Биби-ханым Сарай-Мульк сидела в предрассветный час перед магическим зеркалом хорезмийца Расула Эркина и усердно прихорашивалась. В отличие от некоторых жен Тамерлана, у которых в проистекшую ночь уже состоялись свидания, старшая жена гарема еще только готовилась на свидание отправиться.

Натирая лицо целебными мазями и подкрашивая глаза и губы, она не очень-то старалась, поскольку знала, что зеркало вовсе не отражает ее настоящего лица, а лишь показывает, какою была бы теперь Сарай-Мульк на самом деле, если бы не волшебное мастерство хорезмийца, за которое ему пришлось поплатиться собственной жизнью тридцать два года тому назад.

Откинувшись в кресле, биби-ханым внимательно разглядела отражение и улыбнулась. Даже там, в зеркале, пред нею восседала величественная матрона, пожилая, а вовсе не старая – не пятидесятилетняя старуха, а женщина пятидесяти лет с еще очень яркими следами былой красоты. Это в зеркале, где она старела, а на самом деле она ведь оставалась неувядаемой, и это всегда всех восторгало, заставляя преклоняться.

– Хороша, очень хороша! – зная, что сейчас нужно угадать мысли своей госпожи, воскликнула стоящая за спиной у Сарай-Мульк старшая ее служанка Шуин, сверстница и стародавняя закадычная подруга. – Даже и не вполне прилично в вашем возрасте выглядеть двадцатилетней девушкой.

– Ну!.. – сердито топнула ногой старшая жена Тамерлана.

– Молчу уж, молчу, – по-доброму улыбнулась Шуин, снисходительно, как и все, относясь к единственной придури биби-ханым, которая во всем другом всегда – вот уж сколько лет! – оставалась премудрой и справедливой. Когда надо – строгой, когда надо – щедрой, всегда точно знающей, кому чего нужно и кто чего заслуживает, когда следует поступить так, а когда – эдак.

– Теперь ступай да разведай осторожненько, как там хазрет, спит ли еще или уже на ногах, – приказала Сарай-Мульк, и пятидесятилетняя китаянка Шуин послушно поплелась исполнять приказание.

В отличие от своей госпожи она-то как раз выглядела старой, даже старше пятидесяти лет, хотя когда-то и Шуин блистала необыкновенною красотой, и однажды, во время похода против Урус-хана, хазрет переспал с нею несколько раз, после чего она родила ему незаконную дочь, отданную на воспитание в Ургенч, в хорошие руки. Сарай-Мульк, главная жена Тамерлана, не родившая ему ни одного ребенка, имела полное право не то что тайком отравить служанку, но даже если бы она в присутствии всех заколола ее кинжалом, никто б не поставил ей это в вину. Однако биби-ханым сделала вид, будто ничего не произошло. Во-первых, Тамерлан даже бесплодие Сарай-Мульк чуть ли не возвел в ранг святыни – мол, у биби-ханым множество забот, которые даже важнее деторождения, и она очень скоро перестала отчаиваться оттого, что у нее нет детей, и не завидовала другим женам, наложницам и служанкам, лоно которых стало благословенным. А во-вторых, дружбу с Шуин она ставила выше недолгого романа китаянки с Тамерланом.

Выходя из дворца Баги-Чинарана, Шуин прошла через главный, преддверный альков, в котором располагался огромный серебряный стол, со всех сторон окруженный высокими ложами. Именно здесь вчера и проходил дастархан, первый дастархан с вином после долгого-долгого воздержания. Вчера Тамерлан своею высокою волею благословил попойку, и все его приближенные, все, кто был приглашен на дастархан, дорвались.

Стол вчерашнего пиршества уже был убран и вымыт до блеска, но окружающие его лежанки являли собой полный беспорядок. Подстилки и коврики были смяты, подушки разбросаны, там-сям валялись опрокинутые кубки и чаши, пояса и шапки, в трех местах издавали смрад блевотные лужи. Человек семь-восемь так и остались спать здесь вповалку, и среди них не кто иной, как внук Тамерлана, сын Мираншаха, восемнадцатилетний Султан-Мухаммед. Увидев его спящее опухшее лицо, сине-зеленое в сумерках алькова, Шуин укоризненно покачала головой и направилась вниз по ступенькам крыльца, вышла в сад и свернула налево, где возвышался оранжевый китайский павильон, в котором в эту ночь спал великий завоеватель мира.

Шуин вдруг отчетливо вспомнилась ее последняя ночь с Тамерланом, самая лучшая, после которой государь сказал, что больше не хочет делить с ней ложе, а биби-ханым тогда же, утром, со смехом сказала: «Ты, кажется, говорила мне, что Шуин по-китайски – “непорочный лепесток”? Вот и верь после этого в силу имен!»

Она вошла в шелковый расписной павильон почти одновременно с секретарем Тамерлана, мирзой Искендером, который, пользуясь тем, что хазрет напился, ночевал в обществе своей жены и лишь под утро поспешил на свое место. Шуин не могла взять в толк, почему Тамерлан так доверяет этому урусу, – вот уже полгода ни на шаг не отпускает Искендера от себя. Насколько же симпатичнее был Гайасаддин Ани! И, говорят, такую книгу огромную написал про то, как была завоевана Индия. Однако ж, гляди-ка, не угодил чем-то. А этот хлыщ угодил…

– Искендер, – окликнула Шуин мирзу. – Любезнейший Искендер, моя госпожа просила осторожно разведать, не проснулся ли еще великий государь и в каком он настроении.

– Хорошо, – кивнул Искендер, – через несколько минут я дам вам знать, примерная Шуин.

«Примерная Шуин! – мысленно возмутилась служанка. – Мог бы и почтенной назвать, язык бы не отвалился». И стала ждать.

Тем временем Искендер прошел мимо бдительно стоящих на страже нукеров и вступил в середину павильона, огражденную высоченными ширмами, крепящимися к толстым золотым столбам. Дверью в это внутреннее помещение павильона служили резные деревянные врата христианского храма, вывезенные из Византии во время похода против султана Баязета. Разделенные на шесть отсеков, врата эти несли на себе шесть резных и позолоченных изображений – воскрешение Лазаря, Вход Господень в Иерусалим, Сошествие во ад, Христос и апостолы у престола Всевышнего, Небесный Иерусалим и Успение Богородицы. Такие же изображения он видел в юности на вратах Успенской церкви в городе Урзане улуса Джучи.

Искендер с улыбкой перекрестился на святые изображения, затем с опаской поглядел на стоящего поблизости нукера, но тот ровным счетом никакого внимания не обратил на немусульманский поступок мирзы. Потянув за кольцо, вставленное в пасть льва, Искендер открыл дверь и вошел туда, где спал Тамерлан. Точнее, уже не спал. Он лежал на спине и смотрел в небо, открывающееся в потолке, – лазурный клочок предрассветного неба. Две наложницы-хиндустанки спали рядом, по обе стороны от завоевателя их родины, залившего Индию кровью по колено. Неподалеку, на другом ложе, также в окружении двух хиндустанок, спал внук Тамерлана, двадцатидвухлетний Халиль-Султан, сын Мираншаха и Севин-бей. Когда-то, завоевав Хорезм, Тамерлан приказал хорезмийскому хану выдать свою племянницу Севин-бей за старшего тимурида, Джехангира. Она была внучкой знаменитого Узбек-хана, и по ней Джехангир стал гураганом, то есть ханским зятем. После смерти Джехангира Севин-бей вместе со всем гаремом покойного перешла к третьему сыну Тамерлана, Мираншаху, и стала рожать детей ему.

Лежащие рядом с Халиль-Султаном наложницы были полностью обнажены, а значит, в отличие от деда, внучок этой ночью не ограничился целованием плеч и грудей красавиц.

Завидев Искендера, Тамерлан довольно бодро приподнялся над своим ложем и спросил:

– Который час?

– Скоро субх, – ответил Искендер и добавил: – Который хазрет, вероятнее всего, оставит сегодня побоку.

– Вероятнее некуда, – вздохнул Тамерлан ради приличия, но явно нисколечко не жалея о том, что пропустит утреннюю молитву. – Нет ли там поблизости глотка бузы? В последнее время в моей столице стали варить просто-таки отменнейшую ячменную бузу.

– Разумеется, есть, – ответил мирза. – Я как раз принес обладателю счастливой звезды полный кувшин ледяного напитка, сваренного три дня назад.

– Именно три дня, именно, – весело забормотал Тамерлан, принимая из рук своего секретаря серебряный кубок, до краев наполненный пенистым пивом. – На четвертый и пятый день буза теряет свои ароматные свойства, на первый и второй она еще не успевает их приобрести. Ну, во имя Аллаха, всемилостивого и милосердого!

Одна из наложниц проснулась и с любопытством стала смотреть, как двигается кадык повелителя под мощными глотками. Осушив кубок, Тамерлан крякнул и весело улыбнулся, подмигивая красотке, нисколько не стыдящейся своей обнаженной груди, а даже напротив, видимо, очень гордящейся ее пышностью.

– Сегодня понедельник? – спросил Тамерлан.

– Нет, вторник, – возразил Искендер. – День планеты Миррах.

– Мой любимый день недели, – сказал Тамерлан, гладя наложницу по щеке, шее, груди. – Ну что, глупышка? Все твои мысли об одном. А мои – о другом. Знаешь ли ты, что я всегда выхожу в поход по вторникам? И когда шел на Индию, чтобы привезти тебя сюда, моя кошечка.

– Судя по всему, с минуты на минуту явится биби-ханым, – как бы между прочим обронил Искендер.

– Это точно, – кивнул Тамерлан. – Обычно она крепко спит все утро, но когда я напиваюсь, она непременно явится ко мне рано-рано, чтобы застать меня в первые минуты похмелья. Моя хитроумная Сарай-Мульк! Она знает, что в это время я в хорошем настроении и у меня можно просить что хочешь. Что ж, надо встретить ее. Искендер, пусть несут мне чистую одежду и умывание. А этих всех в шею отсюда. Скажите, чтобы шестеро нукеров осторожно взялись за края ковра, на котором спит внучок, и унесли его отсюда, не потревожив его сна.

Когда все приказания Тамерлана были выполнены, Искендер оповестил служанку Шуин, что хазрет готов повидаться с биби-ханым и ждет ее с нетерпением.

Одежду, в нескольких местах залитую вином и закапанную молочным соусом, понесли раздавать нищим, толпящимся у входа в Баги-Чинаран. Великий завоеватель, переодетый во все чистое, распространяющее ароматы индийских благовоний, сидел с кубком в руке, вновь наполненном действительно превосходной холодной бузой. Он, несколько волнуясь, ждал свою старшую жену. Традиция приходить к нему в первое утро после того, как он снова впадал в пьянство, сохранялась ею неукоснительно.

Дочь Казгана, в семь лет Сарай-Мульк оказалась в гареме эмира Хуссейна и провела в нем десять лет до того, как друг и соратник Хуссейна, Тамерлан, не погубил мужа Сарай-Мульк, разрешив эмиру Кейхосроу зарезать его по закону кисаса. Тамерлан взял семнадцатилетнюю Сарай-Мульк в свой гарем, мало того – объявил ее старшей женой, по ней назвался гураганом, хотя в гареме Хуссейна была другая старшая жена, дочь хана Тармаширина. Она была некрасивая, и Тамерлан отпустил ее, отдав предпочтение Сарай-Мульк. Новая царица с первых дней невзлюбила нового своего мужа. Она знала, что косвенно Тамерлан виновен и в смерти Хуссейна, и в смерти Казгана, ее отца. Ни одну страну, не говоря уж об отдельных людях, не приходилось завоевывать Тамерлану с таким трудом, как красавицу Сарай-Мульк. Она ненавидела его. Он казался ей угрюмым и подлым убийцей, от которого лучше принять смерть, чем ласку. Ничего в жизни Тамерлан не боялся так, как гневных и полных ненависти глаз своей новой биби-ханым. Целых два года она не подпускала его к себе, и ничего не мог он поделать. Пьяный, он несколько раз пытался силой овладеть ею. Потом ему всякий раз бывало чудовищно стыдно, и навсегда ощущения похмелья связались в его подсознании с чувством вины перед Сарай-Мульк, которую он все же хотел завоевать по-доброму, а не грубой силой. Как равную, а не как рабыню.

Помогло ему тогда зеркало хорезмийского мастера. Среди множества захваченной добычи, доставшейся после завоевания Хорезма, оказались дивные зеркала Расула Эркина. Осыпая Сарай-Мульк подарками, Тамерлан сказал ей: «А вот зеркала усто Расула. Уверяют, что тот, кто смотрится в них, медленнее стареет». Он сам не помнил, как это пришло ему в голову. Сарай-Мульк вдруг сильно задумалась и спросила, а может ли мастер Расул сделать такое зеркало, что если в него смотреться каждый день, то вообще не будешь стареть. «Нет, таких зеркал нету у него, – ответил Тамерлан, – но я заставлю его сделать то, что ты просишь, и этим докажу тебе мою любовь». К счастью, оказалось, что Расул Эркин не погиб во время взятия города, жив и вполне способен приступить к выполнению заказа. Разумеется, он стал отнекиваться, мол, это полная ерунда, возможная только в сказках, но Тамерлану некуда было отступать, и он дал зеркальщику право лгать царице самой бессовестной ложью. Усто Расул изготовил великолепное зеркало из горного хрусталя на серебряной подводке, огромное, диаметром в целый локоть, обрамленное золотом с бриллиантами и сапфирами. Привезя зеркало, мастер уверил Сарай-Мульк, что джинны помогли ему полностью выполнить заказ, и если царица будет смотреться только в это зеркало и не заглядывать в другие, то ее отражение станет стареть вместо нее, сама же она до глубокой старости внешне останется молодой. Но если она хотя бы раз посмотрится в другое зеркало, магия исчезнет и старческие черты, накопленные в отражении, перекинутся на оригинал.

«Ему даже не пришлось клясться на Коране!» – усмехнулся Тамерлан, мысленно вспоминая сейчас эту историю и отхлебывая еще один глоток вкусной холодной бузы.

Если потребовалось бы, он заставил бы усто Расула Эркина поклясться на Коране, но Сарай-Мульк, которая обладала трезвым и расчетливым умом, даже в юности не верившая ни во что подобное, тут вдруг поверила всей душой. Но самое интересное, что эта вера помогла ей, Сарай-Мульк старела, но не так быстро, как другие женщины, и сейчас, в пятидесятилетнем возрасте, ей вполне можно было дать сорок.

Зеркальщика потом все же пришлось тайком прикончить, чтобы он никому не разгласил этого анекдота, и Тамерлану было ужасно жаль его – бессердечный завоеватель, способный умертвить сразу несколько тысяч, десятки тысяч людей, он всегда переживал, если приходилось убить хорошего архитектора или ученого, не желающего повиноваться или по какой-то иной причине вынужденного покинуть сей мир. Тамерлан ценил превосходных мастеров своего дела, будь то поэт или ремесленник.

Жалость к давным-давно погубленному зеркальщику настолько захлестнула старика, что Тамерлан почувствовал, как горячие слезы потекли по щекам. Это тоже бывало с ним только с похмелья.

Тут вошла биби-ханым. На ней было синее шелковое платье, расшитое золотыми птицами, шею и грудь покрывали тяжелые ожерелья, в которые помимо всего прочего вплетены были перстни с драгоценными каменьями и магическими символами, в разное время захваченные Тамерланом у разных владык – туранских эмиров и индийских раджей, монгольских ханов и князей Турции и Ирана – богатая коллекция, которую биби-ханым предпочитала носить на себе.

Увидев жену, Тамерлан быстро вытер слезы и протянул навстречу Сарай-Мульк левую руку. Когда Сарай-Мульк подошла, он усадил ее рядом, обнял, ласково разглядывая ее не избежавшее морщин лицо.

– Что заставило прекраснейшую из женщин искать со мной встречи в столь ранний час? – спросил он.

– Я намерена объявить моему повелителю, что собираюсь навсегда покинуть Самарканд, где меня беспрестанно обижают и оскорбляют, – отвечала Сарай-Мульк. Это была обычная формула для начала подобных разговоров, и Тамерлан не удивился, хотя, несмотря на привычку, сердце в груди его все равно екнуло.

– Вот как? – сказал великий эмир. – Кто же обидел мою горлинку?

– Вы, хазрет.

– Я? Чем же я мог обидеть мою Сарай-Мульк?

– Своей нелюбовью. Своим невниманием. Своими грубостями.

– Когда и где я проявил нелюбовь, невнимание и грубость?

– А разве хазрет не помнит, что было вчера?

– А что было вчера? По-моему, дастархан удался на славу.

– Ну, конечно! Конечно, хазрет ничего не помнит, поскольку был пьян.

– Я был пьян, но помню почти все.

– В том-то и дело, что «почти».

Беседа началась и продолжалась в таком же духе. Попивая бузу, Тамерлан терпеливо уверял свою старшую жену, что любит ее, что готов исправить все свои ошибки, искупить невнимание или грубое слово. Сарай-Мульк так же терпеливо выдерживала положенную дистанцию, во время которой следовало продолжать сетовать и уверять мужа, что он ее не любит и она должна навсегда покинуть Самарканд. Она знала, что нельзя переводить разговор во вторую стадию до тех пор, пока Тамерлан не начнет сердиться, пока он не будет готов чем угодно, ценой смерти, даже ценой смерти своих обожаемых внуков, загладить свои грехи. Тогда, как только он начнет по-настоящему вздыхать и злиться, она потихонечку перейдет к своим требованиям, которых накопилось порядочное количество, и главное – нужны, необходимы как можно скорее огромные средства для ремонта гигантского мавзолея, будущей усыпальницы биби-ханым. Нелегко будет уломать Тамерлана, ведь сейчас он вовсю занят строительством собственного мавзолея. И все-таки надо было заставить его, иначе он умрет, и никому уже не будет дела до того, что мавзолей биби-ханым разрушается не по дням, а по часам.

Наконец через полчаса после прихода Сарай-Мульк разговор подошел к этой теме.

– Я тогда еще, пять лет назад, говорил, что не нужно строить такой колосс, – запыхтел Тамерлан. – Я так и знал, что он начнет разваливаться сразу же, как только его построят.

– Всему виной землетрясение, а не размеры здания, – сердито возразила Сарай-Мульк.

– Нет, – сказал Тамерлан, – если в слона легко попасть из лука, тому виной не стрела, а именно размеры слона. Почему я, завоевавший почти весь мир, строю себе мавзолей довольно скромных размеров? Не потому, что я настолько уж скромнее моей наисладчайшей Сарай-Мульк. А потому, что мой мавзолей будет стоять вечно, а мавзолей мудрейшей Сарай-Мульк треснул и посыпался при легчайшем подземном толчке. Из всех гигантских сооружений, которые когда-либо возводились великими владыками мира, только пирамиды Мисра стоят неколебимо, все остальные рухнули и исчезли, оставив после себя либо груду развалин, либо облако пыли.

– Так, значит, хазрет не выделит средств для восстановления моего мавзолея?

– Нет. Это было бы безрассудно.

– Зачем же тогда он так долго возражал мне и пытался на словах доказать свою любовь?

– Потому что я люблю мою Сарай-Мульк.

– Довольно лжи!

– Люблю. И в доказательство готов выделить сколько угодно денег из казны, если моя наиразумнейшая жена согласится строить себе маленький мавзолей неподалеку от моего, который строится возле мавзолея Рухабад на берегу Ханского пруда.

– Хазрет хочет, чтобы надо мной смеялись? Построила себе большую усыпальницу, она развалилась, и я – под бочок к мужу, да?

– А что тут плохого или достойного осмеяния?

– Просто хазрет не любит меня. Конечно, у него когда-то были любимые жены, Айгюль Гюзель и Улджай Туркан-ага. Их он любил.

– Сейчас я начну сердиться!

– Все знают, что сердиться великий Тамерлан умеет.

– Да, и рассержусь! Глупо вкладывать немыслимые деньги в тщетные попытки предотвратить развал мавзолея. Если вино перебродило, из него уже не получится нового вина. Если мясо подгорело, никакого удовольствия есть его. Если здание разваливается на глазах, лучше построить новое.

– Все понятно. На безумные дастарханы можно тратить немыслимые деньги, а на…

– Вот сейчас уж я точно рассержусь!

Сарай-Мульк тяжело вздохнула, поднялась и направилась к двери.

– О Аллах! – простонал Тамерлан. – Ну, хорошо, хорошо! Я выполню твою просьбу, но повторяю: это неумно. Во-первых, мавзолей все равно рано или поздно рухнет и ты сумеешь лишь отсрочить его гибель. Во-вторых, смешно, что твоя гробница будет на одной окраине Самарканда, а моя – на другой. А в-третьих, зимою я намерен выступать в новый поход и деньги мне будут нужны для его снаряжения. Но все равно, раз уж ты так хочешь, – сколько нужно?

«Вот это другой разговор, – с облегчением вздохнула Сарай-Мульк. – Все-таки я была права, что нужно ловить его именно в это утро!»