— Мессина, ваше величество, Мессина! — толкал плечо короля Робер де Шомон.

Как только эта весть проникла в спящее сознание Ричарда, он тотчас вскочил на ноги, сбрасывая с себя толстый слой шкур, коими его укрыли вчера, когда он, напившись, свалился на палубу.

Несмотря на похмелье, он чувствовал себя прекрасно. Давно еще трубадур Бертран де Борн научил его с перепоя ни в коем случае не спать на мягком, а лучше всего прямо на голом полу. Тогда утром не будет тяжких последствий вчерашнего.

Берег Сицилии лишь едва проклюнулся в отдалении, слева по борту проплывали берега Калабрии, над горами сияли первые лучи встающего солнца. Слуга Даниэль выжал в кувшин с водой пару лимонов и подал умыванье Ричарду. Тот перекрестился на рассвет, поцеловал нательный крест из иерусалимского кипариса и с наслаждением ополоснул лицо и руки лимонной водой.

Воспоминания о вчерашнем вечере остались смутными. Выпито было много, а вот увидел ли Ричард Бога?

— Месье коннетабль, — обратился он вполголоса к Роберу, — вчера все обошлось благопристойно?

— Более чем, сеньор, — ответил тамплиер. — Вы пели божественно и лишь под конец стали немного привирать, но сами это почувствовали и, исполнив последнюю кансону, всемилостивейше завалились спать.

— А какая была последняя кансона? — спросил Ричард, пытаясь разглядеть себя в помутневшем серебряном зеркальце и хоть как-то расчесать черепаховым гребешком свои буйные рыжие волосы.

— Там пелось про то, что Маркабрюн был зачат не кем-нибудь, а собственным отцом, и родила его собственная Маркабрюнова мать, — со смехом ответил вместо тамплиера летописец Амбруаз. — Вы самый остроумный трубадур на свете, ваше величество.

— Эта песня, мой друг, сочинена самим Маркабрюном, — проворчал Ричард. — Стыдно этого не знать. Надо же… Я совсем не помню, как пел вчера сию дивную песню.

— Не огорчайтесь, ваше величество, — сказал Ричард Девиз. — Я вчера свалился раньше вашего, а эн Герольд рухнул первым и до сих пор не может проснуться.

— Потому что спит на мягком, — усмехнулся король. — А если бы под него вчера постелить пару-тройку пуховых перин, он и вовсе проснулся бы сегодня дохлым, пришлось бы поскорее везти его в Святую Землю и там попробовать воскресить.

— Да уж, вот уж если б в Святой Земле все только б и делали, что воскресали, если б там никого не косила смерть, — донеслось до ушей Ричарда бормотание оруженосца Гийома.

— Шарль, дружище! — позвал король знаменосца. — Пора тебе снова разворачивать наш стяг и становиться с ним на корму. Берега Сицилии видны уже вполне отчетливо, а скоро и оттуда можно будет разглядеть как следует наши корабли.

— Не пора ли вашему величеству переодеться в чистое и надеть доспехи? — спросил оруженосец.

— Пожалуй, Гийом, пожалуй, — откликнулся король.

Переодевание всегда подразумевало смотр прыщей и потому неизменно вызывало в Ричарде неприятное волнение. Разоблачившись, Ричард обнаружил, что со вчерашнего их не очень-то убавилось, хотя многие, должно быть под воздействием везувиевой сажи, подсохли и не гноились. Хоть это-то хорошо! Он снова намазался, туго запеленал грудь и живот платяными тесьмами, сдобренными смесью из ржаной муки и молотого утробошня, затем обмотал ноги чистыми чулками, надел свежий белоснежный шемиз, на ноги — остроносые кожаные пулены, а поверх шемиза — короткую златотканую тунику.

— Однако, сколько же там кораблей-то! — зорко вглядываясь в даль, воскликнул коннетабль Робер.

Ричард застегнул толстый пояс из синей кожи, по которому шла златая вышивка «Бог и мое право» по-французски, приласкал теплую рукоять висящего на поясе меча, затем принялся надевать доспехи — короткий панцирь, закрывающий плечи и верхнюю половину груди, и испещренные затейливым узором стальные наручи.

— Ну вот, — сказал он удовлетворенно, — теперь можно перекусить и слегка выпить.

— Кто выпьет мало, увидит Ваала, - пошутил Амбруаз.

— Эн Ришар! Ваше величество! — закричал в это мгновение тамплиер. — Смотрите! Смотрите! Знамена Святого Георгия!

Все сгрудились на носу энека, взволнованно глядя вперед. То, что увиделось Роберу, оказалось явью — там, в мессинской гавани, стояла флотилия под белыми стягами с красным крестом.

— Армада, вышедшая из Лондона?.. — озадаченно промолвил Ричард, — Она что, не потонула у берегов Испании? Мы напрасно потратились в Марселе? Или это чья-то недобрая шутка?

— Может быть, король Франции так забавляется? — предположил Ричард Девиз.

— Вон, кстати, его корабль, — разглядел Ричард Львиное Сердце синее полотнище с тремя золотыми лилиями. — Боже, верить ли глазам? Наша английская флотилия цела и невредима? Вина! Еды!

Слуги подали вчерашнее вино и остатки телятины, хлеб, сыр. Попивая вино и закусывая, король Англии взволнованно смотрел, как мессинская гавань становится все ближе и ближе, и мысленно молил Бога, чтоб это и впрямь была воскресшая английская армада.

Но молить оставалось недолго, и вскоре вместо молений в небо посыпались горячие благодарности — в галерах, галиотах, дромонах и легких судах можно было уже угадать те самые, которые месяц назад снаряжались в Лондоне. Ричард готов был расцеловать каждый белый стяг с красным прямым крестом, каждую деревянную русалку, каждого дракона, льва или Нептуна, украшающего нос корабля. Оставалось только ломать голову над тем, кто распустил по Марселю слухи о гибели лондонской флотилии и кому это было нужно. Но вместо этого король Англии громко запел новорожденную песнь:

Увидев ли знамя Грааля, услыхав ли несравненный голос, люди на пристани подняли шум, еще через минуту затрубила труба. Кормчий остановил энек, давая возможность галере, груженной королевским имуществом, первой войти в гавань. Лишь после этого сам король на своем легком кораблике подплыл к пристани. При виде мессинцев, со всех сторон бегущих посмотреть на знаменитого вождя похода, Ричард сказал:

— Смотрите-ка, да здесь тоже полно поклонников моего певческого искусства.

— Неужто вы будете петь? — изумился тамплиер де Шомон.

— О нет, коннетабль Медвежье Сердце, — строго отвечал Ричард, — порой молчаливость производит больше впечатления, нежели сладкозвучие.

Сойдя на берег, он склонил голову перед епископом Бове, и тот водрузил на его рыжую голову золотую корону, а барон Меркадье надел на плечи Ричарда алый плащ из лучшего аксамита, на котором было вышито большое изображение златого льва. Рыцарь Анри де Клермон подвел великолепного арабского скакуна в масть Ричарду — гнедо-чубарого, с яркими белоснежными шашками поверх крупа. Граф Гюи де Бурбон повел коня под уздцы вверх по улице в сторону замка, в котором поселился прибывший неделю назад король Франции Филипп-Август. Ричард ехал с гордо запрокинутой головою, нарочно не глядя на толпу, которая в восторге взирала на нового Годфруа.

— Чаша Святого Иосифа! — кричал кто-то из толпы, указуя на знамя, которое за пять шагов перед Ричардом вез знаменосец де Фонтеней.

— Гроб Господень, ликуй! — восклицал другой.

— Вот он, великий Ришар Кёрдельон, вот он! — вопили иные.

А некий благородного вида высокий рыцарь, выделившись из толпы, вдруг провозгласил оглушительно по-английски:

— Go hence, but see, the conqu’ring hero comes!

Король Англии удостоил его взглядом, отметив, что надобно его запомнить и потом как-нибудь вознаградить.

Удивительно, что в столь ранний час такое огромное количество народу высыпало из своих домов поглазеть на прославленного короля. Ричард и сам не ожидал подобного приема от мессинцев. Не выдержав, он повернулся к едущему рядом коннетаблю и с усмешкой произнес:

— Стало быть, эн Робер, я и впрямь великий властитель, ежели столько людей пожертвовало последними мгновеньями сна и утренними делами ради того, чтобы увидеть мои конопушки.

— Лично я никогда не сомневался в том, что вы великий властитель, эн Ришар, — отозвался преданный тамплиер.

— А кое-кто тем не менее сомневается, — сказал Ричард.

— Скажите кто, и я зарублю его своим мечом, — рявкнул Робер.

— Кто? А вон тот господин, что едет нам навстречу, — продолжая веселиться, указал Ричард на короля Франции, который выехал-таки поприветствовать своего давнего друга и соперника, с коим он не раз ссорился и мирился, делил пиры и сражался, коего страстно любил и столь же страстно ненавидел. — Заруби-ка его!

Робер де Шомон выхватил из ножен свой меч и с самым решительным видом устремился на Филиппа. Тут только Ричард спохватился, что тамплиерский устав предписывает «бедным рыцарям Христа и Храма» никогда не раздумывать над приказами, а мгновенно их исполнять.

— Эн Робер! Отставить! Я пошутил! Это не было приказом!

Слава Богу, тот услышал и столь же беспрекословно осадил лошадь, вернулся, вставил меч в ножны и вновь, как ни в чем не бывало, ехал вблизи своего господина.

Алмазные лилии, обрамленные листьями из изумрудов, сверкали на короне французского короля, украшающей голову. Лилии, которые Филипп-Август окончательно утвердил своим указом в качестве герба монаршей власти во Франции. Лилиями Соломонова Храма Филипп клялся отнять у Саладина Град и Гроб Господень.

То, как пышно был одет король Франции, как искусно была завита его золотистая борода, почему-то вызвало внутри у Ричарда усмешку, и, подъехав к нему, он воскликнул игриво:

— Нарцисс Саронский! Лилия долин! Что лилия между тернами, то король Франции между монархами!

— Здравствуй, здравствуй, лев среди овец, — заулыбался в ответ Филипп, — То есть, я хочу сказать, — поспешил поправиться он, — что всякий лев по сравнению с эн Ришаром — овца.

Они возложили друг другу правую руку на левое плечо и тем самым поздоровались.

— Страшно рад видеть тебя, дорогой Филу, — назвал Ричард Филиппа дружеским сокращением.

— И я тебя, Уино, — вспомнил тот старинное прозвище Ричарда, синьяль, под которым Ричард был известен до того, как стал Львиным Сердцем. Уино — да и нет — так именовали юного Ришара де Пуату за переменчивость нрава, за то, что он в пять минут мог несколько раз изменить решение, и сие прозвище тоже было придумано озорником Бертраном де Борном.

— Какие новости, Филу? — спросил король Англии.

— Смотря с каких начать, с хороших или плохих.

— Все равно.

— В таком случае — с новости о Рыжей Бороде, — молвил король Франции, именуя так Фридриха Барбароссу, германского императора, и Ричард вздрогнул:

— Неужто он уже взял Иерусалим?

Доселе его прямо-таки бесило то обстоятельство, что, покуда он и Филипп еще только заканчивали последние приготовления к походу, лавина крестоносцев уже катилась к берегам Леванта; всюду только и было разговоров, что о множестве кораблей, устремляющихся туда с ополченцами на борту — англичанами, норвежцами, итальянцами, шведами, немцами, датчанами, о начале новой осады Аккры, или Сен-Жан-д’Акра, как называли этот древний город французы, о доблести Фридриха Барбароссы, встретившего сопротивление со стороны константинопольского василевса Исаака, не желающего, чтобы крестоносцы шли через Византию. Сражаясь с греками, Фридрих завоевал Македонию и вынужден был здесь зазимовать, чтобы с началом следующего года возобновить поход. Немало говорили и об ордене тевтонцев , которому предрекали славу, способную затмить собою величие и тамплиеров и госпитальеров. Фридрих дал тевтонцам военное значение и устав. Подобно тамплиерам, они носили белый плащ с вышитым поверх него крестом, только не красным, а черным, а называлось их рыцарское братство отныне так — орден Дома Святой Девы Иерусалимской. И это тоже способствовало вящей славе Фредерика Барбружа. В будущем году германский император грозил стать единоличным вождем всего похода, а Ричарда и Филиппа провозгласить своими правой и левой рукой.

Разумеется, взять Иерусалим за это время он еще не мог, но прославиться каким-то новым умопомрачительным подвигом — вполне. Поэтому Ричард внутренне сжался, ожидая, каково будет известие.

— Не знаю, хорошая ли сия новость или плохая, — ответил король Франции. — Сообщают, что месье Барбруж скончался.

Из холода — в жар!

— Что-о?! Император Барбаросса умер?! Не может быть!

— Бесславная жизнь бесславно окончена, — осклабился Филипп. — Гроза трусоватых греков свалился с коня, переезжая через мелкую речушку Салефу. Глубина там была по пояс, но он был в полном тяжелом доспехе, мигом захлебнулся. Его вытащили, но откачать уже не смогли. Старина Фриц обожал свои неподъемные латы и за любовь к ним поплатился собственной жизнью. Сочини сирвенту, Уино!

— М-да, — все еще не веря и не зная, радоваться или огорчаться, пробормотал Ричард. — Есть о чем сложить песню. Надо сказать, бедняге всю жизнь не везло, хотя воин он был не хуже нас с тобою. Эта его бесконечная и нудная война против Ломбардской лиги, несчастная битва при Леньяно. Но ты зря называешь его жизнь бесславной.

— Ты прав, — усмехнулся король Франции, — такое пиршество, как то, что он устроил в поле под Майнцем, вряд ли кто-нибудь еще увидит. Величайшее расточительство всех времен.

— Но перед этим он разгромил Генриха Льва, — возразил король Англии.

— Если б хотя бы Саладина! — не согласился с возражением Ричарда Филипп-Август.

— Однако, как видишь, он поступил мудро, — улыбнулся Ричард. — Отпраздновал окончание своего крестового похода не после, а до, заранее. Как, ты говоришь, называется та речушка?

— Салефа какая-то.

— Любопытно, слышалось ли это слово бедняге Фридриху среди пьяного веселья в поле под Майнцем, когда он провозглашал себя вождем грядущего похода в Святую Землю и когда всеобщее «хайль» блуждало среди дружного перезвона золотых и серебряных кубков?

Жизнь Барбароссы начала складываться в голове у Ричарда в стройную, хитросплетенную песнь, подобную «Песни о Роланде». Тем временем они с Филиппом въехали в ворота замка, сошли с коней и отправились в гостиную, где их ждали столы. Во время обильного завтрака Ричард поведал о напрасных слухах про гибель лондонского флота, о радости, которую он испытал, увидев корабли под белыми знаменами с красным крестом, стоящие в здешней гавани, о любовном переживании, постигшем Львиное Сердце в Генуе, где местная красотка Альбертина свела его с ума, но, уступив в конце концов, все же быстро наскучила.

— Погоди, сколько недель ты провел в Генуе? — подивился французский король.

— Три дня, — вздохнул король Англии.

Потом они заговорили о дальнейшем движении. Филипп предлагал остаться в Мессине и здесь переждать, покуда минует пора осенних бурь.

— С одной стороны, конечно, не терпится, — говорил в ответ Ричард. — Во сне вижу Святую Землю. Правда, почему-то очень похожую на Аквитанию. Но, с другой стороны, гибель Барбароссы лишила нас столь сильного соперника, и мы и впрямь можем теперь не так спешить, как прежде.

— Я о том и говорю.

— А где теперь войско Фридриха?

— Остановилось в Киликии.

— В Киликии?! Значит, он не стал зимовать в Македонии, а все-таки продолжал двигаться к Святой Земле?

— О чем и речь, — развел руками Филипп-Август. — Пробираясь через земли турков в сторону Сирии, Барбруж, по слухам, весьма крепко бил мусульман. У меня при себе есть одна ведьмочка, я просил ее посодействовать — приостановить продвижение немцев, но глупышка явно перестаралась, погубив старину Фрица.

— Шутишь?

— А то!

— Сколько же лет было Барбароссе? Шестьдесят?

— Около того.

— Да, поздновато, чтобы стать новым Годфруа .

— Разумеется. Святая Земля ждет молоденьких героев. Нас с тобой, Уино.

— Скажи, Филу, ты считаешь меня великим властителем?

— Ну конечно, Ришар! Ты великий, а я — непревзойденный. Годится?

— Годится!

Тут король Англии увидел на дальнем конце стола только что подсевшего рыцаря, того самого, который сегодня воскликнул: «Go hence, but see, the conqu’ring hero comes!»

— Кто вон тот англичанин, сидящий справа от твоего оруженосца Дени? — спросил он Филиппа.

— Этот? Леонард Глостер. Славный малый. Он приплыл на одном из твоих лондонских галиотов. А что?

— Хорошее лицо. Я люблю такие лица. Пожалуй, возьму его к себе в оруженосцы. Выпьем, Филу! Мне кажется, здесь, в Мессине, меня ждет немало радостей.