Корабль, медленно сбавляя скорость, входил в маленькую тихую бухту.

Низкий берег, заросший тропическими деревьями, описывал здесь широкую дугу. Над спокойным морем сияло жаркое послеполуденное солнце, и только кое-где на сверкающей серебром поверхности моря качались темно-синие тени облаков.

— Зачем понадобилось заходить сюда? Шли бы лучше прямо, без остановок, — сказал мужчина, остановившийся у борта. Облокотясь на поручни и сощурив глаза, он глядел на порт.

— Столько народу затолкали на этот корабль, что мы вряд ли доберемся до Японии, — заметил стоявший рядом.

— А по мне, хоть и в тесноте, только бы поскорее вернуться домой. Я согласен всю дорогу на палубе спать.

Оба были в красных штанах и рубахах, вернее — фуфайках. Рукава закатаны до локтей, на головах высокие шляпы с обвисшими полями, похожие на колпаки, такого же линялого грязно-красного цвета.

Вдоль всего борта стояли мужчины, одетые точно так же, и все они смотрели на приближающийся берег. Позади, на палубе и на крышке трюма, — всюду полно людей в красном — будто цветы в поле. Некоторые — с непокрытой головой; странно было видеть этих мужчин с длинными волосами в однообразной толпе людей, одетых в красное. Казалось, вся эта людская масса вот-вот выплеснется за борт.

На шлюпочной палубе, куда вход пассажирам был запрещен, лежа в плетеном кресле, читал журнал американец в белоснежных полотняных брюках — один из членов команды корабля. Его руки, высовывающиеся из коротких рукавов белой рубашки, были совсем белыми, почти прозрачными.

На крышке люка, метра на полтора возвышающейся над палубой, группа мужчин играла в карты, соорудив из полотна и канатов навес от солнца. К ним подошел обнаженный по пояс мужчина, голова которого была обвязана полотенцем, закрученным жгутом.

— Говорят, в Рабауле высадят корейцев и тайваньцев, — сказал он.

Все с удивлением уставились на него.

— Эти, из пятой роты, говорят. И верно, зачем им везти нас в такой тесноте…

— А из Рабаула сегодня же выйдем?

— Я думаю, часа три простоим. Шутка ли — две тысячи человек на берег высадить!

— Тогда на Тайвань можно и не заходить. Если все будет в порядке, в этом месяце мы уже до дому доберемся.

И, даже не усомнившись в достоверности сообщения, все принялись оживленно обсуждать новость.

— М-да… Если две тысячи сойдут, корабль совсем опустеет.

— Ну прямо! Если уляжемся не вповалку, а на раскладушках, как раз и займем весь корабль.

— Ты что, первым классом собираешься ехать? Мы же как-никак пленные. Думаешь, австралийская армия настолько богата, чтобы везти пятьсот пленных на корабле водоизмещением восемь тысяч тонн?

— Высадят корейцев и тайваньцев и загрузят чем-нибудь. Нам-то что! Главное, чтобы они нас доставили на родину, а на остальное плевать! И вообще лучше помалкивать.

На борту австралийского судна, которое вышло накануне из порта Лаэ в Новой Гвинее, находилось около пятисот японских солдат. Они попали в плен к австралийцам как раз перед капитуляцией Японии. Было решено в Австралию их не везти, а сосредоточить в Лаэ. В один из дней февраля сорок шестого года пришел приказ отправить их в Японию.

Кроме японцев, на судне находилось около двух тысяч военнопленных корейцев и китайцев с Тайваня — в основном солдаты аэродромных строительных частей, которые сдались в плен после капитуляции Японии. Они тоже были одеты в красное, но в Лаэ их разместили в отдельных лагерях. Таким образом, судно водоизмещением восемь тысяч тонн оказалось битком набито военнопленными.

В верхней части трюма, отданной в распоряжение японцев, было пыльно, душно и так тесно, что если бы все пятьсот человек влезли сюда, то они поместились бы на полу, застланном соломенными циновками, только сидя на корточках, колено к колену. Высокий трюм судна не был приспособлен для перевозки людей — не то что японские транспорты с их висячими койками «кайко дана».

При погрузке в Лаэ пленным приказали взять с собой раскладные кровати, одеяла и москитные сетки, предполагалось, что на корабле они будут спать на раскладушках. Поэтому накануне вечером многие недовольно ворчали, устраиваясь на ночлег прямо на палубе, окутанной влажным ночным туманом.

Днем все выползли на палубу, потому что сидеть в трюме, душном, как парная баня, было просто невыносимо, и теперь всю палубу заполнили люди; при помощи веревок они соорудили из одеял и циновок навесы от солнца и сидели под ними, соприкасаясь потными телами.

* * *

Бывший фельдфебель Такано и бывший старший унтер-офицер Ёсимура, облокотись о поручни, смотрели на Рабаул, зажатый между двумя полуостровами. Морской ветер развевал их длинные волосы.

Порт выглядел сейчас совсем иначе, чем три года назад, когда их часть вошла сюда, торжественно и чинно. Тогда в порту стояли на якоре десятки военных судов и транспортов, теперь же не было видно ни единого приличного судна. В тени острова, с которого прямо в голубое море сползали тропические леса, у скалистого мыса торчали заржавелые носы потопленных транспортов.

На улице, обращенной к морю — правда, и три года назад ее трудно было назвать улицей, — не осталось ни одного австралийского отеля с красной крышей, которые прежде виднелись на зеленом склоне невысокого холма. Местами обнажилась красноватая земля, изрытая бомбами, кокосовые пальмы на берегу моря стояли без листьев, одиноко чернея на фоне неба, словно телеграфные столбы. Все свидетельствовало об ожесточенных бомбардировках порта — опорной базы японской армии и флота в южной части Тихого океана. Теперь здесь воцарилась такая тишина, словно Рабаул был погружен в сон, во всем городе не осталось ничего сколько-нибудь похожего на человеческое жилище. Здесь особенно ясно чувствовалось, что война окончена и что Япония ее проиграла.

Однако в порту стояло на якоре какое-то грузовое судно водоизмещением четыре-пять тонн, и к этому, казалось, тихо дремлющему на волнах судну подходила какая-то лодка. Неясный след тянулся за ней по воде.

— Первая ласточка! — заметил Ёсимура. — И кажется, на носу стоят японские солдаты.

— Да, похоже, — тихо произнес Такано, в голосе его прозвучали недоумение и тревога.

— А там японские солдаты! — воскликнул вдруг кто-то из стоящих рядом с ними у борта.

— Что? Японские солдаты? Где? Где они?

Все бросились к борту и плотно облепили его.

По мере приближения фигуры людей вырисовывались все яснее. Морской ветер трепал прикрепленные к фуражкам полотняные козырьки, защищающие от солнца, уже можно было различить и обмотки на ногах. Солдаты стояли расставив ноги и заложив руки за спины — неподвижные и суровые.

— Ишь ты! Тоже пленные, а носы задрали — куда там! — заметил кто-то, и в толпе засмеялись. Но смех этот прозвучал как-то неуверенно и тут же затих.

— А они вовсе и не думают о том, что они в плену. Это точно.

Пленные впервые за долгое время видели японских солдат, одетых в полную военную форму, и это повергло их в смятение.

Ёсимура думал, что армии уже не существует, что представления японских солдат и вообще японцев, издавна считавших плен позором, постепенно меняются, — все эти понятия уже унес стремительный поток истории.

Нельзя сказать, чтобы он сейчас, стоя в красной арестантской одежде на виду у своих подтянутых собратьев, одетых в строгую военную форму, не ощущал никакой тревоги, нет, он чувствовал, как сильно бьется его сердце, но разум его решительно противился этому волнению.

Такано испытывал совсем иное чувство. Он был потрясен при виде японских солдат и до боли в сердце почувствовал разницу между собой и ими.

Такано уже смирился с тем, что возвращается на родину под своим именем, в красной одежде арестанта. Не то чтобы он совсем смирился — скорее, постарался настроить себя на то, что это возвращение неизбежно — иного выхода у него нет. Правда, он еще плохо представлял себе, как будет жить, вернувшись домой, что будет делать. Продолжать заниматься извозом вместе с отцом ему не хотелось. Да и неизвестно, живы ли еще его старики. Отцу уже под шестьдесят. Последнее письмо, в котором сообщалось, что в городке о его стариках заботятся, как о «семье фронтовиков», отдавшей армии четырех сыновей, что дела дома идут нормально, он получил три года назад. Даже если старики живы, в условиях военного времени они, конечно, вели нелегкую жизнь. Ничего не знал он и о судьбе трех своих братьев. Поэтому мысль о возвращении в родной дом тревожила его. И все же Такано решил вернуться на родину, пусть даже с клеймом пленного. Когда там, в джунглях, его схватили австралийские солдаты, в первую минуту он решил покончить с собой, но постепенно, как и все остальные, свыкся с мыслью, что он в плену.

Однако вид японских солдат, стоящих навытяжку с трепещущими на ветру полотняными козырьками, совершенно вывел его из равновесия. Это было как укол острой иглы в сердечную рану, которая только-только начала затягиваться.

Конечно, он знал, что в Рабауле находится несколько десятков тысяч разоруженных японских солдат, и слышал в лагере, что положение их самое плачевное — они погибают от голода, так как не получают от австралийцев никакого продовольствия. Официально они не считались пленными; в отличие от Такано и его однополчан их называли разоруженными солдатами армии противника и поэтому поместили отдельно и перевели на самообеспечение. Такано считал их жалкими, сломленными людьми.

Однако теперь, когда они увидели перед собой японских солдат, совсем таких же, как во время военных действий, только без мечей на поясе, они поняли, что японская армия продолжает существовать.

Судно оказалось японским десантным катером, на палубе которого стояли четыре солдата. Судя по всему, это были военно-морские саперы. Но почему на них японская военная форма? Может быть, оттого, что они направлялись с официальным визитом к представителям австралийских военных властей? Видимо, так оно и было: на палубе грузового судна стоял обнаженный по пояс белокожий мужчина.

Такано вглядывался в лица стоящих на катере японских солдат, и они вовсе не казались ему побежденными воинами, склонившими голову перед врагом.

Именно в эту минуту он с особой болью ощутил, как велика разница между ним, настоящим пленным, и этими солдатами.

И дело совсем не в том, что он все еще находится в плену старых представлений о воинском долге, невзирая на то что Япония проиграла войну и японской армии уже не существует. Последние полгода Такано наблюдал, как с треском рушился авторитет Японии и уничтожались моральные принципы, на которых основывался этот авторитет. Он видел, что высшие чины армии, которые, казалось бы, должны были покончить с собой во имя искупления своей вины перед народом, вовсе не собирались признать свою ответственность за случившееся. Напротив, правители страны, военные и политики, которые создавали стратегические планы и несли ответственность за их воплощение в жизнь, те самые люди, которые привели страну к позорному поражению, сейчас пытались переложить всю тяжесть этого поражения на народ и призывали сто миллионов японцев к самопожертвованию. Он слышал, что командующий воинскими частями на острове без всякого смущения заявил, что не несет никакой ответственности за «военные преступления низших чинов». Все это ломало прежние представления Такано об императорской армии.

Однако это ни в коей мере не оправдывало того, что он оказался в плену, не освобождало его от чувства личной ответственности за гибель солдат и боевых друзей. Теперь он думал, что совершал ошибку, когда там, в сумрачных и влажных джунглях, посылал на смерть своих солдат, свято следуя заповеди: «Лучше смерть, чем позорный плен». И именно потому, да, именно потому, что из всего подразделения только он один остался жив, ему нестерпимо больно было думать об этом. Он никак не мог избавиться от кошмарных видений — ему казалось, будто мертвые солдаты, его товарищи по оружию, подымаются в джунглях из-под холодных, прелых листьев и гонятся за ним. Он видел их отчаянные лица, желтые, отекшие и безбровые. А эти — солдаты в полевых фуражках? Им доводилось испытать что-либо подобное? Нет! Потому-то они и стоят так гордо, выпятив грудь!

Такано с трудом сдерживал волнение. Он чувствовал, как у него мелко дрожат руки.

— А они, наверно, и погоны еще носят, и уж конечно, и честь отдают! — слышались возгласы. Вдруг люди на палубе корабля засуетились и зашумели.

— Эй, говорят, высаживаемся.

— Высаживаемся?!

— Ну да. Здесь будто бы на берег сходим.

— Почему?

— Не знаю.

Такано был командиром второго подразделения, куда входил в числе прочих и Ёсимура. Словно очнувшись от сна, он стал расталкивать толпу, пробираясь к люку.

— Давайте спросим, для чего мы здесь высаживаемся. Где командир группы?

— Эй! Где командир?

Все возбужденно сновали по палубе взад и вперед. Пленные окружили командира группы и оттеснили его к маленькой железной лестнице, ведущей на шлюпочную палубу. По-видимому, они перехватили его еще до того, как он попытался связаться с командирами подразделений. Такано, растолкав всех, приблизился к нему.

Командир группы пленных — бывший капитан-лейтенант флота Окабэ — пытался сдержать напиравших на него пленных.

— Спокойно! Спокойно! — кричал он. — Сейчас я сообщу вам о результатах переговоров с лейтенантом Оуэном. Тише!

Капитан-лейтенант был молод, он совсем недавно окончил военное училище, на свежем юношеском лице горел румянец. Даже не пытаясь убрать упавшие на потный лоб волосы, он визгливо кричал:

— Только что меня вызывал лейтенант Оуэн! Он приказал немедленно приготовиться к высадке. Я спросил, почему нас высаживают здесь, ведь в Лаэ нам сказали, что мы возвращаемся в Японию. Тогда лейтенант Оуэн заявил, что в Японию нас обязательно отправят, но не на этом корабле. Это судно завтра возвращается в Австралию.

— А когда прибудет транспорт за нами? — спросил кто-то из взволнованно гудящей толпы.

— Я и об этом спросил, — сказал Окабэ. — Но лейтенант Оуэн ответил, что он и сам этого не знает. Ему было поручено доставить нас в Рабаул, и все.

— Так… Значит, нас обманули, — сказал кто-то.

— Командир! — громко крикнул стоящий впереди пленный. — Лейтенант Оуэн только сейчас сообщил вам об этом? Он ничего не говорил, когда мы выходили из Лаэ?

— До сих пор он и словом не обмолвился о высадке, — ответил Окабэ взволнованно. — И не только лейтенант Оуэн, но и начальник лагеря и другие офицеры никому не сказали о том, что нас высадят в Рабауле. По крайней мере я ничего об этом не слышал.

Такано поискал глазами Кубо, но его нигде не было видно. В Лаэ Кубо был помощником австралийского офицера по снабжению пленных в лагере, он работал на складе, постоянно общался с австралийскими солдатами и поэтому доставлял Такано и остальным различную информацию. Когда их корабль вышел из Лаэ, Кубо, помнится, тоже ничего не говорил о том, что пленным, возможно, придется высадиться в Рабауле и ждать там другого судна. Если не только командир Окабэ, но и другие ничего не слышали о высадке, значит, в лагере от них это умышленно скрывали. Но для чего это понадобилось — Такано никак не мог взять в толк.

Тем временем пленные продолжали шуметь. И хотя Окабэ сказал: «Это приказ. Немедленно приготовиться к высадке», никто и не думал спускаться в трюм.

Судно, которое подошло к трапу, чтобы принять на борт пленных, тоже было японским десантным катером.

На нем прибыли трое японских солдат. В отличие от тех, что они видели на катере возле грузового судна, которые издалека показались Такано такими подтянутыми, эти солдаты выглядели совсем жалкими. Худые, как проволока, изможденные, они были похожи на китайских кули — Такано достаточно насмотрелся на них в Китае. Унылые темные лица; полотняные козырьки от солнца, которые так торжественно трепетали на тех солдатах, у этих свисали грязными тряпками; в петлицах гимнастерок защитного цвета виднелись звездочки, но они были такие тусклые и маленькие, что совершенно не выделялись на замызганных, пропотевших гимнастерках. Сколько звездочек — разобрать невозможно: по-видимому, один из прибывших был старшим ефрейтором, а двое других — ефрейторами.

Причалив к борту судна, они с отсутствующим видом стали смотреть, как пленные спускаются вниз по трапу. По их лицам нельзя было понять, что они думают, что чувствуют, глядя на «настоящих» пленных, одетых в красные фуфайки и штаны. Казалось, солдаты нарочно притворяются безучастными и равнодушными.

Однако пленным было сейчас не до них. Все их внимание было поглощено тем, как спуститься с тяжелыми вещами по трапу в качающийся на волнах катер: у каждого за спиной тяжелый громоздкий рюкзак, к тому же они еще несли раскладушки, обмотанные одеялами и москитными сетками, а в руках — большие сумки. Рюкзаки и сумки пленные сами сшили в лагере из парусины, и поэтому они были самой разнообразной формы. Кроме пайка, полученного от австралийских военных властей, пленные набили рюкзаки всякой всячиной — тем, что им удалось подобрать (а то и стянуть) во время работы.

Лаэ являлся базой снабжения австралийской армии. Пленные работали там грузчиками на складах. Австралийские солдаты не слишком строго следили за ними, поэтому пленные ухитрились набрать себе мясных, рыбных и фруктовых консервов, рубашек, носков, полотенец, ботинок, мыла, лекарств — словом, заранее позаботились о том, чтобы не бедствовать на родине, где ощущался недостаток продовольствия и товаров.

Во время погрузки на судно пленные прошли всего одну проверку, и австралийцы оставили пленным все их вещи. Возможно, это объяснялось присущей им щедростью, а может быть, продукты и вещи должны были послужить компенсацией: австралийцы не платили пленным за работу.

Почти все пленные тащили с собой груз, значительно тяжелее собственного веса, и поэтому спуститься по трапу, держась за веревочные поручни, и прыгнуть в качающийся катер было делом не легким.

Солдаты молча стояли у борта катера, и ни один не протянул руки своим собратьям. Это непонятное безучастие раздражало пленных.

— Вот сволочи! Для чего они тогда стоят здесь? — вытирая потные лица, громко, чтобы было слышно, говорили добравшиеся до катера пленные, но солдаты словно не слышали их.

Наконец первая группа — человек сто — двумя катерами была переправлена на берег. Наступила очередь второй группы. Такано, ее командир, первым спустился с трапа, сбросил ношу и, встав у борта, стал помогать солдатам своего подразделения перебраться в катер. Точно так же он поступил при погрузке на судно в Лаэ и сделал это не в укор безразлично взиравшим на них солдатам, а потому, что помогать другим было вообще в его характере. Но все восприняли это как упрек. По крайней мере пленные. Однако выражение лиц праздно стоявших солдат нисколько не изменилось. Они по-прежнему безучастно наблюдали за Такано, так и не обмолвившись ни единым словом с пленными. И пленные тоже не пытались заговорить с ними. С самого начала между ними как бы возникла глухая стена отчуждения.

Такано с болью в душе отметил это молчаливое отчуждение. Но на берегу его ожидал еще более тяжелый удар. Там, видимо, в ожидании пленных стояло несколько офицеров японской армии.

Один из офицеров — в блестящих штабных погонах — был подполковником сухопутных войск. Темные очки, совсем новенький светло-зеленый тропический шлем, на боку ножны от меча с красной подкладкой, сапоги со сверкающими шпорами — подполковник выглядел даже более торжественно, чем офицеры австралийской армии. И лишь отсутствие меча свидетельствовало о том, что он пленный.

Подполковник стоял, обеими руками опираясь на трость, как на меч, — выражение его глаз за толстыми стеклами очков было трудно уловить, он пристально, словно изучая, разглядывал каждого пленного, сходящего на берег. И другие офицеры рядом с ним, совсем не похожие на тех, изможденных, худых от долгого недоедания офицеров в джунглях, тоже стояли прямо, сохраняя достоинство. Почти все были в чине либо поручика, либо подпоручика, в сапогах, с пустыми ножнами у пояса, одни — в тропических шлемах, другие — в полевых фуражках. Они с серьезным видом взирали на пленных.

— Кто они? — опомнившись от шока, прошептал Такано, сдерживая волнение. — Зачем пришли сюда?

Прежний Такано, фельдфебель японской армии, даже не стал бы задумываться над этим: офицеры были для него товарищами по оружию. Они доверяли Такано, держались с ним просто, и сам он никогда не испытывал робости даже перед офицерами из штаба дивизии.

А тут он вдруг почувствовал, что перед ним люди совсем иного мира. Ощущение отчужденности стало еще более острым.

«И все-таки почему они стоят здесь? — подумал Такано. — Они ведь тоже пленные австралийской армии. И почему они явились сюда без всякого конвоя?»

Пленные бросали язвительные замечания. Их раздражали офицеры, которые пристально рассматривали одетых в красную одежду узников, с красными бесформенными колпаками на головах.

— Ишь уставились!

— Будто на выставке!

— Дорогу! Идут господа пленные! — громко, стараясь, чтобы их было слышно, говорили пленные, проходя мимо офицеров.

— Надо же! Штабные погоны нацепили!

Подполковник никак не реагировал на эти реплики.

Непонятно было, слышит ли он их.

— А шпоры-то, наверно, дневальный чистит.

— Это уж точно!

— Ну нет. Вряд ли. Какой дурак согласится теперь драить шпоры офицеру? Войну мы проиграли, армии больше нет.

— А знают ли эти, что армии уже не существует?

Так переговаривались между собой пленные, шагая к площади, расположенной метрах в трехстах от бухты.

Площадь, прежде служившая, видимо, местом для приема военных грузов с судов, теперь сплошь заросла травой, доходящей до колен. Над ней струился горячий воздух. Ни деревца, ни навеса, чтобы укрыться от солнца. Те, кто пришел сюда раньше, сбросили вещи на пышущую жаром траву и отдыхали, вытирая пот.

Такано, проверив, все ли второе подразделение в сборе, направился туда, где сидел Кубо в компании с Ёсимурой и Тадзаки (Тадзаки сменил вымышленное имя Ямада, которое носил в лагере, на свое настоящее), здесь был и Исида, и другие знакомые ему по острову Б. люди.

— Для чего тут эти штабные? — произнес Такано, ни к кому не обращаясь.

— Мы как раз говорили об этом, — сказал Ёсимура. Он уселся на рюкзак, расстегнув пуговки красной фуфайки и обмахиваясь. Сидеть прямо на траве было душно, поэтому одни устроились на рюкзаках, другие на раскладушках, обмотанных одеялами, а некоторые даже поставили раскладушки и уселись на них.

— Кубо-сан! А вдруг они явились, чтобы забрать нас у австралийцев? — спросил Такано.

— Этого не может быть! — твердо сказал Кубо. Он сидел вместе с другими на раскладушке, которую разложил Исида, и курил сигарету. — Командование австралийской армии по-разному относится к нам и к тем, кто сдался в плен на основании Потсдамской декларации.

Это стало ясно всем еще в лагере. Когда в лагере разнесся слух о возвращении на родину, всех заинтересовало, как их будут отправлять. Везти на корабле всего пятьсот человек довольно накладно, значит, их присоединят к каким-то другим частям, но они решительно не хотели, чтобы их присоединили к так называемым «потсдамским пленным». Они попытались узнать, как обстоит дело, через австралийских солдат и офицеров, работавших в лагере, и выяснили, что отношение австралийского командования к «потсдамским пленным» и тем, которые попали в плен до того, как была принята Потсдамская декларация, определенно отличалось. Обычных пленных австралийское правительство, согласно Женевской конвенции, обеспечивало одеждой, продовольствием и жильем. «Потсдамских» же передавало японским властям. Они считались «разоруженными солдатами противника», и поэтому об их содержании и возвращении на родину должно было позаботиться японское правительство. Следовательно, пятьсот японских пленных из лагеря в Лаэ подлежали отправке на родину вместе с пятью тысячами японских пленных, находящихся в Австралии. Они не будут объединены с «потсдамскими пленными».

Эти сведения совпадали с той информацией, которую Кубо извлек из австралийской армейской газеты и из других газет, и все были твердо уверены в их достоверности.

Тогда зачем же здесь эти офицеры?

— А может, они явились просто взглянуть на рожи господ пленных? — с усмешкой сказал Исида.

— Нет. Не думаю. Скорее, им любопытно, как выглядят пленные.

— Пригодится на будущее.

Все рассмеялись, а Ёсимура прошептал: «Как же, дожидайтесь!» — и, помедлив немного, добавил:

— А что, если австралийское командование попросило их временно разместить нас здесь?

— Разместить?

— Ну, например, поселить в казармы японской армии. Может, здесь лагеря нет.

— Ты что, шутишь? — воскликнул Исида. — Жить в японских казармах?! Ну нет! Лучше уж остаться тут, под открытым небом! Ведь нам предстоит ждать прихода судна, не так ли? Выходит, мы здесь пробудем не больше двух-трех дней. Мне кажется, гораздо лучше ночевать под открытым небом.

— Конечно же, лучше! — закричали все.

— Но здесь от жары сдохнешь! — заметил кто-то. — Давайте устроимся где-нибудь в тени. Ну хотя бы под кокосовыми пальмами.

Все до единого были уверены, что ждать придется не более двух-трех дней. Для чего их вывезли вчера из Лаэ? Конечно, для того, чтобы успеть к транспорту, везущему пленных из Австралии.

— Кубо-сан! Когда придет лейтенант Оуэн, давай попросим его оставить нас здесь, на берегу, — предложил Исида.

— Ладно. Но я еще не знаю, когда нас отправят отсюда, — сказал Кубо. — Может, и поместят временно в какую-нибудь японскую казарму, подальше от здешних солдат. Что из того?

Видимо, Кубо считал, что не имеет значения, где жить, ведь все это ненадолго.

Тем временем высадка пленных закончилась. Солнце склонилось к западу. На джипе в сопровождении двух австралийских солдат приехал лейтенант Оуэн и тут же приказал всем построиться.

Однако строились они не так быстро, как в лагере, — на площади снова появилась группа штабных офицеров, которые наблюдали за построением. И пленных это раздражало. Невозможно же в арестантской красной одежде демонстрировать военную выправку!

В лагере Такано придирчиво требовал от своих солдат соблюдения дисциплины, призывал их «покончить с расхлябанностью», но теперь им овладело безразличие. Последние ряды все никак не могли разобраться и галдели.

Лейтенант Оуэн, подозвав к себе командира группы Окабэ, переговорил о чем-то с японскими офицерами, а потом сел в джип и уехал.

Подполковник, сняв темные очки, направился к строю пленных. Он подходил медленно, чуть-чуть улыбаясь.

— Офицеры есть? Если есть, выйти!

Он держался очень естественно — командир, который обращается к нижестоящим чинам, — и эта естественность озадачила пленных. Может быть, сказалась привычка командовать, а возможно, он пытался говорить с ними не как с пленными, а как с обычными солдатами. И солдаты оцепенели, будто загипнотизированные, а офицеры нехотя, словно их кто-то подталкивал сзади, выходили из рядов. Их оказалось человек сорок.

Подполковник шел вдоль выстроившихся в две шеренги офицеров и, улыбаясь, спрашивал каждого: «Звание?» Его странную улыбку можно было принять и за насмешку, и за любезное внимание. Люди в красных колпаках — одни смущенно, другие с недовольным видом — отвечали: «Поручик сухопутных войск», «Подпоручик флота». Полковник заглядывал каждому в лицо и говорил: «Вы так одеты, совершенно невозможно определить…»

Остальные офицеры штаба наблюдали все это, стоя несколько поодаль, и на их лицах было написано явное удивление: они не ожидали, что среди пленных окажется так много офицеров.

Педантичность подполковника и его высокомерный тон — будто они обязаны ему подчиняться — вызвали возмущение пленных.

— Что это они?! Мы не в армии! — закричали Кубо и Исида, и их поддержали остальные.

Второе подразделение во главе с Исидой и Кубо гурьбой направилось к подполковнику. Кубо решительно подошел к нему.

— Вы вообще-то кто такой? — спросил он. — Вы почему позволяете себе разговаривать с нами в таком тоне? Мы не в армии. Армии уже не существует!

Подполковник, отпрянув, удивленно посмотрел на Кубо и помрачнел: ему снова напомнили о том, что военное поражение Японии — реальность. Не давая подполковнику опомниться, Исида прорычал своим раскатистым басом:

— Вы ведь и сами пленный! К чему это вы погоны нацепили? Думаете, все еще в штабе?

Такано наблюдал за этой стычкой издали, стоя позади всех. Строй пленных распался, и теперь уже не только второе подразделение, а и все остальные окружили подполковника. Такано понимал, что он не может, как Кубо, Исида и Ёсимура, быть впереди. Он вспомнил такой же случай в лагере в Лаэ.

Вскоре после безоговорочной капитуляции Японии около восьмидесяти пленных, содержащихся в лагере на мысе Торокина — на острове Б., — среди которых был и Такано, отправили самолетами в Лаэ. В то время в Лаэ находилось около четырехсот японских солдат, большую часть которых захватили в плен в восточной часто Новой Гвинеи. Здесь было также около пятидесяти моряков с эсминца, и старший среди них по званию — капитан-лейтенант Окабэ — был назначен начальником над всеми пленными.

Капитан-лейтенант Окабэ поддерживал в лагере суровую военную дисциплину: нижние чины должны были приветствовать старших, называя их звание, хотя все они были одеты в одинаковые красные фуфайки.

Пленным с острова Б. это пришлось не по нраву, и они решили немедленно предпринять атаку на капитан-лейтенанта. На следующий день после прибытия в лагерь, во время вечерней поверки, Кубо решил выступить против уставных порядков. На утреннюю и вечернюю поверку, так же как и на острове Б., обычно приходил австралийский офицер, который проверял, все ли пленные в сборе. Как только он ушел, Окабэ принялся читать им мораль. Он назвал поведение пленных четвертого подразделения возмутительным и заявил, что требует строгого соблюдения военного устава и дисциплины. Не успел он кончить свою речь, как Кубо вышел вперед.

— Господа, — сказал он. — Япония проиграла войну. Армии больше не существует. Мы не военные. Довольно уставных порядков. Мы должны обращаться друг к другу просто по имени. Окабэ-сан говорил тут, что невозможно добиться дисциплины, если не соблюдать воинский устав, несоблюдение устава подрывает, мол, престиж императорской армии и свидетельствует о неуважении к австралийскому командованию. Мы не дети, мы понимаем, что должны соблюдать дисциплину, которой требуют от нас австралийские власти, и тем не менее до сих пор прекрасно обходились и без козыряния бывшим офицерам. Господа! Не лучше ли распрощаться с воинским уставом и жить проще?

Кубо поддержали пленные с острова В., а затем и солдаты других подразделений. Угрюмые, будто пришибленные, люди словно очнулись, громко заговорили, строй тут же распался, и Окабэ не смог никого собрать.

Однако на другой день он предпринял контратаку. Собрал подчиненных ему моряков с эсминца и человек сорок офицеров, помещенных в отдельный барак, и с их помощью попытался установить прежний порядок.

Тогда пленные с острова Б. начали уговаривать остальных не соблюдать воинского устава. Большая часть пленных в отличие от моряков капитан-лейтенанта Окабэ, снятых с подорвавшегося на торпеде эсминца, попала в плен во время боев в восточной части Новой Гвинеи при более трагических обстоятельствах, чем те, которые сложились на острове Б., — там был настоящий ад, солдаты начали есть трупы своих убитых товарищей. Они были полны ненависти и отвращения к армии и войне. Кроме того, один из офицеров с острова Б. сообщил, что и в офицерском бараке вовсе не беспрекословно выполняются приказы Окабэ. Например, подпоручик Оно (вскоре он был отослан в Австралию), который сдался в плен вместе со своим батальоном, выступил против него.

Окабэ, раздраженный тем, что пленные отказываются соблюдать воинский устав, на глазах у начальника лагеря, производившего осмотр помещений, ударил по щеке одного из пленных, заявив, что тот распустился и ведет себя неподобающим образом. Когда начальник лагеря ушел, пленные окружили Окабэ и начали молча избивать его.

Такано не принимал в этом участия. Он стоял позади всех и смотрел. В то время он и мыслил и воспринимал все совсем иначе, чем теперь. Он был совершенно безразличен ко всему происходящему «вне его». Демократизация лагерной жизни и тому подобные вещи не интересовали его. Тогда Такано занимала лишь одна проблема: как он мог сдаться в плен.

Пленных, прибывших с острова Б., разместили в длинных бараках с цинковой крышей, человек по сто в каждом. Это составляло подразделение. Командирами подразделений начальник лагеря назначил мичманов или фельдфебелей. Такано стал командиром подразделения пленных с острова Б., размещенных в одном бараке. Сначала он считал эту обязанность обременительной. Но со временем то ли потому, что сработала привычка младшего офицера, то ли в силу врожденного чувства ответственности его стали одолевать мучительные мысли: как руководить подчиненными ему людьми теперь, когда в лагере началась демократизация жизни. Теперь он волей-неволей вынужден будет заботиться об укреплении дисциплины своего подразделения, чтобы показать пример другим, — ведь это они первые потребовали отмены воинского устава.

Такано не раз задумывался над тем, что ждет Японию после капитуляции, он внимательно читал газету, которую выпускал Кубо (вернее, это были переводные статьи из газет, которые Кубо наклеивал на доску объявлений). Такано стал ходить и на собрания Общества новой жизни, которое организовал тот же Кубо. Он лучше понимал теперь, что скрывалось за словами «империализм», «шовинизм»; из газетных сообщений он узнал о том, как спешили покончить жизнь самоубийством некоторые руководители японской армии, узнав, что союзники издали Директиву о наказании военных преступников; теперь Такано понял всю нелепость и странность государственного устройства, где вся ответственность за войну через императора, являющегося живым воплощением бога на земле, переносилась на бессмертных предков императора и, по существу, не оказалось никого, кто должен был эту реальную ответственность нести.

Хотя Такано разумом понимал и поддерживал Кубо и его друзей, он все еще не мог оправиться от шока, который получил во время сцены на берегу. Видимо, в глубине его души все еще жила необходимость неукоснительного подчинения воинскому долгу офицера.

После того как Окабэ был избит пленными, он несколько утихомирился. Однако было ясно, что справиться с подполковником здесь, в Рабауле, будет не так-то просто. Он по-прежнему держался высокомерно, хотя выглядело это немного смешно, — ведь он и сам был пленным. Столкнулись две категории людей: добровольно сдавшиеся в плен и сложившие оружие по приказу императора. Такано, восхищаясь смелостью Кубо и его друзей, в то же время отчетливо сознавал, что сам он не способен на такое.

Как и ожидал Такано, подполковник, оказавшись окруженным плотной толпой пленных, нисколько не растерялся. Сначала он, по-видимому, удивился, затем умолк — на лице его ни тени смущения или страха, — затем, немного помедлив, сказал решительно:

— Я был неучтив. Прошу извинить.

Такого исхода Такано никак не ожидал. Все еще находясь во власти призрака, имя которому армия, он впервые понял: японской армии больше не существует.

А подполковник, исподлобья оглядев пленных, продолжал:

— Только что я принял вас по приказу военного командования австралийской армии. Отныне вы выходите из-под подчинения австралийского военного командования. Вашим командиром назначен я, подполковник Морисита, поэтому я хотел бы, чтобы вы подчинялись моим приказам.

Пленные, напиравшие со всех сторон, отпрянули назад. И растерянно замолчали.

— Что-то я вас плохо понимаю, — сказал Кубо. — Нам сообщили, что мы будем ждать здесь транспорта из Австралии. Значит, теперь мы поступаем в ваше подчинение?

— О вашей репатриации я ничего не знаю, — сказал подполковник. — Мне известно только, что вас присоединили к моей воинской части. А о том, что вас должны репатриировать по приказу командования австралийской армии раньше, чем нашу часть, мне не известно.

В это время через толпу протиснулся Окабэ, который подтвердил: лейтенант Оуэн передал, что все они поступают в подчинение к подполковнику Морисите.

— До того, как подойдет транспорт? — спросил Кубо.

— Об этом ничего не знаю, — ответил Окабэ.

— Почему же не спросил? — раздались со всех сторон злые голоса. — Вот растяпа!

Подполковник с презрением смотрел на шумевшую толпу. Затем выпрямился.

— Тихо! Слушать мою команду!

Пленные затихли.

— В настоящее время в Рабауле сосредоточено около ста тысяч японских военнослужащих. Они разделены на десять дивизий, по десять тысяч человек в каждой, и находятся на собственном обеспечении. Вы будете распределены по этим дивизиям. Немедленно разберитесь на десять подразделений по пятьдесят человек.

Этот приказ окончательно сразил пленных. Такано воспринял слова подполковника болезненно, а Кубо и Исида сразу поняли, что это значит — раскидать пленных небольшими группами среди стотысячной армии, где, очевидно, будет строго соблюдаться устав. Нельзя же было всерьез поверить в то, что здесь, на острове, где была размещена такая большая воинская группировка, не нашлось казарм, чтобы поселить пятьсот пленных вместе. Значит, их размещают здесь вовсе не для того, чтобы они дожидались транспортного судна. Уж не состоялась ли здесь та самая окончательная передача их японской армии? И не подлежат ли они теперь репатриации на тех же основаниях, что и «потсдамские пленные»?

В этом распределении по пятьдесят человек ясно угадывалось желание рассредоточить пленных с острова Б. по разным частям, пресечь их влияние на остальных солдат. Можно, конечно, представить себе, как будут издеваться над ними в этих дивизиях! Страх охватил пленных, отчаяние наполнило их души — словно их уже вели к месту казни.

* * *

Когда группа в пятьдесят два человека, ядром которой стали Такано, Кубо и Ёсимура, прибыла на трех грузовиках в расположение N-ской дивизии, было уже больше десяти часов вечера.

В темноте совершенно ничего невозможно было разобрать. По дороге они попали под сильный ливень и промокли до нитки. Им отвели длинный барак, крыша и стены которого были сплетены из листьев кокосовой пальмы. Крыша, видимо, протекала, на земляном полу стояли лужи. Шлепая по воде, они молча разложили раскладушки и, сдвинув их потеснее, улеглись спать.

Проснувшись на следующее утро, они обнаружили, что их барак стоит на отшибе, за воротами лагеря дивизии, метрах в ста от них. Рядом установлен небольшой пост австралийской армии для наблюдения за входом.

Место расположения дивизии не было огорожено, по обеим сторонам дороги, идущей от ворот, тянулись бесконечные ряды казарм, а кругом, насколько хватал глаз, простиралась плантация кокосовых пальм. Эта плантация прежде, несомненно, принадлежала австралийцу. Казалось, казармы, крытые большими иссиня-зелеными листьями, по-пластунски ползут по земле в тени посаженных в строгом порядке — на расстоянии десяти метров одна от другой — пальм.

В то утро пленные проснулись от пения трубы, оно доносилось со стороны казарм — играли побудку. Звук трубы вдруг остро напомнил им ненавистные армейские будни, казалось забытые навсегда. Живо припомнилось, как по этому сигналу солдаты разом вскакивали, будто механические куклы, под резкие окрики командиров подразделений и дежурных унтер-офицеров поспешно убирали постели, а потом, грохоча сапогами, бежали на поверку.

Снаружи послышались голоса, выкрикивающие команду, — видимо, и тут началась поверка.

— Эй! Потише! Никак «памятку солдату» читают, — сказал кто-то. Все прислушались и отчетливо услышали монотонные голоса, казалось хором бубнившие молитву.

— М-да… И верно, «Пять пунктов» твердят. Ну и дела! Неужели и нас туда загонят?

— Ба! Опять что-то забормотали. Никак «Долгие лета императору»?

— Точно!

— Отсиделись тут, в Рабауле, и войны по-настоящему не видели. Видно, не верят всерьез, что война проиграна.

Накануне вечером поручик Накадзима проводил пленных в барак и ушел, оставив их одних, так что пока они вольны были делать все, что заблагорассудится. Прежде всего они натянули между пальмами веревки и развесили для просушки промокшую вечером одежду, затем вытащили остатки пайка, полученного в Лаэ, позавтракали и, сбив несколько кокосовых орехов с пальм, напились сока. А после завтрака слонялись вокруг барака или болтали с австралийскими охранниками (они, сменяя друг друга, по очереди отдыхали в стоявшем поодаль домике).

Пленные были очень удивлены, увидев, как солдаты их дивизии направились на работу. За большими воротами, на которых было выведено: N-ская дивизия N-ского района, располагался караульный пост части, и, проходя мимо него, солдаты торжественно печатали шаг, а если группой командовал офицер, старший в карауле громко кричал: «Смирно!», и караульные вытягивались по струнке.

Выйдя за ворота, пленные проходили мимо солдата-австралийца в маленькой будке, и командир показывал ему какой-то белый листок (видимо, пропуск).

Японские солдаты были одеты в свою обычную военную форму, только что не было у них винтовок и мечей. Те, что отправлялись на работу, несли лопаты, мотыги и плетеные корзины. Некоторые уезжали на грузовиках — видимо, в расположение австралийских частей.

Пленные с острова Б. внимательно наблюдали за лицами японских солдат, пытаясь понять, как они к ним относятся, но те даже не глядели в их сторону, хотя не заметить новичков они не могли. Развесив промокшую накануне вечером красную одежду вокруг барака, стоявшего тут же у дороги, пленные, которых не стали стричь наголо, свободно разгуливали меж пальм — большинство в одних трусах и майках. Казалось бы, удивительное это зрелище не могло не привлечь внимания солдат.

Однако в их глазах не было и тени удивления. Словно сговорившись, солдаты смотрели на них так, будто не видели их, они шагали в колонне по четыре или в шеренге по двое, и ни один ни разу не повернул голову в их сторону. Вновь прибывшим это казалось неестественным. Может быть, они щадят их и поэтому стараются не смотреть сюда? Кому приятно видеть пленных собратьев? А может быть, им приказали не смотреть на них? Как бы там ни было, солдаты делали это совершенно сознательно.

— Вот отойдут подальше метров на сто и начнут болтать, что мы, мол, люди без чести и совести.

— Не все болтать будут. Кое-кто и промолчит. Солдаты разные попадаются.

— Не скажи! Пленных никто никогда не считает за людей.

— Во время войны, может быть, и так, но теперь, когда Япония проиграла войну и армии уже нет, какое это имеет значение…

— А ты взгляни на их лица, когда они мимо австралийских солдат проходят. Злые все как один. Недовольны, что у них оружие отобрали. Хвастались же, что японская армия и десять лет продержится!

Пленные с беспокойством ждали дальнейших указаний. Что-то теперь будет с ними? Однако в тот день никаких приказов не последовало. Обед и ужин на пятьдесят два человека им принесли из лагеря солдаты. Значит, там знали, что их пайки кончились утром. Обычно в таких случаях пленным полагается ходить за довольствием в часть самим, но сейчас то ли оттого, что солдаты считали позором, если через их «священные» ворота пройдут красные фуфайки, то ли считая, что пленные не пожелают прийти к ним, солдаты принесли еду сами.

Они молча поставили миски и бак с едой на грубый деревянный стол перед бараком.

— Миски оставьте у себя. Бак заберем, когда принесем ужин. Вымойте все к тому времени.

Все это было сказано сухо, так, словно солдаты ни к кому конкретно не обращались.

— Вы из какой части? — прокричал им вслед Исида.

— Из N-ской дивизии, — ответил отставший солдат и поспешил за остальными.

— А когда вас предполагают репатриировать? — снова крикнул ему вдогонку Исида.

— Не знаем. — Солдат бегом припустил за своими.

— М-да… — прошептал Исида, провожая их взглядом.

— Обращеньице… Словно с преступниками. А, Исида-сан? — заметил Ёсимура. — А рожи! Будто у охранников, что носят еду в карцер. Вот гады!

— М-да, что-то я ничего не понимаю, — кивнул Исида.

— Похоже, нам придется несладко.

Вечером те же солдаты доставили ужин. Лица у них были такие же угрюмые. Пленным даже есть расхотелось.

Обед состоял из риса и кислого бобового супа, в котором плавали баклажаны, на ужин принесли вареную тыкву. По сравнению с прежним лагерем, где давали крольчатину и рыбные консервы, еда была скудной, однако не хуже, чем во время высадки на остров Б.

Так они провели второй день. Три раза приходили солдаты, приносили еду, представители командования дивизии больше не появлялись. Может быть, пленных оставят здесь, в этом бараке? Это было бы прекрасно, так как означало бы, что они не переданы японской армии, а просто останутся ждать здесь прибытия транспорта. Эта надежда окрылила их.

Некоторые даже решили, что их распределили по пятьдесят человек в разные части просто потому, что так легче обеспечить их жильем и питанием.

— Кубо-сан! А что, если у австралийцев спросить? — подал голос Такано (впервые с тех пор, как они поселились в этом бараке). — Не могли бы охранники узнать, в чем дело?

— М-да… Не знаю, удастся ли нам выяснить что-нибудь. Однако попробуем, — отозвался Кубо.

Двое из охраны всегда отдыхали в маленьком домике. Иногда они приходили к пленным поболтать. Ои — солдат лет сорока — заметил, что если уж они решили спрашивать, то лучше младшего унтер-офицера, который стоит сейчас на часах, не сыщешь. Ои уже удалось побеседовать с ним утром, когда тот заступил на пост.

— Этот из разговорчивых, — сказал Ои. — Здорово передразнивал наших солдат, — как они навытяжку перед офицером застывают. Самый для нас подходящий человек!

Было решено, что с унтер-офицером Макколеем — так звали охранника — поговорит Кубо.

Худощавый, невысокий, тщедушный на вид Макколей оказался рьяным противником империализма. Он обрушился на чудовищный формализм, поразительную недемократичность устава и чинопочитание в японской армии. Действительно, в глазах австралийских солдат, которые не привыкли все время стоять навытяжку перед офицерами, японский военный устав выглядел смешным. Макколею, видимо, надоело смотреть, как этот устав продолжают неукоснительно и строго, будто в прежние времена, соблюдать и здесь, в лагере для военнопленных.

— Да они самые настоящие правоверные фашисты, — сказал Макколей. — Оружие бросили, а в душе нисколько не изменились.

Кубо объяснил Макколею, чего хотят пленные и попросил узнать у командира части, что ему известно о прибытии транспорта. А может, они считаются окончательно переданными японской армии? Если бы их действительно передали японской армии, то они не хотели бы входить в состав дивизии, а предпочли бы, строго соблюдая дисциплину, жить отдельно, там, где их поместили. Не мог бы командир части содействовать им в этом деле?

Макколей охотно согласился выполнить просьбу пленных.

На следующее утро капитан Гамильтон, командир австралийской части, контролирующей японскую дивизию, приехал на джипе вместе с Макколеем. Выстроив пленных, он холодно сказал:

— Не знаю, что вам сообщили в Лаэ, но все вы, несомненно, скоро вернетесь в Японию. Однако вы поедете вместе с военнопленными, находящимися здесь, — так запланировано. Следовательно, вы ничем не отличаетесь от остальных военнопленных и должны подчиняться приказам полковника Муто. Поэтому с вашей просьбой вы должны обратиться к полковнику. Лично я, как офицер австралийской армии, под контролем которой находится эта дивизия, считаю, что жить отдельно неудобно и будет лучше, если вас переведут в лагерь.

Капитан Гамильтон говорил раздраженно, резко. Молодой, элегантный, в военной фуражке, слегка сдвинутой на затылок, капитан как бы источал холодное высокомерие. Кубо уже и раньше замечал эту высокомерную манеру держаться у офицеров австралийской армии. Макколей был человеком простым и демократичным, но этот капитан приехал к ним явно лишь по долгу службы. Сам факт, что он приехал к ним, свидетельствовал о его обязательности, но у Кубо все же остался неприятный осадок от этой встречи. Не следовало обращаться за помощью к офицеру армии противника.