1.

Слова такого нет в родной речи, чтобы передать все благоухание и весь чистый свет того упоительного июньского полдня, когда, отменно пообедав, отец Александр Ионин в легком летнем подряснике сидел за чтением и, досадуя, беседовал с мухой. По своему обыкновению, священник благочестиво расположил пред собой книгу и читал, сидя над нею, как ученик, сложив руки одна на другую. Муха же, напротив, лишенная всякого благочестия, то и дело приземлялась на страницы книги и ходила по буквам, отвлекая батюшку, который вынужден был любоваться тем, как она потирает передними лапками, будто говоря : «Ага! Сейчас мы тут напакостим!», моет лупастые глаза, словно совершая мусульманский намаз, а затем уже задними лапками чистит себе прозрачные крылья.

— Вот, муха, до чего же ты непочтительное творение Божие! — возмущался шестидесятилетний священник. — В то время как я, лицо духовного звания, протоиерей, рукоположенный некогда самим Вениамином, митрополитом Петроградским, погружаюсь в дивный мир поучений преподобного аввы Фалассия, ты имеешь дерзновение садиться на сии красноречивые словеса, ходишь по ним своими наглыми ножищами, моешься тут, прости Господи, и вообще, неизвестно, какие вынашиваешь замыслы.

Он снова старался сосредоточиться на словах мудрого старца: «Кто передает брату укорения от другого, тот под видом доброго расположения таит зависть... как ароматов нельзя найти в тине, так и благоухания любви в душе злопамятного... Расторгни узы любви к телу, и ничего не давай сему рабу, кроме необходимо нужного...» — и снова спотыкался об эту хамоватую муху, пока не вынужден был дать ей щелчка:

— На-ко!

Муха жалобно перевернулась на спину, сердито взлетела и переместилась на подоконник.

— И это я, про которого говорят, что я мухи не обижу, вынужден был чуть не убить тебя, — укоризненно сказал назойливому насекомому священник. — Ладно уж, ползай тут. Глядишь, и тебе перепадет мудрость.

В комнате с полным ситом яиц появилась супруга отца Александра, матушка Алевтина Андреевна, ровесница своего мужа, она даже была на полгода его старше.

— Ты с кем разговариваешь?

— С мухой.

— Охота тебе! Не пойму, отчего это куры так стали нестись? Вон сколько наквокали за сегодня! Это бывало такое? Неведомо, к добру ли?

— Отчего ж не к добру?

— Да уж и не знаю, чего думать...

— Вот вы, люди!.. Не станут нестись куры — плохо, много несутся — опять не так.

— Да ведь все должно в меру быть. А ты не спорь — когда куры чересчур несутся или когда грибов слишком много в лесу — всегда к войне. И не нравится мне, что Моисей пришел. Иди, тебя просят позвать.

 

2.

На крыльце у отца Александра состоялась беседа с Моисеем:

— Помоги, батечка, — говорил Моисей. — Не унимается она. Мы и так, и этак ее уговаривали, а она все талмуды чтит. Стала вовсе невозмутимая. И такие страшные слова говорит: «затхлая атмосфера», «беспросветность». Это про веру своих предков!

— Чем же я помогу тебе, милый человек?

— Э! кто не знает отца Александра! Все знают вас, как вы имеете силу проповеди. Говорят, очень ужасная сила.

— Так ведь я о Христе проповедую, за Христа, а ты, добрый человек, как я понимаю, просишь иное — чтобы я твою дочь от Христа отваживал.

— Ой, Боже, ну что вам стоит! Одного отвадите, а за это сто человек еще привадите. Посуди сам, батечка, у тебя четверо сыновей, все взрослые, двое в Москве, один в Ленинграде, тоже, я скажу, неплохо, а один аж в самом у Севастополе. И никто не против, живите в свое удовольствие. А у мене же ж пятеро дочерей и только одна в замужах. Если же Хавочка свершит свои нелепые мечты и переместится в вашего Бога, то кто ее возьмет в замуж? Наши не возьмут, потому что она наша. Ой вэй, горе ж мне! На колени встану, помоги!

— Ах ты, оказия какая, — сокрушенно пробормотал отец Александр, теребя свою красивую бороду, светло-русую, украшенную благородными седыми опушками.

Дочь Моисея стояла поодаль возле кладбищенской ограды, издалека — очень даже русская девушка среди русского пейзажа с погостом и церковью, березами и осинами. Увидев в священнике замешательство, Моисей кликнул ее:

— Что же ты там стоишь, Хава! Иди, батечка поговорит с тобой.

— Не надо, лучше я к ней подойду, — отстранил отец Александр Моисея и добавил: — С глазу на глаз.

Он подошел к Хаве и бодро начал с ней беседу, уговаривая:

— Ты должна осознавать, дева, что сей поступок может быть самым важным в твоей жизни.

— Я осознаю, батюшка, — хлопала она в ответ длинными и пушистыми ресницами.

— До конца ли? ведь только подумай, какое горе ты принесешь родителям и сестрам своим, отрекаясь от их веры и принимая лучезарный свет Православия!

— Но ведь и сказано в писании, что оставь родителей своих и приди ко Христу, и что помеха ближние человеку.

— Это сказано, я не спорю. Но учти, что Православие накладывает на человека величайший груз ответственности. Сейчас, в вере народа своего, ты ответственна только за ближних, и за дальних. Так только за своих единоплеменников, а так — за все народа мира. Осознаешь ли?

— Да, батюшка. Я сознательно хочу принять веру в Христа, и ничто меня не остановит!

Моисей послушно стоял у крыльца и вглядывался в фигуры дочери и священника, пытаясь понять, куда склоняются чаши весов. Отец Александр продолжал беседовать с девушкой, и так и сяк уговаривая ее основательно все взвесить. Он совершал такие жесты, что со стороны можно было подумать, будто он гонит от себя девушку. Наконец, та даже перестала с ним спорить, покорно выслушивая.

— Господь простит тебя, если ты останешься при своих и будешь доброй, нежной матерью, ласковою женой, честной соседкой, если никому не причинишь зла в своей жизни. Господь простит, что ты будешь тайной христианкою. Но если ты примешь таинство крещения и будешь худой христианкою, тебе уж не будет прощения. Иной и у нас думает: «Я крещеный, стало быть, уже спасенный», а оно далеко не так. Крепко задумайся над моими словами и не спеши. Обещаешь еще раз все взвесить?

Девушка долго молчала, потом устало произнесла:

— Теперь обещаю. Подумаю. Может, оно и верно...

И так она это сказала, что отец Александр вдруг испугался силы своей же проповеди и с лукавой улыбкой добавил:

— Ну а уж коли не передумаешь, я лично тебя и окрещу. Хава это ведь Ева по-нашему? Будешь Евой, в честь прародительницы рода человеческого.

Она подняла ресницы и вмиг все поняла, засияла радостной улыбкой.

— Ну, иди к папаше своему, — сказал священник и добавил громко, для Моисея: — Крепко подумай, дева!

 

3.

В ту же ночь она ему приснилась. Увидев отец Александр во сне, будто эта дочь Моисея сидит в лучах солнца на подоконнике и говорит:

— Ты думал, я муха? А я не просто муха. Я — война.

 

4.

На другой день было воскресенье, чудесное солнечное утро, пели петухи, мычали коровы, блеяли овцы и козы, звенели ведра, раздавались бодрые голоса, у отца Александра было особо хорошее настроение. По пути в храм он заметил приехавшего на побывку солдата:

— О! Раб Божий Кирилл воин на побывку прибыл. Добро пожаловать в храм!

— Вот еще! Я только на кладбище. К отцу на могилу...

— И напрасно! Нынче день всех святых. А также и твой праздник. Двух Кириллов — Кирилла Александрийского и Кирилла Белоезерского.

— У вас, попов, каждый день праздники, — засмеялся Кирюха и поспешил на погост.

— Эх! Кирюха-горюха! — покачал головой священник и вошел в храм.

Он и так всегда прекрасно исповедовал и читал проповеди, а сегодня и вовсе был в ударе. Сам себе удивлялся, до чего хорошо. Один прихожанин исповедовался ему в том, что не чувствует любви к супруге, что она злит его и все делает не так.

— Это, конечно, грех, — отвечал ему отец Александр. — Но я скажу по секрету, сам иной раз до того свою Алевтину ненавижу, просто от самого себя деваться некуда. Но потом подумаю: ведь она — мой точильный камень, я об нее затачиваюсь. И если бы она время от времени не была такая плохая, разве я стал бы такой хороший? Господь дает нам жен подчас строптивых, дабы в нас воспитывались твердость и смирение. Дает нам жен чаще всего совсем непохожих на нас. Вот взять хотя бы меня и мою Алевтину Андреевну. Я худён, строен, подтянут. Она — округла и полновата. Взглянуть на нас со стороны, я — единица, она — ноль. Но вместе мы образуем десяточку. Без меня, без единицы, она была бы ноль. Но я и без нее, без нуля, оставался бы всего лишь единичкой.

На проповеди он говорил о смехе и унынии:

— Я замечаю, в последнее время многие стали смеяться друг над другом. Иначе говоря, зубоскалить. Один другого и так, и сяк высмеивает. Всякий чрезмерный смех кончается слезами. Даже есть такая народная примета. Смеялся ли наш Спаситель? Написана бездна католических трактатов, доказывающих, что Он не мог смеяться. Это нелепо. Ведь Он жил, как все люди, в человечьем облике, а, стало быть, должен был и смеяться, когда Ему бывало весело. Только представим себе, как он сидит на свадьбе в Канне Галилейской и не смеется, когда все вокруг веселятся и хохочут. Нет, конечно, и Он не сидел человеком в футляре, смеялся. Но то, что Он не зубоскалил и не высмеивал других людей, сие несомненно. Давайте же и мы, дорогие братья и сестры, укрощать в себе этот грех глумливого пересмеивания. Над кем зубоскалишь, таковым сам будешь! Другая же крайность — уныние. Что и говорить, много бед свалилось на наш народ в последнее время. Многие потеряли родных и близких, подчас несущих незаслуженное наказание. Но вспомним Иова многострадального, сколько он претерпел, а все не унывал. Каких детишек вы больше всего любите? Скучных и всегда обиженных? Или же веселых? Конечно, вторых. Бывает, шлепнешь такого по удобному месту, а он только: «Мало попало!» Его лупят, а он хохочет. И таких мы больше обожаем, чем унылых. Так же и Господь! Ну, возлюбленные мои, целуйте крест, с праздником, и ступайте с Богом!

Но и во время службы, и читая проповедь, отец Александр чувствовал, что в храме нарастает некая тревога, а прихожанин, латыш Янис, в православном крещении, стало быть, Иван, сказал отцу Александру:

— Батюшка, пришло сообщение, что германские войска наступают по всей границе.

— Как наступают? — не понял отец Александр. — Почему?

— Так что... как бы сказать... объявили войну.

Переоблачаясь, собираясь и складывая вещи, отец Александр старался не думать о тревожном известии, да и какая может быть война, если у Советского Союза с Германией заключен полноценный мирный договор. Причастников в тот день было много, Святых Даров почти не осталось, и отец Александр радовался, что сколько людей возвращено к таинству святого Причастия. Но после службы радость его омрачилась — слушали радио, и там грозно говорилось о том, что война идет по всем приграничным территориям, и это не сон и не шутки.

— А ты не верил, когда я тебе про кур говорила, — с укоризной сказала матушка Алевтина, будто это отец Александр своим отрицанием предрассудков был виноват в нападении фашисткой Германии на большевистскую Россию.

Он и она, не сговариваясь, подошли к висящим на стене фотографиям сыновей. Алевтина Андреевна простонала:

— А если это надолго? Каким страшным голосом-то объявляют! Сашенька! Что будет-то? Андрюшу и Данилку сразу на войну загребут. А Митю и Васю? Как ты думаешь? Неужто и их пошлют воевать? Ведь уже священники...

— Пересвет и Ослябя монахами были, а на поле Куликовом... — отозвался отец Александр.

Подумал немного и решил:

— Надо ехать в Ригу к митрополиту.

Тут за окном раздался рев моторов. Через село проезжал советский танк. Отец Александр выбежал на крыльцо в подряснике и с крестом на груди. Танк остановился. Водитель выскочил, подбежал к калитке:

— Отец! Благослови! Или там... Что-нибудь! Святой водой!

Отец Александр метнулся в дом. Из люка высунулся командир танка:

— Едрена Матрена! Боец Морозов! Под трибунал пойдешь!

— Эх, ма! — в сердцах воскликнул водитель и вернулся на свое место. Танк рванул дальше.

Отец Александр выскочил из дома и уже вслед танку брызгал святой водой:

— Господи! Благослови воинство русское! Мальчиков этих...

 

5.

Через пару дней настоятель храма Святого Владимира в русском селе Тихом отец Александр Ионин отправился к своему давнему другу Сергию Воскресенскому, митрополиту Виленскому и Литовскому, экзарху Латвии и Эстонии. Езда недалекая, и к полудню он уже видел высокие шпили рижских соборов. Ему они очень нравились, хотя вроде бы и являли собой зрелище, чуждое русскому оку. И когда кто-то спорил, он говаривал: «А шпиль Петропавловки?»

Митрополит Сергий был на шестнадцать лет моложе батюшки Александра и весьма высоко ценил его как выдающегося протоиерея. Разными путями свела судьба этих двух людей в Латвии.

Сергий, в миру Дмитрий Николаевич Воскресенский. Взрастал в московских духовных вертоградах — сначала училище, потом семинария, за ней академия. Отец Александр родился в Ярославской губернии, окончил Ярославскую духовную семинарию, учительствовал в церковно-приходских школах, был замечен петербуржцами и приглашен в нашу северную Александрию, где его рукополагал сам митрополит Вениамин, впоследствии жестоко умученный большевиками и расстрелянный на кладбище Александро-Невской лавры.

После революции Сергий сначала подвизался на гражданском поприще, учился в московском университете, но был изгнан оттуда как чуждый элемент и арестован за антисоветскую пропаганду. Александр служил в петроградских храмах, арестован был по делу митрополита Вениамина, три месяца провел в заточении, затем три года в лагерях на Северном Урале.

Пройдя через узилища, Сергий стал монахом московского Данилова монастыря, а Александр вернулся в Ярославскую епархию, с трудом поднимал на ноги четверых сыновей, коих послал ему Господь в начале двадцатого века. Матушка долго была бесплодна, а потом — в тридцать шесть лет родила Василия, в тридцать восемь — Дмитрия, в сорок — Андрея, а в сорок четыре добавила к ним еще и Даниила. На том ее деторождение прекратилось. Ну и то — великое счастье, четверо сыновей! В конце двадцатых годов отца Александра изгнали из родной епархии, он мыкался, испил до дна горькую чашу, покуда не оказался в Орехово-Зуеве, где получил, наконец, место священника в соборе, настоятелем которого был к тому времени Сергий Воскресенский. Здесь они познакомились, подружились и навсегда полюбили друг друга. Александр Сергия — за неиссякаемый ум и широкую душу, Сергий Александра — за его детскую непосредственность и необычайные дарования собеседника, которые позволяли ему быть непревзойденным исповедником и проповедником. Исповедуя или проповедуя, отец Александр всегда бывал лаконичен и точен, находил упоительные образы и великолепные сравнения, так что на исповедь к нему всегда собиралась толпа, а когда он выходил в конце службы, по храму разносилось радостное: «Сегодня батюшка Александр будет проповедь читать!»

Когда Сергий покинул Орехово-Зуево, таланты Александра пошли батюшке во вред — другие священники завидовали тому, как его любит паства, и стали просить строить козни. Долго он терпел, но, в конце концов, не выдержал и отправился к своему другу. Сергий к тому времени уже был в Москве архиепископом, управляющим делами патриархии, а до того побывал на епископстве и в Коломне, и в Бронницах, и в Дмитрове. Отец Александр чистосердечно пожаловался ему на жизнь и незаслуженные гонения от своих же, и тот посодействовал его переводу в Латвию, где открылось место настоятеля храма в селе Тихом, которое официально по-латышски именовалось Текексне. Здесь отец Александр впервые зажил спокойно и безмятежно, обожаемый паствой и не обижаемый властями. Сыновья его были пристроены в Москве и Ленинграде, трое старших тоже стали священниками, младший служил моряком в Севастополе, и можно было теперь насладиться полнотой своего цветущего шестидесятилетнего возраста, когда в мужчине постепенно угасают чадящие страсти и распахивается радость мудрого собеседования с Божьим миром. К этому времени в бороде и власах батюшки Александра стали образовываться благородная и весьма пригожая седина. Матушка Алевтина, более всего любившая читать писателя Николая Лескова и заимствовать из его сочинений разные забавные слова, ласково называла мужа:

— Зайчик мой подседелый.

Через пару лет, Латвия вкупе с Литвой и Эстонией вошла в состав СССР. Тревожное время! Всюду шли аресты, всюду свирепствовали «органы бесоопасности», как тайком называл их отец Александр. Кто знает, что могло прийти им в рогатые головы? Возьмут да и тряхнут подседелого зайчика: «А за что это ты, поп, на Урале в лагерях обретался». Но Бог явил милость, и протоиерей Александр Ионин вышел из этого периода своей жизни без единой царапинки.

А каково же было ликование, когда на место Августина назначили нового митрополита, и им оказался не кто иной, как родная душа — Сергий Воскресенский! О таком можно было только мечтать. Живи да восхищайся милостью Творца! И на тебе! — прошло всего три месяца с тех пор, как дорогой друг стал митрополитом Виленским и Литовским, экзархом Латвии и Эстонии, то есть первосвященником всея Прибалтики, новая беда пришла откуда не хотелось. И вот теперь отец Александр ехал к своему другу с новыми треволнениями — что это за война такая и чего от нее ожидать?

 

6.

Сергий принял отца Александра, как и ожидалось, наитеплейшим образом. Он намеревался вкусить трапезу, и батюшка подоспел как нельзя вовремя. При митрополите находилось несколько лиц духовного звания. Первым был священник Иоанн, латыш по фамилии Гарклавс. Вторым — бодрый семидесяти-с-чем-то-летний настоятель Рижского кафедрального собора отец Кирилл, о котором отец Александр долгое время знал, что у него смешная фамилия Заяц. Но позже выяснилось, что не Заяц, а Зайц, а вообще даже и не так, потому что отец Кирилл тоже латыш и исконная у него фамилия Закис, и в юности он был не Кириллом Ивановичем, как сейчас, а Карлом Яновичем. Третьим гостем митрополита был священник Роман Берзиньш из церкви Покрова Божией Матери в Яунслабаде. Как видим, все трое — латыши, но иному русскому хоть тресни не бывать таким православным и таким русским, как эти латыши. Отец Александр знал всех троих и рад был увидеть их сейчас у преосвященнейшего.

— Я давно замечал, — смеялся митрополит, — что едва только я начну с душой рассказывать об отце Александре, так тут же либо он сам явится, либо о нем какое-нибудь известие поступит, либо его духовное чадо пожалует. Представь, батюшка, я пять минут назад говорил моим гостям о том, какой ты в детстве был некрасивый.

— Было такое, — охотно откликнулся отец Александр. — И мне нечего скрывать от высокого собрания, что с рождения я был не просто некрасив, а весьма непригляден в своем внешнем проявлении. Вообразите, на голове редкие волосенки, а на лице, имеющем постоянный красный оттенок, вовсе никаких волос не росло — ни ресниц, ни бровей. При этом глазки махонькие, а надбровные дуги и нос выпуклые.

Гости митрополита Сергия ласково улыбались, внимая окающей и необыкновенно напевной речи отца Александра, свойственной выходцам из ярославских и костромских земель.

— Как вы сами догадываетесь, — продолжал батюшка, — зрители таковых видовых несоответствий меня чурались, словно я был леший. И это при том, что братья мои отличались завиднейшей красотой. Я мечтал жениться и иметь много детей. А братья говорили мне: «За такого урода ни одна не пойдет, даже и не мечтай!» Что мне оставалось делать? Существо мало верующее, глядишь, и в петлю полезло бы. Но счастье мое, что Господь искони дал мне большую веру в Него самого и Его неиссякаемую милость. И я молился. Молился горячо о том, чтобы Он смягчил мою внешнюю унылую неприглядность. И вот однажды произошло чудо...

— Вот-вот, про зеркало! — весело ёрзнул в своем кресле митрополит.

— Мне приснился сон, — сверкая глазками, продолжал отец Александр, — будто я слышу голос: «Встань, юноша Александр, и подойди к зеркалу!» Я подошел и увидел в зеркале не то привычное отражение, от которого хотелось по-волчьи выть, а вполне благовидного старца, убеленного сединами, осанистого, а за спиной у него стояли многие дети. «Кто сей муж, достоинствами украшен?» — спросил я. «Это ты», — раздался мне в ответ все тот же голос. «Нет, это не я», — говорю. «Нет, это ты. За твою веру и по твоим молитвам с возрастом будешь таковым. И детей у тебя будет много, и даже слишком много».

— Вот оно как! — восхитился рижский соборный настоятель.

— Да, — произнес отец Александр. — И вообразите себе, что вскоре после этого сна у меня стали расти ресницы и брови, проклюнулась телесная овощь под носом и на подбородке, и само мое безобразие как-то мало-помалу стало не таким вопиющим. Потом, став священником и получив хиротонию из рук незабвенного митрополита Вениамина, я остро переживал, что у меня весьма плохо растет борода. И я даже подолгу молился о бороде, да ниспошлет мне ее Господь Бог. И что же мы видим? Она стала произрастать, и вы можете полюбоваться, до чего она у меня выросла благопристойная и даже красивая. Поэтому я всегда говорю: ни в чем не отчаивайтесь, и даже о такой малости, как хорошая борода, можно просить Бога, если молиться с верой и упованием. Но сейчас меня больше беспокоит другое. Что же это за война идет, кто такой Гитлер, и чего нам ожидать следует?

Лица гостей митрополита, сиявшие только что улыбками по поводу рассказа отца Александра, вмиг сделались суровыми, как у школьников, которые беззаботно играли и веселились, но вдруг строгие родители с угрозами вернули их к необходимости делать уроки.

На стол подали кушанья, митрополит благословил ястие и питие, некоторое время все задумчиво ели, потом Сергий заговорил:

— Думаю, что всем нам надо приготовиться к самому худшему. С фронта поступают известия неутешительные. Гитлер объявил блицкриг, то есть войну, подобную молнии. Немцы стремительно наступают. Оборона Красной Армии не выдерживает. Мы отступаем, как было при нашествии Наполеона. Дай Бог, чтобы у нас оказались новые Кутузовы и Багратионы. На оккупированных территориях гонения на Православие будет не меньше, нежели в первые годы советской власти. Кто такой Гитлер? Сатана. Мне в последние годы доводилось общаться в Москве с высокопоставленными германскими чинами. Некоторые из них откровенно рассказывали о том, как сей Адольф относится к вере. Он ненавидит не только православие, но вообще мечтает истребить Христианство. По его убеждению, христианскую веру придумали иудеи для того, чтобы подчинять себе другие народы. Заблуждение, как известно, не новое. О Христе он говорит, что это был смелый человек, который бросил вызов иудаизму, потому что был зачат Марией от римского легионера.

— Прости, Господи! — перекрестились сидящие за столом.

— В христианские храмы, — продолжал митрополит, — сей вождь германского народа не ходит, причем делает это так, чтобы все видели: на официальных церемониях с присутствием католиков или лютеран он демонстративно шествует мимо дверей храмов. При этом немало людей из его окружения посещают храмы. Но гонений на лютеранскую и католическую церковь пока в фашистской Германии не наблюдалось. Сам Гитлер говорит, что попов надо временно использовать, а уж потом истребить. Хлынет ли сюда поток западных миссионеров?.. Трудно сказать. Вспомним, что было после революции 17-го года. Тогда католики разделились на два лагеря. Одни откровенно радовались. По их мнению, большевики уничтожат в России Православную Церковь и тем самым расчистят жизненное пространство для обращения русских в католицизм. Другие не радовались. Они опасались, что, уничтожив восточное Христианство, большевики двинутся со своим богоборчеством на Европу. Вопрос стоял только в том, как долго будет сильна советская власть — одно, два или более десятилетий.

 

7.

А в то время как в Риге русские священники рассуждали о Гитлере, сам Гитлер находился в своей ставке «Вольфшанце» в Восточной Пруссии, неподалеку от города Растенбурга, и разглагольствовал о русских священниках. С ним вместе за обеденным столом сидели имперский казначей Шварц, статс-секретарь министерства пропаганды Эсер, адъютанты фюрера Шмундт и Энгель, маршал Кейтель, генерал Йодль и полковник Фрайгаузен, но в своих рассуждениях о русских священниках Гитлер в основном обращался с речью к Розенбергу. Уроженец Ревеля, Альфред Розенберг в молодости учился в Риге, затем в Москве, где закончил Высшее техническое училище по специальности инженер-строитель в тот год, когда в России разогрелась Гражданская война. В Германии при Гитлере он стал уполномоченным по надзору за мировоззренческим воспитанием. Прекрасно знавший Россию и хорошо владеющий русским языком, Розенберг был теперь назначен имперским министром восточных областей.

— Русские попы — люди весьма одаренные, — рассуждал Гитлер. — Они великолепные пропагандисты. Вы правы, Розенберг, их надо использовать в первое время на оккупированных территориях.

— Там, к востоку от прибалтийских земель, — отвечал новый министр, — есть целые территории, на которых большевики полностью истребили церковную жизнь. Ни одного действующего храма, ни одного служащего попа.

— Надо дать возможность попам восстановить богослужения, и пусть они в благодарность агитируют народ за нас. Вы знаете, кого можно направить на эту работу, Альфред?

— Разумеется. К примеру, ваш сегодняшний гость полковник Фрайгаузен, выходец из России, не хуже меня знает язык, став приверженцем восточного христианства, остается православным. При этом — горячий приверженец идей национал-социализма. Большевиков ненавидит люто. Воевал против них, отступал вместе с Белой армией, потом возвратился на родину предков в Германию. Ему вполне можно доверить эту миссию.

— Прекрасно, — Гитлер кивнул сидящему поодаль за столом Фрайгаузену и стал пристально его рассматривать. Про себя он смекнул, что Фрайгаузен явный щеголь — одет не в казенно пошитый мундир, а сделанный на заказ из дорогой ткани, и цвета не такого, как у всех офицеров вермахта, не серый, как брюшное оперение вороны, а сизый, как грудь почтового голубя.

— Я уважаю, когда дети сохраняют преданность родителям, — вновь заговорил фюрер. — Даже если и в заблуждениях. В данном случае ваши православные бредни, полковник, должны пойти нам на пользу. Если же продолжить рассуждения о родителях в частности и родственниках вообще, то вот вам мое твердое мнение: родственники — не люди! У нас, вождей народа, не может быть других родственников, чем товарищи по борьбе. Полковник Фрайгаузен, мне весьма импонирует, что в отличие от многих здесь сидящих вы предпочитаете вегетарианскую кухню и не просите, чтобы Вам подавали обжаренные трупы животных.

— Прошу прощения, мой фюрер, — ответил Фрайгаузен, — но я не вегетарианец. Просто сейчас идет петров пост, который православные люди сейчас соблюдают. Рыбу можно. От угрей и раков тоже не откажусь.

— Выходит, я промахнулся, похвалив вас, — огорчился Гитлер. — Кстати, об угрях и раках. Вы знаете, что угрей ловят на дохлых кошек? А про раков мне в детстве запала в душу страшная история. В нашей деревне Штронесе умерла одна старая женщина, так ее внучата затащили дохлую бабушку в реку и держали там в качестве приманки, чтобы побольше наловить раков.

Эту весьма не застольную историю Гитлер рассказывал далеко не в первый раз, но все сделали вид, будто слышат ее впервые и удивленно вскинули брови. Впрочем, не преминули иронично переглянуться друг с другом...

— Пусть же православие станет этой дохлой бабушкой, на которую мы сполна наловим красных раков! — закончил Гитлер, довольный тем, куда завело его собственное красноречие. После этого положено было поднять бокал, но Гитлер был не только вегетарианцем, но и яростным противником алкоголя и табака. В его руке изумрудно сверкал хрустальный стакан с соком петрушки.

 

8.

Наши войска с тяжелыми боями, отступая, уже приближались к границе между Литвой и Латвией.

На закате боец пятой стрелковой дивизии сидел на окраине литовского хутора и писал на коленке письмо:

«Дорогая Машенька! За все дни впервые выпала минутка написать тебе. Все последнее время мы то идем, то сражаемся, а после падаем без сил и вырываем себе мгновения тревожного сна. Но ты верь, что, сколько бы мы ни отступали, а придет рубеж, на котором мы остановим врага. А потом мы его разгромим, и я вернусь к нам в Закаты. И тогда мы сыграем свадьбу. Потому что знаю, у тебя нет никого другого, кроме меня, а я тебя очень люблю.

Твой Алексей».

— Невесте? — спросил бойца командир.

— Так точно, товарищ командир.

— В родное село?

— Так точно.

— Я забыл, ты откуда у нас? Новгородец?

— Мы пскопские. Село Закаты Псковской области.

— Невеста-то пишет тебе?

— Напишет.

— Ну, заворачивай письмо да отдыхай малость, братик

Засыпая, свернувшись в теплой траве у плетня, Лешка Луготинцев вспоминал сельский клуб имени товарища Кирова, кино и танцы.

В тот день привезли фильм про Александра Невского. Лешка с восторгом смотрел, как русские полки бьют псов-рыцарей на льду Чудского озера, и лишь однажды попробовал взять в свою ладонь руку сидящей радом Машеньки, которую она отдернула, и он подумал: «Ладно, потом, успеется!» И снова, не отрываясь, смотрел на экран.

После сеанса раздвинули ряды стульев и здесь же танцевали под аккордеон и патефонные пластинки. Танцуя с Машей, Лешка все никак не мог сказать что-то, волновался и, наконец, с трудом выдавил:

— Вот что у нас тут было.

— Где? — спросила Маша насмешливо.

— Так ведь, от нас до места Ледового побоища всего ничего километров.

— А то я не знаю! Чудной ты, Лешка!

— Выходи за меня замуж, Маша, я давно тебя люблю.

— Давно — это сколько?

— С самой зимы.

— Да уж, очень давно!

Милиционер Владыкин, очень в себе уверенный, встрял:

— Машулик! Следующий танец мой!

— Ты, товарищ милиционер, за порядком следи. Следующий тоже мой! — возразил Луготинцев. — Этот что, вьется за тобой?

— Вьется... От него так одеколоном вечно... Бэ! О! Заиграло! Давай танцевать, а то опять прилипнет.

Потом они гуляли по окрестностям, качались на качелях, и Лешка решил снова пойти на приступ:

— Ты не ответила. Да или нет?

— Ну Леш! Так прямо сразу... А за что ты меня любишь?

— Ты не такая, как все.

— Чем же?

— Не знаю... Так да или нет?

— Какой ты... А если я скажу «нет»?

— Тогда я спрошу, почему?

— Ну, допустим, у меня другой жених есть.

— Милиционер этот? Владыкин, что ли? Не смеши! Нет у тебя никакого другого жениха. Я все про тебя знаю.

— Все да не все. Тоже мне, знаток нашелся.

— Все равно ты будешь моей, слышишь? Потому что так, как я, тебя никто любить не будет.

— Что же, разве я уродина, что меня никто больше не полюбит?

— Нет, просто... Так, как я, никто!

И боец пятой стрелковой дивизии засыпал, вспоминая Машу Торопцеву, необыкновенный изгиб ее шеи, упрямый и упругий, насмешливые глаза, и почему-то с особой нежностью боец вспоминал ее белые носочки, хотя по всей стране все девушки ходили в таких же...

 

9.

В последних числах июня, всего через неделю после начала войны, немцы стремительно приближались к Риге. В кабинете у митрополита Сергия находился высокий чин НКВД по фамилии Судоплатов. С первого дня войны он был назначен ответственным за всю разведывательно-диверсионную работу в тылу немецких войск. Сейчас его задачей было обеспечить работу с православными священниками в Прибалтике.

— Я спрячу вас в подвале кафедрального собора и сделаю так, чтобы мои люди вас не обнаружили, — говорил Судоплатов митрополиту Сергию. — Спустя какое-то время, когда все успокоится, к вам подойдет человек и произнесет пароль. Внедрите его в ряды своих священников. Не беспокойтесь, он сам бывший священнослужитель, его не надо будет учить. Какой пароль ему произнести?

— Пароль?.. — задумался Сергий. — Не надо пароля, Павел Анатольевич. Пусть он просто вернет мне вот эти четки.

Сергий взял со стула четки и вручил их своему гостю.

— Если все будет в порядке, я с благодарностью возьму их, а если что не так, отвечу: «Спасибо, но это не мои». И пусть он тогда приходит спустя какое-то время.

Первого июля германские войска входили в столицу Латвии. Секретарь митрополита, являвшийся одновременно агентом НКВД, в отчаянии докладывал Судоплатову:

— Его нигде нет! Как сквозь землю провалился! Что делать?

— Ноги пора делать, вот что! Немцы будут здесь через час. А за то, что упустил митрополита, пойдешь под трибунал!

 

10.

В тот же день немцы вошли и в Тихое. Зажиточные латыши встречали их хлебом-солью, красиво преподнесенным на пшеничном снопе. Кто-то угощал немцев пирожками. Двое мужиков вынесли красное знамя с серпом и молотом и, разодрав надвое, бросили их к ногам немцев. Немцы вешали свой красный флаг с черной свастикой в белом круге, по-хозяйски распоряжались в сельсовете, пинками выбрасывали оттуда каких-то служащих.

А тем временем отец Александр стоял перед дочерью Моисея. Она была в длинной белоснежной рубашке. Отец Александр вопрошал:

— Отрицаеши ли ся от сатаны и всех дел его, и всех ангел его, и всего служения его, и всея гордыни его?

— Отрицаюся! — отвечала Ева.

— Сочетаеши ли ся Христу?

— Сочетаюся! — отвечала Ева.

Здесь, в храме, еще никто не знал о приходе немцев. Две певчие старушки, пользуясь заминкой, переговаривались:

— Молотов: «Война!», Сталин: «Война! Война!» А сами драпают, немцы уже от нас совсем близко.

— Ох, может, даст Бог, мимо пройдут. Страшно!

— А когда сталинцы входили, не страшно было?

— Тоже. То одни, то другие, что за напасть!

Ева вошла в купель. Отец Александр окунал ее:

— Крещается раба Божия Ева во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святаго Духа, аминь.

Отец Александр не признавал таинства крещения без полного погружения в купель. Он трижды с удовольствием окунул новую христианку, та фыркала и радостно смеялась, и крупные капли падали с ее черных ресниц.

А немцы уже с хохотом наклеили на двери храма плакат с Гитлером. Трое вошли в храм и стали смотреть. Один сказал:

— Гляди, как эти дикари моются!

И все трое заржали.

Отец Александр совершал миропомазание — рисовал Еве кисточкой крестики на лбу, на веках, на ноздрях, на губах, на ушах, на груди, на руках и ладонях, на ногах...

— Печать дара Духа Святаго. Аминь.

Хор запел:

— Елицы во Христа креститеся, во Христа облекостеся, аллилуйя...

Отец Александр возгласил, как бы и в сторону немцев:

— Господь просвещение мое и Спаситель мой. Кого убоюся?

Немцы уже перестали ржать и ухмыляться.

— Ладно, ребята, пошли! Таинство... — сказал один.

И все трое медленно потянулись к выходу.

Но вскоре, как только зазвучал псалом «Блаженни, ихже оставишася беззакония», в храм снова вошли люди в немецкой военной форме при оружии, а с ними — ксёндз из соседнего хутора со своими прихожанами. У одного с собой была лестница, и он сразу деловито приставил ее к стене и стал подниматься к верхним иконам. Другие, так же не теряя времени, ринулись срывать иконы, висящие внизу.

— Как вы смеете врываться и кощунствовать в нашем храме! — едва не потеряв дара речи, воскликнул отец Александр.

— Это больше не ваш храм, а наш, — ответил ксёндз, глядя на батюшку торжествующим взором. В речи его заметно прибавилось польского акцента — словно еще немного, и он совсем забудет, что когда-то знал этот поганый русский язык.

— Как вы смеете говорить, не наш храм! — задыхаясь, жалобно говорил отец Александр. — Он построен русскими людьми во имя Православной Русской Церкви, во славу Отца и Сына и Святаго Духа!

— Все это уже ненужные отговорки, — отвечал ксёндз. — Католикам не хватает места в костёлах, а у вас просторные храмы. К тому же вас сегодня же расстреляют.

— Так чем же вы тогда отличаетесь от большевиков?

— Оставьте демагогию, отец Александр.

Не в силах взирать на поругание храма, батюшка выскочил наружу. Там стояли его прихожане и ничего не предпринимали. Он бросился к ним:

— Что же вы стоите!

— А что нам делать, батюшка? — стыдливо произнес один. — Их вон какая сила.

— «Не в силе Бог, а в правде»! Да как же вы посмели забыть сии священные слова Александра Невского!

— Так ведь у нас даже оружия никакого нет.

— Сдаетесь, значит? Отдаете святыни на поругание?

— Что ж, не впервые, отче!

— А я буду бороться!

Первый испуг в нем прошел, и отец Александр бросился в свой дом, чтобы немедленно собраться и опять ехать в Ригу.

— Остынь, отец Александр! Зайчик мой подседелый! — лепетала матушка. — В такие дни подстрелят тебя и глазом не моргнут. Переждать надо, выждать. Когда все успокоится, тогда и надо ехать в Ригу. Да и то неизвестно, жив ли там наш Сергий! Слышишь, что? Не пущу.

— Да ведь там храм разоряют!

— Будет на то воля Божья, вернется все на круги своя.

— Нет, поеду!

— Нет, не поедешь!

— Ох, Алевтина!

— Ох, Александр! Говорила я, не надо крестить эту хитрую. Нет, ты устроил, прости господи, жидовскую кувырколлегию. Вот и накликал сразу беду на наши головы. И на храм.

— Я не имею права не крестить!

 

11.

Через три дня матушка Алевтина с важным видом подошла к отцу Александру и сказала:

— Пожалуй, надобно ехать в Ригу.

— Благодарствую, — поклонился ей супруг. — Получив ваше наивысочайшее повеление, пожалуй, и впрямь поеду.

Как и в прошлый раз, отец Александр воспользовался попуткой — ежедневно из Тихого в Ригу возили в бидонах молоко, творог, сметану и масло. Водитель машины ехал, глядел по сторонам и спрашивал не то отца Александра, не то самого себя:

— Ну и чо? Ну и где она, эта война?

И война появилась, но в ином виде.

По одной стороне дороги на восток двигался не очень широкий поток немецких войск. По другой стороне на запад шел куда более густой поток советских военнопленных.

Кто-то нес белый флаг, но в основном шли мирно, и конвоиров при них было раз-два и обчелся.

Какой-то обезумевший советский солдат с азиатской внешностью вышел из лесу, подошел к догорающему танку и пристроил к огню свой котелок. К нему не спеша подошли немцы, стали толкать прикладами, повели в общую колонну пленных.

Еще отцу Александру врезался в сознание один наш солдат с перебинтованными руками. Немец подошел к нему, похлопал по плечу, сунул ему в зубы сигарету, дал прикурить.

Какой-то немец-лихач, несшийся навстречу, сбил корову, которая невесть откуда сдуру вышла на дорогу. Около коровы вышла заминка, и отец Александр видел, как один из пленных подсел к сбитой корове и стал доить ее себе в ладонь и пить, доить и пить. Подскочив другие, толкая друг друга, хватали за вымя еще дышащую в предсмертных судорогах коровушку.

При таких тяжких впечатлениях священник из Тихого добрался до Риги. Там почему-то стоял смрадный дым. А между тем жизнь продолжалась, сновали разносчики газет, торговцы разносили пирожки, мороженое, которое вдруг соблазнило отца Александра, несмотря на его переживания по поводу увиденного по пути в Ригу. Он купил его и стал есть. Так, поедая мирное мороженое, он вдруг увидел митрополита Сергия, который неторопливо подходил к своему митрополичьему дому в обществе немецкого полковника.

— Александровское военное училище я окончил в четырнадцатом, — говорил полковник, покупая немецкую газету. — За царя и Россию — на австрийском фронте. Осенью семнадцатого оказался в Москве. Но воевать вместе с кадетами и юнкерами за Керенского — ищите дураков!.. Отсиделся в квартире на Сретенке. Потом — Дон... Потом — Деникин... Я — немец, и в двадцатые годы вернулся на родину предков, в Восточную Пруссию. Дослужился до полковника. Но остаюсь православным.

— Похвально, — из вежливости улыбнулся митрополит, по пути осеняя крестом какую-то женщину в платочке, которая одна из множества снующих мимо людей подошла под его благословение.

— Теперь исполняю особые поручения министра восточных областей Розенберга. Он, кстати, молодость провел здесь в Риге, — продолжал немец.

— Но не православный, — с долей иронии произнес владыка.

— Н-нет...

— Жаль. Ну-ну... Так что же, вы говорите, и с Гитлером лично знакомы?

— Несколько дней назад обедал с ним и его приближенными. Фюрер любит общие обеды. Много говорит при этом...

— И он жаждет восстановления в России православной веры?

— Так, конечно, нельзя сказать, что жаждет. Но согласен привлечь русское духовенство к делу освобождения России от большевизма.

Отец Александр недоумевал, что этот немец может иметь общего с митрополитом Сергием. Он не слышал, о чем они говорят, да и вообще старался, чтобы они его не заметили. Митрополит слегка оглянулся, и отец Александр тормознул, продолжая есть мороженое, он стал смотреть, как люди стоят за водой у колонки: подошли немецкие солдаты с ведрами, их хотели пропустить без очереди, но немцы великодушно отказались и встали в конец очереди, всем своим видом являя благородных победителей. Отец Александр, продолжая есть мороженое, покачал головой и проследил, как митрополит и немецкий полковник вместе вошли в митрополичий дом.

Доев мороженое, отец Александр снова задумался, откуда так много дыма, и спросил у прохожего:

— Скажи, любезный, а что это у вас тут горит?

— Как не гореть... — ответил прохожий. — «Перконкруст» работает.

— Кто-кто? — не понял батюшка.

— Местные фашисты-латыши. «Перконкруст» называется. «Крест Перуна» значит. Так чего удумали. К приходу немцев синагоги жечь. В главную синагогу нагнали евреев, беженцев из Литвы. Да не только евреев, а всех, кто под руку попался. И сожгли.

— Живьем?

— Живьем, изверги!

— Да если бы одну! — вмешался в разговор другой прохожий. — А то все рижские синагоги пылают.

— С людьми?!

— Какие с людьми, а какие без людей. Немцы весьма недовольны. Ещё бы! Им-то хотелось отдохнуть в Риге, а тут эдакую вонь изволь нюхай!

Потрясенный услышанным, отец Александр некоторое время стоял, размышляя следующим образом: не может быть, чтобы вместе с людьми жгли! Брешут, должно быть! Такого даже и большевики не устраивали, чтобы в храме, пусть в синагоге — живых людей жечь. Наврал прохожий, не иначе!..

Постояв так минут десять, он тоже направил свои стопы в митрополичий дом. В прихожей, покуда монах-служка пошел о нем докладывать, поверх цивильного костюма надел рясу. Наконец, его позвали. Митрополита он вновь застал в обществе немецкого полковника, прекрасно говорящего по-русски. Мало того, при виде священника немец не просто поздоровался, а подошел и попросил:

— Благословите, батюшка.

— В присутствии митрополита мне не положено-то... — замялся отец Александр.

— Ничего, благословите, — сказал владыка Сергий.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — изумленно перекрестил Фрайгаузена отец Александр и добавил: — Впервые в жизни благословляю немецкого офицера.

— Господин Фрайгаузен выходец из России, православный с детства, — сообщил Сергий.

— Так вот вы-то мне и нужны! — обрадовался отец Александр. — Учинено вопиющее беззаконие! У меня отобрали храм и осквернили. Необольшевики в образе католиков.

— Не волнуйтесь, отец Александр, я уже знаю об этом, — почтительно ответил полковник. — Будут приняты все необходимые меры, виновных строго накажут.

— Строго наказывать не надо, а вытурить их из храма, и впредь чтоб не повадно.

— К сожалению, случаются недоразумения, — важно молвил Фрайгаузен.

— Меня вот четыре дня продержали под арестом, — подхватил митрополит. — Я стал доказывать, что германским властям выгоднее примириться с Московской Патриархией, а не содействовать возвращению прибалтийских церквей под юрисдикцию Вселенского Патриарха. Ведь его экзарх находится в Лондоне и имеет тесные связи с правительством Великобритании. А меня сочли большевистским агитатором и арестовали. Это все козни митрополита Августина. Очень ему хочется произвести латышизацию нашей Церкви в Латвии! А уж поминать на службах нашего местоблюстителя Сергия Страгородского ему нож вострый.

— Но к счастью, мне удалось все уладить, — сказал Фрайгаузен. — И вы уже на свободе.

— Я постоянно возношу здравицы местоблюстителю Сергию, — сказал отец Александр, — Может, оттого и у меня приход отняли католики.

— Не волнуйтесь, это недоразумение мы тоже уладим и ваш приход мы вам возвратим, — обратился Фрайгаузен к отцу Александру.

— Но ты, отче Александре, готовься, однако, к переезду, — сказал митрополит Сергий.

— Как к переезду?

— Господин полковник, этот выдающийся протоиерей просто необходим нам в предстоящей миссии. Без всякого преувеличения, перед вами лучший сельский священник во всей Прибалтике.

— Благодарствую, преосвященнейший, — поклонился отец Александр. — Так куда ж в таком случае меня сослать намереваетесь? Если я лучший, так нельзя ли мне во своясех остаться?

— А не вы ли, батюшка, говорили мне, что мечтаете служить там, где ваш небесный покровитель совершал ратные подвиги? — сказал митрополит. — Или уже не мечтаете?

— Мечтаю и очень. Только...

— Понимаю ваше недоумение. Места подвигов святого благоверного князя Александра находятся на советской территории, но германская армия стремительно наступает. Советские полководцы, видимо, избрали для себя тактику заманивания врага на свою территорию, как было при Наполеоне. Латвия уже отдана, вчера захвачены Печоры, завтра или послезавтра будет сдан Псков. Полагаю, Красная Армия намерена отступать за Новгород. Таким образом, вся Псковская епархия, полностью разоренная большевиками, становится объектом православной миссионерской деятельности.

— Говорят, там ни одного живого храма не осталось, — задумчиво произнес отец Александр.

— В тот-то и дело, — подтвердил полковник. — Мы, православные немцы, выдвинули идею немедленного восстановления церковной жизни на Псковщине. Иначе туда придут католики.

— Удивительно и отрадно слышать это из уст немецкого офицера! — не переставал удивляться батюшка.

— Более того, инициатива создания Псковской Православной миссии одобрена фюрером великой Германии, — сказал Фрайгаузен с гордостью.

— Гитлером? — Вновь удивился отец Александр.

— Так точно.

— Чудны дела Твои, Господи! — возвел батюшка очи к потолку. — А я слыхал, он неверующий.

— Фюрер по-своему понимает Бога, — уклончиво ответил полковник. — В настоящее время он благоволит православному духовенству и, напротив, намерен сурово наказывать старообрядцев. Они в свое время поддержали гонения большевиков на Православную Церковь. Гитлер хочет показать, что наша армия не захватническая, а освободительная. Он считает, что если русский народ жаждет возрождения церковной жизни, ему надо пойти навстречу. Русский народ должен понять: мы не большевики, которые служат сатане. Вспомните две страшные Варфоломеевские ночи в июне незадолго до нашего выступления на территорию Советского Союза. Сколько людей было вывезено из Прибалтики в неизвестном направлении, сколько уничтожено невинных, а среди них немало священников!

— Удивительно, что я не попал в их число, — вздохнул отец Александр. — Ведь меня хиротонисал митрополит Вениамин, зверски умученный большевиками. И сам я три года в лагерях оттрубил.

— Двенадцатого и тринадцатого июня, по моим сведениям, в Прибалтике для перевозки арестованных были мобилизованы все грузовые автомобили! — подметил митрополит.

— Вот видите, — сказал Фрайгаузен. — А мы говорим: «Идите и возрождайте!» Страшно подумать, если на земли, ставшие в религиозном смысле пустыней, придут католики, лютеране, или того хуже, сектанты-баптисты.

— Поведайте, батюшка, нашему гостю вашу классификацию, — улыбнулся митрополит.

— Какую?

— Про вино.

— А... Про вино-то... Это я так придумал сравнить... Вижу наше Православие в образе большой чаши, до краев преисполненной сладким и ароматнейшим вином. Вылей половину и разбавь водой — получится католицизм. Вылей снова половину и разбавь водой — получится реформаторство. Вкус вина остается, а уже не то. А теперь вылей все и залей чашу водой. Хорошо, если слабый запах вина сохранится в этих ополосках. И эти ополоски суть разного рода сектантство.

— Точнее не скажешь! — засмеялся немецкий полковник.

Отец Александр помялся и решил-таки спросить про дым:

— А правду ли говорят, что местные евреев пожгли?

— Правду, — кивнул Фрайгаузен. — Хотели нам угодить. И перестарались. Как жить в Риге при такой вони! Наше командование очень недовольно. Даже говорят, что собираются распустить латышскую националистическую организацию.

— Перунов крест? — спросил отец Александр.

— Именно так. «Перконакруст». Чтоб не лезли поперёд батьки в пекло!

— А я мороженое... — тихо прошептал отец Александр, раскаиваясь, что соблазнился мороженым и ел его, когда в воздухе витал дым от сожженных людей.

 

12.

Боец пятой стрелковой дивизии Алексей Луготинцев возвращался домой. Дивизия его, стоявшая некогда на Немане, встретила врага там же, где когда-то наши встречали армию Наполеона. С боями дивизия отступала и уже на латышской территории была окончательно разгромлена. Чудом уцелевшие и не попавшие в плен бойцы пробирались на восток по оккупированной территории, прячась в лесах, утопая в болотах, умирая от голода и ранений. Лешка Луготинцев тоже прятался, утопал, умирал, но все еще был жив. Звериным чутьем пробирался он на родную Псковщину, падая без сил на августовскую землю, шептал: «Я приду к тебе, Маша!», терял сознание, а потом вновь воскресал и шёл, шёл, шёл...

 

13.

Над селом Закаты стоял упоительный августовский закат. Дети Торопцева — Маша, Надя, Катя и Костик — на берегу одевались, недавно искупавшись.

— Погода-то какая! — сладко потягивалась Маша. — И не верится, что где-то война... Люди убивают друг друга...

— Ух ты! Немцы! — воскликнул Костик. На берег выкатили на мотоцикле два немца. Сидящий в люльке стволом карабина задрал край платья Маши. Водитель загоготал что-то по-немецки.

Оскорбленная Маша схватила горсть мокрого песку и влепила в сидящего в люльке. Тот взревел. Водитель с хохотом газанул, мотоцикл помчался дальше, но сидящий в люльке, не глядя, выстрелил из карабина себе за спину абы куда.

Маша упала как подкошенная. На груди сквозь светлое платье выступила кровь. Надя, Катя и Костик в ужасе склонились над ней. Стали трясти:

— Маша! Маша!

 

14.

Вечером в канун одного из главнейших православных праздников в древний Псков въезжал трясущийся автобус, в котором ехали девять священников, пять псаломщиков, Фрайгаузен и отец Александр с матушкой Алевтиной, которая держала на руках кота с сердитой мордой. Отец Александр был при своем точильном камне и всю дорогу затачивался, потому что матушку Алевтину одолел зуд недовольства батюшкой. Она была твердо убеждена, что не следовало соглашаться никуда ехать:

— Храм нам вернули, католиков выгнали, чего еще?.. Нет, едем теперь в земли незнаемые!

— Отчего же незнаемые! — жалобно стонал отец Александр. — Россия! Глянь в окошко, Псков! Древний град государства Русского.

— Я бы сказал, русский Нюрнберг, — заметил их попутчик, немецкий лейтенант, как и Фрайгаузен, выходец из остзейских немцев, но не так хорошо владеющий русским языком и потому говорящий с сильным акцентом.

Зрелища за окном автобуса распахивались неутешительные: многие здания повреждены, иные полностью разрушены, храмы стоят безглазые и ободранные. Лишь две-три водонапорные башни представляли собой ухоженные образцы советской архитектуры, всё остальное — старое, трескающееся и расползающееся.

— Страшно смотреть! — сердито сказала матушка Алевтина.

— Что поделать, — воздохнул отец Александр. — Едем возрождать пустыню. Благородное дело! Развеселись, матушка Алевтина! Канун праздника-то какого! Преображение Господне! Не знак ли это свыше? Разве не прекрасно приступать к великому начинанию, связанному с преображением жизни, и именно в праздник Преображения?

— Красивые словеса! — не могла угомониться матушка. — С немцами! Преображение!.. Ладно, молчу, молчу.

Не менее запущенным, чем весь город, предстал взору приехавших и некогда великолепный Псковский кремль. Он и теперь сохранял свою царственную осанку, подобно королю Лиру, который и в рубище остается величественным.

Троицкий собор, возле которого остановился автобус, был такой же безглазый и обшарпанный, как все остальные. Еще недавно он служил антирелигиозным музеем, и в нем чувствовалось что-то виноватое: простите, не все следы осквернения успел прибрать! Темнело, в храме заканчивалась служба.

— Служит протоиерей Сергий, — сообщил молоденький священник Георгий Бенигсен, рукоположенный за два дня до начала войны. — Он временно будет возглавлять Псковскую миссию. Пойдемте.

В храме стояла темень. Порывами ветра, бешено вторгающегося в разбитые окна собора, гасились светильники, и сколько ни зажигай свечи, пламя хрипело, как умирающий больной, с трудом держалось на свечных фитильках, будто взывая о помощи, и погибало. В темноте отец Сергий Ефимов, тоже из Латвии прибывший во Псков за неделю до Преображения, заканчивал обряд помазания освященным елеем. Гости подошли к амвону.

— Рад приветствовать вас в наших катакомбах! — приободрил всех отец Сергий. Он был всего шестидесяти трех лет, но выглядел древним, и это ему явно нравилось. И манера говорить у него отличалась этакой старческой хлипкостью. Мол, да, я стар, но и мудр. По происхождению нижегородец, служил в разное время в Петербургской и псковской епархиях, потом в Латвии. В русском селе Пыталове, которое латыши переделали на свой лад в Абрене, возвел красивый храм. На второй день войны батюшку Сергия арестовали и, сильно избитого, отвезли в город Остров, расположенный к югу от Пскова, там он и просидел в тюрьме до самого того дня, когда в Остров вошли немцы. Убегающие энкавэдэшники в спешке забыли расстрелять попа.

И вот теперь как человек, хорошо знающий Псковскую епархию, отец Сергий был назначен немцами начальником Псковской Православной миссии.

— Истинно, что катакомбы, — засмеялся отец Александр, приближаясь к чаше с освященным елеем. Отца Сергия он знал хорошо и радовался, что тот возглавит миссию. Наполненная елеем кисточка нарисовала на лбу у батюшки крест, и сердце отца Александра наполнилось предвкушением больших, трудных, но богоугодных дел.

Выйдя из храма, радовались тому, сколько людей подходило под благословение:

— Батюшка, благослови!

— Благослови, отец!

— Благослови... радость!..

И народ все бедный, в жалких одежонках, в рваной обуви, лица измученные... Поодаль стояли немцы, взирали снисходительно и с презрением.

— Гляньте на наших освободителей, — кивнул в сторону немцев отец Георгий. — Какое высокомерие в лицах! От таких добра не жди. Говорят, Гитлер недавно произнес приговор: «Любой немецкий офицер в интеллектуальном развитии недосягаемо выше самого лучшего русского попа». Особенно вон тот, гляньте, какая тупая и самодовольная рожа!

— Роток на замок, — одернул молодого смельчака отец Александр. — К чему зазря нарываться? Несвоевременные подвиги бессмысленны. Молоденек же ты, Георгий!

— Когда ты молоденек, имеешь мало денег, а станешь стар, богат, болезнен и рогат, — откуда-то процитировал отец Сергий или сам только что придумал. — Идемте, ужинать и спать будем в доме городского головы.

После весьма неплохого ужина спали кто где — матушки и старые священники на кроватях, остальные прямо на полу, рядом с Бенигсеном.

— Ты бы, Георгий, и впрямь поменьше язык распускал. Нам еще ох какая работа предстоит.

— Немца перехитрить? Тяжело будет, — вздыхал отец Георгий.

— Э, братец! Большевиков обламывали, а колбасников не перехитрим, что ли? Ты же, кстати, сам из немцев, тебе ли не знать, как своего единоплеменника вокруг пальца обвести!

— Я русский немец, — возражал молодой священник. — Это высокое звание. Мои предки за Россию сражались. А единоплеменники мои — те, кто называет себя православными христианами. Католик, лютеранин, или, как Гитлер, безбожник, будь они хоть сто раз немцы, не моего племени люди.

А один из священников встал, навис над Бенигсеном и прорычал:

— Мы что тут, все только и радуемся немцу служить? Всем противно! Но зубы сожмём и будем восстанавливать приходы! И ты, отец Георгий, тоже, сжав зубы, будешь!

— Куда же я денусь? Разумеется, буду, — согласился Бенигсен.

Утром третьего дня, когда миссионеры еще спали тем же образом — кто на кроватях, а кто на полу, в дом городского главы ворвались немецкие солдаты. Тыкая стволами винтовок, пиная носками сапог, принялись поднимать мужчин. Матушек не трогали. Проверяя документы, наспех одетых выводили на улицу, подталкивая и бранясь, вели к толпе, сплошь состоящей из мужчин. Эту толпу человек в триста оцепляли эсэсовцы с собаками, на груди — автоматы. Священников тоже втолкнули внутрь оцепления.

— Быстро же заканчивается наша миссия! — щерил зубы Бенигсен. — Интересно, на расстрел или куда?

— Скорее всего, на какие-то срочные трудовые повинности, — предположил отец Александр.

Молодцеватый немецкий лейтенант торжественно и красиво произнес длинную фразу на своем языке. Рядом стоящий переводчик, стараясь говорить столь же торжественно, перевёл:

— В окрестностях города появились бандиты, называющие себя народными мстителями. Ночью они обстреляли немецкие посты. Германская армия понесла потери. В этой связи комендант города Плескау генерал Балангаро-Гравена в порядке репрессии постановил интернировать все мужское население города Плескау в концентрационный лагерь. Это в шестидесяти километрах от Плескау, неподалеку от монастыря. Просьба проявлять спокойствие ради вашей же собственной безопасности.

— Вот и возродили Православие! — безрадостно улыбался отец Георгий. — «Вкушая вкусих мало меду, и се аз умираю».

— А почему Плескау? Что за Плескау такое? — удивлялся отец Александр.

— Так Псков по-немецки называется, — пояснил Бенигсен. — А Чудское озеро будет Пейпус. А Новгород — Наугард.

— Не понимаю. А Берлин как?

— Берлин.

— А Кёнигсберг?

— Кёнигсберг.

— Отчего же мы немецкие города точно называем, а они наши переделывают на свой лад?

— Так уж повелось. Впрочем, мы говорим «Германия», а по-немецки «Дойчланд».

— Всё равно мне это Плескау никак не нравится!

Толпа, окружённая оцеплением, продолжала расти. Ещё пару раз объявили, что происходит, куда всех интернируют и по какой причине. Но вот пришёл полковник Фрайгаузен и сердито что-то долго объяснял молодцеватому лейтенанту. Потом обратился к толпе арестованных:

— К сожалению, произошло недоразумение. Под общий приказ генерала Балангаро-Гравена не подпадают священники Псковской Православной миссии. Просьба господ священников выйти из оцепления и принять от нас извинения.

— Хороша же после этого будет к нам любовь жителей! — на сей раз не выдержал и возмутился отец Александр.

И он был прав. Среди арестованных многие были недовольны:

— Тьфу, попы проклятые! И на небе им рай, и здесь выкрутятся!

— Погодите же, отольются вам наши слёзы!

За оцеплением радостно встречала матушка Алевтина:

— Родненький! Хоть вас-то отпустили, и то спасибо!

— Стыдись, матушка, — тихо ответил ей священник. — Нас наглядно от народа отделяют. Что же это, господин полковник! — обратился он к подошедшему Фрайгаузену. — Как же нам после этого людям в глаза смотреть?

— Не волнуйтесь, — отвечал Фрайгаузен. — Через несколько дней их отпустят, а мы объявим, что это благодаря вашим ходатайствам. Всё будет хорошо.

— Хотите сказать, это всё нарочно так подстроено?!

— Ни в коем случае!

— Вы обещаете, что их отпустят?

— Слово немецкого офицера!

 

15.

Спустя несколько дней Фрайгаузен гостил в Риге у митрополита и рассказывал о том, как начала работу миссия:

— После всех недоразумений, вопреки ожиданиям, в народе против священников обозление не разгорелось. Через несколько дней из лагеря под Псковским монастырём небольшими группами стали возвращаться депортированные псковичи. Мы сообщали, что это благодаря заступничеству Псковской Православной миссии. Немного слукавили, но, в общем-то, здесь была доля правды, потому что все священники возмущались приказом коменданта Балангаро-Гравена.

— Это хорошо, что вы так слукавили, — кивал митрополит Сергий. — Такое лукавство не во вред, а только к пользе. Как же они разъехались?

— Всех распределили по приходам, ранее закрытым большевиками. Люди окрестных сёл приходили в Псков с просьбами прислать к ним батюшек. Весьма трогательно. Половина священников осталась во Пскове, половина разъехались по разным сёлам, включая и отдалённые.

— Отцу Александру Ионину нашли храм Александра Невского? — первым делом вспомнил любимого батюшку митрополит.

— Так точно, — улыбнулся Фрайгаузен. — В селе Закаты. Недалеко от места битвы Александра Невского с войском Андреаса Вельвена на Пейпусе... Прошу прощения, на Чудском озере. Храм во имя святого благоверного князя Александра Невского. Известно, что под его фундаментом покоится прах нескольких воинов, которых после битвы на Чудском озере везли ранеными, но они скончались в дороге.

— Прекрасно! Батюшка Александр должен быть счастлив. О таком он мог только мечтать. Закаты большое село?

— Вполне большое. Хороший приход. Озёра Чёрное и Белое. Не так много болот. Места роскошные по своей красоте. Множество грибов, ягод. Неподалёку строится лагерь военнопленных.

Появился новый секретарь митрополита:

— Ваше высокопреосвященство, какой-то человек настаивает на визите к вам. Говорит, что он священник, пострадавший от советской власти, и принёс вам что-то, что вы потеряли.

— Хорошо, сейчас я закончу беседу с господином полковником и приму его.

— Собственно говоря, я должен откланяться и поспешить, — вставая, произнёс Фрайгаузен. — А вечером с удовольствием приму ваше приглашение и приду на ужин.

Как только он удалился, в кабинет митрополита вошёл средних лет мужчина в цивильной одежде, но обликом и впрямь напоминающий священника.

— Благословите, владыко, — подошёл он под благословение.

— Во имя Отца и Сына и Святаго духа. Кто вы?

— Я принёс вам ваши чётки, которые вы потеряли, когда в Ригу входили немецкие войска.

— Благодарю вас, очень рад, добро пожаловать.

 

16.

Глубокой ночью Лёшка Луготинцев постучался, наконец, в заветное окошко.

— Маша! Это я, Машенька! Я дошёл! Я в плен не попал, прорвался! Открой, Маша!

Вместо ожидаемого любимого лица в окне возникло другое — лицо Машиной матери.

— Лёшка?

— Я, Васса Петровна! Машу позовите!

— Погоди. Ступай к двери.

У дверей Алексея встречал уже отец Маши, Николай Николаевич. Увидев его, Лёшка сразу понял: не будет радости. Прошли в сени. Торопцев поставил на стол керосиновую лампу.

— Садись, солдат. Васюша, дай человеку поесть.

Появилась сонная, но светящаяся любопытством мордашка младшего, шестилетнего Костика.

— Привет, Костик!

— Привет! А у нас Машу убили! — простодушно объявил Машин брат.

— Костя! Иди спать! — сурово прошипела на него Васса Петровна и вытолкала вон.

Табуретка поплыла из-под Алексея. Усталый, голодный, он почувствовал, как проваливается куда-то... Но, к своему удивлению, скоро обнаружил, что продолжает сидеть за столом, что горит керосиновая лампа, а в тарелке светится голубовато-белым гречневая каша, залитая молоком.

— Вчера девять дней было, — промолвил Николай Николаевич.

Васса Петровна тихо зарыдала в салфетку и ушла.

— Не понимаю, — сказал Луготинцев.

Торопцев долго не мог произнести ни слова. Видно было, что стоит ему заговорить, и он тоже разрыдается. Наконец, мужик собрался с силами и заговорил, стараясь рассказывать, будто о чём-то постороннем и не имеющем к нему никакого личного отношения.

— Они купались на Чёрном озере. Много ребятишек, наши все там были. И дочери, и Костя. Подъехали два немца на мотоцикле. Один из озорства стрельнул... Никого не задело, только Машу. Наповал. Ты только... Если заплачешь, у меня может сердце лопнуть. Сам откуда?

— Отвоевался. Даже не знаю, как не зацапали меня немцы. Одной мыслью спасался: «Иду к ней». Однополчан всех поубивало, а большинство — в плену. Далеко фронт?

— Говорят, уже за Новгородом, а там — кто его знает. Дальше тебе идти нет смысла.

— Немцев много в Закатах?

— Совсем мало.

— Понятно. Пойду к своим.

— Ты что же? Дома ещё не обозначился? Сразу к нам?

— Ага.

 

17.

Через неделю после праздника Преображения, солнечным и пригожим августовским днём отец Александр, матушка Алевтина и отец Сергий Ефимов ехали на коляске, запряжённой полудохлой лошадкой, из города Пскова в село Закаты. Имущество при отце Александре было никакое — нехитрый багаж в одном чемодане и пакет с медикаментами, несущими в основном дезинфицирующие свойства. При себе он также имел хлебные карточки и пропуск на гильзовой бумаге. Матушка бережно прижимала к себе любимого полосатого котика. Морда у него была крайне недовольная.

Бедному отцу Сергию по делам, связанным с миссией, предстояло ехать вдвое дальше, аж до самого Гдова. Он рассказывал о том, что ему довелось претерпеть в июне, когда по всей Прибалтике шли неслыханные по своему размаху аресты:

— Меня схватили за девять дней до начала войны. Сразу повели на допрос и, не говоря ни слова, без каких-либо обвинений, хватают за волосы и хрясь рылом об стол! Кровища из носу так и хлестанула. Никогда бы не подумал, что во мне, старом, столько ещё крови осталось. Но меня ещё не сильно истязали, а вот вашего друга протоиерея Иоанна... у него ещё фамилия такая хорошая...

— Лёгкий, — подсказала матушка.

— Да-да, Лёгкий. Ох, как они его мучили! На моих глазах. И говорят мне: «Признавайся, старый поп, как вредил советской власти и на какую разведку работал. А не признаешься, мы этого молодого до смерти замурыжим!» А мне-то в чём признаваться, если я ни ухом, ни рылом этой их поганой власти не вредил! А уж разведчик из меня и подавно! Но что делать! Вижу, не шуточно они взялись отца Ивана уничтожать. Аж кости захрустели. Я и говорю: «Призывал паству убить Сталина. Работал на немецкую и английскую разведку». Они мне: «Мало! Называй, кто входил в вашу преступную организацию, как вы разрабатывали план покушения на Сталина?» Я пытался и так, и сяк изворачиваться, называл имена уже умерших людей... Ох, страшно вспоминать!..

— Отчасти меня гложут угрызения совести, — сказал отец Александр. — Отчего стольких хороших священников арестовали, а меня не тронули? Отчего на сей раз я не пострадал от гонений? Разве Господь разлюбил меня, что не дал пострадать за Него?

— Напрасно переживаете, отче, — улыбнулся отец Сергий. — Ваша фамилия тоже плескалась в их чёрных списках. Я своими ушами слышал, как кто-то из них говорил: «А вот есть ещё такой поп Александр Ионин, надо бы за ним направить людей в село Тихое. Уж вражина так вражина!»

— Ну слава Богу! — утешился отец Александр. — А то уж я взялся подумывать: «Может, что не так делаю, плохо стал служить?»

— Гляньте на него! — возмутилась матушка. — Радуется, что его тоже хотели прижучить!

— Конечно, матушка, — терпеливо отозвался отец Александр на реплику своего точильного камня. — Что может быть слаще, чем пострадать за веру православную! А вот если бы меня спросили, на какую я работаю разведку, размечтался он далее, — я бы охотно назвал французскую и японскую.

— Зачем же японскую? — сердито удивилась матушка. — Ты и японского языка совсем не знаешь.

— Кое-что знаю, — возразил отец Александр. — Например, японцы совсем не произносят букву «эль». Мы говорим «ландыш», а они скажут «рандыш»; «Латвия», а они «Ратвия»; «лиловый», а они «рировый». Но смешнее всего, как мне рассказывали, они произносят имя главного прохвоста — Рэнин. И вместо «Ленинград» говорят «Рэнинагарада».

— Это ты, отец Александр, вероятнее всего, сам сейчас придумал, только непонятно, зачем, — продолжала сердиться матушка. Её до сих пор угнетала мысль, что они бросили насиженный тёплый уголок в Тихом и теперь едут в пустыню мира, где всё надо будет начинать заново.

— Не серчай, Алюня, — обнял её отец Александр. — Помнишь, как Марковна спрашивала Аввакума: «Долго ли нам ещё страдать?», а он ей?

— «До самой смерти, Марковна, до самой смерти, инда еще побредем», — немного смягчаясь, ответила матушка. Ей нравилось, когда она могла блеснуть своим образованием, и батюшка этим умело пользовался, нарочно задавая вопросы, на которые она, не моргнув глазом, могла дать ответ.

— А мы, однако, ничуть не страдаем, а едем в этом роскошном кабриолете, или как ещё можно назвать сей полумузейный экипаж? Солнышко светит, птички поют. Мы сытые, одетые, обутые, едем совершать миссионерские подвиги, что может быть радостнее!

— Обидно только, что всё сие приходится совершать под немцем, — тихонько проворчал отец Сергий.

— И немец не вечен, и большевики не вечны, — возразил отец Александр, — а токмо один Иисус Христос.

— Ну хорошо, японскую разведку вы нам объяснили, а почему французская? — спросил отец Сергий.

— А это у отца Александра новая блажь завелась, — ответила матушка.

— И не блажь, — топнул ногой отец Александр. — А в каком-то смысле я и впрямь являюсь французским агентом. А завербовала меня Жанна д'Арк. Она явилась мне во сне и сказала: «Во Франции обо мне забыли. Перестали почитать меня как святую мученицу. Оттого мои французы немцу сдались кверху лапками. Русские не сдадутся. Хочу теперь в Россию. Пусть меня русские почитают».

— Ишь ты! — усмехнулся отец Сергий. — Она же католичка!

— И ничего, — возразил отец Александр. — Приняла мученическую кончину за христианскую веру. Пострадала честно за свой народ и была до конца предана Спасителю.

Выехав из леса, путешественники вдруг нарвались на немецкий военный патруль. Их остановили и приказали вылезать из коляски.

— Ну вот, — огорчился отец Александр, — сейчас у нас отберут наш экипаж, и придётся нам двигаться дальше per pedes apostolorum.

Но с ними обошлись вежливо, матушка, слегка кумекавшая в немецком, выступила переводчицей, молодой офицерик допросил их, кто такие, и даже извинился, пояснив причину задержания.

— Здесь военный аэродром, — перевела Алевтина Андреевна. — А в лесах завелись партизаны, недавно была заварушка.

Двинулись дальше. Вот, наконец, и пункт назначения.

Взгляду открылось большое село, у въезда в которое красовалась табличка: «Село Закаты. Колхоз имени Воровского». Богатых домов почти не попадалось. Иные крыши и соломкой-то прикрыты не были от нищеты...

— Видно, как наворовал тут товарищ Воровской, — пригорюнился отец Сергий, нарочно делая ударение на последний слог.

Подъехали к первой попавшейся избе, подле которой средних лет крестьянин цепом молотил ржаной сноп. Поздоровались.

— Чудно, однако, — засмеялся колхозник. — Сто лет уж тута попов не видано.

— А у самого-то, гляжу, крест, — кивнул отец Сергий на самодельный крестик, вырубленный из советской серебряной монеты, который мелькал в прорези рубахи на груди у колхозника.

— Это чтоб немцы меня за краснопузого не приняли.

— Приходи в храм, я тебе сей крест освятить должен, — сказал отец Александр.

— Оно конечно, — задумчиво почесал в затылке колхозник.

— Ну как немчура? Одолевает?

— Жить можно. Половину всего забирают, а половина всё ж тебе остаётся, не то что при прежних, живодёрах. Краснопузые-то всё отбирали. Понимаешь?

— А прикупить чего-то можно у вас? — спросила матушка. — Хлебушка, молочка, яичек?

— Отчего же не можно? Сейчас охормим.

Покуда он ходил в избу, подошли две женщины в чёрных платочках.

— Здравствуйте! Благословите, батюшки.

— Во имя Отца и Сына и Святаго духа.

— А куда же вы путь держите?

— Я к вам, — ответил отец Александр.

— Будет у вас теперь в храме священник, — встряла матушка.

— Господи! Чудо какое!

— Воистину чудо! — всплеснули руками женщины.

— А мы-то прослышали, что во Псков батюшков много навезли, и как раз шли туда просить, чтоб и нам какого-нибудь прислали отслужить Успенов день.

— А я тут как тут! — засмеялся отец Александр. — Так что ведите меня к вашему главному хозяину.

— Какому?

— Как к какому! К самому Александру Невскому.

— Ой, а ведь у нас там, срам сказать, всё ещё как был клуб, так и остаётся!

— А теперь опять будет храм, — сказала матушка Алевтина.

Тем временем сзади подошла и прислушалась к разговору женщина довольно ехидного вида:

— Война идёт, а им — храм! Тьфу, бесстыжие! Таиська — понятное дело — безмужняя с двумя отпросками. Замуж никто не берёт. Деваться-то и некуда. А ты-то, Любань! Тоже в это мокробесие?

— А вы, простите, стало быть, не православная? — спросил отец Александр.

— Ещё чего! Какая я тебе православная!

— Может быть, мусульманка?

— Скажешь тоже! Мусульманка! Я вообще — никто!

— Всё ясно...

— Всё им ясно! — зло сказала женщина и пошла дальше своей дорогой.

— Овсянникова, — сказала Таисия. — Самая злющая дура у нас в селе.

Простившись с отцом Сергием, который двинулся далее, в Гдов, отец Александр и матушка в сопровождении своих первых прихожанок, Любови и Таисии, отправились к храму. Впрочем, храмом его назвать было трудно. К паперти были пристроены нелепые сени, а над крыльцом висела табличка «Клуб имени тов. Кирова». У храма было два купола, большой и малый. Большой был раскрашен каким-то умельцем и превращён в глобус с политической картой мира. А малый окрашен в серый цвет и на нем надпись: «Луна». Впрочем, какой-то сурового вида человек уже залез туда и только что начал закрашивать глобус тёмно-зелёной краской.

— О! Коля уже при деле! — сказала Любовь.

— Это Николай Торопцев, — сказала Таисия и тихо добавила: — У него из трёх дочек одну убило недавно. Немец застрелил.

— За что же? — спросила матушка.

— А с озорства, проклятый. А вон сын его — Костик.

Затарахтело, и к храму подкатили немецкие мотоциклисты. Дети с удивлением их разглядывали. Костик Торопцев стрельнул из рогатки, попал в колесо мотоцикла и крикнул:

— Немец-перец-колбаса!

— О! Du bist ja wacker Soldat! — великодушно смеясь, крикнул ему один из немцев.

 

18.

Алексей Луготинцев с огромным горем каждый день наблюдал за тем, как в его родном селе происходит кощунственное надругательство над домом, который он почитал как свою святыню.

Клуб имени товарища Кирова, где когда-то произошло его знаменательное объяснение в любви к Маше Торопцевой, стараниями невесть откуда взявшегося попа день ото дня всё более превращался в церковь. Обиднее всего было то, что в этом злодеянии самое деятельное участие принимала семья Торопцевых — Николай Николаевич, Васса Петровна, Машины сёстры Надя и Катя и даже младший шестилетний Костик. И многие другие закатовцы с жаром взялись переделывать клуб в церковь, словно и не было двадцати четырёх лет советской власти, освободившей народ от религиозного мракобесия. Не укладывалось в голове: как это люди, вполне здравомыслящие и трезвые, которые, казалось бы, должны понимать всю дурь поповского учения, ни с того ни с сего охотно лезли в церковную кабалу!

На третий день после того, как в Закатах объявился этот худой поп со своей толстой попадьёю, в село прикатили немцы и привезли целый грузовик с досками, жестью и гвоздями. Поп весело выпрыгнул из кузова грузовика и помогал немцам разгружать это добро. Кроме стройматериалов из кузова вынули штук десять разного размера икон. Их бережно понесли в клуб, и Лёшке стало до тошноты отвратительно и обидно, что теперь там вместо парадных портретов Ленина, Сталина, Кирова, Будённого, Ворошилова будут красоваться всякие умильные Богородицы и Николы Угодники...

Ещё страшнее было то, что отец убитой немцами Маши принимал из рук ее убийц, немцев, стройматериалы, чтобы пустить их в ход на переделку клуба в церковь. С этим Алексей Луготинцев, с недавних пор — боец партизанского отряда товарища Климова, никак не мог примириться!

Он замыслил при первом же удобном случае казнить попа. Мешало лишь то, что Николай Николаевич, которого Лёшка до сих пор сильно уважал, постоянно околачивался рядом с этим предателем, служителем культа.

— Стыдно смотреть, товарищ командир, — докладывал Лёшка товарищу Климову, вернувшись из села в лес. — Клуб! В нём когда-то показывали полезные патриотические и идейно-воспитательные фильмы. В нём мы танцевали с нашими девушками. Устраивали торжественные проводы в армию. И теперь вместо этого — религиозный балаган. Портреты вождей, картины, включая «Ленина в Смольном», выброшены в неизвестном направлении. Не ровен час и колокола зазвонят! И в лесу их тут услышим...

— Ничего, боец, — успокаивал товарищ Климов, положив Лёшке на плечо большую и горячую ладонь. — Придёт время, рассчитаемся с попами, устроим им кровавую Пасху. Но теперь не до них. Главный враг у нас всё же не попы, а фашисты.

— Так попы эти с фашистами заодно. Вы бы послушали, что он говорит на своих так называемых проповедях!

 

19.

— Дорогие братья и сестры, — сказал отец Александр на проповеди в день Успения Богородицы. — Вот и окончился Успенский пост. Сегодня мы с Вами радуемся наступившему празднику. Казалось бы, чему радоваться? Что такое Успение? Ведь это кончина нашей заступницы, Божьей Матери и Приснодевы Марии. Кончина — это смерть. Но потому мы и говорим: не смерть, не кончина, а именно Успение. Уснув на земле, она проснулась на небесах, где ее душу встретил Сын, Спаситель Христос. Именно этому мы и радуемся! Это празднуем! И каково же наше счастье, что после долгих лет мерзости и запустения снова воскрес в селе Закаты храм святого благоверного князя Александра Невского! Под его поприщем похоронены останки воинов, погибших во время Ледового побоища. Долгие годы безбожники устраивали здесь танцы. Плясали на костях предков своих, за веру христианскую и за Родину павших! Вместо икон — изображения антихристов. На месте иконостаса натягивали полотнище и на нём показывали кино. Зачастую — кино богомерзкого содержания. Бывший протоиерей храма сего, отец Владимир, имел смелость предать анафеме большевиков в грозном восемнадцатом году. Его привязали за ноги к телеге и волокли по всем улицам села Закаты, голова и тело бедного священника бились о камни... Все улицы села обагрены его кровью. А когда сей мученик испустил дух, его тело закопали неизвестно где. Но он сегодня незримо присутствует среди нас и радуется. Слава Богу, безбожная эпоха закончилась. И нам надобно мириться с тем, что безбожники изгнаны силою германской армии. Ибо сами мы оказались бессильны. Того ради и послал Господь на нашу землю грозное германское нашествие, дабы смести лиходеев, превращавших храмы в блудилища. Так что, не ропщите, дорогие братья и сестры, а подходите ко кресту, прикладывайтесь, и поздравляю вас всех с хорошим праздником!

Лёшка затаился в глубине храма, с ненавистью взирая на попа и скрипя зубами. Кулаки его сжимались, и он готов был хоть сейчас броситься на отца Александра, чтобы задушить его. Но облачённый в стихарь Николай Николаевич Торопцев стоял рядом с попом и прислуживал ему.

Лёшка ушёл прочь, подальше от осквернённого клуба, где когда-то он танцевал с милой своей Машей.

Он шёл по улице, на которой однажды дрался с Петькой Виноградовым, позволившим себе как-то сальность в адрес Маши.

— Если бы такая Маруська на меня налезла, я бы не стал сопротивляться, — сказал тогда Петька.

Ни слова не говоря, Лёшка влепил ему кулаком в челюсть, и потом они крепко метелили друг друга, пока не устали от драки.

— Ещё раз услышу такое, убью! — сказал Лёшка, сидя на земле рядом с таким же, как он, битым до крови, соперником.

— Баран же ты, Лёха, — отвечал Петька.

Теперь они с Петькой были вместе в одном отряде. Время от времени приходили в родное село как ни в чём не бывало, а потом снова уходили в леса. Главное — не нарваться на немцев, чтобы те не обнюхали: немцы время от времени останавливали мужиков и парней и натурально тщательно обнюхивали — ведь у партизан от долгого сидения у костра вся одежда пропитывалась запахом дыма. И никакие оправдания относительно того, что, мол, ходил на охоту или на рыбалку, не имели действия.

В соседней Знаменке недавно двоих унюхали и без лишних разговоров расстреляли.

— Товарищи! — сказал, узнав об этом, командир Климов. — Двух наших товарищей вчера расстреляли на окраине села Знаменка. Утратив бдительность, товарищи Петров и Сергеев дали себя обнюхать. Немцы учуяли запах костров и обвинили товарищей Петрова и Сергеева в том, что они являлись бойцами партизанского формирования. Светлая память товарищам Петрову и Сергееву! А нам всем горький урок: нельзя терять бдительность! Запах костра является для гитлеровцев неопровержимым доказательством. Избегайте встреч с немецкими патрулями! Август, сентябрь, октябрь — вот уже три месяца существует наш отряд, насчитывающий более трёх десятков бойцов. За отчётный период совершено двадцать пять вылазок. Нам удалось нанести ощутимый ущерб вражеским гадам, понеся при этом минимальные потери. Погибли товарищи Горобцов, Гнетюха, Викторчук и Патрикеев. Вчера не стало Петрова и Сергеева. Но ряды наши пополнятся, и мы будем продолжать борьбу!

На другой день Лёшка вместе с другими пятью бойцами отряда совершил нападение на немецкий патруль в пяти километрах от родного села. И случилось ему нечаянно убить свою односельчанку. Таисью Медведеву. Вот как это было. Немцы ехали на двух мотоциклах. Партизаны из засады видели, как Таисья шла по дороге с корзиной грибов, и немцы подсадили её к себе в пустующую коляску одного из мотоциклов. А когда подъехали ближе к партизанам, те открыли огонь. Завязалась перестрелка. Лёшке хотелось проучить Таисью, чтоб неповадно было с немчурой на мотоциклах кататься, он стрельнул поверх её головы, а попал прямо в лоб.

Патронов не хватало, и Петька Виноградов пополз к убитому немцу, чтобы поживиться, но пуля поразила его прямо в темя. Когда бой окончился, вокруг дороги остались лежать четверо убитых фашистов и двое наших — Виноградов и Скворцов.

— Петька! Друг! — рыдал Лёшка над трупом товарища, с которым когда-то и дрался, и мирился, а в последнее время воевал в одном строю против общего врага. — Хочешь, дай мне в рыло, только не умирай.

— Да чо не умирай, если его наповал, вона, — сказал Лёшке другой боец, Игорь Горелов.

После этого Лёшка уже без жалости подошёл к Таисье, но когда приблизился и посмотрел на убитую им женщину, в душе его зашевелилось, он нагнулся, закрыл Медведевой глаза и испуганно пробормотал:

— За Петьку, за Серёгу... За Машу...

 

20.

— Ох, Таечка, Таечка! Кто ж тебя так, сердце ты моё! — причитал отец Александр, когда убитую привезли в Закаты.

Глеб Медведев стал вдовцом, сам о том не ведая — ещё в прошлом году арестовали его за антисоветскую агитацию и отправили в далёкие края, где он и по сей день обретался. Двое ребятишек, Миша и Саша, остались сиротами. В церкви они недоумённо смотрели на маму, лежащую в гробу, воск капал с их свечек, которые они держали криво в своих жалких пальчиках.

— Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоея Таисии, — задыхаясь от горя, отпевал покойницу отец Александр.

После похорон он привёл Сашу и Мишу к себе и сказал матушке Алевтине:

— Дом у нас, слава Богу, большой. Прихожане еду приносят. А у детишек этих никого не осталось. Обоих дедов в тридцатые годы покосило советской властью, одна бабка умерла, а другая на ладан дышит. Пусть у нас живут. Главное дело, ведь — Миша и Саша, у нас сыновей с такими именами ещё не было, а я давно хотел Михаила Александровича и Сан Саныча.

Матушка Алевтина приняла решение мужа как должное. Мальчики-то какие хорошенькие, лопоухие и жалобные!

— Деточки мои! — вздыхала она, прижимая к себе сирот.

 

21.

Но когда появилась Ева, это Алевтине Андреевне не понравилось.

Крещенная отцом Александром дочь Моисея пришла в Закаты в первых числах ноября, бледная, голодная.

— Батюшки, Муха! — всплеснул руками отец Александр. — Откуда ты, небесное созданье?

Войдя в дом, он оставил Еву в прихожей, а сам отправился объясняться с матушкой:

— Аля, там это... — молвил отец Александр матушке, вернувшейся из хлева с крынкой свеженадоенного козьего молока. — Еврейчушка моя притекла к нам.

— Какая еще еврейчушка? — сразу насторожилась матушка.

— Ева. Бывшая Хава. Дочь Моисея Сускина. Которую я в Тихом еще окрестил, помнишь?

— И что же?

— Дрожит вся, голодная, холодная. Всех ее близких загребли фашисты, она одна чудом спаслась. Недаром приняла святое крещение! Господь спас ее.

— Та-ак... — сердито промолвила матушка. — И что ты хочешь сказать? Что дом у нас, слава Богу, большой?

Но увидев Еву, сидящую между Сашей и Мишей, она сразу с тоской поняла, что выгнать еврейку у нее не хватит духу. Ева смотрела на нее огромными глазами, в которых сквозила скорбь.

— Ну, здравствуй, дщерь иерусалимская, — сказала матушка.

— Здравствуйте.

— И что же ты? Какими судьбами?

— Не гоните меня. Там... Всех угнали. Всех. Отца, мать, братьев, сестёр... Говорили, что увозят евреев, где им будет лучше, но мы ж знаем, что увозят на погибель. Я одна убежала. Мне люди показывали, как идти. Вот я и добралась...

— Откуда ж ты проведала, где мы?

— Не гневи Бога, матушка, в Тихом же все знали, куда мы уехали, — вмешался отец Александр.

— Я понимаю, куда ты клонишь, — сердито произнесла Алевтина Андреевна.

— А ты предлагаешь выгнать её? Или, того проще — выдать?! — грозно воскликнул отец Александр.

— Конечно, я такая! — Матушка ещё раз недовольно оглядела Еву и сказала ей: — Ну что глазищами лупаешь? Садись, кормить тебя буду. Нам эта змеиная тонина ни к чему.

 

22.

Храм в Закатах стремительно восстанавливался. Вот уже и купола перекрасили.

Среди вещей, брошенных в бывшем клубе, отец Александр нашёл глобус мира, принёс его в дом, поставил на видное место, Россией к зрителю. На куполах воздвигли настоящие кресты. Церковь обрела достойный вид, и теперь даже трудно было представить себе, что совсем недавно она являла собой неказистый «красный» сельский клуб.

Когда-то на колокольне храма висел огромный колокол. Нынче отцу Александру удалось раздобыть лишь два маленьких. Но эти маленькие оказались столь удаленькими! Звонили резво, голосисто, так что далеко слыхать!

Осмелев, отец Александр начал наведываться в соседние места, где тоже имелись небольшие запущенные храмы. Потихоньку и там восстанавливал жизнь. После гибели Таисии он в одиночку ездить опасался и чаще старался попасть куда-либо в сопровождении немцев, если они туда направлялись.

Но порой, бывало, и один шастал. В таких случаях утешал себя следующим разговором с Богом:

— Пошли, Господи, либо благополучного исхода, либо счастливой мученической кончины во имя Твое!

Радостной неожиданностью для него стало, что число прихожан, желавших посещать храм, оказалось велико — это указывало на стремление людей вернуться к естественному совместному существованию с Творцом. Только за первые два месяца крестилось человек тридцать и пять пар обвенчались. Однажды пришлось в один день аж три пары венчать! Помнится, тогда, выйдя из храма усталый и счастливый, отец Александр упрекнул стоящих поодаль смешливых девушек:

— Эй вы, птички-синички! Прилетаете в храм Божий только поглазеть да почирикать! Грязи нанесёте, а убирать — так вас нету!

— Зря вы так, батюшка, — вдруг ответила одна из них. — Мы тоже не без дела приходим. И нам, глядишь, придётся у вас венчаться. А мы и не знаем, как повернуться в церкви! Надо же посмотреть, что да как.

— А полы мыть, если хотите, назначим дежурство, — добавила другая девушка.

 

23.

Под утро праздника Покрова Богородицы отцу Александру снилась та сбитая корова, лежащая на обочине дороги. По дороге шли войска. И не наши, а немцы в обтрёпанных рваных обмундированиях, жалкие, опалённые и обмороженные, галдя и толкаясь, лезли, чтобы успеть выцедить из вымени струйку себе на ладонь, и лизали грязные свои ладони, обрызганные молоком.

Проснувшись, отец Александр подошёл к окну, увидел лёгкий снежок и сказал:

— Покров... Царица Небесная! Покрой землю русскую своим омофором! Изгони врага ненавистного!

В храме в тот день произошло всеобщее рыдание.

Уж очень как-то складно в тот день пели все бывшие советские люди, особенно хорошо получилось воспеть вместе с паствой «Величит душа моя Господа» и «Честнейшую». А когда началось елеопомазание, люди потекли прикладываться к иконе, а затем под кисточку батюшки, и вдруг кто-то от души зарыдал. Заплакали и стоящие рядом.

Отец Александр продолжал помазать, догадываясь, о чём все плачут. Плакали люди о своих родных и близких, воюющих сейчас где-то против немцев, о погибших и попавших в плен, о тех, кого давно уж сгноили в холодных лагерях «борцы за народное счастье», плакали о какой-никакой, а все же мирной былой жизни...

 

24.

В конце октября в Закаты нагрянула большая комиссия.

Господин Лейббрандт, высокопоставленный германский чин, заведующий общим отделом Восточного министерства, инспектировал Псковский район с медицинской точки зрения.

Закаты — село большое и в сравнении со многими другими благополучное, здесь предполагалось расквартировать какое-то количество военнослужащих. Следовало лишь проверить: не придется ли служащим вермахта жить в антисанитарных условиях?

Лейббрандт прибыл в сопровождении Фрайгаузена и двух секретарей. Фрайгаузен привёз отцу Александру велосипед марки «Мерседес-Бенц».

— А вот вам, отец Александр, подарок — новейший фаррад!

— Ой! Как уместно! — обрадовался батюшка. — А то ведь я хожу по округе per pedes apostolorum. По-русски говоря, на своих двоих.

Лейббрандт намеревался разместиться в здании бывшего сельсовета, а живших там офицеров определить к отцу Александру в его просторный дом. Но Фрайгаузен уговорил его сделать наоборот: самому поселиться у русского священника. Отцу Александру в Закатах и впрямь выделили просто роскошное жильё — здесь некогда жили три семьи колхозного начальства: с двух сторон от дома спускались два крыльца, а внутри насчитывалось целых семь комнат, не считая сеней и кладовок. Сейчас в нем жили отец Александр, матушка Алевтина, Миша, Саша и Ева. Больная и недвижная бабка Медведева не пожелала оставить родную хату, и матушка ежедневно навещала её и обихаживала, да и внуки не забывали.

Еву же от греха подальше пришлось срочно отселить.

— Ты, Муха, давай-ка временно поживи у старушки Медведевой, заодно приглянешь за ней, — сказал Еве отец Александр. — А то, не ровён час, распознают тебя. Я бы, к примеру, ни в жизнь не угадал в тебе твоё происхождение, а Гитлер, как говорят, приказал обучить всех своих фашистов с точностью определять, кто еврей, кто не еврей, так сказать, физиономически...

Вместе с комиссией в Закаты приехала кинопередвижка. Когда стемнело, жителей собрали смотреть кинохронику. Её показывали прямо на стене храма: парадные кадры победоносного наступления немцев на Москву. Много кадров о Гитлере, как его любят немцы. Много — о военнопленных.

Фрайгаузен, стоя рядом с отцом Александром, сопровождал показ своими замечаниями:

— Как видите, отче, победа не за горами.

— Да... Да... — вздыхал отец Александр. — И теперь меня сильно обжигает судьба попавших в плен. Я видел их неисчислимые потоки! Страшно смотреть! Кто о них позаботится?

— Да, их уже больше двух миллионов! Даже здесь неподалёку, в Сырой низине, где бывшие торфоразработки, создан концлагерь. Руководство стонет от нехватки всего необходимого. Мне жаль узников, они так страдают... Почти без еды, места на всех в бараках не хватает...

— Я, как ваш православный пастырь, даю вам благословение помочь мне. Мы должны организовать доставку продуктов и одежды.

— Яволь! — улыбнулся Фрайгаузен.

С тоской ещё немного посмотрев хронику, отец Александр спросил:

— А зачем вы это всё показываете? Желаете нас окончательно растоптать?

— Это часть моей работы.

— Пропагандирен?.. Понимайт, — съязвил отец Александр.

 

25.

Утром матушке Алевтине пришлось подавать жильцам завтрак.

— Не обессудьте, кофею у нас не водится, — сказала она, на что один из адъютантов Лейббрандта тотчас выдал ей пачку драгоценного молотого зерна.

На обед немцы пригласили и отца Александра, который только что закончил богослужение. Лейббрандт, как выяснилось, родился в немецком селе под Одессой, детство и юность провёл в России, хорошо изъяснялся по-русски, но предпочитал говорить на немецком, и Фрайгаузену приходилось переводить его рассуждения:

— Господин Лейббрандт не только инспектирует общее санитарно-гигиеническое состояние Псковского края, но и попутно производит наблюдения за нравственной чистотой его жителей. Господин Лейббрандт восхищается крепостью русской семьи и высокой моралью русской женщины. Он, однако, считает своим долгом отметить, что своей недоступностью русские красавицы ставят немецких солдат и офицеров в крайне трудное положение. Политическое руководство Третьего рейха дало направление на облагораживание народов, попавших под защиту германской армии. Каждый истинный ариец считает своим долгом дать русским женщинам семя ради улучшения породы. Господин Лейббрандт считает, что вы, как проповедник и пастырь, могли бы внушить своим прихожанкам мысль о том, что забеременеть от немецкого воина не является грехом.

— Внушать подобное? — вздохнул отец Александр. — Я всю жизнь проповедовал людям, что необходимо рожать детей, находясь в законном браке. И если я вдруг начну расхваливать подобное «улучшение породы», люди меня не поймут. Противореча сам себе, я в дальнейшем, увы, неизбежно утрачу доверие прихожан. И они не станут верить мне и тогда, когда намерюсь внушить им лояльность и покорность по отношению к оккупационным властям. А немецкое руководство ждёт от меня, насколько я понимаю, прежде всего этого.

— Рихтихь, — согласился Лейббрандт и дальше заговорил по-русски с заметным одесским акцентом.

— А вы не босяк. Вам пальца в рот не клади. Скажу вам, одно время в нашем руководстве была идея отбирать среди русских военнопленных наилучшие экземпляры и скрещивать их с наилучшими немецкими женскими особями. Таки я выступал против, ибо предполагалось, шо как только ребёнок будет зачат, русского отца следует капут махен.

 

26.

Вечером того же дня среди находящихся в селе Закаты немцев вспыхнуло заметное оживление. Некоторые из них палили в воздух из пистолетов, другие просто вопили что-то...

К ужину в доме у отца Александра собралась значительная компания — человек десять офицеров и две связистки, обе белокурые и страшненькие, но недурно сложенные, в серых форменных платьях с белыми воротничками.

— Вас ист дас, Иван Фёдорович? — спросил отец Александр Фрайгаузена, который вообще-то был Иоханн Теодор.

— Весь мир ликует, — гордо объявил заметно подвыпивший Фрайгаузен. — Поступило важное сообщение. Наши войска наконец-то прорвали мощную оборону красных под Москвой уже входят в столицу России, не встречая более никакого сопротивления. Москвичи восторженно приветствуют своих освободителей.

— Тогда замолвите за меня словечко господину Адольфу Гитлеру, уж очень хочется служить в первопрестольной, — потупившись, сказал отец Александр.

А сам зашёл за занавеску и сглотнул горькие слёзы. Перехватило дыхание, и с полминуты он только пытался схватить воздуха, да никак не мог... Обиднее всего в те полминуты ему было, что умирает он, грешный, не мученической кончиной и не в радостный день, а в день такой скорби!

Тут воздух рванулся в легкие и отец Александр, печалясь и горюя, снова отправился жить.

Всю ночь немцы пили и горланили, пьяно пели и плясали под патефон, связистки гоготали и взвизгивали, явно и не думая ставить своих собутыльников в «крайне трудное положение».

— Как же будем жить дальше, Сашенька! — плакала матушка Алевтина, лёжа в постели рядом со своим верным мужем. — Что будет с Россией?

— Ничего, ещё поглядим, — успокаивал её в темноте отец Александр. — Москва? Ну что ж, Москва... Помнится, «пожар служил ей много к украшенью»...

 

27.

Действительно, немцам тогда удалось совершить своё наибольшее приближение к Москве, дальше которого продвинуться им было не суждено. В районе Шереметьево немецкие бронетранспортёры и мотоциклисты прорвались к мосту через Москву-реку, но были полностью уничтожены моторизованной частью отдельной мотострелковой бригады особого назначения НКВД. В первые дни войны эта бригада была сформирована в Москве на стадионе «Динамо», и имела в своём распоряжении немыслимое для бригады число — более двадцати пяти тысяч солдат и командиров, включая две тысячи иностранцев. И это притом, что обычные бригады в то время насчитывали не более шести тысяч человек. Среди иностранцев были испанцы, китайцы, чехи, поляки, болгары, румыны, вьетнамцы, американцы, австрийцы и даже немцы. Созданием этой причудливой бригады руководил Павел Судоплатов, начальник Особой группы НКВД по разведывательно-диверсионной работе в тылу германской армии. Вызванный в Кремль, он докладывал Берии и Маленкову, как прошёл бой за мост через Москву-реку.

— Большего успеха немцам развить не удалось, — закончил он свой рапорт.

— Это хорошо, — по-совиному мигнул Берия. — Теперь перед вашей бригадой стоит важная задача. Не будем скрывать, на сегодняшний день бригада является, пожалуй, единственным боевым формированием, имеющим достаточное количество мин и людей, способных их установить. Нужно заминировать всё, что можно заминировать.

— Железнодорожные вокзалы, объекты оборонной промышленности, — уточнил Маленков, — станции метрополитена, стадион «Динамо», некоторые жилые здания в самой Москве и на подступах к столице. Вот предварительная карта минирования, но мы полагаем, в ходе работ вы по своему усмотрению добавите что-то и подкорректируете.

— Стало быть, отступление из Москвы... — заговорил Судоплатов.

— Не нужно исключать и такого исхода, — прервал его Берия. — Но мы сделаем всё, чтобы столица не попала в руки Гитлеру. Доложите, что делается в тылу немцев для срыва поставок и распространения дезинформации.

— Несмотря на колоссальные трудности, товарищ Берия, — стал отчитываться Судоплатов, — работа в гитлеровском тылу разворачивается. Создаётся сеть партизанских отрядов по всем западным областям. Немцам уже нанесён урон в живой силе и технике. Хотя, не скрою, хотелось бы получать более ощутимые результаты. Для этого необходимо направлять в партизанские отряды хорошо обученных людей, имеющих опыт диверсионной работы. Теперь о распространении дезинформации. Нами разработана и начата операция под кодовым названием «Послушники». К митрополиту Сергию в Ригу направлены два наших офицера — Иванов и Михеев. Оба прекрасно знают церковную службу и под видом священников устроились в Псково-Печерский монастырь. Там выбран новый настоятель, Павел Горшков, не раз помогавший нам в тридцатые годы, когда он жил в Эстонии и являлся духовником Пюхтицкой женской обители. Теперь игумен Павел довольно удачно делает вид, что полностью предан оккупационным властям. А Иванов и Михеев якобы связаны с людьми, которые по легенде возглавляют антисоветское подполье в Куйбышеве, куда, как вы знаете, временно переезжает из Москвы наше правительство. Немцы должны поверить, что в Куйбышеве теперь у них развёрнута шпионская база. Иванов и Михеев будут якобы получать оттуда по рации важные сведения, передавать их игумену Павлу, а тот — сообщать врагу. Таким образом, мы постоянно будем вводить врага в заблуждение, давая любую дезинформацию.

 

28.

Под утро немцы в Закатах так перепились, что один офицерик, выйдя во двор, открыл из пистолета пальбу по матушкиному полосатому котику. Котик возвращался домой со своей ночной вечеринки, на которой вряд ли отмечалось взятие немцами Москвы, и никак не ожидал, что на него откроют настоящую охоту. Он настолько перепугался, что бежал стремглав куда глаза глядят! Немец, раздосадованный тем, что не попал в полосатую цель, ещё какое-то время стрелял просто в темноту. Полковник Фрайгаузен, выйдя из дома, схватил пьяного дурака, выдернул из его руки пистолет, а самого повалил на холодную осеннюю траву:

— Вы с ума сошли, Аушниц! Идите проспитесь!

Обстрелянный врагом котик с перепугу несколько дней не появлялся дома, а матушка ходила и вздыхала, оплакивая его.

В конце концов, отец Александр разозлился на неё:

— Скажи на милость! Котик пропал! О чём ты горюешь, матушка! У нас у всех голову сняли, а ты по волосам плачешь!

Он всё ждал и ждал сообщений о пожаре Москвы:

— Сталин не тот человек, чтобы просто отдать Москву. Вот увидите, там будет пожар, как при Бонапарте. Все по той же схеме. Мне даже кажется, я уже чую запах дыма... А затем — штурм, демарш и русская победа!

Но никаких известий о пожаре не поступало, и немцы продолжали праздновать взятие русской столицы.

А с немецкой стороны подоспело сообщение, что и Ленинград тоже пал.

 

29.

В первых числах ноября Гитлер, находясь в своей ставке «Волчье логово» в Восточной Пруссии, занимался любимым делом — коллективно обедая с ближайшим окружением, без устали вещал.

Один из постоянных участников этих застолий, Альберт Шпеер, позже нашёл меткое определение патологической страсти фюрера к произнесению монологов, казавшихся самому Гитлеру верхом мудрости и красноречия. Эта мания была определена Шпеером как «речевой эгоизм» «Redeegoismus».

И действительно, Гитлер совершенно не был способен к тому, чтобы слушать кого-либо. Он любил говорить один и слушал только самого себя.

— Итак, господа, как мне известно, бои идут на улицах русской столицы. Ещё немного, и Кремль будет захвачен! Сталин и всё его трусливое окружение бежали в запасную столицу, город Куйбышев, расположенный на Волге. Туда же отправились дипломатические представительства иностранных государств. Одновременно войска нашего доблестного вермахта и отборные части СС в эти самые часы входят в Ленинград! Так что и северная столица русских варваров в наших руках.

— Слава Богу! — позволил себе воскликнуть генерал Йодль.

— Слава нашей партии! — сердито поправил его Гитлер. — Кстати, я давно хотел подчеркнуть, что мы правильно делаем, не вступая в сговор с нашими попами. Мы давным-давно покончили с молебнами в войсках. И пусть меня отлучат от Церкви и даже предадут проклятию! Я согласен. Нам слишком дорого может обойтись заигрывание с религией. Стоит добиться великих успехов, как попы тотчас закудахчут, что это, мол, благодаря их благословению и Божьей милости! И извольте тогда раскошеливаться на церковные нужды. А нам никто не предъявит никаких счетов! Мы сами добились своих великих целей! Россия — самое ханжеское государство в мире. Там всегда всё было построено на церковных обрядах. И тем не менее история всегда щёлкала их по носу. Они молились — а Наполеон разгромил их при Бородино и сжёг их столицу. Молились — а англичане и французы задали им перцу в Крыму! Отчего-то молитвы ста сорока миллионов русских во время войны с японцами принесли куда меньше пользы, чем молитвы гораздо меньшей по численности японской нации. Ха-ха. А потом и мы изрядно намяли им бока в годы мировой войны. Но даже и внутри страны русские попы не могли обеспечить надёжность — они прозевали появление большевизма! Когда большевики создали собственное, довольно сильное государство, русская Церковь примазалась к ним. Какая пошлость! Когда мы достаточно поэксплуатируем русских попов для привлечения на нашу сторону населения России, я хладнокровно прикажу их всех перевешать. Их символом станет не крест, а виселица! Величественная картина! Грандиозный Московский Кремль, а вокруг него на стенах болтаются бородатые попы!

 

30.

Когда Лейббрандт и Фрайгаузен уехали, несколько немецких офицеров и обе связистки остались на той половине дома, которую выделил им отец Александр. Еве так и пришлось жить дальше при старушке Медведевой. Отец Александр по два-три раза на дню туда захаживал.

В первых числах ноября наступила зима. Резко похолодало и пошёл снег. Матушкин котик, промёрзнув, вернулся в дом.

— Слава Богу, — радовалась Алевтина Андреевна. — Значит, теперь и Москву не отдадут.

— Какая же тут логическая связь? — удивлялся отец Александр.

— Просто я так загадала.

— Загадала! А еще жена православного священника! Гадания — грех.

 

31.

Устав ждать сообщений о пожаре Москвы, отец Александр с головой ушёл в новую заботу. В пятнадцати верстах от села Закаты в месте, красноречиво называющемся Сырая низина, немцы устроили концлагерь для советских военнопленных. Возобновили тут торфоразработку. С наступлением внезапных холодов страдания заключенных лагеря удвоились.

Батюшка поехал туда и увидел страшную картину, Бараки совсем не отапливались, а многим заключённым, которым не хватило места в бараках, и вовсе приходилось существовать под открытым небом. Многие умирали, не выдержав суровых испытаний, и отец Александр видел, как волокут мёртвого — за ноги, руки и голова болтаются...

Немец принёс свёклу, держал её за пышную ботву. Крикнул узникам:

— He sie! Das Lied gib!

— Эй вы! Пезню давай! — перевёл другой немец. Узники молча и с ненавистью смотрели на него, сжимая губы.

— Не понимай? Пезня! Пезня! — повторил немец.

В ответ ему было молчание.

— Also, und der Striche mit Ihnen! die Viehe! — выругался немец и швырнул свёклу пленным, те стали хватать и есть свёклу сырую, вместе с ботвой.

Пошёл дождь, узники подставляли под него ладони и слизывали с ладоней дождевую воду. Кто-то стал кашлять, и по всему лагерю покатился болезненный надрывный кашель.

— Продовольствие, вещи, медикаменты... — садясь на велосипед, бормотал отец Александр, будто он был виноват в их бедствиях. Вскоре вместе с дождём повалил мокрый, крупный снег.

Вернувшись домой, бледный как смерть отец Александр с горечью делился впечатлениями со своими прихожанами.

— Нам надо взять шефство над лагерем в Сырой низине, — говорил он. — Всё с себя отдать, самим ходить голодными, но помочь. Иначе они там все перемрут. Я буду добиваться. Пускай лишнюю проповедь прочту о пользе германского нашествия — авось Господь простит меня, многогрешного, после смерти, а перед советской властью, если надо будет, и при жизни потом отвечу.

Его не покидала уверенность в том, что немцев рано или поздно разобьют, что их армия, подобно наполеоновской, пойдёт по старой Смоленской дороге оборванная и голодная, а партизаны из лесов будут её добивать.

В молитвах священник постоянно обращался к своему небесному покровителю:

— Моли Бога о нас, святый благоверный княже Александре, Отечества избавителю и сохранителю, солнце земли Русской, яко мы усердно к тебе прибегаем, скорому помощнику и молитвеннику о душах наших. Дай знак, милый Александр Ярославич, как там Москва, громят ли немца твои потомки, аки же и ты громил его, супостата, на Чудском озере?

Но святой благоверный князь покуда не давал знака, и отец Александр оставался в тягостном неведении.

 

32.

А в Москве, вопреки демагогии Гитлера, никаких боёв не происходило. Дальше Шереметьево немцам приблизиться не удалось. Наступили ноябрьские праздники. Павел Судоплатов получил приглашение на торжественное заседание шестого ноября и праздничный военный парад седьмого.

Торжественное заседание проходило не в Большом театре, как до войны, а на платформе станции метро Маяковская. С одной стороны платформы замер поезд, двери его были открыты, а в вагонах поставили столы с бутербродами и разными напитками. Впрочем, всё выглядело довольно скромно...

На другой путь подали поезд с правительством. Сталин вышел из вагона в сопровождении Маленкова и Берии. Маленков обратил внимание Сталина на Судоплатова, и тот кивнул Павлу Анатольевичу. Из чего можно было сделать вывод, что вождь полностью осведомлён о его работе.

Члены Политбюро прошли в тот конец платформы, где располагались президиум и трибуна. Председатель Моссовета Пронин открыл заседание, а затем полчаса выступал Сталин. Говорил уверенно, без тени волнения. Никаких сомнений в том, что в ближайшие дни враг будет отброшен от Москвы. Ни единого слова о том, что правительство может перебраться в запасную столицу на берега Волги, в старинную Самару, ныне город Куйбышев.

Слушая его, Судоплатов чувствовал, как полностью исчезла, растворилась неуверенность в завтрашнем дне. В том, что рано или поздно Советский Союз одолеет фашистов, он до этого был убеждён, но что не сдадим Москвы — сомневались многие. Теперь же было ясно — древнюю столицу государства Российского Гитлеру, в отличие от Наполеона, не видать!

После заседания, проходя мимо Судоплатова, Сталин снова кивнул ему, улыбнулся и мимоходом проронил:

— Товарищ послушник.

И пошел, не оглядываясь.

На другой день стужа ярилась, снег валил и валил, и это давало надежду: немецкие лётчики не прилетят бомбить Красную площадь, по которой шли войска и уходили прямо на фронт. На пропуске у Судоплатова стоял штамп: «Проход всюду». Это означало, что он может даже подняться на трибуну Мавзолея и находиться рядом с самим Сталиным!

Перед парадом к Павлу Анатольевичу подошли Берия и Меркулов.

— Товарищ Судоплатов, — сказал Берия. — Будьте начеку.

— Если что-то чрезвычайное, немедленно поднимитесь на Мавзолей и доложите, — добавил Меркулов.

— Мы поддерживаем постоянную связь со штабом бригады, которая держит оборону на подступах к Москве, — доложил Судоплатов.

Но подниматься на Мавзолей ему не пришлось. Конечно, хотелось бы несколько минут постоять там, рядом с великим Сталиным, взирая на то, как сквозь густой снег, сурово печатая шаг, идут и идут полки на защиту столицы. Но для такого демарша нужен был какой-то тревожный повод, а его так и не представилось. И — слава Богу!

 

33.

В середине ноября батюшка отправился в Псков. С ним вместе ехал молодой учитель Комаринский, перед самой войной приехавший в Закаты с семьёй из Ленинграда. В дороге он приставал к батюшке:

— Дайте мне чёткие доказательства! Я не отрекаюсь от идеи существования Бога. Она мне даже кажется красивой и привлекательной. Но как образованный человек, я не могу умом согласиться. И в то же время, если получу твёрдые доказательства...

— Это значит только одно, — отвечал отец Александр, — что душа ваша верует, а разум ставит перед ней преграду. Что-то должно произойти в вашей жизни, которое эту перегородку разрушит.

Древний Псков, заваленный снегом, выглядел куда лучше, чем осенью. Его будто обновили, подкрасили, принарядили.

— До чего ж Господь любит Россию, — говорил отец Александр, любуясь Псковским кремлём. — Это видно даже и в том, что Он дарит ей обильные снега. Снег — как наряд для невесты. Иная девушка в обычной жизни не так уж и хороша лицом, и неказиста, а приходит день ей замуж идти, нарядится в подвенечное платье — и краше этой белой невинности ничего нет на свете!

Расположенное в самом кремле двухэтажное здание Псковской Православной миссии утопало в сугробах, сквозь которые чьи-то заботливые руки прорубили узкие лазы высотой почти в человеческий рост.

— Экие сверкающие лабиринты! — восторгался отец Александр.

Поднявшись на второй этаж в кабинет нового начальника Псковской Православной миссии отца Николая Колиберского, батюшка был приятно удивлён неожиданной радостной встречей — у отца Николая гостил сам преосвященнейший митрополит Сергий.

— Отче Александре! Признавайся, у тебя есть осведомители и тебе донесли, что я тут! — басовито гудел он, целуясь с отцом Александром.

— А как же! Конечно есть! Сам благоверный князь Александр Невский. Он меня обо всём оповещает незримо и неслышно, — улыбался отец Александр. — Только не сообщает, что там с Москвой. Горит она или нет?

В первые мгновения кроме митрополита он никого не видел, но теперь, когда Сергий закашлялся, обнаружил, что в кабинете протоиерея Ефимова сидят и пьют кофе Лейббрандт и Фрайгаузен.

— Здравствуйте, господа Розенкранц и Гильденштерн, — созорничал отец Александр.

Немцы переглянулись, Фрайгаузен улыбнулся:

— Кто же тогда Гамлет?

Отцу Александру принесли чашку кофе, и он присоединился к беседе. Лейббрандт снова забыл про свой русский и по-немецки делился впечатлениями от своей инспекционной поездки: мол, он никак не ожидал увидеть такого религиозного подъёма среди населения, столь долго находившегося под гнетом большевистской атеистической пропаганды.

Фрайгаузен переводил:

— Мы полагали, что русский народ за годы советской власти полностью забыл Бога. Мы намеревались прислать сюда немецких католических и протестантских проповедников, а также священников Зарубежной Русской Церкви. Но то, что мы увидели, потрясает. Люди не только не утратили веру, но, кажется, даже сохранили её в большей крепости, находясь в пучине гонений! Священники созданной вами Псковской Православной миссии всюду встречают горячий приём, крестят, причащают, венчают, исповедуют сотни и сотни прихожан. У нас сложилось впечатление, что после исчезновения большевизма Церковь и само Христианство на Востоке переживают подлинный подъём. Вероятно, мы будем рекомендовать, чтобы в дальнейшем Русская Зарубежная Церковь исчезла путём вхождения в Русскую Церковь, находящуюся в самой России.

А у отца Александра сердце ныло о своем. И, улучив мгновение, он осторожно заговорил:

— Рядом с селом Закаты, в котором я имею счастье служить, располагается лагерь советских военнопленных. Они содержатся в невыносимых условиях. Из всех человеческих прав у них есть только право на труд. И на смерть. Ежедневно их изнуряют непосильной работой, кормят плохо, в бараках невыносимо холодно, люди умирают по десять — двадцать человек в день. Сердце моё не вмещает в себе всю боль, которую я испытываю при виде этого!

— Что поделать, — вздохнул Фрайгаузен. — Сейчас все силы германской нации брошены на овладение Москвой и Ленинградом. Мы не имеем средств для обеспечения военнопленных. К тому же Сталин не подписал конвенцию, по которой международный Красный Крест мог бы содействовать в этом вопросе. Сталин считает всех пленных предателями и не оставляет им права на жизнь.

— Но мы считаем их людьми! — голос батюшки надорвался. — И хотим, чтобы они жили. — Отец Александр помолчал, собираясь с силами. — Мы и не просим от вас помощи несчастным узникам. Отдайте концлагерь в Сырой низине в наше попечение, и мы будем отапливать бараки, подкармливать пленников, обеспечивать их тёплой одеждой. И более ничего. Люди будут сохранены и... смогут работать... на благо вашего рейха.

— Отец Александр, возьмите бумагу и напишите ходатайство, — откликнулся митрополит, протягивая священнику лист и карандаш.

— Но вы должны внушать военнопленным, что отныне они подданные самого лучшего государства в мире, великой Германии! — хмуро произнёс Лейббрандт по-русски.

 

34.

Морозы всё усиливались. Никогда еще в этих местах во второй половине ноября не ударяла столь свирепая стужа!

— Как там в лагере! — сокрушался отец Александр. — Совсем перемрут!.. Один плюс — на фронте мороз нам выгоден. Наши как-нибудь перетерпят, им привычно, а немцу это будет смерть под Москвой.

— Ты только подобное — нигде, — ворчала матушка Алевтина.

 

35.

В начале декабря концлагерное начальство дало батюшке добро на сбор тёплых вещей, дров и продовольствия для военнопленных. Не только в Закатах, но и во всех окрестных деревнях и сёлах отец Александр поднял жителей на спасение несчастных узников.

Вскоре в Сырую низину прибыли первые подводы. Отец Александр вместе с Торопцевым распоряжались разгрузкой. И вдруг появившийся, как черт из табакерки, комендант лагеря приказал дрова разгружать, а вещи и продовольствие не трогать. Немцы отогнали русских от подвод, а сами сели на козлы и отправились в сторону Пскова.

В эту минуту отец Александр согрешил — впал в отчаянье.

Но зная, что никто за него не исполнит его долг, быстро и страстно взмолился к Богу и кинулся к коменданту добиваться правды, волоча за собой перепуганную личную свою переводчицу Алевтину Андреевну. Комендант сурово выслушал стенания священника и, подойдя к батюшке, похлопал его по плечу. Матушка переводила: — Он говорит, что доблестная немецкая армия испытывает нехватку в тёплых вещах и продовольствии. Что под Москвой битва не кончилась. Что немецкий народ весьма признателен тебе, отец Александр, и окрестным жителям за оказанную помощь. И что дрова будут использованы для обогревания бараков.

— А продовольствие? А вещи? Там одних только шерстяных носков — на каждого узника хватило бы! — воскликнул батюшка.

— Отец Александр, ну как ты не понял, — тяжко вздохнула Алевтина Андреевна. — Это они забрали для себя. Повезут во Псков, а оттуда переправят в армию, воюющую под Москвой.

— Как в армию? В немецкую армию?

— Ну не в Красную же!

Домой отец Александр возвращался в полном унынии. Лишь то, что дрова всё-таки достанутся баракам, согревало его. А когда показались первые закатовские избы, другая утешительная мысль разгорелась в печке батюшкиной души.

— Послушай-ка, матушка! — произнёс он оживлённо. Я вот что думаю... Раз в немецкой армии носков да жратвы не хватает, стало быть, у них там дело швах. Напрасно они бренчат на своих тимпанах и гуслях! Под Москвой им нету победы. Не получилось блицкрика! Давай, дедушка Мороз, поднажми, сердечный!

— Ты, Саша, воистину как ребёнок. Только что сидел умирал от печали, а вот уже и готов спрыгнуть с саней и скакать от радости!

— И ничего плохого в том не вижу, — улыбаясь, отмахнулся батюшка. — Ибо и Христос говорил: «Будьте как дети!»

 

36.

Дети у священника Ионина, слава Богу, не болели. Были они умеренно сыты и довольно веселы, хотя, конечно, каждого из них время от времени посещали печальные воспоминания о родных отце и матери, навеки утраченных. Однажды Саша спросил:

— Батюшка, а почему нашу маму убили?

— Э, милый тёзка! — Отец Александр обнял его и посадил к себе на колени. — Вон ты о чём запечалился. Так вот, что я тебе, Сан Саныч, скажу. Твоя мама была самая лучшая у нас в селе женщина. Господь Бог видел это и очень хотел сделать её святою. Не мог он без неё больше на небе. Понимаешь? Тут как раз злой человек рабу Божью Таисию застрелил. И душа её отправилась к Боженьке.

— А как же мы с Мишкой?

— А вас Господь определил ко мне.

— А если Он и тебя захочет взять?

— Останется матушка.

— А если и матушку?

— Так есть ведь Торопцевы. Да мало ли добрых людей на свете! Не пропадёте, Сашунька! Так и братику своему передай, если он тоже станет вопросы задавать. Не будешь больше тужить?

— Не буду, — сказал Саша.

Но тут же заплакал и уткнулся батюшке под бороду.

 

37.

Лютые морозы выжили партизан из окрестных лесов.

Тайком пробрались они кто куда. У кого-то в здешних краях были отчие дома, родители да родственники, разбрелись мужики по своим — как будто мирные хлебопашцы, и оружия сроду в руках не держали.

Некоторые из партизан укрывались и под куполами Псково-Печерского монастыря. И уже не роптали: мол, под поповским крылом не станем прятаться...

Зазимовал в родном селе и Алексей Луготинцев. А в сарае под сеном он сделал укрытие для товарища Климова. Лишь однажды немцы приходили поглядеть, что да как, из винтовки пальнули разок, «для орднунга», в сеновал, но, к счастью, в того, кто там сидел, не попали.

Время от времени Алексей докладывал товарищу Климову обстановку:

— Немцев в селе осталось совсем немного. Гонят ихнего брата на восток. Стало быть, война развивается для нас успешно. А поп здешний немцам продолжает и так и сяк прислуживать. Организовал по окрестным селениям сбор продовольствия и теплых вещей. И всё это отправлено к немцам на фронт!

— Гадина долгополая! — возмущался товарищ Климов.

— Убью его!

— Погоди, Лёша, сейчас нам активные акции нельзя проводить. Немцы озлоблены: казнишь попа, вызовешь их на провокацию: основательно возьмутся за проверки и всех наших, кто, как я, вынужден нынче прятаться, из нор выудят. Погоди, по весне вернёмся в леса, тогда и учиним над предателями справедливый суд!

 

38.

К концу года немцы стали невесёлые. Однажды после богослужения отец Александр и Торопцевы вышли из храма, а навстречу пятеро немцев, морды у всех злые. А тут ещё Костик Торопцев — сделал вид, что стреляет в немца из деревянного самодельного пистолета:

— Кх! Кх! Кх!

Шутка не понравилась.

— Ах ты маленькая сволочь! Ну-ка иди сюда! — рявкнул один из фашистов и передёрнул затвор винтовки.

— Костя! Паршивец! — Торопцев схватил сына за шкирку, потащил за собой, прижимая к себе. Немцы ещё долго что-то рокотали им вслед.

— В Закатах немцев осталось что кот начихал, — говорил отец Александр. — Скоро и этих немцев на фронт угонят. Я был во Пскове, встречался с митрополитом, и он мне тайком сообщил: Москву не удалось взять. Мало того, с начала декабря Красная Армия перешла в наступление и отбросила немца от Москвы.

Дом, в котором жило семейство отца Александра, опустел — уехали и офицеры, и их подружки. Вновь можно было вздохнуть свободно, говорить, не таясь. Перед самым Новым годом батюшка переселил к себе и Еву, при этом с радостью вручив ей новую метрику:

— Отныне ты, Муха, по документам будешь моя законная дочка, Ева Александровна Ионина. И, стало быть, особо прятаться тебе уже незачем.

— А Миша и Саша?

— Они также мною усыновленные. И молитесь о здравии раба Божия Иоанна Фрайгаузена — это он мне поспособствовал. Был некогда Мюнхгаузен, а этот — Фрайгаузен, совсем другое — не болтун, не фантазёр, а что пообещает, всё выполнит.

Ева, в отличие от иных и многих русских, была особенно пытлива в изучении основ православной веры, старалась во всё вникнуть, хорошо знала церковную службу. Особенно охотно она пела в церковном хоре. Когда матушка что ворчала против неё, отец Александр с готовностью возражал:

— Вот ты, Аля, тридцать лет жена священника, а до сих пор многого толком не знаешь, путаешься, «Херувимскую» всякий раз на разные лады поёшь, хор из-за тебя сбивается. А Муха, хотя ещё совсем юная дева, быстро всё схватывает.

— У них нация такая хваткая, — вздыхала матушка.

— Несть ни эллина, ни иудея, а, по слову апостола Павла, токмо те, кто со Христом, и те, кто против Него, — наставлял священник.

— Уж они-то, если со Христом станут, живо Христа от нас отвадят!

— Глупости и более ничего!

— Ох, сподобил меня Господь на старости лет нежданно-негаданно заполучить дочь из картавых!

— И вовсе она не картавит.

— Ну и целуйся с ней!

— А вот настанет Пасха — и поцелуюсь.

 

39.

Морозы никак не смягчались, дров на отопление храма в Закатах уходило не меряно, а всё равно во время службы всегда стоял пар, стены плакали, а парод, толпясь поближе к ограде клироса, переминался с ноги на ногу и постанывал, обмерзая.

Отец Александр старался исповедь принимать быстро, зачастую совершал общую, а проповеди сокращал как мог.

Перед Рождеством он спохватился, что в храме нет большой рождественской иконы, и отправился в Псков.

Стояло солнечное и морозное утро, по новому стилю тридцать первое декабря, конец проклятого сорок первого года. Едучи в санях с Торопцевым, отец Александр любовался зимней природой и читал стихи Пушкина:

Тут он вспомнил: завтра ведь вдобавок и его день рождения!

— Если по юлианскому стилю, то завтра ещё только девятнадцатое декабря. А по григорианскому — первое января. Приятно в один день с Новым годом родиться. Хотя это и неправильный Новый год. Мне уже немцы предписание прислали, чтобы я в своём храме всё переводил с юлианского календаря на григорианский. Но тут мы будем крепко стоять, ибо григорианский календарь есть пагубное заблуждение католиков, от которого у них расшатываются все устои. К примеру, французы даже перестали почитать свою народную героиню Жанну д'Арк, а она была святая и приняла мученическую кончину на огне. Пройдёт война, я буду ходатайствовать, чтобы рассмотрели вопрос о её канонизации у нас. Но это не сейчас. А ещё мне нравится, что в мой день рождения отмечается и память русского богатыря Илии Муромца, принявшего монашеский сан в Киево-Печерской лавре. Так что завтра мы с Ильёй Муромцем будем принимать поздравления!

 

40.

В Пскове ждали две новости. Во-первых, отец Николай по слабости здоровья оставил Псков и уехал в свой рижский приход, а на место руководителя Псковской Православной миссии назначили доброго знакомого отца Александра, протопресвитера Кирилла Зайца.

Он и сообщил:

— Теперь я тут буду рукоправить. А завтра, отче, у нас важнейшее событие! Переносим в кафедральный собор чудотворную икону Тихвинской Божией Матери.

— Как Тихвинской? Она же в Тихвине!

— Была. Хранилась в монастыре как музейный экспонат, когда немцы ворвались в Тихвин, разгорелся бой, в монастыре вспыхнул пожар, немецкий солдат увидел большую старинную икону и вынес её из огня. Затем немцы передали тихвинскую отцу Николаю. А я, заступив на его место, получил благословение от высокопреосвященнейшего митрополита Сергия перенести её в наш кафедральный собор.

— Тогда мне сам Бог велел у вас до завтра задержаться. Хотел выпросить тут кое-что, да и домой, ан нет...

— А что выпросить?

— Хорошая рождественская икона мне нужна к празднику, у меня в храме нету.

— Найдём.

Перенесение Тихвинской в кафедральный Свято-Троицкий собор Псковского кремля проходило в день рождения отца Александра, и он не уставал повторять, что и не чаял такого подарка!

При свершаемом торжестве на Соборной площади присутствовали и немцы, в основном из комендатуры города, были здесь Лейббрандт и Фрайгаузен которых с лёгкой руки батюшки все за глаза именовали Розенкранцем и Гильденштерном.

— Тевтонцы требуют новых отмежеваний от Московской Патриархии, — сказал отцу Александру отец Георгий Бенигсен. — Сейчас отцу Кириллу придётся выкручиваться.

Он и впрямь произнёс слова, которые должны были удовлетворить присутствующих немцев:

— Большевики подвергли Православную Церковь неслыханному, зверскому гонению. Тысячи и тысячи умученных, убитых священников, монахов, прихожан. Разрушенные храмы, поруганные реликвии. Ныне на эту власть обрушилась Божья кара. Германская армия стоит у стен Москвы, где в Кремле укрываются вожди большевизма. Большевики силой вынудили Патриаршего Местоблюстителя Сергия Страгородского, митрополита Московского и Коломенского, подписать воззвание с призывом к народу сопротивляться германским освободителям. Мы знаем, что митрополит Сергий Страгородский — человек глубоко верующий и не мог по доброй воле подписать это воззвание. Ибо он понимает, что Германия несёт России свободу. Новая власть, в отличие от антихристовой советской власти, открывает храмы, возрождает приходы, возвращает нам святыни. Сегодня один из таких радостных дней возрождения. Чудотворная Тихвинская икона Божьей Матери, бывшая при большевиках предметом поругания, вновь станет здесь, в Свято-Троицком храме, предметом глубокого и благоговейного поклонения.

Слушая отца Кирилла, немцы выражали удовольствие, в то время как все русские смотрели на оратора сурово.

Всё перевернулось, когда слово взял отец Георгий Бенигсен, начальник отдела развития христианства при Управлении Псковской Православной миссии.

— Всех нас охватывает волнение и умиление при виде того, как германские власти опекают нашу Церковь. Сегодня нам из рук в руки передали чудотворную икону Тихвинскую. Говорят, что немецкий солдат, вынесший её из пожара, получил ранения и теперь лежит в госпитале. Да вознаградит его Господь за сей христианский подвиг! Что скрывать, мы с радостью видим, что тевтонцы пришли к нам сегодня совсем не так, как это было ровно семьсот лет тому назад. Тогда, посланные римским папой в крестовый поход на Русь, немцы явились огнём и мечом истреблять и выжигать Православие. Пылали города, в церквях срывались иконы и потом из них делались костры. Тех, кто не хотел радоваться подобному «освобождению», рыцари Тевтонского ордена приказывали жестоко убивать. Тогда кара небесная обрушилась на тевтонцев в лице святого благоверного князя Александра Невского. Он спас Псков и Новгород от нашествия иноземцев. На льду Чудского озера, которое ныне именуется Пейпусом, богатырь Александр одолел тевтонца Андреаса, пустил под лёд лучших рыцарей ордена. Поистине славный витязь, и небеса покровительствовали ему, поскольку сам он был глубоко верующим человеком. И не случайно впоследствии, при благочестивом царе Иоанне Грозном, его причислили к лику святых.

Теперь немцы стали переглядываться и недовольно перешёптываться. Русские же, наоборот, приободрились.

— Сам немец, а как хорошо говорит! — сказал кто-то о Бенигсене.

— Ох, молодость, молодость... Глупость! — трусливо проговорил кто-то другой.

— Наступает Новый год, одна тысяча девятьсот сорок второй, — продолжал отец Георгий. — В сей год мы с вами, дорогие соотечественники, будем торжественно отмечать славную годовщину — в апреле исполнится ровно семьсот лет со дня славной победы князя Александра Невского в Ледовом побоище. В сей год победоносец Александр незримо явится на Русскую землю и вновь будет с нами в наших трудах, боях и молитвах. Так возрадуемся же и возвеселимся об этом! И поблагодарим сегодняшних тевтонцев, что они, кажется, не таковы, каковы были семь столетий тому назад!

— Молодец! — само собой вырвалось из уст отца Александра Ионина.

— Да уж, — недовольно проворчал кто-то из рядом стоящих, — обёртка ещё ничего, а начинка-то — с перцем!

— Как бы нам от этого перца не расчихаться! — добавил другой.

— Ничего, чих — он только во здравие, — засмеялся отец Александр.

 

41.

Вечером того же дня Лёшка Луготинцев рассказывал товарищу Климову:

— Был я сегодня во Пскове. Немцы передали нашим попам какую-то волшебную икону, и те перед ними на задних лапках выплясывали. Главный там у них один, проклинал советскую власть, что она, мол, попов истребляла.

— Мало, как видно! — припечатал Климов.

— Надо было вообще под корень! Чтобы духу поповского не было.

В сеновальном убежище командир и боец партизанского отряда вдвоём отметили наступление Нового года.

После второго стаканчика самогона Лёшка припомнил и речь отца Георгия Бенигсена:

— Учёные люди говорят, в этом году в апреле ровно семьсот лет, как Александр Невский у нас тут, на Чудском озере, немцев разбил.

— Вот как? — оживился товарищ Климов.

— Семьсот ровно, — повторил Лёша. — Видели фильм про Александра Невского?

— А как же, перед войной крутили.

— Я, товарищ Климов, смотрел его вместе со своей невестой Машей. Тогда же и предложение ей сделал. В плане женитьбы. Это было в клубе имени Кирова. А теперь там религиозное гнездо. Поп Сашка свою кислую кутью там заваривает. Сам неизвестно откуда, из Латвии, что ли, к нам прислан фашистами. Для пропаганды лояльности к оккупантам. А ведь немцы мою Машу убили!

— Рано, Лёша, бушуешь. Сдержи свой пролетарский гнев. Дождёмся весны. Ну, давай ещё по маленькой за Новый год. И пусть будет, как ровно семьсот лет назад. Чтоб немецкая сволочь под лёд провалилась. Помнишь, как в фильме? «Кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет!»

 

42.

Лишь к февралю морозы стали ослабевать. За это время концлагерь в Сырой низине ещё дважды принимал дрова от жителей Закатов и окрестных мест. Немцев в селе к февралю почти совсем не стало. Горстка их содержалась в здании бывшего сельсовета, где теперь располагалась закатовская военная комендатура.

— Скоро и этих на фронт угонят, — говорил с радостью Николай Торопцев отцу Александру. — Москву не удалось взять. Мало того, с начала декабря Красная Армия перешла в наступление, неподалёку от Новгорода, в крепости Холм окружено много немцев. Оттуда везут раненых, глядишь, и у нас появятся перебинтованные тевтонцы.

— А в каких числах Красная Армия перешла в наступление? — полюбопытствовал отец Александр пару дней спустя, встретившись в Пскове с митрополитом Сергием. — Не шестого ли декабря по новому стилю?

— Именно так, — ответил митрополит.

— Ишь ты, — радостно усмехнулся закатовский батюшка, — в аккурат в день всехвального погребения Александра Невского во граде Владимире! По юлианскому календарю двадцать третьего ноября.

— Это знак! — согласился Сергий.

 

43.

Но появились в Закатах не тевтонцы, а эстонцы.

В самом начале марта в дом к отцу Александру валились люди в невиданной доселе форме, похожей на немецкую, но с другими нашлепками. Распоряжался ими огромный белобрысый детина, хорошо изъяснявшийся по-русски, но с характерным чухонским распевом.

— Ваш дом поступает в наше распоряжение, — заносчивым голосом говорил он. — Требуем в течении пяти часов освободить занимаемые помещения-а-а.

— Нет, дорогой мой, — вежливо ответил отец Александр. — Я тут живу по распоряжению господина Лейббрандта, который... Алюня! Как точно называется должность у Лейббрандта?

— Что-то вроде восточного министра, — отозвалась перепуганная матушка.

— Этто невозможно, — ухмыльнулся белобрысый. — Нам приказано занять в вашем селе лучшее помещение. Ваш доом самый подходящий. Приказываю освободить доом.

— Да кто вы такие-то? Хоть знать.

— Особая группааа четвёртого эссстооонского шуцман-батальона «Плескау».

— И откуда же такой батальон выплеснулся?

— Мы сформированы в Плескау. Отныне город Плескау и все прилегающие к нему территооории становятся частью великой Эссстооонннии.

— Псков — Эстонии! Час от часу не легче! — горестно выдохнул отец Александр.

 

44.

Новые хозяева села Закаты быстро затмили собой немцев. Они всюду сновали, вламывались в хаты, устраивали обыски, забирали всё, что только можно, орали свои и немецкие песни, гоготали, смеясь над русскими дикарями, приставали к девушкам, свистели вслед отцу Александру, когда тот направлялся к храму или возвращался домой.

Отец Александр с матушкой, Мишей, Сашей и Евой перебрались в неказистый домик Медведевых, который с февраля пустовал — старушка Медведева усопла и её похоронили. От морозов дом промёрз так, что его три дня не могли протопить, чтобы можно было жить в нем, не кутаясь и не стуча зубами. А тут ещё эстонцы нагрянули — отбирать остатки запасов...

В последнее время они затеяли эстонизацию населения, требуя, чтобы все учились говорить по-эстонски. Явившись к батюшке, белобрысый командир громко и нагло закаркал по-своему.

— Извините, господин хороший, я на вашем наречии не обучался, — сказал отец Александр.

— Осень плоохо, — нахмурился белобрысый, намеренно показывая, что и он вот-вот перестанет уметь пользоваться русской речью. — Я вам не господин хоросый, а называйте меня господиин Ыырюютс. Этта моя фамилья. Васа Россия много веков угнетала мой нароотт, заставляя говорить по-русски. Теперь мы вернулись в цивилизованную Евроооппппууу. Вы прозываете на территооррии свободного Эстооннского госсудаарсстваа и обязаны учиться говорить по-эстонски.

— Помилуй Боже, господин Ырютс, откуда ж нам взять учителей? Разве если бы вы нас взялись обучать. Правда, я к языкам не весьма способен. Греческий и латынь-то с трудом освоил. Французский учу, потому что на нём говорила народная героиня Жанна д'Арк. А эстонский... Куда мне! А матушка Алевтина выучила бы. Так, матушка?

— Это по-чухонски-то? — возмутилась Алевтина Андреевна. — Да ни в жизнь! Что я, с ума сошла? Шёл бы ты отсюда, чудь белоглазая, — подвинула она господина Ыырюютса веником. — Наследил-то! А туда же, цивилизация, Еврооопппа!

— Это осень плоохо, сто у вас нет учителей эстоонскоого, — малость испугался матушкиной дерзости господин Ыырюютс. — Приказыте вашим слугам погрузить васы дрова и перевести их к насему доому.

— А, так вы грабить нас приехали! — продолжала напирать на свободного эстонца матушка. — Так и скажите, как немцы говорят: «Цап-царап махен». Это мы понимаем и без Европы! Только даже немцы сами всё забирают и увозят, а у вас, лодырей, и на это сил нет?

— Она права, — согласился батюшка. — Если вы честные грабители, так соблаговолите сами всё забрать, погрузить и вывезти.

— Это сааботааж! — возмутился господин Ыырюютс. И стал говорить по-русски гораздо живей. — Мы будем вас судить и повесим.

— Э, голубчик, — улыбнулся отец Александр. — Меня в моей жизни не один раз и вешали, и расстреливали и даже комиссары грозились на крюк под рёбра повесить. Однако, как видишь, я всё ещё живой. Забыл, как тебя? Ы... ю...

 

45.

Дрова забрали на другой день. Привели под ружьём двух мужиков из числа невоцерковлённых, и те исполнили эту грязную работу, да и то безо всякой охоты. Ни один из прихожан отца Александра не согласился содействовать шуцман-батальону «Плескау» в грабеже священника.

На эстонцев отец Александр пожаловался Фрайгаузену, когда тот Великим постом приехал в Закаты и с удивлением обнаружил батюшку в другом жилище.

— Просто «Калевала» какая-то, язычество, — говорил батюшка. — Очень много о себе понимают. Дошли до того, что обращаются ко всем только на своём языке и требуют, чтобы и мы изучали чудское наречие. Что делать, Иван Фёдорович?

— Они будут наказаны, — уверял Фрайгаузен. — В пределах Восточных земель Эстония ограничена генерал-бецирком Эстлянд. Да, Эстонии переданы Печоры и Изборск, но Плескау... простите, Псков не входит в его состав. Я не знаю, кто внушил этому Иирюйтсу подобную ахинею. Мы вовсе не заинтересованы в расширении эстонского государства, хотя жители Эстонии охотно с нами сотрудничают, обильно вступают в батальоны «шума», то есть Schuttzmannschaft, вспомогательной полиции, и даже в СС. Возможно, кто-то и агитирует их тем, что они получат территории к востоку от Пейпуса... Простите, от Чудского озера. Но, уверяю вас, это блеф. Вероятнее всего, эстонцев пустят летом вычищать из окрестных лесов партизан, а, быть может, отправят на фронт. Так что они недолго будут гостить в Закатах.

— Дай-то Бог, а то уж больно нагло калевалят! — вздохнул батюшка. — А сами вы, я гляжу, охотно к нам приезжаете.

— Мне понравилось общаться с вами, не скрою. Вы редкий тип русского сельского батюшки.

— Точнее сказать, нередкий.

— Точнее сказать, рядом с вами я чувствую Бога больше, чем где-либо.

— За это спасибо, — стеснительно улыбнулся отец Александр. — Знаете, иные есть, у которых и чудеса происходят. А мне Господь чудес не посылает. И мученическую кончину не даёт, хотя сколько раз она была рядом. Теперь бы мне ее послать самое время — война, страдания народные. И сыновья мои уже взрослые, сами по жизни шагать могут. Ах, как бы мне хотелось хоть что-либо узнать о них!.. Но сейчас не о том. Я бы хотел снова ходатайствовать о лагере в Сырой низине. Грядет Пасха. Что может быть утешительнее для человека в тяжких условиях, чем Воскресение Христово? Ведь несчастным узникам никто даже крашеного яичка не поднесёт! А разве они виноваты в том, что были призваны в армию и с оружием в руках защищали Отечество? Иван Фёдорович, посодействуйте, чтобы и на сей раз еда и вещи попали к заключённым, и чтоб я мог провести в лагере пасхальную литургию.

— Пасха пятого апреля? — задумчиво спросил Фрайгаузен. — Это ведь день Ледового побоища?

— Не вполне так, — поправил отец Александр. — Ледовое побоище произошло пятого апреля по старому стилю. По новому получается восемнадцатого. А нынче Пасха будет пятого апреля по новому стилю, а по юлианскому календарю двадцать третьего марта. Есть разница.

В тот же день отец Александр не без удовольствия наблюдал за тем, как полковник Фрайгаузен жестоко распекал господина Ыырюютса. Тот стоял навытяжку, а Фрайгаузен громко рявкал на него по-немецки. Ыырюютс в ответ лишь ослекал:

— Иа... иа... ферштейт... иа... иа...

Дрова эстонцы вернули на следующее утро.

— Могли бы и дом вернуть, — ворчала матушка. — Сходил бы ты, отец Александр, к своему полковнику насчёт дома.

Отец Александр в ответ сильно разгневался:

— Ты, Аля, у меня фрауляйтер! А я при тебе как фельдлебель. «Поди туда, сходи сюда!» Мне важнее не дом, а чтоб он насчёт лагеря договорился.

— Дом ему не важен... Детей поназаводил, а этот дом щелястый, дети чихают, соплякают... Давай теперь всех военнопленных к себе переселим!

— Ну надо будет, так поселим! — вдруг грозно отрезал отец Александр, и матушка испуганно прижала ушки...

Нежданно Фрайгаузен с двумя эстонцами привез ещё одну подводу не распиленных и не колотых дров. Стали пилить и колоть. Сам Фрайгаузен, сбросив китель, залихватски махал топором. Потом пришёл к отцу Александру:

— Батюшка, угостишь обедом? Чай, я заработал?

Потом он сидел по-дружески за столом и рассказывал о своей жизни, как воевал против большевиков в Гражданскую, как тяжело было расставаться с Россией, как обживался в Германии, как радовался, когда в сорок первом Германия побеждала, стремительно освобождая Россию от безбожной власти и почти не встречая сопротивления, как надеялся, что война будет быстротечной и почти бескровной...

 

46.

Кончался Великий пост.

Бессердечная зима потихоньку отмирала. Люди со всех окрестных сёл и деревень стали всё чаще и чаще приходить в Закаты. Войдут, бывало, в батюшкин храм и сразу к печке — отогреваются. Садились прямо на пол...

На Страстной седмице случилось хорошее событие. Из деревни Боровик пришёл молодой крестьянин лет тридцати, дождался своей очереди на исповедь, исповедовался, а когда отец Александр отпустил ему грехи, промолвил:

— Даже не знаю, как сказать-то...

— Что такое? Ещё какой-то грех вспомнил?

— Совсем иное. Я, батюшка, много лет болел ухом. Каждый год ездил в Ленинград. Однако пройдёт, а после опять начинается. И вот теперь вылечился... акафистом.

— Да ну?!

— Ага. Недовмоготу стало! Боль страшенная! А куда теперь? Какой Ленинград? Я стал молиться. Тут Великий пост. Я пощусь изо всех сил. А боль всё хуже. Стал читать акафист Божьей Матери. И вдруг лопнуло, гной вытек, боль прошла. А сейчас, страшно признаться, как будто совсем никогда не болело! Начисто сняло акафистом! Заступнице... А ведь как болело! Недовмоготу было! Вот прямо-таки недовмоготу!

В тот же день пришло еще одно радостное известие: Фрайгаузен договорился-таки с комендантом лагеря в Сырой низине: тот позволил «священнику местному, сиречь отцу Александру пасхальные службы служить, а также продуктами и вещами пленным помочь».

 

47.

Вечером отец Александр вдохновенно читал проповедь.

— Дорогие мои! — говорил он торжественно. — Приближаются два события, от которых меня охватывает сильнейшее волнение. Грядет Пасха. В ночь с субботы на воскресенье все мы с вами побредём вокруг храма крестным ходом и воспоем «Христос воскресе из мертвых...» Совершим литургию. А на другой день, благодаря стараниям нашего благодетеля Ивана Фёдоровича Фрайгаузена, состоится праздничная служба для узников лагеря военнопленных в Сырой низине. Далее, пятого апреля по старому стилю или же восемнадцатого апреля по-новому, все мы будем отмечать семисотлетний юбилей важнейшей вехи в русской истории — битвы на Чудском озере, в которой святой благоверный князь Александр Ярославич Невский победил рыцарей Тевтонского ордена. «Солнце земли Русской» — так величаем мы князя Александра в акафисте, сочинённом некогда самим святителем Макарием при содействии царя Иоанна Васильевича Грозного. Хотелось бы мне, чтобы все мы были бы хотя бы солнечными зайчиками от этого благословенного солнца! Вот недавно мне стало грустно, невесело, подумалось о детях моих — сыновьях, о которых я не имею весточки. Тогда мой приёмышек Миша, видя мою печаль, взял зеркальце и стал пускать по комнате солнечного зайчика. И на душе моей стало веселее. А представьте, если мы все станем такими зайчиками, отражающими свет Александра Невского, Солнца земли Русской, каково весело станет Господу! Ведь Господь наш не любит унылых, а любит тех, которые приветом и радостью всем сияют. Давайте же объединимся в одном важном деле — срочно соберём сами и подвигнем жителей окрестных мест собрать для военнопленных, среди которых могут быть и наши родные, наши дети, братья и отцы, одежду и еду. На сей раз властями дано клятвенное уверение в том, что всё это достанется узникам. Хорошо бы, чтоб каждому из них, томящихся в плену, досталось хотя бы по одному крашеному яичку. А узников в лагере «Сырая низина» чуть более двухсот человек.

— Про яички ты хорошо сказал, — хвалила потом матушка. — Да только едва ли соберут столько. Дай Бог, если бы по одному на двоих досталось...

Но она оказалась не права. Тысячу крашеных яиц привезли жители окрестных мест в великую субботу!

— Я возношу руки и вопию ко Господу, ликуя: дождался чудес! — прослезился от восторга отец Александр.

Много нанесли и прочей еды и вещей. Обманутые в прошлый раз, жители тем не менее снова собрали и вязаные носки, и нижнее бельё, и рубашки, и брюки, и ватники, и даже десяток пиджаков. Острее всего пленные нуждались в обуви, но с валенками и сапогами и у самих местных жителей было худо — обуви набралось всего три десятка пар.

Растроганный отец Александр расплакался, когда на субботней службе читал об Иониной тыкве. Этот отрывок из Ветхого Завета он всегда произносил со слезами в голосе, а на сей раз просто не мог сдержать рыданий... Потом оправдывался за последним великопостным обедом:

— Ведь я по фамилии Ионин. А тут Иона и тыква. Как он опечалился о тыкве, которую не растил, не поливал, не ухаживал за ней. И мне подумалось: эти люди, которые в лагере «Сырая низина», они как эта тык... тык...

Он так и не смог выговорить «тыкву», потому что снова расплакался, утираясь рукавом ветхой, но любимой домашней рясы.

 

48.

Наступила Пасха. Отец Александр совершал приготовления в храме.

— Ведут! — первой вбежала и сообщила Ева.

— Ведут! — тяжело дыша, догнала её Алевтина Андреевна. Заслышался лай многих собак. Отец Александр выбежал на улицу.

По селу вели колонну военнопленных. Вдоль колонны шли нацисты с овчарками, рвущимися со своих поводков, готовыми броситься и рвать в клочья понурых угрюмых людей, кое-как одетых и обутых, измождённых, с потухшими взорами. А со всего села бежали русские дворовые собаки и яростно облаивали этих немецких овчарок.

И вдруг отцу Александру стало жутко. Разве такие выпотрошенные, доведенные до животного состояния, смогут возрадоваться? Разве таких, истерзанных, прошедших страшные муки, проймешь словом? Горе и страдания покрыли их непроницаемым панцирем, сквозь который проникнет ли ясный луч пасхальной радости?!

Ведь и в храм гнали их сейчас принудительно, как водили ежедневно на рабский непосильный труд, от которого они болели и умирали десятками ежедневно. Единственное, что должно было утешать их — в храме тепло, никто не заставит их там ничего делать, а значит, сегодня можно будет хоть немного отдохнуть в тепле

Отец Александр застонал и поспешил в церковь — готовиться к необычной праздничной воскресной службе.

Молодой дьякон Олег, ещё в феврале присланный к батюшке, уже был там. По договорённости с начальником лагеря в храме, кроме священника и тех, кто ему прислуживает, не должны были находиться посторонние — свободные прихожане.

Но вокруг церкви толпились люди, в основном женщины. При виде военнопленных многие стали вздыхать, охать, причитать и плакать. Двести мучеников пришло в Закаты на праздничное богослужение!

Один из военнопленных чем-то провинился, и немецкий охранник прямо у входа в храм избил его, покуда все остальные молча входили внутрь. Потом, правда, и провинившегося впустили, и он стоял, утирая с лица кровь...

Отец Александр начал службу. Он понимал, что нужно по возможности сократить время богослужения, потому что замордованным людям тяжело будет выстоять долго. Но постепенно он изменил свое решение. Пленные вскоре заметно повеселели. Они обнаружили, что их охрана осталась вне храма и здесь они наедине со священником, дьяконом, пономарём и хором. Эта краткая свобода подействовала на людей, как глоток вина!

За пономаря как обычно был Николай Торопцев. Он взволнованно читал из «Деяний святых апостолов», в это время матушка и Ева раздавали свечные четвертинки.

Ева шепнула отцу Александру:

— Повеселели.

Начался дневной крестный ход. Фонарь поручили нести матушке, и она пошла впереди всех. За нею с крестом — Торопцев, далее — двое военнопленных с хоругвями. Отец Александр ласково вызвал желающих их нести, особо не надеясь на ответ, но из толпы пленных вдруг охотно выступили двое и взялись за тяжелые хоругви. Сам батюшка шествовал за ними. Следом — Ева с иконой Воскресения и три женщины из хора с другими иконами. За ними Роман Гуляев, тот самый, у которого акафистом исцелилось ухо. Он напросился петь в церковном хоре и неожиданно обнаружил замечательный талант тенора.

Так двинулись из храма с пением «Воскресение Твоё, Христе Спасе, ангели поют на небесех и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити!»

Когда вышли наружу, овчарки взорвались лаем, и пока крестный ход двигался вокруг церкви, собачий гвалт не утихал, обстреливая отрывистым лаем идущих. Казалось, они вот-вот сорвутся с поводков и бросятся на людей! Отца Александра пронзила мысль: вот так же, сквозь лай и поругание, шёл на Голгофу Спаситель наш Христос!

Эта мысль едва не вознесла его над землей, и он почти летел, чуть касаясь обледенелой земли. Ему в лицо светило солнце, в воздухе тонко сиял лёгкий морозец...

Входя в храм, отец Александр мысленно перевел дух: «Слава Богу, не расстреляли и не спустили собак!»

Он вернулся к алтарю и оттуда торжественно возгласил:

— Христос воскресе!

— Воистину воскресе! — ответили ему узники, и священник поразился: больше половины из них произнесли эти слова!

А ведь это были советские люди, которым четверть века вдалбливали в голову: Бога нет! Многие из них родились уже после революции, поставившей своею целью полностью истребить в России православную веру.

Шла служба, и люди в храме всё более светлели лицами.

Почти все, хоть и неуклюже, но старались креститься, а когда отец Александр в очередной раз возглашал «Христос воскресе!», весь храм отвечал дружно и слаженно: «Воистину воскресе!»

Более же всего взволновало батюшку, что когда пели «Верую» и «Отче наш» — не один и не два, а человек двадцать из военнопленных подпевали! Значит, они не впервые слышали слова молитв, значит, не зря многие матери и жены писали на бумажках эти слова, и вешали на шеи близким, уходящим на войну!..

После богослужения отец Александр давно уже принял решение причастить всех без исключения, разве что лишь кроме тех, кто сам отвергнет причастие. Перед исповедью он объявил:

— Дорогие мои братья! Сейчас будет совершено таинство исповеди. Все мы грешны, ибо только Христос один безгрешен. Но сегодня великий праздник Пасхи Христовой, и все вы, притекшие в храм Божий, получите отпущение грехов. Когда я буду проводить сию общую исповедь, по моему знаку называйте свои имена. А когда я дам знак, не спеша подходите, я должен буду каждого накрыть епитрахилью и произнести слова отпущения грехов.

И началась общая исповедь.

Когда по канону исповедникам требовалось произнести своё имя, отец Александр слегка поднимал вверх руку, и ему казалось, что он ясно слышит имя каждого из этих двухсот русских людей, волею грозной судьбы оказавшихся в тяжком мире плена:

— Сергей. Андрей. Валентин. Виктор. Александр. Павел. Владимир. Сергей. Максим. Степан. Иван. Григорий. Касьян. Василий. Павел. Михаил. Николай. Леонид. Евстафий. Михаил. Алексей. Александр. Пётр. Олег. Иван, которого при дверях избили. Фома. Иван. Степан. Павел. Пётр. Матвей. Игорь. Фёдор. Дмитрий. Исай. Юрий. Валерий. Назар. Пётр. Иван. Дмитрий. Кондрат. Аркадий. Харитон. Иван. Анатолий. Александр. Николай. Елизар. Иван. Николай. Павел. Степан. Лукьян. Владислав. Глеб. Ираклий. Анатолий. Антон. Константин. Мирон. Виталий. Филимон. Иосиф. Всеволод. Илья. Кирилл. Герасим. Евстигней. Платон. Иван. Капитон. Валентин. Елизар. Филипп. Иван. Григорий. Арсений. Макар. Евгений. Степан. Куприян. Василий. Николай. Исакий. Геннадий. Ярослав. Иван. Сидор. Георгий. Леонтий. Анисим. Пётр. Трифон. Никанор. Федот. Абрам. Николай. Иван. Герман. Елисей. Станислав. Валерий. Сергей. Игнат. Тимофей. Семён. Степан. Феоктист. Ростислав. Яков. Прокофий. Роман. Прохор. Фёдор. Лаврентий. Борис. Вячеслав. Гаврила. Михаил. Тихон. Фаддей. Иван. Феликс. Иван. Евлампий. Тарас. Андриян. Захар. Савва. Иван. Серафим. Емельян. Фёдор. Лука. Дмитрий. Ларион. Юрий. Кузьма. Александр. Николай. Сергей. Иван. Виктор. Федот. Аркадий. Фёдор. Поликарп. Лев. Василий. Трофим. Афанасий. Ефрем. Тимофей. Михаил. Александр. Севастьян. Владимир. Семён. Ипат. Анатолий. Клим. Борис. Евгений. Артём. Евдоким. Еремей. Геннадий. Пётр. Григорий. Иннокентий. Александр. Степан. Никита. Антон. Богдан. Валентин. Дорофей. Андрей. Устин. Виталий. Сергей. Георгий. Василий. Валерий. Иван. Арсений. Фёдор. Александр. Юрий. Семён. Анатолий. Зиновий. Ефим. Владислав. Дмитрий. Григорий. Александр...

Страшась и сам своего внезапно необычайно обострившегося слуха, отец Александр находился на грани обморока: ему стало казаться, что вот-вот — и он услышит не только имена, но и сами судьбы стоящих пред ним измученных, униженных и оскорблённых!

Ловил обострённым слухом батюшка и явно не православные имена — Эдуард, Альберт, Марат. Они принадлежали некрещёным людям, но и этот грех — исповедование и причащение некрещеных — он жадно брал на себя, ибо не мог же он изгнать их из храма, ныне припавших к живительному источнику веры Христовой!..

Их окрестило горькое горе.

И лишь когда стал каждому по очереди отпускать: «Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит тебе, чадо Николай!.. чадо Анатолий... чадо Иоанн... чадо Василий...», непривычно споткнулся: «чадо Эдуард... чадо Марлен... чадо Альфред...»

После этого приступили к таинству причастия, и вновь потянулись вереницею имена, имена, имена. И, каждому вкладывая в уста тело и кровь Христовы, батюшка сопровождал их частицею своего сердца, удивляясь, что это сердце никак не иссякает в нём...

А когда причащал тех, с не православными именами, испытал даже особенное счастье, говоря себе: «Пусть я погибну, но их потяну из болота!»

Но затем всё же сказал:

— Я, братья мои, взял сегодня на себя большой грех. Причастил вместе с крещёными и некрещеных. Ибо не могу же я разделить вас! Сегодня все вы едины. Но всё же, Эдуард, Марат, Марлен, Альберт и Альфред, коль уж вы вместе со всеми приняли тело и кровь Господа нашего, я должен буду вас окрестить. А если ещё есть некрещеные, но с православными именами, объявитесь.

И они, как дети, вытянули вверх руки. А некоторые подставили под локоть поднятой руки ладонь другой. Это особенно тронуло батюшку...

Он посчитал:

— Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Вот сколько! Да ещё этих пятеро. Двенадцать. Как по числу апостолов! Готовьтесь же: если теперь вас не покрещу, рискую в случае внезапной смерти прямиком попасть во ад!

Изможденные лица засветились улыбками.

Матушка в стороне всхлипнула. Следом за ней, отвернув край головного платка, утерли слезы и остальные женщины. Ева восторженно сверкала глазами, глядя на всё...

Пройдя в алтарь, отец Александр тоже немного всплакнул, но постарался выйти на проповедь с таким видом, будто ему вообще никогда в жизни не доводилось проливать из глаз влагу.

— Причастников всех поздравляю с принятием таинства, — начал он и задумался.

Нужно было найти самые сильные слова, которые могли бы держать их в этой жизни ещё очень и очень долго. Обычно отец Александр никогда заранее не придумывал проповедь. Она исходила из него сама, а если этого не происходило, он ограничивался разговором о том, какой сегодня день по церковному календарю.

Но сейчас он ждал, что родится одна из самых главных проповедей в его жизни, и очень волновался.

Надо было говорить, а ему молчалось.

Однако никто не роптал, все в напряжённом ожидании смотрели на батюшку.

И они услышали:

— Что может быть тяжелее для воина, нежели гнёт плена? Смерть на поле боя легка и священна. Смерть от ранений тягостна, но тоже благословенна. Томиться в плену хуже, чем умирать от ран среди своих. Ужасно было отступление! Все вы потеряли свободу, перестав быть воинами, долгие месяцы томились, наблюдали смерть своих товарищей. Но вы дожили до сегодняшнего светлого праздника Пасхи. И сегодня вы снова — воины! Вы вернулись в строй. Отныне вы — воины Христовы, его рядовые. А я — полковник в сем войске. Отец Александр Ионин. Протоиерей. Формально вы остаётесь в подчинении у тех фельдлебелей с собаками. Но духовно отныне вы — моё войско. А надо мною возвышаются величественные фигуры — фельдмаршалы Александр Невский, Дмитрий Донской, Дмитрий Пожарский, Михаил Кутузов, генерал Дмитрий Скобелев, генералиссимус Александр Суворов и другие великие русские герои, великие воины. Ближе всех к нам, конечно, Александр Невский, потому что совсем недалеко отсюда, от села Закаты, где мы находимся, берега Чудского озера, место, где он разгромил псов-рыцарей известной вам национальности. Где он под лёд их пустил! И скоро, братья мои, исполнится ровно семьсот лет от того события. А выше всех над нами — верховный главнокомандующий. Сам Господь Иисус Христос. Вот какая у нас иерархия, дорогие братья. Так что отныне у вас новый устав. И согласно ему вам не дозволяется отчаиваться и унывать! У всех вас, мои хорошие, есть матери, которые проплакали свои глаза, думая о вас. Которые молятся денно и нощно о вашем спасении. И которые, конечно же, спасут вас, издалека отогрев своими сердцами!

При слове о матерях многие из новоназванных воинов отца Александра не выдержали и прослезились — проняло.

С трудом отец Александр собрал силу воли в кулак и вернулся от волнующегося перед ним людского горя к радости Пасхи.

— С праздником вас, дорогие мои воины! Христос воскресе! — воскликнул он, воздымая над собой крест.

— Воистину воскресе! — мощно отозвалось его войско. Трое немецких охранников, только что вошедших в храм, оторопели от такого дружного возгласа. Они вошли глянуть, скоро ли всё тут кончится. И вдруг увидели, что это человечье стадо, которое они столько времени били, оскорбляли, втаптывали в землю, состоит не из потерявших достоинство животных, а из живых людей. И они представляют собой грозную силу!

— Шапки долой! — властно крикнул на немцев отец Александр. — Снять головные уборы!

В церкви пронеслось смятение.

Пленные стали показывать немцам, что нужно сделать, и неожиданно немцы с покорностью расстегнули ремешки, сняли каски, а затем и надетые под касками шерстяные шапочки.

— А теперь, дорогие мои воины, подходите, целуйте крест и получайте праздничные подарки, которые собрали для вас добрые жители нашего села и окрестностей, — сказал отец Александр.

Подарки были сложены возле алтаря и тщательно накрыты. И всё же нередко от этой горы, накрытой скатертями и одеялами, отрывался запах съестного, упархивал ласточкой вглубь храма, и голодные люди невольно принюхивались, оглядывались, искали взорами: откуда доносится дивный запах?

Священник сдернул покрывало — и все увидели, что там лежат груды одежды, стоят узлы с хлебом, куличи, связки вяленой рыбы, кадушка мочёной антоновки, корзины с пасхальными яйцами — крашенками, выкрашенными луковой шелухой. Их подносили батюшке, и после того, как каждый из пленных подходил и прикладывался к кресту, отец Александр брал по два яичка и дарил, дарил, дарил.

Узники шли мимо Торопцева, дьякона Олега, матушки Алевтины, певчих, Гуляева и Евы, и те давали им еду и одежду. Никто не остался обделенным.

Потом христосовались. Все, стоявшие рядом друг с другом, как положено, троекратно целовались со словами «Христос воскресе!» — «Воистину воскресе!», и подходили к батюшке, а отец Александр похристосовался с каждым из этих людей, впервые отогретых душой и телом за всё время их пребывания в фашистском плену.

 

49.

На другое утро матушка Алевтина совершила открытие:

— Отец Александр! Да у тебя борода почти совсем побелела!

Надо сказать, батюшка после вчерашней службы прихворнул. Чуть его войско увели обратно в Сырую низину, отца Александра стал бить озноб. Алевтина Андреевна выдала ему немного самогонки, он выпил, уснул и проспал с трёх часов дня до самого утра, как убитый.

— Удивляюсь, как это я сама не поседела, — говорила теперь матушка. — Мы все слушали твою проповедь ни живые ни мёртвые. А уж когда ты крикнул: «Шапки долой!», тут я чуть не умерла на месте. Армагеддон ты устроил, чистый Армагеддон! Хочешь, чтоб нам всем объявили абшид?

— А ведь хорошо, Алюшка — воспрянул отец Александр. — Хорошо всё вчера получилось! Ведь ты подумай, все исповедовались и причастились! Лапушка моя!

— И грех получился тоже на твою седую бороду! — не унималась матушка, улыбаясь на ласковые слова мужа. — Исповедовать и причащать некрещеных-то, а?

— Яволь, герр фрауляйтер! — отозвался отец Александр. — Целиком и полностью согласен. Грех. Но я впервые осознал такое понятие, как «сладость греха». Мне от этого греха сладко, Аля.

— Да ведь существуют церковные директивы...

— Но существуют и коррективы сердца! И на каждую директиву можно найти исключение. Вспомни: даже святые старцы ели мясо в Великий пост, чтобы не обидеть хозяев жилища, которые угощали их последним кусочком, который был в доме. Вот вчера и у нас было такое благое исключение.

— Теперь надо поскорее окрестить тех двенадцать.

— Абгемахт!

— Полковник Ионин... — засмеялась матушка.

 

50.

Но лагерное начальство не спешило отпускать к отцу Александру двенадцать человек для крещения. Оно считало, что военнопленным и так была дана сильная поблажка. Нужно было вновь просить полковника-благодетеля.

А он как раз и объявился. После утренней службы, в субботу восемнадцатого апреля, бодрый и сосредоточенный, Иоганн Фрайгаузен подкатил к храму отца Александра на автомобиле и позвал с собой в путешествие. Взяли и Николая Торопцева.

— И куда мы едем? — спросил батюшка уже в дороге.

— Прокатимся тут недалеко, — улыбался Фрайгаузен. — Как прошла служба?

— Великолепно. Сегодня ведь знаменательный день. По старому стилю пятое апреля. И в проповеди я говорил об Александре Невском. Даже высказал дерзкое предположение, что когда-нибудь этот день будет всенародным праздником, днём Ледового сражения.

— А как вы думаете, отец Александр, кому сейчас помогает ваш небесный покровитель? — спросил полковник Фрайгаузен.

— М-м-м... — замялся с ответом «полковник Ионин».

— Ну ведь не атеистам-большевикам, правильно? Не Сталину с Берией, не Молотову с Калининым, так?

— Наверное...

— А если я скажу так: сегодня Александр Невский на нашей стороне? Что молчите?

— Думаю, — еле выговорил батюшка.

— Думать тут нечего, — бодро продолжал Фрайгаузен. — Немецкая армия сейчас несёт России спасение от безбожников. Всюду открываются и возрождаются храмы. Народ принимает святое крещение. Сколько у вас в храме уже крестилось?

— Двенадцати не хватает, — встрепенулся батюшка. Но Фрайгаузен не обратил внимания: каких двенадцати, до чего не хватает? Он продолжал развивать свою мысль:

— Вот! Огромные цифры вернувшихся в лоно Церкви. Так за кого же быть святому православному князю Невскому? За жидов-коммунистов, задумавших уничтожить Православие, или за нас, арийцев, его возрождающих?

— А почему, Иван Фёдорович, вы завели этот разговор именно сейчас? — спросил отец Александр.

— Так ведь сегодня — Ледовое побоище, — ответил Фрайгаузен. — И именно сегодня получены донесения о том, что Красная Армия полностью разгромлена. Подо Ржевом.

— Помнится, уже играли тимпаны и гусли. Когда говорилось, что взяли Москву, — заметил отец Александр нарочито смиренным голосом.

— Да, тогда мы погорячились, — согласился Фрайгаузен. Рановато порадовались. Так ведь из Сибири пришли свежие части, ударил неслыханный мороз! Вот войска вермахта и были отброшены от Москвы. После этого Красная Армия стремительно бросилась в наступление — большевикам показалось, что мы сломлены. Но! Есть такая игра — футбол. В Германии она весьма распространена. Русские в футбол играют плохо. — Фрайгаузен самодовольно усмехнулся. — Когда сборная России впервые встретилась со сборной командой Германии, русские проиграли с позорным счётом двадцать — ноль. Так вот, в футболе бывает, что атакующая сторона так увлекается атакой, что забывает об обороне, и на том может потерпеть сокрушительное поражение. Это и случилось подо Ржевом. Там сформировался главный коммуникационный узел центрального направления советского фронта. Можно сказать, именно подо Ржевом произошла главная битва этой войны! Сегодняшнее Бородино! И Красная Армия полностью разгромлена. Она потеряла подо Ржевом миллион человек убитыми и пленными, тысячу танков, несколько тысяч орудий, полтысячи самолётов. Всё! Это конец войны. После таких поражений не поднимаются. В ближайший месяц германская армия войдёт в Москву и Ленинград, выйдет к берегам Волги, на ось Архангельск-Астрахань. Дальше нам идти и не надо. Большой Уральский вал защитит нас от восточных варваров.

— А если снова придут сибиряки? — спросил Торопцев.

— Получат по зубам, — парировал Фрайгаузен. — Сибирь достанется японцам.

— Напрасно разбрасываетесь, — сказал отец Александр. — Богатая земля.

Сообщение Фрайгаузена об окончательном разгроме Красной Армии придавило его, но теперь уж он не спешил отчаиваться.

«Слепой сказал — посмотрим!» — подумал батюшка. А вслух произнёс:

— В футбол, может быть, и впрямь немцы лучше...

— Вы полагаете, как я вижу, это опять блеф, — проницательно продолжил Фрайгаузен. — Но вы скоро убедитесь: на сей раз большевикам капут.

— В связи с этим, — смекнул батюшка, что самый момент, — нельзя ли похлопотать о смягчении участи русских военнопленных в лагере «Сырая низина»? Благодарю, что с вашей лёгкой руки они у меня в храме были на торжественной службе в день Пасхи. Но, как выяснилось, из них многие не крещены до сих пор, хотя и очень хотели бы... Я обратился к коменданту Шмутцу с просьбой отпустить их ко мне для совершения таинства, но до сих пор не получил ответа. А между тем, сами знаете, в каких невыносимых условиях они находятся. Ведь они могут умереть некрещеными!

— Не беспокойтесь, батюшка, — с улыбкой оглянулся Фрайгаузен. — Я скажу Шмутцу. А вообще, в ближайшие месяцы после капитуляции Сталина узников концлагерей станут потихонечку отпускать на все четыре стороны. Точнее, им будут давать вид на жительство, чтобы они могли работать на благо великой Германии. Сейчас ежедневно в плен сдаются десятки тысяч красноармейцев. Взгляните, какие им выдают пропуска.

Он протянул на заднее сиденье отцу Александру и Торопцеву листок, на котором была изображена голова Сталина, срезанная серпом и сверху побиваемая молотом. Рядом с головой — расшифрованная надпись «СССР»:

Смерть

Сталина

Спасёт

Россию!

Далее шёл текст: «С одним пропуском на сторону германских войск может перейти неограниченное количество командиров и бойцов! Приказ Сталина о преследовании семей, переходящих на нашу сторону командиров и бойцов, — невыполним. Германское командование не публикует списков пленных. Поэтому не бойтесь сталинских запугиваний».

«ПРОПУСК

Предъявитель сего переходит на сторону Германских Вооруженных Сил. Немецкие офицеры и солдаты окажут перешедшему хороший прием, накормят его и устроят на работу. Переходить на строну Германских войск можно и без пропуска: мы и в этом случае гарантируем хороший прием».

— Так что никаких больше концлагерей, — радовался Фрайгаузен. — Сдался в плен — получай вид на жительство и работу.

— Хорошо бы побыстрее моих освободили, — пёкся батюшка, — а то ведь мрут! Мороз никак не уходит.

— Кстати, про мороз. — Фрайгаузен поднял вверх указательный палец. — Всё происходит точно так же, как семьсот лет назад. Зима на удивление затягивается. Ведь тогда тоже был апрель, а бились на льду!

Вскоре машина выехала на берег обширного озера. Ещё когда проезжали село Самолву, отец Александр догадался, куда они путь держат, и сейчас лишь изобразил удивление:

— Неужто на то самое место приехали?

— Так точно. Прошу, — Фрайгаузен помог священнику выйти из автомобиля.

Они отправились вдоль высокого берега, глядя на расстилающуюся гладь озера, покрытую снегом, которую кое-где ветер вылизал до ледяных залысин. В лицо задувало, солнце тщилось пробиться сквозь серые облака и не могло.

— Вот видите, — говорил Фрайгаузен, — всё точно так же, как тогда. И лёд способен выдержать на себе два войска, но может и проломиться в иных местах. А значит, природа подготовила сегодня встречу Александру. Значит, он где-то здесь незримо присутствует. Вот сейчас бы привезти сюда всех красных командиров, да и пустить их под лёд! Это было бы глубоко символично!

Отец Александр и Торопцев приостановились, полковник прошёл немного вперёд, и батюшка произнёс:

— Боже мой! И это говорит человек, который сделал для нас столько доброго! Неужели они все такие?.

— Мне кажется, он выпил, — предположил Николай Николаевич.

— Ну, где ты, Солнце земли Русской? — глядя в низко нависшее небо, воскликнул вдруг Фрайгаузен.

В тот же миг, разрушив прочные ряды облаков, солнце вырвалось и сверкнуло яростно. Фрайгаузен оступился и неловко упал лицом в снег.

— И поделом! — вырвалось у отца Александра. Полковник с хохотом вскочил на ноги, поднял и надел фуражку:

— Силён, силён князь Невский!

Вдруг вдалеке зазвучали выстрелы, пули пролетели со свистом, будто железные кольца по стальным натянутым проводам, нанизывающим на себя всю округу. Шофёр Фрайгаузена рванул машину, быстро подъехал.

— Скорее! — крикнул полковник, распахивая дверцы и прыгая на переднее сиденье.

Батюшка и Торопцев тоже запрыгнули на свои места.

Автомобиль помчался прочь. Фрайгаузен изготовил пистолет и лихорадочно оглядывался по сторонам. Выстрелы били, пули свистели рядом с автомобилем. Одна из них даже ударила в задний капот — салон машины туго и тупо дрогнул.

— Не хватало в такой день погибнуть от наших, — засмеялся отец Александр.

— Партизаны — не наши! — возразил Фрайгаузен. — Это бандиты, выродки! Убивают православных.

Стрельба ещё слышалась, но уже где-то вдалеке. Солнце скрылось, поднялся сильный ветер, качавший голые деревья. Обратно в Закаты ехали молча.

 

51.

Вмиг унеслась прочь зима!

Весна пришла дружная, и в начале мая трудно было себе представить, что всего две недели назад лежали снега, озера и реки еще не сняли с себя лёд!

Всё преобразилось, окрасилось в нежно-зелёные тона. В воздухе с утра колыхалось томное марево весны, заставлявшее стариков вспоминать молодость, а молодых напрочь забывать, что где-то есть какая-то война.

Но тяжело приходилось тем, кто недавно потерял любимого или любимую. Тем, кто не мог предать память о самом дорогом для себя человеке, полюбить другого...

 

52.

Полуостров, отделяющий Псковское озеро от Чудского, реденько покрыт лесами. Между двумя большими озёрами здесь лежит ещё маленькое, в старину его называли Узмень, сейчас — Тёплое озеро. Здесь и впрямь вода теплее, чем к северу и югу. Этой особенностью здешней природы некогда и воспользовался князь победоносец, сумев оттеснить тевтонских рыцарей с ещё крепкого льда Чудского озера на уже хрупкий лёд Узмени.

Всего в семи километрах от того места, в небольшом лесу, окружённом селами и деревнями Самолва, Замошье, Чудская Рудница, Чудские Заходы, Луг, Казаковец и Таборы, прятался небольшой, под стать лесу, партизанский отряд.

Уже с середины апреля стали стекаться люди. Вместе с командиром, товарищем Климовым, пришёл из Закатов и Алексей Луготинцев. Явился Клещёв — один из тех, кто первым начинал в здешних местах партизанить, маленький и злобный.

Явилось и крепкое пополнение — двое бравых бойцов, Табак и Муркин. Это не прозвища у них были такие, а настоящие фамилии. Игорь Муркин был из местных, из Чудских Заходов, а Сашка Табак из большого села Серёдки, что километрах в сорока отсюда. Там-то леса были погуще и пообширней, и тоже имелся партизанский отряд, но Табак испытывал сильную любовь к краеведению, чтил память Ледового побоища и оттого перекочевал к Климову, можно сказать, по идейным соображениям — хотел громить немцев и эстонцев там, где это делал семь столетий назад Александр Невский. Он высчитал, что восемнадцатого апреля исполнится ровно семьсот лет, и сильно захотел побывать в этот день на том самом месте. Втроём — Луготинцев, Табак и Муркин — они и отправились на озеро. Какова же была их радость, когда вдалеке, на берегу озера, они увидели немецкую машину, прогуливающегося фашистского офицера, а рядом с ним двоих русских — один из них поп, а про второго Табак сказал:

— А это просто из бобиков.

— Не говори так, — возразил Луготинцев. — Это хороший человек. Торопцев. Его убивать не будем. Возьмём с собой в отряд. Он с нами вместе воевать станет.

Машина была одна, дурак — немец не позаботился о хорошей охране, как видно, предполагая, что пока держатся морозы, партизаны не зашевелятся. Можно было подкрасться поближе, но Муркин дал оплошку — выстрелил раньше времени. Из-за этого обстрелянные успели запрыгнуть в машину и уехать! Так что трое молодых партизан без толку потратили патроны. Но напугали, и то хорошо. Все же отметили годовщину Ледового побоища!

— Ничего, я этого попа ещё достану, — весело пообещал Лёшка. — Он у нас в Закатах мракобесие своё разводит, немцам сапоги лижет...

 

53.

Но прошёл месяц, прежде чем он вознамерился исполнить зарок.

Вокруг пела весна, пела о любви, но для партизана Луготинцева та песня была скорбная, потому что не мог он предать Машу, свою любовь к ней!

Песни весны лишь сердили его, раздражали и злили.

— Как хорошо, — бормотал отец Александр, едучи на велосипеде по дороге через лес. — Как упоительно хорошо, Господи! Когда же наступит «на земле мир, в человецех благоволение»?

Природа дышала теплом, шелестела листва. Священник отец Александр Ионин ехал к своему войску. До сих пор ему так и не дали окрестить тех двенадцать, и он колесил туда снова просить об этом. От села Закаты до лагеря в Сырой низине было часа полтора пешего ходу. Батюшка на велосипеде проделывал это расстояние и за полчаса, и за сорок минут. Пересекать лесные дебри, конечно, страшновато. С начала мая проснулись партизаны, нападали не только на немцев, но и на мирных граждан, которых они подозревали в сотрудничестве с немцами, хотя чаще всего никакого сотрудничества не было и в помине. Недавно батюшку возили в Гологляг отпевать там одного старичка, зверски исколотого в лесу штыками.

Правда, Николай Николаевич однажды высказал такое предположение, что это чинят сами же немцы, дабы разжечь ненависть к партизанам. Кто их разберёт теперь? Война — она заставляет и так подличать.

— Стой, поп! — вдруг прервал раздумья отца Александра чей-то весьма недружественный голос. Батюшка остановился.

Из леса на дорогу вышел закатовский парень Лёша Луготинцев, оглянулся по сторонам и добавил:

— Стой. Ты уже приехал куда надо.

— Здравствуй, Алексей Божий человек, — приветливо откликнулся отец Александр, слезая с велосипеда. Он обомлел, поняв всё, и старался как можно скорее вернуть самообладание, стряхнуть с ног проклятую трусость. А она именно в ногах у него находилась — они стали ватными и тяжёлыми...

— Это ты у нас Божий, — сказал Луготинцев мрачно. — А я — советский человек, понятно?

— Понятно.

— Это хорошо, что понятно. Давно я мечтал так повстречаться. И вот, наконец...

Он ещё раз оглянулся по сторонам и сунул руку в карман за пистолетом.

— Так ты исповедоваться хочешь? — спросил отец Александр.

— Это с какого рожна? — усмехнулся советский человек.

— Я так понимаю, ты собираешься убить меня.

— Молодец. Тепло. Я б даже сказал, горячо. — Пистолет покинул карман и сверкнул на солнце потусторонней воронёностью.

— Ну а коли так, то перед тем, как казнить меня, ты мне расскажешь, что, да как, да почему. Верно?

— Можно и рассказать.

— Вот и будем считать, что это твоя исповедь. Сядем вон там, на сухом пригорке.

— Ну-ну. Давай, пока никого нет.

И они сели друг с другом рядом. Луготинцев держал пистолет, целясь батюшке в ногу.

— Ну и чем я тебе так не угодил? — спросил батюшка простодушно.

— Ты мне? А всем, — ответил убийца. — Ты напакостил в самую серёдку моей жизни! Туда, где если кто напакостит, то я того на куски рвать буду.

— Ох! Да как же я так? Когда успел?

— Слушай и не перебивай меня, поп, раз уж взялся слушать! Ты откуда взялся здесь такой? Кто тебя звал сюда, балаболку? Кому ты здесь нужен? А я скажу, кому. Немцам. И предателям Родины. Между прочим, это я обстрелял тебя и твоего немца. А было это в день Ледового побоища. Знай это. Здесь — моя земля, и немцу по ней не ходить. А заодно и тебе с ним. Я родился и вырос в Закатах. Здесь у меня была первая и последняя любовь — Маша Торопцева.

— Николай Николаича...

— Дочка. У нас был клуб имени товарища Кирова. В том клубе я ей в любви объяснился. Мы поклялись вечно любить друг друга. Я ушёл в армию, а она меня ждала. Но пришли немцы. Фашист застрелил её на озере... Я бы в том клубе потом сделал мемориальное стекло: Мария Торопцева, погибла от рук немецко-фашистских захватчиков. Но тут появился ты и осквернил то, что было для меня свято — клуб нашей любви. Ты превратил его в свою церковь. У людей отобрал радость. Так что ты не только передо мной, ты перед всеми людьми виноват! Ты призываешь их служить врагу. И потому я тебя убью!

Луготинцев нажал на курок. Пистолет выстрелил. Пуля пролетела в вершке от ноги батюшки. Испуг в отце Александре вспыхнул ярко и болезненно, но в следующее мгновение внезапно и погас, уступив место отрешённому спокойствию.

— Что ж не сразу в меня? — спросил батюшка.

— Не боишься смерти-то? — улыбнулся Луготинцев.

— Боюсь, — спокойно отвечал священник. — Хотелось бы ещё много для людей... Но если пришёл мой час, то и слава Тебе, Господи!

— А ты крепкий старик, уважаю, — сказал партизан. Одного тут казнили, так он в ногах ползал, сволочь. А до этого наших сдавал немцам. Об их жизнях не думал, гад. Но ты не думай, тебе твой гонор не поможет. Наступает последняя минута. Молись своему Богу, поп!

Отец Александр встал. Не спеша перекрестился.

— Прежде, чем совершишь задуманное, разреши, я хотя бы отпущу тебе все твои грехи.

Луготинцев с удивлением посмотрел на священника и вдруг усмехнулся:

— Валяй!

Отец Александр отцепил от багажника велосипеда свой саквояж, достал оттуда поручи и епитрахиль. Поручь надел в спешке только одну, а, надевая епитрахиль, так и ждал второго выстрела, но он не грянул. Батюшка подошёл к Луготинцеву. Тот держал его на мушке. И в таком неправдоподобном положении отец Александр накинул Лёшке епитрахиль на голову. Впервые ему приходилось отпускать грехи под дулом пистолета!

— Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит тебе, чадо Алексей, вся согрешения твоя, включая и задуманный грех убийства священника Александра, и аз недостойный протоиерей властью мне данной прощаю и разрешаю от всех грехов во имя Отца и Сына и Святаго Духа. — И он перекрестил ему голову, как и полагалось в таких случаях.

Луготинцев вдруг оторопел и обмяк, словно некая неожиданная и сильная мысль пронзила его. Он сидел, смотрел на священника, продолжая целить в него дулом пистолета, но не стрелял, медлил. Отец Александр снял с его головы епитрахиль и снова заговорил:

— А знаешь ли ты, Алексей, что твоя фамилия имеет отношение к Александру Невскому? Ведь в его дружине был такой богатырь — Костя Луготинец. Пал смертью храбрых в сражении на Неве. И не случайно так дорог тебе твой клуб. Ведь он изначально был не клуб, а храм во имя святого благоверного князя Александра Невского, который бил немецких псов-рыцарей. Можно сказать, это не просто церковь, а штаб. Только начальник этого штаба сам Александр Невский. Потом при советской власти храм превратили в клуб имени Кирова. Получилось, что Александра Невского выгнали из его штаба и туда посадили товарища Кирова. А разве товарищ Киров громил захватчиков земли Русской? Разве можно его поставить на одну доску с Александром Невским? Суворовым? Кутузовым? Нет, не можно. Вот я и восстановил справедливость. И вовсе не немцы меня сюда поставили, а сам мой небесный покровитель Александр Невский. И не только мой, но и твой. Ведь ты Алексей. А когда перед самой смертью князь Александр принял монашеский постриг, то ему было присвоено иное имя — Алексей. Стало быть, он и мой, и твой тёзка. И командир. Этот год — его год. Немцы говорят, что они победили подо Ржевом и теперь Красная Армия разгромлена. Но я не верю. С нами Александр Невский, и в год семисотлетия Ледовой битвы он поможет нам. В этом году переломим мы хребет Гитлеру, Алёша! С нами князь Невский. Вот почему так дорог тебе дом командира, вот почему именно там тебе хотелось объясниться в любви к Маше. Погляди, и отец её во всём помогает мне. Он-то чувствует, где теперь Маша.

— Где? — спросил Луготинцев.

— Там, где все лучшие люди России. Где Суворов и Александр Невский, где погибшие твои товарищи по оружию. Туда же ты и меня сейчас направить решился. С удовольствием присоединюсь к этому высочайшему обществу! С Машей твоей повидаюсь. Учти, раньше, чем ты, её увижу. Можешь теперь стрелять. Слава Тебе, Господи!

И отец Александр троекратно перекрестился, держа в левой руке наперсный крест.

Луготинцев встал с пригорка и с удивлением смотрел на приговоренного к казни священника.

— Ну, поп, ты даёшь! — усмехнулся он. Медленно положил пистолет в карман. — Скажи спасибо Александру Невскому...

И зашагал обратно в лес.

Отец Александр некоторое время стоял словно каменный. Потом медленно сел на велосипед, медленно поехал дальше.

Некоторое время он колесил без мыслей и чувств. Потом на него нахлынуло. Он вдруг обмер, перестал крутить педали, велосипед ехал-ехал, да остановился, и батюшка упал вместе с ним на бок. Полежал-полежал, поднялся, сел на пригорок. Мысли путались в голове. Он бормотал:

— Чудо послал!.. Как благодарить Тебя, Господи!.. Хотел тех, а крестил этого... Ведь я, можно сказать, крестил... От греха спас... Велика милость Твоя, Боже мой!

 

54.

Лёшке было не радостно. Он недоумевал, как это получилось, что он отпустил попа. Не убил, даже не намял ему боков. Одурачил его поп, будто каким-то облаком обволок, загипнотизировал, не иначе! Да ещё купил тем, что раньше увидит Машу на том свете... Лютая злость вскипала в душе Алексея, причем не столько на попа, сколько на самого себя.

В отряде он никому не рассказал о случившемся. Да и как такое расскажешь? Не поймут, засмеют, а то и, чего доброго, осудят.

Каждый день он помногу раз вспоминал ту встречу, все поповские слова по косточкам разбирал. И теперь уже другое злило его — что всё больше и больше чувствовал он себя во власти этого лысоватого седеющего попа с такими детскими и озорными глазками, напевным голосом, окающим ярославским говорком.

 

55.

В июне снова пришли эстонцы. Явились, чтобы разогнать партизан, но партизаны сами несколько дней от души гоняли их по всей округе вблизи места Ледового побоища. Вояки они оказались никудышные. Одни остались валяться в лесной траве, другие потонули в болоте, третьи еле унесли ноги, несолоно хлебавши.

 

56.

Петровым постом пришла к отцу Александру нежданная радость: в гости к нему нагрянул не кто-нибудь, а сам митрополит Сергий Воскресенский! Подъезжая на автомобиле, тот стал свидетелем потешной сцены: протоиерей, держа осанку и думая о чём-то своём, шёл из церкви домой со стопкой книг, и на подходе к дому был атакован красивым молодым козлом, серебристо-голубой окраски с белоснежными ногами и кудрявым лбом, украшенным сильными рогами. Козёл атаковал священника подло, сзади, стараясь больнее подцепить под мягкие ткани.

— Ах ты, Робинзон! — воскликнул батюшка. — Да что же ты делаешь? Непочтительный ты козёл!

В следующий миг он увидел подъехавшую машину, выходящего из неё смеющегося митрополита и весь засиял:

— Батюшки! Высокопреосвященнейший!

Щёки его вмиг раскраснелись от счастья, он пошёл под благословение митрополита, но тут козёл снова напал на него сзади.

— Робинзоша! Ну как тебе не стыдно! До чего же ты непочтительный козёл! Ведь я — лицо духовного звания, ко мне сам митрополит пожаловал, а ты!..

Сергий, благословляя отца Александра, продолжал смеяться. Потом утирал уголки глаз краем широкого рукава.

— Извольте видеть данного разбойника! — указывал отец Александр на козла. — Во всём себя ставит мне поперёк! Началось с того, что его дали мне в качестве козы. Была пятница, и я назвал козу Пятницей. Но вскоре выяснилось, что это как раз не коза, а козёл, и я переименовал его в Робинзона. Красивый вырос козлик, но совершенно непочтительный.

— Не признаёт в тебе протоиерея?

— Не признаёт! Вот, извольте видеть, снова нацеливается меня боднуть. Робинзон! Робинзоша!..

Митрополит поел с удовольствием матушкиного постного борща, жареных окуней, попил земляничного квасу. Потом позвал отца Александра прогуляться по ближайшему лесу. С чего бы это?

— Далеко гулять не будем, — объявил митрополит, когда они вошли в чащу. — Вот письмо тебе, батюшка, от твоего сына.

Отец Александр чуть дара речи не потерял:

— Как письмо? Как же оно попало?

— Через верных людей я попросил связаться. Мне привезли из Москвы. Прочти да потом сожги. Если найдут, нехорошо будет. Сам понимаешь. А теперь проводи меня до машины, поеду я дальше. В Нарву путь держу.

 

57.

Дома отец Александр уединился и прочитал письмо от своего старшего сына Василия, служившего в храме Рождества Христова в селе Измайлове, на восточной окраине Москвы. Он писал о том, что осенью их бомбили — бомбы падали неподалёку от его церкви, но ни одна не задела храм, хотя двоих прихожан пришлось отпевать — убило осколками.

Немцы в Москву не прошли.

Есть в Москве нечего, кое-как перебиваются люди, но ещё хуже — в Ленинграде, где остался второй сын отца Александра — Димитрий. Он пишет, что в городе на Неве настоящий голод.

А вот третий батюшкин сын, Андрюша, ушёл на фронт, писал, что идёт большое наступление на Ржев, он там воюет, но с февраля писем от него не получали.

Совсем неясная судьба у самого младшего, Даниила, он служил в Севастополе, который сейчас осаждают немцы...

Когда Василий писал своё письмо, он ещё не знал, что четвёртого июля героическая оборона Севастополя закончилась: гитлеровцы взяли город, среди защитников которого был и младший батюшкин сынок

А отец Александр о взятии немцами Севастополя знал — в Закатах с весны работала система радиоточек, немцы вовсю вещали, бравурно докладывая об очередных своих победах. Батюшка ежедневно с болью в сердце молился о судьбах своих сыновей и особенно о Данилушке.

Письмо отец Александр дал прочесть матушке Алевтине, а потом сжёг в печке.

 

58.

Лишь на Петра и Павла комендант Шмутц отпустил из Сырой низины людей для крещения. Кроме них отец Александр выпросил ради такого праздника всех именинников. Петров насчитывалось пятеро, Павлов столько же.

— А в прошлый раз Павлов было четверо, — удивил всех отец Александр. — Один новенький. Так? Вот тебя в Пасху не было.

— Правильно, меня недавно сюда перевели, — улыбнулся пленный.

— А вы что, всех запомнили? — удивился другой.

— Запомнил. Ты Пётр, ты тоже Пётр, ты Павел. Пётр, Пётр, Павел, Павел, Павел, Пётр, — всех пересчитал батюшка. — Теперь некрещеных. Эдуард, Альфред, Степан, Олег, Василий, Иван, Альберт, Роман, Евгений, Геннадий, Марат, Марлен. Правильно?

— Правильно!

— Вот это да!

— А что за имя такое Марлен? Вроде на женское похоже?

— Нет, отец Александр, это означает Маркс-Ленин.

— Скажи на милость! Сразу оба! А где же Сталин? Шучу. Предлагаю Марату, Марлену, Альфреду, Альберту и Эдуарду в честь праздника стать Петрами и Павлами, на выбор, кому кем захочется. Остальных окрещу теми же именами, которые у них сейчас. Но если есть возражения, готов их принять.

Возражения были. Марлен захотел в крещении быть Владимиром, Альфред — Александром, Марат — Максимом, Альберт — Алексеем, и лишь Эдуард согласился стать Павлом.

Уже имевшие православные имена менять их не собирались.

Иваном оказался тот самый, которого на Пасху били у входа в храм. Сейчас у него снова были на лице синяки.

— За что же тебя лупят постоянно? — спросил отец Александр.

— Рылом не вышел, — пожал тот плечами.

Крещение происходило посреди храма. Видя смущение крещающихся, батюшка удалил женщин. Остались только Торопцев, Роман Исцелённое Ухо и дьякон Олег.

Напротив аналоя поставили огромную кадку, наполнили её водой. Для каждого новокрещённого отец Александр приготовил свежее нижнее бельё и крестики. Окуная, с болью в душе наблюдал истощённые тела, худые руки и ноги, выпирающие кости грудной клетки. У всех — синяки, царапины, кровоподтёки... Хорошо было бы истопить им баньку! Но на такую милость начальство Сырой низины не расщедрилось, отведя жёсткое время — один час сорок пять минут на всё про всё.

Охранники с собаками стояли вновь вокруг храма. Двое вошли внутрь и следили за происходящим. Отец Александр на сей раз вежливо подошёл к ним и попросил:

— Шапчонки свои снимите, будьте любезны, битте. — И показал, что нужно сделать. Те неохотно исполнили просьбу русского попа.

Первое время стояли молча, лишь потом им сделалось скучновато, начали переговариваться между собой и даже посмеиваться, на что отец Александр прикрикнул:

— Эй, там! Нихт ха-ха-ха! — И погрозил пальцем. Они и присмирели, как школьники.

Трогательно было видеть, как после совершения таинства новые Христовы воины рассматривали у себя на груди крестики. Многим великовато оказалось нижнее бельё, но и за него благодарили, смущенно принимая от батюшки благословение.

— Ну вот, — говорил отец Александр, — теперь вы полноценные бойцы моего войска.

В довершение всего сам комендант лагеря майор Шмутц пожаловал в храм. Для разговора с ним батюшка кликнул Алевтину Андреевну, и та перевела, что комендант доволен заботливым отношением священника к пленным соотечественникам и разрешает два раза в неделю привозить в лагерь обеды, о чём отец Александр доселе не раз просил.

 

59.

Когда начали собирать продукты для этих обедов, появился новый помощник — тот самый учитель математики, геометрии и физики Комаринский, который однажды сопровождал батюшку во Псков. Теперь он стал посещать храм и признался отцу Александру:

— А знаете, как получилось моё воцерковление? Я сам дошёл. А если бы вы мне тогда стали доказывать, пропагандировать... Я бы, может, ещё очень не скоро добрёл. Спасибо вам, батюшка.

Он готовился к открытию школы первого сентября и полностью поддерживал отца Александра в том, что нужно ввести новый предмет — закон Божий. Даже обещал помощь в ведении этого предмета.

Обеды удалось наладить.

— Наша организация будет называться «Русский Красный крест», — говорил батюшка.

Два раза в неделю в Сырую низину приезжала подвода с двумя большими флягами супа — борща или горохового.

За весь август в лагере не умерло ни одного человека.

 

60.

Жизнь перепутывала радости и огорчения.

Эстонцы, которых заметно поубавилось в боях с партизанами, в один прекрасный день покинули село Закаты: их отправили куда-то ещё, говорили, что на фронт — дырки затыкать.

Не успели вздохнуть свободно, радио объявило о том, что германская армия овладела Сталинградом и перерезала волжскую артерию. Наступление шло по всему югу и уже докатилось до гор Кавказа.

А в Знаменском, лежащем километрах в тридцати к востоку от Закатов, партизаны убили священника, отца Владимира.

Батюшке Александру отец Владимир не нравился. Он был заносчив, но это ещё куда ни шло, а вот зачем он так некрасиво произносил «Господу помолимся»? Почему-то отцу Владимиру казалось, что ударение надо ставить на последний слог, и получалось так:

— Господу памалимся-а-а!

Отец Александр однажды ему сделал замечание, когда гостил в Знаменском, на что тот дерзко ответил:

— Так в старину произносили.

И с чего он это взял? Непонятно...

Но теперь отец Владимир оказался мучеником за веру.

Говорили, что прежде, чем его убить, партизаны вырезали кресты по всему его телу, и лишь потом при кончили ударом штыка в грудь.

Когда отца Владимира обнаружили, наперсный крест лежал у него во рту.

«Неужели это он так зверствует?» — с печалью думал отец Александр о Луготинцеве.

Вскоре после этого убийства вместо эстонцев в село прибыл батальон кавказцев. Лихие абреки куда с большим усердием взялись за дело: прочёсывать окрестные леса да выкуривать оттуда партизан!

 

61.

Тогда же, в канун Успения, в доме отца Александра появились Витя и Людочка. Произошло сие так: отец Александр сидел на террасе и зачем-то вычислял по глобусу с помощью линейки, каково расстояние от Закатов до Иерусалима. Вдруг он услышал дерзкий мальчишечий голос:

— Эй, мужик! Дай землю покрутить!

Отец Александр не сразу понял.

— Слышь, мужик, дай землю покрутить!

Тут он встал и подошёл к перилам террасы. Увидел лохматого мальчика в плохоньких одежонках. — Какую землю? — спросил батюшка.

— Да вон у тебя! Которую ты линейкой мерял!

— А, глобус... — понял наконец священник.

Тут из кустов выскочила ещё и девочка:

— Не давайте ему землю крутить, лучше дайте нам чего-нибудь покушать!

— Откуда же вы такие?

Оборванные, исхудалые дети. Ему лет четырнадцать, ей лет восемь. В глазах — голодная тоска. Девочка одета в матросскую блузу, заношенную дочерна. Это особенно сразу тронуло сердце батюшки. Лицо у девочки взрослое, а одежда — ребёночная.

— Из Ленинграда мы, беженцы.

— А родители? Родственники?

— Родителей нет. Папу расстреляли перед самой войной за какой-то уклон, — рассказывал мальчик, — Мама в ссылке, писем нет. Мы жили с дедушкой и бабушкой под Ленинградом. Но они умерли от голода. А других родственников... мы не знаем, где они есть.

— А как вас величать?

— Величать — это что?

— Как зовут вас?

— Я — Витя.

— А я — Людочка.

— А лет вам сколько?

— Мне тринадцать, — сказал мальчик

— А мне шесть, — сказала девочка.

— А фамилия?

— Попадьины.

— Это хорошо. Перед матушкой будет козырь. А куда ж идёте-то?

— Туда, где больше хлеба. На юг.

— Считайте, что пришли, мои дорогие. Заходите, сейчас мы вас обедом накормим. Аля! У нас радость великая! Пополнение в семействе!

Так матушку постиг новый удар со стороны батюшкиного великодушия. Поставив детям большую миску постных по случаю Успенского поста щей и дав по куску хлеба, она отвела мужа в соседнюю комнату:

— Смилуйся, отец Александр! Этих-то куда? Чем кормить будем всю ораву?

— Совершенно не орава, а вполне умеренная семья! — сопротивлялся отец Александр. — Найдем, чем прокормить. Первоотшельнику авве Павлу Фивейскому птичка ежедневно приносила хлебец, и он бывал сытый. Так же и мы должны бывать сытыми, насыщаясь немногим.

— Ну мы же не отшельники! Ты службу служишь — в семь утра начинаешь, а к двум часам дня только всё завершаешь! Откуда у тебя сил будет, опомнись!

— Не спорь со мной, а позови-ка Николая Николаевича, он там дрова колет. К тому же, заметь, какова у нашего пополнения знаменательная фамилия — Попадьины. Твои, стало быть, будут.

— Мои... — проворчала недовольно матушка, но взглянула на детей и смирилась.

— А сейчас-то можно мне землю покрутить? — спросил Витя.

— Валяй! — махнул ему рукой отец Александр, и тот радостно уселся в углу, крутил и крутил землю — глобус, найденный отцом Александром в алтаре, когда храм ещё только-только переставал быть клубом.

Пришедшему на зов матушки Торопцеву отец Александр торжественно объявил:

— Слушайте мой манифест. Непочтительный козёл, имеющий благозвучное имя Робинзон, сильно изнурил меня своими нападками. Постановляю к празднику Успения Богородицы сие жестоковыйное животное истребить. И употребить во благо людей для насыщения отощавших телес с домашним тестом, называемым в кулинарии лапшой!

 

62.

Отдав это распоряжение, отец Александр отправился побродить по лесу — пособирать подосиновиков... Непочтительного козла ему было жаль. Положа руку на сердце, в глубине души отец Александр любил забияк, непокорных, неподвластных чужой воле. Он даже находил в чём-то сходство между собой и Робинзоном! Поначалу ведь и он пытался смириться с германским нашествием как с неизбежным злом, ниспосланным русскому народу за его тяжкий грех цареубийства и вероотступничества. Но чем дальше, тем больше нарастало в нём сопротивление, и хотелось на каждом шагу подстерегать тевтонцев и — бодать их!

Бродя по лесу, отец Александр представлял себе, как поведут на казнь Робинзона, и тяжко вздыхал..

Вернувшись через пару часов с полной корзиной подосиновиков, он не застал дома ни Алевтину Андреевну, ни детей, всполошился, но оказалось, что матушка затеяла баню: и сами давно не парились, и ленинградцев следовало отмыть, да и праздник завтра. У бедных Вити и Людочки от долгого недоедания тела были сплошь покрыты какими-то нарывами, да и отмывать этих несчастных детей пришлось долго. Зато как светились их лица, в глазах читалось: «Не верим своему счастью!» Но произносить вслух свои восторги у них уже не хватало сил.

Отец Александр поспешил в хлев — и успел. Торопцев как раз тащил Робинзона на заклание. Робинзон упирался всеми четырьмя ногами и, казалось, говорил: «Вы что, ошалели? Я буду жаловаться в комендатуру!»

— Николай Николаевич, оставь его, — не вынес мучительного зрелища батюшка. Он-то надеялся, что казнь уже свершилась! — Пусть сей Варрава дальше живёт. Давай лучше Зигфрида.

— Безрогого! — удивился Торопцев. — Да он же кроткий такой, покорный.

— А оттого, что он жирней Робинзоши.

— Нисколько он не жирней.

— Не спорь, Коля, жирней! А Витя и Люда, видал, какие исхудалые, им нужно сейчас жирку.

Оставшись наедине с уцелевшим его милостью козлом, отец Александр сказал Робинзону:

— А ведь я спас тебя, дурака. Вместо тебя подставил кроткого Зигфрида. Потому что, как ни странно, люблю тебя, ирода. Только ты, непочтительный козёл, даже этого не примешь во внимание! Вижу по глазам, будешь по-прежнему бодать меня под афедрон...

 

63.

Очень милые сердцу дети оказались эти беженцы. В праздник Успения отец Александр крестил их. Людочка тихая, молчаливая, всё время старалась помочь, подать, поднести. Выяснилось, что ей не восемь, а уже десять, и она немного отстала в развитии. А брат её, напротив, смышлёный и разговорчивый. В один из первых вечеров рассказывал:

— Однажды идём мы с папой по Невскому проспекту. А нам навстречу старенький священник. Меня только что приняли в пионеры, и я как крикну: «Поп! Поп!» А папа меня сильно одёрнул и говорит: «Иди проси прощения!» Я побежал за попом, свернул вместе с ним во двор. Бегу, а сам не знаю, как к нему обратиться. «Товарищ поп», что ли?.. Так и не стал. Вернулся к папе и соврал ему, что извинился. Теперь стыдно. Мы когда с Людой ходили по деревням, нам во многих домах не подавали. Однажды три дня были совсем не евши... И я вдруг решил попробовать... ну, это... помолиться. Подходим к какому-то дому, и я говорю: «Господи, помоги!» И нам дали большой кусок хлеба. И даже молока. А когда к вам пришли, я даже вспомнил, как наша бабушка крестилась, перекрестился и Люде показал, как надо. И вот нам такое счастье!

— А заодно, Виктор, ты сейчас и впервые предо мной исповедался, — сказал отец Александр. — Про то, как наврал отцу. Храни тебя Бог. Завтра первый день учёбы в школе. Встанем пораньше, исповедаетесь мне по-настоящему, я вас причащу и благословлю на добрую учёбу. И ты, Миша, и ты, Саша, и ты, Муха.

— Батюшка, ну что ты её Мухой дразнишь, — возмутилась Алевтина Андреевна, — девушка уже в десятый класс пойдёт, скоро и замуж запросится, а ты всё Муха да Муха. Правда, Ева?

— А мне нравится, — улыбнулась Ева. — Я уже привыкла быть Мухой. Мухи шустрые. К тому же в отличие от людей умеют летать. Вот мы лучше их, а летать не можем.

— А я говорю, нет такого православного имени Муха! — топнула ногой матушка.

 

64.

В казни отца Владимира в селе Знаменском действительно участвовал Луготинцев.

Поп выдал немцам трёх партизан, их арестовали и повесили на окраине села лицом к лесу. На груди висели щиты, надписи на которых составлялись в угрожающую фразу:

ПАРТИЗАНЫ! ТАК БУДЕТ С КАЖДЫМ ИЗ ВАС!

Отец Владимир старался один не ходить, и его пришлось долго выслеживать. Наконец, Луготинцев, Табак, Муркин и Клещёв поймали его. Оттащили в лес. Алексею было любопытно, все ли попы такие смелые, как их закатовский батёк Александр? Оказалось, закатовцам было чем гордиться. Знаменский поп со своим страхом справиться не сумел: его трясло, весь покрылся потом. Но пытался по началу проявить свой поповский гонор:

— Вас покарает Бог! Вас всех перевешают!

А как зачитали приговор, сила духа оставила его. Лицо перекосилось, он запричитал:

— Братцы! Так нельзя! Убийство!.. Не убивайте! Ибо сказано: «Не убий!»

— Молись, иуда! — брезгливо произнёс Сашка Табак.

— Почему иуда? Братцы! Не убивайте! Ну, прошу же вас! Я за Сталина! Я отслужу вам! Я вас буду прятать!..

— Молись, сказано! — крикнул на него Луготинцев.

— Господи... Господи... Госссподи... — только и мог пробормотать отец Владимир, пытаясь осенить себя крестным знамением, но рука тряслась и не слушалась. Патронов на него не тратили. Обошлись штыками.

Клещёв орудовал широким немецким тесаком, резал крест-накрест, а когда уходили, снял с убитого наперсный крест и всунул тому в раскрытый окровавленный рот.

— Это зачем ты сделал? — спросил его Алексей, когда они уже шли по лесу.

— А тебе что, Луготинец? Не нравится? — злобно засопел Клещёв. — Может, ты у нас в боженьку веришь? А то смотрите! Увижу на ком, что крест носит, лично кокну и тоже в рот засуну.

— Да ладно тебе! Тоже мне, основатель атеистского партизанского движения! — засмеялся Игорь Муркин.

— А у меня в семье все верующие были, — угрюмо сказал Табак.

— Мои тоже отец и мать стали в церковь ходить, — добавил Лёшка. — К попу Александру.

 

65.

Фёдор и Надежда Луготинцевы порадовали отца Александра — они стали ходить в храм. Правда, пока ещё не исповедовались и не причащались, а лишь ставили свечи и подавали записки о здравии и упокоении. Началось это вскоре после памятной встречи закатовского батюшки с их сыном. А вскоре и сам он, их сын, явился к отцу Александру и встал в общую очередь на исповедь...

Произошло это осенью. Хорошего в те дни было мало. Немецкое радио на русском языке вещало о том, что войска вермахта, овладев Сталинградом, Кубанью и Ставропольем, продолжают наступать по берегам Волги и предгорьям Кавказа. Комендант лагеря в Сырой низине Шмутц поставил условие: отныне узники будут получать обед только раз в неделю, а второй обед станет поступать в пользу немецких и кавказских солдат. Отец Александр горевал, но в то же время понимал: это знак того, что дела у немцев снова ухудшились...

Некоторые из кавказцев, правда, выглядели совсем не похожими на горцев. И разговаривали между собой вполне по-русски. И выяснилось: русские. Из толстовских поселений на Кавказе.

— А как же непротивление злу насилием? — со смехом спрашивал их отец Александр.

На это они застенчиво отводили глаза.

Кавказцы под руководством немцев прочесали все окрестные леса, и теперь на полуострове между Псковским озером и Чудским партизан не стало. За такой подвиг абреков с почестями тоже отправили на фронт...

 

66.

В разгар осени, воскресным днём, во время богослужения отец Александр вздрогнул, увидев своего личного убийцу среди пришедших к исповеди. С чем он явился на сей раз? Батюшка старался не думать о нём, исповедуя других. Наконец Алексей подошёл к разножке, на которой лежали крест и Евангелие.

— Неслучайно сегодня мы празднуем икону «Всех скорбящих радость». Вот и Алексей явился. Молодец! Твои-то родители ходят, а вот до сих пор ни разу не исповедались. А ты раньше них. Ну, с чем пришёл?

— Хочу, чтоб ты снова так меня перекрестил, как в прошлый раз, — угрюмо промолвил Луготинцев.

— Но для этого надо исповедаться. Крест на тебе есть?

— Нету.

— Ну вот. А ведь есть даже выражение: «Креста на тебе нет!» Это когда человек на всякое плохое дело способен. После исповеди возьмёшь у матушки Алевтины крестик и наденешь себе на шею. А теперь говори, какие твои были грехи с тех пор, как мы с тобой не виделись?

— Грехи.

— Так. Ну, грехи. Так какие же? Что молчишь?

— Не знаю, как сказать.

— Я помогу. Начнём с десяти заповедей. Иисус Христос прямо говорит: «Если хочешь войти в жизнь вечную, соблюди заповеди». Итак, первая заповедь: «Аз есмь Господь Бог твой; да не будут тебе боги иные, кроме Меня». За ней вторая: «Не сотвори себе кумира и всякого подобия, елика на небеси горе́, и елика на земли низу́, и елика в водах под землею; да не поклонишися им и не послужиши им». А ведь ты, раб Божий Алексей, забыл о Боге, поклонялся земным кумирам, Кирову, Ленину... Больше надеялся на людей, а не на Бога. Правда, с оружием в руках воевал с поработителями земли Русской — за это тебе сии грехи спишутся. Третья заповедь: «Не приемли имене Господа Бога твоего всуе». Это ты вряд ли нарушал. Четвёртая заповедь: «Помни день субботний, еже святити его: шесть дней делай, и сотвориши в них вся дела твоя, в день же седьмый, суббота. Господу Богу твоему». Это значит, что надо было в храм ходить, а ты только сейчас понял, что такое храм. Но и то слава Богу! Пятая заповедь гласит: «Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет, и да долголетен будешь на земли». Я говорил с твоими родителями, они хорошо о тебе отзываются. Только сокрушаются, что не хочешь забыть свою невесту и не ищешь другую. Но да ладно, это твоё дело. Шестая же заповедь гласит кратко: «Не убий».

При этом Алексей вздрогнул и слегка отшатнулся. Священник понял, что наступил страшный миг.

— Убивал, — тихо произнёс Алексей.

— Захватчиков, — приблизившись к нему, зашептал батюшка, — врагов России, так туда им и дорога. Благословляю тебя и впредь сражаться с ними.

— Не только, — сказал Алексей. — Участвовал в казни священника Владимира в селе Знаменском.

Отец Александр оледенел. Хотел что-либо сказать и не мог... Они так и стояли молча некоторое время оба. Первым заговорил священник:

— Я знаю, он искренне служил немцам. Но убийство остаётся убийством. Тем паче — священника. Пусть Господь рассудит.

Он хотел уж было накрыть голову грешника епитрахилью, как вдруг тот вымолвил нечто ещё более страшное:

— Я убил Таисию Медведеву.

Отец Александр запнулся, растерянно прошептал едва слышно:

— Как же это?

— Она ехала с немцами на мотоцикле. Я же говорил тебе, как возненавидел тебя. А заодно и всех, кто при тебе.

— Господи Боже, — закачался из стороны в сторону отец Александр. — Каешься ли ты?

— Не знаю... Мне жалко её.

— Да это тебя, дурака, жалко! — воскликнул отец Александр, но тотчас снова заговорил вполголоса: — Ведь ты не её убил, а себя!

— Как это?

— А так! Её душа вознеслась в рай. А твоя погибла в тот самый миг, как ты совершил злодеяние.

— Как погибла?

— Думаешь, ты живой? Да ты мертвее мёртвого! Душа твоя аду теперь приговорена. А ад — это гибель. Вечная гибель! Становись сейчас же на колени и говори: «Всем сердцем раскаиваюсь в смертном грехе!»

И Луготинцев, сам от себя не ожидая, встал на колени и повторил слово в слово:

— Всем сердцем раскаиваюсь в смертном грехе!

Батюшке было плохо. Он, не чуя рук и ног, покрыл грешника епитрахилью и с огромным усилием произнёс отпущение грехов. Перекрестил голову убийцы, покрытую епитрахилью, да так, что пальцы сильно ударяли по этой голове.

— Встань, целуй Евангелие и крест. Иди. Приходи ещё...

Шатаясь, отец Александр удалился в алтарь. Там он лёг на пол ничком и обхватил руками голову... Через некоторое время дьякон Олег робко вошёл в алтарь и перепугался, увидев батюшку в таком положении, но отец Александр сам тотчас испугался, что испугает людей, и пробормотал:

— Иди, Олежек, скажи, что я сейчас выйду. Мне уже лучше.

 

67.

Луготинцев не понимал, что с ним происходит. Всю душу перевернул ему поп! Всё это время, прошедшее со дня убийства Таисии Медведевой, он часто с жалостью вспоминал убитую, но теперь эта жалость вдруг запылала жгучим, нестерпимым огнём. А поп дал этой жалости имя — раскаяние. Так вот оно какое! Раньше он слышал это слово, но применял его к совсем другому. Например, когда нужно было поступить так-то и так-то, а он не сделал этого и упустил для себя какую-то выгоду или удовольствие. К примеру, ходил ловить рыбу на одно озеро, а клёв был на другом. Как же я раскаивался, что весь день дураком простоял там! Но оказывается, это было не раскаяние, а всего лишь обычная бытовая досада. Убийство неповинной Таисии теперь представлялось ему страшным сном, хотя раньше то же самое казалось справедливой реальностью. Но сон можно вычеркнуть, а то, что Таисия Медведева — молодая женщина, мать двоих детей, лежит в могиле, убитая его руками, — не вычеркнешь.

Вот почему Луготинцев снова яростно злился на попа, лишившего его прежнего покоя и миропонимания. Мало того, он и в убийстве Знаменского попа стал раскаиваться, хотя тому-то поделом было, предателю!

В то же время голова Лёшки Луготинцева приятно загудела, неся на себе четыре удара батюшкиных пальцев — крестное знамение, наложенное во время принятия исповеди. Как будто поп вколотил туда четыре золотых гвоздя, от которых Лёшка стал крепче...

 

68.

В начале декабря отец Александр всё ждал хороших вестей с Волги. Он был уверен, что так же, как и в прошлом году, именно в день погребения Александра Невского, шестого декабря по новому стилю, начнётся контрнаступление русских войск

Миновала заветная дата, вот уж и декабрь подходил к концу, а радио по-прежнему дундело: немцы продолжают громить Красную Армию в окрестностях Сталинграда и в предгорьях Кавказа!..

Но что-то уж больно однообразное стало звучать в этих победных реляциях, и отец Александр приговаривал:

— Нет, Аля, чую, не так всё у них хорошо, как они бряцают на своих тимпанах и гуслях! И ты глянь, как мало немцев осталось в Закатах, одни только шумки и держат власть немецкую.

Шуцманы или шумки, как называл их отец Александр, и впрямь захватили в селе полную власть. Это были жители Закатов, согласившиеся служить у немцев. Они получали обмундирование и оружие, паёк и денежное довольствие. Немцы называли их «шума», сокращённо от слова «Schutzmannschaft» — «вспомогатели». Возглавлял закатовских шумок бывший милиционер Владыкин — некогда высокий и красивый малый, немало иссушивший девичьих сердец.

При Владыкине обреталось ещё человек двадцать вспомогателей, среди которых числились и вполне, казалось бы, приличные мужики, и откровенные шавки, у которых и имён-то вроде не было, а так — одни прозвища: Ластик, Петрик, Микешка. Удивительно, но печать предательства накладывалась на человека как-то очень быстро и заметно.

И чем меньше в селе становилось немцев, тем больше наглели шуцманы. Они словно самим себе старались доказать, что раз уж стали предателями, то должны полностью оправдать это позорное звание.

Некоторые из них посещали церковь. Но и здесь шуцманы старались вести себя развязно, показывая, что все должны им подчиняться. А двадцать пятого декабря Владыкин устроил в храме восстание. Когда отец Александр закончил проповедь, главный закатовский вспомогатель вышел на амвон и заявил:

— А кроме всего прочего, сегодня великий праздник — рождество Христа Спасителя. И я не понимаю упорства наших священников. Весь мир давно уже перешёл на правильный календарь. Великая Германия сегодня отмечает рождество. А мы почему-то должны ждать ещё две недели! В то время как вот-вот — и рухнет ненавистный сталинский режим. Германская армия по берегу Волги стремительно подбирается к Москве. В наступающем Новом году война окончится. Отец Александр, объявите же, что сегодня Рождество Христово!

Батюшка, не ожидавший ничего подобного, поначалу растерялся, но быстро вернул себе самообладание.

— Ты, раб Божий, возможно, и облечен неким полицейским саном, но позволь мне здесь оставаться хозяином. Даже при сталинском режиме Русскую Православную Церковь не заставили перейти на ошибочный григорианский стиль. Никаких указаний от своих церковных властей насчёт перехода на новый стиль в церковном богослужении я не получал. Так что давайте действовать по закону, а не как кому вздумается!

— Ну и ладно, как хотите, а сегодня Рождество, — пробормотал, уходя, Владыкин. — Русь уже входит в великий рейх. В Европу надо смотреть, а не в Азию забубённую!

Рождество вспомогатели праздновали в тот день вместе с немцами.

 

69.

Незадолго до настоящего православного Рождества наступил очередной батюшкин день рождения — отцу Александру исполнялось шестьдесят два года. И в тот день получил он неожиданный подарок — ещё одного сына.

Мороз стоял трескучий, злой. Возвращаясь из храма, священник увидел озябшего мальчика лет восьми, просившего подаяния под забором. На нём было ветхое пальтишко, которое невозможно застегнуть на пуговицы, настолько он из него уже вырос.

Людочка и Витя довольно хищно его отгоняли:

— Иди отсюда! Понял?

— Это что же такое? — спросил отец Александр.

— От него за версту воняет! — сказала Людочка.

— Вот те раз! Откуда он такой?

— Из какого-то Ржавого, — сказала Людочка.

— Сама ты из Ржавого! — возмутился мальчик. — Не из Ржавого, а из города Ржева. А этот меня бьёт! — Он обиженно указал на Витю.

— Бьёт?!

— Да, бил, — признался Витя. — А чо он тут?

— Бил? Да как же у тебя рука поднялась? — возмутился отец Александр. — Ну-ка, подойди поближе! — позвал он мальчика. — А тебе сколько лет?

— Одиннадцать, — сказал Коля.

— Врёт! Ему и восьми ещё нет! — сказал Витя.

— Это я просто не довырос ещё, — сердито сказал Коля. — А так мне одиннадцать.

— А родители?

— Все погибли.

— А звать тебя как?

— Коля Романов.

— Ишь ты, как последний царь... Ну, пошли, Коля, со мной.

Что-то такое пронзительное было в лице этого Коли, что даже и матушка на сей раз не ворчала, покорно приняв от мужа весть о новом члене семьи. Сразу стала нового жильца намывать.

Пообедав вместе со всеми, Коля с улыбкой сообщил:

— Немцы теперь стали худые. Бывало, попросишь у них, так и хлебца даст и даже денег. А теперь только ругаются. Да норовят отпихнуть.

— Потому что от тебя воняет! — сказала Людочка.

— Как нехорошо! — укорил её отец Александр. — Вовсе от него не воняет ничем. Почти.

— Ох-хо-хо! — вздохнула матушка, подошла к Коле, прижала его голову к себе. — Нечего его обижать!

Так в семье священника Ионина к пятерым приёмышам — Еве, Мише, Саше, Вите и Людочке — прибавился ещё один сынок.

Коля, хоть и являлся тёзкой и однофамильцем последнего русского царя, оказался некрещеным. Первым делом его покрестили.

Витя и Людочка и тут считали себя выше новобранца, ибо были уже крещёнными отцом Александром. Витя был важный, а Людочка, показывая, что ей всё нипочём, очень смешно пищала. Витя одёрнул её:

— Людка! Не пищи ты!

— Вот ещё! — ответила Людочка.

— А я говорю не пищи! Потому что это грешно!

— Батюшка! А пищать грешно? — обратилась Людочка к батюшке.

— Чего? — переспросил отец Александр. — Пищать? Не то, чтобы грешно, но лучше бы не надо, Людочка.

Людочка перестала пищать и сказала новокрещённому:

— Крестик-то не верти в руках! Это тебе не свистулька!

В честь крещения Коле в подарок выдали новое пальто. Матушка его сама за пару дней сшила. Не Бог весть какое ладное, но тёплое и Коле по росту. Мальчик так весь и сиял:

— Надо же! Спасибо вам за все хорошее! И крестили, и пальто!

То, что обретение семьи совпало с крещением и обновкой, сильно впечатлило его. Отныне он хотел всегда находиться в храме при батюшке. А когда пришло время в январе идти в школу, сильно огорчился. И если бы отец Александр не вёл в школе Закон Божий, совсем трудно было бы убедить Колю в необходимости школьного воспитания.

 

70.

Луготинцев эту зиму проводил уже не в домашнем тепле. Выследили его немецкие прихвостни — Владыкин и его сподручные, Алексей был известным партизаном. За его домом в Закатах велось наблюдение.

Скрывался Луготинцев на большой партизанской территории к востоку от Гдова. Там у народных мстителей даже имелся свой аэродром. Однажды из Москвы прилетел сюда самолёт с группой героев Гражданской войны. Двадцать с лишним лет назад они партизанили в Сибири и на Дальнем Востоке и теперь прибыли делиться опытом. Пробыли неделю и улетели обратно на большую землю.

Жители партизанской республики под Гдовом обитали в удобных землянках, которые хорошо отапливались. Немцы зимой не беспокоили, да и все их силы и помыслы были теперь устремлены на Волгу. Партизанская вольница имела радиосвязь с Москвой и могла получать сведения о том, что творится там, на главном сражении великой войны. И сведения эти день ото дня становились всё радостнее. Красная Армия начала мощное контрнаступление под Сталинградом и к концу декабря разгромила немцев.

— Весной, братцы, и мы начнём, — говорил Луготинцев. — Это будет год нашей полной победы.

— Наши придут — а мы уж тут сами Псков освободили! — мечтал Муркин.

— Преподнесём как на подносе, — расплывался в блаженной улыбке Табак.

 

71.

Матушка выглянула в окно и увидела там группу русских шуцманов во главе с Владыкиным. Гогоча, эти выродки приставали к девушкам.

— Вот нехристи! — сказала матушка. — Ой, ой, а форсу-то, форсу! Не так поганы господа, как их холуи!

— Прохожане, — добавил батюшка. — Мимо храма идут, перекрестят лбы и дальше проходят. Я для них и придумал такое слово: «прохожане».

— К нам прётся, — сообщила Алевтина Андреевна. — Дети, идём в комнату!

В дом вошёл Владыкин. Кривляясь, произнёс:

— Здравия желаем, ваше священство.

Сел нагло за стол, поставил на стол бутылку водки.

Приказал матушке:

— Мяса, сала дай на закуску.

Матушка сердито поставила перед ним солёные огурцы:

— Какое тебе мясо! Рождественский сочельник!

— Сочельник! — усмехнулся бывший советский милиционер и обратился к отцу Александру: — Ваше священство! Посиди хоть со мной, окажи честь недостойному.

Батюшка тихо присел за стол. Владыкин продолжал беседу:

— Вопросик есть. Не пора ли нам перестать дурить?

— В каком смысле?

— Германская армия на Волге, скоро до Урала дойдёт. В этом году война окончится. И напрасно ты от Европы отбрыкиваешься. Весь мир давно уже перешёл на правильный календарь. Давай, батёк, выпьем с тобой на мировую, а?

— Извиняюсь, водку не употребляю, — сказал отец Александр.

— Русским напитком брезгуешь? — покачал головой полицай.

— Владыкин! А вы же, насколько мне известно, при советской власти милиционером были, — усмехнулся отец Александр. — «Друзьям иным душой предался нежной...»

— Советская власть ушла в прошлое, — сказал Владыкин. — Вот гляжу я на тебя, поп, и удивляюсь. Вроде бы ты и за немцев, а вроде бы и не за немцев... Ты бы определился, за кого ты.

— Я за Иисуса Христа, Богородицу, за Серафима Саровского... — стал перечислять отец Александр.

— Как я понимаю, список длинный!

Батюшка кивнул и продолжил:

— Ещё раз разъясняю. Мы подчиняемся митрополиту всех прибалтийских земель и псковских Сергию Воскресенскому. Тот — Сергию Страгородскому, митрополиту Московскому, местоблюстителю патриаршего престола.

— Московскому... А Москва чья? Ага. Служишь не немцам, а с оглядкой на Москву. Не выйдет, батёк! Красные вернутся, нас с тобой на одном суку повесят. Что ты на это скажешь?

— Так... Что скажу... Ведь и Христа распяли вместе с душегубами.

— Опять ты про Христа своего. Душегубом меня назвал. А я вот тебе расскажу, расскажу... А ты мне грешки эти мои отпустишь. Работа у тебя такая — грехи отпускать. Мы тут проводили карательные акции. К югу от Пскова. Я лично поджигал дома. Бывало, войдёшь в дом и всех там... А в другой раз живые сгорали. А в одном доме я подошёл к детской колыбели. Она к потолку была привязана на верёвках. Не знаю, мальчик там или девочка. Год или меньше. Хлоп! И детишечка ушла в прошлое. Думаешь, мне не жалко? Жалко. Но работа такая. Мне некогда слюни размазывать. Такие вот у меня... грешки. Ну что, отпускаешь мне их?

— Так ведь ты же не каешься, Владыкин. А так только, куражишься... Какое уж тут прощение! И уходи немедленно, не оскверняй дом мой!

— Эх, не был бы ты под защитой своего полковничка... — Владыкин встал, сгрёб в карман недопитую бутылку, направился неверными шагами к выходу, приметил Еву. — Батёк, а батёк! А твоя приёмная дочка... Якобы сирота-племянница... Часом не жидовочка ли? Смотри у меня!.. Местоблюститель...

 

72.

Поздно вечером шуцманы под руководством Владыкина пришли в дом к родителям Алексея Луготинцева.

— Ваш сын является врагом русского и немецкого народов, — объявил Владыкин. — Скрываясь в лесах, он и такие же, как он, бандиты, совершают террористические акты. Вместо того чтобы выдать нам его местонахождение, вы, по всему вероятию, являетесь его прямыми пособниками. Принято решение арестовать вас!

Их вывели за околицу и расстреляли в овраге. Засыпали снегом.

— Ну вот, и эти ушли в прошлое, — сказал Владыкин и, кривляясь, гнусно пропел: — Со святыми упоко-ко-ко-ко-ко!

Дом Луготинцевых занял шуцман по прозвищу Ластик — полячок Властислав Овшистко. При нём стал жить вспомогатель Журавлёв, из соседней деревни. И говорили о них нехорошее.

 

73.

С Нового года радиоточка перестала весело сообщать о победах немцев на Волге. Вообще никаких известий не поступало. Весь февраль, в какой час ни включи, играла печальная музыка. Погода стояла мрачная, солнце как будто печалилось вместе с немцами, хотя должно было бы радоваться за нас, русских.

Однажды днём отец Александр прилёг отдохнуть, но только заснул, как сразу и проснулся, почувствовав в своей комнатке чьё-то присутствие. Он открыл глаза, стал оглядывать комнату и увидел на стене солнечного зайчика.

— Кто же это шалит? — с улыбкой спросил он, ожидая вскоре увидеть кого-то из своих приёмышей с зеркальцем. Но дверь была закрыта, окно занавешено, а за окном хмурый день, как и был с утра. Тут отцу Александру стало страшновато. Он лежал и испуганно смотрел на солнечное пятно, стараясь постичь источник его возникновения. Некоторое время солнечный зайчик не шевелился. Затем стронулся со своего места, пополз по занавеске, переместился на потолок, остановился там, словно сверху глядя на лежащего в своей кровати священника. И тут отец Александр осмелился тихонько спросить:

— Одолели?

Сразу после этого солнечный зайчик на потолке задрожал, подпрыгнул, скакнул в сторону и исчез! Сколько батюшка ни оглядывал комнату — нигде нет зайчика... Он встал, оделся, приступил к утренней молитве, но то и дело посматривал: где ты, солнечный зайчик? Но тот больше так и не появился.

Вскоре пришёл Торопцев.

— Что случилось, Николай Николаевич? — спросил батюшка.

— Говорят, немцы под Сталинградом...

— Каюк?

— Ага, каюк, батюшка!

— Кто говорит?

— Шуцманы вчера перепились и проболтались.

— Слава Тебе, Господи!

 

74.

В самом начале поста Владыкин завалился в дом к отцу Александру и спросил у Евы:

— А где остальные?

— Известно где, в храме, — ответила Ева.

— А ты почему одна?

— Ужин детям готовлю.

— Ну так и меня покорми.

Владыкин уселся за стол. Ева налила ему тарелку постных щей.

— Это чего за вода? — недовольно принюхался Владыкин.

— Щи постные.

— Гадость. Мяса дай!

— Какое же мясо? Страстная неделя. Великий пост ещё...

— Знаю я вас! У вас круглый год посты. А по ночам мясом да яйцами обжираетесь. Мяса, говорю, дай! Не слышишь? Мужику — мяса!

Ева убежала. Владыкин нашёл её в другой комнате. Вознамерился.

— А ну-ка, не бойсь, пойди ко мне.

— Подойдёшь, глаза выцарапаю! — ощерилась Ева.

Владыкин струхнул:

— Больно надо! Ишь, глазищи жидовские! Великий пост!.. Знаю я, почему ты свинину не жрёшь.

Вдалеке заслышались голоса отца Александра и матушки. Владыкин поспешил уйти, бросив напоследок:

— Доберусь я до тебя!

 

75.

Наступила весна. Пасха в том году была поздняя, по старому стилю двенадцатого, а по новому — аж двадцать пятого апреля. Давно не заглядывал в Закаты полковник Фрайгаузен, а тут вновь Великим постом объявился.

— Что, Иван Фёдорович, опять на то же место поедем? — весело спросил его отец Александр.

— Пожалуй, нет, дороги раскисли, — возразил полковник.

— Ну, так проходите, пообедайте с нами.

— Я гляжу, у вас ещё прибавилось.

— Это Коля. Он из Ржева ко мне пришёл. Надо бы документы на него выправить об усыновлении. Родители его полностью погибли. А мальчик хороший. Душою прилеплен к богослужениям. Началом поста у нас шуцманы все дрова забрали, храм нечем топить было. Бывало, читаю канон святого Андрея Критского, холодно, пар изо рта. Коля стоит рядом на коврике, замерзает. Я ему: «Иди домой!» «Не, постою маленько!..» А канон-то длинный-предлинный! С ноги на ногу перебрасывается и шепчет мне: «А ты долго ещё будешь читать?» Такой милый мальчик!

— Ржев пал, — вдруг мрачно произнёс Фрайгаузен.

— Ох ты! — притворно покачал головой из стороны в сторону отец Александр.

— Должен вам сообщить, — продолжал Фрайгаузен, болтая ложкой в постных щах, которые поставила перед ним на столе матушка Алевтина, — что зимняя кампания вермахта провалилась. Под Сталинградом целиком и полностью была разгромлена армия Паулюса. Сам Паулюс по горькой иронии судьбы сдался в плен в тот самый день, когда фюрер присвоил ему звание фельдмаршала.

— Вот как! Досадно! — не вполне искренне посочувствовал отец Александр, не желая обижать горестных чувств своего благодетеля.

— Но то, что происходило в дальнейшем, после разгрома под Сталинградом, и вовсе не укладывается в сознании! — всё более мрачнея, продолжал Фрайгаузен, проглотив несколько ложек щей. — Мы называли прошлый год годом великих чудес, но он миновал, и пришёл год великих скорбей. Наступая по всему фронту, Красная Армия вернула Советам всё Ставрополье, весь Кавказ, всю Кубань, все земли Войска Донского, Ростов-на-Дону, севернее захватила Курск, Вязьму, Ржев

— Как много всего! — качал головой батюшка, едва сдерживая ликование. Фрайгаузен доел щи, мрачно помолчал и мрачно вымолвил:

— Похоже, это конец.

— Почему же конец? — спросил батюшка.

— Фюрер объявил по всей Германии траур. Командование вслух говорит о том, что если Красная Армия нанесёт ещё несколько сокрушительных ударов, вермахт будет отброшен назад в Европу. Вы понимаете, чем это грозит? Здесь вновь воцарится самая гнусная и убогая азиатчина. И теперь уже ничто не спасёт Русскую Православную Церковь от истребления. Если в ближайшее время наступление красных продолжится, я предложу вам услуги по переезду в Европу.

— Может, ещё обойдётся, — робко промолвил отец Александр.

— Дай-то Бог, — вздохнул Фрайгаузен. — В наших руках ещё вся Украина и Белоруссия, Орёл, Брянск, Смоленск, северные земли до самого Новгорода. Но мы уже не крепко держим блокаду Ленинграда. А ведь казалось, град Петра вот-вот будет освобождён нами.

— Не отчаивайтесь, Иван Фёдорович, — продолжал утешать немецкого полковника русский священник. — У меня на сей счёт есть одно важное соображение. Вот глядите, в прошлом году мне разрешили совершить пасхальное богослужение для узников концлагеря в Сырой низине, так?

— Было такое.

— И вот что происходило далее. Господь Бог, видя подобное благодеяние со стороны немецкого руководства, позволил германской армии совершить успешное летнее наступление. Всё лето мне разрешалось дважды в неделю давать узникам обеды, которые организовывались силами жителей нашего села и окрестных мест. И германская армия продолжала успешно наступать. Затем почему-то было приказано кормить узников один раз в неделю, а второй обед отдавать в пользу немцев. И сразу на Волге у вас начались неприятности. Так?

— Ну-ну... — задумчиво подвинулся на своём стуле Фрайгаузен.

— Вот вам и ну-ну, драгоценный мой Иоганн Теодорович! А что было потом? Наступила зима, и нам вообще запретили снабжать узников лагеря продовольствием и вещами. В Сырой низине возобновилась смертность, которая к Новому году достигла устрашающих размеров! Суд Божий не замедлился. Видя несправедливость по отношению к несчастным узникам, Господь разгневался и дал победу Красной Армии. И так будет продолжаться до тех пор, пока к узникам вновь не станет проявляться милосердие. Вспомните Александра Васильевича Суворова. Он говорил: «Не сдающегося врага бей, а сдавшегося пожалей и обласкай!» За такое миропонимание Господь обожал Александра Васильевича и дарил ему победы. Заметьте, милосердный Суворов не проиграл ни единого сражения!

— Я понял вас, — краем губ улыбнулся Фрайгаузен. — Комендантом в Сырой низине по-прежнему Шмутц?

— Господин Шмутц уступил своё место господину Вертеру. Сей Вертер-то и проявляет жестокосердие. Вопреки тому, что является однофамильцем лирического героя Иоганна Вольфганга Гёте.

— Хорошо, я поговорю с ним.

— Строго?

— Строго. О, каша! Почему-то в Германии так и не приучились к гречневой каше, ведь она даёт много сил. Спасибо, матушка Алевтина, вы непревзойдённая кулинарша. Так готовите постные блюда, что забываешь про пост.

— Кстати и про пост, — воодушевлённая замечанием гостя, заговорила Алевтина Андреевна. — Продолжу себе мысль отца Александра. Вот по-русски называется Великий пост. А по-немецки? Langfast. То есть долгий. Есть разница? Мы благоговеем: Великий пост! А вы скучаете: доо-олгий, ну-у-удный! Или Пасха. По-нашему: Пасха! А по-вашему: Ostern. Всего лишь — Восточная. Восточный праздник какой-то.

— В древности Пасха и по-немецки была Pasca, — заметил Фрайгаузен.

— Так и надо вернуть ту древность, — сердито сказала матушка, подбоченясь. — А то так и будете в битвах проигрывать!

— Вот ведь какой фрауляйтер! — восхитился матушкиными рассуждениями отец Александр.

— За что же тогда большевикам даётся победа? — удивился Фрайгаузен.

— За то, что даже они Великий пост и Пасху не дерзнули переименовать, — резонно ответила матушка. — И не требуют от нас менять священный юлианский календарь на неправедный григорианский. А ваши то и дело требуют.

— Есть о чём подумать... — грустно улыбнулся полковник. — А что, шума не вполне деликатно ведёт себя в Закатах?

— Не то слово, Иван Фёдорович! — прошептал, озираясь, батюшка. — Ходят, грабят население, ведут себя нагло. Зимой расстреляли двоих моих прихожан — Фёдора и Надежду Луготинцевых, и не сказали никому, снегом засыпали. А как снег оттаял, их нашли, бедных... И всё лишь по подозрению в том, что их сын у партизан.

— Война есть война, — вздохнул Фрайгаузен. — Партизаны ведут себя нагло. Ведь они убивают священников и их прихожан. Разве не так?

— И что же? Зуб за зуб?

— Я проведу разъяснительную работу.

Когда Фрайгаузен ушёл, батюшка спросил:

— Ну что, Алюня, как ты думаешь, перехитрим мы немцев?

— Ты-то перехитришь! Только напрасно стараешься. Придут краснопузые и не посмотрят, что ты опекал узников. Поставят к стенке, да и весь сказ! К тому же пленных Сталин считает предателями.

— Но Господь-то их такими не считает!

 

76.

В тот же день Фрайгаузен отправился в Сырую низину и строго наказал коменданту Вертеру:

— Вы должны уважать русского священника Александра в его стремлении оказывать милосердие к узникам лагеря. Что бы ни было, мы, немцы, давшие миру Вагнера и Гёте, должны оставаться лучшими людьми на Земле.

— Но я разделяю мнение фюрера. Христианство — религия, придуманная жидами для порабощения народов. Попов надо перевешать. А пленные русские — не люди. Я достаточно на них насмотрелся. Они быстро превращаются в животных, — дерзко возражал Вертер.

— Молчать! — негодовал полковник. — Псковская религиозная миссия придумана фюрером и разработана имперским министром Розенбергом. Её деятельность получила высокую оценку! Благодаря проповедям священников, благодаря восстановлению храмов население Восточных областей лояльно относится к нам. Приказываю вам, комендант Вертер, в день русской Пасхи отправить заключённых вверенного вам лагеря в храм Александра Невского в селе Закаты, как это было сделано и в прошлом году, при коменданте Шмутце.

— Хорошо, я разрешу заключённым участвовать в богослужении, — с весьма недовольным видом смирился Вертер. — Но пусть поп сам приедет в лагерь и здесь проведет своё богослужение. Население Восточных областей, которое, по вашим словам, хорошо к нам относится, активно сколачивается в партизанские отряды, которые действуют всё наглее и наглее. Я опасаюсь нападения, которое может повлечь за собой освобождение заключённых.

— Сколько человек у вас осталось в лагере?

— За зиму добрая треть передохла. Но по весне к нам прислали ещё пятьдесят человек из-под Наугарда. В данное время в лагере сто семьдесят пять заключённых. Наблюдалась вспышка тифа, но мы вовремя оградили больных от здоровых и избежали эпидемии. Насколько мне известно, в других лагерях не смогли оградиться от тифа.

— Хорошо, хорошо, хвалю. Постарайтесь за пару дней до Пасхи освободить узников от работ.

— Этого я не могу обещать. У меня всё расписано. Есть план. Нужно обустраивать дороги. Разве что только в само пасхальное воскресенье. Обещаю — в этот день никто работать не будет.

 

77.

Этой весной Еве исполнилось шестнадцать. Что-нибудь скажет такое — эх ты, совсем ещё девочка! А в другой раз глянет эдак — э, нет, уже девушка... Но богослужение знала назубок. Все песнопения, Закон Божий, Евангелие — безупречный знаток во всём. Матушка Алевтина так во всём не разбиралась, как эта подросшая евреечка. Однажды попадья не выдержала и зажгла ссору, когда Ева осмелилась ей надерзить:

— Матушка Алевтина, вы не сердитесь на меня, но лучше вы «Херувимскую» не пойте с нами в хоре.

— Это ещё почему?

— Не сердитесь, ещё раз умоляю! Вы всё хорошо поёте, но «Херувимская» никак у вас не складывается, а в итоге все сбиваются.

— Это у меня-то «Херувимская» не складывается? — вся так и вспыхнула матушка. — Да как ты смеешь такое говорить? Кто ты такая? Без году неделя в христианстве и поучаешь меня! Которая с младых ногтей жена священника. Я попадья или ты? Думаешь, я не знаю, зачем ты покреститься в сорок первом надумала? Ты ж со своей природной хитростью всё вычислила! Что пришли немцы, что будут вашу нацию морить, как тараканов, а тебе не хочется. Вот ты и придумала такую уловку. Что хлопаешь глазищами?

— Да ведь я ещё до того, как немцы пришли!

— Всё равно знала, что придут.

— Да как вам не сты... — выпалила Ева и кинулась в двери.

— Вот и беги, — проворчала матушка, сама ошарашенная тем, что наговорила. — Глядишь, какой патруль тебя подцепит.

А сама села и пригорюнилась. Пригорюнилась и завздыхала. Завздыхала и заплакала:

— Ой, грех-то какой, Господи-и-и-и!..

И вскочила:

— Что же это я, дура! Хуже полицая!

Побежала Алевтина Алексеевна из дому искать обиженную. До самого вечера ходила по всему селу, по околице и за околицей, в храм несколько раз заходила — вдруг бедная сирота решит искать утешения у Господа, но и там не было обиженной ею жидовочки. Сердце у матушки колотилось, и колотилось все тревожней.

— Как же мне жить-то теперь, если не сыщется, Господи! — возносила она к небесам заплаканные опухшие очи.

Она уже видела труп девушки — мокрый, покрытый водорослями, лежащий на берегу озера... Неподалёку от Закатов были два небольших озерца — Белое и Чёрное. На Белом Евы не сыскалось. А вот на берегу Чёрного она сидела, вся сжавшись, будто в утробе матери, и молча глядела на озёрную гладь.

— Ева! — крикнула ей матушка.

Та глянула коротко и вновь стала смотреть на озеро.

Алевтина Андреевна подошла к ней, села, обняла сзади и заревела:

— Ты прости меня, дурную! Прости меня, Евочка, доченька! Ведь я ничего такого не думала, что говорила! Это будто и не я даже говорила, а кто-то другой! Прости меня, дочурочка моя!

— Ну что вы, матушка, — вздрогнув, обмякла девушка. — Я как раз сидела и думала о том же самом. Что это не вы говорили, а кто-то злой внутри вас. Он случайно залетел... А вы добрая, вы никогда нас не обижали, хотя мы не ваши дети.

— А чьи же вы! Мои! Мои и батюшкины. И я всех вас люблю, хоть и строжусь. И тебя я очень, очень люблю, Евочка! Ты моя самая золотая помощница, мне и попрекнуть тебя нечем. Никогда не сидишь без дела. Я без тебя как без рук. А случись что, я знаю, что ты всех детей сама поднимешь. Замуж выйдешь, мужа себе ищи такого, чтобы помогал, чтоб не сказал: «Давай всех в детдом!»

— Матушка! Матушка!..

 

78.

И вот снова пришла Пасха — всем надежда и утешение!

Ночную службу проводили в храме. Народу явилось много. Вновь нанесли много даров, чтобы было что отвезти узникам концлагеря. Всё, как и год назад, только новый комендант отказался приводить заключённых в Закаты — велел батюшке совершать воскресную литургию в самом лагере. Но и то хорошо!

Робинзон своим беспримерным козлиным хамством заслужил себе смертный приговор, и отец Александр в отношении его уже не помышлял об амнистии. Роман Исцелённое ухо получил на сей счёт решительное распоряжение.

— Батюшка, возьми меня с собой, ну возьми-и-и! — канючил всё утро Коля.

— Ну куда я тебя, голубчик мой сизокрылый! — стонал в ответ отец Александр. — Это же страшное место.

Но убедить он его так и не смог, и когда уезжал, Коля плакал.

Отец Александр отправился в Сырую низину с дьяконом Олегом, Торопцевым, матушкой Алевтиной, Гуляевым, да Торопцев прихватил с собой старшую дочь Надежду и жену Вассу — для хора. Светило яркое солнце, всех овевала тихая пасхальная радость, хотя и ехали впрямь в страшное место. И когда открылись испещрённые колючей проволокой ворота концлагеря, взору предстала невесёлая картина. Три небольших унылых и гнилых барака, окружающих плац, с которого господин Вертер так и не удосужился убрать виселицу. И хотя на ней, слава Богу, никто не висел, жутко было взирать на зияющую петлю...

И вокруг этой виселицы уже был собран весь лагерный люд.

Сердце надрывалось глядеть на этих несчастных, многие из которых являли собой обтянутые кожей скелеты... Вся толпа смотрела на прибывшего отца Александра одним взором — будто не сто семьдесят пять человек, а один. И он увидел этот единый лик бездонной скорби, эту новую икону — народ великомученик в терновом венце из колючей проволоки, тощий, избитый, искалеченный, окружённый сворой лютых охранников с лающими человекоедящими собаками! Пятидесятилетние мужи и восемнадцатилетние юноши стояли, тесно прижимаясь друг к другу, чтобы было теплее, поддерживая друг друга, чтобы не падать, не шататься. Весенний ветерок колыхал их выцветшие волосы, а в небе, равнодушные к человеческим страданиям, проносились птицы, издавая радостные звуки... Отец Александр посмотрел на птиц в небе и попытался заставить себя почувствовать то же равнодушие, каким обладали они, потому что иначе он не смог бы ни слова вымолвить, настолько гнетущее впечатление производили собравшиеся на плацу узники.

— Здравствуйте, дорогие мои! — обратился он к пленникам радостным голосом. — Вот, наконец, мне разрешено вновь увидеться с вами и вместе произвести пасхальное богослужение. В прошлом году вы были у меня в гостях, на сей раз — я у вас. Смотрю на тебя, моё пленённое воинство и вижу, что много потерь и немало пополнения. Забудем же на время наши скорби и печали. Всем сердцем проникнемся праздником воскрешения Христова! Ибо сегодня — как никогда! — с нами Тот, перед Кем можно излить все унижения, всю скорбь, всю боль о себе, о Родине, о близких, оставшихся дома. Да поможет нам Господь Бог Иисус Христос!

Подальше от виселицы установили стол и разножки.

Протоиерей и дьякон облачились в свои праздничные одежды, а Торопцев надел красный стихарь.

Под открытым небом, под сияющим солнцем, под чириканье птиц свершалась литургия, великое таинство церковное. Стало немного легче. Отец Александр весь сосредоточился на богослужении.

— Паки, паки миром Господу помолимся! — летел его звонкий голос.

И тесно прижавшиеся друг к другу люди осеняли себя крестным знамением, стараясь совершать не слишком размашистые движения, чтобы сберечь силы.

И когда священник возглашал: — Христос воскресе!

— Воистину воскресе! — неслось по толпе негромко, будто шелестела всполошенная внезапным ветром листва.

И всякий раз собаки охранников принимались лаять, недовольные тем, что это стадо, которое почему-то до сих пор не отдали им на доглодание, имеет дерзость что-то возглашать.

Когда подошло время исповеди и причастия, отец Александр вновь обратился к узникам с речью:

— Никогда в жизни мне не доводилось вот так совершать литургию — под открытым небом и пред лицом всех собравшихся. И мне припомнилось, как некогда совершилась пасхальная литургия в Париже, когда царь Александр Благословенный разгромил нечестивого Наполеона и захватил его столицу. Так же, посреди площади, совершалась литургия, а вокруг стояло непобедимое русское воинство! Его, конечно, было во сто крат больше, нежели здесь и сейчас. Но и вы, и вы, братья, остаётесь частью всеобщего русского воинства. Помните, я говорил вам, что вы — моя армия. Так оно и остаётся. Неважно, что вас продолжают держать в заточении. Своими страданиями вы окупаете грехи безбожной власти, а стало быть — продолжаете сражение! Хотелось бы, чтобы все вы это понимали и хранили в себе мужество. Придёт день, и посреди Берлина будет Пасха Красная! А сейчас я буду совершать общую исповедь, и вы, как в прошлом году, называйте свои имена.

И вновь батюшка услышал их всех поимённо. Неизъяснимо в его душу вошли все они. Он и сам не мог бы растолковать, как, но когда они произносили свои имена, он всех их осязал, понимая, кого уже нет, а кто появился здесь недавно. Мало того, он знал всё о каждом. И подойди любой из них к нему в эти мгновения, отец Александр мог бы разговаривать с ним как со своим старым знакомым, о котором ему известно всё. Даже больше, чем тот сам о себе знает.

Возможно, они тоже это почувствовали, потому что по их заскорузлым лицам потекли горячие слёзы, и они размазывали их по немытым щекам одеревеневшими ладонями. Батюшка старался не видеть этого — иначе бы и сам не сдержал слёз.

Каждого накрывать епитрахилью и отпускать грехи не представлялось возможным, и тогда отец Александр вознёс свою епитрахиль над всеми и произнёс:

— Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит тебе, русское воинство, вся согрешения твоя, и аз недостойный протоиерей властью мне данной прощаю и разрешаю от всех грехов во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Поздравляю вас с полным очищением духовным! Христос воскресе!

— Воистину воскресе!

Вновь залаяли собаки. Батюшка дождался, когда они затихнут, и вновь заговорил:

— Благодарю всех, вы стойко выдержали долгую литургию. Должен вам сообщить, что вчера мною был приговорён к закланию тучный козёл. Из него всё утро варили суп, который вот-вот должен прибыть сюда...

— Уже прибыл, батюшка! — сообщил Николай Торопцев.

— Тем радостнее! — весело сказал батюшка. — Недолго нам ждать разговения. А теперь стойте на своих местах, и я подойду к каждому из вас с причастной чашею. Наступает самый торжественный миг нашей праздничной пасхальной службы!

И, нарушая канон, батюшка понёс потир, подходя к каждому и протягивая лжицу со Святыми Дарами:

— Причащается раб Божий Николай... Иван... Пётр... Степан... во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

Всех он узнавал, а если встречал новенького, спрашивал:

— Крещёный?

И если тот оказывался некрещеным, то батюшка делал примечание:

— Причастись, но потом я обязательно должен буду тебя покрестить.

Он брал на себя этот грех, потому что неведомо было, успеет ли он покрестить их. Господь разберётся.

С крестом он также всех обошёл, дал приложиться и поздравил с праздником. Настало время даров. Пленных выстроили, и каждый подходил получить свёрток с пасхальными яйцами, куличом, кусочком сала и хлеба. Потом их кормили супом. Удивительно, но эти голодные люди не толкались, не суетились — сохраняя человеческое достоинство, они дожидались своей очереди. И отец Александр гордился своей униженной, но не покорённой армией.

 

79.

А когда вечером, уже в своём селе, они с матушкой стояли на крыльце дома и любовались закатом, Алевтина Андреевна вдруг так и ахнула:

— Батюшки! Саша! Да ты сплошь поседел!

— Ты только сейчас заметила?

— Да нет же! Ещё утром и тут, и тут, и тут седины не было. А сейчас — всецелая седина!

— Бог с ней... Какой закат, а? Ты только посмотри, Аля, какой закат! Неслучайно село наше так называется. А помнишь, ты говорила, что едем в земли незнаемые?..