113 год от Р. Х.

Марк Пинарий проснулся резко, вздрогнув всем телом. Сквозь ставни просачивался тусклый утренний свет. Вдали пропел петух.

Лица коснулась рука. Юноша отпрянул, затем разглядел отца.

– Тебе приснился сон, сын мой, – сказал Луций Пинарий.

– Сон?

– Ты стонал так, что даже у меня было слышно. Все тот же кошмар?

Марк моргнул.

– Да. По-моему. Видение уже растаяло…

Марк мучился одним и тем же сном много лет. Ночные кошмары начались еще до воссоединения с отцом. Он видел себя обнаженным и дрожащим от страха в каком-то сыром, холодном и темном месте. Его хватала огромная рука, он вскрикивал и тут всегда просыпался. Самого великана он ни разу не видел, как и дальнейших событий.

Что значило видение? Отражало ли подлинное воспоминание или являлось лишь прихотью воображения? Сон каждый раз так завораживал, что Марк, пробудившись, не сразу соображал, кто он и где: уже не ребенок и не беспомощный раб, но двадцативосьмилетний мужчина, живущий с отцом в родном доме на Палатинском холме.

– Ты правда мой отец? – прошептал он.

– Он самый, – вздохнул Луций. – Клянусь тенью благословенного Аполлония Тианского. Не сомневайся, сын мой.

– Но кто моя мать?

После многих раздумий и вопреки отчаянному желанию мальчика узнать о своем происхождении Луций решил не открывать тайны. Правда была попросту слишком опасна, и не только потому, что сам Луций каждый раз совершал тяжкое преступление, занимаясь любовью с Корнелией. Какая польза юному Марку от знания, что мать была весталкой, нарушила священный обет целомудрия и была похоронена заживо, а его зачатие стало результатом святотатства? Кошмары лишь умножатся. Луций только сообщил сыну, что мать была патрицианкой и Луций находился с ней в незаконной и невозможной связи; ее родные никогда не простили бы ей падения, и она давно умерла. «Я очень ее любил и до сих пор ежедневно тоскую по ней», – добавлял он, ибо это было правдой. В свои шестьдесят шесть Луций твердо намеревался унести тайну с собой в могилу, не открыв ни единой живой душе, что матерью его наследника была Корнелия Косса.

– Привычный сон разбудил и меня, – сообщил Луций, игнорируя вопрос сына.

– Тебя снова посетил Аполлоний?

– Да.

– Он часто появляется в твоих сновидениях.

– Чаще, чем при жизни! – усмехнулся Луций. – Жаль, что он так и не вернулся в Рим: тебе бы выпала благословенная возможность с ним познакомиться.

– Я благословлен тем, что у меня есть знакомый с ним отец, – сказал Марк и слабо улыбнулся. Ужасное оцепенение, оставленное сном, постепенно рассеивалось.

– Конечно, некоторые сомневаются, что Аполлоний и правда умер – по крайней мере, в обычном смысле, – заметил Луций. – Тела-то не нашли.

– Расскажи, – попросил Марк, закрывая глаза. Он слышал эту историю много раз, но всегда с удовольствием снова внимал ей. Она поможет забыть страшный сон.

– Это произошло несколько лет назад на острове Крит, где Учитель обрел огромное количество последователей. Однажды поздно вечером он прибыл в храм минойской богини Диктинны, который стоит на скалистом мысу и выходит на море. Двери были заперты на ночь и охранялись свирепыми псами. Но при виде Учителя собаки завиляли хвостами и принялись лизать ему руки, а двери распахнулись. Когда наутро жрецы обнаружили его спящим внутри, они обвинили Учителя: он, дескать, отравил собак, а замок снял колдовством. Его заковали в цепи и посадили в железную клетку, которую подвесили над бурным морем. Но тем же вечером Учитель, уже без всяких оков, опять подошел к храму, и на сей раз его ждала там огромная толпа, предвидевшая появление Аполлония. Псы снова сделались ручными и начали к нему ластиться, а запертые двери вновь отворились. Он вошел. Двери захлопнулись за ним, и изнутри полетело женское пение. «Скорее, скорее, вверх, вверх! – пели женщины. – Улетай отсюда и вознесись на небеса!» Когда двери распахнулись, в храме не оказалось никаких певиц – как и Учителя. И впредь Аполлония не встречали на той земле. Он появляется лишь в сновидениях тех, кто его знал.

– А как ты думаешь, отец, посетит ли он когда-нибудь и меня?

– Не знаю, сын мой.

– Что он поведал тебе сегодня ночью?

– Он говорил о бессмертии души. Сказал так: «Вот доказательство из загробного мира, чего я не мог тебе предоставить, пока был жив. Я сохранился и навещаю тебя в сновидениях, а это показывает, что я существую за пределами земной жизни. Твоя душа не менее бессмертна, чем моя, но говорить о „твоей“ и „моей“ душах – ошибка, ибо душа ничья; она исходит от Божественной Сингулярности и возвращается к ней, а тело, в котором она обитает, лишь грубая материя, которая распадается и исчезает. Со смертью тела душа ликует; как быстрый скакун, освобожденный от постромок, она взлетает и смешивается с воздухом, отвращаясь от чар былого мучительного рабства».

– Записал бы ты его слова, отец.

Луций покачал головой:

– Не уверен, что следует, так как в следующий миг Учитель заявил, что все сказанное не имеет значения для живых. «Но к чему тебе подобное знание, пока ты живешь? – спросил он. – Истина скоро тебе откроется, и не понадобятся слова, чтобы ее объяснить или убедить тебя, ибо ты познаешь ее на себе. Пока ты живешь и обретаешься среди живых существ, сказанное будет тайной, подобно теням на стене, которые рождаются незримым светом».

Луций посмотрел на лежащего сына, и тот ответил доверчивым взглядом зеленых – материнских – глаз. Марк иногда все еще казался Пинарию мальчиком, хотя мир считал его мужчиной во всех отношениях.

– Идем, – позвал Луций. – Умоешься и оденешься. Илларион уже разбудил рабов с кухни, и завтрак скоро приготовят. У тебя впереди трудный день.

* * *

Позднее тем же утром Марк, вооруженный молотком и стамеской, отступил на шаг и прочел высеченную на массивном мраморном пьедестале надпись, в которую вносил последние штрихи: «Сенат и народ римский воздвигли сей монумент императору Цезарю Нерве Траяну Августу Германскому и Дакийскому, сыну Божественного Нервы, великому понтифику, в его семнадцатый год служения народным трибуном, избранному шесть раз императором и шесть раз консулом, отцу отечества».

Он отошел от огромного пьедестала еще дальше и поднял взгляд. Высоченная колонна стояла в лесах, но Марк умственным взором видел уже готовое, свободное от них сооружение. Ничего подобного раньше не возводили, и Марк чрезвычайно гордился тем, что приложил к памятнику руку.

Колонна возносилась на сотню футов – если добавить пьедестал и статую наверху, то на сто двадцать пять – и была сделана из восемнадцати гигантских мраморных блоков, поставленных один на другой. По спирали ее оплетала вереница рельефных изображений дакийских побед Траяна. Из-за барельефов и понадобились леса: сотни фигур, которые окружали блоки, еще нуждались в доработке и покраске.

Высота колонны соответствовала высоте холма, где выкопали котлован под фундамент; объем земли, изъятой человеческими руками – в основном рабов-даков, – поражал воображение. Там, где прежде отрог Квиринала перекрывал дорогу из городского центра на Марсово поле, теперь раскинулся новый форум, носящий имя Траяна, а его доминантой стала колоссальная колонна, пронзающая сейчас небо над Марком.

Кто-то тронул его за плечо. Рядом встал человек, который спроектировал не только колонну, но и весь комплекс площади. Аполлодора Дамасского прозвали вторым Витрувием, приравняв его к великому архитектору и механику Юлия Цезаря. Траян познакомился с Аполлодором во время службы в Сирии, оценил его гений и с тех пор не оставлял без заказов.

Во время дакийских кампаний Аполлодор проектировал осадные машины и другие виды оружия. Для облегчения марша войск он построил громадный арочный мост через Дунай – длиннейший из существующих. Для быстрого и безопасного шествия огромной армии через Железные ворота в придунайских теснинах он соорудил деревянное полотно, сходившее с голой скалы; легионы скользили буквально над рекой и проникали в самую глубь вражеской территории. Отвага римлян, благосклонность богов и руководящая роль императора принесли легионам победу, но именно гений Аполлодора обеспечил им молниеносное продвижение.

В начале дакийской войны Аполлодор попросил Траяна выделить ему помощника. Император вспомнил красавца-юношу, представшего перед ним некогда в Доме народа, и слова его тогдашнего хозяина: «У него немалый талант. Нет, не просто немалый – божий дар». И Марку Пинарию несказанно повезло: император призвал его на службу под началом Аполлодора Дамасского. Марк не отходил от мастера на протяжении всей войны, днем и ночью – помогал, наблюдал за его трудом, учился у него, завоевывал доверие и уважение. Теперь, вернувшись в Рим, Аполлодор продолжал работать на императора, а Марк – трудиться под водительством мастера.

Марк показал себя хорошим механиком, но дар его всегда был связан с ваятельством. Все, что представлялось ему в воображении, он мог изобразить в камне с уверенностью и легкостью, которым дивился даже Аполлодор. Если заслугой Аполлодора стали концепция и общий проект огромной колонны, то Марк изваял многие фрагменты спирального рельефа, а также монументальную композицию в основании – гору оружия, символизирующую поражение врага. Живыми картинами войны, которые Марк наблюдал воочию, спиральный барельеф рассказывал о борьбе даков, которая закончилась их избиением и порабощением римскими легионами. В череде образов снова и снова появлялась фигура императора, приносящего животных в жертву богам или участвующего в яростной схватке.

Аполлодор присоединился к Марку в созерцании колонны. Высокий, с крупными руками, мастер не просто надзирал за работами, а поддерживал себя в форме собственноручным воплощением проектов. Как многие легионеры Траяна, он носил бороду и волосы до плеч, заявляя, что у него нет времени на цирюльников. В свои зрелые годы он сохранил густую и темную шевелюру, чуть тронутую сединой на висках.

Аполлодор дружески сжал плечо Марка. Пожатие получилось до боли крепким.

– Что ты чувствуешь, глядя на это?

– Гордость, – ответил Марк.

Он не лукавил: Марк чрезвычайно гордился своим мастерством. Так оно и должно было быть: горожане при взгляде на колонну должны почувствовать гордость за римских солдат, императора, покорение другого народа. Но Марк, взирая на оплетающие колонну фигуры, испытывал не только такие чувства. Многие образы были взяты из его личных воспоминаний. Хотя он не участвовал в боях, он повидал последствия многих битв, перешагивая через трупы, отрубленные конечности, лужи крови и разбросанные внутренности. Он видел длинные караваны изможденных голых дакийских пленников: со связанными руками, в ошейниках, прикованные цепями друг к другу, они брели навстречу новой рабской жизни. Он был очевидцем того, как римские солдаты, наслаждаясь привилегиями победителей после ужасов боя и возбужденные схваткой, грабили деревни, насиловали женщин и мальчиков.

Отец преподал Марку принципы Аполлония Тианского; идеи человека, который щадил даже животных, плохо совмещались с кошмарами войны и их прославлением по всему миру. Рабство Марк познал на себе; молодому скульптору было нелегко гордиться порабощением свободных людей, пусть даже оно означало обогащение Римского государства и таких же, как он, римских граждан.

Война с Дакией неизбежна для защиты имперских границ, санкционирована богами, благосклонность которых подтверждалась авгурскими ауспициями и другими знамениями. В угоду Юпитеру римляне осквернили все храмы бога Залмоксиса, снесли алтари, разбили изображения и уничтожили все касавшиеся его начертания. Главное святилище даков – пещеру в горе Когайонон, где обитал в земном воплощении Залмоксис, разграбили и разрушили, а вход засыпали мусором. Залмоксис, верно, оказался очень слабым богом, ибо не спас своих приверженцев. Его почитанию пришел конец, и оно сохранилось лишь в редких отдаленных уголках Дакии.

Даки были народом невежественным, нечестивым и опасным, угрозой дунайскому рубежу, а при таком богатстве – и самому Риму; так объявили легионерам, когда командиры повели их на бой. Но Марку порой казалось, что даки – гордые люди, которые отчаянно сражаются за себя, свою веру, язык и родину. Как удручали его военные зверства, так и работа над колонной, что возводилась в память о войне, время от времени порождала в нем сомнения. При всей искусности исполнения изображений не прославляют ли они грубую силу и людское страдание?

– Посмотрим ближе? – предложил Аполлодор, которого подобные мысли не тяготили.

Они поднялись на леса. Барельефы проверялись уже тысячу раз, но Марк всегда находил какую-нибудь мелочь для доработки. Самой острой проблемой на последнем этапе являлась установка миниатюрных мечей. Чтобы вложить в руки скульптурных героев металлические клинки, во многих местах просверлили дырочки. Новаторская идея принадлежала Марку; благодаря ей барельеф приобретал еще бо́льшую реалистичность, особенно на расстоянии. К несчастью, мастеровые, отвечавшие за тонкую работу по установке металлических деталей, проявили полную безалаберность и в первом заходе пропустили великое множество мест. При каждом новом осмотре Марк обнаруживал очередной забытый участок. Всего картин было сто пятьдесят пять, переходящих одна в другую, а фигур – две с половиной тысячи, и вряд ли стоило удивляться, что мастерство не всегда оставалось на высоте. Однако Аполлодор требовал совершенства, и Марк намеревался оправдать его ожидания.

Когда они взошли на леса, Марка захватила энциклопедическая история войны, запечатленная в скульптурных композициях. Траян бросил в бой тринадцать легионов – свыше ста тысяч человек, что привело не просто к победе, а к истреблению цивилизации. Дакийские крепости сровняли с землей вместе с храмами и городами. Перед лицом поражения царь Децебал предпринял последнюю отчаянную попытку спрятать богатую казну: отвел реку, погрузил сундуки с золотом и серебром в мягкий ил и вернул течение в прежнее русло. Однако шпион выдал римлянам тайну, и сокровища отыскали. Сотни тонн драгоценных металлов были захвачены, вывезены из Дакии под надежной охраной и доставлены в Рим. Ждали и прибавки, ибо нашлись дакийские копи, где рабов заставили разрабатывать новые жилы.

После разгрома войск, порабощения народа, сожжения городов и похищения сокровищ царь Децебал в конце концов покончил с собой. Его обнаружили сидящим на каменной скамье у запечатанной пещеры на горе Когайонон, одетым в царские одежды и окруженным множеством придворных – все они приняли яд. Труп Децебала раздели и обезглавили. Платье сожгли. Обнаженное безголовое тело сбросили со скалы на корм стервятникам. Голову доставили в Рим те же самые гонцы-скороходы, что сообщили об успешном завершении войны. Когда римляне стеклись на Форум праздновать победу, голову Децебала выставили на Капитолийском холме в доказательство поражения даков, а после сбросили с Гемонийской лестницы. Кто-то пинком отправил голову в толпу, где ею начали перебрасываться, как мячом, пока она не упала на мостовую. Толпа сомкнулась над нею, соперничая за право втоптать в землю последнее, что осталось от царя Децебала.

По возвращении в Рим Траян устроил в амфитеатре Флавиев и на других городских площадках беспрецедентные игры, которые длились сто двадцать три дня. Сразились десять тысяч гладиаторов. Было забито одиннадцать тысяч животных. Празднества отличались невиданным размахом – как и программа строительства, результаты которой открывались во всех направлениях при взгляде с последнего яруса окружающих колонну лесов. Аполлодор и Марк взирали сверху на величайшую базилику из когда-либо построенных, огромный зал, облицованный мрамором и залитый светом. В примыкающем внутреннем дворе, самой обширной открытой площадке в городском центре, доминантой служила огромная конная статуя Траяна. Дальше, напротив скальной стены разрытого Квиринальского холма, разрастался многоэтажный торговый пассаж. В придачу там возвели гимнастический зал для спортивных состязаний и новый банный комплекс, который превосходил даже термы Тита. Прямо под Аполлодором и Марком простерлись два крыла библиотеки Траяна. Крыло для латинской литературы почти завершили, и прихотливо украшенный читальный зал, уставленный бюстами знаменитых авторов, вскоре собирались открыть для публики; греческое крыло еще строилось. Аполлодор, главный архитектор сооружений, назвал их «плодами Дакии».

Но все эти строения, как бы ни были они грандиозны, не шли высотой в сравнение с колонной. Аполлодор и Марк шагнули с лесов на вершину монумента. Взор беспрепятственно охватывал город во всех направлениях; выше был только храм Юпитера на Капитолийском холме. Медленно повернувшись, Марк увидел отцовский дом и Дом народа на Палатине, амфитеатр Флавиев и статую Сола на дальней стороне Форума, тес нящиеся многоквартирные дома Субуры, Садовый холм и широкое Марсово поле, за которым изгибался Тибр.

Единственным рукотворным объектом, который доходил до такого уровня, был огромный подъемник, возвышающийся сразу за греческим крылом библиотеки. Аполлодор с довольным кивком указал на него:

– Вчера вечером я в последний раз проверил расчеты. Все готово. Сегодня поднимем и установим статую.

Марк глянул вниз на рабочих, суетящихся вокруг статуи Траяна, которой предстояло вознестись на колонну. Они обвязывали скульптуру обернутыми тканью цепями и веревками, тянущимися к подъемнику.

– Когда?

– Как только соберу всех рабочих. Спустимся по внутренней лестнице – посмотришь, как я даю последние указания. За мной, Пигмалион.

Давным-давно Аполлодор узнал от самого императора, что Марка некогда звали Пигмалионом. Имя напоминало Марку о годах рабства, но, когда Аполлодор впервые употребил его как ласкательное, юноша слишком робел, чтобы возразить. Аполлодор, конечно, не хотел ничего плохого и полагал прозвище комплиментом, свидетельством мастерства Марка как ваятеля.

По мере спуска Марк считал ступени, все сто восемьдесят пять. Он всегда исполнял этот ритуал. Похожие привычки соблюдали все мастеровые и рабочие: вязали нечетное количество узлов, вбивали четное количество гвоздей или вступали на леса неизменно с правой ноги.

Они дошли до подъемника и остановились перед позолоченной бронзовой статуей Траяна. Общий замысел принадлежал Аполлодору, но Марк изготовил большинство мелких элементов, включая лицо и кисти Траяна. Работа потребовала многих часов, проведенных при императоре, который выслушивал доклады и диктовал письма, а Марк, наблюдая за государем, сперва лепил наброски, а после перешел собственно к статуе. Марк живо помнил первую встречу с Траяном, которая произошла тринадцать лет назад, когда отец подал прошение о признании Марка свободнорожденным гражданином. Тогда Траян представился юноше исполином и оставался таковым в его сознании по сей день.

Куда доступнее был императорский протеже Адриан, который часто присутствовал при работе скульптора; возможно, Марк проще воспринимал его из-за меньшей разницы в возрасте. Адриан отличился в дакийских войнах, командуя Первым легионом Минервы, но в то же время живо интересовался всеми искусствами и имел собственное твердое мнение обо всем – от поэзии Пиндара («несравненно прекрасной») до Траяновой коллекции дакийских серебряных чаш («несказанно отвратительных, их надо расплавить»). Он пробовал себя даже в архитектуре, хотя ни один его причудливый чертеж не был воплощен в камне.

Адриан присоединился к ним, когда Аполлодор и Марк в последний раз проверяли, надежно ли закреплена статуя для подъема.

– Все идет по плану? – спросил императорский родич.

– Мы готовы начать в любую минуту, – ответил Аполлодор. – Ждать ли нам Цезаря?

– Он собирался прийти, но государственные дела не пускают. – Улыбнувшись, Адриан понизил голос: – Подозреваю, на самом деле ему немного не по себе. По-моему, он не в восторге от мысли увидеть себя вздернутым на сотню футов и болтающимся на цепи.

– Наверное, и к лучшему, что его нет, – сказал Аполлодор. – Его приход лишит работников душевного равновесия.

Адриан медленно обошел статую и одобрительно кивнул:

– Как умно ты придумал, Марк Пинарий, когда слегка увеличил и удлинил черты императорского лица, чтобы с земли они выглядели естественнее. Я забыл специальное слово для подобного искажения.

– Секрет перспективы, называемый ракурсом, – сказал Марк. – Я благодарен тебе за поддержку.

– Будем надеяться, что она себя оправдает. Цезарь исполнился скепсиса, когда увидел результат. Говоря откровенно, пришел в ужас. «Таких носов не бывает! – кричал он. – Даже у меня он не такой длинный!» Вблизи и правда немного карикатурно, но я подозреваю, что при взгляде издали и под углом подобный нос ему польстит.

Рабочие, обязанные взойти на колонну и направлять статую, заняли места; они крикнули и помахали Аполлодору, сигнализируя о готовности. Те, кого поставили на разные во́роты и шкивы подъемника, тоже встали на позиции, как и рабы, которым предстояло натягивать веревки, поворачивать рычаги и стабилизировать противовесы. Статуя была готова к подъему. Аполлодор закрыл глаза и пробормотал молитву. Марк дотронулся до фасинума.

Аполлодор дал сигнал начинать. С тяжким стоном части подъемника пришли в движение. Статуя оторвалась от земли и начала подниматься.

Вот она достигла середины колонны и возносилась все выше, пока не закачалась над колонной. Аполлодор всмотрелся в рабочие механизмы и вдруг разволновался.

– Беги наверх, Марк, – приказал он. – Присмотри, чтобы все сделали правильно.

Марк ринулся к колонне, скрылся внутри и помчался по лестнице. Он так спешил, что забыл о правиле считать ступени.

Рабочие наверху стояли кругом, готовые направить статую на предназначенное место, которое очертили мелом. Каждый на случай падения опоясался веревкой, привязанной к вбитому в мрамор железному штырю. Марк обошелся без страховки.

Статуя словно парила рядом и чуть покачивалась, сверкая на солнце позолотой. Затем она медленно поплыла к ним и в итоге повисла над головами. Рабочие взялись за основание, которое начало очень медленно опускаться. Десятник выкрикивал команды, требуя сохранять скульптуру в правильном положении. Марк убрался с дороги и присел, чтобы не потерять равновесие.

Статуя еще висела в двух футах от колонны, когда он услышал резкий звук. Где-то щелкнула цепь.

Марк посмотрел на фигуру Траяна, которая чуть качнулась. Потом на подъемник, который тоже едва заметно пошатнулся. Потом механизм начал крениться.

– Нумины яйца! – заорал десятник. – Статуя сейчас рухнет! Держите ее!

Рабочие вцепились в скульптуру, но она так раскачивалась, что ее уже не удавалось направлять. Одна из деталей подъемника с оглушительным треском сломалась. Марк, стараясь сохранить равновесие и не угодить под статую, мельком увидел, что часть механизма валится набок, а люди внизу разбегаются. На секунду Марка охватило головокружение, и померещилось, будто статуя устойчива, а вращается все остальное – небо, земля и колонна под ним.

Статуя задела рабочего. Хотя размах был невелик, но вес придал чудовищную силу даже легкому касанию. Рабочий, размахивая руками, отлетел. Шагнув с колонны на верхнюю площадку лесов, он не устоял и продолжил пятиться. Марк надеялся, что человека удержит страховочная веревка, но узел на поясе оказался слаб. Она соскользнула, и рабочий свалился с лесов. Раздался пронзительный вопль. Затем тело с отвратительным шлепком врезалось в землю, и донесся страшный грохот: сломанная часть подъемника рухнула на греческое крыло библиотеки.

Марк запаниковал. Он представил, как статуя раскачивается все безудержнее, сшибая рабочих одного за другим, а после ударяется о колонну, выбивает верхний блок и обруши вает все сооружение.

Но вышло иначе.

Накренившись, статуя вдруг сорвалась и с резким стуком встала на колонну. Никто не пострадал, а когда все присмотрелись, то потрясенно обнаружили, что скульптура приземлилась точнехонько в меловой контур. Несмотря на сломанный подъемник, о лучшем не приходилось и мечтать.

Земля и небо понемногу перестали вращаться, все пришло в норму, и Марк осознал, что сжимает в кулаке фасинум. Костяшки пальцев побелели. Медленно отпустив амулет, молодой скульптор ступил на леса и глянул вниз, оценивая ущерб.

Подъемник восстановлению не подлежал. Часть крыла греческой библиотеки была разрушена, но, так как ее еще не достроили, потери оказались сравнительно небольшими. На мостовой в луже крови лежал исковерканный труп рабочего. К безжизненному телу подошли Аполлодор и Адриан. Аполлодор какое-то время смотрел на погибшего, затем поднял взгляд на Марка. Лицо мастера было пепельно-серым.

Марк, тоже не в силах говорить, вытянул руку и выставил большой палец, давая знать, что наверху все в порядке. Аполлодор от облегчения, казалось, едва не лишился чувств.

Адриан сделал шаг назад, чтобы не ступить в кровь, и тоже посмотрел на Марка – вернее, за него, на статую Траяна.

– Нос! – крикнул он.

О чем он? Марк запрокинул голову, глядя на статую. Позолота слепила глаза. Он обернулся вниз, к Адриану, и сделал жест непонимания.

Племянник императора расплылся в улыбке. Сложив ладони рупором, он прокричал:

– Нос… выглядит… идеально!

* * *

Месяцем позже Луций Пинарий устроил в честь сына скромный пир.

Близилось официальное открытие колонны, и в ходе торжеств император и его главный архитектор окажутся в центре внимания. Луцию хотелось первым признать достижения сына и его колоссальный труд. Обед стал крупным событием в доме Пинария, где редко принимали гостей, помимо узкого кру га друзей Луция, большинство которых было в преклонных годах, да еще последователей Аполлония Тианского – не та компания, чтобы пировать как положено, ибо они не ели мяса и не пили вина.

В доме Луция уже много лет не готовили и не подавали мяса, и он не сумел заставить себя включить в меню убоину, в том числе рыбу и дичь, однако повар заверил его, что подаст такие яства, которыми никто разочарован не будет. Но без вина было не обойтись, поскольку приглашение принял член императорской семьи – Адриан. Луций не пил, но Марк ино гда употреблял вино, не возбранялось оно и гостям. Если их разочарует отсутствие мяса, то уж вином останутся довольны; его хозяин припас достаточно – по уверениям торговца, лучшего, как итальянского, так и греческого.

Сын уведомил Луция, что по такому случаю среди гостей должен быть скурра; ни одно заметное событие в среде римской знати не обходилось без подобного нахлебника, которому полагалось развлекать публику. В городе существовал целый класс таких людей, в буквальном смысле живших за счет остроумия. Скурры напрашивались на пиры в зажиточные дома и платили болтовней и шутками, вставляли в беседу двусмысленности, льстили хозяевам и добродушно подначивали гостей.

– Помилуй, да где же я его найду? – расстроился Луций, совершенно уверенный, что среди степенных последователей Учителя нет никаких скурр.

– Аполлодор обещает привести одного малого по имени Фавоний, – успокоил его Марк.

Аполлодор пригласил и начальника имперских архивов – Гая Светония, человека за сорок, который, прознав о знакомстве Пинария-старшего с Нероном и его давно почившим окружением, возгорелся желанием встретиться с Луцием.

И вот после многодневных приготовлений назначенный час настал. Гости явились дружной вереницей и были препровождены к обеденным ложам. Дом наполнился мерным гулом голосов, зазвучали разговоры и смех.

Скурра немедленно взял быка за рога. Фавоний был рыжеволос и кудряв, с пухлыми щеками и скособоченным носом; солидное брюшко выдавало в нем завзятого едока, не упускающего случая перекусить. Когда стало ясно, что мяса не подадут, Фавоний притворился обиженным:

– Вижу, накормят нас нынче, как гладиаторов: ни крошки мяса, только ячмень и бобы! Хвала богам, что гладиаторам дозволено вино.

Луций и Марк опешили от его наглости, но остальные рассмеялись, и впредь уже никто не заговаривал об отсутствии мяса и рыбы; грубоватое недовольство скурры исключило всякое ворчание в дальнейшем, и гости, напротив, соревновались в восхвалении мастерства и изобретательности повара.

Адриан и Светоний втянули Луция в разговор. Архивариуса интересовал Нерон, тогда как Адриан хотел во всех подробностях расспросить о дружбе хозяина с Аполлонием Тианским, Эпиктетом и Дионом Прусийским.

Марк отметил, что Аполлодор предпочитает помалкивать. Ему показалось, что между архитектором и Адрианом, всегда дружными, возникло некое напряжение.

Адриан вышел в уборную. Едва он скрылся из виду, скурра заметил:

– Похоже, парень полностью избавился от провинциального говора.

– Я как раз думал о том же, – согласился Луций. – По мню, когда он только прибыл в Рим, акцент был весьма силен.

– Ты правильно помнишь, – отозвался Фавоний. – В народе еще не забыли, как в самом начале правления Траяна Адриан читал сенату императорскую речь и все покатывались со смеху. Адриан так покраснел, что даже шрамы от угрей стали неприметны.

– Адриан усердно избавлялся от акцента и, по-моему, преуспел, – признал Светоний, чья речь тоже была педантично-отточенной.

Аполлодор, который происходил из Дамаска и тоже грешил провинциальным выговором, покачал головой:

– Теперь он так похож на коренного горожанина, что Траян перестал называть его Маленьким Греком. Зовет Маленьким Римлянином.

– О, не могу не позаимствовать твою шутку, – хихикнул Фавоний.

– Это не шутка, а сущая правда! – настойчиво возразил Аполлодор.

Когда вновь появился Адриан, все умолкли. Племянник императора воспользовался возможностью вернуть разговор к Диону Прусийскому, который в последних сочинениях озаботился вопросами брака. Довольный возвращением в родной город, Дион к тому же весьма удачно женился и теперь ставил добродетели брачного союза превыше всех прочих форм любви.

Однако тема никого не воодушевила. Луций Пинарий познал любовь, но в браке не состоял. Жена Аполлодора тяжело занемогла, и мысли о ней только удручали его. Адриан был несколько лет как женат на внучатой племяннице Траяна Сабине, но их брак оставался бездетным и многими считался лишь видимостью. Что же касается Марка, то темное происхождение, о котором все знали, хоть и не говорили вслух, затрудняло поиски пары, достойной древнего рода и статуса патриция; до сих пор не женатый, не имея четких перспектив, он отказался от мыслей о семье и целиком посвятил себя работе.

Скурра, уловив общий мрачный настрой, отпустил пару грубых шуток о супружестве, но они показались вымученными и избитыми. Положение спас Светоний. Он был не только архивариусом, но и заядлым антикваром, а также историкомлюбителем и вел записи, в которых особое место отводилось анекдотам об императорских браках. Он досыта накормил общество рассказами о соревнованиях в остроумии между Ливией и Августом, о так называемых браках Калигулы с его сестрами, о горе, которое принесла Мессалина Клавдию, и его мучениях с Агриппиной, о женитьбе Нерона на прекрасной, но несчастливой Поппее и последующей помолвке с ее двойником Спором, судьба которого оказалась не менее злой.

– Ты должен был знать Спора, – добавил Светоний, взглянув на хозяина.

Луций долго молчал.

– Да, знал, – ответил он наконец.

– Отличался ли евнух таким очарованием, как говорят? – спросил Адриан.

– Да, она была красавицей, – произнес Луций, потупив взор. От него ждали продолжения, но вместо этого он произнес: – Не перейти ли нам в сад? Возьмите с собой чаши. У меня есть особое вино с Самотраки с ароматом жасмина, который ощущается исключительно при луне – так меня уверял торговец.

Когда гости вышли в сад, Адриан резко остановился. Он уставился на статую Меланкома. Марк замечал, что гости часто вздрагивали при виде обнаженного борца, – наверное, потому, что он стоял вровень с землей и благодаря предельной реалистичности при беглом взгляде мог сойти за живого человека. Но Адриан не просто удивился, его лицо осветилось восторгом. Он погладил гладкое мраморное лицо. Затем отступил и коснулся собственной щеки, проведя пальцами по грубым отметинам.

– Меланком, – пояснил Луций.

– Да, я видел другие его изображения, но с твоей скульптурой ничто не сравнится, – сказал Адриан, не в силах оторвать глаз от статуи. – Говорят, Меланком был возлюбленным Божественного Тита. Счастливец Тит! Вот бы мне когда-нибудь встретить столь прекрасного юношу…

– Вот бы мне когда-нибудь создать столь прекрасную статую, – улыбнулся Марк.

Фавоний шагнул между молодыми мужчинами и поочередно изучил обоих, вскинув бровь.

– Пусть каждый удовольствуется желанием и радуется!

К ним присоединился Аполлодор. Он захмелел чуть больше остальных. Для него нынешний вечер стал редкой передышкой от многомесячного неустанного труда, и архитектор выпил немало изысканных вин. Видя, что все глядят на статую, он кивнул:

– А, Меланком! Бесподобно. Несомненно, это самая красивая и ценная вещь в доме. – Он перевел взгляд с Марка на Адриана. – Полюбуйтесь, как они очарованы! Но, думаю, по разным причинам. Кто из вас настоящий Пигмалион, а кто Маленький Грек? По мне, Марк – истинный ценитель прекрасного, вылитый гречонок, который любит искусство как таковое, а ты, Адриан, – влюбленный, мечтающий оживить статую! Пожалуй, ты Пигмалион!

Рассмеялся Фавоний, но не Марк. Одно дело, когда его называют Пигмалионом с глазу на глаз, другое – прилюдно услышать прежнее рабское имя. Не развеселился и Адриан: он пришел в совершенное бешенство, и рубцы на щеках побагровели. Напряжение между императорским родичем и Аполлодором в очередной раз озадачило Марка.

Фавоний, замечавший решительно все, увидел выражение лица Марка и потянул его прочь. Углубляясь с ним в сад, толстяк спросил:

– Неужели ты не знаешь об их размолвке?

Марк наморщил лоб. У скурры загорелись глаза. Ничто не доставляло Фавонию большего удовольствия, чем возможность поделиться свежей сплетней.

– Все только о ней и судачат! Где тебя носило последнюю пару дней?

– Помогал отцу готовить праздник, – ответил Марк.

– Ага! Значит, ты не слышал о встрече Цезаря с Аполлодором, где обсуждалось восстановление греческого крыла библиотеки?

– Об их разговоре я знаю. Он состоялся два дня назад.

– Но ты там не был?

– Меня не позовут, пока не придет время заняться внутренней отделкой.

– Ясно, – понимающе кивнул скурра. – Что ж, а вот Адриан присутствовал.

– Он часто так поступает.

– Но на сей раз он поделился кое-какими личными соображениями.

– Какого рода?

– Аполлодор объяснял Цезарю, сколько времени займет починка греческого крыла, когда Адриан вмешался и предложил снабдить здание куполом – он помешан на куполах. И развернул весьма подробные чертежи, настояв, чтобы на них взглянули.

– Но ведь идея нелепая. Здание задумано симметричным, а у латинского крыла купола нет.

– Именно так сказал и Аполлодор. На что Адриан заявил: «Вот почему я предлагаю перестроить латинское крыло и тоже накрыть его куполом». Очевидно, он вбил себе в голову, что сводчатая крыша совершенно необходима для подобных зданий, поскольку позволяет освещать их через потолок. Он извлек другой чертеж, чтобы показать, как будет выглядеть библиотека с куполами над обоими крыльями и колонной меж ними, и Траяну явно понравилось.

Марк, мысленно прикидывая, сколько труда и времени займет перепланировка, поднял брови.

– Как же отнесся к идее Аполлодор?

– Разнес в пух и прах. Ты знаешь, что он не боится высказаться, едва речь заходит об архитектуре. Когда Адриан начал расписывать красоту своих куполов, Аполлодор ткнул пальцем в чертежи и задрал нос. «На что будет похож комплекс? – спросил он. – Два распухших яйца по бокам от торчащей колонны». Сам понимаешь: едва представишь такую картину, и она уже не отвяжется. Он продолжил: «Эти уродливые луковицы не только нарушат общую симметрию всего Форума, но еще и рухнут, прежде чем их достроят». В ответ Адриан едко прошелся по поводу подъемника, на что Аполлодор заявил ему в глаза: «Одно дело зарисовывать свои фантазии, юноша, и совсем другое – построить на деле. Ступай рисовать свои огромные тыквы куда подальше. Нам с Цезарем нужно обсудить важные вещи, в которых ты полный профан».

– Траян позволил ему так говорить со своим родственником?

– Император, как ты знаешь, дает Аполлодору очень много воли – по крайней мере, в делах архитектуры и искусства. Он слепо верит его суждениям, тогда как Адриан, в конце концов, остался прежним Маленьким Греком, чересчур начитанным дилетантом, которому лучше сосредоточиться на карьере военного, а искусство оставить наемным мастерам, творящим красоту на радость заказчикам. Адриан был раздавлен. Он собрал свои драгоценные чертежи и выбежал буквально в слезах. Смотри-ка, мы сделали полный круг, а они все глазеют на статую и даже словом не обмолвились.

Подойдя к племяннику Траяна, Марк попытался сменить тему:

– А что, Адриан, слышно о походе на Парфию, который готовит император?

Вопрос вывел Адриана из оцепенения. Он улыбнулся:

– Я отправляюсь с ним. Наконец-то увижу города Востока – может быть, даже Ктесифон.

Он имел в виду столицу Парфии. Траян, не удовлетворившись покорением Дакии, увлекся еще более грандиозным замыслом: исполнить давнее, прежде не осуществленное и восходящее к эпохе Юлия Цезаря намерение римлян пойти по стопам Александра Великого и расширить Римскую империю на восток, вобрав в нее земли древней Персии.

Луций Пинарий, присоединившийся к гостям в саду, откашлялся и произнес:

– Для такой войны нет никакой стратегической причины, помимо той, что Парфия – единственная в мире империя, способная потягаться с Римом.

– А я считаю, что причин захватить парфян полно, – возразил Фавоний. – Вернее, одна, извечная: богатая добыча. Дакия оставалась последней ближайшей соседкой, которая владела достойными отнятия сокровищами. За нашими провинциями на северном побережье Африки лежит непроторенная пустыня; за Египтом – край отшельников-язычников и непроходимые джунгли; северная часть Британского острова – ледяная пустошь, а края за Германией и Дакией не тронуты цивилизацией и населены такими грязными варварами, что те не годятся даже в рабы. Разумеется, есть еще Индия, а дальше лежит Серика, страна шелка, – они, бесспорно, изобильны, но земли за рекой Инд так далеки, что вряд ли там бывал хоть один римлянин, за исключением некоторых бесстрашных купцов. Захватить возможно только Парфию с ее царствами-спутниками, и богатство этой империи наверняка огромно.

– Как и трудности при ее покорении, – заметил Адриан. – Даже самые честолюбивые замыслы Флавиев не простирались настолько далеко. Но Цезарь готов принять вызов.

– Ты ведь не поедешь, Марк? – спросил Луций чуть дрогнувшим голосом.

– Нет, отец. Император решил, что мы с Аполлодором останемся в Риме.

Аполлодор кивнул:

– Я составляю руководство по строительству осадных машин, в том числе отдельный экземпляр для императора, а также готовлю к походу кое-кого из моих лучших механиков. Но в городе еще масса дел в связи с грандиозными строительными проектами Цезаря, и на кого он их оставит, если не на меня? Разумеется, ему нужен человек с опытом, который обеспечит строгое соответствие личным высоким стандартам императора.

Похвальба показалась Марку намеренной попыткой уязвить Адриана. Аполлодор же обратился к сопернику напрямик:

– Но хотя мы с Пигмалионом останемся в городе для завершения проектов, уж ты-то, Маленький Грек, обязательно убьешь пару парфян! И, как любой завоеватель, обнаружишь, что куда проще разрушать здания и обдирать отделку, чем создавать новые произведения архитектуры.

Адриан покраснел как рак. Аполлодор расхохотался и протянул чашу, чтобы подлили вина. Понял ли он, как глубоко оскорбил Адриана? Неужели ему все равно?

Луций шагнул вперед:

– Цезарь оказывает тебе глубочайшее доверие, Аполлодор, оставляя в Риме. А ты должен верить в Марка, чтобы сохранить его при себе.

– Только твой сын обладает достаточным мастерством, чтобы закончить отделку греческого крыла библиотеки, – отозвался Аполлодор, косясь на Адриана.

– Благодарю за лестные слова, – сказал Луций, – ибо, поскольку вечер подходит к концу, мне хочется напомнить о поводе к торжеству: мы собрались почтить моего сына за все его достижения в течение последних месяцев. Прошу вас выпить за него. Пожалуйста, поднимите чаши. За Марка Пинария – лучшего сына, о каком мечтает отец!

– За Марка Пинария! – подхватили остальные, кроме Аполлодора, который крикнул: «За Пигмалиона!»

Сразу после тоста явился Илларион и что-то сказал на ухо Луцию. Тот поспешил к Аполлодору.

– В вестибуле твоя дочь, – сообщил он тихо. – Илларион пригласил ее в сад, но она отказалась. Очевидно, крайне расстроена. Твоей жене стало значительно хуже.

Аполлодор, внезапно протрезвев, сделал глубокий вдох и удалился без единого слова.

Гости начали покидать сад, и наконец остались только Марк с Адрианом. Племянник императора по-прежнему созерцал статую Меланкома и потирал подбородок. Марк решил, что Адриан глубоко задумался, но затем понял, что тот снова ощупывает рубцы, обезобразившие его красивое лицо.

Гости прощались с отцом, а Марк направился в вестибул, где Аполлодор шушукался с дочерью. Марк познакомился с Аполлодорой в самом начале работы у ее отца. Тогда она была совсем малышкой, и с тех пор он ее не видел.

Когда Илларион отворил Аполлодору с дочерью дверь, девушка коротко оглянулась на Марка. Его поразило, какой она стала красавицей: темные волосы, сияющая кожа, огромные глаза.

Позже, лежа в постели, Марк заснул с мыслями о ней.

* * *

По утверждению Луция Пинария, вино нарушает сон, в чем состоит еще одна причина от него воздерживаться; возможно, вином и были навеяны странные видения Марка.

Едва он уснул, приятные мысли о дочери Аполлодора улетучились. Он снова был в Дакии. Деревня пылала. Он птицей летел за растрепанным мальчиком в рубище, который бежал по узким улочкам. За ним со смехом и непристойными возгласами гнались римские солдаты. Мальчик перескочил через труп, миновал очаг пламени и устремился в развалины. Вдруг путь ему преградил тупик. Беглец угодил в капкан. Он закричал, но голосила вся деревня, и его голос лишь добавился к остальным.

Внезапно мальчик превратился в самого Марка. Солдаты подступили к нему. Он был мал, и огромные преследователи возвышались над ним во мраке, так что он не видел лиц. К нему потянулась гигантская рука…

Марка уже мучил либо тот же, либо очень похожий кошмар, и в ключевой момент он обязательно просыпался, дрожа и весь в поту. Но сегодня он провалился в сон глубже. Исчезли охваченные похотью солдаты и развалины. Все напиталось золотым светом. Перед Марком в нерешительности замер прекрасный обнаженный юноша. Он напоминал статую Меланкома, но лучился сверхчеловеческой красотой. Не бог ли он? Юноша взирал на Марка с такими нежностью и сочувствием, что у того слезы подступили к глазам.

Юноша коснулся его. Прошептал: «Не бойся. Я спасу тебя».

Тут Марк проснулся.

Спальню освещали первые слабые лучи утренней зари. Марк подцепил покрывало, сброшенное за время кошмарных видений, и натянул его до подбородка. Приятное тепло окутало молодого Пинария, но истинную благодать ему дарило длящееся послевкусие чудесного сна. Ни разу прежде Марк не испытывал такой уверенности, что где-то во вселенной существует совершенная сила, исполненная любви и способная оградить его от всякого зла мира.

Кто же тот божественный юноша из сна? В нем не угадывался ни один известный обитатель Олимпа. Может, то был Аполлоний Тианский, часто посещавший отца в сновидениях? Вряд ли: конечно же, Аполлоний явился бы таким, каким его описывали, – седобородым старцем. Или это проявление Божественной Сингулярности, о которой говорил отец? Возможно. Но Марку казалось, что юноша из сна был созданием абсолютно новым, ранее не существовавшим. Он явился Марку, и только Марку.

Когда ощущение от сна начало таять, молодой скульптор попытался вспомнить облик юноши и даже попробовал зарисовать его, взяв с прикроватного столика стило и восковую таб личку, но обнаружил, что не способен воссоздать черты. Лицо, изображенное Марком, выглядело лишь грубым приближением к оригиналу, ничуть не передающим его неземного совершенства.

Возможно, ослепительный юноша был всего-навсего плодом воображения. И все-таки сон представлялся реальнее действительности. Марк не сомневался, что волшебное создание прибыло извне, из мира непредставимо огромного, прекрасного и полного чудес.

118 год от Р. Х.

Траян умер.

Четырехлетняя восточная кампания повлекла за собой ряд завоеваний, включая захват Ктесифона и покорение значительной части Парфянской империи. Армения стала римской провинцией, так что государство расширилось до берегов Гирканского моря; такая же участь постигла Месопотамию и Ассирию с легендарным Вавилоном и реками Тигр и Евфрат, после чего Рим получил прямой доступ к Персидскому заливу и приобрел контроль над всеми товаропотоками из Индии и Серики, включая шелка. Траян направил сенату письмо, в котором заявил, что миссия выполнена; он сожалел лишь о том, что слишком стар для похода в саму Индию по примеру Александра. В действительности же на протяжении всех кампаний он демонстрировал энергию человека вдвое моложе его реальных лет, шагая пешком и форсируя быстрые реки наравне с солдатами, которые его обожествляли.

Потом, как раз когда на завоеванных землях вспыхнули разрозненные мятежи, Траян занемог. Состояние его здоровья внушало настолько серьезные опасения, что находившаяся рядом с мужем Плотина уговорила его отплыть в Рим. Однако далеко они не продвинулись. Близ побережья Киликии императора хватил удар, вызвавший водянку, от которой чудовищно раздулось тело. Дальнейшее путешествие не представлялось возможным, и имперский флот встал на якорь у портового городка Селинус. Траян скончался там в возрасте шестидесяти четырех лет, процарствовав двадцать из них, благодаря ему империя обрела невиданные богатства и новые территории.

Императором был объявлен Адриан, служивший до того наместником в Сирии.

Он уже несколько дней как прибыл в Рим, но видела его лишь горстка людей. Нынче наступал день, когда он собирался публично предстать императором, а небывалые завоевания на Востоке отметить торжественным шествием – триумфом не Адриана, а посмертным чествованием Божественного Траяна.

Готовя триумф, Марк и Аполлодор сбились с ног. Маршрут полагалось украсить венками и стягами – как и храмы с алтарями по всему городу. Возле колонны Траяна, где торжество достигнет кульминации, возводились трибуны. Обустраивались сцены для предваряющих шествие представлений. Украшались площадки для больших и малых пиров. В первый же день своего прибытия Адриан призвал Аполлодора на частную беседу и с тех пор общался с ним ежедневно. Марк, по-прежнему работающий под началом мастера, еще не виделся с новым императором.

Рассвет едва занялся. Город еще не проснулся, но Аполлодор с Марком и рабочими уже погрузились в дела, трудясь над триумфальным маршрутом при свете факелов. До шествия оставались считаные часы.

Они стояли у колонны, обозревая разноцветные стяги на трибунах. В неподвижном воздухе полотнища свисали, точно саваны, но стоит повеять легчайшему ветерку, как они оживут, добавляя толпе восторга и ярких красок.

Марк запрокинул голову и широко зевнул.

– Да спал ли ты ночью? – спросил Аполлодор.

– Ночью? Еще не рассвело. День пока вчерашний.

Аполлодор рассмеялся:

– Болтаешь, Пигмалион. Ты лег пораньше, как я велел?

– Да, но… – Марк чуть не ляпнул: «Лег-то я вместе с женой, так что какой уж тут сон» – однако, поскольку его супругой стала дочь Аполлодора, вовремя прикусил язык. Тем не менее Аполлодор прочел его мысли и снисходительно улыбнулся – они с Марком так давно работали вместе, что один обычно знал, о чем думает другой. Отношения Пинария и Аполлодоры развивались постепенно, через долгие ухаживания, которые позволили обоим отцам привыкнуть к мысли о браке. Аполлодор знал о сомнительных корнях Марка, однако союз с таким древним патрицианским семейством являлся великой честью для дочери дамасского грека; Пинарий же считал девушку далеко не ровней сыну, но Марк явно любил ее, и Луций, как всегда перед лицом трудных решений, задался вопросом о том, что сделал бы Аполлоний Тианский, после чего с воодушевлением одобрил союз.

Брак оказался счастливым. Детей пока не было, но не из-за недостатка усердия, что читалось по очередному зевку и сонной улыбке Марка.

– Не думал, что дождусь этого дня, – заметил Аполлодор, глядя на уборщиков, подметающих пустую площадь, которой скоро предстояло заполниться людьми.

– Празднования победы над парфянами? – спросил Марк.

– Нет – дня, когда Адриан проедет по улицам Рима как Цезарь. Мне он все еще кажется мальчишкой. Видимо, я считал, что Траян будет жить вечно.

– Как, очевидно, и сам Траян, – отозвался Марк. – Говорят, он не желал составлять завещание даже на смертном одре, уже парализованный и раздувшийся, как аравийская гадюка. Еще болтают, будто он хотел умереть, не назвав преемника, – в подражание Александру Великому. Ума не приложу, как Адриан стал императором.

– Тут заметна рука Плотины, – ответил Аполлодор. – Конечно, Адриан был очевидным претендентом, но именно Плотина подтвердила его легитимность. Она во всеуслышание объявила, что ее муж с последним вздохом выбрал Адриана, а своих верных придворных обязала поддерживать каждый Адрианов шаг. Поговаривают, у Плотины с ним любовь, которой они предавались за спиной мужа.

– Такое возможно?

– А сам-то как думаешь, зная Адриана? – рассмеялся Аполлодор. – Подозреваю, Плотина питает к нему скорее материнские чувства. Тебе так не кажется? О, я уверен, что она без ума от него, как бывает между немолодыми матронами и юнцами, но вряд ли у них плотские отношения.

– Полагаю, сразу после триумфа Адриан отправится на войну, – сказал Марк.

– Почему же?

– Я слышал, что огромное количество недавно захваченных территорий объято мятежом. Восстания грозят свести на нет все молниеносные завоевания Траяна. Адриану придется вернуться и заново завоевать земли, чтобы не потерять их.

– Не обязательно, – возразил Аполлодор. – Я говорил с ним вчера – ты ведь понимаешь, зять, что сведения совершенно конфиденциальны? – В серьезных разговорах Аполлодор обычно называл Марка не Пигмалионом, а зятем. – Адриан считает новые восточные провинции бесполезными. Мол, Траян переусердствовал. Мало бунтов на новых территориях, так еще и евреи опять докучают: устроили кровавые восстания в Александрии и Кирене, а на острове Кипр идет настоящая война. Погибли десятки тысяч. По мнению Адриана, куда важнее справиться с евреями, чем удержать Ктесифон. И вместо того чтобы тратить людей и средства на нескончаемую войну за восточные провинции, Адриан хочет отдать беспокойные земли римским ставленникам и укрепить восточные рубежи цепочкой зависимых государств.

– Похоже, он тщательно обдумал стратегию еще до того, как стал императором.

– Подозреваю, что да. Ты же знаешь, у Адриана всегда свое мнение, о чем бы ни шла речь.

Марк нахмурился:

– Получается, триумф устроен по случаю захвата того, что Адриан намерен отдать.

– Разве не смешно? – рассмеялся Аполлодор. – Но мы с тобой свое дело сделали. Украсили город с таким блеском, будто Адриан готов удерживать завоеванные провинции тысячу лет.

На вершину колонны пали первые лучи солнца. Статую Траяна словно охватило золотое пламя.

Марк опять зевнул и клюнул носом, закрыв глаза.

– Не вздумай заснуть, Пигмалион, когда окажешься дома, а то пропустишь триумф. И ничем другим не занимайся, разве только вы с Аполлодорой соберетесь зачать ребенка сей же час! – С сердечным смехом Аполлодор хлопнул Марка по спине и привел в чувство, хотя тот почти заснул. – Придет ли Луций?

При упоминании отца Марк испытал укол тревоги и резко очнулся:

– Нет, не сможет. В последнее время ему нездоровится.

На самом деле Луций Пинарий, которому исполнилось семьдесят, уже месяц был прикован к постели, страдая от головокружения и слабости в ногах. Илларион, который тоже сильно одряхлел, не отходил от хозяина и часто читал ему старые письма Аполлония Тианского, который продолжал посещать Луция в сновидениях. У постели в качестве напоминания, что смерть не страшна, Луций держал сброшенные Учителем железные кандалы. Как Аполлоний сумел отринуть оковы, так и Луций предвкушал миг, когда его душа покинет земной каркас, вознесется и сольется с Божественной Сингулярностью.

* * *

Через несколько часов Марк, стоя под безоблачным небом и ярким солнцем, ждал прибытия триумфальной процессии. Аполлодор, с которым поздоровался знакомый, немного отошел и увел с собой Аполлодору, так что Марк остался один в толпе.

Задолго до того, как шествие достигло колонны, он услыхал громовую реакцию множества людей, которые выстроились вдоль маршрута, пролегающего через весь город. Ликую щий гул приближался, пока наконец не показались первые трубачи.

За ними следовали магистраты и сенаторы в тогах с красным кантом; одни непринужденно переговаривались, словно не впечатленные шумихой; другие выступали с приличествующим достоинством. Затем появились белые быки, обреченные на заклание в храме Юпитера на Капитолийском холме; далее потянулись бесчисленные повозки с горами трофеев, изображениями и макетами покоренных городов, включая Ктесифон, Вавилон и Сузы, а также целый сонм пленных в цепях и лохмотьях, среди которых плелись и мелкие царьки, низложенные Траяном.

Наконец, предшествуемая ликторами с венками и фасциями, прибыла триумфальная колесница. Траян, став императором, прославился тем, что вступил в город пешком, и теперь с Адрианом соседствовала его эффигия. Восковую копию изготовили и раскрасили так искусно, что она казалась живой. Укрупнять фигуру не потребовалось, благо и при жизни Траян возвышался над остальными.

– Неизбежен вопрос: кто крепче из тех двоих в колеснице? – раздался голос возле уха Марка.

Повернувшись, он узнал Фавония. Со скуррой был Светоний. Начальник архивов поднял бровь:

– По-моему, новый император необычно оживлен и расслаблен. Ты только глянь, как Адриан улыбается и машет толпе, – нет, погоди, ведь я смотрю на эффигию Траяна! – съязвил он.

– Думаю, Адриану не нравится, когда на него глазеют, – заметил Марк, вынужденный признать, что молодому правителю явно неуютно стоять рядом с улыбающимся восковым изображением предшественника.

– Говорят, Веспасиан счел свой триумф утомительным до зубовного скрежета, – отозвался Светоний. – В архиве есть письмо, где он пишет: «Какой же я старый глупец, что возжелал столь нудных почестей!»

– Кто знает, о чем думает наш новый император, лицо-то скрыто бородой, – сказал Фавоний. – О ней только и разговоров. Светоний, у нас хоть раз был бородатый император?

Архивист задумался.

– Нерон изображен с бородкой, но щеки и подбородок выбриты. А вот чтобы настоящая борода? Нет. Адриан первый.

– Может, он таким манером хочет напомнить нам, что мнит себя философом? – спросил Фавоний. – Или уподоб ляется заросшим простым солдатам, которые никогда не бреются в течение военной кампании? Вон там, на колонне, показаны бородатые римляне, избивающие даков.

– Лично мне растительность у него на лице кажется безупречно ухоженной, – возразил Марк. – Не каждый мужчина способен отпустить такую роскошную бороду. По-моему, она весьма идет императору.

От него не укрылись побуждения Адриана: борода скрывала те самые рубцы на щеках, из-за которых он так терзался. В качестве протеже Траяна Адриану приходилось чисто бриться и поддерживать вид, ценимый бессчетными поколениями римской знати. Но ныне он стал императором и мог поступать, как ему заблагорассудится, даже отпустить бороду.

– Предсказываю, что ровно через год бородами обзаведется большинство сенаторов и практически все льстецы в До ме народа, – ухмыльнулся Фавоний, – даже старые евнухи, оставшиеся со времен Тита, пусть им и придется ее приклеивать!

– Сущая правда! Безбородыми останутся только юнцы, которым захочется привлечь внимание Цезаря, – подхватил Светоний.

Колесница остановилась у подножия колонны. Адриан сошел с повозки, держа в руках урну с прахом.

– Так задумано, – пояснил Марк, который отвечал за создание маленького склепа для урны предыдущего императора.

– Сенату пришлось отдельно узаконить процедуру, – заметил Светоний. – До сих пор останки императоров помещали в саркофаги, находящиеся за старыми городскими стенами. Но Адриан решительно постановил, что колонна Траяна должна стать и гробницей Траяна.

Фавоний поднял взгляд на колонну:

– В месте последнего упокоения Траян всегда останется стоять! Завидую старику!

К Адриану присоединилась Плотина, они поместили урну в хранилище. Затем Адриан произнес панегирик Траяну, перечислив его свершения не только как строителя и воина, но и как друга народа и сената Рима. Траян сдержал свое слово и за все правление не убил ни одного сенатора – обет повторил и Адриан, – а в числе его высочайших заслуг значилось развитие основанной Нервой системы благотворительности для сирот и детей бедняков: дело, которое новый император обещал продолжить.

– Но сегодня, – объявил Адриан, – мы, разумеется, празднуем его успехи на поле брани и в особенности те завоевания, за которые сенат удостоил Траяна титула Парфянский. Мы празднуем победу над многочисленными врагами и покорение многих городов: Низибии и Батны, Аденистры и Вавилона, Артаксаты и Эдессы…

Адриан продолжал в том же монотонном духе. Его ораторский стиль был удивительно скучен. Видимо, он устал или разволновался, поскольку часто теребил бороду и время от времени в его речи пробивался прежний испанский акцент, как заметил Марк.

Фавоний вздохнул:

– Он просто зачитывает список и опускает сочные подробности; все равно что подать кости без мяса! Ты знаешь историю о встрече Траяна с царем Осроены Абгаром?

Марк пожал плечами. Он уже собирался шикнуть на скурру, чтобы тот умолк, но вмешался Светоний:

– Я слышал одну версию, но мне интересна и твоя, Фавоний.

Глаза у скурры загорелись.

– Что ж, я точно не знаю, где находится Осроена, но название крайне диковинное…

– Одно из мелких царств в древней стране Месопотамия, – объяснил Светоний. – Столицей ему служит Эдесса, которая находится невдалеке от верховий Евфрата.

– Никогда не был силен в географии, – повинился Фавоний. – Так или иначе, царь Абгар, точно цыпленок меж лисой и волком, до смерти боялся и римлян, и парфян, и, едва они подступали к нему с переговорами, он в панике удирал. И долгое время, пока Траян кружил поблизости и добивался встречи, Абгар игнорировал все призывы и не высовывал носа в надежде, что римляне просто уйдут. Но ему кто-то донес о страсти Траяна к мальчикам, и Абгар вздохнул с облегчением, ибо, по общему мнению, прекраснейшим отроком Востока являлся его родной сын, князь Арбанд. Траян уже отчаялся встретиться с царем и двинулся восвояси, оставив одного из своих полководцев с наказом разорить Эдессу, когда Абгар с царской свитой поспешил за ним и настиг на границе. Тем вечером Абгар разбил у дороги огромный шатер и закатил Траяну щедрый пир, усадив рядом с ним на подушки князя Арбанда – кого же еще! Траян воспылал к юнцу неописуемой страстью; прошел слух, что он отправил Адриану шифрованное письмо, где объявил: «Я встретил прекраснейшего отрока из всех, что рождались на свет!» В завершение вечера Абгар заставил сына развлечь Траяна каким-то варварским танцем. Дальнейшее мы можем только домыслить, но дипломатия Арбанда явно оказалась успешной, потому что Траян пощадил Эдессу и оставил Абгара на троне в качестве римской марионетки.

Светоний нахмурился:

– Но не Абгара ли мы видели в цепях, плетущимся с остальными свергнутыми Траяном правителями?

– О да, впоследствии удача изменила царю. Когда Траян, захватив Вавилонию, плыл по Евфрату с намерением взглянуть на Персидский залив, пришли вести о восстании в Осроене. Царь Абгар обвинял в смуте парфянских подстрекателей и еврейских бунтовщиков, но в Эдессу вступили простоволосые берберийские конники Лузия Квиета, опустошили город, а самого Абгара низложили. Вот нынче он и прошел перед нами в цепях.

– А что стало с князем Арбандом? – осведомился Марк.

– Хороший вопрос, – сказал Фавоний. – Его не было среди пленных – смазливый щенок выделялся бы из своры старых шелудивых псов! Поскольку Траян имел похвальный обы чай давать образование мальчикам, которых уже пользовал, держу пари, что Арбанду выделили наставника и отослали в какую-нибудь греческую академию. А может, сегодня на пиру Арбанд исполнит свой дикарский танец уже для Адриана!

Скурра откровенно потешался. Его не интересовала участь Арбанда: история отрока лишь дала ему материал для непристойной байки. Марку же вспомнились ужасы, виденные в Дакии, и он ощутил жалость к танцующему князю, который всем пожертвовал ради спасения отцовского царства.

Адриан между тем подобрался к концу хвалебной речи и перечислял почетные имена покойного императора: Дакик – покоритель Дакии, Германик – покоритель Германии и, разумеется, Парфяник.

– Но из всех титулов, дарованных ему благодарным народом и сенатом Рима, он превыше всего гордился одним, прежде не слыханным: Оптим, лучший из императоров.

Толпа, почувствовав, что панегирик почти окончен, ответила громовым ликованием. Невозможно было сказать, кому кричат: «Да здравствует Цезарь!» – Траяну или Адриану. То гда Светоний шагнул вперед и назвал нового императора по имени:

– Да здравствует Адриан! Да будет долгим твое правление!

Его клич подхватили другие. Адриан, принимающий славословия с неизменно неуверенным видом, заметил инициативу Светония и благодарно кивнул в его сторону.

Когда возгласы поутихли, Фавоний сверкнул глазами, словно придумал нечто умное, выступил вперед и крикнул:

– Да здравствует Адриан! Да будет он счастливее Августа! Да будет он лучше Траяна!

Светоний поджал губы в ответ на столь смелое воззвание:

– Счастливее Счастливейшего? Лучше Лучшего? Слушайте, слушайте! – Он громко повторил фразу, и то же сделали многие прочие.

– Да будет он счастливее Августа! – галдел народ. – Да будет он лучше Траяна!

Марк разглядывал нового императора, который был искренне тронут таким взрывом доброжелательности. Но даже радуясь, Адриан, как заметил Марк, то и дело прикасался к лицу. Другим могло показаться, что император поглаживает бороду, как делают умудренные философы, но Марк знал: тот думает о скрытых под нею рубцах.

* * *

Вечером, когда Марк с Аполлодором вернулись домой, их встретил в дверях заплаканный Илларион. Марк бросился в отцовские покои.

Луций Пинарий так исхудал за последние месяцы, что его тело, казалось, даже не приминало постель. Руки были сложены на груди. Глаза закрыты. На лице застыла улыбка.

– Это случилось во сне, – сообщил Илларион. – Я зашел взглянуть на него. И сразу все понял, едва переступив порог. Я поднес к ноздрям зеркало и убедился, что он не дышит.

Марк дотронулся до фасинума. Он огляделся, гадая, задержался ли дух отца или уже воспарил к Аполлонию и Божественной Сингулярности. Затем посмотрел на лицо Луция Пинария и разразился рыданиями.

Он больше не услышит отцовского голоса. Он так и не узнает имени матери.

120 год от Р. Х.

В бодрящий осенний день Марк с Аполлодором приступили к одному из труднейших за всю карьеру дел. Они направлялись к Колоссу.

Первоначально громоздкая статуя Нерона стояла во внутреннем дворе Золотого дома. Ее оставили на прежнем месте, когда Веспасиан ликвидировал сам двор, а лик скульптуры изменили, чтобы бог солнца Сол уже не походил на Нерона. Монумент десятилетия простоял спиной к амфитеатру Флавиев, возвышаясь над южной частью древнего Форума и взирая на Капитолийский холм поверх храмов и государственных учреждений.

Адриан разрешил возвести на этом месте новый храм. Колосса предстояло переставить. Задача была особенно важна для императора, поскольку он лично проектировал святилище. Аполлодора даже не подпустили к чертежам.

– Твое дело – просто переместить Колосса, – сказал ему Адриан солнечным днем, когда они осматривали участок. – Я хочу, чтобы статую сдвинули намного ближе к амфитеатру. Сейчас покажу куда.

Едва Аполлодор увидел выбранное место, он выразил опасения:

– Во время игр к амфитеатру и так не протолкнуться. С Колоссом положение только усугубится. И возникает вопрос пропорций: если статуя окажется так близко к амфитеатру, то оба сооружения выпадут из общего ряда. При взгляде издали создастся пренеприятный контраст. Чем забивать проход…

– Напротив, – отрезал Адриан. – Этот открытый участок – самый подходящий для статуи. В сущности, я вижу здесь место для двух изваяний.

– Двух, Цезарь?

– Я собираюсь соорудить новую статую для соседства с Колоссом, такой же высоты.

– Но куда ты поставишь такую громадину?

– Прямо вон там, на равном удалении от амфитеатра, Колосса Сола и моего нового храма Венеры и Ромы. Я думаю, что статуя должна быть посвящена луне, чтобы в комплексе скульптуры воздавали почести обоим светилам. Твое чувство равновесия еще не удовлетворено?

Аполлодор нахмурился:

– В религиозном смысле – пожалуй. Но эстетически…

– Аполлодор, я желаю, чтобы ты спроектировал статую. В стиле Сола, конечно, но хотелось бы увидеть и нечто новое. Я сознаю, что задача одинаково трудна и в смысле строительства, и в художественном отношении. Нельзя, чтобы при землетрясении богиня лишилась руки или рассыпалась в прах, как случилось с Колоссом Родосским. Статуя Нерона прошла испытание временем, когда ты будешь ее переставлять, советую воспользоваться возможностью и выяснить, как она сделана и установлена, а заодно изучить все тайны конструкции.

Столь грандиозное поручение – соорудить статую, равную по величине Колоссу, – свело на нет все возражения Аполлодора. Прежде он считал венцом своей карьеры работу над колонной Траяна, но Колосс Луны затмит все прошлые достижения. У Аполлодора появился шанс создать произведение искусства на века.

Пока же проблема заключалась в перестановке Колосса Сола.

Расстояние было невелико, всего несколько сот футов, а замощенная территория оставалась ровной на всем пути следования. Участок очистили от зевак. Сначала Колосса подняли тремя подъемниками на достаточную высоту, чтобы подвести под основание валы. Затем бережно установили на платформу. Веревки оставили, и бригады рабочих натянули их со всех сторон, чтобы статуя не кренилась по мере передвижения.

В платформу впрягли двадцать четыре слона. По команде Аполлодора погонщик двинул животных вперед. Валы затрещали от нагрузки. Тугие веревки запели, как струны. Слоны размахивали бивнями и трубили.

Дрожа от тревоги, Марк наблюдал. В памяти еще не стерлась катастрофа, которая чуть не случилась при установке статуи Траяна на верхушку колонны. Нынешний проект был еще амбициознее, а возможность неудачи, с учетом близости амфитеатра, – еще больше. Несмотря на тщательное планирование и дотошное внимание к мелочам, в игру вступали неизвестные факторы, главными из которых служили неравномерное распределение напряжений внутри Колосса и своенравие слонов.

– Просто переместить! – произнес голос позади Марка.

Это был Аполлодор: скрестив на груди руки, он пристально следил за тяжело продвигающейся статуей.

– О чем ты? – не понял Марк.

– Император дал мне указание: «Твое дело – просто переместить Колосса». Ха! По сравнению с такой работенкой проектирование храма представляется детской забавой. Он, верно, сейчас этим и занимается: рисует свои любимые тыквы, чтобы насадить их на верхушку нового святилища.

Марк глянул на Палатинский холм. Адриан и придворные наблюдали за происходящим с высокого балкона Дома народа.

– Сегодня я подслушал шуточку одного рабочего, – сообщил Аполлодор, не спуская глаз со статуи.

– И что тот сказал?

– А вот что: «Знаешь, как можно назвать падение Колосса на амфитеатр Флавиев?»

Марк содрогнулся, представив страшную картину.

– Как же?

– Местью Нерона!

Марк издал сухой смешок. Он нервно ощупал фасинум и прошептал молитву – не древнему богу, воплощенному в талисмане, а лучезарному юноше, который впервые явился ему в ночь обеда в его честь и с тех пор часто посещал во сне. Богоподобный отрок всегда дарил Марку чувство благополучия и спокойствия, но имени своего не открывал. Только повторял: «Не бойся. Я спасу тебя».

Колосс планомерно продвигался вперед. Марк попытался представить удивительное зрелище, которое издалека открывалось Адриану и прочим наблюдателям: наверное, им чудится, будто гигант неспешно идет через город. Наконец статуя достигла точки, где ее надлежало установить. И вновь ее подняли, а после медленно, осторожно, с предельной точностью опустили на новое основание.

Рабочие издали победный клич. Все прошло без сучка без задоринки. Марк с облегчением выдохнул. Он повернулся к Аполлодору, который весело скалился, будто и не опасался подвоха.

– Сегодня месть Нерона не удалась! – сказал ему Марк.

* * *

Вечером Марк с тестем и Аполлодорой тихо отметили дневную удачу обедом в доме Пинариев. Марку было еще трудновато считать жилище своим, а не отцовским. Марк был единственным наследником Луция и одним из немногих оставшихся в Риме Пинариев. Древний патрицианский род свелся к горстке разобщенных сородичей, отчего желание Марка обзавестись сыном и передать ему имя стало особенно острым.

Аполлодор словно прочел его мысли.

– Нет ли у вас хороших новостей? – спросил он, переводя взгляд с Марка на дочь.

Аполлодора отвернулась и покраснела, как всегда бывало при упоминании этой темы.

Мастер пожал плечами:

– Старшее поколение уходит, и мир нуждается в свежей крови. Знаешь, кто недавно умер? Старый друг твоего отца, Дион Прусийский.

– Когда ты узнал? – спросил Марк.

– Сегодня, сразу после перемещения Колосса. Мне встретился Светоний, он и сообщил.

– Поистине, уходит целое поколение, – тихо произнес Марк. Скончались и отец, и почти все его близкие друзья. Не стало даже Иллариона: вольноотпущенник умер от внезапного недуга минувшей зимой, всего на год с небольшим пережив хозяина.

– Но его место занимает следующее, – сказал Аполлодор. – Теперь новые времена, и у кормила стоит Адриан. Налицо всевозможные перемены. Подумать только: император, воображающий себя архитектором! – Он покачал головой и осушил чашу.

– Несомненно, найдутся желающие позлословить на его счет, – заметил Марк.

– Кто? Кучка строптивцев, – возразил Аполлодор. С тех пор как Адриан поручил ему заняться предварительными набросками Колосса Луны, он не желал и слышать худого слова об императоре.

– Я думаю о сенаторах, которых казнили на заре его правления вопреки его же обещанию, – пояснил Марк. В числе предполагаемых заговорщиков был Лузий Квиет, разрушитель Эдессы. – Возможно, они действительно замышляли убить императора и заслужили смерть, но все же…

– Император не нарушал клятвы – по крайней мере, формально, – не уступил Аполлодор. – На самом деле он заявил, что не будет карать сенаторов без выраженного согласия сената, а бо́льшая часть последнего проголосовала за казни.

– И все-таки появление…

– Воистину, Пигмалион, тяжелые чувства, которые породил тот несчастливый поворот событий, добросердечный Цезарь более чем компенсировал, когда развел во дворе форума Траяна костер из векселей. Массовое освобождение от обязательств тех, кто задолжал государству, – какая блестящая мысль!

– Поговаривают, что в итоге казна истощится и в экономике возникнет застой, – заметил Марк.

– Нет, тот костер привел к обратному. Уверенность восстановилась, и все снова начали тратить. Новые налоговые сборы более чем покрыли прощенные долги. Император выказал готовность лично пополнить народную казну, когда расплавил знаменитый «Щит Минервы», хваленое серебряное блюдо Вителлия. Ранее императоры боялись и прикоснуться к нему, даже Траян, – они всерьез принимали безделушку за священное подношение богине. Однако Адриан, переучитывая имперское имущество, только взглянул на блюдо и мигом объявил немыслимым, чтобы какая-нибудь богиня возжелала столь отвратительную вещь, и повелел его расплавить. Говорят, он отчеканил столько монет, что хватило на целый легион! О, наш Адриан – смышленый малый.

Остаток вечера Аполлодор продолжил главенствовать в беседе, неуемно восхваляя императора, и Марк почти пожалел о старых деньках, когда тесть отпускал в адрес Адриана колкости. Затем Аполлодор принялся превозносить собственные заслуги, и его пыл подогревался непрерывными возлияниями. Марк ему не препятствовал. Если кто и заслужил право чуток похвастаться и выпить в свое удовольствие, то именно Аполлодор, добившийся сегодня поистине замечательного успеха, благополучно переставив Колосса.

Наконец тесть отбыл, хотя Марк и Аполлодора предложили ему ночлег. Мастер заявил, что хочет в уединении поработать над проектом статуи Луны. Впрочем, Марк подозревал, что скульптор провалится в хмельной сон, не успев взять стило.

После ухода Аполлодора дом погрузился в тишину. Марк прогулялся в саду под звездами и задержался у статуи Меланкома. Ему повезло обладать такой вещью. Сам император наведывался к нему лишь с тем, чтобы в одиночестве полюбоваться ею. Статуя почти, хоть и не вполне, передавала образ божественного существа, которое навещало Марка во сне.

Иногда Марк подумывал изваять своего бога. Однако до сих пор ему не хватало времени – или он внушал себе, что слишком занят. Правду сказать, Марк боялся взяться за дело, страшился не уловить совершенства божественного юноши. Возможно, когда-нибудь он будет готов.

Аполлодора пришла к нему в сад. Он взял жену за руку.

– Муж мой, мне нужно кое-что тебе сказать.

Марк заглянул ей в глаза и ахнул:

– Но почему ты раньше молчала?

– Я хотела, чтобы ты узнал прежде всех, включая отца, и решила не говорить до его ухода. Сообщим ему завтра.

– Ребенок? Наше дитя! Ты уверена?

– Абсолютно.

При свете звезд Пинарий смотрел ей в лицо. Он надеялся, что у ребенка будут ее роскошные черные волосы и темные глаза. Он прикоснулся к фасинуму и прошептал благодарственную молитву юноше, являвшемуся во снах.

121 год от Р. Х.

Весело насвистывая марш, заученный в дакийских кампаниях, Марк шагал по древнему Форуму мимо храма Кастора и Дома весталок.

Стояло погожее утро позднего апреля, и все вокруг казалось Марку еще красивее, поскольку накануне у него родился здоровый сын. Младенец больше походил на отца – с золотистыми волосами и ярко-голубыми глазами, которые, по словам повитухи, должны были со временем стать зелеными. Марк назвал мальчика Луцием и сожалел лишь о том, что отец не дожил до появления внука, нареченного в его честь.

Жизнь была прекрасна. Марк с удовольствием работал, в данный момент – совместно с Аполлодором создавая проект статуи Луны. Мастер был воодушевлен как никогда. Сейчас Марк направлялся на участок уточнить кое-какие замеры. Приблизившись к амфитеатру Флавиев с возвышающимся рядом Колоссом, он представил подле них статую Луны и ощутил озноб восторга.

Его маршрут пролегал мимо того места, где Колосс стоял раньше; теперь там закладывался фундамент храма Венеры и Ромы. Окончательный вид святилища держался в тайне. Адриан надзирал за строительством во всех его аспектах, полностью отстранив Аполлодора и запретив помощникам показывать чертежи тем, кто напрямую не вовлечен в проект. Император исполнился решимости доказать, что ему под силу соз дать шедевр самостоятельно, без помощи извне. Аполлодору, конечно, было любопытно, но он отказался от стараний вникнуть в дело, бросив все силы на создание Колосса Луны. Судя по размаху работ, храм ожидался огромный. Такая громадина на месте вестибула Золотого дома в любом случае сделает здание заметным ориентиром, как бы оно ни выглядело.

Марк прибыл на отведенный под статую Луны участок, извлек моток бечевки, компас, восковую табличку и стило, сделал замеры. Какое-то время он просто стоял, тешась мыслью, что придет день, когда венец Аполлодоровых трудов поразит весь мир, а сам он приведет сюда малыша Луция и скажет: «Я тоже приложил к нему руку».

Он миновал амфитеатр Флавиев и достиг большого банного комплекса, построенного Аполлодором для Траяна. Как все, что возводил Траян, термы отличались размахом и были с исключительным вкусом украшены картинами и скульптурами в общих помещениях, а бассейны обрамляла цветная мозаика. Помимо собственно терм и двориков для гимнастических упражнений, здесь имелось огромное количество залов, где можно было подстричь волосы или обработать ногти, выпить чашу вина или перекусить, прочесть библиотечный свиток или просто посидеть за беседой с друзьями. Предусматривалось и множество закутков, где посетители наслаждались близостью – иногда с проститутками, а иногда и друг с другом. В термах учли поистине все аспекты жизни. Однажды скурра Фавоний сказал Марку, что идеал существования – рождаться, жить, производить потомство и умирать, не покидая терм.

Марк оставил одежду и обувь в раздевалке. Пол, подогретый трубами с горячей водой, был восхитительно теплым. Подогревались и стены. Перебросив через плечо простыню для вытирания, он устремился к ближайшему горячему водоему. В затемненном помещении стоял пар. Глаза Марка еще не привыкли к полумраку, а его уже окликнули. Видимо, тесть прибыл раньше.

– Как поживает мой новорожденный внук? – спросил Аполлодор, когда Марк устроился рядом в бассейне. Вода была так горяча, что погружаться пришлось очень медленно.

– Горласт, как и вчера, – расплылся в улыбке Марк. – Повитуха говорит, что легкие у него будь здоров.

– Славно, славно!

– Прими поздравления в связи с рождением сына, Марк Пинарий.

Марк огляделся, удивленный голосом императора, которого не заметил в клубах пара. Адриан был совсем рядом; он по грудь погрузился в воду и прислонился к стенке. Позади, скрестив ноги, сидел красивый молодой раб со щипцами, которыми он завивал сырые от пара волосы императора. Присутствовали и другие слуги, которых Марк принял за секретарей и телохранителей.

– Благодарю тебя, Цезарь.

– Прими и мои поздравления, Марк Пинарий, – произнес человек, находившийся подле Адриана: Светоний, некогда заведовавший имперскими архивами, но ныне повышенный до личного императорского секретаря.

– Благодарю тебя, Светоний.

– И я тебя поздравляю. – Говорившего не было видно сквозь пар, различались только рыжие кудри, но Марк узнал голос. Благодаря дружбе со Светонием и собственному умению втереться в доверие Фавоний изловчился добиться расположения императора. – Поздравляю не только с рождением сына, но и с великолепной бородой, которую ты отпустил. Твое прекрасное лицо подобно картине в золотом обрамлении.

– Бороды и правда нынче в моде, – ответил Марк, застенчиво теребя жесткую светлую бородку, к которой еще не привык. – Тесть мой, направляя приглашение встретиться здесь, ты не предупредил о приходе Цезаря.

– А какая разница? – осведомился Фавоний. – Нарядился бы получше? – Он рассмеялся собственной шутке.

– На самом деле мы встретились совершенно случайно, – сказал Адриан. – Но раз уж Аполлодор оказался здесь, как и я, возможно, сами боги нас свели. Я усматриваю тут знак того, что пора мне, Аполлодор, кое-что тебе показать.

– Почту за честь, что бы ни соизволил показать мне Цезарь, – отозвался Аполлодор.

Марк глянул на скурру в ожидании скабрезной реплики, но Фавоний придержал язык. У Адриана было неважно с юмором, особенно когда дело касалось его самого, уж тем более – внешности. Здесь он разительно отличался от Траяна, которого обидеть было невозможно.

Марк не впервые встретил Адриана в термах. У императора вошло в обычай посещать общественные бани и разгуливать среди посетителей под видом простого гражданина, предающегося радостям городской жизни. Аполлодор видел в этом желание продемонстрировать единство с народом, что Маленькому Греку давалось труднее, чем Траяну. За спиной Адриана Фавоний как-то заявил Марку, что император зачастил в термы, поскольку ему нравится смотреть на обнаженных юношей.

Адриан, лоб которого покрылся бусинами пота, предложил перейти в холодный бассейн. Когда все выбрались из горячей ванны и направились в соседнее помещение, Марк заметил, что Фавоний постарался как можно больше прикрыть простыней пухлое розовое тело, тогда как Адриан остался нагим, а простыню прихватил мальчик, который завивал ему волосы. Императору и впрямь незачем было стыдиться своего сложения. Марк вспомнил Юпитера в изображении великих скульпторов прошлого, взирая на сорокапятилетнего императора с широкими плечами, могучей грудью и густой, местами посеребренной бородой.

Войдя в зал с холодным бассейном, Адриан заметил седобородого человека, который терся спиной об угол.

– Что ты такое делаешь, гражданин? – поразился Адриан.

Тот едва взглянул на правителя и явно не узнал.

– А сам как думаешь, что я делаю? Разминаю спину о стенку. У меня на лопатке страшная шишка, которая не желает проходить. Старое боевое ранение. Только так и спасаюсь.

– Клянусь Геркулесом, ты похож на престарелого Ганимеда, исполняющего эротический танец! Приказал бы рабу сделать тебе массаж!

– Рабу? Ха! Единственный раб, какой у меня есть, – старая стряпуха, и у нее слишком скрючены пальцы для такого дела.

Адриан поджал губы.

– Боевое ранение, говоришь. Значит, ты ветеран?

– А то. Первый легион Минервы, дакийская кампания. Заработал дыру в спине пятнадцать лет назад.

– В спине?

– Не потому что удирал! Проклятые даки устроили засаду в лесу и напали на нас с тыла. Я получил стрелу под лопатку и сражался, пока их не перебили всех до единого. Иногда мне чудится, что стрела все еще там. – Он яростно почесался об угол.

– Первый легион Минервы, говоришь. Но старого командира не узнаешь?

Человек перестал скрестись. Он присмотрелся к Адриану и разинул рот:

– Цезарь! Ты ли это? Я и не думал! Конечно, теперь я тебя узнаю. Тогда ты был без бороды.

– Покажи-ка свою рану.

Тот повернулся спиной. По внутреннему краю лопатки тянулся темный шрам. Адриан надавил на него большими пальцами:

– Здесь?

– Ох! Точнехонько! – Бедолага издал стон.

Адриан отступил и кликнул секретаря:

– В термах должны быть рабы, обученные массажу. Купи этому малому парочку самых лучших.

Задохнувшись, ветеран обернулся:

– Ну и ну! Воистину, Цезарь, ты друг солдат, раз заботишься о старом бойце Минервы. Да благословят тебя все боги! Но чем мне платить за содержание рабов? Их нужно кормить, а я и сам едва свожу концы с концами.

Адриан вновь обратился к секретарю:

– Вместе с рабами назначь ему ежемесячное пособие на их содержание.

– Сколько, Цезарь?

– Откуда мне знать? Пусть Светоний подсчитает, он лучше разбирается.

Адриан тронулся с места. Ветеран благоговейно смотрел ему вслед.

– Благословен будь, Цезарь! – крикнул он.

После короткого купания в холодном бассейне Адриан послал рабов за одеждой всей компании. Он облачился в пурпурную с золотом тогу, и слуги его тоже надели тоги, а не простые туники, которые Марк с Аполлодором считали уместными для посещения терм. Забавно, подумал Марк, что император не стесняется предстать обнаженным перед половиной Рима, однако одежду для себя и свиты выбирает сугубо официальную.

Когда все привели себя в порядок, Адриан отвел компанию в личные покои, предназначенные только для императора. Марк видел их в ходе постройки, но после, не будучи допущен к Адриану, ни разу тут не бывал. Колонны и стены покрывали редчайшие виды мрамора. Полы устилала детальнейшая мозаика. Мебель была сплошь греческая; подушки и занавеси – шелковые; картины и статуи отбирал сам Адриан. Императору, бесспорно, нельзя было отказать в тонком вкусе.

Адриан велел подать изысканных яств и вин. Разговор перешел на скорое путешествие императора, который вознамерился посетить войска и побеседовать с провинциальными магистратами на Рейне, в Галлии и Британии. Марк отметил, что Аполлодор ест мало и пьет вино неразбавленным. Когда правитель пригласил гостей в соседний зал, Аполло дор велел рабу наполнить чашу и прихватил ее с собой.

Главным в том зале оказался обширный стол, на котором были расстелены архитектурные планы, с углов придавленные мраморными грузилами в форме орлиных голов. Стоял тут и макет храма, изготовленный не из крашеного дерева, как обычно, а с настоящими мраморными колоннами и ступенями, позолоченной черепичной крышей и бронзовыми дверями. Облик здания воспроизводился до мелочей, вплоть до цветных фризов на постаментах и тонкой резьбы на капителях.

Отступив на шаг, Адриан оглядел гостей, довольный их удивленными лицами.

– Как вы уже поняли, перед вами будущий храм Венеры и Ромы. Макет – он поразительный, верно? – изготовил архитектор Декриан, но чертежи, все до последнего, я сделал сам. Поскольку работа продвигается быстро, а я не знаю, сколько буду отсутствовать, настало время наконец показать планы вам.

Аполлодор медленно обошел стол, рассматривая чертежи и макет. Он вскинул бровь:

– Но где у храма перед и где зад? По-моему, Декриан не понял твоих чертежей. Или я что-то упускаю, и тогда пусть Цезарь мне укажет.

– Видишь ли, Аполлодор, – улыбнулся Адриан, – Декриан тоже растерялся, когда увидел планы, но вскоре оценил новизну замысла. Позволь объяснить. Храм расположен в самом центре города, то есть в центре империи, а потому – в центре мира. Скажи мне, бывает ли у центра перед и зад? Нет. Из всякой сердцевины есть путь только наружу, вне зависимости от направления.

– Тогда, возможно, храму полагается быть круглым, – заметил Аполлодор.

Адриан нахмурился:

– Сначала и я так решил, но строители не смогли гарантировать, что удержится купол, который я задумал весьма обширным. Поэтому я нашел компромисс: пусть будет двойной храм с разделяющей стеной посередине. Войти в него можно с любой стороны. Часть, выходящая на амфитеатр Флавиев, посвящена Венере Счастливой, Приносящей Удачу. Та же, что смотрит на древний Форум, посвящена Роме Вечной. Не будет ни обратной стороны, ни лицевой, только два входа равной значимости. А статуи Венеры и Ромы в соответствующих святилищах усядутся спиной друг к дружке, разделенные стеной, и одна будет смотреть на восток, а другая – на запад. Взгляни же, идея поистине гениальная.

Адриан снял с макета позолоченную верхушку. Интерьер был выполнен не хуже наружной части: крошечные порфировые колонны, мраморные апсиды и прекрасные статуи богинь.

Аполлодор молча уставился на макет.

Император кашлянул:

– Ты уже, конечно, сообразил, какая замечательная получится игра слов. Венера воплощает любовь – амор – то есть «Рома» наоборот. Таким образом, расположение двух божеств, Венеры и Ромы, спиной к спине в одном храме усиливает симметрию, обусловленную их именами. В покоях Ромы поставят алтарь, на который государственные служащие будут возлагать подношения во благо города. В святилище Венеры предусмотрен алтарь для молодоженов. Жертвенники я, разумеется, тоже спроектировал сам… – Его голос угас. Он ждал реакции Аполлодора.

Тот наконец показал на макет и осведомился:

– Насколько я понимаю, весь храм не поднять и не увидеть, что находится под ним?

– Нет, – удивился Адриан, – зачем?

– Взглянуть на основание.

– Основание есть, но в нем ничего особенного…

– Полагаю, там имеется туннель, ведущий в подземные камеры под амфитеатром Флавиев?

Адриан покачал головой:

– Я не планировал создать подобный проход…

– Вот и плохо. Надобность в нем очевидна. Думаю, тут даже Декриан догадался бы, – возможно, он и понял, но побоялся сказать.

– О чем ты, Аполлодор?

– Основание храма будет огромным. Такое сооружение в центре города не должно простаивать впустую. Там идеальное место для хранения разных механизмов из амфитеатра, когда ими не пользуются, – подъемников, насосов и так далее. При наличии туннеля их можно незаметно переносить туда и обратно. Безобразие. Какая возможность утрачена! Хоть бы спросили меня…

– Только ты, созерцая храм, видишь чулан! – воскликнул Адриан. – Святилище не предназначено под склад. Здесь красота, служение и…

– Ах да, теперь о самом храме, – вздохнул Аполлодор. – Полагаю, следует благодарить твоих строителей, что не справились с куполом, иначе мы получили бы гигантскую тыкву в самом центре империи. Взамен мы имеем… вот это. Ну что же, с потолком и крышей все в порядке, я могу их одобрить. И да, двойной храм – это умно, по мне, так даже чересчур. Храм-палиндром! Лично мне видится нечто неестественное в здании с двумя передами и без единого зада: не могу сказать, что нахожу такой образ привлекательным. Весь замысел ошибочен изначально – в буквальном смысле. Здание следовало строить на возвышенности, чтобы лучше выделялось в начале Священной дороги. Если Траян сумел срыть холм, расчищая место под форум, то его преемник уж всяко сумел бы насыпать холм под храм. Фундамент получился бы еще больше, и склад, между прочим, стал бы просторнее. Конечно, можно поднять потолок; по крайней мере, проблема пока выглядит разрешимой.

– Поднять потолок? – переспросил Адриан. Лицо у него было пепельное.

– Разумеется. Любой новичок-архитектор поймет, что статуи слишком велики для интерьера.

– Слишком велики?

– Вдруг богиням захочется встать и уйти? Они расшибут себе головы.

– Но с какой стати богиням…

Аполлодор секунду сохранял серьезное лицо, затем расхохотался. Никто не подхватил его смех.

Марку почудилось, что в покоях резко похолодало, несмотря на тепло, исходящее от нагретых пола и стен. Лицо у Адриана стало красным, будто он только что вылез из самого горячего в термах бассейна. Аполлодор же вроде не замечал произведенного эффекта. Он подал знак рабу, чтобы принес еще вина.

Ни слова не говоря, Адриан вышел из зала. За ним последовали Светоний, Фавоний и остальные, однако Аполлодор не тронулся с места. Отхлебывая из чаши и качая головой, он рассматривал макет.

– Что ты наделал, тесть? – выдавил Марк.

Аполлодор пожал плечами:

– Он поинтересовался моим мнением, я высказался. Лучше сейчас, чем потом. Быть может, хоть что-нибудь удастся исправить в его нелепой затее.

– Тесть, неужели ты считаешь себя настолько важным, а императора – настолько нечувствительным…

Аполлодор пренебрежительно отмахнулся:

– Если не найдется умных замечаний, Пигмалион, ступай домой и поменяй моему внуку пеленки.

Марк поспешил за остальными. Он надеялся, что застанет императора в галерее, где тот будет веселиться с друзьями и подшучивать над замечаниями Аполлодора. Но, поравнявшись со свитой, Марк обнаружил, что внимание Адриана приковано к картине в высшей степени недостойной: двое обнаженных мужчин средних лет, каждый на своей стороне галереи, неистово трутся спинами об углы по образу и подобию нищего ветерана.

Очевидно, слух о доброте императора разлетелся по термам, и мошенники рассчитывали на такую же щедрость. Злобно схватив одного за плечи, Адриан толкнул его к другому и велел телохранителям:

– Если у ребят так чешутся спины, пусть потрутся друг о друга. Свяжите их спиной к спине и оставьте на весь день в назидание тем, кто вздумает обмануть Цезаря и выставить его глупцом.

Адриан устремился прочь. Марк, по инерции двинувшийся следом, постепенно замедлил ход, остановился и проводил взглядом императора с его свитой. Они удалялись, а он внимал эху их шагов по длинной галерее.

122 год от Р. Х.

– Не складывайте сюда камни, – сказал Марк. – Разве не видите, что придется еще копать? Несите их вон туда!

Марк в жизни не встречал рабочих тупее тех, что укрупняли основание храма Венеры и Ромы, а он повидал дураков на своем веку. Парней даже не могло оправдать рабское положение: все они были профессиональными каменщиками. Адриан требовал, чтобы на каждом этапе строительства, включая расширение основания, использовались только мастеровые определенного уровня.

Почему же Марку выпало возглавить проект? Он полагал, что истощились ресурсы. Он ничего не сделал для своего возвышения; скорее, люди более искушенные и высшего положения один за другим впали в немилость у императора, пока руководить постройкой храма Венеры и Ромы не вызвали Марка, тогда как император покинул город для инспекции северных провинций. Его удостоили великой чести, но на столь ранней стадии дело выглядело предельно простым и совершенно не требовало навыков Марка. Храм, в сущности, пока представлял собой котлован, который по приказу Адриана делали глубже и шире.

– Я трачу время на общение с недоумками в яме, – пробормотал Марк, покачав головой.

Раб, ежедневно помогающий ему на участке, – он записывал и передавал сообщения, занимался прочими мелочами, – рыжий македонец по имени Аминтас, проворно спустился по лестнице и подбежал к Марку:

– Хозяин, пришла твоя жена.

– Снова с сыном?

– Да, хозяин.

Марк вздохнул. Сколько раз просил он Аполлодору не приходить на участок и тем более не приносить малыша! Несчастные случаи бывали и в лучшие дни – то телега с камнями перевернется, то из потной руки плотника вырвется молоток. Но Аполлодора была истинной дочерью своего отца и поступала по собственному разумению.

Марк решил, что рабочие перетащат камни и без него. Он взобрался по лестнице, тайно радуясь возможности вылезти из ямы и глотнуть свежего воздуха.

Невдалеке на фоне амфитеатра Флавиев и Колосса сидела на штабеле аккуратно сложенных кирпичей Аполлодора. Рядом баюкала Луция ее рабыня. У Аполлодоры был безрадостный вид.

– Что-то стряслось? – спросил Марк.

– Тебе два письма, – ответила она, вынув два маленьких свитка. – Доставлены разными посыльными.

– Ты прочла их? – нахмурился он.

– Разумеется, нет! Поэтому и пришла.

Он понял. Жене хотелось узнать, что в письмах.

Она вручила ему первое. Печать была знакомая. Марк сам гравировал сердолик в перстне Аполлодора; будучи вдавлена в воск, печать оставляла изображение колонны Траяна.

– Это от твоего отца, – сказал Марк. – Могла бы распечатать, если угодно.

Аполлодора покачала головой:

– Я слишком разволновалась. Прочти его сам, муж мой, и скажи, о чем там говорится.

Послание пришло из Дамаска, где Аполлодор жил уже несколько месяцев. Формально Адриан не изгонял его из Рима, но императорский указ, предписавший скульптору занять неопределенную должность в родном городе, почти равнялся ссылке. Аполлодор не хотел возвращаться в Дамаск. Но Адриан официально объявил, что нуждается в опытном строителе для руководства восстановлением римского гарнизона, хотя должность была откровенным наказанием.

В письме Аполлодор не жаловался и не высказывал никаких мыслей, которые напоминали бы критику императора. Возможно, подумал Марк, изгнание научило-таки тестя осторожнее выбирать слова. Пропустив формальности, Марк добрался до сути и прочел Аполлодоре главное:

– «Ты знаешь, как мне хочется вернуться в Рим к работе над статуей Луны и в полной мере послужить императору в любом ином замысле, какой придется ему по душе. В итоге, используя свободное время – которого у меня здесь прискорбно много, – я написал трактат об осадных машинах. Работу я посвятил императору и послал ему первый экземпляр, присовокупив выражение надежды на одобрение сего скромного вклада в военное искусство. Прошло уже несколько месяцев, но он не ответил. Я буду признателен, зять мой, если ты уведомишь меня, получил ли император послание и что он о нем думает…»

Марк просмотрел последнюю часть письма. Аполлодор описал песчаную бурю, которая пронеслась через город; отпустил пару раздраженных замечаний о дамасской кухне («козлятина, козлятина и снова козлятина») и отметил, что в округе вновь вспыхнули чинимые евреями беспорядки. К письму был приложен пергамент, на котором Аполлодор начертил последний вариант статуи Луны.

– Бедный отец, – сказала Аполлодора. – Он так несчастен.

– Он такого не говорит.

– Потому что боится. Это печальнее всего.

Марку пришлось согласиться. Тщеславие и напыщенность тестя бывали невыносимы, но Марку было горько видеть, как некогда гордый человек опустился до уровня опального слуги, отчаянно желающего вернуть расположение императора.

– Что за второе письмо?

Аполлодора протянула свиток. На нем стояла красная императорская печать, а пергамент отличался высоким качеством: Адриан всегда использовал такой, отправляя корреспонденцию Марку, а писал он весьма часто, прибегая к услугам новой имперской почты, работающей намного расторопнее и надежнее прежней разрозненной системы посыльных.

Марк сломал печать и развернул свиток. Письмо прибыло с далекого северного аванпоста в Британии. Он быстро пробежал строки глазами, ища упоминание о тесте, но ничего не обнаружил.

Адриан, как обычно, справлялся о строительстве храма и давал чрезвычайно подробные указания насчет работ. Далее он описывал свою поездку по Галлии и Британии, в ходе которой познакомился с ранее неизвестными ему легионами. Адриан наслаждался репутацией своего человека среди солдат, способного терпеть лишения наравне с войсками; подобно Траяну, он не боялся спать на земле, выдерживал многодневные переходы, форсировал реки и поднимался в горы. К письму он присовокупил несколько набросков массивной стены, которая пересечет Британский остров в самом узком месте. Для обслуживания укрепленной стены предполагалось собрать как минимум пятнадцать тысяч помощников со всей империи.

– Стена, пересекающая Британию? – произнесла Аполлодора, заглядывая Марку через плечо и всматриваясь в рисунки. Пренебрежительный тон до странного напоминал отцовский. – Траян не построил бы стену. Он захватил бы всю территорию.

– Если только у варваров есть чем поживиться, – отозвался Марк.

Стена выражала всю суть новой пограничной политики императора. Адриан считал, что завоевывать больше нечего – разве что западные провинции Парфии, которые Траян ненадолго занял, но не сумел обуздать. При Адриане начало формироваться общее мнение, что империя достигла естественного предела; в диких и нищих краях за границами государства было нечего грабить, зато ворья водилось хоть отбавляй. Адриан поставил целью не покорять варварские народы, а отгородиться от них. Его задача заключалась в сохранении мира и благополучия внутри существующих границ империи.

Под конец Адриан мельком упомянул, что избавился от своего личного секретаря Светония, который вернется в Рим и заживет как частное лицо. Марк прочел вслух:

– «Я сознаю, что ты находился в дружеских отношениях с упомянутым гражданином, а потому сообщаю новость сам. До тебя, несомненно, дойдут слухи о причинах его увольнения. Факт заключается в том, что человек сей вступил в неподобающие профессиональные отношения с императрицей».

– Что это значит, во имя Аида? – спросила Аполлодора.

– Придворные интриги, – пояснил Марк. – У Сабины свой двор, а у Адриана – свой, и, когда отношения между супругами становятся напряженными, челядь подчас попадает в неловкое положение. Все, кто чересчур приближен к Сабине, рискуют быть уволенными Адрианом. Подозреваю, именно так и случилось со Светонием.

– Сперва мой отец, теперь Светоний, да и других примеров хватает. Людям ломают жизнь за неосторожное слово или косой взгляд на императора.

– Не думаю, что жизнь Светония сломана, – сказал Марк. – Ведь он возвращается в Рим? Наконец найдется время закончить историю, которую он мечтал написать, – о первых цезарях.

Аполлодора уныло уставилась на письмо:

– Значит, ни слова ни об отце, ни о его трактате?

– Боюсь, что нет.

– Муж мой, а вдруг ты поссоришься с императором?

Марк шумно выдохнул:

– Я приложу все усилия, чтобы подобного не случилось.

Ему хотелось сказать, что бояться нечего, но Адриан, приходилось признать, мог быть жестоким и даже мелочным. Марк говорил себе, что бывали времена гораздо хуже. Если не принимать в расчет немногочисленных казней в начале правления, Адриан держал слово не убивать сенаторов, а его наказания отличались мягкостью по сравнению со зверствами некоторых его предшественников. Когда Марк вспоминал отцовские рассказы о временах Домициана, который выставил Луция Пинария против льва и чьим любимым методом допроса являлось прижигание гениталий, правление Траяна и Адриана представлялось великодушным.

И все-таки Марк остро сознавал, что находится в полном подчинении у императора. В государстве, где власть абсолютна и принадлежит одному, пусть даже самому просвещенному человеку, любой другой всецело зависит от его милости. Марк испытал внезапную тревогу, подумав, как высоко взлетел и сколького может лишиться. Он успокоил себя тем, что дотронулся до фасинума и вспомнил о безымянном боге из сновидений.

Его отсутствующий взгляд упал на стоящего близ амфитеатра и ослепительно сверкающего Колосса. Марк снова посмотрел на изображение статуи Луны в письме Аполлодора, а после – на отведенное ей место по соседству. Как он ни тщился, ему так и не удалось вообразить фигуру, возвышающуюся над головой; он видел только пустое небо. Шедевр и высшее достижение Аполлодора, памятник на века, – будет ли он построен?

Аполлодора всхлипнула, по щекам потекли слезы. Громко расплакался и маленький Луций.

Марк беспомощно смотрел на близких, не в силах их утешить. Про себя он прошептал молитву: «О бог из сна, хранящий меня, дай мне великое дело и дай императора, который позволит его свершить!»

125 год от Р. Х.

Город гудел от волнения ввиду долгожданного возвращения императора. Путешествие, начавшееся как визит в северные провинции, обернулось грандиозным объездом империи, доведшим императора от Британии до Геркулесовых столбов и Мавритании, где он подавил кровавый мятеж; затем путь пролег через Средиземное море в Малую Азию, а после – в Грецию, где Адриан излил блага на Афины и вернул городу звание великого ученого центра, пожаловав новую библиотеку, форум и арку и восстановив храм Зевса Олимпийского.

И теперь Адриан наконец возвращался в Рим, намереваясь в первый же день посетить резиденцию Марка Пинария.

Домашние суетились, занимаясь последними приготовлениями. Прием должен был пройти безупречно. Марку подумалось: как разительно отличается нынешний визит от самого первого, состоявшегося лет двенадцать тому назад, когда Адриан прибыл на обед, устроенный Луцием Пинарием по случаю успехов Марка при возведении колонны Траяна. Тогда Адриана считали почетным гостем, однако сегодня будто ожидали прибытия самого бога. Аполлодора гоняла рабов, заставляя вымести каждый угол, подрезать каждый кустик в саду и надраить до блеска каждую мраморную поверхность. Марк понимал ее: если император останется доволен, то, может быть, все же вернет из ссылки отца, который так и томится в Дамаске.

– Ведь ты напомнишь ему? – в десятый раз спросила Аполлодора.

– Я постараюсь, жена моя. Если будет подходящий момент…

Вбежал Аминтас:

– Хозяин, они уже на улице! Войдут в любую секунду!

– Успокойся, Аминтас. Дыши глубже. Когда откроешь…

– Кто, хозяин, – я? Их должен встречать именно я?

Марк улыбнулся. Кому еще приветствовать императора, как не самому симпатичному из рабов?

– Да, Аминтас, ты.

– Но я так волнуюсь, хозяин! Посмотри, как руки дрожат.

– Император найдет тебя очаровательным. Ступай же, в дверь стучат.

Свита из пары десятков человек хлынула через вестибул в атриум и далее в официальную приемную, где ждали напитки. Адриан, блистательный в пурпурной тоге, принял формальное приветствие хозяина и отвел его в сторону:

– Идем-ка в твой сад, Марк Пинарий. Только мы вдвоем.

Марк зашагал рядом с императором.

– Ты хорошо выглядишь, Цезарь.

Марк не лукавил. Хотя Адриану было под пятьдесят и шевелюру, как и бороду, тронула седина, он оставался подтянутым и находился в бодром настроении. Годы странствий пошли ему на пользу.

– Ага, вот она! – произнес он, войдя в сад.

Марк вспомнил благоговение Адриана, когда тот впервые увидел статую Меланкома. Сейчас скульптура как будто произвела на него менее сильное впечатление. Склонив голову набок, император смерил фигуру бойца взглядом скорее задумчивым, нежели потрясенным.

– Странствуя, Цезарь наверняка повидал множество прекрасных произведений искусства, – заметил Марк.

– О да. Поразительные вещи. Поразительный опыт. Самым замечательным было мое выступление в Элевсинских мистериях, хотя тут, конечно, не мне судить. Путешествия открыли мне глаза. В молодости я получил отличное образование. Педагоги приложили все усилия к моему просвещению, но книги и слова дают очень мало. Главное – личный опыт. О, пока не забыл, тебе шлет привет Эпиктет. Насколько я знаю, они с твоим отцом были очень близки.

– Да, Цезарь. Как он поживает?

– Блистателен, как и прежде, и все еще преподает в своей школе в Никополе. Хотелось бы и мне сохранить такую живость ума в семьдесят лет.

– Наверное, Эпиктет последний из отцовского круга, кто пока жив, – задумчиво произнес Марк.

Адриан пребывал в столь приподнятом расположении духа, что Марк начал прикидывать, не пора ли заговорить о тес те. Он уже откашливался, когда Адриан вернулся мыслью к статуе Меланкома.

– Помнишь, Пинарий, нашу беседу об этой скульптуре тем вечером много лет назад? Я сказал: «Вот бы мне когда-нибудь встретить столь же прекрасного юношу». А ты ответил: «Вот бы мне когда-нибудь удалось создать столь же прекрасную статую».

Марк улыбнулся, вспоминая.

– Да, а Фавоний сказал: «Пусть каждый удовольствуется желанием и радуется!»

– Скурра! Я и забыл, что он стоял с нами, но да, ты прав, теперь я вспомнил. Что ж, в конце концов Фавоний был мудр. По прошествии стольких лет Меланком, знаешь ли, уже не производит на меня былого впечатления. А что скажешь ты, Марк, как художник и человек с уже намного более богатым опытом?

Марк попытался оценить знакомую статую свежим взглядом.

– Возможно, плечи широковаты, а бедра слишком узки, хотя скульптор, конечно, обязан запечатлеть подлинное сложение живой модели. Сама же работа представляется безукоризненной.

– Вот как? Я хочу кое с кем тебя познакомить.

Адриан подозвал стоявшего на краю сада секретаря и что-то шепнул ему на ухо. Тот поспешил в приемную. Марк заметил Аполлодору, которая с тревогой подсматривала за ними из-за угла. Пока он вновь задавался вопросом, не заговорить ли о тесте, в сад ступил новый гость – юный друг императора.

Марк опешил. Остановившийся перед ним юноша был точным воплощением бога из снов.

Адриан рассмеялся:

– Типичная реакция при первой встрече с Антиноем! Но в самом деле, подбери челюсть, Пигмалион. Тебя ведь так прозвали? Как меня – Маленьким Греком.

Марк закрыл рот. Сходство было слишком сверхъестественным для случайности. Он тронул фасинум.

– Прости меня, Цезарь… Просто дело в том… то есть мне трудно объяснить…

– Тогда и не утруждайся. Во всяком случае, словами. – Адриан перешел с разговорной латыни на греческий. – Скажи-ка, Антиной, что ты думаешь о статуе?

Юноша ответил тоже по-гречески, с вифинийским акцентом:

– Она прекрасна. Кто это?

– Меланком, знаменитый борец.

– Он еще жив?

– Меланком и император Тит состояли в любовной связи пятьдесят лет назад, – со смехом ответил Адриан.

– Вот как? – Антиной склонил голову набок. – Он был бы сейчас красивым мужчиной в свои семьдесят.

Улыбка Адриана увяла.

– Нет, Меланком умер молодым. А сейчас я попрошу тебя встать рядом со статуей. Надо посмотреть на вас бок о бок. Мне хотелось сравнить вас с нашей первой встречи. Сними одежду, Антиной. Пигмалиона незачем стесняться, он ху дожник.

Антиной подошел к Меланкому, стянул хитон и бросил его на землю, а затем распустил набедренную повязку, позволив ей соскользнуть.

Адриан скрестил руки и кивнул:

– Видишь, Пинарий? Они не особенно сопоставимы, верно? Каким красавцем ни считают Меланкома, он бледнеет подле Антиноя. – Он обошел вокруг статуи и юноши, переводя взгляд с одной фигуры на другую. – Конечно, холодный мрамор не сравнится с живой теплой плотью, как и слова книг отличны от подлинного опыта. Но даже если бы Меланком был жив, дышал и стоял рядом с Антиноем, возможно ли говорить о каком-то соперничестве в красоте?

Марк был слишком ошеломлен, чтобы мыслить ясно.

– Я не знаю, что сказать.

– Тогда молчи. Ты, в конце концов, не поэт, а художник. И этого я хочу от тебя: искусства. Изваяй Антиноя. Разумеется, как я и сказал, мне понятно, что мрамор и бронза никогда не передадут нежности и упругости плоти, но постарайся как следует. Что скажешь, Пинарий? Изготовишь мне статую Антиноя?

– Конечно, Цезарь. – Марк, как сквозь туман, заметил жену, неотрывно глядящую на него из укрытия. Хоть убей, он не мог вспомнить, чего она хотела.

* * *

Для выполнения императорского задания Марк устроил у подножия Авентинского холма, невдалеке от реки, мастерскую. Место было первосортное: просторное и с отличным освещением. В скором времени на полках выстроились десятки глиняных набросков юноши и всех частей его тела. Здесь царила тишина, и лишь иногда доносились голоса портовых рабочих.

Марк никогда не испытывал такого наслаждения, как в ходе работы над статуей. Он забросил все прочие дела, даже строительство храма Венеры и Ромы.

Антиной был идеальным натурщиком. Он никогда не опаздывал, вел себя безупречно и не по годам собранно. Он мог часами выдерживать ту или иную позу, довольный тем, что просто существует и пребывает в столь совершенном теле. Если его и посещали какие-то мысли, то они оставались тайной, скрытой за прекрасным лицом.

Из коротких бесед, которые у них порой возникали, Марк узнал, что Адриан встретил юношу во время путешествия по Вифинии. Марк заметил, что Дион Прусийский родом оттуда же, но Антиной о нем не слыхал. Его не привлекала философия.

Не больший интерес проявлял он к религии и науке, но стоило заговорить об астрологии, как юноша сообщил Марку, что сам император является искушенным астрологом.

– Цезарь часто составляет себе гороскоп, – сказал Антиной. – И никого к нему подпускает, чтобы не выведали лишнего. Вот почему он не содержит при дворе астрологов и изу чает небеса самостоятельно. У меня в голове не укладывается, как он помнит значение всех этих звездных конфигураций, но ум у него, бесспорно, научного склада. Он составляет гороскопы и для окружающих.

– И для тебя?

Антиной нахмурился:

– Нет, ни разу. Похоже, он суеверен. Говорит, что некоторые вещи должны оставаться тайной.

Что мальчик и правда любил, так это охоту. Стоило теме всплыть – Марк рассказывал о многочисленных прославленных статуях охотника Актеона, – Антиной необыкновенно оживился.

– Однажды меня чуть не прикончил лев, – признался он.

– Неужели?

– Мы с Цезарем охотились верхом и загнали льва на скалу. Цезарь хотел, чтобы я сам убил зверя, и я метнул копье, но только ранил льва. Хищник рассвирепел. Он взревел, присел и ударил хвостом, а потом прыгнул на меня. У меня сердце остановилось. Я решил, что уже мертв. Но пока лев еще летел в прыжке, копье Цезаря пронзило ему сердце. Он замертво рухнул на землю. Если бы Цезарь не убил льва, тот наверняка разорвал бы меня в клочья. Цезарь спас мне жизнь. Мне с ним вовек не расплатиться.

– Замечательная история, – отозвался Марк, подметив в глазах юноши блеск, который ему захотелось запечатлеть. Схватив пергамент и уголек, он начал с бешеной скоростью рисовать.

– Думаю, иные сложили бы целую поэму, – равнодушно сказал Антиной со своим милым вифинийским акцентом, как будто нет ничего обыденнее деяний, которым посвящают стихи. Марку подумалось, что Антиной очень многое принимает как данность. Каково, интересно, идти по жизни, восхищая каждого встречного?

Когда схлынул первоначальный восторг, Марк осознал, что Антиной – не бог из его снов. Прежде всего, невзирая на ошеломляющее впечатление при знакомстве, он начал замечать, что юноша не вполне идентичен божеству – по крайней мере, не всегда. Его черты, как и лицо каждого человека, содержали нечто неуловимое и летучее, меняющееся в зависимости от настроения, угла зрения, освещения. Порой Антиной совсем не походил на бога из сна, и Марк не представлял, как мог их сравнивать; затем, в следующий миг, Антиной поворачивал лицо нужным образом, и божество вновь оживало. Марк стремился уловить именно эту ускользающую особенность внешности модели, и задача поглотила его целиком. Но если Антиной и не был богом, то уж наверное служил сосудом божественности и обладал толикой небесной силы. И Марк изо всех сил старался запечатлеть волшебство в мраморе.

Адриан, вопреки обыкновению, отказался от всякого участия в работе, даже не взглянув на наброски и глиняные макеты. Он заявил, что намерен ждать окончания работы над статуей, тогда и посмотрит. Марка тронуло императорское доверие, а уединение позволило полностью отдаться процессу.

Однажды Антиной только-только ушел, как в дверь постучали. Студию от входа отделяла небольшая прихожая, и там-то Марк обнаружил нежданного гостя: Гая Светония.

– Марк Пинарий! Не виделись сто лет, – сказал Светоний. – Я иногда прохожу мимо участка, где строится новый храм, но тебя там больше не встретишь.

– Мои тамошние обязанности на время отложены. Я каждый день прихожу сюда, в мастерскую.

– Скрываешься, да? Я еле-еле нашел твою берлогу, плутая среди зернохранилищ и складов. Выполняешь какой-то императорский заказ?

– Возможно.

– Ох, да ладно, Пинарий, всем известно, чем ты занят. Ты делаешь статую того мальчика из Вифинии.

– Откуда ты знаешь? – насупился Марк.

– Фавоний доложил. Я больше не вхож в императорский круг, но Фавоний осведомляет меня. Он утверждает, будто вокруг только и разговоров что о твоей статуе да об Адриане с его новым любимцем.

– И что же говорят?

– Кое-кто возмущен непристойным поведением Адриана, который возвысил безродного юного чужеземца. Фракция Сабины откровенно расстроена: Цезарь уделяет как никогда мало внимания императрице. Но другие рады, что государь доволен. Счастливый Цезарь – великодушный Цезарь. Так можно мне взглянуть на статую, вокруг которой столько шума?

Марк покачал головой:

– Боюсь, что пока никому нельзя.

– Нельзя? Ну хоть покажи предварительные наброски. Я ни разу не видел пресловутого отрока. Любопытно узнать, вокруг чего столько шуму.

– Не получится. Скульптуры пока не видел даже Цезарь, а раньше Цезаря смотреть запрещено всем.

Светоний состроил кислую мину:

– Ну и ладно! Сдается мне, все вифинийцы на одно лицо. Они доступны любому римлянину со средствами, или мне так казалось, когда я состоял там на императорской службе. В термы не сунешься без того, чтобы эти мальчишки буквально не набросились на тебя.

– Не знаю, – ответил Марк. – Я не бывал в Вифинии.

Повисло неловкое молчание, и Светоний нарушил его, сменив тему:

– Я тоже трудился не покладая рук.

– В самом деле?

– Корпел над жизнеописаниями императоров. Недавно написал о Домициане, а такое кого угодно повергнет в мрачное настроение. Интересно, рассказывал ли тебе отец о тех временах? В частности, о черном зале? Похоже, во дворце были покои, куда Домициан приглашал тех гостей, которых хотел напугать до полусмерти.

– Нет, я не помню никаких разговоров о черном зале.

– Да и ничего страшного, есть много других историй. Признаться, в некоторые почти невозможно поверить. Они тем более чудовищны, что правдивы. Мне весьма неприятно заканчивать свод цезарей Домицианом, уж очень мрачная фигура. Но о Траяне и Нерве, приемных отце и деде императора, пока не поведаешь. Нельзя предсказать, что послужит поводом для обид. Даже самое лестное описание может чем-нибудь огорчить императора.

– А о прошлых династиях Цезарь разрешает говорить что угодно?

– Согласись, удивительно? Все власть имущие уверяют меня, будто я могу действовать по своему усмотрению. Моя величайшая забота – мнение императора о моей прозе. Адриан, видишь ли, считает себя писателем. Архитектор, император, автор, литературный критик – есть ли недоступные ему поприща? Сам он предпочитает собирать всякую причудливую всячину и составлять каталоги удивительных фактов. Его труд со дня на день увидит свет. Конечно, император не может опубликовать подобную вещь под своим именем, а потому поставит автором своего вскормленника Флегона. Банальная мешанина, пустая трата времени, – нынче такое только и читают.

– Не столь достойная вещь, как твои жизнеописания?

– Именно так. Не хочешь прочесть уже готовый текст? Мне пригодится мнение человека вроде тебя – ученого, опытного, но без литературных претензий и камня за пазухой. Прислать экземпляр?

– Да, будь добр, – ответил Марк, чтобы избавиться от Светония. Ему не терпелось вернуться в студию и в одиночестве обдумать дальнейшую работу над статуей Антиноя.

* * *

Через несколько дней, когда Марк, как обычно, собрался в мастерскую, явился императорский порученец с сообщением, что Пинария вызывают в Дом народа.

– Ты знаешь, зачем я понадобился? – спросил Марк.

– Боюсь, что нет, – ответил тот.

Марк пришел в раздражение. Работа над статуей достигла особенно приятного этапа: шлифовки и полировки камня, мельчайших поправок. Теперь самая светлая, а значит, лучшая часть дня пропадет, а ему придется менять простую тунику на тогу.

Неожиданный вызов внушал и некоторую тревогу. Если Адриан хочет спросить о статуе, то почему попросту сам не придет взглянуть? Может, визит Светония заметили и донесли о нем императору? Впрочем, Адриан уже достаточно хорошо изучил скульптора, чтобы понимать: тот ни за что не покажет статую кому-либо раньше императора. Одеваясь, Марк решил, что беспокоится зря. Наверное, Адриан хочет обсудить храм и архитектурные мелочи.

Покои, где Адриан его принял, были со вкусом обставлены приобретенной в странствиях греческой мебелью; в помещении царила задушевная атмосфера скорее частного дома, нежели государевой приемной. Сопровождавший Марка раб указал на ложе и принес чашу вина. Часть гостей уже собралась, другие продолжали прибывать. Марк отметил, что Антоний присутствует, а императрицы Сабины нет. Общий настрой напоминал литературные чтения. Почти все мужчины обзавелись бородами, хотя немногие могли похвастать такой красивой и густой растительностью, как у императора.

Наконец Адриан встал и велел выйти вперед ученому Флегону Тралльскому – невзрачному человечку, которого император представил как автора нового труда под названием «Удивительные истории». Флегон прочел обществу несколько отрывков, которые якобы подкреплялись доскональными изысканиями и повествовали о диковинных вещах: встречах с живыми кентаврами, явлении призраков, рожающих мужчинах и людях, изменивших пол. Он закончил рядом сообщений о нахождении гигантских зубов и костей, существование которых доказывает, что на земле раньше жили огромные чудища, ныне вымершие.

– «Во время землетрясения на Сицилии обнажился зуб величиной с человеческую ногу, который показали императору Тиберию, – читал Флегон. – Тиберий призвал геометра по имени Пульхер, и тот заключил, что существо с подобным зубом должно быть ростом с корабль, то есть крупнее любого известного создания современности. Исполинские кости нашли в далмацийской пещере, и такие же выкопали на Родосе, в Афинах и Египте. Кое-кто говорит, что это просто камни, похожие на кости, или умышленные подделки, но я заявляю, что не следует с недоверием относиться к сим замечательным свидетельствам. Задумайтесь лучше о том, что в начале времен, когда природа находилась в расцвете, все ее порождения стояли ближе к богам, но как истекает время, так и живые создания мельчают».

Флегон поклонился. Марк увидел, что Адриан сияет, точно гордый сочинитель. Он вспомнил слова Светония, что император и есть подлинный автор, а потому присоединился к общим аплодисментам.

После коротких чтений Адриан перешел к более серьезным делам:

– Недавно наше внимание привлекла смерть гражданина, имеющая признаки насильственной. В убийстве хозяина подозревается раб.

Гости, особенно сенаторы, негодующе загудели.

Адриан поднял руку:

– Каким бы возмутительным ни являлось преступление, я упомянул о нем с целью обсудить возможность реформы некоторых законов, переданных нам предками, а именно: суровых мер, подразумевающих допрос под пыткой всех рабов из дома, где совершается подобное злодеяние, и казнь опять-таки всех, если виновным признают хоть одного. Марк Пинарий…

Марк удивленно моргнул и поднял взгляд.

– Я пригласил тебя, Пинарий, ибо твой дед при Нероне однажды выступил в сенате с пылкой речью на эту самую тему. Полагаю, тебе известен тот прецедент?

Марк кашлянул:

– Да, Цезарь, отец кое-что мне рассказывал.

– Пусть ты не знал деда, но тебе следует гордиться его словами. К счастью, речь Пинария записали и сохранили в архиве сената. Я впервые ознакомился с ней вчера вечером. Флегон, будь добр, прочти отрывок, который я выделил.

Секретарь снова встал и взял свиток.

– «Но здешние рабы-домочадцы не таковы. Они находятся в одном с нами городе: живут в нем, трудятся и свободно по нему ходят. Их знают не только прислужники из других домов, но и лавочники, ремесленники и прочие граждане, имеющие с ними дело. Среди них есть мальчики на побегушках и посыльные, портнихи и цирюльники, повара и уборщики; попадаются счетоводы и писцы, глубоко образованные и ценные рабы, заслуживающие известного уважения. Есть новорожденные, только вступившие в мир. Есть те, кто находится в расцвете сил и представляет немалую ценность. Есть беременные, готовые породить жизнь новую. Будущие жертвы – не безликая масса, а человеческие существа, знакомые соседям и родне, а потому не следует удивляться, что в городе поговаривают о чрезмерной суровости закона».

Адриан кивнул и забрал свиток.

– По-моему, слова замечательные, если учесть, по какому случаю и в какой атмосфере они прозвучали. Твой дед говорил об обреченных рабах как о людях, а не собственности, словно их страдания не пустяк. В то время его мнение осудили и вы смеяли, но поколения меняются, человечество развивается, и я полагаю, что Тит Пинарий был не только сострадателен и храбр, но и мудр. Божественный Траян часто говорил мне: если император может найти способ справедливо уменьшить страдания пусть даже самых презренных подопечных, то он обязан его применить. Думаю, нам представился случай поступить именно так. Поэтому я объявляю ряд эдиктов, касающихся наказания рабов. Первое: если хозяин убит дома, то ни один раб не подлежит допросу под пыткой, кроме тех, кто находился достаточно близко, чтобы знать об убийстве. Реформа назрела давно.

Собравшиеся одобрительно загудели. Многие почтительно кивнули Марку, признавая прозорливость его деда.

– Далее, – продолжил Адриан, – хозяин больше не вправе убить раба сугубо по желанию. Казнь раба назначается судом. Далее: хозяин не вправе продать раба или рабыню для плотских утех или в гладиаторы, пока не доказано, что больше раб ни к чему не годен. Далее: я намерен ликвидировать существующие работные дома, куда некоторые хозяева за плату передают нежеланную челядь и где оказываются даже несчастные вольноотпущенники, вынужденные отрабатывать долги. Я побывал там, увидел невообразимые мучения обитателей и собираюсь закрыть подобные заведения.

Откровения императора были встречены молчанием. Адриан оглядел помещение:

– Хочет ли кто-нибудь высказаться о моих идеях?

Вперед шагнул седой, гладко выбритый сенатор:

– Цезарь, сегодня ты познакомил нас с трудом под названием «Удивительные истории». Но твои радикальные предложения чудеснее любой диковины из книги. Услышав о зубе существа величиной с корабль, я затаил дыхание, однако новость, что римский гражданин будет не властен наказывать рабов по своему усмотрению, и вовсе вышибла из меня дух. Боюсь, новые законы Цезаря окажутся крайне непопулярными, и не только среди людей богатых, владеющих многими рабами. Представь простого человека, у которого лишь горстка прислужников. Без абсолютной власти над ними – да, вплоть до права убить – не видать ему покоя в родном доме ни днем ни ночью. Наши предки приняли подобные законы неспроста, и Божественный Август заново их утвердил. Я опасаюсь, что новшества вызовут немалое недовольство и создадут хаос, с которым магистратам не совладать.

Адриан поднял руку, призывая к молчанию:

– Если случатся беспорядки, ответственность ляжет именно на магистратов. Их обязанность – пресекать подобные вспышки независимо от причин и следить за исполнением законов, в том числе и таких. Если магистраты не справляются с порученным делом, их заменят более способными.

Сенатор склонил голову и отступил. Больше никто не осмелился высказаться.

– Если других дел нынче утром нет, я готов приступить к завтраку, – объявил Адриан.

Подали разнообразные блюда, и император подозвал к себе Марка.

– Пигмалион, а каково твое мнение о моих идеях?

– Я не государственный деятель, Цезарь.

– Пожалуй, но им был твой дед. Удивительно, правда? Мне пришлось дважды проверить, дабы убедиться, что Пинарий, произнесший речь перед Нероном и сенатом, и впрямь твой дед. Он проявил нешуточную выдержку. Гордись, Марк Пинарий, что в твоих жилах течет его кровь.

– Я горжусь, Цезарь. Благодарю за приглашение и возможность услышать дедовы слова.

– Да, я рассчитывал тебя порадовать. Как продвигается работа над статуей?

– Хорошо, Цезарь, и довольно быстро. Очень скоро я покажу тебе результат.

– Отлично! – Адриан глянул на Антиноя, который сидел рядом с Флегоном и просматривал «Удивительные истории». – Жду не дождусь.

* * *

И вот Марк пригласил императора в мастерскую.

Пришла и Аполлодора присмотреть за рабами, которые чистили и украшали помещение по столь важному случаю. Марк уверял жену, что не стоит хлопотать.

– Тут мастерская, – объяснял он, – в ней и должен царить беспорядок, и пусть все будет в мраморной пыли. Император знает, куда идет.

Но Аполлодора убедила мужа в обратном. Если Адриан будет доволен – а так, разумеется, и случится, – то Марку наконец представится возможность попросить об особой милости: вернуть из ссылки тестя.

Аполлодора настояла и на присутствии четырехлетнего Луция: якобы мальчик должен увидеть отцовский триумф. Несомненно, она подумала и о том, что вид малыша может разжалобить императора по отношению к его деду.

Час визита близился, и Марк волновался все сильнее. Мало того что Адриан будет судить его труд, вдобавок Марку придется обратиться к нему с деликатной просьбой о тесте, и от исхода дела зависело женино счастье. В последний раз остановился он перед статуей, оценивая чувственные изгибы обнаженного тела, наклон головы, рассеянный взгляд и блуждающую улыбку. Затем набросил на изваяние холстину.

Из вестибула донесся шум. Вбежал Аминтас:

– Хозяин…

– Да, я знаю, император пришел.

– Он оставил свиту на улице. С ним один Антиной.

– Так что же? Проводи их сюда!

Император и Антиной вошли. Марк встал у накрытой статуи. Аполлодора примостилась рядом, с маленьким Луцием под боком.

Никто не произнес ни слова. Адриан улыбнулся и шевельнул рукой, приглашая Марка к действию.

Марк сдернул покров. Статуя предстала во всей красе.

Адриан подступил к фигуре и медленно обошел ее, оценивая с головы до ног. Лицо его хранило бесстрастное выражение.

Антиной улыбался, явно довольный своим образом. Впрочем, статуя не удивила его, поскольку он уже видел ее на разных этапах создания.

Марк повторил про себя заготовленную короткую речь: «Недавно, Цезарь, ты счел уместным одобрить просьбу моего деда проявлять милосердие даже к низшим. Есть просьба и у меня, удовлетворить которую в силах лишь Цезарь. Я прошу тебя быть милостивым и простить…»

– Ошибка, – произнес Адриан. Он описал полный круг и остановился перед статуей, пристально созерцая ее. Лицо императора по-прежнему ничего не выражало.

Марк моргнул. Высказывание было столь резким и лаконичным, что он усомнился, правильно ли расслышал.

– Ошибка, Цезарь? Если остались мелкие изъяны, где я недостаточно отшлифовал мрамор… – забормотал Марк, хотя не сомневался в совершенстве каждого дюйма статуи.

– Нет. Ошибочна вся идея. – Тон Адриана был ледяным. Он отвел взгляд и от статуи, и от ее автора. – Тут моя вина, Марк Пинарий, а не твоя. Не следовало рассчитывать, что ты или любой другой способен воплотить мою мечту. Теперь я в этом убедился.

– Цезарь, если тебе не нравится поза или наклон головы скульптуры…

– Мне в ней ничего не нравится. Во имя Геркулеса, посмотри на Антиноя! А потом на эту… карикатуру.

Дрожа, вперед шагнула Аполлодора:

– Цезарь, сходство несомненно.

– Да где тебе понять? С тем же успехом ты могла бы быть слепой! Как и ты, Марк. Да, тебе присуще известное мастерство. Я уверен, что ты создал именно тот образ, который хотел. Но у тебя нет глаз, чтобы видеть. Эта… вещь… не Антиной, даже не смутное подобие. Неужели я один его вижу? – Адриан резко отвернулся от статуи, будто в приступе отвращения.

Аполлодора в отчаянии взглянула на Марка.

– Муж мой, давай же! – прошептала она.

– Сейчас не время, – процедил он сквозь зубы.

Но Аполлодора слишком многого ждала от встречи с императором и не могла упустить случая. Она метнулась к Адриану, который уже собирался уходить, и пала на колени:

– Цезарь, мы просим о милости. Мой отец томится в Дамаске и хочет вернуться в Рим. Прости его – умоляем!

Адриана передернуло. Он отмахнулся от просительницы и пошел прочь.

Последовавший за ним Антиной оглянулся и бросил прощальный взгляд на статую. Для Марка лица юноши и статуи выглядели зеркальными отражениями друг друга, абсолютно схожими во всех отношениях.

На пороге вестибула Адриан остановился и взял себя в руки. Смотрел он по-прежнему в сторону, говорил напряженно, но спокойно:

– Ты вернешься на строительство храма, Марк Пинарий. Там тебе хватит дел. Но уничтожь эту мерзость и все, с нею связанное. Понятно? Как только я уйду, ты разрушишь все наброски и сожжешь эскизы. Ты разобьешь статую на куски и размелешь их в пыль. Никто не должен видеть скульптуру.

129 год от Р. Х.

Строительство храма Венеры и Ромы продолжалось. Огромные колонны наконец встали на место, и открылся подлинный размах здания, но Марк Пинарий в тот день трудился на другом участке – на Марсовом поле, где Адриан решил восстановить заброшенные развалины так называемого Пантеона.

Этот храм, посвященный высшим богам, был возведен Агриппой при Августе. Ущерб, причиненный пожаром во времена Тита, ликвидировал Домициан. Но очередной пожар после удара молнии буквально уничтожил храм в те годы, когда создавались колонна Траяна и новый форум – грандиозные проекты, которые требовали привлечения всех возможных ресурсов, и Пантеоном пренебрегли. Он пролежал в руинах почти двадцать лет и представлял собой огороженную территорию в самом центре оживленного Марсова поля. Однажды Адриан, проходя мимо злополучного пятачка, вдруг оценил его свежим взглядом. Размеры участка неизбежно диктовали почти квадратную форму храма, возьмись кто его восстанавливать. Нелегко получить эстетическое удовольствие от равносторон него здания – по сути, куба. Но что, если сделать его круглым или, как в приступе вдохновения представил себе Адриан, сферическим? Император почуял, что наконец набрел на тот самый замысел, в котором полностью изольет свою страсть к куполам, или, по глумливому выражению Аполлодора, «гигантским тыквам». Возрожденный Пантеон станет уникальной постройкой, сферой, вписанной в куб и увенчанной куполом почти непредставимых размеров. Строители старой закалки пасовали перед сооружением столь новаторского ха рактера, но Адриан настоял на своей задумке и привлек к делу Марка.

Уверенность императора в его силах удивила Марка, глубоко потрясенного Адриановым неприятием статуи. Но государь ни разу не напомнил о своем неудовольствии скульптурой Антиноя, и Марк был полон решимости показать, что император не ошибся в выборе. Воспламененный энтузиазмом Адриана, он вместе с бригадой строителей применил революционный подход, благодаря которому огромный купол становился возможным: слой бетона предполагалось сделать тоньше по мере приближения к верхушке, для уменьшения массы предусматривались кессоны и так называемый окулюс на самом верху – похожее на глаз окно в потолке, которое пропускало свет и дополнительно снижало нагрузку. Марк твердо настроился не разочаровать императора. Он часто жалел, что рядом нет Аполлодора, который помог бы советом и надзором за столь непростым, но захватывающим проектом.

До сооружения самого купола было еще далеко. Сегодня Марк осматривал массивные несущие стены. Услышав знакомый голос, он поднял взгляд и увидел светлые кудри сына, поблескивающие на солнце.

Луцию исполнилось восемь – он достаточно подрос, чтобы ходить к отцу на участок при условии постоянного присмотра. Марк с удивлением обнаружил, что Луция привел не тот раб, что всегда, а Аминтас, который быстро возвысился среди домочадцев и обычно занимался делами поважнее.

Марк приветствовал мальчонку подбрасыванием в воздух – не столь простое дело, как когда-то, – после чего заметил причину прихода Аминтаса: в руке у раба был свиток, и Марк даже издали разглядел императорскую печать, оттиснутую на воске.

Адриан снова был в отъезде. Он часто списывался с Марком, но чаще всего свитки пересылались вместе с другими документами и доставлялись курьерами во дворец, а Марк отправлял за ними раба. Письмо, попавшее не во дворец, а сразу к Пинарию, было не в порядке вещей.

Аминтас повел Луция осматривать стены, а Марк тем временем сломал печать и развернул свиток. Предыдущие письма приходили с Сицилии, из Карфагена, африканского города Ламбезиса, Афин, Эфеса и Антиохии. Начальные строки нынешнего послания показывали, что оно прибыло из расположенного посреди пустыни торгового города Пальмира. Вспомнив о соседстве Пальмиры с Дамаском, Марк ощутил тень надежды. В последнем письме Аполлодор выразил намерение во что бы то ни стало добиться у Адриана аудиенции, если тот окажется близ места его ссылки.

Письмо было написано не от имени Адриана, как обычно, с массой научных отступлений и литературных аллюзий, но крайне строго и официально, от третьего лица. С первых же слов Марк понял, что вести дурные:

Цезарь желает лично поставить Марка Пинария в известность о прискорбном событии, чтобы тот услышал о нем от Цезаря, а не из другого источника. Цезарь изложит просто: тесть Марка Пинария Аполлодор Дамасский казнен за участие в заговоре с целью покушения на жизнь императора. Цезарь не имел другого выхода, ибо государю представили неопровержимые доказательства. Казнь осуществлена быстро и с уважением к гражданскому статусу означенного лица. – Марк понял, о чем идет речь: Аполлодора обезглавили, а не подвергли более позорной казни вроде распятия. – Марку Пинарию не следует бояться преследований. Хотя Цезарь сознает наличие естественной связующей симпатии между зятем и тестем, Цезарь верит, что Марк Пинарий никоим образом не участвовал в заговоре, убежден в его преданности императору и желает, чтобы тот продолжал вносить ценный вклад в строительство Пантеона и храма Венеры и Ромы. Цезарь желает, чтобы прискорбное событие не повлияло на дружеские отношения между ним и Марком Пинарием. Мы впредь не заговорим об этом.

Ошеломленный Марк отложил письмо. Возможно ли, чтобы Аполлодор злоумышлял против императора? Неужели горечь многолетнего изгнания толкнула его на участие в отчаянном заговоре? Странствуя, Адриан оказывался доступен не только для тех, кто искал императорских милостей: в каждом краю встречались и те, кто жаждал мести, а вблизи от Дамаска, где многие пострадали от римской власти, подобных людей водилось немало. Сговорился ли Аполлодор с другими недовольными и был разоблачен шпионами Адриана? Или стал жертвой слухов и клеветы? Адриан упомянул «неопровержимые доказательства», но подобное выражение использовалось при всякой казни лица, объявленного врагом государства.

Видно, правды теперь не узнаешь. Император выше расспросов; Аполлодор уже не ответит.

Краем глаза Марк заметил движение и не сразу понял, что смотрит на человека в тоге. Он узнал Гая Светония, только когда тот заговорил:

– Пинарий! Титаны столько не живут, сколько я не видел тебя! Не далее как вчера я перечитывал строки о Марке Агриппе и подумал: надо бы заглянуть, чем ты занят в его разрушенном храме. Стены чудовищно толстые, – должно быть, ты поставишь тяжеленную крышу! Знаешь, с тех пор как я послал тебе свой незаконченный труд, от тебя не пришло ни словечка. О, ничего страшного, не всем же быть литературными критиками, и хвала за это богам. Но теперь – добрые вести! Я наконец завершил работу, и целое войско писцов снимает копии. Прислать тебе экземпляр? Чтение недурное, уж поверь. Обещаю, скучно не будет. В книге столько возмутительных эпизодов, что ты, пожалуй, еще решишь, будто я написал свод удивительных историй, как наш друг Флегон. Поразительно, какие безумства творили некоторые императоры! Кое-какие подробности удивили даже меня, годами рывшегося в имперских архивах. Однажды Калигула, например, – воистину, это за гранью возможного…

Марк не слушал. Он думал, как сообщить новости Аполлодоре.

Блик солнца на кудрях сына вдруг отвлек его. Луций забрел в зону с высокими штабелями незакрепленных кирпичей.

– Аминтас! – крикнул Марк. – Аминтас, смотри за Луцием! Ему туда нельзя, слишком опасно!

– Мальчишки! – улыбнулся Светоний. – Вечно с ними беда. Жаль, что у нашего императора такого нет, – глядишь, и сам уберегся бы от беды. О, я забыл: ведь у Цезаря все же есть мальчик, за которым можно присматривать. Он всюду берет отрока с собой, так мне докладывают корреспонденты с маршрута. Я слышал, что следом государь посетит Иерусалим – или то, что называли Иерусалимом. Адриан собирается восстановить разрушенный Веспасианом город и дать ему довольно красивое новое название: Элия Капитолина, в честь его пред ков, Элиев. Подозреваю, что рядом с Юпитером он установит собственную статую и попробует заставить упрямых евреев возжечь немного фимиама на алтаре. Затем он поедет в Александрию знакомиться с Египтом. Они с Антиноем изобразят Цезаря и Клеопатру, которые неспешно плывут по Нилу мимо гиппопотамов и крокодилов. Как ты думаешь, может, египтяне насадят на статую Адриана голову какого-нибудь животного и объявят его богом?

Светоний болтал без умолку, но Марк не слышал ни слова.

132 год от Р. Х.

Адриан вернулся в Рим.

Прибытие императора в столицу после столь долгих странствий полагалось отметить торжествами и пирами. Но ранним ясным утром после первой же ночи во дворце Адриан нанес необъявленный визит на участок, где строился храм Венеры и Ромы, желая оценить прогресс, достигнутый за время его отсутствия. Когда императору доложили, что Марк Пинарий находится в мастерской, Адриан вместе со свитой направился прямиком к Авентинскому холму.

Марк с помощниками собирали воедино фрагменты гигантской статуи Венеры, которую предстояло установить в храме.

Когда вбежал Аминтас и объявил, что в вестибуле находится император, Марк велел всем прекратить работу и остаться точно на местах. Сам он тоже положил инструменты и отряхнул тунику. Аминтас, придирчиво оглядев хозяина, смахнул у него с бороды металлическую крошку.

Император, как всегда изысканно одетый, бегло осмотрел статую и предложил дать рабочим отдых, чтобы побеседовать с Марком наедине.

– Я только что от храма, – сказал Адриан. – И доволен успехами. Ты хорошо потрудился, Пинарий.

– Благодарю, Цезарь. Я всего-навсего один из многих мастеровых и строителей, которые имеют привилегию ежедневно осуществлять грандиозный замысел императора.

– Не скромничай, Пинарий. Я всю жизнь имею дело с архитекторами и художниками из разных концов света. Возможно, ты самый одаренный.

«Теперь, когда мертв Аполлодор», – подумал Марк. Затем он вспомнил о другой смерти, случившейся за время странствий Адриана. Во время путешествия по Нилу утонул Антиной.

Марку показалось, что император сильно постарел. В волосах добавилось серебра, а борода почти полностью поседела. Лицо изрезали морщины. Он говорил медленнее, голос подрагивал. Глаза потускнели. Его будто покинула жизненно важная искра.

Адриан прошелся по студии, рассматривая инвентарь.

– Ты столько часов провел с ним здесь, в мастерской, наедине, взирая на него, наблюдая за ним. Ты должен помнить, как он выглядел, лучше всех на свете, не считая меня.

– Цезарь говорит об Антиное, – тихо отозвался Марк. – Я плакал, когда узнал о его смерти.

Марк действительно скорбел: не столько по самому юноше, душа которого осталась для него загадкой, сколько по утрате такой красоты. В его сознании еще сохранилась таинственная связь между отроком из Вифинии и богом из сновидений. Гибель Антиноя означала не просто кончину обычного смертного: она символизировала тленность всего сущего.

– Тебе известны обстоятельства его конца? – шепотом спросил Адриан.

– Я знаю то же, что и все: Антиной утонул в Ниле.

– Египет околдовал нас – зной, жужжащие насекомые, топкая грязь, бесконечная река, храмы со странными символами и звероголовыми богами, гигантские монументы из невообразимо далекого прошлого. Продвигаясь все дальше по Нилу, мы попали во власть безымянного древнего ужаса. Когда я постигал Элевсинские мистерии, меня посвятили в тайные обряды египтян. Заглянув в мое будущее, жрецы узрели нечто жуткое. Они заявили, что жизнь моя кончена и я умру через считаные дни, если… если другая жизнь не будет принесена за меня в жертву. Я не хотел им верить, но понял их правоту, когда составил гороскоп, сделав поправку на большее влияние южных звезд. Мне грозила страшная опасность. Смерть была совсем рядом.

Марк затаил дыхание:

– Значит, Антиной…

– Он пожертвовал собой ради меня. Я не просил его. Той ночью я вел себя беспокойно. Я услыхал, как он вышел на палубу. Потом – тихий всплеск. Я был в полудреме и решил, что мне снится сон…

Марк вспомнил историю, которой Антиной поделился с ним здесь же, в мастерской, – о случае на охоте: «Если бы Цезарь не убил льва, тот наверняка разорвал бы меня в клочья. Цезарь спас мне жизнь. Мне с ним вовек не расплатиться».

Мальчик все-таки сумел вернуть долг.

– Деяние Антиноя не есть поступок простого смертного, – сказал Адриан. – Я всегда ощущал в нем нечто божественное. Думаю, Пинарий, что и ты это чувствовал. Но я не понимал природы его божественности, пока он не покинул сей мир. Я выстроил на Ниле город в его честь, где освятил храм и предписал жрецам поклоняться новому божеству. В Эфесе и Афинах, на обратном пути в Рим, я воздвиг и другие храмы в честь бога Антиноя.

Марк слышал о деятельности, которую развил император от лица нового бога. Весь Рим говорил о величии его печали; иные осмеливались подшучивать над ней, но большинство благоговело. Марк знал, что скорбь императора сравнивают с безумием Александра Великого после смерти его возлюбленного Гефестиона, но трудно было разглядеть в стареющем, разжиревшем Адриане сходство с отчаянным, обреченным року Александром.

– В Риме не будет храма Антиноя, – проговорил Адриан. – От граждан Италии не требуют поклонения императору, и я не попрошу народ Рима почитать моего возлюбленного. Но я собираюсь построить гробницу близ местечка Тибур на востоке города. И там же возведу резиденцию, в которой смогу укрыться от мира. – Адриан надолго смежил веки, потом открыл глаза. – Естественно, Пинарий, я хочу, чтобы ты приложил к ней руку.

– Разумеется, Цезарь. Сделаю, что смогу.

Адриан подступил ближе и впился взглядом Марку в лицо:

– Чего я действительно хочу, дорогой Пигмалион, так это чтобы ты изваял Антиноя.

Марк в ответ уставился на него. Скорбь повредила память императора?

Адриан слабо улыбнулся:

– Понимаю твое замешательство, Пинарий. Позволь объяснить. Возведены храмы. Храмам положены статуи, и мастера Египта и Греции создали образы Божественного Антиноя. Скульптуры в лучшем случае – как бы выразиться? – приемлемы. Но ни в одной не запечатлена божественная сущность Антиноя. Я убежден, что подобное под силу только тебе, ибо ты один изготовил прижизненную скульптуру. Я прошу сделать статую Антиноя. Мы объединим усилия, ты и я, работая по памяти.

Марк испытал сразу целую гамму чувств: сомнение, ужас, укол гнева, но также и пронзительное волнение, какого не переживал давно.

Адриан горестно пробормотал:

– Разве я мог предполагать… когда велел тебе уничтожить статую…

– Я выполнил приказ, Цезарь. Сжег наброски. Уничтожил макеты. Отломал руки и ноги, расколотил торс, растер в порошок ступни и кисти…

Адриан мучительно скривился и закрыл глаза.

– Но… – Марк надолго замялся, однако в итоге решил сказать правду: – Я сохранил голову.

Глаза Адриана расширились.

– Это была самая прекрасная вещь, какую я сделал или даже надеялся сделать, – произнес Марк. – Мне не хватило духу ее разбить.

– Где она?

Ваятель направился в захламленный угол мастерской. Адриан последовал за ним. Марк разгреб кучу утвари и рваных свитков, вытащив запыленный ларчик. Железный замок заржавел: внутрь годами не заглядывали. Пинарию было больно смотреть на содержимое.

Он с трудом отомкнул замок. Погрузил руки в ларчик. Затем выпрямился и воздел голову Антиноя.

Адриан задохнулся от восторга. Забрав голову у Марка, он обхватил ее ладонями и коснулся мрамора губами. В глазах императора стояли слезы.

* * *

В последующие дни и месяцы государь проводил в мастерской Марка все свободное время. Сперва их окружали эскизы и глиняные наброски, затем – макеты в полный рост. К удовлетворению Адриана, они совместно воссоздавали подлинный облик Антиноя. Марк рисовал и отливал формы, а Адриан высказывал замечания; он кружил вокруг полномасштабных макетов, гладил их и, закрывая глаза, словно пытаясь пробудить осязательную память, просил Марка сделать пошире грудь, или чуть удлинить нос, или усилить выпуклость икр.

Изваяв Антиноя при жизни, Марк доверял своим воспоминаниям о его внешности, и предложения Адриана порой казались ему сомнительными, но он следовал всем указаниям. Адриан был доволен, а иногда правдоподобие образа потрясало его до слез. Как ни странно, но их совместное творение куда больше напомнило Марку бога из снов, чем облик живого Антиноя.

* * *

Наконец настал день снятия покрова.

В статуе не было ничего неожиданного для Адриана, так как он наблюдал за ее созданием с самого начала. Тем не менее Марк захотел устроить официальное открытие – больше ради сына, чем для императора. Но юный Луций опаздывал. Адриан явился пораньше, однако был не против подождать. Он расхаживал по мастерской, берясь за разные предметы и глубоко вздыхая.

– Сегодня Цезарь сильно озабочен, – заметил Марк. За время работы они притерлись друг к другу и общались запросто. Теперь Адриан постоянно изливал Марку душу.

– Иудейский мятеж, – объяснил император – в последние дни его мысли занимала именно эта напасть, – напоминает гидру: отрубишь голову – вырастут две. Люди продолжают гибнуть десятками тысяч. Пока большинство евреев упорствует в убеждении, будто подстрекатель Шимон Бар-Кохба является их долгожданным Мессией, восстание удастся подавить лишь почти поголовным истреблением – вроде того, что устроил в Дакии Траян. Но с иудеями труднее, они рассеяны по всей империи. Единственное перспективное решение – ассимилировать мятежный народ, хотят они того или нет. С этой целью я издал указ, запрещающий обрезать крайнюю плоть. По причинам решительно непостижимым они придают варварской процедуре почти религиозное значение. Однако мне в ней видится лишь еще одна уловка, посредством которой они намеренно обособляются. Для собственного блага и прекращения бесчинств они должны отказаться от своей примитивной веры и обратиться к истинным богам, как поступил остальной мир.

– Насколько я понимаю, ты переименовал провинцию, – сказал Марк.

– Область, ранее называвшаяся Иудеей, теперь будет Сирией Палестинской, как Иерусалим стал Элией Капитолиной. Такие вещи важны – названия, символы и тому подобное.

– А как дела у Цезаря с христианами?

Последователи культа являлись еще одной проблемой, на которую порой сетовал император.

Адриан пренебрежительно усмехнулся:

– Трения с христианами ничтожны по сравнению с иудейскими волнениями. Кое-кто из моих советников сводит тех и других воедино, но подобное отношение невежественно и устарело; огромное количество христиан не является и никогда не было иудеями. Они похожи лишь в том, что безбожие отгораживает их от соседей, но христиане, в отличие от иудеев, кажутся вполне кроткими; фактически смирение составляет часть их учения. Пока их мало и они покорны, я почитаю за лучшую политику Траяна: «Не спрашивай – не скажут».

– Но что она означает на деле? – уточнил Марк, который никогда толком не понимал этой максимы.

– Римские магистраты предпримут действия против христиан лишь в случае официальной жалобы на них. Нет жалоб – нет действий.

– Тогда выходит, что все зависит от окружения, – заметил Марк.

– Если христиане упорствуют в своем извращении, пусть живут и умирают по выбору благочестивого законопослушного большинства. – Адриан поставил глиняный макет, который рассматривал, и поднял бровь. – Разве один из твоих родичей не был христианином?

– Вряд ли, – рассмеялся Марк. Он отвечал вполне искренне: ему никогда не рассказывали о двоюродном деде-христианине.

– О нет, я совершенно уверен, что был, – возразил Адриан, который досконально изучил имперское досье на Марка, решая судьбу Аполлодора. – Да и не христианский ли символ тот талисман, который ты постоянно носишь? Я полагал, что он перешел к тебе от родственника-христианина, а ты ходишь с ним по причинам скорее сентиментальным, нежели религиозным, поскольку сам явно не принадлежишь культу.

– Христианский символ? Мой фасинум? Конечно же нет! – Марк дотронулся до амулета. – Ведь отец передал мне семейную реликвию в твоем и Траяна присутствии. Фасинум существовал задолго до того, как появились христиане.

– Успокойся, Пигмалион! Возможно, я заблуждаюсь насчет амулета, но тем не менее уверяю тебя, что брат твоего деда и правда исповедовал христианство. Сейчас мне не вспомнить имя, но я доподлинно знаю, что после Большого пожара Нерон его казнил. Тогда следование культу считалось постыдным, – наверное, поэтому ты ничего и не слышал. В семьях принято замалчивать позор, и дети узнают о нем последними, если узнают вообще. Если не веришь мне, спроси при встрече у своего друга Светония. Он не мог не прочесть о Пинарии-христианине, когда проводил свои изыскания.

– При всем уважении, Цезарь, Светоний мне не друг, – возразил Марк, расстроенный и огорошенный неожиданными откровениями.

– Вот как? Разве он не послал тебе экземпляр жизнеописаний императоров с дарственной надписью?

Могло ли что-либо укрыться от Адриана при такой огромной сети имперских шпионов?

Марк откашлялся:

– Да, Светоний прислал книгу, но я его не просил и, клянусь, так и не заглянул в нее.

– Неужели? Прочти обязательно. Неплохая работа. Довольно непристойная, но я думаю, что большинство читателей как раз и привлекают скабрезные подробности, ради которых они продолжают чтение. Ага, вот наконец и твой сын.

Они обернулись на шум, донесшийся из вестибула. Первым, с видом чуть пристыженным в ожидании выволочки за опоздание, вошел Аминтас. Не успел он заговорить, как в студию проскользнула Аполлодора, одетая в лучшую столу. Она не простила Адриану смерти отца, но никогда не выказывала гнева в его присутствии. За матерью следовал Луций, который в свои одиннадцать выглядел очень крупным и почти сравнялся ростом с отцом. Он унаследовал от Марка зеленые глаза и свет лые волосы, однако сложением походил на деда, Аполлодора.

Марк, радуясь, что неприятные откровения императора о родственнике-христианине прерваны, приступил к церемонии. Он подошел к статуе и сдернул холстину.

Адриан словно впервые увидел скульптуру. Он долго смотрел на нее, затем потянулся потрогать. Марк увидел на лице императора то же благоговение, что и при давнем первом созерцании изваяния Меланкома.

– Ты уловил, Пинарий, – прошептал Адриан. – Совершил невозможное. Теперь надо повторить.

– Повторить, Цезарь?

– Нужно изготовить другие скульптуры. Каждую сделай чуть отличной, дабы запечатлеть разные аспекты божественности Антиноя, но пусть все будут столь же близкими к жизни, как эта. Они послужат образцами для прочих мастеров, которые размножат статуи по всей империи. Готов, Пинарий?

– Ничто не доставит мне большего удовольствия, Цезарь, – ответил Марк дрогнувшим голосом. Его наполнила радостью перспектива посвятить талант и время умножению прекрасных образов, которыми он выражал преданность богу из снов, как Адриан выражал любовь.

– Хорошо, что здесь твой сын, – сказал Адриан. – В знак благодарности я хочу предложить молодому Луцию нечто весьма заманчивое. Недавно, составляя гороскопы, я открыл любопытный факт: твой сын родился в тот же день, что и один из моих протеже, Марк Вер. Поскольку мальчики абсолютные, вплоть до минуты, ровесники, я предлагаю представить твоего Луция юному Вериссимусу…

– Вериссимусу, Цезарь?

– Так я иногда зову Вера. Он настолько любит Истину, что я не в силах удержаться от игры слов. Ну и коль скоро Луций и Вер совместимы, они могут вместе учиться.

Марк глянул на Луция, несколько ошеломленного новостью.

– Боюсь, Цезарь, сын мой предстанет в невыгодном свете. Я постарался обеспечить его хорошими наставниками, но его образованность едва ли может соперничать с интеллектом твоего протеже.

Адриан улыбнулся:

– Не беспокойся, я не жду от Луция состязаний на ниве учености. У Вера выдающийся ум, объем его знаний иногда поражает даже меня. Но Вер любит и спорт во всех его разновидностях. Сверстник пригодится ему для бокса, борьбы, игр в мяч, верховой езды, охоты и прочих занятий. Что скажешь?

Марку пришло в голову, что в атлетических соревнованиях сын вполне способен превзойти юного Вера: Луций был не обычно рослым и сильным для своего возраста. Он глянул на Аполлодору, глаза которой расширились от волнения. Несмотря на давнюю обиду на Адриана, она видела, какие широкие возможности открываются перед ее сыном. В одиннадцать лет Луций Пинарий будет допущен в святая святых императорского двора.

* * *

Луций был слишком юн для тоги, но у него имелась тончайшей работы туника, которую Марк счел подходящей для знакомства с Вером. Аполлодора сокрушалась насчет коротковатых рукавов – мальчик так быстро растет! – но Марк посоветовал ей не беспокоиться:

– В Доме народа не настолько придирчивы к подобным вещам, как тебе мнится.

– В Доме народа? – рассмеялась Аполлодора. – Кроме тебя, муж мой, его так больше никто не называет.

– Разве?

– Я совершенно уверена, что заигрывание с простонародьем кончилось со смертью Плотины.

– Признаю свою ошибку. Ладно, в таком случае, Луций, готов ли ты отправиться в Дом Адриана?

В назначенный час у входа в императорский дворец их встретил слуга, который проводил гостей в пышный сад с журчащими фонтанами. Именно там временно установили статую Антиноя. На каменной скамье возле нее сидели Адриан и отрок Марк Вер, его дальний родственник и праправнучатый племянник Траяна. Кучерявый Вер отличался здоровенным носом и маленьким ртом. Мальчик вырос в утонченнейшей среде, окруженный прославленными философами и учеными, и держался степенно не по годам.

Адриан представил Вера Марку и его сыну. Когда Луций, как научил отец, ответил, что для него такое знакомство – большая честь, Вер покачал головой:

– Напротив, для меня честь познакомиться со сверстником, чей дед дружил с великим Аполлонием Тианским. – Он обратился к Марку: – Много ли рассказывал тебе об Аполлонии отец?

– Говоря откровенно, без истории о старце не проходило и дня. Отец называл его Учителем и был глубоко предан ему, в жизни и смерти.

Вер искренне разволновался:

– Поделись этими историями и со мной! Их обязательно надо записать!

– Увы, моя рука рождена для долота, не для стила, – сказал Марк.

– Надиктуй рабу. Почти все, кто лично знал Аполлония, уже мертвы…

– Правда, неподражаем? – спросил Адриан, ероша мальчику волосы. Вер совершенно по-детски закатил глаза. – Его бы изваять в таком возрасте. Может, выкроишь время, Пинарий, хотя мне отчаянно не хочется прерывать твою работу над следующей статуей Антиноя.

– Я буду рад, Цезарь. – Марк посмотрел на мальчика и моментально понял, какое выражение попробует запечатлеть в камне: смесь невинности и мудрости, утонченности и простодушия.

– Насколько я понимаю, твой отец был близким другом и ныне покойного… – Мальчик запнулся и вопрошающе взглянул на Адриана.

– Вериссимус понимает, что ты еще не знаешь новости, доставленной сегодня утром имперским курьером, – сказал Адриан. – Умер Эпиктет.

Марк глубоко вздохнул и опустил глаза.

– Воистину, он был последним из отцовского круга.

Вер взял Марка за руку:

– Возможно, мы утешимся словами самого Эпиктета: нас огорчают не события, но собственный взгляд на них. Ведь так и есть, даже если умирают близкие.

Марк грустно улыбнулся:

– В отличие от отца, я не философ. Вряд ли я понимаю смысл изречения.

– Если ты страдаешь от внешнего события, то тебя мучает не оно, а собственное суждение о нем. И в твоей власти прямо сейчас отбросить свои мысли. – Вер говорил с пылкой убежденностью, естественной для его лет.

– Хорошо сказано, Вериссимус! – похвалил Адриан и обратился к Марку: – Генеалоги утверждают, что мальчик является потомком мудрого царя Нумы, и я думаю, они не ошиблись.

Марк кивнул. Как его неуклюжий сын-молчун найдет общий язык с юным Вером?

– Пусть мальчики поживут у меня в Тибуре, – предложил Адриан. – Как, Луций, ты смотришь на то, чтобы немного поохотиться и поездить верхом?

– Аполлоний Тианский был против убийства животных, – серьезно ответил Луций.

– Превосходно! – рассмеялся Адриан. – У вас с Вериссимусом уже готова тема для спора: может ли любитель философии получать удовольствие от охоты? Ты поедешь с нами, Пигмалион. Я выбрал место для гробницы Антиноя и хочу показать тебе другие локации – под термы, библиотеку, большой бассейн…

– С превеликой радостью, Цезарь, – ответил Марк и поднял взгляд на статую Антиноя – бога, принесшего ему неслыханную удачу.

136 год от Р. Х.

В шестой день перед майскими нонами Марк Пинарий с сыном Луцием стояли в толпе придворных, заполнившей портики вокруг древнего Авгуратория на Палатинском холме. У алтаря сам император осуществлял авгурство по случаю достижения зрелости Марком Вером, который, наряженный в свою первую тогу, стоял в центре гравийного двора.

В пятнадцать лет, при всей зрелости ума, Вер еще не обзавелся бородой и нежными чертами лица походил скорее на мальчика, чем на мужчину. Борода и волосы Адриана совсем поседели, а лицо приобрело нездоровую бледность; Марк решил, что император выглядит намного старше своих шестидесяти. Поговаривали, будто Адриан тяжело болен. Он начал сооружать себе мавзолей.

К строительству привлекли Марка. «Все императорские гробницы уже полны, – сказал ему Адриан, – и я не намерен провести вечность в тесной колонне по соседству с Траяном». Здание задумали огромным и круглым, похожим на мавзолей Августа, но гораздо больше, а возводили его на берегу Тибра напротив Марсова поля. Иногда Марку казалось, что Адриану нет покоя без строительства чего-нибудь грандиозного. Теперь, когда храм Венеры и Ромы был наконец завершен, как и Пантеон с его величественным куполом, а заодно и просторная императорская вилла в Тибуре, – что еще возводить, как не мавзолей?

На торжественных открытиях каждого из небывалых сооружений Марк был в числе избранных архитекторов и художников, которые удостоились от императора высших похвал, но те почести не шли в сравнение с сегодняшней. Получив ауспиции для Марка Вера и объявив их весьма благоприятны ми, Адриан велел выйти Луцию Пинарию.

Юноша, внезапно охваченный ужасом, взглянул на отца – чуть сверху, ибо в пятнадцать уже успел перерасти Марка. Сочетание могучего сложения и застенчивости сделало Луция идеальным товарищем для Вера; они прекрасно дополняли друг друга. Но случай был не тот, чтобы робеть. Марк наградил сына выразительным взглядом, сочетающим строгость и поддержку, а затем слегка подтолкнул: давай.

Луций пошел: сперва нерешительно, но после с большей уверенностью. Вер же, вместо того чтобы остаться на месте, шагнул поприветствовать друга. Адриан не возразил против нарушения правил; за последние месяцы он сильно полюбил Луция и сам решил сделать церемонию облачения во взрослую тогу двойной.

Марк подумал, что тога очень идет Луцию, хоть он и неловок в ней. В глазах отца мальчик опровергал расхожее мнение о человечестве, которое якобы приходит в упадок как в умственном, так и в физическом смысле. На взгляд Марка, в сыне сошлись лучшие качества обоих родителей, и он не видел причины, почему бы Луцию не превзойти предков во всех отношениях. Перед цветом Рима император лично получил ауспиции, объявил их благоприятными и провозгласил, что Луций Пинарий, сын Марка Пинария, приобретает все привилегии и обязанности гражданина величайшего города на земле.

Среди тех, кто устремился поздравить юношей, был человек, которого Адриан усыновил и назвал своим преемником. Луцию Цейонию было изрядно за тридцать – слишком взрослый, чтобы привлечь императора в эротическом смысле, но тем не менее статный красавец. Адриан как-то раз обронил:

– Во всей империи не сыщешь мужа прекраснее Луция Цейония.

– Разумеется, ты выбрал его преемником не поэтому, – пошутил Марк.

– Не будь так уверен, – отозвался Адриан. – Если красота есть знак благосклонности богов, то Цейонию ее не занимать. Порой, глядя на него, я думаю, что усыновил бога.

Нынче же Марк не мог не заметить, что Цейоний выглядит не слишком хорошо: такой же, как Адриан, болезненно-бледный, да еще на глазах Марка он зашелся в таком приступе кашля, что был вынужден уйти со двора. Адриан проводил его обеспокоенным взглядом. Кто-то склонился к Марку и произнес в ухо:

– Юношу явят земле на мгновенье су́дьбы – и дольше жить не позволят ему.

– Фавоний! – вскинулся Марк. – Перестань извращать строки Вергилия и делать из них дурное знамение.

– Вергилий? Я и не знал, – ответил скурра. – Вообще-то, я цитировал императора. Я подслушал, как он сегодня пробормотал такие слова, едва увидел беднягу Цейония.

– Он тяжело болен?

– Похоже, Цезарь так думает. Мне сказали, что он составил для Цейония гороскоп и получил в высшей степени тревожные результаты. Несчастный Адриан! Стройно спланировал будущее, огородил империю, достроил храмы, мавзолей уже на подходе, очередной император выбран – и на́ тебе! Судьба преподносит непредвиденное фиаско. Поздравляю, кстати, с тем, что твой сын достиг зрелости, да еще в такой почтенной компании. Будущее Пинариев выглядит весьма радужным.

– Благодарю. – Марка привело в раздражение легкомыслие скурры, но он сумел любезно кивнуть.

– И даже блестящим, если позволишь, как забавная безделушка у тебя на груди. Как солнце, отраженное золотом!

Марк взялся за фасинум, который сегодня – в последний раз – надел поверх тоги, на всеобщее обозрение.

– Извини, – сказал он. – Мне надо к сыну.

Адриан уже вел юношей в частные покои сразу за Авгураторием. Для намеченного обряда Марк не нуждался в свидетелях, помимо императора и молодого Вера.

Маленькие тихие покои были обставлены скудно. В стенной нише выделялся бюст Антиноя. Об этом тоже попросил Марк, не пожелавший других изображений – только Божественного Юноши.

Император и Вер встали в стороне, Марк подошел к сыну. Теперь, когда публичная церемония кончилась, Луций полностью успокоился. Он улыбнулся, когда отец снял и воздел фасинум.

– Сын мой, ты много раз видел у меня на шее этот амулет. До меня его носил мой отец, а прежде – дед. Фасинум находился в нашей семье на протяжении многих поколений еще до основания города. Он хранил нас, направлял, придавал сил во времена испытаний. Теперь ты мужчина, и перед тобой целая жизнь во всей ее неизвестности. Сегодня я хочу передать фасинум тебе, чтобы ты никогда не был одинок перед лицом неведомого. Пусть он направит тебя, как направлял меня. И как его передали мне в присутствии императора – Божественного Траяна, – так и я хочу вручить его тебе перед Цезарем.

Марк надел сыну цепочку. Было странно видеть золотой талисман на груди другого, и Марк испытал секундное сожаление. Интересно, чувствовал ли подобное и его отец? Если да, то не обмолвился ни словом, и так же поступит Марк.

* * *

Примерно за час до начала пира юношей предоставили самим себе.

– Не знаю, как ты, – сказал Вер, – а я сниму тогу и выберу что-нибудь менее обременительное.

– Все равно же для пира придется снова в нее облачаться, – заметил Луций. – К тому же мне и переодеться не во что.

– Возьми у меня тунику, хотя она может оказаться коротковата. Не важно, теперь мы мужчины и вправе показывать ноги. Идем в мои покои.

В апартаментах Вера их встретила статуя Минервы. За углом кичился своим положением бюст Сократа, установленный на пьедестал. Роспись на стенах и потолке отсутствовала: ни изображений военных действий, ни соблазнительных сцен и танцующих дев, ни схватившихся гладиаторов – вообще ничего. Стены были выкрашены в безмятежный небесно-голубой цвет, который, по словам Вера, способствовал учебе и философским дискуссиям.

Когда оба сняли тоги и облачились в туники, внимание Вера приковал фасинум у друга на груди. Он попросил разрешения потрогать.

– Неужели он и впрямь такой старый, как говорит твой отец?

– В это верил Божественный Клавдий.

Вер серьезно кивнул:

– Мало кто был так сведущ в событиях далекого прошлого, как император Клавдий. Поразительно: амулет существовал еще при царе Нуме и даже раньше, в эпоху, когда по земле ходили полубоги вроде Геркулеса. До чего же замечательно, что у тебя сохраняется связь с предками! Один из них, должно быть, носил его, когда Ганнибал и его слоны переходили через Альпы, а другой – когда убивали Божественного Юлия. Где ты будешь его хранить?

– Ты видел святилище в вестибуле нашего дома? Среди ниш с восковыми масками предков есть одна, где мы держим маленькую капсу, а в ней – все письма Аполлония Тианского моему деду, сброшенные Аполлонием кандалы и маленький бюст Антиноя, изготовленный отцом. Там хранится и фасинум.

Вер кивнул. Прежде он испросил дозволения прочесть письма Аполлония, и ему разрешили, но свитки его изрядно разочаровали. Пусть Аполлоний был великим учителем, но не писателем. В письмах не содержалось ничего, кроме коротких слов поддержки; в них наличествовал энтузиазм, но никакой философии, к тому же они изобиловали ошибками. Кандалы произвели на Вера еще меньшее впечатление; они ничем не отличались от обычного куска ржавого железа, и он втайне усомнился в их подлинности. Что же касалось Антиноя, то Вер не разделял увлечения Адриана прекрасными отроками и, хотя был достаточно осмотрителен, чтобы помалкивать, весьма прохладно относился к культу Божественного Юноши.

Но с фасинумом был иной случай. Веру он показался поистине волшебным предметом, вместилищем всех загадок прошлого, тем более замечательным, что время стерло его очертания, но оказалось бессильно пригасить золотой блеск.

Поскольку Луций показал фасинум, Вер счел, что должен предъявить другу нечто не менее чудесное.

– Иди за мной, – позвал он.

Они пришли в часть дворца, где Луций ни разу не был. Вскоре стало ясно, что они вступили в запретную область; Вер шепотом велел товарищу молчать и, стоило кому-нибудь пройти мимо, утягивал с глаз долой.

Они достигли запертой двери. К изумлению Луция, Вер достал маленькую металлическую штуковину и отомкнул замок.

Дальше путь лежал через длинный коридор, приведший к очередной запертой двери, которую Вер отпер с той же легкостью.

Оказавшись внутри, Вер тихо притворил створку. Они находились в каменном хранилище. Свет поступал через узкие прорези, проделанные высоко в стенах. Прежде чем глаза привыкли к полумраку, который поглотил бо́льшую часть помещения, Луций понял, что она до уровня его талии заставлена деревянными ларцами, а сверху разложены предметы, посверкивающие колючими разноцветными огоньками.

– Сокровищница, – шепнул Вер.

Их окружало огромное собрание драгоценных камней. Большинство хранилось в ларцах, но самые эффектные экземпляры были выложены на подставки, развешаны по стенам или просто лежали на крышках сундучков, оставленные Адрианом, Сабиной или прислужниками, имеющими сюда доступ. Из одних камней вырезали камеи. Другие прошли огранку и укра шали ожерелья или серебряные и золотые браслеты. Третьи оставались в естественном виде. Здесь были рубины и сапфиры, изумруды и ляпис-лазурь, аметисты и яшма, сердолик и агат, тигровый глаз и янтарь.

– Не мог же Адриан приобрести столько драгоценностей в путешествиях? – прошептал Луций.

– О нет. Сокровищница собиралась поколениями императоров. Нерон дошел до столь отчаянного положения, что продал значительную часть унаследованных богатств, но Веспасиан и другие, после него, сумели многое восстановить. Видишь то сердоликовое ожерелье? Оно было на царице Клеопатре в день ее смерти. Августа разъярило ее самоубийство, и он собственноручно снял его как трофей.

– Я и не подозревал о существовании такой коллекции.

Луций был потрясен. Ему случалось видеть огромную императорскую виллу, раскинувшуюся в Тибуре. Он стоял подле отца на торжественных открытиях Пантеона и храма Венеры и Ромы, крупнейших и грандиознейших зданий, какие видел мир. Он понимал, что Адриан баснословно богат, но сейчас, взирая на окружающее великолепие, осознал, что достояние императора превосходит всякое воображение.

– Здесь бывали очень немногие, – сказал Вер. – А еще меньше видели вот это.

Он открыл ларец, вынул оттуда кристалл и, держа его двумя пальцами, подставил под ближайший солнечный луч.

Луцию почудилось, будто перед ним предмет из мира снов. Восьмигранный, величиной с грецкий орех, камешек был прозрачным, однако поглощал свет и возвращал его в головокружительном смешении красок. Луций в жизни не видел ничего подобного.

– Он называется алмаз, – пояснил Вер. – Безоговорочно признано, что это самый крупный и совершенный образчик из всех когда-либо найденных. Он не только красив, но и неразрушим: не горит в огне, его не берет сталь.

– Откуда он взялся?

– Мы думаем, его приобрел Домициан. Тот был настолько скрытен, что унес историю камня с собой в могилу, но алмаз, должно быть, из Индии – родины всех настоящих алмазов. Нерва подарил его Траяну в знак благоволения. Траян – Адриану в награду за командование Первым легионом Ми нервы. Редчайшая драгоценность в коллекции, а значит, и в мире.

– Потрясающая вещь, – согласился Луций.

– Сам я мало интересуюсь драгоценными камнями и прочими атрибутами богатства, – признался Вер. – Материальные предметы не имеют внутренней ценности – только ту, которую приписывают им люди. И все же, глядя на такую красоту и совершенство, я думаю, что в каком-то смысле они служат проявлением того, что Аполлоний называл Божественной Сингулярностью.

– Я мог бы смотреть на него часами, – произнес Луций. – Спасибо, что показал.

Вер улыбнулся:

– Но самое драгоценное здесь не алмаз, а предмет, который ты носишь на груди.

– Ты правда так думаешь? – Луций скосил глаза на фасинум, который на фоне несокрушимого совершенства алмаза представился недолговечной вещицей грубой работы. Ему не верилось, что друг говорит всерьез, но тот не стал бы шутить в подобном случае.

– Правда. Я говорю не только как Марк Вер, твой товарищ, но и как Вериссимус, который превыше всего любит Истину.

138 год от Р. Х.

Месяц юний выдался необычно жарким. Месяц юлий обещал быть еще жарче. Надев тогу и вытирая со лба пот, Марк Пинарий следовал в императорский дворец, куда его пригласил посланник государя.

Марк уверял себя, что потеет из-за жары; человеку за пятьдесят в такую погоду положено передвигаться в паланкине, а не пешком. Однако на деле скульптор еще и не на шутку волновался. Он не видел императора уже месяцы, и приглашение во дворец служило поводом не к радости, а к мрачным предчувствиям. Адриану исполнилось шестьдесят два. Его здоровье стремительно ухудшалось, и болезнь выявила опасную, даже жестокую грань его личности. Двадцатилетней давности клятва не убивать сенаторов пошла побоку. Все, кто имел дело с императором, пребывали в унынии и страхе.

Марка проводили не в приемный зал, а в личные покои Адриана. Слуга оставил его в помещении с балконом, который нависал над садом. Льющийся оттуда яркий солнечный свет сперва ослепил Марка, не позволяя рассмотреть обстановку; лишь постепенно увидел он роскошную мебель, элегантные статуи, настенную роспись – и обнаружил, что он не один. На кушетке вырисовывалась фигура, сидящая спиной к солнцу. На секунду Марк принял мужчину за Адриана – тот напоминал императора шевелюрой и бородой, – но поза выдавала человека более молодого. У Марка замерло сердце, ибо ему почудилось, что он глядит на Цейония, который умер в януарские календы. Ходили слухи, что его лемур застрял во дворце, мучимый скорбью Адриана.

Но сидящий был старше Цейония и моложе Адриана, годами где-то за сорок, и оказался в полном здравии, хоть и печален.

– Должно быть, ты Марк Пинарий, – сказал он тихо. – Я Тит Аврелий Антонин. Мы вряд ли встречались, но ты, наверное, знаком с моим племянником, молодым Марком Вером. Точнее, сыном, – очевидно, теперь я должен называть его именно так.

Итак, перед Марком был человек, которого Адриан, горько разочарованный смертью Цейония и подгоняемый собственной скорой кончиной, произвел в преемники. Адриан потребо вал, чтобы Антонин принял в качестве наследников сына покойного Цейония и юного Марка Вера. Вер взял себе имя нового отца и стал Марком Аврелием, третьим в очереди претендентом на престол.

Навязанное усыновление было не единственной уловкой, задуманной Адрианом в стремлении контролировать будущее. Казалось, он упорно продвигает или устраняет окружающих, точно фишки на игральной доске. Находясь в угнетенном состоянии, прикованный к постели, одержимый заботой о престолонаследии, он казнил и вынуждал к самоубийству тех, кого считал излишне честолюбивым.

Самой последней и самой нашумевшей смертью явилось вынужденное самоубийство его девяностолетнего шурина Сервиана, которого Адриан заподозрил в стремлении возвысить внука. Скандал разразился и после смерти императрицы Сабины: кое-кто из ее родни осмеливался шептать, будто Адриан ее отравил.

– Мне сказали, что меня зовет Цезарь, – ответил Марк.

Антонин кивнул:

– Едва проснувшись утром, он сразу потребовал привести тебя.

– Молюсь, чтобы застать Цезаря в лучшем здравии, чем при последней встрече.

– Полагаю, ты тактично пытаешься справиться о его состоянии. Скоро увидишь сам. Постарайся не испугаться. Все тело распухло от жидкости. Лицо раздулось так, что ты вряд ли узнаешь Адриана. Говорят, нечто подобное произошло в конце и с Траяном.

– Могу я спросить о состоянии рассудка Цезаря?

Антонин пронзил его взглядом.

– Ты знаешь его очень давно, и я не стану лгать. В последние дни он несколько раз пытался покончить с собой. Сперва приказал рабу зарезать его. Когда тот отказался, он попробовал заколоть себя сам, но оказался слишком слаб. Потом потребовал у лекаря яда. «Цезарь просит меня стать его убийцей», – пролепетал несчастный, а Адриан процитировал ему из Софокла: «…Целителем ты будешь, всех мук моих единственным врачом», – слова Геркулеса из «Трахинянок», произнесенные в агонии, с мольбой к сыну сжечь его. Лекарь отказался дать яд, за что Цезарь распорядился его казнить, а заодно и всех остальных, кто препятствовал его попыткам самоубийства.

Марк вытер со лба свежие капли пота.

– И лекаря лишили жизни?

– Разумеется, нет. Я просто убрал с глаз Цезаря провинившихся и заменил их другими людьми. Всем им строго наказано зорко следить за государем и пресекать новые попытки самоубийства. Между тем Цезарь, коль скоро врачи не смогли его исцелить, призвал чудотворцев и колдунов. В основном, как я не сомневаюсь, шарлатанов, но совсем недавно Цезарю стало немного лучше. Он настаивает, что достаточно здоров для поездок, и завтра намерен отбыть в Байи. Говорит, что окрепнет от морского воздуха. А перед отъездом желает увидеть тебя.

Антонин довел гостя до опочивальни и отворил дверь, но отступил, дав понять Марку, чтобы тот вошел один.

Шторы были задернуты, защищая покои от солнца. При свете нескольких ламп Марк увидел на постели уродливо разбухшую фигуру императора. С пьедестала в изножье взирала на Адриана статуя Антиноя.

Как и предупредил Антонин, отеки сделали Адриана почти неузнаваемым: щеки, подбородок и даже лоб чудовищно опухли, тогда как глаза и рот казались маленькими и узкими. Но когда император заговорил, голос был прежним, разве что сильнее прорывался старый испанский акцент.

– Пигмалион! Это ты?

– Я. Цезарь желал меня видеть?

– Да. Подойди ближе. Ты хорошо выглядишь, Пинарий. Нет, не трудись возвращать комплимент. Я содрогаюсь при мысли о собственной внешности. Обрати внимание – Антонин заботливо убрал отсюда все зеркала. – Адриан издал слабый смешок.

Марк удивился, застав государя в столь хорошем настроении. И это злодей, казнящий неугодных направо и налево?

– Пинарий, я позвал тебя, потому что хотел поблагодарить за все, что ты сделал для меня за долгие годы, и особенно за содействие служению Антиною. У Божественного Юноши нет последователя преданнее тебя. Созданные твоей рукой об разы переживут нас всех. Мы знаем в этой жизни только плоть, но плоть стареет, вянет и гниет, что мне известно доподлинно. Бессмертно лишь совершенство, и бог благословил нас, тебя и меня, созерцанием и осязанием истинной красоты.

Речь истощила его силы. Адриан передохнул, затем продолжил:

– Взгляни на предмет, который находится на столе вон там, у окна. Раздвинь шторы, если мало света.

Марк обнаружил на столе макет нового мавзолея. Разведя занавеси, он увидел в обрамлении окна само здание на дальнем берегу Тибра. Строительство шло полным ходом, но замысел императора в отношении верхушки огромного круглого здания оставался тайной – до сего момента. Верх макета украшало изваяние Адриана в колеснице, запряженной четверкой лошадей. Марк сглотнул. Судя по пропорциям модели, скульптурное изображение квадриги станет одним из крупнейших в мире. Пусть и не столь высокое, одной лишь массой оно потягается с Колоссом Сола.

– Что скажешь, Пинарий?

– Цезарь, могу я спросить, кто изготовил макет?

– Я сам, вот этими отечными пальцами. Да, грубая работа, но я никогда не считал себя скульптором. Детали я оставляю истинному художнику – тебе, Пинарий. Итак? Каково твое мнение?

– Правильно ли выверено соотношение размеров статуи и мавзолея?

– Достаточно близко.

Марк нахмурился:

– Мавзолей возвышается почти на шестьдесят футов. Высота статуи едва ли не равна высоте сооружения, на котором стоит. Понимает ли Цезарь, насколько огромной она будет в действительности?

– Понимаю.

– Но как построить такой масштабный монумент? Как перевезти и установить на мавзолее? Понадобится немыслимое количество бронзы…

– Я оставляю детали на твое усмотрение, Пигмалион! – рыкнул Адриан. Лицо у него побагровело, а глаза уменьшились до зловещих светящихся точек. Марку на миг показалось, что голова императора лопнет, как раздавленная между пальцев виноградина.

Затем Адриан рассмеялся:

– Прислушайся! Улавливаешь акцент? Гуще, чем у Траяна! Я вспоминаю долгие часы, проведенные с учителями риторики, когда я до хрипоты читал Цицерона. Нумины яйца, с самого детства выговор у меня не звучал настолько по-испански. Как давно это было… – Он смежил веки и задремал.

Марк долго смотрел на него. Что сказал бы про императора Аполлоний Тианский? Адриан был безусловно лучше Домициана и разбирался в философии больше Траяна, но если философия призвана примирить человека с жизнью и подготовить к смерти, то Адриан изучал науку впустую. С приближением конца он прикипел к материальному миру сильнее прежнего, возжелав для себя самый большой памятник и стремясь решить, кто займет его место аж до второго поколения. Он стал одержим жизнью, не принимая смерть – как собственную, так и смерть обожаемого Антиноя, которого Адриан вознамерился сохранить в живых, населив весь мир его статуями.

Наверное, никакой император не в силах стать настоящим философом, поскольку долг его – усердно печься о материальном мире и смертных подданных, но Адриан, как никто другой, приблизился к идеалу. Пожалуй, миру не стоит и надеяться на правителя лучше Адриана, при всех его недостатках. Превзойдет ли его Антонин? Или Марк Аврелий, если когда-нибудь придет к власти?

Марк машинально потянулся к фасинуму, но талисмана на груди не было. Отныне он принадлежал Луцию. Марк шепотом обратился к взирающему на него сверху Божественному Юноше:

– Мне повезло, что я дожил до таких лет и при таком императоре.

– Что такое? – пробормотал Адриан и открыл глаза. – Ты еще здесь, Пигмалион?

– Здесь, Цезарь.

– Чуть не забыл сказать. Я произвел тебя в сенаторы.

– Меня, Цезарь?

– Почему бы и нет?

– В сенате найдутся такие, кто скажет, что простому скульптору не место среди них.

– Кому какое дело, что думают эти бесполезные существа? Я говорю, что ты сенатор, и делу конец. Ты служил мне столь же верно, как любой военачальник или магистрат, а то и лучше многих. И не забывай, что твоего деда назначил в сенат Божественный Клавдий и что твой дед был сенатором, а прапрадед являлся одним из трех наследников Юлия Цезаря. Поэтому отныне ты сенатор Пинарий, кроме тех случаев, когда я забудусь и назову тебя сенатором Пигмалионом.

– Благодарю тебя, Цезарь, – улыбнулся Марк.

– Я также назначил тебя жрецом Антиноя.

– Меня – жрецом?

– Богослужение у тебя в крови, потомок древнего рода авгуров. По сути, ты уже жрец Антиноя, а потому, помимо обязанностей, имеешь право порадоваться и титулу, и жало ванью.

– О каких обязанностях ты говоришь?

– Делать статуи Антиноя и тем проповедовать поклонение ему.

– Я приложу все усилия, Цезарь.

Адриан закрыл глаза. Его дыхание замедлилось. Марк решил, что он спит, но император вдруг начал говорить, очень тихо. Он читал стихи – возможно, собственного сочинения, поскольку Марк их прежде не слышал.

Адриан вздохнул и погрузился в сон. Марк бесшумно вышел.

* * *

На следующий день император со свитой отбыл в Байи. Через десять дней в Рим пришла весть, что Адриан умер.

Антонин, руководивший государством в отсутствие Цезаря, немедленно отправился в Байи присмотреть за останками и доставить их в Рим. Молодому Марку Аврелию выпало возглавить подготовку к похоронным обрядам, включая гладиаторские бои в честь усопшего.

По возвращении Антонина в Рим сенат единогласно признал его императором.

– Да будет он удачливее Августа! – кричали собравшиеся. – Да будет даже лучше Траяна!

Последние месяцы правления Адриана оставили горький осадок в душах многих сенаторов. Был порыв отменить ряд его указов, включая назначение фаворитов в сенат и на другие высокие должности. Однако Антонин заявил, что подобное аннулирование оскорбит память его приемного отца, и отказал. Несмотря на широкое несогласие, он настоял, чтобы сенат обожествил Адриана. Таким образом, Марк Пинарий остался сенатором и жрецом Антиноя, а покойный император стал Божественным Адрианом.

141 год от Р. Х.

Строительство и отделка мавзолея Адриана наконец завершились. Сегодня предстояло официально захоронить останки императора.

Для доступа к мавзолею построили новый мост через Тибр. С него открывался впечатляющий вид на огромное здание, и именно здесь собрались для церемонии император Антонин и толпа сановников. Вместе с Адрианом захоронению подлежали останки императрицы Сабины и бывшего наследника Адриана Цейония.

Для Марка Пинария, облаченного в сенаторскую тогу, наступил пик долгой карьеры; одновременно ему представился редкий случай просто перевести дух. Марку никогда не выпадало столько хлопот, даже в беспокойные годы дакийских кампаний, когда он служил помощником Аполлодора. Пинарий исправно посещал заседания сената, часто бывал на вилле в Тибуре, где надзирал за служением Антиною, и всякий раз, когда посещало вдохновение, изготавливал новые образы Божественного Юноши. Но основные силы в последние годы он бросил на проектирование и создание массивной скульптурной группы для мавзолея Адриана. Безусловно, статуи Антиноя являлись прекраснейшими творениями Марка и он вплотную приблизился к совершенству, но изваяние квадриги Адриана превосходило их по великолепию и масштабу.

Первая трудность заключалась в создании столь огромной конструкции, вторая – в придании скульптуре достаточного величия, чтобы должным образом почтить Адриана. Краем уха внимая бесконечным речам и призывам, Марк рассматривал с нового моста гигантскую скульптурную группу и ощущал глубочайшее удовлетворение. Аполлодор сказал бы, что статуя чересчур велика и низводит мавзолей до обычного постамента, лишая устойчивости сооружение в целом. Однако Марк подавил соблазн изменить макет Адриана и остался верен пожеланиям императора, хотя применил разнообразные ухищрения в смысле перспективы, дабы придать фигурам более благовидные пропорции при взгляде снизу. За последние дни Марк обошел все Семь холмов и разбегающиеся лучами дороги, оценивая скульптуру с разных точек и расстояний. Вознесшийся в квадриге Адриан соперничал с храмом Юпитера на Капитолийском холме, Колоссом Сола и даже амфитеатром Флавиев. С одной площадки на севере города квадрига и вовсе заслоняла весь Рим; иллюзия гигантской фигуры, плывущей в колеснице по безлюдной пустоши, была полной. Как художник, Марк не испытывал большего удовлетворения – даже когда взирал на статуи Божественного Юноши.

Рядом с Марком стояла Аполлодора. В ее чертах застыла увядающая восточная красота в сочетании с непроницаемым выражением истинно римской матроны. Марк понятия не имел о чувствах жены. Она уже давно не выказывала ни гнева, ни скорби в связи со смертью отца.

Подле нее был Луций, который уже вымахал на голову выше отца. Он надел фасинум, хотя скрыл амулет под тогой. Марк видел, что сын переглядывается с молодым Вером – или Аврелием, как все теперь его звали.

Новый император тоже недавно приобрел дополнительное имя. Сенат нарек его Антонином Пием – Благочестивым, – очевидно, в знак признания сыновней верности долгу перед приемным отцом, включая требование сенату воздать Адриану божественные почести; впрочем, многие думали, что именем Пий Антонин обязан спасению жизни многих сенаторов, которых на закате правления намеревался казнить Адриан. «Лучше я сохраню жизнь одному невинному гражданину, чем отберу ее у тысячи врагов», – заявил Антонин. В нем не было неугомонности и озабоченной задумчивости Адриана, он славился мирным нравом и добрым юмором. За время его благожелательного правления та горечь, что омрачила конец царствования Адриана, почти истерлась из памяти.

Наконец с обрядами и речами было покончено. Антонин Пий перенес урну с прахом Адриана через мост и вошел в мавзолей. В вестибуле устроили нишу со статуей Адриана. Правый коридор, выложенный мрамором, полого уходил по спирали вверх. Пандус описывал полный круг и заканчивался палатой, которая находилась над входом; очередной коридор вел из нее в круглое помещение, расположенное в самом центре здания. В стене были вырезаны углубления для урн с прахом Адриана, Сабины и Цейония. Здесь хватало места для упокоения многих последующих императоров. Мавзолей, таким образом, представил собой и памятник прошлому, и выражение веры в будущее. Люди смертны, но Римская империя сохранится во веки веков. Здесь обретут приют останки еще не родившихся поколений.

Глядя, как Антонин ставит урну в нишу, Марк ощутил печаль и облегчение, которыми знаменуется финал эпохи. Неутомимый путешественник Адриан достиг конца своего последнего странствия.

* * *

За церемонией последовал пир. Марк, проведя целый день на ногах, ушел рано. Аполлодора удалилась с ним, но Луций остался, не желая бросать Аврелия.

– Как хорошо, что мальчики так сдружились, – заметил Аполлодоре Марк уже в носилках. – За столь счастливый исход, как и за многое другое, нам следует благодарить Божественного Адриана.

Аполлодора не ответила. Она лишь кивнула и закрыла глаза, словно слишком устала для разговоров. Прибыв домой, она сразу отправилась в постель.

Марк же, несмотря на утомление, не находил покоя. Такое случалось с ним после участия в церемониях и обрядах; подобные события приводили его в нервозное состояние, и ему не спалось. Он походил по саду, затем отправился в библиотеку. Аминтас, зная привычки хозяина и предвосхищая его нужды, оставил там зажженную лампу.

Марк оглядел покоящиеся в гнездах свитки с опознавательными ярлычками и по наитию вытянул последний том жизнеописаний Светония. Имя историка недавно всплыло в беседе с молодым Марком Аврелием, который выразил удивление тем, что Марк его не читал.

– Ты хочешь сказать, что владеешь одним из первых списков, который дал тебе сам Светоний, но так и не изучил текст? – удивлялся Аврелий. – Невероятно! Прочти обязательно!

Марк отыскал другие тома, разложил на столе и начал просматривать. От строгого моралиста Августа власть перешла к суровому Тиберию, который скатился к безудержному разврату и оставил мир на милость чудовища Калигулы; кровавая смерть тирана привела к правлению злополучного Клавдия, обманутого первой женой Мессалиной и, вероятно, убитого вто рой, Агриппиной, которая посадила на трон своего сына Нерона, в награду за что и поплатилась жизнью. После Нерона быстро сменились четыре императора: Гальба, Отон, Вителлий и, наконец, Веспасиан, бесцветный, но сведущий полководец. Он передал империю сыновьям: сначала популярному Титу, затем подозрительному и жестокому Домициану. На этом повествование Светония заканчивалось, но Марк не нуждался в историках, чтобы вспомнить правление Нервы, Траяна и Адриана.

Марк понял, почему жизнеописания так популярны. Светоний наполнил текст жестокими, забавными и отвратительными историями. Люди, о которых он повествовал, большей частью ужасали. Правда ли, что Калигула выделил своему коню Инцитату мраморное стойло, слоновой кости ясли, пурпурные попоны и драгоценный хомут, готовясь произвести его в консулы? Действительно ли Нерон хотел убить мать, посадив ее на обреченное затонуть судно? Приглашал ли Домициан гостей в черный зал, где обращался с ними, точно с покойниками, а потом отпускал, глумясь над их отчаянием? В какие удивительные и страшные времена жили отец, дед и прадед Марка – и как мало он знал о них!

Когда из сада начал проникать свет утренней зари, Марк осознал, что читал всю ночь. Он отправился в постель, решив, что час отдыха лучше, чем ничего, и видел сны о безумных императорах.

* * *

Проснувшись, Марк ощутил себя странно бодрым, хотя спал недолго. После неспешного завтрака с женой и сыном он пригласил Луция прогуляться.

– Надень тогу, – велел он. – И не забудь фасинум.

– У нас какое-то особое дело, отец?

– Любая прогулка по Риму и есть особое дело.

Носилки переправили их по Марсову полю к новому мосту через Тибр. Марк хотел посмотреть на мавзолей, не отвлекаясь на многолюдную церемонию. Он много раз разглядывал постройку, но то было до захоронения Адриана. Сейчас здание показалось ему другим, более законченным. Адриан возжелал себе памятник на века, и Марк не сомневался, что гробница императора не исчезнет и через тысячу лет.

Отец и сын достигли Пантеона. Они вошли внутрь полюбоваться статуями богов и насладиться необычайным ощущением простора и света, которое обеспечивал высокий купол с круглым окном. Вот еще один памятник зодчества, который простоит до конца времен, достойная дань всем богам и богиням.

Затем прогулка привела их к амфитеатру Флавиев, величай шему на свете месту, куда весь Рим стекался взглянуть на игры жизни и смерти, показать себя и посмотреть на других. Рядом стоял Колосс Сола, некогда Нерона, в котором противоречивый император максимально приблизился к обожествлению. Марк вспомнил честолюбивую мечту Аполлодора воздвигнуть не менее гигантскую статую Луны – проект, навсегда умерший вместе с тестем Пинария. С учетом обстоя тельств его смерти, имя Аполлодора редко упоминали дома. Марк сообразил, что Луций почти ничего не знает о дедах, и решил обязательно рассказать ему о предках, включая даже загадочного двоюродного прадеда-христианина.

От амфитеатра было рукой подать до храма Венеры и Ромы. Марк провел годы, вникая в Адрианову новаторскую концепцию двойного храма; результатом явилось одно из самых великолепных зданий на свете. В святилище Ромы жрецы выполняли обряды в честь города. На алтаре Венеры молодожены возжигали благовония, моля богиню благословить семейный союз.

– Смотри, как они счастливы, – сказал Марк. – Ты уже в брачном возрасте, сын мой. Ждать ли мне в ближайшем будущем…

– Не исключено, отец. – Молодой человек вспыхнул.

Благодаря дружбе с Аврелием Луций вполне мог породнить дом Пинариев с одним из самых знатных городских семейств. Глядишь, когда-нибудь Пинарии вновь станут консулами и весталками, как было во времена царей и в первые века республики.

Они сошли по ступеням храма на Священную дорогу. Пересекли древний Форум, который достался Августу кирпичным, а он сделал его мраморным, и дошли до намного более величественного форума Траяна, откуда по спиральной лестнице взошли на одноименную колонну. Марк больше всего любил смотреть на город именно с вершины монумента. Он вспомнил день установки статуи Траяна, когда едва не стряслась беда. Как он был молод!

На обратном пути к дому на Палатине Марк вдруг решил заглянуть в сенат, хотя собраний сегодня не было. С Луцием рядом он воскурил фимиам на алтаре Победы и произнес молитву Виктории: «Богиня, даруй победу Риму и поражение его врагам. Храни империю, которую ты вручила Августу. Защити Рим от недругов внешних и внутренних».

Зачем он позвал с собой Луция? На эту мысль его натолкнул Светоний. Подробности прочитанного смешались, но у Марка осталось смутное впечатление, что мир шагнул далеко вперед со времен Августа. В обыденной суете забывалось, какое особенное место представляет собой Рим. Забывалось, насколько причудливым было его прошлое и как выросла во всех отношениях современная империя. Думая о диких историях Светония, вспоминая отцовские рассказы и собственную жизнь, начавшуюся в рабстве, но приведшую в общество императоров и под опеку Божественного Юноши, Марк счел, что Рим прошел через страшные испытания, дабы достичь подобия совершенства – во всяком случае, доступного смертным. Пинарий внес свою лепту в построение стабильного, успешного, воистину цивилизованного мира, который перейдет к поколению сына. Со временем мир Адриана наверняка уступит место миру Марка Аврелия – а дальше?

Стоя с сыном перед алтарем Победы, сенатор Марк Пинарий ощутил прилив оптимизма. Что скрывает будущее? Даже богам не дано знать.