Слова доктора доставили капралу сильнейшую боль; он любил Грибуйля и был глубоко тронут сердечной преданностью бедного мальчика. С еще большей мукой он ожидал скорбь Каролины, которую вызовет это ужасное событие. «Она доверила его мне, – повторял он себе; – я должен был передать его в добром здравии, таким, каким она мне его поручила; а вместо этого ей придется встретиться с раненым и умирающим братом. И он умирает за меня; умирает, потому что меня спас!»

Около часа он предавался этим тягостным размышлениям, нервно ходя вперед и назад перед домом, где его бедный друг получал последние утешения священника; время от времени вытирал влажные глаза, невольно улыбаясь надежде на то, что ему будет позволено утешать и защищать Каролину всю оставшуюся жизнь. Услышав зов кюре, он вошел в комнату и был поражен переменившимися чертами лица Грибуйля.

– Пора, – сказал кюре, – отправляться за бедной Каролиной. Оставайтесь с ним, его душа чиста, и кажется, он вновь обрел ясность разума, которой ему недоставало.

Капрал сел возле друга, который с улыбкой протянул ему руку:

– Друг мой, – произнес умирающий, – мне лучше… я меньше задыхаюсь; в голове произошло что-то важное; я теперь яснее осознаю счастье умирать за вас; и мне кажется, что я воздаю дорогой Каролине все, чем ей обязан… Мысль, что я оставляю ее на ваших руках, делает расставание легким… и оно не продлится долго… потому что и вы придете ко мне и навеки останетесь со мной, и с Господом, и с мамой, которая меня ждет… Будьте тут, рядом, мой добрый друг… не покидайте меня больше… это ненадолго.

Капрал взял руки Грибуйля и крепко сжал их в своих руках. Не прошло и получаса после ухода кюре, когда дверь вновь отворилась; бледная, залитая слезами Каролина стремительно вбежала в комнату и, бросившись на колени у смертного ложа, обхватила брата дрожащими руками. Рыдания не давали ей произнести ни слова. Грибуйль отвечал ей поцелуями и, улыбаясь, сказал:

– Не плачь, Каролина; я рад, я счастлив; ты ведь знаешь, что я мечтал умереть; я не оставляю тебя одну; я поручаю тебя названому брату… Прошу тебя, дорогая сестра: будь его женой; он также попросит тебя об этом, пообещай мне это, Каролина. Друг мой, скажите ей… Каролина, я скоро умру; скажи «да».

Капрал подошел к Каролине, та вместо ответа протянула ему руку, в то время как Грибуйль сжимал другую своей рукой.

– Каролина, – сказал капрал взволнованным голосом, – я клянусь моему бедному умирающему брату посвятить вам всю мою жизнь и сделать ваше счастье моей главной и самой дорогой целью.

– Каролина, ты ничего не отвечаешь, – с тревогой прошептал Грибуйль, – скажи, ты его любишь, ты будешь его женой?

– Я люблю его и буду его женой, – отвечала Каролина едва слышным голосом.

– Спасибо, Каролина, спасибо… прощай, сестра… благослови меня… Прощайте, брат мой… господин кюре… где он?.. Я больше ничего не вижу.

– Я здесь, с вами, дитя мое, – сказал кюре, который вошел вслед за Каролиной и готовил елей для церемонии соборования.

Было ясно, что к Грибуйлю вернулся весь прежде недостававший ему разум; он проявлял лучшие религиозные чувства, продолжал утешать Каролину и капрала и попросил позвать Дельмиса; капрал поспешил исполнить волю умирающего. Узнав об жутком ночном происшествии и о просьбе Грибуйля, г-н Дельмис немедленно последовал за капралом. Грибуйль был еще жив, еще мог говорить, но его дыхание все чаще прерывалось, речь замедлялась, голос слабел. Он узнал г-на Дельмиса.

– Спасибо, сударь… спасибо… что пришли… Я вас любил… я вас… часто… выводил из терпения… простите… простите… Попросите… мадам… чтобы она меня простила… Дайте мне… руку… в знак… прощения.

Г-н Дельмис, слишком взволнованный, чтобы говорить, молча протянул ему руку; Грибуйль поднес ее к губам, несколько раз поцеловал; потом взял руки Каролины и капрала, соединил их в своих и так же поцеловал.

– Все… кончено… – произнес он задыхающимся голосом. – Боже мой!.. приложите к губам… мамино… распятие… Хорошо… Прощайте… до свидания… Каролина… брат мой… господин кюре… господин Дельмис… Иисусе!.. Господь!.. Я иду… мама… Я иду!

Грибуйль вздохнул, последним судорожным движением прижал распятие к сердцу и вручил Богу свою невинную душу.

Все присутствующие оставались коленопреклоненными у смертного ложа. В течение несколько минут были слышны лишь рыдания Каролины и молитвы кюре, повторяемые г-ном Дельмисом и капралом. Священник встал, с нежностью взглянул на ласковое и спокойное лицо усопшего, дал безжизненному телу последнее благословление, помог Каролине подняться и передал ее в руки защитника, которому поручил ее любимый брат. Она не противилась движению кюре и, послав последнее целование и последний взгляд бедному Грибуйлю недвижно застыла без сознания в объятиях единственного друга, оставшегося ей на этом свете.

– Господин кюре, куда отнести бедное дитя? – с тревогой произнес капрал. – Мне нельзя идти с ней к себе и нельзя оставить ее здесь.

– Пока она в беспамятстве, отнесите ее в сад, на воздух, – отвечал кюре; – а как станет получше, я отведу ее к себе.

КАПРАЛ. – Спасибо, господин кюре, сто раз спасибо! Где ей может быть лучше, чем у вас? То, что вы делаете для нее, это все равно, что для меня, и я за это буду вам признателен до конца жизни.

КЮРЕ. – Лучшее доказательство признательности – это сделать счастливой Каролину и возлюбить Господа, друг мой.

КАПРАЛ. – Даю слово солдата, господин кюре.

Капрал поднял бесчувственную Каролину на руки и вышел из дома; он уложил ее на скамье возле садовой лужайки и смочил прохладной водой лицо и виски. Вернулось сознание – и ручьями хлынули слезы, но это были слезы искупления и утешения, ибо смерть Грибуйля не была ни горьким, ни жестоким событием: он мечтал умереть, он умер счастливым, отдав жизнь за друга, и оставил сестру на руках славного и честного человека, чье преданное и любящее сердце было достойной заменой тому, кто покинул ее.

Капрал ласково и нежно утешал Каролину; рассказал неизвестные ей подробности о ранении и мужественной преданности брата; заговорил с ней о будущем, об отеческом предложении доброго кюре и вновь повторил обещание всю жизнь служить ее счастью. Мало-помалу ему удалось успокоить первый взрыв горя; мягкая и нежная душа Каролины легко впитывала утешительные слова обретенного друга, и вскоре она смогла встать и идти, опираясь на руку капрала.

– Мне хотелось бы сказать последнее «прости» брату; это облегчит мою скорбь.

КАПРАЛ. – Милая Каролина, я боюсь, чтобы волнение снова не привело вас в состояние, из которого вы только что очнулись.

КАРОЛИНА. – Не бойтесь этого, первый, самый ужасный удар пережит; мне кажется, что душа моего брата витает рядом и поддерживает меня; с его помощью Господь даст мне мужество перенести разлуку. Поверьте мне, друг мой; разве я не привычна к смирению?

КАПРАЛ. – Тогда идем, дорогое дитя, идем; поцелуем в последний раз нашего брата.

Капрал вновь привел ее в комнату, где священник молился за душу, только что отошедшую в лоно Господа. Г-н Дельмис покинул дом. Каролина твердым шагом подошла к постели, наклонилась над улыбающимся лицом брата, запечатлела на лбу и бескровных щеках множество нежных поцелуев, затем, опустившись на колени возле постели, произнесла слова молитвы и вновь поднялась в ту минуту, когда капрал начал тревожиться о ее неподвижности.

– А теперь – идем, – сказала она, обратив к нему заплаканное, но спокойное и смиренное лицо. – Господин кюре, я готова отправиться к вам; только скажите, кто останется с братом?

– Я, – ответил капрал.

– Потом подойдет Нанон, она знает, что нужно делать, – ответил кюре, – если будут нуждаться в вашей помощи, капрал, вас позовут.

Капрал проводил кюре и Каролину до дверей, проследил за ними долгим взглядом, а затем, вернувшись к ложу Грибуйля, поцеловал его в лоб.

– Прощай, бедное дитя, бедный брат, – произнес он, не отрывая взора от усопшего, – ты полюбил меня при жизни, ты еще больше возлюбил меня перед смертью, ибо, сохранив мою жизнь своей преданностью, ты вслед за тем поручил мне сестру, сокровище доброты, мудрости, милосердия. Брат мой, заступись же за меня перед Господом, чтобы он даровал мне те добродетели, которые сделали столь дорогим для меня это существо, чтобы и я мог заслужить ее уважение и нежность. Прощай, дорогой друг. Не оставляй нас своей заботой, молись за нас.

Сказав это, капрал почувствовал, как его душу наполнило бесконечое спокойствие; и он произносил слова молитвы без боли и горечи.

Нанон не замедлила присоединиться к нему.

– Ну вот, нового покойника обряжать, – проворчала она, – как это вы смогли допустить, чтобы его убили? Разве вы тут не для того были, чтобы защитить бедного дурачка?

КАПРАЛ. – Это допустил Господь, а не я, мне было бы легче получить пулю вместо него!

НАНОН. – А что за необходимость была тащить его с собой? Ну есть ли в этом здравый смысл? Отправлять бедного мальчика в погоню за разбойником, за убийцей!

КАПРАЛ. – Он сам захотел пойти: он любил меня и отказался оставить одного.

НАНОН. – Нашли причину! Жандарм потакает капризам ребенка! Уж это, по правде говоря, из рук вон!

КАПРАЛ. – Хватит, Нанон, вы сюда пришли не для того, чтобы ссориться, а чтобы помочь мне отдать последний долг бедному Грибуйлю.

НАНОН. – Вы за это не беритесь, только мешать мне будете. Ну что вы в этом смыслите? Дайте лучше то, что нужно.

– Что же вам нужно? Говорите же, если хотите, чтобы вам дали то, что нужно, – сказал капрал, начиная терять терпение.

НАНОН. – Поглядите-ка на него, умник какой выискался! Я без вас обойдусь, еще и быстрее закончу. Эти жандармы только и умеют, что сажать в тюрьму бедных людей.

– Чтоб вас дьявол унес, старая брюзга! – вскричал взбешенный капрал. – Делайте по-своему и позовете, когда закончите.

– Жди-дожидайся, жалкий жандарм, – процедила сквозь зубы Нанон, раздраженная резкой отповедью капрала.

Он вышел, а Нинон продолжала воркотню, занимаясь необходимыми приготовлениями:

– Ну есть ли в этом здравый смысл? Тридцатилетний мужчина позволяет убить ребенка вместо себя! Бедный дурачок! Подставить его под выстрелы, как полицейского! Нет сердца у этих людей! Бедная Каролина! Ее теперешнему положению не позавидуешь! Ни брата! Никого! Если бы у этого капрала было хоть на два су воображения, он бы догадался предоставить ей все, чем располагает… А ведь господин кюре способен взять ее к себе! Еще одна обуза! Как будто мне недостаточно господина кюре, который ни о чем не заботится, да его Пелажи, которая только и делает, что молится. Что без конца молиться? Всему свое время! Она хорошо готовит, когда меня нет на кухне, она и стирает, и моет, и гладит, и штопает! Да и шьет она отлично! Вот сутаны-то и белье для господина кюре лучше нее никому не пошить! А недавно сшила мне платье, и совсем не плохо. Но что это все значит, по сравнению с тем, чем приходится заниматься мне…

Продолжая брюзжать, Нанон закончила обмывание и обряжение бедного Грибуйля; положила его на постель, застланную белым покрывалом, зажгла принесенные с собой две свечи и вставила в руки усопшего распятие, лежавшее у него на груди. Потом уселась в кресло в ожидании двух соседок, которых она попутно позвала провести, как полагается по обычаю, ночь в молитвах по покойнику. Наконец соседки явились и, обменявшись сплетнями и пересудами, принялись опустошать карманы фартуков, извлекая принадлежности для кофе, сахар, водку и хлеб, – все, что нашли необходимым, чтобы провести ночь с пользой и удобством.

Между тем капралу, уставшему обходить сад вдоль и поперек, стало казаться, что Нанон чересчур затягивает свою печальную процедуру; наконец он потерял терпение и вернулся в дом. Для него было большим удивлением обнаружить трех женщин, которые с удобством расположились в креслах и мирно обсуждали недавние события.

– Так-то вы меня предупредили, Нанон, – сказал он с недовольным видом.

– Раз нас тут уже трое, то ваши услуги не нужны, мне так думается.

Капрал пожал плечами, подошел к Грибуйлю, обернутому в саван, и, преклонив колено, произнес краткую молитву за упокой души своего друга. Потом, поднялся, молча вышел и отправился в тюрьму взглянуть, что там происходит. По его приказу было послано за мировым судьей, чтобы провести расследование о двойном убийстве, совершенном Мишелем, затем ожидалось прибытие должностного лица, облеченного полномочиями по ведению судебного процесса, и приказ о переводе убийцы в столицу департамента.

Все делалось в соответствии с требованиями законов. Мишель был допрошен, оба убийства доказаны, и надежно связанного обвиняемого отправили в тюрьму.

Вскоре был объявлено решение суда. Убийцу приговорили к смерти и исполнили наказание в кратчайший срок; до самой смерти он вел себя как настоящий разбойник, отказавшись отвечать священнику, сопровождавшему его к месту казни, и вызывая общее презрение и отвращение.

Пока капрал занимался делами службы, кумушки не прекращали чесать языки. Только лишь он вышел, как те переглянулись с хитрой ухмылкой.

НАНОН. – Видели? Как капрал на коленях стоял перед трупом дурачка, которому дал погибнуть!

ФРАЗИ. – Я бы сказала даже – которого подставил под пистолет Мишеля.

НАНОН. – Как знать! Не поручусь, что это не так! Жандарм – человек без сердца, он на все способен!

ЛУИЗОН. – Ну, этот-то капрал все-таки неплохой. Даже Роза на него не жаловалась, когда он ее задержал по ошибке.

ФРАЗИ. – Я так и не поняла, что там у них вышло и почему она пряталась.

Нанон принялась длинно разъяснять на свой лад, что и как случилось; до Фрази и Луизон мало что дошло из ее бестолковых россказней, но из боязни ее разозлить они сделали вид, будто все поняли, и окуная хлебные корки в водку, разведенную водой, вновь заговорили о Розе и Мишеле.

ЛУИЗОН. – Ах, какая печальная история! И надо сказать, ведь я предупреждала бедную Розу, а она не захотела меня слушать! Все бегала за своим Мишелем, этим негодяем, который жил только грабежом да разбоем! Любила она его, надо полагать.

ФРАЗИ. – Ну да! Бросьте! Просто она знала, что у него есть кубышка, и возжелала, чтобы он на ней женился. Это была ее мания – выйти замуж, а никто не хотел ее брать.

НАНОН. – Неудивительно! Краснорожая толстуха, ни гроша за душой, расфуфыренная, как принцесса, подлое сердце, старая и глупая сплетница. Не бог весть какое приданое, скажу я вам.

ЛУИЗОН. – Милые подруги, вот звонят к службе; мне кажется, надо бы пойти помолиться у бедного тела, которое спит вечным сном на своем смертном ложе.

НАНОН. – Ступайте, Луизон; мы попозже подойдем.

Пока Луизон, наименее суетная из троицы, бормотала в изножье кровати немногие известные ей молитвы, плохо их понимая и еще хуже произнося, Нанон и Фрази продолжали болтовню.

ФРАЗИ. – А что теперь будет с маленькой Каролиной? Ей нельзя оставаться одной в этом доме.

НАНОН. – Она свалится мне на руки, дорогая моя. Господин кюре все делает не как все; он забирает ее к нам: так что от нее уж не избавиться.

ФРАЗИ. – А что, по-вашему, он должен сделать?

НАНОН. – Да господи! отдать ее под надзор капрала, раз он допустил гибель ее брата.

ФРАЗИ. – Такой молодой девушке, как Каролина, не следует находиться под присмотром жандарма.

НАНОН. – Ну, а почему бы и нет? На что годится жандарм, если не для того, чтобы охранять бедных людей?

ФРАЗИ. – Слишком уж он молод!

НАНОН. – А что, лучше всего службу исполнять столетнему жандарму? Собачье ремесло! Бегать день и ночь по морозу, по снегу, по дождю, по ветру, по солнцу, по пыли! Проводить ночи неподвижным, как столб, подстерегая сквернавцев, которых вечно не удается схватить! Позволять себя оскорблять, колотить, без права дать сдачу, ответить пощечиной или ударом дубины! Как вы полагаете, сколько требуется силы, здоровья, смелости, чтобы терпеть такой букет мерзостей? Как вы думаете, седовласый или вовсе лысый жандарм согласился бы вести подобную жизнь на тройной каторге?

ФРАЗИ. – Я этого не говорю; без сомнения, вы правы; но все это не доказывает, что господину кюре следовало бы допустить, чтобы Каролина поступила в услужение к жандарму.

НАНОН. – Право, я об этом ничего не знаю; по-моему, это такое же занятие, как любое другое; зато я бы ее не тащила на своем горбу!

Женщины так увлеклись обсуждением будущего Каролины, что не заметили, как отворилась дверь, кюре вошел в комнату и опустился на колени у одра Грибуйля, рядом с Луизон, которая крепко спала, уткнувшись головой в матрац. Ему невольно пришлось услышать большую часть разговора, который опечалил его, обнаружив недружелюбное отношение Нанон к бедной Каролине. Он раздумывал, как поступить, чтобы избавить ее от грубостей и бесцеремонных попреков старой служанки. Ни один дом, кроме его собственного, не мог послужить ей пристанищем. Г-н Дельмис, вероятно, с охотой принял бы ее обратно, но его жена не допустила бы подобное возвращение. После долгих и печальных размышлений он воззвал к Господу, с просьбой о помощи в принятии решения, и ему явилась внезапная мысль ускорить брак Каролины, что могло бы без дальнейших проволочек предоставить ей ту защиту, которую так горячо желал ее брат.

Укрепившись в этом решении, он подошел к двум болтуньям и явился перед ними, словно привидение. Они разом испустили вопль, который разбудил старую Луизон, заставив ее подпрыгнуть. Все трое упали на колени в ужасе, который только усиливался молчаливой неподвижностью священника.

– Встаньте, несчастные безумные создания, – сказал он наконец; – я слышал ваш глупый разговор. Нанон, ваш тяжелый нрав, недобрый тон препятствуют труду милосердия, который я собирался исполнить; и чтобы не давать вам повода для угрюмых и оскорбительных слов, я ограничусь тем, что продержу у себя бедную Каролину только в течение пятнадцати дней; по истечении этого срока я последую вашему совету и передам ее в руки славного капрала, он не убийца, как вы его назвали, а истинный друг бедного Грибуйля.

Обе женщины подняли на священника удивленные глаза.

Нанон пыталась извиниться, но кюре вышел, не слушая ее.

– Ну вот! Новое дело! Как может господин кюре допустить подобное неприличие? Мыслимо ли оставить молодую девушку на произвол шайки жандармов! – вскричала Нанон, как только дверь закрылась.

– А кто тому виной? – ответил пронзительный голос ее подруги Фрази. – Не этого ли вы только что требовали? Надо полагать, господин кюре считает ее в большей безопасности рядом со славными и честными людьми, чем в компании сплетницы вроде вас.

НАНОН. – Сплетница! Ах! Вот как! Ах! Так вы позволяете себе выдавать меня за сплетницу и клеветницу? Не видать вам счастья в раю, это точно! Никогда больше, ни в кои веки не позову вас читать по покойникам!

ФРАЗИ. – Не очень-то и надо! Хорошенькое дело – провести ночь в компании с особой такого тяжелого нрава и недоброго тона, как сказал наш добрый господин кюре! Вот минуты не прошло, как он именно так и сказал!

Нанон собиралась нанести ответный удар, но Луизон пристыдила обеих за недостойное поведение у смертного ложа; после нескольких бесплодных попыток ей удалось помирить неприятелей, и все трое пришли к общему решению приступить к чтению молитв по покойнику. Ночь прошла в тяжелой печали; все устыдились своей горячности. Нанон особенно усердно раскаивалась, что дала волю злобным словам.

На следующий день люди, назначенные для погребальных церемоний, пришли положить бедного Грибуйля в гроб, который должен был до скончания веков заключать его останки. Затем начались приготовления к погребению, которое кюре назначил на следующий день.