Удовольствие первое

КАИР

Свыше, из огненной ладьи Ра, плывущей по небесному Нилу, Египет — лишь краешек огромной причудливой тарелки, африканской земли; всего лишь ярко-желтый краешек, сквозь который пробегает едва заметная трещинка — Нил земной. В этой-то крохотной трещинке и прячется от солнечного жара вся сия упоительная, древняя и великая страна.

Если же подлетать на низких высотах, скажем, на борту авиалайнера в полдень, то глазам вашим приятно ощутить теплую смену средиземноморской лазури на желтизну бескрайних песков. Приятно-то приятно, но где же Египет? — спрашиваете вы себя и окружающих, потому что сколько хватает взгляда кругом — сплошная желтизна и ни намека на то, что где-то здесь затерялось это многовековое чудо, увидеть которое вы мечтали всю свою жизнь.

Но вот, наконец, блеснула внизу узкая полоска реки, чуть обрамленная прибрежной полосой зелени. Неужели это и есть — оно?.. Самолет начинает снижаться, и вы с изумлением видите через иллюминатор внизу, неподалеку от речной ленты — пирамидки, малочисленным караваном уползающие в пустыню. Самолет продолжает снижаться, и вы уже видите верблюдиков, но все это пока не настоящее, не Египет и даже не сон о нем, а лишь его миниатюра, похожая на дружеский шарж, где какие-то размеры увеличены — голова, пустыня, а какие-то сильно уменьшены — руки, ноги, туловище, Нил, пирамиды, верблюды…

Последний день сентября, полдень. Наш самолет садился в Каирском аэропорту. Уже затихли крики восторга по поводу увиденных пирамидок и оставшегося справа по курсу самолета, широко раскинувшегося в долине Нила города. Колеса побежали по посадочной полосе.

— Вот мы и в Египте, — сказал Ардалион Иванович, как бы желая окончательно развеять наши сомнения. Я достал блокнот и нарисовал Ардалиона Ивановича в виде крепенького бутуза, играющегося в песочнице с игрушечными пирамидками и верблюдиками. Протянул шарж ему, он из вежливости улыбнулся и дежурным жестом сунул листок из моего блокнота себе в карман. Его явно волновало предвкушение того загадочного дела, ради которого он привез нас сюда.

Вскоре мы уже подъезжали в автобусе к Каиру, и я старался не думать и не гадать о предстоящих приключениях, поскольку все равно суть дела Ардалион Иванович выложит не раньше, чем сочтет нужным. Я, как и все мои спутники, наслаждался тем, что я в Египте и с жадным любопытством вглядывался в каирские окраины.

— Свалка, — оценил увиденное Ардалион Иванович, и хотя невежливо было таким словом обозначать свое первое впечатление, но окраины Каира и впрямь напоминали гигантскую свалку. Множество бедных домишек, покрывающих собою холмы, не имело крыш, верхние открытые этажи, служившие чердаками под открытым небом (дождей-то почти не бывает), были сплошь завалены домашним хламом, а потому издалека в совокупности вид города напоминал великую свалку, в которой ютятся люди.

— Свалка, но — грандиозная, — согласился Николка, страстный обожатель всего величественного, многоразмерного. Из всех нас он, пожалуй, больше других радовался путешествию.

Члены Союза писателей, в чью туристическую группу каким-то образом удалось Ардалиону Ивановичу впихнуть нашу четверку, оживленно обсуждали распахнувшийся город:

— Карфаген, ну просто Карфаген!

— Дикая красота Востока.

— Хорошее ли здесь пиво?

— Я жене бусы обещал из речного жемчуга.

— Говорят, серебро здесь очень дешевое.

— Нет, что ни говорите, а здесь какая-то особая прелесть, хотя Москва или Париж гораздо красивее.

Чем ближе к центру, тем цивилизованнее становились строения, под мостом промелькнула огромная статуя — первое, от чего пахнуло чем-то древнеегипетским, от чего обомлело сердце.

— Местный Сталин — Рамсес Второй, — заметил Николка. — Его исполинские статуи будут преследовать нас во время всего путешествия. Хорошо, что в свое время тут не было своего Хрущева, а то бы он все эти прекрасные изваяния перекрошил.

Гид коротко рассказывал о Рамсесе Втором.

— Договоримся сразу, — предложил Ардалион Иванович, — никаких разговоров о Сталине и прочей советской истории. Мы — в Египте.

— Кто нарушит — штраф, — откликнулся Игорь. — Один доллар.

Уговор состоялся.

Автобус вырвался на мост.

— Это Нил? Нил? — в воодушевлении подали свой голос многие.

Это был Нил. Широтою своей он не обескураживал — Днепр, когда проезжаешь через Киев, шире.

— Смотрите, крокодилы! — крикнул кто-то из писателей, хотя никакими крокодилами и не пахло, а указывал он на обыкновенное плавучее бревно.

Проехали мост, и по обе стороны шоссе протянулись окрестности какого-то парка.

— Может, это и есть Эзбекие? — мечтательно произнес Николка.

Снова выехали на мост. Здесь река была еще уже.

— А это что? Приток? Как называется приток?

Но оказалось, это тоже Нил. Просто мы переехали остров, с двух сторон омываемый Нилом, и теперь пересекали более узкий рукав великой реки. Автобус повернул налево и закрутился в лабиринте узких улочек, где в тени деревьев рассиживали в белых одеяниях жители Каира и попивали сок, покуривали, беседуя о чем-то арабском.

Наконец водитель лихо затормозил возле отеля «Индиана», где нам предстояло прожить четыре дня. Все с любопытством осматривали фасад отеля, гадая о количестве звездочек.

— Оп-па! Глядите, — со значением хлопнул в ладоши Ардалион; из дверей отеля вывезли каталку с телом, покрытым белой простыней. Каталку подвезли к стоящему подле припаркованных машин реанимобилю, сняли носилки и втянули в чрево реанимобиля.

— Что бы это значило? — спросил я, смутно понимая, что это, возможно, и есть первое предвестие ожидающих нас дел.

— А у нас и врач имеется, — Ардалион хлопнул по плечу Игоря. — Игорек, стоит полюбопытствовать.

— Да я же английского… — промямлил Игорь, в своей манере не доканчивая фразу. Английским в нашей квадриге владели только я и Ардалион, причем я — с грехом пополам.

— А арабского? — пошутил Николка.

— Только в объеме советской, — отшутился Игорь.

— Ладно, стойте здесь, — приказал Ардалион Иванович и направился к стоящему у входа швейцару. Он отвел несговорчивого стража гостиницы чуть в сторонку и изящным, еле уловимым жестом переправил ему в карман банкноту. Тогда швейцар с уважительным видом принялся ему что-то разъяснять, показывая большим пальцем правой руки то в сторону отъезжающего реанимобиля, то на сидящих за столиком у входа и попивающих «7 UP» трех джентльменов колониального вида — в шортах и панамах.

Вернувшись к нам, Ардалион многозначительно объявил:

— Так я и знал. Первый труп уже есть.

— Что это значит? — спросил я.

В этот миг из дверей гостиницы выскочил руководитель нашей группы, и мы последовали за ним в регистратуру со своими чемоданами. Началась суета с распределением номеров. Наконец руководитель группы, чья фамилия Бабенко очень гармонировала с фамилией нашего Ардалиона Ивановича, добрел до нас. Селили группу по двое в каждый номер.

— Тэк-с, — сказал Бабенко, — группа писателей Подмосковья, — так мы условно обозначались, — Старов, Мамонин, Мухин и Ардалион Иванович Тетка. Вам девятьсот седьмой и девятьсот восьмой. Распределяйтесь, кто с кем.

Мы получили ключи и отправились на лифте на девятый этаж. Ардалион рассудил, что будет нелишним, если мы расселимся так, чтобы на каждого не знающего английский язык приходился один знающий. В девятьсот седьмом поселились мы с Николкой, в девятьсот восьмом — Ардалион и Мухин. Номера здесь были неплохие — ванна, туалет, балкон, огромные полотенца, красивое постельное белье на широких кроватях, чисто, опрятно, хороший запах.

— О, восточная экзотика, — обратил я внимание на вставленный в глубь унитаза кран для подмывания. — Для страдающих почечуем — наиполезнейшая вещь.

— Арабы — древняя и культурная нация, — согласился Николай.

Я вышел на балкон. Внизу, в колодце двора, человек двадцать рабочих вручную что-то рыли, били кирками и отвозили камни и землю на тачках в сторонку. Их тощие спины были черны от загара.

— Похоже, что со времен фараонов ничего не изменилось, — сказал я Николке, тоже вышедшему посмотреть на вид с нашего балкона.

— Интересно, можно ли купаться в Ниле? — спросил я просто так.

— В Ниле? — отозвался Николка, но ничего не добавил на сей счет — для этого его археологически-исторических знаний явно было недостаточно. — Меня занимает другое, — с улыбкой сказал он, — что затеял Тетка на сей раз.

— Один труп уже есть. Этого тебе не достаточно?

— Да как-то маловато. Пошли посмотрим, как они там устроились.

У Игоря и Ардалиона Ивановича номер был точно такой же, как у нас, но вид с балкона у них был поинтересней — на улицу, где располагался главный вход в гостиницу.

— Бедноватый у вас номерок, — решил я подразнить обитателей девятьсот восьмого.

— А у вас что, лучше? — насторожился Тетка. При всем своем великодушии нрава, он ревностно относился к тому, чтобы всем доставалось поровну удовольствий.

— Никакого сравнения, — сказал я, зная, что Николка меня поддержит. Розыгрыши были призваны всегда служить спутниками в наших поездках, будь то Египет, Финляндия или Вологда. — У нас и телевизор в три раза больше, и видео есть. У вас видео есть? А у нас есть. И видеотека. И ванна… Николка, ты только посмотри, какая у них обыкновеннейшая ванна.

— А у вас что, бассейн?

— Бассейн — не бассейн, но близко к тому. Притом у нас прихожая, холл, инкрустированная мебель, спальни раздельные, — поддержал меня Николка.

— А голых танцовщиц у вас там нет случайно? — пробурчал Тетка.

— Кстати, о танцовщицах, — сказал я, как бы невзначай, — так что же это за труп, Ардалион Иванович?

— Швед один помер, — мрачно ответил Тетка.

— Что за швед?

— Видели там у входа голоногих в шортах?

— Ну?

— Это из их шведской тургруппы. Ихнего шведа готовеньким вывозят, а они сидят, лимонадик попивают.

— Ну так нам-то чего с того трупа?

— Может, и ничего особенного, но уж больно смерть подходящая.

— Как это подходящая? Легкая? Заслуженная? Что за смерть такая? — потерял терпение Николка, хотя все мы прекрасно знали, что Ардалион Иванович будет темнить столько, сколько сочтет нужным, и, если терпения не хватает, нужно его где-нибудь прикупить и желательно за доллары.

— Очень для нас интересная смерть, — отвечал Ардалион. — Самое то, что нам нужно. Молодой швед, кровь с молоком, колбаса салями, бабы к нему как за самогоном ходили. А на утро друзья зашли, а он лежит без кровинки в лице.

— Ну тогда понятно, — сказал я. — Тогда это наш случай. Так бы сразу и сказал, что без кровинки.

— Ну, без кровинки, а следы-то какие-нибудь есть? — спросил Игорь.

— В том-то и дело, что никаких следов. Будто кто его выпил досуха и бросил.

— Ну хорошо, а какое это имеет отношение к нам? — спросил Николка.

Ардалион в ответ долго молчал. Потом поднялся с кресла и предложил:

— Ну что, пойдемте смотреть ваш номер?

В ресторане группа рассаживалась за четырехместные столики.

— Это хорошо, — констатировал Тетка, когда мы вчетвером заняли один столик. — Меньше будут разнюхивать, из какого мы Подмосковья писатели.

— А вообще-то мы из какого? — резонно поинтересовался Игорь.

— Да из самого обыкновенного, — пояснил главнокомандующий. — Я, допустим, из Рузы; ты — из Бронниц, у тебя же рядом с Бронницами дача; Николаша — из Реутова, и придумывать ничего не надо, почти Подмосковье; а ты, Федя…

— А я из Покровки, — сказал я, — я там одно время дачу снимал, когда с женой разъезжался.

— Так и запишем, — сказал Ардалион Иванович.

На обед нам подали овощи, острый суп с зеленой фасолью, говяжье жаркое, виноград и по бутылочке пепси-колы. Ардалион Иванович поинтересовался насчет пива. Ему вежливо отказали — мол, сегодня не завезли.

— Тут у них с горючим для православного человека труба, — горестно заметил Тетка. — Нужно будет сразу уточнить, где поблизости есть заправочная точка. Таких точек здесь, говорят, раз, два и обчелся. Коран.

— Бабенко наверняка знает. Он, поди, уже ездил сюда, — предположил Николка.

— Тогда придется его в свою компанию брать, а это нежелательно, — возразил я.

— В свою компанию его пару раз так и так возьмем, — поморщился Ардалион. — Ну ничего, он, вроде, мужик неплохой. Не унывайте, бойцы, у нас впереди упоительная поездка! Тридцать три удовольствия я вам, как всегда, гарантирую.

— За здоровье нашего главнокомандующего, — поднял свою бутылочку с пепси-колой Старов.

В эту минуту к нашему столику подошел официант, с которым только что беседовал швейцар. Он стал убирать тарелки и, как бы разговаривая с самим собой, произнес в сторону Ардалиона Ивановича:

— Mister wants some bier or other drink, it will be five streets down from here, in El Marukh street.

Ардалион Иванович приподнял бровь, изображая, что он одновременно и ждал, и не ждал подобной любезности, и бросил на одну из тарелочек пятьдесят центов США.

— Thank you, — сдержанно поблагодарил официант и повторил: — El Marukh street, mister.

— Минуточку внимания! — объявил Бабенко. — На сегодня у нас никакой познавательно-экскурсионной загрузки не предвидится. Можете отдохнуть, прогуляться по городу. Только не заблудитесь. У каждого из вас маленькая карточка со схемой расположения гостиницы. Старайтесь за пределы этой схемы не вылезать. Ужин у нас будет здесь же, в половине восьмого.

— Ну что ж, все ясно, пойдем искать, — сказал Ардалион, поднимаясь из-за стола.

— Убийцу юного шведа? — язвительно спросил Николай, но не удостоился ответа главнокомандующего.

Разумеется, в ближайшие часы мы занялись не убийцами юного шведа, а поиском улицы Эль Марух. Прежде всего нужно было выяснить, что имел в виду любезный официант, говоря «five streets down from here». Схема расположения гостиницы на личной карточке ничего не проясняла. Названия улиц на ней были обозначены весьма выборочно, как Бог на душу положит, и «El Marukh str.» там не было, хоть убей.

— Надо полагать, «down» — это вниз по течению Нила. Следовательно, это туда, — провел я пальцем по схеме.

— У них «down» может быть все, что угодно, — не согласился Ардалион Иванович. — Одно слово — басурмане.

Пришлось воспользоваться услугами уже известного нам швейцара. Он показал нам направление, получил еще полдоллара и сообщил, что его зовут Мустафа и он всегда рад услужить хорошим туристам из СССР.

— Moscow? — поинтересовался он.

— Podmoskovie, — не стал лишний раз нарушать конспирацию Тетка.

— Oh, understand, — сказал швейцар Мустафа, будто и впрямь знал разницу между Москвой и Подмосковьем.

— What about Sweden tourist? — зачем-то вставил я, мол, мы, русские, как и вы, арабы, тоже все поголовно знаем иностранные языки.

— Oh, — снова вздохнул Мустафа, — he was very dead. Very.

Мы устремились в указанном направлении и, конечно же, заблудились. Пятая по счету улица никак не хотела быть Эль Марух. Шестая и седьмая вели себя точно так же. Мы принялись плутать вправо-влево и окончательно сбились с панталыку. Обратились к какому-то старику в белоснежном облачении. По-английски он объяснялся, но где улица Эль Марух не знал, а когда к тому же я неосмотрительно щелкнул себя по кадыку и сказал, что мы ищем магазин алкогольных напитков, старик побледнел и молча удалился.

— Он обиделся? — спросил Игорь.

— Конечно, обиделся, — сказал Ардалион Иванович. — Коран запрещает им не только пить, но даже знать, где можно раздобыть спиртное. Иначе соседи скажут: «О, Ибрагим знает, где это находится. Значит, он сам туда захаживает». Понятно?

Вдруг, когда у очередной лавчонки мы поинтересовались, нет ли пива, лавочник, удостоверившись, что улочка почти безлюдна, спросил:

— Stella?

— Bier! Bier! — прорычал Ардалион Иванович.

— O’key. Go with me. Only you.

— No. We all, together, — сердито возразил Тетка.

Следом за лавочником, оставившим свое заведение под присмотр мальчонки лет двенадцати, мы вошли в какой-то запущенный дворик, где остро воняло чем-то очень экзотическим, и были подведены к ветхому сарайчику. Лавочник открыл дверь и впустил нас.

— Only one moment, — он выскочил из сарайчика и, захлопнув дверь, закрыл ее снаружи на щеколду. Это сильно смахивало на западню.

— Так, — сказал Ардалион Иванович, — у меня с собой двести долларов.

— И у меня восемьдесят, — сказал я.

— Сорок, — объявил о своей наличности врач Мухин.

— Похоже, следующим после молоденького шведа будет кто-то из нас, если не все сразу, — с усмешкой процедил сквозь зубы Николка, у которого денег с собой было немного, да и те в местной валюте, выданной нам на бедность туристическим бюро в обмен на советские рубли.

— Не was very dead. Very, — напомнил я своим друзьям зловещие слова Мустафы, переведя их на русский язык: — Он был очень мертвый. Так Мустафа сказал про того шведа.

Где-то вдалеке запел муэдзин. Под это моджахедское пение сидеть взаперти в сарае, на глухой улочке восточного города, было неуютно.

— Ломаем дверь, — предложил Николка.

— Тихо. Идет, кажется, — сказал Ардалион Иванович, выглядывая в щелочку.

Наши опасения оказались напрасными. Лавочник появился с четырьмя литровыми бутылками, на этикетках которых была изображена желтая пятиконечная звезда и значилось название: «Stella». Получив за четыре бутылки шесть долларов, он сказал, что мы можем приходить к нему когда угодно, он даже примет у нас пустые бутылки по одному египетскому фунту за каждую. Кроме того, он сообщил, что улица Эль Марух довольно далеко отсюда, но объяснил, как до нее добраться.

Когда мы покинули сарай, я сказал:

— Не знаю, как у других, а у меня такое чувство, будто я после многих лет освобожден из афганского плена.

— У меня еще хуже, — сказал Мухин.

Выбрав тенистый уголок, мы уселись на каких-то ящиках, и ничто вокруг нас, кроме этикеток на бутылках, не спешило уверить, будто сидим мы не в Африке, а на родных московских задворках.

Пиво оказалось вкусное, хотя и не очень холодное. Забыв про мертвого шведа и про страхи в сарае, мы отправились дальше на поиски заветной улицы Эль Марух.

Методика Ардалиона Тетки относительно алкоголя заключалась в том, что постоянное присутствие спирта в организме обостряет интуицию и в то же время заставляет человека поступать алогично, а только действуя алогично, вопреки здравому смыслу, можно раскручивать дела, которым мы посвящали себя при выходах «на Тягу», когда, как еще говорил Тетка, «идет волна».

Во время поисков улицы Эль Марух мы невольно, по свойственному молодости прицелу, замечали, как много на улицах Каира красивых женщин. Все они, или почти все, были яркоглазые, смуглые, с резко очерченными линиями лица, спелыми губами и нежными щеками.

— Бог мой! — сказал я. — Мне говорили, будто очень красивы турчанки. Неужели они еще лучше египтянок?

— Будем живы — сравним, — сказал Николка.

— Между прочим, старайтесь запомнить каждую красивую женщину и место, где мы ее встретили, — велел Ардалион.

— Ты думаешь, это возможно? — возразил я. — Уже не меньше двадцати редкостных красавиц прошло мимо нас.

— И все-таки постарайтесь, — настаивал на своем Тетка. — Может статься, что среди них окажется та, которая нам нужна.

 

Удовольствие второе

ЭЗБЕКИЕ

После ужина мы опьянялись.

Для начала Ардалион постановил пить джин «Beefeater», приобретенный на улице Эль Марух. Николка и Игорь выдавливали в свои стаканы сок из маленьких лимончиков. Мы их выменяли килограмма два у мальчишки за коробку карандашей на одном из уличных базарчиков. Наши карандаши идут в Египте наравне с валютой — их используют в каком-то местном подпольном бизнесе, пока неясном. Вероятно, в них есть что-то, чего нет в других. Ардалион был предуведомлен об этой особенности Египта и прихватил с собой из Москвы целый карандашный отдел небольшого писчебумажного магазина.

Мы пили джин, как водку, ничем не разбавляя. Уже пошла вторая бутылка. Николай, раньше всех достигнув первого приступа интуиции, продекламировал известное стихотворение Гумилева и, тыча пальцем в карту Каира, почти бесплатно полученную все у того же Мустафы, утверждал:

— Вот куда, вот куда нам следует прежде всего направить свои стопы. Это один из мистических уголков города.

В том месте, куда он устремлял свой указующий перст, на карте значилось: «Еl Ezbekiya», и рядом с надписью действительно был прямоугольник зеленого цвета, пересеченный желтыми ниточками аллей.

— А мне больше нравится вот это рядышком: «Bab El Shariya». Может, там еще больше красивых египтянок, чем мы сегодня насчитали, — возразил я.

— Уже смеркается, — заметил Ардалион. — Пора прогуляться.

— Египетские ночи, — мечтательно вдохнул в себя пряный воздух вечернего Каира Николка, когда мы вышли из дверей гостиницы.

— Ты близок к истине, — похлопал его по плечу Ардалион.

Радуясь прогулке по ночному городу мечты, мы вышли на набережную, поднялись к мосту, носящему название «Мост имени 6-го октября», и пошли по нему на другой берег Нила. Пересекли остров, по которому сегодня ехали в автобусе, и вновь вышли на мост через Нил. Перед нами открылась панорама центральной части города, залитая огнями, осененная сверху ночным сиянием бога луны Тота. Николай Степанович Старов, наш просвещенный историк и археолог, пояснил, что у египтян священным животным и птицей Тота являются павиан и ибис. Правда, ни ибисов, ни павианов не наблюдалось, и сие ценнейшее сведение покуда не имело применения.

— Ибис — красивое слово, — тем не менее заметил Тетка, и мне показалось, что с ибисом тоже что-то будет связано в нашем путешествии.

Перейдя через Нил, сонно несущий темные воды в Средиземное море, мы вошли в шумный ночной центр Каира. Всюду что-то жарилось и предлагалось, в воздухе стоял густой запах ароматного дыма, печеной кукурузы, жареного мяса, каких-то пахучих сладостей. Мы взяли по палочке здешнего шашлыка, но, закусывая, не решились извлечь из Игоревой сумки бутылку — кругом нас шумел и мелькал трезвый мусульманский мир. Точнее — безалкогольно пьяный: всюду в лицах искрилось, гримасничало, пело и двигалось некое общее чувство эйфории: радости, что после жаркого дня наступил упоительный теплый вечер. Мы забыли про карту города и шли куда несло, куда влекла тяга. Мы сворачивали в переулки, если видели, что там кто-то танцует под ритмы бубнов и звуки дудочек; мы шли через темные улочки, где во двориках сидели почтенные старцы мохаммеды, ибрагимы и али; мы снова выбирались на освещенные ночными фонарями широкие проспекты, где в витринах больших магазинов сияли изображения пирамид, сфинксов, осирисов, женщин с кошачьими мордами, ибисов и анубисов. Нам предлагали папирусы, но мы знали, что это фальшивые, сделанные из сплющенных и проглаженных банановых кожурок — через месяц-другой такие «папирусы» превращаются в труху. Раздражало, что тут и там тебя хватают за плечи и за локти и пытаются куда-то затащить, умоляюще заглядывают в лицо и уговаривают:

— Бизьнесь, мисьтер, бизьнесь!

А под ногами крутились мальчишки, являя твоему взору грязный указательный палец:

— Гив ми уан баунд, мисьтер, онли уан баунд, плиз! Гив ми уан долляр!

Первым не выдержал Тетка.

— Вот я вам сейчас покажу «уан баунд»! — заорал он гневно. — А ну прочь, щенки!

Окрик воздействовал, но ненадолго. Одна стайка попрошаек отвязалась, зато навстречу уже высыпала другая. В ход со стороны Ардалиона Ивановича пошел благословенный русский мат.

Вдруг среди всей этой бестолковщины пронеслось нечто, словно какая-то магнетическая волна на миг охватила тело и тотчас унеслась прочь. А может, это только показалось, поскольку уж как-то очень резко притормозил Ардалион Иванович, взглянув на свои наручные часы и будто ужалившись о них взглядом.

— Оп-па! — вскрикнул он, как всегда, когда случалось что-либо ожидаемое им, но все равно явившееся, как гром среди ясного неба. Застыв посреди многолюдного тротуара, он стал дико озираться по сторонам. Только теперь, окружив его, мы обратили внимание на непонятного предназначения черную прямоугольную пластинку, приделанную к медному браслету его часов.

— Прибор дал показание, — вымолвил Тетка обескураженно.

— Эта черненькая? — с недоверием спросил Игорь, косясь на пластинку.

— Какой еще прибор? — задал в свою очередь вопрос Николка.

— Видите этот черный экран? — сказал Ардалион Иванович.

— Вернее, экранчик, — уточнил я.

— Две минуты назад на нем высветился и погас зеленоватый кружок, — объявил Ардалион с таким видом, что после подобного известия мы должны были все попадать в обморок.

— Фантастика! — подыграл Старов. — Ну и что это значит?

— А то, — сказал Тетка и зашагал назад.

— Темнит, собака, — пробурчал медик, но вместе с нами покорно пошел следом за главнокомандующим.

Под воздействием ведущей его интуиции Ардалион Иванович стал сворачивать во все проулки-переулки, то и дело поглядывая на браслет своих часов, где черная ерундовина снова должна была показать ему какое-то показание, а мы, как цыплята за курицей, волоклись за ним сквозь совсем уж мрачные дворы, где не было даже старцев и танцующих, а посверкивали белками глаз какие-то мрачные типы, от которых веяло могилой.

Наконец, живые и невредимые, мы выбрались из лабиринта каирской изнанки на какую-то более-менее освещенную улицу, что-то типа Азиз-аль-Азиз, кажется. С улицы был вход в какой-то сад.

— Упустили! — горестно объявил главнокомандующий. — В двух шагах прошла, и — упустили!

— Она? — спросил Николка, поскольку ясно было, что речь идет о некоем существе женского пола.

— Она, — кивнул Ардалион Иванович.

— Зато, если не ошибаюсь, мы дошли до искомого сада. Это, что ли, Эзбекие? — спросил я.

И мы вошли.

Как по заказу, здесь всюду виднелись скамейки, утопающие в тени деревьев, что называется — «и стол, и дом».

— Странно, — сказал Николка, — никого. Ровно девять, еще гулять да гулять.

— Десять, а не девять, у тебя часы отстают, — поправил Ардалион Иванович.

— Лет эдак пять назад я и представить себе не мог, — вздохнул Николка, убеждая себя, что это именно тот сад, о котором он, любитель Гумилева, мечтал. — Прошло уж все, казалось, ан нет — живо в душе. С тех пор и я уж не тот, и… Как там у нас на спиртном барометре? — быстро сменил он грустный мотив.

— Я давно намекаю, — проворчал Игорь. — Увидел, так приди и победи.

— Эзбекие! — не мог все же сдерживать своих эмоций поэтический наш друг.

— Большой вождь, — обратился я к Ардалиону, — ты когда собираешься посвящать нас в свои тайны?

Каирский ночной шум и гам все еще шипел в ушах, медленно растворяясь в тишине парка, или сада, если уж Николке так хотелось, чтобы это был Эзбекие. Сад этот принял нас в свое лоно, предоставив одну из скамеек, где мы уселись и извлекли из сумки Игоря сегодняшний джин. Луною в отдалении высвечивалась блестящая тропинка и несколько белых стволов пальм, что свидетельствовало о нашем расположении никак не в Измайлове и не в Сокольниках — Эзбекие так Эзбекие! Полной мерой разлив оставшиеся полбутылки по пластмассовым стаканчикам, Мухин зашвырнул краснокамзольного служителя Тауэра в кусты, мы отхлебнули по порядочному глотку и приготовились слушать, что нам поведает главнокомандующий.

Торжественно заглянув каждому из нас в лицо, он заговорил:

— В позапрошлом году Михаил Иванович Кайзербах, вы его не знаете, рассказал мне эту потрясающую и невероятную историю, в которую я сперва не поверил, да и дико было бы поверить, а потом увлекся, стал читать всякие книги, искать факты и так далее. Тот год, вы помните, вообще богат был на всякое такое — наша румынская тяга с чертовщиной, прочие дела — короче, стал я в это все погружаться с головой. Вечер, как-то на кухне у себя пытаюсь составить таблицу всех имеющихся у меня данных, как вдруг чувствую, что-то происходит. Освещенный угол, где я под лампой сижу, не тронут, а всюду, где тень и темно, словно какие-то незримые существа присутствуют. Я походил по кухне, выглянул в окно, и волосы у меня встали дыбом — на меня смотрела страшная и одновременно неописуемо красивая голая женщина; она прошептала что-то, сквозь стекло не слышно, и тотчас исчезла. Женщиной этой, как я сразу догадался, была она самая — Бастшери, и о ней я собираюсь вам поведать.

— Был, как вы знаете, — после минутной паузы, когда никто не посмел нарушить молчание, снова заговорил Ардалион Иванович, — некогда в Египте фараон Рамсес Третий. Тогда, после Рамсеса Второго, в Египте наступило некоторое затишье и спокойствие, Рамсес мирно жил со своими тремя женами, хотя вообще-то любил молоденьких девчонок, как вы да я. Измучен ревностью этих своих трех баб, он мечтал променять жизнь с ними на какую-нибудь одну зажигательную, испепеляющую страсть, может даже сгореть, но вкусить чего-то такого. И вдруг мечта его сбывается. Ни в юности, ни в зрелости не доводилось ему увидеть женщину, которая бы в красоте своей могла сравниться с танцовщицей Бастхотеп, объявившейся в Фивах и сразу покорившей всех своей красотой и искусством танца. Соленый синий прибой штормящего моря виделся в глазах ее, цвета ультрамарина. Свежий румянец пламенел на ее щеках, заставляя волноваться сердца мужчин. Ветер бушевал в ее длинных волосах, когда она танцевала, и с той самой минуты, как увидел ее Рамсес, он понял, что это та самая, которую он так давно хотел. Моря не было у него под рукой, а то бы сел он на корабль и увез танцовщицу Бастхотеп, как Парис Александр — Елену Прекрасную. Ни одна женщина в мире не могла отныне добиться от фараона ласковой улыбки. Грохот придворной жизни стал ему омерзителен. Экзотических яств, привозимых в Фивы со всех концов света, он отныне не хотел и видеть — nihil. Базаров да и только, нигилист сделался, все отрицает! Ничто ему не нужно, кроме танцовщицы Бастхотеп, которую он нежно называл Бастшери. Меня, естественно, заинтересовало значение этих имен; так вот, я выяснил — Николка, не перебивай, — что Баст — это богиня радости и веселья, солнечное Око, Бастхотеп означает: «ею довольна богиня Баст», а Бастшери — это имя Баст, только с уменьшительным ласкательным суффиксом, типа того: «Басточка» или «Бастонька». Утешить любовный пыл фараона, надо сказать, эта Бастшери не очень-то спешила. Не прошло и месяца с тех пор, как прекрасная танцовщица появилась в стовратных Фивах, а Рамсес стал сохнуть, терять жизненные силы, увядать. Могло, конечно, так случиться, что он приказал бы ей да и все, но он влюбился и хотел, чтобы она сама согласилась, а она уединяется только в шашки с ним поиграть. О, я знаю этот сорт женщин! Смерти бы желал себе скорее, чем встретить такую. Я не слишком подробно распространяюсь, нет? Тогда дальше. Молился бедный Рамсес всем своим египетским богам. Богу Амону и богине Баст больше всего. И вот, наконец, во время очередной партии в шашки стал он снова домогаться ее любви. Сам не свой, чуть ли не на коленях перед ней становится — фараон перед простой танцовщицей, почти рабыней! Ее, наконец, тронуло, и она сообщает ему следующее: она не просто женщина, а особенное существо, так что если кто с ней возляжет, то не много ночей сможет наслаждаться ее любовью — быстро иссохнет и умрет, а она получит силу для продления своей жизни. Приблизить собственную кончину мало кто захочет, но Рамсес, хоть и сильно огорчился, а все равно дал согласие умереть хотя бы за несколько ночей, проведенных с Бастшери. Был он еще не старик, хоть и отец десятерых детей, но жизнь ему стала ни к чему. «Готов — говорит он, — принять гибель через любовь моей Бастшери». Но она, змея, снова его мучает — мол, я тебя люблю и сама не могу допустить, чтобы ты, повелитель, через мое тело смерть принял. Этот Рамсес тогда, получив подтверждение, что она его любит и желает, схватил ее и овладел ею. Сад у него был роскошный, получше этого, в том саду они и уединялись в шашки играть, а с этого дня не только в шашки. Он, Рамсес, после первых же двух-трех свиданий стал заметно чахнуть. Был ли он счастлив? Во всем Египте, должно быть, не сыскалось бы столь счастливого и одновременно столь несчастного человека, как бедняга фараон. Подобен смерти явился он на свое последнее, пятое свидание с Бастшери. Священным трепетом близкой кончины был он охвачен, но сладострастие еще сильнее трясло его. Рощам сада лишь довелось увидеть последнее содрогание Рамсеса на ложе с вампиршей Бастшери. Молодого, точнее — не старого, фараона дотла испепелила страсть к ведьме. Мира целого не жаль ему было за пять свиданий, мигом промелькнувшим одно за другим. Там, в глубине сада, слуги нашли своего господина без единой кровинки в теле, мертвого, с выражением счастливого ужаса в глазах, а чертовки и след простыл. Пальмы окружали ложе любви и смерти — рабы и на них залезали, нет ли там Бастшери в листве, не спряталась ли. Тонкие мелодии флейт огласили сад погребальными напевами. Возносили жены Рамсеса к нему заупокойные рыдания. Ветви деревьев сада были украшены траурными лентами и цветами. Как будто солнце погасло в тот день, настолько любили в Египте этого фараона. Девушки давали обет безбрачия в честь усопшего…

— К чему так подробно? — перебил я Ардалиона Ивановича, которого по непонятным причинам понесло в какую-то пошлую поэтическую струю.

— Которым не нравится, могут не слушать, — возразил Старов.

— Бог с тобой, Федь, интересно же, — сказал Мухин.

— Нисходит на меня иногда этакое лирическое, — промолвил Тетка. — «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» — и тому подобное. Словно я Пушкин или на худой конец Лермонтов. Вещие сны начинают сниться. Друиды всякие, дриады, или еще что-нибудь. Толпились мы, толпились сегодня по городу и, как видите, не случайно — набрели на этот парк. Величавые тут деревья какие, а? Платаны, что ли? И пальмы очень хороши. Водопад чувств во мне все это вызывает!

Белел в небе над нами диск луны. Во мраке каирской ночи мы сидели в этом саду, и впрямь было очень хорошо, если бы только Ардалиона не охватили излишние поэтические настроения. Точно мы приехали сюда только ради того, чтобы послушать историю про фараона Ромео Третьего. Встающий между тем вопрос о возвращении в гостиницу начинал волновать. На дыбы ставить Ардалиона не хотелось, а он бы наверняка рассердился, но потихоньку подвести к мысли о том, чтобы ужать историю, следовало.

— Единорог, — сказал вдруг Николка, пьяновато указывая куда-то в гущу парка.

— Ночные гостьи, — обратил внимание Игорь в другую сторону. Бабочки, две или три, хлопая большими крыльями, то поднимались, то опускались, будто одна из них Бастшери, танцовщица фараона. Перелетали с одной стороны тропинки на другую.

— Среди множества веков, последовавших после Рамсеса, — наконец продолжил свою историю Ардалион, — время от времени вновь возникает и пропадает таинственный образ женщины-губительницы Бастшери. Цветов, брошенных на могилы погубленных ею сладострастников, хватило бы, чтобы завалить доверху весь этот парк. Поднявшихся из гроба, этих несчастных пленников любви можно было бы выстроить в тройном оцеплении вокруг Кремля. Высоко стояли некоторые из них в общественном положении, другие просто славились мужеством, красотой, силой. Иль де Прэнс, герцог французский, умирая в тринадцатом веке, оставил записку, в которой четко обозначил, что сгубила его древняя египтянка Бастшери, которая таинственным образом жива, прекрасна лицом и телом, поддерживая свою неувядаемую молодость тем, что питается жизненной праной своих любовников. Между прочими свидетельствами есть и одно русское, принадлежащее некоему Павлу Ивановичу Пушкину, помещику Тверской губернии, жившему в середине прошлого века. Звезд с неба, в отличие от своего дальнего-дальнего родственника, Александра Сергеевича, Павел Иванович не хватал, но был не беден, крепок физически и неглуп. Так вот, он тоже оставил предсмертную записку, где подробно описывает, как влюбился в цыганку Лялю, которая выпила его до дна своею любовью, а прежде, чем подарить последнее свидание, призналась, что не цыганка она, а египтянка, и настоящее имя ее Бастшери. «Низко я пал, — писал накануне свидания Павел Иванович, — но никто не в силах удержать меня, я падаю в объятия прекрасной змеи». Были среди любовников лже-цыганки и другие помещики, о них Павел Иванович тоже пишет, и всех, всех их сгубила Бастшери.

Звезды Каира будто разом высветились в небе над нами, рассыпавшись бессчетно вокруг всех выше восходящего Тота. Похожие на серебряные монеты крупного достоинства. На виноград, если хотите. Спелый и тяжелый виноград, поблескивающий бочками своих ягод, но никак не на «спелый барбарис», как у Гумилева, и тем не менее, Николка, взглянув на небо, воспользовался минутой, пока Ардалион Иванович прикуривал сигарету, и произнес:

— Барбарис!

И никто не стал с ним спорить, а Ардалион продолжил:

— Помню, какое странное чувство ирреальности я испытал, когда мне раздобыли книгу, где приводились свидетельства инквизиции о пытках и казнях еретиков в четырнадцатом столетии. Я нашел место, отмеченное и переведенное с латыни специально для меня одним ученым, и чуть не свихнулся. «Воскликнул же сей гнусный еретик Хуан Батиста Малаведа, когда взошел на священный костер инквизиции, омерзительные слова. „Выше, — кричал он, — выше вздымайся пламя в честь великой колдуньи Бастхотеп!” Горя в огне, весь охваченный пламенем, он продолжал выкрикивать это мерзостное имя, так что многие могли его услышать и точно запомнить». И чем больше получал я свидетельств, тем сильнее убеждался в существовании Бастшери. Глубже и глубже проникал я в архивы. Смерти, вызванные соитиями с таинственной вечной египтянкой, уже исчислялись десятками, не хватало только свидетельств недавнего прошлого, но, наконец, нашлись и таковые. Жизнь одного американца по имени Роберт Дэй окончилась два года назад в одной из каирских гостиниц, а перед смертью он отправил жене в Лос-Анджелес письмо, а в нем стихотворение:

Вольный перевод, но почти точный. Что бы там ни было, но о странной смерти Роберта Дэя написали лос-анджелесские газеты, и я получил неопровержимое доказательство, что либо Бастшери и впрямь существует, либо существует некая древняя секта, члены которой именуют себя ее именем. Ни то, ни другое нельзя терпеть, и я решил, что мы обязательно найдем врага человечества и обезвредим. Случилось так, что тут-то я и познакомился с одним изобретателем, сделавшим для меня этот прибор. Какие бы женщины не прошли мимо меня, ни на одну он не среагирует, только на эту гадину. Печали и горести, связанные с присутствием в мире этой женщины, подходят к завершению. Униженья, паденья и смерти сотен загубленных мужчин будут отмщены. Не жить больше гадюке. Выпали ее последние сроки. На чуткий прибор воздействует волна моей бессознательной эмоции, когда я не сознанием, а подсознанием ощущаю близкое присутствие той, на которую нацелен, как сеттер на дичь. Долю погрешности, конечно, нельзя не принимать во внимание, но абсолютно точных приборов вообще нет в мире, а уж тем более такого класса и предназначения, как этот. Мне и в голову не могло прийти, что такое возможно, хотя, с другой стороны, прибор гениально прост. Не знаю, уж из чего сделана эта черненькая пластинка, но она четко срабатывает, фиксируя самую главную эмоцию человека, предупреждая его, что то, чего он ищет, находится рядом. Раньше, чем в этом году, не имея прибора, мы не могли отправиться на Тягу под кодовым названием «Египтянка». Задумаюсь, бывает, и удивляюсь, как слаженно и точно сходится все в моей жизни. О чем бы я не обеспокоился, все приходит в свой черед. Легкой подсказкой послужили мне несколько тревожных газетных сообщений о том, что в Каире зарегистрированы случаи странной смерти. Смерти, наступающей внезапно среди ночи, причем на трупах не обнаруживается никаких следов насилия, нет и крови. Я решил: нужно срочно брать вас и ехать. Чем эта Тяга хуже той, что была у нас в Румынии?

— Вновь с чертовщиной, — заметил врач.

— Войду я в те кустики на секунду, — Ардалион Иванович удалился.

— Такой закрутки у нас еще не бывало, — сказал Николка.

— Же ву при, — поморщился я. — Лунной ночью из египетских гробниц встают тени. Ночью их точнее можно назвать не тени, а светотени. Под джин и коньяк мы, конечно, получим свои тридцать три, но мне кажется, старик малость перезакрутил.

— Пальмы, однако, он предоставил нам настоящие, Египет тоже в натуральную величину, чего еще надо? — возразил мне Николай.

— И правильно, пусть чудит старик, — сказал Игорь, — а наше дело не перечить, потому что и впрямь — очень хороши пальмы, и эти, огромные…

— Платаны, — подсказал я.

— Эзбекие, — сказал Николка, — когда б еще мы его увидели?

Как раз и Ардалион возвратился. Странно, но рассказанная им история всех нас отрезвила, вселив в души некую неясную тревогу. Ровно полчаса понадобилось Тетке на раскрытие своего сюжета, а мы словно и не пили ничего.

Десять или девять арабчат появились в парке, но пока не могли решить, стоит ли подходить к нам клянчить «уан баунд». Лет по семь, по восемь арабчата.

— Прошло, однако, чувство хорошей интуиции, — сказал я с досадой.

— И время, — добавил Игорь. — Не пора ли назад?

Могу сказать, что возвращение на другой берег Нила в нашу гостиницу вряд ли входит в число тридцати трех удовольствий. Не сразу мы могли определить, в какой части города находимся. Думать уже никому не хотелось, а имеющаяся на руках карта служила не очень верной подсказчицей. Я помню, как гудели ноги, «о пальмах, и о платанах, и о водопаде во мгле белевшем, как единорог» мы уже не вспоминали, мечтая лишь о том, чтобы лечь и уснуть.

И, наконец, пришли.

Вдруг оказалось, что я уже лежу в постели, погружаясь в сладкий, непреодолимый сон, в котором оказываюсь среди густого леса и кто-то меня зовет. Оглядываюсь по сторонам и вижу между деревьев какие-то пляшущие огоньки. Я иду на них, а они все удаляются и пляшут, пляшут и удаляются. Заслышав в их зовах нечто враждебное, я останавливаюсь. В гуденье стволов деревьев чувствуется приближение какой-то небывалой бури. Ветра порывы все сильней и сильней. В шуме листьев чудятся крики. Дальней молнией озаряется край небосвода. Речи быть не может, чтобы где-нибудь спастись от неминуемого бедствия. И вот обнаженная танцовщица выходит из-за дерева. В ужасающем молчаньи она приближается и приближается ко мне с ибисом в руках…

Ночи как не бывало — вскочив, я сидел в постели и смотрел, как в ванной чистит зубы Николка. Таинственное виденье, напугавшее меня, стремительно превращалось в карикатуру, сморщивалось, съеживалось, становилось смешным и банальным. Слово «ибис» — единственное, что не было смешным в этом сне, поскольку я хорошо помню: танцовщица держала в руках именно слово «ибис», а не самого ибиса.

— Эзбекие! — позвал я Николку, он оглянулся и продолжал чистить зубы. Да уж, чистюля он был патологический. Только минут десять уходило у него на чистку зубов. Десять, а то и больше минут — на умыванье, десять на бритье и пятнадцать на причесывание. Лет пять своей жизни, если сложить все минуты, Николка, должно быть, провел за утренним моционом чистки перышек.

— Но ты, карикатурист, вставай, завтрак давно начался, — отозвался историк. Хмурый вид его свидетельствовал о полной потере интуиции.

— Странник я, а не карикатурист.

Я встал и вышел на балкон. Снова светило солнце.

— Должен признаться, что ни на какую экскурсию ехать не хочется, — сообщил хмурый историк.

— Ехать, однако, надо, — сказал я. — Должен же ты, археолог, знаток древнего мира, хоть раз в жизни видеть пирамиды и кошку с лицом человека.

— Видеть мир должен каждый человек, независимо от профессии, — возразил Николка. — Моря, горы, города, памятники древности. И тем не менее мы большую часть времени видим все это лишь в воображении. Тучи, смотри-ка, — обратил он внимание на две маленькие тучки, бредущие в отдалении.

— И именно поэтому нашему воображению пора предоставить возможность отдохнуть, — сказал я, отправляясь в ванную. Чужие сны, принадлежащие Рамсесу Третьему или Хуану Малаведе, все еще кружились в моей голове.

Лица девушек горничных, оккупировавших наш номер, когда я вышел из ванной, показались мне почему-то знакомыми. Все сделавший для приведения своего внешнего вида в шик-блеск Николка пытался о чем-то спросить их, пользуясь обрывками английского, случайно оказавшимися в его памяти, напичканной историей и мертвыми языками.

— Что, не получается охмуреж? — усмехнулся я, видя, что девушки мало обращают внимания на неотразимую Николкину внешность и игривые порывы.

— Меня любая девушка на любом языке поймет, — самодовольно возразил Старов.

— Уже, должно быть, поняли. Не разменивайся, неужели тебя обольщает обслуживающий персонал?

— Обольщает.

— Войти в число избранных, которым известно о Бастшери, и обращать внимание на уборщиц — не понимаю.

— В этом сказывается твоя узко юмористическая ограниченность.

— Тот — это только бог луны или чего-нибудь еще? — спросил я ни с того ни с сего. Сад, озаренный полным кругом луны, вдруг выплыл в моей памяти как свидетельство того, что в нашей жизни наступают новые события.

— И мудрости, — ответил Николка, — счёта и письма, нет бы повторить по-английски то, что я пытался им тут сказать, ты мне зубы заговариваешь.

Повторить было нетрудно, я перевел горничным вопросы Николки — «как вас зовут?» и «где мы можем увидеться вечером?», после чего девушки показали нам свои запястья, на которых были вытатуированы кресты, сказали, что они коптки, христианки, и готовы обсудить с мистером его намерения, если он всерьез хочет поговорить о женитьбе.

— Обет безбрачия я не давал, — сказал Николка, улыбаясь, но тут же махнул рукой: — Или ладно, не нужно этого переводить, пошли завтракать.

Сказать по правде, девушки не отличались красотой, и Николке не вполне достойно было испытывать на них свою неотразимость. Что же касается беседы, то она, казалось бы, заглохла, но вдруг одна из горничных, собравшись с духом, выключила пылесос и спросила, знаем ли мы, что сегодня ночью в гостинице умер или убит еще один человек и, причем, точно так же, как вчерашний швед. Я перевел Николке слово в слово все, что услышал. Его это потрясло почти так же, как необходимость жениться на представительницах племени коптов, он почесал в затылке и исполнил при помощи губ и голоса мелодию похоронного марша. Исполнил, правда, фальшиво, хотя и считался человеком музыкально образованным.

— И ты веришь во всю эту чертовщину? — спросил я.

— Что же еще остается делать? Теперь ты скажи только, я свободен или уже должен чувствовать перед девушками какие-то обязательства?

— Свободен, — мрачно сказал я, и мы отправились завтракать.

 

Удовольствие третье

ТАНЕЦ ЖИВОТА

Ардалион Иванович уже все знал. Труп молодого мужчины был обнаружен сегодня в пять утра. Им оказался тридцатилетний турист из Польши Ежи Моларский. За ним зашел его приятель, чтобы разбудить, группа сегодня должна была возвращаться в Варшаву. Приятель ночевал в соседнем номере, поскольку к Моларскому должна была прийти женщина. Ночью из комнаты за стеной слышались вскрики, но никто им не придал никакого иного значения, кроме сексуального. Как и в случае с вчерашним шведом, мертвец был полностью обескровлен, но никаких ран, никаких повреждений, никаких следов насилия.

После завтрака, вместо ожидаемых пирамид нас повезли на восточную окраину города осматривать крепость и мечеть Аль Рифаи. У входа в огромную мечеть, как и везде в Каире, на нас обрушились попрошайки и продавцы фальшивых папирусов. Все брезгливо проходили мимо, а мне в голову вдруг пришла одна идея, и я принялся копаться в многочисленных запечатанных в полиэтилен псевдопапирусах, пока не нашел то, что можно было назвать предметом моих поисков. Поторговавшись со стариком, заломившим для начала двадцать египетских фунтов, я купил у него картинку за два фунта, да и то переплатил, если, как выяснилось, за три фунта можно было взять пяток.

Свою группу я нашел уже в мечети, где, обувшись в бахилы, писатели, в числе которых и мои, «из Подмосковья», восторгались красотами мусульманских орнаментов, а гид подробно рассказывал, почему в исламской живописи запрещены конкретные изображения — люди, животные, растения, предметы быта, только надписи и узорные орнаменты разрешаются.

— Зачем тебе эта банановая кожура? — спросил меня Ардалион Иванович, на что я, хитро прищурившись, ответил:

— Хочу проверить, правда ли, что они недолговечны, эти таинственные египтянки, — и показал ему псевдопапирус, на котором был изображен сидящий на троне фараон в короне Верхнего и Нижнего Египта, напротив него стояла обнаженная женщина, протягивая левой рукой цветок лотоса к лицу своего повелителя, а правой передвигая фигурку на доске, стоявшей меж фараоном и красавицей на фигурном столике с изображением львов — фараон и его подруга играли в египетские шашки.

— Оп-па! — изумился Ардалион. — Федор, да ты делаешь успехи!

— Думаешь, это они? — спросил Мухин.

— А почему бы и нет, — пожал я плечами.

— Спросим у гида.

Гид не мог объяснить толком, кто именно изображен на картинке, а когда я вдобавок спросил его, почему коран запрещает мусульманам конкретные изображения, а всюду продаются вполне конкретные картинки, срисованные с древних папирусов, он и вовсе смутился и стал доказывать, что эту работу выполняют в Египте не мусульмане, а христиане-копты. Потом только они нанимают мусульман, чтобы те продавали фальшивые папирусы. Якобы коран запрещает рисовать, а коптам запрещается торговать.

— Вот почему у нас в Москве на рынках торгуют одни мусульмане, — пошутил я, на что гид заулыбался, кивая.

После Аль Рифаи нас должны были вести в другую мечеть, но там шли приготовления к какому-то празднеству, и было предложено поехать на другой конец города осматривать еще какую-то мечеть. Тут некоторые из писателей взбунтовались и спросили, а нельзя ли, раз уж программа нарушена, осмотреть какую-нибудь христианскую церковь. Бабенко все уладил, и нас повезли к церкви Святого Сергия, на что Ардалион Иванович заметил:

— Для дела это будет совершенно бесполезно, но как представители христианского народа мы обязаны там побывать.

В дороге возник религиозный спор. Началось с невинного вопроса: Николка спросил, будем ли мы сегодня пить можжевеловку или попробуем подойти к богине интуиции с другой стороны? Ардалион Иванович попросил разъяснить, что он подразумевает под можжевеловкой; Николай пояснил, что джин изготавливается из ягод можжевельника.

— Дикое заблуждение, — возмутился Тетка. — Никаких ягод можжевельника. Джин — это настойка на еловых почках.

— А я говорю — можжевеловка!

— Не спорь — еловые почки.

Возможно, спор перерос бы в ссору, не вмешайся в него писатель, сидящий впереди нас в автобусе.

— Господа, вы напрасно спорите, — сказал он. — Джин действительно изготавливается путем перегонки спиртового настоя можжевеловой ягоды. Но изначально его делали голландские крестьяне из настойки еловых почек для лечения своих почек. Потом джин стали делать англичане. Кроме всего прочего в джин добавляется кардамон, анжелика, цветок ириса, лист камыша, миндальный орех и еще некоторые компоненты.

— Видал! — воскликнул Тетка с таким видом, будто доказана была именно его правота. — Вот это, я понимаю, человек располагает сведениями в полном объеме. А ты только пить умеешь эту, как ты говоришь, можжевеловку.

Он протянул писателю руку и, совершив рукопожатие, представился:

— Ардалион Иванович. Чехов. Пишу под псевдонимом Тетка.

— Очень приятно, — радуясь, что его, кажется, приняли в компанию, ответил писатель. — Александр Георгиевич Гессен-Дармштадский, но пишу тоже под псевдонимом. Кстати, вы уж извините, что ваш разговор коснулся моего уха, и я столь бесцеремонно вмешался, но мне захотелось узнать, кого из богов Египта вы определили бы как бога или богиню интуиции? Исиду?

— Надо подумать, — сказал Николай Степанович. — Собственно, с такими конкретно функциями богов нет и нужно просто сопоставить со свойствами характеров.

Покуда он думал, я сделал свое, причем, чисто интуитивное предположение:

— Может быть, Ибис, священная птица Тота?

— Почему Ибис! — не захотел признать моей догадки Старов, в будущем великий историк. — Скорее уж тогда богиня-кобра Уаджет. Кобре свойственна обостренная интуиция.

— Да, кобра вполне подходяще, — сказал Ардалион. Я знал, что кобра ему понравится.

— Все-таки надо еще подумать и определить поточнее, — сказал Николка, погружаясь в размышления.

Автобус ехал по коптскому кварталу, и разговор зашел о странном внешнем виде креста на христианских храмах у коптов — поперечных перекладин было на нем не одна, а две, расположенные под прямым углом друг к другу, так что с какой стороны ни смотри, отовсюду это был крест, в то время как обычные кресты из определенной точки выглядят как прямая линия. Правда, коптские из определенных точек выглядят как буква Ж.

Писатель, назвавшийся Гессен-Дармштадским, спросил, знаем ли мы, что копты, в отличие от ортодоксальных христиан, монофиситы, то бишь еретики.

— Как еретики? — удивился Ардалион Иванович.

— А так. Правилами Вселенских Соборов был принят догмат о двух сущностях в Христе — божественной и человеческой. И было установлено, что божественное и человеческое присутствуют в Иисусе Христе неразрывно, но и неслиянно. Копты же сделались монофиситами, то есть, сторонниками убеждения, что божественная сущность в Христе полностью поглотила человеческую. Чувствуете разницу?

— Как это — неразрывно, но и неслиянно? — не мог принять разумом догмата Соборов Ардалион Иванович.

— А так, как многое в этом мире. Шар круглый, все в нем едино и составляет шар, сферу. Но если положить его на ладонь, то можно разделить верх и низ. Но при этом слитность никак не нарушится. Так же и человек. Тело и душа в нем разнятся, но и то, и другое, пока человек жив, находятся в неразделимом единстве. Ересь же монофиситов потому и ересь, что видит только нераздельность, не видя неслиянности.

— Так, может, и хорошо, — сказал Игорь Мухин. — Тогда все, что совершается телом, исходит из души. Плохие дела делает тело, значит, и душа плохая. Хорошие — хорошая. В чем же тода тут ересь?

— В том, что полное единение двух компонентов дает некое третье явление, а значит, Христос получается и не Бог, и не человек.

— Богочеловек! — вставил я свое суждение.

— Так-то так, но это дает пищу новым заблуждениям — начинают выяснять, чего все-таки больше — Бога или человека. Монофиситы говорят, что Бога, что богочеловек это Бог, в нем поглощение человеческого начала божественным. И тогда можно оправдывать себя, идя на компромисс — мол, Христу легко было вынести пытки и муки, ведь он был Бог, а что такое для Бога боль? Другие склоняются к тому, что он больше человек, только боговдохновленный, а это путь к признанию себя способным достичь уровня Христа.

— Я говорю об одновременной нераздельности и неслиянности. Это трудно постичь. В это нужно только верить. Чувствовать.

— Я не чувствую, — махнул рукой Ардалион Иванович.

— А вы чувствуете? — спросил Игорь Гессен-Дармштадского.

— Я?.. — запнулся писатель, но в эту минуту автобус остановился подле храма Святого Сергия. Правда, слово «Сергий» на табличке писалось через «а» — «Sargius».

Внутренность храма являла собой полную картину неухоженности и неблагоустроенности. Вместо красивых икон всюду были развешены бумажные репродукции картин европейских мастеров на сюжеты Евангелия и все те же дешевые банановые папирусы, только с изображением христианских святых, довольно примитивные — смесь византийского художества с подделкой под древнеегипетское. Если и были там хорошие образа, то несколько из тех, что были вышиты на ткани, и писатель Гессен-Дармштадский перекрестился у одного такого лика Богородицы с Младенцем.

— Что здесь хорошо, — шепнул мне Ардалион Иванович, — можно расслабиться. Нашим объектом здесь даже и не пахнет.

Около алтаря в храме располагался колодец, заглянув в глубину которого, можно было увидеть внутри, возле самого уровня воды, вход в пещеру, в которой, по уверению гида, во время бегства в Египет скрывалось Святое Семейство. Некоторых это сообщение привело в трепет, и двое-трое, среди которых и наш Гессен-Дармштадский, постояли над колодцем. Мне как-то не верилось, что Иосиф и Мария с маленьким Христом скрывались именно тут. Уж слишком колодец выглядел заброшенно. Неужели у христиан всего мира нет денег, чтобы как следует обустроить такую святыню!

— Миф, — сказал я Николке.

— Дружеский шарж, — уколол он в ответ мой скепсис.

— По-моему, эти изображения святых, — указал я на папирусные иконки, — уж точно дружеский шарж. Только не понятно, дружба и шарж слитны здесь или раздельны, и чего больше.

Но несмотря на иронию, я все же почувствовал некоторую неловкость от того, что не испытываю никакого благоговения. Египетские ночи уже начинали действовать на меня — тянуло к чему-то, не связанному с Христом и христианством. Эту тягу я почувствовал еще больше, когда мы покинули храм Святого Сергия и поехали в гостиницу.

После обеда мы еще раз совершили прогулку в сторону улицы Эль Марух и, уставшие от жары, до ужина адаптировались в местных условиях при помощи все того же джина, но теперь зная его компоненты.

На сей раз к нам присоединился Бабенко, чего и следовало ожидать — странно, что он не сделал этого еще вчера. Когда мы выпили одну бутылку джина, он сказал, что мы ничего не понимаем в местной экзотике, и что лучше всего здесь пить анисовую водку, одну бутылку которой мы просто так, для пробы, захватили из магазинчика на улице Эль Марух. Когда мы откупорили ее и попробовали, оказалось, что и впрямь в уверениях Бабенко что-то есть. А еще через пять минут, когда мозги наши сделались светлыми и живыми, а хмель при этом не увеличился и не уменьшился, а значит, с интуицией все оставалось в порядке, мы восхвалили Бабенко и анисовую водку местного производства. Вообще, чем дальше, тем более симпатичным казался этот толстопузый писательский функционер. Выяснилось, что на заре жизни он готовился стать величайшим оперным певцом; но потом, уже в утренние часы жизни, понял, что величайшим не стать, а просто великим ему быть не хотелось. Для подтверждения своих оперных задатков он очень недурно спел арию Ленского, а я набросал на него дружеский шарж, правда, у меня, скорее, получилась карикатура, причем не на Бабенко, а на Зураба Соткилаву, другого великого певца современности.

Я поинтересовался, почему у нас сегодня снова не занята экскурсиями вторая половина дня.

— Неужели в Каире нечего смотреть?

— Смотреть-то есть что, да только писатель ведь тоже человек, — ответил Бабенко. — Ему тоже хочется по магазинам прошвырнуться, не только духовную жажду утолять, как мы с вами. Один только Кардашов отправился самостоятельно к пирамидам. Не терпится ему.

— Это какой Кардашов?

— Да тот, с которым вы сегодня о боженьке беседовали.

— А он сказал, что его фамилия Гессен-Дармштадский.

— Слушайте его. Саша вам еще не то скажет. Спасибо, что не назвался Иоанн-Кронштадским. А! — Бабенко махнул рукой. — Литературоведишко, критик. Вообще, как говорится, не тот контингент. Один только Семен Исаакович Шолом подходящий старичок, он здесь с женой на двадцать лет моложе, хотя уже тоже старуха. Вот это героическая личность. Герой Советского Союза, летчик-испытатель. Одно время чуть космонавтом не стал, когда хотели еврея запустить.

— Послушай, Константин Михалыч, — обратился к Бабенко Ардалион. — А куда бы нам можно было сегодня вечерочком отправиться самостоятельно?

— Развлечься? — оживился Бабенко. — Если деньжата есть, то тут прорва всяких удовольствий.

— Нам, знаешь, чего хотелось бы — чтоб какие-нибудь танцы необыкновенные, местного колорита.

— Танец живота у нас по программе в последний день.

— А в не последний? Сегодня? Только чтоб особенное было, не ширпотреб.

— Сегодня? — прищурился, улыбаясь, рукгрупп. — Есть такое. И, должен сказать, не очень дорого обойдется. Тут у них по Нилу теплоходишко плавает, на нем ресторан. И такая танцовщица, что я, мужики, отвечать не стану, если у кого из вас голова отвинтится. Дилма ее зовут, кажется. Такие фортели выделывает! А сама!..

— Веди нас туда! — воскликнул Ардалион Иванович, глядя на нас таким взглядом, будто хотел воскликнуть свое «Оп-па!»

— Все, заметано. После ужина сразу туда и отправимся, — потирая руки, захихикал неудавшийся Соткилава.

Перед ужином у нас состоялся короткий совет в Филях. Как только ушел Бабенко, Ардалион Иванович подмигнул нам и заявил весьма уверенно:

— Не знаю, как ваша, но моя интуиция мне скребет душу — мы близки к цели, и удача, как всегда, сразу дает нам путеводную нить.

— Неужели ты думаешь?.. — с сомнением в голосе промычал Игорь.

— Да, это она, — отвечал главнокомандующий. — А если нет, то она выведет нас на нее. Я слышал, восточные танцовщицы связаны между собой каким-то психопатическим единством. Чуть ли не существует тайный орден исполнительниц танца живота, что-то типа масонов.

То ли под влиянием анисовой водки, то ли еще почему, но у меня вдруг появилось некоторое сомнение в необходимости ловить Бастшери. Я вдруг подумал, что если и впрямь существует некое подобие чудовища, о котором нам повествовал в саду Эзбекие Тетка, то не значит ли сие, что такому существу определено особое место в мире и особое предназначение — очищать мир от тех, кто миру не в пользу. Это трусоватое соображение я и высказал в довольно пространной и запутанной форме нашему Тетке. Выслушав все мои pro и contra, он некоторое время молчал, а затем стукнул себя ладонью по колену и крякнул:

— Эх! Не хотел я вам до поры до времени всего выкладывать, но вижу — придется. Ладно, орлы, слушайте сюда. Эта красотка не дает мне покоя еще и потому, что есть у меня дома в Москве один старинный документ, ясно свидетельствующий, что Бастшери была единственным доверенным лицом фараона. И ей — внимание! — именно ей он поведал тайну, где спрятаны главные сокровища Рамсеса Второго. Сокровища эти до сих пор не найдены и столь же искомы, как золото инков и нибелунгов. Если у нас четверых хватит сил и мужества не поддаться чарам этой очаровательной змеюшки, при условии, что мы ее поймаем, то мы станем богатыми людьми и подарим миру еще одну сокровищницу. А?

— Ну, это уж совсем лихо! — воскликнул Николка с большим недоверием.

— Можно подумать, ты, Ардалион, не такой уж богатый человек, — пробурчал я.

— Я — авантюрист! — гордо прорычал Тетка. — Меня ведет азарт, погоня, приключение. Вот почему я предприниматель, какие нужны России!

Мы разразились аплодисментами, выслушав которые, авантюрист-предприниматель предложил помолиться богу интуиции.

— Кстати, заведующий отделом истории, — обратился он к Николке, — ты нашел там бога интуиции?

Николай Старов снова повторил, что конкретного бога интуиции определить трудно, но есть, к примеру, в египетской мифологии такое понятие, как Ка, божество-двойник, «второе я» человека. Это Ка определяет судьбу человека. Следовательно, Ка можно почитать как божество интуиции.

— Блестяще, то, что нам нужно, — сказал Тетка. — Помолимся богу Ка. О, всевидящий и ведущий нас Ка! О, Ка нехмелеющий и всегда умный! Веди нас к танцовщице Бастхотеп, иначе называемой Бастшери! Улови ее для нас в наши сети и не дай уйти от возмездия! Слава тебе, Ка!

После ужина, как и уговорились, мы направились к берегу Нила. Бабенко знал дорогу и вскоре, миновав череду улиц и переулков, мы вышли к набережной, у причала которой стоял уютный теплоходик. На борту его красовалось довольно приветливое название — «Uncle Sunsun».

Ардалион Иванович отправился к директору ресторана и, надо сказать, пробыл у него не менее получаса. Но вот, наконец, мы сидели на борту судна за столиком в самом углу, в некотором отдалении от сцены. Кроме нас здесь пока еще никого не было, официанты сервировали столы, зажигали на столах лампы, становилось уютно.

Но тревожно было у меня на душе, и чем дальше, тем больше. Ресторан располагался на палубе под тентом, дул теплый, приятный ветерок, смеркалось, справа и слева в Каире зажигались огни, город вступал в свой, уже известный нам, эйфорический ритм ночной жизни, запахи из ресторанной кухни доносились самые блаженные, а меня грызло предчувствие большой беды и опасности, которые вихрем пронесутся по моей жизни, круша и ломая все на своем пути.

Ардалион Иванович, как человек, который пьет много и предпочитает разные напитки, приказал принести еще несколько бутылок вина. Он охмелел и, в отличие от меня, жизнерадостно веселился, доверяясь своей интуиции.

Наконец, ресторан почти полностью заполнился, на сцену вышли музыканты, зазвучали барабаны, бубны, дудочки и флейты, исполняя нечто арабское, призванное взбодрить и приготовить собравшихся к началу представления.

— Э, да мы плывем! — воскликнул Николка.

Мы и впрямь уже плыли — огни Каира медленно двигались вдоль набережных и по черной воде Нила.

Звучание ударных инструментов усилилось, на площадку перед сценой вышли трое танцоров в ярко-зеленых одеяниях и долго исполняли какой-то незамысловатый танец. Затем появился факир и принялся проделывать довольно банальные фокусы. За столиками стали энергичнее выпивать и закусывать. Факира сменили те же трое танцоров, только уже в красных одеждах и белых шапках с пером. За ними вышел другой факир — этот кроме фокусов совершал огнеглотания, причем выпускал изо рта такой сноп пламени, что сидящие неподалеку от него немки визжали и приникали к своим немцам. Его сменили все те же танцоры уже в желтых одеждах, и Ардалион Иванович нетерпеливо спросил Бабенко:

— Ну когда же?

— Не так сразу, — ответил Бабенко со знанием дела.

Кончился плов, кончился танец, на сцену вышли обыкновеннейшие музыканты и заиграли на электрогитарах и саксофоне.

— Может, программа поменялась? — растерянно скривил губы Бабенко. — Вроде, тогда таких обыкновенных танцев не было. А может, я забыл? Эх, ладно, пойду с какой-нибудь немочкой потанцую.

Он отправился танцевать с немочкой, а я подумал, что так-то оно, глядишь, и лучше. Я не прочь был провести остаток вечера, мирно накачиваясь сухим вином, медленно плывя по Нилу на палубе «Дядюшки Сунсуна» и закусывая отличным шашлыком, только что поданным вкупе с острейшим соусом.

Но я видел, что Ардалиону Ивановичу этого мало; я заметил, как он придвинул к себе поближе лампу, чтобы лучше видеть показания своего маленького черного уловителя пришелиц из глубин прошлого. Эта игра мне сделалась неприятной и чуждой, потому что я уже предвидел — одной игрой дело не кончится. И я был одинок среди своих друзей, ожидающих развития событий вполне беззаботно.

Время двигалось медленно, еще медленее, чем наш теплоход-ресторан.

И вдруг все взорвалось! Все словно вспыхнуло, подобно сто крат усиленному пламени огнеглотателя! На площадку перед сценой выплеснулась, как вино из бокала, великолепная танцовщица в полупрозрачных шальварах, в браслетах и кольцах, босая, с нагим животом, и как бы более чем нагая, потому что, хотя грудь ее была закрыта повязкой и ожерельями, и даже на лице ее колыхалась вуалька, от всей этой женщины исходила сама нагота.

— Она? — воскликнул Ардалион Иванович.

— Нет, не она, но эта еще лучше! — отвечал в нескрываемом восторге Бабенко, хлопая в такт танцу.

Но Ардалион Иванович уже усмотрел что-то в своем приборе и, посмотрев на меня, Игоря и Николку выпученными глазами, дал понять: «Оп-па!» И с еще большим волнением и ужасом мы уставились на танцовщицу.

Это был танец живота. О, это был танец живота, и босых волнующих ног, и трепетных запястий, и блещущих из-под вуали алмазов глаз. Это был не танец, а летучее озеро, переливающееся свободными волнами, вырвавшимися из своих берегов в небо и чуть прикрывшими свою волшебную наготу облаками. И я понял, что я погиб, что это и есть Бастшери, и что следующей ее жертвой неминуемо должен стать я. Даже если она этого не хочет, я должен стать ее жертвой. Я налил до краев стакан, выпил половину и тотчас другую половину, в голове моей все поплыло, медленно, но быстрее, чем плыл по Нилу наш «Дядюшка Сунсун».

Вдруг она исчезла. Немцы заулюлюкали, мы разом громко простонали, но на площадку перед сценой вновь вышли теперь уж совсем опротивевшие три танцора, на сей раз в женских глухих одеяниях, что должно было расцениваться как юмор, учитывая их густоусатые физиономии.

— Она еще будет? — спросил я Бабенко, не в силах таить в голосе волнение.

— Весь остаток вечера, — похлопал он меня по плечу.

Танцоры прошлись в танце по всей палубе, подходя к каждому столику и делая кокетливые гримасы, изображая истомившихся по мужской ласке девушек, и когда они то же самое проделали около нашего стола, Бабенко сказал им:

— Летите, голуби, летите, я не по этой части. — И громко заржал. Тогда танцоры вдруг скинули с себя длинные покрывала, под которыми открылись подобие доспехов, выхватили из ножен сабли и принялись с самым грозным видом размахивать ими в воздухе, так что свист стоял самый воинственный.

Размахивание саблями продолжалось довольно долго, так что Ардалион Иванович не вытерпел:

— Ну к чему это бряцание оружием. Пусть опять будет эта… Дилма?

— Нет, — сказал Бабенко. — Дилмой звали ту, которая в прошлом году здесь танцевала. А эту я не знаю как звать.

Подошедшего официанта я тотчас спросил, как зовут танцовщицу. Он лукаво улыбнулся, погрозил мне пальцем, но ответил — Закийя. Это имя почему-то очень ярко вспыхнуло в моей душе, хотя в нем не было ни Ибиса, ни Бастшери. Я понял, что с этой минуты мою возлюбленную зовут Закийя, что она и есть и Ибис, и Бастшери, а что я — очередной труп.

И она вновь выплеснулась на сцену вся в золотых искрах, свет погас, и она очутилась в луче прожектора, на сей раз на ней не было шальвар и вуали, золотой пояс прикрывал наготу чресел, золотой обруч с подвесками стягивал голову, а с повязки, прикрывающей грудь, тоже лились струями многочисленные золотые подвески. Второй ее танец был медленный и движения мягкого округлого живота были в нем главное. Всегда с иронией относившийся к словосочетанию «танец живота», я был смущен и взволнован увиденным мною изощренно эротическим зрелищем. Сбрось она с себя все прикрытия, и сила воздействия вмиг бы отхлынула, но эти обручи, браслеты, повязки, подвески, эти ожерелья, перстни и кольца только усиливали эротическую мощь, исходившие из этого танцующего тела.

Не переставая двигать мягкими и одновременно упругими мышцами живота, словно играющими волнами, Закийя наклонила голову, черные волосы рассыпались по груди до самого пупка, затем, изогнувшись, отбросила тяжелые пряди и стала запрокидываться до тех пор, пока, коснувшись пола, пряди не начали извиваться, ползти, как змеи. Удары бубна участились, и изогнутая фигурка танцовщицы пошла вокруг своей оси, все быстрее и быстрее, а змеи ее черных волос, шевелясь, ползли по полу, описывая круг.

Вдруг — резкая смена ритма, и вот уже Закийя, выпрямившись в полный рост, полетела золотым пламенем между столиками, мимо рук, пытавшихся ее ухватить, мимо меня, обрушив на меня волну движений и запахов. Рядом со мной прокатилось упругомягкое колесо ее живота, в меня на миг вонзились, глубоко ужалив, два отсверка ее дивных глаз, но вот уже нет ее рядом, вспыхнул свет и видение исчезло. Не помня себя, я рванулся со своего кресла и чуть было не побежал за Закийей, но опомнился и приземлился обратно.

— Куда! Куда! — засмеялся надо мною Николка.

— Догоняй! Хватай! — хохоча, крикнул Бабенко.

Я взглянул на них и почувствовал, что лицо у меня горит, что я пьян, еле сижу. На мгновение сделалось стыдно, и, овладев собой, я тоже рассмеялся:

— Пусть только попробует еще раз тут появиться. Непременно поймаю!

Взгляд Ардалиона Ивановича был строг — рано! Кроме того, он однозначно постучал указательным пальцем правой руки по браслету своих часов на левом запястье, давая знать, что прибор фиксирует присутствие искомого объекта. Я осознал, что с того момента, как Закийя появилась во второй раз, и до мгновения, когда она исчезла, весь мир, кроме нее, перестал для меня существовать, что я не слышал попутных реплик моих друзей, коими они обменивались во время ее танца, и лишь теперь, как эхо, эти замечания выплыли в моем сознании.

— Можешь нарисовать ее прямо сейчас? — спросил меня Николка. — Отличный повод для знакомства — подарить ей дружескую карикатуру.

— Не могу, — ответил я. — Она у меня уже двоится в глазах. И вообще я не понял, что это было — женщина или лыжный слалом.

— Да ладно тебе, слалом! — засмеялся Николка.

— Хороша египтяночка, — промямлил врач Мухин, запивая свое впечатление вином.

— Надо прогуляться, — сказал Тетка.

Мы вышли из-за стола, обошли стороной танцоров, снова исполнявших какой-то мужественный танец, только теперь у них вместо сабель были горящие факелы, и отправились на нижнюю палубу. Бабенко с нами не пошел — он отлучался несколькими минутами раньше, до второго танца Закийи, еще когда свистели сабли. Войдя в туалет, Ардалион Иванович сказал:

— Всем быть начеку. Готовность номер один. Это она. Интуиция меня и на сей раз не обманула.

— Будем брать? — спросил Игорь.

— Ее надо выследить, — не замечая иронии Мухина, строго приказал главнокомандующий.

Посмотрев на себя в зеркало, каждый из нас обнаружил, что все мы выше крыши пьяны, но при этом отменно собраны и готовы еще не один час выполнять самые сложные задания шефа.

Мы уже двигались к лестнице на верхнюю палубу, как вдруг слева распахнулась дверь и из нее выскочила она — танцовщица Закийя. Мы оторопело расступились, она прошмыгнула между нами и побежала вверх по лестнице. При этом она успела заглянуть в лицо мне, загадочно улыбнуться и сверкнуть своими невероятными очами. Ардалион Иванович тотчас схватился за свой браслет, поднес его к свету и предъявил нам. На черном квадратике таяло зеленое пятно, обрамленное фиолетовой радугой.

— Вне всякого сомнения, — четко и строго промолвил главнокомандующий, и мы поспешили тоже подняться наверх, где Бастшери по имени Закийя уже снова танцевала. Двое немцев вяло, но старательно, переминались с ноги на ногу подле нее, а она уже поднимала с кресла третьего, столь же стесняющегося, но не подающего виду. То, что она создавала вокруг себя хоровод, подвигло всех нас, кроме Ардалиона Ивановича, присоединиться, и вот уже она исполняла свой пленительный танец, кружась в центре, а вокруг нее двигались десять мужчин. Она взглядом приближала к себе то одного, то другого, удостаивая его возможности побыть несколько секунд партнером в танце. Когда очередь дошла до меня, я собрался с духом и, вообразив, что в руке у меня не то сабля, не то плетка, протанцевал лицом к лицу с ней с видом повелителя. Взгляд ее сказал мне, что я оценен, взвешен и, хотя найден легким, все же заслуживаю интереса.

Потом она как-то вырвалась из хоровода и вновь танцевала между столиков, а наш хоровод сам собою расползся по углам. Теперь она вновь была в газовых шальварах, а грудь ее была увита лентами; развязав одну, она пустила ее виться, и так сама заманчиво двигалась, что всем не терпелось схватить хотя бы эту ленту, но она была неуловимой: кто ни пытался, не мог поймать даже ее кончика.

Мы потихоньку вернулись за свой стол. Молодой немец как-то особенно горестно вскрикнул, не ухватив ленту, танцовщица рассмеялась и, отвязав ее, накинула ее ему на шею. Она потанцевала перед ним немного, затем, повернувшись в нашу сторону, стала двигаться к нашему столу, глядя именно на меня. Я привстал, и она протянула мне руку, и я коснулся ее пальцев, вышел и снова, как когда мы танцевали вокруг нее, принялся изображать из себя повелителя, хотя все в голове моей ходило ходуном.

Вдруг музыка резко оборвалась, Закийя повернулась ко мне спиной и ринулась прочь. Публика, аплодируя, повскакивала с мест, загородив мне дорогу. Не помня себя, зная только, что должен догнать ее, я пробрался сквозь рукоплещущую толпу, сбежал с лестницы, но у только что захлопнувшейся двери Закийи оказались двое официантов, вставшие грудью передо мной и улыбчиво, но строго загомонившие:

— No, no, mister, impossible, miss Zakiya is very tired. Very. Very tired. Very.

Рядом со мной оказался немец с лентой танцовщицы на шее. Рассмеявшись, он отдал официантам ленту.

— Das ist sein Ding, — и, хохоча, удалился, а у меня не могло не вырваться ему вслед:

— Ох, ну и дурак!

Я снова посмотрел в глаза официантам, прочел в них решимость не впускать меня ни за какие деньги, но все же попробовал показать им доллары. Они были непреклонны и повторили то же самое:

— Impossible. She’s very tired. Very. I’m sorry, mister.

Делать было нечего. Я вернулся за свой столик. Там, на палубе «Дядюшки Сунсуна», все уже затихло. На сцене вновь играл европеизированный оркестрик, кое-кто в зале танцевал.

— Надо последить за ее дверью, — сказал я, садясь за стол и стараясь успокоиться.

— Не волнуйся, — улыбнулся Ардалион Иванович, — ведь мы еще плывем по речке.

— Да, и впрямь, — улыбнулся и я, хотя в душе у меня клокотало. Ни одна женщина еще не возбуждала во мне такой бури чувств, такого непреодолимого желания во что бы то ни стало тотчас ею обладать.

В полночь теплоход причалил к пристани, Ардалион взял меня под руку и сказал:

— Ты пока не светись больше. Постой у этого борта и последи за берегом, а мы пойдем вперед.

И как я ни кипятился, но вынужден был подчиниться приказу главнокомандующего. Я стоял у борта и наблюдал, как теплоход причалил, как вышли первые пассажиры и четвертым или пятым ступил на берег Ардалион Иванович, за ним Николка, Бабенко и чуть позже врач Мухин. Дождавшись, когда палуба опустела, я тоже отправился на берег, по пути на всякий случай дернул ручку двери Закийи, но дверь была заперта. На набережной мы, несмотря на хихиканье и остроты Бабенко, дождались, когда на теплоходе погасли все огни и последний пассажир сошел на берег. Потом мы вновь вошли вдвоем с Ардалионом на теплоход и нос к носу столкнулись с хозяином, господином Хасаном.

— Any problems? — вежливо и устало спросил он.

— We would like to say good night to miss Zakiya. And to wish her all the happiness in the world, — официальным тоном заявил Тетка.

Египтянин, улыбнувшись, пожал плечами:

— I’m sorry, but miss Zakiya has already left the board of the ship.

— Did she? — спросил я, делая удивленное выражение лица.

— Yes, she did, — сказал господин Хасан и подчеркнул: — Already.

— Как же так? — подивился я, следом за главнокомандующим возвращаясь на берег, когда мы распрощались с господином Хасаном.

— Вариантов много, — ответил Ардалион Иванович. — Либо он врет, и она еще там, либо мы не заметили, как где-то еще причаливали, либо она исчезла вплавь, либо улетела на помеле, либо черт ее знает что. В любом случае нам теперь мешает Бабенко. Не волнуйся, завтра мы снова придем сюда.

— А если завтра ее не будет?

— Будет. Кажется, она положила на тебя глаз. Поздравляю. Счастливчик!

И он задорно подмигнул мне.

 

Удовольствие четвертое

ЕГИПЕТСКАЯ НОЧЬ

Возвратясь в «Индиану», мы зашли в девятьсот восьмой выпить на сон грядущий по рюмочке коньяку. В отношении дальнейшего плана действий Ардалион отвечал уклончиво — мол, утро вечера мудреней. В половине второго ночи мы с Николкой уже лежали в своих постелях в девятьсот седьмом.

— Какая женщина! Как танцует! — начал было игриво вздыхать Старов, но очень быстро угомонился и засопел.

Едва я остался в одиночестве, как меня охватил ужас. Я почувствовал присутствие танцовщицы. Это было необъяснимо, но я точно знал, что она где-то рядом, а самое ужасное — мне и хотелось, чтобы она была рядом, будь хоть Бастшери, хоть цыганка Ляля, хоть Закийя. Не знаю, испытывал ли кто-нибудь в своей жизни подобное — одновременный страх близкой смерти и любовное вожделение к предмету, от которого исходит смертельная опасность?

Я не мог ни секунды лежать и самым банальнейшим образом ворочался с боку на бок, как изображают поведение влюбленных в специальной литературе, посвященной описанию подобных психопатических феноменов. Мало того, мне хотелось на разные лады произносить звонкое это имя — Закийя, петь его, пить его.

И стоило мне закрыть глаза, как она начинала плясать у меня под веками. Пышный ее танец соединял в себе выплески пламени, свист сабель, кружение факелов. Пир продолжался для меня одного. Как огненная рыбка в темном аквариуме, египетская танцовщица трепетала во мраке моих закрытых глаз. Будто не она меня поймала в свои чары, а я, случайный охотник, нечаянно уловил это сотканное из огней и движений создание.

Дремлет уставший от дневной жары город. Безмолвны улицы, переулки, площади и набережные великой реки. Гости, утомленные впечатлениями, спят в своих постелях. Хор жизни смолк так внезапно, будто клинок или пуля прервали его дыхание. Молчит, только светится безгласно яркий диск бога луны Тота. Но здесь, в тайне, в глубине моего спрятанного под закрытыми веждами зрения, все продолжается пленительный танец живота, танец рук и бедер, запястий и щиколоток, блистающих зрачков и тяжелых черных волос. Вновь она приближается в мою сторону и смотрит на меня так, будто вокруг ни души. Она протягивает мне свою руку, и я касаюсь ее горячих пальцев и хладных ногтей. Чело ее стягивает златой обруч, и подвески, свисающие с него, колеблются вокруг ее смуглых скул. Подъемлет меня… ведет за собой в свой танец, в свой круг, пышущий жаром ее телодвижений. И здесь, под моими закрытыми веждами, нас и впрямь только двое. С внутренним, скрытым восторгом я двигаюсь вокруг нее, я повелитель, а она — всего лишь моя танцовщица. Видом своим не даю ей знать, что творится в душе моей, хотя голова кружится и разум теряется. Ясным взором она смотрит мне в глаза, будто не в этих очах я видел только что мутную пелену желания, будто они всегда были ясны. Говорит мне слова, значения которых не знаю, но чувствую, что я победил. В осознании силы я резко приближаюсь к ней, но она, как шелковая лента, ускользает из моих объятий. Моей неловкости она смеется так весело, что прощена. Любви безоглядной и безрассудной она покуда предпочитает игру. Для чего же еще созданы эти гладкие плечи, как не для того, чтобы, намучавшись игрой, схватить их и прижать к себе. Вас, коричнево-алые губы, я долго буду ловить своим поцелуем, а когда уже смех ваш сменится округлостью и жаром жадного дыхания, тогда только, о игрунья, я утолю их любовный голод!..

«Блаженство мое, блаженство!» — шептал я почти вслух, то откидывая с себя простыню, то кутаясь в нее, будто боясь, что тело мое фосфоресцирует в темноте от полноты желанья.

Блаженство, охватившее меня вкупе с нахлынувшей, неожиданной и дикой влюбленностью, разливалось повсюду. Можно было услышать, как, мигая, попискивают звезды, как шелестит прибоем пульсирующий свет луны, но я вдруг с удивлением обнаруживал, что впервые слышу шум рабочих, все еще роющих и долбящих землю в колодце двора под нашим балконом. Вам, безвестным египетским рабам двадцатого века, я хотел бы бросить с балкона хотя бы частичку владевшего мною блаженства, хотел бы подарить тишину и чудо моего беспокойства. Купить вам эту ночь, хотя бы одну, чтобы вы не вгрызались в каирский грунт, роя для хозяина гостиницы бассейн, или что там еще, а отправились по Нилу в серебряных ладьях, распевая песни влюбленным крокодилам. Внемлите ж, нильские жители, голосу гиперборейского гостя, плененного красотой ваших дочерей! Мне выпало счастье и мука быть любиму и быть убиту за эту одну ночь любви.

Могу поклясться, что не было в Каире в те часы более счастливого человека, чем я, стоящий на балконе, укутанный в простыню, как в лунное сияние. Равенство между мною и фараоном Рамсесом Третьим чувствовал я тогда так сильно, что неизвестно, куда улетучился тот всегдашний скептик и насмешник, который звался в обыденной жизни Федором Мамониным.

Между тем Тот продолжал двигаться по черному небу, а мне никак не хотелось спать и ни на секунду не возникало желания посмеяться над собой, сравнить себя с Наташей Ростовой или бедняжкой Вертером. Вами, звезды Каира, я то притягивался, как блеском глаз танцовщицы, то возвращался в постель, то вновь выбегал на балкон. Я устремлялся к стакану воды, но, сделав глоток, понимал, что не хочу пить воду, а хочу пить влагу прекрасных губ.

Восстановить душевное равновесие? — о, нет, этого я не хотел и, напротив, страстно желал, чтобы эта изматывающая любовная мука продолжалась вечно. Кто, как не я, скучал, когда приходилось изображать любовный трепет, и вот теперь я пылал, и никто не видел этого. К лунному богу египтян обращался я, умоляя замедлить ход свой или уж сломя голову кинуться за горизонт и распахнуть новый день. Торгу между нами позавидовал бы любой араб любого каирского базара. Страстному моему молению луна отвечала медленным, но неуклонным сбавлением стоимости ночи и ростом цены дня. Приступит же ко мне снова видение дивной танцовщицы, и, забыв о Тоте, я кидался в постель и крепко сжимал веки, дабы увидеть ее танцующее тело, ее сверкающие очи.

Свою нетихую работу труженики закончили только под утро, должно быть воспользовавшись тем, что уснули надсмотрщики. Любовь моя, я встречал наш первый рассвет с тобою в упоительной тишине каирского утра. Я радовался, что пережил такое неожиданное счастье, и бормотал, стоя на балконе:

— Продаю жизнь свою за это счастье.

Скажите мне тогда, что я безумец, что все это выдумано Ардалионом Теткой, что ничего нет, а есть механическое течение жизни, как течение Нила, я бы просто не услышал. Кто такой Ардалион Тетка, чтобы выдумать подобную ночь? Меж каких таких звездных таинств вращалась его выдумка, чтобы иметь подобную силу? Вами же, звезды, угасавшие в то утро на египетском небосклоне, услышано было дыхание моего сердца, и лишь вашим выдумкам я верил, шепча:

— Купит ли она жизнь мою ценою своих ночей?

Ценою же этой ночи была чья-то другая жизнь, ибо я был жив и встречал утро.

Жизни этого неизвестного, как и моей собственной, мне в те минуты было не жаль.

Ночь кончилась, вставало солнце.

Мою голову и тело заволокло невероятно легкой пустотой; я упал в кровать и уснул.

 

Удовольствие пятое

САККАРА

Как ни странно, проснулся я все тем же Федором Мамониным, каковым пробуждался все предыдущие утра своей жизни. Я хорошо помнил, как провел эту ночь, но теперь уже готов был посмеяться над Наташей Ростовой и Вертером, подвиги которых я повторял, кидаясь с балкона в постель и обратно, разговаривая с луной и звездами.

Николка мучался похмельем. Во мне же, сколь это ни чуднО, не было не только усталости от вчерашнего алкоголя, но и утомления от бессонной ночи. Я как будто проспал не два часа, а часов десять. Бодро вскочил и первым делом нарисовал очень удачный шарж на похмельную физиономию Николки, который никак, в отличие от меня, не хотел вставать.

— У меня такое чувство, — сказал он, — будто я провел ночь с Бастшери и из меня ушла треть жизненной силы.

— В таком случае, поляк и швед были втрое слабее тебя. Кстати, ты обратил внимание, что если Рамсесу, чтобы умереть, потребовалось несколько ночей с Бастшери, и русские помещики тоже явно не одну ночь с ней наслаждались, пока не окочуривались, то тут она за одну ночь сводит на нет человеческие жизни. Что это? Набрала силу или нынешние стали слабоваты?

— А что там слышно, кто следующий не проснулся сегодня утром?

— Я. Перед тобой — мой призрак.

— Иди ты!

Утренняя разведка не выявила никаких новых трупов, и Ардалион предположил, что танцовщица ночевала с кем-то в другом месте, и возможно даже — на теплоходе «Дядюшка Сунсун». Стоило отправиться туда, но после завтрака нас повезли осматривать главную достопримечательность здешних мест — плато Гиза. Меня даже не кольнуло предположение Тетки, что моя Закийя была сегодня ночью не со мной, а с кем-то другим, чей хладеющий труп, возможно, лежит где-то в каюте теплохода-ресторана. Я мысленно закрыл покойнику веки и пожелал ему: «Спи спокойно, брат мой!»

Пущим свидетельством того, что я снова был не Вертер и не Рамсес, а Федя Мамонин, явилось мое первое впечатление от пирамид. Мы ехали в автобусе навстречу древности, а древность как бы невзначай вдруг замаячила в отдалении над верхушками деревьев и домов серыми треугольными силуэтами, так что я не сдержался и сказал:

— Похоже на терриконы, как когда подъезжаешь к какому-нибудь Шахтинску.

Впрочем, когда автобус, наконец, вырулил на само плато Гиза, всякие карикатурные сравнения отпали. Перед нами во всей своей чистоте и просторе открылось геометрически выверенное зрелище сфинкса и трех превосходных гробниц, среди которых бродили нарядные верблюды и погонщики предлагали прокатиться. У подножия пирамиды Хеопса несколько мальчишек гоняли мяч, словно это была не священная долина мертвых, а обычный пустырь на окраине районного городка. Мы не могли отказать себе в роскоши сыграть в футбол подле одного из чудес света.

Обойдя вокруг хеопсовой гробницы, мы отправились внутрь пирамиды Хефрена. Литературовед Гессен-Дармштадский, который снова как-то само собой вклеился в нашу компанию, некоторое время не решался зайти внутрь пирамиды, а когда все исчезли в зеве гробницы, все же полез вслед за мной замыкающим, и я слышал, как он тихонько пропел:

— Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое…

— Думаете, не вылезем? — усмехнулся я, оглядываясь.

— У меня клаустрофобия, — ответил он.

— Обещаю в случае чего вас вытащить.

Признаться, мне и самому сделалось жутковато и тесновато. Правда, лезли мы недолго и вскоре очутились в небольшом помещении, тускло освещенном факелами. Ничего интересного здесь не было. Все туповато бродили вдоль стен, пытаясь различить на них следы каких-нибудь росписей, но попадались лишь банальнейшие надписи, что какой-то итальянский Ваня или американский Петя были здесь. Русских имен не наблюдалось, что наполняло сердце гордостью за свой народ. Когда все полезли обратно, я решил малость испытать себя и, пропустив Гессен-Дармштадского вперед, помедлил одну-две минуты в полной темноте, но так и не добился никакого мистического ужаса, будто и не я вовсе общался этою ночью со звездами и луной.

Я полез через узкий лаз вон из пирамиды, и вот тут-то вдруг почувствовал нечто странное. Меня стал охватывать мгновенно накатившийся сон, словно что-то из глубины гробницы наслало на меня свои чары. Я буквально чуть не уснул на полпути, даже, кажется, две-три секунды был без сознания, привалившись к стене. Очнувшись, я в ужасе оглянулся. Что-то незримо смотрело и дышало мне вслед. Я почти побежал, сколь это было возможным, будучи согнутым в три погибели. Мне и самому впору было пропеть в ту минуту «Спаси, Господи…»

Но вот снова сиял яркий свет и стояла дикая жара.

Разрешив нам от души нагуляться вокруг фараоновых гробниц, гид не преминул напомнить о запрете залезать на пирамиды. Меня же это только подзадорило, и когда мы зашли за угол пирамиды Хефрена и гид скрылся из виду, я оповестил Ардалиона Ивановича:

— Полезу.

— Полезай, конечно, — великодушно разрешил главнокомандующий, и я полез.

Поверхность пирамиды напоминала склон прибрежной крымской горы, она чуть-чуть осыпалась. «Варварство, конечно», — подумал я, но продолжал карабкаться вверх. Миновав несколько уступов, я оглянулся. Фигуры людей внизу уже были маленькие и, оценив, как далеко еще до вершины, только теперь я почувствовал величественную высоту гробницы. С сомнением в правильности поступка я забирался выше. Мне стало страшно, будто кто-то незримый ждал меня на очередном уступе. Я взглянул на солнце и, отведя глаза от его ослепительного сияния, вдруг отчетливо увидел вверху перед собой пляшущее пламя, белое-белое. Оно тут же растаяло, и словно бы из него родившийся порыв ветра сорвал с моей головы шляпу. Голова закружилась, сон, такой же, как в лазе гробницы, проскочил сквозь мозг. Этим пламенем была Бастшери. Испуганно я рванулся ловить шляпу, потерял равновесие, упал, скатился с одного уступа на другой и здесь замер с тяжело бьющимся сердцем. Потом встал, отряхнулся и, помахав шляпой озабоченно наблюдающим за моим падением друзьям, крикнул:

— Сорок веков смотрю на вас с высоты этих пирамид!

Обойдя вокруг пирамиды Микеринаса, мы стали фотографироваться. Бабенко, принимавший в этом активное участие, поделился своими впечатлениями:

— Помню, когда я впервые приехал в Москву, я ожидал увидеть громадную Красную площадь и огромный Кремль, а придя туда, был шокирован: какие же они маленькие! То же самое, когда сюда приехал впервые. Увидел пирамиды и тоже подумал: какие же они маленькие! У вас нет такого? Пожалуй, не желает ли кто-нибудь запечатлеться на верблюде?

К нам подошел погонщик с верблюдом и приказал животному опуститься на передние коленки. Верблюд выполнил приказание с неохотой. За право посидеть на верблюде египтянин требовал один доллар или три фунта. Кроме Ардалиона Ивановича, желающих не оказалось, а после того, как фотоаппарат увековечил его грузноватую фигуру верхом на корабле пустыни, начался цирковой номер. Погонщик, уже получивший свои деньги, никак не мог заставить верблюда снова стать на коленки, чтобы наездник мог спуститься на землю. Повозмущавшись верблюдом, он потребовал с Ардалиона Ивановича еще один доллар, но и получив его, не мог добиться от верблюда исполнения приказа. Стало ясно, что это будет продолжаться до тех пор, пока погонщик не выудит из кошелька своего клиента количества денег достаточного, чтобы привести того в бешенство.

Но третьего доллара мелкий мошенник не получил, потому что имел дело с Ардалионом Теткой — одним из выдающихся людей второй половины двадцатого столетия. Наш главнокомандующий с самым невозмутимым видом набрал воздуха в легкие и огласил окрестности пирамиды Микеринаса коротким горловым звуком, который невозможно передать на бумаге. Верблюд в священном ужасе вздрогнул и стал садиться на землю.

Египтянин с восторгом и удивлением взирал, как не поддавшийся его трюку турист слез с верблюда и каким-то другим нечеловеческим звуком заставил животное вновь подняться на ноги.

— Welcome to Egypt, — похлопал Ардалион Иванович погонщика по плечу, и тот, как болван, повторил ласково:

— Велькам ту Иджипт.

Наблюдавшие за подвигом Ардалиона Ивановича писатели разразились аплодисментами.

— Откуда ты умеешь обращаться с этими одногорбыми? — спросил Николка.

— От верблюда, — скаламбурил Тетка. — Учитесь, сынки. Надо уметь каждому животному дать сигнал.

— А все-таки? — спросил Игорь.

— Не забывайте, что моя прабабка была таджичка.

— Пойдемте теперь у Сфинкса сфотографируемся, — предложил Бабенко.

Когда мы подошли к Сфинксу, зной раскалился до умопомрачения. Николка истекал потом, Ардалион Иванович был красен, как медный бык, врач Мухин интересовался нашим самочувствием. У меня кружилась голова, и когда я смотрел в изуродованное лицо каменного изваяния, мне до абсурдности мерещилось, что в нем есть какое-то предвечное сходство с лицом Бастшери, но не той Бастшери, которая Закийя, а той, имя которой было тайной.

И я вздрогнул, когда Ардалион положил мне руку на плечо и сказал:

— Думаешь о вчерашней танцовщице?

— С чего ты взял? — взволнованно спросил я.

— Интуиция. Я видел, она на тебя положила глаз. Будь осторожен. Если что почувствуешь, сообщай сразу.

— Я чувствую, — неожиданно для самого себя признался я.

— Что же, если не секрет?

— Тягу.

— Значит, действует.

— Скажу больше, — решил я признаваться по полной, — меня трясет при мысли о ней. Я хочу ее. Мне даже в морде Сфинкса мерещится ее присутствие.

— Вот-вот. Я так и знал. Я видел, что между вами вчера прошла искра. Ты готов к тому, что тебе предстоит служить приманкой?

— Как тебе сказать… Для дела я на все готов. Но мне страшно. Я никогда в жизни еще не испытывал ничего подобного.

— Не жалеешь, что я втянул тебя в эту авантюру?

— Нет, не жалею. Когда мы отправимся на борт «Дядюшки Сунсуна»?

— Когда нас привезут в гостиницу. Возьми себя в руки, на тебе лица нет. Ну и видок же у тебя был, когда мы фотографировались!

— Я не спал всю ночь, как самый последний Ромео, — угрюмо признался я.

— Обещаю тебе, что все мы вернемся домой целыми и невредимыми, — твердо заверил меня Ардалион, крепко сжимая мне плечо.

Нас отвезли к пирамиде Джосера, первой пирамиде Египта, стоящей в отдалении от остальных. Подле этой ступенчатой гробницы зной окончательно сморил нас, и все жались в скудные заливы тени, где валялись спящие собаки, белесые и изъязвленные какой-то местной собачьей заразой. От жары и соседства шелудивых собак пирамида Джосера была не мила, хотелось поскорее залезть в автобус и нажать кнопку кондиционера.

В пять часов мы вернулись в «Индиану». До ужина было два с половиной часа, и мы втроем, оставив в номере Николку, у которого разболелась голова, отправились искать злосчастный теплоход-ресторан. Я шел, как на казнь. Два чувства боролись во мне — страстное желание еще раз увидеть Закийю и рьяно заявившее о себе чувство самосохранения.

— Взбодрись, — посоветовал мне Ардалион Иванович. — Из всего нужно извлекать максимум удовольствия. Жизнь и смерть — на редкость приятные вещи.

При виде «Дядюшки Сунсуна» все во мне загорелось с утроенной силой. Казалось, что стоит нам взойти на борт теплохода, как вчерашний пир сам собою воскреснет, я снова буду танцевать с Закийей, и теперь уже это не кончится так просто. Но никакая Закийя не вышла нам навстречу. Спросив, где можно видеть хозяина, господина Хасана, мы отправились в указанную нам каюту. Господин Хасан, увидев Ардалиона Ивановича, радостно встал с кресла и подошел пожать нам руки. Тетка спросил, все ли в порядке и можно ли сегодня прийти поужинать и вновь посмотреть, как танцует мисс Закийя.

Улыбка вдруг исчезла с лица господина Хасана, он несколько минут молчал, то ли не решаясь сообщить что-то, то ли не находя сразу нужных слов, затем медленно и с расстановкой произнес:

— We have a big trouble. One of our guests tomorrow was much intoxicated. One of our guests from Austria. He stayed for a sleep in one of our rooms at the ship. And in the morning he was found dead. Perhaps a strong intoxication. We had so much trouble with the police. They left us just before your appearance. So, that’s why we shall not work tonight. I’m very sorry.

— Оп-па! — сказал Ардалион Иванович, глядя на мою реакцию. — Третий за три дня. Она хорошо работает!

— Что он сказал? — спросил Игорь. Я перевел ему сообщение господина Хасана и затем спросил у того, где сейчас мисс Закийя, где она была ночью и можно ли с ней поговорить. Он ответил, что сразу после ночного выступления ее увезли в Александрию, где у нее заболел отец.

— And are you sure, that she wans’t on board the ship that night? — спросил я, стараясь хоть как-то спрятать свое волнение.

— Absolutely sure, — отчеканил господин Хасан.

Тогда Ардалион спросил, нельзя ли осмотреть каюту, в которой ночевал и окончил свой жизненный путь австриец. Нет, нельзя — каюта опечатана полицией. Задав еще несколько вопросов, мы пожелали господину Хасану благополучно пережить трагическое происшествие и, распрощавшись, покинули ресторанное плавучее средство.

Спокойствию Мухина можно было позавидовать.

— Ну что, — спросил он, — сегодня отправимся в Александрию или завтра?

— Эта Александрия совершенно не вписывается в мое развитие сюжета, — озадаченно произнес Ардалион Иванович. — Надо как следует пораскинуть мозгами и включить интуицию, она у нас совсем засохла. Может быть, ни в какую Александрию птичка и не улетела. Подозрителен мне этот Хасан.

— Может, и Александрии никакой не существует, — вставил я, чувствуя, что предательское мое сердце горюет от разлуки с той, которая останавливает сердца.

Вернувшись в «Индиану», мы застали Николку у входа, в плетеном кресле за пластмассовым столиком. Рядом с ним сидели две хорошенькие, молоденькие блондинки, которым он рассказывал нечто настолько удивительное, что они смотрели на него с восхищением, чуть ли не открыв рты.

— Аккуратно намекни ему, что через пятнадцать минут у нас совет в Филях, — попросил меня Ардалион Иванович, и я присоединился к компании Николки и его девушек. Девушки оказались киевлянками, они только что приехали, Лариса и Оля. Когда я подсел, Николка рассказывал им свою знаменитую историю о том, как он раскапывал храм Уицилопочтли в Мексике. Ни в какой Мексике он в жизни не был, история принадлежала его другу Мише, но со временем в устах Николки обросла зарослями подробностей и на девушек производила такое же сильное впечатление, как подвиги Данди Крокодила в австралийском фильме.

— Извините великодушно, можно мы с другом посовещаемся? — вежливо отпросился Николка и, отведя меня в сторону, сияя, затараторил:

— Слушай, старик, классные девчонки, музыкантки, веселые, я с ними полчаса тут лялякаю, а как будто сто лет знакомы. Как думаешь, можно их будет сегодня на танец живота с нами взять? Ардалион утомил своими мистериями в дурном вкусе. Тяга тягой, волна волной, но отдохнуть-то надо. Я уважаю его кипучую деятельность, но что нам Гекуба, что мы Гекубе? К черту эту Бастшери, да и клада никакого нет. Я что-то не помню ничего про клад Рамсеса. Хорошая игра, но можно сделать антракт и продолжить завтра. Ну, что ты так смотришь?

— Антракт так и так придется сделать, — сказал я, чувствуя всеми кровеносными сосудами его правоту. — Там на корабле — третий труп. Сегодня они не работают. Танцовщица Закийя Азиз Галал уехала в Александрию. А у нас через пятнадцать минут — очередной совет в Филях.

— Тьфу ты, черт! Еще чего доброго потащит нас в Александрию, а девчонки какие, мы бы с тобой, а?

— Ладно, посмотрим, — вздохнул я. Мы вернулись к Ларисе и Оле, допили с ними пепси-колу и попрощались до вечера — Николка пообещал заглянуть к ним после ужина «с интереснейшим предложением».

Второй каирский совет в Филях открылся обсуждением перспективы поездки в Александрию с учетом: а) необходимости, б) возможности. По программе нашего пребывания в Египте нам предстояла Александрия, но уже после того, как мы посетим Луксор и Асуан, так что хотим мы или не хотим, но столица Птолемеев ждала нас. Другое дело, что к тому времени там уже не будет Бастшери, если только Закийя Азиз Галал и есть искомое существо, в чем два члена совета, Мамонин и Тетка, выразили категорическую уверенность, Старов высказался решительно против, аргументируя тем, что прибор основан на большой доле приблизительности, а Мухин воздержался. Все-таки большинство было за то, чтобы искать именно Закийю. Но немедленно ехать в Александрию рвался только Федор Мамонин. Старова возмущало, что отрыв от теплого лона писательской делегации вызовет целую лавину денежных затрат. Мухин добавил, что, кроме денег, потребуется еще терпение к множеству разных неудобств, от которых в тени советской литературы секретная служба «Тяга-5» частично избавлена. Главнокомандующий, выслушав все «за» и «против», постановил: потратить еще день на выяснение каирского местожительства танцовщицы Закийи Азиз Галал и проверку, точно ли она уехала в Александрию.

Николка был счастлив. В отличие от меня, его волновали киевлянки Лариса и Оля, которых надо было куда-то вести. Меня же тревожило, как я проведу эту ночь, поскольку в душе моей все снова воспалялось, и я готов был один ехать в град Клеопатры искать убийственную танцовщицу.

Во время ужина, к которому после обеда в «Саккара Нест» никто так и не успел проголодаться, Старов расспросил Бабенко, куда еще можно направить стопы в этом пышном городе удовольствий, учитывая, что два молодых римлянина хотят провести вечер в компании двух хорошеньких сабиняночек.

— Да мест здесь много, — сказал Бабенко, явно не зная даже пяти. — А вот, хотя бы, поезжайте туда, где мы сегодня обедали. Я узнавал — там вечером обширная фольклорная программа с выходами к Нилу, с крокодилами, кажется. По-моему, если днем там неплохо, то вечером тоже должна быть сказка тысячи и одной ночи.

Главнокомандующий одобрил заявку Старова на проведение разведовательной операции «Саккара Нест» в составе двух человек с участием двух девушек для отвода глаз. Все согласились, что если в «Саккара Нест» тоже есть танцы живота, то там вполне можно выведать что-либо о Закийе.

Итак, вскоре после ужина мы с Николкой и жительницами матери городов русских отправились на берег Нила в долину у подножия пирамид. Первенствовал Николка, который ради такого случая нарядился в белую рубашку, имперского вида брюки, легкий вельветовый пиджак серого цвета и нацепил темно-вишневую бабочку, так что вид его внушал почитание со стороны обслуги ресторана «Саккара Нест», а девушки не сводили с него веселых глаз. Поначалу все складывалось так, будто он ухаживает сразу за обеими, а я существую только для четности. Кроме того, я финансировал сей пикник, поскольку Николка всегда был среди нас малоимущим и давно смирился с тем, что мы брали на себя эту сторону его жизни, уважая его авторитет как ученого и самого интеллектуального человека в гвардии Ардалиона Тетки.

Мы сидели не в финиковой роще, как днем, а у самого берега Нила. Около воды была устроена сцена для музыкантов и площадка для танцев.

Николка остроумно и обстоятельно рассказывал девушкам о Египте, так, будто он давно уже здесь живет и вот только теперь представился случай поделиться своими впечатлениями. Он так и говорил: «у нас тут, в Египте».

— Вот вы даже не догадываетесь, в какую ловушку попали, приехав сюда, — вешал он лапшу на уши. — Ведь это самая магическая страна в мире. Химия была изобретена здесь. Само слово «химия» происходит от древнего названия Египта — «Кеми». Изначально химией называлась всякая парфюмерия и косметика, и все это было египетское. А сколько здесь волшебников и чародеев! Однажды был такой случай с фараоном Снуфру… А что смешного? На Нуф-Нуфа похоже? Понятно. Так вот, плыл однажды Снуфру на своей ладье по озеру в окружении жен и наложниц, на которых единственной одеждой были рыболовные сети и богатые украшения. Вдруг одна из наложниц, Менкетмесе, роняет в озеро жемчужный браслет. А женщины у нас в Египте капризные. Фараон махнул рукой и пообещал подарить ей другой такой же. Тогда Менкетмесе молвит: «Ваше величество, если кто-то предложит мне точно такого же, как вы, я лучше умру, потому что мне нужны только вы, а не ваше подобие». Речь такая понравилась фараону, сей же час призвали самого лучшего мага по имени Тутупуа, который выполнил каприз наложницы таким образом: взял поверхность озера и положил одну половинку на другую, как кладут омлет, а когда браслет был найден, вернул все на свои места. За это ему было выдано столько пива, сколько поместилось бы в том озере. Кстати, пиво тоже изобрели у нас в Египте, и была даже специальная богиня, Менкет, покровительствующая изготовлению пива.

— Вы же говорите, Менкет — наложница фараона Нуф-Нуфа, — заметила Оля, полагая, что подловила ученого.

— Ее звали Менкетмесе, — возразил ученый, — то есть, имя богини входило в ее имя составной частью. Благодаря имени она обычно подавала фараону Снуфру бокалы с пивом, а поскольку Снуфру любил этот замечательный напиток, то и наложницу Менкетмесе он особенно баловал и исполнял все ее капризы.

В таком ключе шла наша беседа за столиком в ресторане «Саккара Нест», и девушки явно были довольны обществом столь образованного человека, как Николка Старов.

Девушки были славные, обе субтильные и красивые, но той стереотипной красотой, которая в последнее время стала как бы обязательной для всех молоденьких девушек: русский вариант американского стандарта — барбочки. Киевский театр оперетты, в котором они применяли свои внешние данные и музыкальные способности, вполне соответствовал их облику. Лариса была русская, а Оля, украинка, вовсе оказалась не Ольгой, а Олимпиадой, и решено было именовать ее Липенькой, поскольку Оль на свете огромное множество, а Липенек не встречается. Николка, должно быть, стал первым, кто заставил ее полюбить это имя. Доселе ей явно казалось предпочтительнее ходить в стандартных Олях.

Поскольку разговор об именах продолжился, Старов не переставал блистать перед слушательницами своими познаниями в древнеегипетском, которые трудно было бы проверить, и поражал их воображение таинственным звучанием имен фараонов и их жен, которые были, оказывается, вовсе не Рамсесами, Аменхотепами и Нефертити, а — Амнехетпе, Ра-месе, Нефер-неферу-ра-нефер и так далее.

— Кстати, — сказал он, обращаясь ко мне, — Бастхотеп будет по-другому — Ва-бастис-хетпе.

— Скажите, — сказала Лариса, — а куда вообще девались древние египтяне? Сколько-нибудь их осталось или нет?

— Двое, — ответил я вместо Николки. — И оба сидят с вами за одним столиком.

Надо признать, что уровень зрелищности в ресторане «Саккара Нест» был выше, чем на «Дядюшке Сунсуне», здесь танцевали три танцовщицы и семь танцоров, здесь показывали удивительные фокусы, и огнеглотатель был куда ярче, был здесь и номер с дрессированным крокодилом, который артистично пытался цапнуть ловкого дрессировщика, но так и не цапнул, а вместо того выполнял всякие незамысловатые требования и чуть ли не вставал на задние лапы, с тоской поглядывая в сторону реки.

— Сколько крокодила ни корми, он все равно в Нил смотрит, — заметил я, и этого было достаточно, чтобы вызвать у девушек взрыв смеха. «Должно быть, обожают пародиста Иванова и передачи типа „Вокруг смеха” и „КВН”», — подумал я и мысленно поморщился: «Небось и картинки Вайсборда не оставляют их равнодушными».

И музыканты в «Саккара Нест» играли гораздо слаженнее, профессиональнее, чем на «Сунсуне». И публика была побогаче, что сказывалось и в ценах. Но здесь не было зажигательной Закийи, а те три танцовщицы настолько были далеки от нее в жизненной силе и притягательности, что мне даже не хотелось расспрашивать их, что они знают о Закийе.

А Закийя… О, я уже чувствовал, что она где-то рядом. В бедном крокодиле было больше ее, нежели в танцовщицах «Саккара Нест», а уж в пламени, которое пускал огнеглотатель, и подавно. И странно — девушки из киевского театра оперетты, которых сам бог Ра посылал, чтобы отвлечь меня и спасти от страшной опасности, с каждой минутой раздражали меня все сильнее. Мне хотелось улизнуть в прибрежные заросли, наловить там маленьких крокодильчиков и сунуть их им за шиворот, как в детстве лягушек.

И я впрямь отправился прогуляться по Нилу, вдруг да затаился где-нибудь случайный крокодилюшонок. Берег был илистый, пахло какими-то отбросами, и, увязнув в черной грязи, не дойдя до воды метров трех, я оставил свою затею, выкурил в одиночестве сигарету и вернулся в ресторан. Там уже окончилась фольклорная программа и начались обычные танцы. Николка танцевал с Ларисой, а Олимпиаду увлек какой-то француз. Как ни странно, здесь я больше чувствовал присутствие Бастшери, чем у вод Нила. Я достал из кармана блокнот и нарисовал крокодила в бабочке, танцующего с куклой Барби. Сходство с Николкой и Ларисой получилось изумительное. Когда француз подвел к столику Липеньку, она, увидев рисунок, от души рассмеялась:

— Вот теперь-то я вижу, что вы и впрямь Херлуф Битструп, а то как-то не верилось.

— Отчего же?

— Да все вы какой-то скучный. Смотрите, — обратилась она к подсаживающимся Николке и Ларисе, — до чего же точно схвачено!

Рисунок всем понравился, и Лариса выпросила его себе на память о чудесном вечере. Потом Николка снова танцевал с Ларисой, а я вынужден был пригласить Олимпиаду и, танцуя, заметил ей, что под Москвой есть поселок Липы, я там был, но ни одной девушки по имени Липа не встретил.

— Вот потому мне и не нравится мое имя, — поморщилась девушка. — Липа — фу! Ведь Липа это по-русски еще и обман, фальшивка.

— Зато когда липы вступают в пору своего цветения, как вы сейчас, — какой запах! — сказал я настолько вдохновенно, что она улыбнулась и чуть крепче прижалась ко мне в знак благодарности. Но все же я видел, что Николка ей нравится, а я — нет, и это освобождало меня от необходимости особливо ухаживать.

В «Индиану» мы вернулись не поздно. Проводили девушек до их номера, они извинились, что не могут пригласить нас на чашку кофе, поскольку очень устали. На том и закончился вечер.

— Эх, — досадовал Николка, — все-таки жаль, что они нас не пригласили. Классные девчонки, согласись!

— Хорошие. А не боишься угоститься крепкими хохляцкими кулаками?

— Да ну, брось ты. У них же вся группа театральная.

— Думаешь, у хлопцев кулаки опереточные?

— Во всяком случае бутафорские. И вообще, среди актеров мало мужчин.

— А если там есть такие же артисты, как мы — писатели?

— Неужели мы не дадим отпор?

— Дадим, — вздохнул я, вовсе не желая давать отпор ради каких-то там певичек, или кто там они.

Зайдя в девятьсот восьмой, мы застали спящего Мухина и полусонного Ардалиона. У Мухина сегодня вечером была настоящая работа, как в больнице — у Героя Советского Союза, летчика Шолома, ухудшилась сердечная деятельность, а какому-то детскому писателю Мухин даже массаж делал. Ардалион Иванович сидел в компании с бутылкой коньяка и смотрел по телевизору пропагандисткую передачу против Саддама Хусейна. На экране наши Т-тридцатьчетверки под иракскими флагами попирали гусеницами многострадальную землю Кувейта и пожилая женщина-мать в белых развевающихся одеждах пела гневно и решительно, как видно, призывая весь арабский мир наказать безбожного Саддама.

— Ну как дела? Какие новости? — спросили мы.

— А, — махнул рукой Ардалион Иванович. — Ложитесь спать, ребята. Отдохнули? Развлеклись? Вот и хорошо. Завтра, может статься, будет нелегкий день. Идите, спокойной ночи. Отоспитесь.

Мы вняли его рекомендации, отправились в свой девятьсот седьмой номер, легли спать, и, сколько я ни опасался, что и этой ночью не усну, однако…

 

Удовольствие шестое

В СЕТЯХ И ДРАГОЦЕННОСТЯХ

Люблю просыпаться свежим, когда ничто тебе не мерещилось ночью, не вскакивал, не терзался никакими чувствами, когда мигом встаешь на ноги, а в лицо светит солнце. Глаза сразу становятся ясными и умными, они видят самое нужное и хотят одного — помогать тебе работать, ходить, ехать, жить, наблюдать. Твои мысли чисты, тебе не жаль тогда ничего потерянного в прошлом, не стыдишься досадных пустот и промахов, потому что есть надежда все исправить, все сделать так, как нужно.

Мой Каир еще только пробуждался, я вышел на балкон и долго стоял, вдыхая запах утреннего города, нежный, как аромат просыпающейся девушки. Друг Николка спал с милым выражением своей усатой, но все равно детской физиономии, не догадываясь, что карикатурист Федор Мамонин менее всего сейчас склонен к юмору и свойственному его натуре сарказму. С веселыми мыслями, что все, ради чего мы приехали в Египет, было лишь игрой, я основательно понежился в ванне. Игрой моего воображения была волшебная танцовщица Закийя, игрой Ардалиона была таинственная Бастшери, игрой Бастшери были мертвые швед, поляк и австриец. Их бренные тела ушли из мира игры в мир игры природных составляющих, а души — в мир вечной игры; светлой или скорбной — ведомо только Судье.

Пламенно светилось солнце Каира, когда я вышел после омовения — судя по всему, этот день обещал быть еще жарче. Чудесной неожиданностью явился утренний визит двух наших вчерашних опереточниц — они пришли сообщить, что едут смотреть на пирамиды, и спросить, как мы себя чувствуем. Когда Николка увидел девушек, он прямо засветился, а едва они ушли, он впрямую сообщил мне, что уже влюбился в Ларису.

— Их и нас, однако, многое разъединяет, и не только несовпадение в маршрутах, — поспешил я его огорчить. — Приподымешь ты в конце-концов свое туловище с кровати или нет? Вдруг влюбился — скажите, какая невидаль! И куда, интересно, девалась твоя влюбленность в коптских уборщиц, ответь мне, будь любезен?

Словно по заказу, раздался стук в дверь, и женский голос на ломаном английском поинтересовался, можно ли войти и убрать номер. Молнией вскочив с кровати, Николка устремился в ванную, а я впустил горничных. Небесной кротости созданья, не решаясь взглянуть на человека в махровом халате, коим являлся я, деловито принялись за уборку. Окинешь взглядом всю свою жизнь и не упомнишь в ней более целомудренных горничных. Бегло расспросив у них, нет ли больше каких-либо неприятных случаев в гостинице — трупов или еще чего-нибудь существенного, я узнал, что ничего такого не произошло. Целый день и целых две ночи гостиница отдыхала от непредвиденных ужасов — уму непостижимо! Круг наших общих интересов, казалось, исчерпался, и в отличие от Николки я не жаждал общения с любым двигающимся предметом женского рода, но тут одна из них выключила пылесос и, все так же не глядя на меня, вымолвила:

— If to say, it seems to me and I know it good-good, yes, something wrong, something not good walks around and around here. You better go away from this hotel, that’s what I say, mister.

И, снова включив пылесос, она продолжала уборку.

Я пытался расспросить ее, что именно она имеет в виду, но ничего более не смог добиться, кроме:

— I don’t know, but I say.

За завтраком Ардалион Иванович вполголоса поведал нам следующее. Вчера ему удалось выяснить, где живет Закийя — на улице Шампольона в районе Эль Тауфикийя. Это было в центре, удобно. Он побывал там, расспрашивал соседей. Некоторые из них видели танцовщицу вчера утром, а значит, господин Хасан дал ложную информацию, когда говорил, что ее увезли в Александрию тотчас после ночного выступления. То ли он сам не знал, то ли…

— Очень он мне подозрителен, этот господин человек и теплоход, — сказал Ардалион, энергично жуя египетский голубец, обернутый в виноградные листья.

— Почему теплоход и человек? — спросил врач Мухин.

— Потому что Хасан в уменьшительной форме — Сунсун. Не будем отказывать себе в удовольствии посетить вместе со всеми Национальный музей, но после экскурсии сразу приступаем к делу. Надо как следует их потормошить. Я был вчера в центральном полицейском управлении, показал им свои интерполовские документы и получил кое-какие полномочия. Как только мы нападем на след, а мы уже идем по следу, мы можем задействовать египетскую полицию. Эти мертвецы — швед, австрияк и прочая туристня — им уже поперек горла встали.

— Откуда у тебя интерполовские? — спросил Игорь.

— Не надо задавать глупых вопросов, — ответил я вместо Тетки.

Каирский национальный музей поражает своей огромной экспозицией, но еще больше тем, что подавляющее большинство экспонатов составляют предметы, извлеченные из единственного неразграбленного захоронения — гробницы Тутанхамона. Если бы мы нашли клад Рамсеса Второго, каирцам пришлось бы отстраивать еще один такой музей.

Честно говоря, нам не очень-то хотелось поскорее броситься потрошить дядюшку Хасана, и хотя мы провели в музее полдня, вполне можно было бы побродить по его залам еще хотя бы минут десять. Николка очень скоро заменил гида, отведя ему роль запевалы. Около статуи Эхнатона писатель Гессен-Дармштадский заметил, что Эхнатон как брат-близнец похож на Бориса Пастернака, на что с ним заспорил летчик Шолом, утверждая, что даже это не оправдывает поступок Пастернака, связанный с публикацией «Доктора Живаго» за границей. Я вмешался и сказал, что, скорее, это не оправдывает исключения Пастернака из Союза писателей, и пришлось выложить доллар тотчас подловившему меня на нарушении запрета Николке. А ведь я вчера заплатил за вечер в «Саккара Нест». Эх ты, Николка! Но, впрочем, за свою экскурсию, которую он великолепно провел, ему следовало с каждого собрать по двадцать долларов, а эти писательчики, особенно детские, все норовили его как-то поправить, наиглупейшим образом. Гид, веселый и толстый араб, которому лучше было бы работать массовиком-затейником или огнеглотателем, лишь один раз отыгрался, когда подвел всех нас к великолепной деревянной раскрашенной статуе жреца. Приняв такую же, как у жреца позу, гид обнаружил полнейшее сходство с древним египтянином, за что сорвал все аплодисменты, которые должны были бы достаться Николке.

— А эще говорять, мы, араби, не похожи на египетянэ, — констатировал гид.

— Как видите, не только Пастернак имел надежные связи с Древним Египтом, — заметил я Гессен-Дармштадскому полушепотом, чтобы не дать Николке возможности содрать с меня еще один доллар.

— Используйте экскурсию для наших дел, — внушал нам Ардалион Иванович, но сколько мы ни старались, ровным счетом не нашли ничего, хотя бы косвенно связанного с танцовщицей Бастхотеп, если не считать того, что касается погубленного ею фараона.

Пообедав в «Индиане», мы отправились опять туда, где обычно стоял на привязи «Дядюшка Сунсун». С теплоходом все было в порядке, а вот господин Хасан… Известие, которым встретил нас его заместитель Гамаль, было ошеломляющим — сегодня утром Хасан попал под автомобиль на улице Шампольона и теперь лежит в реанимации в самом критическом состоянии — перелом позвоночника, четырех ребер, а главное — раздробленный череп.

Получив адрес клиники, мы разделились — Мухин и Тетка отправились в полицейское управление наводить необходимые справки, а мы с одним из лучших историков древности, Николаем Старовым, пошли на улицу Шампольона.

Одной из достопримечательностей Каира является, помимо всего прочего, полное отсутствие светофоров. Или почти полное — их здесь едва ли насчитается больше двадцати. Человек, особенно человек флегматичный или меланхоличный, постоянно рискует разделить участь господина Хасана, потому что переходить улицу здесь приходится следующим образом: стоишь и ждешь, пока в потоке бегущих автомобилей обнаружится легкий просвет, сквозь который нужно успеть пропустить свое тело, желательно — юркое. Лишь на третий-четвертый день пребывания в Каире начинаешь потихоньку привыкать к этим далеким от безопасности условиям дорожной безопасности. Пожалуй, не следовало бы пускать в Каир московских гаишников, иначе при виде такого безобразия они будут пачками умирать от инфарктов.

Дом Закийи мы нашли довольно легко. Войдя в подъезд, поднялись на третий этаж, позвонили в дверь. Сердце мое бешено колотилось. Что, если бы она открыла дверь и встретила нас у порога? Конечно, у нас была заготовлена причина визита — двое безумцев, восхищенных ее танцами, жаждут засвидетельствовать почтение и узнать, когда госпожа Азиз Галал снова будет выступать. Но никто не открыл нам, и сколько мы ни прислушивались, не могли расслышать за дверью каких-либо звуков. Спустившись во двор, мы сели на скамейку и стали следить за подъездом.

— И это вместо того, чтобы взять наших девчонок и отправиться с ними куда-нибудь! — досадовал Николка.

— Куда? — спросил я.

— Да хоть в зоопарк. Должен же здесь быть зоопарк. Или в оперетту.

— А стоит ли в каирскую оперетту являться со своими примадоннами? — скептически отнесся я к замыслам друга.

Прямо перед нами выросла тщедушная фигурка арабчонка в дырявых штанах и грязной майке с надписью «USA».

— Чего тебе, басурманин? — спросил я голосом Грибова из фильма «Начальник Чукотки».

— Гив ми ван баунд, — пропищал недомерок, показывая нам свой далекий от чистоты указательный палец.

— А ху-ху не ху-ху? — спросил историк Старов.

— Аху-аху-ху? — повторил мальчик с сомнением.

— Гляди-ка, способный мальчишка, далеко пойдет. Может, усыновим? А теперь скажи: «Я — нахальная морда».

— Йя нах-аль айя морда, — чисто по-арабски сказал мальчик.

Я вытащил из кармана один египетский фунт, протянул его нахальной морде и спросил по-английски с расстановкой, знает ли он мисс Закийю Азиз Галал. Он сунул деньжонку в карман штанов и пожал плечами, а рядом с ним появился еще подобный персонаж и тоже попросил «ван баунд». Когда вокруг нас собралась приличная компания этой шпаны, я затеял конкурс. Помахивая банкнотой в один фунт, я несколько раз повторил один и тот же вопрос, знает ли кто-нибудь мисс Закийю Азиз Галал. Долго они не могли понять, что не получат приза за то лишь, что происходят от древних египетских оборванцев. Наконец, двое обнаружили свои познания в данной области краеведения и, закивав головами, признались, что они знают такую мисс, после чего протянули руки за вознаграждением.

— Э, нет! Шалишь, братишки! — сказал я по-русски и принялся объяснять им следующее условие конкурса: тот, кто найдет разыскиваемую особу и сообщит нам ее местонахождение, получит целых пять фунтов. — Five bounds, five. Understand?

Они, наконец, поняли, что от них требуется, но явно были разочарованы — за предложенные мной деньги нужно было работать, а они все же не теряли надежды получить «баунды» просто так. Пришлось удвоить сумму приза, оборванцы почесали в затылках, провели свой оборванский совет, и мы договорились встретиться здесь же через час. Однако не прошло и двадцати минут, как прибыл один из наших разведчиков и сообщил, что только что видел мисс Галал, покупающей драгоценности в магазинчике на улице Абд Эль Халик Сарват. Пришлось отстегнуть ему обещанные деньги, хотя можно было уверенно сказать, что оборванец блефовал. Тем более, что едва он испарился, как прибежал еще один и, тараща глаза — как видно для того, чтоб ему лучше поверили, — нагло соврал:

— Ин ди зу. Мисс Закийя из ин ди зу.

Я не спешил расставаться еще с десятью фунтами, ожидая, что скажет третий, который подскочил со своей версией местонахождения танцовщицы:

— Мисьтер, ши ин рестрон, дрынк кафи.

— Concretely, in what restaurant?.

— Кэиро Товер рестрон, мисьтер, ин Гезира.

Я приказал обоим сесть и подождать. Когда прибежал четвертый, я строго спросил его, где он обнаружил мисс Закийю, но едва он стал бормотать что-то про площадь Оперы, двое предыдущих насторожились, и когда я заорал на них по-русски: «А ну, кыш отсюда, прохвосты!» — вся подлая троица резво пустилась наутек.

Оставался еще один. Он, как и уговаривались, явился ровно через час. Грустно разведя руками, заявил, что нигде не смог разыскать Закийю Азиз Галал, и получил от меня три фунта за честность.

Увы, то, что так хорошо получалось у Шерлока Холмса с лондонской рванью и у Остапа Бендера с московскими беспризорниками, у меня с моими каирскими шалопаями потерпело полное фиаско. Но эта история кое-как развлекла нас в нашем сидении, а тут вскоре и Мухин с Теткой объявились.

Им удалось выяснить, что автомобиль, сбивший дядюшку Сунсуна, не остановился, не был задержан и никто даже не успел записать его номер. Единственное, что сообщили свидетели — это был черный автомобиль, не то «мерседес», не то «БМВ», ехал он на полной скорости и сбил господина Хасана, когда тот выходил из своего автомобиля, припарковав его возле перекрестка улицы Шампольона и улицы Мааруф, то есть неподалеку от дома танцовщицы Закийи. Похоже, это было преднамеренное покушение на убийство, а Закийя Азиз Галал становилась еще более подозреваемой. Конкретно о ней удалось выяснить следующее: родилась в Александрии в 1964 году, родители ее умерли, когда девочке было шесть лет, воспитывалась у тетки, которая обучала ее искусству танца. В девятнадцать лет Закийя вышла замуж, но муж ее скончался через полгода после свадьбы. До середины прошлого года Закийя Азиз Галал танцевала в разных ресторанах Александрии, где однажды ее увидел господин Хасан Абдель Хуссейн и пригласил выступать у него на кораблике в Каире.

— Как же это — родители умерли, а он нам говорил, что она поехала в Александрию к больному отцу? — спросил Николка.

— Темнил что-то Хасан, — ответил Ардалион Иванович. — В общем, придется нам бросать жребий и кому-то двоим ехать в Александрию.

— Вот вы с Мухиным и поезжайте, — возмущенно сказал Старов.

— Я понимаю, тебе больше хочется с девочками развлекаться, — насупился главнокомандующий, — но мы все-таки бросим жребий. До возвращения в Москву здесь я командую.

Слава Богу, вечером Ардалион разрешил нам вместе с писателями посетить ночное плато Гиза и побывать на представлении «Звук и свет». Зрелище сие достойно восхищения, состоит оно в сочетании рассказа о событиях древнеегипетской истории, который доносится из мощных репродукторов, с чередованием освещений. Сфинкс и три пирамиды то ярко освещаются желтым или красным светом, то очерчиваются хрупким силуэтом, то становятся синими, фиолетовыми, зелеными. Все это, учитывая великолепную строгость и изысканность форм памятников на плато Гиза, чарует и завораживает, но нам с Николкой — особенно Николке! — было грустно, поскольку я вытащил сломанную спичку и завтра нам с ним предстояло пилить в Александрию.

Вернувшись с представления на плато Гиза, мы уселись в номере у Мухина и Ардалиона Ивановича и стали пить смирновскую водку. Вместо первого тоста Ардалион прочитал воззвание к богу Ка:

— О, всевидящий и влекущий нас по правильным путям, великий Ка! Ты, которому подчиняются все ибисы и кобры, все стрелы, пущенные наугад, и все реки, не знающие еще, куда бежать из своего истока и лишь интуитивно находящие свой путь к морю! Ты создал культуру и цивилизацию, которые никто не планирует, а лишь общечеловеческая интуиция творит их. Веди нас, Ка, и дай нам удачи в нашей охоте!

— Доброй охоты, Ка! — добавил Николка.

— А ну, Ка, давай, Ка, возьмем, Ка, да выпьем, Ка, — добавил я.

— Когда наступит полночь, — сказал главнокомандующий, — сходим еще разок прогуляться на улицу Шампольона.

— Может, нам вообще прочесать весь городишко, — возмущенно спросил Николка, у которого теплилась задумка заглянуть на чаек к киевлянкам.

— Этого не потребуется, — спокойно ответил Тетка.

Однако ближе к полуночи стали происходить такие странные вещи, что план похода под стены дома Закийи полностью провалился. Все, кроме меня, ни с того ни с сего начали советь. Я с удивлением смотрел на них, как они хлопают слипающимися глазами, и ничего не мог понять — выпили ведь мы всего одну бутылку! Без четверти двенадцать Мухин с очень вялым видом поднялся с кресла, еле-еле добрел до кровати, рухнул и моментально уснул.

— Что за черт! — пробормотал Николка. — Я почему-то тоже вот-вот вырублюсь. Ардалион, ты случайно ничего не подмешал нам в водку?

— Если и подмешал, то не я, а Федька, — таким же вялым, почти замогильным голосом ответил Ардалион Иванович. — Потому что я тоже валюсь с ног, а он, смотри-ка, ни в одном глазу.

— Да вы чего это, орлы, с ума посходили? — сказал я. — Это с одной-то бутылки?

Но дело явно было ни в какой не в бутылке, потому что еще через несколько минут Николка вытянулся в кресле, запрокинув голову, и уснул.

— Федор, Федор, Федор… — забормотал Ардалион Иванович, и побрел к кровати так, будто нес полный мешок песка из Ливийской пустыни, повалился на кровать и последнее, что он сказал, было: — Я должен навести порядок…

Он мощно засопел, а я принялся тормошить их каждого по очереди:

— Не спите, орлы боевые! Мужики, кончайте валять дурака! Николка, а Николка, а как же твои карамболины? Николай Старов! Я цыганский барон, у меня много жен… Мухин! Как вам не стыдно! Ведь вы же врач! Игорь Петрович, вставайте, вас ждут больные, у писателя Пупкина развязался пупок, а у критика Ангальт-Цербстского случилось чернилоизлияние. Где ваша клятва Гиппократа? А уж вам, Ардалион Иванович, должно быть больше всех стыдно. Впутали нас всех в эту авантюру, а сами… Эй, гражданин Дядька-Тетька! Вы собирались, кажется, идти брать штурмом танцовщицу Бастшери. Товарищ начальник, вставайте, вам звонит Иосиф Виссарионович, говорит, что вы должны получить с Федора Мамонина доллар за упоминание его имени. Ардалион, ты слышишь, что я говорю? Перестройка коснулась всех сфер нашей жизни. Застойные годы уходят. Красно-коричневые поддержали Саддама Хуссейна. Ардалион, ты что, не слышишь? Я уже наговорил тебе на сто долларов штрафа!

Зыбкая улыбочка чуть коснулась губ Тетки. Должно быть, ему снилось, что он заработал очередные полмиллиона, а может быть, танцовщица Бастшери сообщила ему, что клад Рамсеса Второго закопан у него на Преображенке под фанерным колоссом серпа и молота.

Но сколько я ни пытался уверить себя, что этот подлый сон троих моих товарищей всего лишь их глупая шутка, мне сделалось очень не по себе, и я подумал, а не обратиться ли мне за советом к Бабенко, только я не мог вспомнить его имя и отчество. Есть у меня эта проблема — я очень туго запоминаю имена и отчества людей. Сильнее не было доселе в моей жизни минуты, чем та, что последовала после того, как я, решив все же идти к Бабенко, вышел за дверь. Очарования, мучавшие меня позапрошлой ночью, вспыхнули с невероятной мощью, в голове все помутилось и поплыло, мир стал горячим, как полдень на плато Гиза, — в коридоре около двери нашего с Николкой номера стояла танцовщица Закийя Азиз Галал.

Глаза ее светились чудесным блеском, нога ее сделала шаг в мою сторону, рука ее вытянулась вперед и взяла мою руку, губы ее стали говорить какие-то слова на неизвестном мне языке — не по-английски и не по-арабски; произнеся длинную фразу, она опустила взор. Потупленные глаза ее в густых ресницах лучше всего подсказали мне, что бог Ка благоволит мне, и я интуицией угадал смысл сказанной мне фразы на неведомом наречии. Ниц предо мною потупились не глаза красивой женщины, а само ее желание взять меня, насладить меня и насладиться мною, моей жизнью и молодостью, которые она должна отобрать у меня.

В страстном порыве я обнял ее за талию, открыл дверь номера и провел туда мою Бастшери, и она не сопротивлялась, она прижималась ко мне своим мягким и горячим телом. Минуты полетели так быстро, что я не помню, как и когда я снял с нее сетчатое платье, не помню, что я говорил ей, а ведь я говорил ей что-то, чуть ли не на том же самом языке, на котором она обратилась ко мне в коридоре. Страстного моего желания было так много, что ни разу за всю ночь, ни единой секунды я не посвятил мыслям о страшной расплате, которая ждет меня под утро. Лобзания, которыми я осыпал ее всю с головы до ног, всю ее, лежащую в моей постели и сверкающую красотой и драгоценностями, не были подпорчены трусливым холодком, леденящим уста жертв. И я не помню, слышал ли я что-либо еще, кроме звуков, сопутствующих любовным усладам, кроме ее и моего голоса, изъяснявшихся на непонятном наречии. Сквозь ночь летели мы, как два крыла одной большой и красивой бабочки, порхающей среди высоко поднявшихся цветов или среди низко летевших звезд. Опущенных звезд и высоко взметнувшихся цветов было так много, что вся комната наполнилась их благоуханием и сиянием. Ресниц ли моей Бастшери касался я губами, мочку ли уха трогал языком, или снова и снова вторгался в горячее и сильное лоно, всякий раз все новые и новые цветы и звезды рождались во мраке нашей египетской ночи.

Угрюмый свет утра, забрезживший в окне, застал меня еще живым, еще жаждущим, но все же, чем больше светало, тем сильнее охватывал меня гнет смерти. Тяжкий, но счастливый сон постепенно переводил меня из ирреальной реальности в обыденность сновидения. Огнь, горевший во мне неиссякаемо в течение всех этих вихрем промчавшихся часов, стал гаснуть. Желанья предательски покинули меня, и я не помню, в какой миг и как я умер, в какой миг и как крылья нашей бабочки распались и осыпались.

 

Удовольствие седьмое

ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ

Странно и дико было мне открывать глаза и смотреть на Николку, который, как видно, уже несколько минут тряс меня за плечо, уговаривая проснуться и выкрикивая страшную фразу о том, что завтрак через пять минут кончается. Когда я, наконец, встал, меня пошатывало. Умываясь, я медленно осознавал, что не умер, что череда «швед-поляк-австриец-русский» пока еще не получила своего последнего звена. Единственным объяснением факта моей внезапной жизни приятно было считать, что я полюбился Бастшери, и она решила забирать меня по кусочку.

— Что с вами случилось вчера такое? Какого хрена вы вчера все позаснули?

— Пес его знает, мистика какая-то. А ты-то как провел ночь?

— Похоже, что вся ваша жизненная энергия каким-то странным образом вчера перетекла в меня — я не спал всю ночь.

— Надеюсь, ты не приводил сюда кого-нибудь из наших девочек? Точнее, меня интересует, не соблазнил ли ты мою Ларису?

— Если честно, то мне она до лампочки Ильича.

— Доллар.

— Какой еще доллар?

— Как какой! За Ильича.

— Далеко пойдешь, Николай. Пора Ардалиону брать тебя к себе в дело.

Я подошел к своей тумбочке, но прежде чем открыть ее, чтобы достать бумажник с деньгами, замер не то в испуге, не то в изумлении. Ночное свидание с Бастшери только теперь обрело черты реальности. На тумбочке лежало доказательство — лист бумаги, на котором губной помадой были начерчены иероглифы:

Именно так, в два столбца и сверху вниз.

Мне почему-то казалось, а главное — хотелось, чтобы от Бастшери что-то осталось, но я ожидал, что где-нибудь в углу или под кроватью ждет меня закатившаяся бусина, или же целый браслет счастливым образом окажется забытым под подушкой. Но я никак не ожидал, что она оставит мне записку, причем — иероглифами.

— Так где там доллар-то? — спросил Николка.

— А почему ты решил, что штраф я должен платить тебе?

— Ну а кому же?

— Допустим, в фонд детей Кувейта.

— Что это у тебя? Упражняешься в иероглифике?

— Да нет, ночью познакомился с одной красоткой и она оставила мне свой номер телефона. Только я ни черта не понимаю в иероглифах. Кто бы мог подумать, что она задаст мне такую загадку. Прочти-ка, ведь ты же специалист.

Николка взял в руки записку, оставленную мне Бастшери, и запыхтел, напрягая все свои познания в древнеегипетском. Через две-три минуты он вернул мне ее со словами:

— По-моему, это какая-то абракадабра. Впрочем, после завтрака еще посмотрю как следует. Пошли скорее, а то останемся голодными.

Когда я вместе с друзьями спустился в ресторан, меня все еще пошатывало — Бастшери выпила изрядную дозу моей жизни. Ардалион Иванович заметил, что я бледен, как смерть, и поинтересовался, как я провел ночь. Я ответил, что это отдельный разговор, и поспешил насладиться завтраком. Обычно Николка жалуется, что ему с его ростом положено получать двойную порцию. На сей раз и я бы не отказался от двойной, а то бы и от тройной. Два яйца всмятку провалились в меня, как две горошины, изрядный кусок курицы с жареной картошкой и вкуснейшим соусом показался мне кусочком воробьятины. Любезный Ардалион Иванович, сославшись на отсутствие аппетита, предложил свою курятину не Николке, а мне, и я, прорычав что-то в сторону возмутившегося было историка, с удовольствием съел порцию главнокомандующего. Еда восстановила силы, и я даже засомневался, воспользовалась ли вообще Бастшери моей жизненной энергией. Что, если ей достаточно было выпитых шведа, поляка и австрийца, и со мной она просто позабавилась?

Самым трудным теперь было поведать друзьям о том, что со мною произошло прошедшей ночью. Мне совершенно не хотелось ни о чем рассказывать — я вообще не из той породы мужчин, которые любят хвастаться своими любовными похождениями, и считаю, что это вообще не достойно мужчины, каким бы героем в этой области он не был. Но в то же время скрыть мою тайну я тоже не мог. Что, если завтра она явится к Ардалиону и он, в отличие от меня, проснется не в Арабской Республике Египет, а в царстве Осириса? Поразмыслив, я решил, что расскажу обо всем только Ардалиону, а он уж пусть сам сообщит врачу и историку. До отъезда на экскурсию у нас было полчаса, и я попросил Николку попыхтеть еще немного над иероглифами, а Ардалиону Ивановичу сказал, что нам нужно немного прогуляться и поговорить кое о чем.

Мы вышли из «Индианы» и побрели по улице Сарайя в сторону Нила. Было упоительное теплое утро, когда, гуляя по южному городу, чувствуешь себя как бы внутри свежеиспеченного остывающего пирога с ароматной сладкой начинкой. Мы шли по тротуару, а рядом с нами по проезжей части таким же прогулочным шагом ехал верхом на верблюде почтенный старец в чалме и с серебряной бородой.

— Все-таки, до чего же я обожаю экзотику! — заметил Ардалион Иванович.

— Особенно, когда она переплескивается через край, — добавил я. — Ардалион, приготовься к тому, что я скажу тебе. То, что произошло с вами вчера, когда вы ни с того, ни с сего уснули, совершенно четко свидетельствует о воздействии гипноза со стороны Бастшери.

— У меня прорабатывается в мозгу этот вариант, — важно откликнулся Тетка. — Но какие у тебя есть доказательства для столь категоричного утверждения?

— Самые красноречивые. Эту ночь я провел с танцовщицей Закийей Азиз Галал.

— Оп-па! Врешь! Признайся, что это розыгрыш!

— Клянусь пирамидами. Заметь, что когда вы стали засыпать, у меня и намека не было на сонливость. Когда вы все рухнули, я долго пытался привести вас в чувства, потом решил пойти посоветоваться к Бабенко, а когда вышел от вас, она стояла прямо передо мной, взяла меня за руку и мы пошли в наш номер. Я был как завороженный. У меня и в мыслях не было, что утром я могу не проснуться. Это было просто восхитительно, мы предавались любви с полуночи до рассвета. Никогда в жизни я не был так крепок с женщинами. Да, ведь ты заметил, какой я был измотанный, когда спустился к завтраку. Вот тебе и еще одно доказательство. Непонятно только одно. Если Закийя и есть виновница гибели шведа, поляка и австрийца, то почему русский остался в живых?

— Потому, что русский, — улыбнулся Ардалион Иванович.

— Слушай, а может, она вообще не причастна к этим преступлениям? Может быть, кто-то специально подставляет ее, делает все так, чтобы на нее падало как можно больше подозрения?

— Не говори глупостей.

— Почему глупостей?

— Да потому что — откуда она узнала, где ты живешь, в какой гостинице и в каком номере? Неужели ты думаешь, что она так влюбилась в тебя в тот вечер, что выследила, куда мы пойдем, и узнала, в каком номере ты живешь, только ради того, чтобы подарить тебе тысячу и одну ночь?

— А почему бы и нет, черт возьми!

— Ну да, а сразу она не отдалась тебе только потому, что по плану у нее было попить австрийской кровушки.

— Перестань!

— Что перестань? Ничего не перестань. Совершенно очевидно, что ты должен был стать очередным трупом, но что-то сорвалось. И на старуху бывает проруха, особенно на такую древнюю, как наша Бастшери.

— Должен тебе заметить, что она вовсе не выглядела старухой и даже, напротив того…

— Ну еще бы, — усмехнулся Ардалион Иванович.

Мы добрели до набережной Нила и повернули назад.

— Ты думаешь, что все вы уснули вчера под воздействием ее гипноза? — спросил я.

— По-моему, это сказал ты. Но вообще, почему бы и нет. Хотя можно предположить, что кто-то сыпанул что-то во время ужина. Вполне вероятно, что кто-нибудь из официантов подкуплен ею.

— Нет, — возразил я. — Это грубо. Неужто она не может позволить себе маленький сеанс гипнотической магии? Интересно, что вам всем снилось?

— Я лично не помню ни крохи каких-либо снов. Спал, как убитый. Слушай, а ты не придумал все это, чтобы не ехать в Александрию?

— Да, я совсем забыл! Нам же теперь не нужно ехать ни в какую Александрию!

— Но и с писателями нам придется расстаться. Вечером они уезжают в Луксор, а мы останемся здесь. Ты готов побыть еще раз приманкой? Разумеется при условии, что мы придумаем, как избавиться от гипноза.

— Готов. И даже очень готов, — заверил я.

— Тебе придется рассказать Игорю и Николке о ночном свидании.

— Лучше ты. Кстати, Николка сейчас корпит над письмом, которое она мне оставила утром, когда уходила. Я спал, когда она исчезла.

— А почему Николке нужно его разгадывать? Там что, кроссворд? Шарада?

— Ну, разумеется! Разве могла она упустить шанс блеснуть знанием иероглифов?

— Неплохо бы, чтоб и Николка блеснул тем же.

Когда мы пришли в гостиницу, Николка обнаружился там в состоянии полного бешенства.

— Хоть убейте меня, но я никак не могу понять смысла этой проклятой надписи. С одной стороны, это как бы и египетские иероглифы, а с другой — они начертаны как-то не так, и сколько я не пытаюсь составить какое-либо складное изречение, получается полнейшая ахинея. Вот, посмотрите.

Мы взяли листы, на которых Николка пытался изобразить расшифровку надписи и удостоверились, что там была полная белиберда, типа: «Внемли о богиня любви вниз стремглав через река трудно трое запомни ключ тайны солнца соколиное у и мудрость…» и так далее.

— Да, советская школа египтологии, как видно, не самая лучшая, — проворчал Ардалион Иванович и за упоминание о советском расстался с долларом. Заведующим штрафной казной был назначен Мухин.

Ардалион попросил меня тщательно срисовать записку и сказал, что после сегодняшних экскурсий мы сходим в Национальный музей и попробуем найти кого-нибудь, кто расшифрует нам ее. Потом мне пришлось вкратце сообщить Игорю и Николке причину, из-за которой наша поездка в Александрию отменяется.

Чудесным образом смысл записки был открыт нам буквально через полтора часа, и не потребовалось идти в Каирский национальный музей. Дело в том, что первая из сегодняшних экскурсий была посвящена осмотру музея папирусов «Богиня ночи Нут». Нам показали процесс производства папируса, провели по залам, где были выставлены изумительнейшие работы на нем, правда, в основном современные, а под конец предложили купить у них любой из выставленных на продажу папирусов или, на худой конец, зя пять египетских фунтов можно было получить начертание на крошечном клочке папируса своего полного имени, выполненного в картуше иероглифическим письмом.

— Это как раз то, что нам надо, — сказал Ардалион Иванович. — Дай-ка мне твою амурную переписку.

Он взял у меня копию записки Бастшери и ушел с нею в одну из дверей, где находилась администрация музея. Через некоторое время, когда мы уже получили клочки папируса со своими именами, написанными иероглифами, Тетка появился в сопровождении молодого кучерявого араба и, подведя его ко мне, представил:

— Это — господин Ибрагим Ахмед Сеид. Он расшифровал записку. Please, Mr.Seid, tell us, what is inscripted in these hieroglyphs?

— With pleasure, — с поклоном сказал ученый араб и стал водить пальцем по иероглифам, переводя: — The information, hidden in this text, is not complicated: «Look for a cat’s desire that went the river up and will meet you in the city of Waseth soon».

Я тщательно записал слово в слово перевод, сделанный ученым арабом. Ардалион Иванович щедро наградил его, и тот с большим достоинством принял вознаграждение. Из музея богини ночи Нут нас повезли в зоопарк, куда Николка еще вчера собирался вести своих киевлянок. Гуляя по вполне добротному и чистому звериному обиталищу, мы обсуждали значение фразы, переведенной ученым арабом. Прежде всего нужно было разгадать, что это за кошкино желание. Гадали и так, и сяк, покуда Николка вдруг не остановился перед клеткой с роскошной черной пантерой и не стукнул себя ладонью по лбу:

— Кошка! Ну конечно же, кошка! Ну и желание, но только точнее было бы перевести не желание, а удовольствие!

— Объяснитесь, Старов, — попросил его Ардалион Иванович.

— Да что тут объясняться! Мы просто олухи, что сразу не поняли, все так просто. Неужели вы не догадываетесь?

Его самодовольная улыбочка начинала раздражать.

— Сейчас как дам в зубы, — сказал я.

— Нет, серьезно, я смекнул, взглянув на эту пантеру. Посмотрите, какая она. Ну, не догадываетесь, что значит «кошкино желание»? Пошевелите извилиной.

— Ну что, — сказал Мухин, — за руки, за ноги его и в клетку.

— Придется, — вздохнул я. — Прости, Николка. Ардалион Иванович, отодвигайте засов.

Мы с Мухиным крепко схватили Николку за руки и за ноги и стали тащить его к двери клетки, в то время как главнокомандующий встал наизготовку у засова. Пантера, как заинтересованная сторона, внимательно следила за нашей борьбой.

— Может быть, вам помочь? — спросил подошедший критик Гессен-Дармштадский. — Вы, кажется, хотите покормить киску? Обратите лучше внимание, как все наши спешат в террариум. Там сейчас будут кормить удавов, кобр и прочих гадов. Может, лучше и вашего предназначенного для заклания туда переправить?

— Вот вы, виртуоз слова, — обратился к критику Николка. — Скажите, кого вам напоминает черная пантера? Или, точнее, каким словом вы могли бы ее определить?

— Змеекошка, — ответил Гессен-Дармштадский.

— Близко, — сказал Николка, — но я бы хотел не это, я бы хотел знать, если б пантера была богиней, то богиней — чего?

— Должно быть, богиней зоопарков, — сказал я.

— Пойду-ка я тоже посмотрю, как кормят гадов, — уклонился Гессен-Дармштадский и отправился в сторону террариума.

— Отпустите этого, — сказал Ардалион. — Я тоже понял, что такое «кошкино желание». Баст, богиня радости и веселья, изображалась в виде женщины с кошачьей головой.

— Молодец, Ардалион, — воскликнул Николка. — А кроме того, иногда ее просто звали богиней-кошкой. А вместо «кошкино желание» следовало лучше перевести — «кошкино удовольствие», то есть Вабастисхетпе, или Бастхотеп.

— Поздравляем тебя, Федя, — сказал Мухин, — сегодняшнюю ночь ты провел с самой Бастшери.

— Я и без тебя это знал, — вздохнул я. — Так значит, она будет ждать меня в каком-то городе, который называется Waseth. Что это за город такой?

— Скорее всего, имеется в виду Уасет, — сказал Николка. — Или, по-гречески, Фивы. А если это так, то сегодня вечером мы продолжаем путешествовать вместе с полюбившимися нам писателями, потому что Уасет и Фивы есть не что иное, как Луксор, часть территории древних Фив. Итак, господа, вверх по течению батюшки Нила, самой древней русской реки!

— Значит, — сказал Мухин, — вся эта витиеватая, иероглифоватая фраза сводится к простейшему: «До встречи в Луксоре, твоя кошечка»?

— Да, если только мы не ошиблись.

В террариуме мы застали уже самый конец кормления гадов. Но и этого было вполне достаточно. Я видел, как к кобре впустили серую мышку, которая стала бегать туда-сюда, а кобра, свернувшись в углу среди мха, лишь приподняла голову и внимательно воззрилась на свою еще живую пищу. Загипнотизированная мышь остановилась, села на задние лапки, передние скрестила на животе, а голову уронила на грудь и в такой позе застыла, как неживая. Кобра положила голову в центр спирали, в которую было закручено ее тело, и продолжила свой полуденный отдых. Когда я обошел весь террариум и возвратился к дому кобры, то уже не застал там мыши. Кобра лежала в другом углу. Мне сделалось жутко, ибо я вспомнил, что иероглиф, замыкавший записку Бастшери, изображал кобру, раздувшую свой капюшон и готовую наброситься на очередную свою жертву.

Потом мы еще смотрели, как кормят львов, как лев тщательно следит, чтобы его львицы получали мясо поровну и не отнимали друг у друга, а сам ест уже после того, как насытятся его жены.

В зоопарке же произошел момент одного не очень значительного, но горького разочарования. Я разговорился там с одним весьма образованным посетителем-египтянином и когда стал рассказывать ему, как мы посетили сад Эзбекие, он с сожалением улыбнулся и поведал мне, что прекраснейшего в прошлом сада уже давно не существует. Его территорию, по которой бродил восторженный поэт Гумилев, купили какие-то американцы и, сровняв с лицом земли пальмы, платаны, цветы, поднявшиеся высоко, и водопады, во мгле белевшие, точно встающий на дыбы единорог, застроили этот участок жилыми домами и разбили пошлейший луна-парк с микки-маусами и прочими шедеврами американской жевательной культуры.

Я не стал говорить об этом Николке. Когда-нибудь он сам об этом узнает, а до тех пор пусть тешит себя обманом. Ведь сказано же, что «тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман».

Я проснулся на закате. Меня знобило. Казалось бы, сон должен был прибавить мне сил, но когда я встал, меня вновь шатало, как утром. Подойдя к зеркалу, я увидел то, чего боялся увидеть — в моем лице отчетливо проступили черты угасания: глаза несколько ввалились, щеки осунулись, морщины обозначились гораздо заметнее, чем раньше. А главное — цвет лица. Я был бледен, как будто напился уксуса или съел полкрокодила. Это означало, что если я не умер сегодня на рассвете, то смерть моя будет медленной, поэтапной, от свидания к свиданию. А ведь я вновь жаждал их — этих свиданий!

За ужином Ардалион Иванович сообщил нам, что он звонил в клинику, где лежал дядюшка Сунсун, владелец «Дядюшки Сунсуна». Сегодня в полдень Хасан Абдель Хуссейн скончался.

Ближе к полуночи нас отвезли на вокзал и посадили на поезд до Луксора. Поезд был шикарный, в каждом купе обеденный столик можно было поднять, а под ним обнаруживался умывальник. Мягкие постели, устланные чистейшим бельем, откидывались от стены. Хотя я и выспался после обеда, меня снова потянуло в сон, и я с наслаждением зарылся в душистую, ароматизированную постель, предоставив Николке, с которым мы делили двухместное купе, возможность в одиночестве вздыхать о своей Ларисе и считать, что это серьезное чувство.

 

Удовольствие восьмое

ГОРОД УАСЕТ

Мы ехали в глубь Африки.

Светило яркое солнце, за окном мелькали сады и огороды, пасущиеся ослы и дочерна загоревшие крестьяне, махающие мотыгами. Изредка попадались верблюды. Изящные очертания пальм отвлекали от мыслей, что не так-то легко сейчас махать мотыгой в поле.

Только сейчас, проезжая в поезде по берегу Нила, можно было воочию увидеть и осознать, что это за страна — Египет. Вся она, как кристаллы, облепливающие нитку, брошенную в крутой соляной раствор, нанизана на реку, и очень часто, то тут, то там, вдалеке, за зеленью крестьянских наделов, мелькала безжизненная желтизна пустыни. Таков Египет — зеленая кожа змеи по имени Нил.

В Луксоре нас поселили в гостинице «Виндсор».

Номера здесь были еще лучше, чем в «Индиане». В любой стране так — роскошный номер в гостинице небольшого городка стоит столько же, сколько номер с минимумом удобств в гостинице крупного административного центра.

Приняв ванну, я тщательно осмотрел в большом зеркале собственную персону. Мне показалось, что моя обычная телесная подтянутость стала переходить в нездоровую худобу, отчетливее выделялись ребра и ключицы, живот втянулся, как будто нас не кормили здесь «на убой». «Именно, что на убой», — усмехнулся я.

Выйдя из ванной, я спросил у Николки, не находит ли он во мне каких-либо изменений в худшую сторону. Он долго разглядывал меня и, в конце концов, обнаружил где-то за ухом седой волос, выдернул его и сказал:

— Не волнуйся, парень, ты еще хоть куда. Захочешь жениться, мы тебе найдем какую-нибудь одинокую старушку.

«Бог его знает, — подумал я, — может, это все от мнительности?»

— Что же ты не расскажешь, как прошло ваше вчерашнее расставание с Сильвой и Марицей? — спросил я, продолжая внушать себе: пустяки, померещилось, жизнь прекрасна и будет длиться еще по крайней мере лет двести.

— Тебе хорошо, — прогундел Николка. — Мало того, что нежданно-негаданно на тебя свалилось такое, тебе еще здесь назначено свидание. Вообще, я удивляюсь, почему тебе так везет, ведь я, например, намного эффектнее тебя. Странная история: почему госпожа Галал выбрала именно твою юмористическую личность? А может, ты все выдумал, чтоб только не ехать в Александрию? А? Признайся.

— Конечно, выдумал. А иероглифическое письмо я нарочно заранее в Москве изучил. Тоже, чтобы в случае чего не ехать в Александрию. Короче, со мной ясно, у тебя-то что?

— Худо, брат. Олимпиаду уже закрутили какие-то два хлюста из ихней хохляцкой компании. Как бы и Ларису не отсекли от меня, покуда мы тут ищем ту, которой по большому счету давно бы нужно было в каком-нибудь музее мумией лежать.

— Но-но! — грозно осек его я, шутливой миной показывая, что отныне мне не безразлична моя Бастшери.

— Что «но-но»! У нас по программе сначала Луксор, а потом Асуан, а у них — сначала Асуан, а потом Луксор. Правда, в Асуане мы должны пересечься ненадолго. А там что — неизвестно. Может, встречусь с ней в Асуане, а у нее уже тоже какой-нибудь цыганский барон завелся.

— Погоди еще, может, мы долго здесь в Луксоре просидим. Ведь, если не ошибаюсь, Уасет и есть та столица, в которой правила династия фараонов по имени Рамсес. То есть, это то самое место, откуда раскручивается в веках история моей Бастшери.

— Рамсес — это не династическое имя. У египтян принято династию называть числом, а не фамилией. А вообще, гляжу, ты уже увлекся историей Египта. Ишь ты — «моей Бастшери»!

— Завидуешь?

— Боюсь за тебя. Что, если все окажется правдой? Очень бы не хотелось возвращаться в Москву с Мамониным мертвым. Как-то привычнее с Мамониным живым.

— А ты умеешь мумифицировать?

Сразу после обеда, а кормили здесь еще лучше, чем в Каире, мы, воспользовавшись тем, что на сегодня было объявлено свободное времяпровождение, посвятили остаток дня проведению разведовательной операции. Поделив надвое все гостиницы Луксора, список которых с адресами был приобретен всего за один египетский фунт у портье, мы отправились выяснять, не поселилась ли где-нибудь Закийя Азиз Галал. Нам быстро повезло — только мы с Николкой побывали в одной из гостиниц, как на пути в следующую Мухин и Тетка перехватили нас с сообщением, что в первой же гостинице, куда они зашли, им сказали, что мисс Галал забронировала для себя один из лучших номеров и ожидается ее приезд завтра. Эта гостиница называлась «Савой» и, по оценке Мухина и Тетки, была гораздо лучше, чем наш «Виндсор». Она имела внутренний дворик с бассейном.

— Там такое патио, — объяснил Ардалион Иванович. — Стоят столики вокруг бассейна, лежаки для тех, кто хочет загорать. Разносятся напитки и закуски. В общем, высший класс. И главное, платишь один доллар и тебе дают билет на право посещения этого патио в течение суток. Даже если ты не живешь в гостинице. Так что завтра после обеда мы там расположимся и будем ожидать нашу подопечную.

Все это было радостно. Во-первых, уже завтра я вновь увижусь с моей Бастшери, а во-вторых, если мне суждено умереть во время второго свидания, то у меня в запасе еще целый вечер жизни и ожидания, еще целый вечер в Египте.

Мы принялись не спеша прогуливаться по городу, вышли к Нилу и, увидев купающихся мальчишек, решили, а почему бы и нам не искупаться. Правда, врач Мухин отнесся к этому скептически, рассудив, что неизвестно, какую заразу можно тут подцепить. Ардалион Иванович вошел в воду по пояс, трижды окунулся и сказал:

— Ну вот, я и в Ниле искупался, слава те, Господи!

Николка принялся плавать на спине туда-сюда параллельно берегу. Меня же вдруг обуяла дерзкая мысль переплыть Нил. Пловец я не из худших, противоположный берег был не так далеко — Нил здесь примерно как Волга под Ярославлем — и я решил рискнуть. Но отплыв от берега метров на тридцать, я вляпался в большое маслянистое пятно, оно всеми цветами радуги переливалось на солнце, и я решил, что лучше как-нибудь переплыву Волгу под Ярославлем. Однако, развернувшись, обнаружил, что меня довольно далеко унесло течением. Так вот почему трудно было плыть — быстрое течение. Кроме того, мне вдруг стало страшно — хоть и говорят, что здесь нет крокодилов, что они там, дальше, на юге, за Асуанской плотиной, а черт его знает — вдруг да какой-нибудь мудрый перестарок сидит себе на дне и лишь время от времени выплывает, чтобы полакомиться лихим русским человеком, устремившимся переплыть Нил.

На берег я вылез метрах в сорока от того места, где заходил в воду, сел, чтобы отдышаться, и никак не мог избавиться от ощущения, что моя игра со смертью вот-вот окончится поражением, что, может быть, в последний раз крокодил не дотянулся до моей пятки и не утащил на дно. Пора было прекращать дразнить крокодилов.

Однако вечером, когда мы после ужина отправились побродить по магазинам и просто подышать вечерним прохладным воздухом, чувство опасности вновь покинуло меня и о моей крокодило-боязни я вспоминал с иронией, особенно когда мы зашли в один магазин кожаных изделий, где в небольшом террариуме селились маленькие живые крокодильчики величиной с ладонь; я взял одного из них за хвост и приподнял. Он стал извиваться и шипеть, ощеривая пасть, как кошка. Хозяин магазина скалился белозубой улыбкой и уверял, что его чемоданы, портфели и сумки самые лучшие во всем Верхнем Египте. А ведь будь он древним египтянином — не позволил бы мне так дерзко обращаться со священным животным и меня непременно бросили бы на съедение большим крокодилам.

Комичная сценка произошла в другом кожевенном магазине, где Николке приглянулись туфли, но никак не могли отыскать сорок пятый размер. Хозяин магазина послал прислуживающего мальчика в подсобку поискать там. В это время неподалеку запел муэдзин, и хозяин магазинчика тотчас, как и положено у мусульман, рухнул на колени там, где застала его молитва. Положив ладонями вверх руки на пол, а лицом упав в ладони, он так и застыл, лишь время от времени приподымая лицо и взглядывая вверх с видом самого плаксивого прошения к Аллаху. Вероятно, он молился о том, чтобы нашлись туфли сорок пятого размера, потому что когда мальчишка прибежал и, видимо, спросил, где еще можно поискать, молящийся, оставаясь в согбенной позе, указал пальцем куда-то на одну из верхних полок. Мальчик полез туда и нашел-таки искомые туфли; правда, хотя на них и значился сорок пятый размер, Николке они все равно не налезли. Мы все-таки купили Николке туфли, правда, другие, подороже, Ардалион добавил денег — ведь у Николки порвался один ботинок, а в Асуане ему предстояла встреча с Ларисой.

— Ты не представляешь, как я влюблен! — признался мне Николка, вышагивая по улицам Луксора в новых туфлях.

— Не представляю, чего такого особенного ты в ней нашел, — безжалостно ответил я.

— Молчи лучше, если тебе жизнь дорога.

— Жизнь дорога мне как память, но не более того.

Но я лукавил, говоря так. Жизнь была мне и дорога, и мила, особенно в тот вечер, потому что я знал, что завтра ночью в роскошном номере гостиницы «Савой» у меня вновь будет свидание с Бастшери.

На следующий день нас повезли в Дер-эль-Бахри осматривать храм царицы Хатшепсут. По дороге мы останавливались у «колоссов Мемнона» — двух громадных каменных изваяний фараона Аменхотепа Третьего, оставшихся от заупокойного храма. Николка и тут вместо гида провел небольшую экскурсию, из которой мы все, включая писателей, впервые узнали, что именно отсюда, из этого храма те самые сфинксы, что стоят на берегу Невы в граде Петра.

Здесь произошло маленькое чудо. Гуляя вокруг «колоссов Мемнона», я, по примеру Николки, стал колупать песчаный грунт носком ботинка, просто так, вдруг да попадется какой-нибудь интересный кусочек на память. И вдруг, как привет от Бастшери, из-под песка выглянул обломок камня с фрагментом какого-то рисунка. Я поднял его и увидел глаз:

То ли это был иероглиф, то ли обломок изображения чьего-то лица, но мне эта находка сразу показалась не случайной. Древний Египет давал мне какой-то знак, и, разумеется, я воспринял это как весточку о том, что боги подарят мне еще одно свидание с Бастшери.

Николка поначалу обзавидовался, а потом стал пытаться разочаровать меня, мол, здесь нарочно время от времени набрасывают таких обломков, не представляющих интереса для науки, чтобы туристы, приехав домой, показывали друзьям и соседям, и те возбуждались желанием тоже отправиться в путешествие по Египту и найти нечто подобное. Таким образом якобы поддерживается туризм.

Продолжая рассматривать свою находку, я обнаружил, что там, где вырезанный в камне зрачок был черного цвета, вовсе не было никакой краски. Резчик умело подобрал камень так, чтобы в том месте, где в сером известняке было естественное вкрапление какого-то черного минерала, приходился как раз зрачок, вокруг которого он вырезал нижнее и верхнее веки. Многие, увидев мою находку, стали усиленно перебирать рассыпанные вокруг «колоссов Мемнона» обломки камней, подолгу разглядывали некоторые из них, пытаясь угадать фрагмент какого-либо рисунка, но ничего, что могло бы сравниться с моим обломком, так никто и не обнаружил.

Я положил свою находку в карман, и, когда мы ехали в автобусе дальше, мне все казалось, что камень каким-то особенным теплом согревает мне бедро.

Гидом у нас в Луксоре была красивая пожилая русская женщина, жена какого-то высокопоставленного луксорского чиновника, тоже выходца из России, из эмигрантской семьи. Николка напрасно старался отбить у нее хлеб — экскурсию она вела великолепно.

Историю про Хатшепсут и двух бедных Тутмосов гид Анна Павловна рассказывала с таким увлечением, будто она сама пережила все потрясения, выпавшие в то время на долю египетского двора, а Николке не осталось ничего, кроме как тихо проворчать однажды:

— Кстати, по-коптски правильно не Тутмос, а Джехетмесе.

— А Хатшепсут как? — спросил я. — Хатшупес-пес?

— Не смешно, — пробурчал обиженный историк.

Из долины Дер-эль-Бахри нас повезли в так называемую Долину Царей — место, где находятся подземные гробницы нескольких знаменитых фараонов. Мы шли мимо огромных врат в подземелья, возле которых значились имена Тутмосов, Сети, Тутанхамона, Рамсесов. И будто Ардалион Иванович отвалил энную сумму организаторам экскурсии, потому нас повели именно в гробницу Рамсеса Третьего. Можно себе представить, с каким особенным чувством мы четверо входили в это подземелье, а особенно я. Но и я не мог ожидать того, что произойдет со мной в этой гробнице, и какая новая тайна свяжет меня с именем этого египетского царя.

Прежде всего, я не ожидал увидеть подземелья таких колоссальных размеров. Седые пирамиды Гизы — ничто по сравнению с тем, что находится под землей в Долине Царей. Эти гробницы рылись, обстраивались и украшались ровно столько лет, сколько жил на свете фараон, их будущий хозяин. Еще в одной комнате художник только набрасывал эскизы, по которым будут изготавливаться барельефы, а уже рядом рыли другую комнату. Мы шли по нескончаемой анфиладе комнат, из которых во все стороны вели коридоры в другие апартаменты, ветвями расходящиеся под землей, как некое пустотелое древо. Голова кружилась от гибкости и изящества рельефных линий, от пиршества вкуса, царящего в гармонии рисунка, в цветовых решениях. Стены белые, испещренные барельефами, изображали земную жизнь египтян и их царя. Потолки же, изображающие небо, были выкрашены в густой черный цвет, на фоне которого сверкали золотом фигуры людей, животных, птиц и предметов обстановки райского быта — там была жизнь после смерти. И нигде это изысканнейшее цветовое сочетание — черноты вечности, золота райской жизни и белизны земной жизни — не было нарушено какой-либо дерзостной, бессовестной краской. Ни синее, ни зеленое, ни красное не было бы здесь уместно.

Как зачарованные, мы бродили по усыпальнице нашего Рамсеса, не желая покидать этот шедевр архитектурного и изобразительного искусства. Уже и все писатели, кроме Гессен-Дармштадского, полезли наружу, жалуясь, что не могут долго находиться под землей, уже и наши Ардалион Иванович с Мухиным согласились, что надо бы потихоньку выбираться наверх, и лишь мы с Николкой подолгу останавливались в каждой комнате, еще и еще раз любуясь изумительными барельефами и волшебством цветовой гаммы.

И вот тут-то, когда Тетка и Игорь пошли выбираться наружу, а Николка застрял в какой-то из комнат поблизости, я увидел Бастшери. Я замер перед нею, как мышь перед коброй в террариуме каирского зоопарка. Она была высечена (в пропорциях человеческого тела), сидящей на корточках перед пышным кустом лотосов. Линии ее лица и фигуры были сотворены с такой любовью и нежностью, что трудно вообразить себе, как можно выразительнее передать мягкость, нежность и упругость молодого и прекрасного женского тела. Я, наконец, справился с оцепенением и подошел к ней, сел подле на корточки и дотронулся до ее плеча. Оно было гладким и таким нежным, что, казалось, от него исходит тепло. Фигура и лицо были изображены в профиль. Я повел свою руку дальше, приласкал локоть моей Бастшери, погладил запястье и пальцы. Потом я дотронулся пальцами до ее спины и медленно спустился к талии. Я готов был потерять сознание от необъяснимого чувства общения с живым человеческим телом. Я набрался храбрости и погладил ее заостренные нагие груди, и будто мягкие, легкие токи побежали от кончиков моих пальцев к сердцу и животу. Тогда я приблизил лицо свое к лицу Бастшери и приник губами к ее губам, а когда я при этом закрыл глаза, то рельеф окончательно ожил, я почувствовал, как легкие сладостные руки обвились вокруг моей спины и шеи, как горячая ладонь танцовщицы Рамсеса легла на мой затылок, как все ее пленительное тело оказалось уже у меня на коленях…

— Федор! Где ты! Федя! — вдруг донесся до меня взволнованный, если не испуганный голос Николки, я отпрянул и в открывшихся глазах моих успело запечатлеться, как фигура барельефа в долю секунды возвратилась в свое прежнее положение — сидящей на корточках перед кустом пышных лотосов. Я выпрямился и нетвердой поступью вышел из комнаты, где произошло наше второе, прерванное, свидание с Бастшери.

Лицо Николки, когда я вышел ему навстречу, и впрямь было перепуганным.

— Что с тобой? В чем дело?

— Федор! Там такое!.. Идем скорее! Кажется, сейчас… Пойдем!..

Он повел меня в одну из комнат, через которую мы, вместе с писателями и гидом Анной Павловной прошли довольно бегло, поскольку в ней было гораздо темнее, чем везде. Когда мы вошли туда, Николка сказал:

— Где камень, который ты нашел сегодня у «колоссов Мемнона»? Он при тебе?

— Вот он, — сказал я, извлекая из кармана обломок с изображением глаза.

— Смотри туда, — указал мне Николка, но секундой раньше я уже успел увидеть то, что его так поразило, и, признаться, испуг овладел мною не меньший, чем только что я наблюдал в своем друге. В самом углу комнаты, менее всего освещенном, располагалось на стене рельефное изображение фараона в два человеческих роста. Фараон сидел на своем троне, как водится в профиль, в руках у него были символы царской власти, а на голове красовалась корона Верхнего и Нижнего Египта. Но главное — лицо его было повреждено: не хватало двух третей глаза, словно кто-то выстрелил Рамсесу в глаз из крупнокалиберного ружья. В руке же у меня лежал именно отстреленный кусок барельефа.

— Давай, я тебя подсажу, — предложил Николка.

— Ну, давай попробуем, — согласился я, и он, обхватив меня за ноги чуть повыше колен, поднял на достаточную высоту, чтобы я мог дотянуться до лица фараона. Обломок безукоризненно вошел в щербину и не вывалился, когда я отнял от него руку. Теперь изображение лица Рамсеса выглядело целостным и благодарное выражение тенью прошло по нему.

— Фантастика! — воскликнул Николка, поставив меня обратно на пол. — Держится! Слушай, а как же он оттуда выпал?

— И как он оказался около «колоссов Мемнона»? Хотя, впрочем, — тут же нашел я объяснение, — вполне вероятно, что кто-то выковырял или подобрал здесь этот кусок, а потом обронил или выбросил его около «колоссов».

— Не говори аллитерациями, — заметил Николка и тут же проявил некоторую подлость натуры. — Давай я тебя еще раз подсажу.

— Зачем? — спросил я.

— Как зачем? Не оставлять же фараону! Выковыряем и отвезем в Москву. Ты представь только, у тебя будет такая реликвия! И мне отщипнешь кусочек.

— Ты что, сдурел?! — возмутился я. — А еще ученый. Все вы, ученые, такие. Как только морда не загорится от стыда!

— Да пойми ты, чудак-человек, он же снова вывалится и кто-нибудь поднимет и унесет, какой-нибудь прощелыга-янки или жирный бош.

— Вот пусть они и уносят, — еще более резким тоном сказал я, готовый смазать своему лучшему другу по роже. — А я, во-первых, считаю себя представителем самой высококультурной нации — раз, и, во-вторых, ты что, не знаешь, как мстят духи, охраняющие эти гробницы, всем, кто покушается на их целостность и сохранность? Ты что, не боишься?

— Пожалуй, ты прав, — улыбнулся Николка. — Прости, старик, что-то на меня вдруг напало, будто лукавый под руку толкал. Прости мне, что я позавидовал тебе, когда ты нашел этот обломок.

Мы постояли еще несколько минут, глядя на изображение нашего Рамсеса, которому мы вернули не что-нибудь, а глаз.

— Все-таки мистика какая-то, — сказал я и предложил Николке, наконец, уважить писателей и вылезти наружу.

Нас, естественно, отругали за недисциплинированность и заставили сказать спасибо, что они нас подождали и не полезли в следующую гробницу.

Усыпальницы Сети Первого и Тутмоса Третьего, которые мы осмотрели в течение следующих двух часов, были столь же великолепны, как гробница нашего Рамсеса, и мы так же бродили по ним, как зачарованные, не в силах налюбоваться бездной вкуса и гармонии. Интересно, что когда фараон умирал, работы по строительству и отделке комнат усыпальницы прекращались мгновенно. Самые дальние комнаты не дорыты до конца, а в тех, дорытых, не отшлифованы стены, а если отшлифованы стены, то на этих стенах сохранились наброски барельефов, сделанные смелой рукой художника. Если же в какой-то комнате уже начат барельеф, то при известии о смерти заказчика каменотесы тоже прекращали свою работу. Такие неоконченные барельефы мы тоже видели.

Много видел я в гробницах Тутмоса и Сети разных прекрасных танцовщиц и флейтисток, подавательниц пива и дарительниц лотосов, но не было там ни одной, которая могла бы сравниться с моей Бастшери, сидящей на корточках перед кустом пышных цветов в гробнице нашего Рамсеса. И странно мне было думать, что сегодня она еще приедет в Уасет, поселится в гостинице с расхожим названием «Савой» и будет ждать меня в одном из самых роскошных номеров этой гостиницы.

Между тем автобус уже вез нас обратно в Луксор, где после обеда мы должны были отправиться в «Савой» и устроить там засаду. И мне предстояло еще как-то объяснять друзьям, что мы не должны хватать Бастшери, не должны останавливать ее путь по векам и странам, и совсем уж некрасиво выпытывать у нее секрет клада Рамсеса Второго.

Патио в «Савойе» и впрямь оказалось чудесным. Посередине располагался бассейн размером где-то около десяти метров в ширину и пятнадцати в длину, может, чуть поменьше. Рядом с бассейном находился бар со множеством напитков, по левую сторону от бара вдоль кромки бассейна столики под зонтами и пластмассовые кресла, а по правую — лежаки, застеленные мягкими оранжевыми матрацами.

Узнав в «Савойе», что госпожа Галал еще не приехала, мы купили за четыре доллара четыре билета и отправились купаться, загорать и пить пиво. Вода в бассейне оказалась лучше, чем в здешнем Ниле, без топливных пятен. К тому же, здесь можно было не опасаться, что со дна вылезет крокодил-перестарок. Кроме нас здесь наслаждались жизнью всего несколько человек. Белокурый ариец атлетического сложения отдыхал в компании своей столь же белокурой возлюбленной. Они оба так и светились любовью друг к другу, то и дело краем глаза я замечал у них нежнейшие ласки, взгляды, касания. Потом она бросалась в воды бассейна — маленькая, юркая и сильная рыбка, а он, утолившись зрелищем ее купания, тоже бросался в воду — мощный, крупный, торпедовидный дельфин. Некрасивая англичанка, накупавшись, закуривала сигарету и садилась писать что-то за столик под тентом, любуясь, как плавают в бассейне влюбленные немцы. Должно быть, она писала детектив: «Войдя во дворик гостиницы, инспектор Браунинг сразу оценил обстановку — белокурый ариец атлетического сложения отдыхал в компании своей столь же белокурой возлюбленной, которая наверняка не догадывалась, с каким патологически преступным типом свела ее богиня любви Афродита…» Подруга этой сочинительницы была, напротив, весьма сексапильной, и Николка, невзирая на свою влюбленность в киевлянку Ларису, не преминул поплавать с ней, поулыбаться и раздобыть даже какие-то сведения:

— Канадки, — сказал он, вернувшись из бассейна и бросаясь плашмя на мягкую подстилку лежака. — Мы могли бы ухлестнуть за ними, учитывая твои познания в английском.

— А как же твоя Сильва? — усмехнулся я.

— Сильва! До Сильвы еще доехать надо. Не дай Бог, ее кто-нибудь из гарных хлопцив охмурит. Да я просто так про этих канадок. Тем более, что вторая — не фонтан. Представь себе, ее зовут Джон. Разве могут женщину звать Джон?

— У них все может быть. Свободный мир.

— А может, они — того?..

— И это может быть. Вторую-то, красотку, как зовут?

— Не то Энди, не то Энджи. Возьми да уточни.

Вместо завязывания еще одного знакомства, с этими канадками, я отправился к портье. Госпожа Галал пока еще не приехала. Я вернулся в патио, с разбегу нырнул в бассейн, проплыл под водой в один конец, развернулся и, не выныривая, еще раз пересек чудесную лужу. Когда я вынырнул, то не поверил своим глазам. На бортике бассейна стоял Бабенко и хлопал мне в ладоши. Остальная писательская братия наполняла своей дружной массой внутренний дворик гостиницы «Савой». Они что, тоже охотятся на Бастшери?

Вылезая из воды, я застал разговор Бабенко с Теткой:

— Молодцы, — укоризненно качал головой Бабенко. — Сами устроились, а соотечественники пусть преют в гостинице. Так?

— Да мы, собственно, знали, что рано или поздно вы сами найдете сюда дорогу, — оправдывался Ардалион Иванович. — Луксор не такой уж огромный город.

— Да сами-то, может быть, и не нашли, это Анна Павловна, храни ее Боже, договорилась с руководством гостиницы, чтобы нам разрешили побыть здесь до ужина.

— Бесплатно?

— Разумеется. А вы что здесь, не бесплатно?

— Мы-то по долларику скинулись.

— Урок: не отрывайтесь от коллектива, уважаемые литераторы Подмосковья.

Поначалу я проклинал припершихся нежданно-негаданно писателей, но, как оказалось, напрасно. Роль их была благотворной, и вот почему. Закийя все не приезжала, я считал каждую минуту, и мне стало бы совсем тоскливо, если бы Бабенко, Гессен-Дармштадский и еще несколько способных к движению представителей писательского братства не затеяли матч по водному поло. Они выпросили у канадок мяч, разбились на команды и всерьез занялись спортом. Мы — сначала я и Николка, а затем Мухин и Тетка — пополнили ряды команд с обеих сторон, и матч получился на славу.

Немец и немка незаметно исчезли, канадки же с азартом наблюдали за нашим матчем, издавая крики восторга и аплодируя. Затем сочинительница по имени Джон села с сигаретой за свой столик и, по-видимому, написала так: «План инспектора Браунинга внезапно нарушили объявившиеся во дворике гостиницы славяне — не то хорваты, не то чехи. Они мигом затеяли в бассейне бурный матч в водное поло, отвлекли внимание инспектора, и он не заметил, как Гензерих и его куколка куда-то исчезли…»

После матча мы пили отличное холодное пиво «Стелла», солнце быстро покидало дворик гостиницы, вода бассейна, претерпевшая спортивную бурю, вновь стала мирной и голубой. Я чувствовал, что мой крымский загар, полученный еще в июле, хорошенько обновился за этот вечер. Коже было приятно. Мы отправились ужинать в «Виндсор», но сразу после ужина вернулись в «Савой». Закийя Азиз Галал так до сих пор и не соизволила появиться, и мы прошли опять в патио. Сумерки уже сгустились, и патио представляло собой очаровательное зрелище. Внутри бассейна горели фонари, освещая воду таинственным и заманчивым светом. На столиках тоже появились фонарики; мы сели и заказали бутылку виски и ведерко льда, которые нам тотчас принесли. Мне сделалось грустно, захотелось, чтобы если не Закийя, то какая-нибудь из женщин, деливших со мной время, оказалась сейчас рядом среди этого блаженства и уюта. В который раз я сходил к портье и в который раз он уверил меня, что как только мисс Галал объявится, он тотчас же сообщит мне. Когда я вернулся в патио, за нашим столиком уже сидели канадки — Энджи и Джоанн, именно так, а не Джон, как послышалось плохо улавливающему звуковые нюансы английского языка Николке. Канадки принесли с собой надувную резиновую копию нильского крокодила и Николка старательно наполнял его своим русским дыханием. Когда крокодил достаточно наполнился русским духом, его пустили плавать в бассейн. Под влиянием виски стало веселее на душе, грусть развеялась, и мне стало безразлично, кто со мною рядом — Закийя или эти красивая Энджи и некрасивая Джоанн. Я затеял игру в жертвоприношение. Мы схватили девушек, раздели до купальников, связали полотенцами, которые здесь любезно предоставлялись напрокат всего за один египетский фунт, и принялись совершать ритуальные приготовления. Сидение пластмассового кресла отлично заменяло собой гулкий африканский барабан. Я принялся колотить в него и приплясывать, наша игра привлекла внимание присутствующих в патио, из-за столиков стали доноситься одобрительные возгласы и смех, а когда мы подтащили связанных девушек к бассейну, кишащему крокодилом, двое молодых немцев в одних плавках стали приплясывать вокруг нас, другие же по моему примеру схватили пластмассовые кресла и принялись выстукивать мой ритм. Игра настолько сделалась похожей на реальное жертвоприношение, что в смеющихся глазах канадок то и дело можно было заметить страх. Наконец, развязав руки Энджи, мы сбросили ее прямо на подплывшего крокодила. В ту же минуту среди немцев нашелся герой, который без страха кинулся в воду и вступил в схватку с крокодилом. Другие тоже попрыгали в воду спасать девушку. На этом игра закончилась. Через несколько минут, весело смеясь, мы вновь уже сидели за нашим столиком, обтирались полотенцами и попивали виски. Скучно было только Мухину, который совершенно не знал английского и только делал вид, что он понимает, как это все весело и знаменито.

Не помню, как разговор коснулся сочинительства, и я спросил, что такое пишет Джоанн. Она, нисколько не смущаясь, предложила мне пойти с ней и послушать написанное. Мы отправились к ней в номер. Нечего сказать, номер был респектабельный, там даже стояли какие-то невысокие статуи, изображающие рабов с опахалами в руках. На стене висел огромный папирус под стеклом — Тутанхамон перед судом Осириса. Я расположился в кресле, а Джоанн взяла рукопись и, усевшись на кровати, принялась читать. Поначалу шли описания египетских пейзажей, затем там появились две англичанки-путешественницы, стало ясно, что это девятнадцатый век. Обе англичанки влюбились в молодого египтянина, который сопровождает их, проводит внутрь пирамид, знакомит с какой-то таинственной огромной жабой, в которой живет душа древнего египетского мага Нефресиса… Поначалу я хорошо понимал то, что она мне читала, а когда почувствовал, что напрягаюсь, подошел к Джоанн сзади и стал снимать с нее тенниску.

Через час мы вернулись в патио, сели за наш столик и стали смотреть на какие-то новые игры, затеянные вокруг бассейна и в самой воде. Все произошло так легко и просто, как будто и не было ничего. Я восхищенно рассказывал о том, что мне якобы никогда не приходилось читать ничего, подобного сочинению Джоанн, а когда Николка шепотом поинтересовался, неужели мы только читали, я ответил:

— Нет, мы хотели еще порисовать акварелью, но решили перенести на завтра.

Совершенно забыв про свою примадонну, Николка напропалую ухлестывал за Энджи, но потом, когда он с ней танцевал, между ними вышла какая-то размолвка, и Энджи, подойдя к Джоанн, сказала, что смертельно устала и хочет лечь спать. Когда канадки ушли, я спросил у Ардалиона Ивановича, не заметил ли он каких-либо показаний на своем приборе.

— Нет, — ответил он, — стопроцентный голяк.

— Динамо она, твоя танцовщица, — сказал Николка. — Не приедет.

— Поматросила, — сказал врач Мухин с достоинством.

— Эх, — горестно вздохнул Николка, — до чего же на свете много динам.

— Ты думаешь? — откликнулся я. — А между тем взгляни: крокодила-то они забыли. Случайно ли?

— Считаешь, с намеком? — оживился Старов. Рассмеявшись, он хлопнул меня по плечу, извлек из бассейна резиновое чудовище и понес его в названный мной номер гостиницы.

 

Удовольствие девятое

ДО ВСТРЕЧИ НА ЭЛЕФАНТИНЕ

В полночь мы все, кроме Николки, вернулись в наш «Виндсор». Я уже лег спать, когда пришел и Николка. Он был наигранно весел.

— Ну как? — спросил я. — Удалось?

— Более чем, — ответил он.

— То есть?

— С обеими сразу.

— А вторая-то зачем тебе понадобилась? Она ведь далеко не красавица.

— Ты был прав. Они не просто подружки. И в этом, старик, такой шарм!

— Во-первых, скажу тебе, ох и развратная же твоя морда! А во-вторых, добавлю, ох и врун же ты!

Николка не выдержал испытания и расхохотался:

— Гады вы, сатирики, все сечете!

— Известное дело, мы сечем, а вы — наши насекомые. Где же ты пропадал столько времени?

— В том-то и дело, что эти канадские динамомашины битых два часа на холостом ходу меня крутили. Все потешались над тем, как я произношу их поганые английские слова. Правда, угостили кофе с ликером «Амаретто». Вообще-то они хорошие девчонки. Мы довольно мило посидели. И эта Джоанн, кстати, не такая уж уродина, как ты думаешь. У нее такие глазки умненькие, она иногда так посмотрит, что прямо залюбуешься.

— Все понятно. Страдания молодого Вертера перекинулись от Украины к Канаде. А ведь еще не стерлись башмаки… Хотя, что я говорю, мы же тебе как раз новые башмаки купили. Хороший рецепт для безнадежно влюбленных — купи себе новые ботинки, и предмет страсти моментально забудется.

Николка тем временем улегся в постель и оттуда вздыхал.

— А ты знаешь, — сказал он наконец, после некоторого молчания. — Если честно, то я никого бы сейчас не хотел, кроме моей Танечки. Представляешь, после всего уж, что между нами было плохого, засыпаю и вижу, как она подходит ко мне, смотрит ласково и кладет мне руки на плечи. Понимаю, что обратной дороги нам друг к другу нет, а все равно в душе остается только хорошее, и оно согревает.

— Для того и душа, чтобы в ней только хорошее оставалось. Ведь душа — не помойка, не место для хранения отбросов.

— Это ты прав, хоть и циник. Представляешь, я тут полмесяца назад приезжаю к ней, а у нее в квартире как было все год назад, когда мы с ней разбежались, так до сих пор и стоит — ни на грамм ремонт не продвинулся. Обои, линолеум, паркет, все стоит нетронутое. Я спрашиваю: «Что же ты ремонт не делаешь, у тебя же есть деньги?» А она мне: «Ну да, я сделаю ремонт, а ты у меня эту квартиру оттяпаешь и привет!» Вот глупая! Я же ей слово дал, что не буду претендовать на квартиру. И мне жалко ее так стало. Говорю: «Давай начнем все заново?» А она мне, знаешь, что сказала?

— Что?

— «Не могу, — говорит, — столько злобы на тебя накопилось, что уверена — на второй день все всплывет и заново начнется».

— Это на тебя-то злоба? За что же?

— Ну как за что? За то, что пять лет не мог добиться этой квартиры, что пять лет мы с ее пьяницей-отцом жили. А потом — что не сразу в обставленную квартиру привез, что безденежье, что долги. С одной стороны, она понимает, что я не виноват, а с другой — бабий инстинкт ее жжет: раз муж, значит должен обеспечивать. Это ж у них подспудное.

— Ладно, Никол, плюнь. Я уж так обрадовался — думал, ты и в самом деле в эту Ларису-актрису влюбился.

— А кто тебе сказал, что не влюбился? Может, как раз и влюбился. Вот встретимся с ней в Асуане, и узнаем.

— «Завтра мы встретимся и узнаем, кому быть хозяином здешних мест», — чтобы сделать Николке приятное, процитировал я его любимого поэта.

— Во-во.

— А ты знаешь, — все-таки потянуло меня за язык, — ведь сада Эзбекие, оказывается, уже давно не существует.

— Да знаю, — вздохнув, отозвался мой друг. — Я это еще раньше знал, еще до того, как мы сюда приехали.

На следующий день с утра до обеда никаких экскурсий не было, и мы снова отправились загорать в патио при гостинице «Савой». Там нас ждало небольшое удивление — оказалось, что когда приходишь второй день подряд, то билет в патио уже стоит не один доллар, а три. Ясное дело, это они на ходу сочинили, видя, как нам понравилось сюда ходить. Плюнув, мы заплатили за четверых двенадцать долларов и целых пять часов наслаждались купанием в бассейне и осторожными солнечными ваннами. В качестве наглядной агитации о соблюдении осторожности перед нами неподалеку от наших лежаков и шезлонгов страдала облупленная и обгорелая немка, которая без конца намазывалась всякими мазями и жалобно кряхтела.

Наши вчерашние канадки так и не появились, не говоря уж о коварной Закийе Азиз Галал. Ночь, проведенная мною с ней в «Индиане», уже начинала казаться мне выдуманной, приснившейся. Мне все труднее становилось ощущать прикосновения к ее телу, оживлять ее поцелуи, чувствовать всю ее. Желание продолжения жизни стало во мне побеждать жажду нового обладания этой женщиной. Моя кожа, хорошо пропекшаяся на луксорском солнце, жужжала как пчела, радующаяся обилию соков.

Николка все-таки пару раз наведывался к канадкам, но их не было в номере — как видно, уехали на экскурсию.

Мы уже собирались уходить из «Савойи» к себе в «Виндсор» обедать, когда к нам подошел портье и спросил:

— Can I speak to Mr.Mamonin?

Я взволнованно спросил, что ему угодно.

— Sir, we had a telephone talk with Mss. Aziz Galal. She asked to tell you only one word: «Elephantine».

— Only this word?

— Yes. Only this: «Elephantine».

— What does it mean, don’t you know?.

— Maybe an island near Aswan. There is one.

— Thank you, — поблагодарил я его и дал два доллара.

— Все понятно, — сказал Ардалион Иванович, когда араб, откланявшись, ушел, — свидание переносится дальше вверх по Нилу. Если только и это не фокус. Тут уж все дело в том, кто в ком больше заинтересован — мы в ней или она в жизненной силе нашего Феди.

— Мамонт, — сказал Игорь, обращаясь ко мне старой школьной моей кличкой, — тебя заманивают в западню и нас вместе с тобой. Хватит ли у нас долларов, чтобы объехать весь свет по указке каирской плясуньи?

— При сильной экономии до Мыса Доброй Надежды доберемся, — заверил Ардалион Иванович.

— Может, лучше добежать до канадской границы? — подмигнул я Николке.

После обеда нас повезли осматривать Карнакский храм — самое гигантское строение Древнего Египта.

Он представляет собой целый город огромных залов, величественных колоссов, обелисков, сфинксов, исписанный миллионами иероглифов, поддерживаемый невероятных размеров колоннами. Достаточно сказать, что на вершине каждой из больших колонн Карнака должны были умещаться сто рабов. В одном из залов храма — священное озеро, увы, заросшее тиной и давно не чищенное, а на самом восточном окончании этого святилища есть место, куда собирались первые христиане, и стоит крест, высеченный ими из огромной статуи.

Наша группа разбрелась по Карнакскому храму и лишь изредка, переходя из одного зала в другой, блуждая среди статуй или обломков, мы встречали кого-нибудь знакомого. Чтобы чуть-чуть почувствовать Древний Египет, не обязательно видеть пирамиды, нужно хотя бы полдня побродить по Карнакскому храму, но перед этим полдня осторожно позагорать под луксорским солнцем.

Так получилось, что мы оказались вдвоем с критиком и литературоведом Гессен-Дармштадским.

— У меня такое чувство, — сказал я, — будто от меня что-то усиленно скрывали, как если бы я жил в Москве, а мне запрещено было бы ездить в центр, чтобы не увидеть Кремль. И вот, наконец, я вырвался туда и увидел, что там вовсе не пустырь, а гигантское сооружение.

— Понимаю ваши рассуждения, — откликнулся мой собеседник. — Я знал много о Карнакском храме, но даже и предположить не мог, что он такой невероятно огромный. Судя по всему, храм Соломона был гораздо меньше по размерам. Мне кажется, целой жизни не хватит осмотреть его. Какая мощь, подумать только!

Так мы ходили с ним медленно и переговаривались, и мне нравилось с ним беседовать. Постепенно разговор наш сделался каким-то странным, будто мы разговаривали не по-русски, а по древне-коптски. Затем он вдруг резко обернулся ко мне и, глядя прямо в лицо, произнес:

— Это очень важно. Скажите мне, что вам удалось узнать от Бастшери?

Я с полминуты молча смотрел ему в лицо.

— Да-да, — сказал он спокойным тоном. — Вы не ослышались, я спросил именно то, что я спросил. Я никакой не писатель, я сотрудник Интерпола, а еще точнее — особой секретной службы при этой славной организации. Мы занимаемся расследованием всевозможных запредельных преступлений и, в частности, вот уже пять лет идем по следу Бастшери. Случай с вами — феноменальный. Вы провели с ней ночь, не так ли? И остались живы, если я не ошибаюсь? Что вы молчите? Ответьте, вы остались живы?

В голове моей все стало каким-то желтым. Со всех сторон на меня смотрели каменные колоссы Карнакского храма, почти у всех лица были изуродованы временем, но все равно они смотрели на меня, и я не мог точно ответить на вопрос шпиона Гессен-Дармштадского, остался ли я жив.

Я ощупал рукой лоб и стряхнул с себя наваждение.

— Разумеется, я жив, что за глупый вопрос!

— Ну наконец-то я слышу от вас живую человеческую речь, а то я уж засомневался — не зомби ли вы?

— Нет, я не зомби, хотя, честно признаться, не знаю, как чувствуют себя зомби, может, они так же, как я, ощущают себя живым и деятельным организмом. Во всяком случае, твердо могу заверить вас, что не наблюдаю за собой каких-либо изменений.

— То-то и странно, поэтому я и говорю, что случай уникальный. До вас Бастшери совершила несколько сот преступлений. Всякий раз она умудрялась ускользнуть от нас, и всякий раз люди, вступившие с ней в половой контакт… гм, простите…

— Ничего уж, ладно, — махнул я рукой.

— Еще раз извините мою бестактность. Так вот, эти люди не оставались в живых. А вы не только живы, но и, как утверждаете, не чувствуете в себе никаких отрицательных изменений.

— Вообще-то это не совсем так. Мне кажется, что я несколько потерял в весе.

— Много?

— Думаю, килограммов пять.

— Это бывает с людьми, впервые приезжающими в Африку.

— Послушайте, милейший Интерпол, мне удивительно, как это вы не можете ее поймать? Как это она убивает одного за другим каждую ночь и всем известно, что в теперешнем состоянии она называется Закийя Азиз Галал, и вы не можете взять и арестовать эту Закийю?

— То есть… Вы что, не знаете?

— Чего не знаю?

— Что сегодня она — Закийя Азиз Галал, завтра она Мариам Рехмет Шади, послезавтра Джессика Петерссен, а послепослезавтра снова Закийя Азиз Галал?

— Нет, я не знал этого. Потому-то мне и странно было.

— В том-то и дело, что Бастшери — не конкретная женщина. Это некое опасное существо, ифрит, которое перемещается из одного женского тела в другое и использует эти тела для обольщения мужчин, которых затем убивает, вытянув из них всю энергию. Кстати говоря, тело настоящей Бастшери, тело, из которого этот монстр вылез и пошел блуждать по другим телам, покоится в одной маленькой пирамидке неподалеку от Такомпсо.

— Где это?

— В Судане. Недалеко от границы с Египтом.

— Значит, мы постепенно движемся в том направлении?

— Видимо, да. Так что вам сообщила Бастшери?

— Ровным счетом ничего. Она говорила на древнеегипетском наречии, и я, естественно, не мог понять ни слова. Простите, а как вам удалось узнать про наше свидание?

— Вы позволите мне не говорить вам этого?

— Хорошо, но тогда и я оставляю за собой право не все сообщать вам.

— Договорились. Итак, значит, она оставила вам записку, в которой иероглифами сообщалось, что она будет ждать вас здесь, в Луксоре. Она заказала номер в гостинице «Савой», вы ждете ее второй день, но она так и не появляется. Однако это не значит, что Бастшери не здесь. Не приехала Закийя Азиз Галал, которая, по всей вероятности, мало теперь нас интересует. Приехала какая-то другая женщина, непременно красавица, которая и есть Бастшери, а точнее — ее носительница.

— А она непременно должна быть красавицей? — спросил я с улыбкой, вспоминая вчерашнее происшествие с канадкой Джоанн.

— Да, это главное. Кстати, это условие облегчает нам нашу трудную работу. Однако все равно шансов поймать Бастшери у нас очень мало. Уж слишком она хитра, увертлива. И слишком сильна.

— Подальше, значит, надо держаться от красавиц.

— Это от вас не зависит. Если Бастшери выбрала вас своей жертвой, вы не сможете сопротивляться ее чарам. Завтра она придет к вам в образе негритянки или китаянки, и вы все отдадите за то, чтобы провести с нею ночь восторга.

— Я вам не верю! — вдруг злобно сказал я. — Покажите ваше удостоверение.

— Вон идет ваш друг Николай… Кстати, посоветуйте ему поменьше ухаживать за канадской гражданкой Энджелой Льюис.

— Не беспокойтесь, Энджи — не Бастшери. Могу вас в этом точно уверить.

— И глупо. Сегодня она просто Энджи, а завтра — как знать. Закийя Азиз Галал тоже была просто танцовщицей до того вечера, когда вы увидели ее на теплоходике «Дядюшка Сунсун».

К нам подошел Николка. Глаза его горели.

— Федор Иванович, можно вас на минутку? — спросил он меня.

Мы отошли в сторонку и он страстно зашептал мне, что нашел там в одном углу отличный камень, со всех сторон гладко отесанный и весь испещренный иероглифами.

— Пойдем посмотрим, мне кажется, его можно запихнуть ко мне в сумку и вынести.

С большой неохотой я отправился с ним. Это действительно был красивый камень, очень гладко обработанный и очень аккуратно изрезанный иероглифами. Но даже вдвоем его невозможно было поднять, и я засомневался, вполне ли здоров мой дорогой друг, не напекло ли ему головку. В отчаянии он прохрипел что-то, мол, нельзя ли хотя бы отколоть чем-либо кусок от камня. Мне вновь пришлось стыдить его, напоминать о том, к какой культурной нации мы относимся, и о том, что историку негоже быть таким варваром.

Из Карнакского храма нас повезли в храм Аменхотепа Третьего. Солнце уже двигалось к закату, обливая теплой медью колонны храма, сделанные в виде связанных в вязанки стеблей папируса. Мне было грустно. Я никак не хотел поверить, что моя Бастшери и моя Закийя — разные существа. И мне тем более не хотелось, чтобы Бастшери пришла на свидание со мной в чьем-либо другом образе.

Ни с того ни с сего ко мне привязалась жена летчика, писателя и героя Шолома советовать, как лучше избавиться от солнечных ожогов, ей почему-то померещилось, будто я сильно обгорел.

— Вообще-то, брат, ты и впрямь красный такой, — сказал врач Мухин. — Надо будет тебя подлечить в гостинице.

— Да пошли вы все, я прекрасно себя чувствую. Просто завидуете, что я так славно загорел.

После ужина в «Виндсоре» мы вновь отправились наслаждаться жизнью в патио гостиницы «Савой». Канадки наши не появлялись. Николка пошел на разведку и выяснил, что в полдень они уехали в Каир. Так что пришлось нам просто купаться в бассейне и пить крепкие напитки. Когда мы вернулись поздно вечером в «Виндсор», все тело мое горело, причем нигде на коже не было такого места, к которому больно было бы прикоснуться. Видимо, я не обгорел, а просто перегрелся. Николка тотчас уснул, а мне никак не спалось, тело пылало, в глазах плыли бесконечные иероглифы.

Вдруг, часа в два ночи, легкий, еле слышный стук раздался в двери. Несколько секунд я оцепенело лежал, покуда тот же стук не повторился. Я тихонько встал и неслышными шагами подошел к двери, приложил к ней ухо. Я услышал, как там, за дверью, кто-то тихо шепчет непонятные слова на древнеегипетском наречии, и не в силах сдержать себя, распахнул дверь. Предо мною стояла Бастшери. Нет, это была не Закийя Азиз Галал, а другая женщина, тонкая и хрупкая, одетая так же, как та, которую я целовал в гробнице Рамсеса, то есть — почти никак не одетая. Приглядевшись, я и вовсе увидел, что это Бастшери.

Она ввела меня в один из соседних номеров, посреди которого стояла огромная постель, похожая на ладью или саркофаг; она продолжала говорить мне непонятные гулкие слова. Мы стояли друг против друга подле кровати или саркофага, я обнял ее, и она обвилась вокруг меня руками и ногами, но едва губы наши соприкоснулись, случилось нечто ужасное — сначала я ощутил, как ее губы лопаются, а, отпрянув, увидел, как прекрасное тело покрывается трещинами, осыпается, рушится, как выпучиваются глаза, оскаливаются зубы, проваливается живот, истончаются руки и ноги. Женщина, на моих глазах ставшая мумией, протянула ко мне костлявую руку, и я схватил ее запястье, в руке моей оказался золотой браслет, в ту же секунду ее рука обломилась, и страшная, полурассыпавшаяся мумия рухнула на пол и замерла…

Я дернулся и проснулся. Из руки моей что-то выпало и с металлическим стуком ударилось об пол, покатилось. Уже светало и можно было, не зажигая света, забраться под кровать и вытащить выпавшую из моей руки металлическую вещь. Это был браслет, исписанный иероглифами, но не золотой, а серебряный или посеребренный. Подойдя к балкону, я внимательно рассмотрел надпись. Нетрудно было заметить, что какое-то слово или изречение повторено трижды вдоль всей поверхности украшения:

От волнения руки мои дрожали и, поворачивая браслет, я выронил его. Николка проснулся и недовольно спросил:

— Ты долго еще будешь звякать там? Чем это ты звякаешь?

— Это ты мне подсунул? — спросил я, поднимая с полу браслет с иероглифами.

— Чего подсунул? Дашь ты мне поспать или нет?

Логически появление браслета можно было объяснить именно тем, что кто-то мне его вложил в руку. Тем более, что сны очень часто бывают связаны с реальностью.

И все же история получалась странная. Не Николка же в самом деле подстроил эту шутку.

Нет, нельзя ему спать. Тем более, что подъем через полчаса — нас ждал ранний поезд на Асуан. С трудом подняв Николку, я сунул ему под нос браслет и строго приказал:

— Что здесь написано? Читай!

Николка засопел, попытался было послать меня куда-нибудь подальше, но получил легкий удар кулаком в челюсть и вновь принялся напрягать свои познания в иероглифах. Я уж думал, что он снова не расшифрует надпись, но он вдруг вытаращил глаза и весело промычал:

— А-а-а-а! Ишь ты!

— Что? Прочитал? Да не молчи ты!

— Чего ты орешь! Это тебе привет от Бастшери. И очень оригинальный. Тут справа налево трижды повторяется, вот отсюда, начиная с ибиса: «Бастшри, Бастшри, Бастшри».

— Ты же говорил, что надо Вабастис…

— Ну, по-разному может писаться. В данном случае, как видишь, написано так: «Бастшри». Ну, чего тебе еще надо? Радуйся, смотри, какой подарок замечательный.

В дверь постучался Ардалион Иванович. Спросонья он был хмур, но история браслета развеселила его.

— Такие подарки просто так не делаются, — сказал он. — Охота продолжается.

— Только кто на кого охотится, непонятно, — проворчал я.

— Она на нас, а мы на нее. Помолимся нашему Ка и — в дорогу.

Через полтора часа мы уже ехали в поезде вверх вдоль Нила, в город, который у египтян назывался Сунну, греки называли его Сиена, а теперь он именуется Асуан.

 

Удовольствие десятое

ЭЛЕФАНТИНА

Название гостиницы, в которой нас поселили по приезде в Асуан, было самое подходящее — «Рамсес».

— М-да, — сказал я, когда мы с Николкой вселились в номер, — должно быть, если мы доберемся до Такомпсо, то там нас поселят в гостинице, которая будет называться «Бастхотеп».

— Что еще за Такомпсо такое?

— Город в Судане. Неподалеку от него находится пирамидка, в которой хоронится мумия Бастшери.

— А ты откуда знаешь?

— Времени зря не теряю. Об этом сообщили мне иероглифы Карнакского храма.

— Интересно, как ты собираешься попасть в Судан?

— Разумеется, нелегально. В пломбированном вагончике.

— Внесешь Мухину доллар.

— Это за вагончик-то? А по-русски вообще можно говорить? Ведь русский язык — тоже советская реалия.

Ничего интересного, кроме страшнейшей жары, на Асуанской плотине не было. По пути я завел с Ардалионом речь о том, что проще всего было бы отправиться в Такомпсо, найти пирамидку Бастшери, взять ее мумию и вбить ей в грудь осиновый кол. На мой вопрос, откуда я знаю про Такомпсо, я пересказал ему наш вчерашний разговор со шпионом Гессен-Дармштадским.

— Мой ему привет, — сказал Тетка. — Мумии там давно уже нет. И если он этого не знает, то не мудрено, что он ловит Бастшери уже столько лет и не может поймать. Но насчет посещения Такомпсо надо подумать. Может быть, ты прав и нам нужно побывать там.

Вечером мы гуляли по Асуану, обошли все гостиницы, но нигде слыхом не слыхали про каирскую танцовщицу Закийю Азиз Галал. Это нас несколько озадачило.

Асуан нам не понравился — грязный, вонючий городишко. Не особенно насладившись вечерней прогулкой по нему, мы вернулись в гостиницу и предались воспитанию в себе интуиции. Мы так славно занимались этим благопристойным делом, что я не помню, как и когда мы с Николкой перебрались в свой номер и легли спать. И я не знаю, сон ли это был, бред ли, а может быть — реальность, но среди ночи я бродил в кустах возле гостиницы «Рамсес» и видел там нагую женщину, лицо и фигура которой ужасным образом без конца менялись. Всякий раз это было красивое лицо и изящная фигура, но в этом живом непостоянстве облика было нечто отвратительное, нечто дьявольское. И я не помню, как я вновь очутился в постели в своем номере, живой и невредимый.

Было яркое утро. Кто-то постучал в дверь. Открыв, я увидел перед собой черномазого кучерявого паренька лет двенадцати. Пробормотав что-то по-арабски, он протянул мне конверт, на котором было написано: «For Mr.Mamonin». Я спросил его, кто велел ему передать этот конверт, но он только пожимал плечами и говорил:

— Ван мэн, ай дон но.

Я дал ему один египетский фунт и, когда он исчез, с нетерпением распечатал конверт. Меня ожидало новое удивление. На листке бумаги красовались странные значки:

Я немедленно принялся будить Николку. Протерев глаза, он уставился на полученное мной послание и затем сказал почти равнодушным голосом:

— Ну и что, подумаешь! Обыкновенное иератическое египетское письмо. Ничего такого сверхъестественного.

— Так что же тут написано? Ты можешь прочитать?

— Могу, но для этого мне нужно немного попотеть.

После этого мне пришлось ждать полчаса, покуда он умоется и приведет себя в идеальный вид. Только потом он сел за столик, взял ручку и листок бумаги и медленно, значок за значком, расшифровал надпись. Абракадабра получилась полнейшая:

И Р Х Ш Т С А Б

С И Р Т Н А К Р Х Т А Н И

Р Х Т А Л Х Т А Д А Х У А Х

Л Л А Ш Х У Т А Б

И М Е К Н И Р О У Ч Р А Х С Т Н О Д

Р О Д О X Т

Однако, внимательно приглядевшись, я не мог не заметить, что если верхнее слово прочитать задом наперед, то получится «БАСТШХРИ», а если так же прочитать последнее слово, нижнее, то выйдет «ТХОДОР». Следовательно, надпись необходимо было читать справа налево. Вот только сверху вниз или снизу вверх? Мы попробовали расположить слова сверху вниз, и получилось вот что:

БАСТШХРИ ИНАТХРКАНТРИС

XАУXАДАТХЛАТХР БАТУХШАЛЛ

ДОНТСХАРЧУОРИНКЕМИ ТХОДОР

Не очень-то поддавалось пониманию такое изречение. К нам присоединились Мухин и Тетка, но и от них не было толку. Сам не понимаю, как именно меня вдруг осенило, что «ИНАТХРКАНТРИС» — это английское «in other countries» — «в других странах». Так значит, надпись сделана иератическим письмом, но по-английски! Дальше пошло легче. «ДОНТСХАРЧУОРИНКЕМИ» разделилось на «don’t sharchuor in Kemi». Правда, не ясно, что такое «sharchuor», но все же — уже понятно, что не нужно что-то делать в Кеми, то бишь в Египте.

— Обратите внимание, — заметил Ардалион Иванович, — что если в первом и последнем слове букву «ха» заменить на «е», то получается четко: «Бастшери» и «Теодор». Николай Степаныч, ты точно знаешь, что это «ха», а не «е»?

Заменив «ха» на «е», мы получили несколько иную картину:

БАСТШЕРИ ИН АТЕР КАНТРИС

ЕАУЕАДАТЕЛАТЕР БАТУЕШАЛЛ

ДОНТ СЕАРЧУОР ИН КЕМИ ТЕОДОР

— Николка, а «у» случайно не может быть «ф»?

Оказалось, что значок  может быть и «у», и «в» и «ф». В таком случае «СЕАРЧУОР» спокойно делилось на «СЕАРЧ УОР» — «search for», и у нас была раскрыта целая фраза: «don’t search for in Kemi» — «не ищи в Египте». Оставалось загадочное словосочетание «ЕАУЕАДАТЕЛАТЕР БАТУЕШАЛЛ», но и так уже можно было предположить — меня ставят в известность, что хватит искать Бастшери в Египте, пора поискать ее в других странах. Потом Николка вспомнил, что значок все-таки может быть не только «е», но и «ха». С помощью варьирования букв еще через полчаса мы все же раскрутили заданную нам головоломку: «Bastsheri in other countries have a date later but we shall don’t search for in Kemi Theodor».

Наконец, переставив слова, мы с честью завершили решение этой сложнейшей задачи, не прибегая к помощи специалистов по разгадыванию шифров: «Theodor, don’t search for in Kemi, but we shall have a date later in other countries. Bastsheri» — «Федор, не ищи в Кеми, но у нас состоится свидание позже в других странах. Бастшери». Простенько и со вкусом. Никаких эпистолярных изысков. Стоило ехать до самого Асуана, чтобы получить здесь этот милый пинок под зад.

— Не грустите, орлы, — подзадоривал нас Ардалион Иванович, когда мы спускались на завтрак. — В других странах — так в других странах. Зато весь мир объездим.

— Кстати, я не уверен, что нам снова не крутят мозги, — возразил Николка. — Может статься, что она уже здесь, а письмо прислала, чтобы запутать следы. Хитрая щучка. Не поддавайтесь на ее уловки.

— Эх, — вздохнул я, — тяжела доля донора. Ждешь-ждешь, когда тебя выпьют, а оно все откладывается и откладывается!

Второй день в Асуане был упоительным. Сразу после завтрака мы отправились кататься по Нилу на фелюгах. Кормчий нашей фелюги, на которой разместились я, Мухин, Старов, Тетка, Гессен-Дармштадский, Бабенко и еще десяток писателей, приветствовал нас фразой по-русски:

— Здарова, Горбацев!

Николка задался вопросом, нельзя ли за это содрать с него один доллар. Между двумя фелюгами, на которых расселась наша писательская группа, затеялось соревнование. Та, вторая фелюга, стала отставать, и наш кормчий все время подзадоривал отставших криками:

— Горбацев! Горбацев! Горбацев!

Оттуда в ответ доносилось:

— Харащо! Харащо!

Ардалион Иванович посоветовал нашему кормчему кричать другую фразу — «Борис, ты не прав», тот старательно повторил ее несколько раз и стал кричать второй фелюге:

— Бариса, ды не брав! Бариса, ды не брав!

Публику это очень веселило, но Ардалиону Ивановичу был присужден штраф в один доллар.

Переправившись на другой берег Нила, мы сошли с фелюги и, поднявшись высоко в гору, посетили мавзолей Ага-Хана, колыбель исмаилитов. Некогда отсюда заместитель старца горы посылал ассасинов совершать злодейские убийства. Спустившись, мы с наслаждением искупались в Ниле. Здесь, в отличие от Луксора, вода была чистая-чистая, а течение слабое. Вернувшись на борт фелюги, мы отправились к острову Элефантина. Я лежал на носу фелюги. Никаких ожогов и в помине не было, загар ложился ровно, приятно. Чем ближе мы подплывали к Элефантине, тем больше меня охватывало волнение. Я понимал, что не могла Бастшери просто так послать мне эту весточку. Если и не сама она будет ждать меня там, то, во всяком случае, я должен буду увидеть нечто, что напомнит мне о ней или даст какой-либо сигнал.

Все же солнце палило нещадно и долго загорать на носу фелюги я не мог. Перебираясь под тент, я увидел еще одну фелюгу, плывущую метрах в тридцати от нашей, но это была не та, на которой плыла вторая половина писательской группы. На носу этой фелюги стояла тонкая, стройная девушка в белом купальнике. Она вдруг помахала нам рукой, и Николка в восторге воскликнул:

— Да ведь это же Лариса!

— Да ну! — не поверил я, настолько фигурка девушки показалась мне удивительной.

— Ну конечно, это она! — ликовал Николка. — Ла-ри-са!

— Бариса, ды не брав! — подхватил наш смешной кормчий, полагая, что речь идет снова о Ельцине.

В эту минуту какой-то молодой человек приблизился к девушке и, как видно, пытался уговорить ее сойти с носа фелюги. И тогда чудесная фигурка вытянулась, подпрыгнула и рыбкой ушла в воду. Через несколько секунд голова показалась над водой в нескольких метрах от борта фелюги и изящными, грациозными взмахами девушка быстро поплыла в сторону нашей фелюги. Ее тонкие белые руки, выпрыгивающие из воды и вновь ровно ныряющие, напоминали крылья чайки, охотящейся на рыб у самой поверхности воды.

— Лариса! Вернись! Ло-ра! — неслись крики с покинутой ею фелюги.

— Давай! Жми! Еще немного! — кричали Бабенко и Ардалион Иванович. — Молодец девчонка!

Я прыгнул в воду солдатиком, погрузился метра на два и снизу, из-под воды, наблюдал, как стройная, нежная и сильная фигурка девушки подплыла к борту нашей фелюги, как забарахтались и затем взмыли ввысь и исчезли точеные ноги. Когда я вынырнул, Лариса уже стояла на палубе нашей фелюги в окружении Николки, Бабенко и Ардалиона Ивановича и кричала своим:

— Не поминайте лихом!

А кормчий, весело хохоча, довольный такой смелой выходкой русской девушки, вторил ей:

— Бариса, ды не брав! Горбацев, харащо!

Когда я подплыл к фелюге, мне тоже протянули руки и помогли влезть на борт, потому что самому это было бы не под силу — борт более, чем на метр возвышался над поверхностью воды.

— Привет! — сказал я Ларисе. — Как же ты осмелилась на такой героический поступок?

— Просто они мне безумно осточертели, — весело смеясь, ответила девушка. Капли воды дрожали и горели в ее ресницах и волосах, звенели неслышным звоном, стекая по стройной фигуре, под белым закрытым купальником отчетливо прорисовывались острые грудки, маленькая ямка посреди живота, твердая выпуклость лобка. Я радостно улыбался ей, чувствуя, что ее дерзкий побег, заплыв и появление среди нас каким-то непонятным, но чудесным образом приносит мне освобождение, что мои волнения, страхи и безумное желание вновь встретиться с таинственной танцовщицей вмиг улетучились.

— А где же Олимпиада? — спросил Николка. — Пусть тоже.

— Я с ней поссорилась. Да она и плавать хорошо не умеет.

— Афродита! Нильская Афродита! — вставил свой комплимент Ардалион Иванович. — Ты покорила наши сердца!

— Не только сердца, она покорила Нил! — добавил Бабенко.

— Берите больше — Египет! — воскликнул Николка.

— Всю Африку! — сказал Гессен-Дармштадский.

— Отныне Египет — русская территория, — подытожил я.

Наша фелюга уже проплывала мимо острова, высокими отвесными скалами вставшего посреди течения реки. Гладкие, будто тщательно отполированные скалы были покрыты иероглифической резьбой и огромными рельефными изображениями фараонов и орлов с распростертыми крыльями. Зрелище неописуемой красоты.

— Элефантина, — сказал кормчий, тыча пальцем, хотя и так было ясно, что это и есть Элефантина.

— Боже, как красиво! — молвила покорительница сердец. — Какое счастье!

— Когда вы приехали? Где вас поселили? — выпытывал Николка.

— Приехали вчера, а поселили нас в гостинице «Хатхор». А давайте сплаваем на тот берег!

— Вот неугомонная! Влюблюсь! — прорычал Ардалион Иванович.

Лариса вскочила на нос фелюги и легко нырнула в воду. Я и Николка одновременно последовали ее примеру и пустились вдогонку. Она плыла так быстро, что я, хоть и отличный пловец, еле-еле поспевал за нею, а Николка плелся у меня в хвосте. Мне нравилось выигрывать у него это соревнование, но хотелось и девушку перегнать, а вот это уже никак не получалось. До берега она доплыла первой. Выбралась в редкие прибрежные заросли и расхохоталась, счастливая, что никто не мог ее догнать.

— Ну вы даете! — с обидой в голосе пропыхтел Николка, вылезая на берег последним. — Можно подумать, вы каждый день Нил переплываете.

— Во всяком случае, некоторые, наверное, по вечерам не напиваются, — заметил я, совершая тем самым маленькое предательство.

— А вы вчера напивались? Как не стыдно! Фу! — пристыдила нас Лариса.

— Можно подумать, что артисты оперетты не пьют, — буркнул Николка.

— Пьют, — вздохнула девушка. — И это так скучно! Ну что, поплыли назад на корабль?

— Дайте передохнуть, — взмолился Николка. — Кстати, а почему мы не боимся крокодилов?

— Потому что у нас в России их нет, — сказал я. — Нечего отдыхать, поплыли!

— Торопишься на Элефантину? — съязвил Николка. — Понимаю. Но только ведь ты сегодня получил отлуп.

— Какой отлуп? — заинтересовалась Лариса.

— У него любовь с одной египтянкой. Они договорились встретиться в Луксоре, она не приехала, позвонила по телефону из Каира и назначила свидание на Элефантине. А сегодня утром…

— Ну и болтун же ты, Николаша! Одеколончик проклятый!

— А что же сегодня утром?

— А сегодня утром ему пришло письмо, написанное иератическими знаками. Расшифровали, а там: «Прощай, милый друг, ищи меня по белу свету».

— Какими знаками? Эротическими? — рассмеялась Лариса.

— Почти. В общем, очень сексуальными знаками.

— Одеколончик! — снова обозвал я Николку.

— А почему Одеколончик?

— А это мы его так в школе дразнили. Он когда женихаться стал в восьмом еще классе, очень любил одеколоном брызгаться.

— Смешное прозвище! Просто блеск! Николай, можно я тебя буду звать Одеколончиком? Тебе это так подходит! — давясь от смеха, говорила Лариса. Николке это явно доставляло мучения. Но поделом — зачем нужно было трепаться про Элефантину и письмо!

— Смейтесь, смейтесь, я вот сейчас отдышусь еще немного и первым доплыву до лодки, — пригрозил Николка.

— А вы что, в одном классе учились? А красивая египтянка?

Так и задала подряд два вопроса единым махом Лариса, и непонятно было, ответ на который из вопросов больше интересовал ее.

— Египтянок у нас в классе не было, — ответил я. — Одеколончики были, это точно.

— Ну Фе-о-одор! — нахмурилась девушка. — Ну скажи, красивая? Как Нефертити?

— Ну вот еще! — возмутился я. — Гораздо красивее.

— Не может быть! Вот здорово! Поплыли к ней! Вдруг она все-таки ждет тебя на Элефантине!

Она побежала в воду, нырнула, поплыла. И вот мы уже снова гнались за ней.

— Одеколончики! Не отставать!

В последнем рывке мы с Николкой догнали ее и почти одновременно коснулись руками борта фелюги. Нам помогли забраться на фелюгу, наш заплыв вызвал бурю восторга.

— И все-таки Афродита была первая! — ревел Ардалион Иванович.

— Не догнали! Не догнали! — вторил ему Бабенко.

— Харащо, харащо, Горбацев! — смеялся капитан фелюги, так и напрашиваясь схлопотать штраф.

— Ах, как хорошо купаться в Ниле! — ликовала Лариса, сидя на носу фелюги и обсыхая. — Кажется, так бы и плыла до самого Средиземного моря.

— Не рекомендую, — возразил я, — уже в Луксоре вода загрязнена всякими бензинами и маслами. Мы там пробовали купаться — никакого удовольствия.

— Мы уже сегодня уезжаем в Луксор, — вздохнула девушка. — А куда спешить? Я бы, наверное, месяц могла бы здесь купаться, загорать и на этих фулюках плавать. На фулюках?

— На сейфуль-мулюках, — сказал я, а Николка оказался более тактичным, подсказал, как правильно.

— Как я эти фулюки полюбила, — все равно произносила так, как ей понравилось, девушка. — Фулюка лучше звучит, чем фелюга, ласковее. Я бы с них не слезала. А надо в Луксор, а там, сами говорите, купаться даже нельзя. Что же это за Луксор такой, если в нем купаться нельзя! Зачем такой Луксор нужен?

— Там в гостинице «Савой» есть шикарный внутренний дворик с бассейном, столики стоят, зонтики, лежаки, — сказал Игорь Мухин таким тоном, будто приглашал Ларису поехать немедленно вместе с ним в луксорскую гостиницу «Савой». Похоже, что и нашему выдающемуся семьянину понравилась покорительница Нила. — Там тоже можно… — добавил он, но так и не договорил, что именно можно.

— Да ну! — нахмурилась Лариса, — это не то. Разве сравнить какой-то бассейн, какие-то столики и зонтики с целым Нилом и фулюками? А что за чудо эта Элефантина! Почему мы не причаливаем к острову? Федор, как ты думаешь? — она лукаво глядела на меня, но не говорила ничего про мое неудавшееся свидание.

— А он не умеет думать, — сказал Николка, — он только умеет остроумничать.

— А, ну да, я же забыла, что он у нас сатирик. А как сатирика звали в классе?

— Меня звали Мамонтом, между прочим, — гордо сказал я.

— И не подходит! — возразила Лариса.

— Потому что Мамонин — Мамонт, — пояснил Игорь.

— А мне нравится всех по прозвищам звать, так интереснее, а то Игорь-Игорь, Николай-Николай. Одних Саш и Миш на белом свете как собак нерезаных. Игорь, вас как звали в школе? Вы тоже с ними учились?

— Тоже. Мухой. Я — Мухин, — сказал Игорь и покраснел.

— Браво! Хотя на муху вы так же не похожи, как Федор на мамонта.

— Можно на «ты», — еще больше краснея, сказал Мухин.

— Отлично. Предлагаю конкурс на лучшую юношескую кличку. Меня лично в школе звали Чача, потому что я — Чайкина. А в училище уже получше — Птичкой.

— Ардалион, твоя очередь, — обратился я к главнокомандующему. — Тебя как звали в детстве и юношестве? Тетей Мотей?

— А вот и не угадал, — ответил Ардалион Иванович. — Меня Лимоном звали.

— Неужели чувствовали, что ты лимоны будешь зарабатывать?

— Нет, конечно, просто от Ардалиона. Ардалион — Ардалимон — просто Лимон, вот и все, — покраснел Тетка. Ему явно не хотелось, чтобы кто-то прямо так сразу знал о его необычайных коммерческих способностях.

— Вообще-то вы больше на апельсин похожи, — сказала Лариса и попала в самую точку. Ардалион Иванович со своей круглоголовостью и впрямь был похож на крупный апельсин, только такой, у которого на щеках красные прожилки.

Дальнейший опрос выявил, что Гессен-Дармштадского в детстве звали Карандашом, Бабенко носил вульгарную кличку Баба, из других писателей нашей фелюги, согласившихся участвовать в конкурсе, удалось выжать такие перлы, как Нытик, Дундя, Пырыч, Кефир, Лыжа, Тумачок, Харя. Самую лучшую кличку в детстве носил толстый писатель по фамилии Талалаев.

— В детстве и в молодости я был еще в два раза толще, чем сейчас, — сказал он, — и меня звали Обезжиренный.

По единодушному мнению Обезжиренный оказывался бесспорным лауреатом первой премии. Заминка произошла с призом, который не успели придумать.

— Ну господа, ну сбросьтесь Обезжиренному по фунтику, — сказала Лариса, чем вызвала в писательской среде сильное замешательство, а победитель замахал руками:

— Не надо! Да вы что! Это же шутка! Вот еще, кто-нибудь фельетон напишет, как писатель такой-то получил премию за то, что в детстве его звали Обезжиренным.

— Бариса, бымбырав! — крикнул наш фелюгьер. Память уже успела растопить в его голове заученную фразу, и она расплылась, как воск.

А кричал он эту фразу второй нашей писательской фелюге и той, с которой сбежала наша Лариса. Оба эти судна красиво фланировали, двигаясь в нашем направлении. С опереточной фелюги стали звать Ларису:

— Лариса! Лариса Николаевна! Вертайтесь!

Кормчий решил, что ему отвечают про Бориса и снова заорал:

— Бариса-бымбырав! Харащо!

— Ни в коем случае не возвращайтесь, вы наша пленница, — заявил Ардалион Иванович.

— Я бы даже сказал, вы — наш главный приз, — добавил Обезжиренный Талалаев. — Мы вас можем отдать только за очень крупный выкуп.

— Вот еще! — возмутился Николка. — Никаких выкупов! Эта Птичка отныне навсегда останется с нами.

— А правда, не отдавайте меня им, с вами мне веселее. Давайте не поедем сегодня в этот противный Луксор, а будем лучше плавать до самого вечера на фулюках. И завтра тоже. Весь день.

Мы молчали. Она вздохнула:

— Понимаю. Вот рассержусь и удеру еще на другую фулюку! Мамоша, поплыли на Элефантин! Может, найдем там кого-нибудь.

До самого обеда мы плавали вокруг острова Элефантины на фелюге, купались, устраивали всякие шуточные состязания. На душе было чудо как легко и счастливо. Лишь однажды, вспомнив о Бастшери, я спросил у Ардалиона Ивановича, не фиксирует ли его прибор чего-нибудь поблизости, нет ли все-таки кого-нибудь на Элефантине.

— Мой бедный прибор вряд ли уже чего-нибудь фиксирует, — ответил с тяжелым вздохом Тетка, показывая голое запястье.

— Увы. Когда эту конфетку из воды доставал, она схватилась прямо за браслет, он возьми и как-то, черт его знает как, оборвись. Бултых — и в дамки. Так что он теперь подводных танцовщиц фиксирует. Ну ладно, за все надо платить, за такое веселье тоже. Веселая птичка. Николка с нее глаз не сводит. Как бы совсем не потерял голову парень.

После возвращения в «Рамсес» мы пообедали и немного восстановили при помощи джина «Гордонс» ослабшую и разнежившуюся под асуанским солнцем интуицию.

Во второй половине дня, часиков в пять, или даже раньше, мы покидали Асуан, подаривший нам такое удовольствие. Опереточная киевская группа ехала с нами в одном поезде, только мы до Каира, а они лишь до Луксора. Николка, как только сели в вагон, отправился искать свою Птичку. Когда он ушел, в наше с ним купе заглянул Ардалион Иванович. Вид у него был несколько виноватый.

— Слушай, — сказал он, — нехорошо у меня с Николкой вышло. Он попросил денег, хотел задержаться на один день с Птичкой, покатать ее завтра опять на фелюгах. И впрямь влюбился парнишка. А я взял да и отказал.

— И правильно сделал. Нечего баловать, — ответил я черство по отношению к влюбленному другу.

— Ничего не правильно. Сколько мы раз на свете живем? Представляешь, какое бы у него счастье было. Даже если бы она его продинамила. Это не главное. А может, это вообще его судьба. Хорошая девчонка, веселая. Был бы я помоложе, я бы запросто ухлестнул за ней.

— Был бы ты помоложе, у тебя тоже не было бы денег, и ты как миленький ехал бы сейчас в Каир, а ее оставил бы в Луксоре.

Ардалион Иванович вздохнул, соглашаясь.

— Удивляюсь я на тебя, — сказал он. — У тебя-то деньги есть.

— Но я вовсе не увлечен ею ни грамма. Или ты подразумеваешь, что я должен был профинансировать Николку? Но у меня он ничего не просил.

— Да ты бы и не дал.

— Да я бы и не дал.

— Потому что ты циник. А я вот что думаю. Я ему все-таки дам денег. Пусть он вместе с ней в Луксоре выйдет. Снимет себе комнату, ну не в «Савойе», так в том же «Винстоне», или как там у нас гостиница называлась?

— «Виндсор».

— Во-во. В том же «Виндсоре» пусть переночует, завтра с ней туда сходит, где бассейн. Как ты на это смотришь? Ну чего молчишь? Я не прав?

— Эх, Ардалиоша, сердечный ты человек. У тебя сердце как у динозавра, его можно в книгу Гиннеса заносить. Правда, я не знаю, каких размеров у динозавров были сердца, но думаю, что такие же большие, как у тебя.

— Короче!

— Короче, если уж благодетельствовать Николке, так уж всем миром. Часть ты, часть я, и с гинеколога его долю. Но только давай так — проверим истинность чувства, перед самым Луксором, или даже когда остановимся там, предложим ему этот вариант.

— Вот это, я понимаю, разговор! Ну, спасибо тебе, Федюньчик, от всей русской широкой натуры — спасибо!

— Попрошу без пошлостей. Натура наша гниловатая.

— Но широкая. Не спорь со мной — широкая!

Николка появился уже перед самым Луксором. Вид у него был расстроенный.

— Где ты был? Мы уже тут с ума сходим, — притворно воскликнул я.

— Ну да, прямо уж так и сходите. Мы с Ларисой в тамбуре все это время стояли, беседовали.

— Ну что она? Едет с нами или здесь остается?

— Ну как же она поедет? Смеешься что ли?

Я хотел спросить его, останется ли он с ней в Луксоре, но утерпел, удержался.

В Луксоре поезд стоял несколько минут.

— Давай ты, — шепнул мне Ардалион Иванович, когда мы выходили на перрон. Собранную на счастье Николке сумму он переправил мне в карман брюк.

— Рано, — сказал я. — Пусть насладится горечью расставания.

— Ну ты ж и садист!

Николка и Лариса что-то записывали на клочках бумаги — обменивались адресами на случай, если больше не увидятся здесь. Я выждал момент и подошел.

— Николай Степанович, можно вас на минутку?

Он с недовольным видом отошел со мной в сторонку.

— Приказ главнокомандующего. Артистка оперетты Лариса Чайкина подозревается в том, что она — египтянка Бастшери. Вам поручено остаться в Луксоре и провести с ней весь завтрашний день. Вы непременно должны отвести ее в патио гостиницы «Савой» и всячески ублажать. Номер снимете в гостинице «Виндсор». Вот вам сумма на проживание и обеспечение упомянутой гражданки удовольствиями. Завтра вы сядете на поезд в это самое время и отправитесь в Каир. Оттуда на автобусе — в Александрию. Найдете нас в гостинице…

— Мужики! Спасибо! Как мне благодарить вас!

— Не перебивайте. Найдете нас в гостинице «Венеция». Действуйте.

Николка подбежал к Ларисе, коротко сказал ей что-то и ринулся в поезд. Через полминуты он выскочил обратно на перрон, а поезд медленно тронулся. Вскочив в свой вагон, мы успели помахать Николке и Ларисе. Вид у историка был самый что ни на есть глуповато-счастливый.

 

Удовольствие одиннадцатое

ИСКАНДЕРИЭ

Меж высоких берез и сосен кружились крупные снежинки, ветки кустов и деревьев были одеты снегом, под ногами скрипело, вдалеке уже виден был утопающий в сугробах домик, тяжелые еловые ветви нависали над его крыльцом, и жадно хотелось дышать этим свежим, снежистым воздухом…

— Ох… — вздохнул я, стряхивая с себя снег внезапного сна, подцепившего меня на пути из Каира в Александрию. В Каире мы пересели с поезда на автобус. Справа и слева автодорогу окружала безжизненная бледно-желтая пустыня, то и дело навстречу с обочины дороги выбегали огромные фанерные щиты, дразнящие изображениями бутылок «кока-колы», «пепси», «севен ап», облепленных бисером холодных капель. Вместо верблюдов иногда попадались рекламные щиты сигарет «Кэмел». Из края в край небо сверкало чистейшей лазурью, не затемненной ни единым пятнышком. Из края в край земля расстилалась бледной желтизной, не нарушаемой ни единым силуэтом деревца.

В Искандериэ, как называют Александрию арабы, нас поселили в гостинице «Венеция». Покуда мы ехали по городу, наш новый гид, вертлявая девчонка Саида, вкратце рассказывала историю взаимоотношений царицы Клеопатры с Юлием Цезарем, Марком Антонием и другими любовниками, и я заметил, что некоторые писатели черкают что-то в своих блокнотах. Неужто они впервые все это слышат? Нет, не может быть, — не мог поверить я, — это просто привычка записывать все подряд.

Когда нас подвезли к входу в гостиницу, Саида похвасталась:

— По одной версии гостиница «Венеция» расположена как раз на том месте, где некогда находилась великая усыпальница, в которой покоились Александр Македонский, Клеопатра и Марк Антоний.

Жаль, что нельзя было обратиться к авторитету Николая Степановича Старова.

— Должно быть, ту же самую лапшу вешают на уши всем туристам, независимо от того, в какой гостинице они живут, — скептически заметил Гессен-Дармштадский.

— Когда экзотики не хватает, ее нужно творить, — сказал Ардалион Иванович. — А я почему-то верю, что именно здесь, где мы будем жить, были похоронены и Александр Великий, и Клеопатра Авлетовна, и Марк Антоний.

— Хорошо звучит — Клеопатра Авлетовна, — улыбнулся Бабенко. — Прямо-таки персонаж из русской былины.

Поселившись в гостинице и пообедав, мы отправились гулять по Искандериэ. В этом городе, конечно, меньше всего от Древнего Египта. Весь он — соцветие эллинизма, арабизма и современного американизма. Утомившись лицезрением архитектуры, мы вышли на берег Средиземного моря и искупались в лучах закатного солнца на общегородском пляже, изрядно загаженном. Вход в воду здесь был почти как в Юрмале — идешь-идешь, а все мелко и мелко. Когда мы шли на ужин, то на площади перед нашей гостиницей нам довелось увидеть необыкновенный футбольный матч, посмотрев который, я уверился, что будущее футбола за Египтом. Человек десять мальчишек сновали между двигающимися по площади автомобилями, перекидывая друг другу мяч. Игра, собственно, и состояла в том, чтобы послать пас и принять пас под самым носом у едущей машины и не попасть под эту машину. Зрители, а их собралось вдоль проезжей части на тротуарах немало, раскрыв рты наблюдали это удивительное зрелище, полное какой-то дикой дерзости и бесстрашия. Водители, конечно, притормаживали и не неслись на бешеной скорости. Одни высовывались из окон и злобно ругали мальчишек, другие, хохоча, восторгались. Продолжался этот рисковый матч не более пятнадцати минут, сколько раз казалось, вот-вот — и кто-нибудь из парней попадет под машину или хотя бы мяч лопнет, раздавленный колесом, но и мяч был цел, и мальчишки. Наконец, появился полицейский, и лихая команда шрапнелью рассыпалась с площади в улицы и переулки.

— Теперь я вижу, почему арабы могли в свое время завоевать Ближний Восток, Северную Африку и всю Испанию, — в восхищении сказал Ардалион Иванович.

После ужина мы собрали все свои запасы спиртного и устроили очередной совет в Филях, посвященный полному провалу операции «Тяга-5».

— Ну что же, соколы мои, — сказал главнокомандующий, наливая всем водку, — мы были необычайно близки к успеху, но враг оказался хитрее и коварнее нас. Поблагодарим нашего великого Ка и вспомним про наших привычных и надежных ангелов-хранителей. Жизнь продолжается, и, хотя след вероломной Бастшери утерян, будем надеяться, что в ближайшем будущем она даст о себе знать и мы непременно ринемся туда, откуда донесется едва уловимый сигнал ее присутствия. В какой бы точке земного шара она ни объявилась, мы найдем средства и силы, чтобы устремиться туда и схватить чертовку. За Бастшери!

— Что же мы будем делать теперь? — спросил Мухин.

— Расслабляться, — ответил главнокомандующий. — Отдохнем здесь, в Александрии, потом поедем вместе с инженерами человеческих душ в Турцию. Мой второй тост — за инженеров человеческих душ.

— Да, — сказал я, — в отличие от ловцов человеческих душ, они хоть какую-то пользу получили от поездки — вон как сегодня блокноты исписывали про Клеопатру.

— Однако некоторые из нас тоже получили кое-какую пользу, — поправил меня Ардалион Иванович. — Выпьем еще — за танцовщицу Закийю Азиз Галал.

Потом мы выпили за Николку, за Киевский театр оперетты, за великую русскую реку Нил, за государство Птолемеев, за утерянный прибор определения присутствия Бастшери.

— Кстати, — заметил я, — шеф, тебе не кажется странным, что Николкина птичка схватилась за твои часы с прибором и так ловко отправила их на дно Нила?

— Ты хочешь сказать…

— Я ничего не хочу сказать, но должен высказать одно соображение. — После целого залпа тостов язык у меня малость заплетался. — Птичка была с нами в компании, когда мы водили ее и подружку в ресторан «Саккара Нест». Ничем особенным она не выделялась. А тут вдруг за один день успела влюбить в себя целую фелюгу мужиков. Не наводит ли это на кое-какие размышления?

— Федор, Федор, Федор… — забормотал Ардалион Иванович так, что я не удивился бы, если б он рухнул сейчас и уснул, как тогда, в Каире. Но на сей раз главнокомандующий попросту запьянел, а это значило, что десять дней непрерывного владения интуицией стали сказываться, и Ардалион Иванович вступил во вторую стадию Тяги — стадию пораженчества. Так было в Румынии и Болгарии, где мы ловили оборотня Рутулку, так было в Финляндии, где нам удалось отыскать колдунью Сааримару и получить у нее напиток жизни древних тавастов, так было в Пицунде и в Крыму — наступал момент, когда Ардалион Иванович начинал медленно разворачиваться на сто градусов, сильно пьянеть от одной выпитой бутылки водки и мало интересоваться ходом Тяги. Эта стадия заканчивалась неминуемым превращением его вновь в скупого дельца, у которого не то что доллара, копейки не выцыганишь. Правда, длилась она обычно не меньше недели и сопровождалась буйством и расточительством невероятным, а значит, впереди у нас было еще разудалое путешествие по Турции в компании гуляющего запойного купчишки.

— Федор, как ты умен, мой мальчик! Нельзя быть таким, слышишь? В нашем мире нужно быть чуть поглупее, а то убьют, — рычал главнокомандующий, покачиваясь в кресле. — Ты хочешь сказать, что Бастшери все-таки существует? А не хочешь ты ли… ли ты узнать всю правду? Я ее выдумал.

— Правда иногда существует для того, чтобы ее не знать, — сказал врач Мухин.

— Помолчи немного, — махнул на него рукой Тетка.

— Я и так молчу все время, могу же я иногда вставить слово.

— Конечно, ты выдумал историю про Бастшери, — трезво рассуждал я. — Но ведь снова, как на всех наших Тягах, выдуманное и подстроенное тобой хоть немного, но становилось реальностью. Здесь, в Египте, этих реальностей было гораздо больше, чем где-нибудь. Мы отлично развеяли скуку, но не только. У меня было настоящее свидание с Бастшери.

— Мне пришлось выложить кучу долларов, чтобы она пришла к тебе, — продолжал разоблачения Ардалион Иванович, выпятив нижнюю губу, что всегда свидетельствовало о его опьянении.

— Ты имеешь в виду танцовщицу Закийю?

— Ну а кого же? Целую кучу долларов! Ни одна женщина в мире не была куплена мною за такую сумму. Арабки — очень гордые.

— Ты купил танцовщицу Закийю, а пришла ко мне все-таки Бастшери, танцовщица фараона Рамсеса. Своей игрой ты вызвал ее дух из глубины веков. Таков уж у тебя дар, Ардалиоша. Тебе кажется, что ты забавляешься, а забавляется он — твой дар делать из ничего некое таинственное чудо. Этот дар сродни твоему таланту из ничего делать деньги. Два этих дара противоположны и ненавистны друг другу, но один не может существовать без другого. Ты зарабатываешь деньги, чтобы тратить их, а тратишь — чтобы зарабатывать снова. Так же точно обстоят дела с двумя твоими дарованиями. Талант делать деньги находится в услужении у таланта создавать некую новую реальность. Даже если Бастшери никогда не было и ты ее выдумал, она уже есть, ты создал ее, причем создал так, что она существует не только здесь и сейчас, но и там и тогда, при фараоне Рамсесе. Я видел ее в его усыпальнице, я обнимал ее. Ее, а не танцовщицу Закийю, которая так и не соизволила появиться ни в Фивах, ни в Асуане. Бастшери уже есть, и она либо тут, с нами, либо там, с Николкой. Зачем ей понадобилось срывать с тебя часы, на браслете которых был прибор…

— Это был никакой не прибор, — выпучив глаза и не понимая, о чем я веду речь, промычал Ардалион Иванович. — Это была обыкновенная фигнюшка — нажимаешь на нее пальцем и она некоторое время светится зеленым пятном. Там какой-то состав, он реагирует на человеческое прикосновение.

— Даже если так, — не унимался я. — Ты обозначил его как прибор для ловли Бастшери, и Бастшери приняла это условие игры.

— Ты это серьезно? — задумался главнокомандующий. — Надо еще выпить. В твоих словах сквозит что-то.

— Сквозит, говоришь? Закрыть форточку?

— Выпьем за тебя, Мамоша! — предложил Игорь. — В том, что ты говоришь, действительно… — Он щелкнул пальцами и опрокинул рюмку.

— Зря только ты, Ардалион, писателя этого подключил, которого Карандашом в детстве звали. Он ведь, чего доброго, роман про нас напишет и даже бутылку не поставит. Кстати, сколько ты ему заплатил за участие в игре?

— Нисколько. Мировой мужик. Так загорелся, что никаких денег не захотел брать, а я ему десять долларов предлагал.

— Всего-то? Он так хорошо сыграл роль, что можно было бы все тридцать заплатить.

Нижняя губа Ардалиона Ивановича вытянулась еще больше. Он предложил немедленно идти к Карандашу и пить за его здоровье. Отговаривать его от чего-либо в такие минуты всегда было бесполезным занятием. Мы двинулись на поиски новых собутыльников. Через полчаса большая компания, угощаемая Ардалионом Ивановичем, сидела в баре гостиницы и потребляла спиртные напитки. В последнем выплеске жизненной энергии он выбежал на площадь перед гостиницей и требовал, чтобы ему выдали мяч, но не дождавшись мяча успокоился, позволил взять себя под руки и отвести в номер. Покуда мы с Игорем его раздевали и укладывали, сами еле держась на ногах, он все бормотал:

— Я казак или не казак?.. Я имею право или не имею?.. Я в Египте или не в Египте?.. Самбала тутла эшек хамон марахатон… Слыхали? Я по-древнееги… Я заработал или не заработал?.. Где мой верблюд? Федор, Федор, Федор… За державу обидно…

На этой фразе Бастшери достигла его жизненных центров, и он затих, как какой-нибудь швед или австрияк.

На другой день в Александрии у нас была обширная программа экскурсий — мыс на острове Фарос, где неподалеку на одном из островов некогда стоял великий маяк Сострата Книдского, королевский замок, греко-римский музей и знаменитые александрийские катакомбы. С греко-римского музея Ардалион Иванович начал изнемогать, где-то там у выхода из музея ему удалось раздобыть спиртное, и в катакомбах уже от него весьма выразительно пахло.

После обеда, который нам устроили в роскошном ресторане «Ривьера» в восточной части города, мы наслаждались жизнью на одном из лучших александрийских пляжей «Монтаза», расположенном на территории, некогда принадлежащей королевскому дворцу. Напитки здесь на пляже «Монтаза» были представлены в достаточном количестве — среди зарослей пальм и кустарников располагался бар; и Ардалион Иванович дал себе волю расслабиться, купил бутылку виски. На купание в Средиземном море он смотрел скептически. Мы же с Игорем, равно как многие из писательской среды, охотно и много плавали, хотя и вспоминали добрым словом крымское море и море у побережья Кавказа — там вода была чище, чем у берегов Искандериэ. Наплававшись, мы с врачом Мухиным решили тоже прогуляться до бара, но ограничились пивом «Голден Стар», которое продавалось в литровых бутылках, а по вкусу ничем не отличалось от уже знакомой нам «Стеллы».

От пива сделалось еще лучше на душе и в теле. Упоительно было сидеть в удобном пластмассовом кресле, обсыхать под александрийским солнцем и потягивать золотистое египетское пиво, излюбленный напиток древних жителей Кеми. Жаль только Николки не было с нами, но ведь он получил свою долю наслаждений вчера в Луксоре в компании столь очаровательной девушки, в которую он к тому же влюблен…

Я вдруг стал волноваться за Николку, как бы что не случилось с ним.

— Ардалион, — обратился я к уже заметно охмелевшему главнокомандующему, — а не махнуть ли нам в Луксор?

— Послезавтра мы должны покинуть пределы Арабской Республики Египет, — возразил вместо Тетки врач Мухин.

— Ерунда! — рявкнул Ардалион Иванович. — Мы можем пробыть здесь сколько захотим. Если Мамонт считает, что мы должны ехать в Луксор ловить там Бастшери, мы поедем туда.

— Мне уже надоел Египет, я хочу домой, к жене и детям, — закапризничал Игорь.

— Только жалкий отщепенец и трус может хотеть к жене и детям! — отрезал Тетка и отхлебнул из горлышка виски. Голый, толстопузый и хмельной, он очень походил на Вакха. — Мы должны получить тридцать три удовольствия, а мы еще не получили и пяти!

— Неправда, штук десять мы уже получили, — возразил я, — но неплохо бы и впрямь довести сумму до желаемого числа.

— Обратите внимание, что за рожа, — сказал подошедший к нам Бабенко.

— Баба, хочешь выпить? — обратился к нему Ардалион Иванович.

— Не откажусь, тетя Мотя. Нет, все же какая морда, посмотрите только, — Бабенко указывал на огромного старика-араба, босиком и в лохмотьях бредущего по лучшему пляжу Александрии с самым хозяйским видом, будто он был ифритом, джинном, отличающимся особой силой. На самом деле он всего-навсего занимался сбором пустой посуды, причем не каждый из отдыхающих на пляже соглашался отдать ему свои пустые бутылки из-под швепса или пива. Внешний вид этого старика действительно был отталкивающим — метра два ростом, тощий, черный; широкое, плоское и огромное, как лошадиная морда, лицо, все испещренное морщинами; глаза необыкновенно черные, а белки ярко-розовые и неестественно блестящие. Подойдя к нам, он указал на две свежевыпитые бутылки из-под пива и спросил:

— Bottles?

Мы знаками дали ему понять, что он вправе забрать их. Он стал раскланиваться и бормотать что-то по-арабски, затем, видя, что мы не особенно расположены гнать его в три шеи, вытащил из некоего подобия чалмы, покрывающего его голову, спицу. Этой спицей он проткнул себе щеку и вытянул кончик спицы через другую щеку.

— Ух ты! — воскликнул Ардалион Иванович.

— Известный фокус, — невозмутимо заметил Бабенко. — Он просто знает в щеках такие места, через которые можно без крови и безболезненно протыкать спицу.

— Ы-ы-ы-ы-ы! — промычал старик, разевая рот, чтобы мы увидели, что и язык под самый корень насажен на спицу.

— Если он думает, что это приятное зрелище… — поморщился Игорь Мухин.

Старик выдернул спицу, показал всем, что никакой раны и крови нет, и попросил доллар. Я отдал ему один доллар, но старик не унимался. Он воткнул спицу в одно ухо и высунул кончик из другого.

— Неужели в мозгу тоже есть такие точки? — удивился я.

— Нету, — авторитетно заявил Мухин. — Это я вам как врач говорю. Тут, должно быть, просто ловкость рук.

— А может, этот барбос — дервиш? — предположил Ардалион Иванович. — Подойди-ка сюда, милейший.

Старик подошел к Тетке и тот собственноручно вытащил из уха у него спицу. Потом, повертев спицу и разглядев ее внимательно, стал показывать знаками, нельзя ли, мол, и ему так воткнуть. Старик взял спицу и принялся медленно вставлять ее в ухо Ардалиона Ивановича. Дело принимало рискованный оборот.

— Ардалион! Брось! Ты с ума сошел! — заорал я, но было поздно — кончик спицы показался в другом ухе главнокомандующего.

— Между прочим, даже приятно, — улыбнулся живехонький при всем случившемся Ардалион Иванович. — Так оригинально холодит и щекочет.

— Заявляю, что этого не может быть! — воскликнул врач Мухин.

Страшный старик выдернул спицу и сказал:

— Give me money, please, now. I have to feed my wife. She is very ill and very ill. And my daughter — she can not get merried.

— Мамоша, дай ему еще долларов пять, — попросил меня Тетка. — Я бы сам дал, да вот забыл деньги в гостинице, а те, что были при себе, потратил на виски.

Я протянул старику пять долларов и показал, что ему не худо было бы оставить наше доверчивое русское общество. Он низко поклонился, вдруг воткнул себе спицу в точку между глаз над переносицей, быстро утопил ее в своей голове и выдернул через затылок. Это произошло так быстро, что некоторые не успели понять, что произошло, а страшный старик, не требуя больше денег, еще раз низко поклонился и зашагал прочь, звеня мешком с пустыми бутылками.

— Хорош! Чистый черт! — восторгался Бабенко.

— Цыган хочу, — сказал Ардалион Иванович. — Надоела Арабия. Баба, в Турции цыгане есть?

— Поищем, тетя Мотя, поищем. — Бабенке явно не очень нравилось, что Ардалион Иванович называет его Бабой, а тот, будто почувствовав, заявил:

— Лучше я тебя буду звать Али-Баба. Можно, товарищ Али-Бабенко?

Больше никаких приключений на роскошном пляже «Монтаза» не случилось. Ужинали мы уже в «Венеции», после ужина Игорь, затосковавший по жене и детям, остался в номере читать позаимствованную у кого-то из писателей книгу Германа Гессе «Игра в бисер», а я снова разделил судьбу Ардалиона Ивановича в гостиничном баре. На сей раз он не выбегал играть в футбол на площади, но под конец вечера пытался просунуть себе через ухо пустую бутылку, а когда не получилось, то попробовал сделать это с сидящим рядом американцем. Когда шалуна оттащили в угол бара и усадили за стол, его обидел официант, который никак не мог сообразить, что к русскому подгулявшему купчишке следует обращаться по имени-отчеству, а весьма нагло спрашивал:

— Maybe you’d better go for a. rest, mister?

Тетка посмотрел на него обиженно, стукнул себя в грудь кулаком и выпалил:

— Ардачья!

Произошло некоторое замешательство.

— Ардачья! Ардачья!

Наконец я, привыкший уже разгадывать здесь всякие ребусы, догадался, что «Ардачья» означает «Ардалион Иванович я!» Я перевел официанту, что господин желает, чтобы его называли Ардалионом Ивановичем, официант повторил свой первый вопрос:

— Maybe mister Ardalion Ivanovitch better go for a rest?

— For arrest? — грозно рыкнул купчишка. — Pourquoi for arrest? Ich will nicht, ich bin sober!

В конце-концов все-таки удалось уломать его и отвести спать. Мухин пожаловался, что ему не хотелось бы слушать музыку храпа и вдыхать ароматы перегара, и поскольку Николки так и не было, напросился ночевать в моем номере.

Всю ночь мне мерещился страшный старик. Он протыкал спицей все части своего тела, даже глаза, и все пытался проткнуть и меня. Будь я верующим, я бы помолился и уснул, но я не знал ни одной молитвы, даже «Отче наш». Был бы я, как несколько дней назад, влюблен в танцовщицу Закийю Азиз Галал, я бы вздыхал о ней. Но я был пуст в душе моей, и страшный старик без труда владел моим сознанием. Заснуть мне удалось только под утро, незадолго до рассвета.

Утром Ардалион Иванович постучался, вошел с весьма опухшей физиономией, сел на край моей кровати и пожаловался:

— Надоело мне тут. Свининки хочу, сала, капустки. Рассолу хочу. А больше всего жара надоела. Дождика хочу или, еще лучше, снега чистого.

— А как же Турция?

— Аллах с ней, с Турцией!

— А Николка?

— Николку надо найти. Жив ли он, Николаша наш?

На завтрак он не пошел. Я раздобыл для него у официанта мешок холодной, из холодильника, гуавы, которая кое-как заменила бедняге капустку.

Более или менее приведя Ардалиона Ивановича в порядок, мы втроем отправились в последний раз искупаться в Средиземном море и погулять по Искандериэ. Желание Тетки было близко к исполнению — с моря в этот день дул холодный, пронизывающий ветер, а на небе, впервые за все наше пребывание в Египте, кое-где появились облачка. Когда я указал на них Ардалиону Ивановичу и обнадежил, что, возможно, из этих облачков прольется хотя бы несколько дождевых капель, он отнесся к этому скептически:

— Их даже меньше, чем волос у меня на голове.

Он присел на камень и стал ощупывать свою голову, будто пытаясь угадать, прольется ли из остатков былой шевелюры хоть сколько-нибудь дождевых капель. Я разделся и полез в море, по которому уже ходили нешуточные волны. Немного поплавав во взбаламученной воде, я выбрался на берег и стал быстро обтираться полотенцем, ибо ветер и впрямь был не на шутку холодный. Надевая джинсы, я вдруг увидел вчерашнего старика. Уверенной походкой он двигался в нашу сторону. Лицо его выражало такую решимость, что мне сделалось страшно.

— Явление второе, — сказал я дрогнувшим голосом.

Когда он подошел к нам, я сказал:

— We have no bottles. And we need no magic.

Глядя мне прямо в глаза, он провел перед своим лицом длинным и корявым указательным пальцем, что должно было означать: «Нет-нет, мне не нужны сегодня бутылки», и после этого извлек из своего мешка и протянул мне вещь, которая почему-то не показалась мне в первые секунды удивительной, но потом, когда до меня дошло, я вскрикнул в изумлении:

— Ничего себе!

В руке у меня была литровая бутылка из-под пива «Голден Стар», внутри которой непонятным образом туда попавшая находилась трехсоттридцатиграммовая бутылка из-под лимонного швепса, а в ней в свою очередь какой-то черный пузырек, который тоже никак нельзя было бы всунуть в горлышко бутылки из-под швепса.

— Вот этого уж точно не может быть! — сказал врач Мухин.

— Бред какой-то, — прохрипел Ардалион Иванович. — У меня начинается белая горячка. Типичная галлюцинация для белогорячечника.

Не веря своим глазам, я разглядывал стеклянное чудо, бутылка из-под швепса перекатывалась внутри пивной бутылки, а в ней в свою очередь катался черный пузырек. Не видно было, что в том пузырьке — жидкость или что другое. Стекло пивной бутылки было темно-зеленое, а стекло пузырька совсем черное.

— Ten dollars.

— Всего-то! — удивился я и полез в карман.

— Не советую тебе покупать эту хреновину, — сказал Игорь. — Вспомни «Мастера и Маргариту». Это обыкновенное внушение. Как только он уйдет, окажется, что никаких бутылок там внутри этой бутылки нет. Гипноз. С медицинской точки зрения он гораздо более объясним, чем протыкание головы спицей.

Я все-таки не послушался советов медика и дал старику не десять, а целых двенадцать долларов на лечение очень больной и очень больной жены и на свадьбу дочери. Ничтожность платы была даже более удивительной, чем чудо с бутылками и пузырьком. Если бы Ардалион Иванович занялся продажей таких предметов, он стал бы не только миллионером, он всю Америку бы купил с потрохами и Японию впридачу. Я намекнул ему на это, похмельный купчишка вяло спросил у старика, много ли у него таких чудесных бутылок. Старик молча поклонился и не проронив больше ни единого слова пошел прочь.

— Может, догоним? — сказал я. — Ардалиоша, ведь старик-то золотой!

— А ну его! — махнул рукой русский бизнесмен. — Уж больно у него физиономия дьявольская. Лучше я вагон скрепок на Антарктиду продам, чем с таким стану связываться.

— По-моему, ты еще и не с такими имел дело, — заметил Игорь.

— Так те ж родные, советские черти, а этот — типичный Аль Маруф из «Волшебной лампы Алладдина». Пусть себе идет.

— Интересно, что же там в черном пузырьке? — спрашивал я, ужасно заинтригованный.

— Может, там наш Николка? — высказал оригинальное предположение Ардалион Иванович.

— Ну, это уж был бы переборчик! — возмутился Мухин. — Est modus in rebus — во всем должна быть мера.

— Жаль, что мы не можем поехать в Древний Рим, ты бы нам там очень пригодился, — похлопал его по плечу главнокомандующий. — Ну ничего, еще съездим в обыкновенный Рим, наш.

— Нет, вы только посмотрите, какое восточное коварство! — бесился я, распаляемый желанием узнать, что там в пузырьке. — С одной стороны, интересно, что там в пузырьке, а с другой, не хочется разбивать бутылки.

— Все-таки уму непостижимо, как он их одно в другое вставил! Мое материалистическое мышление отказывается продолжать свое существование. Перехожу в мистики, — признался медик.

— Не торопись рвать с устоями, — отсоветовал ему я. — Начнешь с отхода от материализма, а кончишь тем, что бросишь жену и детей.

— Нет, все-таки у меня начинается белая горячка, — прервал мою пылкую речь в защиту устоев Ардалион Иванович. — Только что у меня случилась галлюцинация, будто мне за шиворот капнула дождинка.

— Вот когда снег пойдет, тогда… — усмехнулся Игорь.

Но дождик и впрямь заморосил. Мелкий-мелкий, редкий-редкий, да и шел-то он из крошечного облачка над нашей головой всего каких-нибудь пять минут.

— Нет, — вынужден был признать я, — ты, Ардалион, гораздо больший маг и волшебник, чем все местные дервиши вместе взятые. Стоило тебе захотеть дождика, и — пожалте, получите. Это куда удивительнее, чем бутылки в бутылке. Если Турция встретит нас снегом, я запишусь к тебе в рабство.

Когда мы вернулись в гостиницу, Бабенко, рассмотрев мою волшебную бутылку, подивился, но, узнав, что за это уплачено целых двенадцать долларов, заявил, что у богатых свои причуды, а он бы и одного доллара не дал за такую бесполезную, хоть и удивительную вещь.

— Правда, — добавил он, — это можно продать еще кому-нибудь подурнее и содрать в два раза больше.

Мы уезжали из Александрии, так и не дождавшись нашего Николки и знать не зная, где он и что с ним. Последнее впечатление от этого города — огромная демонстрация, преградившая дорогу нашему автобусу. Мы минут пятнадцать ждали, пока она схлынет. Митингующие несли транспаранты, исписанные арабской вязью. Кто-то поинтересовался у Саиды, что написано на транспарантах.

— О, эта демонстрация направлена против Саддам Хуссейн. Вы знаете, Саддам Хуссейн напал на суверенное государство Кувейт и оккупировал его.

В ту же самую минуту, как она сказала это, появился транспарант, на котором было написано «Saddam!», а за ним несли огромный щит, на котором была нарисована Звезда Давида, разрубаемая кривой арабской саблей. На руке тоже было выведено «Saddam». В довершение всего, прежде чем автобус тронулся, мы успели увидеть стройные ряды полиции, которые устремились вдогонку за демонстрантами, держа наизготовку приклады.

— Странно, однако, что полиция не поддерживает антисаддамовскую демонстрацию, — громко сказал я. — Саида, не встал ли Египет на сторону Ирака, пока мы купались на пляже «Монтаза»?

Покрасневшая гидша только улыбнулась.

 

Удовольствие двенадцатое

ПРОЩАНИЕ С ЕГИПТОМ

У дверей гостиницы «Индиана», куда нас вновь доставили, привезя в Каир, нас встречал улыбающийся Николка.

— Ты жив, о одеколон моего сердца! — воскликнул я, выпрыгивая из автобуса и бросаясь в объятия живого друга. — Как ты мог столь бездушно терзать наше ожидание?!

— Господа, если бы вы знали, как я вам благодарен за то, что вы для меня сделали! — разливался в ответ Николка. — А загорели-то еще больше!

— Мы проводили время на лучшем средиземноморском пляже «Монтаза», — сказал Ардалион Иванович и зачем-то еще потребовал от Мухина: — Врач, подтверди.

— Да, — сказал Мухин покорно, — мы проводили время.

— Судя по тому, что ты тоже еще больше загорел, вы с Птичкой тоже проводили время, — сказал я. — Где она? Я хочу ее обнять.

— Увы, — вздохнул Николка, — она уехала со своими в Александрию.

— Значит, на подвиги способны только мужчины, — констатировал Тетка.

— А, пропащая душа! — подойдя к нам, прорычал Бабенко. — Еще один такой побег и — расстрел. Пока же крайняя мера заменяется ссылкой в Турцию.

В «Индиане» нас поселили в других номерах, так что ничего не могло напомнить мне о моем свидании с Бастшери, даже рабы, копающие землю во дворике под балконом — окна на сей раз выходили на улицу перед фасадом гостиницы. По обычаю мы разделили номер с Николкой, Игорь — с Ардалионом Ивановичем. Первым же делом я показал Николке чудесную бутылку и рассказал о том, как она мне досталась.

— Фантастика! — восторгался Николка, разглядывая таинственный предмет. — Слушай, мне кажется, это какой-то очередной розыгрыш со стороны Тетки. И если так, то он уже начал изгаляться над нами.

— Скажи, историк, была ли все-таки у Рамсеса Третьего какая-нибудь история, подобная той, что придумал наш купчишка?

— Ты знаешь, мне кажется, нечто похожее я где-то читал, но вот про Рамсеса ли — сомневаюсь. А ты что, думаешь, он сам все выдумал?

— Бес его знает. Он ведь не без фантазии. За что мы и любим его. И все-таки, заметь, что, как всегда, мы охотимся за выдуманными тайнами и как бы тем самым навлекаем в свои сети тайны настоящие. Глаз фараона, найденный мною и возвращенный ему. И ведь не какого-нибудь фараона, а именно Рамсеса Третьего. Ардалион, конечно, проявил старательность — два письма, браслет, трупы повсеместные. Эффект был. Мы хоть и знаем нашего фантазера не первый год, а все равно поверили.

— Ты знаешь, как ни странно, да. Ведь ежу понятно — врет подлец, все придумал, подстроил, кого надо подкупил. А все равно почему-то верится, и жутковато становится, и интересно, и здорово. Как это объяснить, я не знаю.

— А я, кажется, знаю. Нечто похожее я видел, когда, помнишь, я работал одну зиму Дедом Морозом. Вот приезжаешь к детям и видишь именно такую картину — они понимают, что ты на самом деле никакой не Дед Мороз, а обыкновенный, притом — молодой человек, и все равно, в глазах у них читаешь и любовь к тебе, и восхищение, и зачарованность чудом. Я в одну квартиру приехал, а там человек семь детей. Вот весело было! И вдруг слышу за спиной у меня такой разговор: «А Дед Мороз-то не настоящий. Смотри, валенки у него черные, а должны быть серебряные, и не валенки, а сапожки». А вторая девочка отвечает: «Как же не настоящий, если он просто сапожки на батарею положил подсушиться, я сама видела. Там такая большая батарея есть в другом доме, он туда и положил их подсушиться». Соврала, не моргнув глазом, чтоб только защитить чудесное от посягательств какой-либо инспекции. Мне кажется, то же самое происходит и с людьми, которые… Что это?

— Где?

— На спине у тебя, на левой лопатке.

Покуда я разглагольствовал про особенности восприятия детьми Деда Мороза, Николка стал переодеваться, и когда он снял рубашку и повернулся ко мне спиной, я увидел у него на левой лопатке нечто странное — пять красных пятнышек величиной с булавочную головку, расположенных четко в виде обозначения пятерки на игральной кости. Я подвел его к зеркалу в ванной, дал в руку другое из моего бритвенного набора, он долго внимательно разглядывал отражение своей спины, потом растерянно промолвил:

— Может, это опять какой-то розыгрыш?.. А может… может, я подцепил какую-нибудь заразу, когда мы купались в Ниле?

— Срочно нужен врач.

Я сбегал за Мухиным. Осмотрев таинственный знак на лопатке у Николки, он довольно спокойно отнесся к его появлению:

— Ничего страшного я пока не вижу. Пятна похожи на особую разновидность родимых пятен — так называемых сосудистых. Они возникают у человека в результате разрастания сосудов кожи. Могут появляться как поодиночке, так и целыми группами. Единственное, что заслуживает в данном случае внимания, это необычное их расположение. Похоже на игральную кость. А в остальном, как говорится, случай, не требующий немедленного хирургического вмешательства.

— Люблю я врачей, — рассмеялся я. — Если бы тебя, Николка, таким же точно образом, в виде игральной пятерки, прострелили в пяти местах на левой лопатке, он бы тоже пришел и сказал: «Не вижу ничего страшного. Обыкновенные пулевые отверстия. Бывает, что они появляются в одиночку, бывает, целыми гроздьями. Они возникают в результате прохождения пуль огнестрельного оружия через тело человека. Труп в хорошем состоянии, и не вижу необходимости срочного хирургического вмешательства».

— Это точно, он так бы и сказал, — подтвердил Николка, немного успокаиваясь насчет внезапно появившихся родимых пятен.

— Вовсе я бы не так сказал, — буркнул Игорь.

— Слушай, эскулап, а эти пятна, они что, на всю жизнь мне теперь?

— Вероятнее всего, что да, на всю жизнь. Могут, конечно, и исчезнуть, но скорее всего нет. Я не вижу ничего страшного. Как бы такая натуральная татуировка. Носи на здоровье.

— А как там наш миллионер? — поинтересовался я.

— Здесь случай более серьезный, но тоже не смертельный. Он уже полакомился шампанским и прекрасно себя чувствует. Правда, неизвестно, чем все кончится, потому что оно стало поступать к нему в больших количествах.

— То есть? Откуда?

— Оказывается, все писатели имели при себе по две бутылки шампанского. Кто-то надоумил их взять этот напиток с собой в Египет, потому что, якобы, можно в Каире продать каждую бутылку за пять долларов. И некоторые, особо настойчивые литераторы даже нашли места, где можно было действительно сдать товар. Сегодня они обещали отвести всех остальных туда же, но тут эта история дошла до сведения нашего Ардалиона, и он предложил купить все шампанское по шесть долларов за бутылку. Теперь у нас там не номер, а целый приемный пункт.

Это заслуживало внимания, и мы пошли посмотреть. Действительно, в номере, где поселились на последнюю египетскую ночь Тетка и Мухин, писатели Кафиров и Харло держали в руках по две бутылки шампанского. Еще десять таких же бутылок уже стояли рядом с Ардалионом Ивановичем, который важно восседал за журнальным столиком и заставлял писателей, сдающих шампанское, расписываться в ведомости. Сдав свои две бутылки, Кафиров важно поставил свою подпись в документе и получил двенадцать долларов от «писателя из Подмосковья».

— Господин Кефир, будьте любезны, — сказал Тетка, рассчитываясь с клиентом и пожимая ему руку. — Кто следующий?

— Гх-м… Харло. Марлен Петрович. Детский поэт.

— Если не ошибаюсь, кличка — Харя. Расписывайтесь в двух графах. Вот здесь — «шампанское сдал», и здесь — «деньги получил».

— Надеюсь, этот документ не получит хождения? — потупился детский поэт.

— Получит, но очень не скоро. В книге «Мои встречи с литературой и литераторами». Она по завещанию будет издана только после моей кончины. А я намерен прожить еще лет сорок. Так, получите. И передайте всем остальным, что сегодня я принимаю только до шести часов вечера.

— Ардалион! Ты с ума сошел! — воскликнул Николка, когда детский поэт по кличке Харя удалился. — Ты что, собираешься таскать с собой эту тяжесть?

— Зачем же? Сегодня все выпьем. Ну, а останется пара бутылочек, возьмем с собой в Турцию.

— Можно? — раздался голос в приоткрытой двери.

— С товаром? — важно спросил купец.

— С товаром. Только у меня это… «Салют».

— «Салют» принимается по три доллара. Фамилия?

— Зойферт… Вообще-то, если так, то я лучше попробую еще где-нибудь пристроить. Или дайте нормальную цену.

— Три доллара и ни цента больше.

— Так вы мою фамилию тогда вычеркните. Прощайте.

— Я вашу фамилию еще и не успел записать.

После Зойферта пришли еще писатели Дундич, Быстрый, Талалаев и кабардинская поэтесса Джакова, которая принесла аж четыре бутылки. После писателя Чурыни, который принес только одну бутылку, признавшись, что вторую уже выпил, поступление шампанского прекратилось. Итого было сдано двадцать шесть бутылок, одну из которых приемщик уже успел вылакать.

После ужина вся наша писательская компания отправилась на прощальный вечер, да не куда-нибудь, а на теплоходик «Дядюшка Сунсун». При встрече с господином Хасаном я выразил удивление, что он жив, на это он, смеясь, ответил, что он вовсе не Хасан, а его брат-близнец Сулейман. При этом он, не скрываясь, подмигнул Ардалиону Ивановичу и еще громче рассмеялся.

Программа была точно такая же, как когда мы приходили сюда впятером десять дней назад. Когда появилась Закийя, Николка и Ардалион одновременно ткнули меня с двух сторон в бок. В первый миг у меня прихлынула кровь к сердцу, но потом я больше обращал внимание на то, как зрители реагируют на ее замечательные танцы. Неприятно было видеть восторженные глаза, похотливо разинутые рты, хлопающие ладоши, а оттого и сама Закийя, моя возлюбленная Закийя, была мне неприятна. Я вспомнил, каким огнем опалила она мое сердце тогда, и удивлялся, что теперь во мне было так пусто и так глухо по отношению к ней. Я заметил, что черты лица ее чересчур слащавы, глаза слишком блестят, живот слишком притягивает взор, руки уж очень гибки… Я видел, как вспыхнули глаза Закийи, когда она увидела меня, но вспомнил, что за ночь, отданную мне, она взяла плату у Ардалиона Ивановича, и ответил ей презрительным взглядом. Лучше бы мне умереть было тогда в объятиях Бастшери, чем узнать потом, что любовь была продажной.

Но нет, у меня все-таки было свидание с Бастшери. Закийя тут не при чем. Она просто послужила нам, одолжив Бастшери свое тело, которое теперь плясало для всех танец живота. Я не мог больше смотреть на танцовщицу Закийю, встал и вышел из зала, спустился на нижнюю палубу, закурил и, облокотившись о перила, смотрел, как мимо борта «Дядюшки Сунсуна» проплывают берега, огни зданий, высокие белоствольные и обычные пальмы. Закийя подошла ко мне, горячо дыша после только что исполненного танца, и взяла под руку. Мало того, она прикоснулась щекой к моему плечу:

— Why is my sahib so sad tonight? — спросила она нежным голосом. И то, что она говорила по-английски, а не на том дивном наречии, на котором объяснялась со мной в ту ночь, раздражало меня. Я выпрямился, повернувшись к ней лицом, и сказал:

— Your dance is really wonderfull, miss Zakiya. The public is amazed.

Она улыбнулась слегка виновато:

— It seems to me that you are not glad to see me. Maybe you do not love me anymore?

Сердце мое дрогнуло, мне стало жаль ее и себя, и чтобы не дать чувству жалости овладеть мною, я жестко ответил:

— I prefer not to talk about love and death. Or about love and money, as you like it. Let better the show go on.

Я взял ее за локоть, легонько сжал его и отправился обратно на верхнюю палубу, очень довольный собой и оттого безмерно тоскующий. Сев за свой столик, спросил у господ писателей какую-нибудь пишущую принадлежность, и любезнейший Лев Быстрый предоставил в мое распоряжение не только фломастер, но и листок из того самого блокнота, куда он, помнится, записал трагическую историю любви Клеопатры и Марка Антония. Я мигом нарисовал отличный шарж на Льва Быстрого и подарил ему с автографом. Возымев успех, я получил еще несколько листков из того же блокнота и выполнил великолепные шаржи на Харю, Бабенко, Айзенштамичюса и Талалаева-Обезжиренного. Потом, когда, сменив танцоров, снова выскочила ослепительная Закийя, я в каком-то карикатуристическом экстазе в минуту выразил всю ее сладостную восточную красоту в замечательном шарже, в котором равно отразились прелести роскошной танцовщицы и моя потерянная любовь к ней, мое пресыщение Египтом и мое прощание с ним. Под рисунком я написал самую банальную фразу, которую только можно придумать: «From Russia with love». Я даже позволил всем полюбоваться моей работой и выразить свое восхищение моим талантом. Потом я попросил Бабенко, чтобы он от лица всех писателей вручил рисунок очаровательной танцовщице. Бабенко отнесся к моему поручению вполне официально. Когда кончился танец, он крикнул:

— Минуточку!

Подойдя к Закийе, отрапортовал:

— Позвольте вам, прекраснейшая Закийя, выразить сердечную благодарность и признательность от всего коллектива советских писателей. Радуйте людей своим замечательным искусством. Не каждый сможет так владеть своим животом, га-га-га! — При этих словах он обхватил руками свое толстое брюхо и подвигал им туда-сюда, вызвав взрыв хохота. — В общем, вот вам подарок от всего сердца.

Тут он протянул ей мой рисунок, присовокупив к нему эстамп с изображением заката солнца над Кижами, один из многочисленных сувениров, которые писательская группа раздаривала везде — гиду в Каирском музее, кормчему на асуанской фелюге, экскурсоводу в александрийских катакомбах, везде. Увидев шарж, она рассмеялась и блеснула глазами в мою сторону, будто знала, что это я нарисовал ее на прощание. Потом Бабенко еще спел для нее голосом Зураба Соткилавы:

И все тем самым окончательно превратилось в карикатуру на вспышку чувств, которую я испытал десять дней назад, и которая сегодня окончательно погасла.

— Не вздумай только снова покупать ее для меня, — шепнул я уже изрядно нализавшемуся Ардалиону Ивановичу. — Шею сверну!

— Мальчишка! — просопел Ардалион и уронил подбородок на грудь, сильно выпятив нижнюю губу. Мне захотелось напиться, как он, и я стал хлестать стакан за стаканом. Как и тогда, мы пили белое сухое вино, правда, закуски было гораздо меньше, поскольку ее оплачивало дядюшке Сунсуну туристическое бюро. Закийя снова танцевала, и я танцевал с ней, изображая сагиба, правда довольно пьяного, поскольку я быстро добился своего и почти догнал Ардалиона Ивановича.

Не помню, как, каким образом я очутился потом в ее уборной. Мучительно вспоминается сцена, как я стою перед ней на коленях и произношу с клокотанием в горле:

— Now and forever you, Dulcinea, is the woman of my heart!

Она же, смеясь, ставила ногу на обитую плюшем табуреточку перед столиком и зеркалом, и, поведя плечом, подмигивала присутствующим при этом танцорам, мол, глядите, что сейчас будет. Что же делал после этого я? Я хватал эту чудесную ногу и кусал ее едва ли не изо всей силы. Потом меня ударили по лицу и что-то кричали мне, я тоже ударил кого-то и помню, что из уха у него потекла кровь. И снова меня ударили кулаком в челюсть так, что я опрокинулся навзничь куда-то в угол, а потом ворвались обезумевшие от ужаса Бабенко и дядюшка Сунсун, которому я крикнул по-русски:

— А, вот и дядюшка-мертвец пожаловал!

Меня чуть ли не на руках вынесли из уборной Закийи Азиз Галал, а я кричал при этом:

— Отнесите трупы! Средь поля боя мыслимы они! А здесь нелепы, как следы резни!

Помню, что Ардалион Иванович оказался трезвее меня, он заплатил за что-то дядюшке Сунсуну, меня усадили в самый дальний угол и я уснул там.

Проснулся я, как ни странно, не под забором, а в постели в своем номере гостиницы «Индиана», и даже раздетый и под одеялом, а не абы как. Поднявшись на нога, я подошел к зеркалу и увидел, что челюсть у меня слегка опухла, а под глазом темнеет небольшой синяк. В общем, ушибы были незначительные.

— Хорош молодчик! — возмущенно, но улыбаясь, сказал Николка. — Что у тебя там на лице?

— Не вижу ничего страшного, пятна и припухлости похожи на особую разновидность так называемых побоев. Они могут появляться и в гораздо большем количестве в результате соприкосновения со сжатыми в кулак кистями рук других человеческих особей. Хирургического вмешательства не требуется.

— Ты хоть помнишь, что ты вчера вытворял?

— Смутно, уважаемый Санчо Панса, смутно. Но неужто я мог сотворить нечто такое, чего до сих пор не было на земле?

— Для начала ты отнял у одного из танцоров саблю и закричал, что сейчас всех порубаешь. Ты вообразил себя донским атаманом, вокруг которого собрались магометане и красноармейцы. Когда у тебя отняли саблю, ты закричал, что немедленно всем необходимо переплыть Нил и выйти в чисто поле сражаться с гиксосами. Кстати, откуда ты знаешь про гиксосов?

— Не помню. Ты мне, кажется, рассказывал. Это которые Египет завоевали ненадолго в каком-то веке, да?

— Ничего себе ненадолго, на целые сто лет.

— Что такое сто лет гиксосов по сравнению с десятью днями, во время которых в Египте владычествовали мы! Терзай же дальше мою совесть, что еще я вытворял?

— Много чего. Переплыть Нил тебя не пустили какие-то немцы, с которыми ты тотчас стал брататься и пить брудершафта. Потом ты вознамерился всунуть одному из немцев в ухо банан, уверяя его: «Ардалион Иванович, это ничуточку не больно, а только приятно и чуть-чуть щекотно». Это был первый раз, когда тебя едва не побили. Потом ты стал глотать огонь из своей зажигалки и тебе, видимо, представлялось, что получается очень хорошо и профессионально, как у местных огнеглотателей. Удивляюсь, как ты не получил никаких ожогов. Когда у тебя отняли зажигалку, ты довольно лихо и правильно сплясал испанский танец, но потом вообразил себя крокодилом и стал кусать всех подряд. Тут тебя второй раз чуть не побили, а когда ты оказался в уборной у танцовщицы, то умудрился зачем-то и ее покусать. А вот тут уж тебя стали бить, и вполне возможно, забили бы досмерти, если бы не подоспевшие Бабенко и хозяин теплохода. Тут даже Ардалион проснулся и протрезвел. Он все уладил, отвалив Хасану долларов двадцать, не меньше. Тут только ты успокоился и уснул в углу. Но и то время от времени просыпался и уверял всех, что ты свалившийся «колосс Мемнона», умоляя поднять тебя и прославить на весь Египет.

— Да, нечего сказать, прославился на весь Египет, — вздохнул я, сгорая от стыда. — Нечего сказать — «Из России с любовью!»

— Слава Богу, что мы сегодня уезжаем в Турцию.

— Бедная Турция! Не дай Бог я захочу отнять у турок Константинополь. Неплохо бы выпить пивка.

— Сходи к Ардалиону. Может, он еще не все шампанское выдул. Только оденься, не ходи по гостинице в одних трусах.

Приняв ванну и одевшись, я послушался совета Николки и отправился к Ардалиону. Шампанского еще было бутылок двадцать и мы распили одну во славу всех богов и богинь сладчайшего Кеми. После завтрака нас повезли в аэропорт, и еще через несколько часов мы уже прилетели в бывшую столицу Византийской империи.

 

Удовольствие тринадцатое

СТАМБУЛ

— Кстати, — обратился я к Ардалиону Ивановичу, когда мы подъехали к дверям гостиницы «Эйфель», в которой нам предстояло жить несколько дней, отведенных на Стамбул, — как тебе удалось устроить, чтобы, когда мы прибыли в Каир, там нас уже встречал труп того шведа?

— Я сам не ожидал. Прямо как нарочно для меня кто-то подстроил. На самом деле там какой-то старик помер, ну а я уж подкупил служащих «Индианы», чтобы они говорили, будто швед молоденький и все такое прочее. Вообще-то, я зря все спьяну выболтал. Можно было бы еще в Турции продолжить игру.

— Да, жаль, что наша Тяга уже заглохла. Остается только быть туристом и пить шампанское.

— Не только.

— А что еще?

— А то, что послезавтра мы будем праздновать мой юбилей — день рождения, — веско сказал Ардалион Иванович и стукнул себя в грудь кулаком.

— С какой стати? Во-первых, до сих пор у тебя день рождения, насколько я помню, был двенадцатого января. А во-вторых, пятьдесят пять лет — не такая уж круглая дата.

— Эх, Мамоша, без фантазии ты человек. Только и умеешь, что крокодилом кусаться. Я же говорю — день рождения. Мне послезавтра двадцать тысяч дней исполняется.

— Что так мало?

— А ты свои посчитай. Тебе еще и двенадцати тысяч, поди, не исполнилось.

Я стал прикидывать в уме, сколько дней прожил Ардалион Иванович. Получалось, что может быть как раз столько, сколько он назвал. В это время дали сигнал, что можно выходить из автобуса и получать ключи от номеров.

В «Эйфеле» половину писателей поместили в четырехместные номера, а половину — в одноместные. Себе и всем нам Бабенко обеспечил одноместные, хотя особой нужды в том не было. Мне, напротив, хотелось побыть наедине с Николкой и аккуратно выспросить у него, как он провел время в Луксоре. После обеда я зашел к нему и поинтересовался:

— Ну как там твоя пятерка? Не растет?

— Какая пятерка? А, на спине-то? Не знаю. Проверь, пожалуйста.

Он снял рубашку, чтобы я мог осмотреть его внезапно появившиеся родимые пятна. Они были точно такими же, как вчера. Мы оба успокоились — вряд ли это была какая-нибудь зараза. Скорее всего, Мухин поставил правильный диагноз.

— Скучаешь по своей Птичке? — спросил я как бы невзначай.

— Скучаю… Ты не представляешь, что за славная девчонка. Вообрази, она, оказывается, совсем не любит свою оперетту. Она поет так, что с ума можно сойти. Но оперетта для ее голоса слишком ничтожна. Ей нужно выступать с собственными концертами. Она поет под гитару свои песни. И это не пошлость какая-нибудь, а нечто умопомрачительное. Что ты морщишься?

— Нет, ничего, — сказал я, хотя действительно не мог сдержаться и поморщился, представив себе, что это за пение под гитару. Терпеть не могу, когда женщина поет под гитару, даже если это Жанна Бичевская. Разве что в старом фильме по «Бесприданнице» Островского. К тому же, я ярко вообразил влюбленного Николку, с обожанием слушающего, как пищит его Птичка, и мне уже ни о чем больше не хотелось его расспрашивать. — Пойдем гулять, а то сейчас Ардалион опять заставит шампанское пить. У него, кстати, новая затея — послезавтра он хочет отмечать двадцать тысяч дней с момента своего зарождения.

Мы отправились на прогулку. Я ожидал, что мы сразу как-нибудь выйдем к храму Святой Софии, но оказалось, что до нее от «Эйфеля» порядочно. Николка продолжал восторгаться Птичкой. Из его слов я заключил, что роман между ними развивается по строгим канонам классического ухаживания. Возможно, они до сих пор даже ни разу не поцеловались. Он жил в «Виндсоре», ездил с ней на все экскурсии, впечатлял своими познаниями в области истории Древнего Египта, потом они купались и загорали во дворике гостиницы «Савой», а вечером он возвращался в свой номер.

В отличие от египетских городов, уличное движение в Стамбуле было упорядочено, везде виднелись светофоры. И на что мы вскоре обратили внимание — здесь не пели муэдзины, и люди не бросались молиться на том самом месте, где стояли. Оказывается, мы уже успели привыкнуть к муэдзинам за одиннадцать дней в Египте. Нам их уже не хватало. Мы вновь были в Европе.

Вечером под легким хмельком я улегся в белоснежно чистую, ароматную постель и моментально уснул. Через час или полтора я внезапно проснулся от того, что что-то происходило в черном пузырьке. Моя странная бутылка стояла на подоконнике. Стараясь не шевелиться, я стал пристально смотреть на нее. Из черного пузырька прямо в мою сторону истекал едва ощутимый луч таинственной энергии. Добрый или дурной глаз смотрел на меня из внутренности пузырька, было неясно, но я чувствовал в себе прилив сил и здоровья, мне хотелось писать картины, скакать верхом на лошади, стрелять из пулемета, петь голосом Зураба Соткилавы или лучше голосом Фредди Меркьюри, хотелось обладать женщиной и быть при этом нескончаемо итифаллическим, как египетский бог плодородия Мин, хотелось играть в футбол, переплывать Нил, намного обгоняя опереточную пловчичку, и прыгнуть с парашютом там, чтобы непременно попасть на макушку пирамиды Хеопса.

Мигом пронеслась передо мною вся моя жизнь, мои неполные двенадцать тысяч дней, и я вдруг отчетливо осознал, какая она была бестолковая и бесполезная. Что я сделал за эти мои дни, какую пользу принес? С самых юных лет мне хотелось одного — нравиться людям и получать удовольствия. Ребенком я восхищал своих родителей и был баловнем. В школе стремился быть в центре внимания одноклассников и веселил их удачными карикатурами на учителей. Запоздалый стыд охватил меня при воспоминании о том, как однажды географичка, носившая среди нас обидную кличку Махно, нашла листок из моей тетради с оскорбительной на нее карикатурой и, собрав весь класс, стала выпытывать, кто это нарисовал. Никто не признавался, и тогда она прибегла к крайней мере — заставила каждого дать честное слово, что это не он. Когда очередь дошла до меня, я встал из-за парты и не моргнув глазом произнес это «честное» слово. А потом, когда очередь дошла до Сережки Родионова, он вдруг заупрямился и стал говорить что-то про унизительность такой процедуры. «Ты что, дурак, что ли? Да дай ты честное слово, пусть отвяжется!» — шипели на него со всех сторон, а он уперся и все тут: «Это нарисовал не я, но честное слово под такие пустяки говорить не буду». Разумеется, это было воспринято как изобличение. Вызывали в школу Сережкиных родителей, у него были неприятности, не такие уж, конечно, значительные по сравнению с настоящими несчастьями, но все же. И никто не выдал меня, потому что я был любимчиком среди одноклассников. И, главное, что я не пошел и не сознался, не отвел обвинения с Сережки. Я и не думал тогда стыдиться этого — сам дурак, ну что стоило сказать честное слово, что за глупая принципиальность!

Потом девочки стали занимать мое воображение, я мечтал о чувственных удовольствиях, которые они могут дать, и во что бы то ни стало старался привлечь их внимание. В десятом классе мы с Игорем Мухиным были влюблены в одну девочку, и чего только я не делал, чтобы Игорь выглядел в ее глазах смешным рохлей и недотепой, я же на его фоне представлялся себе сверкающим бриллиантом. Я подставлял его самыми подлыми способами, и все сходило мне с рук благодаря моему остроумию и веселью.

Воспоминания накатывались на меня одно за другим, обжигая нестерпимым стыдом. Относился ли я к чему-нибудь серьезно в своей жизни? Нет. Все было игрой, материалом для игр, а эти игры — средством привлечения внимания к своей особе, жаждущей одних только удовольствий. Все мои друзья имели в сердце движение к какому-то делу, они поступали в институты по призванию, я же не имел никогда никакого призвания, единственным моим побуждением было кувыркаться по жизни, кривляясь и обращая на себя внимание. Когда я не поступил в институт, родители устроили для меня фиктивную отмазку от службы в армии и до двадцати восьми лет я подло ожидал истечения призывного возраста. Эти дискотеки, которые тогда стали повсюду открываться и в устройстве и оформлении которых я принимал участие — я ждал от них одного, чтобы там собирались смелые мальчики и легкодоступные девочки, и чтобы все в них было легко и доступно. Внутреннее отвращение к наркотикам спасло меня от бездны, но сколько парней и девушек вокруг меня срывалось в эту пропасть, и никого из них мне не было по-настоящему жаль!

Потом эти компании, изображавшие из себя борцов с коммунистическим режимом, а на самом деле желающие лишь одной свободы — свободы повсеместного необузданного разврата. О, здесь я и вовсе мнил себя героем, я напоказ жаждал, чтобы нас всех арестовали и упекли куда-нибудь, а глубоко в душе трусовато надеялся, что — ничего, даст Бог, все обойдется. И вот, эти три встречи в приемной комитета государственной безопасности и в холле гостиницы «Москва». Да, я никого не выдал, на все вопросы я отвечал сдержанно-остроумно, стараясь понравиться симпатичному Григорию Михайловичу. Мне не пришлось даже врать. Например, на вопрос, люблю ли я Солженицына, я ответил, что не люблю и не считаю его хорошим писателем. Другое дело, что на наших «героических» сходках я с пеной у рта доказывал, что пока мы не добьемся от властей разрешения на публикацию книг Солженицына, ничего путного в России не будет. Нет, не в России — мы всегда выражались полупрезрительно: «в этой стране». Всякий раз, расставаясь с вежливым Григорием Михайловичем, я давал ему слово, что чрезвычайно уважаю органы госбезопасности и если только почувствую где-нибудь угрозу интересам Родины, немедленно позвоню по оставленным мне телефонам и сообщу.

Диво, но я остался как бы совсем не при чем, в то время как двоих из нашей «диссидентской» компании отправили в Казахстан, остальных поисключали из институтов, повыгоняли с работы и все такое прочее. Они вольно или невольно закладывали друг друга, а меня почему-то не выдал никто, ибо я, стервец, умел оставаться всеобщим любимцем.

Теперь только, лежа в стамбульской гостинице «Эйфель», я позволил себе осознать ту грань предательства, на которой я стоял в те дни свиданий с любезным Григорием Михайловичем. Ведь стоило ему изменить стиль общения со мной, прибегнуть к угрозам и запугиваниям, и я не знаю, как бы повел себя.

— О Боже! — воскликнул я, сорвал с себя одеяло и стал одеваться. В последний раз взглянув на бутылку страшного старика, я покинул номер, спустился на лифте вниз и вышел из гостиницы на улицу. Дойдя до перекрестка, я свернул налево и пошел куда глаза глядят по ночному Стамбулу.

Что помешало тогда Григорию Михайловичу вести дело со мной так же, как с остальными? Неужели только взаимная вежливость, которой мы друг с другом обменивались. Помнится, он сказал однажды: «На редкость приятно общаться с вами. Большинство людей обычно начинают оскорблять нашу организацию или, наоборот, юлить и заискивать». «Мне не за что оскорблять вас и незачем юлить и заискивать, — ответил я тогда с видом добропорядочного человека. — И я уверен, что большинство работающих у вас такие же вежливые и приятные люди, как вы». «К сожалению, не все», — сказал он польщенно. Может, он и впрямь хотел не портить впечатления от общения со мной, а может, они решили оставить меня для затравки и использовать при случае, а потом как-то выпустили из сферы своего неусыпного внимания. Факт остается фактом — я, как всегда, вышел сухим из воды и больше уже нигде ни при каких обстоятельствах не призывал к свержению существующего строя и к публикации книг Солженицына.

Хорошо, что мои друзья спали и не могли слышать моих мыслей, а то бы мне не отделаться в один доллар штрафа.

Покуда я брел по ночному Константинополю, мысли мои развеялись, а жажда самобичевания притупилась. Я с любопытством смотрел по сторонам. Постепенно город становился все менее европейским, стали попадаться маленькие мусульманские погосты, обнесенные глиняными заборами высотою в человеческий рост. Там, за заборами, в густой тени деревьев виднелись очертания склепов, похожих на карликовые мечети, а вокруг них обелиски надгробий, исчерченные арабской вязью, украшенные звездами и полумесяцами. Наконец я добрел до спуска, оканчивающегося широкой площадью, раскинутой перед огромной мечетью темно-красного кирпича. Мощные минареты, высоко взметнувшись в небо, как стражи охраняли ее с четырех углов. Величественный плоский купол покоился в середине, между минаретами, и мне вспомнились родинки в виде пятерки с игральной кости, которыми украсилась спина Николки за время его пребывания в Луксоре, словно они являлись микроскопическим чертежом этой мечети, — вид сверху.

— Ла иль Алла иль Мохаммад рассуль алла, — пробормотал у меня под ухом старик-магометанин, проходя мимо.

— Аллах акбар, — поклонился я ему и снова поймал себя на том, что даже здесь хочу понравиться кому-то — вот этому старику, который не обиделся бы, если б я ничего ему не ответил, и благословение которого мне не нужно, потому что я не мусульманин. Я — мамонин. Есть такая религиозная секта — мамоне. Они поклоняются богу богатства Мамону. Даже моя собственная, ни в чем не виноватая фамилия взвилась, как кнут, и щелкнула меня по лицу горячим кончиком. Все мое бесполезнейшее существо требовало раскаяния, и поскольку я не верил ни в Христа, ни в Магомета, то мог позволить себе заплакать, стоя перед этой молчаливой огромной мечетью, одетой в темно-красный, почти бурый, кирпич, и возносящей свои минареты туда, к Кому-то, Кто смотрел на меня глазами звезд и полумесяца, ярко пылавшими на черном константинопольском небе. Я стал горячо шептать:

— Ты, мечеть, имени которой я не знаю и не достоин знать, тебе обещаю я не быть таким, каким был все эти тысячи дней моей жизни…

Я хотел сказать ей, каким буду отныне, но образ будущего Федора Мамонина был настолько расплывчат, что я умолк, поклонился мечети и побрел назад, откуда пришел.

И, надо сказать, пошел я очень довольный собой и своим раскаянием. У дверей чайной сидели два турка и пили чай из маленьких стаканчиков, похожих на продолговатый цветок тюльпана. Они окликнули меня по-турецки, я ответил по-английски, что не понимаю. Тогда один из них по-английски позвал меня выпить у них чашечку. Я присел за их столик и разговорился, сказал, что я из Москвы, сегодня прибыл в их город, а до этого путешествовал по Египту. Чай был очень вкусный. Турок сообщил мне, что Россия и Турция — две самые главные страны в мире, и я не стал спорить с ним. Поинтересовавшись, почему они сидят здесь в столь поздний час, я узнал, что они ждут посетителей одного близлежащего ресторана, который закрывается в три часа ночи. Действительно, неподалеку слышалась явно ресторанная музыка. Посетители пойдут по этой улице, а поскольку им не очень хочется расставаться, они пожелают еще немного посидеть тут и выпить чаю. Это выгодно, потому что за каждый стаканчик можно будет получить в десять раз больше, чем днем. А кроме того, будет весело, кто-то захочет сплясать и все такое. С меня, как с гостя, они плату за чай брать наотрез отказались. Попрощавшись с гостеприимными и мудрыми торговцами чаем, я отправился дальше, и на полпути меня вновь окликнули. На сей раз какой-то смешной старикашка, который прямо посреди улицы жарил шашлыки. У него оставались две небольшие палочки вкусно пахнущего зажаристого шашлыка, одну он отдал мне, а другую стал обкусывать сам. При этом он очень живо о чем-то рассказывал по-турецки, отчаянно жестикулируя, вращая глазами. Я делал вид, что понимаю его рассказ, когда нужно, вскидывал изумленно брови, даже вскрикивал и прижимал к груди раскрытую ладонь. Когда он умолк, я стал говорить ему по-русски, какая я скотина, как мне стыдно за свою бестолковую жизнь, как я хочу поскорее вернуться домой и попробовать начать все сначала, заняться каким-нибудь полезным делом. Слушая меня, он тоже делал вид, что понимает, печально хлопал глазами, будто жалел меня, качал головой и цокал языком. Доев шашлык, я полез в карман за деньгами и произнес фразу, которую писатели сегодня оживленно разучивали, пока летели из Каира в Стамбул:

— Бунун фиаты надыр?

Но и этот человек не захотел брать с меня денег, хохоча пожал мне руку на прощанье и похлопал по плечу — мол, ничего, все образуется.

Возвратившись в «Эйфель», я лег спать с теплой мыслью, что турки, несмотря на то, что я сволочь, приятнейшие люди.

Весь следующий день был посвящен экскурсиям и покупкам. Сначала мы побывали в Голубой Мечети, единственной во всем мусульманском мире мечети о шести минаретах и самой огромной в Стамбуле. Здесь Ардалион Иванович выразил неопреодолимое желание стать турком, когда, выходя из мечети, я купил себе малиновую феску с черной кисточкой, это желание в нем еще больше обострилось. Мы зашли в один магазинчик и полностью обрядили главнокомандующего. Из магазинчика он вышел с большим полиэтиленовым пакетом, в котором лежали широкие шаровары, туфли с загнутыми носами, халат, расшитая, в отличие от моей, феска и даже кальян. Тетка был на седьмом небе от счастья, тем более, что феску выбрал и купил ему я, а туфли — Игорь. К двадцатитысячедневному юбилею. Николка же пообещал, что за ним подарок особый.

От Голубой Мечети мы отправились в Айя Софию. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что величайшая святыня всех православных есть та самая «мечеть», пред которой сегодня ночью я проливал слезы и клялся поменять одного Федора Мамонина на другого! Оказывается, она окружена стеной и минаретами как бы в знак того, что она — пленница мусульманства. Войдя, мы были поражены величием архитектуры храма, прекрасными мозаиками, которых едва ли осталась в сохранности седьмая часть. Интерьер храма не навевал на душу родные мысли о русских церквях, все здесь казалось таким же чуждым, хоть и великолепным, как и в других уголках земли, удаленных от Родины. И все же, несмотря на огромные круглые щиты с арабской вязью изречений из корана, которые висели над галереями, храм Святой Софии продолжал дышать Христом, а не Магометом. И хотя ни в того, ни в другого я не верил, мне почему-то грело душу, что с мозаики на меня смотрит лик Христа. Здесь, в центре одного из главных городов мусульманского пояса земли.

Вертлявая турчанка Джина, которой суждено было сопровождать нас по Турции, ничего не могла рассказать о храме, в котором мы находились, кроме того, что в одной из колонн есть волшебная дырка — если сунуть в нее палец и загадать желание, то оно непременно исполнится. И все, как стадо баранов, потянулись к той колонне вставлять в дырку палец. Дырка представляла собой дупло, изрядно отполированное по краям и внутри бесчисленным множеством глупых пальцев за годы посещения Софии туристами.

— Интересно, сколько раз нужно сунуть туда палец, чтобы дырка проявилась с другой стороны колонны? — спросил Николка и встал было вслед за Лифшицем и Талалаевым в длинную писательскую очередь к дырке. Мне пришлось ткнуть его кулаком в ребро и в который раз обозвать вандалом.

— А если я хочу, чтобы исполнилось желание? — обиженно потирая бок, отошел он в сторону.

— Лучше тогда поставь свечку Христу-Пантократору.

Но как ни возмущала меня очередь к дырке, не могло не умилить то, что Медея Джакова, шепча что-то, с самым озабоченным видом сунула свой длинный указательный палец, украшенный огромным перстнем, в волшебную дырку четырежды — видимо, по количеству бутылок шампанского, проданных ею Ардалиону Ивановичу. А детский поэт Зойферт не просто осчастливил дырку своим пальцем, но и прислонился лбом к колонне и так застыл, покуда на него не стали шуметь:

— Ну ты чего застрял, Лазарь Семеныч! Постыдился бы! Тут не ты один хочешь исполнения желаний.

— Не мешайте! — огрызнулся он, постоял еще полминуты и отошел с таким видом, будто получил святое причастие.

— Интересно, — сказал я, — о чем он просил дырку? О повышении гонораров или об увеличении рождаемости?

— И о том, и о другом, и еще о том, чтобы у него в Турции кто-нибудь купил «Салют», думая, что покупает «Мадам Клико», — отозвался Ардалион Иванович.

Последним к дырке приложился Бабенко.

— Слава тебе, Господи, и я сподобился. А поту-то напустили туда сколько! Хорошо хоть, не плюнул никто! Ну что, дыромоляи, кто-нибудь быстро исполнимое желание загадывал, чтобы можно было проверить, исполнится ли? Нет таких? Эх вы! Небось до самой могилы назагадывали себе желаний, и чтоб похоронили в Переделкине рядом с Пастернаком.

— Нет, я — с Буниным, на Сент-Женевьев-дю-Буа, — сказал Гессен-Дармштадский, от которого я никак не ожидал, что и он полезет со своим пальцем в дырку. А ведь перед Пантократором стоял и молился. Богу — Богово, а дырке — дыркино.

Из Айа Софии нас повезли в Сулейманию, про которую Николка довольно остроумно заметил, что это ВДНХ мусульманского мира. Три часа мы гуляли по этому городу внутри Константинополя — резиденции турецких султанов, с его гаремами, дворцами, в которых собраны несметные богатства, беседками, фонтанами, озерцами и павильонами для отдыха на свежем воздухе. Ардалион Иванович сокрушался, что поспешил стать простым турком, а не султаном, намекая, видимо, чтобы вместо фески, халата, шароваров и кальяна мы приобрели для него какой-нибудь из шитых золотом и драгоценностями кафтанов, чалму, осыпанную изумрудами и рубинами, сапоги, на которых бриллиантами были вышиты сцены из жизни султанов, и какое-нибудь ружьишко за сто тысяч долларов. Да, тут его представления о собственном богатстве сильно пошатнулись, потому что когда ноги наши устали ходить по бесчисленным залам, а глаза ослепли от сверкания невероятных сокровищ, Тетка вздохнул:

— Пора ехать в Москву и сколачивать миллиард.

На что я заметил:

— Интересно, если все канцелярские скрепки Советского Союза собрать и переправить сюда, можно будет обменять их, к примеру, на эти султановы доспехи?

Из Сулеймании нас повезли обедать в хороший рыбный ресторан, где каждому подали по чуть-чуть всех турецких рыбных кулинарных достопримечательностей. Потом мы поехали на Большой крытый рынок, который едва ли меньше, чем Сулеймания — нечто вроде ГУМа и ЦУМа, объединенных под одной крышей, да и еще вокруг самого здания — гигантская толкучка. Удручало невероятное количество поляков и невозможность быстро обойти все и удалиться — всюду были пробки из людей и товаров, всюду шумели, зазывали, хватали, пытались насильно подвести к своему прилавку.

— Да, — сказал я Ардалиону Ивановичу, приобнимая его, — теперь я вижу, что вы, поляки, не народ, а заболевание.

— С чего это ты решил, что я поляк? — выпучился главнокомандующий.

— Ты же сам как-то раз сказал, что Тетка — польская фамилия. Или турецкая?

— Чисто казацкая фамилия. Кубанская, — обиженно пробурчал Ардалион Иванович. — Ты лучше выбирай, что матери и сестре с отцом в подарок купишь.

Сестре я купил бусы из речного жемчуга, а матери тоже бусы и еще тройной чайник для заваривания чая по-турецки. Она у меня обожает всякие чайные церемонии. Вернувшись в гостиницу с покупками, мы распили две бутылки шампанского и отправились гулять. По дороге в Галатасарай случайно оказались в зоопарке. Он в Стамбуле бесплатный и устроен весьма оригинально. Здесь рядом с клетками со львами, тиграми, пантерами и рысями расположены клетки с обыкновенными кошками, причем отдельная клетка для белых анкарских котов, которых у нас принято называть ангорскими. Рядом с волками, гиенами, лисицами и шакалами — обычные домашние собаки разных пород. В одной клетке дикий кабан, в другой, рядышком, пожалте вам — розовая свинья. Зебры, антилопы, жирафы, носороги, олени, а параллельно им — коровы, лошади, овцы, козы.

Перейдя по Галатскому мосту на азиатскую территорию Стамбула, мы поднялись вверх по улице. Галатасарай расположен на высоком холме, с которого виден весь Золотой Рог. Здесь Николка признался мне, что всерьез влюбился в Птичку и безумно хочет ее видеть.

— Ты знаешь, — сказал он, — со мной такое второй раз в жизни. В первый раз так было, когда я влюбился в Татьяну. Как думаешь, у меня есть шанс стать счастливым?

— Вот только не надо таких жалобных слов, барин! — возмутился я его последней фразой. — Ты же говоришь, они завтра тоже прилетают в Стамбул. Вот и увидитесь снова.

— В том-то и дело, что мы-то завтра едем в Трою. К тому же, неизвестно, в какую гостиницу их поселят.

Да, проблемы у моего друга были посерьезнее, чем у Ардалиона Ивановича, который продолжал мечтать о султанстве, и у Игоря Петровича, который все никак не мог найти чего-нибудь особенного в подарок жене. Он так обожал свою Марусю, что всегда мучался с выбором подарка, все ему казалось недостойным ее царского величества.

— Купи своей Цокотухе зонтик, — предлагал ему я. — Смотри, какое изобилие зонтиков. Вот этот, с розами.

— Ну что зонтик, — мычал он. — У нее два зонтика есть. Надо что-нибудь такое, понимаешь…

— А лучше, как я, купи ей тройственный чайник. Приходите, тараканы, я вас чаем угощу.

С высот Галатасарая мы наслаждались зрелищем заката над Константинополем. Я от души издевался то над проблемами историка Старова, то над исканиями медика Мухина. На самом же деле я от души завидовал им — и влюбленному Николке, и верному мужу Игорю. Пародисты оттого сочиняют свои пародии, что сами стихов писать не умеют и желчно завидуют поэтам, жадно подсматривая за ними: «Ошибись! Промахнись! Влепи смешную рифму!» Карикатуристы завидуют людям, которые живут всерьез, и дабы развеять хоть немного свою зависть, подтрунивают над ними, издеваются, изощряясь в остроумии. А ведь остроумие — бесплодно.

Не знаю только, кому завидуют советские миллионеры. Разве что только турецким султанам.

— Господин Корейко, берете закат над Золотым Рогом? Завернуть? Вам порезать или куском? Товарищ ТеткО, что молчите? Привезете в Горбиленд и обменяете на три рассвета над Волгой, а те в свою очередь — на пять вагонов лондонского тумана. Бизьнесь, мисьтер!

— Представляете, — сказал Ардалион Иванович. — Вот так же турки, сидели на этом берегу, смотрели на закат и говорили друг другу: «Вот завтра-послезавтра возьмем Константинополь вместе с закатом, и вся земля будет наша, и солнце, и звезды».

— С них и Константинополя хватит, — возмутился Николка. — Да и тот отобрать давно пора. Попользовались и будя.

— А я бы им все отдал. Хорошие люди — турки, — сказал я, вспоминая сегодняшнюю ночь.

— Типичное рассуждение современного русского человека, — проворчал Ардалион Иванович. — Все отдадим, не жалко!

Солнце продолжало уходить на запад, в Европу. Изумительная панорама Константинополя покрывалась сизой дымкой, сквозь которую прорезывались минареты мечетей и башни дворцов. Врач грустил, что нет с ним рядом его Мухи Мухиной; Николка вздыхал о покорительнице Нила; Ардалион Иванович, должно быть, вспоминал свою жену, с которой развелся десять лет назад, когда еще не был миллионером; и даже я загрустил, пытаясь внушить себе, что и у меня что-то было в жизни, Ира Шмелева, будь она неладна, или вот хоть недавно, в Каире, была у меня одна танцовщица…

 

Удовольствие четырнадцатое

ДРЕВНЯЯ ТРОЯ И ДВАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ДНЕЙ АРДАЛИОНА ИВАНОВИЧА

Ветер, остужавший нас в Александрии, докатился и до Пропонтиды. Ненадолго покидая Царьград, мы сгрузили все чемоданы в одном из номеров гостиницы «Эйфель», беря в дорогу только самое необходимое. У нас еще оставалось восемь бутылок шампанского для празднования юбилея главнокомандующего, но, учитывая, что он за каждый из двадцати тысяч дней намеревался пить хотя бы один глоток, этого было явно недостаточно. Поэтому я прихватил бутылку страшного старика в надежде, что оттуда все-таки удастся извлечь джинна и он осуществит поставки недостающего вина.

Следы побоев, полученных мною в последнюю ночь в Каире, уже почти совсем исчезли. Слабоваты кулаки у египетских танцоров. Вот, помнится, однажды я дрался с официантами в ресторане «Арагви», так потом две недели не заживало. А ведь тамошние официанты не размахивают саблями и факелами.

Мне захотелось посмотреть на луксорские родинки Николаши. Он охотно показал их мне. Пятерочка сидела на своем месте, не увеличившись и не уменьшившись. Николка был взволнован. Он все ждал, что подъедет автобус и из него, как из фотоаппарата, выскочит Птичка. Но надежд было мало. Если киевляне прилетят тем же рейсом, что и мы, и если их поселят тоже в «Эйфеле», то все равно они прибудут примерно через час после того, как мы отправимся в Трою.

— И не надейся, — рыкнул на Николку Ардалион Иванович.

— На что? — спросил Николка.

— Остаться здесь. Сегодня мой день, и будь любезен посвятить его мне.

— Яволь, херр штурмбанфюрер!

Когда мы расселись в автобусе, Николка все стоял и курил у входа в гостиницу.

— Останется, собака! — восхищенно промолвил Ардалион Иванович.

Но дружба победила любовь. Дождавшись, когда водитель завел мотор, Николка впрыгнул в автобус и, жалобно улыбаясь, стал пробираться к заднему ряду сидений, где расположились мы.

— Все! — сокрушенно выдохнул он, плюхаясь рядом со мной.

— Эх, надо было мою бутылку потереть, — пошутил я.

— Скорее! Где она? — рванулся бедняга к моей сумке. Я расстегнул молнию, он извлек бутылку и потер ее. Прямо перед нашим автобусом зажегся красный свет, и водитель затормозил. В это самое мгновение с другой стороны улицы к дверям «Эйфеля» подъехал автобус, и, хотя вряд ли можно было предположить, что это именно тот, которого ждал Николка, гениальный историк зовопил:

— Минуточку! Еще одного человека забыли!

Он побежал по проходу, водитель открыл дверь и Николка выскочил из автобуса.

— Псих! — ликовал Ардалион Иванович. Ему явно нравилось, как начинается празднование его юбилея.

Мы жадно прильнули к окнам. Из подъехавшего автобуса стали вылезать люди. И вдруг, пятой или шестой по счету, из него и впрямь выпорхнула Птичка. Дальше было совсем, как в дешевых фильмах, — она бежит к нему, он бежит к ней, она бросается к нему на шею, он поднимает ее над землей и целует.

Нашим автобусом овладело бурное оживление.

— Да ведь это же она! Га-га-га! Вот канальи! — заорал Бабенко, подбежал к двери и, высунувшись, крикнул: — Забирай ее с нами! Живо!

Между Николкой и Птичкой произошло секундное совещание, Лариса подбежала к кому-то из своих, объяснила им что-то, отчаянно жестикулируя, и вот они оба бегут к нам, вбегают в автобус, загорается зеленый свет светофора, автобус трогается, а салон оглашается бурными аплодисментами и восторженными возгласами:

— Как тогда, на Ниле!

— Вот здорово!

— Вот так девчонка!

— Я опишу, опишу эту сцену! Немедленно! Я роман сочиню!

— А я поэму!

— Шампанского! Наша взяла! Шампанского! — ликовал Ардалион Иванович, вытаскивая бутылку и с громким хлопком пуская пробку в потолок автобуса.

— Второе обретение мощей преподобной Ларисы Нильской, — проворчал я, хотя в душе несказанно радовался за своего друга. «Нет, карикатуристишка, ты неисправим, — сказал я себе мысленно, — хоть дай обет самому Гробу Господню».

— Я к окошку, — было первое, что сказала беглянка, добравшись до заднего ряда сидений сквозь лес писательских рук, которые хотели пожать ее смелую ладонь.

— Друзья! Подставляйте стаканы, у кого есть! — орал Ардалион Иванович, выпучив глаза. — Шампанского за здоровье самой отчаянной девушки в мире!

— Откуда взяться стаканам! — раздался голос Медеи Джаковой.

— Тогда из горлышка! По глоточку!

Бутылка пошла по автобусу. Большинство к ней прикладывалось. А уже вторая сделала хлопок, изрыгнув из себя обильную пену.

— И по второму глотку за мой юбилей! Сегодня мне исполняется двадцать тысяч дней со дня рождения! Самого лучшего писателя Нижнего Подмосковья, Ардалиона Ивановича Тетки! Ура!

— О-о-о-о! — дружно заревело писательское братство.

— А они славные ребята, эти писатели, — сказал я, стараясь не добавлять в слова ни капли иронии.

— Отличные мужики! — подтвердил Николка, красный, как рак, и сияющий, как начищенный пятак.

— И руководитель группы попался не зануда, — вставил свое слово семьянин Мухин.

Шум и гвалт в автобусе продолжался все время, пока ехали по Константинополю. Потом дорога побежала через пустынные степи, и постепенно веселье приугасло. Разумеется, было упомянуто о похищении прекрасной Елены — ведь ехали же в Трою, а, как известно, Парис Александр похитил жену Менелая именно около гостиницы «Эйфель» в тот момент, когда она, прилетев на самолете из Каира, подкатила на автобусе.

Когда все стихли, наступил некоторый перерыв в распитии шампанского. Тетка заметно осовел, а наша беглянка, возбужденная собственным геройством и вином, удивительно похорошела — щеки ее раскраснелись, зеленые глазки весело сверкали.

— Лариса, вы — удивительное созданье, — сказал я.

— Я сама не знаю, как у меня получилось сбежать от них, — защебетала она, делая удивленную мордочку. — Боже, как они мне надоели! Одеколончик, мой миленький, мой похититель! — Она прижалась щекой к мужественному плечу своего Париса. — А где мы сейчас едем? Это Европа или Азия?

— Это южнофракийские степи, — отвечал Николка с важным видом. — Европа. Мы с тобой уже вместе побывали в Африке, Азии и Европе, а в России до сих пор не встречались. Вот ведь ирония судьбы.

— И это здесь была Троянская война? Неужели в эти скучные места он увез свою Елену? Ее, кажется, Парис увез, да?

— Парис Александр. Но не сюда — мы должны еще переправиться через Геллеспонт, и там будет Троя.

— Ух ты! Через Геллеспонт! Так ведь там уже будет Греция?

— Нет, там по-прежнему будет турецкая территория.

— А я, представляешь, всю жизнь считала, что Троя это в Греции, вот глупая! Вы мне все-все рассказывайте, я ужасно необразованная.

— Это раньше тут была Греция, а потом территорию, где находилась Троя, завоевали турки. И до сих пор не отдают.

— Плохие.

— Просто некому отдавать, — вставил я свое суждение в их беседу. — Троянцев давно уже не существует, а греки когда еще соберутся в новый поход на Трою.

— Тогда давайте мы объявим себя потомками древних троянцев, — с воодушевлением воскликнула Лариса. — Пусть нам отдают. Только не эти южновракийские пустыри, а саму Трою и прилегающие к ней плодородные земли. Ведь сегодня меня снова похитили. История начинается заново.

— Отличная идея, — сказал Николка. — Я, значит, Парис Александр. Ардалион, как самый старший, будет мудрым Приамом. Ты, Мамоша, — Гектор, а Мухин…

— Э, нет, — запротестовал я, — не хочу быть Гектором. Во-первых, его, если не ошибаюсь, убили в самом интересном месте. А во-вторых, я не хочу быть братом похитителя прекрасной беглянки. Кто там еще был из троянцев? Напомни.

— Ну, если не хочешь быть убитым рукой Ахилла, будь Энеем. Он остался цел и даже зачал новое племя, потомки его сына Аскания считали себя представителями рода Юлиев.

— Потрясающие познания! — с обожанием глядя на Николку, выдохнула Лариса. — Вы не представляете, как мне с вами хорошо и весело! А я даже знаю строчку по-украински: «Эней був парубок моторный». Только не помню, откуда эта строчка.

— Хорошо, а кем будет Мухин?

— Лаокооном, троянским прорицателем, — смеясь, выпалил Николка.

— Нет, жалко, — поморщилась Лариса. — Его же, кажется, змеи… Змеи, да?

— Я не хочу змеи, — подал в свою защиту голос Игорь. — Кто там их всех лечил — им хочу.

— Думаешь, я помню, кто там лечил? Если хочешь, будь Антенором, советником Приама.

— Пускай, — махнул рукой наш лекарь. — Может, и Антенор кого-нибудь вылечил.

— Ну да, — усмехнулся я, глядя на задремавшего Ардалиона Ивановича, — а папаша Приам успешно приторговывал. Парис рылся в земле и там нашел яблоко раздора, а Эней между битвами рисовал на все это дело карикатуры в журнал «Троянский пэрэць».

— Только прошу, не надо украинизмов, — взмолилась Лариса. — Ведь мы же троянцы, хоть и древние.

— За каждый украинизм — доллар штрафу, — рявкнул Николка, видимо надеясь получить с меня сразу же за «Троянский пэрэць».

— Как там товарищ Пасовец, больше не приставал к тебе? — спросил он у Ларисы.

— Еще как не приставал, — моментально наливаясь негодованием, ответила Птичка. — Даже ущипнул меня за локоть. Вот, смотри, синяк остался.

Никакого синяка на самом деле не было, но Николка принялся ласково тереть локоть Ларисы, пользуясь случаем к ней прикоснуться.

— Замечательная фамилия — Пасовец, — сказал я. — Кто-то пас овец, пас, пас их, а потом овцы народили некое племя, которое получило фамилию Пасовец.

— Очень подходящая версия, — засмеялась Лариса.

Все-таки, чертовски здорово было ехать в компании с ней и моими друзьями в этот полдень по степям Южной Фракии!

Обедали мы на берегу Дарданелл, или Геллеспонта, как больше нравилось говорить Николке. Место это называлось Гелиболу, и наш историк сообщил, что это и есть тот самый Галлипольский полуостров, где когда-то размещалась ушедшая из Крыма Белая армия.

— Как ни крути, — вздохнул он, — а здесь два года была русская территория.

— Мне все больше начинает казаться, что древние троянцы были русскими, — сказал Ардалион Иванович. — Не случайно нас постоянно тянуло к захвату Босфора и Дарданелл. Вековая мечта. Походы Олега и Святослава.

— А историк Нечволодов, наоборот, утверждает, что Ахиллес был славянином, — возразил Старов. — Хотя это, конечно, бред.

— Бред, — подтвердила Птичка. — Русские были древними троянцами. Так мне нравится.

— А Елена не была троянкой, — сказал я. — Кстати, вам приходилось выступать в оперетте «Прекрасная Елена»?

— Разве мы не перешли на «ты», когда плавали по Нилу? И потом, женщина, по-моему, принадлежит к тому народу, к которому принадлежит ее муж.

— Ваш… Твой муж — Менелай. А он — грек.

— Неизвестно, кто был больше мужем Елены — Менелай, как того хотят мамонты, или похитивший ее Парис.

— Ого! Еще не успели доехать до Трои, а Парис уже успел стать мужем, — рискованно усмехнулся я. — Ну, женщины!

— Фу, как не стыдно! Ведь это же игра! — нахмурилась Лариса и покраснела.

Любезный официант галлиполийского ресторана, видя, что мы делимся своими порциями с девушкой, принес еще порцию жареного мяса с лапшой, политой острым томатным соусом, и я еще раз подумал, что турки славные ребята, и если бы мы их завоевали, то жили бы душа в душу. Мне представилась картинка: четверо турок весело беседуют, сидя с хорошенькой турчанкой, а я приношу им лишнюю порцию жареного мяса. Или нет, лучше — блинов с красной икрой. И один из них думает: славные парни эти русские, если бы мы вернули себе Гелиболу, то жили бы душа в душу.

— В конце концов, — сказал я вслух, — гимн «Боже, Царя храни» сочинил сын русского и турчанки.

— А я знаю! — воскликнула Птичка. — Жуковский!

— Боже, какая умница! — произнес я, вздымая к небесам руки. — Какая светлая головушка!

— Дочь Громовержца и Леды, — с гордостью добавил Николка.

Через Дарданеллы вместе с нашим автобусом мы переплыли на пароме. Со стороны Средиземного моря дул сильнейший ветер и пролив был исчерна-синий. Стоя на борту парома, Бабенко вдруг подошел к Ларисе и со ржаньем: «Ну что, беглянка: змэрзла?», накинул ей на плечи свой гигантский пиджак, который вполне бы оказался впору Полифему. За использование украинизма мы не стали драть с него доллар. Когда он, в белоснежной сорочке и галстуке, свисающем долго через все необъятное пузо и чуть ли не до самых колен, отошел развлекать другую компанию туристов, Птичка фыркнула:

— Еще один Пасовец нашелся.

— Между прочим, — сказал Николка, — наш Бабенко поет лучше вашего Пасовца. Он вообще готовился в оперные певцы.

— Ну и что, — ответила Птичка. — Пасовца тоже из оперных прогнали. Но он хоть в оперетту попал. А этот?

— Зато наш не носит подтяжек. И шутки у него хоть и кондовые, а не попахивают.

«Надо же, — подумал я, — вот уже у них с Николкой есть общие темы для спора, хотя бы подтяжки Пасовца и как он поет. И, разумеется, не только это, а и многое другое, чего нет у меня».

Я вздрогнул — что это? Я что, завидую Николке? Из-за этой куколки? Ну и мерзавец же я!

И все-таки, приятно чуть-чуть, тонко-тонко приударить за подружкой приятеля, особенно если их знакомство еще только началось, но уже состоялось.

— Вот и я говорю, что наш Пасовец лучше ихнего Бабенки, — сказал я вкрадчивым тоном, слегка приобнимая Ларису.

— Во всяком случае, его пиджаки никогда так густо не пахли «Шипром», — сказала Птичка, шутливо отодвигаясь от Николки и прижимаясь ко мне.

— Ах вот как? — сказал Николка. — Так значит, мой брат Гектор Бабенко менее приятен тебе, чем Менелай Пасовец?

Лариса повернула ко мне лицо и заговорщическим тоном спросила:

— Менелай, я забыла, это муж Елены или брат мужа?

Ее глаза и губы были в трех дюймах от моих.

— Муж, муж, муж, — подсказал я. — Менелай по-советски.

— А ну-ка, два доллара, — скомандовал Николка. — Один за подсказку, другой за советизм.

— Парис, не гневайся на своего друга Энея.

— А что он вашего Пасовца называет нашим!

— Нэ лайтэсь, хлопцы, — сказал Ардалион Иванович, сам охотно заплатил за свой украинизм и предложил всем выпить немного шампанского.

Автобус приближался к холму Гиссарлык. Джина сообщила, что именно в пластах этого холма была найдена древняя Троя, и взялась вкратце пересказать события Троянской войны. Зашелестели блокноты, несколько писателей всерьез стали записывать то, что должны были бы прочесть если не у Гомера и Вергилия, то хотя бы в книге Куна. Николку это возмутило до глубины души, и, встав во весь свой высокий рост, он заявил:

— Лучше я! «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…»

Он, глядишь, смог бы дочитать перевод Гнедича до конца, но на него зашикали, раздался крайне возмущенный голос Зойферта:

— Как вам не стыдно! Мешаете слушать экскурсию!

— Безобразие! — добавился голос Медеи Джаковой.

И Николка вынужден был прерваться, успев дойти лишь до прихода «жреца непорочного Хриса» в лагерь ахейцев. Бабенко встал со своего места, пробрался к нам в хвост автобуса и пробубнил:

— Ребята, только не скандальте, а то у меня будут неприятности. И так уже против вас назревает мировой масонский заговор.

— Любопытно, кто же у них Великий Магистр? — поинтересовался Ардалион Иванович, который давно уже увлекался масонской тематикой и всевозможными тайными обществами, бредил тамплиерами, альбигойцами, иллюминатами и прочей авантюристикой, ибо сам по натуре был великий авантюрист.

— Не знаю, кто там Великий Магистр, — отвечал Бабенко, — но великих кляузников и доносописателей мог бы насчитать человек пять-шесть.

— Жаль, а все было так мило, — вздохнул я.

Развалины Трои, вопреки моим ожиданиям, оказались не желтыми, как пирамиды, а белыми. Город, некогда стоявший здесь, был белокаменный и, должно быть, действительно красивый. Мы бродили по его улицам, мимо стертых с лица земли домов, и как ни старались, не могли вообразить себя древними троянцами. Иногда это раскопанное корневище представлялось гигантским чертежом города или свежезаложенным фундаментом, над которым вознесутся прекрасные строения и неприступные крепостные стены. Пройдя через весь город с экскурсией, мы разбрелись по нему, пытаясь заплутать средь его улиц, но и это было невозможно — вся Троя едва ли равна половине территории Московского Кремля. Оставалось только забраться на холм и смотреть вдаль, туда, где еле-еле видны были берега Геллеспонта, к которым некогда причалили «корабли быстролетные ахейские». Сквозь горячие лучи яркого, светлого солнца рвался буйный и холодный западный ветер, трепал одежду и волосы, пронизывал насквозь и душу и тело, и хотелось жить жизнью новой, неведомой, столь же чудесной, как ветер и солнце над Троей.

Николка тесно прижимал к себе Ларису, говорил ей что-то в радостное лицо, и в этот миг они действительно были как сын Приама и дочь Леды, смелый похититель и счастливая беглянка. Ардалион Иванович, как добрый шафер после только что состоявшейся процедуры подписания свадебных документов и обмена колец, хлопнул пробкой шампанского. Как и положено по греческой традиции, добрая треть бутылки оросила вином землю Троянского холма и лишь потом приложились мы.

— Друзья мои, — волнующимся голосом объявил Николка, — я только что сделал предложение Ларисе! Она согласна. Отныне мы — жених и невеста.

— Это дико здорово! — заорал Ардалион Иванович. — Здесь! В Трое! В день моего юбилея! Это лучший подарок, который ты мог для меня сделать, Николка. Дай же мне поцеловать тебя и твою избранницу!

Все мы вместе кинулись обнимать и целовать Николку и Ларису, трепать и тискать их, и сильный западный ветер уносил наши восторженные возгласы далеко на восток, в Азию.

Врач Мухин немного приоткрыл глубоко спрятанные лирические родники своей души — он нарвал букетик каких-то трав и вручил Ларисе, заверяя, что в трудные минуты этот засушенный букетик будет согревать Николку и Ларису троянским солнцем.

— Должно быть, нечто похожее было тогда, когда Парис только что привез свою Елену в Трою, — сказал я. — Может быть, и ветер точно так же дул сквозь палящее солнце.

— Наверняка был ветер, — сказал Николка. — Ведь им же надо было быстро доплыть сюда, а Афродита помогала.

— Им помогала Афродита? — спросила Лариса, счастливо улыбаясь. — Вот здорово! Значит, и нам она помогает?

Когда мы спустились с холма, Николку вдобавок ко всему постигла и археологическая удача. Приглядевшись опытным глазом к одному из участков свежих раскопок, он забрался туда через ограждение и очень быстро вернулся, держа в руках горлышко довольно крупного сосуда с небольшой ручкой, как бы ушком. На нем даже сохранился рисунок — узор из неких подобий свастики:

Николка светился:

— Если не девятый, то восьмой — точно!

— Что — восьмой? — не поняла Лариса.

— Век!

— До нашей эры?

— Разумеется! Эх, если здесь покопаться, то наверняка и не такое можно найти. Здесь же столько всего, что у них не хватает рук на такие мелочи, как это горлышко. И все-таки, они зря не обратили на него внимания. Или просто не успели.

Горлышко со свастиками стало первым свадебным подарком Николки своей невесте.

— А почему здесь как будто фашистские знаки? — спросила Птичка. — Так должно быть?

— Вовсе не фашистские, — пояснил Старов. — Это древнейший символ солнца. Он встречается на узорах и изображениях во всем мире, начиная от Африки и кончая тундрой и Америкой.

Мы еще с полчаса гуляли по развалинам Трои. Николка несколько раз совершал набеги на места свежих раскопок, но больше ничего не нашел. Однажды, когда я немного отстал от своей компании, ко мне подошел шпион Гессен-Дармштадский и заговорщически сообщил, что по полученным им сведениям Бастшери в данное время находится где-то поблизости, и возможно, что сегодня ночью совершит нападение на одного из нас. Я спросил, как насчет той версии, что Бастшери и Прекрасная Елена — одно лицо. Он уклончиво отвечал, что версия эта пока еще в стадии исследования, но многие ученые склоняются уже к отождествлению этих двух персонажей мировой истории.

— А Клеопатра? — спросил я.

— Ну, это уже давным-давно доказано, — сказал он. — Вы что, с луны свалились? Говорят, даже Антоний знал, что настоящее имя Клеопатры — Бастшери.

— Надо же, — глубоко вздохнул я. — А я и не знал. Скажите, а Инесса Арманд?

Он замер, глядя на меня смеющимся взглядом.

— Потрясающе! Какой ход мысли! Такой версии еще не было. Вы в шахматы не играете? А то у меня есть дорожные. Надумаете — заходите вечерком.

Покинув остатки славного города, мы переехали на автобусе в поселок Чанаккале, расположенный на берегу Дарданелл. Гостиница «Озан», в которой нас поселили, имела свой обустроенный пляж, и на закате солнца мы купались в холодной воде пролива, а потом снова пили шампанское, кутаясь в гигантские махровые полотенца, плотные и пушистые — ни в одной гостинице мира мне еще не выдавали таких. Оказалось, что город Бурса, расположенный сравнительно недалеко отсюда, в который мы отправимся послезавтра, славится производством таких полотенец.

Ветер дул все сильнее и холоднее, а когда мы уходили на ужин, небо стало заволакивать серыми тучами. После ужина мы расположились на обширном балконе номера, в котором поселились Тетка и Мухин, и в котором мне также предстояло провести ночь, поскольку Парис и Елена были уже женихом и невестой. Сидя в деревянных креслах вокруг деревянного столика, мы пили последнее шампанское, провожали двадцатитысячный день жизни Ардалиона Ивановича и наблюдали, как небо над Троадой затягивается серой мешковиной туч. Николка уговаривал свою невесту спеть что-нибудь, но гитара осталась в Стамбуле, и Птичка наотрез отказывалась петь без аккомпанемента. Николка набрался смелости и признался Ларисе, что в Москве у него есть жена, с которой он не живет уже два года, и развод с ней будет простой формальностью, разве что со сроками свадьбы произойдет небольшая заминка. Мы дружно подтвердили честность нашего друга, и тогда Лариса призналась в свою очередь, что и у нее в Киеве есть муж, и с ним она тоже не живет — правда не два года, а год, но какая разница сколько, главное, что не живет раз и навсегда. Сделав главные признания, Парис и Елена еще более счастливо стали глядеть друг на друга, а шампанское между тем кончилось.

— Эх, — вздохнул Николка, — если бы, Федь, твоя волшебная бутылка могла бы в половину восстановить наши запасы шампанского.

— Хотя бы две-три бутылки, — согласился я.

— Какая волшебная бутылка? — заинтересовалась Птичка.

Тут Николка велел мне не показывать чудо египетского чародейства, покуда Лариса не споет хотя бы одну песню. Это подействовало, и она спела «Миленький ты мой, возьми меня с собой, там, в краю далеком, буду тебе женой», а мы подхватывали: «Милая моя, взял бы я тебя, но там, в краю далеком, есть у меня жена». Так и спели всю песню поочередно, и когда дошли до конца — «там, в краю далеком, чужая мне не нужна» — стало грустно, небо окончательно заволоклось тучами. Я достал из своей сумки бутылку страшного старика и показал ее Ларисе.

— Так не бывает! Этого не может быть! Это какой-то фокус! — не хотела она верить тому, что видели ее глаза.

— Между прочим, — сказал я, — наш автобус уже собирался уезжать, когда я потер сей предмет, и в следующий миг появился ваш автобус. Если бы не сия бутылочка, вы, Прекрасная Елена, не сидели бы тут с нами.

— А ну-ка, я тоже потру, — воодушевилась Птичка. — Хочу быть счастливой, хочу быть здоровой и богатой, хочу объездить весь мир, хочу быть знаменитой кинозвездой, хочу выйти замуж за… Одеколончика! Хочу еще шампанского.

Она поставила бутылку на стол и стала водить вокруг нее ладонями по воздуху.

— Увы, единственное из всего загаданного, что могло исполниться прямо сейчас и воочию — не исполнилось, — проворчал Ардалион Иванович. — Шампанское так и не появилось.

— Противная бутылка! — погрозила удивительному предмету Лариса.

— Не ругай ее, она устроила нам сегодняшнюю встречу, — обнимая Птичку, улыбнулся Николка.

— Прости меня, бутылочка, — сменила гнев на милость Птичка, прижимая бутылку к груди. Затем она снова стала разглядывать ее и удивляться: — Фантастика! Как такое возможно? Интересно, что там в черном пузырьке? Похоже, как в сказке про Кащея Бессмертного, только здесь бутылка, а в ней другая бутылка, а в другой бутылке пузырек, а в том пузырьке…

— Смерть моя, — мрачно пошутил я.

В эту минуту в дверь постучали.

— Войдите! — скомандовал главнокомандующий.

— Я не помешал? — вежливо осведомился входящий. Это был Зойферт. Лицо его выражало крайнюю симпатию ко всем нам. — Я слышал, у вас сегодня юбилей, круглая дата рождения, и посему хотел бы предложить кое-что в качестве услуги. Товарищ Тетка, можно вас на минутку? Ардалион Евсеевич, если не ошибаюсь?

Ардалион поправил гостя и вышел с ним в коридор. Вскоре он вернулся, сел в свое кресло и сказал, что, видимо, произошло какое-то недоразумение. Еще через несколько минут в дверь снова постучали и вновь в нее просунулась голова Зойферта, которая играла бровями и широко улыбалась, а затем осведомилась:

— Разрешите произвести салют в честь юбиляра и новобрачных?

— Салют разрешаю, — коротко приказал главнокомандующий, и вслед за головой в дверь протиснулось все тело Зойферта, несущего в обеих руках по две бутылки «Салюта». Все закричали и покатились со смеху.

— Сработала! Сработала бутылочка! — ликовала Птичка, хлопая в ладоши.

— До чего же я вашу нацию обожаю, — смеялся Ардалион Иванович, хлопая Зойферта по плечу. — И сами себе жизнь устраиваете, и другим людям вовремя хорошее дело сделаете.

— Между прочим, я по национальности чех, — промолвил салютоносец.

— Вот я и обожаю вас, чехов, — еще пуще смеясь, проговорил Ардалион Иванович. — Спасибо. От всего сердца спасибо.

— Не стоит благодарности. А что это за вещица? Любопытная вещица. Можно посмотреть? — заинтересовался Зойферт бутылкой страшного старика.

— Это не вещица, а последняя инкарнация великого Аль-Бабуина, — сказал я. — Руками не трогать — может ударить током.

— Ну да! — не поверил чех. — Невероятно. Чисто сработано. Должно быть, дорого стоит такое, а? — Он почему-то подмигнул при этом Птичке.

Выпроводить исполнителя воли волшебной бутылки составило некоторый труд. Пришлось даже угостить его «Салютом».

— Предлагаю тост за здоровье прекрасной и таинственной Бастшери! — предложил я.

— Отлично, только кто это? — спросила Лариса.

Николка прошептал ей что-то в самое ухо. Должно быть, он сообщил ей, что этим именем я называю танцовщицу Закийю с каирского теплохода «Дядюшка Сунсун».

Стемнело, закапал дождь, и пришлось перебираться с балкона в номер. Николка и Лариса сказали, что сейчас придут, и ушли.

— Они уже не придут, — сказал Мухин, когда миновало более получаса с момента их исчезновения. — Это я вам компетентно заявляю как врач-гинеколог.

— Как вы думаете, я доживу до тридцати тысяч? — жалобно спросил Ардалион Иванович. Он уже расплывался, нижняя губа сильно выпячивалась.

Я попрощался, прихватил с собой выпитую наполовину бутылку и отправился вон из гостиницы.

Ни дождя, ни ветра уже не было, и я пошел на берег пролива. Там я сел на мокрую скамейку и в одиночестве пил и пьянел, время от времени поглядывая на окна гостиницы «Озан». «Миленький ты мой, возьми меня с собой, там, в краю далеком, я буду тебе чужой», — звучал в ушах у меня голос Птички. Этот голос и тихий плеск волн обволакивали мое сознание, и я не заметил, как уснул. Проснувшись часа через два от холода, я, дрожа и спотыкаясь, вернулся в гостиницу, где застал Ардалиона Ивановича на балконе. Он пьяно плакал.

— Ардалион Иванович, голубчик, не плачь, я принес тебе немного джина, — принялся я утешать его.

— Двадцать тысяч дней… — причитал он, не утешаясь. — Двадцать тысяч дней…

 

Удовольствие пятнадцатое

ИЗ ТРОАДЫ — ЧЕРЕЗ ВИФИНИЮ — НАЗАД В СТАМБУЛ

На другой день ненастья как не бывало. Сразу после завтрака мы отправились на пляж купаться и загорать. Влюбленная пара ни на завтраке, ни на пляже не появилась. Свой двадцать тысяч первый день Ардалион Иванович решил посвятить трезвости. Он искупался и, сидя в стороне от всех, занимался какими-то подсчетами. Тяга окончилась, и он уже жил там, в Москве, в своем бизнесе.

Мухин скучал по жене и детям, а я просто скучал — ни по кому. И пил пиво.

Перед самым обедом Ардалион Иванович закончил свои подсчеты, вернулся в наш мир и, подсев ко мне, озабоченно сказал:

— Не нравится мне это.

— Что именно? — спросил я.

— Где Николка?

— Известно где. В сетях наслаждений.

— Нет, что-то тут не так. Жив ли он?

— На Бастшери Птичка не тянет.

— Откуда ты знаешь? Э-э, не спеши с оценками. Между прочим, в ней есть что-то такое, не сразу заметное. Как в чайке — с виду белая, славная птица, не орел, не коршун, не сова, не ястреб. А все равно — хищная.

— Ну уж, не такие они и хищные — что чайки, что эта Чайкина. Автомобиль еще такой есть свадебный — «Чайка». Скажешь, в нем есть что-то от бронетранспортера?

— В любой женщине есть что-то от бронетранспортера, — упрямо заявил Ардалион Иванович.

— А вот и наш бронетранспортер, — сказал я, увидев приближающуюся Ларису. — Привет, Птичка поздняя!

— Привет, ранние черепахи.

Она была румяная и веселая, и в глазах у нее зеленела ласковая ирония ко всему окружающему.

— Где Николай? — грозно спросил Тетка.

— Спит мертвым сном.

— Что значит — мертвым? Он жив?

— Не знаю, не знаю… Что пристал, дядька старый? Найди себе двадцатитысячедневную и приставай к ней. Мамочка, пойдем купаться.

Вот так, просто и безобидно она разжаловала меня из Мамонта в Мамочку.

Скинув с себя юбку, блузку и босоножки, в бирюзовом купальнике, туго облегающем ее стройную фигуру, она побежала в воду, а я послушно последовал за ней. Мы плавали с ней в водах Геллеспонта так, будто она провела ночь не с Николкой, а со мной — она игриво подплывала ко мне, и я несколько раз дерзко осмелился коснуться пальцами ее плеча, спины и колена. Она словно не заметила этого. Смеясь, кувыркалась в воде и все восторгалась, какая чудесная, холодная вода.

— Лариса, — вдруг обратился я к ней, — ты правда хочешь выйти замуж за Николая?

— Федор, — передразнивая мой серьезный тон, отвечала она, — почему бы мне не пойти замуж за Николая?

— Потому что… Просто я волнуюсь за друга. У него это, кажется, всерьез.

— О, не волнуйся за друга, Федор. Я не съем твоего друга, Федор. Лучше поплыли на другой берег, Федор.

Она резко нырнула, вынырнула и быстро поплыла в сторону другого берега, которого даже не было видно.

— Лариса! Ты с ума сошла! Туда часа три плыть, не меньше! Сумасшедшая!

Я поплыл за нею следом, стараясь догнать, схватить и отвратить от безумной затеи. Но как тогда, на Ниле, догнать ее было невозможно, и я не на шутку перепугался. Оглянувшись, увидел, как далеко уже мы отплыли от нашего пляжа, и растерялся еще больше. Но уже в следующее мгновение увидел, что она лежит на спине, раскинув руки, и смеется:

— Господи, как хорошо! И никуда не нужно возвращаться, а лежать так и лежать, покуда не спустится кто-нибудь с небес и не заберет к себе, в эту высь.

Я подплыл к ней, с затаенным сердцем слушая чудесную мелодию ее восторженного голоса.

— И не холодно, и не страшно, и не темно, — говорила она, глядя в самое небо, — и не больно, и не стыдно, и не глупо. Вот так смотреть, не отрываясь, и думать только об одном: «Туда! Туда! Туда!» И сама не заметишь, как тело оторвется от воды и станет подниматься все выше и выше, медленно-медленно. Только не отрывать взгляда от высоты, не оглядываться, не смотреть вниз и не переставать твердить: «Туда! Туда! Туда!»

Она замолчала, набрала полные легкие воздуха, затем выдохнула все без остатка и стала погружаться под воду, снова напугав меня, но тут же вынырнула и расхохоталась:

— Не бойся, не утону, не улечу и не поплыву на другой берег этих ваших Дарданелл.

Слава Богу, она поплыла назад, к нашему пляжу гостиницы «Озан», и я, вздохнув с облегчением, не спеша поплыл за нею следом. Надо сказать, когда я преодолевал последнее расстояние до берега, то силы у меня уже были совсем на исходе, так что, если бы Птичка вздумала продолжить шутку с заплывом на тот берег еще на некоторое время, то неизвестно, вдвоем ли мы выплыли бы на берег или она одна.

Выйдя из воды, я плюхнулся ничком неподалеку от Ларисы, с трудом переводя дыхание.

— Ты правда подумал, что я хочу переплыть на другой берег? — спросила она.

— Правда.

— Испугался?

— Испугался, что не успеем вернуться к обеду.

— Испуга-ался, ха-ха!

Немного помолчав, она подползла ко мне поближе и спросила все таким же игривым тоном:

— А расскажи про то, кто такая Бастшери?

— Бастшери? Миф. Плод фантазии Ардалиона Тетки.

— А Одеколончик еще мне сказал, что у тебя был роман с этой Бастшери. Она кто? Танцовщица?

— Брехун твой Одеколончик. Трепло да и только. Я б за такого замуж не стал выходить.

— А он и не тебе сделал предложение. Ах, как это здорово! Совершить побег и в тот же день получить предложение руки и сердца, да не где-нибудь, а на самом Троянском холме, где, может быть, когда-то стоял Троянский конь.

— Кто-кто стоял? Ха-ха-ха! — рассмеялся я, перекатываясь на спину. — Ой, не могу! Троянский конь на холме!

Она вдруг подпрыгнула, села верхом мне на грудь и стала душить.

— Ты что, Птичка! Перестань! На нас смотрят. Что подумают!

Боже мой, мне начхать было, что о нас подумают. Внутри у меня вмиг родился ком сладкого стона — ее мягкое и упругое донышко на несколько секунд прижалось к моей груди и через влажную ткань ее купальника я ощутил завитки волос вокруг сжатого устья, легкие, но сильные руки нежно душили мою шею, впрочем, так нежно, что я едва мог выдавить из себя слова.

Спустя минуту после того, как она спрыгнула с меня, я очнулся от легкого затмения и услышал свой голос, который рассказывал Ларисе историю Бастшери, придуманную Ардалионом Ивановичем. Я рассказывал ее остроумно и красочно, весело и таинственно. Птичка слушала меня внимательно, и когда я окончил, произнесла лишь одно слово:

— Бастшери.

Во второй половине дня Николка полностью завладел Ларисой. Они отдельно от всех плавали и загорали, у них были какие-то свои длинные разговоры. Должно быть, они всерьез излагали друг другу свои судьбы, чтобы знать друг о друге как можно больше, раз уж решили пожениться.

На другой день сразу после завтрака нас повезли из Чанаккале в Бурсу — бывшую столицу Османской империи до того, как турки завоевали Константинополь. В пути произошел один забавный эпизод с Медеей Джаковой — имев неосторожность задремать, она выронила из рук свою большую кожаную сумку, из которой посыпались стаканы, пепельницы и прочие склянки с точным обозначением мест, откуда они были вывезены — «Индиана», «Виндсор», «Рамсес», «Венеция», «Озан». Скандал разразился невероятный, со всех сторон автобуса посыпались возмущенные возгласы и требования изобрести наказание для любительницы сувениров.

— Я что, не имею права? Не имею права? — отбивалась Медея Мухаммедовна. — Я, между прочим, деньги платила.

— Как не стыдно! Деньги она платила!

— Составить на нее письмо! Пусть все подпишутся. Пусть не пускают больше таких за границу.

— Она писателей опозорила.

— Замолчите! — крикнула загнанная в угол Джакова и вдруг выпалила совсем нелепое: — Это великодержавный шовинизм!

Кто-то рассмеялся, а кто-то еще больше взъерепенился. Положение внезапно спас Ардалион Иванович. Он подошел к Медее Мухаммедовне и сказал:

— Плачу пятнадцать долларов за всю коллекцию.

— Двадцать, — не моргнув глазом согласилась Медея.

— Плачу двадцать, — согласился Тетка и принялся перекладывать сувениры в свою сумку. Джакова была спасена, все недовольство моментально перекинулось на Ардалиона Ивановича — откуда у простого писателя из Подмосковья столько долларов! Всю поездку швыряет их направо-налево, а все не кончаются.

— Тоже, небось… — раздался чей-то голос.

— Что — тоже? Сами-то шампанское… А, ладно! — махнул рукой Ардалион Иванович и вернулся на свое место.

Чуть ли не до самой Бурсы писательская общественность обсуждала тему: «Новый герой нашего времени», и время от времени до нашего слуха доносились обрывки фраз:

— Нувориши… это называется нувориши…

— Перестройка — это Великая русская буржуазная революция.

— Да не нуворишки, а просто — воришки…

— Нечестным путем…

А между тем вокруг нас, слева и справа по движению автобуса, расстилались прекрасные земли — зеленые леса и поля, залитые светлым осенним солнцем юга.

— Вифиния, — сказал Николка. — Царство великого Никомеда Четвертого.

В Бурсе мы поселились в гостинице «Акдоган». Днем ездили осматривать мечети с роскошными надгробиями, под которыми покоились мощи основателей Османской империи. Потом гуляли по городу, Ардалион купил всем по знаменитому бурсацкому полотенцу — и мне, и Ларисе, и Николке, и Мухину, и себе. После ужина нас ждало еще одно удовольствие — купание в бассейне с горячим минеральным источником, находящемся в подвальном этаже гостиницы «Акдоган».

Ради счастья Николки мне третью ночь приходилось спать на полу в номере Мухина и Тетки. Когда я немного поворчал по этому поводу, Ардалион Иванович резонно напомнил мне, что ради моего счастья ему вообще пришлось в Каире подсыпать снотворного Игорю и Николке, а самому изо всех сил изображать сваленного сном. Я согласился, что чаши весов уравнены, и перестал роптать. Мы распили всего одну бутылочку коньяка «Реми Мартен» и легли спать. Но каково же было наше удивление, когда часа в три ночи к нам постучался Николка и жалобно объявил, что они поругались.

— Вот это да! На третью ночь! Сильны-ы! — хохотал Ардалион Иванович. — Ну что ж, ложись тоже на полу. Какая ж кошка между вами пробежала? Не хочешь говорить? Ну ладно, помиритесь. Спокойной ночи.

«Вот так Птичка! — думал я, не в силах уснуть, слушая Николкины вздохи. — И ведь не придет, не позовет его мириться. А что, если она…» И мне стало мечтаться о том, как я тихонько выхожу из номера, иду к Птичке, дверь у нее открыта, она ждет меня, обнимает, обвивается вокруг меня…

Утром в постели на полу рядом со мной Николки не оказалось. Он все-таки довздыхался до того, что пошел к Птичке и помирился. Завтракали мы очень рано, и уже в семь часов утра покинули гостиницу «Акдоган». Вид у Николки был бледный, под глазами очертились круги, в то время, как его подружка по-прежнему сверкала красотой и свежестью.

По пути от Бурсы до Константинополя она без конца тормошила засыпающего Николку — у нее внезапно случился сильный приступ интереса к истории. Но за полчаса до приезда в Стамбул Николка все же ухитрился заснуть и наотрез отказывался просыпаться.

Прощание Птички с нами произошло столь же стремительно, как ее похищение три дня назад. Едва мы подъехали к гостинице «Эйфель», как к нашему автобусу подбежали двое молодых парней из киевоопереточной группы, заглянули, увидели Ларису и закричали своим, собравшимся у входа:

— Тут она! Приехала!

— Ой, не отдавайте меня им — растерзают! — перепугалась Птичка. Но все же ее пришлось отдать врагу, причем выяснилось, что автобус должен был уже через полчаса везти киевлян в аэропорт, их путешествие по Турции ограничивалось всего лишь трехдневным пребыванием в Стамбуле. Товарищ Пасовец, скрежеща зубами, принял из наших рук беглянку, но не растерзал, а лишь процедил очень страшно сквозь зубовный скрежет:

— У Киеви поговорим. Идь збирайсь живо!

Расставанье двух влюбленных перед самой посадкой киевлян в автобус разрывало души свидетелей. С тоской в глазах, будто уезжая на верную гибель, Птичка ощупывала одежду Николки и говорила:

— Не забудешь? С глаз долой — из сердца не вон? Киев — моя клетка. Я задыхаюсь там. Спаси меня, милый Одеколончик! Как только я приеду, сразу увольняюсь из театра, подаю на развод и приезжаю в Москву. Слышишь? Я уже через неделю, через несколько дней приеду к тебе. Ты будешь ждать меня? Я сойду с ума, если ты забудешь меня. Я не вернусь в Киев, а буду ходить по Москве мрачной тенью, пока не попаду под машину или не свалюсь с моста.

— Как же я могу забыть тебя, — уверял ее Николка. — Ведь я сделал тебе предложение. Мы уже жених и невеста. Хочешь, я приеду к твоим родителям просить твоей руки, как это было в старину? Хочешь?

— Очень! Очень хочу… Но сначала я приеду к тебе сама… Прощай, любимый мой, меня уже зовут в автобус. Не забывай меня, не забывай меня, не забывай меня! Муха, Мамочка, Ардалион Иванович, прощайте! — Вместе с автобусом исчезло и ее лицо в окне и машущая рука, которая еще позавчера так нежно и сильно душила меня за горло на пляже в Чанаккале. Николка стоял с таким жалобным видом, что я нагрубил ему:

— Вот и отлично. Сегодня подыщем тебе какую-нибудь турчаночку. Не собираешься же ты и впрямь жениться.

— А знаешь, как сейчас дам по морде! — всерьез обиделся Николка.

— За что? Разве не ты всю поездку только и делал, что собирался жениться? Сначала на горничных в «Индиане», потом на Птичке, потом на канадке, потом опять на Птичке. Разве можно воспринимать всерьез твои…

— Можно, — перебил меня Старов. — В противном случае, мы больше не друзья. Понял?

— Понял. Раз так, то понял. И это тоже очень хорошо — я так давно не гулял на свадьбах.

— Все-таки будет свадьба? — спросил Мухин, улыбаясь.

— Будет, — твердо сказал Николай.

Последний вечер в Турции мы провели в огромном ресторане с варьете. Столы в нем были расставлены в виде длинных лучей, сходящихся к сцене, и за каждым лучом сидели представители разных стран мира.

После окончания фольклорной программы вышел некий чернявый человек с ужасающе длинным и мясистым носом и весьма артистично запел песню на немецком языке. Спев один куплет, он подошел к одному из лучей и подставил к сидящим там немцам микрофон. Немцы оживленно допели песню до конца. Потом он точно также запел французскую, а французы допели. Потом поочередно он обошел так все лучи — польский, итальянский, англоязычный один, англоязычный второй, финский, испаноязычный. Наш луч был последним, а предпоследним оказался израильский; после того, как там отзвучала «Хавва нагива», массовик-затейник подошел с микрофоном к нашему столу и совершенно без акцента затянул «Калинку-малинку», но тут Бабенко встал, подошел к нему, взял у него из руки микрофон и великолепно, лучше, чем любой Соткилава, запел:

— Заздравную чару полнее нале-е-ейте…

И из всех лучей дружно стали подпевать ему по-немецки, по-английски, по-французски, а больше всего, конечно, по-итальянски.

Соседний с нами израильский стол почти весь повскакивал со своих мест и кинулся к нам брататься:

— Откуда вы, ребята? Из Москвы? Я тоже когда-то из Москвы… А я из Ленинграда. А вон Лева, он тоже из Москвы, три года как в Израиль переселился. Как там в Москве, дорогие? Выпьем! Давайте обнимемся, братья!

— А как у вас в Израиле? Трудно или не очень? — интересовались наши, охотно братаясь с туристами из Израиля. — Как там народ? Доброжелательно относится к тем, кто приезжает? А с арабами как? В основном хорошие? Надо же!

Только напротив меня Герой Советского Союза летчик Шолом сидел, гордо выпрямив спину, и не желал брататься с жителями Эреца.

— Семочка, нельзя так, нужно совершить поворот к новому мышлению, — уговаривала его жена, Шолом-Заславская.

— Никогда, — сурово отвечал ей Семен Исаакович. — Никогда Семен Шолом не станет якшаться с отщепенцами. Заявляю это как коммунист и патриот своей Родины.

Из уважения к его принципам, а главное, чтобы он не остался в одиночестве, я тоже остался сидеть за столом и не кинулся брататься с израильтянами, хотя порыв у меня был. Я налил себе полную рюмку водки и предложил героическому летчику выпить со мной вместе.

— Семочка, тебе нельзя водку! — всплеснула руками Шолом-Заславская.

— Оставь, — строго молвил ей в ответ Семен Исаакович, налил себе тоже полную рюмку и, проглотив ком в горле, сказал: — За нашу великую, могучую и прекрасную Родину — Союз Советских Социалистических Республик.

Мы чокнулись и залпом опрокинули рюмки.

— Ах, что будет! — вскрикнула Шолом-Заславская. — Закуси! Закуси! Закуси! Нехорошо, молодой человек, его спаивать. Ему категорически…

— Оставь, Тата, — мягче сказал ей Герой Советского Союза. — Когда человек пьет за Родину, у него никогда не случится сердечного приступа.

Потом были всеобщие пляски, смешались поляки, евреи, русские, немцы, финны, итальянцы, французы, американцы… Какие-то две девицы принялись вовсю выламываться вокруг Николки, но он танцевал с ними очень сдержанно и почти не улыбался им. Я спросил у них:

— Where are you from?

— Canada, — ответили они, и я не мог не расхохотаться.

— Николка, есть шанс снова поменять киевлянку на канадку.

— Пошел ты знаешь куда?.. — резко ответил непреклонный жених Птички, бракоустремленный Одеколончик.

Мы потом еще полночи бродили по Стамбулу, братались с турками, пели с ними наши песни и — бу-бу-бу — подпевали им, когда пели они. В памяти у Ардалиона Ивановича каким-то боком всплыло прозвище одного из грозных турецких султанов, и он всем туркам в знак дружбы и крайней душевной расположенности говорил:

— Йылдырым. Йылдырым. Йылдырым.