1. Подсолнух

Однажды команда заключенных, к которой во время войны был приписан Визенталь, остановилась возле немецкого военного кладбища. На каждой могиле рос подсолнух. Подсолнухи стояли прямо, как солдаты, их лица были повернуты к солнцу, а с цветка на цветок и с могилы на могилу перепархивали разноцветные бабочки. Казалось, что это некий тайный канал связи, соединяющий мир мертвых с миром живых, и Визенталя вдруг охватила зависть. Мой труп, подумал он, бросят на трупы других, а на него, в свою очередь, навалят сверху новые трупы, и в лучшем случае нашу могилу засыплют землей. Однако подсолнух на ней не вырастет.

Визенталь был писателем с нереализованными амбициями. Одной только погони за нацистскими преступниками, а также юридической и политической борьбы с ними ему было мало: ему хотелось также обсуждать этические, философские и теологические аспекты Холокоста в литературной форме. Но его литературный талант был скромным, и в глубине души он, по-видимому, это осознавал. Поэтому он сочинил нечто вроде автобиографического рассказа, в центре которого стояла моральная дилемма.

В 1968 году он разослал этот рассказ большому количеству писателей и интеллектуалов с просьбой его прокомментировать, и несколько десятков из них разрешили ему опубликовать свои комментарии вместе с самим рассказом. Тем самым Визенталь поставил их рядом с собой, а себя – рядом с ними, как если бы был одним из них. В «Подсолнухе» (так называется книга, родившаяся из этого проекта) рассказывается о некоторых событиях, произошедших с Визенталем во время войны, и кульминацией книги является драматическая встреча автора с одним из эсэсовцев.

Это случилось во Львове. Судя по всему, в тот период Визенталь сидел в концлагере Яновский и работал в железнодорожных мастерских Восточной железной дороги. Однажды их повели на работу. Они шли по улицам города, который он хорошо знал. Прохожие на них глазели, а некоторые поднимали руки, чтобы помахать на прощанье, но из страха перед эсэсовцами сразу же руки опускали. По пути Визенталь увидел человека, которого знал еще со времен учебы в Политехническом. Тот тоже его узнал, но побоялся поприветствовать даже кивком головы. Было заметно, насколько тот удивлен, что Визенталь еще жив. «На лицах прохожих, – пишет Визенталь, – можно было прочесть, что мы обречены».

Визенталя и его товарищей привели в Политехнический институт. Это было впечатляющее неоклассицистское здание с фасадом, украшенным шестью мраморными колоннами. Визенталь вспомнил, как в годы его учебы в Политехническом студенты время от времени объявляли «день без евреев». Ныне здание служило армейским госпиталем. Мимо ухоженных газонов евреев провели на задний двор. То и дело въезжали и выезжали машины «скорой помощи», и, чтобы дать им проехать, арестантам приходилось прижиматься к стенам. В конце концов их передали в распоряжение бригадира-немца.

«У меня, – пишет Визенталь, – было какое-то странное чувство. Я пытался вспомнить, бывал ли я в этом дворе раньше. Видимо, нет. Для этого не было причины». Вдоль стен стояли большие контейнеры из-под бетона, в которых лежали пропитанные кровью бинты, а вокруг все было уставлено коробками, мешками и упаковочными материалами. Визенталь и его товарищи погрузили их на машины. Воняло лекарствами, дезинфицирующими веществами и гнилью.

По двору сновали медсестры Красного Креста и работники госпиталя. На скамейках сидело несколько легко раненных солдат. Один из них встал и подошел к арестантам. «Он, – пишет Визенталь, – смотрел на нас с таким равнодушием, словно мы были животными в зоопарке. Видимо, думал, сколько времени нам осталось жить». Одна рука у него была перевязана, а другой он поднял камень и с криком «Еврейская свинья!» швырнул его в Визенталя. Однако тот успел увернуться и не пострадал. Вдруг одна из медсестер, которая видела, что произошло, подошла к Визенталю, спросила, еврей ли он, и велела следовать за ней.

Войдя в здание госпиталя, они стали подниматься по лестнице, и Визенталь снова попытался вспомнить, бывал ли он здесь прежде. Ему казалось, что раньше он поднимался и спускался по какой-то другой лестнице. Медсестры и врачи смотрели на него изумленно. Через несколько минут они пришли в зал, который Визенталь хорошо помнил: здесь ему вручали диплом. Медсестра остановилась и заговорила с другой медсестрой. У Визенталя промелькнула мысль о побеге: ведь он знал здесь каждый коридор – но тут он впал в прострацию, забыл о медсестре и вспомнил своих преподавателей-антисемитов, неоднократно пытавшихся провалить его на экзаменах. Перед глазами у него всплыла рука одного из них. Черным карандашом она безжалостно перечеркивала абзац за абзацем в его дипломной работе.

Медсестра сделала ему знак подождать, и он очнулся. Облокотившись на перила, он взглянул в пролет лестницы и увидел раненых, которых несли на носилках. Они лежали на спинах и смотрели вверх. Их взгляды встретились. Визенталь снова вспомнил годы учебы, но тут за ним вернулась медсестра, и было видно, как она рада, что он все еще там. Она привела его в кабинет декана, но вместе письменного стола и деревянных шкафов, которые помнил Визенталь, теперь там стояли белая кровать и прикроватная тумбочка. «Из-под одеяла, – пишет Визенталь, – на меня смотрело что-то белое, и поначалу я не понял, что происходит».

Медсестра склонилась над кроватью, что-то шепнула, и в ответ тоже послышался шепот, только более тихий. В полумраке, царившем в комнате, Визенталь смог различить теперь неподвижно лежавшую фигуру, закутанную в белое. Он попытался разглядеть голову. Приказав ему никуда не уходить, медсестра вышла из комнаты, и тут фигура на кровати шепнула: «Подойдите, пожалуйста, поближе. Я не могу говорить громко».

Сейчас Визенталь видел фигуру уже лучше: белые руки, вены, из которых словно вытекла кровь, полностью забинтованная голова. Обнажены были только рот, нос и уши. Визенталь не был уверен, что все это происходило с ним на самом деле. Он стоял в кабинете декана, на нем была одежда арестанта, а перед ним лежал то ли живой, то ли мертвый человек, и он понятия не имел, кем тот был.

Он неуверенно присел на край кровати, но раненый попросил его придвинуться ближе. «Мне осталось жить мало. Я знаю, что мой конец близок, – прошептал он и замолчал. Визенталь тоже ничего не говорил. – Я знаю, сказал раненый, что погибло много людей, но прежде, чем я верну свою душу Творцу, я должен сбросить с себя мучительный груз; иначе я не смогу умереть спокойно».

Визенталь чувствовал, что раненый пристально смотрит на него сквозь бинты, покрывавшие глаза. Он объяснил, что одна из медсестер, которая принесла ему и прочитала вслух письмо от матери, сказала, что во дворе госпиталя находятся арестанты-евреи, и он попросил ее привести одного из них к нему. Визенталь подумал было, что раненый – еврей, захотевший перед смертью вернуться в лоно своего народа, но тут раненый представился. Визенталь упоминает только его имя, Карл.

Карл был эсэсовцем. Он взял Визенталя за руку, крепко ее сжал и сказал, что должен поведать ему об ужасном преступлении, совершенном им год назад. Его матери об этом знать нельзя, но он обязан рассказать об этом какому-нибудь еврею. Визенталь не испугался: не было такого кошмара, с которым бы он уже не сталкивался. Тем не менее он чувствовал себя не в своей тарелке. Он понял, что солдат хочет перед ним исповедаться, и подумал, что когда-нибудь на его могиле вырастет подсолнух.

«Я не родился убийцей», – заговорил солдат. Он был из Штутгарта, ему шел двадцать первый год. «Я слишком молод, чтобы умирать, – сказал он. – Я еще не успел насладиться жизнью». Визенталь подумал о детях, которых убили нацисты, и умирающий эсэсовец словно прочел его мысли. «Я знаю, о чем вы сейчас думаете, но разве мне нельзя сказать, что я умираю слишком молодым?» Его отец был рабочим, членом социал-демократической партии, и с приходом к власти нацистов у него, как и у многих других, были неприятности. Мать воспитывала Карла в духе католицизма, но он стал нацистом и, когда началась война, добровольно вступил в СС. За дверью послышался голос медсестры, приведшей Визенталя к раненому.

Эсэсовец рассказывал свою биографию очень подробно, и Визенталь недоумевал, почему тот не говорит ему, чего он от него, собственно, хочет, и тут наконец раненый начал рассказывать про то, что случилось в августе 1941 года, когда он участвовал в штурме Днепропетровска, большого города на востоке Украины. Он описал, как они с боями захватывали дом за домом, и сказал, что на одной из улиц стояла группа евреев. Их было человек сто пятьдесят или двести, и среди них были женщины с грудными детьми на руках.

Подъехал грузовик, нагруженный бочками бензина, и эсэсовцы приказали нескольким еврейским парням занести бочки в один из домов. Парни подчинились. После этого эсэсовцы начали с руганью загонять в этот дом евреев. Они били людей ногами, а один из них хлестал их кнутом. Дом был небольшой. Через несколько минут все евреи оказались уже внутри.

«Он замолчал, – пишет Визенталь, – и мое сердце сильно забилось». Что произошло дальше, вообразить было нетрудно. «Я и сам, – пишет он, – мог находиться среди тех евреев». Приехал – снова заговорил раненый – еще один грузовик с еврееями, и их тоже загнали в дом, после чего эсэсовцы заперли двери. Визенталь встал, чтобы уйти, но раненый попросил его остаться. Эсэсовцы отошли на несколько шагов и стали бросать в дом гранаты. Дом запылал.

Возле одного из окон на втором этаже стоял мужчина с ребенком на руках, а возле него – женщина, по-видимому мать ребенка. Мужчина прикрыл ребенку глаза рукой и выпрыгнул из окна. Мать прыгнула следом. Эсэсовцы их застрелили. Другие люди тоже начали прыгать из окон; некоторые были охвачены пламенем. Эсэсовцы застрелили и их.

Визенталь вспомнил шестилетнего мальчика по имени Эли, которого встречал иногда в львовском гетто. Однажды он увидел, как Эли подошел к одному из домов, встал на цыпочки и стал сгребать с подоконника крошки, насыпанные кем-то для птиц. Визенталь запомнил это на всю жизнь. «У него, – пишет он, – были пытливые глаза, которые не могли понять и не могли простить». Раненый эсэсовец продолжал говорить. Он сказал, что осознает теперь свою вину и что скоро он умрет. Однако чтобы умереть спокойно, ему нужно, чтобы какой-нибудь еврей его простил. Он попросил, чтобы это сделал Визенталь.

Визенталь посмотрел на окно; снаружи сияло ослепительное солнце. «Вот, – пишет он, – два чужих друг другу человека, которых судьба свела всего на несколько часов. Один из них просит помощи, а второй столь же бессилен, как и первый, и не может сделать для него ничего». Он встал и посмотрел на раненого. Его руки были сложены на груди, и Визенталь представил, что между ними растет подсолнух. «Наконец, – пишет он, – я принял решение, и, не сказав ни слова, вышел из комнаты». Медсестры, которая его привела, в коридоре уже не было, и он спустился по лестнице один. Врачи и медсестры вновь провожали его взглядами, полными изумления. Он вышел во двор и присоединился к своим товарищам.

Его лучшими друзьями были Артур и Юзек. Юзек был верующим. «Его вера давала ему ответы на любой вопрос, и я мог ему только завидовать», – пишет Визенталь. Он шутливо называл Юзека «раввином». Как-то раз они говорили о сотворении человека, и один из них выразил сомнение, что узники концлагеря и его комендант сотворены из одной из той же материи. Как, недоумевали они, Бог вообще допускает существование концлагеря? Циник Артур сказал, что Бог, по-видимому, ушел в отпуск. Визенталь отправился спать и попросил разбудить его, когда Бог вернется. Все рассмеялись, но идея о том, что Бог в отпуске и у него нет заместителя, прочно врезалась Визенталю в память.

Выслушав его рассказ, друзья ограничились тем, что выразили удовлетворение по поводу смерти эсэсовца. «Одним меньше», – сказали они, а кто-то из них добавил, что Визенталю завидует: сам он был готов видеть умирающих эсэсовцев хоть по десять раз на дню.

«Раввин» Юзек обрадовался, узнав, что Визенталь раненого не простил. «У тебя не было никакого права это делать, – сказал он. – Если ты хочешь простить кого-то за то, что он сделал тебе, это дело твое, но прощать за то, что сделано другим людям, – тяжкий грех, и тебе пришлось бы носить его до конца своих дней». Однако у Визенталя были сомнения. «Разве мы все не принадлежим к одной и той же общине, и разве у нас не одна и та же судьба?» – спросил он. Юзек попытался рассеять его сомнения, сказав, что поступил бы точно так же хотя бы потому, что верит в загробный мир. Что, сказал он, ты ответишь убитым в Днепропетровске, когда они спросят тебя, по какому праву ты даровал их убийце прощение? Но Визенталя это не убедило; ему показалось, что убийца раскаялся. Разве раскаяние ничего не значит? «Если бы ты его простил, – вступил в разговор Артур, – ты бы не простил себя за это никогда». По его мнению, Визенталь вообще придавал всей этой истории слишком большое значение. Визенталя это обидело.

Сомнения не переставали его терзать, но через какое-то время ему стало казаться, что все это ему приснилось. Однако несколько дней спустя, когда они опять работали во дворе госпиталя, медсестра снова подошла к нему и велела следовать за ней. Приведя его на склад, она дала ему обернутый в зеленую бумагу сверток, к которому был прикреплен маленький клочок бумаги с адресом, и сказала, что раненый умер и оставил свои вещи ему. Однако Визенталь отказался этот сверток брать и предложил медсестре послать его матери покойного по указанному адресу. Медсестра не настаивала, и он вернулся на работу.

Через два года, когда Артур и Юзек были уже мертвы, Визенталь, которого переводили из лагеря в лагерь, попал в Маутхаузен и познакомился с поляком по имени Болек, которому тоже рассказал про умирающего эсэсовца. Болек спросил, выразил ли тот раскаяние, и сказал, что если да, то Визенталь должен был его простить. Болек был католиком, студентом теологического факультета. Однако Визенталя продолжали мучить сомнения.

Через какое-то время после войны он решил найти мать эсэсовца. По его словам, он запомнил прикрепленный к свертку адрес. Он поехал в Штутгарт и, поплутав некоторое время среди развалин, нашел ее дом. Она сказала, что в детстве Карл был хорошим мальчиком. О его преступлении Визенталь ей не рассказал. В этой точке повествования он указывает первую букву фамилии Карла, отмечая, что часто думает о Карле С. – каждый раз, как входит в больницу, встречает врача или медсестру или когда видит подсолнух, – и вопрос о прощении встает перед ним снова. В конечном счете он решил, что ответить на этот вопрос самостоятельно не в состоянии, и обратился за ответом к выдающимся писателям и интеллектуалам своего поколения. «Что бы вы сделали на моем месте?» – спросил он.

 

2. «Неуд» от Генриха Бёлля

Преследование военных преступников порождало целый ряд фундаментальных юридических и этических проблем, и появилась необходимость дать новое определение таким понятиям, как преступление, вина, ответственность, наказание и справедливость. Большинство нацистских преступников утверждали, что только выполняли приказы, и в связи с этим надо было разграничить приказы законные и незаконные, для чего, в свою очередь, потребовалось найти ответ на вопрос, был ли нацистский режим законным или нет, и обсудить степень личной вины каждого отдельного солдата. Также нужно было выяснить, существует ли коллективная вина или только коллективная ответственность, и заново рассмотреть вопрос о том, какое место человек и человеческая жизнь занимают среди других основополагающих ценностей. О природе нацистского зла высказывались многие, и Визенталя этот вопрос тоже очень интересовал.

Понятия исповеди и прощения придавали этой дискуссии теологическое измерение. Эти понятия используются как в иудаизме, так и в христианстве, но без веры в Бога они лишены смысла. Холокост заставил многих людей свою веру в Бога пересмотреть. Визенталь был человеком нерелигиозным и поэтому не пытался самостоятельно ответить на вопрос «где во время Холокоста был Бог?». Вместо этого он обратился к специалистам: философам, писателям, религиозным лидерам, а также к нескольким государственным деятелям.

Многие из тех, кому Визенталь писал, ответили, что он принял правильное решение. «Мне кажется, – отвечал ему из США философ Герберт Маркузе, – я бы действовал так же, как вы… Не может быть так, чтобы кто-то разгуливал по миру, с наслаждением убивая и пытая других людей, а затем просто попросил бы прощения и получил его. На мой взгляд, так мы от преступности никогда не избавимся». Американская писательница Синтия Озик, приславшая Визенталю длинную и аргументированную статью, пошла еще дальше. «Говорят, что месть приводит к оскотинению, а прощение – к очищению, – писала она. – А по-моему, верно как раз обратное… Пусть эсэсовец умрет непрощенным. Пусть он идет к дьяволу».

Итальянский писатель Примо Леви заверил Визенталя, что хорошо понимает терзающие его сомнения, но, по его мнению, в обстоятельствах, которые Визенталь описал, принятое им решение представляло собой наименьшее из зол. Если бы он раненого простил, то нанес бы себе тяжелый нравственный удар и мучился бы намного сильнее, ибо в тот момент считал себя представителем всего еврейского народа. Леви сомневался в том, что раненый эсэсовец действительно раскаялся. Тот факт, что он потребовал привести к нему арестанта-еврея, свидетельствовал, по словам Леви, о том, что он остался нацистом и антисемититом, в глазах которого еврей – не то дьявол, не то чудотворец. В таком же духе написали Визенталю и несколько христиан, в том числе немецкий протестантский богослов Мартин Нимёллер.

Однако некоторым религиозным лидерам, верившим в религиозное откровение, раскаяние и прощение, одобрить принятое Визеналем решение было трудно. Так, австрийскому кардиналу Кёнигу потребовались все его ораторские способности, чтобы, с одной стороны, признать, что Визенталь прав, а с другой – не впасть в противоречие со своей верой. Иисус, писал Кёниг, учил, что прощению нет границ, но, учитывая ужасы, которые пережил Визенталь будучи заключенным концлагеря, кардинал понимал, почему тот не смог простить умирающего. Тем не менее, поскольку «вы выслушали его… проявили к нему сострадание», эсэсовец – который, по-видимому, «все еще верил в Бога» – «почувствовал, каким-то образом, что вы его принимаете, иначе бы не оставил вам свои личные вещи». Были и такие, кто считал, что вопрос нерелевантен; американский писатель Герман Вук и израильский историк Шауль Фридлендер написали, что Визенталь поставил вопрос, на который нет ответа.

Проект был очень амбициозным; Визенталь хотел больших имен. Однако многие – Ханна Арендт, Давид Бен-Гурион, Хабиб Бургиба, Джомо Кениата, Гюнтер Грасс, Артур Миллер, Джулиан Хаксли, Эрих Кёстнер, Чарли Чаплин и некоторые другие – ему не ответили.

Не менее интересен и список людей, которые в проекте участвовать отказались, но взяли на себя труд объяснить почему. Так поступили, в частности, Грэм Грин, Барбара Такман, Элиас Канетти, британский историк Алан Джон Персиваль Тейлор, Бертран Рассел и Эли Визель. Канетти, например, написал, что на поставленный вопрос могут отвечать только те, кто, подобно Визенталю, испытал ужасы Холокоста на себе, тогда как он (Канетти) в это время жил в Англии и находился в безопасности. «Может, мне стоит этого стыдиться?» – спрашивал он. Тейлор написал, что не может судить о моральном поведении других людей. «Мне, – пояснил он, – трудно судить даже о своем собственном моральном поведении». Секретарша Рассела прислала открытку, в которой писала, что Рассел получает так много просьб подобного рода, что отвечать на все не имеет возможности. А Визель написал, что в симпозиумах участвовать не любит.

Впоследствии Визенталь вспоминал, что идея книги возникла у него в связи с приближавшимся двадцатипятилетием окончания войны, когда было много разговоров о необходимости прощения. В ФРГ к тому времени выросло новое поколение, требовавшее снять с него вину родителей. «Я хотел показать, что это совершенно личное дело, – пишет Визенталь. – Я могу простить только за то, что сделали мне, но у меня нет права прощать от имени других». По его словам, он обратился к такому большому количеству мыслителей не потому, что был неуверен в своей позициии, а потому, что понял: в рассказанной им истории поднимается принципиальный вопрос, затрагивающий людей во всем мире. В этом отношении он был прав – книга была переведена примерно на двадцать языков. При этом список комментаторов в каждой стране менялся в зависимости от местной конъюнктуры.

В американском издании книги епископ Дезмонд Туту рассказал, что, когда Нельсона Манделу, просидевшего 27 лет в тюрьме, избрали президентом Южной Африки, он пригласил на церемонию инагурации своего белого тюремщика. Туту хорошо понимал политическую значимость прощения: он был инициатором создания Комиссии правды и примирения (The Truth and Reconciliation Commission), на которой заслушивались показания жертв апартеида. Многие из них выразили готовность преступников простить. «Прощение не есть некое туманное понятие, – писал Туту. – Прощение – это реальная политика. Без прощения нет будущего».

Во многих школах «Подсолнух» был включен в программу обучения. Детей просили написать, что бы они сделали на месте Визенталя, и сотни школьников присылали ему свои сочинения. Он был очень этому рад и почти до конца своих дней им отвечал. «Мне 93 года, но мой сегодняшний ответ раненому солдату не отличался бы от тогдашнего», – писал он школьникам общины «Шаарей-цедек» из города Тампа, штат Флорида.

Среди известных людей, которых Визенталь спросил, что бы они сделали на его месте, был также западногерманский писатель Генрих Бёлль. Сначала он прислал Визенталю записку, в которой попросил дополнительное время на размышления, а затем – длинное письмо. Однако рассматривать в нем поставленную Визенталем моральную дилемму он не стал. Бёлль считал, что Визенталь упустил возможность использовать обсуждение преступлений нацистов для разговора о преступлениях регулярной армии. Что эсэсовцы совершали преступления, писал он, это бесспорно, но преступления вермахта ни на суде над Эйхманом, ни на других процессах разоблачены не были и остались окутаны туманом. Это, считал Бёлль, не случайно. Преступления вермахта были затушеваны из жалости к ФРГ и ее армии. Поэтому, полагал он, стоило сделать раненого высокопоставленным офицером вермахта, и перед смертью он должен был поручить рассказчику историческую миссию: раскрыть правду о преступлениях немецкой армии.

Бёлль также считал, что рассказчику не следовало скрывать правду от матери эсэсовца, поскольку немцы, утверждающие, что не знали о преступлениях нацистов, воспримут эту мать как символ и скажут: мы тоже, как и она, ничего не знали. Образ эсэсовца, писал Бёлль, немцы тоже не преминут воспринять как символический. По его мнению, этот образ получился слишком «однозначным»: этакий мальчик из хорошей семьи, не собиравшийся никому причинять зла.

Возможно, писал Бёлль, я требую от вашего рассказа слишком многого, но важно учитывать влияние книги на общество, еще не полностью очистившееся от своего прошлого. Кроме того, Бёлль дал Визенталю чисто литературный совет: усилить мотив подсолнуха. Он писал, что содрогается, когда видит, как в Германии ухаживают за военными кладбищами.

Казалось бы, Визенталь должен был расценить письмо Бёлля как комплимент: ведь один из крупнейших писателей двадцатого века написал ему как писатель писателю, – однако он предпочел это письмо проигнорировать.

Бёлль исходил из предположения, что речь идет о произведении художественном, и правил его, как учитель литературы правит сочинение школьника. Визенталь получил у него «неуд». По словам Бёлля, если бы эта история была автобиографической, он бы отнесся к ее содержанию и форме с уважением и ему не пришло бы в голову ставить под сомнение ее литературную ценность, но он полагал, что речь идет о произведении литературном и в качестве такового счел его неудачным.

Бёлль был первым человеком, усомнившимся в правдивости рассказа Визенталя, но не единственным. Некто Франц Смердка из города Вайденштеттен в Южной Германии написал Визенталю, что служил в воинской части, дисцлоцировавшейся в Днепропетровске, но об инциденте, описанном Визенталем, никогда не слышал, хотя и разговаривал с несколькими жителями города, причем у одного из них жена была еврейкой. Смердка считал, что они бы ему наверняка об этом рассказали. Он спрашивал Визенталя, когда это произошло, и утверждал, что арестант-еврей не мог быть приведен к постели раненого эсэсовца, чтобы выслушать его исповедь о совершенных им преступлениях.

Визенталь ответил на письмо Смердки через несколько дней. Он писал, что инцидент произошел примерно за год до того, как часть, где служил Смердка, прибыла в Днепропетровск, и что вряд ли кто-то из местных жителей осмелился бы заговорить об этом с немецким солдатом, тем более человек, женатый на еврейке. Визенталь согласился с тем, что при обычных обстоятельствах узник концлагеря не смог бы оказаться у постели раненого эсэсовца, но ведь в данном случае, писал он, речь идет о заключенном, работавшем в том самом госпитале, где раненый лежал. При этом он лежал в отдельной палате; поэтому-то медсестра и смогла выполнить его просьбу так, что об этом никто не узнал.

Марк Альпер из Брайтона в штате Массачусетс тоже спросил Визенталя, реальная ли это история. «Да, – ответил ему Визенталь. – Разумеется, эта история реальная; она произошла со мной», и добавил, что все рассказы, которые он публикует, основаны на фактах и он лишь иногда меняет имена героев, чтобы им не навредить.

Спрашивали его об этом и дети из разных стран. Их он тоже заверял, что ничего не выдумал.

То же самое он говорил работавшим у него добровольцам. «Визенталь сказал нам, что эта история реальная, и мы ему поверили», – рассказали мне двое из них, Пауль Силс и Михаэль Штергар. Это же говорили и другие.

Некоторые из друзей Визенталя, которые его пережили, отвечали на мой вопрос со снисходительной улыбкой: иногда, говорили они, его истории были основаны на том, что произошло с ним самим, иногда – на том, что случилось с другими людьми, а иногда они рождались в его воображении.

Визенталь – единственный источник этой истории. В его архиве не сохранилось документов, которые могут подтвердить ее или опровергнуть, и, судя по всему, он так никогда и не назвал фамилии «Карла». В фильме, поставленном по книге «Убийцы среди нас», раненый бормочет фамилию, звучащую как «Зайдель» или «Сайдлер», но в сценарии, хранящемся в архиве Визенталя, на месте фамилии стоит многоточие.

Почему Визенталь решил оставить этого военного преступника без фамилии, непонятно; ведь разоблачению подобных преступников он посвятил всю свою жизнь. Но еще более непонятно, как он мог запомнить адрес этого человека, несмотря на все, что пережил в последующие пять лет, включая страдания в концлагерях. Ведь если все произошло именно так, как он рассказал, значит, он видел адрес всего лишь одно мгновение, когда медесестра пыталась вручить ему сверток с вещами умершего. Столь же неясно, зачем Визенталь разыскал мать эсэсовца. Александр Фридман (один из добровольцев, в молодости работавший в Центре Визенталя в Вене, а позднее ставший психиатром и лечивший в том числе людей, выживших во время Холокоста) сказал по этому поводу следующее: «Визенталь, разумеется, понимал, что эпизод с его поездкой в Штутгарт не вызывает доверия, но тот факт, что он его не вычеркнул, заставляет предположить, что это произошло на самом деле».

Остается и еще один вопрос: можно ли поверить, что нацистский военный преступник попросил прощения у арестанта-еврея? Петер Михаэль Лингенс вспомнил в связи с этим сцену, описанную в воспоминаниях его матери. Некто Мария Мандель, надзирательница в одном из концлагерей на территории Освенцима, после войны была приговорена в Польше к смертной казни. Перед казнью она встретилась с одной из бывших узниц концлагеря. «Завтра я умру, – сказала Мандель, – и я этому рада. В последние несколько недель я поняла масштаб преступлений, в которых принимала участие, и не могу с этим грузом жить. Вы можете меня простить?» Бывшая узница сказала, что прощает ее.

По мнению Визенталя, «Подсолнух» был лучшей из написанных им книг. Это был его второй бестселлер. Наряду с деньгами, которые эта книга ему принесла, на него обрушился также поток приглашений выступить с лекциями в США и других странах. Все больше и больше людей в мире относились к Визенталю как к непререкаемому моральному авторитету, и все больше людей соглашались с ним, когда он говорил, что один из уроков Холокоста состоит в том, что необходимо поддерживать Государство Израиль, то есть политику его правительства. Но тут он попал в одну крайне неприятную историю, и это снова произошло из-за его связей с Израилем.