I

Грант лежал на высокой больничной койке и смотрел в потолок. Надоело ему все невыносимо. Каждую черточку, каждую трещинку ровного белого чистого поля он знал наизусть. Сначала он вообразил потолок картой, прошел по рекам, исследовал острова и материки. Потом — загадочной картинкой, отыскал прятавшиеся в ее линиях лица, контуры птиц и рыб. Потом в уМе расчертил потолок и, как в школьные годы, просчитал получившиеся углы и треугольники. Гляди не гляди, больше ничего не выглядишь. Тоска смертная.

Грант как-то попросил Карлицу развернуть немного кровать, чтобы его взгляду стали доступны новые потолочные области. Это, однако, нарушило бы симметрию комнаты, а симметрия в больницах почитается превыше всего, ну, может, чуточку уступает чистоте, но никак не сострадательности. Что отклоняется от параллели, то — от лукавого.

Почему он ничего не читает, спросила в ответ на его просьбу Карлица. Вон ему сколько книжек нанесли, совсем новенькие, дорогие.

— Чересчур много людей, чересчур много слов. А печатные машины выбрасывают еще и еще: каждую минуту — лавины слов. Страшно подумать.

— Вам бы только спорить, — сказала Карлица.

Карлицей он про себя называл сестру Ингем — на самом деле девушку роста среднего, с неплохой фигуркой — в отместку за то, что оказался во власти этакой куколки, фарфоровой мейсенской статуэтки, которую ничего не стоило поднять одной рукой. Конечно, будь он сам на ногах. Карлица всегда лучше Гранта знала, что ему можно, а чего нельзя, мало того, она так легко орудовала его большим беспомощным телом, что Грант испытывал постоянное чувство унижения. Вес словно ничего для нее не значил. Матрацы она ворочала с небрежной грацией дискоболки. А когда заканчивалось ее дежурство, за него принималась Амазонка — богиня с руками, точно ветви бука. Амазонка, сестра Деррол, была родом из Глостершира, и каждую весну в пору цветения нарциссов ее томила тоска по дому. (Карлица родилась в портовом городке графства Ланкашир, цветами и прочей чепухой ее не проймешь.) У сестры Де-ррол были большие мягкие руки и глаза, как у телки, — большие и добрые; они смотрели на тебя с сочувствием, но малейшее физическое усилие — и сестра начинала дышать, как подающий воду насос. А в положении Гранта, как ревниво ни относись к чужой ловкости и сноровке, еще тяжелее думать, что ты лежишь, как колода, неподъемным грузом.

Грант был прикован к постели, его опекали Карлица и Амазонка, и все потому, что его угораздило свалиться в канализационный люк. Хуже не придумаешь, что в сравнении с этим деспотизм Карлицы или сопение Амазонки! Свалиться в люк — верх унижения, предел нелепости, какая-то клоунада, гротеск! Провалиться под землю во время преследования! Единственное утешение, что Бенни Сколл, за которым он гнался, попал, завернув за угол, прямо в руки сержанту У ил ьямсу.

Бенни получил свои три года, что, конечно, неплохо для английских подданных, но ведь его наверняка освободят досрочно за хорошее поведение. А вот из больницы за хорошее поведение досрочно не выпишешься, и мечтать нечего.

Грант перевел глаза с потолка вниз, скользнул взглядом по стопке книг на прикроватном столике — дорогие книги в броских обложках, которые назойливо навязывала ему Карлица. Верхняя, с видом Валетты в ядовито-розовой гамме, — ежегодный отчет Лавинии Фитч о злоключениях ее высоконравственной героини. На обложке военный порт, значит, на сей раз ее Анжела или Сесиль, а может быть, Дениза или Валери — жена моряка. Грант открыл книгу, прочел сердечное посвящение автора и отодвинул роман в сторону.

«В поте лица» — семьсот страниц с лишком, мозольный труд Сайласа Уикли, бытописателя английской деревни. Судя по первому абзацу, положение вещей по сравнению с предыдущей книгой существенно не изменилось: снова лежит в родах мать; отец в очередной раз отложил уплату налогов; старший сын, на которого возлагалось столько надежд, знай налегает на выпивку, вот и сегодня заложил за воротник и свалился в сенях; младший — лежит со сложным переломом, а дочь уложил в постель заезжий гастролер. Погода мерзкая, льет обложной дождь, а выглянет из-за туч солнце, и от кучи навоза потянется в небо легкий парок. Навоз с непреложным постоянством появлялся в каждом романе Сайласа, и не его вина, что пар постоянно устремлялся вверх, нисходящие потоки автор не преминул бы отметить.

Обложку романа украшает резкая черно-белая графика. Ниже в стопке — изысканная безделка под названием «Бальные туфельки», полная легкомысленных причуд и затейливых нелепиц: с шутливой снисходительностью Руперт Руж повествует о пороке. Сначала ужасно смешно. Но на третьей странице замечаешь, что Руперт неплохо усвоил урок другого остряка — Дж. Б.Шоу, который хоть и не отличался снисходительностью, но в шутке понимал столько же, это ему принадлежит честь открытия: чтобы прослыть остроумным, достаточно всегда и всюду использовать парадокс, такой удобный и простой в обращении. А заметив это, видишь намерения автора за три предложения вперед.

Красная вспышка выстрела на фоне ночного неба — обложка последнего романа Оскара Оукли. Бандиты цедят слова — синтезированный американский сленг, не слишком уместный, а что еще хуже — ничего общего с настоящим. Блондинки, сверкающие никелем бары, бешеные гонки с преследованием. Чушь собачья.

В «Деле о потерянном консервном ноже» Джона Джеймса Марка на первых двух страницах — три процедурные ошибки; хоть за это спасибо, Грант развлекался, сочиняя в уме письмо автору.

Внизу лежала тоненькая голубая книжка, Грант совершенно не помнил, о чем она. Кажется, что-то очень серьезное, со статистикой. Мухи цеце, калории или сексуальное поведение, в общем, что-то в этом роде.

Даже и тут он знал, что будет на следующей странице. Неужели никто в целом мире не способен хоть сколько-нибудь отойти от шаблона? Неужели все должны придерживаться какой-нибудь формулы? Нынешние писатели, как же они боятся обмануть ожидания публики! «Новый Сайлас Уикли», «новая Лавиния Фитч» — все равно что «новый кирпич», «новая расческа». Нет чтобы сказать: «новая книга такого-то», неважно, кого именно. Публику интересует не книга, а то, что она новая. Какой она будет, читатель знает наперед.

Вот если бы остановить все печатные машины — хотя бы на время жизни одного поколения, подумал Грант и отвел от стопки книг скучающий взгляд. Давно пора объявить литературный мораторий. Хорошо бы какой-нибудь супермен изобрел луч, который сделает невозможным производство книг. Если бы это случилось! Тогда человеку в его положении не натащили бы столько дряни, и властная малютка дрезденского фарфора не стала бы докучать ему всякой чепухой.

Услышал, как открывается дверь, но даже ухом не повел. Отвернулся к стене в прямом и переносном смысле.

Кто-то приблизился к койке — Грант притворился спящим, чтобы с ним не заговорили. Опять вязкое глостерширское сочувствие или ланкаширская бойкость! Осточертело. И в ту же секунду на него повеяло нежным ностальгическим запахом луговых трав Грасса. Вдохнул аромат духов, что это? От Карлицы пахнет лавандовой пудрой, от Амазонки — мылом и йодоформом. Ну конечно же, дорогие французские духи — Ланкло № 5. Примета доброй его приятельницы Марты Халлард.

Приоткрыв один глаз, Грант искоса взглянул на нее. Марта склонилась проверить, спит ли он, выпрямилась и, хотя трудно такое вообразить, застыла в нерешительности, разглядывая стопку явно не прочитанных книг. В одной руке она держала еще две книги, а в другой — большой букет белой сирени. Интересно, она выбрала белую сирень, потому что считала эти цветы самыми подходящими для зимы (сирень украшала ее театральную уборную с декабря по март) или оттого что они удивительно шли к ее черно-белому туалету? На ней была новая шляпка и, как обычно, жемчуг, тот самый жемчуг, который Гранту однажды удалось ей вернуть. Марта была очень красива, совершенная парижанка, ничего от больницы, как славно-то!

— Я тебя разбудила, Алан?

— Нет, я не спал.

— Я, похоже, собралась подарить эскимосу холодильник, — сказала она, небрежно опустив книги рядом с другими, отвергнутыми. — Надеюсь, мои тебе понравятся больше. Как тебе показался этот букварь для подростков? Наша Лавиния превзошла самое себя. Неужели ты даже не открыл книгу?

— Я ничего не могу читать.

— Что, очень больно?

— Я страдаю. Но руки и ноги тут ни при чем.

— А что тогда?

— Кузина Лора называет это «шипами скуки».

— Бедный Алан. Твоя Лора права. — Она вынула нарциссы из вазы, слишком большой для них, уронила их в раковину умывальника великолепным актерским жестом и поставила в вазу сирень. — Говорят, скука — это непреодолимое, граничащее со страстью стремление зевать, а между тем это просто мелкая, гнусная пакость.

— Гнусное ничто, пакостное ничто. Словно тебя секут крапивой.

— Ты бы чем-нибудь занялся. У тебя есть время думать.

— «Осмысли счастья миг»?

— Осмысли, что с тобой происходит. Подумай о душе. Займись философией, йогой, например, или чем-нибудь в этом роде. Хотя, кажется, аналитический ум не склонен к абстрактному мышлению.

— Я уже подумывал об алгебре. Но мне так надоела геометрия проклятого потолка, что никакую математику душа не принимает.

— Ну что ж. Вырубные картинки человеку, лежащему навзничь, тоже не предложишь. А как насчет кроссвордов? Если хочешь, я могу достать целую книгу.

— Боже избави.

— Тогда ты можешь сам составлять кроссворды. Говорят, это еще интереснее.

— Возможно. Только словарь весит добрых пару килограммов. А потом я никогда не любил заглядывать в справочники.

— Ты в шахматы играешь? Я что-то не помню. Шахматные задачки, а? Мат в три хода, белые начинают и выигрывают?

— Шахматы представляют для меня только художественный интерес.

— Как художественный?

— Ну да, короли, слоны, пешки или как их там, они очень красивы. Изысканно красивы.

— Замечательно. В следующий раз принесу тебе шахматы, играй на здоровье. Ну ладно, ладно, как хочешь, можно без шахмат. Тогда займись теоретическим расследованием. Как в математике. Найти решение какой-нибудь нерешенной задачки.

— Ты имеешь в виду преступление? Все эти случаи я знаю наизусть. Ни к одному из них не подступишься. Тем более в моем положении.

— Я говорю не о полицейских делах. Можно взять нечто более значительное, так сказать, классическое. Загадку, над которой целый мир несколько веков ломает голову.

— Например?

— Скажем, «письма из ларца».

— Ну нет, только не Мария Стюарт!

— Почему же? — Марта, как все актрисы, смотрела на королеву Шотландии сквозь романтическую дымку.

— Меня может заинтересовать дурная женщина, но никогда — глупая.

— Глупая?! — произнесла Марта низким контральто Электры.

— Очень глупая.

— Алан, как ты можешь?

— Если бы не корона, ее судьба никого бы не волновала. Всех прельщает ее головной убор.

— Думаешь, в полотняном чепце она не стала бы жертвой страстей?

— Не в короне или чепце дело, страсть ей просто неведома.

Какое горестное недоумение выразил укоризненный взгляд Марты! Да, десять лет работы в театре и ежедневные упражнения перед зеркалом не пропали даром.

— Почему ты так думаешь?

— Из-за ее роста. Ведь более ста восьмидесяти сантиметров. А очень высокие женщины обычно холодны. Спроси любого врача.

Интересно, подумал Грант, почему мне никогда не приходило в голову объяснить теми же причинами известное равнодушие Марты к сильному полу? К счастью, Марта не приняла его слова на свой счет, мысли ее были заняты любимой королевой.

— Зато она была мученица. Этого у нее не отнимешь.

— Почему же мученица?

— Она пострадала за веру.

— Если ей от чего-то и пришлось пострадать, так только от ревматизма. В брак с Дарнлеем она вступила без разрешения папы, а бракосочетание с Босуэллом и вовсе было совершено по протестантскому обряду.

— Еще немного, и ты скажешь, что и заточения не было.

— Вся беда в том, что тебе представляется маленькая комнатка с зарешеченным окном в самой высокой башне замка и старый верный слуга, который вместе со своей королевой молится об избавлении. А на самом деле у нее было около шестидесяти придворных. Мария горько сетовала, что ее свита была сокращена наполовину, и чуть не умерла с досады, когда ей оставили двух секретарей, несколько камеристок, вышивальщицу и одного-двух поваров. И за все за это Елизавета должна была платить из своего кармана. Двадцать лет она содержала двор Марии Стюарт, и двадцать лет Мария Стюарт предлагала по дешевке корону Шотландии кому ни попадя в Европе — в награду за восстание, пытаясь либо вернуть трон утраченный, либо сесть на трон, занимаемый Елизаветой.

Он взглянул на Марту и встретил ее улыбку.

— Ну что, полегчало?

— Ты о чем?

— О «шипах скуки».

Грант засмеялся.

— Да. На пару минут я совсем о них забыл. Спасибо Марии Стюарт за единственное ее доброе дело.

— Откуда ты столько о ней знаешь?

— В школе, в последнем классе, я писал о ней сочинение.

— И она тебе не понравилась?

— Мне не понравилось то, что я узнал.

— Значит, ты не считаешь ее трагической фигурой?

— Вот и ошиблась. Но ее беда не в том, за что ее привыкли жалеть. Трагедия Марии Стюарт в том, что она, по образу мышления заурядная мещанка из предместья, родилась королевой. Пытаться восторжествовать над соседкой, миссис Тюдор, — занятие безобидное, даже, может, забавное; правда, потворство своим прихотям приводит к неумеренным покупкам в кредит, но, в конце концов, при этом страдаешь только ты сам. Та же тактика в масштабах целого государства — всенародное бедствие. Мария Стюарт поставила на кон страну, чтобы взять верх над соперницей, и расплатилась за это крушением и полной изоляцией.

Грант помолчал, задумавшись, а через минуту добавил:

— Из нее получилась бы замечательная классная дама в женской школе.

— Противный!

— Я ведь без всякой задней мысли. В школе она пришлась бы ко двору, а девчонки ее просто обожали бы. Вот что я понимаю под трагедией Марии Стюарт.

— Ну ладно. Значит, «письма из ларца» не годятся. Что тогда? Железная Маска?

— Я ничего о нем не помню, а потом мне нет дела до того, кто трусливо прятался за какой-то жестянкой. Чтобы заинтересоваться человеком, я должен видеть его лицо.

— Да, правда. Я забыла о твоем увлечении физиономистикой. В роду Борджиа были удивительные лица. Если копнуть, в их истории наверняка найдутся две-три тайны. Или, например, Перкин Уорбек Самозванец — что может быть увлекательнее! Он действительно был герцогом? Или нет? Интересно. Попробуй найди точный ответ: то одно перевесит, то другое. Вот загадка так загадка.

Дверь распахнулась, и в проеме показалась голова миссис Тинкер, увенчанная шляпой, которую она носила с незапамятных времен. В ней она впервые появилась у Гранта в качестве приходящей экономки, и он просто не мог вообразить ее ни в чем другом. Грант знал, что у миссис Тинкер есть пр крайней мере еще одна шляпа, которую она носит с синим костюмом. Синий костюм надевался только в особо торжественных случаях; она ни разу не появилась в нем на Тенби-Коурт, девятнадцать. Синий костюм был частью ритуала, мерилом исключительности события. («Ну как, Тинк, вам понравилось? Заслуживает внимания?» — «Ничего особенного, не стоило надевать синий костюм».) Она надевала синий костюм на венчание принцессы Елизаветы и в дни дворцовых торжеств, а как-то раз он был увековечен в кинохронике, мелькнув на экране в тот миг, когда герцогиня Кентская перерезала ленточку на открытии какой-то выставки.

— Меня предупредили, что у вас гости, — сказала миссис Тинкер, — я хотела было уйти, но услыхала мисс Халлард, голос-то знакомый, и подумала про себя: «Да ведь это только мисс Халлард, одно слово — знакомая» — вот ведь что я подумала, ну и вошла.

Миссис Тинкер принесла с собой множество всяких кулечков, пакетиков и букетик лютиков. В свое время она служила костюмершей в театре и не питала преувеличенного почтения к кумирам театрального мира; с актрисой она поздоровалась как с обычной женщиной, бросив искоса взгляд на сирень. Марта, правда, ее взгляда не заметила, но, увидев лютики, все поняла и как по нотам разыграла маленькую сценку.

— Я трачу состояние на белую сирень, а миссис Тинкер приносит «лилии полей», и мне с моими цветами приходится уступать.

— Лилии? — повторила экономка с сомнением в голосе.

— Ну да, те самые, которые Соломон во всей своей славе… Ну, те, что «не трудятся, ни прядут».

Миссис Тинкер ходила в церковь только на свадьбы да на крестины, но она принадлежала к поколению, которое воспитывалось в воскресных школах. С пробудившимся интересом она взглянула на букетик, который держала в руке, обтянутой шерстяной перчаткой.

— Вот как. А я и не знала. Что ж, в этом, пожалуй, что-то есть. Только мне всегда казалось, что там говорится про каллы. Целые поля калл. Очень богато, но, правда ведь, чуточку нудно? Значит, они были пестрые? А почему бы и нет? Но тогда зачем их называть лилиями?

Заговорили о переводе Библии, о том, что в ней много непонятных мест. «Я ведь до сих пор не знаю, что значит «пускать хлеб по водам», — сказала миссис Тинк, и от минутной неловкости не осталось и следа.

Пока занимались толкованием Библии, вошла Карлица с двумя вазами, которые больше годились для сирени, чем для лютиков. Явно дань уважения актрисе, попытка подобрать к ней ключик. Но Марта на женщин не обращала внимания, если те ей не были зачем-либо нужны, ее обходительность с миссис Тинкер была просто savoir-fair, условный рефлекс. А медсестру Марта не замечала, она была для нее частью обстановки, и только. Собрав брошенные в раковину нарциссы, Карлица поставила их в вазу. Она была воплощенная кротость, Грант давно не видел более приятного зрелища.

— Ну ладно, — сказала Марта, расставив в вазе сирень и водрузив ее перед Грантом, — оставляю тебя на попечении миссис Тинкер. В этих кулечках наверняка что-то вкусненькое. Милая миссис Тинкер, а нет ли в одном из них ваших маленьких пирожных?

Миссис Тинкер просияла.

— Может, скушаете? Свежие, прямо из духовки.

— Ох, как бы мне потом не раскаяться! Ведь пирожные с кремом — гибель для талии, но как устоять! Возьму штучки две с собой в театр, к чаю.

Марта придирчиво разглядывала пирожные («Я люблю подрумяненные»), выбрав пару, она сунула их в сумочку.

— Au revoir, Алан. Я загляну через денек-другой и покажу, как вяжется чулок. Вязание, говорят, успокаивает нервы. Не так ли, сестра?

— Да, конечно. У меня много больных, которые учатся вязать. Для них время бежит быстрее.

В дверях Марта послала Алану воздушный поцелуй и исчезла, а за ней Карлица, вся — само благоговение.

— Я буду удивлена, если эта девица лучше, чем кажется на первый взгляд, — сказала миссис Тинкер, распаковывая кулечки. Говорила она не о Марте.

 

II

Однако, когда через пару дней Марта наведалась к Гранту, ни вязальных спиц, ни клубков шерсти при ней не было. Появилась она сразу же после ленча, легкая, стремительная, в шляпке набекрень, надетой с небрежностью, которая, конечно, потребовала не одну минуту сидения перед зеркалом.

— Я у тебя не задержусь, дорогой. Бегу в театр. Сегодня, к сожалению, у нас дневной спектакль. В публике прислуга да их кавалеры-балбесы, а мы — играй! Слова для нас уже перестали что-либо значить. Не могу поверить, что эта пьеса когда-то сойдет со сцены. Играем одно и то же, проклятый спектакль стал чем-то вроде нью-йоркских постановок, которые рассчитаны на один сезон, но проходит десять лет, а они все идут и идут. Это ужасно. Невозможно сосредоточиться на тексте. Вчера в середине второго действия Джоффри вдруг замер. Глаза у него вылезли из орбит. Я сначала решила, что с ним случился удар. Как он потом объяснил, в ту минуту до него вдруг дошло, что уже полспектакля позади, а он ничего не помнит: ни как вышел на сцену, ни что говорил или делал.

— Временная потеря сознания?

— Нет, что ты. Просто действовал как автомат. Подавал реплики, двигался как положено, но думал все время о своем.

— Кажется, для актеров это дело обычное.

— Но не до такой же степени! Я понимаю, что Джонни Гарсон, уткнувшись лицом в мои колени и рыдая навзрыд, может в то же время прикидывать, сколько человек прошло в театр по контрамаркам, но «отсутствовать» целых полспектакля! Это ни на что не похоже. Ведь Джоффри успел выгнать из дома сына, разругался с любовницей и обвинил жену в романе со своим лучшим другом, совершенно не сознавая, что делает.

— О чем же он думал?

— Говорит, что окончательно решил сдать Долли Дейкр свою квартиру на Парк-Лейн и купить в Ричмонде старинный дом, от которого отказались Латимеры. Знаешь, его назначили губернатором. Думал о том, что в доме не хватает ванных комнат и что под ванную на втором этаже можно переоборудовать маленькую комнатку с китайскими обоями восемнадцатого века. Что чудесные обои, возможно, удастся снять и украсить ими довольно скучную каморку в глубине дома на первом этаже. Сейчас в ней викторианские панели — унылое зрелище! Еще думал о том, как подвести воду и хватит ли денег, чтобы заменить старую черепичную кровлю новой и переоборудовать кухню. Только он подумал, что хорошо бы выкорчевать кусты у подъезда, как вдруг увидел меня, сцену, устремленные на него глаза девятисот восьмидесяти семи зрителей — он читал монолог! Ясное дело, у него глаза на лоб полезли! Да, судя по залому на переплете, ты все-таки открывал одну мою книгу?

— Угу. Про горы. Повезло мне с ней. Я лежал и часами рассматривал иллюстрации. Горы помогают увидеть все в надлежащем свете.

— Мне кажется, звезды в этом смысле лучше.

— Ошибаешься. В сравнении со звездами человек кажется пылинкой. Звезды сводят тебя на нет, отбирают последнюю каплю уверенности в себе, лишают человеческого достоинства. А вот горы нам по мерке. Я лежал, разглядывал Эверест и благодарил Господа, что не мне приходится карабкаться по снежным откосам. Рядом с Эверестом больничная койка кажется уютным гнездышком, теплым, безопасным, а Карлица или Амазонка — подарком судьбы.

— Я очень рада, вот тебе еще немного картинок.

Марта вытряхнула конверт, который принесла с собой, и на него посыпались открытки.

— Что это?

— Лица, — сказала ликующе Марта. — Множество лиц. Мужчины, женщины, дети. На любой вкус.

Грант поднес к глазам открытку, лежавшую у него на груди. Это была гравюра с портрета пятнадцатого века. Женское лицо.

— Кто это?

— Лукреция Борджиа. Прелесть, правда?

— Может быть. Так, значит, в ее жизни были тайны?

— Ну да. Никто не знает, была ли она орудием в руках брата или его сообщницей.

Грант отложил портрет Лукреции и взял другую открытку. Портрет мальчика в одежде конца восемнадцатого века, внизу еле различимая надпись заглавными буквами: Людовик XVII.

— Вот тебе еще одна прекрасная задачка, — сказала Марта. — Дофин. Спрашивается, он умер в плену или ему удалось бежать?

— Где ты раздобыла все это?

— Мне удалось выманить Джеймса из его логова в музее Виктории и Альберта и затащить в художественный магазин. Он в этом деле знает толк, и потом, что хорошего — вечно торчать в музее?

В этом вся Марта: уверена, что работник государственного учреждения готов по первому зову бросить работу и ринуться из-за ее прихоти в магазин — только потому, что разбирается в истории и время от времени пишет пьесы.

Еще одна — фотография с портрета эпохи Елизаветы. Мужчина в бархатном камзоле, шитом жемчугом. Граф Лестер, прочитал на обратной стороне Грант.

— Так вот каким был возлюбленный Елизаветы. Мне кажется, прежде я его не видел.

Марта взглянула на грубое одутловатое лицо и заметила:

— Знаешь, что мне сейчас пришло в голову? Великие художники принимались за портреты не раньше, чем человек состарится. Робин в молодости, возможно, был совсем не дурен. Или Генрих Восьмой — он, по всеобщему мнению, был в юности красавцем. А для нас он каков? Карточный король! В наши дни благодаря фотографии мы хотя бы можем судить, как человек выглядел раньше: например, каким был Теннисон, прежде чем отпустил эту ужасную бороду. Ну, мне пора. Опаздываю. Я завтракала в «Павлине», а там всегда полно знакомых и с каждым нужно поговорить, так и не удалось вырваться к тебе пораньше.

— Надеюсь, ты сумела произвести впечатление на своего спутника, — сказал Грант, бросив взгляд на шляпу.

— О да, моя спутница в шляпах разбирается. С одного взгляда определила: «Парижская!»

— Спутница?

— Да, спутница, Мадлен Марч. Что ты удивляешься? Это бестактно. И на ленч пригласила ее я. Если хочешь знать, я надеюсь уговорить ее написать для меня пьесу о леди Блессингтон. Но нам все время мешали, так что я мало чего добилась. Зато угостила на славу. Между прочим, сегодня у Тони Биттмейкера в семь прием. Будет море выпивки. Кстати, можешь мне объяснить, почему его до сих пор не посадили?

— За отсутствием улик, — сказал Грант.

Марта рассмеялась и выскользнула из комнаты. Оставшись один, Грант снова обратился к портрету графа Лестера. Какая же тайна связана с ним? Ах да, конечно. Эйми Робсарт.

Но Эйми Робсарт его не интересует. Ему все равно, почему она упала с лестницы и кто ей помог. Остаток дня, однако, благодаря открыткам прошел чудесно. Лица интересовали Гранта давно, увлечение возникло задолго до того, как он начал работать в Скотланд-Ярде, и в полиции его конек — не помеха делу. Однажды, в самом начале его деятельности, он вместе с шефом присутствовал при опознании преступника. Дело вел не он, оказались они тут случайно и, стоя в сторонке, наблюдали, как сначала мужчина, потом женщина по очереди проходят мимо шеренги из двенадцати ничем не примечательных мужчин, одного из которых они должны были опознать.

— Ты знаешь, кто преступник? — шепнул ему тогда шеф.

— Нет, — так же тихо ответил Грант, — но могу угадать.

— Можешь? И кто же?

— Третий слева.

— А в чем он обвиняется?

— Не скажу. Я не знаком с делом.

Шеф смерил его недоверчивым взглядом. Но когда мужчина, а затем женщина, так и не опознав преступника, удалились и шеренга распалась, превратившись в многоголосую группу людей, поправляющих воротнички и галстуки перед тем, как выйти на улицу, вернуться в мир обыденности, из которого они пришли на помощь Закону, — тогда единственным, кто не двинулся с места, был третий слева. Покорно ждал, пока его под конвоем не препроводили в камеру.

— Ну и ну! — воскликнул шеф. — А ведь шанс мизерный: один к двенадцати. Хорошая работа! Сумел угадать вашего человека, — объяснил он тамошнему инспектору.

— Вам уже приходилось с ним встречаться? — удивленно спросил инспектор. — Насколько мне известно, приводов в полицию у него не было.

— Вижу его впервые. Я даже не слышал, в чем его обвиняют.

— Тогда почему вы указали на него?

Грант не знал, что ответить, он впервые задумался над тем, как происходит выбор. Руководствовался он не логическими умозаключениями. Он не мог сказать: «Лицо этого человека отличают те или иные характерные черты, поэтому он виновен». Выбор совершался безотчетно, на уровне подсознания. Положившись на интуицию, Грант ответил почти наобум:

— У него одного из двенадцати лицо ничего не выражало.

Заявление было встречено смехом. Но теперь, когда мысль оформилась в слова, Грант понял, как работала интуиция и какова была подоплека выбора.

— Это совсем не так глупо, как кажется, — сказал он. — Среди взрослых только у идиота в лице ни единой мысли.

— Фриман — не идиот, можете мне поверить на слово, — прервал инспектор. — Человек он очень способный, только не в том, в чем надо.

— Я и не говорю, что он идиот. Просто хочу сказать: идиота отличает бездумность, безответственность. Думает не он, думают за него. Всем, стоявшим в шеренге, было под тридцать, и только у него одного было безучастное выражение лица. Я с первого взгляда остановил свой выбор на нем.

С тех пор в Скотланд-Ярде любили говорить, что Грант видит преступника насквозь. А помощник комиссара однажды съязвил:

— Вы же не станете утверждать, инспектор, что действительно существует, так сказать, «лицо преступника»?

Грант ответил, что, конечно, не все так просто.

— Возможно, что-то подобное могло бы быть, будь все преступления на одно лицо, но преступления так же разнообразны, как человеческие характеры, и если полицейский начнет подразделять людей на типы по их лицам, он рискует просчитаться. В принципе можно получить представление о том, как выглядит проститутка, достаточно пройтись по Бонд-стрит между пятью и шестью, однако возьмите самую известную нимфоманку в Лондоне — кажется, что она холодна, как святая.

— В последнее время святости у нее сильно поубавилось, слишком много пьет. — Помощник комиссара сразу же угадал, о ком идет речь, и разговор перешел на другие темы.

Грант со временем не перестал интересоваться лицами, более того, он начал изучать их систематически. Рассматривать фотографии преступников из разных дел, сравнивать их. Как он говорил, отнести лицо к той или иной категории нельзя, но охарактеризовать каждое в отдельности можно. Например, когда в отчетах известных процессов, чтобы привлечь внимание публики, приводились фотографии главных действующих лиц, никогда не возникало и тени сомнения, кто тут судья, а кто преступник. Иногда казалось, что преступника можно поменять местами с адвокатом или прокурором, но, в конце концов, адвокаты и прокуроры так же подвержены человеческим страстям, алчности например, как все остальные люди, зато судья обладал особыми качествами: честностью и беспристрастностью. Даже без парика его никак нельзя было спутать с человеком со скамьи подсудимых: ни особой честностью, ни беспристрастием обвиняемый не грешит.

Джеймс, которого Марта вытащила из музейной норы, любовно подобрал коллекцию преступников и жертв, и вплоть до прихода Карлицы с чаем Грант увлеченно рассматривал открытки. А когда начал собирать их, вдруг обнаружил, что одну открытку он еще не видел: она соскользнула с его груди на одеяло и пролежала там незамеченная весь вечер. Инспектор поднес ее к глазам.

Это был портрет мужчины. Бархатная шляпа, камзол с разрезными рукавами по моде конца пятнадцатого века, расшитый золотым галуном и жемчугом воротник. Тридцать пять — тридцать шесть лет, худое, гладко выбритое лицо. Мужчина на портрете надевал перстень на мизинец правой руки. Но на кольцо он не глядел. Его глаза были устремлены в пространство перед собой.

Из всех портретов, какие Грант видел сегодня, этот был самым выразительным. Казалось, художник изо всех сил старается передать с помощью красок какую-то мысль — и не может, не хватает таланта. Совсем не вышли глаза, странные глаза, привлекавшие внимание своей необычностью. Не удался и рот: художник не умел передать подвижность губ, длинных и тонких, они были какими-то деревянными, жесткими. Лучше всего на портрете получилась лепка лица: высокие скулы, впалые щеки и сильный, решительный подбородок.

Грант не спешил перевернуть открытку, ему хотелось получше рассмотреть портрет. Кто этот человек? Судья? Солдат? Принц крови? Человек, несущий бремя ответственности, сознающий ответственность власти. Совестливый до крайности. Сжигаемый внутренним огнем, возможно, максималист. Способный на решительные действия в большом и склонный беспокоиться по пустякам. Кандидат в язвенники. В детстве, наверное, много болел. В его лице было то неизъяснимое, трудно передаваемое выражение, какое свойственно людям, много пережившим, с тяжелым детством, хотя не столь явное, как в лицах калек Художник понимал, что изображает, и сумел запечатлеть это на полотне. Слегка припухшие нижние веки, как у ребенка, пробудившегося после крепкого сна, лицо с прожилками, но еще молодое и — глаза старика.

Грант перевернул открытку, прочитал надпись.

На обороте стояло: «Ричард III. С портрета неизвестного художника. Национальная портретная галерея».

Ричард III.

Так вот это кто! Ричард III. Горбун. Чудовище из детских сказок. Убийца детей. Синоним злодейства.

Снова перевернул открытку и взглянул на лицо. Так, значит, вот что пытался изобразить художник в этих глазах. Значит, он видел в них отражение души, терзаемой призраками?

Грант долго рассматривал лицо и удивительные глаза Ричарда. Удлиненный разрез глаз, невысокие брови, морщинка у переносицы — видно, удручен чем-то. Сначала кажется, Ричард пристально смотрит куда-то, но, вглядевшись, понимаешь, что у него отсутствующий, невидящий взгляд человека, погруженного в собственные мысли.

Когда вошла Карлица, Грант все еще рассматривал портрет. Он давно не видел ничего подобного. В сравнении с Ричардом портрет Джоконды казался простой рекламной афишкой.

Карлица, взглянув на нетронутый чай, коснулась рукой чуть теплой чашки и сердито нахмурилась. У нее есть дела и поважнее, чем таскать туда-сюда подносы с чаем, а вот некоторым, видно, на это наплевать.

Вместо ответа инспектор протянул ей портрет. Что она думает об этом человеке? Если бы он оказался среди ее больных, каков был бы ее приговор?

— Печень, — сказала она как обрезала, взяла поднос и вышла, стуча каблучками в знак протеста, чопорно жесткая в своем крахмальном одеянии.

В палату вошел хирург, привлекавший Гранта своей вежливостью и рассеянно-беспомощным выражением лица. Его диагноз был другим. Когда Грант попросил его взглянуть на портрет, он, с любопытством всмотревшись в лицо на открытке, сказал:

— Полиомиелит.

— Детский паралич? — подхватил Грант, тут же вспомнив, что Ричард был сухоруким.

— Кто это? — спросил хирург.

— Ричард Третий.

— Правда? Интересно.

— Вы знаете, что у него одна рука была атрофирована?

— Да? Я не помню. Мне казалось, он был горбат.

— Это тоже.

— Зато я помню, что он родился со всеми зубами и глотал живых лягушек. Значит, мой диагноз на удивление точен?

— Необычайно. Что вас побудило назвать полиомиелит?

— Трудно сказать. Так сразу не ответишь. Наверное, просто выражение лица. Такие лица бывают у детей-калек. Может быть, это из-за горба, а не из-за полиомиелита. Но на портрете горба почему-то нет.

— От придворного художника, видно, требовался какой-никакой такт. Это с Кромвеля пошла мода на портреты без прикрас — пусть, мол, будут бородавки и все прочее.

— Как мне кажется, — сказал хирург, рассеянно глядя на гипсовую ногу Гранта, — тогда-то и возник этот снобизм наизнанку, от которого мы до сих пор не можем излечиться. Знаете, верно: «Я простой человек, во мне нет ничего особенного». И точно нет — ни хороших манер, ни вкуса, ни широкого жеста.

С отсутствующим видом ущипнул Гранта за большой палец ноги.

— Страшное извращение. Просто какая-то эпидемия. Говорят, в Штатах политик, который покажется избирателям в пиджаке и галстуке, может ставить крест на своей карьере. Подобное «чванство» не в чести. «Свой в доску парень» — вот идеал. На вид здоровый, — добавил хирург, указывая на большой палец, и снова, уже по собственной инициативе, взял открытку, лежавшую на одеяле. — Любопытно, а вдруг и правда это детский паралич? Тогда становится понятно, откуда у него усохшая рука.

Он размышлял, не собираясь уходить.

— Во всяком случае, интересно. Портрет убийцы. Как вы думаете, он, как убийца, типичен?

— О типичности вообще не стоит говорить. Причины убийств слишком различны. Но ни из собственной практики, ни из других дел я не могу вспомнить ни одного убийцу, который напоминал бы мне Ричарда.

— Впрочем, он в своем роде вне конкуренции. Хотя бы потому, что не знал угрызений совести.

— Пожалуй.

— Однажды мне довелось видеть Лоренса Оливье в роли Ричарда Третьего. Потрясающая картина сублимированного зла. Актер все время балансировал на грани гротеска, ни разу ее не переступив.

— Когда вы увидели портрет и еще не знали, кто это, вам не пришло в голову, что перед вами убийца?

— Нет, — сказал хирург, — я подумал, что это больной человек.

— Странно, я ведь тоже не разглядел в нем преступника. Но я прочел на обратной стороне его имя, я знаю, что это Ричард Третий, и не могу избавиться от мысли, что вижу на его лице печать злодейства.

— Ну, я думаю, печать злодейства, как и отражение прекрасной души, существует только в воображении смотрящего. Что ж, я загляну снова поближе к концу недели. На боли, надеюсь, не жалуетесь?

Как обычно, вежливо и безучастно, он попрощался и вышел.

Грант продолжал рассматривать портрет и удивляться, как он мог совершить такую непростительную ошибку: принять одного из самых страшных преступников всех времен за судью, подсудимого — вообразить на судейском месте, и тут вдруг ему пришло в голову, что портрет Ричарда был среди других открыток и, как все они, должен был служить иллюстрацией к предполагаемому теоретическому расследованию.

Значит, и в жизни Ричарда III была какая-то тайна?

И он вспомнил. Ричард избавился от двух своих племянников, но как? Они просто исчезли. Если его не подводит память, Ричарда тогда в Лондоне не было. Значит, совершил преступление чужими руками. Но что на самом деле случилось с детьми — эта тайна никогда не была раскрыта. 6 дни правления Карла II в каком-то закутке — под лестницей, кажется, — были найдены два скелета и тогда же похоронены. Считается как очевидное, что это останки юных принцев, но доказательствами никто не озаботился.

Учишься, учишься, получаешь образование, а как мало, в конце концов, остается в памяти, даже странно. Грант помнил, что Ричард III младший брат Эдуарда IV. Эдуард был чрезвычайно красив и пользовался успехом у женщин, а Ричард был горбат. После смерти брата он узурпировал престол, отстранив истинного наследника — своего племянника — и, чтобы избавиться от хлопот в дальнейшем, предал смерти и наследника короны, и его брата. Еще он помнил, что Ричард погиб в битве при Босворте, что готов был отдать полцарства за коня и что был он последним в роду. Последний Плантагенет.

Каждый школьник с облегчением переворачивал страницу учебника с историей Ричарда III: его смертью заканчивалась война Алой и Белой розы и начиналась история Тюдоров, куда более скучная, зато усваивалась она легче.

Когда Карлица принта приготовить его ко сну, Грант спросил:

— У вас случайно не сохранилось школьных учебников по истории?

— Учебников? Нет. Зачем они мне?

Это был риторический вопрос, и Грант не стал отвечать. Его молчание, однако, ее задело.

— Если вам и впрямь нужны учебники, — сказала она через минуту, — спросите сестру Дэррол, она принесет вам ужин. У нее на полке стоят школьные учебники; может, есть среди них и по истории.

Хранить школьные учебники — как это похоже на Амазонку! Она и по школе скучала так же, как по родному своему Глостерширу. И, когда девушка, тяжело ступая, вошла в комнату с творожным пудингом и компотом из ревеня, Грант взглянул на нее милостиво, более того, — почти ласково. Она больше не казалась ему великаншей, чье дыхание напоминает водокачку, в ее власти было осчастливить его.

О да, у нее есть учебник истории, сказала девушка. Даже, кажется, два. Она сберегла все учебники, потому что любила школу.

А куклы она тоже сохранила? — чуть было не спросил Грант, но вовремя спохватился и прикусил язык.

— Мне нравилась история, — сказала она. — Любимый предмет. Моим героем был Ричард Львиное Сердце.

— Несносный пройдоха!

— Как вы можете! — чуть слышно пробормотала она, словно ее ранили в самое сердце.

— Гиперфункция щитовидки, — безжалостно прибавил Грант.

— Мотался по свету как незадавшийся фейерверк. Бы скоро пойдете домой?

— Вот только соберу подносы.

— Я не мог бы получить учебники сегодня вечером?

— Ночью нужно спать, а не портить глаза за книгами.

— Уж лучше смотреть в книгу, чем в потолок, а ничего другого мне не остается. Так принесете книги?

— Что-то мне не хочется в потемках шагать отсюда до нашего корпуса, а потом обратно ради человека, который так относится к Ричарду Львиное Сердце.

— Готов взять свои слова обратно, я не гожусь в мученики,

— сказал Грант. — Пусть он будет образцом рыцарства, chevalier sans peur et sans reproche, непобедимым полководцем и трижды кавалером ордена Боевого креста. Ну как? Я получу книжки?

— По-моему, вам просто необходимо познакомиться с историей, — сказала Амазонка, оправляя постель. — Я занесу учебники по дороге в кино.

Появилась она через час, совершенно необъятная в пальто из верблюжьей шерсти. Верхний свет был выключен, и она материализовалась в свете настольной лампы, словно добрый дух.

— А я надеялась, что вы уже спите, — сказала она. — Все-таки нужно спать, а не заниматься историей.

— Английская история — лучшее снотворное, — ответил Грант. — Так что с чистой совестью отправляйтесь в кино с приятелем и держитесь с ним за руки.

— Я иду в кино с сестрой Берроуз.

— Ну за руки-то держаться вы все равно можете.

— Как на вас не сердиться? — совсем не сердито сказала она и растворилась в темноте коридора.

Амазонка принесла ему две книги. Первая была хрестоматией по истории. К истории она имела такое же отношение, как Библейские рассказы к Священному писанию. Король Кнуд на берегу моря корил придворных за льстивость; у короля Альфреда, скрывавшегося в крестьянском доме, подгорел пирог; сэр Рэли бросал под ноги королеве Елизавете свой плащ; Нельсон прощался с Харди в каюте «Виктории» — крупный шрифт, что ни предложение, то новый абзац. Каждый рассказ сопровождался иллюстрацией в целую страницу.

Было что-то удивительно трогательное в том, что Амазонка, как сокровище, берегла свои детские книжки. Грант поглядел, надписана ли книга. На форзаце стояло:

Элла Дэррол

Третий класс

Средняя школа

Ньюбридж

Глостершир

Англия

Великобритания

Европа

Земля

Вселенная

Вокруг надписи — виньетка из переводных картинок.

Значит, все дети похожи друг на друга? Одинаково надписывают свои книжки и во время уроков проявляют переводные картинки? Сам он по крайней мере был такой. Эти простенькие цветные квадратики словно вернули его в детство — впервые за много лет. А ведь он забыл, сколько радости испытал благодаря им. Забыл тот волшебный, тот счастливый миг, когда стягиваешь влажный лист бумаги, а под ним возникает яркое чудо. Взрослым не часто доводится переживать минуты такого непосредственного счастья. Сродни этому переживанию, может быть, ближе всего — чувство, охватывающее тебя, когда в гольфе удается попасть прямо в лунку. Или когда натягивается леска и ты знаешь, что рыба взяла наживку.

Гранту донельзя понравилась тоненькая книжица, и он неторопливо, с удовольствием пролистал ее всю. Каждый детский рассказик был для него праздником. Что ни говори, это и есть та история, которую помнят все. Память хранит эти рассказы, в то время как из головы уже давно повыветрились постановления о королевских доходах, корабельный налог и литургия Лода, заговор в доме Рай и Трехлетние договоры, запутанные мотивы расколов и революций, соглашений и предательств.

Добравшись до рассказа о Ричарде III, который назывался «Принцы в Тауэре», инспектор убедился, что принцам не удалось вытеснить из сердца юной Эллы ее любимого Ричарда Львиное Сердце: все буковки «о» в рассказе были густо заштрихованы простым карандашом. На соседней картинке золотоволосые ребятишки играли в луче солнца, проникавшем в камеру сквозь окно с решеткой, и на носу у каждого Элла пририсовала очки — совершеннейший анахронизм! А рядом, на свободном поле, расчертила игру в «крестики-нолики». Да, принцы юную Эллу совсем не интересовали.

А между тем это был впечатляющий рассказец. Достаточно жуткий, чтобы пленить детское сердечко. Невинные малютки, изверг-дядя. Классические слагаемые классически простой истории.

Была и мораль. Не рассказ, а притча в лучшем виде.

«Однако король не воспользовался плодами своего злодейства. Английский народ, пораженный его хладнокровной жестокостью, не захотел больше признавать его власть. Послали гонцов к дальнему родственнику Ричарда — Генриху Тюдору, который в то время жил во Франции; его просили приехать и стать королем вместо Ричарда. В сражении с войсками Генриха Ричард погиб, и, хотя бился он мужественно, само имя его было столь ненавистно всей стране, что многие покинули его и перешли на сторону противника».

Ну что ж, коротко и ясно. Образцовый репортаж.

Грант раскрыл вторую книгу.

Это был самый настоящий школьный учебник истории. Две тысячи лет разделены для удобства на параграфы. Новый король — новый параграф. Неудивительно, что каждая историческая личность как бы закрепляется за определенным правлением, а о том, что тот же самый человек жил, возможно, и при других королях, попросту забываешь. Не отдавая себе отчета, рассовываешь имена по ячейкам. Пепис — Карл II. Шекспир — Елизавета. Мальборо — королева Анна. Разве придет в голову, что современник королевы Елизаветы мог видеть будущего Георга I? Мысль о классификации по правлениям усвоена с детства.

Однако простому полицейскому со сломанной ногой и поврежденным позвоночником, который, чтобы не свихнуться, охотится за сведениями из жизни давно умерших королей, такой подход, пожалуй, на руку.

Ричард III, как же недолго он правил, оказывается! И за каких-то два года стал одним из самых известных властителей Англии — верный признак въедающейся личности. Пусть Ричард не завоевал ничьей дружбы, отрицать его влияние на человеческие судьбы нельзя.

Авторы учебника разделяли мнение Гранта о незаурядности Ричарда.

«Ричард был человеком больших способностей, но совершенно неразборчивым в средствах. Он заявил, что брат не имел права заключать брак с Елизаветой Вудвилл, следовательно, дети от этого брака — незаконнорожденные, и на этом абсурдном основании дерзко посягнул на корону. Народ встал на его сторону, страшась правления короля-ребенка. В первые дни своего правления Ричард совершил поездку по югу страны, где был хорошо встречен. Однако с этой поездкой совпало по времени исчезновение принцев, живших тогда в Тауэре; повсеместно распространились слухи об их убийстве. Начались мятежи, которые Ричард с большой жестокостью подавил. Чтобы восстановить утраченную популярность, он созвал парламент, который принял важные постановления о снижении налогов, поддержке английской торговли и злоупотреблениях ливрейным набором.

Однако вскоре страна снова стала ареной боевых действий. Они приняли форму нашествия, во главе французских войск стоял старший в роду Ланкастеров — Генрих Тюдор. Он встретил Ричарда при Босворге, близ Лестера; переход Станли на сторону Генриха решил исход битвы. Ричард был храбрым воином, он пал на поле боя, оставив по себе память столь же недобрую, как Иоанн Безземельный».

Черт побери, что это такое, в самом деле, «злоупотребления ливрейным набором»?

И как могло понравиться англичанам, что Генрих вступил на престол при поддержке французских копий?

Правда, во времена войны Алой и Белой розы Франция была чем-то вроде английской провинции, пусть несколько отдаленной, но не такой чужой, как, скажем, Ирландия. В пятнадцатом веке англичанин отправлялся во Францию как к себе домой, а на поездку в Ирландию решался не без некоторого внутреннего сопротивления. Грант лежал и думал об Англии. О том времени, когда на ее полях разыгрывалась война двух Роз. Зеленая, зеленая Англия: от Кем-берленда до Корнуэлла — ни единой фабричной дымовой трубы. Англия до огораживания — вековые леса полны диким зверьем, на широких болотах обитает великое множество птиц. Англия, где каждые несколько миль с бесконечной монотонностью повторялись небольшие островки селений: замок, церковь, крестьянские дворы; монастырь, церковь, дворы; усадьба помещика, церковь, дворы. Вокруг каждого селения полосы возделанной земли, а за ними ничего, кроме зелени. Одна только зелень. Глубокие колеи проселочных дорог, бегущих от поселения к поселению; дороги к весне развозило, они превращались в трясину, летом были белыми от пыли; по обочинам, веселя глаз, алели дикие розы, а в другое время года — красные ягоды боярышника.

Тридцать лет в этой малолюдной стране шла война Алой и Белой розы. Война, больше похожая на вендетту, чем на войну. Вроде вражды Монтекки и Капулетти — простому человеку до нее и дела нет. Никто не выдергивает вас среди ночи из постели, чтобы выяснить, на чьей вы стороне, а если ответ не понравится — не бросает в концлагерь. Это была маленькая междуусобная война, почти что частное дело. Вот в низине на вашем лугу противники затеяли бой, потом у вас в кухне перевязали раненых и двинулись дальше, чтобы снова сразиться где-нибудь в новом месте, а через пару недель до вас наконец доходила весть, кто же выиграл битву, и начинался домашний скандал, если вы, например, стояли за Йорков, а ваша жена за Ланкастеров. Больше всего это напоминало страсти футбольных болельщиков. Быть на стороне Йорков не считалось преступлением, так же как не считается преступлением приверженность «Арсеналу», а не «Челси».

Грант так и заснул с мыслью о зеленой-зеленой Англии. Он по-прежнему не знал ничего о судьбе двух юных принцев.

 

III

— Вы не могли найти никого посимпатичнее? — спросила на следующее утро Карлица, кивнув на портрет Ричарда, стоявший у стопки книг на прикроватном столике.

— У него интересное лицо, вы разве этого не находите?

— Интересное! При одном только взгляде на него у меня по спине бегут мурашки. Жуть! Просто Синяя Борода!

— Б учебниках говорится, что у него были большие способности.

— У Синей Бороды тоже были большие способности.

— Его любили.

— Синюю Бороду тоже.

— Он был замечательным военачальником, — ехидно заметил инспектор и, не дождавшись ответа, спросил: — Ну, а как обстоит дело с Синей Бородой?

— И чем он вам так понравился? Кто это?

— Ричард Третий.

— Подумать только! Вот видите.

— Что вы хотите сказать? Он, по-вашему, должен был выглядеть именно так?

— Ну конечно.

— Почему вы так думаете?

— Кровожадный изверг!

— Значит, вам про него все известно?

— Это-то всем известно. Убрал с дороги двух своих племянников. Бедных деточек задушили.

— Задушили? — заинтересовался Грант. — Я не знал.

— Подушкой, — маленьким, сильным кулачком она взбила подушку Гранта и быстрым, точным движением подсунула ему под голову.

— Зачем же было душить? Яд удобнее.

— Вы меня спрашиваете? Не я же их убивала.

— Кто сказал, что их удушили?

— Так написано в нашем учебнике.

— Да, но на кого ссылается ваш учебник?

— Ссылается? Ни на кого не ссылается. Там просто описывается все, как было.

— А кто удушил принцев, там сказано?

— Человек по имени Тиррел. Разве вы не учили историю в школе?

— На уроки-то я ходил. Да не очень-то много выучил. Кто такой этот Тиррел?

— Не знаю. Наверное, доверенное лицо Ричарда.

— А откуда известно, что Тиррел — убийца?

— Он сам признался.

— Как признался?

— Так и признался, хотя и без того все раскрылось. Его повесили.

— Значит, вы утверждаете, что он был повешен за убийство принцев?

— Вот именно. Можно, я уберу эту мрачную физиономию и поставлю кого-нибудь повеселее? На открытках, которые принесла вчера мисс Халлард, есть вполне приятные лица.

— Меня не интересуют приятные лица. Меня интересуют как раз такие: мрачные изверги с большими способностями.

— О вкусах не спорят, — тут же парировала Карлица. Слава Богу, я не обязана на него смотреть. Только, по моему скромному мнению, в таком соседстве и кости откажутся срастаться, так что лучше дайте его мне.

— Ладно, если перелом не срастется, будем считать, что это из-за Ричарда. Думаю, еще одно небольшое злодеяние не повредит его репутации, так ведь?

Как только Марта появится у него, он тут же расспросит ее о Тирреле. Вообще-то ее знания не отличались особенной глубиной, но училась она в дорогой школе, считавшейся образцовой, так, может, у нее в памяти все-таки что-то осталось от школьной науки.

Однако первым посетителем извне был сержант Уильямс, большой и такой розовый, словно его только что натерли щеткой,

— и ради сегодняшних дел Грант отвлекся от заботы дней давно минувших. Уильямс поместился на небольшом жестком стуле для гостей, он сидел, разведя колени; от света, бившего в окно, глаза его щурились, как у разнежившегося кота, — Грант глядел на него с удовольствием. И говорил с ним о работе, говорил на профессиональном жаргоне — тоже с удовольствием: понимаешь друг друга с полуслова, это чего-нибудь стоит. Грант с интересом выслушивал, как у кого обстоят дела, кто сумел упрочить свои позиции, а кто попал в немилость к начальству.

— От шефа привет, — сказал Уильямс, собираясь уходить. — Если вам что нужно, дайте знать, он обещал сделать, что сможет.

Солнце больше не било сержанту в глаза, и он заметил фотографию, прислоненную к стопке книг. Склонив голову набок, Уильямс рассматривал портрет.

— Это что за тип?

Грант хотел было ответить, да вовремя вспомнил: ведь Уильямс — его коллега. Человек, который, подобно Гранту, интересуется лицами по долгу службы, каждый день по долгу службы вглядывается в них.

— Неизвестный художник. Пятнадцатый век, — сказал Грант.

— Что вы о нем думаете?

— Я не разбираюсь в живописи.

— Да я не об этом. Что вы думаете о модели?

— Ах, да, да, понимаю, — Уильямс наклонился вперед и сморщил лоб, пародируя сосредоточенность. — Что вы хотите от меня услышать?

— Ну, например, куда вы его поместите: на скамью подсудимых или в судейское кресло?

Уильямс подумал, затем убежденно сказал:

— Конечно, за стол судьи.

— Вы уверены?

— Уверен. А вы? Вы думаете иначе?

— Я тоже поместил бы туда. Но как ни странно, мы оба ошибаемся. Его место на скамье подсудимых.

— Не верится, — сказал Уильямс, снова взглянув на портрет. — Так вы знаете, кто он?

— Да. Ричард Третий.

Уильямс присвистнул.

— Ну и ну! Вон как! Принцы в Тауэре и прочее. Злодей дядюшка собственной персоной. Если знаешь, кто это, можно и такое вообразить, но так сразу ни за что не скажешь. То есть что он преступник. Он со старым судьей Холсбери на одно лицо, это первое, что приходит в голову, а у Холсбери если и был какой грех, так только его излишняя мягкость к этим подонкам-преступникам. Всегда старался в заключительном слове привести смягчающие вину обстоятельства.

— А вы знаете, как были убиты принцы?

— Нет, я ничего не помню про Ричарда, кроме того, что он родился через два года после зачатия.

— Что?! И откуда у вас такие сведения?

— Думаю, из курса школьной истории.

— Удивительная у вас была школа. Ни в одном из моих школьных учебников зачатие не упоминается ни разу. Вот поэтому-то разборы шекспировских пьес и занятия по Библии нам казались такими увлекательными: нет-нет да и наткнешься на что-нибудь из жизни. Вы слышали о человеке по имени Тиррел?

— Да, авантюрист, гастролировал на пароходах «Пенинсьюлар энд Ориент». Утонул во время кораблекрушения «Египта».

— Я не о нем. Я спрашиваю про историческую личность.

— Признаться, из истории я знаю только две даты: 1066 и 1603 годы.

— А что случилось в 1603 году? — рассеянно спросил Грант, продолжая думать о Тирреле.

— К нам на веки веков присоединилась Шотландия.

— Что ж, лучше так, чем каждые пять минут ждать от нее подвоха. Считается, что Тиррел — тот самый человек, который прикончил мальчишек.

— Племянников короля? Нет, мне это имя ничего не говорит. Ну, я должен идти. Может, у вас есть какие-то пожелания?

— Вы, кажется, собирались пойти по Чаринг-Кросс-роуд?

— Да, к «Фениксу».

— Тогда моя просьба вас, надеюсь, не затруднит.

— Говорите, слушаю.

— Пожалуйста, зайдите по дороге в книжный магазин и купите «Историю Англии». Для взрослых. И, если будет, жизнеописание Ричарда Третьего.

— Постараюсь.

В дверях он столкнулся с Амазонкой и вытаращил глаза при виде столь же крупной, как он сам, женщины в медицинском халате. Бросив вопросительный взгляд на Гранта, сержант смущенно пробормотал «до свидания» и вышел в коридор.

Амазонка сказала, что она вообще-то сейчас должна присутствовать при купании пациентки из четвертой палаты и заглянула к нему только на минутку, узнать, не переменил ли он свое мнение.

— Какое мнение?

Оказывается, речь шла о Ричарде Львиное Сердце и его рыцарских доблестях.

— Я еще не дошел до Ричарда Первого. Пожалуйста, скажите, что вы помните о Ричарде Третьем, — подождет ваша пациентка.

— Ох, бедненькие ягняточки, — завздыхала Амазонка, и ее большие коровьи глаза увлажнились.

— О ком вы?

— О принцах, милые крошки. Когда я была маленькой, меня из-за них мучили кошмары. Как будто я сплю, и вдруг входит кто-то и кладет подушку мне на лицо.

— Значит, так было совершено убийство?

— Ну да. А вы разве не знаете? Весь двор был в Уорике, а сэр Джеймс Тиррея прискакал оттуда в Лондон и приказал Дайтону и Форесту убить принцев, а потом они закопали их рядом с какой-то лестницей и завалили могилу камнями.

— Но об этом в вашем учебнике нет ни слова!

— Да ведь это учебник для подготовки к экзаменам, вроде конспекта. Разве в такой эубрежной книжке найдешь что-нибудь стоящее?

— А можно поинтересоваться, откуда вы почерпнули такую шикарную историю, как эта сплетня о Тирреле?

— Вовсе это не сплетня, — обиженно сказала она. — Об этом написано у сэра Томаса Мора, в его книжке. А во всей исторической науке нет человека достойнее, чем сэр Томас Мор. Кому же верить, как не ему?

— Действительно. Противоречить сэру Томасу считается дурным тоном.

— Ну так вот, эту историю рассказал сам сэр Томас, а он жил в то время и знал лично всех тех, кого описывал.

— Он лично знал Дайтона и Фореста?

— Не их. Знал Ричарда, бедную королеву и весь двор.

— А почему «бедную»?

— Они плохо жили. Говорят, он ее отравил. Чтобы жениться на своей племяннице.

— Зачем?

— Она ведь была наследницей престола.

— Ну-ну. Прикончил мальчишек, а потом посватался к их старшей сестрице?

— Ну да. Не на принцах же ему жениться.

— Я думаю. Такое даже Ричарду Третьему в голову не придет.

— Ну вот, он и решил жениться на Елизавете, думал, так будет чувствовать себя на троне увереннее. Она вообще-то стала потом женой его преемника. Это бабушка королевы Елизаветы. Мне всегда нравилось, что в ней течет кровь Плантагенетов. К Тюдорам я никогда не испытывала большой симпатии. Ну, пора бежать, вот-вот появится старшая сестра. Начинается обход, а больная из четвертой палаты еще не вымыта.

— Что за беда, это же еще не конец света.

— Конец не конец, да мне-то не поздоровится.

Грант взял из стопки книг учебник и попытался разобраться в войне двух Роз. Но только время потерял. Войска то наступали, то отступали. Побеждал то Йорк, то Ланкастер — чередование побед и поражений хоть кого сбило бы с толку. Передвижение войск казалось столь же бессмысленным, как хаотическое кружение сталкивающихся друг с другом заводных автомобильчиков в ярмарочном аттракционе.

Одно было ясно: зерно смуты было посеяно почти за сто лет до Ричарда III — в тот момент, когда был свергнут Ричард II и прервалась прямая линия законного престолонаследования. Этот кусок истории инспектор знал хорошо — недаром в юности он целых четыре раза посмотрел в Новом театре спектакль «Ричард из Бордо». Узурпировав трон, Англией правили три поколения Ланкастеров: Генрих IV, свергнув Ричарда II, правил не слишком успешно, зато с великой добросовестностью; следом за ним шекспировский принц Хел, Генрих V, — на его счету победа при Азенкуре во славу Англии, а во имя Христово костры для ее ревнителей; и наконец, чокнутый сын Генриха V Генрих VI, который, как в тумане, брел от неудачи к неудаче. Глядя, как растранжиривают боевую французскую добычу дурные приятели Генриха VI, а сам он носится с мыслью об основании Итонского колледжа и призывает придворных дам прикрывать грудь от нескромных взоров, англичане снова начали вздыхать по законным наследникам трона — Плантагенетам.

Ланкастеры — все трое — отличались удручающим фанатизмом, которого не было и в помине при дворе снисходительного

Ричарда II. После отречения Ричарда все сразу же переменилось: его принцип «живи и давай жить другим» был забыт, в Англии запылали костры. Еретиков жгли при Генрихе IV, при Генрихе V, при Генрихе VI. Неудивительно, что едва заметный огонек недовольства лизнул сердце рядового англичанина.

Едва теплившийся огонек разгорелся сильнее, когда перед народом предстал герцог Йоркский. Умный, влиятельный, одаренный, настоящий великий князь, к тому же наследник Ричарда II по крови. Народ, может, и не собирался обижать бедного, глупого Генриха, пусть бы только Йорк взял в свои руки власть в стране и покончил наконец с неурядицами.

Йорк пытался завоевать престол, но погиб в бою, члены его семьи были вынуждены удалиться в изгнание или скрываться по монастырям.

Но вот стих шум битв, беспорядки закончились, и на троне Англии воссел сын герцога Йоркского, воевавший бок о бок со своим отцом, — страна облегченно вздохнула под властью этого высокого, удивительно красивого молодца с льняными кудрями; был Эдуард IV дамский угодник, юбочник, но человек ума замечательного.

В войне двух Роз больше ничего, пожалуй, не поймешь.

Грант взглянул поверх книги и увидел старшую сестру, стоявшую посреди комнаты.

— Я постучала, — сказала она, — но вы читали и не слышали…

Стройная, далекая, по-своему не менее элегантная, чем Марта, она стояла, соединив руки перед узкой талией, — белые манжеты, белое облачение, ниспадающее со спокойным достоинством, с од-ним-единственным украшением — серебряным значком дипломированной медицинской сестры. Может ли что-нибудь в целом мире, подумал Грант, сравниться с невозмутимостью старших сестер больших больниц?

— Я взялся за историю, — сказал он. — Поздновато, пожалуй.

— Прекрасный выбор, — ответила она. — История позволяет увидеть все в надлежащей перспективе.

Глаза ее остановились на портрете, и она спросила:

— Вы на стороне Йорков или Ланкастеров?

— Так вы его узнали?

— Конечно. В бытность мою практиканткой я много времени проводила в галерее. Денег не хватало, за день устанешь так, что валишься с ног, а в галерее тепло и есть где посидеть. — Обратясь мыслями к прошлому, она слегка улыбнулась той часто устававшей, серьезной девушке, какой была когда-то. — Мне нравилось там бывать: в портретной галерее, как при соприкосновении с историей, обретаешь чувство пропорции. Они перед тобой, эти Важные персоны, которые в свое время понаделали столько дел. А сейчас от каждого осталось только имя. Только полотно да краски. В те дни я часто смотрела на этот портрет. — Сестра снова взглянула на открытку. — Он был глубоко несчастный человек.

— Хирург считает, что он болея полиомиелитом.

— Полиомиелитом? — заинтересовалась она. — Возможно. Я как-то об этом не задумывалась. Но мне всегда казалось, что он — воплощенное страдание. У него самое горькое, самое несчастное лицо, какое мне приходилось видеть. А я многое повидала.

— Значит, по-вашему, портрет был написан после убийства?

— Конечно. Сразу видно. Он ведь не из тех, кто относится ко всему легко. Не того калибра человек. Не мог не понимать, как тяжко его преступление.

— Вы думаете, он принадлежал к типу людей, которые не умеют себя прощать?

— Хорошо сказано! Да. Человек такого склада сначала страстно стремится к цели, а достигнув ее, сознает, что за все заплачено слишком дорогой ценой.

— Значит, вы не считаете его прирожденным негодяем?

— Нет, конечно, нет. Негодяй не стал бы переживать, мучиться, а посмотрите, сколько боли в его лице!

Минуту-две они молча глядели на Ричарда.

— Знаете, то, что потом случилось, похоже на возмездие. Вскоре после убийства он потерял своего единственного сына. Потом смерть унесла жену. Так быстро лишиться всего, что было ему дорого! Божий суд покарал его, иначе не скажешь.

— И вы думаете, он переживал из-за жены?

— Так ведь она была его двоюродной сестрой, и знали они друг друга с детства. Если не любовь, так дружба их связывала наверное. А дружба во дворцах — не частая гостья. Ну, мне пора продолжать обход. Я ведь даже не спросила, как вы себя сегодня чувствуете. Хотя, конечно, заинтересованность человеком, умершим почти пятьсот лет назад, — хороший признак.

Она как вошла, так и стояла посреди комнаты, во время разговора не двинувшись с места. Потом улыбнулась Гранту как бы издалека, чуть-чуть и, так и не разомкнув рук, пошла к дверям. Спокойная, недоступная. Как монахиня. Как королева.

 

IV

После обеда появился запыхавшийся сержант Уильямс; он принес два толстых тома.

— Зачем было так беспокоиться? — сказал Грант. — Могли бы оставить книги внизу, у вахтера.

— Я хочу объяснить… Времени у меня было в обрез — только на один магазин, и я выбрал по дороге самый большой. Это — лучшее пособие по истории Англии, какое у них есть. Уверяют, что лучше не достать. — Сержант положил перед Грантом книгу в строгом зеленом переплете с такой миной, что и без слов было ясно: он, Уильямс, снимает с себя всякую ответственность за содержание тома. — Жизнеописаний Ричарда Третьего у них нет. Они мне, правда, дали это.

«Эго» была книжка в яркой суперобложке с гербом. Называлась она «Роза замка Рейби».

— Что это?

— Говорят, роман про его мать. Эту самую Розу из Рейби. Не могу, к сожалению, побыть у вас подольше: шеф за опоздание голову снимет. Я, кажется, справился с вашим поручением не самым лучшим образом, уж извините. Буду поблизости — обязательно загляну и, если книги не подойдут, постараюсь раздобыть что-нибудь получше.

Грант был действительно растроган и от души поблагодарил Уильямса.

Не успели еще затихнуть вдали быстрые шаги сержанта, как Грант взялся за «лучшее из пособий по истории Англии». Оно оказалось научным трудом по истории государственного строя, это была сухая компиляция, текст которой «оживляли», по мысли издателя, претенциозные иллюстрации. Так, описание крестьянского хозяйства четырнадцатого века сопровождалось разукрашенной рукописной страницей из псалтыря Латтрела, а в рассказ о Великом пожаре вклинилась карта современного Лондона. Короли и королевы Таннера не интересовали. Его внимание обращалось только к социальному прогрессу и эволюции общественных отношений наряду с такими явлениями, как «черная смерть» и изобретение книгопечатания, возникновение торговых и ремесленных гильдий и распространение пороха. Но историю делают люди, и, как это ни прискорбно, мистеру Таннеру не удалось обойти молчанием королей и их родственников всех до единого. Вот, например, рассказ об изобретении книгопечатания.

Некий человек по имени Кекстон приехал из Кента, из лесной глуши, в Лондон, устроился там подмастерьем суконщика у будущего лорд-мэра Лондона, а потом с двадцатью марками, полученными в наследство от хозяина, отправился в Брюгге. И когда в тоскливую осеннюю пору, под дождем, на низменном голландском берегу высадились два юных беглеца из Англии, не кто иной, как Кекстон, преуспевающий купец из Кента, оказал им поддержку и помощь. Эти беглецы были Эдуард IV и его брат Ричард; потом колесо фортуны повернулось, Эдуард возвратился в Англию и стал королем, вернулся в Англию и Кекстон, и первые английские книги, изданные в Англии типографским способом, были напечатаны им по заказу Эдуарда IV, их автором был шурин короля.

Как же безлика сухая информация! Не растрогает, не возьмет тебя за живое, думал Грант, листая «Историю». Боль всего человечества твоей собственной болью не становится, так читаешь га-зету. Прочтешь, например, «с лица земли стерт целый поселок», и по спине поползут мурашки, но сердце молчит. Известие о том, что во время наводнения в Китае погибли тысячи человек, — только материал для газетного столбца, но если в пруду утонул соседский мальчишка — это трагедия. Так и труд Таннера о социальном прогрессе английской нации был замечателен, но не впечатлял. И только там, где речь заходила об отдельных людях, пробуждался более непосредственный читательский интерес. Как, например, в приведенных Таннером отрывках из писем Пастонов. Исторические сведения в их письмах перемежались с заказами на подсолнечное масло и расспросами о том, как идут дела у Клемента в Кембридже. В одном из писем между двух заметок совершенно домашнего свойства Грант наткнулся на упоминание о том, что в лондонском доме Пастонов живут два мальчика: Джордж и Ричард, сыновья герцога Йоркского, — и каждый день их навещает Эдуард, старший брат.

Надо сказать, на английском троне прежде не было никого, кто обладал бы таким опытом обыденной жизни — жизни рядового человека, как Эдуард IV и его брат Ричард. Грант опустил книгу на одеяло и уставился взглядом в невидимый сейчас потолок. Еще, быть может, Карл II. Но Карл даже в нищете, даже во время изгнания оставался сыном короля, человеком другой породы, чем простые смертные, тогда как мальчики, жившие в доме Пастонов, были всего лишь детьми из семьи Йорков. И в лучшие для Йорков дни они не считались важными персонами, а в то время, когда писалось письмо, у них не было не только никаких видов на будущее, но и родного дома.

Грант потянулся за учебником Амазонки и прочитал, что в то время Эдуард находился в Лондоне, он набирал войско. «Лондон всегда был на стороне Йорков, и народ охотно стекался под его знамена» — так было написано в учебнике.

Юный Эдуард, в восемнадцать лет идол столицы, был на пути к первым своим победам, тем не менее он находил время, чтобы каждый день навещать младших братьев.

Должно быть, именно тогда возникла необыкновенная преданность Ричарда старшему брату. Ничем не поколебленная преданность, преданность на всю жизнь, которую учебники не только не отрицали, но, напротив, подчеркивали, стремясь придать больший вес морали. «До самой смерти Эдуарда он оставался его верным, преданным помощником, но замаячил призрак короны, и Ричард не сумел устоять перед искушением». Или как в хрестоматии: «Он был Эдуарду хорошим братом, но надежда стать королем разбудила в нем алчность и ожесточила сердце».

Грант покосился на портрет. Ошибается хрестоматия! Если и ожесточилось сердце Ричарда и он сделался способным на убийство, то алчность тут, скорее всего, ни при чем. А может, хрестоматия имеет в виду жажду власти? Возможно. Возможно.

Да, но ведь Ричард обладал всей полнотой власти, какую только мог пожелать смертный! И как брат короля, и благодаря богатству. Неужели этот коротенький шажок наверх был для него так важен, что ради него он мог убить детей любимого брата?

Все это очень странно.

Инспектор продолжал размышлять о Ричарде до прихода миссис Тинкер, которая принесла свежую пижаму и засыпала его новостями, почерпнутыми из заголовков газет. Миссис Тинкер никогда не прочитывала ни одной газетной заметки далее третьей строчки, разве что в статье шла речь об убийстве, тогда она читала все до словечка, а по пути домой, где ее ожидала готовка для мужа, покупала вечернюю газету.

Непроницаемой пеленой обволакивал Гранта ее голос: она рассказывала об убийстве в Йоркшире, об отравлении мышьяком, об эксгумации, — как вдруг на прикроватном столике заметила непрочитанную утреннюю газету. Речь ее внезапно оборвалась.

— Вы себя плохо чувствуете? — заботливо спросила она.

— Да нет, мне лучше, с чего вы, Тинк?

— Но вы даже не притронулись к сегодняшней газете! Так же было с моей племянницей незадолго до ее кончины. Ее перестало интересовать, что пишут в газетах.

— Не стоит беспокоиться. Я иду на поправку. Даже настроение улучшилось. А про газеты я забыл, потому что все утро читал историю. Вам приходилось слышать про принцев в Тауэре?

— Кто же про них не слышал!

— И вы знаете, что с ними произошло?

— Еще бы! Он придушил их подушкой во сне.

— Кто придушил?

— Изверг. Ричард Третий, их дядя. Во время болезни вредно думать о плохом. Лучше почитайте что-нибудь веселенькое.

— Вы очень спешите домой, Тинк? Может, найдете время ради меня пройтись по Сент-Мартинз?

— Времени у меня дополна. Хотите передать что-то мисс Хал-лард? Но она появится в театре не раньше шести.

— Да, я знаю. Оставьте ей записку, прочитает, когда придет.

Грант взял блокнот, карандаш и написал: «Ради всего святого, достань для меня экземпляр «Истории Ричарда III» Томаса Мора».

Он вырвал страницу, сложил записку и надписал имя Марты.

— Отдайте на служебном входе старому Сакстону. Он ей передаст.

— Если сумею туда протиснуться, там такие очереди в кассу, — сказала миссис Тинкер и добавила, пояснив: — Играют один и тот же спектакль, публика валит валом.

Она положила записку в дешевую, из искусственной кожи, сумку с потертыми боками, которая, как и шляпа, казалась неотъемлемой частью миссис Тинкер. Каждый год на Рождество Грант дарил ей кожаную сумку, одну лучше другой, каждая была настоящим произведением искусства, столь восхитительной формы и безупречной работы, что даже Марта смело могла бы появиться с такой в «Павлине». Но, вручив дар, Грант больше ни разу его не видел. Вряд ли миссис Тинкер обращает в деньги его подарки: войти в ломбард для нее пострашнее, чем попасть в тюрьму. Скорее всего, его дары, как были — в магазинной упаковке, — мирно покоятся где-нибудь у нее в комоде. И время от времени, возможно, она вынимает их, чтобы полюбоваться или показать приятельницам, а может, ей достаточно чувствовать себя их владелицей. Так некоторых тешит мысль, что они все-все-все подготовили и могут сказать: «А вот в этом меня положите в гроб». На следующее Рождество Грант собирался открыть эту ее потрепанную сумочку, которую она носила всегда и всюду, и положить в кармашек деньги. Она, конечно, растранжирит их по пустякам, так что и сама не будет знать, куда потратила, но, возможно, маленькие радости, брошенные, словно цехины, в однообразие буден, дороже платонического удовольствия сознавать себя обладательницей коллекции чудесных сумок, спрятанных в глубине комода.

Миссис Тинкер вышла, ее сопровождал прямо-таки концерт из скрипов корсета и башмаков, и Грант снова обратился к пособию, пытаясь, подобно мистеру Таннеру, проникнуться интересом к человеческой расе как таковой. Получалось это у него плохо. Ни по натуре, ни по профессии человечеством в целом он не интересовался. По склонности, врожденной ли или благоприобретенной, Грант предпочитал индивидуальный подход. Сквозь дебри статистики он продирался с трудом, мечтая о рассказах про короля, взобравшегося на дерево и прячущегося в листве дуба; про метлу, привязанную к мачте; про шотландского горца, уцепившегося за стремя кавалериста. Хотя, конечно, приятно прочитать, что англичанин пятнадцатого века «пил воду только в тюрьме». Об английском труженике времен Ричарда III на континенте ходили легенды. Мистер Таннер цитировал коллегу, жившего в то время во Франции:

«Во Франции разрешено покупать соль только в королевских магазинах по установленным королем ценам. Солдаты ни за что не платят и, если чем-нибудь недовольны, обращаются с людьми, как варвары. Виноградари должны отдавать королю четвертую часть урожая. Города выплачивают в казну ежегодно крупные суммы на содержание войска. Крестьяне живут в нужде и лишениях. Шерстяной одежды у них нет. Одежда крестьянина состоит из короткого кафтана из мешковины и штанов до колена, открывающих внизу голые ноги. Женщины ходят босиком. Крестьянин не ест мяса, а в суп кладет небольшой кусочек соленого сала. Дворяне живут немногим лучше. Тех, на кого поступил донос, допрашивают с глазу на глаз, и зачастую после допроса они исчезают бесследно.

В Англии все не так Никто не может войти в дом без разрешения хозяина. Король не имеет права по своей воле облагать налогами, он не может ни изменять законы, ни издавать новые. Воду в Англии пьют только в тюрьме. Англичане едят рыбу и мясо. Одеты они в добротные одежды, а в их домах полно всякой утвари. Судить англичанина может только местный судья».

И если вы собрались проведать свою Лиззи, чтобы взглянуть на ее первенца, а у вас худо с деньгами, как, должно быть, утешительна мысль, что в каждом христианском доме вас ждет стол и кров и не нужно ломать голову, где раздобыть деньги на железнодорожный билет. Да, немало хорошего было в той зеленой, зеленой Англии, с мыслью о которой Грант вчера уснул.

Инспектор перелистывал страницы, относящиеся к пятнадцатому веку, в поисках более конкретных сведений об отдельных людях, каких-нибудь мелких штришков, которые, как в луче прожектора, выхватывающем из темноты часть сцены, ярким своеобразием осветят события прошлого. Но, к разочарованию Гранта, описание снова обратилось к общим предметам. По мнению мистера Таннера, парламент, собиравшийся при Ричарде III всего один раз, был наиболее прогрессивным и демократичным из всех собиравшихся ранее; ученый автор выражал сожаление, что злодейства, совершенные королем, находятся в таком вопиющем противоречии с его завидным стремлением ко всеобщему благу. Похоже, это все, что мог сказать Таннер о Ричарде III. Если бы не Пастоны, не отголосок их живого общения, донесшийся до нас сквозь столетия, в этом большущем труде, посвященном деяниям человечества, человеком бы и не пахло.

Грант позволил книге соскользнуть на одеяло и ощупью нашел «Розу замка Рейби».

 

V

«Роза замка Рейби» оказалась обыкновенным романом, зато его было гораздо легче держать в руках, чем таннеровскую «Общественную историю Англии». Вдобавок роман был сделан основательно, он скорее напоминал историческое исследование, написанное в художественной форме, с диалогами. Писательница, некая Эвелин Пейн-Эллис, сумела избежать искусственной архаизации, нарочитой «всамделишности» — их с Лорой детское словечко, — всяческих «зело», «паки» и т. п. В книге помещались портреты Йорков и их генеалогическое древо. То был рассказ о настоящих, а не вымышленных людях, рассказ, который будит воображение и мысль. В своем роде добросовестный и честный.

И что гораздо важнее, более содержательный, чем «История» Таннера.

Куда более содержательный.

Грант считал: если хочешь составить мнение о человеке, а узнать о нем неоткуда, познакомься с его матерью. А потому он охотно займется Сесилией Невилл, герцогиней Йоркской, по крайней мере пока не получит информацию из первых рук — «Историю Ричарда III» никогда не ошибавшегося сэра Томаса Мора.

Он взглянул на фамильное древо: да, Эдуард и Ричард среди других английских королей выделялись не только тем, что на собственном опыте узнали жизнь простых смертных, но и своим чисто английским происхождением. Какие имена: Невиллы, Фитца-ланы, Перси, Холланды, Мортимеры, Клиффорды, Одли и, конечно, Плантагенеты! Королева Елизавета тоже могла гордиться своими английскими предками, если, конечно, считать валлийцев англичанами. Но от знаменитой битвы при Гастингсе в 1066 году до девятнадцатого века английский трон в основном занимали короли смешанной крови: наполовину французы, испанцы, датчане, голландцы, португальцы, и только Йорки были настоящими англичанами.

В их жилах текла королевская кровь как с отцовской, так и с материнской стороны. Сесилия Невилл — внучка Джона Ганта, третьего сына Эдуарда III, первого Ланкастера. Два деда ее мужа — родные братья Ганта. У Эдуарда III было пять сыновей, и трое из них — прадеды братьев Йорк.

«Невиллы были крупными землевладельцами и занимали высокое положение в обществе, — писала Пейн-Эллис. — Невиллы были, как правило, красивы. Невиллы были люди незаурядные, с пылкой душой и сильным характером. Лучшее, чем могли наделить Невиллы, унаследовала Сесилия, единственная Роза Севера, выбор между Алой и Белой розами тогда еще не успел расколоть Англию».

По мнению автора, брак Сесилии Невилл с Ричардом Плантагенетом, герцогом Йоркским, был браком по любви. Грант отнесся к этой теории скептически, но, почитав да пораздумав, согласился с ней. Конечно, в пятнадцатом веке ежегодное прибавление семейства могло свидетельствовать только о плодовитости союза, и ни о чем другом. Длинная череда детей, которыми Сесилия Невилл одаривала своего очаровательного мужа, говорила скорее о том, что супруги продолжали жить вместе, а вовсе не об их взаимной любви. Но во времена, когда роль жены сводилась к тому, чтобы спокойно сидеть дома и рожать детей, постоянные путешествия Сесилии с мужем были явлением необычным и доказывали, что им было хорошо друг с другом. О продолжительности и частоте совместных поездок можно судить по месту рождения детей. Старшая дочь, Анна, родилась в родовом поместье Фотерингей в графстве Нортхемптоншир. Генри, умерший в младенческом возрасте, — в Хатфилде. Эдуард — в Руане, где герцога удерживала война. Эдмунд и Елизавета тоже в Руане. Маргарет — в Фотерингее. Джон, скончавшийся ребенком, — в Ните, Уэльс. Джордж — в Дублине (уж не местом ли рождения объясняется чисто ирландское упрямство невозможного Джорджа?). Ричард родился в Фотерингее.

Сесилия Невилл не собиралась сидеть дома, в Нортхемптон-шире, терпеливо дожидаясь, пока супруг и повелитель милостиво соизволит ее навестить. Она сопровождала его всюду, куда ни забрасывала его судьба. Веский довод в пользу теории мисс Пейн-Эллис. По самым строгим меркам брак их следовало признать необыкновенно удачным.

В семье, видно, любили друг друга, потому Эдуард и заезжал каждый день к Пастонам, чтобы проведать младших братьев. В горе и в радости Йорки держались заодно. Что сразу же бросалось в глаза. Листая книгу, Грант наткнулся на письмо. Старшие мальчики, Эдуард и Эдмунд, писали отцу. Они тогда жили и учились в замке Ладло и как-то в субботу, на Пасху, воспользовавшись оказией, послали домой письмо с нарочным; в нем они бурно жаловались на учителя, писали, какой он «противный», и умоляли отца выслушать посыльного, Уильяма Смита, которому во всех подробностях рассказали о своем плачевном положении. «SOS» предваряли и заключали изъявления почтительной вежливости, формальность которых отчасти нарушалась совершенно по-детски выраженной благодарностью за присланную одежду и просьбой выслать забытый требник.

Мисс Пейн-Эллис, как человек добросовестный, снабдила письмо ссылкой на источник (оказывается, оно было взято из рукописей Коттона). Грант медленно листал книгу в поисках новых писем: для полицейского нет ничего важнее конкретных данных.

Писем больше не было, зато он наткнулся на заинтересовавшую его сценку.

«В резком свете декабрьского утра герцогиня стояла на ступенях Бейнардского замка, их резиденции в Лондоне, и смотрела, как готовятся к отъезду муж, сын и брат. Распугав суетливых воробьев и степенно расхаживавших по двору голубей, Дерк с племянниками ввели лошадей. Она видела, как сея на коня ее муж — спокойно, неспешно, словно отправлялся не на войну, а в Фоте-рингей взглянуть на приплод, который принесли овцы. Пылкий, как все Невиллы, ее брат Солсбери старался казаться серьезным, он осознавал важность момента. Глядя на них обоих, она про себя улыбалась. Но при виде Эдмунда сердце ее сжалось. Семнадцать лет — совсем еще мальчик, такой трогательный, такой хрупкий. Эдмунд весь светился восторгом и гордостью: он впервые будет участвовать в боевых действиях. Как же ей хотелось шепнуть мужу: «Береги Эдмунда!» — но нельзя. Муж не поймет ее, а Эдмунд, заподозри только такое, взъярится до небес. Ведь Эдуард всего лишь годом старше, а уже командует армией на границе Уэльса, значит, и ему пора понюхать пороху — не маленький.

Сесилия оглянулась на младших, они вышли за ней во двор и стояли чуть поодаль — Маргарет и Джордж, светловолосые, крепенькие, и — как всегда, на шаг сзади — Ричард, подменыш, ребенок, подброшенный им эльфами: из-за темных бровей и волос он казался чужим в своей семье. Добродушная растрепанная Маргарет вся в слезах — у четырнадцатилетних девчонок глаза вечно на мокром месте; Джордж глядит на отъезжающих со страстной завистью, он едва сдерживается: что из того, что ему только одиннадцать, он тоже хочет воевать! Маленький, худенький Ричард внешне спокоен, но внутри, она знает, вибрирует весь, словно туго натянутая струна.

Под цокот копыт, оскальзывающихся на булыжной мостовой, бряцая доспехами, всадники двинулись со двора к оруженосцам, поджидавшим их на дороге; и дети приплясывали, махали руками, кричали, пока воины не скрылись за воротами.

С тяжелой душой вошла в дом Сесилия, проводившая на войну столько мужчин, столько родных и близких. Внутренний голос все повторял вопрос: «Кто теперь? Кто из них не вернется?»

Она и мысли не могла допустить, что видит их всех в последний раз. Что домой не вернется никто. Что не пройдет и года, как отрубленную голову мужа, увенчанную в насмешку бумажной короной, прибьют к решетке ворот города Йорка, а над другими воротами выставят на обозрение головы брата и сына».

Ладно, пусть это беллетристика, зато как выразительно описан Ричард! Брюнет среди блондинов. «Чужой в своей семье». Подменыш.

Грант на время отвлекся от Сесилии Невилл и пролистал книжку в поисках новых сведений о Ричарде. Но Ричард не слишком интересовал Пейн-Эллис. Для нее он был только младшим ребенком в семье. Куда больше привлекал ее пышным расцветом юной мужественности старший брат Ричарда. Эдуард постоянно был на первом месте. Вместе с Уориком, сыном Солсбери, своим кузеном из рода Невиллов, он выиграл битву при Таутоне и, несмотря на то что еще была свежа память о жестокости Ланкастеров и голова отца по-прежнему выставлена на воротах Йорка, проявил терпимость и милосердие к побежденным — эти качества отличали его и в последующие годы. Под Таутоном были помилованы все, кто просил пощады. Его короновали в Вестминстерском аббатстве, а Джордж и Ричард, вернувшиеся из Утрехта, из изгнания, получили титулы герцога Кларенса и герцога Глостера. Молодой король с великими почестями похоронил останки отца и брата в соборе Фотерингей, однако же не Эдуард, а Ричард, которому едва только исполнилось тринадцать лет, пять долгих дней под жарким июльским солнцем вел печальную процессию из Йоркшира в Нортхемп-тон; с тех пор как он простился на ступенях Бейнардского замка с отцом и братом, минуло шесть лет.

Прошло еще несколько лет, прежде чем Пейн-Эллис позволила Ричарду вернуться на страницы книги; Эдуард правил Англией, а Ричард учился — вместе с молодыми Невиллами — в замке Мидлхем в Йоркшире.

«Из долины Уэнслидейл, полной солнца и ветра, въехав в тень крепостной стены, Ричард сразу почуял неладное. Часовые на воротах, о чем-то громко и возбужденно разговаривавшие, увидев Ричарда, явно смутились. Он проехал мимо примолкшей стражи и въехал во двор, непривычно пустой и тихий; в эту пору дня двор обычно гудел от разговоров и суеты. Приближался час ужина; привычка и голод, казалось, должны были оторвать обитателей Мидлхема от их разнообразных занятий, как и его привели с соколиной охоты домой. Странно, почему так пусто вокруг? Он поставил коня в конюшню. И там никого. Снимая седло, Ричард заметил в соседнем стойле взмыленную чужую лошадь, от усталости она даже есть не могла.

Ричард вытер коня, накрыл попоной, потом принес сена и свежей воды и вышел, размышляя о чужой загнанной лошади и о пугающей тишине вокруг. Услышав далекие голоса, доносившиеся из большого зала, остановился в дверях. Что лучше: пойти туда и сразу выяснить все или сначала подняться к себе? Пока он колебался, голос с лестницы тихо шепнул: «Тс-с-с!»

Взглянув вверх, Ричард увидел двоюродную сестру Анну, перевесившуюся через перила. Ее длинные косы болтались, точно языки колокола.

— Ричард! — прошептала она. — Ты слышал?

— Что? Что слышал? Случилось что-то?

Ричард поднялся по лестнице; схватив за руку, Анна потянула его за собой в расположенную под самой крышей классную комнату.

— Да в чем дело? — спросил он, упираясь. — Что такое? Почему ты не хочешь говорить? Случилось что-то ужасное?

Анна втянула его в комнату и закрыла за собой дверь.

— Ты слышал об Эдуарде?

— Об Эдуарде? Он заболел?

— Да нет же! Снова скандал!

— Ох, — облегченно выдохнул Ричард. С Эдуардом вечно что-нибудь приключалось. — На этот раз что? Новая любовница?

— Хуже! Много хуже! Он женился.

— Женился? — Ричард говорил спокойно, он не принял всерьез ее слов. — Не может быть.

— Тем не менее это так. Мы узнали час назад. Приехал гонец из Лондона.

— Быть не может! — упирался Ричард. — Королю жениться не просто, это долгая история. Договоры, бумаги. Да и парламент, наверное, должен сказать свое слово. С чего ты взяла, что он женился?

— Я взяла! — взорвалась Анна. Беда грянула как гром среди ясного неба, а он словно не слышит. — Семья собралась в зале, все до смерти расстроены.

— Анна! Ты подслушивала под дверью!

— Ох, не будь занудой. Кстати, особых усилий я не прикладывала. Их с того берега реки можно услышать. Он женился на леди Грей.

— Какой леди Грей? Из Гроуби?

— Вот именно.

— Не может быть. У нее двое детей, и она совсем старая.

— Старше его на пять лет и очень красивая, я подслушала.

— Когда это случилось?

— Пять месяцев назад. Поженились тайком где-то в Нортхемп-тоншире.

— А я-то думал, он собирается жениться на сестре французского короля.

— Папа тоже так думал, — многозначительно произнесла Анна.

— После всех переговоров… Да, твой отец попал в передрягу…

— Выслушав гонца из Лондона, он чуть с ума не сошел. И дело не только в том, что он оказался в дурацком положении. У нее куча родственников, и он их всех на дух не выносит.

— Видно, приворот. — В глазах Ричарда Эдуард, его герой, его кумир, был непогрешим. В его явном, непростительном безумии, конечно же, виновато колдовство — Мама его женитьбы не переживет, — сказал он.

С какой стойкостью держалась мать, узнав о гибели мужа и сына, как храбро встретила весть о том, что ланкастерское войско подошло к Лондону. Она не рыдала, не изображала из себя мученицу. Распорядилась об их с Джорджем отъезде в Утрехт так же просто, как будто отправляла их в школу. Они расставались друг с другом, возможно, навсегда, а она с сухими глазами, спокойно, обстоятельно занималась багажом, позаботилась и о теплых вещах, ведь им приходилось зимой переправляться через пролив.

Как вынесет она этот новый удар? Это гибельное безумие? Эту чудовищную глупость?

— Бедная тетя Сесилия, — сочувственно сказала Анна. — Эдуард всегда думает только о себе, это страшно. Страшно.

Но, по мнению Ричарда, Эдуард не был виноват. Если он сделал что-то не так, значит, был болен, или одержим, или околдован. Эдуард мог рассчитывать на его верность — полную, безоговорочную, почтительную.

Шли годы, но он по-прежнему был предан Эдуарду всем сердцем — у взрослого Ричарда верность старшему брату покоилась на полном понимании и приятии его действий».

Потом Эвелин Пейн-Эллис рассказывала о том, как перенесла новый удар Сесилия Невилл, как пыталась примирить смущенного, но довольного Эдуарда с Уориком, выходившим из себя при одном только упоминании леди Грей. Далее следовало описание неприступной, добродетельной красавицы с волосами как золото, слава о которых шла по всей стране, прекрасной дамы, одержавшей победу там, где потерпели поражение другие красавицы; о ее коронации в аббатстве Рединг (к трону, негодуя в душе, вел ее Уорик, он не мог избавиться от мысли о толпе Вудвиллов, прибывших поглазеть, как сестрицу Элизабет провозгласят королевой Англии).

Ричард снова появился на страницах романа, когда они с Эдуардом без гроша в кармане выбирались из Линна на голландском судне, оказавшемся по случаю в гавани. Вместе с ними друг Эдуарда, лорд Хейстингс, и небольшая горстка верных дворян. Денег ни у кого нет, и после долгих колебаний и переговоров капитан корабля согласился принять в уплату за проезд подбитый мехом плащ Эдуарда.

А все потому, что клан Вудвиллов давно сидел в печенках у Уорика, и он наконец не выдержал. Он, Уорик, посадил Эдуарда на английский престол, он его и свергнет. На его стороне весь род Невиллов, и, кроме того, хотите верьте, хотите нет, он может рассчитывать на действенную помощь невозможного Джорджа, герцога Кларенса, которому как раз пришло в голову, что лучше, взяв в жены Изабеллу, вторую дочь Уорика, стать наследником половины земель Монтегью, Невиллов и Бичемов, чем сохранять верность старшему брату. Через одиннадцать дней Уорик, к удивлению Англии, сделался хозяином страны, а Эдуарду и Ричарду пришлось покинуть родные края и месить октябрьскую грязь по пути из Алкмаара в Гаагу.

С тех пор Ричард неотлучно находился рядом со старшим братом. В ту суровую зиму в Брюгге. Потом у Маргарет в Бургундии, у той самой Маргарет, которая вся в слезах стояла вместе с ним и Джорджем на ступеньках Бейнардского замка, провожая отца, а совсем недавно стала герцогиней Маргаритой Бургундской. Маргарет, милая, добрая Маргарет была огорчена и напугана уму непостижимым поведением Джорджа (и не она одна); Маргарет взяла на себя миссию раздобыть деньги для Эдуарда и Ричарда — своих более достойных братьев.

Несмотря на то что великолепный Эдуард всегда был в центре внимания Эвелин Пейн-Эллис, писательница отмечала, что забота об оснастке судов, нанятых на деньги Маргарет, легла на плечи Ричарда, а ведь ему не было и восемнадцати лет. И когда Эдуард со смехотворно маленькой горсткой людей двинулся к столице, а на пути у него встало войско герцога Кларенса, именно Ричард отправился к нему в лагерь и склонил его, уже отчасти поддавшегося на уговоры Маргарет, к союзу со старшим братом, открыв тем самым Эдуарду дорогу на Лондон.

Правда, подумал Грант, уговорить Джорджа — труд не велик. Он легко поддавался чужому влиянию. У Джорджа это было врожденное.

 

VI

Грант еще не до конца изучил «Розу замка Рейби», еще не вполне насладился запретным (для следствия) плодом беллетристики, как на следующее утро, часу в одиннадцатом, пришла посылка от Марты с вложением более солидным: историей Ричарда III самого сэра Томаса Мора.

Вместе с посылкой принесли и записку, написанную размашистым почерком на листе дорогой почтовой бумаги.

«К сожалению, не могу вручить книгу лично. Фантастически занята. Кажется, удалось склонить М. М. к созданию шедевра о леди Блессингтон. Т. Мора нет ни в одном магазине, пришлось обратиться в Публичную библиотеку. Не знаю, почему ею не пользуются. Думают, должно быть, что книги там затасканные и грязные. Эта, кажется, чистенькая, страницы к пальцам не прилипают. Тебе дают четырнадцать дней. Звучит словно приговор, а не срок возврата. Надеюсь, интерес к Горбуну означает, что шипы скуки потеряли отчасти свою остроту. До скорого.

Марта».

Книга и впрямь была чистая, но слегка пожелтевшая от старости. Правда, после простенького романа она выглядела не слишком заманчиво: абзацы длинные, диалогов нет. Грант тем не менее набросился на нее с жадностью. Что ни говори, это — первоисточник, раз дело касается Ричарда III.

Через час, смущенный, озадаченный, он отодвинул книгу. Его смутило не ее содержание: фактическая сторона дела была приблизительно такой, как он думал. Только подход сэра Томаса к фактам он воображал себе по-другому.

«Ночь не принесла ему отдыха. Измучась заботой и вечной оглядкой, Ричард погружался в беспамятство, которое было не сон, а тяжкая дрема. Его мятущееся сердце, не зная покоя, билось томительно, не в силах отстранить от себя призрак отвратительнейшего из злодеяний».

Допустим. Но дальше идет: «Я знаю это от тех, кому были ведомы тайны его опочивальни». Со страницы истекает густой дух кухонной сплетни, лакейского подглядывания в замочную скважину, и вас невольно охватывает чувство брезгливости. Измученный бессонными ночами человек больше располагает к себе, чем самодовольный рассказчик. Убийца предстает человеком более достойным, чем тот, кто о нем пишет.

А вот это недопустимо.

Так же неловко, стыдно становилось подчас Гранту на допросах — слушаешь свидетеля, рассказывающего вроде бы безупречную историю, и понимаешь, что где-то в ней есть изъян.

Действительно странно. Что может быть неверного в рассказе Томаса Мора, известного в веках правдолюбца?

«В его душе мира нет: он никогда не чувствует себя в безопасности. Глаза беспокойно бегают, тело под одеждой прикрыто кольчугой, рука сжимает кинжал — у него лицо и повадка человека, всякую минуту готового ударить снова».

Не обошлось в рассказе без драматической, если не сказать истерической, сцены, запомнившейся Гранту с детства и, уж конечно, известной каждому английскому школьнику. Сцены совета, состоявшегося в Тауэре перед тем, как Ричард заявил свои претензии на корону. Внезапный вопрос Ричарда лорду Хейстингсу: какого наказания заслуживает человек, посягнувший на жизнь протектора королевства? Безумное заявление, что его руку иссушили злыми чарами жена Эдуарда III и его любовница, Джейн Шор. Потом вдруг в ярости удар рукой по столу — сигнал его вооруженным приспешникам ворваться в зал и арестовать лорда Хейстингса, лорда Станли и Джона Мортона, епископа Илийско-го. Далее шло описание, как Хейстингса выволакивают во двор и там на каком-то полене отрубают голову, он только-только успел исповедаться перед первым священником, какого удалось найти.

Да, это был образ человека, который сначала действует, ведомый яростью, страхом, жаждой мести, а уж потом кается.

Хотя, пожалуй, Ричард в изображении Мора был способен и на расчетливое злодеяние. Так, двадцать второго июня в соборе св. Павла д-р Шоу, брат лорда-мэра, прочитал заказанную Ричардом проповедь на тему: «Да не укоренятся побеги, рожденные в грехе». Д-р Шоу утверждал, что герцогиня Йоркская родила Эдуарда и Джорджа неизвестно от кого и что Ричард — единственный законный сын герцога Йоркского.

Заявление было так невероятно, так абсурдно, что Грант решил вернуться назад и перечесть абзац. Да, так оно и есть. Из корыстных побуждений Ричард выставил мать на публичное осмеяние, обвинив ее в немыслимом qpexe.

Сэр Томас Мор решительно утверждал это. Сэр Томас Мор, высший авторитет в деле Ричарда III. Кто-кто, а лорд-канцлер Англии не мог не знать, где правда, а где ложь.

Мать Ричарда, писал Томас Мор, горько жаловалась на сына, который возвел на нее напраслину. Что ж, ее можно понять.

Ну а д-ра Шоу замучили угрызения совести. Ему пришлось так плохо, что «в несколько дней он исчах и вскоре преставился».

Должно быть, инсульт, размышлял Грант. Тоже неудивительно. Этакую историю преподнести Лондону! Вот нервы и не выдержали.

Версия Томаса Мора о принцах не отличалась от версии Амазонки, только у Мора она обросла подробностями. В разговоре с Робертом Брекенбери, комендантом Тауэра, Ричард намекнул, что, мол, неплохо бы избавиться от принцев, но комендант сделал вид, что ничего не понял. Тогда Ричард решил отложить на время исполнение своего намерения. После коронации он предпринял поездку по стране. Остановившись в Уорике, Ричард послал Тир-рела в Лондон с приказом передать тому на один вечер ключи от замка. В тот же вечер два негодяя — Дайтон, конюший, и Форест, стражник, — удавили принцев.

Тут в палату вошла Карлица с ленчем и забрала книгу из рук инспектора, но и поглощая запеканку, Грант продолжал раздумывать о человеке со скамьи подсудимых — преданном младшем брате, вдруг превратившемся в чудовище.

А когда Карлица вернулась за подносом, Грант спросил:

— Вам известно, что в свое время Ричард пользовался уважением сограждан? До того, как стал королем?

Карлица сердито глянула на портрет:

— Пригрели змею за пазухой, вот что я вам скажу. Хитрый, ох и хитрый он был! Всю жизнь притворялся, а сам только и ждал случая.

Какого случая? — подумал Грант, когда стихли в коридоре ее шаги. Рассчитывать на то, что Эдуард в сорок лет скоропостижно скончается, он не мог. Не мог также предвидеть, что Джорджа и его детей из-за очередной безумной выходки лишат права наследовать престол, хотя и знал его с детства как облупленного. Какой смысл «ждать случая», когда ждать нечего? Добродетельная златовласая красавица страдала неизлечимым пороком: она всячески выдвигала свою родню, но во всем остальном была настоящей королевой и родила мужу семерых детей, в том числе двух мальчиков — все здоровехонькие. Весь этот выводок, да еще Джордж с сыном и дочерью стояли у Ричарда на дороге к трону. Ричард правил всей Северной Англией, воевал, и довольно успешно, с Шотландией; трудно поверить, что на досуге он стал бы хитрить и притворяться.

Тогда почему он вдруг так переменился?

Грант потянулся за «Розой замка Рейби», надеясь узнать, что скажет Эвелин Пейн-Эллис по поводу злополучной метаморфозы, случившейся с младшим сыном Сесилии Невилл. Но писательница обошла молчанием дальнейшую судьбу Ричарда. Ей хотелось, чтобы в книге был счастливый конец, а опиши она все, как было на самом деле, получится беспросветная трагедия. Поэтому она подвела роман к заключительному мажорному аккорду — первому выходу в свет Елизаветы, старшей дочери Эдуарда. Так Пейн-Эллис не пришлось описывать ни смерть принцев — братьев Елизаветы, ни поражение Ричарда и его гибель в бою.

Роман завершался описанием бала во дворце; в новом белом платье и жемчужном ожерелье, надетом впервые в жизни, Елизавета прекрасна; сияющая, счастливая, она танцует до упаду, словно сказочная принцесса. Из Мидлхема на бал прибыли Ричард и Анна с малюткой сыном. Но ни Джорджа, ни Изабеллы нет. Несколько лет назад Изабелла умерла родами при таинственных обстоятельствах; муж горевал недолго. Он тоже умер и тоже таинственно, смерть и прославила Джорджа, смерть, а не жизнь — все всегда у него было шиворот-навыворот.

Жизнь его была цепью сумасбродных выходок. Каждый раз в семье говорили: «Дальше ехать некуда, это — верх безобразия». И каждый раз он выкидывал новый фокус, похлеще прежнего. Тут его способности были беспредельны.

На первую ступеньку лестницы, которая вела к смерти, он поднялся, выступив заодно с тестем, Уориком — «делателем королей». Уорик, разозлившись на Эдуарда, восстановил на троне Генриха VI, а Джорджа объявил наследником этого жалкого марионеточного короля. Пробравшись в лагерь Ланкастеров и уговорив брата присоединиться к Эдуарду, Ричард свел на нет как претензии Джорджа на престол, так и надежды Уорика увидеть свою дочь королевой. Но, узнав однажды ощущение собственной значительности, Джордж, от роду не умевший себе ни в чем отказывать, не мог устоять перед соблазнами власти. Все последующие годы Йорки либо удерживали его от очередного безумства, либо расхлебывали кашу, которую он успевал заварить.

По мнению Джорджа, Изабелла была отравлена своей придворной дамой; вторая дама, как он считал, отравила новорожденного. Эдуард решил, что дело достаточно серьезно и что его следует рассмотреть в лондонском суде, было выслано обвинительное заключение, но, когда оно пришло ко двору Джорджа, оказалось, что неутешный вдовец сам расправился с предполагаемыми отравительницами: суд, составленный из его людей, приговорил их к смерти через повешение. Разгневанный Эдуард, желая проучить брата, осудил двух его дворян на смерть за измену, но предостережение не образумило Джорджа: не заботясь об уважении к особе короля, он принялся трубить по всему свету, что суд над его людьми был убийством под эгидой закона.

Потом он решил жениться на юной Марии Бургундской, падчерице Маргарет и самой богатой невесте в Европе. Маргарет, добрая душа, обрадовалась, что брат будет жить рядом, в Бургундии, но Эдуард уже дал слово поддержать сватовство Максимилиана Австрийского, так что Джордж снова стал ему поперек дороги.

Матримониальные планы Джорджа на сей раз кончились ничем, и семья вздохнула с облегчением в надежде на передышку. В конце концов, он владел половиной невилловских земель, и ему не было нужды жениться еще раз ни ради детей, ни ради богатства. Но Джордж загорелся новой идеей: взять в жены Маргариту, сестру Иакова III Шотландского.

Обуявшая его мания величия толкнула от переговоров с иностранными дворами, предпринятыми по собственному почину, к открытому вызову: парламент, созванный в период реставрации Ланкастерского дома, объявил Джорджа, герцога Кларенса, наследником престола. Неизбежным следствием парламентского акта явился раэбор претензий Джорджа перед парламентом нового созыва, не столь благосклонным, как первый.

На процессе вспыхнула жуткая ссора, Эдуард и Джордж осыпали друг друга бранью, но, когда приговор был зачитан, воцарилась тишина. Лишить Джорджа права на престол — прекрасно, давно пора. Но лишить его жизни — это совсем другое дело.

Дни шли, приговор в исполнение не приводился, и палата общин прислала напоминание. На следующий день было объявлено: Джордж, герцог Кларенс, скоропостижно скончался в Тауэре.

«Утонул в бочке мальвазии», — говорили в народе. На смерть пьяницы лондонский люд откликнулся метким словцом, и оно вошло в историю, обессмертив имя невозможного Джорджа.

Итак, на балу в Вестминстерском дворце Джорджа не было; в последней главе Эвелин Пейн-Эллис стремилась показать в Сесилии Невилл не мать, родившую четверых сыновей, а бабушку, у которой такие замечательные внуки. Джордж умер обесчещенный, погребенный под ворохом сухих листьев увядшей дружбы, зато вон как вырос его сын, а в десятилетней Маргарет уже видна порода, она в Невиллов и станет красавицей. Жаль Эдмунда — расстался с жизнью в семнадцать лет, но судьба, как бы для того, чтобы уравновесить потерю, сохранила ей Ричарда, а ведь она думала, что ему не выжить; взгляните, что получилось из тщедушного мальца, у него у самого уже есть сын и наследник. Ричард и в двадцать лет выглядел так, словно справиться с ним ничего не стоит, но на самом деле он крепок, как вересковый корень, и его хрупкий сын, должно быть, в него. От вальяжной красоты Эдуарда, высокого белокурого Эдуарда, ее любимца, осталось одно воспоминание, он с годами обрюзг, и сквозь его добродушие проглядывает откровенная лень, зато оба его сына и пять дочерей унаследовали ум и красоту родителей.

Сесилия Невилл, бабушка, глядела на внуков с любовью и гордостью. Принцесса крови, она была уверена, что еще много-много поколений корона Англии останется в роду Йорков.

Если бы какой-нибудь ясновидец, взглянув в магический кристалл, предсказал ей, что через четыре года оборвется род Йорков, а с ним и династия Плантагенетов, Сесилия Невилл сочла бы провидца сумасшедшим или предателем.

О том, что число Вудвиллов на балу значительно превышало Плантагенетов и Невиллов, вместе взятых, писательница умалчивать не стала.

«Окинув взглядом комнату, Сесилия пожелала в душе, чтобы у ее невестки либо сердце было не такое щедрое, либо родственников поменьше. Брак Эдуарда и Елизаветы оказался гораздо счастливее, чем можно было ожидать, Елизавета — превосходная жена. Но ее приданому не позавидуешь. Правда, воспитатель для принцев, пожалуй, выбран удачно: может быть, старший брат Елизаветы, Риверс, излишне честолюбив и любит мишурный блеск — сразу видно выскочку, но он человек воспитанный, для присмотра за ребятами во время учебы в замке Ладло лучшего не сыскать. Зато остальные!.. Четверо братьев, семь сестер, двое детей от первого брака — и половины хватило бы за глаза.

Сесилия перевела взгляд с играющих в жмурки детишек на взрослых, стоящих у обеденного стола. Анна Вудвилл замужем за наследником графа Эссекса. Элинор Вудвилл — за наследником графа Кента. Маргарет Вудвилл — за наследником графа Аренда-ля. Екатерина Вудвилл — за герцогом Бекингемом. Джакетта Вудвилл — за лордом Стрейнджем. Мэри Вудвилл — за наследником лорда Херберта. Джон Вудвилл тоже женат — на вдовствующей герцогине Норфолк, экое бесстыдство — взять в жены старуху, которая ему годится в бабки. Хотя, конечно, приток свежих сил нужен старинным семьям, он укрепляет их, впрочем, такая подпитка шла всегда. Но столь внезапно, да еще из одного источника! На политическую жизнь страны подействовала как лихорадка эта чужеродная, трудная для усвоения примесь. Вот к чему привел безрассудный брак.

Не беда. Впереди много времени, в конце концов все образуется. Возникшая в государстве мощная группировка потеряет напор, истончится и постепенно утратит вызывающую взрывчатую силу. У Эдуарда, при всей его светскости, ум острый, он уже почти двадцать лет крепкой рукой удерживает на плаву корабль власти, справится он и на этот раз. Никто не правил Англией так беззаботно и в то же время так деспотически, как ее мудрый, ленивый, не пропускающий ни одной юбки сын.

Все в конце концов образуется.

Она собиралась встать и присоединиться к общему разговору о конфетах, не стоит давать повод для кривотолков, скажут, что она держится в стороне из-за Вудвиллов — они, мол, ей не по душе, но тут ее внучка Елизавета со смехом вырвалась из детской свалки и, запыхавшаяся, упала рядом на стул.

— Я уже выросла из этих игр, — говорит она, еле переводя дух, — да и одежда рвется ужасно. Бабушка, вам нравится мое новое платье? Пришлось подлизываться к отцу. Он меня уверял, что сойдет и старое — из золотисто-коричневого шелка. То самое, что сшили к приезду тетушки Маргарет из Бургундии. Отец всегда замечает, как одета женщина, — просто беда! Он чересчур хорошо разбирается в женских тряпках. Вы знаете, дофин не собирается на мне жениться. Папа зол, а я счастлива. Я поставила десять свечек святой Екатерине. Потратила все свои карманные деньги. Не хочу покидать Англию, ни за что! Бабушка, вы мне поможете?

Сесилия улыбнулась в ответ и обещала свою поддержку.

— Старая Анкарет, та, что предсказывает будущее, говорит, что я стану королевой. Непонятно, как это может произойти, — ведь нет ни одного принца, за которого можно выйти замуж.

Елизавета помолчала, а потом тихонько шепнула:

— Она сказала, я буду королевой Англии. Верно, была навеселе. Уж очень она любит подогретое вино с пряностями».

Намекать на будущий брак Елизаветы с Генрихом VII, коль скоро не собираешься говорить о том, что случится перед этим, — нечестный прием и отдает безвкусицей. Если читатель знает, что Елизавета вышла замуж за первого короля из династии Тюдоров, значит, он знает и об убийстве ее братьев. Так туманный намек бросает зловещий отблеск на радостную сцену, которой заканчивается книга.

Впрочем, судя по тому, что он успел просмотреть, в целом роман удался. Надо будет как-нибудь выкроить время и вернуться к пропущенным главам.

 

VII

Грант выключил свет. Он уже почти засыпал, как вдруг у него в мозгу словно что-то щелкнуло: «Но ведь Томас Мор — это Генрих Восьмой!»

Он тут же проснулся и снова включил настольную лампу.

Инспектор, конечно, не думал, что Томас Мор и Генрих VIII — одно и то же лицо, но в системе ячеек по правлениям Томас Мор относился к эпохе Генриха VIII.

Грант лежал, глядя на пятно разлившегося по потолку света, и думал. Томас Мор был канцлером у Генриха VIII, но он жил также и во время долгого правления Генриха VII, жил он также и при Ричарде III. Что-то тут не так.

Он потянулся за «Историей Ричарда III». Вместо предисловия в книге приводилось краткое жизнеописание Мора, но Грант до сих пор не удосужился его прочитать. Теперь он вернулся к началу, чтобы понять, каким образом Мору удалось стать одновременно и канцлером Генриха VIII, и биографом Ричарда III. Сколько же лет было Мору в дни правления Ричарда III?

Ему было пять лет.

В то время, когда состоялась драматическая сцена совета в Тауэре, Томасу Мору было пять лет. Ему исполнилось восемь, когда Ричард погиб в битве при Босворте.

Значит, «История» написана им с чужих слов.

А для полицейского нет ничего хуже пересказа чужих слов. Особенно если это свидетельское показание.

Гранту стало противно, и он сбросил драгоценную книгу на пол, даже не подумав, что она принадлежит Публичной библиотеке, а ему дана только из любезности и только на четырнадцать дней.

Мор вовсе не знал Ричарда III. Он вырос при правлении Тюдоров. Книга стала библией для историков всего мира в том, что касалось Ричарда III, отсюда черпал материал для своих хроник Холиншед, в соответствии с ней была написана шекспировская пьеса, и, даже если Мор был свято убежден, что все, написанное им, — правда, его рассказ для следствия не ценнее болтовни кумушек. Все-то у них чистая правда: «Нет, я сама не видела, но мне говорили абсолютно надежные люди». Треп это все, как говорит кузина Лора. Ни аналитический ум Мора, ни кристальная честность залогом достоверности его рассказа не являются. Были ведь люди, и умные люди, которые поверили в легенду о маршевом броске русских войск через Британию. Грант слишком хорошо изучил человеческую натуру, чтобы принимать на веру свидетельские показания, основанные на том, что кому-то, не свидетелю даже, рассказали или что этот кто-то, помнится, видел.

Неприятно.

При первом же удобном случае надо достать описание краткого царствования Ричарда III, сделанное его современником. А сэра Томаса Мора Публичная библиотека может получить хоть завтра, пусть подавятся своими двумя неделями. То, что Томас Мор был мученик и великий мыслитель, для него, Гранта, ничего не значит. Он, Алан Грант, знал великих мыслителей столь легковерных, что готовы были поверить любому самому идиотскому рассказу. Один большой ученый принял кусок желтого муслина за свою покойную тетушку, потому что неграмотный медиум с задворок Плимута его в этом уверил. А другой ученый, крупнейший специалист по человеческой психике и эволюции разума, заявил, что ему нет дела до того, что говорит полиция, он сам сумеет отличить правду от лжи, уж его-то не надуешь, — а результат? Обчистили специалиста как липку. Для него, Гранта, рассказ Томаса Мора больше не существует, его нет и не было, завтра нужно все начинать сначала.

Грант был зол на весь белый свет, так и заснул сердитый, и к утру злость не прошла.

— Вам известно, что ваш сэр Томас Мор вообще' ничего не знал о Ричарде Третьем? — сердито сказал Грант Амазонке, лишь только ее могучая фигура показалась в дверях палаты.

Она взглянула на него с тревогой, напуганная не столько словами, сколько его гневом. Казалось, она вот-вот расплачется.

— Ну что вы, он не мог не знать, — запротестовала она. — Он ведь жил тогда.

— Ему было восемь лет, когда Ричард умер, — беспощадно заявил Грант. — Он знал только то, что услышал от других. Как я. Или как вы. «Истории Ричарда III» верить нельзя. Она просто пересказ слухов и чужих мнений.

— Вам стало хуже с утра? — обеспокоенно спросила она. — А температура не поднялась?

— Как температура, не знаю, а вот давление подскочило точно.

— Боже мой! — охнула она, поняв его буквально. — А ведь вы так хорошо себя чувствовали. Сестра Ингем тоже расстроится. Она так гордилась вашими успехами.

Ну и ну! Карлица, значит, им гордилась — миленькая новость! Пусть бы ей назло у него действительно поднялась температура.

Приход Марты прервал его научные изыскания: сверяясь с градусником, инспектор исследовал, что первично — дух или материя.

Итак, Карлица видела только свою заслугу в том, что он потихоньку шел на поправку, ну а Марта, похоже, считала, что настроение Гранта улучшилось исключительно благодаря ей. Она была в восторге, что их с Джеймсом поход в магазин увенчался таким успехом.

— Значит, ты все-таки остановился на Перкине Уорбеке? — спросила она.

— Да нет. Он тут ни при чем. Скажи, почему ты принесла портрет Ричарда Третьего? Разве в его жизни не все ясно?

— С ним вроде бы все в порядке. Наверное, мы захватили его как иллюстрацию к истории Перкина Уорбека. Хотя нет. Я вспомнила. Джеймс поднял открытку и сказал: «Если Грант помешался на лицах, вот лицо — как раз для него!» И добавил, что на портрете самый знаменитый убийца, а кажется — ему по крайней мере, — что святой.

— Святой! — воскликнул Грант и тут же вспомнил: — Крайне совестливый.

— О чем ты?

— Да так. Это о первом моем впечатлении от портрета. А тебе он святым не кажется?

— Не вижу против света, — она поднесла открытку к глазам.

А ведь для Марты, как и для сержанта Уильямса, лица представляют профессиональный интерес. Оба они о характере человека судили по лицу: по излому бровей, по складкам у рта. Более того, работая над ролью, Марта сама создавала лицо персонажа.

— Сестра Ингем считает его угрюмым. Сестре Дэррол он кажется злодеем. Хирург предполагает у него полиомиелит. Сержант видит в нем судью. Старшая сестра думает, что его мучат угрызения совести. А ты? Что ты думаешь?

Марта ответила не сразу. Подумав, она сказала:

— Странно. В первую минуту кажется, что у него неприятное, даже отталкивающее лицо. Лицо брюзги. Но если смотреть дольше, видишь, что все не так. Оно у него спокойное. И действительно благородное. Поэтому, видно, Джеймс и сказал, что у него лицо святого.

— Не знаю. Думаю, не поэтому. Мне кажется, он считает его человеком чести и совести.

— Так ли, эдак ли, но лицо незаурядное. Не просто набор органов чувств, чтобы дышать, видеть, есть. Удивительное лицо. Если внести небольшие изменения, получится Лоренцо Великолепный.

— А может, это и есть портрет Лоренцо Медичи и все, что мы говорим, относится к нему?

— Конечно же, это — Ричард. Что за странная мысль?

— Но ведь в нем все противоречит историческим данным. А в надписях к портретам случались ошибки.

— Все бывало. Но в том, что это Ричард, сомневаться не приходится. Оригинал, или то, что считается оригиналом, висит в Виндзорском дворце. Так сказал Джеймс. Портрет был включен в имущественную роспись Генриха Восьмого, а ей добрых четыреста лет. Существуй также копии портрета — в Хатфилде и Олбери.

— Значит, это Ричард, — покорно кивнул Грант, — и я ничего не смыслю в лицах. У тебя есть знакомые в Британском музее?

— В Британском музее? — переспросила Марта, не отрывая глаз от портрета. — Нет, кажется, нет. Так сразу не вспомню. Я как-то заходила туда, чтобы взглянуть на египетские ювелирные изделия, — я тогда играла Клеопатру вместе с Джоффри. Ты видел Антония в его исполнении? Сплошная претензия. Жутковато там, в музее. Нагромождение старинных вещей всех веков. Чувствуешь себя ничтожной пылинкой — как ты перед звездами. А что тебе надо от Британского музея?

— Я хотел бы найти рассказ о событиях тех дней, сделанный во время правления Ричарда Третьего. В его время и его современником.

— Значит, досточтимый сэр Томас тебе не нравится?

— Досточтимый сэр Томас — просто старый сплетник, — разозлился Грант. К уважаемому всеми Томасу Мору он питал дикую неприязнь.

— Вот так так! А милый человек, выдавший мне книгу, просто благоговел перед ним. По его мнению, «История Ричарда III» — это евангелие от святого Томаса.

— Какое там евангелие! — оборвал Грант. — Он писал об Англии времен Плантагенетов — при Тюдорах и под чью-то диктовку. Ему самому при Ричарде было всего пять лет.

— Пять?

— Ну да.

— О Господи! Вот тебе и информация из первых рук!

— Да уж, из первых! И вообще, Томасу Мору можно верить не больше, чем, ну, скажем, букмекеру. Он — лицо заинтересованное. Раз он был на службе у Тюдоров, значит, в том, что касается Ричарда Третьего, ему доверять нельзя.

— Ты прав. Но что ты хочешь узнать о Ричарде, ведь в его жизни, ты сам говоришь, нет загадок?

— Я хочу узнать мотивы его поступков. Ничего загадочнее я до сих пор не встречал. Из-за чего он так неожиданно переменился? Пока Эдуард был жив, он вел себя безукоризненно. И был ему предан.

— Да, но верховная власть — всегда искушение.

— Он был назначен регентом до совершеннолетия Эдуарда Пятого. Протектором Англии. Судя по всему, он должен был этим удовлетвориться. Для него, казалось, не было ничего важнее, чем стоять на страже интересов племянника и государства в его лице.

— Может, мальчишка был невыносим, и Ричард решил его наказать? Почему нам всегда представляется, что жертва преступления — сама невинность? Скажем, библейский Иосиф. Я, например, уверена, что несносный юнец сам напросился, чтобы его столкнули в колодец. Может, принц Эдуард тоже только и дожидался, чтобы им занялись?

— Но принцев было двое, — напомнил Грант.

— Да, правда. Конечно, это не объяснение. Страшное зверство. Кроткие агнцы! Ох!

— Что ты охаешь?

— Да так, вспомнила кое-что. Благодаря агнцам.

— Так в чем дело?

— Нет-нет, пока я ничего не скажу. Ну, мне пора.

— Ты успела очаровать Мадлен Марч? Она будет писать пьесу?

— Да как сказать, контракт еще не подписан, но мне кажется, мысль запала ей в душу. Au revoir, милый, загляну на днях.

Она вышла, столкнувшись на пороге с зардевшейся от смущения Амазонкой, и разговор вылетел у Гранта из головы, а на следующий день в его палату завернул агнец. Агнец носил очки в роговой оправе, которые почему-то еще сильнее подчеркивали его сходство с ягненком. Грант дремал, его негодование улеглось, он был в ладу с миром, права, видно, старшая сестра: история действительно дает человеку чувство перспективы. Кто-то робко постучал в дверь; должно быть, послышалось, решил Грант. В больницах обычно стучат довольно громко.

— Войдите! — сказал он на всякий случай, и в проеме двери появился агнец. Ну конечно же, это был агнец Марты, и Грант, не удержавшись, рассмеялся.

Молодой человек сконфузился, нервно улыбнулся, длинным указательным пальцем поправил очки на носу, откашлялся и сказал:

— Мистер Грант? Меня зовут Каррадайн. Брент Каррадайн. Надеюсь, я вам не помешал?

— Нет-нет. Входите, мистер Каррадайн. Очень рад нашему знакомству.

— Меня прислала Марта, мисс Халлард, значит. Она сказала, я могу быть вам полезен.

— А чем именно, она вам не сказала? Пожалуйста, располагайтесь. Стул вы найдете в коридоре за дверью. Тащите его сюда.

Каррадайн был долговяз, мягкие светлые кудри обрамляли высокий лоб, шляпы не было, свободное твидовое пальто без пояса висело на нем широко и вольно — на американский манер. Что он американец, видно было невооруженным глазом. Каррадайн принес стул, уселся — пальто вокруг него легло, словно королевская мантия. Устроившись, он взглянул на Гранта добрыми карими глазами, даже тяжелым очкам в роговой оправе не удалось пригасить их сияния.

— Марта, мисс Халлард, значит, сказала, что вам нужно разыскать что-то в библиотеке.

— Сами-то вы чем занимаетесь?

— Изучаю исторические материалы — здесь, в Лондоне. Делаю, значит, научную работу по истории. Марта сказала, что это то, что нужно. Я ведь почти каждое утро работаю в Британском музее. Буду рад помочь вам, мистер Грант, если, конечно, смогу.

— Спасибо, очень мило с вашей стороны. А вы над чем работаете? У вас какая тема?

— Крестьянские восстания.

— Понятно. Ричард Второй.

— Верно.

— Значит, вас волнуют общественные проблемы?

Молодой человек вдруг, отнюдь не как прилежный ученик, ухмыльнулся и сказал:

— Да нет, просто я должен быть в Англии.

— И для этого нужен предлог?

— Все не так просто. Мне нужно алиби. Отец считает, что мне пора приступить к работе в нашем предприятии, заняться, значит, торговлей мебелью. У нас оптовая торговля. Почтовые заказы. По каталогу. Не поймите меня превратно, мистер Грант, мебель у нас добротная. Вечная. Да я для этого дела не гожусь, не тянет меня туда.

— А поскольку никакой экспедиции на Северный полюс не подвернулось, вам оставался разве что Британский музей.

— Что ж, тут, конечно, теплее. И я в самом деле люблю историю. По истории я всегда был первым. Ладно, если вам хочется знать правду, в Англию я приехал вслед за Атлантой Шерголд. Она играет дурочку в спектакле Марты, мисс Халлард, значит. У нее амплуа инженю. А в жизни Атланта отнюдь не дура.

— Без сомнения. Очень талантливая девушка.

— Вы ее видели?

— Вряд ли в Лондоне найдешь того, кто бы ее не видел.

— Да, правда. Спектакль не сходит с афиш. Мы с Атлантой думали, что он продержится каких-нибудь пару недель, помахали друг другу ручкой и простились ненадолго. Повод для приезда в Англию понадобился, когда выяснилось, что разлука может продолжаться вечно.

— Разве сама Атланта — повод не достаточный?

— Только не для отца. У нас в семье на нее вообще смотрят косо, а отец — хуже всех. Если случится заговорить о ней, иначе не назовет, как «эта твоя знакомая актерка». Отец — Каррадайн Третий, мебельный король, а ее отца только с натяжкой можно назвать Шерголдом Первым. Если уж быть точным, у него на Мейн-стрит небольшая бакалейная лавка. Но человек он прекрасный, соль земли, уверяю вас. А сама Атланта там у нас, в Штатах, еще не составила себе имени. Я говорю о сцене. Это ее первый большой успех. Потому она и не хочет разрывать контракт и возвращаться домой. По правде говоря, туда ее придется тащить силой. Она считает, что у нас ее не ценят.

— Вот вам и пришлось заняться научной работой.

— Понимаете, я должен был выдумать что-то такое, что можно делать только в Лондоне. Историей я начал заниматься в колледже. Так что Британский музей подошел как нельзя лучше. Я счастлив, а перед отцом всегда могу оправдаться работой.

— Тоже верно. Более симпатичного алиби я до сих пор не встречал. Кстати, а почему все-таки крестьянские восстания?

— Мне нравится этот период. А восстания, надеюсь, придутся по вкусу отцу.

— Значит, это он интересуется общественными проблемами?

— Не в том дело, он терпеть не может королей.

— Каррадайн Третий? Ненавидит королей?

— Смешно, правда? Я бы не удивился, обнаружив в одном из его сейфов спрятанную корону. Может, время от времени он вынимает ее, с пакетом под мышкой прокрадывается на Центральный вокзал и там, в мужском туалете, примеряет тайком. Боюсь, я утомил вас, мистер Грант, собственными делами. Я же не с этим пришел. Я пришел…

— Зачем бы ни пришли, вы для меня — манна небесная. Посидите, отдохните, если есть время.

— О, времени у меня всегда сколько угодно, — сказал молодой человек, расплетая длинные ноги и вытягивая их перед собой, так что носком туфли задел прикроватный столик, стоявший на приличном от него расстоянии, портрет Ричарда III качнулся и слетел на пол. — О, простите! Я ужасно неловок. Никак не привыкну к своим длинным ногам. Хотя уж пора бы — в двадцать два-то года. — Он бережно поднял открытку, рукавом смахнул с нее пыль и остановил на портрете заинтересованный взгляд. — Richardus III, Ang. Rex, — прочитал он вслух.

— Вы — первый, кто заметил на картине надпись, — сказал Грант.

— В нее нужно уткнуться носом, иначе не разглядишь. А вы — первый, у кого вместо какой-нибудь красотки стоит портрет короля.

— Да, он красотой не блещет.

— Не знаю, — медленно сказал юноша. — Лицо у него неплохое. У нас в колледже был профессор, на него похож. Добрейшей души человек, а вид у него был слегка желтушный, он сидел на молоке, лекарства им запивал. Так вам нужны исторические сведения о Ричарде Третьем?

— Да. Ничего сверхъестественного мне не требуется. Я хочу знать, кому из писателей того времени можно доверять.

— Ну, это не сложно. Время, близкое к моему. К периоду, значит, что я изучаю. Да и сэр Катберт Олифант, наш с вами современник, пишет не только о крестьянских восстаниях, но и о правлении Ричарда Третьего. Вы читали Олифанта?

Грант ответил, что не читал ничего, кроме школьных учебников и сэра Томаса Мора.

— Мора? Канцлера Генриха Восьмого?

— Да.

— А он не слишком тенденциозен?

— Мне казалось, что я читаю политический памфлет, — ответил инспектор, только тут разобравшись, какой привкус остался у него после чтения «Истории Ричарда III». Это не был беспристрастный отчет государственного служащего, тут явно были задеты личные чувства.

Впрочем, хроника Мора больше всего смахивала на репортаж из бульварной газетки. Репортаж с черного хода.

— Вы что-нибудь знаете о Ричарде?

— Он прикончил племянников и был готов отдать королевство за коня. Да, вот еще что: у него были два прихвостня, которых звали Котом и Крысой.

— Что?!

— Есть такой стишок:

— Да-да, помню. А вот о ком это, совсем из головы прочь. Вы не знаете?

— Понятия не имею. Этот период мне знаком не слишком хорошо. А почему вы так заинтересовались Ричардом Третьим?

— Из-за Марты. Она посоветовала мне провести какое-нибудь теоретическое расследование, раз настоящее мне пока не под силу. И поскольку меня всегда интересовали лица, она принесла мне портреты возможных подследственных. В жизни каждого была какая-нибудь тайна. Ричард Третий попал в этот набор более или менее случайно, но мне он показался самым загадочным из всех.

— Он? Почему?

— Совершил самое мерзкое преступление в истории, а лицо у него как у мудрого судьи и великого правителя. Он был человеком исключительно культурным и жил достойно. Между прочим, у него действительно были административные способности. Управлял Северной Англией, и превосходно. Был хорошим полководцем и хорошим солдатом. Не известно ничего порочащего о его личной жизни. А вот его брат только и делал, что волочился за юбками. Хуже был разве что Карл Второй.

— Эдуард Четвертый. Да, помню. Шесть футов росту, образец мужской красоты. Может, Ричарда измучила зависть? Зависть и родила в нем желание уничтожить даже семя красавца брата.

Грант прежде об этом не думал.

— Вы полагаете, Ричард питал скрытую ненависть к Эдуарду?

— Почему скрытую?

— Даже те, кто не любил Ричарда, отмечали его преданность старшему брату. С двенадцати-тринадцати лет Ричард постоянно находился рядом. Паршивой овцой в стаде был Джордж.

— Какой Джордж?

— Герцог Кларенс.

— А! Тот самый, что утонул в бочке с мальвазией.

— Тот самый. Вот почему они всегда были только вдвоем. Несмотря на десять лет разницы. А может, благодаря ей обычно при такой разнице в годах младший брат видит в старшем свой идеал.

— Будь у меня горб, — сказал задумчиво Каррадайн, — я возненавидел бы брата за то, что все досталось ему: и слава, и женщины, и мое место под солнцем.

— Может быть, и так, — не сразу ответил Грант. — Лучшего объяснения у нас пока нет.

— Знаете, он мог даже себе не признаваться в этом чувстве. Возможно, оно сидело глубоко в подсознании. Но замаячил призрак короны, и все в нем закипело. Взбунтовалось все его естество. «Вот и пришло мое время, — сказал он себе. — Столько лет на побегушках, вечно на шаг сзади — и никакой благодарности! Теперь мне за все заплатят. Теперь-то мы посчитаемся!»

Странно, Каррадайн по чистой случайности употребил для характеристики Ричарда те же слова, что и Пейн-Эллис. «Вечно на шаг сзади». На ступенях Бейнардского замка он стоял позади светловолосых, крепко сбитых Маргарет и Джорджа — так представила себе писательница Ричарда во время прощания с уезжавшим на войну отцом. «Как всегда, на шаг сзади».

— Значит, вы говорите, он до преступления был вполне приличным человеком, это интересно! — сказал Каррадайн, характерным жестом поправляя дужку очков. — Таким он больше похож на существо из плоти и крови. У Шекспира ведь Ричард карикатура, не человек Мистер Грант, я с удовольствием займусь поиском информации для вас. После моих крестьян хоть какое-то разнообразие.

— Кот и Крыса вместо Уота Тайлера и Джона Болта.

— Угу.

— Буду вам весьма признателен. Что бы вы ни раскопали, все сгодится. Но в первую очередь меня интересует описание событий тех дней из уст их современника. Ведь трясло всю страну. Я хочу знать, что думали обо всем этом жившие тогда люди. Мало ли что нагородили Мору о событиях, происшедших в его детстве, да еще при другой династии!

— Я постараюсь разузнать, кто считается летописцем того периода. Может, Фабиан? Или он писал во времена Генриха Седьмого? Ладно, я все разведаю. А пока что не хотите ли взглянуть в Олифанта? Сегодня он самый значительный историк того периода.

Грант с радостью принял предложение.

— Завтра по пути в музей закину вам книгу, ее ведь можно оставить внизу, у вахтера? А как только узнаю что-нибудь о тогдашних писателях, загляну к вам с новостями. Устраивает?

— Еще бы, — ответил Грант.

Каррадайн-младший вдруг застеснялся и снова стал похож на ягненка, хотя во время разговора Грант об этом сходстве не вспомнил ни разу. Чуть слышно выговорив: «Спокойной ночи», Брент выскользнул из комнаты, колыхнув фалдами пальто.

«Да, Атланта Шерголд сделала удачный выбор, — подумал про себя Грант, — вне зависимости от того, сколько у него денег».

 

VIII

— Ну, как тебе мой агнец? — спросила Марта, появившись у Гранта.

— Спасибо тебе. И как только удалось такого найти?

— Что его искать? Все время крутится под ногами. Можно сказать, живет в театре. «Бурю в стакане воды» смотрел, наверное, раз пятьсот. Если его нет в зале, значит, торчит в гримерке у Атланты. Скорей бы уж они поженились, перестанет, надеюсь, постоянно маячить перед глазами. Знаешь, они целомудренны. Идиллия! — По-актерски понизив голос, она доверительно сказала: — Вдвоем они хорошо смотрятся. Больше похожи на близнецов, чем на влюбленных. Всецело доверяют друг другу — поистине две половины единого целого. Никогда не ссорятся, споров и тех не слышно. Совершеннейшая идиллия! Это Брент тебе принес?

Она постучала указательным пальцем по толстому тому Олифанта.

— Да, оставил внизу, у вахтера.

— Трудно, должно быть, такую переварить?

— С виду, действительно, не располагает. Но стоит только начать, и пойдет как по маслу. Это учебник истории для студентов. Задокументировано все до последней мелочи.

— Уф-ф!

— Зато я узнал, откуда досточтимый сэр Томас Мор черпал сведения о Ричарде.

— Ну? Откуда же?

— От некоего Джона Мортона.

— А это кто?

— Он был архиепископом Кентерберийским при Генрихе Седьмом. Злейший враг Ричарда.

Умей Марта свистеть, она бы точно свистнула.

— Тоже мне первоисточник!

— И тем не менее его «История» стала первоисточником. Сначала для Холиншеда с его хрониками, а потом и для Шекспира.

— Значит, это версия человека, ненавидевшего Ричарда. Я не знала. А почему Томас Мор следует Джону Мортону, а не кому-нибудь еще?

— Кому бы он ни следовал, все равно это была бы тюдоровская версия. Томас Мор воспитывался в доме Мортона. Кроме того, сам Мортон был непосредственным участником описываемых событий — вполне естественно принять версию очевидца, к тому же услышанную из его собственных уст.

Марта снова указала на Олифанта.

— И этот скучный, толстый историк тоже признает, что рассказ Томаса Мора не отличается объективностью?

— Олифант? Не прямо. По совести говоря, в том, что касается Ричарда, он сам не слишком последователен. То у него Ричард — замечательный полководец и государственный деятель, который придерживается строгих правил и ведет достойную жизнь, то вдруг говорится, причем на той же самой странице, что «Ричард был человек беспринципный, он готов был пролить море крови, чтобы заполучить корону, замаячившую перед ним… Сначала Олифант неприязненно заявляет: «Мы вынуждены сделать вывод, что Ричард не знал угрызений совести», а на следующей странице приводит выдержку из «Истории» Мора, в которой описывается, как измученный угрызениями совести король проводит ночи без сна, — и так далее и тому подобное.

— Значит, твой скучный Олифант отдает предпочтение Алой розе?

— Ну, я так не думаю. Вряд ли он сознательно предпочитает Ланкастеров. Хотя, пожалуй — что-то он слишком спокойно относится к узурпаторству Генриха Седьмого. Я не помню, чтобы он хоть раз откровенно признал, что у Генриха не было никаких прав на престол.

— Кто же тогда его поддерживал? Генриха, я имею в виду?

— Ланкастеры — то, что от них осталось, выскочки Вудвил-лы, народ, которого могла оттолкнуть от Ричарда гибель принцев. На стороне Генриха были все, в чьих жилах был хотя бы след ланкастерской крови. Генрих и сам все прекрасно понимал, недаром в декларации своих прав на престол поставил на первое место «право оружия», а уж потом — ланкастерскую кровь — «De jure belli et de jure Lancastrie». Он и был-то всего-навсего старшим в побочной линии, ведущей свое начало от незаконного сына Джона Ганта.

— Я о нем ничего не знаю, кроме того что он был несметно богат и фантастически скуп. Помнишь прелестный рассказ Киплинга, как он посвятил в рыцари одного ремесленника — не за мастерство, а за то, что тот сумел сэкономить на резьбе королевские деньги?

— А как же — заржавленным мечом, вытащенным из-за гобелена. Значит, пока что ты еще далек от понимания истинной природы Ричарда?

— Так же как сэр Катберт Олифант. С той единственной разницей, что я это понимаю, а он нет.

— А моего агнца ты видишь у себя часто?

— Он приходил только раз — три дня назад. Видно, раскаялся, что опрометчиво дал обещание поработать со мной.

— Не может быть. Я за него ручаюсь. Верность — его знамя, его кредо.

— Как у Ричарда.

— Да что ты!

— Девиз Ричарда: «Loyaulte me lie» — «Связан верностью».

Послышался робкий стук в дверь, и в ответ на приглашение

Гранта в дверях появился Брент Каррадайн в развевающемся пальто.

— Ох, простите, я, наверное, не вовремя. Не знал, что вы здесь, мисс Халлард. В коридоре я столкнулся со Статуей Свободы, она почему-то решила, что у вас, мистер Грант, никого нет.

Грант сразу же понял, кого имеет в виду Брент. Марта заявила, что уже уходит, ведь Брент куда более желанный гость, чем она, во всяком случае сейчас. Значит, надо оставить их наедине — изучать в тишине и покое душу убийцы.

Вежливо раскланявшись у дверей с Мартой, Брент повернулся и сел на стул — с видом англичанина, принимающегося за портвейн после ухода из-за стола женщин. Неужели, несмотря на свое в общем-то полное подчинение женщине, американцы тоже испытывают подсознательное облегчение, оставшись в чисто мужской компании? На вопрос Брента, как ему понравился Олифант, Грант ответил, что сэр Катберт пошел у него довольно легко.

— Я случайно выяснил, кто такие Кот и Крыса. Это были вполне добропорядочные государственные служащие Уильям Кейтсби и Ричард Ратклифф. Кейтсби был спикером палаты общин, а Ратклифф заседал в комиссии по выработке условий мирного договора с Шотландией. Удивительно, как звучание тех или иных слов превращает стишок в злой политический куплет. Боров — это, конечно, вепрь в гербе Ричарда. Вы бывали в наших пивных барах?

— Еще бы. Они у вас лучше, чем у нас.

— Значит, ради пива «Под вепрем» вы прощаете нам наши ванные?

— «Прощаете» — пожалуй, слишком сильно сказано. Я их просто не принимаю в расчет.

— Великолепно. Но вам придется еще кое-что скинуть со счетов. Помните эту вашу теорию, что горбун Ричард ненавидел брата из-за его красоты? Так вот, согласно сэру Катберту, горб Ричарда — миф. Как и высохшая рука. Никакого сколько-нибудь заметного уродства у него не было. Ничего серьезного по крайней мере. Левое плечо чуть ниже правого — и все. Да, вы узнали, кто из историков работал при Ричарде?

— Никто.

— Вообще никто?

— В том смысле, как вы это понимаете. Писатели во времена Ричарда жили, но писали они после его смерти. Для Тюдоров. Что сразу же ставит под сомнение их объективность. Существует где-то монастырская хроника, написанная на латыни, мне еще не удалось до нее добраться. Но я тоже сделал открытие: «История Ричарда III» приписывается Томасу Мору не потому, что он действительно был ее автором, а потому, что она была найдена среди его бумаг. Это была незавершенная копия какой-то хроники.

— Интересно! — воскликнул Грант. — Копия была сделана Мором, я вас правильно понял?

— Да, почерк его. Копия сделана, когда ему было приблизительно тридцать пять лет. Книгопечатание в те дни еще не было широко распространено, книги обычно переписывались.

— Угу. А поскольку сведения, несомненно, исходят от Мортона, очень может быть, что и хроника написана им.

— Вот-вот.

— Тогда понятна эта… невзыскательность. Такой честолюбец, как Мортон, не погнушается кухонной сплетней. Вы о нем что-нибудь знаете?

— Ничего.

— Мортон был юристом, потом сделался церковником, история не знает более гибкого человека. Сначала он держал сторону Ланкастеров, но оказалось, что Эдуард прочно сидит на троне. Тогда он принял сторону Йорков, и Эдуард назначил его епископом Илийским. Но когда королем стал Ричард, Мортон снова отшатнулся от Йорков, сначала поддерживал Вудвиллов, потом Генриха Тюдора, от него он получил кардинальскую митру — Генрих назначил его архиепископом…

— Минуточку! — обрадованно воскликнул Брент. — Ну конечно, я его знаю. Это ведь его выдумка — «вилы Мортона»: «Мало тратишь, значит, у тебя кое-что осталось и для короля; много тратишь, значит, богат, и у тебя есть чем поделиться с королем».

— Да, это он. Помогал королю выжимать из народа последние соки. Кстати, я только сейчас разобрался, почему он так возненавидел Ричарда — задолго до гибели принцев.

— Ну?

— Людовику Одиннадцатому удалось подкупить Эдуарда: английский король за большую взятку согласился заключить не слишком почетный мир с Францией. Ричард страшно злился по этому поводу и решил устраниться: сделка была грязная. Отклонил он также предложение крупной суммы. Все, что касалось денег, да и самого дела, Мортон принимал близко к сердцу. Он ведь был на жалованье у Людовика. И получал немало. Две тысячи крон в год. Ричард не стеснялся в выражениях, Мортону пришлось проглотить немало оскорблений, хотя деньги, конечно, способны позолотить любую пилюлю.

— Наверное, вы правы.

— К тому же в правление сурового Ричарда он не мог рассчитывать на столь же головокружительную карьеру, как при легкомысленном Эдуарде. Он стал бы на сторону Вудвиллов, даже если бы не было никакого убийства.

— Кстати об убийстве… — начал было Брент и снова замолк

— Да?

— Об убийстве детей… Странно, что об убийстве молчат все источники до единого.

— Как так «молчат»?

— Я три дня просматривал документы того времени: письма и прочее. Нигде нет ни слова об этом, ровным счетом нигде.

— Может, люди боялись огласки? В те времена сдержанность окупалась.

— Да, но вот что еще более странно. Генрих, как вы знаете, заставил парламент принять посмертный акт обвинения Ричарда. Парламент, значит, этот акт утвердил. Так вот, Генрих обвиняет своего предшественника в жестокости и тирании и ни словом не упоминает об убийстве принцев.

— Что?! — воскликнул ошеломленный Грант.

— Да, да, именно так, хотите верьте, хотите нет.

— Вы уверены?

— Еще бы.

— Но после битвы при Босворте Генрих двинулся на Лондон и сразу же занял Тауэр. Если бы он не нашел принцев во дворце, поднялась бы такая буча! Ведь у него в руках был козырный туз!

— Грант замолчал, задумавшись о странном поведении Генриха. На подоконнике громко ссорились воробьи. — До меня не доходит, — наконец произнес он, — как он мог умолчать о главном и не воспользоваться отсутствием принцев в своих интересах — не понимаю, как это можно разумно объяснить?

Поудобнее устроив длинные ноги, Брент сказал:

— Одно объяснение есть, единственное. Значит, дети были во дворце.

И снова замолк. Они с Грантом поглядывали друг на друга и молчали. Долго молчали.

— Нет, не может быть, ерунда какая-то получается, сказал Грант. — А ведь все, должно быть, объясняется очень просто, только мы пока еще не знаем как.

— Например?

— Не знаю. Времени не было обдумать.

— А у меня, чтобы думать, было три дня, но ничего путного я не выдумал. Всем известным фактам соответствует единственное объяснение: когда Генрих занял Тауэр, дети были живы. Обвинительный акт был невероятно наглый: сторонники Ричарда, верные слуги короля-помазанника, выступившие против узурпатора, обвинялись в измене. Генрих и Ричарда обвинял в мыслимых и немыслимых грехах. Тем не менее банальные жестокость и тирания — все, что он мог придумать. О детях нет и помину.

— Потрясающе.

— Невероятно, но факт.

— Так ведь это значит, что ни при жизни Ричарда, ни сразу же после его смерти никакого обвинения в убийстве принцев не было.

— Вот именно.

— Но… Одну минуточку. Тиррел был повешен за убийство. И он признался в своем преступлении. Погодите, погодите. — Грант потянулся за Олифантом и принялся быстро листать книгу, пытаясь что-то найти. — Тут все описано. Ровным счетом никаких тайн. Статуя Свободы, и та все знает.

— Какая Статуя Свободы?

— Сестра, которую вы встретили в коридоре. Тиррел совершил убийство, его судили, и он перед смертью во всем признался.

— Значит, это случилось сразу же после того, как Генрих вошел в Лондон?

— Минутку… Нашел. — Он пробежал глазами абзац. — Нет, суд состоялся в 1502 году.

Грант вдруг понял, что говорит, и с озадаченным видом повторил:

— В 1502-м…

— Да, но… Но ведь…

— Верно. Почти двадцать лет.

Брент полез в карман за сигаретами, вынул пачку и тут же поспешно спрятал.

— Курите, пожалуйста, — разрешил Грант. — А мне не помешал бы глоток чего-нибудь покрепче. У меня совсем мозги набекрень. Как в детстве, когда водишь в жмурки и тебя хорошенько раскрутят.

— Угу. В глазах туман, и голова идет кругом, — сказал Брент, закуривая.

Он молча глядел на воробьев.

— Сорок миллионов школьных учебников не могут ошибаться, — сказал наконец Грант.

— Вы так считаете?

— Да, но учебники ошибаются.

— Я привык доверять напечатанному, но теперь поостерегусь.

— Что-то вы слишком быстро превратились в скептика.

— В этом виноват не только Ричард.

— Что же еще?

— Небольшой эпизод под названием «Бостонское побоище». Слышать приходилось?

— Конечно.

— Так вот, еще в колледже, работая над темой, я случайно обнаружил, что «Бостонское побоище» и не побоище вовсе, а так, не поймешь что: толпа забросала камнями английских караульных. Жертв было четверо. Я воспитан на «Бостонском побоище», мистер Грант. При одной только мысли о нем грудь мою распирало негодованием. Кровь закипала в жилах при мысли о беззащитном гражданском населении, скошенном огнем британских войск. Вы не можете себе представить, какой это был шок — узнать, что «Бостонское побоище» — что-то вроде стычки американских забастовщиков с полицией, обыкновенная уличная свара, заслуживающая разве что упоминания в местной газетке.

Грант молчал; Брент, сощурясь, пытался разглядеть против света, как отнесся к его словам Грант. Но Грант упорно смотрел в потолок, будто увидел там чудо.

— Может, поэтому я и люблю исторические исследования. — Брент сделал еще одну безуспешную попытку привлечь внимание инспектора и в свою очередь уставился на воробьев.

Грант молча потянулся за сигаретой, Брент вынул две и щелкнул зажигалкой.

Курили, слушая гомон воробьев.

Первым прервал молчание Грант.

— Тони панд и, — сказал он.

— Что?

Но Грант словно не слышал.

— Нечто подобное мне довелось наблюдать и в наши дни, — сказал он, обращаясь к потолку. — Все это — Тонипанди.

— Что такое Тонипанди? — спросил Брент. — Звучит как название лекарства. Ваш ребенок здоров? Может быть, у него появилась сыпь, он быстро устает и часто плачет? Дайте ему одну таблетку «Тонипанди», и результат не замедлит сказаться.

Не дождавшись ответа, Брент пробурчал:

— Ладно, можете оставить свое Тонипанди при себе. Я уж как-нибудь и без него обойдусь.

— Тонипанди, — произнес Грант, как и прежде, голосом лунатика, — так называется местность в Южном Уэльсе.

— Я предчувствовал, что это какая-нибудь пакость.

— Если вы отправитесь в Южный Уэльс, вам расскажут, что в 1910 году правительство отдало приказ войскам стрелять в бастующих шахтеров, вся вина которых была в том, что они отстаивали свои права. Вы также услышите, что за эту акцию ответствен Уинстон Черчилль, в то время министр внутренних дел, и что Южный Уэльс никогда не забудет Тонипанди.

Каррадайн посерьезнел:

— А все было совсем не так?

— На самом деле было вот что. Хулиганье одного городка в долине Ронды совершенно распоясалось. Разнузданные молодчики, круша все вокруг, принялись грабить магазины. Шеф полиции Гламоргана обратился в министерство внутренних дел с просьбой прислать войска для защиты населения. А когда шеф полиции считает ситуацию достаточно серьезной и обращается за помощью, у министра выбора нет. Однако Черчилль опасался, что войска, встретясь лицом к лицу с бунтовщиками, будут вынуждены стрелять, поэтому он приостановил отправку войск и послал вместо них корпус лондонской полиции, вооруженной разве что скатками из плащей. Войска стояли в резерве, все контакты с мятежниками пришлись на долю невооруженной полиции. Пролилась кровь: из одного-двух разбитых носов. Министра, между прочим, в палате общин подвергли суровой критике за «беспрецедентное вмешательство во внутренние дела Южного Уэльса». Вот что такое Тонипанди. Вот о каком расстреле шахтеров не забудет Уэльс.

— Да, — задумчиво сказал Каррадайн. — Да. Почти буквальное совпадение с «Бостонским побоищем». Из политических соображений сделали из мухи слона.

— Важно не то, что оба дела похожи. Важно другое: каждый, кто там был, прекрасно знает, что все выдумано — от начала до конца, и, однако, никто никогда и словом не возразил.

А со временем исчезает и последняя надежда на то, что правда когда-нибудь всплывет на свет. Все вымышлено, и вымысел превратился в легенду, а те, кто знает правду, молчат.

— Да, очень любопытно, очень. Так делается история.

— Вот именно, история. Я предпочитаю сбор фактов. В конце концов, человек может и солгать. А вот мелкие фактики прошлого — это сама истина. Например, объявление в газете. Купчая на дом. Цена перстня.

Грант глядел в потолок; снова в комнате был слышен только воробьиный гвалт.

— Что вас так удивило? — спросил Грант, повернув наконец голову и заметив, с каким выражением глядит на него Каррадайн.

— Я впервые вижу в вас полицейского.

— Я чувствую как полицейский. Мыслю как полицейский. Я постоянно задаю себе вопрос, который задает каждый полицейский, расследуя любое убийство: «Кому это выгодно?» Я ведь только сейчас сообразил, какая бессмыслица — эта расхожая теория, что Ричард избавился от детей, чтобы уверенней чувствовать себя на троне. Ладно, пусть он избавился от мальчиков. А как быть с пятеркой их сестер? Да у Джорджа еще двое. Правда, парламентский акт об измене Кларенса лишил его сына и дочь прав на престол, но ведь акт могли отменить, пересмотреть и тд. и т. п. Если права Ричарда на трон были сомнительны, он бы не знал покоя из-за этих семерых наследников престола.

— А они пережили Ричарда?

— Не знаю. Это надо выяснить. Старшая сестра принцев, как мы знаем, пережила Ричарда. Она стала женой Генриха Седьмого и королевой Англии.

— Слушайте, мистер Грант, давайте начнем все сначала. И чтобы никаких исторических монографий, никаких современных теорий, никаких посторонних мнений. Правда не в учебниках истории, она в бухгалтерских книгах.

— Метко сказано, — заметил Грант. — Вы это не для красного словца?

— Нет, конечно. Настоящая история пишется в документах, для истории не предназначенных. В счетах на королевский гардероб, в отчетах Тайного казначейства, в частной переписке, в приходно-расходных гроссбухах. Например, если утверждается, что леди Имярек была бездетной, а в расходной книге имеется запись: «Для сына миледи, рожденного в канун Михайлова дня, — пять ярдов голубой ленты, четыре с половиной пенса», резонно предположить, что сын у миледи все-таки был.

— Да, верно. Ну и с чего мы начнем?

— Это вы должны сказать. Ведь я просто у вас на подхвате.

— Вы — архивист, ученый.

— Благодарю. Так что вы хотите узнать?

— Ладно, для начала было бы полезно, да и поучительно узнать, как отреагировали на смерть Эдуарда главные действующие лица. Я, конечно, имею в виду Эдуарда Четвертого. Он умер внезапно, и его смерть должна была застать всех врасплох. Я хочу знать, как ее восприняли близкие к нему люди.

— Это нетрудно. Вас, конечно, интересует, что они делали, а не что думали?

— Естественно.

— Кто что думал — специальность историка, архивиста интересует, кто что делал.

— Мне только это и нужно. Я придерживаюсь старой пословицы: «Дела говорят громче слов».

— А кстати, что делал Ричард, узнав о смерти брата? Что пишет об этом сэр Томас? — спросил Брент.

— У сэра Томаса (иными словами, у Джона Мортона) Ричард пытается очаровать королеву и внушить ей, что для охраны и сопровождения принца из Ладло в Лондон нет нужды посылать большой отряд, а сам тем временем строит планы похищения мальчика.

— Значит, по его мнению, Ричард уже тогда намеревался захватить власть?

— Да.

— Ладно, пусть для нас останется тайной за семью печатями, кто что думал, но уж кто где был и что делал, мы непременно узнаем.

— Ничего другого я и не хочу. Только факты.

— Снова полицейский! — засмеялся юноша. — «Где вы были в пять часов пополудни пятнадцатого числа текущего месяца?»

— Что ж, это работает, уверяю вас, это работает.

— Ну и мне пора за работу. Как только что-нибудь узнаю, зайду. Я так вам благодарен, мистер Грант. Ваше поручение гораздо интереснее моих крестьян.

Он растворился в сгущающемся сумраке зимнего вечера; пальто, словно тога, висело на его худых плечах, придавая юноше достоинство и значительность академика.

Грант включил настольную лампу и долго, словно прежде ничего подобного не видел, вглядывался в узоры света на потолке.

Случайно вырвавшиеся у Брента слова — и перед Грантом редкая, захватывающая проблема. Проблема неожиданная и сложная.

Как это получилось, что ни при жизни Ричарда, ни сразу же после его смерти не было выдвинуто обвинение в убийстве принцев?

Генриху даже не понадобилось бы доказывать, что Ричард лично виноват в убийстве детей. Ведь он отвечал за их безопасность. И если Генрих, заняв Тауэр, не нашел детей, их отсутствие — самое надежное, самое верное средство вывалять в грязи мертвого соперника; разве могут сравниться с ним голословные обвинения в жестокости и тирании!

Грант поужинал, не замечая ни что он ест, ни что он вообще что-то ест.

Амазонка, забирая поднос с посудой, сказала ласково: «Хороший признак. От котлет не осталось ни крошки», только тогда он понял, что ужин завершен.

После еды Грант долго глядел на световые разводы на потолке, снова и снова перебирая в уме все, что знал о Ричарде, в надежде найти хоть какую-то зацепку, которая прояснила бы ему суть дела.

Нет, хватит, надо выбросить Ричарда из головы. Так он делал всегда, когда орешек не удавалось разгрызть сразу. Засыпаешь, стараясь не думать о деле, а утром, глядишь, в памяти всплывет что-то важное, какая-нибудь упущенная деталь.

Чем бы занять себя? Как отвлечься от дум, от акта об измене Ричарда? Повел глазами по сторонам: вон на столе стопка писем, есть среди них и от бывших заключенных. Теперь таких не встретишь: добрый старый тип нарушителя закона вышел из моды. Его место занял наглый молодой головорез, считающий себя центром мироздания, невежественный, как щенок, и безжалостный, как циркулярная пила. У взломщика-профессионала старого типа было свое, в общем-то, симпатичное лицо: то был либо тихий домосед, любящий семейные праздники и переживающий из-за детских миндалин, либо старый холостяк, преданный своим птицам, или коллекционирующий старые книги, или занятый разработкой хитроумной, но вполне надежной системы выигрывать в лотерею.

Разве хоть один из нынешних подонков пошлет фараону письмо с выражениями сожаления, что из-за несчастного случая тот лишен возможности продолжать работу на благо общества? Да такое никому из них и в голову не придет.

Писать письма, лежа навзничь, — труд каторжный, и Грант не спешил браться за дело. Да вот беда: сверху лежал конверт, надписанный почерком Лоры, а Лора вся изведется, если не получит ответа. В детстве они вместе проводили летние каникулы, а в одно прекрасное лето — в Шотландии — были даже слегка влюблены друг в друга. С того времени их связывала крепкая дружба. Надо написать Лоре, что он жив.

Слегка улыбаясь, Грант перечитал письмо: вспомнилась ему быстрая Терли, и плеск волн на перекатах, и свежий морозный запах горного вереска — на мгновение Грант забыл, что находится в больничной палате и жизнь его невыносимо скучна, однообразна, убога.

«Пат, будь он чуточку постарше — или помладше, — объяснился бы тебе в любви. Но ему десять лет, и он говорит: «Напиши Алану, что я спрашивал, как он себя чувствует». У него есть для тебя подарок — блесна собственного изобретения, получишь, когда приедешь к нам на поправку. Со школой у него сейчас нелады: узнав, что шотландцы за деньги выдали англичанам Карла I, решил, что к такой нации он принадлежать не хочет. Как я понимаю, он объявил единоличную забастовку против всего шотландского: не хочет ни учить географию и историю «этой ужасной страны», ни петь ее песни. Вчера вечером перед сном Пат заявил, что собирается принять норвежское подданство».

Грант взял со стола блокнот и написал карандашом:

«Дорогая Лора!

Если я скажу, что принцы из Тауэра пережили Ричарда III, ты очень удивишься?

Твой Алан.

P.S. Я почти здоров».

 

IX

— Вам известно, что в акте обвинения Ричарда Третьего ничего не говорится об убийстве принцев? — на следующее утро спросил у хирурга Грант.

— Да? Странно.

— Очень странно. Вы могли бы объяснить почему?

— Возможно, не хотели раздувать скандал? Честь семьи и все такое?

— Так ведь семьи-то у них разные. Ричард был последним в династии Плантагенетов. За Плантагенетами шли Тюдоры. Генрих Седьмой был первым.

— Да, конечно. Я забыл. История мне никогда не давалась. На уроках истории я обычно делал домашние задания по алгебре. В школе нам не сумели внушить любовь к этому предмету. Наверное, надо было показывать больше картинок. — Он бросил взгляд на портрет Ричарда и снова вернулся к врачебному осмотру. — Вы пошли на поправку, рад за вас. Больше ничего не болит?

Хирург был, как обычно, вежлив и, как обычно, равнодушен. Лица его, врача, интересовали, а вот историю он готов был променять на что угодно, хоть на алгебраические задачки, которые решал под партой. Он в ответе за живую плоть, за судьбы людей, где тут тратить время на академические проблемы!

У старшей сестры тоже были свои насущные заботы. Рассказ Гранта о загвоздке, возникшей в деле Ричарда, она выслушала вежливо, но вид ее яснее слов говорил: «Я вам не благотворительное общество. Исторические проблемы — не моя епархия». С царственной высоты глядела она на суету внизу, на человеческий улей, бурлящий из-за дел важных и срочных, — разве могли заинтересовать ее события почти что пятисотлетней давности?!

Он хотел сказать: «Да ведь вам, именно вам в первую очередь, следует знать, как непрочно королевское величие и чего стоит уважение окружающих. В любую минуту шепоток у вас за спиной может погубить и вас, и вашу репутацию». Но Грант и так чувствовал себя виноватым, что, занимая ее делами, к ней никакого отношения не имеющим, продлевает и без того затянувшийся утренний обход.

Карлица не знала и знать не желала, что такое акт обвинения.

— Вы совсем на нем помешались, — сказала она, кинув взгляд на портрет. — Это уже не увлечение, а мания. Читали бы лучше свои чудесные книжки.

И даже Марта — Марта тоже была занята собой, своей обидой на Мадлен Марч; ей было не до него, а ведь он так ее ждал, ему хотелось поделиться с ней странными выводами, к которым они с Брентом пришли, и послушать, что она на это скажет.

— Так обнадежить меня, а потом! Наши с ней встречи, обсуждения, мои планы — все прахом, не знаю, что и делать, когда мы наконец снимем чертов спектакль. Я ведь уже переговорила с Жаке насчет костюмов. А она вдруг заявляет, что должна заняться детективом! Ох уж эти ее детективы — жуть! Ей, видите ли, нужно написать роман, а то она все перезабудет — что там забывать!

Грант с сочувствием выслушивал жалобы Марты: хорошая пьеса в наши дни — большая редкость, а хороший драматург — на вес золота, и, однако, Марта, ее рассказ — все совершалось для Гранта как будто не сейчас и не здесь. Пятнадцатый век ему ближе, чем сегодняшние события на Шафтсбери-авеню.

— Роман у нее много времени не займет, — утешал он Марту.

— Нет, конечно. Полтора месяца — и детектив готов. Но если она сорвется с крючка, не знаю, удастся ли снова подобрать к ней ключик. Тони Савилла хочет, чтобы она написала для него пьесу о Мальборо. А ты ведь знаешь Тони. Если ему чего захочется, он камень заставит стронуться с места.

Собираясь уходить, она вдруг вспомнила о Ричарде.

— Я уверена, милый, что в акте не без причины ничего не говорится о принцах, — стоя в дверях, обронила она.

Конечно, не без причины, хотелось крикнуть ей вслед. Это-то ясно, но все-таки почему? Отсутствие обвинения невероятно, бессмысленно. Историки твердят, что английский народ отвернулся от Ричарда из-за убийства принцев, что из-за его злодеяния Англия возненавидела его и предпочла ему чужака. И однако, в представленном парламенту списке прегрешений Ричарда нет обвинения в убийстве принцев!

Когда составлялся этот документ, Ричард был мертв. Его сторонники либо покинули Англию, либо оказались в ссылке. Кто угодно мог, ничего не опасаясь, прийти с жалобой на него. А его враги забывают назвать самое незабываемое из его преступлений.

Почему?

Англия содрогнулась от ужаса и отвращения. Весть об исчезновении принцев передавалась из уст в уста. А враги Ричарда, перечисляя его мнимые и настоящие преступления против морали, против государства, пропускают самое мерзкое из его преступлений.

Почему?

Генрих готов был уцепиться за соломинку, так неуверенно он чувствовал себя на троне. В Англии его не знают, наследственных прав на корону у него нет. Ему бы прокричать на всю страну о преступлении Ричарда, а он молчит.

Почему?

Генрих стал преемником человека известного, слава о котором гремела от окраин Уэльса до шотландских границ, человека, которого любили, которым восхищались — пока были живы принцы. А Генрих не использует единственное свое реальное преимущество и молчит о чудовищном, непростительном преступлении Ричарда.

Почему?

Одна только Амазонка приняла близко к сердцу взволновавшую его нелепицу — не из-за Ричарда, конечно, он ее нисколько не интересовал, но самая возможность ошибки огорчала ее щепетильную душу. Ведь она, пройдя весь коридор от начала до конца, способна была вернуться назад — для того только, чтобы оборвать забытый календарный листок со вчерашним числом. Потребность утешать была в ней, однако, сильнее даже стремления к порядку.

— Не расстраивайтесь, не надо, — утешала она Гранта. — Все, должно быть, очень просто, только объяснение пока ускользает от вас. Попробуйте отвлечься, и разгадка придет сама собой. Я всегда так делаю, когда у меня что-нибудь запропастится. Ставлю, например, чайник на плиту или считаю бинты, выданные сесгрой-хозяйкой, и вдруг словно кто-то шепнет: «Да ведь оно в кармане плаща!» Ну, то, что я никак не могла найти. Зря не переживайте.

Сержант Уильямс пребывал где-то в графстве Эссекс, вместе с местной полицией расследуя убийство хозяйки небольшой бакалейной лавки. Старуху стукнули медной гирей по голове, а труп оставили лежать среди коробок со шнурками для ботинок и лакричными карамелями. Уильямса нет, значит, на Скотланд-Ярд рассчитывать нечего.

Грант был предоставлен самому себе. Каррадайн появился только через три дня. Вид у него был довольный, чтобы не сказать самодовольный, — так по крайней мере показалось Гранту, прежней незаинтересованности не было и в помине. Но, будучи хорошо воспитанным юношей, Брент сначала вежливо расспросил Гранта о здоровье, только удостоверившись, что все в порядке, он вытащил из необъятного кармана пальто какие-то записки и, сияя, воззрился на инспектора.

— Я не принял бы сэра Томаса даже в подарок, — радостно объявил он.

— Вам никто и не предлагает. Я что-то не вижу дарителей.

— У него все не так. Все совсем не так

— Допускаю. Давайте перейдем к фактам. Вы не могли бы начать со смерти Эдуарда?

— Хорошо. Эдуард умер девятого апреля 1483 года. В Лондоне. Точнее в Вестминстере, который тогда к Лондону не относился. Вместе с ним жили королева с дочерьми и младшим сыном. Старший проходил курс наук в замке Ладло — под наблюдением лорда Риверса, брата королевы. Вам известно, что родичи королевы занимали все ключевые позиции в государстве? Куда ни кинь — всюду Вудвиллы.

— Знаю. Продолжайте. Где в то время был Ричард?

— На границе с Шотландией.

— Что?!

— То, что слышите, — у шотландской границы. Вдали от центра событий. Так может быть, он тут же седлает коня и мчит в столицу? Ничего подобного!

— Что же он делает?

— Заказывает в Йорке заупокойную службу и приглашает на нее всю знать Севера, чтобы принять у дворян присягу на верность юному принцу.

— Интересно, — тут же откликнулся Грант. — А что в это время делал брат королевы, лорд Риверс?

— Двадцать четвертого апреля он вместе с принцем следует в Лондон. С ними войско в две тысячи человек и большое количество оружия.

— Зачем им понадобилось оружие?

— Не спрашивайте, не знаю. Я ведь только архивист. Дорсет, старший сын королевы от первого брака, завладел арсеналом и казной, хранившейся в Тауэре, и приступил к оснастке судов, чтобы обеспечить контроль над проливом. Приказы Государственного совета подписывались Риверсом и Дорсетом: «avunculus Regis» и «frater Regis uterinus» — Ричард даже не упоминался. Они действовали вопреки завещанию Эдуарда, если оно вам попадалось, возможно, помните: опекуном и до совершеннолетия принца протектором королевства должен был стать Ричард. Повторяю: Ричард, только он, и никто другой.

— Угу, это похоже на Эдуарда. Он верил в Ричарда беспредельно. Как в человека и государственного деятеля. Что же дальше? Ричард тоже собрал войско и двинулся на Юг?

— Нет. С ним было шестьсот дворян с Севера, все в глубоком трауре. В Нортхемптоншир Ричард прибыл двадцать девятого апреля. Похоже, предполагал присоединиться к кортежу из Ладло, так по крайней мере заявляют историки. Но кортеж, возглавляемый Риверсом, выступил из Ладло в Стони-Стратфорд. Кто действительно встречал Ричарда, так это герцог Бекингем, прибывший из Лондона с тремястами воинами. Вы Бекингема знаете?

— Знакомство у нас с ним шапочное. Он был другом Эдуарда.

— Вот он-то и поспешил увидеться с Ричардом.

— Чтобы рассказать, как обстоят дела в Лондоне?

— Напрашивается именно такой вывод. Приводить с собой триста человек только для того, чтобы выразить свои соболезнования Ричарду, — смысла нет. Ричард с Бекингемом тут же прибрали к рукам Государственный совет: в их свите знати хватало, — Риверс с тремя своими помощниками был арестован и сослан на Север, а Ричард с племянником выступили в Лондон. Прибыли они туда четвертого мая.

— Ладно, с этим все ясно. И яснее ясного, что, если взять в расчет расстояние и время, рассказ Томаса Мора о сладкоречивом Ричарде, убеждающем королеву не посылать с принцем большого эскорта, — просто вздор.

— Бред, я бы сказал.

— Ричард вел себя так, как и следовало ожидать. Он, естественно, знал, о чем говорится в завещании Эдуарда, и в его действиях видны нормальные человеческие чувства: скорбь по умершему брату и забота о племяннике. Доказательства: заупокойная служба и присяга на верность принцу.

— Точно.

— Так когда же нарушается нормальный рисунок поведения? Меня, конечно, интересует Ричард.

— О, далеко не сразу. По прибытии в Лондон оказалось, что королева с младшим сыном, дочерьми и Дорсетом, сыном королевы от первого брака, схоронилась в Вестминстерской обители. Помимо этого, все протекало нормально.

— Ричард с племянником расположились в Тауэре?

Каррадайн уткнулся в свои записки.

— Не помню. Может, мне ничего об этом не попадалось. Я только знаю… О, вот оно! Нет, он поместил мальчика у епископа во дворце, что рядом с собором святого Павла, а сам остановился у матери, в Бейнардском замке. Вы знаете, где это? Лично я — нет.

— Знаю. Замок был резиденцией Йорков. Находился к западу от собора, на берегу Темзы.

— Понятно. Там Ричард оставался до пятого июня, потом с Севера приехала жена, и они перебрались в Кросби-Плейс.

— Дом до сих пор так называется. Его перенесли в Челси и, кажется, реконструировали, в последнее время я что-то не видел окна, которое прорубили по заказу Ричарда, но само здание сохранилось.

— Правда? — обрадовался Каррадайн. — Я немедленно отправляюсь туда. Ричард, мне кажется, вел себя очень обыкновенно. До приезда жены жил у матери, приехала жена — перебрался с ней в другое место. Кросби-Плейс — владение Ричарда?

— Нет, кажется, он арендовал дом у какого-то олдермена. Значит, вам не удалось обнаружить ни оппозиции, выступающей против назначения Ричарда протектором, ни перемены в его планах по прибытии в Лондон?

— Нет. А протектором он стал еще до того, как приехал в Лондон.

— Откуда у вас эти сведения?

— Из документов в городском архиве: его дважды называют протектором, дайте взглянуть: двадцать первого апреля менее чем через две недели после смерти Эдуарда, и второго мая — за два дня до прибытия в Лондон.

— Убедительно. Значит, все у него шло без сучка без задоринки? Не было никаких осложнений?

— Ничего такого я не нашел. Пятого июня Ричард отдает распоряжение о коронации принца, назначает ее на двадцать второе. Были подготовлены для рассылки сорок писем рыцарям, представленным к ордену Бани. Похоже, вручение ордена по традиции проходило в день коронации.

— Значит, пятого… — задумчиво произнес Грант. — А коронация назначена на двадцать второе. Да, времени для подготовки переворота он себе не оставил.

— Вот-вот. Были также заказаны для коронации королевские одежды принцу.

— Понятно. Что дальше?

— У меня пока все, — извиняющимся тоном сказал Брент. — Восьмого июня на заседании Государственного совета что-то случилось, но об этом рассказывается в «Мемуарах» Филиппа де Ком-мина, современника Ричарда, а мне пока не удалось их достать. Обещали экземпляр «Мемуаров» в издании Мандро 1901 года, но только завтра. Восьмого июня епископ Батский представил совету какие-то потрясающие сведения — вот все, что мне известно. Вы епископа из Бата знаете? Его фамилия Стиллингтон.

— Нет.

— Он состоял в совете колледжа «Всех душ», понятия не имею, что это, и каноником Йорка, что это такое — тоже не знаю.

— По крайней мере звучит солидно.

— Увидим.

— И кроме Филиппа де Коммина, не нашлось никаких других историков того времени?

— Никого, кто бы писал при жизни Ричарда. Коммин смотрит на события в Англии глазами француза, но французская точка зрения — все-таки не тюдоровская, если кому доверять, уж скорее ему, чем англичанину, писавшему при Тюдорах и для Тюдоров. Я припас вам чудный образчик того, как делается история. Историки такое понаписали! Вам известно, что Ричарду Третьему приписывают хладнокровное убийство принца Уэльского, единственного сына Генриха Шестого? Все это вымысел, если хотите знать. Можно проследить, как он возник и постепенно набирал убедительности. Если кто считает, что дыма без огня не бывает, пусть вспомнит о Ричарде. Дым, он тоже разный бывает, случается и дым от дымовой завесы.

— Да ведь Ричард был тогда совсем мальчишкой?

— Восемнадцать лет. По всеобщему мнению, он был храбрый воин. Они с сыном Генриха были ровесники. Хроники того времени единодушно, вне зависимости от политических пристрастии автора, утверждают, что принц Уэльский погиб в бою. А потом началось такое, что только руками разведешь.

Каррадайн нетерпеливо рылся в своих записках.

— Черт побери, куда оно запропастилось? А, нашел. Фабиан, писавший для Генриха Седьмого, утверждает, что принц Уэльский был захвачен в плен и доставлен к Эдуарду Четвертому, за дерзкий ответ король ударил принца латной рукавицей по лицу, принц упал, слуги короля набросились на него и прикончили на месте. Ну, как вам это нравится? Полидор Верджил идет дальше. Он пишет, что убийство было совершено в присутствии Джорджа, герцога Кларенса, Ричарда, герцога Глостера, и лорда Уильяма Хейстингса. Холл добавляет к списку убийц Дорсета. Холиншед на этом не останавливается: он заявляет, что первый удар нанес принцу Ричард Глостер. Ну как? Тонипанди — первый сорт, не так ли?

— Тонипанди чистой воды. Драматическая история без единого слова правды. Если вы способны выдержать пару фраз из Мора, услышите еще одну байку такого рода.

— Меня от него мутит, но я потерплю, читайте.

Грант отыскал нужный абзац и прочел:

«Умные люди догадывались, что он (сиречь Ричард) взалкал тайно Кларенса погибели, каковой наружно противился, впрочем, меньше, чем тот, кто от всего сердца о братней пользе печется. И еще догадывались они, что он давно, при живом короле, мысль затаил королем стать, коль его брат Эдуард по причине жизни неправедной до срока преставится и малых детей оставит — так оно и случилось. Умным людям мнилось, что он смерти Кларенса возрадовался, ибо тот мог его намерениям помешать, если бы захотел своему племяннику, юному королю, верным остаться либо сам короной завладеть. Правда ли, нет ли сии догадки, неведомо; посему стрела, им вослед пущенная, может упасть как далеко, так и близко».

— Старый маразматик, какая гнусная клевета! — тихо сказал Каррадайн.

— А вы не заметили в этом оговоре одно-единственное совершенно конкретное утверждение?

— Заметил.

— Правда? Ну и умница! Я трижды прочел этот кусок, прежде чем выделил единственный факт, который не подвергается сомнению.

— Ричард открыто выступал против казни Кларенса, верно?

— Да.

— Конечно, после всех этих «догадывались» да «мнилось» создается прямо противоположное впечатление. Видите, я не зря говорил, что не принял бы сэра Томаса даже в подарок.

— Не забывайте, что это рассказ Джона Мортона, а не досточтимого сэра Томаса Мора.

— «Досточтимый сэр Томас Мор» звучит лучше. Опять же, видно, ему рассказ Джона Мортона пришелся по душе, а иначе зачем бы он стал его переписывать?

Грант лежал, размышляя о том, что Ричарду в Нортхемптоне пришлось туго, — Грант знал, что такое война, сам был летчиком и как знаток оценивал диспозицию в Нортхемптоне.

— Молодчина Ричард. Без кровопролития управился с двумя тысячами войска Риверса.

— Думаю, войско считало, что брат короля лучше, чем брат королевы.

— Безусловно. К тому же солдат всегда предпочтет солдата, а не писателя.

— А что, Риверс был писателем?

— Первая книга, напечатанная в Англии, была написана им. Судя по всему, он был образованным человеком.

— Да, но одного он не усвоил: лучше не ввязываться в драку с человеком, который в восемнадцать лет вел в бой полк, а в двадцать пять — командовал армией. Знаете, что меня поражает в Ричарде?

— Талант полководца?

— Нет, возраст. Я думал, он дожил до преклонных лет. А оказалось? Ему было всего тридцать два года, когда он погиб в битве при Босворте.

— Скажите, сделавшись в Стони-Стратфорде опекуном принца, он тут же избавился от свиты, прибывшей с принцем из Ладло? Я хочу знать: он постарался изолировать мальчика от его наставников?

— Да нет, доктор Алкок, например, прибыл в Лондон вместе с принцем.

— Значит, не было никакой поспешной расправы с теми, кто был на стороне Вудвиллов и с чьим влиянием на принца нельзя было не считаться?

— Да вроде ничего такого не было. Арестовал тех четверых и все.

— Угу. Ричарда трудно назвать неразборчивым в средствах. С чем его и поздравляю.

— Он мне решительно начинает нравиться. Ладно, пойду-ка погляжу на Кросби-Плейс. Очень хочу увидеть его дом. А завтра получу «Мемуары» и тут же к вам — рассказать, что там написано о событиях 1483 года в Англии и что сказал Роберт Стиллингтон, епископ из Бата, на июньском совете.

 

X

В «Мемуарах» Брент вычитал следующее: Роберт Стиллингтон объявил совету, что ко времени женитьбы на Элизабет Вудвилл Эдуард IV был женат — епископ сам обвенчал его с леди Элинор Батлер, дочерью первого графа Шрусбери.

— Что ж он так долго молчал? — переварив услышанное, спросил Грант.

— Видно, был связан клятвой.

— Похоже, у Эдуарда вошло в привычку заключать тайные браки, — сухо заметил Грант.

— Но вы же знаете, когда ему попадалась неприступная добродетель, он оказывался в трудном положении. Ничего другого не оставалось — только брак А ведь он привык к победам — внешность, корона. Проигрывать он не умел.

— Да, с женитьбой на Элизабет Вудвилл все было именно так Неприступная красавица с золотыми волосами — и тайный брак. Судя по рассказу Стиллингтона, Эдуард шел проторенным путем. Кстати, епископу можно верить?

— При Эдуарде он сначала был канцлером и лордом-хранителем королевской печати, потом — послом в Бретани. Следовательно, король либо был к нему расположен, либо чем-то ему обязан. У Стиллингтона не было оснований не любить Эдуарда и интриговать против него. Если вообще он имел склонность к интригам.

— Да-да.

— Так или иначе, дело было представлено парламенту, а значит, у нас в свидетелях не один Стиллингтон.

— Представлено парламенту?!

— Да, парламенту. Двоеженство Эдуарда обсуждалось широко и открыто. Девятого состоялось продолжительное заседание палаты лордов в Вестминстере. Стиллингтон выступил сам и представил свидетелей, о его выступлении был подготовлен отчет для доклада в палате общин, заседание должно было состояться двадцать пятого июня. А десятого Ричард обратился к городу Йорку с просьбой выслать войска — защитить и поддержать его.

— Ха! Так вот оно, начало смуты!

— Угу. Одиннадцатого он посылает своему двоюродному брату, лорду Невиллу, письмо с подобной же просьбой. Видно, дела у него были плохи.

— Полагаю, угроза была реальной. Он так четко действовал в Нортхемптоне, в обстоятельствах неожиданных и грозных, — нет, Ричард не из тех, кто теряет голову при одном лишь намеке на опасность.

— Двадцатого июня с небольшой группой людей он занимает Тауэр — вам известно, что Тауэр в то время был королевской резиденцией, а никакой не тюрьмой?

— Известно. Мы сейчас употребляем это слово в другом значении. А все потому, что, пока у нас не появились тюрьмы Его величества, преступников содержали в королевском дворце — он был настоящей крепостью, из такой не убежишь. А зачем Ричарду понадобилось брать Тауэр?

— Чтобы покончить с заговором, свившим гнездо во дворце. Ричард взял замок и арестовал лорда Хейстингса, лорда Станли и некоего Джона Мортона, епископа Илийского.

— Я знал, что епископ Илийский во что бы то ни стало объявится!

— В воззвании к народу сообщалось: заговорщики помышляли на жизнь Ричарда, но, к сожалению, до наших дней ни одного экземпляра воззвания не дошло. К смерти был приговорен только один из заговорщиков — лорд Хейстингс.

— Согласно Томасу Мору, его выволокли во двор и отрубили голову на первом попавшемся полене.

— Никуда его не выволакивали, — недовольно буркнул Кар-радайн. — Приговор был приведен в исполнение спустя неделю после взятия Тауэра. Сохранилось письмо, написанное в то время, в нем приводится дата смерти Хейстингса. И Ричард не действовал в ослеплении, руководимый жаждой мести: конфискованное имущество было передано вдове Хейстингса, а права детей на наследство, утраченные ими по смыслу приговора, восстановлены.

— Значит, Ричарду не удалось сохранить жизнь Хейстингсу, — сказал Грант, перелистывая «Историю Ричарда III» Томаса Мора. — Вон, даже сэр Томас говорит: «Протектор, несомненно, любил его и тяжело перенес утрату». А что случилось со Станли и Джоном Мортоном?

— Станли был помилован. Что с вами? Вам дурно?

— Бедный Ричард! Сам подписал себе смертный приговор.

— Смертный приговор? Почему?

— Ричард проиграл битву при Босворте из-за перехода Станли на сторону противника.

— Не может быть!

— И ведь проследи он за тем, чтобы Станли, подобно «верному другу» Хейстингсу, сложил голову на плахе, не было бы ни поражения при Босворте, ни сказки о горбатом чудовище. Правление Ричарда, судя по первым его шагам, обещало стать одним из самых славных периодов английской истории. А Мортон? Как был наказан он?

— Никак.

— Опять ошибка.

— Ну, приговор Мортону суровым никак не назовешь. Домашний арест под надзором Бекингема. Были казнены только Риверс и его помощники, главари заговора, схваченные в Нортхемптоне. На Джейн Шор, например, была наложена епитимья.

— Джейн Шор? А она что тут делает? Я-то думал, она любовница Эдуарда?

— Она была его любовницей. Потом по наследству перешла, кажется, к Хейстингсу. Хотя, дайте взглянуть, нет, не к нему, к Дорсету. Она была связной между Хейстингсом и Вудвиллами. Одно из сохранившихся писем Ричарда как раз о ней. О Джейн Шор.

— Что же он пишет?

— Помощник министра юстиции просил у Ричарда позволения на ней жениться.

— И Ричард согласился?

— Согласился. Письмо прекрасное. В нем сквозит скорее печаль, чем гнев. Ричард готов глядеть сквозь пальцы на ее прегрешения.

— «Как безумен род людской!»

— Что верно, то верно.

— И снова — жаждой мести и не пахнет, верно?

— Ничего такого. Наоборот. Это, конечно, не мое дело выводы выводить, я ведь простой архивист, но вот что меня поразило: похоже, Ричард считал долгом чести раз и навсегда покончить с распрей Йорков и Ланкастеров.

— Почему вы так думаете?

— А вы взгляните на список лиц, присутствующих при его коронации. Кстати, это была самая многолюдная коронация из всех известных. Присутствовали практически все. Будь то Йорки или Ланкастеры.

— Включая переменчивого, как флюгер, Станли?

— Должно быть. Я не настолько освоился при дворе Ричарда, еще не всех узнаю в лицо.

— Вы, должно быть, правы. Ричард мог задаться целью положить конец вражде Йорков и Ланкастеров. Потому и проявил такую терпимость к Станли.

— Станли что, тоже Ланкастер?

— Нет, но зато его жена просто с ума сходила на этой почве. Его жена — Маргарет Бофорт, а Бофорты представляли как бы обратную сторону ланкастерской медали, это побочная линия. Маргарет, видно, это не смущало. Ни ее саму, ни ее сына.

— А кто ее сын?

— Генрих Седьмой.

Каррадайн даже присвистнул от удивления.

— Не может быть! Значит, Генрих Седьмой — сын леди Станли?

— Да. От первого мужа, Эдмунда Тюдора.

— Но… Но ведь леди Станли занимала почетное место на коронации Ричарда. Она несла шлейф королевы. Забавный обычай, я потому и запомнил. Нести шлейф! У нас такое не водится. И ведь за честь, должно быть, считают?

— Еще какую! Бедный Ричард! Бедный-бедный Ричард. И все напрасно.

— О чем вы?

— О его великодушии. — Грант лежал и думал о Ричарде. Каррадайн продолжал рыться в своих записках. — Значит, парламент поверил рассказу Стиллингтона?

— Более того. Его показания были занесены в акт, которым Ричарду было дано право на корону. Называется «Titulus Regius».

— Стиллингтон — не слишком симпатичная фигура для духовного лица. Хотя, заговори он раньше, не сносить бы ему головы.

— Вы к нему излишне суровы. Раньше говорить не было смысла. Никому бы от этого не было ни тепло ни холодно.

— А как же леди Элинор Батлер?

— Она скончалась в монастыре. Похоронена в церкви Белых кармелиток, коль вам интересно. При жизни Эдуарда от сокрытия правды не пострадал никто. А как встал вопрос о наследовании трона, Стиллингтон, хоть он вам и не нравится, заговорил.

— Да, конечно, вы правы. Итак, парламент объявил детей незаконнорожденными. Ричарда короновали при полном собрании знати. А королева по-прежнему оставалась в обители?

— Да. Но она позволила отправить младшего сына к старшему.

— Когда это произошло?

Каррадайн перелистал записки.

— Шестнадцатого июня. У меня записано: «По просьбе архиепископа Кентерберийского. Оба мальчика живут в Тауэре».

— Значит, это произошло после того, как раскрылась правда. О том, что они — незаконнорожденные.

— Да. — Он как попало сложил листки и сунул сверток в глубь необъятного кармана. — На сегодня, кажется, все. Но я припас вам сюрприз.

Он завернулся в пальто жестом, которому позавидовали бы и Марта, и Ричард III.

— Знаете, это про акт, про «Titulus Regius»…

— И что там?

— Став королем, Генрих Седьмой приказал считать его недействительным. Было приказано уничтожить акт не читая, хранить копии запрещалось. Тем, у кого будет найден хоть один экземпляр, грозил штраф и тюремное заключение на срок, устанавливаемый королем.

Эти сведения ошеломили Гранта.

— Генрихом Седьмым? — воскликнул он. — Почему? Ему разве было не все равно?

— Ничего не могу вам сказать. Но постараюсь разведать все как можно скорее. А пока — вот вам письмо, оно вас развлечет до прихода Статуи Свободы с вашим английским чаем.

Он положил Гранту на грудь какую-то бумагу.

— Что это? — спросил Грант при виде странички из блокнота.

— Письмо Ричарда о Джейн Шор. До скорого.

Оставшись наедине, Грант углубился в чтение.

Контраст между корявой, все еще детской писаниной Брента и церемонными фразами Ричарда впечатлял. Ни современный небрежный почерк, ни исполненные королевского достоинства предложения не могли разрушить очарования письма. Дух доброты, словно букет дорогого вина, окрашивал каждую мысль. Изложенное современным языком, оно звучало так:

«С удивлением узнал, что Том Лином хочет жениться на вдове Уилла Шора. Видно, он от нее без ума и решился окончательно. Дорогой епископ, пошлите за ним, может быть, Вам удастся вложить чуточку разума в его пустую голову. Если Вы не сможете его отговорить и если церковь не возражает против этого брака, то я тоже препятствовать не стану, постарайтесь, однако, отсрочить заключение брака до моего возвращения в Лондон. А покамест сим дается разрешение освободить ее из-под стражи при условии хорошего поведения; предлагаю на время поместить ее под опеку отца или другого, подходящего, по Вашему мнению, человека».

Прав Каррадайн, в каждом слове «скорее печаль, чем гнев». Доброта Ричарда поистине удивительна, ибо он пишет о женщине, бывшей ему заклятым врагом. В его великодушии не было никакого расчета. Широта души, проявленная Ричардом в деле примирения Йорков и Ланкастеров, была, возможно, и не бескорыстной: все-таки править сплоченной страной значительно легче. Но в письме к епископу Линкольну речь шла о небольшом частном деле, освобождение Джейн Шор из-под стражи интересовало разве что околдованного Тома Линкома. Мягкосердечие Ричарда ему лично никакой выгоды не сулило. Но желание видеть друга счастливым было в нем сильнее жажды мести.

Да, к отмщению он не стремился, что несколько странно в человеке с горячей кровью, а в изверге, каким почитался Ричард, просто невероятно.

 

XI

Письмо помогло Гранту скоротать время до прихода Амазонки с чаем. За окном галдели воробьи — шел двадцатый век, а у него в голове звучали слова человека, жившего в пятнадцатом столетии. То-то удивился бы Ричард, узнав, что через четыреста с лишним лет кто-то заинтересуется его коротким, сугубо личным письмом о вдове Уилла Шора, более того, станет ломать над ним голову.

— У меня приятная новость: вам письмо, — сказала Амазонка, входя к Гранту с подносом, на котором лежали два бутерброда и булочка с изюмом.

Булочка была так вызывающе аппетитна, что Грант, взяв с подноса письмо, раздраженно отвернулся.

«Дорогой Алан, — писала Лора. — История ничем, повторяю, ничем меня удивить больше не может. В Шотландии, например, понаставили памятников двум якобы пострадавшим за веру женщинам, которых религиозные фанатики будто бы утопили в море, хотя никто никого не топил и о вере они имели представление самое смутное. Типичные представители пятой колонны, они готовили вторжение в страну иноземных — кажется, голландских — войск и были осуждены за измену родине. То есть за вину вполне мирскую. В архиве сохранились их апелляции к Тайному совету.

Но тех, кто коллекционирует разного рода мучеников, это не смущает, так что в Шотландии в любом книжном шкафу можно найти книжицу с душераздирающим рассказом об их печальном конце. В каждой книге рассказы разные. Одна из женщин похоронена в ограде Уигтанской церкви, надпись на могильном камне гласит:

Пресвитериане провозглашают о них чудные проповеди, правда, мне об этом известно только понаслышке. К месту поклонения прибывают туристы, читают, кивая головами, душещипательные надписи, с удовольствием и пользой проводя время.

А ведь спустя всего сорок лет со дня смерти «несчастных страдалиц», в самом зените их триумфов и славы, пресвитерианской церковью были предприняты попытки разыскать свидетелей их мученического конца, которые закончились ничем, и вообще, судя по многочисленным отзывам, «ничего подобного в наших местах не происходило».

Все наши очень обрадовались, узнав, что тебе лучше. Выздоравливай поскорее, сможешь взять отпуск для поправки здоровья в самый разгар весны. Уровень воды в речке пока низкий, но к твоему приезду воды хватит и тебе, и рыбам.

Мы все тебя очень любим.

Лора.

P.S. Если о каком-то событии ходят легенды, а ты пытаешься объяснить, как все было на самом деле, люди почему-то обижаются на тебя, а не на того, кто рассказывает сказки. Никому не охота отказываться от своих заблуждений, ведь при этом возникает не слишком приятное ощущение дискомфорта, в котором, естественно, обвиняют тебя. Тебе затыкают рот, все твои доводы отвергаются начисто. И все злятся.

Правда же, странно?»

Ну вот, опять Тонипанди.

Любопытно, сколько же таких Тонипанди содержится в школьных учебниках истории?

Грант снова взялся за Мора. Как освещаются в хронике факты, с которыми он недавно познакомился?

То, что преходе Грант считал сплетнями или откровенной чепухой, ныне производило впечатление более сильное. Чувство было мерзкое, просто с души рвало, как сказал бы Пат. И все равно интересно.

Ведь это же хроника Мортона. А Мортон был очевидцем описываемых событий, более того, он сам принимал в них участие. Мортон должен был совершенно точно знать, что происходило тогда в июне. И однако, в «Жизнеописании» не было ничего ни о леди Элинор Батлер, ни об акте «Titulus Regius». Согласно Мортону, Ричард заявил, что Эдуард был обвенчан со своей любовницей Элизабет Люси. Сама же Люси категорически отрицала, что была замужем за королем.

Зачем Мортон выставил на шахматную доску пешку, которую тут же и сбил?

Почему он называет Элизабет Люси, а не Элинор Батлер?

Потому что он мог со всей истовостью отрицать брак короля с Элизабет Люси, а с Элинор Батлер — нет?

Видно, кому-то было позарез нужно представить несостоятельными доводы Ричарда о внебрачном происхождении принцев.

И поскольку Мортон в переписанной от руки копии Мора писал для Генриха VII, этот кто-то был Генрих VII. Приказ уничтожить без прочтения акт «Titulus Regius» также исходил от Генриха VII, он же запретил хранить копии акта.

Генрих VII сделал все, чтобы содержание акта было забыто.

Почему это было для него так важно?

Какое дело Генриху до прав Ричарда на престол? Ведь не мог же он утверждать, что, поскольку притязания Ричарда на корону голословны, тем самым его собственные — обоснованны, это по меньшей мере несерьезно. Если у Генриха и было какое-то право на английский престол, то лишь постольку, поскольку он был наследником Ланкастеров, и Йорки к этому не имели никакого отношения.

Tax почему же Генриху было нужно, чтобы поскорее забылось содержание «Titulus Regius»?

Люси не была замужем за королем, в этом никогда не возникало и тени сомнения, так зачем было нужно называть ее, а не Элинор Батлер?

Загадочное поведение Генриха не давало Гранту покоя. Перед самым ужином появился вахтер с запиской.

— Ваш молодой друг передал для вас это, — сказал он, протягивая Гранту листок бумаги.

— Спасибо, — поблагодарил Грант. — Да, кстати, вам что-нибудь известно о Ричарде Третьем?

— А что, можно выиграть приз?

— Какой приз?

— Ну, в какой-нибудь викторине.

— Да нет, я так, из любопытства. Вы знаете хоть что-то о Ричарде Третьем?

— Он совершил первое массовое убийство в истории.

— Неужели? Племянников ему показалось мало?

— Ну да! Я не силен в истории, но это-то мне совершенно точно известно. Ричард сначала убил родного брата, потом двоюродного, потом бедного старого короля, а уж потом племянников. Он убивал оптом и в розницу.

Грант перебрал в уме предъявленные Ричарду обвинения.

— А если я скажу, что он вообще никого не убил?

— Что ж, говорите, что хотите, ваше дело. Кое-кто, например, считает, что и Земля плоская. Или что в двухтысячном году будет конец света. Или что мир существует всего пять тысяч лет. А в Гайд-парке можно услышать теории еще похлеще.

— Значит, моя мысль вас не увлекает?

— Еще как увлекает, только уж больно она неправдоподобна. Но я не стану вас отговаривать. Можете поделиться вашей теорией с кем-нибудь еще. А если попытаете удачи в воскресенье у Марбл-арч, могу поклясться, недостатка в сторонниках у вас не будет.

Он отдал шутливый салют и удалился, напевая что-то себе под нос.

Господи ты Боже мой, подумал Грант, а ведь он прав, я недалек от этого. Еще чуть-чуть, и я начну проповедовать в Гайд-парке, стоя у Марбл-арч на ящике из-под мыла.

Развернул записку от Каррадайна и прочел:

«Вас интересовало, кто из престолонаследников пережил Ричарда. Помимо племянников, разумеется. Я забыл попросить список тех, кто Вам нужен, чтобы я знал, кого искать. Эти сведения мне могут понадобиться».

Что ж, пусть хоть весь мир останется равнодушен к его выводам, за Гранта — молодая Америка.

Хватит с него истерических сцен, достойных воскресного выпуска бульварной газетки, он по горло сыт нелепыми обвинениями, и Грант, отложив в сторону Мора (вернее, Мортона), потянулся за трезвым университетским учебником, чтобы составить список престолонаследников, стоявших у Ричарда на пути к трону.

И тут он вдруг вспомнил.

Описанный в хронике Мора скандал, разразившийся во время совета в Тауэре, возник из-за Джейн Шор: это она, кричал в бешенстве Ричард, злыми чарами иссушила его руку.

Какое потрясающее несоответствие между этой бредовой сценой, способной оттолкнуть самого непредубежденного читателя, и спокойным, даже добрым тоном письма, написанного в действительности Ричардом о Джейн Шор.

Вот так-то. И ведь он, Грант, приведись ему выбирать, безоговорочно встал бы на сторону того, кто написал письмо, а не хронику.

Кстати, а как вел себя Мортон? Список наследников короны из дома Йорков может подождать, пора наконец выяснить, что тогда делал епископ. Оказалось, Мортон не терял времени зря: в гостях у Бекингемов он занимался подготовкой совместного выступления Вудвиллов и Ланкастеров (Генрих Тюдор, получив от Франции войска и флот, должен был присоединиться к Дорсету и остальным Вудвиллам, возглавившим недовольных, которых им удалось увлечь за собой), потом отбыл в свои охотничьи угодья рядом с Или, а оттуда на континент. В Англию Мортон вернулся вслед за Генрихом, выигравшим в битве при Босворте английскую корону; епископ был на пути к кардинальской мантии и бессмертию: он увековечил свое имя «вилами Мортона».

Покончив с епископом Илийским, Грант весь вечер с удовольствием копался в исторических книжках, выписывая престолонаследников.

Список получился не маленький. У Эдуарда пять дочерей, да у Джорджа — мальчик и девочка. И даже если отбросить детей старших братьев Ричарда: первых по причине внебрачного происхождения, вторых — из-за акта, лишившего их права на престол, все равно оставался еще один наследник — Джон де ла Пуль, граф Линкольн, сын старшей сестры Ричарда — Елизаветы, герцогини Суффолк.

В роду Йорков был еще юноша, прежде его имя Гранту не попадалось. У Ричарда, помимо болезненного, хрупкого мальчика, с которым читатель познакомился в Мидлхеме, был еще ребенок, рожденный вне брака. Дитя любви. Джон из Глостера. У Джона не было ни положения, ни прав, но он был признанным сыном Ричарда и жил при дворе. То был век, когда звание бастарда воспринималось без горечи. В моду его ввел сам Вильгельм Завоеватель. С тех пор и другие завоеватели не раз извлекали пользу из своего двусмысленного положения при дворе. Что делать, приходилось как-то компенсировать отсутствие законных прав на трон.

Грант выписал в столбик всех престолонаследников из рода Йорков с их потомством в первом колене.

Эдуард — Эдуард, принц Уэльский

Ричард, герцог Йоркский

Елизавета

Сесилия

Анна

Екатерина

Бриджит

Елизавета — Джон де ла Пуль, граф Линкольн

Джордж — Эдуард, граф Уорик

Маргарита, графиня Солсбери

Ричард — Джон Глостер.

Еще раз переписывая для Каррадайна список, Грант размышлял, как кому-то, и в особенности Ричарду, могло прийти в голову, что смерть сыновей Эдуарда станет гарантией спокойного правления. Ведь двор, как сказал бы Каррадайн, буквально кишел престолонаследниками. Недовольство могло вспыхнуть в любую минуту.

Убийство принцев было не просто бессмысленно, оно было несусветной глупостью.

А Ричарда ну никак глупцом не назовешь. Грант перелистал учебник. Что думает Олифант по поводу этой исторической нелепицы?

Олифант писал: «Странно, что Ричард не объявил публично о смерти принцев».

Не просто странно. Непостижимо.

Если бы Ричард решил избавиться от племянников, он сумел бы мастерски воплотить задуманное. Принцы, например, могли скончаться от неизлечимой болезни, и, как это обычно делается в случае смерти коронованных особ и принцев крови, их тела были бы выставлены на всеобщее обозрение, чтобы каждый мог убедиться в их смерти.

За долгие годы полицейской службы Грант хорошо усвоил принцип: нельзя поручиться, что тот или иной человек вообще не способен убить, зато с почти абсолютной уверенностью можно сказать, кто никогда не совершит бессмысленного убийства.

Олифант, однако, не сомневался в том, кто убил принцев. Он считал Ричарда чудовищем. Впрочем, если историк занимается столь долгим периодом, как средние века и Возрождение, вместе взятые, удивляться не приходится, что кое-какие «мелочи» ускользают из сферы его внимания. Олифант принимал версию Мора, отмечая тут и там противоречия и несообразности. И не видел, что они подрывают самую основу аргументации Мора.

Грант прочитал у Олифанта о триумфальной поездке по стране, предпринятой Ричардом после коронации. Оксфорд, Глостер, Вустер, Уорик. За все время не раздалось ни одного недовольного голоса. Ричарда встречали и провожали благодарственными молебнами, народ ликовал. Радость переполняла сердца англичан: наконец-то страна оказалась в хороших руках, значит, внезапная смерть Эдуарда не обречет Англию на долгие годы гражданской войны и народных бунтов.

И однако, Ричард в зените своего триумфа, когда вся Англия, как один человек, приветствует и благословляет его, шлет в Лондон Тиррела, чтобы убрать с дороги принцев, зубривших в Тауэре свои уроки, — вот что утверждает Олифант, во всем следующий хронике Мора. Согласно Мору, убийство совершено между седьмым и пятнадцатым июля. Во время пребывания Ричарда в Уорике. На границе с Уэльсом, в самом сердце Йоркских владений — в Уорике, где ему ничто не угрожало, он замышляет убийство мальчишек, не имеющих ровно никакого значения!

Невероятная история.

Нужно немедля разузнать, как так получилось: если Тиррел все-таки совершил преступление в 1485 году, то почему он был наказан только двадцать лет спустя? Где он находился все это время?

А для Ричарда лето оказалось коротким, как апрельский день. Июльское солнце только поманило надеждой. Пришла осень, а с ней беда: нашествие Ланкастеров и Вудвиллов, состряпанное Мортоном перед отъездом во Францию. Ланкастерской стороной Мортон мог бы гордиться: они вторглись в страну, возглавив французскую армию и флот. Вудвиллам же опереться было не на кого: им удалось разжечь очажки недовольства лишь в отдельных, далеко друг от друга отстоящих городах страны: в Гилфорде, Солсбери, Мейдстоуне, Ньюбери, Эксетере, Бриконе. Англичанам не нужен был ни Генрих Тюдор, которого они не знали, ни Вудвиллы, которых знали чересчур хорошо. Английский климат также не благоприятствовал заговорщикам. Разлившись, река Северн смыла надежды Дорсета увидеть сводную сестру женой Генриха Тюдора и королевой Англии. Тюдор попытался высадиться на западном берегу, но встретил вооруженное сопротивление Девона и Корнуэлла. Пришлось ему не солоно хлебавши возвращаться во Францию в надежде на лучшие дни. Дорсет тоже покинул Англию и пополнил собой ораву вудвилловских изгнанников, крутившихся при французском дворе.

Так планы Мортона увязли в осенней распутице и равнодушии англичан, и Ричард получил небольшую передышку, но весна принесла новую беду — на Ричарда обрушилось непоправимое несчастье. Смерть сына.

«По свидетельству современников, король был безутешен; не таким уж он был чудовищем, чтобы не испытывать отцовские чувства», — пишет историк.

И не только отцовские, как выяснилось. Потеряв через год жену, Анну, Ричард переживал так же глубоко и сильно.

В его судьбе все карты были уже разыграны, Ричарду оставалось только дожидаться нового вторжения, поддерживать обороноспособность страны и надеяться, что казна выдержит военные расходы.

Он сделал столько добра, сколько успел, сколько смог. С его именем связывают самый демократичный созыв парламента. Он заключил мир с Шотландией, устроив брак своей племянницы с сыном Иакова III. Он предпринимал попытки заключить мир и с Францией, но тут его постигла неудача. При французском дворе находился Генрих Тюдор, и французский двор носил Генриха на руках. Новое нашествие было только вопросом времени, и только время было нужно Тюдору, чтобы заново собраться с силами.

Грант вдруг вспомнил леди Станли, мать Генриха, ее пылкую приверженность Ланкастерам. Какую роль сьнрала леди Станли в подготовке осеннего нашествия, которым закончилась мирная жизнь Ричарда?

А, вот оно: леди Станли обвиняется в том, что поддерживает преступную переписку с сыном.

И снова, в который раз, Ричард вопреки собственным интересам проявляет терпимость. Конфискованное имущество леди Станли передано ее мужу. Как и сама леди. Чтобы он, так сказать, присмотрел за ней. Горькая ирония: сам Станли, уж конечно, не хуже жены был осведомлен о готовившемся нашествии.

Да, «чудовище» снова нарушило правила игры в историю.

Уже в полусне Грант вдруг услышал внутренний голос: «Если мальчики убиты в июле, а Генрих Тюдор высадился на английский берег в октябре, почему же он не воспользовался их убийством, чтобы заручиться поддержкой народа?»

Подготовка вторжения, ясное дело, была начата задолго до убийства принцев, она велась планомерно и основательно: понадобился не один день, чтобы вооружить пять тысяч наемников и оснастить пятнадцать кораблей. Но ко времени высадки французских войск в Англии слухи о подлом убийстве — если вообще были какие-то слухи — должны были достичь ушей Вудвиллов и Ланкастеров, так почему же они не прокричали на всю страну о чудовищном преступлении Ричарда, ведь тогда вся Англия, содрогнувшись от ужаса и отвращения, встала бы под их знамена?

 

XII

«Ну-ка, поостынь, — на следующее утро, едва проснувшись, сказал себе Грант. — Ты становишься пристрастным. Так следствие не ведут».

И чтобы дисциплинировать себя, Грант взялся за роль прокурора.

Допустим, история с Батлер выдумана. Сочинена вместе со Стиллингтоном. Допустим, палата лордов и палата общин в надежде на устойчивое правление сделали вид, что поверили байке.

Объясняет ли сколько-нибудь эта версия убийство принцев?

Ни в коей мере.

Если эта история выдумана, то в первую очередь следовало избавиться от Стиллингтона. Леди Элинор давно умерла и не могла разоблачить обман. А вот Стиллингтон мог. Тем не менее никаких осложнений в жизни Стиллингтона не наблюдалось. Он пережил человека, которому помог утвердиться на троне.

Приготовления к коронации были вдруг прерваны; внезапное нарушение размеренного хода событий было либо хорошо отрежиссированным спектаклем, либо естественным результатом шока, вызванного известием Стиллингтона. Ричард мог ничего не знать о брачном контракте Эдуарда с леди Батлер: в то время ему был лет одиннадцать-двенадцать.

Если Стиллингтон все выдумал, чтобы сослужить службу Ричарду, то ему полагалась награда. Но ни о кардинальской мантии, ни о получении им титула или поместья в истории ни слова.

И наконец, неуклонное стремление Генриха VII уничтожить «Titulus Regius» является самым сильным свидетельством в пользу того, что рассказ епископа правдив. Ведь Генриху было достаточно обнародовать акт и заставить Стиллингтона отказаться от показаний, чтобы полностью дискредитировать Ричарда. Вместо этого Генрих поспешно уничтожает акт.

Тут Грант с неудовольствием заметил, что снова оказался на стороне защиты. Хватит. Лучше взяться за Лавинию Фитч, или Руперта Ружа, или еще кого-нибудь — вон они стоят, дожидаются

— и отвлечься от Ричарда Плантагенета, пока не появится с новыми данными Каррадайн, и можно будет продолжить следствие.

Инспектор вложил в конверт список внуков Сесилии Невилл, надписал адрес Каррадайна и попросил Карлицу отправить письмо. Потом положил портрет Ричарда лицом вниз: слишком уж праведный у короля облик, такому и не захочешь — поверишь. Взялся за Сайласа Уикли. Утомившись борениями Сайласа, инспектор переметнулся к Лавинии, а от ее воркования — к закулисным курбетам Ружа; раздражение Гранта росло с каждой минутой, но тут наконец появился Брент.

Брент с беспокойством взглянул на инспектора и сказал:

— Вид у вас не такой цветущий, как прошлый раз. Вам стало хуже?

— Со мной все в порядке. Худо с Ричардом, — ответил Грант.

— Не хотите ли еще пример Тонипанди?

Брент читал письмо Лоры с упоением, и его лицо расцветало, словно освещенное изнутри медленным лучом солнца.

— Вот это да! Стопроцентное Тонипанди высшего сорта. Потрясающе! Вы раньше об этом не знали? Вы же шотландец.

— Ну какой я шотландец, я почти и не жил в Шотландии, — сказал Грант. — А что касается этих «страстотерпиц», я, в общем-то, знал, что они погибли не за веру, но мне и в голову не могло прийти, что смертного приговора не было вообще.

— Угу, они погибли не за веру, — задумчиво повторил Каррадайн. — Значит, по-вашему, все от начала до конца выдумано?

Грант засмеялся.

— Думаю, да, — сказал он, сам удивляясь тому, что говорит.

— Я как-то раньше не думал об этом. Слишком давно знал, что страдальцы за веру были такими же мучениками, как тот бандит, что укокошил старика киоскера и был приговорен к смерти. В Шотландии смертной казнью наказывались только уголовные преступления.

— Мда… А я-то думал, что это были святые люди, я имею в виду пресвитериан-ковенанторов.

— Вы на них глядите сквозь призму воззрений девятнадцатого века. Этакая картинка: собравшиеся в вересковых кущах верующие с благоговением внимают проповеднику; восхищенные лица молодых людей и развевающиеся по ветру седины старейшины. А на самом деле шотландское пресвитерианство было точным эквивалентом Ирландской республиканской армии. Их было немного, жалкая горстка фанатиков, но держались они стойко, а их свирепость стала позором христианства. Если в воскресенье человек отправлялся не в молельню, а в церковь, в понедельник утром он обнаруживал, что у него либо сарай сгорел, либо лошади искалечены. Тех, кто более откровенно выражал свое несогласие с их вероисповеданием, ждала смерть. Фанатики, застрелившие средь бела дня в присутствии дочери архиепископа Шарпа в ту минуту, когда он отправлялся в Файф, превознесены до небес, как герои. По мнению почитателей, они проявили «отвагу и усердие в служении Господу». Потом укрывались на западе страны и долго еще хвастали своим «подвигом». Такой же «проповедник Священного писания» застрелил архиепископа Хонимана в Эдинбурге на улице. А старого священника церковного прихода в Каспарине застрелили на крыльце его собственного дома.

— Точно как в Ирландии, — сказал Каррадайн.

— Пресвитериане похуже ирландцев, их движение всегда носило диверсионный характер. Деньги и оружие им поставляла Голландия. Несчастными или униженными их никак не назовешь. Пресвитериане чувствовали себя хозяевами страны и готовились не сегодня-завтра захватить власть в Шотландии. Все их молитвы — призыв к мятежу, да такой яростный, что и представить трудно. Ни одно современное правительство не могло бы себе позволить закрыть глаза на внутреннюю угрозу подобной силы. А в те дни они то и дело попадали под амнистию.

— Ну и ну! А я-то думал, они боролись за свободу совести.

— Никто не мешал им славить Господа на свой манер. Но им все было мало: они хотели навязать свой образ мышления не только шотландской, но и английской церкви. Почитайте-ка на досуге их труды. Никакой свободы ни для кого, за исключением, конечно, самих пресвитериан.

— Значит, все эти надгробия, эти памятники, к которым ведут туристские тропы…

— Веб Тонипанди. Если вам когда-нибудь доведется прочитать на могильном камне эпитафию Джону Имярек, «погибшему за приверженность пресвитерианской вере и делу Реформации в Шотландии», а ниже трогательный стишок о «жертве тирании», будьте уверены, что этот самый Джон был осужден на смерть самым обычным и совершенно законным судом за преступление, которое заслуживало смертной казни, и что его «деяния» не имели ничего общего с «проповедью Слова Божьего».

Грант замолчал, потом, улыбнувшись своим мыслям, добавил:

— Ирония судьбы: те, кто в свое время были проклятием страны, ныне почитаются как герои и мученики. Ну, что нового в нашем собственном Тонипанди?

— Я никак не могу узнать, почему Генрих, отменив «Titulus Regius», боялся обнародовать его содержание и вообще почему уничтожил акт в такой спешке. Все, что касалось акта, было окружено непроницаемой тайной, молчание царило долгие годы, пока случайно среди документов Тауэра не нашелся подлинный черновик акта, Спид в 1611 году напечатал полный его текст в своей «Истории Великобритании».

— Ага! Значит, содержание «Titulus Regius» досконально известно, и Ричард был законным королем, а хроника Мора — чушь. Ни о какой Элизабет Люси в акте, естественно, нет ни слова?

— Люси? Кто такая Элизабет Люси?

— Да, я ведь забыл, что вы еще ничего не знаете. Ричард якобы утверждал, так по крайней мере пишет Мор, что Эдуард был женат на одной из своих любовниц, некоей Элизабет Люси.

При упоминании Мора Брент брезгливо поморщился.

— Какая чепуха!

— Досточтимый сэр Томас тоже говорил, что чепуха, и, кажется, был очень доволен.

— Почему же Мор говорит о Люси, а не о Батлер? — спросил Каррадайн, сразу попадая в десятку.

— Потому, видно, что действительно существовал брачный контракт Эдуарда и Элинор Батлер и дети от Элизабет Вудвилл были незаконнорожденные. Раз так, вступаться за них не было смысла, никакой опасности для Ричарда они не представляли. Вы обратили внимание, что Вудвиллы, как и Ланкастеры, выступали в защиту интересов Генриха, а не принцев, хотя Дорсет и был им сводным братом? А ведь мальчики были тогда живы, и никаких сплетен об их исчезновении еще не могло быть. Но с точки зрения заговорщиков, принцы интереса не представляли. В отличие от Генриха. Сводная сестра Дорсета могла стать королевой, а сам он — шурином короля. Приятное разнообразие для бродяги-беглеца без гроша в кармане.

— Правильно. Дорсету незачем было особенно расшибаться ради сводного брата, раз все складывалось так удачно. Но будь хоть малейший шанс на победу в деле восстановления на престоле принца Эдуарда, он поддержал бы принца. Знаете, какой фактик я раскопал! Вы напомнили мне о нем, когда назвали Дорсета. Королева с дочерьми недолго укрывалась в монастыре. Вскоре она покинула обитель и как ни в чем не бывало вернулась к прежнему образу жизни. Принцессы, например, посещали празднества во дворце. И знаете, что самое интересное?

— Ну?

— Все происходило, по идее, после того, как принцы были «убиты». Так-то. И вот еще что. После того как злодей дядюшка «прикончил» ребятишек, королева-вдова пишет во Францию своему сыну Дорсету, уговаривая его вернуться домой и помириться с Ричардом: он, мол, примет тебя с распростертыми объятиями. Ее собственные слова.

Грант молча выслушал новость.

Сегодня воробьев на подоконнике не было. Только дождь потихоньку стучал в окно.

— Комментарии излишни, не так ли? — сказал наконец Кар-радайн.

— Знаете, — ответил Грант, — с полицейской точки зрения, дело против Ричарда должно быть закрыто. Прекращено производством. И вовсе не потому, что не хватает данных. Материала больше чем достаточно. А вот дела нет — в буквальном смысле слова.

— Я тоже так считаю. Тем более, что ко времени его гибели в битве при Босворте все те, чья судьба вас интересовала, были живы и на свободе. И не просто на свободе. Все они благоденствовали. Дети Эдуарда и Джорджа бывали на приемах во дворце и получали хороший пенсион. А после смерти сына Ричард назначил одного из них своим преемником.

— Кого же?

— Сына Джорджа.

— Значит, он восстановил в правах детей своего брата.

— Да. Помните, он ведь выступал в защиту Кларенса.

— Если верить досточтимому сэру Томасу… Значит, все наследники английской короны здравствовали и процветали во время царствования Ричарда Третьего, короля-изверга?

— Более того, они составляли неотъемлемую часть государственного механизма. Я читал собрание документов города Йорка, изданное Дейвьесом. Из этих документов следует, что племянники Ричарда: Уорик, сын Джорджа, и Линкольн, его двоюродный брат, — были членами городского совета. Существует адресованное к ним письмо, датированное 1485 годом. И еще, Ричард посвятил юного Уорика в рыцари вместе со своим сыном, в один день.

Брент замолчал, а потом вдруг выпалил:

— Мистер Грант, вы не собираетесь написать обо всем этом?

— Написать?! — изумился Грант. — Боже избави. Зачем?

— Как бы мне хотелось сделать из этого книгу! Получится куда интереснее, чем о крестьянских бунтах.

— Ну и пишите на здоровье.

— Знаете, я ведь еще из-за отца. Он-то думает, что я никуда не гожусь, раз не интересуюсь ни торговлей, ни мебелью. Если же он возьмет в руки книгу, написанную родным сыном, то, может статься, поверит, что я не безнадежен. И может — даже для разнообразия, — начнет хвастать мной перед знакомыми.

Грант дружелюбно взглянул на него.

— Я забыл спросить, как вам показался Кросби-Плейс?

— Дом чудесный. Если бы Каррадайн Третий его увидел, он бы сна лишился, все мечтал бы разобрать его по кирпичику, перевезти в Америку и поставить где-нибудь в Адирондаксе.

— Что ж, его можно понять, а уж если вы напишете книгу!.. Он почувствует себя не иначе как совладельцем Кросби-Плейс. Вы уже придумали название?

— Для книги?

— Ну да.

— Я собираюсь позаимствовать у Генри Форда его присказку: «История — это вздор!»

— Неплохо.

— Но сначала — еще читать и читать.

— Вы ведь пока что не ответили на главный вопрос.

— На главный? Что вы имеете в виду?

— Кто же все-таки убил принцев?

— Ах, вы об этом…

— Если мальчики были живы, когда Генрих занял Тауэр, то куда они потом подевались?

— Конечно, вы правы. Нужно разузнать все-все. И еще непонятно, почему для Генриха Седьмого было так важно, чтобы Англия забыла содержание «Titulus Regius».

Он поднялся, собираясь уходить, но заметил лежащую на столе лицом вниз открытку с портретом Ричарда. Поднял карточку и прислонил ее к стопке книг, как она стояла раньше.

— Постой здесь, — сказал он Ричарду, — я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты смог занять место, принадлежащее тебе по праву…

 

XIII

Не прошло и двадцати минут после ухода Каррадайна, как появилась Марта с цветами, конфетами, книгами. Она была в хорошем настроении. Грант с головой ушел в пятнадцатый век и, нехотя оторвавшись от Олифанта, кивнул ей с отсутствующим видом. К такому обращению Марта не привыкла.

— Если бы деверь расправился с твоими сынишками, ты бы приняла от него пенсион?

— Я так понимаю, это риторический вопрос, — сказала Марта, положив на стол большую охапку цветов и оглядываясь в поисках подходящей вазы. Все вазы были заняты, но это Марту не смутило.

— Знаешь, мне кажется, что все историки — чокнутые. Вот послушай: «Не слишком понятно и поведение королевы-вдовы: то ли она боялась, что ее против воли заставят покинуть обитель, то ли устала от одинокой монастырской жизни в Вестминстере, то ли решила примириться с убийцей сына просто потому, что па все махнула рукой».

— Боже милостивый! — воскликнула Марта, ошеломленно глядя на Гранта. В одной руке у нее была фаянсовая ваза, в другой — высокий стеклянный стакан.

— По-моему, они просто не понимают, что говорят.

— А кто эта королева-вдова?

— Элизабет Вудвилл. Жена Эдуарда Четвертого.

— Ах да. Я как-то играла ее. Эпизодическая роль. В пьесе об Уорике, «делателе королей».

— Конечно, я всего только полицейский, — сказал Грант. — У меня, видно, слишком ограниченный круг общения. Так уж случилось, что мне все встречались люди как люди. Я не знаю, где, в каком кругу, можно найти женщину, которая была бы в приятельских отношениях с убийцей своих сыновей.

— Наверное, в Греции, — сказала Марта. — В Древней Греции.

— И даже там я не могу вспомнить никого, похожего на нее.

— Значит, в сумасшедшем доме. Элизабет Вудвилл была со странностями?

— Никто и никогда ничего такого не замечал. А ведь она двадцать лет была королевой.

— Сам рассуди, эта дама не из трагедии, — сказала Марта, расставляя в вазе цветы. — Жанр совсем другой. Фарс! «Ну конечно, я не спорю, Ричард убил Эдуарда и малыша Дика, но все равно он ужасно милый, и потом, я не могу жить в комнатах с окнами на север, к вечеру у меня всегда разыгрывается ревматизм!»

Грант засмеялся, к нему вернулось хорошее настроение.

— Конечно, ты права. Все это — просто бред, вершина нелепости. Черный юмор, а не трезвая история. Я не перестаю удивляться историкам. Они как будто не понимают, что может быть на самом деле, а что нет. Они видят исторические события как на диапозитиве: в двух измерениях.

— Наверное, закопались в архивах и не успели приобщиться к жизни обычных людей. Людей из плоти и крови. Откуда им знать, что происходит в реальной жизни. И почему.

— Кстати, как бы ты ее сыграла? — спросил Грант. Ведь в ремесле Марты самое главное — это понять, почему человек поступает так, а не иначе.

— Кого сыграла?

— Женщину, которая покинула обитель и подружилась с убийцей своих детей за семьсот сребреников в год и право посещать дворцовые торжества?

— Не знаю. Таких женщин не бывает, разве что в сумасшедшем доме или в трагедии Еврипида. Ее можно вывести в буффонаде. Я вижу ее в бурлеске, в этакой пародии на высокую трагедию. Все белым стихом, как у Шекспира. Я бы не отказалась от постановки. Можно сделать для благотворительного концерта. Тебе нравятся мимозы? Странно, мы так давно знакомы, а я совсем не знаю твоих вкусов. А кто выдумал ей такой образ? Женщины, ставшей другом убийцы своих детей?

— Это не выдумка. Элизабет Вудвилл покинула монастырь и приняла от Ричарда пенсион. Ричард не ограничился обещаниями, пенсион регулярно выплачивался. Ее дочери посещали дворцовые праздники, и она написала во Францию своему сыну от первого брака, приглашая вернуться домой и помириться с Ричардом. Олифант не мог придумать ничего лучше, как объяснить ее поведение страхом, что ее вынудят выйти из монастыря силой, или еще того хлеще: что ей наскучила монастырская жизнь! Тебе приходилось слышать, чтобы кого-то насильно увозили из монастыря? Королю грозило бы немедленное отлучение, а Ричард был добрым сыном святой церкви.

— По-твоему, ее поведение можно как-то объяснить?

— Единственное допустимое объяснение, что принцы были живы и здоровы. Кстати, в то время никаких слухов об их убийстве не было.

Марта разглядывала ветку мимозы.

— Да-да, помню. Ты ведь говорил, что Ричарда в убийстве принцев не обвиняли. То есть сразу после его смерти. — Она бросила взгляд на портрет Ричарда. — Значит, с полицейской точки зрения, Ричард был не виновен в смерти принцев?

— Я совершенно уверен, что с ними ничего не случилось вплоть до того, как Генрих, войдя в Лондон, занял Тауэр. Если бы их в замке не оказалось, поднялся бы шум до небес. А Генрих почему-то помалкивал.

— Да, верно. Его молчание необъяснимо. Я ведь считала, что был грандиозный скандал. Что в первую очередь Ричард обвинялся именно в убийстве принцев. Вы с моим агнцем нашли себе потрясающее занятие. Я и не думала, что окажусь причастна к пересмотру истории, когда принесла тебе открытки. Между прочим, Атланта Шерголд точит на тебя зуб.

— Атланта Шерголд? Но ведь я с ней даже не знаком.

— Тем не менее это так. Она говорит, что Брент просто помешался на Британском музее. Его оттуда не вытащишь. И даже если ей случается заполучить его, то мысленно он все равно там. Словно ее и нет на белом свете. Он даже на спектакли перестал ходить. А ты часто его видишь?

— Он был у меня сегодня, вы с ним разминулись всего на пять минут. Но в ближайшие дни он вряд ли даст о себе знать.

Инспектор, однако, ошибался.

Перед ужином вахтер принес послание от Каррадайна. Грант разорвал конверт, в нем была телеграмма на целых двух бланках: «гром и молния случилось ужасное тчк помните я говорил вам о хронике на латыни тчк она написана монахом из кройленда тчк я ее просмотрел и там черным по белому сказано что в народе ходят слухи об убийстве принцев тчк хроника написана при жизни ричарда а значит летит к черту и наша версия и мои планы написать чудесную книгу тчк разрешают ли в темзе топиться иностранцам или это исключительно привилегия англичан — брент».

Сквозь ватную тишину донесся голос вахтера:

— Телеграмма с оплаченным ответом. Подождать, пока вы напишете?

— Что? Ах да. Нет. Пока не надо. Я потом пришлю.

— Хорошо, сэр, — сказал вахтер, почтительно глянув на два телеграфных листочка: в их семье таких длинных телеграмм никогда не получали и не посылали. На сей раз он удалился молча.

Грант раздумывал над новыми данными, о которых на двух телеграфных бланках — с истинно заморским размахом — сообщал Брент. Перечитал телеграмму еще раз.

— Кройленд, — задумчиво пробормотал Грант. Что же напоминает ему это название? Вроде бы в деле Ричарда оно еще не встречалось. Каррадайн, кажется, не упоминал, где находится латинская хроника.

В его профессии случалось, и не раз, что один-единственный факт вдруг разрушал с большим трудом возведенное здание. И сейчас, как и прежде, Грант начал обстоятельно анализировать новые данные. Спокойно. Бесстрастно. Это Брент мог позволить себе эмоции.

— Кройленд, — повторил Грант. Кройленд находится где-то в графстве Кембридж. Или в Норфолке? Кажется, где-то на болотах, в равнинной местности.

Вошла Карлица с ужином и поставила перед ним тарелку, чтобы он мог до нее дотянуться; Грант, однако, ничего не замечал.

— Тарелка стоит удобно? Вы сумеете сами поесть? — спросила она. Грант не отвечал, и она повторила: — Мистер Грант, если я поставлю тарелку сюда, вы дотянетесь до пудинга?

— Или! — закричал он в ответ.

— Что?!

— Или, — повторил он, с нежностью обращаясь к потолку.

— Мистер Грант, вам плохо?

И только когда ее напудренное сосредоточенное личико заслонило собой знакомые потолочные рельефы, Грант сообразил, что к нему обращаются.

— Я чувствую себя превосходно. В жизни не чувствовал себя лучше. Будьте хорошей девочкой, отнесите вниз мою записку. Дайте, пожалуйста, блокнот. Я не могу до него дотянуться, тарелка с пудингом мешает.

Она подала Гранту карандаш и блокнот, и на бланке для оплаченного ответа он написал:

«Узнайте, не было ли подобных слухов примерно в то же время где-нибудь еще. Желательно во Франции. Грант».

После этого он с аппетитом поужинал и устроился поуютнее, собираясь спать. Погружаясь в восхитительный полусон, он вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Кто бы это мог быть? Приподнял веки и уткнулся взглядом в карие глаза Амазонки, она смотрела на него с беспокойством и непонятной тоской, и в тусклом свете ночника ее глаза казались еще больше и еще сильнее напоминали коровьи. В руке у нее был желтый конверт.

— Я не знала, что делать, — сказала она. — Так не хотелось вас беспокоить, но вдруг это что-то важное. Все-таки телеграмма. Мало ли что. А если бы я не отдала ее сейчас, она попала бы к вам не раньше чем через четырнадцать часов. Дежурство сестры Ингем уже закончилось, а сестра Бриггс должна прийти только в десять, мне было не с кем посоветоваться. Я вас не разбудила? Вы ведь еще не спали?

Грант заверил ее, что все в полном порядке, что она поступила правильно, и Амазонка вздохнула с облегчением — да так, что портрет Ричарда чуть не слетел со стола. Грант читал телеграмму, а она стояла рядом; и ее вид яснее слов говорил, что, если понадобится, она всегда готова прийти на помощь. В каждой телеграмме Амазонке чудилась угроза.

Телеграмма была от Каррадайна:

«подтвердите вам действительно нужно повторяю нужно чтобы подобные слухи подтвердились знак вопроса — брент».

Грант взял бланк для оплаченного ответа и написал: «Да. Желательно во Франции».

Потом сказал Амазонке:

— Выключайте свет, сестра. Теперь меня до утра пушками не разбудишь.

Похоже, Каррадайн не скоро объявится, впрочем, вряд ли ему вообще что-то удастся выяснить.

Но спустя всего несколько дней Каррадайн ворвался к Гранту — он отнюдь не выглядел человеком, который на днях собирался покончить с собой. Брент стал как-то шире в плечах, и даже пальто превратилось в обычный предмет мужского гардероба и больше не напоминало театральный костюм. Брент сиял.

— Мистер Грант, вы чудо. У вас в Скотланд-Ярде все такие? Или вы исключение?

Грант, не веря своим ушам, взглянул на Брента.

— Неужели вы все-таки что-то нашли?

— Но вы же просили.

— Конечно. Правда, я не осмеливался верить, что у вас получится. Слишком мало шансов. Так где вы нашли подтверждение, что слухи достигли Франции? В хронике? Или в частном письме?

— Нет. Все не так просто. И не слишком обнадеживающе. Об убийстве принцев говорил канцлер Франции в своей речи на собрании представителей Генеральных штатов в Type. Oн был весьма красноречив. Кстати, именно в его красноречии я вижу утешительную зацепку.

— Да?

— Его речь, на мой взгляд, похожа на речь сенатора, с гневом обрушивающегося на человека только за то, что он из других краев и воспитан на другой манер. За милю отдает политиканством.

— Вам бы следовало работать в Скотланд-Ярде, Брент. Так что же сказал канцлер?

— Лучше прочитайте сами: он говорил по-французски, а у меня с французским прононсом не очень.

Он протянул страничку, исписанную ученическим почерком. Грант прочел:

«Regardez, je vous prie, les 6v6nements qui apr6s la mort du roi feduard IV sont arrivds dans ces pays. Contemplez ses enfants, d6jк grands et braves, massacr6s impun6ment, et la couronne transports & l’assasin par la faveur des peuples».

— «Ces pays», —  повторил инспектор. — Похоже, у канцлера было сильное предубеждение против Англии. Он даже готов допустить, что принцев убили с ведома и согласия народа. По его мнению, англичане — просто варвары.

— Вот именно. Я же говорю. Словно конгрессмен, с пеной у рта отстаивающий свою точку зрения. Однако не прошло и полугола, как французское регентство отправило в Англию послов, видно, слухи не подтвердились. Ричард подписал французам охранную грамоту. Отнесись они к нему как к убийце и прокаженному, он бы этого не сделал.

— Верно. Вы можете указать время появления клеветнических слухов?

— Пожалуйста. У меня записано. Монах из Кройленда писал в конце 1483 года. Он отмечает, что по стране ходят слухи об убийстве принцев, но как это случилось, не знает никто. А грязный инцидент на собрании Генеральных штатов произошел в январе 1484 года.

— Замечательно, — сказал Грант:

— Зачем вам понадобилось искать отголоски слухов об убийстве во Франции?

— Для перепроверки. Вы знаете, где находится Кройленд?

— Да. На болотах, в графстве Кембриджшир.

— То-то и оно, что на болотах. Рядом с Или. Как раз там, где скрывался Мортон, сбежавший из-под опеки Бекингема.

— Мортон! Понятно.

— Если разносчиком слухов был Мортон, то по его прибытии во Францию слухи должны были появиться и там. Мортон покидает Англию осенью 1483 года, и в январе 1484 года канцлер Франции говорит об убийстве принцев. В Кройленде, благо место уединенное, беглый епископ скрывался перед тем, как ускользнуть за границу.

— Мортон, — повторил Каррадайн, словно пробуя на вкус имя епископа. — Чуть что не в порядке, епископ тут как тут.

— Значит, вы тоже это заметили?

— Он участвовал — и не на последних ролях — в покушении на жизнь Ричарда до того, как тот стал королем; после коронации Мортон снова среди заговорщиков — его путь в Англии, словно змеиный след, отравлен ядом измены.

— Ну-ну, змеиный след — скорее из области беллетристики. С этим в суд не пойдешь. Но о деятельности Мортона во Франции двух мнений быть не может. Перебравшись через канал, он тут же взялся за подготовку ниспровержения Ричарда. Мортон и его дружок, некий Кристофер Эрсуик, радея об интересах Генриха, не знали ни сна, ни покоя: они засыпали Англию подметными письмами; переодетые гонцы бунтовали народ, пытаясь поднять его против Ричарда.

— Да? Пусть я не разбираюсь, что для суда годится, а что нет, но сравнение со змеей напрашивается само собой. Мне кажется, Мортон начал подрывную работу, не дожидаясь отъезда за границу.

— Я тоже так думаю. Он отдал бы все, чтобы избавиться от Ричарда. С Ричардом на троне Мортон — конченый человек. Может ставить крест на своей карьере. И дело не только в том, что ему будет отрезан путь наверх. Для него все пути будут закрыты. Он лишится всех своих бенефициев и будет вынужден облечься в сутану простого священнослужителя. Это он-то, Джон Мортон! Без пяти минут архиепископ! Ну а если он поможет Генриху Тюдору взойти на престол, то станет даже не архиепископом — кардиналом! Да, для Мортона низвержение Ричарда было жизненно необходимо.

— И ведь для подготовки мятежа был нужен как раз такой человек, как Мортон. Человек без стыда и совести, для которого пустить слух об убийстве ребятишек — плевое дело.

— Конечно, всегда остается доля вероятности, что Мортон сам верил в то, что говорил, — сказал Грант. Привычка взвешивать все «за» и «против» перевешивала в нем даже неприязнь к Мортону.

— Он?! Верил в убийство принцев?

— Ну да. Может, эта выдумка принадлежит не ему. В конце концов, вся страна гудела от россказней, распространяемых ланкастерскими прихлебателями отчасти по злобе, отчасти ради пропаганды. Он мог просто повторить, что услышал.

— Как же! Я не удивлюсь, если, замышляя убийство принцев, он заранее готовил почву, — ядовито сказал Брент.

Грант засмеялся.

— Я тоже не удивлюсь. Ладно, что еще хорошенького вам удалось вычитать у кройлендского монаха?

— Знаете, я со временем несколько успокоился. Отчаянная телеграмма ушла к вам, и тут я сообразил, что кройлендская хроника — тоже не евангелие. В ней говорится о повторной коронации Ричарда в Йорке, а коронации в Йорке не было. Раз монах ошибается в таком важном вопросе, который занимал всю страну, значит, безоговорочно доверять его хронике нельзя. Кстати, монах знал про «Titulus Regius». Излагая содержание акта, он называет леди Элинор Батлер.

— Интересно. Значит, даже в Кройленде, в монастыре, знали, с кем Эдуард заключил брачный контракт.

— Угу. Элизабет Люси Мору просто приснилась.

— Как и то, что Ричард будто бы оклеветал собственную мать.

— Простите?

— Как утверждает Мор, по заказу Ричарда в церкви святого Павла с амвона было провозглашено, что Эдуард и Джордж рождены королевой неизвестно от кого и что только его, Ричарда, мать родила в законном браке, а следовательно, он единственный наследник престола.

— Досточтимому сэру Томасу следовало выдумать что-нибудь более убедительное, — сухо заметил Каррадайн.

— Вот-вот. Тем паче, что Ричард в то время жил у матери.

— Да?! А я и забыл. Нет, не получится из меня полицейского. Знаете, мне нравится ваша догадка, что появлением слухов мы обязаны Мортону. Хотя, конечно, мы можем еще не раз наткнуться на эту сплетню.

— Это, безусловно, возможно. Но я готов спорить на любую сумму, что не наткнемся. Ни за что не поверю, что об исчезновении мальчиков говорилось повсеместно.

— Почему?

— Мои доводы не опровергнешь. Если бы в стране начались волнения или появились порочащие короля слухи, Ричард сделал бы все, чтобы положить им конец. Когда впоследствии заговорили о его намерении жениться на Елизавете, старшей сестре принцев, он, как коршун, бросился в бой. Во все города были разосланы письма, в категорической форме опровергающие слух, а в Лондоне он собрал всех старейшин города в самом большом зале, чтобы объясниться со всеми сразу и не допустить распространения клеветы, — настолько важным он это считал.

— Вы правы. Бели бы об убийстве принцев говорили повсюду, Ричард бы, безусловно, вмешался. Ведь эта клевета пострашнее, чем сплетни о браке с племянницей.

— Еще бы. Добиться разрешения на брак с племянницей тогда было возможно. Не знаю, может, такой союз допустим и в наши дни. Эти дела в Скотланд-Ярде относятся не к моему ведомству. Однако ясно, раз Ричард приложил столько усилий, чтобы опровергнуть сплетню о женитьбе на племяннице, то со слухами об убийстве принцев он боролся бы с еще большей энергией. Следовательно, вывод неизбежен: повсеместных слухов об исчезновении или, того хуже, об убийстве принцев не было.

— Лишь два небольших очажка: в районе Или и во Франции.

— Вот именно. Всюду тишь да гладь, и нет никаких оснований беспокоиться за судьбу принцев. А ведь когда ведешь расследование уголовного преступления, в первую очередь стараешься обнаружить какие-то отклонения в поведении подозреваемых. И разобраться в них. Например, почему Икс, который по вторникам вечерами просиживает в кино, в тот самый день никуда на выходил из дома? Или почему Игрек взял обратный билет, как делал это всегда, но им не воспользовался? В общем, что-то в этом духе. Но в тот короткий период между коронацией и гибелью Ричарда все вели себя самым обычным образом. Мать принцев выходит из монастыря и примиряется с Ричардом. Ее дочери посещают дворцовые праздники. Мальчики, по-видимому, приступили наконец к занятиям, прерванным смертью отца. Их двоюродные братья заседают в совете Йорка, они люди влиятельные, к ним даже обращаются с просьбами. Все заняты своими делами, жизнь наконец-то вошла в нормальную колею — по крайней мере создается именно такое впечатление, и трудно себе представить, что в это самое время в недрах семьи было совершено гнуснейшее и бессмысленнейшее из убийств.

— Так я все же напишу книгу о Ричарде, мистер Грант?

— Ну конечно, вы ее напишете. И не только ради Ричарда. Ваш долг — вернуть доброе имя женщине — Елизавете Вудвилл, вы просто обязаны доказать, что не могла она примириться с гибелью принцев за пенсион в семьсот марок в год и прочие льготы.

— Да, но как писать книгу, если не можешь свести концы с концами. Я должен узнать, что же случилось с мальчиками.

— И узнаете.

Облака над Темзой, похожие на клочья белой непряденой шерсти, тут же утратили для Каррадайна всякий интерес, он не сводил глаз с Гранта.

— Почему вы так в этом уверены? — спросил Брент. — Вид у вас, словно у кота, нализавшегося сливок.

— Пора обратиться к полицейским методам ведения следствия, дружок. Пока вас не было, мне ничего другого не оставалось, как задаваться обычными вопросами.

— Что вы называете «обычными вопросами», мистер Грант?

— Ну, «кому это выгодно?» и так далее. Наше расследование показало, что Ричард ровным счетом ничего не выигрывал со смертью принцев. А раз так, нужно найти того, кто был заинтересован в гибели мальчиков. Возьмем, к примеру, «Titulus Regius».

— Какое отношение «Titulus Regius» имеет к убийству принцев?

— Генрих Седьмой женился на старшей сестре принцев. На Елизавете.

— Да, ну и что?

— Чтобы сторонники Йорков примирились с его коронацией.

— Допустим.

— Аннулировав «Titulus Regius», Генрих сделал Елизавету законной наследницей престола.

— Так.

— Однако, признав брак Эдуарда, он тем самым и принцев признал законными наследниками престола. Более того, поскольку «Titulus Regius» был аннулирован, старший из принцев, Эдуард, стал законным королем Англии.

Каррадайн даже языком прищелкнул от удовольствия. За роговой оправой очков глаза его радостно заблестели.

— То-то же, — сказал Грант, — расследование надо вести так, как это делают в полиции.

— Ну хорошо. Вам нужны еще какие-то сведения?

— Мне хотелось бы получить максимум информации о признании Тиррела. Но прежде всего я хочу знать, как обстояли дела у всех тех, кто был связан с этим делом. Я хочу знать, что с ними произошло на самом деле, а не что написано по этому поводу у того или иного автора. Короче, нужно проделать примерно такую же работу, как при исследовании того краткого промежутка времени между неожиданной смертью Эдуарда и восшествием на престол Ричарда Третьего.

— Будет сделано. Кто именно вас интересует?

— Наследники престола из дома Йорков, которым при Ричарде жилось, прямо скажем, неплохо. Я хочу знать о судьбе каждого. Справитесь?

— Задача несложная.

— Ну и о Тирреле хотелось бы узнать побольше, может пригодиться. О том, что он за человек, как жил и что поделывал.

— Сделаю, — Каррадайн поднялся с таким видом, точно сию минуту готов был ринуться в бой. Гранту показалось даже, что он собирается застегнуть пальто. — Мистер Грант, я так вам благодарен за…

— За наши развлечения?

— Выздоравливайте поскорее! Как выйдете из больницы, я вас… я вас на руках пронесу вокруг Тауэра.

— Лучше прогуляемся на катере до Гринвича и обратно. Мы — нация островная и ужасно любим морские прогулки.

— А когда вам позволят вставать?

— Не знаю, может, к следующему вашему приходу я уже начну заново учиться ходить.

 

XIV

На следующий день Грант встретил Каррадайна, сидя в постели, но ходить ему все еще не разрешали.

— Вы не можете себе представить, насколько увлекательнее смотреть на стену, чем в потолок. И каким мелким и незначительным кажется мир там, наверху.

Брент был искренне рад, что Грант пошел на поправку, и Грант расчувствовался. История была забыта. Первым вспомнил о деле инспектор.

— Ну ладно. Так как же все-таки жилось престолонаследникам из дома Йорков в царствование Генриха Седьмого?

— Сию минуту, — сказал юноша, вытаскивая из кармана ставший уже привычным ворох бумаг; придвинув носком туфли стул и усевшись, он спросил — С кого начнем?

— Так. Про Елизавету мы знаем. Вышла замуж за Генриха и стала королевой Англии, а после ее смерти Генрих посватался к испанской принцессе, Хуане Безумной.

— Да. Елизавета вышла замуж весной 1486 года, хотя нет, погодите, это произошло в январе, через пять месяцев после битвы при Босворте. Скончалась в 1503 году.

— Семнадцать лет… Бедная Елизавета! Семнадцать лет с Генрихом тянулись, должно быть, как все семьдесят. Он был, мягко говоря, не самым примерным мужем. Ладно, пошли дальше. Что вы узнали про детей Эдуарда? Судьба двух принцев неизвестна. Ну а что с Сесилией?

— Ее выдали замуж за старого дядюшку, лорда Уэллеса, проживавшего в графстве Линкольншир. Анна и Екатерина, в то время еще малышки, впоследствии были выданы замуж за столь же верных сторонников Ланкастерского дома. Младшая, Бриджит, постриглась в монахини в Дартфордском монастыре.

— Пока все в норме. Кто у нас следующий? Сын Джорджа?

— Да. Юный Уорик. Приговорен к пожизненному заключению в Тауэре и казнен. Якобы за попытку бежать.

— Так-так. Ну а дочь Джорджа, Маргарет?

— Стала графиней Солсбери. Была казнена Генрихом Восьмым, обвинение явно сфабриковано, короче, типичное убийство под покровом закона.

— Что с сыном Элизабет? Вторым наследником престола?

— Так… Джон де ла Пуль. Уехал из Англии и жил у тетки в Бургундии до…

— У Маргарет, сестры Ричарда?

— Умер во время восстания Симнела. Но у него был младший брат, вы забыли внести его в список. Так вот, он был казнен при Генрихе Восьмом. Генрих Седьмой, выдав ему охранную грамоту, держал слово — видно, боялся сглазить удачу. Впрочем, он и без того был в крови по самые уши. Ну а Генрих Восьмой рисковать не стал. Он не ограничился ла Пулем. Вы позабыли еще четверых: Эксетера, Сарри, Бекингема и Монтегью. Никого в живых не осталось.

— А сын Ричарда? Джон, бастард?

— Генрих Седьмой пообещал ему пенсион: двадцать фунтов в год, да с ним первым и расправился.

— В чем его обвинили?

— В том, что принял приглашение из Ирландии.

— Шутите!

— Ничуть. Ирландия в то время была очагом анти-Тюдоров-ских настроений. Йорки всегда были симпатичны ирландцам, и в глазах Генриха само намерение поехать в Ирландию заслуживало смертного приговора. Хотя чем не угодил ему юный Джон, не могу сказать. Судя по отзывам хронистов, он был «живой, добродушный отрок».

— У него было больше прав на престол, чем у Генриха, проворчал Грант. — Джон был незаконным сыном короля. А Генрих — всего-навсего правнуком незаконного сына младшего брата короля.

Оба замолчали. Через некоторое время Каррадайн произнес: — Да.

— Что «да»?

— Я согласен с тем, что вы думаете.

— Никуда не денешься. Вывод напрашивается сам собой. В нашем списке нет только принцев.

Разговор снова оборвался. Помолчав, Грант сказал:

— Всякий раз находился тот или иной предлог. Все убийства совершались под видом наказания за преступление. Но нельзя же обвинить в сколько-нибудь серьезном нарушении закона мальчишек.

— Это точно, — согласился Каррадайн. Он не сводил глаз с воробьев. — Пришлось выдумать что-то новое. С ребятами нельзя было не считаться: как-никак принцы.

— Еще бы, для Генриха они были что заноза в сердце.

— С чего начнем наше следствие?

— Давайте действовать, как при расследовании обстоятельств, сопутствующих коронации Ричарда. Попробуйте узнать, кто где был и что делал в первые месяцы правления Генриха Седьмого. Скажем, в течение первого года. И попытаемся отыскать в нормальном ходе событий какое-нибудь отклонение, вроде той внезапной остановки в приготовлениях к коронации Эдуарда Пятого.

— Понятно.

— Вам удалось разузнать про Тиррела? Что он за человек?

— Знаете, я его воображал совсем другим. Я ведь думал, что он — проходимец, разбойник с большой дороги. А вы? Вы тоже думали о нем не слишком лестно?

— Пожалуй, да. А на самом деле?

— Он был вельможа, сэр Джеймс Тиррел из Гиппинга. При Эдуарде Четвертом состоял членом различных комитетов. За осаду Берика посвящен в рыцари-баннереты. При Ричарде Третьем ему тоже жилось неплохо, а вот участвовал ли он в битве при Босворте, мне узнать не удалось. Впрочем, был он там или не был, разницы большой не составляет: к сражению не поспели многие. Так или иначе, но сэр Тиррел отнюдь не был человеком, готовым во всякое время на любую услугу, каким я его представлял.

— Любопытно. И как обошелся с ним Генрих Седьмой?

— Вот это на самом деле любопытно. Преуспевающий слуга Йорков процветал и при Генрихе Седьмом. Генрих сделал его комендантом крепости в Гине. Потом — послом в Риме. Тиррел состоял также в комиссии по выработке условий мирного договора с Францией в Этапле. И еще Генрих даровал ему право на пожизненные доходы с поместий в Уэльсе, но потом, уж не знаю из каких соображений, заменил их равноценными доходами с поместий в графстве Гин.

— Я, кажется, понимаю, почему Генрих так поступил, — сказал Грант.

— Почему?

— Вам не бросалось в глаза, что Тиррел все время получал посты за границей? Значит, и поместья тоже должны были быть заграничные.

— Верно. Вам это о чем-нибудь говорит?

— Пока не много. Может, у Тиррела был хронический бронхит, и климат в Гине он считал полезнее для здоровья. Исторические данные отнюдь не всегда допускают однозначное толкование. Их, подобно пьесам Шекспира, можно толковать по-разному. И как долго длился медовый месяц Тиррела с Генрихом?

— Порядочно. Тишь да гладь вплоть до 1502 года.

— А в 1502 году что-то случилось?

— Генриху донесли, что Тиррел помог перебраться в Германию бежавшему из Тауэра стороннику Ричарда. На осаду крепости в Гине Генрих выслал весь стоявший в Кале гарнизон. Но этого ему показалось мало, и он отправил к Тиррелу лорда-хранителя малой королевской печати. Знаете, что это такое?

Грант кивнул.

— Ну и названия вы, англичане, даете своим чиновникам! Генрих, значит, отправил к Тиррелу лорда-хранителя малой печати с наказом посулить Тиррелу жизнь, если он согласится побеседовать с канцлером казначейства на борту английского корабля, стоявшего в Кале.

— Ну и ну!

— Я вижу, можно не продолжать. Его заточили в Тауэр. А шестого мая 1502 года обезглавили — «в великой спешке и без суда».

— А как же его признание?

— Не было никакого признания.

— Что-о?!

— Не смотрите на меня так, я тут ни при чем.

— А я ведь думал, что он признался в убийстве принцев.

— Так написано в разных книгах. Однако текста признания нет ни в одной, так что сами понимаете…

— То есть текст признания Тирреяа не был опубликован?

— Вот именно. Полидор Верджил, историк, состоявший на службе и содержании у Генриха Седьмого, подробно описывает, как были убиты принцы. Но уже после того, как Тиррела казнили.

— Но коль Тиррел признался, что по настоянию Ричарда убил принцев, почему не было обвинительного заключения и открытого судебного разбирательства?

— Ничего не могу вам ответить.

— Давайте подытожим. При жизни Тиррела о его признании никто ничего не знал.

— Так

— Тиррел признается, что давным-давно, в 1483 году, чуть ли не двадцать лет назад, он прискакал из Уорика в Лондон, получил ключи от коменданта Тауэра… Как бишь его звали?

— Брекенбери. Сэр Роберт Брекенбери.

— Получил от сэра Роберта Брекенбери ключи от замка, убил принцев, вернул ключи и возвратился с докладом к Ричарду в Уорик. Он признается в убийстве, которое до сих пор считалось страшной тайной, — и всё?

— И все.

— Я бы постеснялся пойти в суд с такой историей.

— Да и я не пошел бы. Тут все притянуто за уши.

— А как же Брекенбери? Что, его так и не вызвали в суд, чтобы он подтвердил либо опровергнул показания Тиррела?

— Брекенбери погиб в битве при Босворте.

— Как это кстати: значит, и свидетелей нет. — Грант задумался над новыми сведениями. — А ведь то, что Брекенбери погиб при Босворте, косвенно подтверждает нашу правоту.

— Каким образом?

— Если события развивались именно так, как описывает Вер-джил, то есть если ключи от замка действительно были выданы по приказу Ричарда, об этом не могли не знать подчиненные коменданта. Быть того не может, чтобы ни один из них тотчас же не пересказал Генриху все, что знал, лишь только Тауэр был взят. Тем более, если мальчики исчезли. Брекенбери был мертв, Ричард — мертв. В ответе за принцев оказывался тот, кто после коменданта оставался старшим в замке. И раз он не мог по первому требованию представить мальчиков, живых и здоровых, ничего другого не оставалось, как сказать: «Комендант отдавал на одну ночь ключи от крепости, и с тех пор принцев не видно». А тогда человека, получившего ключи, нашли бы на краю света. Ведь он был главным свидетелем обвинения. И суд над Ричардом стал бы личным триумфом Генриха.

— Вот еще что. Тиррел не мог бы пройти по замку неузнанным: слишком хорошо его знали в Тауэре. И вообще, в том небольшом городишке, каким был в те дни Лондон, он был, безусловно, человеком заметным.

— Тоже верно. Случись все так, как пишут историки, Тиррела отправили бы на эшафот еще в 1485 году. И никто бы за него не вступился. — Грант потянулся за сигаретами. — Итак, Генрих казнил Тиррела в 1502 году и только после казни объявил через придворных историков о признании Тиррела в убийстве принцев?

— Точно.

— И даже не удосужился объяснить, почему Тиррел так долго оставался безнаказанным?

— Насколько мне известно, никаких объяснений не было. Генрих всегда был скользкий, как угорь. Он никогда не шел прямо к цели, будь то убийство или что другое. Предпочитал окольные пути. Годами выжидал, не отваживаясь на расправу с неугодными, пока не находился благовидный предлог. Кривой у него был мозг, лукавый. Знаете, чем он отметил свое, восшествие на престол?

— Нет.

— Придя к власти, он казнил по обвинению в измене нескольких дворян, выступивших на стороне Ричарда в битве при Босворте. И знаете, как он придал обвинению видимость законности? Проще не бывает: приказал считать началом своего царствования день, предшествовавший битве. Тот, кто способен на такое, способен на все. — Каррадайн взял протянутую инспектором сигарету и добавил злорадно — Но эта затея ему с рук не сошла. Нет, не сошла. Англичане тут же дали ему понять, что не намерены глядеть сквозь пальцы на королевские забавы. И сделали это безукоризненно.

— Как?

— Совершенно по-английски: Генриху вручили парламентский акт и заставили придерживаться его буквы, а стояло в акте следующее: того, кто служит суверенному государю своей страны, впоследствии нельзя ни обвинить в измене, ни приговорить к тюремному заключению или конфискации имущества. Такая бескомпромиссная вежливость совершенно в английском духе. Не было ни криков возмущения королевской властью, ни разбитых окон. Депутаты вежливо вручили скупой, бесстрастный акт, и Генриху пришлось проглотить пилюлю. В душе он, наверное, с ума сходил от злости. Ну, мне пора. Очень рад, что вам лучше. Наша поездка в Гринвич не за горами. Кстати, что там такого особенного, в этом Гринвиче?

— Несколько архитектурных памятников. Да и сама прогулка на катере — тоже дело не последнее.

— И это все?

— Есть там еще парочка недурственных погребков.

— Раз так, мы едем в Гринвич.

После ухода Каррадайна Грант поудобнее устроился и, куря сигарету за сигаретой, углубился в размышления о престолонаследниках из дома Йорков, процветавших во время царствования Ричарда, а при Генрихе нашедших безвременный конец.

Возможно, кое-кто был наказан по заслугам. По рассказу Брента трудно судить: он сделал только беглый обзор судеб Йорков, не вникая в детали и не давая оценок. Но быть того не может, чтобы виновны были все без исключения, кто представлял хоть какую-то угрозу для династии Тюдоров, — вероятность такого совпадения слишком мала.

Без большого энтузиазма Грант взглянул на книгу, которую принес Брент. Джеймс Гэрднер, «Жизнь и царствование Ричарда III». По мнению Брента, д-ру Гэрднеру стоило уделить часок-дру-гой. Это «фантастический» писатель, заверял он.

На первый взгляд, книга казалась не слишком занимательной, но самая скучная книга о Ричарде лучше любой другой. Прочитав всего пару страниц, Грант понял, почему Брент назвал автора «фантастическим». Д-р Гэрднер был непоколебимо убежден, что Ричард — убийца, но, как честный и, в общем-то, добросовестный историк, не считал возможным утаивать факты. Вот и приходилось изворачиваться: пытаясь подогнать теорию к фактам, Гэрднер совершал неимоверные, просто фантастические курбеты — этакого цирка Грант давно не видал.

Не отдавая себе отчета, до какой степени противоречивы его воззрения, Гэрднер признавал мудрость Ричарда, обаяние и широту души, талант полководца и государственного деятеля, отмечал любовь к нему простого народа и доверие к его суду, разделяемое даже его заклятыми врагами, — и тут же на одном дыхании рассказывал о клевете Ричарда на мать и об убийстве беспомощных ребятишек. Выложив жуткую басню — такова, мол, традиционная точка зрения, — доктор с удовольствием присоединял свой голос к общему хору. В характере Ричарда, по мнению доктора, не было ничего подлого или низкого, но он был убийцей невинных малюток. Даже враги верили в его справедливость, но он убил племянников. Он был безукоризненно честен, но убил из корысти.

Д-р Гэрднер являл чудеса изворотливости и гибкости поистине акробатической. Все более удивлялся Грант складу ума историков. Их способ мышления в корне отличался от способа мышления простых смертных. Грант никогда — ни в литературе, ни в жизни — не встречал человека, хотя бы отдаленно напоминавшего Ричарда, каким он был в изображении д-ра Гэрднера, или Елизавету Вудвилл, как ее представлял себе Олифант.

Видно, права Лора, человеческой натуре свойственно упрямо цепляться за привычные убеждения. При встрече с новым в душе человека возникает неосознанное внутреннее сопротивление, чувство, близкое к досаде. Так по крайней мере вел себя д-р Гэрднер: словно ребенок, в испуге отталкивающий руку помощи, он упорно отказывался сойти с проторенного пути.

Инспектор знал, и знал даже слишком хорошо, что прекрасные, глубоко порядочные люди тоже совершают убийства. Но не такие убийства и по другим причинам. Человек, описанный Гэрднером, мог совершить убийство только в том случае, если под влиянием какого-нибудь катаклизма рушился весь его мир. Он мог, например, убить жену, узнав нечаянно о ее неверности. Или компаньона, тайными махинациями толкнувшего фирму к банкротству и оставившего его семью без куска хлеба. Во всяком случае, это было бы убийство в состоянии аффекта, а не подлое убийство с заранее обдуманным намерением.

Короче, нельзя сказать, что по своему характеру Ричард вообще был не способен на убийство. Но не на такое убийство — это можно утверждать со всей определенностью.

Это убийство было глупо, а Ричард был человеком исключительно умным. Это убийство было вероломно, а он был человеком щепетильно порядочным. Это было зверское убийство, а он был человеком большой души.

Перебирая одну за другой признанные добродетели Ричарда, приходишь к выводу, что каждая делает его участие в убийстве исключительно неправдоподобным. Взятые вместе, они превращали эту версию в бред сумасшедшего.

 

XV

Брент появился через пару дней; он влетел к Гранту и прямо с порога радостно крикнул:

— Вы еще одного человека пропустили! В вашем списке изучаемых!

— Привет! Кого же?

— Стиллингтона.

— И правда! Как же я забыл про достойного епископа из Бата? Генрих видеть не мог «Titulus Regius» — еще бы, парламентский акт свидетельствовал, что у Ричарда были все права на престол, а его, Генриха, жена — незаконнорожденная. Но человека, который заложил основу возвышения Ричарда, он должен был в буквальном смысле слова ненавидеть. Так что же произошло со стариной Стиллингтоном? Снова убийство под сенью закона?

— Генрих упустил епископа.

— Неужели?

— Епископ сумел остаться в живых. То ли он был необычайно умен, то ли чересчур наивен, чтобы разглядеть ловушку. По моему мнению, если может быть свое мнение у архивной крысы, он был наивен как дитя, и подбить его на поступок, за который можно было бы поплатиться головой, так и не удалось.

— Неужто он сумел обвести Генриха вокруг пальца?

— Ну уж нет. Генрих сам мог обвести вокруг пальца кого угодно. Он отправил епископа в тюрьму «до выяснения обстоятельств» и позабыл его освободить. Домой тот не вернулся никогда, как поется в песне.

— Вы сегодня что-то слишком веселы.

— Оставьте ваши подозрения. Кабаки еще закрыты. Моя экзальтация чисто интеллектуального свойства. Духовный подъем. Вы смогли уловить эманацию моего мозга вследствие ее необычайной интенсивности.

— Ну ладно. Давайте-ка садитесь и выкладывайте, в чем дело. Предчувствую хорошие новости.

— Не то слово. Новости чудесные, изумительные, великолепные.

— Нет, вы все-таки слегка хлебнули, не отпирайтесь.

— Сегодня утром я не смог бы выпить, даже если бы очень хотел. Радость буквально переполняет меня.

— А значит, вам удалось обнаружить сбой в нормальном течении событий?

— Да. Правда, это случилось несколько позже, чем мы думали. Первые месяцы все шло нормально. Генрих, не упомянув ни слова о принцах, женился на их старшей сестре и взял бразды правления в свои руки. Поддержанный своими приспешниками, он добился отмены акта, которым все они осуждались за измену, а Генрих лишался права наследовать престол, и сам провел в парламенте акт, осуждающий теперь уже Ричарда и верных Ричарду дворян в измене и приговаривавший их всех к конфискации имущества и лишению наследственных прав, — помните его трюк с переносом даты? Одним махом Генрих избавился от врагов и заметно пополнил казну конфискованным имуществом. Кройленд-ский монах был шокирован до глубины души; он писал: «О Боже! Разве могут теперь английские короли рассчитывать на поддержку дворян в бою, если их верные рыцари в случае поражения могут быть лишены состояния, наследственных прав и самой жизни!»

— Он, видно, забыл о национальном характере соотечественников.

— Угу. А ведь ему следовало бы знать, что англичане этого дела так не оставят. Может, он был иностранцем? В общем, все шло нормально — с поправкой на то, что у власти стоял Генрих Тюдор. Его короновали в августе 1485 года, а в январе следующего он женился на Елизавете. Их первенец родился в Винчестере, во время родов с дочерью была мать, она присутствовала также на крестинах принца. Осенью, после крестин, вдовствующая королева возвращается в Лондон. А в феврале, нет, вы только послушайте, в феврале ее заключают в монастырь, где она остается до самой смерти!

— Элизабет Вудвилл?! — изумленно воскликнул Грант. Чего-чего, но уж этого он никак не ожидал.

— Вот именно. Элизабет Вудвилл, мать принцев.

— А может, она сама решила уйти в монастырь, вы об этом не подумали? — спросил Грант через пару минут. — Знатные дамы поступали так довольно часто, когда им приедалась светская жизнь. Там от них самоотречения не требовали. А с деньгами можно было жить вполне прилично.

— Прежде чем отправить Элизабет в монастырь в Бермондси, Генрих обобрал ее до нитки. Заточение вдовствующей королевы стало сенсацией. По мнению современников, это было «чрезвычайное» событие.

— Действительно, событие из ряда вон. Невероятное событие. Генрих как-то объяснил свое поведение?

— Угу.

— За что же он ее так?

— За приверженность Ричарду.

— Шутите?

— Нисколько.

— Это официальная версия?

— Нет. Так объясняет заточение Элизабет Вудвилл придворный историк.

— Верджил?

— Да. В постановлении совета говорилось просто: «вследствие разных причин».

— Вы ничего не путаете? — недоверчиво спросил инспектор.

— Все точно. Именно так: «вследствие разных причин».

Помолчав, Грант сказал:

— Да, он не умел находить оправдания своим поступкам, не было таланта. На его месте я бы придумал с десяток убедительнейших доводов в пользу монастыря.

— Может, ему было все равно, что думают о нем окружающие, вероятно, он считал всех, кроме себя, последними идиотами. На ее приверженность Ричарду он не обращал внимания добрых восемнадцать месяцев — с тех пор, как занял его место. Элизабет Вудвилл как сыр в масле каталась. Генрих ублажал ее изо всех сил, даже дарил имения и ценные подарки — при его-то скупости.

— По-вашему, какова истинная причина ее заключения в монастырь? Есть у вас соображения на этот счет?

— Знаете, я сделал еще открытие, оно может и вас натолкнуть на мысль. Лично мне пришла в голову грандиозная идея.

— Так что вы там раскопали?

— В июне того самого года…

— Какого «того самого»?

— Тысяча четыреста восемьдесят шестого. Когда Елизавета вышла замуж и родила в Винчестере принца Артура, мать тогда была с ней.

— Понял. Давайте дальше.

— В июне того самого года король даровал сэру Джеймсу Тир-релу общее помилование, то есть прощение всех вольных и невольных прегрешений. Это случилось шестнадцатого июня.

— Что ж такого! Получение помилования ровным счетом ничего не значит, в то время это широко практиковалось. Такое помилование получали по окончании той или иной службы. Или когда приступали к новой. Помилование освобождало от ответственности за прошлые грехи, чтобы впоследствии нельзя было вменить человеку в вину его действия при исполнении поручения.

— Да, конечно. Я это знаю. Меня удивило не первое помилование, которое получил Тиррел.

— Первое? Неужели было и второе?

— Да. Вот что удивительно. Джеймс Тиррел получил вскоре второе помилование. 16 июля 1486 года — то есть ровно через месяц.

— Вот как, — задумчиво произнес Грант. — Не может быть.

— Случай невероятный. Я обратился к одному пожилому ученому — в Британском музее мы сидим рядом, он занимается историческими архивами и не раз мне помогал, — так вот он сказал, что ни разу в жизни не встречал ничего подобного. Я показал ему два абзаца в «Воспоминаниях Генриха VII». Он пришел в дикий восторг.

— Шестнадцатого июня Тиррел получает общее помилование. Шестнадцатого июля снова получает помилование. Элизабет Вудвилл, мать принцев, после крестин внука, примерно в ноябре, возвращается в Лондон. А в феврале ее пожизненно заключают в монастырь, — задумчиво произнес Грант.

— Впечатляет, не правда ли?

— Да, поневоле призадумаешься.

— По-вашему, это его работа? Тиррела?

— Очень может быть. Найденный нами сбой в ритме придворной жизни по времени почти совпадает с невероятным событием в жизни Тиррела. Кстати, когда об исчезновении принцев заговорили открыто? Вслух?

— В самом начале царствования Генриха Седьмого.

— Да, все сходится. Тем самым разрешается загадка, от начала следствия не дававшая нам покоя.

— О какой загадке вы говорите?

— Теперь понятно, почему исчезновение принцев не привело к скандалу. Полное молчание ставило в тупик даже тех, кто свято верил, что принцев убил Ричард. Непонятно, как удалось бы Ричарду скрыть все от народа? Ведь при нем существовала активная и могущественная оппозиция, его враги могли беспрепятственно передвигаться по всей стране. Исчезни принцы, и на Ричарда ополчились бы Ланкастеры, Вудвиллы и вся их клика. Зато Генрих мог не опасаться чрезмерного любопытства. Спокойствия ради всех своих противников он рассовал по тюрьмам. Единственной угрозой оставалась теща, она как раз вернулась в Лондон и могла сунуть нос куда не надо; пришлось ее отправить подальше и посадить под замок.

— По-вашему, она была в состоянии ему навредить? Если бы вдруг перестала получать весточки от принцев?

— Вряд ли она вообще узнала бы об их исчезновении. Генрих мог заявить: «Я не хочу, чтобы вы виделись с сыновьями. Ваше влияние тлетворно, вот мое мнение, ведь вы покинули монастырь и позволили дочерям посещать балы у этого человека!»

— Верно. Зачем дожидаться, пока у нее проснутся подозрения? Чтобы избавиться от хлопот в будущем, достаточно сказать: «Вы — плохой человек и плохая мать; я отправляю вас в монастырь, чтобы спасти вашу душу, а заодно и души ваших детей от пагубного общения с вами».

— Об остальной Англии можно было не беспокоиться. С тех пор как Генриха осенила счастливая мысль обвинить в измене верных сподвижников Ричарда, народ сразу же поумнел. Вряд ли кто стал бы рисковать головой, справляясь о здоровье принцев. Это было бы уж очень неблагоразумно. Кто знает, что еще взбредет Генриху в голову, какую еще «измену» найдет он в прошлом, чтобы схоронить любопытного в тюрьме и прибрать к рукам его состояние? Обстановка к расспросам не располагала. Да и не так уж просто было удовлетворить любопытство.

— Поскольку принцы жили в Тауэре?

— Поскольку принцы жили в Тауэре, и охраняли их люди Генриха. Принцип Ричарда «живи и давай жить другим» при Генрихе был забыт. Немыслим был при нем и союз Йорков и Ланкастеров. Следовательно, люди в Тауэре были людьми Генриха.

— Вы правы. А вам известно, что Генрих первым из английских королей ввел личную охрану? Интересно, как он объяснил жене отсутствие принцев?

— Очень интересно. А ведь он мог сказать ей правду.

— Он? Генрих? Да ни за что! Признать, что дважды два четыре, и то стоило бы ему жестокой внутренней борьбы. Он же был как угорь, правда ему что нож острый.

— Если он был садистом, то мог совершенно безнаказанно признаться в убийстве. Что она могла сделать? Даже если бы очень хотела. А может, у нее и не было большого желания мстить за смерть братьев. Только что родила Генриху сына и наследника. И снова ждала ребенка. Возможно, крестовый поход был бы ей не по нутру.

— Генрих не был садистом, — огорченно сказал юноша: Бренту хотелось бы видеть в Генрихе скопище всех пороков. — Уж скорее полной его противоположностью. Убийства вовсе не доставляли ему удовольствия. Прежде чем приступить к делу, он всячески его приукрашивал. Подводил под убийство законную основу. Вы ошибаетесь, если думаете, что он наслаждался, рассказывая в постели жене, как обошелся с ее братцами.

— Возможно, вы и правы, — согласился инспектор. Он лежал и думал о Генрихе. Наконец Грант заговорил: — Я подобрал для него подходящий эпитет. Мелкотравчатый. Это был мелкотравчатый индивид.

— С жиденькими волосками, прилипшими к черепу.

— Я не имел в виду его физический облик.

— Понятно.

— Все его поступки мелкотравчаты. Вы только подумайте, как это мелко: отнять у человека последний пенс! За всю свою историю Англия не знала ничего подобного «вилам Мортона». Впрочем, не только алчность, все в Генрихе мелкотравчато.

— С ним доктору Гэрднеру было бы просто: поступки Генриха вполне соответствуют его характеру. Кстати, как вам Гэрднер?

— Ну эквилибрист! А как подвигается ваша книга?

— Я, можно сказать, наконец заложил фундамент. Я придумал, какой она будет. Надеюсь, вы не станете возражать.

— Почему я должен возражать?

— Дело в том, что я хочу описать, как все происходило. Как я пришел к вам и как мы взялись за изучение документов, касающихся Ричарда, не зная заранее, чего, собственно, ищем, как собирали факты и отбрасывали домыслы, как в нормальном течении событий искали сбои, эти отметины, которые преступление оставляет на канве истории, подобно тому как пузырьки воздуха отмечают пунктиром в воде путь ныряльщика.

— Ну что ж, мысль прекрасная.

— Правда?

— Конечно.

— Тогда ладно. Буду продолжать. Мне еще надо, так сказать на гарнир, изучить архивные материалы, касающиеся Генриха Седьмого. Хочу привести рядышком характеристики Генриха и Ричарда. Так, чтобы можно было сравнить их друг с другом. Знаете, ведь это Генрих Седьмой создал Звездную палату.

— Значит, это его изобретение? Я и забыл. «Вилы Мортона» и Звездная палата. Классические примеры беспринципности и тирании. Вам будет нетрудно создать два прямо противоположных портрета. «Вилы Мортона» и Звездная палата — рядом с правом выхода из заключения под залог и актом о принятии мер против запугивания присяжных заседателей.

— Это постановления парламента, созванного при Ричарде? Господи, сколько же мне еще нужно прочесть! Атланта уже со мной не разговаривает. А вас она ненавидит до дрожи. По ее словам, девушке от меня столько же проку, сколько от прошлогоднего журнала мод. Но по совести говоря, мистер Грант, у меня никогда в жизни не было ничего более важного. То есть как бы это сказать? Атланта — это важно, она для меня — все на свете, больше мне ничего не надо. Но она, я — мы ничего не значим, ну, вы понимаете, что я хочу сказать…

— Понимаю. Вы наконец нашли занятие, которое стоит затраченного труда. Вы нашли свое дело.

— Верно. Я нашел свое дело. И это дело буду делать я. Я. Сын миссис Каррадайн. Я приехал сюда за Атлантой, занялся архивами, только чтобы иметь алиби. Пошел в Британский музей за успокоительным средством для отца, а нашел цель жизни. Это ли не прекрасно?! — Он вопросительно взглянул на Гранта. — Мистер Грант, а вы уверены, что не захотите написать про Ричарда? Сами говорите, дело того стоит.

— Я в жизни ничего не напишу, — твердо сказал Грант. — Даже про двадцать лет работы в Скотланд-Ярде.

— И автобиографию?

— И автобиографию. По моему твердому убеждению, книг и так слишком много.

— Но эта книга должна быть написана, — несколько обиженно сказал Каррадайн.

— Ну конечно. Уж ее-то обязательно нужно написать. Послушайте, я кое о чем хотел вас спросить. Как скоро после двойного помилования Тиррел получил назначение во Францию? Долго ли ему пришлось ждать места коменданта в Гине?

Брент тут же забыл о своих обидах, и его лицо приняло свирепое выражение — насколько вообще может выглядеть свирепым агнец.

— А я удивлялся, почему вы молчите. Ну да я все равно бы сказал перед уходом. Ибо ответ таков: почти сразу.

— Вот как! Значит, еще одно стеклышко в нашу мозаику. Интересно узнать, в чем было дело: место коменданта как раз освободилось или Генрих постарался создать вакансию за границей, чтобы удалить Тиррела из Англии?

— Уверен, что второе. Только, по-моему, это Тиррел решил унести ноги подобру-поздорову. Будь моим королем Генрих Тюдор, я бы тоже предпочел, чтобы мной управляли издалека. И особенно если бы мне пришлось исполнить какое-нибудь его деликатное поручение: вдруг движимый чувством благодарности король захочет избавить меня от болезней и тягот преклонного возраста.

— Наверное, вы правы. Уехав за границу, Тиррел не спешил возвращаться в Лондон. Это очень интересно.

— И не только Тиррел. Джон Дайтон — тоже. Мне так и не удалось выяснить, кто именно был причастен к убийству принцев. Тюдоровские историки откровенно противоречат друг другу. У каждого своя версия. Полидор Верджил пишет, что принцы были убиты во время пребывания Ричарда в Йорке. Согласно Томасу Мору, это произошло значительно раньше: сразу после коронации Ричарда, когда он находился в Уорике. Нет единодушия и в отношении убийц. Никак не удается выделить виновных. Одни называют Уилла Слейтера, другие — Майлза Фореста. Среди убийц назван и Джон Дайтон. Графтон пишет, что Дайтон, «отверженный и всеми презираемый, долгие годы жил в Кале и умер нищим». В то время обожали притчи с нравоучительным концом. Англичанам времен королевы Виктории было чему у них поучиться.

— Вряд ли это тот самый Дайтон, раз он умер в нищете. Кем он, кстати, был?

— Тот самый. Джон Дайтон из Кале был священником и уж никак не нищим. Жил в достатке на доходы с синекуры. Второго мая 1487 года Генрих даровал некоему Джону Дайтону право пользования доходами с поместья в Фулбеке, близ Грантема, в Линкольншире.

— Да-а, — протянул инспектор. — Снова 1487 год. Значит, Дайтон тоже жил за границей, и жил безбедно.

— Угу. Как вам это нравится?

— Чрезвычайно. И что, никому из хронистов не пришло в голову объяснить, почему Дайтона не взяли за ушко и не приволокли домой, в Лондон, чтобы повесить за цареубийство?

— О чем вы говорите! Для тюдоровских историков логика — это тайна за семью печатями.

— Вы кое-чему научились за это время, — засмеялся Грант.

— А как же. Я ведь не только рылся в архивах. Прибегая с отчетом, я присаживался к подножию одного из столпов Скотланд-Ярда и погружался в науку о человеческой природе. Ну ладно. На сегодня, пожалуй, все. В следующий раз, если у вас хватит сил, прочту пару глав из моей книги.

Он замолчал, а через секунду добавил:

— Я хочу посвятить книгу вам, не возражаете?

— Лучше посвятите ее Каррадайну Третьему, — легкомысленно ответил Грант.

Но Брент, видно, относился к делу серьезно.

— Я ведь не с тем, чтобы подлизаться, — обидчиво заговорил он.

— Ну что ты, Брент, — перейдя на «ты», поспешно прервал его Грант. — Я понимаю, ты из самых лучших побуждений.

— Если бы не вы, мистер Грант, вообще ничего бы не было, — торжественно и вместе с тем прочувствованно сказал Карра-дайн; типичный американец, он стоял посреди комнаты, и пальто вокруг него ниспадало широко и вольно. — Мне хочется выразить вам свою благодарность.

— Ну конечно, буду очень рад, — пробормотал Грант, и Брент, тут же оставив свою поистине королевскую чопорность, снова превратился в симпатичного, обаятельного паренька. Минута неловкости была забыта. Каррадайн вышел от Гранта в хорошем настроении. Он словно бы даже стал крупнее и шире в плечах, чем три недели назад.

А Грант уставился на стену, словно бы читая на ней все те сведения, которыми сегодня поделился Брент.

 

XVI

Остаток своих дней она провела в заточении, эта добродетельная неприступная красавица с золотыми волосами.

С золотыми ли? У нее были очень светлые волосы, возможно, с платиновым оттенком. Да ведь не назовешь ее «платиновой блондинкой», уж слишком пошлое значение приобрели эти слова.

Спокойствия ради ее убрали со сцены. Ведь всю свою жизнь она была поводом разнообразнейших злоключений. Ее брак с Эдуардом потряс Англию. Она же стала невольной причиной крушения Уорика, «делателя королей». Из-за ее добрых отношений с родней в Англии возникла сильная группировка, помешавшая Ричарду править спокойно. В конечном счете Бос-ворт был следствием скромной церемонии, состоявшейся в глуши Нортхемптоншира и сделавшей ее женой Эдуарда. Но к ней лично ни у кого никогда не было никаких претензий. Даже Ричард, которому чуть ли не больше всех досталось от ее родственников, простил ей все свои обиды. Никто не питал к ней ненависти, никто, кроме Генриха.

Он постарался уничтожить самую память о ней. Словно и не было Елизаветы Вудвилл. Матери английской королевы и принцев из Тауэра. Королевы-вдовы, жившей при Ричарде в благополучии и достатке.

Это ли не чудовищное нарушение привычного хода событий?

Хватит разбрасываться, пора снова обратиться к полицейским методам. Пора собрать воедино все материалы по делу Ричарда. Разложить все по полочкам и посмотреть, что получится. Его записи помогут парнишке в работе над книгой, да и у него самого в мозгах прояснится. Нужно только все записать черным по белому.

Грант потянулся за блокнотом и ручкой и тщательно вывел заголовок:

Дело об исчезновении двух мальчиков (Эдуарда, принца Уэльского, и Ричарда, герцога Йоркского) из Тауэра в Лондоне, год 1485-й или около того

Как лучше: поместить данные, относящиеся к обоим подозреваемым, в две колонки, рядом друг с другом, или расположить фактический материал последовательно? Пожалуй, для начала имеет смысл закончить с Ричардом. Грант аккуратно надписал новый заголовок и приступил к подведению итогов.

Р И Ч А Р Д III

В прошлом:

Характеризуется положительно. Отлично зарекомендовал себя на поприще общественной деятельности, в личной жизни также оценивается положительно. Основная черта характера — здравый смысл.

В связи с рассматриваемым преступлением:

1. Отсутствуют мотивы убийства: Ричард ничего не выигрывал от исчезновения принцев, так как были живы еще девять престолонаследников из дома Йорков, среди них трое мужского пола.

2. Отсутствуют прижизненные обвинения в убийстве принцев.

3. Мать принцев поддерживала дружеские отношения с Ричардом до дня его смерти, ее дочери посещали дворцовые торжества.

4. Ричард не выказывал страха перед другими наследниками престола, он назначил каждому щедрое содержание и обеспечил привилегии члена королевского дома.

5. Права Ричарда на престол были бесспорны, они подкреплялись парламентским актом и народным признанием; принцы же были лишены права наследовать английскую корону и не представляли для него никакой опасности.

6. Если бы Ричард боялся народного недовольства, в первую очередь он бы избавился от того, кто должен был наследовать трон после него, — от юного Уорика. Однако после смерти сына Ричард именно его объявляет наследником короны.

Г Е Н Р И X VII

В прошлом:

Авантюрист, проживавший при чужеземных дворах. Сын честолюбивой матери. О его личной жизни неизвестно ничего порочащего. Общественной деятельностью не занимался. Основная черта характера — коварство.

В связи с рассматриваемым преступлением:

1. Для него смерть принцев была настоятельной необходимостью. Аннулировав «Titulus Regius», которым принцы признавались незаконнорожденными, Генрих фактически сделал старшего мальчика королем Англии, а младшего — первым наследником трона.

2. В представленном парламенту акте Генрих обвинял Ричарда в банальной жестокости и тирании, ни словом не упоминая о принцах. Неизбежен вывод: в то время мальчики были живы и их местонахождение известно.

3. Спустя восемнадцать месяцев после восшествия на престол Генрих заточил в монастырь мать принцев, предварительно ее обобрав.

4. Он предпринял безотлагательные меры, чтобы избавиться от ближайших престолонаследников: заключил одного за другим в тюрьму и под благовидным предлогом казнил.

5. У Генриха не было никаких прав на престол. После смерти Ричарда королем Англии de jure был юный Уорик.

* * *

А ведь Ричард мог навязать народу бастарда Джона, признав его законным наследником. Прецедентов подобного рода в истории Англии было сколько угодно. В конце концов весь клан Бофортов, включая мать Генриха, вел свой род от внебрачного союза — результата супружеской измены. Что могло удержать Ричарда от признания законным наследником обитавшего при дворе «живого добродушного отрока», его внебрачного сына? Но такая мысль просто не приходит Ричарду в голову. После смерти сына он назначает своим преемником племянника. И в горе он не теряет головы и руководствуется здравым смыслом. Здравым смыслом и родственными чувствами.

На трон Плантагенетов может претендовать только Плантаге-нет, и незаконнорожденный, каким бы «живым и добродушным» он ни был, не может наследовать корону, раз еще есть сын Джорджа, юный Уорик.

Удивительно, как родственные чувства окрашивают всю историю семьи Йорков. Начиная от поездок Сесилии Невилл с мужем и до того момента, когда ее сын по собственной воле назначает первым претендентом на престол своего племянника.

И впервые со всей силой поразила Гранта мысль, что атмосфера семейной любви также свидетельствует в пользу Ричарда. Мальчики, якобы отданные им на заклание, словно парочка жеребят, были сыновьями Эдуарда, Ричард хорошо их знал. Ну а для

Генриха их имена были только пустой звук, и сами принцы — только препятствие на пути к трону. Он их, должно быть, и в глаза не видал. Одного этого достаточно, чтобы сделать выбор между двумя подозреваемыми, не говоря уже о разнице их характеров.

Удивительно, стоит только расписать все по пунктам — и сразу становится ясно что к чему. Он ведь прежде не обращал внимания, насколько подозрительно отношение Генриха к «Titulus Regius». Если, как утверждал Генрих, притязания Ричарда на корону беспочвенны, достаточно было обнародовать содержание акта и доказать его безосновательность. Но Генрих не делает ничего подобного. Вместо этого он изо всех сил старается изгладить из памяти народа само воспоминание об акте. А отсюда неизбежно следует вывод: права Ричарда на английскую корону, провозглашенные в «Titulus Regius», были бесспорны.

 

XVII

К следующему появлению Брента Грант уже расхаживал по палате: он мог пройти к окну и от окна к койке не присаживаясь и так гордился своими достижениями, что Карлица не преминула ему напомнить, что любой полуторагодовалый ребенок справляется с подобной задачей не хуже. Но сегодня ничто не могло испортить инспектору настроение.

— А вы рассчитывали, что я проторчу здесь еще несколько месяцев? — воскликнул он.

— Мы рады, что вы так быстро поправились, — сухо ответила Карлица. И добавила: — И конечно, мы очень рады, что вскоре освободится койка.

И она зацокала по коридору, на светлых кудряшках оскорбленно вздрагивал жесткий крахмальный чепец.

Грант лежал и благодушно рассматривал свое узилище. Никто: ни исследователь, достигший полюса, ни альпинист — покоритель Эвереста — никто не может сравниться с человеком, долгие недели пролежавшим в гипсовых оковах, словно восемьдесят килограммов воплощенного несчастья, а ныне самостоятельно прошагавшим к окну. Так по крайней мере считал Грант.

Завтра он будет дома, и миссис Тинкер примется ухаживать за ним. Придется проводить полдня в постели и передвигаться на костылях, зато с завтрашнего дня он сам себе хозяин. Больше никто не сможет им командовать. У него уже вот где сидит опека самоуверенной фарфоровой куклы, впрочем, как и чрезмерная сострадательность великанши.

Будущее ему улыбалось.

Инспектор, хотя и успел отвести душу, излив свою радость сержанту Уильямсу, впервые заглянувшему в больницу по окончании следствия в Эссексе, с нетерпением, однако, дожидался прихода

Марты, чтобы распушить перед ней перышки и похвастать, каким он стал молодцом.

— Как у вас пошло дело с историческими книжками? — спросил сержант.

— Прекрасно. Я доказал, что все они лгут.

Уильямс усмехнулся.

— На этот счет, по-моему, есть соответствующий закон, — сказал он. — Боюсь, ваши выводы не понравятся министру внутренних дел. Вам грозит обвинение то ли в измене, то ли в оскорблении королевского величества. А может, и того хуже. В наши дни чего не бывает. На вашем месте я бы поостерегся.

— Все равно, веру в исторические изыскания я потерял навсегда.

— Нет правил без исключений, — с характерным для него упрямым здравомыслием заметил Уильямс. — Королева Виктория существовала на самом деле, и войска Юлия Цезаря побывали в Британии. Был также год тысяча шестьдесят шестой и нормандское завоевание.

— Лично у меня появились серьезные сомнения относительно тысяча шестьдесят шестого года. Значит, дело в Эссексе закончено. Что представляет из себя преступник?

— Тот еще мерзавец. В девять лет приучился таскать сдачу у матери, а она — будто так и надо. Лет до двенадцати его еще можно было спасти, задав хорошую трепку. Но этого не случилось, и теперь придется его повесить — прежде чем отцветет миндаль. А весна ожидается ранняя. Последнее время вечерами я работаю у себя в саду, дни стали заметно длиннее. Воображаю, как хочется вам подышать наконец-то свежим воздухом.

И он удалился, здоровый, розовощекий и уравновешенный, как и положено человеку, которого в детстве не забывали пороть — для его же пользы.

Грант страстно ждал гостей из внешнего мира, куда он вскоре вернется, и очень обрадовался, услыхав знакомый, чуть слышный стук в дверь.

— Входи, Брент, — весело закричал инспектор.

И Брент вошел.

Но это был совсем другой человек, не похожий на того, с которым Грант расстался несколько дней назад. От бьющей через край радости не осталось и следа. Брента словно подменили. Он больше не был пионером, разведчиком новых путей.

Перед Грантом стоял тощий паренек в слишком длинном и слишком широком пальто. Его молодость, незащищенность, его отчаяние бросались в глаза.

Грант с беспокойством глядел, как нетвердой походкой он шел через комнату. Из кармана пальто больше не торчала кипа бумаг.

Ну что ж, с философским спокойствием подумал Грант, мы неплохо позабавились. Но всему приходит конец. Их исторические исследования нельзя принимать всерьез. Что в конце концов могут доказать дилетанты? Все равно как если бы в Скотланд-Ярд пришел сыщик-любитель и походя разрешил загадку, поставившую в тупик профессионалов. И почему он считает себя умнее историков? Ему хотелось доказать самому себе, что он умеет читать по лицам, хотелось как-то оправдать свою промашку: ведь он поместил за столом судьи человека со скамьи подсудимых. Но нравится ему или нет, пора наконец признать свою ошибку. Так ему и надо. Возможно, в глубине души он слишком возгордился своим чутьем.

— Здравствуйте, мистер Грант.

— Здравствуй, Брент.

Бренту потяжелее, чем ему, в молодости еще веришь в возможность чуда. И продолжаешь удивляться, что мыльные пузыри все-таки лопаются.

— Ты мне что-то сегодня не нравишься, — радушно обратился инспектор к юноше. — У тебя неприятности?

— Все пошло прахом.

Каррадайн уселся на стул и уставился в окно.

— Проклятые воробьи, как только вы их терпите! — раздраженно заворчал он.

— Да что такое? Обнаружилось, что и до гибели Ричарда все и всюду толковали о смерти принцев?

— Не то слово.

— Что-нибудь проскользнуло в печати? Или в письме?

— Не в том дело. Случилось кое-что похуже. Гораздо более существенное. Не знаю, как и сказать. — Он сверкнул глазом в сторону ссорящихся воробьев. — Чертовы птицы. Мистер Грант, мне не придется писать книгу о Ричарде.

— Почему, Брент?

— Потому что все давным-давно известно. Все и всем.

— Как «все»? О чем всем известно?

— Что Ричард не убивал племянников.

— Не может быть! И давно?

— Не одну сотню лет.

— Ну-ну, соберись с духом, парень! О каких сотнях лет ты толкуешь? Ричард умер менее пятисот лет назад.

— Ну и что. Все равно уже несколько веков всем известно, что он не виноват в убийстве принцев.

— Хватит причитать! Что ты заладил одно и то же! Так когда все-таки это случилось? Когда реабилитировали Ричарда?

— Чуть только это стало возможным.

— Я спрашиваю: когда?

— После смерти Елизаветы, последней в династии Тюдоров, то есть лишь только появилась возможность говорить об этом свободно.

— Значит, при Стюартах.

— Ну да. Впервые в защиту Ричарда выступил некто Бэк, в семнадцатом веке. В восемнадцатом — Хорас Уолпол. А в девятнадцатом — Маркем.

— Ну а кто в двадцатом?

— Насколько мне известно, никто.

— Так кто мешает это сделать тебе?

— Как вы не понимаете? Это же совсем не то. Это уже не будет ВЕЛИКОЕ ОТКРЫТИЕ.

Два последних слова он так и произнес, как будто они так и пишутся заглавными буквами.

Грант, глядя на него, улыбался.

— Ну-ну. Трудно рассчитывать, что великие открытия ждут нас за каждым углом. Ладно, пусть не ты первый реабилитировал Ричарда, но стоит ли из-за этого отказываться от участия в крестовом походе?

— В каком крестовом походе? О чем вы?

— Иначе как крестовый поход не назовешь. Тебя ждут жестокие битвы, дружище.

— И где же противник?

— Тонипанди — вот твой противник.

Тут и Брент улыбнулся. Как человек, до которого вдруг дошел смысл рассказанного пять минут назад анекдота.

— Тонипанди! Ужасно глупое слово.

— Три с половиной века длятся попытки реабилитировать Ричарда, тем не менее школьные учебники продолжают утверждать, что Ричард — убийца, слово в слово повторяя расхожую сплетню и не приводя никаких доказательств. Так что поход против Тонипанди продолжается. Пора браться за дело, парень.

— Но что я могу сделать там, где потерпели поражение такие выдающиеся писатели, как Уолпол?

— Вспомни старую пословицу: «Капля камень точит».

— Ох, мистер Грант, я чувствую себя слабее самой маленькой капли.

— Должен признаться, ты и выглядишь соответственно. Впервые вижу, чтобы так себя жалели. В таком настроении ты не сможешь справиться с британскими читателями. А ведь тебе придется несладко.

— Потому что это моя первая книга?

— Не в том дело. Зачастую первая книга получается лучше всех остальных, ведь в нее вкладывают всю душу. Но нападок на тебя будет много. Судить о том, что ты написал, примутся даже те, кто, закончив среднюю школу, не прочитал ни единой исторической книги. На тебя посыплются упреки в намерении «обелить» Ричарда, именно «обелить», так как это слово, в отличие от «реабилитировать», звучит двусмысленно. Те же, кому случалось заглядывать в Британский энциклопедический словарь, сочтут, что разбираются во всем куда лучше, чем ты. Они церемониться не станут и не оставят на тебе живого места. Ну а историки-профессионалы попросту проигнорируют и тебя, и твою книгу.

— Ничего у них не выйдет, я их заставлю относиться ко мне всерьез! — воскликнул Брент.

— Вот так-то лучше, это по-американски — в духе создателей империи.

— Да, но Соединенные Штаты — не империя, — напомнил Кар-радайн.

— Еще какая империя. Вы от нас отличаетесь только тем, что клочки нашей империи разбросаны по всему свету, ну а вам повезло: ваши земли расположены вдоль одной широты. Очень удобно с экономической точки зрения. Ты успел что-нибудь написать, прежде чем обнаружилось, что с реабилитацией Ричарда ты несколько опоздал?

— Да, две главы.

— Надеюсь, они сохранились? Ты их в сердцах не вышвырнул?

— Почти. Мне хотелось сжечь рукопись.

— Что же тебя удержало?

— У меня в доме электрические камины.

Каррадайн вытянул длинные ноги, потянулся и рассмеялся.

— Слава Богу, наконец-то полегчало. Теперь у меня одна мечта — раскрыть британцам глаза на некоторые факты их собственной истории. В моих жилах течет кровь Каррадайна Первого.

— Ну что ж, это фактор немаловажный.

— Большего мошенника, чем мой прадед, свет не видывал. Он начинал лесорубом, а к концу жизни имел дворец в стиле ренессанс, две яхты и собственный вагон. Железнодорожный вагон. Знаете, с зелеными шелковыми занавесками на окнах и отделкой маркетри. Как в сказке. Последнее время все, с Каррадайном Третьим включительно, твердят, что нынешнее поколение не той закваски. Но сегодня я ощутил в себе дух Каррадайна Первого. Теперь-то я знаю, что он чувствовал, когда у него из-под носа перехватывали сделку. Друг, я принимаюсь за работу.

— Беги, — ласково сказал Грант. — Учти, что я жду не дождусь посвящения

Взяв со стола блокнот, он протянул его Бренту.

— Я тут набросал кое-какие соображения. Возможно, пригодится тебе в работе над книгой.

Каррадайн взял блокнот и уважительно глянул на записи.

— Да ты можешь вырвать листки и взять их с собой. Мне они больше не понадобятся, дело закрыто.

— Ну конечно, что вам теперь история. Через пару недель вы займетесь настоящим расследованием, — с легким сожалением проговорил Брент.

— Я в жизни не проводил более интересного следствия, — искренне возразил Грант. Он кинул взгляд на портрет, прислоненный к стопке книг. — Не поверишь, я страшно расстроился, увидев твою огорченную физиономию. Я уж решил, что какие-то новые данные камня на камне не оставили от наших построений.

Грант снова взглянул на портрет и добавил:

— Марта считает, что он похож на Лоренцо Великолепного. По мнению ее друга Джеймса, у Ричарда лицо святого. Здешний хирург думает, что у него обличье калеки. Сержант Уильямс видит в нем праведного судью. Но мне лично кажется, что ближе всего к истине старшая сестра.

— А что говорит она?

— Что его лицо выражает невыносимое страдание.

— И она права. Впрочем, ничего удивительного.

— Да, судьба его не щадила. Последние два года несчастья обрушивались на него с внезапностью и мощью лавины. А ведь поначалу все шло хорошо. Англию наконец перестало лихорадить. Забывалась потихоньку гражданская война, твердая власть дала стране мир, а развитие торговли обеспечило благосостояние граждан. Казалось, будущее сулит Ричарду одни успехи. Но не прошло и двух лет, как он потерял все: жену, сына, душевный покой.

— Однако напоследок судьба смилостивилась над ним.

— Это в чем же?

— Ему не дано было узнать, что его имя станет притчей во языцех, синонимом злодейства.

— Только этого ему не хватало. Сказать, почему я убежден, что Ричард не был узурпатором?

— Почему?

— Ему пришлось посылать на север за войсками, когда стало известно о тайном браке Эдуарда. Если бы он предвидел, что скажет Стиллингтон, если бы вместе с ним состряпал легенду о контракте Эдуарда с Батлер, то привел бы войска с собой. И оставил бы их пусть не в Лондоне, так где-то поблизости, чтобы, если понадобится, они оказались под рукой. Но Ричард обращается за помощью к городу Йорку и кузенам Невиллам, следовательно, не знает, что намеревался рассказать совету Стиллингтон.

— Верно. Ричард собирался приступить к исполнению обязанностей регента при Эдуарде Пятом и потому ограничился свитой из Йорка. Только в Нортхемптоне он узнал, что Вудвилл ловит рыбку в мутной водице, но не принял эту новость близко к сердцу. Разгромив двухтысячное войско заговорщиков, Ричард как ни в чем не бывало направился в Лондон. Впереди коронация принца, ни о чем другом он не помышлял. И только после признания Стиллингтона перед советом послал за войсками — теперь ему понадобится собственная армия. В трудную минуту он ждет помощи с Севера. Да, вы правы, новость застала его врасплох. — Брент знакомым жестом поправил дужку очков. — А знаете, что меня убеждает в виновности Генриха? Атмосфера таинственности.

— Таинственности?

— Да. Генрих постоянно что-то скрывает, что-то умалчивает. Все-то у него тайком, все украдкой.

— Так ты считаешь, что по характеру Генрих больше подходит на роль убийцы?

— Дело не в характере. Сами понимаете, Ричарду не было никакого резону скрывать смерть принцев, а для Генриха тайна — это все. Зачем Ричарду убивать исподтишка? Трудно вообразить более бессмысленный поступок. Ведь так или иначе все когда-нибудь выйдет на свет. Не сегодня, так завтра придется дать отчет, почему принцев нет в замке. Ричард ведь не думал, что у него нет будущего. Зачем было выбирать такой трудный и опасный путь, коль под рукой были гораздо более простые средства? Стоило только удушить мальчиков и выставить их тела на публичное обозрение, чтобы каждый лондонец мог подойти и убедиться в их смерти. И оплакать их преждевременную кончину от злого недуга. Уж если что-нибудь делать, так только так. Ведь если для Ричарда и был какой прок в убийстве принцев, так разве что в предотвращении народных выступлений в их защиту, и, значит, нужно было как можно скорее оповестить страну об их смерти. Останься их смерть никому не известной, и предприятие утратит всякий смысл. Возьмем теперь Генриха. Генриху было необходимо убрать их с дороги. И сохранить тайну. Тайну их гибели. Генрих был глубоко заинтересован в том, чтобы никто не узнал, когда и как погибли мальчики.

— Верно, Брент, верно, — сказал Грант, улыбаясь запальчивости, с какой говорил юноша. — Мистер Каррадайн, вам бы следовало работать в Скотланд-Ярде.

Брент рассмеялся.

— Пожалуй, лучше я займусь разоблачением Тонипанди, — сказал он. — Голову даю на отсечение, что нам известны далеко не все случаи такого рода. Исторические книги, должно быть, ими так и пестрят.

— Кстати, не забудь захватить с собой сэра Катберта Олифанта. — Грант вынул из тумбочки внушительный том. Прежде чем позволить писать книги, историкам следует пройти курс психологии.

— Хм! Это не поможет. Тот, кто интересуется людьми и мотивами их поступков, не станет писать исторические книги. Такой человек пишет романы или лечит психоанализом. Он может быть, например, судьей.

— Или аферистом.

— Может быть, аферистом. Или предсказателем судьбы. Но не историком. Ведь история — это игра в оловянных солдатиков.

— Ну-ну, Брент. Не слишком ли ты сердит? Как каждая наука, история требует глубоких знаний, обширной эрудиции…

— Не все ли равно? По-моему, история — это передвижение пешек по плоскости. Только два измерения — как в математике.

— Ну раз она вроде математики, то ей не следует прибегать к кухонным сплетням, — вдруг разозлившись, сказал Грант. Он не мог забыть достопочтенного сэра Томаса Мора. Инспектор перелистал на прощание учебник Олифанта, задержавшись на последних страничках. — А как охотно все они признают отвагу Ричарда. Верят в нее по привычке, и доказательств никаких им не надо. Ведь каждый обязательно подчеркнет эту его черту.

— Так ведь мужество Ричарда признавали даже его враги, — напомнил Каррадайн. — Начало традиции положила баллада о Ричарде, сочиненная кем-то ив тюдоровского стана.

— Да-да. Автор — один из дворян Станли. «К королю обращается рыцарь…» Где-то здесь. — Грант перевернул несколько страниц, пока не нашел балладу. — Вот она: «Славный сэр Уильям Харрингтон». Названа именем того самого рыцаря, который говорит с королем Ричардом.

— Слышишь, как нахваливает изменников!

— «Но умру я в короне английской», — задумчиво повторил Каррадайн. — После битвы корону нашли в кустах боярышника.

— Да. Она стала военным трофеем.

— Я воображал ее этаким высоченным сооружением из плиса и драгоценных камней. Наподобие тех, в которых коронуются нынешние короли. А на самом деле это был просто золотой обруч.

— Да. Корона надевалась на шлем.

— Господи, — внезапно расчувствовавшись, вздохнул Карра-дайн, — будь я Генрихом, я бы в жизни ее не надел! Самый вид ее мне был бы ненавистен.

Он умолк, а спустя некоторое время спросил:

— Знаете, как город Йорк отозвался о битве при Босворте?

— Нет.

— Вот что написали соотечественники Ричарда: «К великой печали города, сегодня был злодейски убит добрый государь наш Ричард».

В тишине гомон воробьев казался особенно громким.

— Не скажешь, что это эпитафия ненавистному узурпатору, — наконец сдержанно сказал Грант.

— Правда, здорово? «К великой печали города…» — медленно повторил Брент, как бы размышляя над смыслом слов. Смерть Ричарда ужаснула его сограждан, и они черным по белому написали об этом в городских книгах, не заботясь о том, как это понравится Тюдорам и что им за это будет. Написали о своей скорби и о том, что это было злодейское убийство.

— Вероятно, стало известно о надругательстве над телом Ричарда — думаю, город был неприятно поражен.

— Естественно. Кому понравится, что человека, которого почитал весь город, отправили в Лестер, сорвав с него, с мертвого, одежду и перекинув через круп лошади, как мешок с овсом.

— Такое и про врага неприятно услышать. Но деликатностью ни Генрих, ни Мортон не отличались.

— Ха, Мортон! — брезгливо поморщился Брент. — Не думаю, чтобы его смерть опечалила сограждан. Знаете, что о нем написал хронист? В лондонской городской хронике. «Несравненный Мортон был, однако, всеми презираем и ненавидим».

Грант бросил взгляд на портрет, который помог ему скоротать долгие больничные дни.

— Несмотря на все свои успехи и кардинальскую митру, Мортон проиграл-таки Ричарду в жизненной битве. Победа осталась за королем, утратившим при Босворте жизнь и доброе имя. Ибо при жизни его любили.

— Что ж, неплохая эпитафия, — важно сказал юноша.

— Неплохая! — воскликнул Грант и, закрыв учебник, протянул его хозяину. — Чудесная. О такой можно только мечтать. Попробуй-ка заслужи любовь сограждан.

После ухода Каррадайна Грант начал собираться домой. Непрочитанные модные романы отправятся в больничную библиотеку: может, они придутся по душе другим больным. А книгу про горы он возьмет с собой. Не забыть бы вернуть Амазонке ее учебники. Грант положил их на видное место, чтобы возвратить за ужином. Но сначала перечитал — впервые с тех пор, как занялся поиском истины о Ричарде — рассказ о его злодеяниях. Да, гнусная история, все в черно-белых тонах, без всяких там «по-видимому» или «вероятно». Ни сомнения, ни колебания автору, судя по всему, не знакомы.

Грант готов был закрыть учебник, но скользнул взглядом по странице с описанием царствования Генриха VII и, заинтересовавшись, прочел: «Последовательно и неуклонно Тюдоры претворяли в жизнь намеченный план, стремясь избавиться от всех претендентов на трон, и в первую очередь от престолонаследников из дома Йорков, оставшихся в живых к началу правления Генриха VII. Они преуспели в этом, хотя только сыну удалось завершить начатое отцом дело».

Ничего себе! Как безмятежно относится автор к массовому убийству! Истребили весь род Йорков, а ему хоть бы что!

Приписав Ричарду убийство племянников, историки предают анафеме его имя. А Генрих VII, планомерно уничтоживший целый род, в их глазах — мудрый и дальновидный монарх! Он для них — творец, созидатель, может быть не слишком любимый, зато добивавшийся успеха в своих начинаниях.

Ну что тут скажешь! Гранту никогда не постичь эту науку — историю!

Ценностные мерила историков в корне отличаются от общепринятых, инспектору никогда не найти с историками общего языка. Другое дело Скотланд-Ярд: там убийца — это убийца, и за что судят Фокса, за то же судят Нокса.

Грант аккуратно сложил книги в стопочку и за ужином со словами благодарности вручил Амазонке. Он действительно был благодарен. Если бы не ее школьные учебники, он, скорее всего, нашел бы другое занятие и никогда ничего не узнал бы о Ричарде Плантагенете.

Амазонка смутилась, услышав ласковые слова, и Гранту стало не по себе: неужто ничего, кроме грубости, от него не ожидали? Унизительная мысль!

— Нам будет вас не хватать, — сказала она, и ее большие глаза увлажнились. — Мы к вам привыкли. И к нему тоже, — и она двинула локтем в направлении портрета.

И тут Гранту пришла в голову одна мысль.

— Можно вас кое о чем попросить?

— Само собой. А в чем дело?

— Прошу вас, подойдите с открыткой к окну и попробуйте посмотреть на портрет, скажем, столько времени, сколько нужно, чтобы сосчитать пульс.

— Хорошо. Только зачем?

— Неважно. Сделайте это для меня. А я засеку время.

Сестра подошла с портретом Ричарда к окну. Инспектор следил по ручным часам за секундной стрелкой. Через сорок пять секунд он сказал:

— Ну?

Не получив ответа, он повторил:

— Так как?

— Странно, — сказала она. — А он, оказывается, симпатичный.

СОДЕРЖАНИЕ

Д. Сейере. Не своей смертью. Пер. И. Алексеевой, И. Ченцовой 3

М. Аллингем. Срочно нужен гробовщик. Пер. М. Литвиновой…..201

Дж. Тей. Дочь времени. Пер. И. Алексеевой.………………т393"

Д. Сейере

НЕ СВОЕЙ СМЕРТЬЮ М. Аллингем

СРОЧНО НУЖЕН ГРОБОВЩИК Д- Тей

ДОЧЬ ВРЕМЕНИ

Редактор А.Н. Панкова Художественный редактор В А. Пузанков Технический редактор AM. Токер

ИБ № 18907

Фотоофсет. Подписано в печать 27.06.92. Формат 60x90 1/іб. Бумага офсетная. Печать офсетная. Условн. печл. 32,0. Усл. кр-.отт. 32, 0. Уч. — издл. 35,23. Тираж 75 000 экз. Заказ № 1778. С 128. Изд. № 48354

Издание подготовлено на микроЭВМ с помощью программы «Вентура Паблишер».

А/О Издательская группа «Прогресс»

119847, Москва, Зубовский бульвар, 17

Можайский полиграфкомбинат Министерства печати и информации Российской Федерации 143200 Можайск, ул. Мира, 93