Велик был сад Баги-Чинаран, но еще больше – недавно возведенный, так и названный «новым садом» Баги-Нау. Высокая и длинная стена окружала его с четырех сторон, на каждом углу – башня с зубцами, длина каждой стороны стены – треть фарасанга. Сад состоял из самых разнообразных деревьев, но высаженных с особым расчетом – в одном углу сада пахло так, как пахнет в садах Лахора и Дели, в другом – как в рощах Шираза и Исфахана, в третьем – как в зарослях Мазандерана, в четвертом – как на душистых склонах Кавказских гор. Были здесь и багдадские уголки, и сирийские, и ангорские, и армянские.

Посреди Баги-Нау плескались волны широкого искусственного озера, по которым скользили большие белоснежные балхашские лебеди и маленькие разноцветные китайские мандаринки, будто ненастоящие, будто выполненные рукой прихотливого мастера, плавали хохлатые сибирские крохали и зеленоголовые алтайские кряквы с розовыми клювами; а вдоль берега, в зарослях, расхаживали красавцы фламинго, привезенные с озера Чалкар-Тенгиз, и длинноносые красные сайхунские каравайки с зелеными крыльями, белые колпицы с плоским, как лопатка, клювом и черные аисты памирских предгорий.

А когда ветер не гнал по озеру рябь, в его чистом зеркале вставал, отражаясь, огромный дворец, облицованный лазурными и золотыми плитками, со всех сторон окруженный древними статуями, взятыми в плен в прибрежных городах Малой Азии – Пергаме и Смирне, Колофоне и Эфесе, Ларисе и Сардах. Копьеносцы и возничие, Гераклы и Аполлоны, ириды и мойры, Посейдоны и Афродиты, вытесанные руками древнегреческих мастеров, израненные, безносые, безрукие и бессловесные, глазели они во все стороны, не переставая удивляться – в какие же далекие и причудливые края занесла их насмешница судьбина!

При входе во дворец открывался огромнейший зал с высокими сводами, хорошо проветриваемый и потому не гулкий – с двух сторон в нем вместо стен были ряды мощных колонн. Черный потолок изукрашен был золотыми изображениями райских гурий, птиц, невиданных деревьев, на ветвях которых росли невиданные плоды. Хорасанские мастера с непревзойденным искусством выложили пол черно-белой мозаикой, составленной из кусочков эбенового дерева и слоновой кости.

Но сейчас мозаику пола почти полностью закрывал бескрайний дастархан, вокруг которого были расстелены ковры, полотенца и подушки для многочисленных гостей. По периметру дастархана уже красовались широкие блюда с плодами и дынями, а ближе к краю – разнообразные ковши, кубки, чаши, пиалы, кувшины, тарелки, миски – все необходимое для долгой и обильной трапезы. Овощи, лук, чеснок, жгучий перец и прочие пряности тоже присутствовали. Оставалось ждать прихода гостей и явления несметных кушаний.

Подобен Аравии был этот дастархан: по краям – кипение жизни, а в середине – пустое пространство. Но в самом центре, на площадке, обнесенной высоким стальным забором, тяжело дыша, лежал могучий гривастый лев. Его окружал гарем из пяти молодых и красивых львиц. Расстояние от любого края дастархана до клетки с львиной семьей составляло шагов тридцать.

Аср подходил к концу. Голоса слуг и кравчих стали постепенно смолкать, но вскоре их заменили оживленные голоса гостей, начавших входить в огромный зал и усаживаться на положенных им местах. Распорядители пиршества, любезно раскланиваясь, провожали их туда, куда следовало по чину, и, если гость был преклонного возраста, помогали сесть. Рокот голосов все возрастал и возрастал, превращаясь в шум, подобный морскому; гости здоровались друг с другом, улыбались, кивали, восклицали, выражая радость встречи. Многие из них только сегодня прибыли в Самарканд по зову Тамерлана. Они знали, что впереди предстоят новые великие дела, и потому были необычайно возбуждены. Внуки великого эмира с интересом приглядывались друг к другу – кто как вырос, как изменился с тех пор, как виделись в последний раз. Полководцы – эмиры и минбаши – обнимались, вскрикивали, хлопали друг друга по плечам, вспоминая, как вместе ходили на Анкару, на Дамаск, на Дели, на великие реки – Инд, Тигр, Узи, Тан.

Вдруг все голоса стихли, шум волной прокатился под сводами великого зала и – умер. Четыре могучих негра внесли золотые носилки, на которых восседал сам он – обладатель счастливой звезды, колчан веры, меч справедливости, копье разума, прибежище благочестивых, десница Аллаха, луч Корана, сон Чингисхана, крона чагатаев, эмир всех эмиров и султан всех султанов – несравненный Железный Хромец.

Носилки поставили перед дастарханом.

На Тамерлане был белый халат из роскошного русского аксамита, расшитый серебряными узорами, черные шелковые шаровары и золотой кушак. Голову его на сей раз украшала черная тюбетея, высокая и вся осыпанная жемчугом. Борода и усы повелителя были выкрашены хною в рыжий цвет, а с мочек ушей свисали тяжелые монгольские серьги, блистающие сагайскими алмазами. С тех пор как Тамерлан вернулся из похода на Баязета, он ни разу не надевал серег, и это тоже что-нибудь да значило.

Он посмотрел направо от себя, где сидели внуки. Ближе всех – любимец дедушки Тамерлана, Халиль-Султан. Рядом с ним – Пир-Мухаммед, сын покойного Омаршейха, погибшего пять лет тому назад. Дальше сидел только что приехавший и – сразу за дастархан, Рустем, тоже отпрыск Омаршейха. За ним – Абу-Бекр и Мухаммед, первому двадцать два, второму – двадцать. За омаридами сидели дети Мираншаха – тоже двадцатилетний Султан-Ахмет и на два года его моложе Султан-Мухаммед, этот пьяница, пьет с малолетства, едва ли что-нибудь из него получится, весь в отца. Дальше расселись совсем юные сыновья Шахруха, самого младшего из сыновей Тамерлана, – одиннадцатилетние Улугбек и Ибрахим-Султан, девятилетний Байсункар, семилетний Суюргатмыш и четырехлетний Мухаммед-Джогей. Последние двое были при своих атабеках.

Из семнадцати внуков Тамерлана двенадцать были здесь. Трое еще не успели приехать – Искендер, сын Омаршейха, Омаршейх, сын Мираншаха, а главное – Пир-Мухаммед, сын покойного Джехангира, тридцатидвухлетний красавец и храбрец, главная надежда и опора деда, ему Тамерлан доверил управление покоренными индийскими областями, без него он не объявит о главном, ради чего едут со всех концов империи все ее главные люди.

А двое внуков и не приедут никогда вовсе – Мухаммед-Султан, второй из сыновей Джехангира, умер в прошлом году от болезни. Лучше бы вместо него сдох Султан-Хусейн, сын Мираншаха, который три года назад при осаде Дамаска переметнулся на сторону врага.

Четверо сыновей было у Тамерлана, но ни одного не позвал Тамерлан на этот важный дастархан, который будет длиться много-много дней. Двоих и позвал бы, да не может – покоятся в своих гробницах Джехангир и Омаршейх. А других двоих и позвал бы, да не хочет – Мираншах пьянствует, безумствует, не признает шариата, крушит здания, построенные Тамерланом, и покушается в будущем на главное здание – саму империю великого эмира; у Шахрука – другая крайность, этот, наоборот, ударился в излишнее мусульманство, отверг заветы Чингисхана, забыв главный принцип отцовой политики: «Не человек для законов, а законы для человека, и когда надо строить – будь мусульманином, а когда надо воевать – будь наследником славы Темучина-Чингисхана».

Не на Китай надо бы идти, а на Мираншаха и Шахрука, учить их, дуралеев, уму-разуму. Да уж больно тошно с детьми на старости лет воевать.

За внуками, на самом углу дастархана, Тамерлан сегодня усадил женщин – четырех из своего гарема: биби-ханым, кичик-ханым, Туман-агу и Султанджан; четырех невесток: Севин-бей, Удэ-акай, Гаухар-Шад-агу и Билгай-агу; а также любимую внучку Бигишт-агу. Но он только знал, что они там, а видеть уже не мог – далеко сидели.

Тамерлан посмотрел налево от себя, где разместились дорогие сердцу военачальники Борондой и Шах-Малик, Нураддин и Окбуга, Худойдо-Хусейн и Ходжа-Сайфиддин, Шейх-Али и Тимуртош, Дауд Барлас и Мухаммед-Карим. Там же сидели и многие минбаши, некоторые не чагатайского племени, к примеру, немец Джильберге, генуэзец Джиндзана, серб Милодраг, как и Джильберге, служивший некогда Баязету и перешедший к Тамерлану досле битвы при Анкаре.

Не все военачальники приехали. Ожидались еще Аллахдад, Али-Султан Таваджи, Шах-Арслан, Шейх-Мухаммед Ику-Тимур, Сунджик, Сорибуга, Туман Бердибек, Гийасаддин Тархан, Хамза-Тугайбуга Барлас, Сулейман-Хаш, Барат-Ходжа, Муайна Арлад, Дауд Фергани, а главное – верховный главнокомандующий Джеханшах. Без них Тамерлан не объявит курултая, а значит, сегодня будет лишь предварительное пиршество.

Поэты и писатели, сеиды и улемы усажены были дальше от внуков, жен, невесток, военачальников. Там же где-то отведено было место для послов из Вавилона и Бенгалии, Синда и Йемена, китайца Ли Гаоци и подданных короля Энрике.

Тамерлан поднял своей живою левою рукой большой кубок. Тяжелая струя красного вина устремилась тотчас в его кубок из большого кувшина, наклоненного слугой. Рев поднялся над дастарханом – присутствующие криком приветствовали своего государя, тоже поднимая кубки, в которые потекло красное вино.

Тамерлан заговорил. Слова его по цепочке передавались нарочно для этого поставленными слугами – тем, до кого голос владыки не долетал.

– Беркуты мои! Слышите ветер, исходящий из уст Аллаха? Это идет пора перелета, когда все мы должны будем покинуть насиженные гнезда и лететь в далекие дали, где ждет нас великая пожива. Делайте смотр птенцам своим, начищайте перья, когти и клювы, – как только наступит зима, мы устремимся в полет. Сегодня я начинаю великий праздник – праздник грядущего отлета. Осушим же чаши свои до дна, до дна!

Он первым поднес кубок свой к губам и стал медленно пить. И пил, покуда не осушил чашу до самой последней капли.

И все присутствующие последовали его примеру, стараясь не отстать, но и, следя глазами, отмеривали глотки, чтобы не оторваться от своей чары раньше хазрета. А когда Тамерлан с громким стуком поставил свой кубок на дастархан, все сделали так же, и словно стрельба прокатилась по огромному залу. Никто не потянулся к закускам, все знали, что пить придется одну чашу за другой, прежде чем Тамерлан позволит прикоснуться к еде. Тем временем уже новые кубки были наполнены вином и поставлены перед гостями взамен осушенным.

Тамерлан поднял вторую чашу и еще раз оглядел дастархан. Как всегда бывало в таких случаях, он почувствовал прилив сил, зрение обострилось, и теперь эмир видел далеко, взгляд его выловил лицо Ахмада Кермани, сидящего среди поэтов, и лицо мирзы Искендера, расположившегося между мавлоно Алаутдином Каши и мирзой Сулей-манбеком, азербайджанцем. На другой половине дастархана взгляд владыки простирался теперь до послов, и Тамерлан усмехнулся при виде мрачного лика китайца Ли Гаоци, чьи соплеменники томились в тесном зиндане, и при виде лиц испанцев, которым сегодня утром были доставлены наложницы для проверки, родятся ли от них хвостатые ребятишки. Зорким взором завоеватель отметил, что не ошибся в своих предположениях: грубый стражник короля Энрике выбрал себе хиндустанку – она сидела по левую от него руку, богослов – персиянку, а писатель Гонсалес – лужичанку.

– Выпьем еще по одной, – произнес Тамерлан. – Выпьем за того, кто сидит справа от эмира Борондоя и слева от моего внука Пир-Мухаммеда.

Все поначалу слегка опешили, а потом громко рассмеялись в ответ на шутку государя – Тамерлан предлагал выпить за Тамерлана, ибо между Борондоем и Пир-Мухаммедом сидел именно Тамерлан.

– До дна! До дна! До дна! – закричали Пир-Мухаммед, Халиль-Султан и Борондой, и все подхватили мощным ревом: – До дна! До дна! До дна!

Но Тамерлан не спешил прикасаться губами к кубку. Теперь кто-то должен был сообразить и начать пить первым за здоровье великого хазрета. И первым сообразил Халиль-Султан. «Умница! – мелькнуло в голове Тамерлана. – Не назвать ли его престолоприемником? Но тогда выделятся дети Мираншаха… Надо будет потом подумать об этом». Эти мысли ползли в его голове, уже когда он начал пить. Пил долго. И все пили долго. Вкусное вино, но трудно так сразу подряд осушить два полных кубка. А слуги тем временем уже наливали по третьему.

Снова стрельба прокатилась по залу. Все спешили хлопнуть своим кубком по дастархану. По правилам тот, за кого пьют, должен пить дольше всех, а остальные обязаны спешить выпить до него. А уж если пьют за Тамерлана, тут уж каждый изо всех сил старается не нарушить правила.

Великий наконец, дав время, тоже поставил свой кубок на дастархан. Взор его так и засиял новым зрением. На миг ему показалось, будто он не только видит все, что происходит в этом огромном зале, но и что творится за пределами дворца, в саду, за стенами Баги-Нау, в Самарканде, во всем Мавераннахре. Затем он скользнул глазами по присутствующим. Не все успели допить чашу. Глава испанского посольства явно с огромным трудом осваивал пространство второго кубка. Вино плескалось по его щекам, его шатало, в него не лезло. Послы Йемена и Вавилона тоже оплошали – не справились. То ли дело чагатаи – все как один. Орлы! Беркуты!

Малолетние внуки – не в счет.

– А ну-ка, по третьей! – воскликнул Тамерлан, поднимая третий кубок. – И за кого бы, вы думали, тигры мои?

– За кого, дед? – весело воскликнул Халиль-Султан.

– За обладателя счастливой звезды! – выкрикнул Султан-Мухаммед, уже окосевший.

– За меня? – усмехнулся Тамерлан. – Не-е-ет. Не за меня. За того, кто на другом конце меня.

Все притихли, не понимая.

– За того, между которым и мной лежит моя длинная воля.

Кое-кто стал догадываться. Улугбек и стихотворец Ахмад Кермани были в восторге от пышного тоста Тамерлана.

А тост продолжался:

– За того, кто должен быть здоров и силен, чтобы мне не было скучно, когда я приду к нему в гости. За того, кто раньше меня встречает зарю, но не совершает субха. За овцу, которая видит тумен воинов и думает, что это стадо, с которого ей нужно настричь шерсти. За великого китайского хана Чай Цикана!

Тамерлан рассмеялся, сам не ожидавший, что третий тост будет за китайского императора. Он поднес кубок к губам и так, со смехом, быстро осушил его до дна. Когда он поставил его на дастархан, зрение его вспыхнуло с такою силою, что ему померещилось, будто вся вселенная распахнулась пред его очами и он видит самого китайца Чай Цикана, который трепещет, но не может нарушить правило и пьет до дна чашу, поднятую за его здоровье. И великая степь, по которой скакали потомки Чингисхана, увиделась Тамерлану, и густые индийские джунгли, и далекая Аравия, и Египет с гигантскими треугольными мавзолеями древнейших ханов, и остров франков, по которому ходят люди-цапли и нянчат младенчиков с хвостиками… Видение мелькнуло и исчезло, и в реальности Тамерлан увидел вновь лицо Ли Гаоци. Китайский посол только что осушил до дна чашу за своего императора и впервые за все время улыбнулся, обращая свой взор в сторону того, кто этот тост поднял. Но и это видение исчезло, заволоклось пеленой начинающегося опьянения. Так бывало всегда – после первой чаши зрение усиливалось, после второй умножалось еще больше, после третьей в одно мгновенье оно могло охватить всю вселенную, а затем – угасало, и начиналась дальнейшая пьянка.

Но и сейчас Тамерлан не подал знака, что можно приступать к еде. Его орлы, беркуты, соколы обязаны были выдержать столько чаш, сколько он от них потребует. Четвертый тост Тамерлан поднял за тех, кто сидел по правую руку от него. Пятый – за тех, кто по левую.

Трое заушников, из тех, кто нарочно был приставлен, чтобы следить за гостями, по очереди подходили с докладом:

– Послы короля Энрике отказываются пить – один говорит, что у него больная печень, другой изображает из себя пьяного.

– Послы из Йемена вспомнили о запретах шариата.

– Старый сеид Сулейман Балхи рухнул навзничь и притворяется, будто сдох.

Каждому из трех заушников Тамерлан отвечал так:

– Врут франки! Они известнейшие в мире пьяницы! Поить их силой!

– Пусть послы из Йемена не забывают о шариате, сидя у себя дома.

– Сеид Сулейман Балхи? А может, он и впрямь откинул копыта!

И в послов начали вливать вино силой, а старый сеид и впрямь при тщательной проверке оказался мертвым.

– А теперь мы поднимем чашу за того, кто сидит и по правую руку от меня, и по левую руку от меня! – возгласил Тамерлан шестую здравицу. – За великого дастарханщика всех прошедших, нынешних и будущих времен. За того, кто сидит на всех дастарханах одновременно, осушает все чаши до дна и ни капли не прольет на нас. За Аллаха, всемилостивого и всемогущего! Аллах акбар!

– Аллах акбар! Аллах акбар! Аллах акбар! – закричали все, радуясь, что повелитель и об Аллахе вспомнил. И снова напыжились, вливая в себя полную чашу, вливая туда, куда уже не лезло, втискивая в утробу вино, вино, вино.

Тамерлан крякнул, от души радуясь тому, что он еще такой молодец-багатур, такой крепкий пивец-питух, такая всепоглощающая яма, дыра, бочка, скважина, пустыня! Рука его, ставя кубок на дастархан, шатнулась. Блаженное пьяное состояние разлилось по всем странам империи его организма, по всем рекам, несущим его старческую, но еще такую жгучую кровь.

– Ну а теперь можно и закусить! – громко рыгнул Тамерлан.