40 год от Р. Х.

– Впечатляет? Пожалуй. Но не больше Александрии, – сказал Кезон Пинарий, обозревая сердце Рима с вершины Капитолийского холма.

В панораме господствовал храм Аполлона, возвышающийся на Палатине; имперский комплекс, примыкающий к нему, немало разросся со времен Августа и представлял собой мешанину черепичных крыш, висячих садов и террас с колоннами. Прямо внизу находился Форум с чередой роскошных зданий вдоль Священной дороги от сената до круглого храма Весты и дальше. На севере и востоке высились другие римские холмы, а между ними гнездились многоуровневые дома многолюдной Субуры – иные по семь этажей.

– Впечатляет? Просто невероятно! Куда там Александрии. Да с Римом не сравнится ни одно место, где я побывал. – Брат-близнец Кезона Тит еле сдерживал восторг. В свои двадцать два Тит едва ли мог похвастать многими странствиями, но покойный отец однажды взял обоих сыновей в Антиохию, а впоследствии они с Кезоном по пути в Рим остановились в нескольких городах, включая Афины. – В Александрии все улицы выложены решеткой. Каждый угол похож на соседний. Все очень строго и скучно. А здесь сплошные холмы, и долины, и улицы, и все они спутаны в змеиный клубок, и всюду, куда ни взглянешь, огромные здания!

– Да, неразбериха, – кивнул Кезон.

– Великолепие!

– Великолепными уместно назвать храм Сераписа в Александрии, или Великую библиотеку, или Фаросский маяк, или, возможно, музей…

– Но ничто не сравнится с храмом Юпитера, – возразил Тит. Он оглянулся через плечо и вверх на величественное строение с колоссальными колоннами и фронтоном, увенчанным позолоченной статуей величайшего из богов в квадриге, сверкающей в косых лучах яркого ноябрьского солнца. Тит медленно повернулся вокруг оси, вбирая вид во всей его полноте, очарованный вьющимся руслом сверкающего Тибра, околдованный уже самим масштабом города. – Без сомнения, брат, перед нами – самое великолепное зрелище на свете.

– Отец наверняка думал так же. Как он любил вспоминать свой обожаемый Рим! – вздохнул Кезон. – Жаль, что нынче он не с нами.

– Ему полагалось быть здесь, – кивнул Тит. – Он бы и был здесь, и мать тоже, не унеси их лихорадка в минувшем году. Фатум был жесток к нашим родителям, Кезон. Они хотели вернуться в родной город пуще всего на свете. Наконец забрезжила надежда – и Фортуна тут же ее отобрала. Но к нам, брат, Фатум оказался добрее – согласен? Мы наконец дома.

– Дома? – Кезон покачал головой. – Мы были малыми детьми, когда отец с матерью покинули город. У нас здесь нет никакой близкой родни, кроме Ацилиев, которые разорвали все связи с матерью. Отцовские родители умерли еще до нашего рождения…

– Не бабушка Камилла. Она умерла по пути в Александрию. Не помнишь?

– Помню, как отец нам рассказывал, но не ее саму…

– А я, кажется, припоминаю, – нахмурился Тит.

– Я – нет. И Рим совсем забыл, а ты? Что мы могли запомнить в младенчестве? Выросли в Александрии – она и есть наш дом.

– Была, Кезон. Мы родились римлянами, мы всегда являлись гражданами Рима, а теперь мы вновь настоящие римляне. Как и хотел отец. Благодаря Клавдию…

– Не обо мне ли речь? Н-надеюсь, что ничего дурного. – Клавдий находился поблизости. Он как раз нагнулся, чтобы рассмотреть отметку скульптора на статуе Геркулеса. Выпрямившись, чуть крякнул – в пятьдесят лет спина уже не такая гибкая – и неспешно направился к ним. На большом пальце ноги у него вздулся волдырь от долгой прогулки, но он с улыбкой принимал боль. Сыновья Луция Пинария с женами впервые в жизни осматривали город, и Клавдий с удовольствием выступал гидом.

– Я напомнил Кезону, как сильно мы обязаны тебе за все, что ты сделал, – ответил Тит.

– Я жалею лишь о том, что не вернул вас с отцом давным-давно. Я думал, мне удастся все уладить, когда Тиберий к-к-казнил Сеяна. Неужто прошло уже девять лет? Как летит время! Но избавление от гадюки-предателя не сделало Тиберия более вменяемым; напротив, дядя стал подозрителен и боязлив, как никогда. Двоих моих племянников он умертвил за заговор против него: запер и обрек на голодную смерть, хотя себе потакал во всем – и не только в еде.

– О чем ты? – не понял Кезон.

– На склоне лет дядя решил следовать своим порывам, не заботясь о том, куда они приведут.

– Порывам? – переспросил Тит.

Клавдий оглянулся. Его молодая супруга и жены близнецов отдыхали, сидя на ступенях храма Юпитера; сопровождающие компанию рабы стояли рядом. Женщины улыбнулись, помахали и вернулись к беседе. Больше подслушивать было некому. Зачем он вообще завел речь о Тиберии и его вожделениях? По сути, Клавдию хотелось выговориться. В течение многих лет ему было не с кем свободно пообщаться – даже с собственными рабами: он либо опасался им доверять, либо не хотел обременять хранением чужих тайн. Оглянувшись в прошлое, он понял, что с полной откровенностью мог беседовать лишь с дорогим другом и кузеном Луцием Пинарием. Клавдий поймал себя на том, что с момента прибытия в Рим близнецов поверял им все больше и больше собственных мыслей, как в свое время их отцу.

– В последние годы Тиберий вел себя поистине возмутительно. Он удовлетворял решительно в-все свои желания, не сдерживаясь ни в чем. Что думает Август, взирая на его проделки с Олимпа?

– Желания какого рода? – осведомился любопытный Тит.

– Я приходил в неописуемый ужас, бывая в его тлетворном гнезде на Капри! По крайней мере, ему хватило ума чинить безумства на уединенном острове. П-п-повсюду бродят, говорю вам, обнаженные дети… не только уже созревшие отроки и отроковицы и не только рабы, но свободнорожденные дети! Тиберий называл их на свой манер. В постели они именовались спинтриями – его тугими маленькими сфинктерами. В купальне – рыбками. Дядя утверждал, что нет для старика большего наслаждения, чем погрузиться в теплый б-бассейн, где крошечные рты ласкают его под водой, пока сам он рассматривает непристойные потолочные мозаики.

– Мозаики с изображением совокупляющихся людей? – рассмеялся Тит. – Никогда не видел таких! Что скажешь, Кезон?

Брат покачал головой. Клавдий нахмурился, слегка встревоженный отсутствием должного негодования со стороны Тита, но приободрился при виде того, что Кезон разделяет его презрение.

– О, Тиберий был без ума от своей п-порнографии! Резиденция напоминала музей разврата, заполненный самыми распутными художествами и статуями, какие можно вообразить. Я думал найти убежище в библиотеке, но и там обнаружилась сплошная мерзость – свиток на свитке с пересказом грязнейших историй, специально написанных для Тиберия рабами, которых купили исключительно за умение стряпать подобные басни. Император называл их постельными историями. Поскольку в основном его наложники были слишком невежественны или чересчур молоды для чтения, Тиберий располагал художниками, которые иллюстрировали тексты, и он посредством картинок показывал партнерам, чего от них хочет.

Тит толкнул брата локтем:

– Кезон, что скажешь? В Александрии, в Великой библиотеке, я ни разу такого не видел!

Кезон скорчил кислую мину.

Клавдий моргнул.

– Но с чего я вдруг обратился к столь ужасной теме? Ах да, я говорил о попытках вернуть в Рим вашего отца. Итак, Тиберий в конце концов утратил всякий интерес к управлению государством, предоставив это своим приспешникам и не вылезая с Капри. Но даже тогда всякий раз, если удавалось отвлечь дядю от мыслей об ублажении пениса, я заговаривал о вашем отце. Я твердил, что Луций – мой двоюродный брат и люди Сеяна уже много лет наблюдают за ним, однако до сих пор не поймали ни на изменнических речах, ни на занятиях, если на то п-п-пошло, астрологией. Я умолял Тиберия отменить ссылку. Но дядя был не из тех, кто прощает. Он не желал ничего знать о Пинарии. И не слушал меня – за исключением одного раза, когда я допустил промах, упомянув, что у Луция два сына-близнеца. Я хотел хоть немного разжалобить императора – и знаете, что ответил Тиберий? «Сколько им лет? Хорошенькие?» К тому времени вы уже достаточно выросли, чтобы носить тогу, о чем я ему и сказал, тогда он потерял всякий интерес к этой теме и приказал мне впредь не упоминать моего кузена Луция Пинария. – Клавдий вздохнул. – Оставалось лишь дожидаться смерти Тиберия. К концу народ уже люто его ненавидел. Когда известие о кончине на Капри достигло Рима, н-на улицах танцевали. Видели бы вы, как ликовал город, узнав, что преемником назван мой племянник – единственный сын Германика, которого Тиберию не удалось убить…

Голос Клавдия дрогнул. Он моргнул, передернув плечами.

– В Александрии тоже прошли торжества, – сказал Тит. – Там, в Египте, все уверены, что Гай Калигула будет идеальным правителем. Его любят в легионах. Он молод, энергичен, уверен в себе.

– Да, весьма уверен, как м-может быть только бог, – буркнул Клавдий, отводя взгляд. – Во всяком случае, в ходе торжеств наш новый император изъявил готовность выслушать ходатайства об амнистии, включая мое прошение насчет вашего отца. Его удовлетворили. Но государственные шестерни вертятся медленно – вы не поверите, какое здесь засилье бюрократии, – а Луцию, к-конечно, понадобилось время, чтобы перед отъездом уладить дела в Александрии. В последнем письме он сообщил, что начал наконец готовиться к путешествию. Луций был безмерно счастлив, что убедил вас вместе с супругами отправиться с ним. А потом лихорадка забрала и его, и Ацилию. Какая беда! Но вы теперь здесь вместе с милыми женами. У всех на слуху, что александрийские женщины – самые красивые в мире. Артемисия и Хризанта тому подтверждение. Постойте, а это что?

Солнечный свет отразился от золотого амулета на шее Кезона. Ошеломленный Клавдий дотронулся до подвески, и Кезон улыбнулся:

– По словам отца, это фасинум, хотя с виду и не поймешь. Отец утверждал, что он очень старый – может быть, даже старше самого Рима.

– Ах да! То-то я решил, что вижу нечто знакомое! Клянусь Геркулесом, я и забыл. Ведь именно я рассказал Луцию об истории амулета, когда вас, юноши, еще и на свете не было. Значит, отец перед смертью п-п-передал фасинум тебе, Кезон? Вот по нему я и буду вас различать. В жизни не видел таких одинаковых близнецов!

– Боюсь, тебе придется делать это как-то иначе, – возразил Кезон. – В отцовском завещании не уточняется, кому носить талисман, но, поскольку имущество разделено между нами поровну, мы договорились делить и фасинум. Иногда его ношу я. Иногда – Тит.

– Значит, близнецам все-таки удается договориться! Вы опровергли горький пример Ромула и Рема. Держу пари, отец не упоминал, что именно я придумал вам имена. Нет? Так оно и было. Узнав, что Ацилия родила б-близнецов, он стал ломать голову, кому передать собственное имя, ибо всех Пинариев-первенцев издавна нарекали Луциями. Но повитуха устроила такую неразбериху, что не удалось определить, кто из вас вышел первым. К тому же вы были настолько похожи во всем, что казалось несправедливостью – а то и дурным знамением – возвысить одного и умалить другого. Поэтому ваш отец решил нарушить традицию и не называть Луцием никого. Он обратился за советом ко мне. Мы постановили наречь одного из вас Кезоном в честь знаменитого предка из рода Фабиев – человека, который, если моя теория верна, носил амулет около четырехсот лет тому назад.

– А как насчет моего имени? – спросил Тит.

– Тебя назвали в честь моего наставника, великого ученого Тита Ливия. Вы, разумеется, читали его историю Рима? Неужели нет? Даже о древних Пинариях? – Клавдий покачал головой. – Я уверен, что когда-то дал вашему отцу списки.

– Наверное, они есть среди книг, которые мы привезли из Александрии, – предположил Тит.

– Хотел бы я знать, брался ли за них Луций. Впрочем, ни он, ни его родитель не испытывали особого интереса к прошлому. Однако человек должен чтить предков. А иначе как бы мы пришли в мир и как существовали?

– Я предпочитаю жить ради будущего, – с отсутствующим видом заметил Кезон, ощупывая висящий на шейной цепочке фасинум.

– А я предпочитаю ценить настоящее! – рассмеялся Тит. – Но если говорить о будущем: скоро ли мы удостоимся чести встретиться с императором? Хотим поблагодарить его лично – не только за дозволение вернуться, но и за очищение доброго имени отца. Полностью восстановленные в правах как граждане и патриции, когда-нибудь мы даже сможем влиться в коллегию авгуров.

– Как порадуется тень вашего отца! – воскликнул Клавдий. – Конечно, я буду горд надзирать за вашим учением и рекомендовать к приему в коллегию либо одного из в-вас, либо обоих.

Кезон скривился:

– Стать авгуром мечтает Тит, но не я.

– Я привез из Александрии старые отцовские трабею и литуус, – сообщил Тит. – Но как насчет встречи с императором?

Клавдий отвел взгляд:

– Да, конечно, если император призовет вас на аудиенцию, придется пойти. Но у Калигулы так много дел и он великодушен к столь многим своим подданным, что, вполне возможно, н-напрочь позабудет о конкретном проявлении щедрости, и тогда лучше, возможно, ему не напоминать. На самом д-д-деле, правильнее всего вообще не привлекать к себе внимания.

Тит сдвинул брови:

– Что ты хочешь сказать, дядя Клавдий?

– Как бы получше выразиться? Изгнание – проклятье, но оно м-м-может быть и благословением. Да, ваш отец скорбел, оказавшись так далеко от любимого города, но ему повезло избежать террора, который устроил здесь Сеян, и повседневных жестокостей Тиберия. Далее: когда Тиберию наследовал мой племянник, возникло впечатление о заре новой эры, настало время надежд и обновленной уверенности. Я страстно желал, чтобы Луций вернулся. Он тоже. В-в-возможно, слишком страстно. П-п-пожалуй, нам следовало умерить оптимизм и выждать чуть дольше. – Клавдий покачал головой. – Стать императором полагалось отцу Калигулы, моему брату Германику. Так считают все. Брат был первоклассным воином. Он отличался покладистым нравом. Германика обожали войска, народ, даже сенат. Но не боги, которые сочли нужным забрать его у нас, – или же тут постарались Сеян, или Ливия, или Тиберий. Хотя какая разница? Теперь они мертвы. Все до единого.

Кезон положил руку ему на плечо:

– Клавдий, что ты пытаешься до нас донести?

– В отличие от Германика, мой племянник всегда был малость… ущербен. – Клавдий дернулся и утер каплю слюны. – Полагаю, такие слова звучат излишне критично, а то и нелепо в устах человека вроде меня, но я не лгу. Ребенком Гай с-с-страдал падучей.

– Как и Божественный Юлий, – заметил Тит.

– Пускай, но я подозреваю, что недуг Калигулы намного тяжелее, чем у Юлия Цезаря. В течение всей юности его поражали приступы, из-за которых он едва мог ходить, стоять или даже поднимать голову. После припадков он был как в тумане, не в силах собраться с мыслями, но потом всегда оправлялся. По достижении им зрелости показалось, будто он перерос свою беду, и мы воспряли духом. И определенно не существовало повода тревожиться за… здравость его рассудка.

– А сейчас? – спросил Кезон.

Клавдий было замялся, но вновь не сумел совладать с потребностью открыться:

– Перемена произошла внезапно – по сути, за одну ночь. Причина заключалась в любовном зелье, которое поднесла Калигуле его жуткая жена, Цезония. Она намного старше; когда они сошлись, Цезония уже была матерью троих детей. Если угодно знать мое мнение, то юноше противоестественно брать женщину старше, должно быть наоборот – вы не считаете? Как у н-н-нас с Мессалиной.

– Согласен, – кивнул Тит. – Но ты говорил об императоре.

– Да. Очевидно, как любовник, Калигула разочаровал Цезонию – оно и понятно, шлюху со столь богатым опытом; поэтому она решила исправить положение, дав юноше приворотное средство. Болтают, будто она скормила ему субстанцию, которую греки называют гиппоманом, – мясистый нарост, который иногда появляется на лбу новорожденного жеребенка.

– Отвратительно, – поморщился Кезон.

– И помогает? – осведомился Тит.

– Для улучшения в-в-вкуса препарат смешивают с вином и травами, – ответил Клавдий. – Это хорошо известное приворотное средство, его упоминают многие ученые, но я, сколько ни искал, не нашел описания хотя бы одного случая, когда оно свело человека с ума. Подозреваю, Цезония добавила что-то еще.

– Умышленно отравила? – спросил Тит.

– Нет. Сам по себе дополнительный ингредиент был, видимо, безвреден, но в сочетании с гиппоманом превратился в яд. По крайней мере, такова моя теория. Я подозреваю, что Цезония воспроизвела то самое любовное зелье, от которого помешался Лукреций.

Близнецы непонимающе уставились на дядю.

– П-п-поэта Лукреция, – пояснил он, – который жил во времена Юлия Цезаря. Говорят, что у Лукреция безумие наступало и проходило. В моменты просветления он сумел написать свой великий труд «О природе вещей», но в конечном счете совершил самоубийство.

– Ты боишься, что Калигула покончит с собой? – спросил Кезон.

Клавдий содрогнулся, обхватил себя руками и вдруг заржал, как конь. Близнецы испугались, что у дяди начался припадок, но он всего-навсего хохотал.

– О нет, Кезон, вот уж такого я не боюсь! Однако перед поведением Калигулы меркнут даже худшие выходки Тиберия. Я мог бы порассказать вам, но умолкаю, ибо к нам идут Мессалина и ваши милые жены.

Женщины присоединились к мужьям. Пожалуй, во всем Риме не сыскались бы три такие красавицы кряду. Близнецы выбрали жен, которые и сами сошли бы за сестер; Артемисия и Хризанта были пышны телом, густые черные волосы собраны у обеих в косы на египетский манер. Мессалина же, самая юная среди них, выглядела матроной: черные волосы зачесаны назад и уложены в сложную прическу, широкая стола доходит до пят, скрывая и руки. При взгляде издалека наряд маскировал ее положение, но вблизи набухшие груди и округ лый живот делали беременность очевидной.

– О чем вы, милые женщины, все это время щебетали? – спросил Тит, не в силах оторвать взгляда от груди Мессалины, даже взяв за руку Хризанту.

– О том и о сем, – ответила жена. – В основном о прическах. Мы с Артемисией выглядим ужасно провинциально. Мессалина обещает прислать рабыню, которая убирает ей волосы, чтобы та растолковала нам последнюю римскую моду.

– Не перегружайте в-в-вашу красоту, – посоветовал Клавдий. – Вы прекрасны как есть. – Он поцеловал Мессалину в лоб и бережно, с обожанием дотронулся до живота супруги над самым пупком.

Кезон помрачнел и что-то буркнул. Тит оттащил его в сторону и прошептал в ухо:

– Что с тобой, брат? Весь день ты в дурном настроении.

– Эта девица ему во внучки годится!

– Нас их отношения не касаются. Постарайся не выражать свое неодобрение столь открыто.

– Там, в Александрии…

– Теперь мы в Риме. Здесь все иначе.

Тит вздохнул. В Александрии брат связался с какими-то странными людьми и набрался весьма фанатичных идей. Виноват был отец, который дал слишком много воли совсем еще юным сыновьям. Тит и Кезон получали общепринятое образование в академии близ храма Сераписа, где занимались, как положено, философией, риторикой и атлетикой. Но стоило учебному дню кончиться, как Кезон, влекомый интересом к мистицизму, пропадал в иудейском квартале, и тамошние так называемые мудрецы забили ему голову всякими дикими представлениями, равно чуждыми и грекам, и римлянам. Отец, слишком погруженный в дела, не пытался избавить Кезона от сомнительного влияния. Тит подумал, что усмирить братца скорее удалось бы деду – пожилому мудрому человеку, располагающему и временем, и терпением, – но Фатум лишил их деда. Они выросли, не зная родителей отца с матерью, – случай, в высшей степени редкий для юных римских патрициев.

Но наконец они в Риме, и им не сыскать лучшего друга и наставника, чем Клавдий.

– Может, поднимемся на Палатин? – предложил Клавдий. – Посмотрим хижину Ромула, храм Аполлона…

Мессалина закатила глаза:

– Муж мой, нельзя же за день показать весь Рим!

– О чем я только думаю? Ты же наверняка устала, д-д-дорогая. С твой стороны было подвигом вообще пойти.

– Я не могла упустить возможность поприветствовать твою чудесную родню. – Мессалина обвела всех взглядом. Ее глаза задержались сперва на Кезоне, потом на Тите.

– Но тебе нельзя переутомляться, – забеспокоился Клавдий. – Я кликну носилки и отправлю тебя домой.

Мускулистые рабы подошли с носилками. Двое из них устроили Мессалину на мягком ложе. Поцеловав супругу на прощание, Клавдий задернул богато вышитые шторки, чтобы уберечь ее от посторонних взглядов. Когда носилки тронулись, Мессалина раздвинула шторки пальцем и вы глянула. Ее взор пал на Тита, который как раз смотрел на нее.

Клавдий и женщины обсуждали маршрут на остаток дня и ничего не заметили, но Кезон увидел и услышал все: пронзительные взгляды, которыми обменялись его брат и Мессалина; прищур ее глаз и чуть разомкнутые губы; короткий мычащий звук, изданный Титом и сопроводившийся вздохом.

Шторки сомкнулись. Носилки скрылись из виду. Тит повернулся к Кезону, и тот с неодобрением покачал головой.

Тит вскинул бровь и криво улыбнулся:

– Теперь мы в Риме, брат.

41 год от Р. Х.

Кезон встряхнул в ладони и швырнул на стол три игральные кости. Вышли две четверки и единица.

– Слабовато для тебя, брат. Никуда не годится! – Тит подобрал кости и метнул сам. Выскочили единица, шестерка и тройка. – А для меня – бросок Венеры. Я выиграл! Носить фасинум нынче мне.

– Его все равно никто не увидит под тогой.

– Но тем не менее он будет там, вблизи от сердца, когда нас примет император. Мы долго ждали этого дня, Кезон.

Со дня прибытия близнецов в Рим прошло три месяца. Они поселились в доме на Авентине, невдалеке от того, где родились. Он не отличался роскошью и находился слишком низко на склоне, чтобы любоваться видами, но был достаточно просторным для размещения всех четверых вместе с рабами, и еще оставалось место на случай прибавления в семье.

Пока близнецы облачались в свои лучшие тоги, их жены надевали самые красивые столы и вносили последние поправки в новые прически. Они быстро переняли римскую моду, хотя Артемисия осталась более консервативной, уважив нелюбовь Кезона к показухе. Втайне она завидовала Хризанте, пышно взбитые волосы которой возвышались над теменем, словно многоквартирный дом в Субуре.

В специально нанятых по столь торжественному случаю роскошных носилках обе четы отправились на Палатин в императорский дом. Стоял приятный день януария, и бледное солнце светило сквозь высокие перистые облака. Когда они миновали древний Ара Максима, Великий алтарь Геркулеса, Тит настоял на остановке. По совету Клавдия он наконец взялся за историю Ливия, где в первой главе повествуется об освящении Ара Максима. Титу показалось, что осмотреть сооружение подобает именно в этот день.

Алтарь был сложен из массивных каменных блоков – грубо обтесанных и выглядевших очень древними. Рядом высилась великолепная бронзовая статуя Геркулеса, вооруженного дубиной и облаченного лишь в накидку из львиной шкуры. По их приближении им предложил свои услуги жрец. За несколько монет он вылил на алтарь немного вина и возжег курения, тогда как Тит прочел молитву за благополучный исход аудиенции у императора.

После Тит разъяснил Артемисии и Хризанте особое значение алтаря для Пинариев.

– Задолго до появления на Тибре города, когда на Семи холмах жили лишь пастухи да редкие торговцы, здесь побывал Геркулес, который гнал стадо быков. В пещере на Палатине, вон там, жило чудовище по имени Какус, наводившее ужас на местных жителей. Какус совершил ошибку, попытавшись похитить у пришельца быка, – он не знал, с кем имеет дело! – и Геркулес в жестокой схватке убил чудовище прямо на этом месте. А Пинарии жили здесь даже в те стародавние времена, ибо Ливий сообщает, что именно Пинарий заложил жертвенник – самый первый алтарь божеству на Семи холмах.

Кезон, молчавший с того момента, как они сошли с носилок, наконец подал голос:

– Геркулес не был богом, брат.

Тит покосился на него:

– Строго говоря, при жизни он был полубогом, так как Юпитер зачал его от смертной женщины. Но после смерти он присоединился на Олимпе к богам.

Кезон негромко фыркнул:

– Если ты веришь в такую чушь.

– Кезон! – Тит скрипнул зубами.

Брат не впервые выражал столь крамольные мысли, но богохульство в общественном месте, где кругом чужие уши, а тем более рядом со святилищем, издревле связанным узами с их собственным родом, выходило за рамки приличий. Тит попросил Артемисию и Хризанту вернуться в носилки, после чего сквозь зубы обратился к Кезону:

– Научись различать, брат, когда можно говорить, а когда лучше оставить свои мысли при себе.

– А что? Юпитер поразит меня молнией, если услышит?

– Не исключено! Мне кажется, брат, или с прибытием в Рим твои нечестивые взгляды только усугубились? Я надеялся, что здесь, не подвергаясь влиянию иудейских мистиков из Александрии, ты станешь ближе к богам. Я знаю, что и отец на это рассчитывал.

– Не приплетай отца.

– Почему бы и нет? Если человек почитает родителей, он почитает богов, и наоборот. Похоже, тебе не по нраву и то и другое. У александрийцев давняя традиция дозволять проповедование любых заморских идей, даже опасных, и мы видели результат: боги давным-давно словно покинули этот город. Но сейчас мы в Риме, в сердце мира, центре мировой религии. Здесь дом нашего императора, который также является великим понтификом, высшим из жрецов. Спускаясь на землю, боги избирают своей обителью Рим. А почему? Потому что никакой другой город не предлагает им столько блистательных храмов и алтарей, где благочестивый люд приносит им жерт вы. А Рим в ответ благословлен небесами превыше всех городов. Здесь, в Риме, тебе надо научиться держать нечестивые мысли при себе и должным образом почитать богов. Этого требую не я, но боги.

– Нет, именно ты, Тит. Твоим богам ничего не надо, потому что они не существуют.

– Что за кощунство, Кезон! В богов верят даже твои иудейские мистики в Александрии, пусть и возносят одного над всеми прочими. Разве их бог Иегова не заповедал им: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим»? Как видишь, Кезон, я кое-что знаю об идеях, которых ты понабрался в Александрии, хотя и не представляю себе бога, который требует от своих почитателей отвергнуть его товарищей-богов.

Кезон покачал головой:

– Ты ничего не понял, Тит. Я пробовал тебе растолковать…

– Мне ясно одно: тот, кто отрицает богов, напрашивается на их кару.

Кезон вздохнул:

– Полагаю, сегодня мы встретимся с одним из твоих так называемых богов.

– Что ты имеешь в виду?

– Говорят, Калигула считает себя богом. Или богиней, когда переодевается Венерой. Нам упасть на колени и поклониться ему? – Тон Кезона был саркастичным, но Тит ответил серь езно:

– Вообще говоря, перед входом к нему от нас могут потребовать признать божественное происхождение императора. Ты не умрешь, если пробормочешь молитву и воскуришь не много фимиама. Давай покончим со спорами и вернемся к женам.

Пока носильщики взбирались на Палатин, Хризанта пыталась развлечь Тита беспорядочными предположениями. Окажется ли при императоре его жена Цезония? Во что она будет одета? Появится ли юная дочь? Тит время от времени что-то бурчал в ответ, но не слушал. Спор с Кезоном выбил его из колеи. Тита одолели нежеланные мысли. С тех самых пор, как прибыл вызов, Тит дни напролет твердил себе, что аудиенция у императора – небывалая честь и прекрасная возможность; что ее надо желать, а не страшиться. Однако теперь он вдруг встревожился, не зная, чего ожидать. Об императоре ходило великое множество странных слухов.

Однажды Калигула поплыл завоевывать Британию, потом внезапно повернул назад и приказал войскам собирать ракушки, которые торжественно предъявил народу и римскому сенату как военные трофеи, заявив, что захватил океан; байку поведал Титу хозяин таверны в Субуре, и все присутствующие ее подтвердили. На рынке жена архитектора рассказала Хризанте, что ее муж участвовал в строительстве великолепного мраморного стойла и яслей слоновой кости для любимого императорского коня, которого Калигула облачал в пурпурные покрывала и драгоценное ожерелье, приглашал на обеды и величал Консулом.

Эти истории звучали почти смехотворно, однако другие были тревожнее. Однажды Калигула устроил состязание ораторов и проигравших заставил дочиста вылизать их восковые таблички. Когда Калигула занемог, один человек заявил, что будет рад пожертвовать жизнью для спасения императора; выздоровев, Калигула напомнил ему про обет и вынудил покончить с собой. На гладиаторских боях число приговоренных к растерзанию дикими зверями неожиданно исчерпалось, и Калигула, дабы пополнить его, велел швырнуть на арену кое-кого из зрителей. Подобные рассказы широко расходились и почитались правдой.

В той же мере распространился слух, что Калигула спит со всеми тремя своими сестрами, открыто практикуя инцест и горделиво утверждая, будто и он сам является плодом кровосмешения между прабабкой Юлией и ее отцом, Божественным Августом.

Тит не знал, что и думать. Разобраться в россказнях помог бы Клавдий, но Тит и Кезон не видели его уже больше месяца. С приближением родов у Мессалины дядя становился все более замкнутым и отстраненным, а в конечном счете и вовсе заперся в имперской резиденции и никого не принял даже в сатурналии. Когда близнецов призвали на аудиенцию к Калигуле, Тит сразу же отослал Клавдию сообщение, в котором передал новости и попросил о встрече, надеясь заручиться его советами. Дядя ограничился загадочным ответом: «Да пребудет с вами Фортуна!»

Носилки прибыли на гравийный передний двор императорского дома, где уже разместилось множество других. Двор наводняли праздные носильщики, а также гонцы и рабы, чьи господа занимались делами внутри. Хотя со времен Августа дворец изрядно разросся, гостевым входом по-прежнему служил портал, обрамленный лавровыми деревьями, а во дворе по-прежнему оставались доспехи Божественного Августа. Проходя мимо, Тит дерзнул дотронуться до бронзовой нагрудной пластины. Трепет от пребывания в столь славном месте почти развеял его тревоги.

На пути к императору им пришлось представиться великому множеству слуг и пройти через великое множество дверей. Тит вскоре утратил всякую ориентировку и не имел представления, в каком месте дворцового комплекса они находятся. Наконец гостей провели в маленькие, но изысканно убранные покои с черным мраморным полом, красными занавесями и позолоченной мебелью. Общий тон обстановки казался непринужденным. Слуга объявил обе четы и пригласил их устроиться на ложах напротив императорского, где полулежал сам Калигула вместе с женой Цезонией.

Как и рассказывали, Цезония была средних лет, но большая грудь и роскошные бедра сообщали ей известную привлекательность зрелой матроны. Окрашенные хной волосы обрамляли лицо наподобие павлиньего хвоста. Она лениво теребила указательным пальцем ожерелье из лазурита и янтаря. От ее немигающего взгляда Титу стало не по себе.

Вид императора успокаивал – по крайней мере, поначалу. Двадцатидевятилетний Калигула всего на семь лет превосходил по возрасту Тита и Кезона, но его белокурые волосы уже начали редеть. Черты лица были невзрачны, но правильны, а выражение – спокойно, почти безжизненно. Он выглядит абсолютно нормальным, подумал Тит, за исключением эксцентричного одеяния. На Калигуле была не та обувь, что дала ему прозвище, а женские сандалии и женское же платье под названием циклас – шелковое, расшитое золотом и пурпуром. Божественный Август издал закон, запрещающий мужчинам носить шелка, а теперь в них облачен сам император.

«Называйте его господином», – шепнул им слуга, перед тем как они вошли в покои. В этом заключалось еще одно отличие Калигулы от предшественников. И Август, и Тиберий недвусмысленно отказались от применения в качестве титула слова, которым рабы обращаются к хозяевам.

Беседа началась хорошо. Близнецы выразили признательность императору за отмену отцовской ссылки. Калигула принял благодарность и продемонстрировал знакомство с семейной историей гостей и нынешними обстоятельствами, отметив их успех в александрийской зерноторговле, достигнутый вопреки прискорбному обращению Тиберия с их отцом.

– И вот колесо времени повернулось, – молвил Калигула, – и оба вы пред императорской особой, как прежде стоял здесь ваш отец. Добро пожаловать.

Тит начал осваиваться. Сам император обходится с ними уважительно и по-дружески. Что может быть лучше? Он покосился на брата и перехватил его взгляд. Кезон казался напряженным и обеспокоенным. Ему надо научиться расслабляться и радоваться благам, изливаемым на них Фортуной.

Аудиенция прервалась появлением императорской дочери. Маленькую Юлию Друзиллу сопровождала суетливая нянька в одеянии жрицы Минервы. Девочка с пронзительным криком бросилась к отцу. Тит решил, что с ребенком стряслась беда, но Калигула остался невозмутимым. Он заорал в ответ, после чего взял дочь на руки, и оба принялись вопить, одновременно заходясь смехом. Казалось, отец и дочь играют в привычную шумную игру. Тит заметил, что его жена и невестка заинтересованно улыбаются, как всегда в присутствии детей.

Маленькая Юлия Друзилла выглядела совершенно растрепанной: золотистые волосы взъерошены, туника надета кое-как. Отсмеявшись, девочка вновь стала выглядеть разобиженной. Вдруг Калигула встрепенулся, заметив на ее наряде пятно крови.

– Что это? – вскричал он.

– Кровь другого ребенка, – поспешно объяснила жрица. – Она играла с детьми…

– И что случилось? – резко спросила Цезония.

– Они мне рожи строили, и я их расцарапала! – Крошка состроила страшную физиономию и скрючила пальцы на манер кошачьих когтей.

– Я уж испугалась, не ослепила бы кого, – шепнула жрица.

Калигула осмотрел руки девочки:

– Взгляните-ка, под ноготочками кровь! – Он опустился обратно на ложе и захлопал в ладоши. – Умница! Маленькая львица, вот ты кто! Ну, если кому и требовались доказательства, что это мой ребенок, то вот они – вопреки сомнениям сплетников, ныне покойных. Что отец, что дочь! Конечно же, если другие дети будут тебя обижать, не вздумай терпеть! Выцарапай им глаза! Разве не сладостно пролить кровь, малышка?

– Да, папа.

– Беги и поздоровайся с гостями. Я уверен, дамы хотят с тобой познакомиться.

Поначалу Юлия приблизилась к Артемисии, но та невольно отшатнулась. Тогда девочка поворотилась к Хризанте, которая выдавила кривую улыбку и протянула руку. Секунду малышка таращилась на нее, затем зарычала и шлепнула. Хризанта вскрикнула и отдернула кисть. Юлия развернулась и со смехом побежала к отцу, который, похоже, забавлялся не меньше дочери. Поцеловав Юлию на прощание, он отослал ее вместе с нянькой.

Цезония взглянула на гостей и пожала плечами:

– Дети вечно мешают, но сколько от них радости! У вас еще нет наследников?

Артемисия зарделась и посмотрела на Хризанту, которая успела взять себя в руки. Она и ответила за обеих:

– Нет, пока нет. Но, как говорит муж, ожидание стало благословением, ибо теперь мы можем зачать первенца в городе его предков.

– Такие юные и еще не матери, – сказала Цезония. – Должно быть, обе очень тугие.

Улыбка Хризанты увяла.

– Я не уверена, что поняла, о чем речь.

Цезония хихикнула и поманила Калигулу, который подался ближе, чтобы жена могла шептать ему на ухо.

Пока имперская чета шушукалась, Кезон наклонился к Титу.

– Дай мне амулет, – шепнул он.

Тит нахмурился и помотал головой. Он прикоснулся к спрятанному под тогой фасинуму, защищая его. Сегодня утром, как прекрасно знал брат, он выиграл в кости право носить талисман.

Но Кезон проявил настойчивость:

– Пожалуйста, брат! Дай его мне!

– Зачем?

– Для защиты.

– От чего?

– Неужели ты не чувствуешь его присутствия?

– Кого?

– Самого дьявола!

Тит закатил глаза, не в силах поверить, что близнец изрыгнул очередное нечестивое словцо, подцепленное в Александрии, да еще в присутствии императора. Тут он вздрогнул, осознав, что Калигула резко окликает его.

К лицу Тита прихлынул жар.

– Тысяча извинений, господин. Я не слышал тебя.

– Так будь внимательнее, Тит Пинарий. Я спрашиваю не о пустяках и ненавижу повторять. Но я спрошу снова, потому что Цезония желает знать: во всех ли отношениях вы одинаковы?

Тит поднял бровь:

– Мы, разумеется, расходимся во мнениях, господин.

– Я имею в виду – телесно, глупец! – ухмыльнулся Калигула, оскалив зубы чуть больше нормального.

– Да, господин, как видишь, мы идентичные близнецы. Сходство между нами подмечают постоянно.

– По-настоящему идентичные, во всем?

– Да.

– А ну-ка покажите.

– Прошу прощения?

– Покажите. Цезония хочет видеть, и я тоже.

– Я не понимаю, – произнес Тит, и сердце у него екнуло.

– Думаю, понимаешь. Встаньте оба и снимите тоги.

Тит и Кезон страдальчески переглянулись. Ни один из них не двинулся с места.

Калигула вздохнул:

– Ну не упрямьтесь же. У вас нет ни малейшего выбора. Вас просит сам бог.

– Это глубоко неправильно, – заявил Кезон.

– Неправильно? – Калигула скорее развеселился, чем разгневался. – Видишь вон там, у колонн, вооруженных людей? Зачем, по-твоему, они здесь? А?

– Для охраны императора, – предположил Тит. Во рту у него пересохло.

Калигула рассмеялся:

– Император – бог и не нуждается в охране. Гвардейцы поставлены для исполнения императорской воли, когда ей не спешат подчиниться. Мне их кликнуть? Они применят любую силу, какая понадобится.

Тит глянул на лица преторианцев. Поначалу ему еще казалось, что все это игра, своего рода испытание, но теперь кровь застыла у него в жилах.

У Тита так кружилась голова, он едва сумел встать. Жестом призвал Кезона сделать то же. Когда тот заколебался, брат схватил его за плечо и с силой дернул кверху. Пытаясь сохранить непринужденность, будто находится дома, в одиночестве, Тит начал разматывать тогу. Обычно одеваться и раздеваться хозяину помогал раб. Тит действовал неуклюже; казалось, мягкая шерсть намерена чинить ему помехи. Он споткнулся и чуть не упал, прежде чем высвободился из парадной одежды, попутно утратив всякое достоинство. Стянуть через голову тунику было проще. Он выпрямился, оставшись в одной набедренной повязке.

Калигула и Цезония впились взглядами в Тита, затем переключили внимание на отстающего Кезона. Наконец тот встал рядом с братом, тоже в повязке. Артемисия и Хризанта, замерев на ложах в отдалении, не издавали ни звука, словно обратились в камни.

– Дальше, – приказал Калигула. – Нам нужно видеть все.

С пылающим лицом Тит дрожащими руками разделся полностью. Повязка упала на пол. Если не считать сандалий и фасинума, он был наг. Краем глаза он увидел, что Кезон тоже сбросил набедренную повязку.

– Поразительно! – Калигула встал и пристально осмотрел близнецов, точно статуи или выставленных на продажу рабов. – Говорят, будто боги не создают двух одинаковых жемчужин и даже горошин в стручке, и все-таки я поручусь: никто не сумеет вас различить. Что скажешь, Цезония?

– Члены так сморщились, что похожи на любые другие. Надо взглянуть на них в возбужденном виде.

– Господин, так нельзя! – надтреснутым голосом выдавил Тит. – Хотя бы отошли наших жен.

– Но жены крайне важны для эксперимента.

Цезония встала перед братьями и принялась ласкать обоих сразу. Тит судорожно глотнул и закрыл глаза. Хотя подобное казалось ему невозможным, тело начало отзываться. Он ощутил, как к члену приливает кровь, и почувствовал слабые волны наслаждения от прикосновений Цезонии.

Кезон, видимо, реагировал сходным образом, потому что Калигула зааплодировал и восторженно засмеялся:

– Все равно одинаковые! Во всех отношениях! Цезония, ты видишь хоть какую-то разницу? Ну-ка, взвесь каждый в руке. Измерь обхват и длину. Поищи какие-нибудь повреждения или другие отметины.

Тит открыл глаза. Цезония выглядела чрезвычайно довольной собой и оказанным на близнецов воздействием. Голова у него была легче воздуха, а ноги подгибались, но отрицать наслаждение, доставляемое ему супругой императора, было нельзя.

– Вообще никакой разницы! – объявила Цезония.

– Да, но даже самая нежная рука – орудие слишком грубое по сравнению с губами и языком. Разве твой опыт, Цезония, не подтверждает сей факт?

– Прошу тебя, господин! – взмолился Тит слабым голосом. – Для императорской жены такие действия…

– Заткни свою грязную пасть! – заорал Калигула. От столь неожиданной вспышки ярости Тит побледнел и все же почувствовал, что член в руке Цезонии стал еще тверже. – Как ты смеешь предполагать подобную вещь? Цезония моя, и только моя. Сама идея, будто она унизится до соития со смертным вроде тебя, звучит омерзительно.

– Господин, если я понял неправильно…

– Еще как неправильно! Гвардейцы! Принесите повязки на глаза этим женщинам. И кляпы для мужей, чтобы молчали во время опыта.

– Какого опыта, господин?

Калигула закатил глаза, как педагог перед тупым учеником.

– Такого, разумеется, который покажет, сумеют ли различить вас жены! Сначала завяжем им глаза. Потом поставим вас спиной к спине. Раскрутим ваших незрячих жен на месте, чтобы утратили ориентировку. А затем они опустятся на колени и, орудуя только ртами, попробуют отличить одного близнеца от другого.

Эксперимент продолжился в полном согласии с желаниями Калигулы. Страх и унижение Тита миг за мигом возрастали, равняясь по степени лишь неспадающему возбуждению. Иногда ему чудилось, будто он покинул тело и парит над происходящим как простой зритель, взирая сверху на позорное зрелище. Преторианцы, приступив к гостям и образовав заслон вокруг них, видели всё. То один, то другой гоготал или хрюкал, а несколько раз, когда Тит слишком медленно подчинялся, ему в горло, грудь или другой, обычно скрытый от глаз, а теперь обнаженный участок тела утыкался острый предмет. Цезония постоянно хихикала и что-то шептала императору, который следил за представлением с детским восторгом.

Тита вдруг пронзила странная мысль. При всей дотошности исследования Калигула не заметил вещи, которая различала их с братом даже в наготе, – фасинума. Маленький золотой подвес ощущался попеременно то раскаленным, то ледяным на вспотевшей коже Тита; порой казалось, будто амулет двигается и пульсирует, как живой.

Когда Тит достиг оргазма, эксперимент завершился. Вслепую же даже жены не сумели отличить близнецов друг от друга.

Через час после начала аудиенции Пинариям с женами разрешили покинуть дворец живыми и – для непосвященных – невредимыми. Но пока изысканные носилки влекли их назад в общий дом, женщины плакали, а братья прятали глаза.

* * *

– Ты должен был отдать мне амулет, когда я просил, – сказал Кезон.

Наступила ночь. Смятенные женщины разошлись по спальням. Братья, не в силах заснуть, устроились на ложах поодаль друг от друга в залитом лунным светом саду, дрожа под тяжелыми одеялами.

Тит негодующе покачал головой. Вот, значит, какими словами нарушил его брат молчание, которое длилось с того момента, как они покинули императорский дом.

– Отдать тебе амулет? И что изменилось бы?

– Он мог защитить нас с Артемисией.

– Дурак, да он никого из нас не спас! Фасинум отводит взоры завистников. Но император – бог или почти бог. Его взор слишком могуществен…

– Калигула не бог, а этот предмет не фасинум.

Тит снова покачал головой:

– Неужели обязательно противоречить каждому моему слову, брат?

– Бог только один…

– Нет! Прекрати свои нечестивые речи.

– А вещица у тебя на шее пусть и священный талисман, но не фасинум.

– Что же это такое, раз так?

– Ты хоть раз присмотрелся к нему? Внимательно? Взгляни сейчас.

Тит снял амулет, поднес лампу. Подвес поблескивал в его пальцах.

– Тут есть золото – возможно, в сплаве с неблагородным металлом для прочности. И все же талисман стерся до бесформенной бляшки…

– Не бесформенной, брат. Форма есть. Опиши ее.

– В длину чуть больше, чем в ширину; с боков – небольшие выступы. Видно, что когда-то амулет представлял собой фаллос с крылышками…

– Ты видишь фаллос, брат, потому что рассчитываешь его увидеть. Но если забыть о привычных легендах и просто взглянуть, на что похож талисман?

Тит пожал плечами:

– Пожалуй, на крест.

– Именно! На крест – распятие, на котором казнят преступников и беглых рабов.

Тит поморщился:

– Распятие – самый позорный вид смерти. Кому нужен такой амулет? Разве только навести на владельца проклятие вместо благословения.

– Тит, я не утверждаю, что наш амулет с самого начала являлся крестом. Вероятно, он и правда настолько древний, как думал отец. И может статься, изначально служил фасинумом, как считает Клавдий. Но теперь он превратился в нечто совершенно иное. Время и божественная воля преобразили его.

– По-моему, его преобразил постепенный износ за многие поколения.

– Не имеет значения, как именно произошло изменение в вещественном мире. Важна форма, которую принял амулет, и то, что она символизирует.

– И что же?

– Есть люди, которые верят, что единственный истинный бог, создатель всего, проявился на земле в облике человека, и человек тот принял смерть на кресте в Иерусалиме во время правления Тиберия.

– Кто верит в подобные сказки? Иудеи-мистики в Александрии?

– Не только.

– Ох, Кезон, не надо! Мне и так несладко. Мы сегодня достаточно настрадались…

– Мы настрадались, потому что угодили в лапы к самому сатане.

– Сатане?

– Повелителю зла.

– Я думал, ты веришь, что есть только один бог.

– Да, и он суть добро.

– Но ты же только что говорил о боге зла – сатане…

– Сатана не бог. Бог един.

Тит заткнул уши:

– Кезон, хватит болтать!

– Тит, я не знаю, почему так случилось. Но нам дан амулет в форме креста – священный символ, поскольку именно на кресте был убит наш Спаситель, Иисус Христос.

– Так зовут твоего бога – Иисус Христос? Как же его можно убить? Бог по определению бессмертен. Ты хочешь сказать, что существовал всего один бог и теперь он мертв? – Тита затрясло, он сполз с кресла на колени и разрыдался. – О Геркулес, чей алтарь мы заложили! О Фасцин, чтимый нашим родом еще до основания города! О Юпитер, отец и величайший из всех богов! Сегодня мой брат подвергся жесточайшему обращению. Он повредился рассудком! Пусть безумие поскорее оставит его, верните ему разум ради его несчастной жены, ради всех нас!

Кезон решительно поднялся:

– Брат, я никогда не говорил с тобой о подобных вещах откровенно, ибо такой реакции и боялся. Я надеюсь однажды привести тебя к истинному знанию о Боге, которое я получил в Александрии и которое известно даже здесь, в Риме, пускай и немногим. Наградой за просветление, брат, будет вечная жизнь.

– А как же это? – Тит, по-прежнему стоя на коленях, потряс кулаком, в котором был зажат фасинум. – Наш безумный разговор начался с заявления, будто амулет мог тебя спасти. Как?

– Должна быть причина, по которой нам дано золотое распятие. Если бы его носил я, истинно верующий, власть Иисуса Христа могла укрыть нас от ненавидящего взгляда самого сатаны. Последователи засвидетельствовали много подобных чудес…

– Но ты же говоришь, твой бог умер! – Тит с гневом и отвращением запустил амулетом в брата. – На, бери! Видеть его не желаю! Бесполезная вещь: она не стоит золота, из которого сделана. Забирай себе, Кезон. Носи хоть каждый день, посмотрим, какая от этого будет польза!

* * *

– Ужасно! – повторял Клавдий, качая головой. – П-п-поистине чудовищно! Очень мужественно с твоей стороны, Т-тит, поделиться со мной.

Они находились в императорском комплексе, в частных покоях Клавдия. Должно быть, до дяди близнецов дошли кое-какие слухи о суровом испытании, которому подверглись племянники, поскольку Клавдий ответил сразу, едва получил от Тита очередную просьбу о встрече.

Приглашение касалось обоих братьев, но Кезон идти отказался, сказав, что впредь ноги его не будет во дворце. Тит совсем не возражал: со дня аудиенции и последующего спора они почти не разговаривали.

Тит собирался утаить самые унизительные аспекты общения с императором, но вскоре невольно выложил все.

– Утешение с-с-слабое, – сказал Клавдий, – но знай, что мой племянник и меня подверг почти такому же позору. Он готов перебить массу людей из своего окружения, и вовсе не из страха или подозрительности, как делал Тиберий, а иногда даже Август; похоже, он бесчинствует по чистой злобе. До сих пор он щадил меня, но дал понять, что я могу умереть в любую секунду. Он сохраняет мне жизнь сугубо из удовольствия причинять боль. Не раз он доводил меня до слез и заставлял молить о пощаде. Я никому не рассказывал, но открываюсь перед тобою, Тит, в ответ на твою честность.

– Но почему ты не предостерег нас? Мы слышали об эксцентричном поведении Калигулы, но никто не подготовил нас к произошедшему.

Клавдий пожал плечами:

– Непредсказуемость – часть его б-безумия. Иногда он ведет себя с безупречной учтивостью. Я понадеялся, что вам повезет. И держался в стороне из страха привлечь к вам внимание. Но даже предупреди я вас об опасности, разве можно отказаться от аудиенции? Тогда вас ждала бы худшая участь, и поверь мне: как ни ужасно обошелся с вами Калигула, это не самое кошмарное из зверств, которые он учинил над ни в чем не повинными людьми.

Тит содрогнулся:

– Он похож на дитя-чудовище.

– Калигула стал императором в двадцать четыре года – немногим старше, чем ты сейчас. После дряхлого Тиберия с его н-непристойностями молодость нового императора весьма привлекала. Теперь она видится проклятьем. Калигула переживет всех нас. Он может все еще править, когда вырастут твои внуки. – Клавдий покачал головой. – Август и Тиберий не оставили нам механизма смены императора. Они возглавляли государство пожизненно, и следует исходить из того, что Калигула эту традицию продолжит. Надо было предусмотреть запрет назначать императорами столь юных особ. Такая власть в руках слишком молодого человека…

– Не обо мне ли ты говоришь, дорогой?

Вошла Мессалина. Она была уже на восьмом месяце. Сквозь прозрачное платье, больше пригодное для опочивальни, чем для улицы, проглядывал не только округлый живот, но и сильно потяжелевшие груди. Тит попытался не смотреть на дядину супругу, но она, кружа по залу и качая бедрами, будто нарочно выставляла себя напоказ.

– Мессалина, тебе н-надо лежать.

Она вздохнула:

– Нельзя же лежать целыми днями. И я проголодалась, готова лошадь съесть. По-моему, Калигула устраивает нынче пир.

Клавдий кивнул и пояснил Титу:

– Мой племянник готовит частное представление. Иди-ка сюда, на балкон. – Внизу находился проход меж колоннами, который вел в соседний двор, окруженный портиком и высоким кустарником. – Праздник состоится прямо там. В-вон виден кусочек специально возведенной сцены. Выступления начнутся в любую секунду. Отроки из лучших семейств Греции и Ионии споют гимн, который император сочинил во славу собственной божественности. Слышишь, репетируют? – Он повернулся к Мессалине. – Но, дорогая, ты же з-з-знаешь, почему мы не идем. Мне сказали, что император не в духе, страдает от несварения и хочет видеть при себе только жену и дочь. По-моему, к лучшему, если нас там не будет. Когда несварение случалось у Августа, мы тревожились о его здоровье; если подобное наблюдается у Калигулы, лучше побеспокоиться за собственную жизнь! Позорище: когда-то гордые римляне трясутся от страха, едва человек пускает ветры!

– Кто тебе сказал, что император не желает нас видеть? – Мессалина уперла руки в бедра, дерзко выставив вперед грудь.

– А я не сказал? Кассий Херея, п-п-преторианский трибун.

Мессалина усмехнулась:

– Этот ханжа, которого император безжалостно травит? Калигула находит очень забавным давать Херее разные гадкие прозвища, как спинтрию какого-нибудь старика: «сладкоротый», «сладкозадый» и тому подобное. – Она рассмеялась и лукаво взглянула на Тита. – В общем, ты бы понял шутку, если бы увидел старого, седого, с железными зубами Херею. Калигула знает, как трибун щепетилен в речах, и нарочно выбирает для ежедневных паролей самые грязные фразы, какие может выдумать, так что Херее приходится целый день повторять их снова и снова. А самое смешное случается, когда Калигула проходит мимо и подает Херее для поцелуя кольцо, а затем в последний момент выставляет средний палец и заставляет Херею…

– Мессалина, д-дорогая моя, довольно! – Клавдий покачал головой. – Невинное дитя – сама не знает, что говорит. Ступай к себе, милая, отдохни. Если хочешь есть, пошли за чем-нибудь Нарцисса.

Мессалина притворно надулась, но подчинилась; уходя, она задержала на Тите взгляд, одновременно погладив кончиками пальцев свои набухшие груди.

Тит отвернулся от Мессалины и снова уставился на вид, открывающийся с балкона. Он навострил уши, нахмурился:

– Ты слышал, Клавдий?

– Слух у меня уже не тот, что прежде. Я ничего не слышу.

– О том и речь. Петь перестали. Кто-то кричит. Приносят в жертву животное?

– Почему ты спрашиваешь?

– По-моему, я слышал обрядовые слова, которые произносят перед жертвоприношением. Когда один жрец вопрошает: «Совершить ли деяние?» – а второй отвечает: «Делай сейчас!» Но тут реплики прозвучали странно, как-то совсем не по-жречески…

Из дальнего двора внезапно донесся дикий шум: крики, лязг металла, а после – пронзительные вопли. Клавдий нахмурился:

– Что там творится?

Из двора опрометью выбежал слуга, за ним – другие, следом с визгом выскочила стайка мальчиков. Они пронеслись под балконом; иные спотыкались и падали, вставали и мчались дальше.

Клавдий перегнулся через балюстраду.

– Что п-п-происходит? – крикнул он.

Его проигнорировали все, кроме совсем маленького мальчика, который на миг задержался и поднял взгляд. Глаза малыша были расширены от ужаса. В него врезался еще один ребенок, чуть не сбив с ног, и он поспешил прочь.

– Что там такое, во имя Аида? – пробормотал Клавдий. Он вдруг оцепенел.

Все слуги и мальчики-певчие скрылись. Из внутреннего двора потянулась группа вооруженных мужчин. Они держали мечи наголо, на лицах застыло мрачное выражение. Впереди шел преторианский трибун.

– Кассий Херея! – пробормотал Клавдий.

Тит резко втянул воздух.

– Посмотри на его меч.

Клинок был в крови. Ее капли блестели и на нагрудной пластине Хереи.

Появился еще один трибун, который поспешил за Хереей.

– Корнелий Сабин, – прошептал Клавдий. У него сел голос.

– И у него меч в крови, – тоже шепотом отозвался Тит. Он глянул на дядю, который побледнел и вцепился в балюстраду, так что побелели костяшки пальцев. У Тита тяжело застучало сердце.

Херея увидел, что с балкона на него смотрят. Он остановился. Сабин поравнялся с ним. Они негромко обменялись несколькими словами, после чего дружно взглянули на Клавдия и воздели окровавленные мечи.

– Сегодня у нас новый пароль! – крикнул Херея. – «Юпитер». Бог-громовержец! Бог внезапной смерти!

Из внутреннего двора все выходили преторианцы. Они разделились на две группы, каждая несла импровизированные носилки. Поначалу Тит не понял, что там лежит, – нечто вроде бесформенных груд тряпья. Затем он вдруг осознал: это тела. Одно, судя по копне растрепанных волос и прежде элегантной, а теперь запятнанной кровью столе, принадлежало женщине. Когда гвардейцы приблизились, Тит разглядел лицо Цезонии. Глаза были распахнуты, губы оскалены, зубы стиснуты.

Второе тело было намного меньше. Девочка. Золотистые волосы слиплись от крови. Лицо превратилось в неузнаваемое месиво, череп раскололся. Тит даже издали уловил запах, и его затошнило от страшного зрелища.

– Цезония и м-м-маленькая Юлия! – Клавдий пошатнулся и оперся о балюстраду, затем оттолкнулся от перил и бросился прочь с балкона. – Клянусь Геркулесом, они собираются убить нас всех! Умоляю тебя, Тит, п-помоги мне. Спрячь меня!

– Но они приветствовали тебя, Клавдий. Назвали пароль…

– Они грозили мечами и с-смеялись надо мной! Или ты не видел их взглядов? Хладнокровные душегубы! Убийцы женщин! Детоубийцы! Когда-то такие же закололи Юлия Цезаря, а теперь они осмелились умертвить Калигулу. Если они хотят восстановить республику, то перебьют всю мою семью. Не только меня, но и Мессалину с нерожденным ребенком! Я покойник, Тит!

Племянник приложил все усилия, чтобы успокоить его, но Клавдий лишь впадал во все большее неистовство. Он метался по залу, не зная, остаться или бежать. Голова у него бесконтрольно дергалась, и он не потрудился вытереть слюну, побежавшую из уголка рта. Наконец он устремился к двери, решившись на бегство, и замер, услышав топот в коридоре. Клавдий схватил Тита за руку и втянул обратно на балкон. Он спрятался сбоку за шторой, прижав племянника к себе.

Топот достиг двери. В зал вошло несколько человек.

– Его здесь нет, – произнес низкий голос.

– Но трибуны сказали, что видели его в этих покоях, вон на том балконе.

– Значит, сбежал.

– Мы не встретили его в коридоре…

– По-твоему, он спрыгнул с балкона? Ха! Уклоняясь от долга!

– Молчи, глупец! Разуй глаза. Погляди-ка туда.

Клавдий и Тит одновременно посмотрели вниз. Ступни Клавдия выступали из-под шторы. Он убрал их, но поздно.

Шаги приблизились. Занавеси отдернули.

Тит напрягся. Рядом с ним трясущийся Клавдий повалился на колени и замычал, не в силах преодолеть заикание, а потом закрыл лицо руками и издал вопль.

Солдаты отступили. Даже если зрелище развеселило или озадачило их, то выражение бесстрастных лиц осталось прежним. Титу подумалось, что после службы у Калигулы гвардейцев, верно, уже ничем не потрясти и даже не удивить.

Небольшой отряд преторианцев расправил плечи и чопорно отсалютовал.

– Ура господину! – хором гаркнули они.

Клавдий медленно опустил руки. Он моргнул и вытер с подбородка слюну.

– Почему в-в-вы так зовете меня?

Тит помог дяде подняться. Клавдия так колотило, что он едва сумел устоять. Он опять задергался, когда вошли новые преторианцы, но воины замерли в отдалении и отсалютовали:

– Ура господину!

Тит, с облегчением прошептав молитву, потянулся к фасинуму, но его не было. В такой незабываемый момент, о котором он расскажет детям и внукам, амулет Пинариев должен был висеть у него на шее. Какой же он глупец, что отверг талисман и отдал его Кезону! Какой болван, что не доверился богам и собственной судьбе! Вчера он предавался отчаянию – униженный подданный, зависящий от милости безумного императора, – а ныне в мгновение ока оказался бок о бок с любимым братом покойного отца, своим другом и наперсником, новым повелителем мира.

Тит отступил от Клавдия, оставив свежеиспеченного императора на балконе в одиночестве. Присоединившись к солдатам, Пинарий почтительно склонил голову.

– Ура господину! – выкрикнул он.

47 год от Р. Х.

– Что скажешь, отец? – прошептал Тит Пинарий.

Он стоял в вестибуле дома на Авентине перед нишами, в которых хранились восковые эффигии его предков. Среди них была посмертная маска отца, снятая в Александрии. Ее размещение в вестибуле наряду с прочими реликвиями стало одним из первых дел, которыми занялись Тит и Кезон при въезде в новый дом.

Тит был в отцовской трабее. Он держал слоновой кости литуус с изысканной резьбой, который принадлежал семье не одно поколение. В двадцать четыре года – в том же юном возрасте, что и отец, – Тит, благодаря протекции своего родственника, императора Клавдия, был посвящен в авгуры. Сейчас, в двадцать девять, Тит считался опытным и глубоко уважаемым членом коллегии. Хризанта, заметив, что шафрановая шерсть с широкой пурпурной каймой начала выцветать, предложила супругу обзавестись новой трабеей, но он и слушать не захотел. Вместо этого лучшие римские сукновалы тщательно вычистили отцовское облачение и обработали его свежей краской, после чего трабея стала столь же мягкой и яркой, как в первый день, когда ее надел отец.

Тит всмотрелся в эффигию – сходство было поразительным, таким он и запомнил отца, – и ощутил родительское одобрение.

– Надевая эту трабею, я почитаю богов, – тихо сказал Тит, – но и тебя, отец.

Он испытал укол вины, будто отец произнес: «Но где же брат твой Кезон? Он тоже должен находиться здесь».

Тит не помнил, когда брат в последний раз стоял с ним в этом вестибуле, отдавая дань уважения предкам. После инцидента с Калигулой – о чем оба более ни разу не говорили, – Кезон со всей возможной поспешностью съехал из дома. Он забрал с собой фасинум, несмотря на просьбу Тита о прежнем совместном владении амулетом, но с удовольствием оставил близнецу восковые эффигии: похоже, Кезону не было никакого дела до предков, включая даже отца. Кезон никогда ни о чем не просил Клавдия и отверг неоднократные призывы брата влиться в ряды авгуров или занять другой почетный пост, достойный его патрицианского статуса. Вместо того Кезон продал Титу свою половинную долю в александрийской зерноторговле, заявив, что не желает владеть имуществом. А куда девалась доля Кезона в семейном состоянии? Очевидно, он расточил ее среди последователей своего культа, которых в Риме оказалось куда больше, чем думал Тит. Кезон и Артемисия поселились в убогой конурке в Субуре. Кезона как будто совершенно не волновало то, что он скатился в нищету, а его поведение и верование с каждым годом становились все более причудливыми.

– Ты прекрасен! – сказала Хризанта, которая вышла в вестибул проводить Тита. На руках у нее спал их новорожденный сын Луций. Мальчик обладал удивительно густой для младенца шевелюрой и поразительно походил на деда.

Стоять перед образом отца в его же трабее, рядом с женой и сыном, – как подумалось Титу, мужчине не приходится мечтать о большем. Почему брат отвернулся от правильной жизни? Кезон и Артемисия не испытали даже родительского счастья, и явно по личному выбору, а не по прихоти случая. «Зачем приносить в столь порочный мир новую жизнь, особенно если мир этот близок к концу?» – сказал ему однажды Кезон. Очередная беседа, не кончившаяся добром.

– Что нынче за авгурство? – спросила Хризанта. – Какое-нибудь общественное событие в присутствии императора?

– Нет, ничего такого. Просьба о частном предсказании. Думаю, семейное дело. Дом находится на Эсквилине.

– Возьмешь паланкин? – Супруга имела в виду новомодное средство перемещения, носимое рабами, внутри которого можно было сидеть, а не полулежать, как в обычных носилках.

– Нет. Сегодня отличный осенний день, я пройдусь.

– Возьми в телохранители кого-нибудь из рабов.

– Незачем. Пойду один.

– Ты уверен? Одно дело гулять на Форуме, но через Субуру…

– Никто не тронет авгура, идущего по служебной надобности, – заверил ее Тит. Поцеловав жену и сына, он вышел.

В действительности он предпочел пойти один, потому что хотел нанести визит без риска того, что болтливый раб выложит все жене. По пути к упомянутому дому на Эсквилине он собрался навестить Кезона.

Проходя мимо Большого цирка, Тит заглянул внутрь осмотреть крупномасштабные обновления, которые завершили впритык к последним Секулярным играм. Среди многих прочих усовершенствований туфовые воротца в стартовой зоне заменили мраморными, а вместо конических деревянных столбов по концам спина, разделительного барьера, установили обелиски из позолоченной бронзы. Нынче тут упражнялось всего несколько колесничих, которые гнали коней легким аллюром по огромному беговому тракту. Было очень странно видеть цирк безлюдным, а не заполненным восьмьюдесятью тысячами веселых и шумных зрителей.

Пересекая Форум, Тит гордо щеголял своей трабеей, кивал одетым в тоги знакомым и ненадолго задержался посмотреть на девственниц-весталок, шедших в храм священного огня.

За Форумом район респектабельных лавок и харчевен быстро сменился другим, все более непрезентабельным. На узких улочках перед игорными притонами, тавернами и борделями играли собаки и дети. Высокие многоквартирные дома скрадывали солнечный свет. Затхлый воздух все больше насыщался неприятными запахами, отсутствовавшими на чистых склонах Авентина.

Он отыскал пятиэтажное здание, где жил Кезон. Дом выглядел так, словно мог рухнуть в любой момент. Длинный участок одной стены, сооруженной из кирпичной крошки и известки, подпирали доски. Внутри на шаткой деревянной лестнице недоставало некоторых ступеней. Прислушиваясь к стонам и скрипам здания, Тит осторожно поднялся на верхний этаж и постучал в хлипкую дверь.

Открыл Кезон. Он отпустил бороду, а туника так истрепалась, что сквозь ткань просвечивал фасинум, висящий теперь не на золотой цепи, а на шнурке.

Кезон приветствовал Тита вежливо, но без особой сердечности.

– Входи, брат, – пригласил он.

Очутившись внутри, Тит покачал головой, не в силах скрыть смятение при виде убожества, в котором обитал Кезон. На полу громоздились спальные циновки. В соседней комнате ютились какие-то оборванцы и оборванки – приживалы, как предположил Тит. Адепты культа Кезона прославляли нищету, жили сообща и без разбора делились тем немногим, чем обладали.

Один из незнакомцев, белобородый человек в драной рясе, подошел поближе и уставился на трабею Тита.

– Неужели малый тоже наш брат? Авгур?

– Нет, брат, он не из наших, – улыбнулся Кезон. – Это мой близнец Тит Пинарий.

Неизвестный снова взглянул на Тита и рассмеялся:

– Оплошал я! Да, теперь вижу сходство. Тогда вам, верно, надобно побыть наедине? Братья и сестры оставят вас до поры.

Оборванцы поплелись вон. Каждый следующий казался Титу ничтожнее предыдущего. Лестница заскрипела под их шагами.

– Мы и правда стали так не похожи? – осведомился Кезон, когда они остались вдвоем.

Случайный наблюдатель сказал бы, что близнецы перестали быть точными копиями друг друга. Кезон отпустил длинные волосы и нечесаную бороду, совершенно не стараясь содержать себя в порядке, тогда как Тита, который сознавал публичный характер своей деятельности и от природы был чистоплотен, ежедневно брил цирюльник, а рабы регулярно холили его тело в общественных термах. А давно ли там побывал Кезон? Тит сморщил нос.

Кезон уловил его неодобрение. Он сухо произнес:

– Итак, брат, зачем ты явился ко мне?

Тит был не менее резок:

– Ты называешь меня братом? Похоже, ты нашел других братьев, более достойных такого звания. – Когда Кезон не ответил, Тит пожалел о своем тоне. – Неужели мне нужен повод, чтобы навестить тебя?

– Мы видимся так редко, брат, что да, я подозреваю – для нынешнего визита есть причина.

Тит вздохнул:

– По правде говоря, она имеется. Полагаю, бессмысленно просить тебя держать мои слова в секрете. Однако, хотя указ довольно скоро обнародуют, я предпочел бы не афишировать разглашение мною его содержания.

– О чем ты говоришь?

– Ты по-прежнему называешь себя последователем Христа?

– Я не называю, я таковым являюсь.

Тит покачал головой:

– Тогда тебе известно, сколько забот причинили городу ваши люди. В минувшем месяце в одном из иудейских кварталов случился бунт…

– Вызванный нетерпимостью отдельных иудеев, которые не одобряют своих единородцев, верующих в Христа.

– Вот же склочники! Неужели им больше нечем заняться? Говорят, в Иерусалиме камни так и летят, потому что евреи убивают друг дружку из-за мельчайших религиозных расхождений. Если их свары вообще можно назвать религиозными, коль скоро они не признают богов…

– Иудеи поклоняются одному-единственному Богу, как поступаю я и другие последователи Христа.

– Но если ты не еврей, Кезон, как можешь быть христианином?

– Брат, я уже объяснял. Хотя некоторые утверждают обратное, последователю Христа не обязательно быть евреем и подвергаться обрезанию.

Тит поморщился:

– Только не говори Клавдию. Он убежден, что все беды происходят из-за сугубо еврейских междоусобиц и римляне здесь ни при чем. Вот почему он решил изгнать евреев из города. С этим я к тебе и пришел.

– Что? – ужаснулся Кезон. – Куда же им податься?

– Обратно в Иудею, полагаю. Пусть забирают с собой и пререкания из-за единого бога, обрезания и Христа, а добропорядочных римских граждан оставят в покое.

– Тит, но почему ты рассказал мне?

– Я не хочу, чтобы вас с женой по ошибке схватили и выслали в Иудею, глупец! Что вполне возможно, если ты продолжишь проповедовать нечестивые идеи и водиться с евреями-фанатиками.

– Но ведь если я докажу свое римское гражданство…

– Его хватит, чтобы оградиться от преследований. Или всегда можно показать, что ты не обрезан, – добавил Тит, и его передернуло от отвращения. Он покосился на брата. – Ты ведь… не обрезан, Кезон, верно?

Кезон поднял бровь:

– Нет, брат. Тут мы по-прежнему одинаковы.

Преднамеренно или нет, но замечание напомнило Титу аудиенцию у Калигулы. Он не знал, что добавить. Неловкое молчание нарушил Кезон:

– Спасибо, что сообщил, Тит. По крайней мере, я могу предупредить кое-каких еврейских братьев о намерениях императора и дать им время подготовиться. Тогда их постигнут меньшие лишения.

– Я думал, ты приветствуешь лишения. – Тит окинул взглядом убогую обстановку: грязные спальные циновки, ветхие покрывала, объедки на полу, треснутую глиняную лампу, из которой несло прогорклым маслом.

Кезон пожал плечами:

– В царстве зла человек неизбежно страдает, – впрочем, уже недолго осталось.

– Пожалуйста, Кезон, не начинай опять о конце света.

– Еще не поздно обратиться, Тит, если поторопишься. Конец очень близок. Христос учил, что Его второе пришествие состоится скорее раньше, чем позже, и для тех, кто имеет глаза, признаки приближающегося конца дней видны повсеместно. Покров мира скорби будет сорван. Явится Град Небесный. Если твоя так называемая наука авгурства и бесполезная палка, с которой ты ходишь, хоть на что-то годны, ты и сам увидишь.

– Не оскорбляй меня, Кезон. И богов не оскорбляй. Я пришел оказать тебе услугу. Я могу больше не считать тебя братом, но чту память отца, а ты – его сын…

Из груды постельных принадлежностей с пронзительным визгом выскочила крыса, так стремительно метнувшись к ногам Тита, что тот не успел отпрыгнуть. Сердце подскочило к горлу. С него довольно.

– Мне пора, Кезон.

– Займешься авгурством? Всякий раз, когда ты обманываешь людей, размахивая дурацкой палкой и считая птиц, ты служишь сатане.

Тит еле сдержал гнев. Зачем он вообще пришел? Он повернулся к Кезону спиной и удалился, ни слова больше не сказав.

* * *

Дом, куда его позвали для авгурства, находился на тихой улице в одном из лучших участков Эсквилинского холма. Подобно многим римским домам, на улицу выходила почти голая стена, но портик выглядел вполне изысканно: беломраморное крыльцо и резная дверь. Титу обещали хорошо заплатить, и, судя по дому, хозяин мог себе это позволить.

Но за порогом Титу стало неуютно. Раб, отворивший дверь, наградил гостя волчьим взглядом, который едва ли был уместен, затем исчез. В вестибуле не оказалось ниш для предков, зато стоял маленький алтарь Венеры со статуэткой богини, вокруг которой курился фимиам. Заглянув из вестибула дальше в дом, Тит заметил, как через атриум со смехом пробежала девушка – белокурая и почти обнаженная, в некоем подобии набедренной повязки.

Как ему показалось, он довольно долго томился в вестибуле в одиночестве. Наконец прибыла рабыня, сообщившая, что проводит его к госпоже. Тит почти не сомневался, что вышла за ним девушка, которую он уже видел, только теперь в голубой тунике без рукавов, тесно облегающей тело и оставляющей открытой бо льшую часть ног.

Он последовал за ней, не зная, что и думать. Они прошли через красиво обставленные покои, украшенные статуями Эроса и Венеры. Настенная роспись являла эпизоды из жизни знаменитых любовников, и некоторые изображения были весьма откровенны. Рабыня провела Тита по длинному коридору мимо нескольких закрытых дверей. Из-за них доносились красноречивые звуки – вздохи, стоны, шепоты, шлепки и визгливый смех.

Ему сказали, что здесь частное жилье. Не пришел ли он по ошибке в дом утех?

– Это ведь дом Лициски? – спросил он у девушки.

– Он самый, – ответила рабыня, вводя его в тускло освещенную спальню, выдержанную в оранжевых и красных тонах. – Так зовут госпожу. А вот и она.

Среди густых теней и янтарного света ламп на пышном ложе раскинулась супруга императора, одетая в наряд столь прозрачный, что он казался сотканным из паутины.

Тит онемел. На протяжении последних лет он время от времени встречал Мессалину, но всегда с мужем и обычно по случаю каких-либо официальных событий. Внезапное возвышение Клавдия месяцем позже сопроводилось рождением сына Британника, и Мессалина с тех пор преподносила себя образцовой римской супругой и матерью – души не чаяла в ребенке, носила скромные столы, возглавляла религиозные церемонии с прославлением материнства и безупречно вела себя и на играх, и в цирке. Она держалась настолько строго, что люди прекратили болтать о разнице в возрасте между Клавдием и Мессалиной. Хотя ей не было тридцати, она превратилась в образчик степенной римской матроны.

Женщина, томившаяся на ложе перед Титом, выглядела совершенно иначе. Лицо, чуть подкрашенное, стало еще красивее. Высоко собранные волосы полностью открывали длинную шею с серебряным ожерельем, украшенным крошечными жемчужинами. Жемчуга покрупнее сверкали в серьгах, а серебряный браслет музыкально звякнул, когда она взяла чашу с вином. Платье почти ничего не скрывало, лишь придавало телу серебристый отлив.

С Мессалиной делил ложе другой знакомый Титу человек – да и кто угодно в Риме узнал бы Мнестера, некогда любимого актера Калигулы, который и при Клавдии продолжал пользоваться благосклонностью императора. Без белокурого грека не обходился ни один пир и ни одна публичная церемония. Голубоглазый, аполлонической красоты, с точеным торсом и длинными изящными руками и ногами, Мнестер, пожалуй, прославился больше внешностью, чем сценическим дарованием, хотя Титу запомнился его Аякс. Сейчас на актере была лишь набедренная повязка из той же прозрачной ткани, что и платье Мессалины. Оба возлежали голова к голове, передавая друг другу чашу. Похоже, они уже изрядно выпили вина.

Обескураженный их безмолвием и откровенными взглядами, Тит счел себя обязанным что-нибудь сказать.

– Госпожа, – начал он, обратившись к императрице официально, но она сразу его перебила:

– Лициска. В этом доме меня зовут так.

– Лициска?

– Я вдохновилась взять новое имя, когда увидела Мнестера в пьесе об Актеоне. Ты смотрел ее, Тит?

– Вряд ли.

– Но историю-то ты должен знать. Охотник Актеон со сворой собак набрел на лесное озеро, где купалась Диана. Богине-девственнице не понравилось, что смертный узрел ее обнаженной, и она не хотела, чтобы он сплетничал о ней. Поэтому она превратила Актеона в оленя, дабы обеспечить его молчание. Но дальнейшего она не предвидела. Охотник в мгновение ока превратился в добычу. Обезумевшие псы набросились на Актеона и разорвали его в клочья. Мне всегда казалось, что это немного чересчур – малый погиб лишь за то, что увидел богиню нагой. Уж лучше бы Диана пригласила его искупаться вдвоем, особенно если Актеон был так молод и красив, каким его представляют все статуи – или как Мнестер, от чьей игры зрители рыдают. Даже мой муж плакал.

– А откуда взялось имя Лициска? – спросил Тит, стараясь не отвлечься от того, как во время разговора вздымаются и опадают груди Мессалины, так что ткань в одну секунду бывала прозрачна, а в другую – непроницаема.

– Лициска возглавляла охотничью свору Актеона – полусобака-полуволчица, ведьма. Под этой крышей ты должен звать меня только так.

– Но зачем тебе называться именем подобного существа?

– Будем надеяться, ты так и не поймешь, Тит Пинарий! А теперь иди сюда и присоединись к нам на ложе, – велела она, хлопая по постели между собой и Мнестером. – Отведай чудесного фалернского вина.

– Я пришел для авгурства.

Мессалина повела плечами:

– Я искала удобный повод пригласить тебя. Прости, но твой литуус сегодня не понадобится. Не найдется ли у тебя похожего инструмента, который может пригодиться?

Ее намерения не оставляли сомнений. Тит испытал желание повернуться и немедленно уйти. Однако ощутил и другой, не менее сильный порыв: задержаться и принять предложение – к чему это приведет? Он был не против потешить плоть, когда представлялась такая возможность; мужчин постоянно искушают, хотя обычно не императорские жены. Тит решил выиграть время, задав вопрос:

– Что это за место? В доме есть и другие люди, из-за дверей доносились стоны….

– Если ты думаешь, будто здесь бордель, ты ошибаешься! – рассмеялась Мессалина. – А женщины тут не проститутки. Сюда приходят знатные особы, чтобы насладиться толикой свободы, которой им больше не обрести нигде.

– А мужчины?

– Те, чье общество доставляет удовольствие знатным дамам. Большинство из них молоды, красивы, полны сил. Возможно, похожи на тебя.

– Мессалина, ты льстишь мне.

– Лициска!

– Очень хорошо: Лициска. Но сдается мне, если я надолго здесь задержусь, то могу совершить акт, который расценят как измену не только императору, но и родственнику – человеку, служившему мне верным другом.

– Видимо, боится разоблачения, – фыркнул Мнестер.

То была правда, но не вся. Конечно, Титу становилось не по себе при мысли о последствиях, которые могли возникнуть из-за обмана императорского доверия, но он также испытывал искреннюю благодарность к Клавдию и даже восхищался им, несмотря на дядины недостатки. Как император, старик Клавдий разочаровал многих; он одобрил множество казней, причем судил зачастую плохо и, как говорили, легко шел на поводу у приближенных, особенно Мессалины и доверенного вольноотпущенника Нарцисса. Но в общем и целом большинство сходилось в том, что при всех своих немощах и несовершенствах Клавдий лучше жестокого Тиберия и безумного Калигулы. Тит, безусловно, тоже так думал; Клавдий многое сделал для него и его семьи и никогда не наносил им обид.

– Тебе следует беспокоиться лишь о последствиях моего разочарования, – заметила Мессалина. – Тебе о чем-нибудь говорит имя Гай Юлий Полибий?

– Ученый-книжник и друг императора, которого казнили за измену?

– Такова официальная версия. На самом деле Полибий стоял точно на том же месте, где стоишь ты, и отказался выполнить мои желания. В дальнейшем я пожаловалась мужу на его непристойное поведение и потребовала наказания.

– Но разве Полибий не защищался, не заявил о своей невиновности?

– Когда приходится выбирать между верой мне и кому-либо другому – включая и тебя, Тит Пинарий, – дорогой супруг всегда принимает мою сторону. Если настаиваешь, давай проверим, но неужели ты желаешь разделить участь Актеона? Подумай, насколько приятнее лежать рядом и потягивать вино.

– Вино очень славное, – заверил Мнестер, приглашающе воздев чашу.

Тит, раздираемый сомнениями, продолжал колебаться.

Мнестер рассмеялся:

– Понимаю твою дилемму, друг. Я сам пытался ей противиться, но без толку. Как и у тебя, поначалу страх оскорбить Клавдия перевесил тягу к Лициске, какой бы желанной она ни казалась. Она подкупала, угрожала, шла на любые ухищрения, соблазняя меня. Но я все-таки отказался. И вот спустя какое-то время Клавдий призвал меня для беседы с глазу на глаз. Он сообщил, что жена пожаловалась, будто я, дескать, отказался для нее играть, и сильно огорчилась. Он недвусмысленно приказал мне исполнять все, чего она потребует. «Все?» – спросил я. «Да, все!» И теперь я нахожусь здесь по воле моего императора.

– Но Клавдий не знал, о чем шла речь! Он бы такого не одобрил!

– Неужели? Большинство мужей позволяют себе развлечься на стороне, а некоторые достаточно умны, чтобы и женам предоставлять свободу, особенно если супруга намного моложе, ненасытна и уже произвела на свет здорового наследника.

Маленькому Британнику почти семь, подумал Тит. Сейчас в Мессалине не было ничего материнского.

– Ты хочешь сказать, что Клавдий не возразил бы, присоединись я к вам? Я не могу представить, что он пошел бы на это, если бы я попросил.

– Отказал бы, если просить в лоб и распутничать у него под носом, не позволяя сохранить достоинство. Так не делается. Все происходит иначе: кивни, подмигни, насладись тайком – неужели не понятно? Главное – угодить Мессалине. Разве ты не хочешь ее порадовать, Тит? – Мнестер придвинулся к Мессалине и, запустив руку под прозрачное платье, сдавил ей грудь, так что сосок натянул ткань. Мессалина издала вздох. – Она очень отзывчива, – проворковал грек. – У меня ни разу не было такой женщины. Ты правда не пожалеешь, Тит, если присоединишься к нам.

У Тита не осталось сил сопротивляться. Любовники в постели были молоды, красивы и не признавали никаких запретов. Обязанность едва ли будет обременительной, если Тит сумеет не думать о возможных ужасных последствиях. Он вдруг пришел в крайнее возбуждение. Может быть, все дело в привкусе опасности, которая воспламеняет даже сильнее Мессалины?

– Что ж, если выбора действительно нет… – пробормотал Тит, делая шаг вперед. – И если Клавдий не возражает, – добавил он, ни на секунду не поверив в собственную ложь.

Вскоре он уже оказался не в вертикальном, а горизонтальном положении между двумя телами. Ложе было крепким, подушки – мягкими. Мессалина и Мнестер поочередно наполнили чашу и поднесли к губам Тита. Затем разули его, освободили от трабеи, развязали набедренную повязку. Теплые руки принялись гладить тело. Кто-то целовал его – он не понимал кто, но губы были мягкими и податливыми, а язык жадным: Мессалина. Мнестер трудился ртом в другом месте. Мессалина отстранилась, чтобы Тит мог посмотреть.

– Разве он не прекрасен? – прошептала она. – Я люблю и ненавижу его за одно и то же: он краше меня!

Она извлекла откуда-то тонкий кожаный хлыст с рукоятью из слоновой кости. Со щелчком, от которого Тит подскочил, Мессалина на удивление сильно хлестнула Мнестера по широким плечам. Тот застонал, но своего занятия не бросил. Если на то пошло, он даже начал действовать усерднее, повергая Тита в сладостные корчи.

– Мнестер до того хорош собой, что даже Клавдий поцеловал его после особенно удачного выступления, – сказала Мессалина. – Знаешь, я думаю, что он единственный мужчина, которого целовал мой супруг. Клавдий, старый дурак, не интересуется ни мужчинами, ни отроками! – Мессалина снова поцеловала Тита, почти лишив его чувств. – А что интересует тебя, Тит Пинарий? Нет, не отвечай. Лучше мы с Мнестером сами выясним, что дарит тебе наслаждение.

* * *

Когда все насытились друг другом, а затем и еще раз, наступил час долгой и вялой праздности. Троица лежала вплотную друг к другу – обнаженные, безмолвные и опустошенные.

Наконец Мессалина заговорила:

– Тит, ведь у тебя есть брат?

Он почти задремал и ответил не сразу.

– Да.

– Брат-близнец?

– Верно.

– Я так и думала. Помню, когда вы только прибыли в Рим. Впрочем, мне удалось вас различить. Я поняла, что из двоих шалун – ты.

– И была совершенно права! – сонно заметил Мнестер.

Тит улыбнулся, довольный похвалой.

– Но его нигде не видать. Он же еще жив, твой брат-близнец?

– Да.

– И по-прежнему в городе?

– Да. – Тит беспокойно пошевелился. Теперь он очнулся полностью.

– Где же ты его прячешь, Тит? Ты просто обязан привести его ко мне. Один из вас восхитителен, двое будут божественны. Ты представляешь, Мнестер? Полные близнецы.

Мнестер издал утробный стон.

Тит подобрался: ему не нравился оборот, который приняла беседа.

– На самом деле мы не так похожи, как прежде. Кезон… не следит за собой. Сейчас он весьма неухожен.

– Дикарь? Тем лучше! – промурлыкала Мессалина. – Оценим все ваши сходства и различия.

Теперь Тит испытывал острое неудобство, ибо ему второй раз за день напомнили о давнишней аудиенции у Калигулы. Тот случай был пыткой, предметом ночных кошмаров. Нынешнее свидание, в такой же мере неожиданное и в известной степени вынужденное, привело его в состояние блаженства. Забавно, что одни и те же действия, приводящие к одной и той же телесной разгрузке, способны вызывать радость или тоску в зависимости от обстоятельств и участников.

Мессалина на время умолкла, и Тит постарался перевести разговор.

– На Секулярных играх, – произнес он. – Вот где это было.

– О чем ты? – спросила Мессалина.

– Там я видел Аякса в исполнении Мнестера – в пьесе, сыгранной прошлым летом на Секулярных играх. Я пытался вспомнить с того момента, как вошел сюда и узнал его. Выступ ление помнил, а место – нет.

– Ну хоть я остался в памяти, – проворчал Мнестер.

– Более чем, – отозвался Тит. – Ты играл блистательно. Я ни на минуту не усомнился, что ты величайший на свете воин в сияющих доспехах. Когда тебя заколдовала Афина, я искренне решил, что ты начал ходить во сне. А когда ты очнулся весь в крови и понял, что перебил не врагов, а отару овец, – ничего не скажешь, я хохотал и содрогался одновременно. А сценой самоубийства ты заставил меня разрыдаться по-настоящему.

Мнестер довольно хмыкнул.

– Сейчас, вспоминая, – продолжил Тит, – я нахожу прекрасным весь праздник. В Секулярных играх каждая деталь была на высоте – подбор гладиаторов, гонки, пьесы, пиры, храмовые пения. Охота на пантеру в Большом цирке – вот это зре лище! Хотя, наверное, на меня произвели еще большее впечатление фессалийские всадники – как они гнали стадо обезумевших быков, а потом спешились и завалили их наземь. Потрясающе! По мне, так эти игры стали кульминацией правления Клавдия. А почему бы и нет? Говорят, их проводят всего раз за срок человеческой жизни, а нынешние отметили восьмисотую годовщину основания города, вполне грандиозное событие…

Он осекся. Мнестер незаметно пнул его под тонким покрывалом. Тит повернулся и обнаружил, что актер хмурится и мотает головой, словно советуя сменить тему.

Но было поздно. Мессалина скрестила руки на груди. Красивое лицо императрицы исказилось от гнева.

– На Секулярных играх она и вылезла вперед!

– Она? – не понял Тит.

– Агриппина, племянница Клавдия. Тварь!

Мнестер съежился и передвинулся на дальний край ложа.

– Ты вывел ее из себя, – шепнул он Титу.

– Все случилось во время Троянского шествия, – пояснила Мессалина. – Ты был в тот день в Большом цирке, Тит? Видел?

– Троянское шествие? Нет, пропустил.

Он счел тогда, что отроки-патриции, переодетые троянскими воинами и выполняющие трюки на лошадях, интересны разве что собственным любящим матерям, дедам и бабкам.

– Значит, ты не наблюдал триумфа Агриппины. Я там, конечно, была: сидела в императорской ложе с Клавдием и малышом Британником. Перед началом шествия мы с Британником стояли и махали толпе. Нам почти не аплодировали. О чем только думал народ, столь непочтительно отнесясь к жене, а главное – к сыну императора? В конце концов я пришла в крайнее раздражение и села. С нами в ложе была и Агриппина. Клавдий всегда ее приглашает. Считает своим долгом – ведь они родня, родители Агриппины мертвы, а сама она вдова и в одиночку растит сына. Когда я села, Клавдий велел встать племяннице вместе с ее прыщавым щенком, маленьким Нероном. Нумины яйца! Грянули такие рукоплескания, что у меня в голове помутилось. Ей хлопали без конца – почему? Мне пришло в голову лишь одно: люди прочли ее скучные мемуары, где она спесиво расписала во всех красках собственные страдания. Ты читал это, Тит?

– Нет, не пришлось, – ответил он.

Строго говоря, он не солгал, хотя большинство историй из книги Агриппины он знал в пересказе жены. На Хризанту произвел сильнейшее впечатление рассказ женщины, которая родилась в привилегированном обществе, но Фатум вынудил ее бороться за себя и своего малыша. Перед сном, дочитав главу, Хризанта в назидание Титу на одном дыхании излагала все взволновавшие ее подробности.

У Мессалины осталось явно другое впечатление.

– Мерзавка излагает свои горести с таким пафосом, точно она Кассандра в горящей Трое. Дочь великого Германика и безупречной матери, которые скончались во цвете лет, – ну так у всех родители рано или поздно умирают. Сестра Калигулы, который выступил против нее, конфисковал имущество и сослал ее на Понтийские острова, где ей пришлось нырять за губками, чтобы прокормиться. Конечно, она ни словом не обмолвилась ни о кровосмешении с Калигулой, ни о своем заговоре против него. Дважды вдовая и вынужденная растить единственного праправнука Божественного Августа, хотя подозрительная смерть ее последнего мужа принесла ей немалое состояние. Бедная мученица Агриппина! Судя по тому, как народ отнесся к ней во время Троянского шествия, она вполне успешно завоевывает любовь толпы. А когда загремели приветствия, прыщавый отпрыск встал перед матерью и начал поворачиваться и так и сяк, и улыбаться, и делать публике ручкой – как там говорят, Мнестер, в актерской братии? Выдаивать аплодисменты?

Мнестер невнятно буркнул, избегая участвовать в этом разговоре.

– Затем Агриппина объявила, что Нерон присоединится к Троянскому шествию, хотя ему всего девять, а остальные мальчики старше, и вот он спустился, надел шутовские доспехи, взял деревянный меч и взгромоздился на пони. Овация! Впрочем, должна признать, что для девятилетки он неплохо ездит верхом.

– Прирожденный всадник, – пробормотал Мнестер.

– Мелкий кривляка! – фыркнула Мессалина. – Клавдий называет его скороспелком, как будто это похвала. Некоторые находят его манерность очаровательной, а мне в нем видится нечто отталкивающее. Как и в его матери. Выставлять свои беды на публику, искать одобрения черни – тебе не кажется, что это ужасно вульгарно?

Настойчивый взгляд императрицы требовал ответа. Мнестер снова украдкой пнул Тита, и тот отчаянно закивал.

– План мегеры совершенно ясен, – заявила Мессалина. – Она считает, что следующим императором должен стать малютка Нерон.

– Ни в коем случае, – сказал Тит.

– Клавдий не молодеет, а Нерон наденет тогу на день раньше Британника, и щенок в самом деле прямой потомок Августа. Разумеется, таким же был Калигула, и нам известно, чем кончилось дело.

– Ты правда считаешь, что Агриппина загадывает так далеко?

– Конечно! Слезливые мемуары, квохтанье над Нероном и то, как она выводит его на публику, угодничество перед Клавдием, просчитанная роль добродетельной вдовы – о да, Агриппина ничего не делает просто так. За подлой тварью и ее молокососом надо зорко присматривать.

Мнестер откатился еще дальше. Покрывало соскользнуло и обнажило его мясистые ягодицы. Мессалина схватила хлыст с рукоятью слоновой кости и звучно хлестнула актера по заду.

– Ты чему улыбаешься?

– Я не улыбался, Лициска! – Дрожа всем телом, Мнестер зарылся лицом в подушку. Тит подумал, что он трясется от страха, но вскоре понял – от смеха.

– Грубиян! – Мессалина хлестнула снова.

– Лициска, прошу тебя! – возопил Мнестер, хотя Титу показалось, что он не только не попытался избежать удара, но даже приподнял таз и чуть повилял им. До сих пор Мессалина щадила Тита и не стегала его; порка обнаженного скульптурного тела Мнестера возбуждала, но Тит не желал подвергнуться ей сам, даже в исполнении Мессалины. Вдобавок он устал. Если это было прелюдией к новым ласкам, то Тит сомневался в своей состоятельности.

Он напрасно беспокоился. Разговор привел Мессалину в скверное настроение, а смешки Мнестера охладили ее пыл. Она велела Титу одеться и, когда он вновь облачился в трабею, протянула ему мешочек с монетами.

– Что это? – спросил он.

– Расчет. Разве не принято платить авгуру за его услуги?

– Но я не выполнил свою работу.

– Выполнил другую. Ведь жена ждет небольшого пополнения семейной казны? Теперь ступай.

– Ты пошлешь за мной еще раз?

– Кто знает? Нет, не надувай губы! Ненавижу, когда мужчины так делают. Ты показал себя неистовым жеребцом и заставил меня таять от экстаза – честное слово. Конечно, мне захочется увидеться вновь. Но сейчас уходи!

Тит покинул дом на Эсквилине со смешанными чувствами. Он совершенно не ожидал, что предастся разврату, а после оплаты услуг отчасти почувствовал себя спинтрием, как называли городских мужчин-проституток, приспособив словечко Тиберия. Но все-таки он был на высоте, раз уж Мессалина, которая могла заполучить кого угодно, выразила желание устроить новую встречу.

Осенний день был короток. Сгущались тени; наступил час фонарей. Легко сбежав по склону Эсквилина и пройдя Субуру, Тит миновал нищенский переулок, где обитал Кезон. Какое ужасное, скучное существование влачит брат по сравнению с его собственной полнокровной жизнью!

48 год от Р. Х.

Прошли дни, затем месяцы, а Мессалина более так и не призвала Тита. Забвение немного уязвляло его, но так, может статься, было и лучше. День, проведенный в роли игрушки Лициски, обогатил Тита приятным новым опытом, но при мысли об опасности у него перехватывало дыхание. К тому же Тита вполне устраивала домашняя жизнь. Редкий мужчина мог похвастать столь любящей женой, как Хризанта.

Именно от супруги Тит впервые услышал сплетню, которая объяснила, почему Мессалина утратила к нему интерес.

– Ты не поверишь, что я слышала утром от жены соседа, – такими словами однажды встретила Хризанта Тита, когда тот пришел домой после авгурства в храме на Квиринале.

– Давай проверим.

– Речь об императорской жене.

– И? – Тит притворился, будто заинтересован лишь слегка.

– Всем известно, что она распутная женщина.

– Неужели? Я всегда считал Мессалину преданной женой и матерью.

Хризанта насмешливо фыркнула:

– Подобное можно сказать про племянницу императора, Агриппину, но вряд ли про жену. Ты явно не осведомлен насчет этой женщины, муж мой, как и твой друг император. Конечно, в периодическом появлении у Мессалины любовников нет ничего удивительного. Клавдий намного старше, а если вспомнить, как вели себя члены правящего семейства, начиная с дочери Божественного Августа, то может показаться, что царственные матроны и вовсе не в состоянии соблюдать приличия. Но Мессалина зашла слишком далеко. Говорят, теперь у нее остался один-единственный любовник, сенатор Гай Силий. Ее-то стараниями он и стал в нынешнем году консулом.

Тит знал этого человека. Он был молод для консула, широкоплеч, бесспорно красив, тщеславен и честолюбив – весьма подходящий любовник для Мессалины.

– Продолжай.

– Поражает, что она называет Силия мужем. Представляешь? Будто Клавдия нет. Или скоро не станет.

– Откуда же соседской жене известны такие подробности?

– Рабы разболтали, – ответила Хризанта, как и обычно в тех случаях, когда слухи распространялись необъяснимым образом. Она вскинула брови. – Говорят, Клавдий ничего не замечает и ни о чем не подозревает.

Тита кольнула ирония ситуации: молодая, в здравом уме Хризанта ни разу не заподозрила в неверности собственного мужа. Хотя бы тут всеведущие рабы смолчали!

Тит нахмурился. Если сплетня, переданная Хризантой, правдива, то возникает дилемма. Может быть, Мессалина всерьез подумывает покончить с Клавдием? Не перешла ли она в своей безобидной распутной игре черту, за которой – убийство и дворцовый переворот? Если да, то Тит, безусловно, обязан предупредить старого друга и наставника о мятежном поведении Мессалины, но как это сделать, не скомпрометировав самого себя?

Он отложил решение до утра.

* * *

Тит не лишился сна из-за новости о Мессалине и ее новом «муже». Он попросту задвинул неприятную мысль на задворки сознания. С чего он взял, что должен действовать? Если знает даже соседская жена, то знают все, и Тит вовсе не обязан мчаться к Клавдию с предупреждением о неверности супруги, которая то ли интригует против него, то ли нет.

На следующее утро Тита вызвали в императорскую резиденцию письмом от самого императора. Посыльный вручил Пинарию восковую табличку, заключенную в красиво изукрашенные бронзовые пластины и перевязанную пурпурной лентой. На воске было кое-как нацарапано, должно быть, рукой самого Клавдия: «Приди, мой юный друг, – быстро, как спаржа! Мне нужно авгурство весьма секретного свойства».

Тит не понял, к чему тут спаржа, но поспешно надел трабею и прихватил литуус.

Он не был у императора уже довольно давно. Когда посыльный вел гостя через многочисленные коридоры и покои, Тит отмечал изменения в убранстве: новые напольные мозаики, свежие настенные панно с цветами и павлинами, блестящие статуи из мрамора и бронзы. Поскольку Клавдию не было дела до красот, Тит решил, что здесь постаралась Мессалина.

Им с посыльным велели ждать в помещении, где на зеленом мраморном полу друг против друга стояли две статуи. Мраморное изваяние Мессалины уже стало делом привычным. В городе было несколько ее статуй, каждая из которых изображала ее заботливой матерью. Здесь тело императрицы скрывала просторная стола, закрывающая и голову наподобие накидки. С безмятежным выражением лица Мессалина взирала на обнаженного младенца Британника, которого держала на руках.

Напротив стояло бронзовое изваяние, ранее Титом не виданное: обнаженный герой. Нагая плоть была позолочена, греческий шлем в левой руке и воздетый меч в правой инкрустированы серебром. Драгоценные металлы ослепительно сверкали в косых лучах утреннего солнца. Бронзовый красавец обладал столь широкими плечами и столь узкими бедрами, что впору было заподозрить скульптора в вольности, но Тит мог подтвердить правильность пропорций. На постаменте значилось: «Аякс», однако моделью, несомненно, послужил Мнестер.

– Правда, красиво? – спросил посыльный.

– Завораживает. Должно быть, обошлась в целое состояние.

Тот улыбнулся:

– Существует любопытная история. Когда избавились от Калигулы, сенат проголосовал за изъятие из обращения всех монет с его изображением. Их отправили на переплавку. Сенаторы не желали более видеть ненавистное лицо! Слитки долго лежали без дела, пока император не распорядился использовать золото и серебро для украшения этой статуи. Император, конечно же, любит Мнестера, но говорят, будто идея отлить статую принадлежала его жене.

– Так оно и было?

– Ей показалось правильным использовать монеты Калигулы для увековечивания его любимого актера.

– Понятно.

Благодаря своему расположению статуи словно смотрели друг на друга через зал, обменивались понимающими взглядами. Титу подумалось, что жестоко со стороны Мессалины щеголять, пусть даже исподтишка, любовной связью в самом центре дворца, под носом у мужа и его гостей.

Наконец Тита пригласили в покои.

Всех, кто входил к императору, подвергали тщательному досмотру. Не делали исключения даже для женщин и детей, которых тоже унижали поисками оружия, и даже ничтожнейшему писцу приказывали опорожнить пенал со стилом. Тита уже обыскивали прежде, и он приготовился продемонстрировать литуус и приподнять подол трабеи. Но сегодня досмотр оказался тщательным, как никогда. Тита проводили в отдельное помещение, где дюжий преторианец вежливо попросил снять трабею.

– Совершенно незачем, – заверил Пинарий.

– Надобность есть, – возразил преторианец.

– А если я откажусь?

– Тебя призвал император. Процедура предписана для всех. Отказаться нельзя.

Гвардеец скрестил руки. Тит обнаружил, что страж намеренно перекрыл своим телом выход. Пинария пробрал неприятный озноб.

Сняв трабею, он вспомнил давний первый визит в резиденцию императора и аудиенцию у Калигулы. Но тут же вытеснил воспоминание мыслями о том, что Калигула встретил смерть, истекая кровью от тридцати колотых ран. В конце концов, у нынешнего унижения существовали причины: Клавдий не забыл о гибели предшественника и не собирался разделить его участь.

Когда-то казалось, что император, хранимый богами, неуязвим и неприкасаем; любимый народом Август и ненавистный Тиберий оба дожили до старости и умерли в своих постелях. Но убийство Калигулы все изменило. Оно доказало, что император может истечь кровью и умереть, как любой другой смертный. Ликвидация Калигулы избавила мир от чудовища, но создала ужасный прецедент; вот почему Клавдий, вместо того чтобы наградить трибуна Кассия Херею, в конечном счете казнил убийцу. Никто не вправе убить императора и остаться безнаказанным: с подобным не смирился даже Клавдий, который в итоге получил максимальную выгоду, став следующим правителем.

Наконец позор кончился, и Титу разрешили одеться. Вцепившись в литуус, он был препровожден не в зал для официальных приемов, а в личный кабинет императора. Полки были забиты свитками, столы завалены пергаментом. На стенах висели карты, генеалогические древа и списки магистратов. В воздухе плавала пыль, и Тит чихнул.

Клавдию исполнилось пятьдесят восемь, но выглядел он старше. Пурпурная тога сидела на нем кое-как, словно он старик, который не в силах следить за собой и не имеет возможности нанять помощников. Чуть выше груди темнело влажное пятно: на глазах Тита Клавдий ухватил материю пальцами и вытер ею слюну, бежавшую с угла рта. Император раздраженно и встревоженно рылся в свитках, что-то выискивая; затем наконец взглянул на гостя:

– Мне нужно авгурство, Тит.

– Конечно, Цезарь. – (Клавдий предпочитал этот титул «господину».) – Что за дело?

– Дело? – Клавдий поднес ко рту кулак и издал странный звук. – Дело в решении, которое я д-д-должен принять.

– Можешь выразиться яснее?

– Нет, не сейчас. Но скажу одно: кто-то умрет, Т-тит. Если я ошибусь, люди погибнут ни за что. Или я. Могу умереть я! – Клавдий вцепился в трабею Тита, и тот увидел в глазах дяди такой же страх, как в день убийства Калигулы.

– Конечно, многие уже погибли – из-за нее. Из-за того, что я, старый дурак, верил всем ее словам. Полибий, с которым я провел здесь множество счастливых часов за чтением редких к-к-книг, о которых никто, кроме нас двоих, слыхом не слыхивал… и мой верный друг Азиатик, которого я освободил бы от обвинения в измене, не вмешайся она… и юный Гней Помпей, последний отпрыск триумвира, заколотый в собственной постели в объятиях м-м-мальчика… все мертвы, потому что она желала их смерти! А когда я думаю о родственниках и старых друзьях, которых отправил в ссылку из-за ее интриг… о, Тит, счастливый ты человек, поскольку ни разу не встал у нее на пути!

У Тита пересохло в горле, но он кивнул.

– Но прежде чем я скажу еще хоть слово, мне нужны ауспиции. Я боюсь сам совершать авгурство.

– Но я так и не понимаю задачи, – возразил Тит.

– И не надо. Боги знают, что у меня на уме. Им известны мои намерения. Ты просто спроси, одобряют ли они их: да или нет. Идем, проведем церемонию в саду. На севере в небе есть просвет.

Клавдий встал сзади, и Тит наметил посохом участок неба. В течение томительно долгих и напряженных минут оба молчали и всматривались ввысь, пока не появились два воробья, летящие справа налево. Тит собрался объявить ауспицию отрицательной, когда вдруг ястреб, невесть откуда взявшийся, спикировал и схватил одну пташку. С добычей он устремился в одну сторону, уцелевший воробей – в другую. Одинокое перо, слетевшее с опустевшего неба, упало далеко в саду.

За спиной Тита Клавдий шумно втянул воздух.

– Знамение, бесспорно, благоприятное! Ты согласен?

У Тита гулко стучало сердце.

– Да, – произнес он наконец. – Боги одобряют твои действия. Что ты собрался сделать, Цезарь?

Тит вздрогнул, ощутив на плече руку дяди. Клавдий как будто не заметил его испуга.

– Хвала богам за Пинариев! Я всегда мог открыться твоему отцу, и, хотя боги забрали его у меня, они взамен прислали тебя.

Клавдий заковылял через сад и подобрал перо, закряхтев при наклоне. На пере виднелись кровавые крапины.

– Я многие годы был глупцом, позволяя Мессалине наставлять мне рога. Я слушал все ее лживые россказни, принимал коварные отговорки, доверял ей, а не тем, кто пытался меня предостеречь. Но теперь наконец всплыла п-п-правда, и она горше любых наветов. Мессалина – настоящая шлюха. Под вымышленным именем она содержала дом на Эсквилине, который превратила в б-бордель, устраивая знатным женщинам свидания с их любовниками, закатывая всевозможные оргии. Говорят, она собрала субурских проституток и устроила с-с-состязание: кто, мол, ублажит за ночь больше клиентов – и победила в нем! Ты только представь: императорская жена б-б-брала деньги за соитие, удовлетворяя любого желающего, одного за другим! Что сказал бы мой двоюродный дед? – Клавдий повернулся к племяннику, но тот не нашелся с ответом. – Вижу, ты слишком потрясен, чтобы говорить, Тит. Уверен, твою ярость не выразить никакими словами. Да и чем ты меня утешишь? Но я еще не сказал тебе худшего. Мессалина вступила в б-бигамный брак с консулом Гаем Силием. Они даже провели церемонию со свидетелями, как для законного сою за, благословленного богами. Полагаю, дальше они собирались инсценировать мои похороны!

Тит наконец обрел дар речи:

– Но, Цезарь, откуда ты все узнал?

Клавдий ответил то же, что Хризанта.

– Рабы разболтали, – сказал он. – И в-в-вольные, под пыткой.

– А Мессалина знает, что раскрыта?

– Ее предупредил раб. Она сбежала к себе в дом в Лукулловых садах – любовное гнездышко, доставшееся ей после смерти Азиатика, когда она убедила меня казнить несчастного. Преторианцы окружили район. Она ждет своей участи.

– Гай Силий?

– Мертв, пал от собственной руки.

– А… другие любовники?

– Да, любовники. Многие и многие! – Клавдий играл воробьиным пером, пропуская его меж пальцев и ероша пух. Затем вытер птичью кровь с ладони о тогу, и пурпурная шерсть поглотила капельки без следа. – Идем, Тит. Мне нужен рядом хотя бы один ч-ч-человек, которому я могу доверять.

* * *

Любовники один за другим представали перед Клавдием, произнося признания и получая приговор.

Клавдий восседал на подобии трона, установленном на возвышении. По бокам от него и по всему залу разместились преторианские гвардейцы. Тит находился на постаменте подле Клавдия и по соседству с огромным преторианцем, от которого несло чесноком. Врачи утверждали, что чеснок придает сил, и, судя по мускулам стража, не ошиблись.

За происходящим надзирал Нарцисс, самый доверенный вольноотпущенник Клавдия: имперский бюрократ до мозга костей, придирчивый к своей внешности, сварливый с подчиненными и угодливый, но настойчивый перед господином. Когда в зал вводили очередного обвиняемого, именно Нарцисс зачитывал обвинение и вел допрос.

Одни мужчины сетовали на шантаж со стороны Мессалины. Другие откровенно признавали, что искали утех. Кто-то молил о пощаде, кто-то просто молчал. Разницы не было; ко гда наступало время Нарциссу спросить императора о решении, Клавдий смотрел каждому в глаза и объявлял: «В-в-виновен!»

Большинство осужденных являлись свободными гражданами и обладали правом умереть через обезглавливание – самый быстрый, достойный и наименее болезненный вид казни. Но нашлось и несколько уроженцев других стран, которые могли рассчитывать только на забивание до смерти, удавку или растерзание дикими зверями. Попадались среди виновных даже рабы, большей частью из императорского дома, но были и те, что принадлежали посторонним. Последним не поставили в вину прелюбодеяние, ибо сама идея о том, что чужой раб мог совокупляться с женой императора, казалась слишком возмутительной для рассмотрения; в итоге Нарцисс обвинил их в сговоре с Мессалиной и содействии в сокрытии ее распутства. Их ожидало распятие на кресте. «Они умрут подобно так называемому богу Кезона», – подумал Тит, машинально потянулся к груди и пожалел, что не может защититься фасинумом.

Число любовников Мессалины поражало, и бесконечное повторение процедуры вгоняло в ступор. Тит и рад был бы уйти, но ему ничего не оставалось, кроме как смотреть и слушать. Дядя уготовил ему роль немого свидетеля испытания, почти столь же мучительного для Клавдия, как и для подсудимых.

Или же Клавдий затеял с племянником жестокую игру? Если Нарцисс и его присные разоблачили связь Мессалины со всеми присутствующими мужчинами, почему они пропустили Тита? Он ждал, что Нарцисс вот-вот назовет его имя и лапы провонявшего чесноком гвардейца повергнут его ниц перед императором, чтобы молить о прощении.

Способен ли Клавдий на такое коварство? Казалось, с возрастом он поглупел, но это могло быть и уловкой изощренного ума. Тит покосился на родственника, который снова утирал нитку слюны, и попытался представить его не опечаленным глупцом, каким он выглядел, а ловким манипулятором. Клавдий не только пережил практически всех в своем семействе, но и выбился в императоры. Чем объяснялась его живучесть – слепым везением или тщательным расчетом?

Но если слепота Клавдия и нуждалась в подтверждении, то таковым, бесспорно, явилось нынешнее зрелище, по ходу которого любовники один за другим доказывали неосведомленность обманутого мужа.

Нарцисс выкрикнул имя следующего подсудимого:

– Мнестер! Привести Мнестера!

У Тита упало сердце. Клавдий издал стон.

Золотистые волосы грека торчали клоками; он был одет в одну короткую нательную тунику без рукавов, словно его подняли с постели. Расширенными от страха глазами он огляделся. Тит сделал пару шагов назад и в сторону, укрывшись, насколько мог, за здоровенным преторианцем. Заметил ли его Мнестер? Тит решил, что нет. Он затаил дыхание.

Нарцисс прочел обвинение: многочисленные случаи прелюбодейства с императорской женой и участие в преступном сговоре с целью убийства императора.

Клавдий был готов разрыдаться.

– Мнестер, к-к-как ты мог?

– Но, Цезарь, ты сам приказал мне ей подчиняться.

Клавдий смешался:

– Я?

– Ты не помнишь? Я противился Мессалине и умолял тебя заступиться, но ты велел мне исполнять любые ее приказания, вплоть до самого позорного. Ты сам сказал: «Делай все, о чем она попросит». И видишь воочию, как я в итоге пострадал! – Шатаясь, Мнестер шагнул вперед и пал на колени.

Тит вздрогнул, ибо внезапно оказался в поле зрения актера, но тот опустил лицо и отвел взгляд, снимая через голову тунику. Он был без набедренной повязки. Обнаженный, простерся он перед императором, показывая отметины от порки на широкой спине.

Мнестер снова заговорил через душившие его рыдания:

– Видишь, Цезарь, как она обращалась со мной? Я много раз хотел явиться к тебе и пожаловаться, но слишком боялся. Боялся за собственную жизнь, Цезарь!

В последний раз, когда Тит видел актера обнаженным, тот не выглядел сильно испуганным и принимал активное участие в происходящем. Но все же сердце Тита дрогнуло, хоть он и прозревал сквозь ложь. Мнестер был превосходным актером, а сегодняшнее представление стало главным в его жизни. Слезы, струившиеся из глаз, были такими же подлинными, как ярко-алые полосы на мускулистой спине.

Клавдий пришел в смятение. Он прикрыл рукой рот и замотал головой. Глаза заблестели от слез.

Мнестер поднял взгляд, и Тит увидел, что в греке зажглась надежда.

– Прошу тебя, Цезарь! Меня унижали, били, превратили в игрушку для женщины, которая властвовала над моими жизнью и смертью. Молю тебя, сжалься надо мной! Изгони из Рима, отправь в пустыню, но сохрани жизнь!

– Она использовала тебя так же, как меня, – выдавил Клавдий.

Тит искоса взглянул на дядю и увидел, что тот совершенно обезумел от спектакля. Тит оценил контраст между двумя мужчинами: стареющий сгорбленный император восторженно взирал на Мнестера, будто прекрасная фигура, распростертая перед ним, служила идеализированным воплощением его личного горя. Не в том ли вершина актерского мастерства?

Тит попятился дальше, прячась за преторианца, но не укрылся от Мнестера. Тот глянул лишь вскользь, но Тит не сомневался, что Мнестер узнал его. В глазах актера он прочел роковой приговор для себя. Грек начал поднимать руку, словно для обвиняющего жеста. Пол под Титом покачнулся. К лицу прилил жар, сердце бешено колотилось.

– Помни об ауспициях! – шепнул Тит императору.

Клавдий дернул головой:

– Что такое?

– Помни об ауспициях, Цезарь. Боги требуют правосудия.

Клавдий медленно кивнул. Он подозвал Нарцисса и что-то сказал ему на ухо. Доверенный вольноотпущенник пересек зал и заговорил со стоявшим у двери преторианцем.

Мнестер остался на полу, по-прежнему заливаясь слезами, но со слабым подобием кривой улыбки. Его лицо напоминало актерскую маску в конце трагедии, когда исполнитель истощен игрой и все еще погружен в катарсис, но уже готов сорвать овацию. Грек решил, что вымолил прощение.

В следующий миг он осознал свою ошибку. Преторианцы окружили его. Один извлек железный стержень с петлей из полоски кожи. Двое гвардейцев придержали Мнестера, чтобы не вырвался; удавку накинули через голову на шею. Два поворота стержня – и петля затянулась. Лицо Мнестера покраснело, затем полиловело. Глаза вылезли из орбит. Из носа потекла слизь. Язык вывалился. Единственный звук, вырвавшийся из глотки, прозвучал диссонансом, словно пискнула мышь.

Человек с удавкой произвел еще один полный поворот стержня. Все тело Мнестера свело настолько сильной судорогой, что преторианцы еле удержали его. Затем грек обмяк.

Труп выволокли из помещения. Нарцисс кликнул раба, чтобы тот вытер пол в том месте, где Мнестер опорожнил мочевой пузырь. В качестве тряпки тот воспользовался туникой казненного.

– Еще о-остались? – глухо осведомился Клавдий.

– Да, – ответил Нарцисс. – Несколько человек.

Клавдий помотал головой:

– На сегодня хватит. Я устал. И голоден.

– Как пожелаешь, Цезарь. Я распоряжусь об обеде.

– Со м-мной обедает племянник Пинарий.

Тит подавил стон и предложил:

– Если ты хочешь побыть один…

– О нет, я настаиваю. Беги, Нарцисс. Мы догоним. – Он повернулся к Титу. – Спасибо, племянник.

– За что?

– Ты помог мне сохранить присутствие духа. Я чуть его не лишился. Мнестера следовало п-п-покарать.

– И все же, Цезарь, тебе незачем лицезреть столь неприятные вещи.

– Разве? Мнестер предал меня. Он заслужил с-с-смерть. Но его игра много лет доставляла мне величайшее наслаждение. Я был обязан ему и не мог не взглянуть на последний спектакль.

* * *

За обедом Тит оказался единственным гостем. Он мало говорил. Тишину разбавлял Клавдий, который перескакивал с пятого на десятое: то рассуждал о ситуации в Британии – вроде бы завоеванной, но все еще не усмиренной военачальником Веспасианом, – то изливал свой гнев на евреев и проблемы, причиненные их религиозным фанатизмом не только на родине, но в Риме, Александрии и прочих городах, где собирались заметные группы иудеев.

Казалось, Клавдий полностью отрешился от событий дня. Тит же только о них и думал. Частично он по-прежнему готовился к какому-нибудь ужасному сюрпризу.

Перед мысленным взором стояла предсмертная гримаса Мнестера. Сохранили бы ему жизнь, если бы Тит промолчал? Но ведь он просто напомнил Клавдию об ауспициях. Откуда эта потребность в самооправдании? Ради личной выгоды Клавдием манипулировали все. Тит лишь чуть-чуть подтолкнул его для спасения собственной жизни.

Нарцисс объявил, что прибыл гонец с известиями о Мессалине.

– Да, где она? – спросил Клавдий чуть заплетающимся от вина языком. – Почему ее н-н-нет на обеде?

У Тита засосало под ложечкой.

Клавдий продолжил трапезу. Обгладывая куриную ножку, он произнес:

– Ну же, Нарцисс?

– Мессалина мертва, Цезарь.

Клавдий с непонимающим видом сел на ложе. Несколько раз моргнул, дернул головой, повел плечами. Потянулся за чашей, отпил еще вина. Снова взялся за цыпленка.

Нарцисс ждал, готовый к расспросам. Клавдий безмолвствовал. В конце концов Нарцисс откашлялся и доложил подробности:

– Твои люди окружили ее покои в Лукулловых садах. Рабы не оказали сопротивления. Мессалине дали нож и предоставили возможность покончить с собой. Она заявила, что так и поступит, но ей не хватило мужества. Когда ее одолели сомнения, один из преторианцев забрал нож и докончил дело.

Мессалина зарезана! Такой исход не укладывался у Тита в голове.

Клавдий долго жевал последний кусок, глядя вдаль.

– Будут ли у Цезаря дальнейшие распоряжения? – спросил Нарцисс.

– Распоряжения? Да, вели м-м-мальчику подать еще вина. – Император повернулся к Титу. – Ты славный человек, племянник. Тот, кому я могу доверять! Знаешь, я сделаю тебя сенатором. Ведь был же им твой дед? Сегодня мы лишились нескольких сенаторов, им нужно найти замену. Как ты на это смотришь? – Клавдий глубокомысленно кивнул. – Я произведу тебя в сенаторы с одним условием: если я еще хоть раз п-п-подумаю о браке, ты меня остановишь. Вынесешь вопрос на голосование и вышвырнешь меня из дворца. Пусть я хоть заикнусь о женитьбе, д-даю тебе и остальным сенатором разрешение убить меня на месте, избавив старого дурака от страданий!

* * *

После обеда Клавдий пожелал Титу доброй ночи и удалился.

Тот же посыльный, что доставил Пинария к императору, явился проводить его наружу. Они прошли через зал, где Тит ждал вызова. Что-то здесь изменилось.

– Статуи, – произнес Тит. – Где они?

– Какие статуи? – спросил посыльный, потупившись.

– Мессалины и Мнестера.

– Не припомню таких изваяний, – заявил тот.

– Но ты же сам рассказал, как расплавили монеты Калигулы…

Посыльный пожал плечами и ускорил шаг.

Исчезли даже постаменты, а зеленый мраморный пол отполировали так, что не осталось и следа. Изображения Мессалины и Мнестера сгинули, будто никогда не существовали.

51 год от Р. Х.

Для середины децембера погода была мягкой. Толпа сановников и императорских домочадцев выстроилась на Палатине по периметру Авгуратория. Поводом послужил четырнадцатый день рождения молодого Нерона, сына Агриппины, внука Германика, праправнука Августа и внучатого племянника, а ныне приемного сына Клавдия. Тит Пинарий тоже был здесь, с литуусом в руке и в трабее вместо сенаторского одеяния с пурпурной каймой. Ему предстояло осуществить авгурство для отрока, который сегодня наденет тогу и войдет в зрелый возраст.

Хризанта, неизменно прекрасная, находилась среди гостей и чувствовала себя лишь чуточку неуютно в обществе коренных римлянок-матрон, которые неизменно видели в ней александрийку. Свое внимание она в основном посвящала сыну Луцию, которому исполнилось четыре, и Тит счел малыша достаточно взрослым и воспитанным, чтобы присутствовать на церемонии и наблюдать за работой отца.

В ожидании вызова Тит оглядел толпу. Шикарными нарядами щеголяли многие женщины, но никто не выделялся сильнее матери Нерона. Тридцатишестилетняя Агриппина сохранила удивительную привлекательность. Густые волосы разделял прямой пробор; длинные локоны струились лентами, перехваченные на затылке пурпурно-золотой тесьмой. Стола, сотканная из разноцветной пряжи, состояла из множества слоев и складок. Лучистая улыбка открывала чуть выступающие клыки, что многие считали признаком везения. И действительно, в последние годы Фортуна явно благоволила Агриппине.

Вопреки обету никогда не жениться вновь после унижения Мессалиной, Клавдий почти немедленно вступил в брак с Агриппиной. Казалось, жизнь вдовца была бы неполной без волевой и красивой манипуляторши. Выбор Клавдия вызвал скандал, поскольку брак дяди с племянницей почитался инцестом. Чтобы успокоить массы, ожидающие некоего сверхъестественного бедствия, Клавдий призвал Пинария поискать знамений и прецедентов в пользу брака с Агриппиной, и Тит по виновался. Агриппина была благодарна ему за услугу. Последним доказательством ее расположения была престижная роль Тита в сегодняшнем торжестве.

Хотя удача не всегда улыбалась Агриппине – безвременная кончина родителей, унизительная ссылка при Калигуле, потеря двух мужей, – женщина стойко перенесла все испытания и вышла из них с триумфом. Она переиграла даже злокозненную Мессалину, ибо большинство людей сошлось во мнении, что именно Агриппина с сыном оказались в опасности из-за ее зависти, а не наоборот. Рассказывали, будто Мессалина однажды подослала человека умертвить Нерона в колыбели, но убийцу испугала змея в кроватке младенца – на самом деле змеиная шкурка, положенная туда умной и бдительной матерью. Агриппина стала ярчайшей представительницей женского общества Рима. Она пережила все невзгоды, а брак с дядей Клавдием сделал ее самой могущественной женщиной в городе.

Присутствовал и Британник, девятилетний сын Клавдия и Мессалины. Его нарядили в старомодную тунику с длинным рукавом, какую еще носили многие мальчики-патриции. Волосы были длинные и всклокоченные. Он казался несколько застенчивым и скованным и следил за происходящим косыми хмурыми взглядами. «В кого он вырастет?» – подумал Тит, пытаясь представить сочетание, порожденное разительно не похожими родителями. Как жил отрок последние три года, после ужасной смерти опозоренной матери? Когда-то Клавдий был любящим отцом, но Титу казалось, что теперь он пренебрегает сыном. Британник, несомненно, напоминал Клавдию о Мессалине. Что испытывает император к сыну, который похож на женщину, выставившую его самого глупцом и умерщвленную по его приказу?

Агриппина откровенно недолюбливала Британника. Она не только убедила Клавдия усыновить Нерона и поставить его первым в очереди на трон, но и устроила так, чтобы сына признали взрослым на целый год раньше положенного – обычно юноши облачались в тогу между пятнадцатым и семнадцатым годами жизни. Благодаря такой уловке Нерон мог сразу приступить к накоплению почестей и наград общественной карьеры. Агриппина явно торопилась возвысить сына, но для скорейшего продвижения Нерона существовала и веская политическая причина. Поскольку у Клавдия не было взрослого наследника, потенциальные соперники могли вдохновиться на заговор против него. А если Клавдий умрет, осиротевший Британник окажется под ударом, тогда как Нерон уже созрел для правления, тем паче что за ним стоит мать. Преимуществом являлось и прямое родство Нерона с Божественным Августом.

Но юный Британник, при всей его заброшенности, не был одинок. С ним находился постоянный спутник примерно на год старше: Тит Флавий Веспасиан, сын полководца с тем же именем. Тит вырос бок о бок с ребенком Клавдия под присмотром тех же учителей и спортивных тренеров. Его ясная улыбка и общительность являли контраст с замкнутым, скрытным нравом Британника.

Присутствовал и Веспасиан-старший с женой, державшей на руках новорожденного сына. Годами за сорок, Веспасиан являлся ветераном тридцати сражений в недавно завоеванной Британской провинции. Победы принесли ему триумф, в ходе которого маленький Тит ехал с отцом в колеснице; полководца удостоили консульства – высшей должности, о какой мог мечтать гражданин. С крупным носом, мохнатыми бровями и слишком маленьким для мясистого лица ртом, Веспасиан не был красив; на лице у него застыло выражение человека, страдающего запором. Начало семейному состоянию Флавиев положил отец, сборщик податей в Азии, но в прочих смыслах род ничем не выделялся. За глаза члены императорского двора сетовали на грубые манеры Веспасиана и его чудовищно неуклюжее восхождение по карьерной лестнице. Тит Пинарий беседовал с ним несколько раз, и Веспасиан показался ему прямолинейным и простым человеком, военным до мозга костей. Присутствие на подобной церемонии его двухмесячного младенца выглядело неуместным, но полководцу явно хотелось похвастаться чадом. Всем, кто здоровался, он настойчиво представлял «новейшее пополнение рода Флавиев, малютку Домициана».

Взгляд Тита вернулся к юнцу, надевающему тогу зрелости. Он счел Нерона вполне милым и удивительно собранным для столь юного возраста. В свои четырнадцать юноша слыл знатоком скульптуры и живописи, писал стихи и любил лошадей. Он был высок, но нескладен. Детская туника с длинным рукавом выставляла толстую шею Нерона, кряжистое туловище и костлявые ноги в невыгодном свете; в пурпурно-золотой тоге он выглядел куда лучше. Светлые волосы блестели на солнце; мерцающие, широко раскрытые глаза вбирали зрелище. Нерону нравилось находиться в центре внимания.

Рядом с ним стоял приемный отец. Клавдий казался немощным, как никогда. Бедняга так и не оправился с тех пор, когда вскрылось двоемужество Мессалины, за чем последовала кровавая баня. Тита все еще пробирал озноб при воспоминании, как Клавдий ждал Мессалину к обеду в тот самый вечер, уже распорядившись о ее убийстве. А на следующее утро Клавдий разослал кое-кому из казненных приглашения сыграть в кости и после жаловался, что никто не явился. Он направил вслед раздраженные письма, где называл обидчиков лежебоками и лентяями. «Вот сони», – ворчал он, позабыв, что они уснули вечным сном по его приказу.

С другой стороны от Нерона стоял его наставник Луций Анней Сенека, бородатый мужчина за сорок в сенаторской тоге с пурпурной каймой. Сенека считался заслуженным литератором, прославившимся многими книгами и пьесами. Мессалина уговорила Клавдия сослать его, но Агриппина вернула ко двору, обязав Сенеку дать Нерону самое утонченное образование.

Церемония началась. Когда настало время получить ауспиции, все взоры устремились к Титу. Он произнес короткую речь о субъекте авгурства, полное имя которого после усыновления императором звучало так: Нерон Клавдий Цезарь Друз Германик.

– Как многим из вас известно, имя Нерон происходит от старого сабинянского слова, означающего «сильный и доблестный», и видевшие конное выступление юноши с оружием на Троянском шествии знают, насколько он достоин подобных эпитетов, – провозгласил Тит.

Одобрительные аплодисменты, раздавшиеся в ответ на его изящное высказывание, были прерваны внезапным плачем младенца Флавиев. Тит нахмурился. Ребенок голосил все громче, пока в конце концов мать не унесла маленького Домициана прочь. Веспасиан, ничуть не смущенный происшествием, на прощание лишь шутливо погрозил малышу пальцем.

Тит звучно откашлялся и продолжил церемонию авгурства.

Он выделил литуусом небесный сегмент. В середине зимы, когда птиц в Риме мало, наблюдение могло занять время, и требовалось терпение, но Тит почти сразу увидел пару стервятников. Они были очень далеко и кружили над частным ипподромом, который Калигула построил для себя на Ватиканском холме за Тибром. Тит выждал, надеясь увидеть больше знамений, но потом решил, что с толпы довольно. Он объявил о получении надежных ауспиций и весьма благоприятном их характере. В действительности предсказание вышло лишь умеренно хорошим, почти неопределенным. Стоявший рядом Клавдий все понял бы, если б смотрел, но Тит, оглянувшись, обнаружил, что император уставился в землю.

Прозвучали другие речи, после чего Нерона призвали пройтись перед собранием в тоге. Он промаршировал с почти комичной напыщенностью. («Кривляка!» – вспомнил Тит насмешливые слова Мессалины.) Однако никто не улыбался, хотя Титу показалось, что усмехнулся Веспасиан, – впрочем, по лицу жертвы вечного запора судить трудно. Наконец общество удалилось на пир в резиденцию императора, пройдя мимо доспехов Божественного Августа в переднем дворе и древних лавровых деревьев, что росли с обеих сторон массивных бронзовых дверей.

– Сколько же императору лет? – спросила у Тита Хризанта, когда они устроились на ложах и им подали первое блюдо: оливки, фаршированные анчоусами. Супруга Пинария вовсю глазела через залу на Клавдия, который разделил ложе с Агриппиной.

Тит прикинул в уме:

– По-моему, шестьдесят один. А что?

– Десять лет назад, когда мы впервые прибыли в Рим, я уже считала его стариком, но он держался куда живее. Помнишь, с каким волнением он показывал город? А сейчас увял, точно дерево с подрубленными корнями, которое вот-вот рухнет.

– Пьянство не идет ему на пользу, – заметил Тит, следя за тем, как мальчик-слуга заново наполняет чашу императора. Хризанта права. Дядя плох, как никогда. То ли дело Агриппина! Она поистине искрометна – улыбается, смеется и, судя по хохоту окружающих, развлекает всех в зоне слышимости весьма остроумным анекдотом. Нерон, полулежавший рядом, с обожанием взирал на мать.

Пока Тит наблюдал за царственной четой, Агриппина подала Нерону знак. Повинуясь приказу, юноша отвел пурпурную тогу и обнажил правую руку. Его бицепс, словно змея, охватывал золотой браслет. Слушатели Агриппины закивали и одобрительно загудели.

– О чем они? – спросил Тит.

– Он хвастается змеиным браслетом, – объяснила Хризанта. – Такие сейчас у половины городских детей, хотя и не из цельного золота. Внутри находится та самая змеиная шкурка, отпугнувшая убийцу, подосланного Мессалиной к Нерону-младенцу. Он носит браслет в знак благодарности и преданности матери, и говорят, будто шкурка хранит Нерона до сих пор. Не завести ли нам такой же для крошки Луция? – Их сын находился в соседней комнате с нянькой, где ел с другими детьми.

– Может быть, – произнес Тит, хотя подумал, что родовой фасинум лучше подошел бы в качестве талисмана для сына. Почему он позволил Кезону забрать подвес? Мысль о брате вызывала зубовный скрежет, и Тит выкинул ее из головы, чтобы не омрачать столь радостное событие.

Трапеза продолжалась, вино лилось рекой, и гости начали бродить по зале, останавливаясь для беседы или возлегая небольшими компаниями. Тит подошел к ложу Нерона. Агриппина, как и Сенека, стояла рядом. Бок о бок с Сенекой находилась женщина вдвое моложе: его жена Помпея Паулина.

– Я сказала Сенеке: учи моего сына какой угодно поэтике, риторике и истории, но только не философии! – говорила Агриппина. – Все эти понятия о Фатуме, свободной воле и призрачной природе реальности, быть может, забавны для людей, которым больше не о чем подумать, но только навредят моему сыну, который должен приготовиться принять столь тяжелое бремя ответственности.

– Верно, – ответил Сенека. В изгнании он отпустил бороду и сохранил ее по возвращении, благодаря чему выглядел больше философом, чем сенатором. – Поэзия дарует утешение могущественным…

– А философия – бессильным? – подхватил Тит.

– Приветствую тебя, Тит Пинарий, – улыбнулся Сенека. – Хотя, полагаю, теперь к тебе следует обращаться «сенатор Пинарий».

– Или называй его авгуром; это особое призвание Пинария, и сегодня он действовал отлично, – сказала Агриппина. – Но прошу извинить, меня ждет другое дело. Будет представление, а мне сказали, что не хватает флейтиста и танцовщицы.

Тит проводил императрицу взглядом, после чего повернулся к Сенеке и его жене:

– Кстати, о представлении: правда ли, что Нерон исполнит песню, которую специально сочинил по случаю?

– Конечно нет! – Сенека состроил гримасу. – Песню Нерон, разумеется, сочинил, это размышление о добродетелях его прапрадеда, Божественного Августа, вполне приличествующее поводу. Но петь будет молодой вольноотпущенник, грамотный исполнитель.

– Значит, Нерон – плохой певец?

Сенека и его молодая жена переглянулись. Ученый взял Паулину в жены совсем юной, и она разделила с ним изгнание. Говорили, что он, не имея других учеников, наставлял жену в философии. Несмотря на возраст, Паулина, вероятно, была самой просвещенной женщиной в Риме.

– У Нерона… недурной голос, – ответила Паулина, явно проявив великодушие.

– Но его певческий дар не имеет значения, – добавил Сенека. – Императорскому сыну негоже выступать перед публикой, точно простому исполнителю. Сама идея вульгарна.

– Тогда, наверное, я никогда не наслажусь пением Нерона, – сказал Тит. – Но все же мне не терпится услышать его сочинение. В таком деле не найти учителя лучше тебя. Недавно я был на чтении твоей пьесы об Эдипе. Какой могучий язык! Какие незабываемые образы!

– Благодарю тебя, сенатор Пинарий! – просиял Сенека. – Нерон тоже оценил мой опус. У сына императрицы весьма утонченный вкус. Но юноша по-прежнему нуждается в руководстве, когда речь заходит о… благопристойности. Представь себе: мальчик хотел читать за Эдипа. Сын императора в роли кровосмесителя-отцеубийцы! Я попытался объяснить ему, что правители попросту не бывают актерами, но он все равно твердит об участии в новой пьесе, над которой я работаю. Она о Фиесте. Я надеюсь закончить ее к торжествам по случаю избрания Нерона в консулы.

– Разве консулу не должно исполниться как минимум двадцать лет?

– Да, но закон не запрещает избираться в четырнадцать и наслаждаться консульскими привилегиями до двадцати. Ведь мы вправе рассчитывать на твой голос, сенатор Пинарий, при ратификации избрания?

Тит кивнул, уступая скользкой правовой логике. В конце концов, Сенека не просто философ, но и политик.

– Так или иначе, – продолжил ученый, – заверяю тебя, что при исполнении пьесы по торжественному случаю новый консул будет находиться среди зрителей, а не на сцене.

Тит снова кивнул:

– О Фиесте, ты говоришь? Не тот ли это греческий царь, которого обманом заставили пожрать собственных сыновей?

Сенека собрался впиться зубами в сладкий пирог, но повременил.

– Да. Брат Фиеста, царь Атрей, приготовил из мальчиков яства, скормил их ничего не подозревающему отцу, а потом показал несчастному головы сыновей. Но Фиест страшно и отомстил.

– Как всегда и бывает в греческих историях, – добавила Паулина, послав Титу лукавый взгляд. – Говорят, Фиест и Атрей были близнецами. У тебя ведь есть брат-близнец, сенатор Пинарий?

Тит посмурнел. После длительного забвения ему напомнили о Кезоне дважды за час. Он сменил тему и снова заговорил о труде Сенеки:

– Истории Эдипа и Фиеста очень мрачны.

– Я черпаю вдохновение из старых греческих пьес, особенно Еврипида. Несмотря на древность предмета, его взгляды примечательно современны; мрак и насилие в его творениях перекликаются с жизнью нынешнего Рима. Опять же мой личный опыт, в котором не обошлось без невзгод. Нездоровые подозрения побудили Калигулу преждевременно удалить меня от дел. При Клавдии я вернулся в фавор, а после вновь отправился в изгнание на восемь лет благодаря интригам Мессалины. И вот стараниями Агриппины я снова здесь, обласканный в самом сердце императорского дома. Агриппина – мой «бог из машины», моя Афина, которая появляется в ключевой момент пьесы: нисходит с небес, чтобы восстановить гармонию космоса.

– Значит, императрица – твоя муза?

– Моя спасительница – безусловно. – Сенека склонил голову набок. – И еще есть, конечно, сны.

– Сны?

– Как источник вдохновения. Ты видишь сны, Тит Пинарий?

– Вряд ли, – пожал плечами тот.

– Возможно, это благословение. Мои сновидения очень натуральны, полны шума, насилия и крови – громче, ярче и страшнее всего, что случается в реальном мире. Иногда я их едва выношу. Просыпаюсь в холодном поту, потом тянусь за восковой табличкой в изголовье и набрасываю сцену – слепой ли Эдип склонился над телом матери, или Фиест разевает рот при виде отрубленных голов сыновей. – Тут Сенека изогнул бровь. – А знаешь, я только что припомнил сон. Прежде забыл и не думал о нем до сего момента. Он приснился мне в ночь после того, как Клавдий оказал мне честь, сделав воспитателем Нерона. Странно: забудешь сон напрочь – и вдруг он всплывает. Мне снилось, что я нахожусь в императорском доме, в этом самом зале, и готовлюсь к первому занятию, но вот ученик поворачивается лицом – и это Калигула! Какое потрясение! И какая бессмыслица, ведь Нерон совершенно не похож на своего дядю. Калигула – мужлан, вояка и вряд ли получил хоть какое-то образование, тогда как Нерон любит учиться. – Сенека содрогнулся. – Тебе приходилось встречаться с Калигулой лицом к лицу?

– Только однажды, – признался Тит.

– Счастливец!

К ним подошел Веспасиан. С ним была жена Домицилла, несшая младенца Домициана, который успел успокоиться. Паулина отошла от мужа взглянуть на дитя.

– О покойном Калигуле толкуете? – спросил Веспасиан.

Сенека посмотрел на полководца свысока.

– Да, я рассказывал сенатору Пинарию о…

– Кто ж не расскажет чего-нибудь о Калигуле? – отозвался Веспасиан, скорее привыкший говорить, нежели слушать. – Наверное, моя история еще безобидна по сравнению с большинством. Калигула был императором, мне исполнилось не больше тридцати, это точно, потому что мой Тит только народился, а меня как раз избрали эдилом. В числе прочих обязанностей мне вменялось содержать город в чистоте. Я думал, что неплохо справляюсь, пока однажды Калигула не вызвал меня на проселочную дорогу по ту сторону Авентина – не мощеную, учтите, а узкую грязную тропку за какими-то складами. Император спросил, почему улица такая грязная. «Потому что она из грязи?» – предположил я. – Веспасиан расхохотался. – Калигуле смешно не было. Он пришел в бешенство. Клянусь Геркулесом, я чудом не лишился головы на том самом месте! Он приказал своим ликторам набрать полные горсти грязи и натолкать мне в тогу, и я весь покрылся землей, едва не лопался от нее, как винный мех. Калигула смеялся, пока не хлынули слезы, после чего ушел. А потом, знаете ли, гадалка сказала, что это доброе знамение, поскольку самую что ни на есть родную почву положили поближе к телу и под защиту тоги. Ха! Да только предсказатели все выставят в выгодном свете, с них станется – правда? – Он рассмеялся, затем осекся. – Ох, не обидел ли я авгура? – Он снова зашелся хохотом, еще более громким. – А вы, сенатор Пинарий, не знакомы с моим сыном Титом? Он только что был здесь со своим другом Британником – ага, вон они, веселятся с Нероном!

Мальчики и правда были невдалеке, но уже не смеялись. Что-то случилось. Лицо Нерона, обычно красноватое и с нечистой кожей, потемнело и исказилось от внезапной ярости. Он запустил винной чашей в Британника. Тот увернулся, и сосуд пролетел перед самым носом у Веспасиана. Младенец Домициан, испугавшись, снова расплакался.

Британник преувеличенно изобразил потрясение.

– Но, Луций Домиций! – воскликнул он, назвав Нерона именем, которое тот получил при рождении, а не приемным. – Я просто пожелал тебе счастливого дня…

– Называй меня правильно, отродье! – крикнул Нерон. Его звонкий голос разнесся по всему залу. Гости умолкли.

Британник вскинул брови:

– Как можно, брат мой старший? Авгур объяснил сегодня, что имя Нерон означает «сильный и доблестный», а ты, Луций Домиций, слаб и труслив.

Тит, друг Британника, подавил смешок.

– Лжешь, мелкий ублюдок! – рявкнул Нерон. – И что ты вообще здесь делаешь? Разве тебе не положено есть в другой зале, с детьми?

Агриппина подошла к мальчикам, чтобы прекратить скандал. Клавдий остался на ложе и вряд ли обратил внимание на происходящее.

Британник вышел, сопровождаемый небольшой свитой вольноотпущенников и слуг – остатками дворцовой клики Мессалины. Он шествовал с удивительным для девятилетнего достоинством.

Юный Тит взглянул на отца. Веспасиан кивнул, и мальчик удалился вслед за приятелем. Веспасиан покачал головой:

– Британник своенравен и строптив, весь в мать! Придется поговорить с ним. Может, сумею убедить его извиниться перед Нероном. Удалось же мне примирить в Британии кельтские племена! Авось и здесь получится.

Он отбыл с Домициллой и младенцем, заливающимся плачем.

Паулина вернулась на свое место рядом с мужем. К их компании присоединилась Агриппина:

– Что же мне делать с мальчишкой?

– Полагаю, ты говоришь о Британнике, – сказал Сенека. – Важнее другое: что делать с Нероном? Нельзя прилюдно называть императорского сына ублюдком. Так не годится.

Агриппина кивнула, но добавила:

– И тем не менее… о Британнике ползут слухи.

– Слухи? – не поняла Паулина.

Агриппина покосилась на Тита Пинария, словно решая, говорить ли при нем. Затем продолжила:

– Не о том, что он ублюдочное дитя, хотя нам известно, какой шлюхой была Мессалина. Нет: кое-кто считает, что Британник вообще не сын ни Мессалины, ни Клавдия. Будто бы их ребенок родился мертвым и Мессалина подложила в колыбель другого, стремясь дать императору наследника. И вот я спрашиваю вас: похож ли Британник на кого-нибудь из своих предполагаемых родителей?

– Ты хочешь сказать, что он подменыш? – Сенека фыркнул. – Такое бывает только в старых греческих комедиях.

– Когда подобное случается в реальной жизни, последствия далеки от комических. – Агриппина обратилась к Титу: – Сенатор Пинарий, я не скрываю, что ценю астрологию и плохо разбираюсь в авгурстве. Но мне хочется знать, не поможет ли здесь искусство предсказаний?

– Я не вполне тебя понимаю.

– Нельзя ли при помощи ауспиций установить подлинную личность конкретного ребенка? Твой опыт прорицания так велик, а Клавдий настолько уверен в тебе… – Агриппина вперила в него пристальный взор.

Титу сделалось неуютно, и он глянул на Клавдия. Тот обмяк на ложе и с отвисшей челюстью таращился на чашу с вином. Тогда Тит посмотрел на молодого Нерона, который уже оправился от истерики и заигрывал с какой-то юной гостьей. Клавдий олицетворял прошлое, Нерон – будущее. Похоже, Агриппина просит помощи Тита от лица юноши, который почти наверняка станет императором, и скорее раньше, чем позже. Главный и неизменный долг Тита – быть верным призванию авгура и стараться правильно толковать волю богов, но можно ли остаться таковым и одновременно угодить Агриппине?

– В установлении возможной подмены от традиционного авгурства может оказаться мало толку, – осторожно ответил Тит, – но существуют другие виды прорицательства, к которым следует привлечь внимание императора, интересующегося знамениями во всех их формах. Недавно дядя Клавдий поручил мне составить перечень всех знамений и чудес, что известны в Италии, и мы с ним регулярно обновляем список. Только вчера в Остии родился поросенок с ястребиными когтями. Такое событие наверняка является посланием богов. Изменчивая погода, пчелиные рои, подземный рокот, странные огни в небесах – каждый случай требует вдумчивого истолкования. У меня есть секретарь, который внимательно изучает записи о смертях в поисках необычной системы: например, в какой-нибудь день все умершие в Риме носят одинаковое первое имя. Обилие связей, которые начинаешь видеть, если ищешь, решительно поражает.

– Замечательно! – одобрила Агриппина. – Но как же без ошибки расшифровать все эти знаки?

Тит улыбнулся:

– Авгур начинает оценивать события в ходе учения, но здравость его суждений возрастает с опытом. Я много лет изучал проявления божественной воли. – Он посмотрел на Нерона, отмечая большую голову юноши и выпуклый лоб. – Скажи, осматривал ли Британника физиономист?

– Насколько я знаю – нет, – ответила Агриппина.

– Мне тоже об этом ничего не известно, – вторил ей Сенека.

– Это очень специализированная отрасль науки. Опираясь на принципы, изложенные Аристотелем и Пифагором, физиономисты изучают лицо и форму черепа на предмет особенностей, указывающих судьбу человека. Они занимаются в основном будущим, но не исключено, что могут узнать и прошлое. Если, как ты подозреваешь, в происхождении Британника есть нечто… предосудительное, то правду все-таки лучше донести до императора. Да, я полагаю, что первый шаг к установлению истины – пригласить физиономиста. Я знаю одного египтянина… ага, вот идет твой сын.

Нерон, достаточно очаровав юную гостью, подобрал складки своей пурпурно-золотой тоги и приблизился к ним.

– Братья! – небрежно бросил он, закатывая глаза и словно объясняя свою ссору с Британником. – Ведь у тебя есть брат? – осведомился он у Тита. – Сенека говорил мне, вы близнецы.

– Да, – вздохнул Тит. Опять ему напомнили о Кезоне.

– И совершенно одинаковые близнецы? – спросил Нерон. Любопытство юноши выглядело абсолютно невинным, но Тит все равно испытал раздражение.

– Внешне – да, по крайней мере, когда были моложе. В остальном мы настолько отличаемся, что впору счесть его… подменышем. – Тит глянул на Агриппину.

– А почему мы его никогда не видим? – не унимался Нерон. – Ты постоянно приходишь к императору в кабинет, а близнеца не видать.

– Мой брат… – Сомнительное поведение Кезона не впервые явилось причиной замешательства Тита, однако ему ни разу не удалось придумать достойное объяснение полному отходу брата не только от общественной жизни, но и от круга приличных людей. Кто в императорском доме поймет дикие верования и действия Кезона? Чем Титу оправдать его на сей раз? Объявить безумным? Пьянчугой? Калекой вследствие болезни?

– Мой брат…

– Христианин, – закончил за него Сенека.

Тит побледнел:

– Откуда ты знаешь?

– Наставнику императорского сына ведомо многое, сенатор Пинарий.

Агриппина нахмурилась:

– Как может римский патриций быть христианином? Я думала, это еврейская секта.

– Так оно и есть, – подтвердил Сенека. – Но здесь, в Риме, как и во многих других городах, иудеи склонили к своему культу и других. Преимущественно рабов, судя по всему. Христиане едва ли не чествуют их, и нетрудно понять привлекательность подобного культа для рабов низшего сорта: служение Христу становится очередным делом, которым они тайно занимаются за спинами хозяев. Но не все сектанты рабы. Как мне сказали, среди христиан есть и римские граждане. Они учат, что этот мир – ужасное место, в котором правят нечестивые; они вообще считают Рим и все, что с ним связано, воплощением зла, но также полагают, будто нашему миру скоро придет конец и он сменится другим, в котором оживет и будет вечно царствовать их мертвый бог. Если можно назвать подобные воззрения религией, то они идеально подходят обделенным и обиженным рабам, но вряд ли годятся для граждан города, призвание которых – сохранение мирового порядка и почитание богов.

– Попахивает бунтом, – заметил Нерон. – Если христиане так ненавидят Рим, пусть убираются в свою грязную Иудею и ждут конца света там. Разве Клавдий не выгнал евреев?

– Тот указ толком не выполнили, – ответил Сенека. – Он действовал недолго и применялся от случая к случаю, но стал предупреждением еврейским сектам: пусть живут мирно. Они больше не побивают друг друга камнями на людях, гораздо реже баламутят улицы. Они научились держать обиды при себе – по крайней мере, в городе. Поэтому сейчас о христианах почти не слышно.

– Как и о загадочном христианине – брате сенатора Пинария, – сказал Нерон. – Но Тита Пинария, сдается мне, мы будем видеть в ближайшие годы намного чаще. – Он наградил авгура милейшей улыбкой.

59 год от Р. Х.

Когда в конце мартия Рима достигло известие о смерти матери молодого императора, Тит Пинарий зажег у себя в вестибуле свечи и шепотом помолился перед всеми восковыми масками, благодаря предков за добрую удачу.

Давным-давно его покойный дядя Клавдий пенял ему за малую осведомленность в семейном прошлом. «Человек должен чтить предков, – сказал Клавдий. – А иначе как мы пришли бы в наш мир и как существовали?» С тех пор Тит посвятил себя изучению жизни сородичей, выясняя о них все возможное, учась на их примерах и выражая пиетет, как послушный долгу римлянин, старающийся сделать собственное существование предметом гордости пращуров и потомков.

В сорок один год Тит преуспевал, как никогда, – и радовался, что все еще жив. В течение шести лет после смерти Клавдия было трудно лавировать при дворе между безжалостной царственной матерью и молодым императором, стремящимся избавиться от нее.

Но теперь Агриппина мертва. В известном смысле ее смерть явилась более значимым событием, чем кончина Клавдия, ибо тот медленно угасал, а Агриппина находилась в здравом уме и все еще могла восстановить власть над Нероном и двором. Какая женщина! Как мало она позволяла своему женскому естеству воспрепятствовать честолюбию! Тит вспомнил случай с армянскими посланниками, которые излагали свое дело Нерону, и тут Агриппина вышла из-за ширмы, где обычно скрывалась, и явно была настроена вершить суд наравне с императором. Весь двор оцепенел; Сенека шикнул на Нерона, чтобы остановил мать, и только так удалось избежать скандала.

Агриппина! Мир без нее уже не будет прежним. Начнется новая эпоха.

Новость так огорошила Тита, что он утратил способность обдумывать обыденные дела. Столь странному дню подобали действия незапланированные и необычные. Повинуясь порыву, он решил разобраться с давно обременявшей его тяжкой обязанностью. Сегодня он навестит брата.

Каждые год-два он заставлял себя появляться у Кезона и предлагать брату очередной шанс вернуться к нормальной благопристойной жизни. Тит видел в этом долг скорее перед тенью отца, чем перед братом, который неизменно отвечал ему отказом.

Тит вышел из дома с небольшой свитой, как полагалось сенатору его уровня. В сопровождении состоял писец с восковой табличкой для памятных заметок. Был раб, который знал все улицы и обходные пути, так что Титу никогда не приходилось искать ближайшую таверну, ювелирную лавку или харчевню. Второй раб помнил поименно не только всех городских сенаторов и магистратов, но и каждого возможного встречного, вне зависимости от его важности, благодаря чему Тит никогда не рылся в памяти, тщетно пытаясь отыскать нужное имя или титул. И разумеется, присутствовало несколько крепких телохранителей, вышколенных ребят, одни габариты которых наводили такой страх, что им редко приходилось применять силу для защиты господина или расчистки дороги сквозь толпу.

День выдался обычный для конца мартия: сейчас теплый и ясный, через минуту – ветреный и пасмурный. Тит счел переменчивую погоду бодрящей и шел, пружиня шаг. Агриппина мертва! Новость не стала для него полной неожиданностью. Недавно Нерон вызвал Тита для консультаций по поводу знамений, касавшихся их с матерью ближайшего будущего; молодой император не поделился тайными мыслями, но было очевидно, что он отчаянно стремится избавиться наконец от Агриппины. Хвала богам, что на этой рискованной стадии борьбы за власть Титу доверился Нерон, а не Агриппина! Тит, как многие при дворе, годами ходил по краю пропасти между сыном и матерью, боясь прогневать обе стороны или необратимо связать себя с одной из них.

Кончина Агриппины приуготавливалась как комедия ошибок. Нерон, по слухам, не раз пытался отравить мать, но ее то ли предупреждали, то ли она заблаговременно принимала противоядие. Однажды над ее постелью обрушился потолок – разумеется, не случайно, и Агриппина спаслась только благодаря тому, что лежала у передней спинки.

Затем Нерон заявил, что хочет помириться с матушкой, и пригласил ее на свою приморскую виллу в Байи на праздник Минервы. Там он подарил ей великолепную барку и уговорил совершить круиз по заливу, несмотря на ветреную погоду. Судно, однако, было с секретом: механик Нерона устроил так, чтобы оно бесследно затонуло, – и происшествие можно было списать на неспокойное море или внезапный шквал, но не на юного императора. Барка и затонула, но Агриппина, некогда нырявшая за губками пропитания ради, оказалась настолько хорошей пловчихой, что добралась до берега. Нерон решил, что его отчаянную мать нужно добить не таясь, как раненую тигрицу. В дом на берегу, где укрылась промокшая и растрепанная Агриппина, прибыли убийцы, которые покончили с ней раз и навсегда.

В свое время астролог предсказал Агриппине, что ее сын станет императором, но ей придется заплатить за его величие собственной жизнью. Агриппина легкомысленно ответила: «Коль скоро он будет императором – пусть убьет мать». Так и случилось.

Шагая по берегу и через Форум, Тит позволил себе отвлечься на городские виды и звуки. Несмотря на постоянные бури и напряжение при дворе, последние годы оказались для империи и Рима золотым веком. Руководил фактически Сенека, отлично справлявшийся с задачей. Налоги уменьшились, тогда как государственные услуги расширились. Любовь Нерона к музыке и поэзии, его юношеский пыл, актерская натура и страсть к зрелищам послужили расцвету культуры. Он создал небывалые увеселения для публики, тем более экстраординарные, что бескровные; хотя гладиаторские бои остались составной частью многих праздников и торжеств, Нерон издал указ, запрещавший убивать на арене даже преступников.

Рим процветал. Титу казалось, что мир не знал императора лучше. А теперь, когда со смертью Агриппины раздоры при дворе закончились, кто мог предугадать, каких блистательных высот достигнет Нерон?

Тит миновал сверкающие мраморные и травертиновые монументы Форума и вступил в Субуру с ее узкими грязными улочками. Он был рад присутствию свиты, особенно телохранителей. В молодости он отваживался часами ходить здесь в одиночку и без оружия, но те дни давно миновали. Однако, подумал он, даже здесь стало лучше, после того как Нерон принял власть, благодаря общему преуспеянию империи и успешному управлению городом со стороны Сенеки.

Общее благополучие в мире, как представлялось Титу, делало ненависть брата к существованию еще более извращенной и необъяснимой. Как же мог Кезон отвергать мир, где столько радости и красоты? А Рим краше всех прочих мест, хотя, стоя перед муравейником, где обитал Кезон, Тит вынужденно признал, что это мрачное здание хуже даже последнего пристанища брата. Если бы Тит опустился до проживания в такой нищете и кормился, как Кезон, черным трудом – в сорок один год впору надорваться! – он тоже, наверное, ненавидел бы мир.

Тит оставил свиту на улице, разрешив телохранителям поиграть в кости, и поднялся на последний этаж. Почему Кезон вечно селится на самом верху? Лестница была усыпана всякой дрянью: попадались осколки битой посуды, негодная сандалия, деревянная кукла с оторванными конечностями, а на одной площадке встретились две крысы, которым Тит помешал совокупляться.

Он постучал в дверь. Внутри послышалось движение; в таких домах стены были настолько тонкими, что не скрадывали звуков. Кезон отворил. И широко улыбнулся:

– Приветствую тебя, брат!

Кезон был, как всегда, неухожен – в густой бороде впору было вить гнезда птицам, – но находился в приподнятом настроении. Тит счел это добрым знаком. Возможно, встреча пройдет хорошо. Он заметил на шее Кезона фасинум, висевший на шнурке.

– Приветствую, брат, – откликнулся он.

– Входи.

Артемисия выглянула из соседней комнаты, равнодушно поздоровалась и исчезла. Ненакрашенная, с немытыми волосами, она выглядела заурядной клушей. Хризанта сохранилась намного лучше, хотя родила сына и трех дочерей. Несчастная Артемисия даже не стала матерью, потому что ее супруг не видел смысла в обогащении мира новой жизнью.

– Ты вроде счастлив, Кезон.

– Так оно и есть.

– Могу я спросить отчего?

– Тебе не понравится ответ.

– Возможно, но ты попробуй.

– Я счастлив, потому что конец мира уже очень близок. Очень! Быть может, он наступит в нынешнем году.

Тит издал стон:

– Вот чему ты радуешься!

– Конечно. Мы того и жаждем: чтобы покров сего скверного места пал и мы воссоединились с Христом, дабы узреть лицо Бога во всей его славе.

Тит вздохнул:

– И как же кончится мир, Кезон? Как такое вообще возможно? Сколь сильным должен быть пожар, сколь мощным землетрясение, сколь высокой волна наводнения, чтобы уничтожить мироздание? Может, звезды падут на землю? Или солнце погаснет, а луна разлетится на пушинки, как одуванчик? Сама идея о конце света – нелепость!

– Единый Бог всемогущ. Он сотворил мир за шесть дней, а уничтожить его может в мгновение ока.

– Если твой бог всемогущ – и если другие божества ему не мешают, – почему бы ему просто не исправить мир по своему разумению, тоже в мгновение ока, и не положить конец злу и страданиям, которые нас, по твоим словам, окружают? Что же за бог такой, играющий в жестокое ожидание со своими почитателями?

– Ты просто не понимаешь, Тит. Здесь моя вина: я бессилен тебе объяснить. Если ты придешь на наше собрание, то встретишь людей намного более мудрых, чем я…

– Нет, Кезон, сенатор Тит Пинарий не покажется на сборище христиан! – Идея была настолько курьезной, что Тит расхохотался.

– Ты высмеиваешь меня, брат, но чем ты так горд? Особым положением в мире и дружбой с императором? Ты и с покойным правителем дружил, но ничего не сказал и не сделал, когда дядю Клавдия убили.

Кровь отхлынула от лица Тита.

– Ты не знаешь, убили ли Клавдия.

– Разумеется, знаю. Все знают. Спроси своих друзей-сенаторов. Или моих соседей. Племянница, с которой он заключил кровосмесительный брак, поправ даже римские правила приличия, отравила его грибы, а когда яд не подействовал достаточно быстро, Агриппина пригласила лекаря, который вставил Клавдию в горло перо, чтобы вызвать рвоту. Но оно было смазано еще более сильным ядом, и бедному Клавдию пришел конец. Ты хоть оплакал его, брат?

Тит был застигнут врасплох. Смутная осведомленность простолюдинов о кончине Клавдия не удивила бы его, но Кезон знал подробности, а если в курсе Кезон, то и весь город тоже.

Может, и к лучшему, подумал Тит. Если люди считают Агриппину отравительницей, то скорее примут ее насильственную смерть, когда весть и о ней достигнет их ушей.

– Никто не знает наверняка, было ли отравлено перо, – сказал Тит. – Будучи преданной матерью, Агриппина и правда могла прибегнуть к крайним мерам для возвышения сына…

– Да, сына, который с не меньшим рвением приложил руку к убийству. Или ты скажешь, что юный Британник умер естественной смертью? Его ведь тоже отравили всего через несколько месяцев после вступления Нерона на престол? Бедняга! А ты, друг и родственник Клавдия, пошевелил ли хоть пальцем, чтобы уберечь его осиротевшего сына?

Удар был рассчитан точно. Тит был весьма далек от того, чтобы защищать Британника, напротив, повинуясь Агриппине, укрепил мнение о юноше как о подменыше, чтобы напрочь исключить его притязания на власть.

– Я не имею отношения ни к смерти Клавдия, ни к смерти Британника, – ответил Тит.

– Но знаешь, кто их убил.

– Если их убили.

– Мой бедный обманутый брат Тит! Ты лавируешь между этими людьми, как египетский укротитель змей среди своих питомиц. Тебя еще не ужалили, но ты все равно отравлен. Яд Нерона просочился в тебя, осквернил…

– Ты смеешь называть Нерона змеей? Этот замечательный юноша за пять лет сделал для города больше любого императора со времен Августа. Если ты вылезешь из здешней клоаки и пройдешься по приличным районам Рима, где живут достойные люди, то увидишь, как счастливы граждане. Они не хотят конца мира, потому что Нерон сделал наш мир лучше.

– Чего стоят все земные достижения Нерона, если он убил родную мать?

Тит растерялся. Он сам узнал о смерти Агриппины только что, от гонца, прибывшего прямо из Байи.

– Откуда ты слыхал об Агриппине? Живя здесь, в этой дыре, никем среди никого? – У него зародилось темное подозрение. – Неужели у рабов-христиан существует шпионская сеть? Она что же, достигает даже императорского двора?

Кезон рассмеялся:

– Ты полагаешь, что все христиане – евреи, рабы, изгои и нищие? Знал бы ты правду, Тит! Среди нас есть люди из всех слоев общества, даже утонченные благородные римлянки. Не каждый способен устремиться к нищете по примеру Иисуса, но все ждут дня, когда мы искупим грехи и объединимся в загробной жизни…

– Значит, шпионская сеть христиан все-таки имеется и включает даже императорских домочадцев? – Тит вспомнил давние слова Нерона о склонности христиан к мятежу. Когда-то одержимость брата представлялась Пинарию безумной, но безобидной. Но вдруг христианский культ опаснее, чем он думал?

– Скажи-ка мне вот что, Кезон. Я время от времени, хочу того или нет, узнаю о вашем культе что-то новое. Недавно мое внимание привлекли к предположительно священному тексту, в котором приводились слова самого Христа. Прочтя, я нашел содержание столь тревожным, что выучил наизусть: «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником». Неужели твой бог действительно говорит столь ужасные вещи?

Кезон кивнул:

– Идущий за Христом должен быть готов отринуть все привязанности материального мира ради духовного возрождения…

– Можешь не объяснять, я все отлично понял, – с отвращением перебил его Тит.

От фасинума отразился лучик света, и Тит заговорил о талисмане:

– И ты еще смеешь носить амулет наших предков – ты, ничуть их не почитающий, проповедующий презрение ко всему, что они свершили и завещали нам! Ты, открыто ненавидящий нашего отца и меня – лишь бы угодить своему богу?

Кезон с улыбкой дотронулся до фасинума:

– Амулет означает совсем другое, Тит. Это символ страстей Христовых и залог Его будущего воскресения, воскресения всех верующих…

– Нет, Кезон, это звено, связующее нас с прошлым: талисман, передававшийся в нашем роду с тех времен, когда еще не построили Рим. Ты сам ненавистью к богам и родному городу превращаешь его в нечто другое!

– Боги, которым ты поклоняешься, Тит, суть не боги. Если на то пошло, они демоны, хотя я склонен думать, что их вообще не существует и никогда не существовало…

– Глупец! Безбожник! Боги были и пребудут всегда. Они от мира и в мире. Они сотворили мир. Они и есть мир! Если смертные не понимают их, то лишь в силу собственной малости и необъятности богов. И что за крошечный мир воображаешь ты – игрушку для одинокого бога, который требует от своих почитателей нищеты и ничтожности! Неужели ты не видишь вокруг себя красоты, величия и тайны богов? Да, они смущают и пугают нас, а волю их трудно распознать. Но я делаю, что могу. Выполняю ритуалы предков, которые были здесь до нас и общались с богами прежде нас. Я преклоняюсь перед их мудростью, а ты ее с презрением отвергаешь! Ты ни разу не почтил восковые эффигии Пинариев. Ты повернулся спиной к предкам. Ты дерзок, нечестив и недостоин называться римлянином!

– Но я и не называю себя римлянином, Тит. Я называюсь христианином, а то, что ты именуешь мудростью предков, не значит для меня ничего. Мне не нужны грехи и глупости прошлого. Я смотрю в ясное, идеальное будущее.

– В будущее, где будешь напрочь забыт, ибо не оставишь потомков. Вся память о тебе сотрется, Кезон, ибо ты разорвал связь поколений. Единственное доступное человеку бессмертие – память тех, кто придет ему на смену, вспомнит его деяния и почтит имя.

– Как вспомнят в будущем веке Нерона? Отцеубийцу и матереубийцу? А если повезет, то и про тебя скажут: вот сенатор Тит Пинарий, друг Нерона – товарищ матереубийцы! Так-то ты, брат, представляешь себе бессмертие?

Тит пристально смотрел на фасинум. Взять бы да и сорвать его с братниной шеи.

– Сегодня я пришел из уважения к нашему отцу, – произнес он. – Я ощущал перед его тенью долг по мере сил присматривать за тобой. Но ты нанес последний удар, Кезон. Больше я не приду.

61 год от Р. Х.

Тит сдержал слово и впредь не навещал брата. Когда двумя годами позднее они увиделись вновь, Кезон явился к нему сам.

Тит находился у себя в кабинете, полностью погруженный в старый авгурский текст, давным-давно полученный от Клавдия. Раб постучал по косяку, привлекая внимание господина.

– В чем дело? – осведомился тот, не поднимая глаз.

– К тебе посетитель, хозяин.

Тит поднял взгляд, немного щурясь. Чтение начало утомлять глаза – недуг, естественный в сорок три года.

– Я знаю тебя?

– Я Илларион, хозяин. Новый привратник.

– Ах да. – Тит всмотрелся в мальчика, который годами едва ли годился в привратники. В доме скопилось столько рабов, что Тит путался в них. Хризанта утверждала, что все они позарез нужны для хозяйства, но, как опасался Тит, скоро придется покупать дом побольше исключительно для того, чтобы разместить такую ораву рабов. Хозяина, конечно, обслуживали отменно, и он ничего не делал сам: рабы выносили по утрам ночной горшок, таскали за ним вещи в термы и обратно, мыли его, массировали, брили, одевали, писали под диктовку, доставляли все необходимое, передавали письма друзьям и деловым партнерам, учили хозяйских детей, читали Титу вслух, когда у него уставали глаза, совершали покупки, готовили и подавали еду, пели ему за обедом и стелили постель. Рабыни удовлетворяли и его половую нужду. После двадцати с лишним лет брака и рождения четырех детей они с Хризантой редко совокуплялись, но он любил ее и не собирался брать другую жену, а потому, когда припекало, без зазрения совести пользовался хорошенькими рабынями. Они принимали свою участь спокойно, поскольку Тит был не из тех, кто получает удовольствие от насилия, а наслаждался он в уединении, никогда не действуя грубо и напоказ ради смущения или позора рабыни. Не все хозяева столь сознательны.

– Кто там пришел? – спросил Тит.

– Гость говорит, будто он твой брат, – с сомнением ответил Илларион.

Тит долго смотрел перед собой в одну точку.

– Пригласи его. Нет, постой. Я сам схожу в вестибул.

Он поднялся и пошел через дом, пышный сад с недавно установленной статуей Венеры и приемную залу с новеньким мозаичным полом. Действительно, в вестибуле находился Кезон собственной персоной, похожий на уличного попрошайку. Он стоял лицом к лицу с восковой эффигией отца.

– Пришел наконец уважить? – спросил Тит.

Кезон чуть вздрогнул от неожиданности и тупо уставился на него.

– Если хочешь зажечь фимиам и прочесть молитву, я с удовольствием присоединюсь, – сказал Тит. – А наши предки, безусловно, придут в восторг. – Он сделал жест в сторону других эффигий в нишах.

– Ты знаешь, что я явился не за этим, – тихо произнес Кезон.

– Понятия не имею о твоих целях, – сказал Тит. Он заметил на Кезоне фасинум. Какая наглость – щеголять перед предками родовым талисманом! Тит сделал глубокий вдох, пытаясь держаться цивилизованно.

– У меня к тебе просьба, – пояснил Кезон. Его голос был почти кроток.

Тит отрывисто кивнул:

– Я жду посетителей – к сенатору многие обращаются за помощью, – но, думаю, найду для тебя время. Иди за мной в кабинет.

Ведя брата по дому, он гадал, о чем думает Кезон. Тот съехал много лет назад, и Тит постоянно вносил разнообразные усовершенствования, покупая дорогую мебель и шедевры искусства. Его кабинет был чуть ли не лучшим помещением в доме, с прекрасными настенными изображениями из «Метаморфоз» Овидия и сделанными на заказ дубовыми книжными полками. Напольная мозаика представляла Прометея, несущего человечеству свет; обнаженный титан держал стебель огромного фенхеля, в котором скрывалась янтарная искра, украденная с огненной колесницы Солнца; его окружали благоговеющие смертные. Тит надеялся, что брат впечатлится, но Кезон лишь покачал головой и пробормотал:

– Сколько же у тебя рабов!

– Рабов?

– По всему дому. Пока мы шли из вестибуля, нам встретилось как минимум десять.

– Неужели? Я их почти не замечаю. Разве что кто-нибудь понадобится и никак не найти! – рассмеялся Тит.

Кезон сохранял угрюмый вид.

– Хочешь вина? – Тит настроился обращаться с братом как с обычным визитером. Он хлопнул в ладоши. Случайная девушка-рабыня мгновенно застыла на пороге в ожидании приказа. Тит улыбнулся ей. Юная рыжеволосая красавица, одна из его любимиц. Как ее зовут – Евтропия? Евталия?

– Не надо никакого вина, – быстро возразил Кезон. – Оно затуманит рассудок. Я должен говорить ясно.

Тит знаком отпустил девушку и повернулся к брату:

– Так что случилось, Кезон?

– Что тебе известно об убийстве городского префекта, экс-консула по имени Луций Педаний Секунд?

Тит сел в старомодное складное кресло – старинную вещь, которая, по утверждению торговца, принадлежала республиканцу Катону Младшему. Кезон остался стоять. Впрочем, так обычно и вели себя просители: хозяин сидел, они стояли.

– Педания убил собственный раб, – сказал Тит. – Гнусная история. Рабы редко убивают хозяев, но, если таковое случается, всегда поднимается шум. Народ еще помнит восстание Спартака, когда по всей Италии рабы пошли на господ, совершая одно зверство за другим. Сжигали фермы, распинали граждан, насиловали и убивали женщин.

– Это случилось больше ста лет назад, – отозвался Кезон.

– Сто тридцать два, если быть точным. И трагедия не повторялась благодаря своевременному принятию крайних мер, каковые практикуются и по сей день всякий раз, когда раб совершает преступление против господина. Иначе наступит хаос. Почему ты спрашиваешь о Педании, Кезон?

– Тебе известны факты?

– Как сенатор, я был посвящен во все подробности. – Тит свел кончики пальцев. Надо бы велеть девушке принести вина, хочет того Кезон или нет. Разговор о скандальном происшествии вызвал у него жажду. – Неприятное дело. Из ведомого мне, Педаний владел рабом по имени Анаклет много лет, и тот достиг в доме высокого положения. После долгой исправной службы Педаний согласился дать Анаклету возможность выкупиться. Но раб желал большего: он находился в любовной связи с хорошеньким мальчиком-рабом из новичков и возжелал забрать его с собой. Педаний, пребывавший в великодушном настроении, не стал возражать. Но потом передумал: присмотрелся к новому рабу и решил оставить отрока для личных утех. Итак, хозяин и раб превратились в соперников, ища любви отрока, – нелепая ситуация для любого гражданина. Тут-то и начались беды. Педаний не только отказался от обещания освободить Анаклета, но и начал спать с мальчиком каждую ночь.

– А дальше?

Тит замялся, не зная, расписывать ли гадкие подробности. Впрочем, скоро они в любом случае станут всеобщим достоянием.

– Однажды ночью Анаклет взял лампу и нож, прошмыгнул мимо ночного сторожа и вломился в хозяйскую спальню. Он говорит, что хотел только пригрозить Педанию. Но застал пару в разгаре действия. Педаний ничуть не смутился. Он явно хотел продемонстрировать Анаклету свою власть над мальчиком, который является хозяйской собственностью. Анаклет пришел в бешенство. Он зарезал Педания, покуда отрок кричал и плакал.

– Отвратительно, – пробормотал Кезон. – Вся история целиком. Значит, в виновности раба никто не сомневается?

– Ни в коей мере.

– Анаклета казнят?

– Разумеется. Его распнут.

– А мальчика?

– Мальчик видел преступление и ничего не сделал, чтобы его пресечь. Закон на сей счет недвусмыслен.

– А ночной сторож?

– Он вопиюще пренебрег своими обязанностями. Конечно, он должен умереть.

– А остальные домашние рабы – что будет с ними?

– Как я сказал, закон очень четок. Всех рабов из дома Педания допросят под пыткой – вернее, уже допросили – и затем казнят.

– Недопустимо! – вскинулся Кезон. – Я знаю, наши предки прибегали к ужасным наказаниям, но современный закон, несомненно, смягчился. Подобные преступления так редки…

– Редки, потому что закон суров. Тем больше оснований карать ослушников по всей строгости. Общее право восходит к незапамятным временам, но систематизировано сенатом при Августе.

Кезон покачал головой:

– Ты знаешь, сколько у Педания рабов?

– Нет.

– А я знаю. Больше четырехсот. Четыреста, Тит!

Тит поджал губы:

– Да, и правда многовато для единовременного распятия. Я не знал, что их такая прорва.

– Некоторые уже стары, Тит. Есть и дети.

– Догадываюсь. – Тит неловко поерзал в кресле. До чего неудобна старинная мебель – неудивительно, что Катон прославился дурным нравом. У Тита пересохло во рту. Почему только он не велел девушке подать вина?

– Ты помнишь, чтобы на нашем веку в Риме хоть раз устроили такую бойню? – спросил Кезон.

– Пожалуй, нет. Подобные преступления чаще совершаются в сельской местности или в далеких провинциях. Полагаю, что обычно рабов вовлечено намного меньше.

– Подумай об этом, Тит. За преступление страсти, совершенное одним-единственным рабом, умрут четыреста человек. Люди, которые находились в других местах, занимались своими делами или, может быть, спали, не подозревая о происходящем. Разве можно не счесть подобное решение бессмыслицей, Тит?

– Если они не знали о намерениях Анаклета, то им следовало знать. Так гласит закон. Статут ясен: обязанностью раба всегда и при всех обстоятельствах является защита хозяина, при необходимости даже ценой собственной жизни, от всякого вреда извне или от домочадцев.

– Но Анаклет действовал в одиночку. Заговора не было. Как могли предотвратить его преступление остальные рабы?

– Рассматривая каждый случай в отдельности, я готов допустить, что иногда правила не вполне соответствуют ситуации. Но закон есть закон и должен соблюдаться. Изврати его однажды – и в следующий раз раб, задумав убить хозяина, вообразит, что ему все сойдет с рук.

– Тут нет ни малейшего смысла, Тит.

– Так или иначе, тебе-то какое дело? Только не говори, что среди этих четырехсот рабов есть христиане!

Кезон сделал глубокий вдох:

– Да, у меня есть братья и сестры по вере в доме Педания.

– Ага! Тогда перестань изображать высоконравственное негодование. Ты просто не хочешь, чтобы товарищи по культу понесли справедливое наказание. Я прав? Но почему тебя заботит их земная судьба? Разве мир не грозит рухнуть в любую минуту?

– Это жестоко, Тит. Неужели тебя не трогают страдания сотен невинных? Ты думал хоть раз, каково это – умереть на кресте?

– Закон…

– Как ты можешь оправдывать такую жестокость и называть ее справедливостью только потому, что так, мол, поступали предки? Как допускают подобное зло твои боги? Неужели ты не испытываешь ни жалости, ни стыда? Неужели не ощущаешь порыва изменить ход вещей как сенатор, как друг императора?

– Так вот почему ты пришел, Кезон! Просить меня вмешаться в качестве сенатора, чтобы извратить правосудие?

– Ты ничего не можешь сделать?

Тит пожал плечами:

– Заседание сената состоится завтра. Наверняка придется обсудить, как поставить четыреста крестов, ведь это требует особого планирования.

– Значит, ты все-таки можешь внести предложение о снисходительности?

– Полагаю, что да, будь я к этому расположен. И если бы полагал, что остальные сенаторы не поднимут меня на смех и не выгонят из здания.

– Не может быть, чтобы все до единого ратовали за суровую кару. В ком-нибудь да найдется капля милосердия. Если не удастся убедить сенаторов, то, может статься, Нерона…

– Или твоего всемогущего бога – пусть спасет своих верующих. Что скажешь, Кезон? Разве он не всеведущ и не всесилен? Почему ты не молишь своего бога изменить закон? Он управился бы в мгновение ока.

– Не смейся над Господом, Тит.

– Тогда ступай и молись ему, Кезон, а меня оставь в покое.

Кезон затрясся от гнева:

– А ты не думал, что Педаний получил по заслугам? Дразнил раба обманными посулами, насиловал отрока у него на глазах…

– Остановись, брат! Если ты полагаешь возможным оправдать убийство гражданина рабом, немедленно покинь мой дом. Я не потерплю таких разговоров под своей крышей. И не позволю семье и рабам приобщиться к столь непристойным мыслям.

Ни слова не говоря и стиснув зубы, Кезон вышел из кабинета.

Тит долго просидел в тишине, смотря в пустоту.

В горле пересохло. Он собрался ударить в ладоши, а затем увидел, что раб Илларион уже стоит в дверях и наблюдает за хозяином с непроницаемым лицом.

* * *

Ночью Тит спал беспокойно и поднялся еще до петухов.

Он оставил Хризанту в постели и пошел в сад. Есть не хотелось, а для бань еще слишком рано. Он сел на каменную скамью. В предрассветной мгле все вокруг виделось смутно. Дом безмолвствовал. Крепко спали даже рабы, за исключением сторожа, который бодрствовал всю ночь, – возможно, впрочем, и он уснул. Какая ирония: доверяться тому, кого некому проверить! Сторож Педания проспал убийство хозяина.

Тит уже давно не сидел в одиночестве и тишине, чтобы никто не отвлекал и вокруг не было ни души, даже раба, безмолвно ждущего указаний.

Сенат соберется позднее утром, когда его члены примут ванны и облачатся в тоги – точнее, будут вымыты и одеты рабами. Тит решил посетить заседание. Он не исключал даже участия в дебатах – случай для него редкий.

Если он намерен выступить, то нужно, видимо, подготовиться и набросать речь. Первым побуждением было разбудить секретаря, надиктовать свои мысли и предоставить привести разрозненные идеи в некое подобие порядка; старый раб Антигон неплохо справлялся с подобными задачами. Затем Титу пришло в голову, что кое-какими идеями не следует делиться с челядью, раз уж предметом дискуссии является наказание четырехсот рабов Педания. Что за притча: сенатор скрывает свои мысли от раба!

Тит сам взял лампу и сообразил, как зажечь ее от горевшего всю ночь светильника. Поискав в кабинете, он нашел восковую табличку со стилом и, щурясь в тусклом свете, начал писать. Пальцы быстро свело судорогой: он давным-давно ничего не писал собственноручно. Он также не всегда был уверен в правописании – его незачем знать, если диктуешь грамотному рабу.

Тит осознал, что не так-то легко написать нечто достойное для сената без помощи толмача и правщика. Но дело оказалось и весьма увлекательным; он стирал и переделывал неуклюжие фразы; вставлял новые идеи, пришедшие ему в голову по ходу дела, перестраивал порядок доводов. За работой он не заметил, как рассвело и дом ожил. Рабы засновали по коридорам; кое-кто явно удивился при виде хозяина, поднявшегося в такую рань. Из кухни поплыл аромат манной каши.

Тит вдруг ощутил сильный голод и захотел сладкого. Он кликнул девушку и велел принести миску горячей каши с медом, финиками и кедровыми орехами.

– Сама знаешь, как я люблю, – сказал он.

После завтрака Тит призвал обычную свиту и отправился в бани. Он часто бывал в скромном заведении на склоне Авентина выше Большого цирка. Местечко было старое и тесноватое, там немного сквозило, но оно находилось в удобной близости к дому. Однако сегодня Тит решил пойти в термы Агриппы. Ему захотелось толики роскоши и зрелищ, а там подобного всегда хватало. К тому же в галереях найдется довольно места для работы, если захочется еще немного отполировать речь.

Термы находились на Марсовом поле, далековато от дома. Тит прикинул, не взять ли паланкин или носилки, но в итоге решил идти пешком. Он не хотел превратиться в неженку, которого везде носят рабы.

Минуя рынки, раскинувшиеся вдоль Тибра, и деловой район, окружающий Фламиниев цирк и Театр Помпея, Тит отметил великое множество людей, шедших в другую сторону, к Форуму, а также их серьезные лица. Атмосфера казалась тревожной. Заметили напряженность и телохранители. Тит увидел, как они сомкнули ряды и насторожились сверх обычного, поглядывая по сторонам.

Тит не понял, в чем дело, и в термах моментально про все забыл. Он не уставал дивиться грандиозной красоте этого места с высокими потолками, великолепными мраморными колоннами и галереями со знаменитой росписью и роскошными статуями. Наслаждение горячей, холодной и теплой ваннами, за которыми последовал глубокий массаж, оживило его после бессонной ночи. Какое-то время Тит, щурясь на отражение утреннего солнца в воде и ощущая его тепло кожей, наблюдал за пловцами в продолговатом бассейне. Он съел немного сушеных фиг и миндаля, запил чашей сильно разбавленного вина и отринул все заботы. Позабыл даже о речи и больше не работал над ней. Готовый наконец облачиться в тогу, он бросил взгляд на солнечные часы, что находились возле длинного бассейна, и понял: если не поторопиться, он опоздает к авгурству – сегодня была не его очередь проводить церемонию – и на открытие заседания.

Тит решил нанять паланкин и велел носильщикам пошевеливаться. Телохранители затрусили рядом, но другие рабы немного отстали; потом нагонят и будут ждать у сената на случай надобности. Поездка протекала так гладко, что Тит извлек восковую табличку и перечитал заметки. Ему подумалось, что паланкин не такое уж и баловство, если пользоваться им для работы.

Носильщики выбрали самый короткий путь между северной стороной Капитолийского холма и храмом Венеры, построенным Божественным Юлием. Тит не успел оглянуться, как уже приблизился к зданию сената с тыльной стороны. Он оторвался от записей, привлеченный странным гулом, который доносился с Форума и смахивал не то на рокот океана, не то на шум толпы в Большом цирке. Когда паланкин свернул за угол, Тит узрел нечто невиданное: вся площадь перед ступенями сената была заполнена людьми. Их насчитывались сотни, а то и тысячи. Повода вроде не было: день не праздничный, никакой публичной церемонии, требующей присутствия горожан, не ожидалось. Откуда такая толпа?

Паланкин замер у лестницы. Тит, подобрав тогу, поднялся на несколько ступенек и оглянулся, чтобы внимательнее оглядеть собравшихся. Толпа состояла преимущественно из неухоженных и одетых в серые туники простолюдинов – римской черни. Он всмотрелся в их лица. Никакого радостного ожидания. Часть народа, похоже, была пьяна – неизбежное свой ство больших собраний. Прочие сбились в мелкие группы и переговаривались или слушали ораторов. О чем идет речь? Почему люди так озлоблены и возбуждены?

Тит бросил несколько монет носильщикам, и те мгновенно исчезли.

– Ждите меня здесь, на этом самом месте, – приказал он телохранителям, испытывая непривычное и неприятное чувство. Обычно он разрешал охране бродить по Форуму, пока сам находился в сенате, – спускал с поводка, как собак. Однако сегодня предпочел увериться, что по выходе из здания найдет стражу точно там, где оставил.

На полпути по ступеням он наткнулся на своего коллегу-сенатора Гая Кассия Лонгина. Будучи при Клавдии губернатором Сирии, Кассий сколотил огромное состояние. Его ученые комментарии к праву сделали Лонгина ведущим сенатским экспертом во всех судейских вопросах. И все-таки Тит не забывал, что предок и тезка Кассия состоял в числе убийц Божественного Юлия. Кассий стал слаб глазами, он часто пребывал в дурном настроении, и сегодняшний день не являлся исключением. Тит, намного моложе по годам, обычно ограничивался приветственным кивком, но сейчас не удержался и спросил, не знает ли Кассий, почему собралась такая толпа.

Тот прищурился на чернь и нахмурился.

– Пришли просить за рабов, – ответил он.

– В самом деле? Больно много людей.

– Много? Благословение, что я почти их не вижу. Мне сказали, что они стекались все утро и продолжают прибывать. Наши предки наблюдали такую картину постоянно: сброд собирался на Форуме всякий раз, когда в сенате проходили дебаты. Случались и волнения. В республике – почти ежедневно, особенно ближе к концу. Представляешь, какой наступал хаос?

Тит уставился на толпу. Так вот она, древняя римская чернь!

– Они недовольны, но ведут себя сносно.

– Это пока! – Кассия передернуло. – Лично меня возмущает повод, по которому они собрались. Когда их предки проломили несколько патрицианских голов, отстаивая права плебса, или бунтовали, подстрекаемые братьями Гракхами заступиться за мелких землевладельцев, или даже сожгли сенат после убийства смутьяна Клодия, они, по крайней мере, боролись за соблюдение собственных гражданских интересов. Но сегодня бесстыдная свора вольноотпущенников и граждан явилась защитить рабов. Безобразие! Представь, что в ходе восстания Спартака такой же сброд приказал бы сенату: «Прекратите! Быть может, гладиатор в чем-то прав!»

– Нынешний случай несколько отличается, – осторожно заметил Тит.

– А я о чем говорю? Закон есть закон, а чернь вознамерилась наплевать на него – ради рабов! Нерону следует кликнуть преторианцев и сбросить наглецов в Тибр.

– Боюсь, не выйдет – их слишком много, – возразил Тит. Действительно, он никогда не видел такого скопления народа, кроме как в Большом цирке. Ему кажется или толпа стала беспокойнее? Он подобрал тогу и поспешил вверх по ступеням.

Поспел он как раз вовремя, чтобы присоединиться к остальным сенаторам в многолюдном портике, где получали ауспиции. Они оказались благоприятными, хотя, по мнению Тита, авгур чересчур вольно истолковал полет вороны. Затем сенаторы потекли внутрь, задерживаясь у алтаря Виктории, чтобы возжечь фимиам и прочесть молитвы, после чего заполнили ярусы, глядевшие один на другой через длинную залу. Явка была повальной. Тит подумал, что присутствует свыше двухсот сенаторов.

Когда все расселись, прибыл Нерон. Сопровождаемый Сенекой и свитой из писцов и секретарей, он прошел через всю залу и занял кресло на возвышении в дальнем конце. Как показалось Титу, у молодого императора изменилась даже походка, обычно уверенная и вразвалочку; может, вид собравшейся толпы обеспокоил его не меньше, чем сенаторов? Тит также отметил внешний вид императора. Нерон отпустил бороду – во всяком случае, бородку, чего не водилось за былыми правителями; она курчавилась только вдоль линии челюсти, тогда как щеки и подбородок были гладко выбриты. Получилась как бы золотая рамка для квадратного лица правителя.

Еще удивительнее выглядел императорский наряд. После смерти Агриппины Нерон одевался все более вычурно. Сегодня он облачился в обычный пурпур и золото, но только не в тогу, а в нечто вроде домашнего платья, какое подходит и мужчине и женщине; обувь же больше напоминала шлепанцы, чем подобающие сандалии.

Руки Нерона большей частью оставались обнажены. Тит обратил внимание на отсутствие золотого браслета со змеиной шкуркой, который Нерон издавна носил в знак почтения к матери. Когда Агриппины не стало, Нерон заявил, что больше не потерпит прикосновения к коже змеиного браслета и даже вид вещицы ему невыносим, – и швырнул его в море с террасы своей виллы в Байи. «Император лишился амулета, как и я», – подумал Тит, привычно сожалея об утрате фасинума предков. Сегодня удача не помешала бы.

С вступительными процедурами покончили быстро, чтобы скорее перейти к неотложному делу об убийстве Луция Педания Секунда и о наказании рабов. Писец вслух изложил обстоятельства произошедшего. Он читал совершенно бесстрастно, даже когда речь шла о непристойнейших деталях, зато сенаторы то и дело позволяли себе грубые насмешливые возгласы. Пасть от руки раба считалось не только возмутительным, но и позорным, а при таких обстоятельствах – в соперничестве из-за другого раба – и вовсе скандальным. Даже избегни Педаний смерти, его выставили бы на посмешище. Но он стал жертвой невообразимого злодеяния: умышленного акта насилия, осуществленного в его доме тем, кто тоже являлся его собственностью.

Затем были прочитаны соответствующие законы. Статуты полностью отвечали тому, что помнил и приводил накануне брату Тит. Если раб убьет хозяина, то все рабы в доме последнего подлежат допросу под пыткой и караются смертью, опять же – все без исключения. Четыреста рабов уже допросили. Теперь их содержали в доме Педания под стражей в ожидании решения сенатского суда. Тем временем за городом, на Аппие вой дороге, уже готовили кресты для немедленных казней.

Нерон, восседающий на возвышении, молчал и просто наблюдал за происходящим, как часто поступал в ходе обычных слушаний сената.

Сенаторов призвали поочередно вставать и выражать свое мнение: следует ли в данном случае всецело и преданно соблюсти закон без смягчения и поправок?

Многие, не дожидаясь приглашения, попросту выкрикивали реплики, и в зале воцарились шум и гам. Тит различил возгласы: «Убить их сей же час!» и «Закон есть закон!». Но прозвучали и многие возражения: «Слишком сурово!» – «Пощады!» – «Должны быть исключения!»

Нерон заткнул уши, будто какофония причиняла ему боль. Он подал знак Сенеке, тот шагнул вперед и призвал к порядку.

– Выступит ли кто-нибудь официально в поддержку отмены или смягчения наказания? – спросил он.

В зале загудели, и великое множество голов завертелось по сторонам, но никто не встал. Сенека уже открыл рот, готовый продолжить, когда Тит звучно откашлялся и поднялся.

Сенека удивленно взглянул на него:

– Ты желаешь говорить, сенатор Пинарий?

– Желаю.

Все взгляды обратились к Титу. Его бросило в жар. Голова закружилась. Ладони внезапно вспотели. Если не сосредоточиться, восковая табличка с речью выскользнет из рук…

Тут он осознал, что руки пусты. Табличка! Где же она? Тит огляделся и нигде не нашел записей. Были ли они при нем раньше, когда получали ауспиции? Он не помнил. Может, оставил в паланкине? Тит совершенно растерялся. Тем временем его сверлил взорами весь сенат. В зале повисла мертвая тишина.

Теперь придется либо сесть, не сказав ни слова и представ полным глупцом, либо выступить без записей. Сумеет ли он? Он пересматривал речь так внимательно, что наверняка запомнил если не изящные фразы, над которыми столько трудился, то хотя бы главные постулаты. Тит снова прочистил горло и сделал глубокий вдох.

– Цезарь, – начал он, кивнув Нерону, – и мои досто почтен ные коллеги-сенаторы! Нам всем известно о толпе, собравшейся у входа. Я должен признать, что по прибытии был застигнут ею врасплох. Полагаю, такое скопление народа стало неожиданностью для всех. Я никогда не видел ничего подобного – а вы?

– Нет, но я и стада жирафов не видел! – крикнул один из сенаторов. – Какое отношение толпа имеет к закону?

Реплику встретили гоготом и разрозненными призывами: «Слушайте, слушайте!»

– Дело в том, – продолжил сбитый с толку Тит, – что когда-то и у простолюдинов случались собрания, где они могли сказать свое слово насчет издания законов… – Он понял, что уходит далеко в сторону от плана выступления.

– Что за речи? – вопросил кто-то.

– Бунтарские! – откликнулся другой. – Подстрекательские!

Тит воздел руки, призывая собрание к тишине:

– Я говорю лишь о том, что люди чем-то взволнованы. Взволнованы и все вы, присутствующие здесь. Возможно, стоит хотя бы выслушать тех, кто просит о милосердии, чтобы уяснить их доводы.

Уже лучше, подумал он, чувствуя, что успокоил слушателей и полностью завладел их вниманием. Он отметил, что писец записывает его слова, без сомнения пользуясь знаменитой системой стенографии, которую изобрел секретарь Цицерона Тирон.

– С учетом обстоятельств зверского преступления, – продолжил Тит, – никто не усомнится в невиновности подавляющего большинства рабов Педания. Случившееся выглядит как преступление страсти, а не медленно вызревавший заговор с участием других рабов. Если прислужник не находился в спальне или не мог хотя бы подслушать происходящее, то как ему удалось бы предотвратить злодейство? Также непреложный факт, что при такой численности рабов – четыреста человек или больше – среди них обязательно найдутся старые и немощные, юные и хрупкие, а также женщины, в том числе и беременные. Должны ли все они умереть, невзирая на невиновность? А если раб слеп? Если он глух или нем…

– А если сразу слеп, глух и нем? – крикнул кто-то.

– Тогда его точно следует убить, поскольку толку от него никакого! – подал голос другой сенатор, вызвав взрыв смеха.

– Если только он не такой же красавчик, как отрок, которого пользовал Педаний, – добавил третий. Это было уж чересчур. На похабника зашикали и наградили его злыми взглядами.

– Сенаторы! – воззвал Тит, пытаясь вернуть внимание публики. – Я задался вопросом: почему нынешнее разбирательство вызвало такой беспрецедентный отклик со стороны множества простых граждан? Мне кажется, я понимаю некоторые причины. Во-первых, подобного преступления давно не случалось – как и перспективы столь массового истребления; по крайней мере, в Риме. Если схожие прецеденты и имели место, то где-нибудь в глубинке, на фермах или загородных виллах, и тамошних рабов никто не знал вне их поселений. Но здешние рабы-домочадцы не таковы. Они находятся в одном с нами городе: живут в нем, трудятся и свободно по нему ходят. Их знают не только прислужники из других домов, но и лавочники, ремесленники и прочие граждане, имеющие с ними дело. Среди них есть мальчики на побегушках и посыльные, портнихи и цирюльники, повара и уборщики; попадаются счетоводы и писцы, глубоко образованные и ценные рабы, заслуживающие известного уважения. Есть новорожденные, только вступившие в мир. Есть те, кто находится в расцвете сил и представляет немалую ценность. Есть беременные, готовые породить жизнь новую. Будущие жертвы – не безликая масса, а человеческие существа, знакомые соседям и родне, а потому не следует удивляться, что в городе поговаривают о чрезмерной суровости закона. При столь неприкрытом протесте, который очевиден даже в сенате, нельзя ли сделать исключение?

«Ну что же, – подумал Тит, – в конце концов, не так и трудно». Он был весьма доволен собой. В тайных фантазиях он представлял, что после заключительного пункта зал взорвется аплодисментами и даже противники восхитятся его отвагой. Вместо того он уловил отдельные выкрики «Слушайте! Слушайте!» и несколько бессвязных одобрительных возгласов, а конец речи и вовсе встретили тишиной, почти такой же глубокой, какой предварилось ее начало.

Встал Гай Кассий Лонгин.

– Цезарь и достопочтенные коллеги-сенаторы, – заговорил он. – Я часто слышал здесь требования переделать, выхолостить или даже полностью отвергнуть законы и обычаи наших предков. В каждом отдельном случае изменения предлагались лишь к худшему. И да: законы, составленные пращурами, неизменно перевешивали те новшества, что выдвигались им на смену. Но я часто держал рот на замке и соглашался с мнением большинства, не желая прослыть унылым буквоедом, который вечно ссылается на древние прецеденты. Если угодно, я придерживал пыл на случай, когда мой голос действительно понадобится для предотвращения чудовищной государственной ошибки. И вот время пришло!

Экс-консул умышленно убит в собственном доме одним из рабов. Ни один другой раб не озаботился предотвратить преступление, хотя закон недвусмысленно вменяет это в обязанность челяди. Вы вольны голосовать за помилование. Но если городскому префекту небезопасно находиться в собственном доме, кто из нас может спать спокойно? У кого наберется достаточно прислужников для защиты, коль скоро Педания не спасли четыреста? Кто способен положиться на помощь раба, если тот бездействует даже под страхом смерти?

Я молча выслушал отчет о «фактах», которые вменяют в вину Педанию разнообразные непристойные действия. Покойнику не выступить в свою защиту, и вот я спрашиваю вас: кем и как установлены пресловутые «факты»? О них, конечно же, стало известно от двух рабов, присутствовавших при злодеянии, – самого убийцы и его молодого любовника. Не приходится сомневаться, что их показания получены, как предписывает закон, под пыткой, но я считаю возможным отвергнуть их россказни как совершенный вымысел, призванный очернить имя жертвы и вызвать сострадание к себе. Иначе далее мы услышим, будто убийство оправданно и Педаний получил по заслугам! Сенаторы, вам пустили пыль в глаза, и не опытный адвокат, а рабы. Стыдитесь!

Мы слышали и другой аргумент: мол, остальные рабы не могли знать о грозящей хозяину опасности. Я ни капли в такое не верю. Неужели вы всерьез думаете, что раб задумал убить господина и не обмолвился ни единым злым словом с кем-нибудь из домочадцев? Даже если одержимый ревностью любовник умолчал о своем намерении, как ему удалось незаметно, не возбудив подозрений, взять нож? Как он проник в хозяйскую спальню, причем с лампой, обойдя сторожа и никого не встретив?

Тут вы скажете: даже если некоторые прислужники подозревали об угрозе хозяину, большинство наверняка ничего не знало. Возможно. Но я утверждаю, что каждый раб в доме Педания, независимо от степени соучастия, непоправимо замаран преступлением. Виновен даже тот, кто народился на свет в то самое утро, а потому и он подлежит уничтожению, как бешеная собака. Представьте раба, выросшего со знанием, что его первого хозяина жестоко убил такой же раб и никто из ему подобных не понес наказания. Уяснит ли такой раб свое место под солнцем и надобность беспрекословно почитать господина? Нужен ли вам дома подобный слуга, растущий с памятью об умерщвленном хозяине и неизбежно передающий это знание другим? Я думаю, что нет!

Некоторые из вас действуют так, словно мы впервые сталкиваемся с подобным преступлением и должны прийти к некоему неслыханному ранее решению. И даже если в прошлом бывало нечто похожее, нынешний случай будто бы уникален и требует особого осмысления. Вздор! Здесь нет ничего нового, никакой беспрецедентной ситуации, которая заслуживает обсуждения и улаживания. Наши предки наблюдали точно такие же ситуации и разбирались в них наилучшими возможными способами, которые завещали нам в качестве прецедентов. Неужели вы настолько неблагодарны, что отвергнете дары пращуров? Неужели так чванливы, что сочтете себя мудрее?

Наши предки не доверяли рабам, пусть даже те рождались в тех же имениях и даже домах, что и хозяева. Знакомство длиною в жизнь не ослабляло их подозрительности к челяди и не склоняло обращаться с нею более снисходительно. Нынешняя ситуация намного опаснее. Дома благородных людей заполнены рабами со всего света. Они говорят на всех мыслимых языках – кто знает, о чем они судачат у нас за спиной? Они исповедуют религии всех сортов – или вообще никаких. Промеж себя они сбиваются во всевозможные клики и без нашего ведома даже присоединяются к чужеземным тайным культам. Сейчас мы вынуждены как никогда бдительно взирать на домочадцев. Единственный способ окоротить разношерстный сброд – устрашение и строгое соблюдение закона.

Вы говорите: погибнут невинные. Но закон давно признал, что страдание индивидуумов оправдывается общим благом. Когда римский легион терпит поражение и каждого десятого забивают насмерть в наказание за позор, вместе с трусами могут погибнуть и храбрецы, но именно подобными суровыми мерами предки создали армии, покорившие мир. Те же предки вооружили нас законом, который мы обсуждаем сегодня. Подумайте хорошенько, прежде чем отнестись к нему легкомысленно. Отбросьте закон – и неизвестно, какие ужасные последствия нас ждут. Соблюдите закон – и вашим детям будет спокойнее спать.

Об овации мечтал Тит, но удостоился ее Кассий. Сквозь гром аплодисментов и одобрительных воплей Тит расслышал, как сосед-сенатор заметил другому:

– Вот почему Кассий – лучший законовед среди живущих!

– Величайший знаток права со времен Цицерона, – поддакнул тот.

Призвали выступить оппонентов. Никто не вышел.

Сенат голосовал распределением в зале. Сторонникам соблюдения закона без уступок предстояло сесть справа от императора, поборникам исключения – слева.

Тит, уже находившийся слева от Нерона, остался на месте. Сенаторы, чей разговор он подслушал, дружно встали и пересекли зал, как поступил и Кассий, плохое зрение которого вынудило его искать помощи; многочисленные поклонники бросились к нему, и каждый хотел быть первым. Собрание пришло в движение; отдельные группы сенаторов задерживались посреди зала, споря и определяясь окончательно.

Тит, как обычно, позабавился при виде тех, кто не решался до самого конца, томился в центре зала и тревожно поглядывал по сторонам, выясняя, за кем перевес. Всегда одни и те же, не имеющие собственного мнения и неизменно голосующие с большинством, едва удастся понять, кто его образует.

Когда все наконец расселись, считать не понадобилось. Хотя значительное число сенаторов – намного больше, чем ожидал после воодушевляющей речи Кассия Тит, – проголосовало за снисхождение, на стороне закона оказалось явное большинство. Всех без исключения рабов Педания приговорили к смерти через распятие. Приготовления уже завершились, и казнь надлежало провести сегодня же.

Нерон остался вне спора. Он обладал прерогативой говорить, когда пожелает, но ничего не сказал, хотя слушал внимательно. Однако, когда сессия официально завершилась и сенаторы начали вставать с мест, к возвышению подбежал гонец, который что-то шепнул Нерону на ухо, и тот сразу поднялся.

Сенека ударил посохом в пол. Все взгляды обратились к императору.

– Сенаторы! – произнес Нерон. – Мне доложили, что собравшаяся снаружи толпа увеличилась и многие в ней размахивают факелами и дубинками. Похоже, их уведомили о вашем решении и они недовольны.

– Но объявления не делали, – возразил сенатор рядом с Титом. – Кто им сказал?

– Наверное, кто-то из императорских рабов, – предположил другой. – Они постоянно сновали туда-сюда.

С Форума доносились крики, хотя двери в сенат были закрыты. Когда бронзовые створки медленно тронулись с места на массивных петлях, приглушенный ропот перерос в рев.

Тит последовал за другими сенаторами на крыльцо. Зрелище потрясло его.

Толпа невероятно разрослась. Форум превратился в море озлобленных вопящих лиц. Люди стояли подле статуй, на постаментах, на ступенях и в портиках всех зданий в округе. Толпа захватила даже почтенную ораторскую платформу, Рост ру; люди размахивали факелами, оседлав знаменитые носы кораблей, простирающиеся над сборищем.

При виде выходящих сенаторов толпа рванулась вперед и наполовину одолела ступени, прежде чем преторианские гвардейцы Нерона сформировали защитный кордон. Люди орали, потрясали кулаками, грозили дубинками. Те, что стояли дальше, осмелились бросать в преторианцев камни, и гвардейцы прикрылись щитами. Поднялся оглушительный грохот.

Тит тревожно всмотрелся в толпу и с облегчением увидел, что личные телохранители находятся точно там, где он их оставил. Но пробираться к ним было рано: Тит не испытывал ни малейшего желания рассекать сборище озлобленной черни. Печальный день – в самом сердце Рима сенаторская тога превратила его в мишень!

– Безумие, – прошептал Тит.

– К таким действиям подстрекают речи вроде твоей, – отозвался подоспевший сенатор Кассий.

– Абсурд, – возразил Тит. – Бунтовщиков и в зале-то не было, они не слышали моих слов.

– Они и голосования не видели, однако быстро узнали итог. Рабы не дремлют. А сочувствие некоторых сенаторов и бездумная готовность защищать низших перед законом лишь побуждают чернь думать, будто она добьется своего беспорядками.

– Что же делать? – спросил Тит.

– Поскольку сброд напрочь лишен самодисциплины, его можно разогнать только силой.

Нерон, очевидно, считал иначе. Пока сенаторы топтались на месте, не видя возможности отбыть, императорский глашатай протиснулся сквозь их ряды и остановился на верхней ступеньке. Он принялся дуть в рог, и в итоге толпа притихла достаточно, чтобы услышать его слова.

В глашатаи брали самых горластых. Нынешний поднаторел в выступлениях, и его слова эхом отлетали от стен.

– Граждане, Цезарь издал указ! Слушайте внимательно!

Средь общей тишины раздались крики:

– Нерон! Нерон явит милосердие! Цезарь спасет нас от неправедного сената!

Возможно ли такое? Нерон имел власть над сенатом во многих случаях, но воспользуется ли нынешним? Говорили, что в древности, когда Римом правили цари, монарх часто становился на сторону простонародья и выступал против богатой знати. Цари боялись ее не меньше простолюдинов, а потому заключали с последними естественный союз. Воспользуется ли Нерон возможностью объединиться с народом через голову сената и стать героем черни? Способен ли даже Нерон попрать закон и нажить себе многих врагов в сенате?

Глашатай заговорил вновь, и надежды толпы рухнули.

– Сенат обсудил волнующее вас дело. Сенат вынес решение. Закон будет соблюден. Приговор приведут в исполнение. Цезарь порицает ваше недостойное и опасное поведение. Сборище объявлено незаконным. Вам приказано немедленно разойтись!

Толпа негодующе взвыла. Снова полетели камни. Некоторые упали рядом с глашатаем, и он быстро ретировался.

По толпе загуляли новые факелы. Такое количество огня внушало тревогу. О чем думают простолюдины, угрожая пламенем? Открытый огонь – неподвластная человеку стихия; он может проникнуть куда угодно и все уничтожить, если его не обуздать. На закате республики рассвирепевшая толпа спалила дотла сам сенат. Божественный Август отстроил его заново в большем великолепии. Неужели опять сожгут?

Рассматривая толпу, Тит вдруг заметил знакомое лицо. Волоски на шее встали дыбом. Кезон! Брат влился в ряды черни. И не простым участником, а в некотором роде зачинщиком! Кезон размахивал факелом перед самыми преторианцами, охраняющими ступени сената; другой рукой он махал окружающим и воодушевлял их криками.

Тит встряхнул головой. Как прежде, он питал призрачную надежду снискать овацию от коллег-сенаторов за отличную речь, рассчитывал он и сообщить о своем поступке Кезону, чтобы брат понял: Тит, в конце концов, не бесчувственный чурбан и проявил немалую отвагу, особенно учитывая его положение в обществе. Какая наступила бы перемена, получи он одобрение, а то и похвалу от брата! Но вот он, Кезон, – все портит, как обычно, не только участвуя в сборище, но и вопя громче всех и выставляя себя напоказ. Тит съежился: вдруг кто-нибудь из сенаторов заметит Кезона, присмотрится хорошенько и по сходству опознает Пинария, несмотря на всклокоченную бороду и дикое лицо? Тита ждет несмываемый позор, если сенаторы увидят брата в числе вожаков толпы.

Кезон вдруг перехватил его взгляд. Реакция была точно такой, как у Тита. Он побледнел от потрясения и ужаса, затем исполнился отвращения и гнева. Близнецы долго смотрели друг на друга, точно в кривое зеркало. Потом синхронно отвернулись, разом почувствовав, что больше не выдержат.

Вскоре на Форуме загремели шаги. Не сумев урезонить толпу указом, Нерон вызвал из загородного гарнизона дополнительный отряд преторианцев. Когда шеренги суровых солдат сошлись и обнажили мечи, многие в толпе запаниковали и бросились наутек. Другие отступали неохотно, швыряя камни по мере отхода. Некоторые дерзнули встретить преторианцев лицом к лицу, потрясая дубинками и факелами.

Тит поискал глазами Кезона, но тот растворился в волнующейся толпе.

В помощь гвардейцам Нерон призвал и вигилов – отряд опытных пожарных, впервые набранный Августом. Вигилы также выполняли обязанности ночных сторожей и иногда ловили беглых рабов. Они носили кожаные шлемы вместо солдатских и были вооружены не мечами, а пожарными кирками, но вышколенность делала их более чем пригодными для противодействия лавочникам и работягам.

Проломили несколько черепов, пролили немного крови, но вскоре толпа рассеялась. Пока вигилы гасили разбросанные по Форуму факелы, преторианцы перестроились и устремились к дому Педания, где под стражей содержались рабы.

Не прошло и часа, как приговоренных вывезли за город к месту казни; преторианцы выстроились вдоль всего маршрута, дабы исключить любое вмешательство. Обычно распятия происходили публично – чем больше толпа, тем лучше для назидания, но теперь, едва рабы очутились за стенами, преторианцы закрыли Аппиевы ворота и отвели все движение с Аппиевой дороги.

Казни состоялись без зрителей. Работа кипела весь день и захватила ночь.

На следующее утро Аппиевы ворота и дорога вновь открылись, хотя преторианцы продолжали патрулировать местность. Для путников с юга первым впечатлением от городских окрестностей стала жуткая демонстрация римского правосудия, устроенная вдоль дороги. Из города ровным потоком текли граждане, желающие узреть судьбу четырехсот рабов Педания. Кто-то таращился, онемев. Кто-то злобствовал. Некоторые плакали.

Распятые тела много дней выставлялись на всеобщее обозрение. Большинство сенаторов нашли время взглянуть на дело своих рук, включая Гая Кассия Лонгина, который проклинал убывающее зрение, не позволившее рассмотреть римское правосудие во всем его блеске.

Тит Пинарий не пошел смотреть на распятых. Он постарался забыть все, что случилось в сенате в тот ужасный день.

64 год от Р. Х.

Теплым утром месяца Божественного Юлия, перед рассветом, Тит Пинарий проснулся в своем доме на Авентинском холме от запаха дыма.

– Илларион! – позвал он.

Хризанта пошевелилась рядом:

– Что случилось?

– Ничего особенного, дорогая. Спи дальше.

Молодой Илларион появился в дверях. Бывший привратник стал одним из любимых рабов Тита, и тот звал его по имени, вместо того чтобы просто хлопнуть в ладоши и кликнуть ближайшего раба.

За три последних года – после дела Педания – Тит взял в обычай присматриваться к прислужникам, различать их, обращать внимание на личные качества каждого и даже запоминать имена. Убийство Педания подвигло римских рабовладельцев внимательнее относиться к людскому имуществу, а Тит сознательно решил обращаться с рабами аккуратнее. Он внушил себе, что дело не в старческой мягкости (ему, в конце концов, всего сорок шесть), а в простом благоразумии. Разве ухоженный конь или пес не ответит на доброту хозяина лучшим и более долгим служением? Почему бы и людям не вести себя так же?

Иллариона Тит особо выделял среди рабов. Юноша был не только воспитан, хорош собой и всегда ухожен, но и смышлен, отлично угадывая нужды хозяина. Тит взял в обычай звать Иллариона по всякому поводу, и сейчас, когда в ноздри ударил запах дыма, имя раба мгновенно слетело с его губ.

– Да, хозяин? – тихо спросил Илларион, стараясь не разбудить госпожу.

– Ты чуешь? – прошептал Тит.

– Да, хозяин. Дым. Но не в доме. Я проснулся вместе кое с кем из наших, и мы все проверили. Даже не где-то рядом. Я послал двух мальчиков осмотреть окрестности, и они не видели никакого пожара.

– Отрадно слышать. Молодец, Илларион. Ты очень ответственно отнесся к делу.

– Благодарю, хозяин.

– Но дымом все-таки отчетливо пахнет. И по-моему, все сильнее.

– Думаю, ты прав, хозяин.

– На крыше был?

– Еще нет, хозяин. – Илларион отвел глаза. Похоже, юноша боялся высоты. Да и ладно, идеальных слуг не бывает.

– Принеси в сад лестницу. – Тит встал с постели и со стоном потянулся. – Я слазаю сам.

Хризанта, не открывая глаз, пробормотала:

– Вели кому-нибудь из мальчиков-рабов.

– Не стоит, дорогая. Если там есть на что посмотреть, я хочу взглянуть сам. Но я уверен, что ничего не увижу. Спи.

Тит не испугался подняться по лестнице даже в предрассветной мгле, но опасался расшатанных или сломанных черепиц. Он крайне осторожно двинулся по крыше, ощущая лицом сухой ветер. Тот задувал с востока и нес с собой запах гари. Солнечный свет, чуть озаривший далекие восточные холмы, сделал видным облачко дыма, которое поднималось с дальнего конца Большого цирка, из лощины между Палатином и Авентином. В небесной вышине клубы растрепал ветер, но ниже дым был черен и густ, и Титу показалось, что он различает языки пламени и кружащийся пепел.

Что же горит? В той части цирка находился торговый пассаж с широким выбором тканей, куда порой наведывалась Хризанта. Горящие шерсть и лен как раз и порождают такой густой дым, поднимающийся со столь небольшого участка. Установив источник пламени, Тит успокоился. Пожар далеко, и вигилы, несомненно, уже спешат к нему.

Какую мудрость и прозорливость проявил Божественный Август, когда учредил эту службу! Прежде в городе действовали лишь частные пожарные команды, состоявшие из рабов, которых хозяева сдавали внаем для тушения огня. Система работала плохо: рабы не хотели рисковать жизнью и не каждый погорелец мог внести непомерную плату владельцам команд. Август обложил работорговлю налогом, чтобы организовать отряд государственных вигилов; поручив их подготовку военным, он соблазнил опасной деятельностью рабов, предложив им свободу и гражданство после шести лет службы.

Осторожно спустившись с крыши, Тит решил перейти к дневным заботам. Он пошлет рабов следить за пожаром, но если не возникнет неожиданностей, постарается попросту игнорировать едкий запах. Быстро перекусит, потом примет ванну в местных банях – впрочем, нет, они слишком близко к пожару, мысль не самая удачная. Он наймет паланкин и отправится в термы Агриппы: воздух на Марсовом поле наверняка почище. Титу предстояло продиктовать много писем для деловых партнеров в Александрии, а делами лучше заниматься после расслабляющей горячей ванны. Нужно и подготовиться к скорому дню, когда наденет тогу юный Луций. Не ужели сыну уже почти семнадцать?

Но запах дыма оказался силен даже в термах Агриппы, и все судачили о пожаре. Тит, лично рассмотревший источник огня, наслушался такой ерунды, что отмахнулся от всего сказанного. Однако по дороге домой он заметил, что дым теперь так и валит. Черная туча затянула четверть неба.

Илларион встретил его тревожными новостями. Пожар не только не усмирен, но и распространился на Большой цирк, поглотив всю его восточную часть. Огонь устремился вверх по Палатину и угрожал императорской резиденции.

Тит знал, что Нерона нет в Риме, он находился на своей вилле в Антии. По крайней мере, император в безопасности.

Тит застал Хризанту в спальне. Он хотел предложить ей собрать самые ценные украшения, но она сообразила и без него. Тогда он приказал Иллариону изъять из кладовой специальный сундук и принести его в вестибул. Тит и сам не собирался сидеть сложа руки: вынимая из ниш восковые маски предков, он заворачивал их в холстину и бережно укладывал в сундук.

Пришел Луций:

– Тебе помочь, отец?

– Конечно, сынок, – ответил Тит, обрадованный вниманием юноши к предкам.

Луций взял маску своего тезки. Переводя взгляд с нее на лицо сына, Тит с улыбкой отметил разительное сходство между внуком и дедом.

– Мы уходим из дома? – спросил юноша.

– Не думаю, что до этого дойдет. Но приготовиться никогда не помешает. – Тит не покривил душой. Он не беспокоился всерьез, по крайней мере пока, но исподволь уже прикидывал, сколько потребуется времени, чтобы добраться до загородного дома на дальнем берегу Тибра. Обычно путешествие занимало полдня, но сегодня дороги могут быть забиты другими беженцами.

– Ну вот, упаковали последнего предка, – произнес он. – Теперь, пожалуй, схожу и взгляну на пожар сам.

– Можно с тобой, отец? – спросил Луций.

Тит заколебался. Сперва он хотел отказать, но Луций, в конце концов, почти мужчина. В иных семьях его ровесники уже надели бы тоги. Тит не смог приказать парню остаться с матерью дома.

– Конечно, сынок. Пойдем вместе и посмотрим, что там творится.

Отец и сын вышли, взяв с собой всего пару телохранителей. Воздух загустел от дыма, который ел им глаза и вызывал у Тита кашель. На улицах оказалось полно людей. Некоторые шли по обычным делам, беседуя и даже смеясь, как ни в чем не бывало. Гораздо больше народу стремилось уйти подальше от пожара, на Тибр, и выглядели они встревоженными. Простолюдины толкали тачки, нагруженные жалким скарбом. Рабы, изнемогая от тяжести, тащили носилки и паланкины, которые обычно применялись для перевозки пассажиров, но сейчас были нагружены сундуками и ценной утварью. В числе самых странных картин они наблюдали позолоченные носилки, влекомые изысканно одетой командой рабов-нубийцев: пассажиром являлась бронзовая статуя полулежащей Афродиты. Юный Луций от души рассмеялся при виде диковинного зрелища.

Перед Великим алтарем стояли на коленях молящиеся. Огромная толпа собралась и перед храмом Фортуны, где утомленные жрецы пытались успокоить стенающих на ступенях женщин.

Тит и Луций миновали тележку, нагруженную десятками кожаных футляров. Без сомнения, в капсах находились драгоценные свитки, принадлежавшие какому-то заядлому библиофилу. А ведь Тит даже не подумал, что станется с его маленькой библиотекой. Хватит ли ему капс, чтобы перенести ее в безопасное место? Некоторые свитки весьма старые и ценные – взять ту же историю Ливия, подаренную Клавдием отцу Тита.

Большой цирк был открыт, а потому они вошли внутрь и поднялись на верхний ярус дальней западной стороны. Так поступили и многие другие. Казалось, что публика смотрит пьесу, поставленную самим Вулканом. Дальняя сторона цирка превратилась в огненный котел, и пламя уже достигло разделительного спина на середине трека. Слева над цирком пламя объяло значительную часть склона Палатинского холма, включая небольшой флигель императорского комплекса. Огонь уже поглотил самый дальний склон Авентина. Ошеломленный Тит осознал, что пожар пожрал те самые местные бани, которые он подумывал посетить утром. Он вспомнил человечка, который неизменно приветствовал гостей у входа, и египетского мальчика-раба, который делал массаж и самым возмутительным образом заигрывал с посетителями. Отрезаны ли они огнем? Что стало бы с Титом, приди он туда с утра? Был бы он еще жив?

Горячий ветер гулял по Большому цирку, выедая глаза и наполняя рот привкусом пепла. Тит провел рукой по лицу и обнаружил, что пальцы почернели от сажи.

Он увидел достаточно и собрался уйти, но Луций указал на далекий отряд вигилов, занятый работой на Авентине. Собравшаяся в цирке небольшая группа зрителей наблюдала за ними, перегнувшись через верхний парапет.

– Пойдем посмотрим, отец!

– Нам пора домой. Мать будет беспокоиться…

– Но люди же смотрят, значит опасности никакой. Пожалуйста!

Правду сказать, Титу и самому хотелось взглянуть на вигилов за работой. Отец с сыном проследовали вдоль верхнего парапета до толпы, откуда уже не было пути дальше. Да и ладно: Тит уже подобрался так близко к огню, что в любом случае остановился бы. Перегнувшись через парапет, они отчетливо различили находившихся внизу вигилов.

Те как раз заметили пламя на крыше трехэтажного здания через улицу от цирка. Вигилы использовали все свои орудия, стремясь потушить пожар, прежде чем он распространится на весь дом. Как можно ближе подкатили передвижной насос с резервуаром воды. Двое навели огромный металлический штуцер; четверо принялись качать воду, которая мощной струей ударила в крышу. Другие вигилы, призвав на помощь горожан, сформировали цепь для передачи ведер, чтобы пополнять резервуар водой из ближайшего фонтана.

Вдали еще один отряд вигилов пытался снести здание, уже охваченное огнем. Баллиста из тех, что состояли на вооружении в легионах, – по сути, огромный арбалет с зубчатым колесом для натягивания тетивы – выстрелила тремя железными крюками, притороченными к цепям. Нацеленные с удивительной точностью, они один за другим влетели в окно и прочно уцепились за раму. Когда засело пять крюков, вигилы разбились на команды, схватились за цепи и дружно дернули. Прогоревшая стена подалась и обрушилась, взметнув сноп искр. Вигилы бросили цепи, схватили пики и топоры и устремились крошить обломки.

– Такие действия очень опасны! – заметил Луций. – Но посмотри-ка на холм, отец. Они ведь сами устраивают пожар!

Повинуясь лающим командам префекта, несколько вигилов взяли головни, разожгли их от курящихся углей разрушенного здания и подпалили длинный узкий одноэтажный дом на периферии пожара.

– По-моему, метод называется противопожарным разрывом, – ответил Тит. – Смотри: если они быстро уничтожат здание, то образовавшийся пустырь не даст огню распространиться дальше – по крайней мере, в том направлении.

Луций кивнул, завороженный и огнем, и борьбой с ним.

– А могу я стать вигилом?

Тит рассмеялся, быстро огляделся и порадовался, что никто в толпе не услышал. По традиции и закону Луций был почти мужчина, но еще не избавился от ребяческих представлений о мире.

– Вигилами, Луций, бывают только рабы и вольно отпущен ники. Такая работа не для рожденных свободными даже из низшего слоя общества.

– А кто ими командует? Что там за малый, который выкрикивает приказы?

– Префектами вигилов становятся эквиты. Но ни один патриций не унизится до такой префектуры. Если ищешь приключений, то юноша твоего положения всегда может выбрать карьеру военного…

– Но солдаты не тушат пожары. Они умышленно сжигают города.

Тит поджал губы:

– Да, легионы порой действуют огнем. Но я уверен, что войска обучены и тушить пожары, если враг использует их против нас. – Он прикинул, какой привести пример. – Когда твоего двоюродного многажды прадеда Божественного Юлия заперли с войском во дворце Клеопатры в Александрии, египтяне попытались его выкурить. Они подожгли склад, прилегавший к Великой библиотеке. Очевидно, за тушение того пожара, пока он не распространился, отвечали люди Цезаря.

Луций задумчиво кивнул, не сводя глаз с вигилов:

– Значит, это просто отряд рабов и вольноотпущенников. И все же нельзя не восхититься их храбростью и сноровкой.

* * *

Вскоре после полудня ветер резко стих. Дым вперемешку с пеплом поднимался вертикально исполинским столбом. Благодаря прохладному воздуху и напряженной работе вигилов пожар обуздали – во всяком случае, на Авентине.

Тит решил не покидать город. Перед сном он приказал Иллариону и еще нескольким рабам нести ночью дозор и разбудить его при первой же нужде.

Той же ночью они с Хризантой любили друг друга, чего не случалось уже давно. Наверно, Тита возбудил общий кризис – как и жену, потому что наслаждалась она без памяти. Напряжение, безусловно, спало, и Тит благополучно заснул.

Ему приснился странный сон. Он занимался авгурством на Палатине, но зрителей не было, город опустел. Он наблюдал за птицами, и вдруг облака одно за другим занялись огнем, как подожженное руно. Из пламенеющих туч на город обрушился огненный дождь, породивший повсеместные пожары.

Тут его разбудили Хризанта и Луций. Тит резко сел, весь в поту. Дышать было трудно, горло саднило. В воздухе стоял дым.

– Отец, выйди в сад и посмотри на небо!

Он последовал за женой и сыном и тут же задался вопросом, не продолжает ли спать, ибо беззвездное небо горело в ночи тусклым красным светом. Тит поднялся по лестнице на крышу, Луций взобрался за ним. С высоты открылось ужасающее зрелище: пожаром был охвачен весь Большой цирк. В огненное озеро превратилась и вытянутая лощина между Авентином и Палатином. Весь город ниже определенного уровня предстал морем пламени, а холмы островами возвышались над ним. И даже на их вершинах там и тут виднелись очаги пожара – либо собственно пламя, либо оранжевое свечение углей на пепелище. Императорский комплекс на Палатине почти полностью скрылся в огне.

– Почему не разбудили меня раньше? – вскричал Тит. – Я же велел Иллариону сразу сообщить, если пожар усилится!

– Говорят, все произошло очень быстро, отец. Огонь распространился в мгновение ока…

– Немедленно уходим, и молитесь, чтобы не было уже слишком поздно!

Самые крепкие рабы выкатили на улицу тачки с погруженными ранее восковыми эффигиями и другими ценностями. Мать разбудила трех маленьких дочерей. Ко времени, когда семейство собралось покинуть дом, все были близки к панике.

Тит кликнул рабов и дал им указания. Челяди надлежало отправиться с хозяевами, и каждому велели прихватить что-нибудь ценное. Исключение составляли два самых молодых и сильных телохранителя.

– Вы останетесь и пробудете здесь, сколько получится, – объяснил Тит. – Если пожар не достигнет нашей улицы, ваша задача – защитить дом от мародеров. Если достигнет и прибудут вигилы, поможете им сохранить жилище, насколько это окажется возможным.

– Но что нам делать, хозяин, – ответствовал один раб, – если дом загорится, помощь не придет и у нас не останется иного выхода, кроме как бежать?

Тит осознал, что оба раба – всего лишь мальчишки-переростки, неспособные на принятие решения.

– С вами будет Илларион. Он скажет, уходить или оставаться. Понятно? В мое отсутствие подчиняетесь Иллариону.

Тит посмотрел на любимого раба и испытал укол непривычного и неприятного чувства. Вины? Однако, прежде чем он осмыслил ощущение, Илларион шагнул вперед и взял хозяина за руку:

– Благодарю, господин. Твое доверие – честь для меня.

Тит кивнул, но не сумел взглянуть рабу в глаза. Он собрал домочадцев и выступил в путь.

Маршрут, которым он рассчитывал следовать изначально, был перекрыт, и им пришлось вернуться и поискать другой. Темные улицы, заполненные обезумевшими людьми, освещал лишь тусклый кровавый свет, изливающийся с неба. Среди столпотворения Тит услышал возмутительные слова. Чело век, оказавшийся рядом, сказал:

– Ясно, что это дело рук императора! Его подручные устроили пожар, а потом принялись поджигать дома по всему городу!

Тит схватил его за руку:

– Грязная ложь!

– А вот и правда, – возразил тот. – Своими глазами видел. Люди в форме и кожаных шлемах разрушили стену зернохранилища каким-то тараном – добротную каменную стену, которой в жизни не загореться! – и нарочно подожгли содержимое. Я уж сумею распознать поджог!

– Ты видел вигилов, глупец, которые подожгли склад с горючим зерном, пока до него не добралось пламя и не взметнулась мучная пыль! Снос стен и мелкие поджоги – часть работы огнеборцев…

– Поджигать, чтобы потушить пожар? По-твоему, я полный тупица? – выкрикнул человек. – Пожар устроили люди Нерона! Я видел доказательства, и масса людей тому свидетели! А что до твоих вигилов, то они вовсе ничего не делают. Они присоединились к мародерам.

Спорить не было времени. Тит грубо оттолкнул незнакомца и ускорил шаг.

Улицы, заваленные мусором и перевернутыми тележками, напоминали ночной кошмар. Брошенные дети ютились по углам и плакали. Смятенные старики бесцельно и потерянно бродили вокруг. Пройти и проехать мешали и многочисленные трупы. Кто-то, должно быть, задохнулся в дыму, так как тела остались неповрежденными. Другие умерли от ожогов, а третьих затоптала толпа.

Тит с домочадцами достигли наконец ближайшего моста через Тибр. Участок перед переправой, представляющий собой узкую горловину, был забит людьми, скотом и повозками. Перейти удастся не скоро. Отдельные смельчаки в отчаянии бросались вплавь. В итоге Тит и его домочадцы все же ступили на мост, толкаемые последующими рядами. Тит сосчитал всех по головам. Каким-то чудом они не рассеялись, и даже самые старые и слабые рабы были на месте.

И все же кое-кого не хватало.

Тит кликнул сына:

– Луций! Ты знаешь дорогу до виллы. Сумеешь довести других?

– Конечно, я знаю дорогу, отец. Но о чем ты говоришь? Ты сам и отведешь нас.

– Нет, – вздохнул Тит. – Мне нужно вернуться.

Хризанта услышала его слова и резко развернулась:

– Не безумствуй, муж мой! Что такого важного ты забыл, ради чего готов вернуться?

– Я приду позднее нынче ночью или уже утром. Не волнуйся за меня. Боги присмотрят за мной.

Тит остановился. Толпа обтекла его и увлекла домочадцев дальше на мост, где они быстро скрылись из виду.

Двигаться против течения было нелегко. Тита пихали, толкали, проклинали и несколько раз чуть не сбили с ног. Наконец он протиснулся сквозь самую густую толпу и смог передвигаться свободнее.

Он направился к Форуму. Пожары там были разрозненными – какие-то здания горели, другие пока стояли целые и невредимые. Что стало со священным огнем весталок, который никогда не должен гаснуть, – переместили в священный сосуд и укрыли, как во времена вторжения галлов? До чего странно переживать за огонь посреди адского пекла!

Над Форумом пылал, казалось, весь Палатин. Авгураторий, древняя хижина Ромула, храмы, богатые дома, резиденция императора – неужели все погибло? Размах катастрофы не укладывался в голове.

Он поднажал и достиг Субуры. Там оставались большие участки, еще не тронутые огнем. Какой разойдется пожар, когда займутся все эти громоздящиеся впритык друг к другу многоэтажные здания! Тит попытался вспомнить, какие улицы ведут к последнему месту проживания Кезона, но заблудился в темноте, угодив в лабиринт незнакомых переулков. Какую глупость он затеял! Какой безумный порыв швырнул его обратно в город на поиски брата? Какие шансы найти Кезона в такой неразберихе?

Тит свернул за угол и вышел на пустырь, образовавшийся на месте недавно снесенного многоквартирного дома. Там собралась небольшая группа людей, взирая на горящее по соседству здание. В самой середке стояли, держась за руки, Кезон и Артемисия.

При общем окружающем безумстве Кезон с друзьями вели себя совершенно спокойно. Обратившись лицом к огню, они, казалось, пребывали в некоем трансе. Одни стояли молча, сцепив руки. Другие били в ладоши, пели или выкрикивали молитвы к своему богу. Третьи плакали от радости.

– Конец наступил! Конец все-таки наступил! Хвала Господу! – вскричала одна женщина, воздевая руки.

– Пришел Судный день! Рим взвешен и найден легким! – вторил ей человек в драной тунике и с длинной седой бородой. – Глупцы заклинают своих ложных богов спасти Рим, но я говорю, что Господь его проклял! Господь обрек его смерти! Восхвалите Господа и все Его деяния! И среди них величайшее – покарать и уничтожить этот порочный город!

Какие-то прохожие услышали его разглагольствования и пришли в ярость. Потрясая кулаками, они осыпали христиан бранью, затем запустили в них камнями и поспешили прочь.

Тит вторгся в сборище и подошел к Кезону. На блаженном лице брата мерцали отсветы пламени. Сперва он не заметил Тита, но в конце концов опустил взор и изумился:

– Тит! Зачем ты здесь? – Кезон выглядел ошарашенным, затем улыбнулся. – Ты все-таки решил присоединиться к нам?

– Я пришел убедиться, что ты жив и здоров, Кезон.

Кезон осклабился и кивнул:

– Мою радость не описать словами!

– Чему же ты радуешься? Тому, что город наших предков сгорел дотла?

– Пришел конец света, Тит. День, которого мы ждали, по которому томились.

– Не городи вздор! Идем со мной, пока не поздно.

– «Поздно»? Подобные слова лишились смысла. Наступил конец всех вещей, конец самого времени. Хвала Господу!

Горящее здание вдруг рухнуло. Христиане издали дружный экстатический вздох при виде столь грозного зрелища, но их осы пало углями вперемешку с горящим мусором, и они в смятении отступили. Даже Кезон вздрогнул и попятился, подальше от свирепой стихии. Золотой амулет у него на груди ярко отсвечивал красным, подобно пламенеющему кресту.

Недолго думая, Тит схватил фасинум и с силой дернул. Шнурок лопнул. Тит повернулся и побежал тем же путем, что пришел, сжимая в кулаке талисман, полный решимости вернуться к мосту и воссоединиться с семьей.

Пусть Кезон погибает в огне, если ему так угодно. Тит не допустит, чтобы фасинум предков сгинул среди пожара.

* * *

Огонь бушевал несколько дней.

Из загородного имения на дальнем берегу Тибра Тит различал ночами далекое зарево. Днем виднелись высокие столбы дыма.

Наконец свечение потускнело, а дым осел. Неужели с пожарами справились?

Новости, которые Пинарий получал от соседей и прохожих, были путаными и противоречивыми. Очаги пожара локализовали, но он все еще полыхал в отдельных изолированных районах; огонь распространился через Марсово поле до Тибра, поглотив весь город, так что гореть стало нечему; пламя не однажды тушили, но кто-то разжигал его заново. Никто не знал, чему верить.

Уцелел ли его дом? Если нет, то Илларион с двумя рабами пришли бы сюда, но их не было. Или дом сгорел и все трое погибли?

В конце концов Тит решил рискнуть и вернуться в город. Луций захотел пойти с ним. Тревожась и не ведая, что найдет, Тит обрадовался обществу сына. Они взяли с собой телохранителей – кто знает, насколько восстановился порядок?

По мере приближения к Тибру запах дыма усилился. Знак не очень хороший, однако дымные тучи над городом исчезли. Дорога была безлюдна, и они перешли через мост, почти никого не встретив. Чудилось, что Рим полностью опустел, но иллюзия оказалась временной. Огонь не дошел до воды и не тронул складов и причалов, а потому там и тут виднелись занятые своими делами матросы и портовые рабочие. Пожар не поглотил и Капитолийский холм. Огромная храмовая территория наверху, где находился древнейший и святейший храм Юпитера, не пострадала.

Тит хотел пойти прямо к дому, но Луций предложил сперва подняться на холм, откуда был виден практически весь город, и оценить положение дел. Тит согласился – отчасти потому, что боялся обнаружить родной дом лежащим в руинах и хотел немного оттянуть печальный момент.

Давным-давно, только приехав в Рим, Тит стоял на Капитолийском холме и взирал на город, околдованный этим видом. Теперь с того же самого места они с сыном взирали и ужасались размаху бедствия. Конечно, хотя мелкие пожары еще кое-где полыхали, в большинстве районов огонь потушили. И степень ущерба оказалась не так велика, как он боялся. Больше всего досталось Авентину и Палатину, а также низине между Палатином и Эсквилином. Значительная часть Форума осталась нетронутой, и Марсово поле в основном тоже не пострадало, в Субуре же выгорело лишь несколько кварталов. Вглядевшись в Авентин, Тит не сумел определить, цел ли его дом. В каких-то местах окрестности почернели и обуглились, однако часть улиц сохранилась.

Когда Тит впервые очутился на этом месте и любовался панорамой, с ним рядом был Кезон. Где теперь брат? Тит дотронулся до фасинума на груди и прошептал молитву Юпитеру, величайшему и сильнейшему из богов, прося, чтобы брат выжил и – благо мир, вопреки радостному пророчеству Кезона, не кончился – осознал глупость своих верований, отрекся от ереси и вновь начал почитать отеческих богов.

Они спустились с Капитолийского холма и направились в сторону дома. По мере продвижения им встречались как сгоревшие здания, так и невредимые; капризный огонь распространялся как попало. Они повернули за угол, и Тит увидел дом ближайшего соседа. Жилище превратилось в дымящиеся развалины. У Тита сжалось сердце, он едва мог вздохнуть. Еще несколько шагов, и вот показался дом Пинариев.

Он уцелел. Стена, примыкавшая к соседской, почернела и обуглилась, но других повреждений не было.

Луций вскрикнул от радости и перешел на бег. Юноша достиг входа, чуть замешкался, затем скрылся внутри. Никак не заперли двери? Илларион обязательно позаботился бы затворить их и закрыть на засов. Тит тоже ускорил шаг. Но не успел он дойти, как ошарашенный Луций появился вновь.

На входе Тит увидел причину огорчения сына. Двери были разломаны и сорваны с петель. В вестибуле лежали два изуродованных тела. Тит узнал по туникам молодых телохранителей, оставленных сторожить дом.

Ни слова не говоря, он медленно пошел по комнатам.

Дом разграбили полностью. Все ценное, что можно унести, пропало: вазы, лампы, ковры, даже кое-что из мебели. Исчезло и старинное кресло Катона Младшего.

То, что воры не смогли забрать, они разрушили. Мраморную статую Венеры в саду повалили наземь и раскололи на куски – акт беспричинного кощунства. Напольную мозаику как будто крушили молотком. Настенную роспись измазали экскрементами. В спальне постель Тита и Хризанты разломали до деревянного каркаса, а белье сорвали.

Неистовая разрушительная сила пожара будто заразила мародеров извращенным желанием причинить как можно больше ущерба. Или всему виной зависть бедных к богатым, которой проявиться невозбранно позволил воцарившийся хаос? Тита ужаснула ненависть тех, кто учинил такой разгром в его доме. Он даже не подозревал, что живет в столь опасном окружении. Подумал про обозленную чернь, собравшуюся перед сенатом, когда решалась судьба Педаниевых рабов. Именно такие люди и осквернили его дом? Должно быть, правы Гай Кассий Лонгин и его единомышленники, не доверяющие простолюдинам и презирающие их.

Тит перешел на половину рабов. Комнатушки с простыми спальными тюфяками остались большей частью нетронутыми, в них не нашлось ничего ценного, что можно забрать или сломать. Из следующего помещения донеслось слабое шарканье. Титу пришло в голову, что в этой части дома могли укрыться воры или случайные бродяги. Он уже собрался позвать телохранителей, когда из-за угла выглянуло знакомое лицо.

Илларион.

Молодой раб сперва испугался, затем испытал облегчение, потом устыдился. Он бросился к Титу и упал на колени:

– Прости меня, хозяин! На следующий день, как ты ушел, в дом вломились. Мы ничего не смогли сделать, их было слишком много. Они убили телохранителей. Убили бы и меня, если б я не спрятался. Прошу, хозяин, не наказывай!

– Илларион! Конечно, я тебя не накажу. Но почему ты не явился в загородное имение и не сообщил мне новости?

– Хозяин, ты приказал мне остаться здесь. И я хорошо сделал, что послушался, потому что той ночью загорелся соседский дом. Я побежал и нашел вигилов, им удалось не дать огню перекинуться сюда. Пожар грозил вернуться, и я не мог уйти. Ох, хозяин, ну и страху я тут натерпелся – один, особенно ночью! Кругом сплошное зверство: людей убивают, мальчиков и женщин насилуют, страшные злодейства!

Тит поднял раба на ноги:

– Ты поступил очень хорошо, Илларион. Хвала богам, что ты жив!

В кладовке они нашли немного еды. Тит разместился с Луцием и Илларионом в саду. Однако при виде погубленной Венеры у него пропал аппетит.

Тит встал:

– Я лучше пройдусь. Один.

– Но так нельзя, отец! Возьми телохранителей, – возразил Луций.

– Нет, пусть останутся с тобой и Илларионом. Я римский сенатор, патриций и кровный родственник Божественного Августа. Меня не запугать настолько, чтобы я не смел прогуляться по родному городу без вооруженной охраны! – Тит миновал вестибул и вышел из дома.

Он принялся бродить по городу, поражаясь масштабу разрушений. В какой-то момент он безнадежно заблудился в прежде знакомых районах: улицы были полны мусора, ориентиры исчезли. На склоне Эсквилина ему встретился отряд вигилов, который тушил один из последних пожаров. Огнеборцы с головы до ног перемазались в грязи и саже и выглядели край не изможденными, но все равно трудились. Что за гнусная клевета – обвинить таких людей в поджогах и грабежах!

С началом сумерек небеса исполнились жуткой красоты: облачная пелена отразила мрачное мерцание догоравшего города и небо уподобилось огромному пестрому кровоподтеку над израненной землей. Рим напомнил чудовищно изуродованную красавицу. И все же, несмотря на увечья, он остался узна ваемым и любимым. Тит никогда его не бросит.

На Эсквилине, прямо над головой, высилась изящная башня, похожая на перст, указующий в небеса. Она находилась в садах Мецената, владении императора, где иногда жил Нерон; сады, похоже, избежали опустошения. В сумеречный час здесь было тихо. С башни донеслись звуки лиры и мужское пение. Голос был тонок и слаб, но до странного трогателен.

Песня повествовала о сожжении Трои – великолепнейшего из древних городов, прекраснее Мемфиса и Тира, обманом захваченного и спаленного греками дотла; Трои, откуда воин Эней бежал в Италию, где положил начало римлянам. Троя сгорела, теперь сгорел и Рим. Казалось, песня льется из полузабытого сна. Медленный перебор струн странным и жутковатым образом очаровывал.

Тит вдруг осознал, что голос принадлежит Нерону. Отступив и посмотрев вверх, Пинарий различил на башенном парапете фигуру в золоте и пурпуре, играющую на лире и взирающую на город. Молодой император вернулся в Рим, а нашел дымящиеся развалины Трои.

Нерон допел до конца. Музыка смолкла. Должно быть, он находился на парапете не один, потому что тишина сменилась негромкими аплодисментами и уговорами спеть еще. Нерон подчинился. Тит зачарованно слушал, но тут один из вигилов с черным от сажи лицом упер руки в боки и сплюнул.

– Нынешний пожар – самое страшное бедствие, что случилось с Римом со времен галльского завоевания, – буркнул он, – а чем занимается император? Распевает песенки. Неужто не улавливает настроения?

Тит не понял, о чем говорит вигил. Ему самому песня показалась невыразимо красивой, странной и загадочной, бесконечно грустной, но полной надежды. Отсутствие великого певческого дара не играло роли, душой Нерон был великим поэтом. Какой контраст он являл в сравнении с Кезоном, который смотрел на пламя и ухмылялся, как идиот. Нерон ответил элегией, от которой заплакали бы боги.

Глядя вверх и восхищенно прислушиваясь к каждому слову и каждой ноте песни императора, Тит стиснул в руке фасинум, радуясь возвращению талисмана. В ту минуту он чувствовал, что на него смотрят все предки – подобно богам, которые наверняка наблюдают за Нероном.

65 год от Р. Х.

Тит Пинарий стоял в вестибуле своего дома перед восковыми эффигиями предков. Жена и сын были рядом. Пока он переводил взгляд с одной маски на другую и почитал усопших, называя их поименно, Хризанта зажигала маленькие свечи, а Луций ставил по одной в каждую нишу. Никак у сына руки дрожат? Днем предстояли особенные события, и все семейство издергалось и переволновалось.

Тит радовался, что при бегстве из города забрал с собой эффигии; в отличие от других вещей, украденных или уничтоженных мародерами, маски предков были поистине незаменимы. Возвращение их в ниши стало первым шагом в восстановлении былого величия дома. Тит еще не нашел искусного ремесленника для починки напольных мозаик, ибо спрос на таких мастеров существенно возрос, но настенную роспись тщательно отчистили, разбитую статую Венеры собрали заново, склеили и закрасили так, что не осталось и следов варварства, а украденные и сломанные предметы мебели заменили. Тит даже нашел старинное складное кресло, почти идентичное Катонову. Ценой упорного труда и немалых затрат за месяцы, прошедшие после пожара, домочадцы постепенно вернулись к обычной жизни. Многим жителям Рима повезло меньше.

Тит позаботился о ликах предков, а они присмотрели за ним, тут он не сомневался. Благодарность стала одной из причин, по которым он почтил их в сей особенный день, когда император собрался оказать семейству Пинариев великую честь.

Тит надел сенаторскую тогу с пурпурной каймой. Облачился в тогу и сын, еще не успевший к ней привыкнуть. Жена нарядилась в лучшую столу из льна цвета охры с красивой вышивкой. Прическа соответствовала моде, заданной сказочно красивой юной женой императора, Поппеей Сабиной, и лицо Хризанты обрамляло множество завитых локонов.

Церемония почитания предков завершилась. Семейство удалилось в сад дожидаться положенного часа. Титу подумалось, что ни один цветок не сравнится красотой с Хризантой, и вновь испытал гордость за выбор, сделанный много лет назад. И никакие садовые ароматы не могли сравниться с благоуханием, которое распространяла его супруга.

– Ты пахнешь розовыми лепестками и молоком, – шепнул он ей на ухо.

Хризанта улыбнулась:

– Благодари императорскую жену. Это Поппея завела такой обычай среди знатных римлянок – купаться в молоке.

– А иудейкой ты тоже станешь, как императрица? – поддразнил ее Тит. Все знали, что Поппея привечает римских евреев и регулярно принимает иудейских ученых и жрецов. Поговаривали, будто она тайно перешла в их веру.

– Не больше, чем ты стал христианином, – парировала жена, указав на фасинум, который Пинарий надел по особому случаю.

Тит не нашел ее жест особо забавным. Ему казалось, что Кезон каким-то образом изменил амулет, чтобы тот больше напоминал крест. Тем не менее Тит носил его открыто и гордо, отказываясь прятать под тогу.

В дверь постучали, и дом пришел в волнение. Взбудоражились даже рабы, и было отчего. Не каждый день в гости наведывается сам император.

Илларион ворвался в сад:

– Хозяин, они здесь!

– Уже внутри?

– По-моему, нет, хозяин. Человек у двери говорит, чтобы ты вышел к ним.

– Тогда нельзя заставлять их ждать. – Тит взял жену за руку и предоставил сыну идти первым.

Свита на улице оказалась даже многочисленнее, чем ожидал Тит: секретари и писцы, отряд преторианцев, несколько сенаторов в тогах и даже живописная группа актеров и акробатов. В центре, удерживаемые самыми могучими рабами, каких видел Тит, находились большие носилки на позолоченных шестах, сделанные в виде огромного лебедя. Рука, унизанная кольцами, отдернула пурпурную шторку. Широко улыбаясь, Нерон сделал приветственный жест. Рядом с ним находилась красавица Поппея, чьи белокурые волосы были уложены на невиданный Титом манер.

Поднесли лесенку. Хризанта поднялась в носилки первой, Тит и Луций – за нею. Они устроились на плисовых подушках напротив императора с супругой. Тит почувствовал, что Хризанта дрожит, и взял ее за руку. Поппея улыбнулась этому интимному жесту и тоже заключила в ладони украшенную драгоценностями кисть Нерона.

– Мы никуда не спешим. Я подумал, что по пути к месту можно немного прогуляться по городу, – сказал Нерон.

– Разумеется, – ответил Тит. – Так много строек по всему Риму, что я не поспеваю уследить.

В действительности Тит прекрасно знал почти все городские обновления, но прогулка побалует Хризанту и Луция, а ему самому неимоверно льстило предложение императора провести время с царственной четой.

Нерон улыбнулся.

– Мой прапрадед прославился изречением, что получил Рим кирпичным, а оставил мраморным. Я получил город в опаленном мраморе, но оставлю в позолоте.

Пока их несли по улицам, Нерон гордо показывал, с какой скоростью воссоздаются разнообразные храмы и общественные учреждения. Одним из крупнейших проектов являлось восстановление Большого цирка; до открытия еще оставалось некоторое время, но Нерон задумал сделать цирк краше прежнего. Встречались и настоящие чудеса. На Палатине пожар пощадил древнюю хижину Ромула, а в императорской резиденции, невзирая на гибель большинства ее старейших строений, остались целы и невредимы лавровые деревья, стоявшие у первоначального входа.

– Несомненно, это знамение, отец, – заявил Луций, преодолев застенчивость перед императорской четой – особенно Поппеей, чья красота могла устрашить любого мужчину.

– Разумеется, – согласился Тит. – Священные деревья неубиваемы, их не берут ни молния, ни пожар. Я верю, что век этих лавров сравняется с веком потомков Божественного Августа.

Императорская чета любовно переглянулась, явно оценив реплику Пинария. Поговаривали, что Поппея беременна, хотя пока ничего не было заметно. Ее первое дитя от Нерона, девочка, умерла во младенчестве; император глубоко скорбел. Теперь возникла новая надежда на продолжение рода Божественного Августа и появление на свет наследника Нерона, причем самому императору еще не было и тридцати.

– Погибло так много прекрасных старых домов, – произнес Нерон, сводя кончики пальцев и глядя на проплывающий мимо пейзаж. – Но пожар лишил крова не только зажиточный люд с Палатина, но великое множество прочих горожан. Мне доложили, что многие из них жили в ужасной нищете и тесноте, чуть ли не сидя друг у друга на голове, не имея даже места повернуться. Что ж, мы построим для них отличные новые многоквартирные дома, получше прежних хибар. Конечно, потребуется время. Пока же, как ни печально, многие бездомные продолжают ютиться на Марсовом поле и в моих садах за Тибром. Чтобы обеспечить горожан работой, я нанял целую армию каменщиков и поденщиков для возведения построек по всему городу. Несколько раз снижал цены на зерно, чтобы они прокормили семьи. А дабы подобная катастрофа не повторилась, я ввел новые строительные кодексы, и специалисты уверяют меня, что опасность пожара уменьшится: здания разместят дальше друг от друга, ограничат по высоте и в обязательном порядке обеспечат пожарными инструментами – кирками, ведрами и всем остальным. О, посмотрите туда! – воскликнул он, показав на укрытый строительными лесами акведук. – Мы также чиним и удлиняем поврежденный водопровод. Если снова случится пожар, для его тушения должно хватать цистерн и фонтанов.

– Быстрая и последовательная реакция Цезаря на кризис вдохновила нас всех, – заметил Тит.

– А вот, взгляните, сейчас мы проезжаем через самое сердце того, что станет новым императорским комплексом, – произнес Нерон с радостной улыбкой. – Всю сторону Палатина расчистили и подготовили под новые царственные апартаменты. А дальше, в том пустом месте, где прежде кучковались отвратительные старые лачуги, внутри комплекса разместится обширное озеро. Чем не сказка? Укромная акватория в сердце города, окруженная виноградниками, садами и небольшим лесом с дикими оленями, чтобы нам с Поппеей прогуливаться, а то и охотиться, не выходя за пределы дворца – а уж тем паче за городские стены. Конечно, у озера будет и практическое назначение. Оно послужит резервуаром, источником воды в случае пожара.

Сооружение искусственного пруда шло полным ходом. Сотни рабочих сгребали и разравнивали огромные кучи изъятой земли, преобразуя их в пригорки под будущий рукотворный лес вокруг водоема.

– А здесь, на берегу озера, разместится огромный павильон с крытым проходом в милю длиной, – продолжил Нерон. – Просторные залы отделают наилучшими материалами: импорт ным мрамором, изящными статуями, ширмами из слоновой кости и самыми дорогими тканями. Обязательно взгляните на чертежи, которые для меня изготовили. Потолки украсят жемчугами и перламутром, чтобы ночами при свете ламп казалось, будто само звездное небо спустилось с завистью посмотреть на такое великолепие. И непременно много золота – оно должно быть всюду, в огромном количестве. Мы покроем весь фасад плиткой из позолоченного стекла, чтобы слепило глаза. Единственный цвет, который мне по-настоящему нравится, – это пурпур, а из металлов – только золото. Обожаю его тяжесть! А цветом оно подобно дыне или солнечному блику на воде. Как милый золотой амулетик, который ты постоянно носишь, сенатор Пинарий.

Тит тронул фасинум и улыбнулся:

– Дар предков.

– Да, я знаю. Любопытная вещица, – заметил Нерон. Сверкнув лукавой улыбкой, он вернулся к окружающему строительству. – Настанет срок, и состоится грандиозное торжество по случаю нашего с Поппеей и младенцем въезда. Пожалуй, я назову резиденцию Золотым домом. Что скажешь, сенатор Пинарий?

– Блестящее название для великолепной обители.

– Единственное жилище, достойное такой особы, как я, – глубокомысленно изрек Нерон. – Ага, вот и большой внутренний двор! Здесь будет главный вход для посетителей с Форума. Священная дорога закончится у лестницы, которая вознесется к дверям Золотого дома. Там будут, конечно, и другие входы, включая старые ворота Августа на Палатине, обрамленные древними лаврами, но они станут в своем роде черным ходом. Огромный внутренний двор окружит галерея с сотнями мраморных колонн. Сейчас вам не оценить грандиозность задуманного, все заставлено лачугами рабочих. В центре возвысится гигантская бронзовая статуя меня самого. Мы еще не решили, в каком виде я предстану. Поппея считает, что я должен изображать Геркулеса, но скульптор Зенодор предлагает бога Сола в короне из солнечных лучей. Статуя планируется больше ста двадцати футов в высоту – крупнейшая со времен Колосса, когда-то стоявшего на Родосе. И будет, в отличие от него, покрыта золотом. Представляете, как она засверкает на солнце? Люди увидят ее издалека, а по мере приближения изваяние поразит еще сильнее. В погожий день статуя положительно ослепит.

– Поистине, Цезарь, новый Колосс станет грандиозным монументом, – сказал Тит, вновь околдованный размахом не только воображения Нерона, но и грядущих затрат. Для расширения императорского дворца государство прибрало немало частной собственности и обязало храмовые сокровищницы всей империи оплачивать строительство и предоставлять украшения.

Тит оказал неоценимую поддержку амбициозному предприятию императора. Для многих начинаний Нерона он получил ауспиции, которые засвидетельствовали божественное одобрение проектов, а для умилостивления богов, чьи сокровищницы опустошились, провел религиозные церемонии. Тит стал Нерону таким же верным авгуром, как и Клавдию. Он добровольно вызвался исполнять обязанности предсказателя и служил рьяно, с непоколебимой преданностью. С той ночи, когда Тита заворожила песня Нерона о сожжении Трои, он превратился в одного из самых ярых приверженцев императора.

Нерон оценил его верную службу. Одним из способов Нерона выразить признательность и стало приглашение семейства Пинариев сопровождать правящую чету в императорских носилках.

– Я, как обычно, благодарю за возможность сыграть пусть даже самую скромную роль в великих предприятиях Цезаря, – произнес Тит.

– Увы, сенатор Пинарий, не все разделяют твои чувства, – отозвалась Поппея. Она всю поездку молчала и даже выглядела чуть утомленной; несомненно, она уже много раз слышала речи мужа. Тит встречался с ней несколько раз, но никогда не беседовал приватно и толком не знал, как относиться к Поппее, которая всегда казалась отстраненной, погруженной в себя и любила говорить загадками. Нерон не был ее первым супругом; прежде она была замужем за его другом Отоном. Поговаривали, что трое молодых людей так близко сошлись, что образовали, как выразился один остряк, «трехглавое любовное чудовище». Но в конечном счете Нерон возжелал Поппею исключительно для себя. Он заставил Отона развестись с ней, назначил губернатором Лузитании и выдворил из Рима, после чего сделал Поппею своей женой.

По всей вероятности, ее реплика относилась к неуклонно ширящимся слухам о заговоре против императора. Несмотря на энергичную реакцию Нерона на кризис и оптимистичные виды на будущее, во всех классах медленно вызревало недовольство. За пожаром последовал мор, унесший десятки тысяч людей и особенно ударивший по бездомным и нищим; утрата множества религиозных и исторических сокровищ глубоко деморализовала население. Грандиозные строительные проекты Нерона были призваны возместить потери, но в зажиточных кругах опасались, что расточительность императора спровоцирует финансовый кризис. Говорили, что враждебно настроенные сенаторы злоумышляют против него, а среди простых горожан гуляли подлые слухи, будто сам Нерон и устроил пожар, чтобы отобрать огромные выгоревшие площади в пользу императорской резиденции и заново отстроить по своему вкусу.

Увы, Нерон, пусть и с очевидным сожалением, счел необходимым выслать ряд сенаторов, которых заподозрил в нелояльности. Среди них оказался Гай Кассий Лонгин – тот самый, что произнес пылкую речь в поддержку распятия рабов Педания. Нерон приказал ему изъять из числа родовых эффигий восковую маску Кассия, покусившегося на жизнь Божественного Юлия, – вполне резонное требование, по мнению Тита. Сенатор отказался. Высылка Кассия на Сардинию вызвала гнев у его коллег, которые настаивали на необходимости проявить милость к столь известному правоведу, тем более ныне почти ослепшему.

Тут Тит услышал стон Хризанты и быстро понял причину огорчения жены. На одной-единственной обугленной стене, оставшейся от уничтоженного здания, виднелась надпись черной краской:

В последнее время Тит все чаще встречал на стенах и в отхожих местах подобные отвратительные каракули. К счастью, здесь группа из нескольких человек уже закрашивала надпись, рисуя поверх нее другую. Тит выгнул шею, желая прочесть, но носилки плыли дальше, и он различил лишь слова «христиане» и «сжечь».

– Мои верные вольноотпущенники трудятся не покладая рук, – сказал Нерон, теребя на пальцах кольца. – Мне даже и просить не нужно. Они ходят по городу и стирают подобную клевету, едва завидят.

– Сплетни – ужасное дело, – буркнула Поппея.

– Безусловно, – сочувственно кивнула Хризанта.

– Но сегодня всем гнусным слухам будет положен конец и правосудие свершится над истинными преступниками, – изрек Нерон, возвращаясь в хорошее расположение духа. – Народ увидит, что его император настроен защищать Рим и истреблять тех, кто ему вредит. Я устрою зрелище, которого подданные не забудут вовек!

Они продолжили путь к месту назначения – императорским садам на дальнем берегу Тибра, где у подножия Ватиканского холма Калигула выстроил большой ипподром для личных увеселений. Нерон часто им пользовался, так как любил гонки на колесницах, а Сенека убедил его, что императору негоже наслаждаться зрелищем посреди народа. Поскольку Большой цирк еще не отстроили заново, Нерон решил открыть для публики Ватиканский – одно из немногих мест, способных вместить все зрелищные мероприятия, которые он задумал для наказания осужденных поджигателей.

Когда носилки следовали через незастроенное Марсово поле, Тит увидел море импровизированных хибар, где проживала значительная часть населения. Они представляли собой жалкие навесы, сооруженные из всякого хлама, или шатры, сши тые из тряпья. Сегодня никто не остался внутри. Казалось, все до единого жители Рима, взбудораженные предстоящим зрелищем, волнами катились в императорские сады за Тибром.

Преторианцы начали расчищать дорогу; носилки вторглись в толпу, и люди сгрудились вокруг, желая взглянуть на императора и его супругу. Летели ликующие возгласы: «Да здравствует Цезарь!» и «Да здравствует прекрасная Поппея!». Но кое-кто пожимал плечами и отворачивался или награждал им ператорскую чету враждебным взглядом, а то и бормотал проклятия. Поппея нахмурилась и что-то шепнула Нерону на ухо. Тот подозвал преторианца и велел уплотнить кордон, затем отцепил цепочки шторок, чтобы следовать дальше в относительном уединении: прозрачные шторки позволяли Нерону и его гостям видеть происходящее вокруг, а самим оставаться в тени.

Новый мост через Тибр обеспечивал прямой доступ с Марсова поля к Ватиканским лугам. По приказу Нерона переправу построили с удивительной скоростью, чтобы римские бездомные беспрепятственно попадали из города в пристанища на другом берегу. Сегодня новый мост позволил многим римлянам посетить зрелище в Ватиканском цирке. Уже собралась такая толпа, что и мост, и участок перед ним были забиты людьми, но преторианцы быстро расчистили путь для носилок.

На Ватиканских лугах раскинулся целый город из самодельных лачуг; кое-кто даже поселился среди деревьев. За лугами начались собственно сады, посаженные еще Калигулой. Входом служили железные ворота. Преторианцы оттеснили толпу, чтобы Нерон мог проехать. Великолепные сады по обе стороны широкой гравийной дорожки изобиловали клумбами роз и других благоухающих цветов, а также прекрасными статуями, включая поистине необыкновенный фонтан со скульптурной группой: обнаженная Диана стоит по щиколотку в сверкающей воде, а несчастный Актеон, превращенный в оленя, поднимается на дыбы, защищаясь от собственных псов.

Носилки прибыли в цирк. Постоянные смотровые трибуны, построенные из травертина, отличались изяществом, но безнадежно малым размером. Их дополнили временные деревянные, которые окружили трек и могли вместить десятки тысяч зрителей. Скамьи уже наполовину заполнились, и люди прибывали с каждой секундой.

Носилки остановились перед травертиновым сооружением, примыкающим к цирку. Нерон и его сопровождение вышли. Император и Поппея мгновенно скрылись – Тит так и не понял куда; самого же его с семьей препроводили прямо в императорскую ложу. Тит раскраснелся от волнения. Он видел, что то же воодушевление испытывают жена и широко распахнувший глаза сын. Никогда еще Пинарии не бывали личными гостями императора на общественном увеселении. Они не только увидят происходящее, находясь подле правителя, но их самих узреют рядом с ним, в его обществе, причисленными к самому элитарному кругу. Наступил важнейший день для Пинариев – не только для Тита и его ближайшей родни, но всех, кто носил это имя в прошлом и будет носить в будущем.

Ложа была устлана пурпурной тканью, отороченной золотом, и окружена преторианским кордоном. Тит с семьей оказались первыми из прибывших гостей. Их разместили на кушетках в углу ложи. Раб предложил выбрать вина и поставил перед Пинариями поднос с яствами.

Прямо перед ними, посреди рассекающего овальный беговой трек барьера, высился египетский обелиск из цельного красного гранита. Калигула привез его в Рим из Гелиополиса. Все четыре грани были на удивление безыскусны, без иероглифов. На самом верху сверкал сбалансированный позолоченный шар. Обелиск служил ориентиром, видным из многих мест в городе. Прежде Тит наблюдал его только издали и теперь был потрясен высотой монумента.

В передних рядах слева от императорской ложи усадили девственниц-весталок и представителей разнообразных жречеств. Справа находился большой сектор для сенаторов. На арене, разогревая толпу, играли музыканты и выступали акробаты, которые ходили на руках, кувыркались и выстраивались в пирамиды. С площадок неслись аплодисменты и смех, но многие продолжали разговаривать и расхаживать в ожидании главного действа.

В императорскую ложу прибыли новые гости. Возглавлял их Сенека. После смерти Агриппины он стал могуществен, как никогда, хотя до Тита доходили слухи о нарастающих трениях между императором и его главным советником; борьба с последствиями пожара сказывалась на всех. Сенеку сопровождала жена Паулина; советнику было уже за шестьдесят, а ей около сорока, и разница в возрасте не казалась столь разительной, как прежде.

С Сенекой явился и его красавец-племянник. Лукан был на два года младше императора, и они прочно сдружились на почве любви к поэзии. Как и Нерон, Лукан расцвел рано. В одиннадцать лет он произвел сенсацию своей первой поэмой о битве Гектора с Ахиллом, а в двадцать пять стал самым известным поэтом в городе. По нынешнему случаю он надел трабею авгура. Нерон счел уместным ввести Лукана в коллегию задолго до положенного возраста – в точности так же поступи ли с Титом и его отцом прошлые императоры.

Лукана сопровождала жена. Полла Аргентария была знаменита почти наравне с супругом благодаря стихам, в которых он ее восхвалял. Дочь богатого сенатора, она, подобно спутнице Сенеки, получила необычно глубокое для женщины образование. Аргентарию называли мужниной музой и секретарем – возможно, даже соавтором, так как она неустанно помогала ему оттачивать изысканные строфы.

Следующим прибыл Гай Петроний. Императорскому «арбитру изящества» еще не исполнилось сорока, но в волосах уже поблескивало серебро. Тит затруднялся сказать, чем Петроний отличается от остальных: тога самая обычная, да и ухоженность, пусть и безупречная, ни в коей мере не являлась редкостью. И все-таки он околдовывал одним своим присутствием. Возможно, очарование объяснялось непринужденной грацией, с которой двигался законодатель вкуса, или его загадочным лицом. Даже в минуты предельной серьезности в его светло-серых глазах вспыхивали веселые искорки.

Тит, находясь в столь блистательном обществе, ощутил себя избранным, но испытал и напряжение, поскольку с трудом поддерживал разговор, который вращался в основном вокруг литературных проектов трех достославных мужей и изобиловал аллюзиями, каламбурами и двусмысленностями, многие из которых Тит не сумел разгадать. Лукан, как он понял, намеревался опубликовать следующий том своей эпической поэмы о войне между Цезарем и Помпеем – сочинение, полное сцен насилия и эпического величия. Сенека, знакомый с черновиком, считал, что племянник излишне поддерживает Помпея и республиканцев, выступивших против Божественного Юлия, – позиция, неизбежно чреватая спорами.

Петроний работал над совершенно другим произведением: пространным трудом, описывающим эротические невзгоды и комичные бедствия, сплошь связанные между собой для заострения иронии в исключительно изящном и утонченном прозаическом изложении. Зная доверие Нерона к Петронию во всем, что касается хорошего вкуса, Тит спросил, не он ли отвечал за постановку предстоящих зрелищ.

Петроний прищурился:

– Мой вклад ничтожен. Бо́льшую часть зрелищ придумал Цезарь. Император с головой погрузился в свою затею, как погружается во все, за что берется, – с исключительным пылом и рвением. Но как насчет тебя, Сенека, – над чем ты работаешь сейчас, когда не добываешь золото для строительства нового императорского дома?

Сенека улыбнулся:

– Я наконец завершил пьесу о Пасифае. – Он заметил непонимающее выражение на лице Луция. – Ты знаешь эту историю, юный Пинарий?

– Боюсь, что нет, – признал Луций. Тит поморщился. Необразованность сына бросала тень на него самого.

– Пасифая была женой критского царя Миноса, – объяснил Сенека. – Нептун проклял ее вожделением к быку.

– Какая женщина не вожделеет? – подхватил Петроний.

Хризанта зарделась, Луций нервно хихикнул, Тит поразился фривольной реплике, но остальные, похоже, нашли ее вполне забавной.

– Именно так, – с кривой улыбкой согласился Сенека, – но Пасифая пошла дальше. Она приказала изобретателю Дедалу изготовить подобие телки – настолько похожее на настоящую, что обманулся бы и бык; затем спряталась внутри коровы и принудила быка ублажить себя. Через девять месяцев Пасифая родила дитя с головой быка – Минотавра.

– Кто, кроме Сенеки, вынесет подобную тему на сцену? – заметил Петроний. По тону было невозможно судить, почтительно он выразился или сардонически. – Император уже прочел?

– Император всегда становится моим первым и неизменно самым проницательным читателем. Я счастлив сказать, что трагедия Пасифаи полностью захватила Цезаря. А, вот и он!

Все встали при виде Нерона с Поппеей, вошедших в ложу. Увидела правящую чету и толпа, по трибунам пробежал трепет. Но отзыв вышел смешанным. Тит, как и раньше на улицах, услышал возгласы «Да здравствует Цезарь!», и весьма многочисленные, но прозвучал и глухой ропот вкупе с шипением.

Нерон сопроводил Поппею к ее месту, затем выступил вперед и воздел руки. Белокурый, в пурпурно-золотых одеждах, он был виден и мгновенно узнаваем для всех, кто собрался в цирке. Толпа притихла. Какое-то время казалось, что Нерон обратится к народу. Нерон и правда хотел произнести вступительную речь, но Сенека отговорил его, ибо прямое обращение императора к столь многолюдному и непредсказуемому сборищу могло породить множество проблем. Поэтому Нерон сделал жест глашатаю, который шагнул вперед; его зычный натренированный голос разнесся по всему цирку. Пока он вещал, Тит следил за Нероном и видел, как тот шевелит губами, подобно гордому автору пьесы, повторяющему реплики вслед за актером.

– Сенаторы и народ Рима, вы находитесь здесь по приглашению Цезаря. Добро пожаловать! Но если вы прибыли в ожидании простого развлечения, то дальнейшее вас удивит. Сегодня вы не увидите колесниц. Не увидите смертельных гладиаторских поединков. Не увидите травли диких зверей. Не увидите военнопленных, воссоздающих для вашего удовольствия знаменитые батальные сцены. Вы не увидите актеров ни в драме, ни в комедии. То, что вам покажут, есть акт правосудия, осуществленный под открытым небом на глазах у богов и населения Рима.

Преступники, которых нынче покарают, повинны в поджогах и убийствах. Они составили заговор против Римского государства. Они задумали истребить наш народ. Наказание ждет даже тех, кто не участвовал в поджогах напрямую. Их общеизвестная ненависть к богам, человечеству и самой жизни угрожает нам всем.

Именно из-за пожара многие из вас до сих пор не имеют подобающего жилья. Из-за пожара вы потеряли близких, и их страдальческие вопли еще звучат в ушах. Наш город, возлюбленный богами превыше всех городов на свете, подвергся опустошению. Сами боги рыдают при виде разрушения Рима и страданий его жителей.

Благодаря бдительности вашего императора поджигатели, сотворившие сие зло, установлены. Они называют себя христианами в честь Христа, основателя их секты, преступника, который понес суровое наказание от рук Понтия Пилата, одного из прокураторов Иудеи в правление Тиберия. Благодаря Пилату коварное суеверие, которое проповедовал Христос, было пресечено, но лишь ненадолго, потому что вскоре оно вспыхнуло вновь, и не только в Иудее, первоисточнике зла, но и по всей империи, и даже здесь, в Риме. Рыская среди нас, последователи Христа задумали уничтожить город.

Благодаря бдительности Цезаря христиане схвачены. В ходе допроса они назвали своих сообщников и сознались в преступлении. Более того: объявили о нем без тени раскаяния. Христиане гордятся содеянным. Они вознаграждены вашим страданием!

Толпа взорвалась ревом и свистом.

Первоначально, когда пошли массовые аресты христиан, Тит испытал сомнения: сектанты казались ему безобидной группой бездельников. Но после он вспомнил ликование последователей Христа на пожаре и без труда представил себе, что кое-кто из них умышленно занимался поджогами. Такое преступление выглядело почти немыслимым, но все еврейские секты славились фанатизмом, а несгибаемое безбожие христиан и их неприятие всего римского особенно тревожили. Чудовищное злодеяние, к которому их в итоге привела ненависть к богам, потрясало, но, пожалуй, не удивляло.

Толпа бушевала, пока сам Нерон не подал знак, повелевая молчать. Глашатай продолжил:

– Но какое же наказание, спросите вы, будет достаточным за подобное преступление? За действия столь коварные, нечестивые, злые – какое возмездие соразмерно? Именно это нам предстоит увидеть здесь.

Сенаторы и народ Рима, наступил священный день! Мы призываем богов засвидетельствовать происходящее здесь. Действо совершается в почитание богов и в благодарность за явленное ими расположение.

Глашатай отступил. Вперед шагнул Лукан. Он вынул из складок трабеи прекрасный литуус слоновой кости. Когда молодой поэт начал получать ауспиции, Тит ощутил укол ревности, мечтая оказаться на его месте. Однако Тит понимал, что, как бы император ни ценил его, состязаться с Луканом не следует – у него с Нероном сложились особенно близкие отношения в силу одинакового возраста и общей любви к поэзии.

Ауспиции оказались благоприятными. Набросив на голову белую накидку, император вступил в роль великого понтифика, сделал шаг вперед и поднял руку. Все собравшиеся в цирке склонили головы, когда Нерон обратился с призывом к Юпитеру, лучшему и величайшему из богов.

Представление началось.

Подобно гладиаторским боям и другим общественным событиям, наказание преступников часто входило в программу увеселений, но только как очень малая часть, встроенная в действо путем принуждения осужденных сражаться с гладиаторами или выступать приманкой для диких зверей. В нынешнем случае, поскольку преступников оказалось много, а их злодеяние чрезвычайно, наказание осужденных составило всю программу. Постановщики с Нероном во главе столкнулись с серьезными трудностями и постановочного, и творческого характера. Как заставить толпу преступников всех возрастов страдать и умирать таким образом, чтобы их гибель оказалась и неминуемой, и преисполненной значения, зрелищной?

Из камеры, находящейся под новыми трибунами, на трек вывели огромное количество мужчин, женщин и детей, одетых в тряпье. Большинство пребывало в смятении и страхе, но кое-кто сохранил прежний безмятежный, стеклянный взгляд, который Тит видел у наблюдавших за пожаром. Они казались безразличными к своей участи, а то и жаждавшими ее.

– Много-то как! – прошептала Хризанта, подавшись вперед.

– О, здесь лишь малая часть поджигателей, – отозвался Нерон. – Будет гораздо больше. Наказание растянется надолго.

– Откуда их столько? – подивился Лукан. – Что вообще привело этих ужасных людей в Рим и чем они соблазнили приличных римлян влиться в их ряды?

– В конечном счете в Рим стекаются самые коварные и позорные идеи со всего света, неизбежно привлекая последователей, – ответил Петроний. – Как пламя притягивает насекомых, а воронка – обломки кораблекрушения, так и Рим отовсюду влечет паразитов и нечисть.

– Тем не менее пламя прекрасно, если отбросить обугленных насекомых, – заметил Нерон. – И воронка прекрасна, когда скроет обломки. Так возродится и красота Рима, когда его очистят от подлых преступников. – Он восхищенно уставился на арену.

Поппея рядом с ним тоже полнилась предвкушением. Возможно, она и вправду привечала еврейских ученых и мудрецов, но христиан не терпела – хотя бы как иудейских еретиков.

Лукан покосился на Тита:

– Мой дядя говорит, что у тебя был брат, назвавшийся христианином.

Тит оцепенел. Однако тема неизбежно всплыла бы, и он подготовился.

– У меня нет брата, – твердо заявил он и смущенно дотронулся до фасинума, угнездившегося в складках тоги.

Из складских помещений под трибунами армия подсобных рабочих вынесла и уложила на песок множество крестов. Христиан, подгоняя плетьми, заставили пройти круг по треку, затем схватили и швырнули на кресты. Вопящим от ужаса жертвам гвоздями приколотили к балкам ступни и кисти. Затем кресты поставили вертикально в заранее вырытые ямы.

Внезапно арену заполнил целый лес распятий. Толпа освистывала христиан. Сильные и меткие зрители соревновались, забрасывая их камнями и другими предметами. Некоторые предусмотрительно запаслись яйцами.

– Распятия – имитация страданий их мертвого бога, которому они поклоняются и который кончил так же, – негромко пояснил Нерон. – Пока первая партия еретиков висит на крестах, она увидит, что случится с их сообщниками.

На арену выгнали новых христиан. Им связали руки и завернули тела в окровавленные шкуры животных, но головы остались обнажены, чтобы видны были лица и слышны вопли. Из дальних концов арены спустили своры остервеневших собак. Животные принюхались. Через считаные секунды они уже мчались к христианам.

Бежать собакам пришлось долго. Христиане метнулись сперва в одну, потом в другую сторону, зажатые между сворами, которые неслись к ним с обеих сторон. Толпа обезумела. Возбужденная публика повскакивала с мест, предвкушая момент, когда псы настигнут добычу. Нерон улыбнулся. На такую реакцию он и рассчитывал.

Звери без колебаний набросились на христиан и разорвали их в клочья. Лай, крики и потоки крови еще сильнее завели толпу. Некоторые христиане проявили изрядную ловкость, вопя, моля о пощаде и мечась туда-сюда в попытке увернуться от собак. Те же, кто умер с достоинством, бормоча молитвы и даже с песней на устах, лишь разожгли ярость толпы. Поведение преступников выглядело издевательством над правосудием: как смеют злодеи насмехаться над народом даже в момент наказания?

На трек вывели очередную группу христиан. Снова спустили собак. Каждая смерть являлась кровавым зрелищем, но толпа, утомленная повторами, начала волноваться. Нерон предусмотрел и это. По его знаку на арене развернулось новое действо. Для оживления зрительского интереса были разыграны известные сцены с христианами в качестве реквизита.

Так, для иллюстрации истории об Икаре мальчиков с притороченными к рукам крыльями подняли на передвижную башню и заставили прыгать. Один за другим падали они на землю и оставались лежать, корчась на песке. Выживших снова поднимали на башню и сбрасывали повторно.

Для иллюстрации истории о Лаокооне и его сыновьях на песок выкатили резервуары со смертоносными угрями; отцов и сыновей вместе бросали в воду, где они умирали в судорогах и с криком.

На Тита самое сильное впечатление произвела притча о Пасифае – наверное, из-за недавнего рассказа Сенеки. Обнаженную христианскую девушку сначала погнали по треку под свист и непристойные выкрики толпы, после чего затолкали в деревянную корову. Дрессировщики, применив какую-то хитрость, побудили белого быка взгромоздиться на муляж. Тот был устроен так, чтобы не заглушать, а усиливать душераздирающие вопли девушки, которые разносились по всему цирку. Тол па замерла, крики стихли.

Когда бык закончил свое дело, дрессировщики увели его, а через несколько секунд из потайного отделения в днище муляжа выпрыгнул мальчик с головой теленка, который исполнил выразительный танец.

– Минотавр! – вскричал народ. – Она родила Минотавра!

Последовали бешеные рукоплескания. Нерон сиял от гордости.

Подобные сцены одна за другой разыгрывались по всей арене.

Наконец настала кульминация: вышли люди с факелами и подожгли всех лежавших на песке бездыханных и умирающих христиан, а также весь деревянный реквизит, хотя крестов не тронули. Вид пламени вкупе со смрадным дымом растревожил публику. Некоторые разрыдались от скорби, заново переживая пожар. Другие безудержно хохотали. В толпе ахали, пронзительно вскрикивали, но также ликовали и аплодировали. Христиан осудили как поджигателей, а по закону за поджог полагалась смерть на костре.

Когда разрозненные очаги пламени погасли и начала сгущаться ночная тьма, между распятиями установили прочные шесты вдвое выше человеческого роста. Судя по резкому запаху, их хорошенько смазали дегтем. Стало ясно, что грядет новое огненное зрелище. Толпа отозвалась криками, в которых смешались ужас и любопытство. К верхним концам шестов крепились железные корзины, куда мог вместиться че ловек.

До сих пор Тит следил за происходящим с угрюмой отрешенностью. Ауспиции недвусмысленно благоприятствовали проведению казни – Тит внимательно наблюдал за авгурством Лукана – и ясно указывали, что боги удовлетворены. Жуткое наказание поджигателей не доставило Титу удовольствия, но наблюдение за ходом событий являлось печальной обязанностью гражданина и друга императора.

Титу захотелось помочиться. Момент показался удачным, поскольку между действами наметился перерыв, а потому он извинился и встал. Нерон, оглянувшись через плечо, подсказал сенатору, где найти ближайшую уборную, и хихикнул, словно поделился забавным секретом. Тит вышел из императорской ложи, радуясь, что представление привело императора в столь приподнятое настроение.

Уборная находилась в небольшом здании на некотором удалении от платформ. Внутри оказалось несколько человек, которые буднично обсуждали зрелище. Они сошлись в том, что, несмотря на избыточные повторы, многие наказания поистине замечательны. И все с жаром признали изнасилование Пасифаи самым ярким эпизодом.

– Такое не каждый день увидишь! – съязвил один.

– Если только ты не бог вроде Нептуна и не можешь сотворить подобное взмахом трезубца.

– Или если ты не Нерон!

Тит пошел обратно к трибунам. Небо потемнело, зажглись звезды. Всюду стояли факелы для освещения арены. Когда он приблизился к ложе, дорогу резко заступили двое преторианцев.

– Что там у тебя? – спросил один, рослый и грубый, но с безупречными зубами, которые сверкнули в свете факела. Он указал на фасинум на груди сенатора. – Не крест ли, как у христиан?

– Не твое дело, что я ношу на шее, – отрезал Тит. Он попытался пройти, но его не пустили.

– Ты пойдешь с нами, – заявил преторианец с идеальными зубами.

– И не подумаю. Ты разве не видишь, что я в сенаторской тоге? Я возвращаюсь в императорскую ложу.

– Как бы не так! Христианин в императорской ложе!

Его схватили за руки и, невзирая на сопротивление, отвели в комнатушку под новенькими деревянными платформами. За столом, заваленным свитками, сидел третий преторианец – очевидно, трибун, начальник когорты.

– Затруднение? – осведомился он.

– Беглый христианин, командир, – ответил преторианец с идеальными зубами.

– Что за нелепость! – выпалил Тит.

– Как тебя звать, христианин? – спросил трибун.

– Мое имя – Пинарий. Сенатор Тит Пинарий.

Тот сверился со списком:

– Ах да, у нас и правда есть Пинарий среди тех, кого сегодня накажут. Мужского пола гражданин, сорока семи лет. Явно он и есть.

Тит стиснул зубы. Весь день он старался не думать о Кезоне, твердя себе, что брата у него нет.

– Там, верно, Кезон Пинарий, а не Тит…

– А вот теперь я тебя узнаю! – заявил трибун. – Ты был одним из первых поджигателей, кого мы арестовали. Сейчас-то, конечно, выглядишь иначе! Как тебе удалось так отмыться и сбежать из камеры? И где, во имя Аида, ты взял тогу? Держу пари, что убил сенатора!

– Вздор, – возразил Тит. – Я сенатор, авгур и друг императора.

Преторианцы расхохотались.

У Тита засосало под ложечкой. Ситуация выходила из-под контроля. Он приказал себе сохранять спокойствие.

– Позвольте мне объяснить, – процедил он. – У меня есть брат… близнец… он христианин…

Преторианцы лишь пуще прежнего покатились со смеху.

– Полный близнец? – выкрикнул зубастый преторианец. – Знатно!

– С такой фантазией тебе бы комедии писать, а не пожары устраивать, – заметил трибун, затем резко перестал смеяться и посуровел. – Подобная нелепица только подтверждает мои подозрения. Что думаете, ребята? Как мы поступим с лживым христианином-убийцей?

Преторианцы принялись грубо перекидывать Тита друг к другу и дергать за тогу, пока не сорвали ее; затем разодрали в лоскуты тунику, и он остался в одной набедренной повязке. Когда один из них потянулся к фасинуму, Тит попытался воспротивиться, но преуспел не больше ребенка, который вздумал лупить великанов. Преторианец с безупречными зубами сильно ударил его по лицу, так что зубы самого Тита лязгнули, он зашатался и ощутил привкус крови во рту.

Его схватили за руки и потащили прочь из конуры. На открытом участке за трибунами они миновали двоих мужчин в сенаторских тогах. Тит хотел вскинуть руки, но преторианцы удержали его.

– На помощь! – крикнул он.

Сенаторы глянули на него.

– Поджигатель поганый! – буркнул один.

Преторианцы снова ударили Тита по лицу, чтобы молчал, и толкнули к воротам. Те отворились, и Пинарий очутился в тускло освещенном загоне. Над головой рокотала толпа. Наверху расхаживали зрители, и вокруг раздавался скрип деревянных платформ. Когда глаза привыкли к темноте, Тит увидел, что помещение весьма велико и полно людей, по большей части в лохмотьях или почти раздетых, как и он. Они были грязны, растрепаны и воняли мочой и потом. Он двинулся в гуще приговоренных, всматриваясь в лица. Одни, зажмурив глаза, дрожали от страха и бормотали молитвы. Другие держались до странности спокойно и тихими успокаивающими голосами беседовали с соседями.

– В порочном мире смерть – вожделенное избавление, – произнес человек с длинной белой бородой. Тит однажды видел его у Кезона. – Даже столь ужасная, как здесь, она и то лучше жизни в подобном мире. Смерть перенесет нас в лучшее место.

Мимо прошел измученный постановщик в сопровождении преторианцев.

– Я стараюсь сохранить здесь порядок; я стараюсь выдерживать императорское расписание! – выкрикнул он. – Сейчас, ребята, давайте-ка разделите узников на группы…

Тит бросился к нему:

– Послушай меня! Произошла ошибка, я не должен тут находиться…

Постановщик отпрыгнул, точно от бешеного пса. Прежде чем Тит успел продолжить, один из преторианцев вскинул щит и оттолкнул им приговоренного. При мерцающем свете факела Тит увидел свое отражение в надраенном металле, и это потрясло его. На него смотрел почти обнаженный человек с безумными глазами, разбитым лицом и кровоточащими губами. Как быстро с него сорвали личину чопорного неприкасаемого римского сенатора!

В отчаянии Тит огляделся, ища кого-нибудь, чтобы объяснить ситуацию.

И внезапно оказался лицом к лицу с Кезоном.

Он в жизни не видел брата в столь плачевном состоянии. На Кезоне, как и на нем самом, осталась лишь набедренная повязка. Тело выглядело знакомым, но искаженным, будто насмешка над его собственным: сплошь в синяках, ранах и ссадинах. Кезона пытали и били. Он исхудал, значит и голодом морили. В отличие от иных христиан, в нем не осталось никакой отрешенности, он был полностью сломлен и лишен присутствия духа. Тит увидел жалкого, перепуганного человека.

По ходу арестов и допросов христиан и с приближением дня их наказания Тит заставлял себя не думать о брате. Многократно твердя, что его не существует, он и сам почти поверил в собственную ложь. И вот Кезон стоит перед ним: тень человека, которым он был когда-то, но все еще несомненный сын Луция Пинария, брат-близнец Тита. Тит испытал невыносимую печаль, вспомнив детство в Александрии и те времена, когда братья еще не стали чужими друг другу. Как же развела их судьба? Как получилось, что Кезон очутился среди безумных почитателей смерти?

– Не переживай, брат, – прошептал Кезон. – Я прощаю тебя.

Печаль улетучилась. Тит ощутил прилив гнева. За что его прощать? Почему Кезон всегда так заносчив и самоуверен?

Он искал ответ, но времени не осталось. Их вдруг разделила шеренга преторианцев, и Кезон попал в одну группу, а Тит – в другую. Под лающими командами гвардейцев группа Кезона надела пропитанные дегтем туники, после чего христианам связали руки за спиной.

Дверь отворилась. С арены донесся рев толпы. Постановщик прикрикнул на узников, чтобы пошевеливались:

– Живо, живо, живо!

Гвардейцы копьями погнали их наружу.

Тит понял вдруг, что встреча с Кезоном не случайна. Боги предоставили ему последнюю возможность спастись. Он выступил из своей группы и попытался привлечь внимание постановщика:

– Мы близнецы! Он мой брат! Посмотри на нас! Неужели не видишь? Нас двое, но христианин мой брат, а не я! Мне здесь не место!

Постановщик утомленно взглянул на него и закатил глаза. Гвардеец сбил Тита с ног тупым концом копья.

Кезон изловчился отделиться от группы и подбежал к Титу. Воняя дегтем, со связанными позади руками, он упал подле него на колени.

– Дай мне распятие, – прошептал он. – Пожалуйста, Тит! Лишь оно придаст мне сил перед концом!

Опрокинутый на спину Тит сжал фасинум и помотал головой.

– Тит, умоляю! Меня сожгут заживо! Прошу тебя, брат, окажи мне напоследок малую милость!

Тит нехотя снял амулет и надел его на шею Кезона, уже понимая, что зря поддался на уговоры. В отчаянии он протянул руку, чтобы забрать талисман назад, но гвардеец вздернул Кезона на ноги, и фасинум выскочил из пальцев Тита.

Кезон был последним в группе, которую погнали на трек. Тит кое-как встал. В открытую дверь он увидел, что узников поднимают в железные корзины, прикрепленные к просмоленным шестам. Гвардейцы с факелами выбежали и выстроились рядом, готовые запалить человеческие факелы.

Тит смотрел, как Кезона подгоняют к ближайшему шесту и последним поднимают в корзину. Он различил отблеск на груди брата – фасинум – и отвел глаза. Ему недоставало сил вынести предстоящее.

По толпе пролетел глухой гул – единый вдох, подобный ветру в высокой траве. Затем раздались одобрительные возгласы, начавшиеся в одном конце цирка и постепенно переросшие в общий рев. С площадок наверху донесся оглушительный топот многих ног.

Тит подошел к двери и выглянул. На дальней стороне цирка показалась одинокая колесница. Возница был одет в кожаный гоночный наряд и шлем зеленой команды, за которую болел император. Махая толпе рукой, колесничий вел лошадей неспешным аллюром.

Популярность некоторых гонщиков могла поспорить со славой самых известных гладиаторов, но кто из них настолько ценим Нероном, что удостоился чести сыграть царственную, даже божественную роль? Проезжая мимо человеческих факелов, колесничий воздевал руку и наставлял на каждого пленника обличающий перст, после чего тот исчезал в пламени. Эффект был потрясающий, как будто возница обладал властью метать молнии.

По возгорании новых факелов на арене посветлело, и Тит наконец увидел то, что уже поняла толпа: колесницей правил Нерон.

Медленно продолжая свой путь, император постепенно приближался к двери, где стоял Тит, и к шесту с подвешенным Кезоном. По знаку императора вспыхнул соседний факел. Кезон будет следующим.

Вдруг Тита схватили. Гвардейцы увидели его стоящим на пороге и потащили назад. Напрягшись изо всех сил, он сумел вырваться. И бросился на трек.

Тит поскользнулся в грязи, перекувырнулся. В попытке встать прикоснулся к чему-то и вскрикнул от отвращения. Это было отсеченное ухо. Поднявшись и шатаясь, оглядел себя. Везде, где тело соприкоснулось с землей, оно покрылось зернистой смесью песка и крови. Услышав позади крики гвардейцев, он побежал.

Какая большая разница между ареной и императорской ложей! Он наблюдал за происходящим с помоста, испытывая мрачную решимость вкупе с удовольствием от привилегированного положения, пребывая в уютной дали от событий внизу. Сейчас он оказался в причудливом ландшафте, образованном высящимися распятиями и человеческими факелами, посреди пламени и резни. Песок покрывали кровь, моча, человеческие и собачьи экскременты. Повсюду виднелись пальцы рук и ног и другие ошметки плоти, оставленные пирующими псами. Ноздри наполнились тошнотворным смрадом, горячий дым обжигал легкие. Над ревом толпы возвысились вопли горящих, треск лопающейся кожи и стоны распятых.

Преследуемый гвардейцами, Тит рванулся к Нерону. Он достиг колесницы и распростерся на земле.

Купаясь в одобрении толпы, с блестящими в отблесках пламени глазами, Нерон не удивился появлению Тита. Он широко улыбнулся, затем запрокинул голову и расхохотался. Натянув вожжи, император остановил лошадей и махнул гвардейцам, чтобы отступили. Затем сошел с колесницы, приблизился к задыхавшемуся на песке Титу, склонился и потрепал его по голове.

– Не бойся ничего, сенатор Пинарий, – сказал Нерон. – Цезарь спасет тебя!

Плача от облегчения, Тит обхватил его тощие ноги.

– Благодарю! Благодарю тебя, Цезарь!

Зрители сочли сцену частью забавы. Они смеялись и аплодировали милосердию, столь сатирически проявленному Нероном на фоне повальной бойни.

– Нерон милостив! Милостивый Нерон! – крикнул кто-то, и толпа подхватила: – Нерон милостив! Милостивый Нерон! Нерон милостив! Милостивый Нерон!

Речитатив слился с воплями человеческих факелов.

Тит так дрожал, что боялся разлететься на части. Он безудержно рыдал. Ему ничего не оставалось, как только стоять на коленях. Он не мог подняться.

Нерон покачал головой и цокнул языком:

– Бедный Пинарий! Неужели ты не понял, что твое затруднительное положение – лишь шутка для пользы дела?

Ошеломленный Тит уставился на него.

– Шутка для пользы дела, Пинарий! Меня навела на мысль та странная семейная ценность, которую ты упорно носишь на шее. Где она, кстати? Только не говори, что потерял.

Тит молча указал на Кезона, посаженного в корзину на соседнем шесте.

– Понятно, – кивнул Нерон. – Ты отдал его близнецу. Как проницательно! Петроний всегда говорил, что полное дурновкусие носить похожий на распятие предмет, когда всем известно о твоем брате-христианине. Я решил, что выйдет очень забавно, если Пинарий сам окажется среди христиан.

– Ты… спланировал все заранее?

– Ну, не все. Я понятия не имел, что ты выбежишь приветствовать меня. Но какое совершенство! Поистине, мы наблюдаем один из тех редких неожиданных моментов, что порой наступают в театре, когда все складывается как по волшебству.

– Но меня могли убить, сжечь заживо!

– О нет, тебе не грозила ни малейшая опасность. Я поручил гвардейцам подстеречь тебя за уборной – ты рано или поздно пошел бы туда, – но не причинять вреда. Во всяком случае, не больше, чем потребуется для принуждения следовать за ними. Ты ведь до смерти перепугался? Но вызывать страх – одна из задач театра, сам Аристотель так говорит. Страх и жалость, которую ты скоро испытаешь. Разве не восхитительно ощутить на себе жаркое дыхание Плутона, а потом, когда уже не осталось надежды, избегнуть его целым и невредимым? Боюсь, твоего брата-поджигателя ожидает другая участь.

Взяв Тита за подбородок, Нерон повернул его лицом к Кезону. Другой рукой он изобразил, будто мечет молнию. Шест с Кезоном вспыхнул.

Тит не смог отвернуться. Он смотрел – в ужасе, зачарованно, оцепенело.

Ни разу прежде он не ощущал присутствия богов так явственно, как сейчас. Чувства, невыразимые словами, стали почти непереносимыми. Здесь, как нигде, сошлись трагические персонажи; наступил момент предельного откровения – настолько жуткого, что простой смертный едва мог стерпеть. Происходящее было ужасно и прекрасно, полно смысла и в то же время бесконечно абсурдно. И подвел Тита к этому мгновению Нерон – Нерон, который высился теперь над ним: улыбающийся, безмятежный, подобный божеству. Приуготовив миг катарсиса, Нерон безусловно показал себя величайшим поэтом и драматургом из всех, кого видел свет. Тит, уже сверх меры околдованный, вновь испытал то самое благоговение, которое возникло, когда он услышал песню Нерона о сожжении Трои. Поистине, Нерон божествен. Кто, кроме бога, вознес бы Тита на такие высоты?

Император посмотрел на него сверху и понимающе кивнул:

– А когда с представлением будет покончено, Пинарий, когда рассеется дым и потухнут угли, мы заберем из праха твоего брата амулет, и ты станешь носить его ежедневно. Да, ежечасно, каждый день, чтобы никогда не забыть эту минуту.

68 год от Р. Х.

– Сын мой, теперь ты мужчина. Ты наследник Пинариев. Передача фасинума иногда происходит со смертью владельца, а иногда и при жизни. Я принял решение вручить его сейчас. С нынешнего дня фасинум наших предков принадлежит тебе.

Тит Пинарий повторял обряд, который проводился бессчетными поколениями рода с доисторических времен. Он снял фасинум и надел его на шею сыну. Титу было пятьдесят. Луцию – двадцать один.

Но настроение дома царило не праздничное. Хризанта отвела глаза. Три их дочери расплакались. Илларион опустил голову, и другие рабы последовали его примеру. Даже восковые маски предков, перенесенные в сад, чтобы засвидетельствовать церемонию, выглядели опечаленными.

Сам сад полнился красками и благоуханием, окружив собравшихся розами и цветущими лозами. Он, как и весь великолепный новый дом на Палатине, был замечательно просторен и на совесть ухожен – средоточие красоты и изящества, особенно в теплый день юния.

Находясь в числе самых верных подданных императора, всегда готовый получить ауспиции и дать дельный совет, вдохновляя на новые свершения, Тит за последние годы чрезвычайно преуспел. Благодаря щедрости Нерона он приобрел немалое состояние и владел недвижимостью по всей Италии. Старый дом на Авентине казался слишком тесным и древним. И наступил день гордости, когда Пинарии переехали в новенький особняк, который находился всего в нескольких шагах от палатинского крыла Золотого дома Нерона.

Тит приготовился к выходу. Он надел трабею – ту самую, в которую облачился давным-давно, вступив в коллегию по приглашению дяди Клавдия, – но литуус взял второстепенный. Древний посох из слоновой кости, унаследованный от отца, он решил оставить дома.

– Мне правда нельзя с тобой, отец? – спросил Луций со слезами на глазах.

– Нет, сынок. Я хочу, чтобы ты остался. Ты понадобишься матери и сестрам.

– Понимаю, – кивнул Луций. – До свидания, отец.

– До свидания, сынок.

Они обнялись; затем Тит простился с каждой дочерью. Младшей было десять, старшей – шестнадцать. До чего же похожи на мать!

Хризанта с Илларионом последовали за ним в вестибул. Илларион отворил хозяину дверь. Хризанта взяла мужа за руку.

Голос у нее прерывался от волнения.

– Есть ли вероятность?..

Тит покачал головой:

– Как знать? Кому ведомо, куда приведут меня нынче боги?

Поцеловав ее, он отстранился и сделал глубокий вдох. Быстро, не смея мешкать, он вышел из дома и зашагал по улице.

Последним из домочадцев, кого он видел, был Илларион, провожавший его взглядом с порога. Тит остановился и обернулся:

– Ты верно мне служил, Илларион.

– Благодарю, хозяин.

– Сколько тебе лет?

– Я никогда не знал точно, хозяин.

Тит покачал головой и улыбнулся:

– Сколько бы ни было, а для меня ты по-прежнему мальчик. И все-таки, будь ты вольноотпущенником, тебе, пожалуй, самое время обзавестись семьей. Ты знаешь, я оставил Луцию указания освободить тебя, если…

– Да, хозяин, знаю, – кивнул Илларион. – Благодарю тебя.

– Конечно, я рассчитываю, что ты продолжишь служить Луцию. Ему понадобится раб – вернее, вольноотпущенник, – которому он сможет доверять. Человек преданный, вроде тебя, с твоими умом и рассудительностью.

– Я всегда буду верен Пинариям, хозяин.

– Хорошо. – Тит откашлялся. – Что ж, тогда…

– Дверь запирать, хозяин?

– Да, Илларион. Закрой и запри на засов.

Створка захлопнулась. Тит услышал, как тяжелый засов встал на место. Он повернулся и быстро зашагал прочь.

Ему никто не встретился, улица была безлюдна. Возможно, добрый знак.

Он достиг ближайшего входа в Золотой дом – того, которым пользовался почти ежедневно, – но обнаружил его перекрытым массивной бронзовой дверью. Тит никогда не видел ее запертой; в любое время дня он неизменно находил ворота открытыми, но под охраной преторианцев. Сегодня гвардейцев не было.

Он поднял и отпустил тяжелое бронзовое кольцо. Звук разнесся по улице. Ответа не последовало.

Тит постучал несколько раз, стыдясь поднятого шума. Никто не откликнулся.

Придется попробовать войти через другой вход. Ближайшим, наверное, был первоначальный, в старый императорский дом, построенный Августом, – теперь здесь был, в сущности, черный ход, наиболее удаленный от большого вестибула Золотого дома на южной стороне Форума. Тит давно им не пользовался.

Не весь перестроенный Палатин занимали Золотой дом и частные резиденции. Маршрут Тита пролегал через район таверн и лавок, где обычно обслуживали сугубо избранную клиентуру. Все лавки были закрыты, но одна таверна действовала, и как будто с немалой выгодой, тем более в такую рань. Тит, проходя мимо, услышал пьяное пение:

Вдруг мимо промчалась компания мужчин. Они были в панике. В одном Тит признал коллегу-сенатора, такого же стойкого сторонника императора, как и он сам, но сейчас на коллеге была обычная туника вместо сенаторской тоги. Тот узнал Тита и схватил его за руку:

– Во имя Аида, что ты делаешь на улице, Пинарий? Сидел бы дома с семьей. А еще лучше – убрался из города. Разве у тебя нет загородного имения? – Он поспешил прочь, не сказав больше ни слова.

На улице появились другие люди. Они потрясали дубинками и скандировали лозунги. Тит не стал задерживаться и разбираться, о чем речь. Он быстро пошел в другую сторону.

Миновав пустынные кварталы, он добрался до небольшой площади с общественным фонтаном. Рядом стояла мраморная статуя императора. Тит застонал. Кто-то нахлобучил на голову изваяния грубо сделанный театральный парик и сбил его набекрень, а на шею повязал мешок и табличку с надписью: «Сей актер заслужил мешок!»

Тит содрогнулся. В такие мешки обычно зашивали осужденных отцеубийц, перед тем как бросить их в Тибр.

Вот до чего докатилось. Когда же дела приняли столь дурной оборот?

Может быть, когда Нерон, устав от советов Сенеки, изгнал старого наставника и заменил его хладнокровным, болезненно подозрительным Тигеллином, префектом преторианских гвардейцев? После этого, несомненно, обстановка накалилась.

Или когда раскрылся заговор сенаторов против Нерона? Последовавшее кровопролитие буквально взорвало город, но Нерону ничего не оставалось, кроме как безжалостно подавить заговорщиков. Возможно, конечно, он чересчур широко разбросил сеть. Сенатор Пизон и горстка других бесспорно заслужили наказание, но как быть с Сенекой, Петронием, Луканом и многими другими, которые наполняли жизнью двор Нерона? Все они сгинули – либо казненные, либо вынужденные покончить с собой. Гибель каждого из них стала столь же памятной, как жизнь, и уже превратилась в легенду.

Петроний закатил щедрый пир, затем перерезал запястья и связал их так, чтобы медленно истечь кровью, продолжая беседовать с ближайшими друзьями. Рассказывали, что тем вечером он был, как обычно, остроумен и откровенен и напоследок хорошенько насолил Нерону, продиктовав письмо, где перечислил всех половых партнеров императора и интимные подробности их совокуплений. Перед самой смертью «арбитр изящества» скрепил письмо печатью и отослал императору.

Лукан вскоре после казни христиан рассорился с Нероном, и ему запретили публиковать стихи. Тем не менее приписываемые поэту сочинения широко расходились; в них он обвинял Нерона в устроении Большого пожара. Арестованный за сговор с Пизоном, Лукан был вынужден назвать сообщников и опозорил себя упоминанием родной матери, после чего свел счеты с жизнью. Истекая кровью, он повторял слова бойца из собственной поэмы о гражданской войне:

Сенека, которого многие подозревали в желании сменить своего протеже на троне императора, встретил пришедших за ним преторианцев Нерона горькими словами: «Вот чем кончаются мои старания его обучить? Все мои уроки? Он убил брата и мать, а теперь убивает наставника!»

Жена Сенеки решила умереть вместе с ним. Они перерезали запястья и улеглись рядом. Но смерть не спешила. Сенека принял яд – цикуту, по примеру Сократа, – но и он не подействовал. Наконец советника положили в горячую ванну, чтобы ускорить кровотечение, и он задохнулся в облаке пара.

Когда Нерону доложили, что супруга Сенеки еще жива, он заявил, что она не причинила ему никакого зла, и приказал перевязать ей запястья. Паулина выжила. Повинуясь мужниной воле, она кремировала Сенеку без похоронных обрядов.

Тигеллин зашел в расследовании заговора так далеко, что Тит начал побаиваться, как бы самому не угодить под подозрение. Но не было человека, преданного Нерону более Тита. Император ни разу не усомнился в нем.

С осуждением каждого заговорщика Нерон конфисковывал его имущество. По римскому закону, собственность предателей всегда отходила государству. И все же изъятия вызвали немалый ропот. Люди заявили, что Нерон осудил богачей лишь из желания прибрать к рукам их имения. Он и правда нуждался в пополнении казны любыми средствами. Расточительное строительство Золотого дома и массовая перестройка памятников и храмов по всему Риму заставили императора всерьез залезть в долги. Народ возмутился, когда он предложил назвать перестроенный город Нерополем, но разве он не купил себе право на переименование?

Все дело в деньгах, думал Тит. Останься у Нерона средства, он мог бы сохранить власть над городом, сенатом и империей. Но ресурсы истощились. Казна опустела. Осознав серьезность положения, Тит предложил пожертвовать обществу собственное имущество в знак признательности за все блага, которые излил на него Нерон. Правитель только рассмеялся. Даже солидное состояние Тита по сравнению с долгами Нерона было лишь каплей в море.

Сказались и беспорядки в провинциях. Кровавое восстание Боудикки в Британии, случившееся несколько лет назад, в итоге было подавлено, но длившиеся последние два года волнения в Иудее досаждали сильнее. Нерон приказал Веспасиану покончить с еврейским мятежом. Сопротивление на побережье и в северной части Иудеи сломили, но Иерусалим, это осиное гнездо и рассадник фанатизма, продолжал держаться и под римской осадой. Христианский культ зародился именно в Иерусалиме. Почему эта часть мира оказалась столь плодородной почвой для опасных идей и совершенно не поддавалась римскому правлению?

Еще одно восстание, явно направленное против неподъемных налогов Нерона, возглавил губернатор Галлии Виндекс. Мятеж погасили, но не раньше, чем измышления Виндекса о личной жизни Нерона вызвали непристойные пересуды по всей империи.

Тит вздохнул. При удручающем положении дел в общественной сфере – заговор Пизона, возвышение Тигеллина и кончина Сенеки, истребление приближенных к Нерону лиц, колоссальные расходы на восстановление сгоревшего города, беспорядки в Британии, Иудее и Галлии – главным событием стала, по-видимому, смерть Поппеи Сабины. Не тогда ли начались настоящие беды?

Несчастный Нерон! Тит собственными глазами видел, как убивался по жене император. В ту ночь Нерон пил без продыху. Слышали, как супруги орали друг на друга. Нерон впал в ярость. Никто не видел, что произошло, но лекарь, осмотревший Поппею впоследствии, сказал Титу, что для ее убийства вместе с нерожденным младенцем хватило бы кровотечения от единственного пинка в живот.

Нерон был безутешен. Вместо того чтобы кремировать Поппею по римскому обычаю, он наполнил ее тело ароматными специями и забальзамировал. Поговаривали, что так он выразил почтение к ее причудливым религиозным убеждениям, но Тит считал, что Нерону было просто невыносимо видеть, как пламя пожрет красоту Поппеи.

Однажды Тит по чистой случайности заметил мальчика, который выглядел двойником погибшей императрицы. Его звали Спор, и он был слугой при дворе. Когда Тит обратил внимание Нерона на небывалое сходство, тот мгновенно воспламенился. Но его влечение было не просто плотским и даже не романтическим: Нерон, похоже, считал, что Спор неким мистическим образом связан с Поппеей и умершая жена вернулась в обличье отрока. Странная идея превратилась в одержимость, и Нерон подверг Спора кастрации, заявив, будто актом божественной воли преобразил мальчика в девочку. Он назвал свое творение Сабиной, по родовому имени Поппеи.

В ходе церемонии, которая точно воспроизводила бракосочетание с Поппеей, Нерон взял Спора, ныне Сабину, в жены. Такого не могло бы случиться при Агриппине или Сенеке. Тит получил ауспиции, Тигеллин осуществил ритуал, и Нерон с того дня одевал Спора в платья Поппеи и во всем обращался с евнухом как с супругой. Наблюдая на пирах, как они ссорятся, а потом мирятся и милуются, Тит иногда не мог избавиться от иллюзии, будто Поппея по-прежнему жива.

Выход Нерона за грань понятий о мужском и женском казался Титу еще одним проявлением божественной природы правителя. Аппетиты Нерона не зависели от мнимых несовершенств смертного тела. Бог-император мог превратить мальчика в девочку и до известной степени даже воскресить мертвых.

Но восторженные прозрения Тита разделяли не все. Умы более грубые неизбежно сделали нетрадиционную связь предметом насмешек. «Счастливы были бы люди, будь у Неронова отца такая жена!» – высказался один.

Тит долго смотрел на оскверненную статую императора у маленького фонтана. Он забрался на пьедестал, намереваясь сорвать нелепый парик и мешок отцеубийцы; затем услышал, что приближаются какие-то люди. Пьяными голосами они распевали очередной куплет из песенки, которую он слышал возле таверны:

Гуляки были вооружены какими-то дубинками; Тит понял это, услыхав, как на ходу они колотят ими по стенам домов.

Спрыгнув с пьедестала, он поспешил прочь.

Сейчас, озираясь на прошлое, уже бессмысленно разбираться, каким образом заварил эту кашу Нерон. Тит старался вспоминать светлые времена. Золотой дом, пусть даже не достроенный, стал величайшим архитектурным шедевром своей эпохи. Нерон дерзнул создать жилище, которое и впрямь подходило для бога, – место настолько прекрасное, что оно восхищало взор, откуда ни посмотри, а каждый из сотен его залов погружал гостей в неописуемую роскошь. Какие вечера устраивал там Нерон, приглашая лучших и красивейших исполнителей из всех уголков света, давая пышные пиры и обеспечивая самые утонченные и поистине неземные чувственные наслаждения! «Боль – удел смертных, – говорил Нерон. – Наслаждение – божественно». Гость Золотого дома становился полубогом, пусть лишь на одну ночь.

Славные времена в Золотом доме были незабываемы, но их превзошло грандиозное путешествие Нерона по Греции. Вдали от цензорских косных взоров римских сенаторов и их жен император открыто выступал в легендарных греческих театрах, сыграв великие роли – Эдипа, Медеи, Гекубы, Агамемнона, – и Тит, неизменно находившийся рядом, получал ауспиции перед его представлениями. Несмотря на многочисленные призы, полученные Нероном, отдельные грубые критики заявляли, будто певческий и актерский таланты императора в лучшем случае посредственны. Сопровождавший Нерона Веспасиан уснул на одной из его декламаций, и лишь несколько избранных, Тит в том числе, сумели во всей полноте оценить незаурядность дара императора.

Куда ни приезжал Нерон, театр бывал набит битком, всем хотелось увидеть императора на сцене. В классических драмах, выступая в старинной греческой традиции, он прикрывался трагической маской. В пьесах более современных, где актеры играли с открытыми лицами, Нерон, из соображений благопристойности, все равно носил маску, но только не персонажа, а свою собственную. По мнению Тита, это только обостряло впечатление. Было поистине странно видеть маску императора и знать, что за ней он сам и скрывается. И до чего же удивительно изменялась вся логика театра, когда Нерон находился на сцене! Обычно публика чувствовала себя невидимой, и вся мощь ее коллективного взора сосредотачивалась на одном человеке, но кто мог ощутить себя незримым под ответным взглядом императора? Аудитория становилась зрелищем, актер – наблюдателем. Когда-то театры являлись учреждениями культовыми, а пьесы представляли собой религиозные обряды. Нерон возродил священную власть театра, превратив его посещение в по-настоящему сверхъестественный опыт. Тит вновь и вновь испытывал благоговение перед гением бога-императора.

Наконец Пинарий достиг искомого входа – переднего двора, первоначально устроенного Августом. Доспехи Божественного Августа оставались на прежнем месте, как сохранились бронзовые двери и мраморный портик с рельефным лавровым венком. Но два лавра у ворот, посаженные некогда Ливией и чудом избежавшие Большого пожара, были голы и, к смятению Тита, зачахли. Он тронул ветку. Хрупкая и почерневшая, она обломилась у него в руке.

В памяти всплыли слова, которые Тит однажды сказал Нерону и Поппее: «Я верю, что век этих лавров сравняется с веком потомков Божественного Августа». Теперь деревья погибли. Тит содрогнулся, удрученный видом засохших деревьев сильнее, чем рыщущими по улицам бандами.

Огромные бронзовые двери были закрыты. Тит налег на створку. Тяжелая махина поначалу не поддавалась, но в конце концов он сумел приоткрыть ее ровно настолько, чтобы проскользнуть в щель.

Бывший приемный покой скромного дома Августа превратился в сад под открытым небом. Там росли вишни и виноградники, розы и другие благоуханные цветы, а подстриженные кустарники изображали животных. За садом простирался луг с искусственным скалистым водопадом. Дальше находились коридоры и покои, за ними – опять сады, и снова жилые помещения.

Бродя по дому и никого не находя, Тит оказывался то под крышей, то под открытым небом; подобные переходы в Золотом доме были сродни волшебству благодаря безупречной планировке. В помещении Титу часто казалось, что он находится посреди природного ландшафта, поскольку его окружали изображения буйной зелени, сверкающие зеленой мозаикой полы, журчащие фонтаны и высокие окна с видом на синее небо. Снаружи чудилось, будто он попал в изумительно декорированное помещение: мраморные колонны и слоновая кость оград, роскошные занавеси и мебель из камня и металла с изящной чеканкой, покрытая плисовыми подушками.

Сады и залы украшало великое множество статуй. Нерон опустошил всю империю, ища, чем бы заполнить свой огромный дом; только из Дельф он вывез пять сотен изваяний. Одни изображали богов, другие – смертных; одни были причудливы, вторые – эротичны, третьи – замечательно реалистичны, а четвертые – полны героики. Встречались старые и новые скульптуры, но каждая сияла свежей отделкой и выглядела так убедительно, будто в любую секунду могла заговорить.

Золотым домом занимались лучшие в мире художники, расписавшие не только статуи, но и каждую стену, и неимоверно высокие потолки. Для каймы и бордюров использовались геометрические фигуры, медальоны и образы, позаимствованные из природы, – листья, ракушки, цветы, а внутри обрамления располагались масштабные иллюстрации к великим сказаниям о человечестве и богах. Краски были крайне насыщенными и живыми; композиции – совершенными. Залов насчитывалось так много – сотни, – что Тит всякий раз при посещении Золотого дома неизменно открывал для себя новые, прежде невиданные, изобилующие совершенно незнакомыми рисунками, и каждые следующие покои казались краше предыдущих.

Не меньше завораживали полы и стены, покрытые мрамором, как и высокие колонны. Здесь встречались насыщенно-зеленый мрамор из Спарты, желтый с черными прожилками – из Нумидии, царский порфир из Египта, хотя все они уже не считались диковиной. Но имелся в Золотом доме мрамор таких цветов и текстуры, каких Тит не видывал нигде; его доставляли в Рим со всего света в огромном количестве и по неслыханной цене.

Многие полы внутри и снаружи были украшены мозаиками. Прекрасные картины обрамлялись многочисленными бордюрами, образованными головокружительно мудреными геометрическими узорами. В сюжетах присутствовали рыбаки, жнецы в пшеничных полях, гладиаторы на арене, колесничие в цирке, ученые в библиотеке, танцовщицы, приносящие жертву жрецы, играющие дети. Плитки сверкали, отражая свет под разными углами, благодаря чему казалось, что изображения живут и дышат под ногами идущего.

Переходя из сада в сад, из здания в здание и из зала в зал, Тит поражался мертвой тишине. Весь дворец выглядел брошенным. Безмолвие угнетало. Наконец, спустившись с террас на той стороне Палатина, где находился Форум, Тит услышал в соседнем зале шум. Прежде чем он сообразил, стоит ли спрятаться, из дверей вышел лев.

На дальней стороне Золотого дома у подножия Эсквилина Нерон держал в одном из садов большой зверинец. Очевидно, сторожа сбежали вместе со всеми и кто-то не запер клетки.

Огромный зверь помедлил. Он уставился на Тита, поводя усами и подрагивая хвостом, – великолепный самец с красивой темно-желтой шкурой и пышной гривой.

Тит застыл. По хребту потекла струйка пота. Он машинально потянулся к фасинуму, но того не оказалось на месте: Тит сам отдал его Луцию.

Лев склонил голову набок, тряхнул гривой и, похоже, принял решение. Он неторопливо двинулся прямо к человеку.

Тит с трудом подавил желание броситься наутек. Он видел, как осужденные преступники бегут от львов на арене, и дело всегда кончалось плохо. Он решил попробовать напугать зверя криком, но обнаружил, что не способен издать ни звука.

Лев дошел до человека, вытянул шею и потерся мордой о его бедро. Бестия издала, как показалось Титу, ворчание, но он быстро понял, что огромная кошка мурлычет. Лев взглянул на него большими глазами и потерся о другое бедро.

Дрожащими руками Тит осмелился дотронуться до львиной гривы. Зверь высунул длинный шершавый язык и лизнул ему руку.

Тит медленно повернулся и вышел в дверь, не забывая поглядывать на льва. Тот озадаченно наблюдал за человеком, но не трогался с места. Затем запрокинул голову, разинул клыкастую пасть и зевнул.

Как только Тит очутился вне поля зрения льва, он ускорил шаг, а потом перешел на бег.

Свернув за угол, он налетел на пару домашних рабов средних лет, мужчину и женщину, – первых людей, с момента прихода в Золотой дом. Мужчина опрокинулся навзничь, выронив битком набитый мешок. Тот распахнулся. По мраморному полу со звоном разлетелись серебряные чаши, блюда и столовые приборы.

Женщина устояла и покрепче перехватила такую же полную котомку из простыни, связанной углами. Она выпучила на Тита глаза.

Тот перевел дух. Не дав ему заговорить, рабыня густо залилась краской и выпалила:

– Почистить! Мы несли вещи… почистить!

Разлетевшаяся утварь уже замерла, за исключением одного блюдца. Звеня металлом по мрамору, оно по сужающейся спирали докатилось до края. Наконец, ударившись в стену, упало и мелко задребезжало. Серебро, не потускневшее ни на йоту, ярко сверкало на полу.

Тит пропустил мимо ушей откровенную ложь.

– Где все? – спросил он.

Женщина пожала плечами:

– Разошлись кто куда.

– А твой хозяин? Где император?

– Недавно мы видели его в большом дворе. Сидел у подножия Колосса. Тебе надо идти прямо…

– Я знаю, где это, – оборвал ее Тит. Он поспешил в указанном направлении. Из-за спины донеслись пререкания рабов, которые принялись собирать рассыпанное серебро.

Входившего в большой двор – впервые или в сотый раз – неизменно накрывало головокружительное благоговение. Здесь все превышало любые человеческие мерки. Протянувшаяся вокруг галерея подошла бы великанам; ее исполинские колонны, облицованные попеременно белым и черным мрамором, были под стать огромным мраморным плитам, которыми вымостили пол. Зенодор убедил Нерона, что контраст черного и белого разительным и в то же время наиболее гармоничным образом выделит гигантскую позолоченную статую, установленную посреди двора и высотой превосходящую все, на что падал взгляд.

От шеи и ниже обнаженная фигура сложением ничуть не напоминала правителя с его выпирающим животом и тощими ногами. Но Зенодор отлично передал лицо Нерона, которое мгновенно узнавалось даже издали. Император был изображен в облике бога солнца Сола, от головы его расходились лучи.

Тит разглядел у подножия Колосса четыре крошечные фигурки. Одной был Нерон, узнаваемый по пурпурно-золотым одеждам; он пластом лежал на спине. При этом он пел – если протяжные ноты, которые разносились по всему необъятному двору, можно назвать пением.

Что же касалось троих остальных, то один, явно мужчина, расхаживал взад и вперед, тогда как другие, мужчина и женщина, стояли близко друг к другу и разговаривали. Все трое прекратили свои занятия и с трепетом уставились на приближающегося Тита. В парочке Пинарий узнал Эпафродита, личного секретаря Нерона, и наряженного в женское платье Спора, с которым тот совещался. Расхаживал же Феон, самый доверенный вольноотпущенник Нерона. Все трое признали сенатора и облегченно вздохнули.

Нерон лежал в ногах приближенных. На груди у него покоились две металлические пластины, скрепленные кожаными ремнями. Он тянул ноту бесконечно долго, упражняя легкие. От него разило луком: готовясь к певческим состязаниям, Нерон прибегал к особой диете из оливкового масла для горла и лука для очистки носа и раскрытия легких.

Тит поднял взгляд на Колосса, затем посмотрел на распростертого императора. Как велик один и мал другой! Нота, что издавал Нерон, все длилась, пока наконец легкие певца не опустели, и он сделал глубокий вдох, преодолевая сопротивление нагрудных металлических пластин. Наполнив легкие вновь и раздув грудь, Нерон запел снова – еще выше, чем раньше.

Тит посмотрел на спутников императора. Эпафродит, чисто выбритый и с тронутыми сединой висками, был весьма образованным вольноотпущенником-греком. В качестве награды за главную роль в раскрытии заговора Пизона Нерон сделал его личным секретарем и придворным казначеем. Он лучше всех разбирался в ежедневных денежных операциях Золотого дома, а в хитроумной имперской бюрократии никто не мог добиться значимого результата без ведома и одобрения Эпафродита. Он изучал философию и славился завидным хладнокровием в критических ситуациях.

Прическа, макияж и элегантная стола Спора подчеркивали его разительное сходство с Поппеей. Как и поза: одна нога чуть впереди другой, руки уперты в бока, подбородок вздернут. Но когда евнух повернул голову, Тит увидел на его щеке безобразный кровоподтек. Спор, перехватив взгляд сенатора, дотронулся до синяка и отвернулся.

Вольноотпущенник Феон, метавшийся взад и вперед, находился в полном отчаянии. Он был моложе Эпафродита, но при Нероне вознесся стремительно. За верную службу император щедро наградил его разнообразным имуществом, включая загородное имение близ Номентанской дороги.

Долгая нота вновь сменилась тишиной: Нерон опять истощил легкие. Тит подумал, что император прервет свои упражнения и как-то отреагирует на его приход, но Нерон сделал очередной глубокий вдох, вздыбив металлические пла стины, и выдал новую ноту, теперь очень низкую.

Тит услышал, как к ним кто-то бежит. Еще не повернувшись, он понял по неровным шагам, что это Эпиктет, раб Эпафродита. Эпиктет хромал на одну ногу и, будучи вынужденным бежать, передвигался неуклюжими скачками. Раб был молод и едва успел отпустить бороду, которую не подреза́л в манере философов и педагогов.

Эпиктет добрался до группы людей и остановился, переводя дыхание. Он не привык бегать. Нерон не обратил на него внимания. Допев ноту, он начал заново наполнять легкие.

– Цезарь! – произнес Эпафродит. – У раба могут быть новости. Не оторвешься ли ты от своих упражнений?

Нерон закатил глаза, чтобы взглянуть на Эпафродита, затем расстегнул кожаные крепления, и металлические пластины с лязгом упали на мрамор. Император вскочил на ноги. Глаза у него блестели. Он широко осклабился. Тит не знал, что и думать о приподнятом настроении императора. Наверное, то был побочный эффект дыхательной гимнастики.

– И какие же новости? – осведомился Нерон. – Старому козлу снесли голову?

Старым козлом он называл Сервия Сульпиция Гальбу, прокуратора Испании, который вел на Рим свои легионы. Гальба, годами за шестьдесят, был высок, голубоглаз, морщинист лицом и совершенно лыс. Во многих смыслах он являлся полной противоположностью Нерона: расчетливый военный стратег, не любящий показухи и обладающий репутацией безжалостного приверженца дисциплины. После убийства Калигулы некоторые сенаторы прочили в преемники именно Гальбу, но тот вежливо отказался выдвинуться и верно служил Клавдию. В дальнейшем, когда пошатнулась власть Нерона, не имевшего наследников по линии Августа, сторонники Гальбы убедили прокуратора, что его время пришло. Открытые притязания на власть и весть о походе Гальбы на город породили в Риме хаос.

Эпиктет навалился на трость и принялся массировать увечную ногу.

– Я пришел из сената, Цезарь. Там спорят, что делать с Гальбой. Я послушал кое-какие речи…

– И? – вскинул брови Нерон.

– Новости нехорошие, Цезарь.

– Что ты имеешь в виду? Меня никто не поддерживает?

– Некоторые на твоей стороне. Но их голоса заглушили. Настроения в пользу Гальбы сильны.

Нерон встряхнул головой:

– А мои преторианцы? Что предпринял Тигеллин для исправления ситуации? Тигеллин верен мне, а преторианцы верны Тигеллину.

Эпиктет обменялся с хозяином неловкими взглядами. Эпафродит поджал губы, затем заговорил:

– Цезарь, мы не знаем, где Тигеллин. Я послал гонцов…

– И гонцы не смогли его найти?

– Они не вернулись. Цезарь, мы же вчера говорили…

– Да-да, я помню. Ну что же, если Тигеллин сбежал, то где его приспешник, префект Нимфидий Сабин?

Эпафродит взглянул на Эпиктета, который нехотя произнес:

– Нимфидий открыто заявил, что поддержит Гальбу. Похоже, преторианцы готовы пойти за ним…

– Что? Не может быть! Нимфидий – родственник Поппеи. Он никогда ее не предаст. О чем он думает?.. – Нерон взглянул на Спора и явно смутился.

Тит нахмурился. Неужели император уверовал, что евнух и впрямь является его покойной женой?

Нерон вдруг начал всхлипывать:

– Мои преторианцы! Такие доблестные и верные! Чем их подкупили? Что будет с Нерополем, если его никто не защитит? Что будет с Золотым домом? – Нерон повернулся к приближенным спиной, расправил плечи, сделал глубокий вдох. Когда он снова обратился к ним, на лице опять цвела улыбка. – Хорошо, что я укрепил голос. Так или иначе, он мне понадобится. – Он перевел взгляд с одного вытянутого лица на другое. – Что за кислые мины? Почему вы таращитесь на меня?

– Мы ждем, когда Цезарь скажет, что он намерен делать дальше, – ответил Эпафродит.

– Разве не очевидно? Я должен выйти к простому народу, гражданам Нерополя, для которых построил новые дома, термы и театры; к моим возлюбленным детям, на которых я излил столько пышных торжеств и увеселений. Народ любит меня. Он благодарен за мои деяния. Он восхищен красотой и радостью, которые я подарил ему как актер. Меня ненавидят только сенаторы, всякие мелкие Гальбы с их скудоумием, злобной завистью и ненавистью к прекрасному и культуре. Что скажете? Послать ли мне глашатаев, чтобы созвали общий сбор? Я оденусь в черное, заберусь на Ростру и обращусь оттуда к народу. Я буду рвать на себе волосы, выть и стенать, напоминать о любви, которую выказал горожанам, и молить о помощи в недобрый для меня час. Я применю все мастерство трагического актера; возможно, сыграю Антигону или Андромаху. Я растрогаю людей, породив в них ужас и жалость. Ужас и жалость – вот что привлечет народ на мою сторону!

– Боюсь, – осторожно возразил Эпафродит, – настроения в городе слишком неопределенны, чтобы с уверенностью судить о реакции народа на подобное обращение.

– Он хочет сказать, что чернь, скорее всего, разорвет тебя надвое, – вмешался наконец Спор. Он стоял чуть поодаль, отвернув изуродованную половину лица. Даже интонацией он поразительно напомнил Поппею.

Нерон побледнел, затем стиснул зубы и в ярости уставился на Спора, который ответил таким же немигающим взглядом. Император моргнул первым и с трудом сглотнул.

– Разорвет меня… надвое? – прошептал он. – Что же, если нельзя положиться на народ, я вступлю в переговоры с сенатом. Не напрямую, конечно. Цезарь не общается с низшими самолично. – Он сдвинул брови, затем посмотрел на Тита и улыбнулся. – Ты отлично подходишь для этого, Пинарий! Я помню день, когда ты выступил перед сенатом в защиту тех рабов. Речь потребовала немалой выдержки! Ты был так красноречив, так пылок! Если ты выскажешься за меня…

Тит вспыхнул. У него пересохло во рту.

– Рабов, которых я молил помиловать, распяли, Цезарь.

Нерон моргнул:

– Ах да, верно. Ладно, я думаю, переговоры можно провести письменно. Ты, Эпафродит, изложишь условия. Допустим, я беспрекословно соглашусь сложить с себя обязанности императора, а сенат в ответ сделает меня правителем Египта? Египтяне оценят мои таланты. Вот куда я отправлюсь, в Александрию. Меня там полюбят. Как ты считаешь, Сабина? – обратился он к Спору. – Хочешь плыть со мною в барке по Нилу, как Клеопатра с Божественным Юлием?

Спор остался стоять вполоборота, глядя в пустоту.

Эпафродит болезненно скривился:

– Цезарь, даже если удастся убедить сенат предоставить тебе префектуру в Египте, в чем я сомневаюсь, то согласие Гальбы крайне маловероятно. Нильская зерноторговля очень важна для римской экономики, и префектура Египта всегда находилась под непосредственным контролем императора…

– Да-да, я понимаю тебя, – перебил Нерон. – Ну а если я просто попрошу отпустить меня в Александрию? Не обязательно префектом. Я могу стать актером или играть на лире.

Эпафродит с сомнением начал:

– Не может же Цезарь всерьез предлагать…

– Но я уже не буду Цезарем! – вскричал Нерон тоном скорее выспренним, нежели гневным. – Вот в чем дело! Я освобожусь от бесконечных нудных правил приличия. Я наконец буду сам по себе. Или ты сомневаешься в моей способности прожить собственным талантом? Вот о чем ты тревожишься? Неужели ты забыл венки и призы, которые я выиграл в Греции? Почти две тысячи, Эпафродит! Такого не добивался ни один актер за всю историю. И дело не только в судьях, которые любили меня. Ты помнишь, как мне аплодировали в Олимпии? А овацию на Истмийских играх? Светлые воспоминания! – Нерон со вздохом утер слезу. – По-моему, александрийцы будут счастливы принять величайшего в мире актера. На мой дебют соберется весь город. Что же исполнить? Наверное, что-нибудь к удовольствию местных. Как насчет пьесы, в которой Одиссей терпит кораблекрушение и находит Елену во дворце на берегу Нила? Можно поставить спектакль в естественных декорациях. Но какая же из главных ролей мне под стать? Всем нравится лукавый Одиссей, но именно Елена бежит из горящего города и попадает на чужбину богиней среди крокодилов – так что, пожалуй, лучше сыграть Елену…

Спор издал визгливый нервный смешок и прикрыл рот ладонью. Эпафродит застонал. Эпиктет яростно растирал больную ногу. Вольноотпущенник Феон возобновил свое взбудораженное хождение. Тит отвел взгляд и поймал себя на том, что рассматривает Колосса. С близкого ракурса в огромной статуе едва узнавалась человеческая фигура: изваяние нависало причудливым чудовищным образом из страшного сна.

Нерон оценил общую реакцию и нахмурился. Он долго молчал, затем воздел руки:

– Ладно, отлично! Я брошу искусство и положусь на политику. Может, сразу обратимся к последнему средству? Я отправлюсь с челобитной к парфянам. Почему бы и нет? Посвящу себя единственной империи, которая может соперничать с Римом. Разве не так поступали греки и персы? Когда их вождя низлагали, он бежал через границу и отдавался на милость врага. Кто поймет и посочувствует лучше иностранного соперника? Если повезет, парфяне даже поспособствуют моему воз вращению к власти. Придется покориться чужому царю, что не радует, но ради возвращения в Золотой дом я пойду на риск. Что скажешь, Эпафродит?

Тит подумал, что казначей выдвинет очередное болезненное возражение, однако тот воспринял последнюю идею серьезнее предыдущих.

– Если Цезарь готов наконец покинуть Рим и Золотой дом, дабы отправиться в более безопасное место, то да, я советую обдумать сближение с парфянами. Но времени в обрез. Мы не располагаем точными сведениями о местонахождении Гальбы, он может оказаться всего в нескольких днях пути. А сенат уже готов проголосовать за Гальбу и объявить его императором. И если Нимфидий с преторианцами решат его поддержать, то способны перейти к действиям в любую минуту.

– К действиям? – переспросил Нерон.

Эпафродит откашлялся:

– Цезарь, я вспоминаю участь твоего дяди.

От этих слов всех пробрал озноб. Все хорошо помнили гибель Калигулы от рук вероломных преторианцев.

– Но к путешествию придется долго готовиться, – засомневался Нерон, постукивая пальцем по губе. – Помнишь, какая свита была у меня в Греции? Ты, Эпафродит, упорно советовал мне сократить ее, и все же мы нашли невозможным сопровождение менее тысячи слуг. Всех их придется кормить и где-то размещать…

– Но тогда число прислуги объяснялось тем, что ты выступал почти каждый вечер и давал пиры для устроителей торжеств, – напомнил Эпафродит. – Нынешнее путешествие – совершенно другое дело. Чем меньше с тобой будет людей, тем лучше. Вообще говоря, Цезарю следует соблюдать инкогнито.

– Инкогнито? Странствовать неузнанным? – отозвался Нерон. – Мне это не нравится.

– Представь, что играешь роль, Цезарь. Подумай о лукавом Одиссее, который вернулся домой под видом бродяги, чтобы перехитрить ухажеров Пенелопы.

Нерон задумчиво кивнул:

– Да, я понимаю, что ты имеешь в виду. Одетый в рубище, даже Цезарь будет невидим врагам. – Он вдруг запел:

Пока император пел из Гомера, Тит взял Эпафродита за плечо и спросил на ухо:

– Неужели других вариантов нет? Остается только бежать?

– Я дни напролет подводил его к такому выводу! – буркнул казначей. – До сих пор он отказывался покинуть Золотой дом. Говорит, что скорее умрет, и как будто не шутит – по крайней мере, иногда. Вчера он послал за любимым гладиатором, чтобы тот прикончил его, но боец скрылся, едва услышал о намерениях Цезаря. Затем Нерон потребовал принести яда, который, очевидно, раздобыл без моего ведома, но рабы скрылись вместе с отравой.

– Но удастся ли организовать побег? – спросил Тит. – Есть ли лошади? Найдется ли для императора в Остии корабль?

– На Остию надежды больше нет, но можно перейти через горы, добраться до Брундизия и нанять судно там, следуя тем же путем, каким шел Помпей, когда Божественный Юлий пересек Рубикон. Как я и сказал, придется путешествовать инкогнито; мы все должны остаться неузнанными. Если убедить Цезаря в необходимости подобного шага и он вынесет лишения…

– Но действительно ли его жизнь в опасности? Неужели дело зашло настолько далеко? – Тит вдруг всем нутром понял Нерона, припертого к стене и отчаянно сопротивляющегося несокрушимой логике Эпафродита. – Я знаю, что преторианцы убили Калигулу, но то были заговорщики, которые втайне давно готовились. И Клавдий в дальнейшем казнил их! Не ужели кто-то осмелится повторить подобное злодейство с Нероном?

– Им незачем секретничать. Судьба Цезаря сию секунду открыто обсуждается в сенате.

– И ты всерьез веришь, что сенат дерзнет вынести смертный приговор законному императору, наследнику Августа? И большинство проголосует за такой прецедент?

Эпафродит покачал головой:

– Незадача в том, что у нас нет прецедента, когда император добровольно сложил бы с себя полномочия. Август, Тиберий, Калигула, Клавдий – все они умерли, оставаясь у власти. Да, у Цезаря в сенате есть защитники, и кое-кто из них даже сейчас пытается передать его обязанности Гальбе без кровопролития. Но надежды на мирный исход слабы. Даже если дебаты приведут к приемлемому итогу, Цезарю следует переждать в безопасной гавани…

– Эврика, повторяя за Архимедом! – воскликнул Нерон, резко оборвав свою песнь.

– Мы помним, каков был его конец, – пробормотал Феон, продолжая расхаживать. – В луже крови на сиракузском взморье.

Нерон не слушал:

– По-моему, мы не замечаем очевидного. Я должен воззвать не к сенату и не к народу, а напрямую к легионам.

Эпафродит вздохнул:

– К несчастью, Цезарь, мы лишились поддержки войск в Галлии и Греции. Вспомни, мы уже это обсуждали…

– Я говорю о легионах Гальбы, которые идут сюда из Испании.

Эпафродит склонил голову набок и молча выгнул бровь.

– Если войска выполняют приказы мятежного командира, – продолжил Нерон, – сами солдаты не обязательно перестали любить своего императора. Может, обратиться прямо к ним? Да, именно так: собрать театральную труппу, выдвинуться навстречу легионам, поставить сцену… а я исполню главную в жизни роль! Когда они увидят меня рядом с Гальбой, этим живым трупом, выбор станет очевидным. Как по-вашему? – Нерон переводил взгляд с одного лица на другое.

Никто не ответил, но энтузиазм императора не угас.

– Солдаты, естественно, захотят, чтобы я сыграл воина. Как вы думаете, кто подойдет лучше – Геркулес или Аякс? Геркулес, конечно, величественнее, но Аякс – трагичнее и тем симпатичнее. И петь за него удобнее; в девяти случаев из десяти публику покоряет именно голос. Да, но в роли Геркулеса можно убить немейского льва! Ты же знаешь, Эпафродит, сколько я готовился к представлению. На последней репетиции со львом все прошло как по маслу. Зверюга буквально лизала меня в нос! Убивать такую совестно, но главное – достоверность. Я притворюсь, будто борюсь со львом, пролью немного поддельной крови, как будто мне досталось когтями по лицу и спине; зрители ахнут, уверенные, что меня вот-вот растерзают, а потом, в блистательном развороте, я убью тварь и победно вскину руки. Лучше задушить голыми руками, но вряд ли такое позволит даже ручная бестия; наверное, придется воспользоваться дубинкой. Итак, что скажете? Я призову божественный дух Геркулеса, вверю ему собственную жизнь, вступлю в смертельную схватку, а затем на глазах у солдат прикончу самого опасного хищника на свете. Неужели вы всерьез полагаете, что после такого представления на меня поднимут руку?

Присутствующие неуверенно переглянулись. Абсурдная идея. И все-таки энтузиазм Нерона подкупал. Изменит ли ход событий столь безумная выходка?

Тит откашлялся.

– Может не получиться, – сказал он тихо. – По-моему, лев, о котором ты говоришь, сбежал.

– Сбежал?! – вскричал Нерон.

– Я видел похожего зверя, он бродил по Золотому дому. Лизнул мне руку.

– С утра в зверинце кто-то пооткрывал клетки, – кивнул Спор. – Зебры и обезьяны разбрелись, крокодилы плавают в озере.

– Значит, надо поймать льва и вернуть его в клетку! – потребовал Нерон. – Где дрессировщик? И сколько понадобится рук, чтобы перевезти реквизит и устроить представление? Да, и еще нужен человек, который поможет мне отобрать наряды…

– Мне кажется, Цезарь, лучше вернуться к предыдущей идее. – Эпафродит говорил тихо, но твердо. – Нам следует немедленно бежать из города.

Огонь в глазах Нерона дрогнул, затем померк. Плечи поникли. Император глухо застонал и опустил голову.

Спор вздохнул и грустно улыбнулся. Он подошел к Нерону, намереваясь обнять его, но тот отшатнулся и хлестнул евнуха по лицу.

Спор дотронулся до ушибленной щеки и залился слезами. Попятившись, евнух зашатался. К нему, рискуя упасть, бросился раб Эпиктет, который сумел-таки удержать Спора, обхватив за плечи.

Феон вдруг остановился как вкопанный:

– Эпафродит прав. Нужно сейчас же покинуть город. Больше никаких метаний и никаких безумных идей.

– Но куда мы пойдем? – тихо спросил Нерон.

– Для начала – в мое имение возле дороги на Номент, – ответил Феон. – Это всего в нескольких милях от Коллинских ворот.

Лицо Нерона просветлело.

– Мы попадем прямо в казармы преторианцев! Когда солдаты увидят меня, мы испытаем их отношение. Почти наверняка…

– Но Цезарь пойдет инкогнито, – напомнил Эпафродит.

– Ах да. – Нерон упал духом. Он снова заколебался.

Эпафродит издал стон. Феон воздел руки. Эпиктет продолжал утешать Спора.

– Пинарий! – внезапно возопил Нерон, напугав всех. – Теперь твой черед!

Тит встряхнул головой:

– Цезарь? Я не понимаю тебя.

– Ты часто получал для меня ауспиции. Послужи еще раз. Остаться мне или уйти? Мы должны выяснить волю богов.

Тит извлек из трабеи литуус. Он опасался, как бы император не заметил, что он взял не лучший посох, но Нерон как будто не обратил внимания. Просторный двор предоставлял Титу широкий обзор небес. Чуть отойдя от остальных в длинную тень, отбрасываемую Колоссом, Тит очертил литуусом участок неба.

Бесхитростное чувство собственного достоинства и знакомая всю жизнь процедура успокоили и укрепили его. Он вспомнил, кто он и что: гражданин Рима, патриций, потомок одного из древнейших в городе родов, кровный родственник Божественного Юлия и Божественного Августа; авгур, умеющий толковать волю богов; сын Луция Пинария и отец Луция Пинария; значительную часть жизни – носитель древнего фасинума; друг и доверенное лицо императора.

Тит всмотрелся в небо. Однако ничего не увидел: ни птицы, ни облака, ни листа, несомого ветерком. Боги безмолвствовали.

Видимо, в том и заключалось послание. Боги покинули Нерона.

Тит испытал озноб, сменившийся приливом гнева, а после – волной гордости. В своем непостоянстве боги могут предать своего любимца, но Тит – никогда!

Он повернулся к Нерону:

– Ты должен послушаться Эпафродита и Феона. Немедленно уходи из города.

Нерон уставился на террасы и крыши Золотого дома, затем поднял взгляд на Колосса и прищурился. Свет, отражавшийся от лучистой позолоченной короны, слепил глаза.

– Ты пойдешь со мной, Пинарий? – Это был вопрос, не приказ.

Тит растрогался:

– Конечно, Цезарь.

– А ты, Эпафродит? И Феон? И разумеется, ты, Сабина. Дорогая Сабина! – Нерон распахнул объятия.

Спор на секунду замешкался, затем вынырнул из-под руки Эпиктета. Потупив взор, приблизился он к Нерону и позволил себя обнять. Император ласково тронул пальцами кровоподтеки на лице евнуха и погладил по золотистым волосам.

* * *

Эпиктет пошел в комнаты рабов за одеждой. Остальные удалились со двора в укромные покои. Скрывшись за ширмой, Нерон сбросил пурпурно-золотой наряд и украшенные драгоценными камнями туфли. Тит снял трабею. Эпафродит и Феон сняли элегантные платья императорских вольноотпущенников. Спор, выказав женскую застенчивость, ушел в другую опочивальню, где избавился от столы, смыл с лица краску и распустил волосы.

Прибыл Эпиктет с одеждой. Нерон скривился при виде латаной туники, вылинявшего плаща и разношенной обуви. Казалось, он вот-вот передумает. Затем император рассмеялся:

– Притворюсь, будто мы ставим Плавта – может быть, «Клад»? – со мною в роли притесняемого раба. Мне плохо даются комедии, я силен в трагедиях, но актер обязан расширять репертуар.

От грубой шерстяной туники у Тита зачесалась кожа. Он поежился при мысли, что Нерону придется унизиться ношением убогого платья, но понадеялся на необузданное императорское чувство юмора.

Вошел Спор. Умытый, в простой тунике и без шпилек в волосах он, несмотря на длинные светлые локоны, был равно похож как на мальчика, так и на девочку. Эпиктет набросил на плечи евнуха плащ с капюшоном. Спор покрыл им голову, спрятав волосы и скрыв половину лица.

Эпиктет вывел из стойла лошадей. Лучших уже разобрали, а остальные разбрелись. У Тита екнуло в груди при виде уготованной ему клячи, но Нерон лишь рассмеялся.

– Скакуны под стать маскировке! – изрек он. – Кто узнает величайшего в мире колесничего, если он оседлает столь жалкое создание?

– И все-таки, Цезарь, лучше спрятать лицо, – посоветовал Эпафродит. Эпиктет обернул голову Нерона тряпицей, надвинув ее на лоб.

– Еще и глаза мне завяжете! – проворчал Нерон.

Эпиктет принес и кинжалы для всех. Когда раб, тщательно выбрав лучшее оружие, протянул его Нерону, император со странным выражением уставился на клинок, затем швырнул его на землю и отказался принимать.

Эпафродит велел Эпиктету остаться и слушать новости о продвижении Гальбы и исходе сенатских прений.

– Как только узнаешь что-нибудь важное – немедленно спеши за нами. Сам. Не доверяй никому.

Отчаянно хромая, раб заковылял прочь. Нерон издал смешок:

– Хромой гонец! Воистину, мы играем комедию, ибо никакой драматург-трагик не прибегнет к столь избитому приему. Ну что же – в путь!

В новом обличье путники оседлали лошадей и поставили во главе процессии Феона. Тит решил ехать последним. Ему пришлось подождать Спора, который еле плелся позади и без конца озирался на Эпиктета, пока хромой раб не скрылся из виду.

* * *

На улицах было безлюдно, если не считать редких одиночек, которые пробирались крадучись, да пьяных компаний вдали. Тит часто оглядывался, но так и не заметил преследования. На горизонте позади них высилась исполинская статуя Нерона, но она становилась все меньше и меньше по мере приближения беглецов к Коллинским воротам. Стену патрулировало несколько солдат, но те не обратили внимания на покинувших город оборванцев.

Маршрут пролегал мимо расквартированного за стенами преторианского гарнизона. Дисциплина пошла прахом. Солдаты сидели на земле небольшими компаниями, одни полностью в доспехах, другие разделись до туник; все балагурили, пили и играли в кости. На маленькую свиту Нерона они взглянули, но интереса к ней не проявили.

Внезапно земля содрогнулась. Скакун Тита прянул в сторону и заржал. Солдаты, сидевшие на земле, ощутили тряску острее всадников. Некоторые сумели вскочить, но их немедленно швырнуло обратно наземь.

Землетрясение кончилось так же неожиданно, как началось. Тит обуздал коня. Заметив, что Спору не справиться со своим, он подъехал помочь.

Один из ближайших солдат выругался:

– Нумины яйца! Гляньте на кости! Клянусь, расклад был другой, а теперь одни единицы!

– Ну и дурак же ты, Марк! – расхохотался другой. – По-твоему, боги наслали землетрясение только для того, чтобы превратить твой «бросок Венеры» в «собаку»? Да, это знак свыше, но не тебе!

– Тогда кому же?

– Нерону, видимо. Небеса по горло сыты мерзавцем. Авось землетрясение свалило его огромную статую, а заодно и весь так называемый Золотой дом!

– Тихо, Гней! Ты говоришь об императоре.

– Уже не об императоре, сдается мне. – Солдат чиркнул по горлу ребром ладони и прищелкнул языком.

Тит посмотрел на Нерона, который все еще укрощал свою лошадь. Лицо императора прикрывала тряпица, но Тит на миг перехватил его взгляд: Нерон явно услышал реплику легионера, поскольку глаза у него расширились от тревоги.

– Теперь наш император – Гальба, ну или почти император, – продолжил солдат, обращаясь к товарищам. – А мерзкого матереубийцу, говорю я вам, надо отыметь, а заодно и смазливого мальчишку, которому он отрезал яйца.

– Ха! Ты бы с удовольствием, держу пари! – крикнул кто-то, и все покатились со смеху.

Нерон наконец обуздал лошадь. Феон тронул коня и ускоренным шагом повел за собой остальных.

Чуть позже они встретили человек двадцать грозного вида всадников, которые направлялись в город. Процессия Нерона сошла на обочину, пропуская больший отряд. Кони у них были такие же жалкие, а верховые выглядели совсем оборванцами. Один, приняв Феона за вожака, окликнул его:

– Что нового слышно в городе?

Феон не ответил.

– Эй, незнакомец, – настойчиво произнес тот. – Нерон еще жив?

– Император здравствует, – сказал Феон.

– Отлично! Значит, мы еще успеем присоединиться к охоте! – Человек и его спутники рассмеялись. Некоторые помахивали кинжалами, другие держали наготове дубинки и веревки. – Говорят, что начнется знатное веселье, когда сенат объявит Нерона и всю его поганую свору вне закона. Вы, ребята, не туда едете. Пропу́стите всю потеху!

Нерон качнулся на лошади, едва не упав в обморок. Тит придержал его за плечо. Встречный отряд проехал. Феон, по-прежнему во главе, возобновил движение.

Они достигли реки Анио. Через мост к ним направился одинокий преторианский гвардеец. Тит принял его за гонца, судя по сытой лошади, сумкам и отсутствию спутников. Едва преторианец съехал с моста и двинулся мимо них, лошадь Нерона испугалась лежавшего на дороге покойника. Труп был еще свежим: из раны на голове сочилась кровь.

– Должно быть, его только-только убила та самая банда, что ехала в город, – шепнул потрясенный Тит.

Лошадь императора встала на дыбы. Нерон осадил ее, но головная повязка размоталась и упала на землю. Преторианец, помедливший, чтобы взглянуть на происходящее, присмотрелся и побледнел. На миг молодой солдат пришел в полную растерянность, но затем напрягся, отсалютовал Нерону и выкрикнул:

– Цезарь!

Нерон глянул в ответ и машинально поднял руку, принимая приветствие.

Преторианец натянул вожжи. Он уставился сначала на труп, потом на Нерона с его разношерстной свитой, потом снова на мертвеца.

– Проезжай, преторианец! – дрогнувшим голосом приказал Нерон.

Тот заколебался:

– Если Цезарю нужна помощь…

– Проезжай, тебе сказано!

Преторианец пришпорил коня и отбыл.

– В гарнизон поехал, – заметил Эпафродит. – Следовало бы взглянуть, что у него за письма. Возможно, там есть новости о Гальбе…

– Он узнал меня! – взвизгнул Нерон. – Надо было убить его!

– Никто из нас не справится с вооруженным преторианцем, – чуть слышно ответил Спор.

Нерон взглянул на покойника – средних лет и хорошо одетого.

– Если его убила та презренная банда, то почему? Чтобы ограбить… или потому что он защищал меня?

– Цезарь, мое имение уже близко, – сказал Феон. – Едем поскорее.

Они пересекли мост. Феон свел их с большой дороги на узкую лесную тропку, пояснив, что к имению лучше подъехать с тыла и укрыться в дальнем подсобном строении, чтобы об их присутствии не узнали даже рабы.

В конечном счете они достигли задней стены дома, не имеющей ни окон, ни дверей.

Оглядевшись и оценив обстановку, Тит понял, почему Феон выбрал себе в награду это имение. Место было приятное, уединенное и тихое, с красивым видом на лесистые равнины Тибра. На горизонте просматривался город. Колосс, несмотря на землетрясение, по-прежнему стоял, и его лучистая корона, сверкающая под полуденным солнцем, издалека казалась детской игрушкой.

Феон велел всем не сходить с места и сунулся за угол. Через секунду он вернулся.

– Как я и думал, – сообщил он. – Здесь старое заброшенное жилище для рабов. Имение чуть дальше, на холме, но весь участок, начиная отсюда, расчистили, и фасад здания полностью обнажен. В переднюю дверь не войти, нас заметят из главного дома, расположенного выше.

– Мне нужно отдохнуть! – вскричал Нерон.

Феон немного подумал.

– Постройка старая, стены тонкие. Можно проломить заднюю. На это уйдет сколько-то времени, и без шума не обойтись. Если кто-нибудь услышит и явится посмотреть, тебе лучше не показываться, Цезарь. Вон там, в тени, есть песочная яма. Если Цезарю угодно прилечь…

– Нет! Только не в яме! Иначе я окажусь под землей! Еще не срок…

Пока остальные искали расшатанную доску и отдирали ее, Нерон добрел по холму до небольшого пруда. Опустившись на колени, он зачерпнул мутной стоячей воды, отпил. До Тита донесся его стон: «Такова теперь моя вода?» В Золотом доме император привык пить только дистиллированную, охлажденную в снегу. Нерон сел на землю. По выражению его лица Тит мог бы заключить, что он плачет, но на румяных щеках императора не было слез. Нерон разыгрывал отчаяние, точно мим, упражняющийся в гримасах.

Доска подалась, и беглецы без особых усилий проделали в задней стене щель. Феон вошел осмотреться, затем жестом позвал остальных. Нерон пролез первым, торопя всех четверых забраться внутрь.

Они очутились в грязной каморке, где из мебели обнаружилось всего несколько стульев да набитый гнилой соломой мешок в качестве лежака. Короткий коридор вел в тесную прихожую. Не приходилось удивляться, что в жилье для рабов на двери не было ни засова, ни даже накидного бруса.

Свет проникал через маленькое окно, завешенное ветхой тряпкой. Выглянув в дырку, Тит увидел грязный двор, травянистый склон и дальше на холме – часть главного дома. Тот выглядел очень изысканным: красная черепичная крыша и колонны из желтого мрамора, окруженные статными кипарисами, цветущими розовыми кустами и живыми оградами, которым придали форму обелисков, кубов и шаров.

Нерон сел на лежак и привалился к стене. Теперь он разрыдался всерьез и всхлипывал, пока лицо не стало мокрым от слез.

– Сабина, плачь со мною! – возопил он. – Скорби обо мне и рви волосы, как порядочная жена!

Спор покорно запричитал и принялся мести пол распущенными локонами.

– Цезарь, не стоит отчаиваться, – негромко заметил Эпафродит. – Еще не время.

– Ты думаешь, я оплакиваю себя, но это не так, – сказал Нерон. – Я оплакиваю тех, кто никогда не увидит меня на сцене. Какого актера лишается мир!

Тит сел на стул. Он тоже измученно прислонился к стене, закрыл глаза и попеременно то погружался в дремоту, то просыпался. День длился, но казалось, будто время остановилось. Весь мир сжался до гнусной конуры, в которой он очутился.

Феон достал хлеб и воду. Нерон немного попил, но есть не стал. Он заявил всем, чтобы рыли ему могилу, дабы спрятать тело от врагов.

– Иначе мне отрубят голову и отнесут в Рим, чтобы доказать мою смерть. Не дай им отрубить мне голову, Эпафродит!

– Этому не бывать. Клянусь, что не позволю.

– А лучше сожги меня. Принеси воды, чтобы омыть мой труп. Сложи погребальный костер!

– Не сейчас, Цезарь, – прошептал Эпафродит, утомленно смежая веки. – Рано об этом. Отдыхай. Поспи, если сможешь. Будет ночь, а за нею – новый день…

Тит погрузился в дрему.

Его разбудила какая-то возня. Спутники Тита столпились у окна и тревожно выглядывали наружу.

В помещении царил полумрак, шел последний предзакатный час. Тит присоединился к остальным и устремил затуманенный взор за рваную занавеску. На грязный двор перед жилищем рабов легли длинные тени. Косые солнечные лучи пробивали тучи пыли, поднятой одиноким всадником. По длинной густой бороде Тит узнал в нем Эпиктета.

Никто не успел отреагировать, а Спор уже метнулся к передней двери, распахнул ее и побежал к Эпиктету, который еще и не спешился. Они обменялись несколькими словами. Тит, глядя в окно, напряг слух, но ничего не разобрал.

Эпиктет спустился на землю. Хромая нога подвела калеку, и он упал. Поморщившись, встал, огляделся в поисках коновязи, затем схватился за ногу, споткнулся и снова рухнул.

Тем временем Спор вбежал в дом.

– Как он нас нашел? – поинтересовался Феон.

– Спросил в главном доме. Рабы ничего не знали, но кто-то предложил посмотреть здесь.

– Что нового? – подал голос Эпафродит.

Спор взглянул на Нерона, явно боясь ответить.

– Говори новости! – крикнул Нерон.

– Сенат проголосовал.

– И? – Голос императора сорвался на писк.

– Они провозгласили правителем Гальбу.

Нерон задохнулся:

– А я? Что будет со мной?

– Сенат объявил тебя врагом общества. – Спор отвел взгляд. – Они говорят… тебя нужно казнить древней казнью.

– Древней казнью? – переспросил Нерон.

– Так мне сказал Эпиктет.

– Что это значит, во имя Аида? О чем они, Эпафродит? – воскликнул Нерон.

Эпафродит не ответил.

Заговорил Тит. Собственный голос показался ему замогильным.

– Речь идет об особом способе казни, который придумали наши предки. Жертва проходит перед народом и публично бичуется…

Нерон издал вопль.

– Осужденный обнажен, а шея заключена в рогатину, которой его гонят или удерживают на месте, – продолжил Тит. – Его секут, пока он…

– Нет! – Нерона трясло с головы до пят. Глаза распахнулись от ужаса.

Странно, но Тит не разделял страха императора. Он испытывал нечто совершенно другое. На него нахлынуло то самое чувство изумления перед откровением, которое впервые снизошло на него при звуках пения Нерона, взирающего на пылающий Рим, и повторно – когда пришлось смотреть на сожжение брата.

– Неужели ты не понимаешь, Цезарь? Это судьба, которую давным-давно приуготовили тебе боги.

– Что ты такое говоришь, Пинарий?

– Есть ли на свете лучшая роль для величайшего из актеров? Ты станешь падшим героем, богом-императором, которого заставят принять самую страшную и позорную смерть. Тебя казнят на глазах у всего Рима. Твою наготу выставят напоказ. Все увидят, как ты страдаешь и истекаешь кровью. Увидят, как ты опрастываешься, рыдаешь и молишь о пощаде. Увидят, как ты умираешь. Конец Нерона не забудут вовек. Публичная казнь станет твоим лучшим выступлением!

Нерон с разинутым ртом таращился на сенатора. На миг показалось, что он всерьез обдумывает услышанное. Он медленно кивнул, но затем содрогнулся и попятился, тряся головой и размахивая перед собой руками.

– Безумие! Твои слова безумны, Пинарий! – Нерон вдруг застыл, взглянул на свою правую руку и схватился за нее левой. – Где он? – пронзительно крикнул император.

– Что, Цезарь? – спросил Эпафродит.

– Мой браслет! Где золотой браслет, который дала мне мать, счастливый амулет со змеиной шкуркой?

– Ты не помнишь? – отозвался Эпафродит. – Цезарь давно его выбросил. Цезарь заявил, что после смерти матери он ненавистен ему.

Нерон в смятении уставился на Эпафродита, затем вздрогнул. С пыльного двора донесся топот копыт.

Беглецы выглянули из окна – вооруженные конные преторианцы.

– Должно быть, они последовали за Эпиктетом, – прошептал Феон. Он принялся баррикадировать дверь стульями и обломками, оставшимися после разрушения стены.

Преторианцы быстро спешились. Некоторые из них схватили Эпиктета, когда тот захромал прочь. Один секунду рассматривал здание, затем обнажил меч и направился к входу.

Спор с воем вцепился себе в шевелюру. У Тита вздыбились на шее волоски от пронзительных воплей евнуха. Пинарий обратил взгляд к Нерону и внезапно увидел не бога и не гения, а простого смертного, жалкого и испуганного.

Нерон подбежал к Эпафродиту:

– Дай мне кинжал! Скорее!

Эпафродит протянул ему нож.

Нерон приставил острие к груди, но замешкался. Он посмотрел на присутствующих:

– Кто из вас убьет себя первым и придаст мне отваги?

Спор продолжал выть. Остальные приросли к месту. Из прихожей донеслись удары: преторианец стучал в дверь рукоятью меча.

– Юпитер, какой актер погибает во мне! – вскричал Нерон. Он вонзил кинжал себе в живот, но не сумел протолкнуть лезвие на всю длину. Пачкая кровью грубую тунику, он повалился наземь и начал корчиться в агонии.

– Помогите! – стенал он.

Эпафродит опустился подле него на колени. Глаза секретаря блестели от слез, но руки действовали уверенно. Он перевернул Нерона на спину и выдернул из живота кинжал. Затем приставил острие к сердцу Нерона, собрался с силами и глубоко погрузил клинок в плоть.

По телу императора прошла судорога. Изо рта и ноздрей хлынула кровь.

Преторианец распахнул дверь, разбросав нагроможденные стулья. Он задержался в прихожей, давая глазам привыкнуть к полумраку, после чего устремился внутрь. Тит узнал молодого гонца, которого они встретили на мосту. Потрясение, написанное у него на лице, выглядело почти детским. Преторианец сорвал плащ и прикрыл кровоточащие раны Нерона, после чего опустился на колени возле императора.

– Поздно! – выдохнул Нерон, взяв солдата за руку. – Поздно, мой верный воин!

Император выгнулся, снова харкнул кровью, сжал зубы и вдруг замер. Остекленевшие глаза широко раскрылись. Окровавленный рот застыл в столь жуткой гримасе, что содрогнулся даже преторианец, а все остальные отвернулись – все, кроме Тита, который зачарованно смотрел на искаженное лицо Нерона.

Ужас случившегося оказался невыносимым для Пинария. Даже Сенека, известный кровавыми сюжетами, не создал ни одной сцены, способной соперничать с нынешней. Конец Нерона был невыразимо дешев и жалок. Наблюдая за ним, Тит испытал предельные ужас и жалость. Даже умирая, император играл роль и превратил лицо в маску, при виде которой лишился бы чувств и крепкий мужчина.

Нерон был прав, а Тит ошибался. Публичная казнь в древнем духе переросла бы в безвкусное помпезное зрелище и стала бы позорным расточением талантов Нерона перед недостойной его гения публикой. Вместо того смерть императора явилась частным спектаклем, разыгранным перед несколькими приви легированными зрителями. Тит испытал безмерную гордость оттого, что засвидетельствовал последнюю роль величайшего актера в истории.

Он оглядел остальных. Эпафродит, Феон и Спор, простые вольноотпущенники, придворные средней руки, могли надеяться избежать казни. Но Тит был сенатором, а в качестве авгура одобрял от имени богов все действия императора. Нерона не стало, и Тит не сомневался, что его самого подвергнут пыткам и казнят. Семью лишат наследства, покроют позором и выдворят из Рима. Жена, сын и дочери получат шанс избежать возмездия только в том случае, если Тит падет от собственной руки.

Он вцепился в запястье Эпафродита:

– Дай мне клятву, Эпафродит! Поклянись тенью Нерона! Обещай, что если переживешь этот день, то сделаешь все возможное, чтобы позаботиться о моем сыне Луции.

Обуреваемый чувствами и неспособный вымолвить слово, секретарь смог только кивнуть.

В конурку вбежали новые преторианцы с мечами наголо. Не дав им до себя добраться, Тит выхватил кинжал и поразил себя в грудь.