На другой день в одной из просторных комнат Кок-Сарая, которая называлась Гератской, поскольку знаменитые гератские мастера расписывали в ней стены и потолки, собралось представительное судейство, в которое попал даже знаменитейший кади Мухаммед Аззальзаля, но Тамерлан, увидев его, строго велел ему уйти, ибо предстоящее разбирательство, как он сказал, не настолько значительно, дабы соответствовать великому достоинству одного из лучших кади всего Востока.

Кроме судей здесь собрались жены великого эмира – Сарай-Мульк и Тукель, Туман-ага и Чолпанмал-ага, Бенгар-ага и Дилеольт-ага, Модас-ага и Ропа-Арбар-ага. На лицах у всех была написана печаль по поводу того позора, который свалился на весь гарем в связи с преступлением самой младшей из всех многочисленных жен Тамерлана. Жаль, что для такого случая не было предусмотрено красить лица в какой-нибудь цвет, допустим в зеленый или синий.

Помимо жен и судей на суд были допущены трое секретарей – Асям-Новруза, Турсунмурад и Искендер, а также зачем-то астролог Абдулла Лисон, которого Тамерлан ценил больше, чем кого-либо из звездочетов. Наконец, была здесь и раиса Султангол, призванная быть защитницей своей подопечной.

По знаку Тамерлана началось разбирательство дела. Слушая речи судей, великий эмир пребывал явно в некотором возбуждении, пот каплями стекал по его лбу и переносице, время от времени Тамерлан подавал реплики, требуя в точности прочесть тот или иной параграф законодательства, тот или иной аят Корана. Минбаши Джильберге был приглашен в качестве главного свидетеля. Он подробно рассказал, как застиг беглецов в Термезе, и засвидетельствовал, что обвиняемые находились друг с другом в любовной связи. Он чуть было не проговорился и о том, как видел свидание Мухаммеда и Зумрад еще в саду Баги-Чинаран два с половиною месяца тому назад, но вовремя спохватился, что тем самым мог бы здорово навредить себе. Султангол довольно невнятно бормотала что-то в оправдание своей подопечной, но больше в собственное оправдание, и попросила лишь, чтобы смерть бедняжки Зумрад была не слишком болезненной.

Наконец семейство признало вину изменницы и ее соблазнителя неоспоримой и полной, заслуживающей только смертной казни. Оставалось лишь решить, каким способом изъять жизнь из тел Мухаммеда Аль-Кааги и Яугуя-аги. Тут все присутствующие просили Тамерлана о снисхождении, напоминая о многих заслугах молодого дипломата и об извинительной младости неверной жены, которая не успела еще как следует испытать власть своего мужа. В самую последнюю очередь были опрошены жены. К их чести, они тоже просили о снисхождении, а кичик-ханым Тукель и вовсе умоляла Тамерлана ограничиться крепкою поркой.

– Вот как? – удивился Тамерлан. – А не боится ли моя кичик-ханым, что коли она защищает изменницу, то может быть заподозренной в том, что и сама такая же?

– Нет, господин наш, – гордо отвечала дочь Хызр-Ходжи, ведая чары красоты своей, – не боюсь. Всяк скажет, что я являю пример верности и любви к мужу моему. И именно потому, что я уверена в себе, и прошу милости к падшей Яугуя-ага. И к ее любовнику. Да, и к нему.

– Что ж, – сказал Тамерлан, – ответ, достойный звания кичик-ханым. Ну а что скажет наша великая царица Сарай-Мульк?

– Я могу повторить все, сказанное кичик-ханым, – произнесла биби-ханым. – Мне тоже жалко маленькую Зумрад, которую вы назвали красивым именем Яугуя-ага. О соблазнителе просить не стану. Его следует казнить самой лютой казнью. Но и о неверной жене не хочу хлопотать. Не потому, что я жестокосердна. А потому, что желаю справедливости. Вспомните, как десять лет назад была обвинена в неверности Чолпан-Мульк. Вина ее не была настолько очевидной и вопиющей, как вина Зумрад. И все-таки Чолпан-Мульк в назидание всем женам нашей страны была заживо сварена в кипятке. Так чем же, скажите мне, Зумрад отличается от Чолпан-Мульк? Я прошу господина нашего соблюсти справедливость.

– Вот чью речь я выслушал с наибольшим удовольствием! – воскликнул Тамерлан, когда Сарай-Мульк поклонилась и села на свое место. – Благодарю тебя, моя самая дорогая и самая умная жена. Потребуй у меня еще денег для ремонта твоей гробницы, и я с радостью выделю тебе нужную сумму, лишь бы твоя усыпальница поскорее была построена. Слышите? Биби-ханым явила сегодня пример для всех жен чагатайских, не оправдывая изменщицу, а требуя для нее самой страшной казни. Ах я, добрейший из всех государей, когда-либо живших на этой земле! Ведь слушая ваши мягкие речи, я и впрямь решил было сменить гнев на милость и чуть ли не отпустить преступников туда, куда они так стремились, убежав из Самарканда. Но слова Сарай-Мульк отрезвили меня, как холодный осенний дождь. Неужто и впрямь Яугуя-ага чем-то лучше, нежели бедняжка Чолпан-Мульк? Да чем же? Ничем! А потому, выслушав обвинение, выдвинутое судом и показывающее бесспорную и страшную вину Мухаммеда Аль-Кааги и той, которую я некогда называл Яугуя-агой, повелеваю…

Наступила мрачная тишина, в которой застеснялись скрипеть даже калямы секретарей.

– …обоих преступников сварить в крутом кипятке, медленно опуская – сперва ступни; потом по щиколотку, потом по колено, потом по пояс, а уж потом полностью.

Все зашевелились и заговорили вполголоса, сообщая друг другу, что восхищены столь строгим, но справедливым приговором хазрета.

– Нет! – закричала тут Зумрад. – Господин наш! Позволь мне сказать!

– Что ты можешь сказать, глупая коза? – удивился. Тамерлан тому, что, услышав приговор, Яугуя-ага не упала без чувств.

– Я хочу открыть вам одну страшную-престрашную тайну! – отвечала Зумрад.

– Тайну? Я обожаю тайны, – усмехнулся «меч справедливости». – Ну, я слушаю тебя.

– Нет, я не могу при всех, позвольте, я скажу вам это на ухо, – проговорила Зумрад, бледная как молоко.

– Ну, хорошо, – вновь усмехнулся Тамерлан. – Подведите ее ко мне.

– Только я прошу, хазрет, об одном, – громко объявила Зумрад, когда ее подвели к убежищу вселенной.

– О чем же?

– Обещайте за то, что я открою вам эту тайну, смягчить участь Мухаммеда Аль-Кааги, которого я сама соблазнила колдовством и который ни в чем не виноват. Обещайте, что вы отпустите его, узнав, какой страшный заговор царит против вас при дворе.

– Все-таки ты ужасно смешная, – ответил Тамерлан. – Как я могу давать слово, если я не знаю, о чем речь! Ну, хорошо, если ты раскроешь мне глаза на заговор, угрожающий всему роду чагатайскому, я прощу Мухаммеда. Если же это что-нибудь помельче, то ничего не обещаю. Вот мое последнее слово. А теперь шепчи.

Зумрад посмотрела на своего возлюбленного. Мухаммед смотрел на нее остекленевшими глазами.

– Государь мой, – зашептала Зумрад в самое ухо Тамерлана.

– Щекотно! – поежился Тамерлан. – Ну-ну, слушаю.

– Подле вас находится опасный человек. Это мирза Искендер. У него есть чернила, которые тают через несколько мгновений после того, как ими что-то написать, и нужно лишь поднести лист к огню, чтобы написанное вновь возникло на бумаге. И вот такими волшебными чернилами он пишет историю о злом и нечестивом царе Тамерлане. Он пишет ее уже давно, с тех пор, как приехали послы короля Энрике. Они-то и привезли ему склянку с волшебными чернилами. Вот. Отпустите Мухаммеда! А меня варите!

– И это все? – разочарованным голосом проговорил Тамерлан. – Так вот, дорогуша, скажу тебе честно: я давно уже об этом знаю.

– Как знаете?!

– А вот так! Ну да ладно, – произнес он уже громким голосом. – Все-таки я самый добрый из всех царей на свете. Повелеваю: Мухаммеда Аль-Кааги не варить в кипятке, а повесить во внутреннем дворике Кок-Сарая. И второе. Эй, стража! Немедленно схватить мирзу Искендера. Вон того, среднего из секретарей. Да-да, этого! Пришел твой час, Искендер. Сколько реке не течь, она все равно рано или поздно впадает в море или в другую реку. Заточить мирзу Искендера в одиночный сырой зиндан!

– За что, хазрет? – не зная сам зачем, выкрикнул Искендер.

– За то, что зря мы мирзе Сулейманбеку язык отрезали, – отвечал Тамерлан.