Глава четырнадцатая

— Да кончится ли когда-нибудь этот день? — Я смотрел в потолок над своей кроватью и обеими ладонями растирал себе лицо. — От этой верховой езды завтра у меня будет болеть зад. То в гору, то под гору, через заросли деревьев и пустоши…

Я ворчал, как ворчат уставшие люди, получившие возможность отдохнуть в середине долгого дня, но от переутомления неспособные расслабиться. Может быть, это было бы легче, если бы я закрыл глаза, но каждый раз, когда я это делал, передо мной возникала голова Зенона, глядевшая на меня из пламенеющих Челюстей Гадеса.

— Экон, налей мне кружку воды из того кувшина, что стоит на подоконнике. Воды! — Я шлепнул себя по голове: — Нам все же придется найти кого-то, кто сможет понырять около эллинга, чтобы узнать, что было брошено ночью с причала. — Я сел, принимая от Экона кружку и глядя через его плечо в окно. Солнце стояло еще высоко, но это было ненадолго. К тому времени, как я найду Метона, который, как я надеялся, годится для этого, и отправлю его к причалу, тени станут длиннее, и начнет опускаться вечерний холодок. Но если мы хотели найти что-то между камнями на дне, то нам нужно было яркое солнце, лучи которого проходили бы сквозь воду и освещали дно. Приходилось ждать. — У нас мало времени, Экон, мало времени. Какой толк во всей этой возне, если нет никакой надежды докопаться до сути дела раньше, чем Красс осуществит задуманное? Если бы Олимпия не швырнула голову в озеро и не умчалась одна на виллу, мы по крайней мере могли бы хоть что-то показать Крассу в доказательство того, что нашли одного из исчезнувших рабов. Но что бы это дало? Красс воспринял бы это как еще одно подтверждение вины Зенона — как боги могли бы лучше выразить свой гнев на раба-убийцу, чем предоставив самому Плутону расправиться с негодяем? Что бы мы ни сделали, перед нами одни вопросы, Экон. Кто напал на меня ночью на причале? Чем была занята Олимпия, и почему за ней следил Дионисий? И какую роль во всем этом играет Иайа? Создается такое впечатление, что у нее есть собственный план, но какова цель, и почему она играет свою роль под завесой тайны и магии?

Я вытянул руки и ноги и внезапно почувствовал свинцовую тяжесть. Экон упал на свою кровать и повернулся лицом к стене.

— Мы больше не должны отлеживаться здесь, — пробормотал я. — У нас так мало времени! Я все еще не поговорил с Сергием Оратой. Или с Дионисием. Если бы мне удалось застать философа одного…

Опустошенный и измученный, я лежал в теплой постели и не мог ни на миг забыться. Ноги и руки у меня заледенели, голова отяжелела.

Постепенно меня начал одолевать сон. И чудилось мне, что я лежу в своем доме в Риме, с прижавшейся ко мне Вифанией. Не открывая глаз, я скользил руками по ее теплым бедрам и животу, пораженный тем, что ее плоть по-девичьи упруга, какой она была, когда я купил ее в Александрии. Она мурлыкала как кошка от моих прикосновений, тело ее льнуло к моему. Между ног моих все до боли отвердело. Я сделал движение, чтобы войти в нее, но она вся напряглась и резко меня оттолкнула.

Открыв глаза, я увидел не Вифанию, а Олимпию, смотревшую на меня с холодным презрением.

— За кого вы меня принимаете, — высокомерно прошептала она, — за рабыню, если берете на себя смелость так со мной обращаться? Она вскочила с кровати и стояла голая, в сиянии мягкого света, лившегося с террасы. Волосы золотым ореолом окружали ее лицо. Полные, гладкие округлости и нежные углубления ее тела были ослепительно прекрасны. Я потянулся к ней, но Олимпия отпрянула, внезапно закрыв лицо руками, и с плачем выбежала из комнаты, резко хлопнув дверью.

Встав с кровати, я открыл дверь с внезапным дурным предчувствием, ощущая дыхание зноя на своем лице. Дверь открылась не в коридор, а на выступ скалы над Авернским озером. Я не мог сказать, день ли был, или же ночь: все было залито резким кроваво-красным сиянием. На краю скалы в низком кресле сидел человек, в доспехах, наклонившись вперед, опираясь подбородком на сплетенные кисти рук, а локтями на колени, словно смотрел с наблюдательного пункта на развивающееся далеко внизу сражение. Я взглянул через его плечо и увидел, что все озеро представляло собой огромный кипящий котел, от одного берега до другого забитый корчившимися телами мужчин, женщин и детей, погруженных в него до пояса. Рты их были искажены, но расстояние заглушало вопли, и до меня доносился лишь гул, подобный шуму толпы на амфитеатре вокруг арены. Они были слишком далеко, чтобы можно было различить их лица, и все же среди них я узнал Метона и юного Аполлона.

— Римское правосудие, — с мрачным удовлетворением проговорил человек, — и вы ничего не можете с этим поделать. — Красс обернулся и странно посмотрел на меня. Тут я понял, что стою перед ним голый. Я повернулся, чтобы вернуться в комнату, но не мог найти дверь. В замешательстве я подошел слишком близко к краю выступа. Скала стала рушиться, уходя из-под моих ног. Красс, казалось, не замечал, что я отчаянно пытаюсь уцепиться за скалу, которая падала вместе со мной в зиявшую пустотой бездну…

Проснувшись в холодном поту, я увидел мальчика Метона, стоявшего надо мной с крайне озабоченным видом. Я сощурился от света, и вытер рукой лоб, покрытый крупными каплями пота. Комнату освещала лампа, которую держал в своей маленькой руке Метон.

— Они ждут вас, — проговорил он наконец, как-то неуверенно подняв брови.

— Кто? И зачем? — Я в замешательстве заморгал глазами, глядя на светлое пятно от лампы на потолке.

— Там собрались все, кроме вас, — продолжал он.

— Где?

— В столовой. Они ждут вас, чтобы приступить к обеду. Я не знаю, почему они так торопятся, — добавил он, пока я, тряхнув головой чтобы окончательно проснуться, стал подниматься с кровати.

В столовой царило мрачное уныние. Это была последняя трапеза перед похоронами. Весь вечер и весь следующий день, до самых поминок после кремации Луция Лициния и погребения урны, никто в доме ничего есть не будет. Поминки предполагались традиционно скромные: обычный хлеб, чечевица, разбавленное вино и каша. В качестве нововведения повар Гелины приготовил несколько деликатесов черного цвета: черную икру на черством черном хлебе, окрашенные в черный цвет маринованные яйца, черные маслины и рыбу, сваренную в сепии осьминога. За столом все молчали, даже Метробий. Через всю комнату Сергий Ората угрюмо смотрел на открывавшуюся из окна перспективу, поглощая маринованные яйца, которые он отправлял в рот целиком.

У этого уныния был и еще один источник. В тот вечер за столом присутствовал Марк Красс, и сам этот факт, казалось, подавлял всякую непосредственность и без того приунывшей компании. Сидевшие справа от Красса его помощники, склонившиеся друг к другу Муммий и Фабий, были, казалось, не способны стряхнуть с себя оковы чисто военной немногословности, а хмурые лица Метробия и Иайи красноречиво говорили о том, что и им было не по себе в присутствии великого человека. Было понятно и смятение Олимпии. Я был удивлен тем, что она вообще пришла на обед, вспоминая о потрясении, пережитом ею на Авернском озере. Видеть ее за столом было странно. Она едва касалась еды, кусала губы, сидела все время с опущенными глазами. На ее лице лежало выражение какой-то затравленности, лишь подчеркивавшее в неярком свете ламп ее красоту. Как я заметил, Экон не мог оторвать от нее глаз.

Гелина находилась в состоянии лихорадочного возбуждения. Она не могла ни минуты оставаться в покое, постоянно подзывала рабов, а когда те подходили, не могла вспомнить, зачем их звала. Лицо ее то выражало мучительное отчаяние, то на нем без видимых причин появлялась робкая улыбка.

Красс, занятый своими мыслями, держался отчужденно. Время от времени он обменивался короткими замечаниями с Муммием и Фабием о состоянии войска и о том, как завершалось строительство деревянного амфитеатра на берегу Лукринского озера. Судя по тому, как мало внимания Красс уделял гостям, он вполне мог пообедать и один. Ел он с аппетитом, но был задумчив и углублен в себя.

Один лишь философ Дионисий был, казалось, в хорошем расположении духа, Его разрумянившиеся щеки горели, а глаза искрились. Поездка верхом в Кумы и обратно, по-моему, вселила в него энергию, и он, казалось, был очень доволен результатами выслеживания Олимпии. Я внезапно подумал о том, что, возможно, он был также поражен ее красотой, как и все остальные, и что им двигала простая похоть. Я вспомнил о том, как на скале он украдкой следил за Олимпией, и с содроганием представил, как он тайно ласкал себя при этом.

И все же, при всей стройности домыслов, все рушилось при виде того, как Дионисий мог игнорировать Олимпию и ее печаль, хотя и сидел рядом с ней, по правую руку. Все его внимание было сосредоточено на Крассе. Как и накануне вечером, именно Дионисий взял на себя инициативу разговора в намерении нас развлечь или по крайней мере произвести на нас впечатление своей эрудицией.

— Вчера вечером мы говорили об истории восстаний рабов, Марк Красс. Я жалел, что не было вас. Возможно, кое-что из моих исследований показалось бы вам новым.

— Я серьезно сомневаюсь в этом, Дионисий. За последние несколько месяцев, занимаясь этим вопросом, я главным образом изучал ошибки римских полководцев, противостоявших этим крупным, но недисциплинированным силам.

— Ах, мудрый человек проявляет интерес не только к своему врагу, но, скажем так, и к наследию своего врага, и к его исторической роли, независимо от того, какой неприглядной или позорной она была.

— О чем вы говорите? — подняв на него жесткий взгляд, проговорил Красс.

— Я хочу сказать, что Спартак появился вовсе не из пустоты. Согласно моей теории, в среде рабов тайно передаются легенды о прошлых восстаниях рабов, ходят рассказы о таких людях, как осужденный раб-волшебник Эвн, украшенные всякого рода комически-героическими деталями и досужим вымыслом.

— Вздор, — заметил Фауст Фабий, отбрасывая назад непокорный локон рыжей шевелюры. — У рабов нет ни легенд, ни героев, у них нет ничего, кроме рассказов их жен, матерей или детей, которые они сами же и придумывают. У рабов есть обязанности и хозяева. Таков мировой порядок, ниспосланный богами. — По столовой прокатился гул одобрения.

— Но мировой порядок может быть разрушен, — возразил Дионисий, — что и происходит на наших глазах последние два года, когда Спартак со своим сбродом шныряет по всей Италии, неся опустошение и разорение и собирая в свои ряды все больше и больше рабов. Такие люди вторгаются в естественный порядок вещей.

— И теперь сильному римлянину пришло время восстановить этот порядок! — прогудел Муммий.

— Но наверняка было бы полезно, — настаивал Дионисий, — понять мотивы и чаяния этих мятежных рабов, чтобы успешно их разгромить.

Фабий насмешливо скривил губу и откусил половину маслины.

— Их мотив — покончить с уделом, назначенным им Фортуной: прислуживать и работать на своих хозяев. Их чаяния — стать свободными людьми, хотя для этого у них нет достаточных нравственных оснований, в особенности у родившихся рабами.

— А у тех, кто был обращен в рабство, попав в плен во время войны, или оказался разоренным? — Этот вопрос прозвучал из уст Олимпии, яркая краска покрыла ее лицо и шею.

— Да разве может человек, оказавшийся в положении раба, стать снова полноценной личностью, даже если хозяин решит его освободить? — вскинул голову Фабий. — Если Фортуна ввергла человека в нищету, восстановить свое достоинство ему невозможно. Можно освободить тело, но не душу.

— И все же, по закону…

— Законы могут изменяться. — Фабий выплюнул косточку от маслины на стоявший перед ним столик. Отскочив от серебряного подноса, она упала на пол, откуда ее поспешил убрать раб. — Да, раб может купить себе свободу, но только если на это согласится его хозяин. Но сам факт признания за рабом права накопить количество серебра, соответствующее его цене, является юридической фикцией, поскольку в действительности раб не может владеть ничем — все, что могло бы оказаться в его собственности, принадлежит его хозяину. Даже после эмансипации вольноотпущенник может быть снова обращен в рабство, если проявит дерзость по отношению к своему бывшему хозяину. Он ограничен в политических правах, является социально отсталым, и общество с хорошим чувством меры делает для него невозможной женитьбу на женщине из мало-мальски респектабельной семьи. Вольноотпущенник может быть гражданином, но никогда не будет человеком в полном смысле слова.

Гелина взглянула через плечо на раба, поднявшего косточку от маслины, уже направившегося с подносом в сторону кухни.

— Вы думаете, что уместно вести такую дискуссию в присутствии…

— Полно, Гелина, если запретить римлянину рассуждать о своей собственности в присутствии этой собственности, то мы окажемся в положении, достойном сожаления. Все, что говорит Фабий, правильно. Что же до Дионисия с его представлениями о некой преемственности между восстаниями рабов, то сама эта мысль абсурдна. Рабы никак не связаны с прошлым. И какой могла бы быть эта связь, если они даже не знают имен своих предков? Они подобны грибам: вырастают из земли в больших количествах. Каково их предназначение? Служить инструментами для людей, которые выше них, с тем чтобы эти люди могли удовлетворять свои самые смелые желания. Рабы — это орудия, врученные нам той божественной волей, которая вдохновляет великих людей и обогащает такие республики, как наша. У них нет прошлого, и прошлое их никак не касается. Нет у рабов и чувства будущего, иначе Спартак, и подобные ему, понимали бы, что им уготована судьба намного хуже той, от которой они ушли, отвернувшись от своих хозяев.

— Слушайте! Слушайте! — воскликнул подвыпивший Муммий, ударив кружкой по столу. Метробий бросил на него испепеляющий взгляд.

— Обычный раб, работающий в полях, живет одним днем, — продолжал Красс, — очень мало задумываясь о своих непосредственных потребностях и о необходимости служить хозяину. Удовлетворенность или по меньшей мере покорность являются нормальным состоянием рабов. Для этих людей неестественно восставать и убивать тех, кто выше их, и если бы это происходило постоянно, то рабства не существовало бы, а значит, не существовало бы и самой цивилизации. Восстание Спартака, как и мятеж этого колдуна Эвна и горстки других, — не что иное, как некое отклонение от нормы, извращение, дыра в ткани космоса, вытканной Парками.

— Вы действительно современный человек, Марк Красс. Вы не только государственный деятель и генерал, но еще и философ. Есть, однако, и такие люди, которые сказали бы что современный человек — это Спартак, что он диктует программу наших чаяний и опасений, но я думаю, что Рим быстро забудет о нем в сиянии вашей победы. Закон и порядок будут восстановлены, и все снова будет так, как если бы Спартака вообще никогда не было. — Дионисий проговорил это в тоне утрированного восхищения Крассом.

— Слушайте, слушайте! — снова напомнил о себе Муммий.

Дионисий откинулся на спинку кресла с напускной скромной улыбкой.

— Интересно все же, где этот негодяй Спартак теперь, в эту самую минуту?

— Прячется в своей берлоге под Туриями, — ответил Муммий и искоса взглянул на нехотя улыбнувшегося Красса. — Спать в пещере — в этом нет ничего ужасного, судя по тому, что я слышал в рассказах одного великого человека о днях своей юности.

Дионисий поджал губы, чтобы подавить собственную победную улыбку при таком повороте разговора, и чему невольно способствовал Муммий. Он откинулся на спинку кресла и кивнул.

— Ах, да, как я мог забыть такую чарующую историю? Это было в плохие старые времена, еще до Суллы, когда тираны Цинна и Марий, которые были врагами всех Лициниев, развязали террор по всей Республике. Они довели до самоубийства отца Красса и убили его брата, а юный Марк — вам, должно быть, было тогда не больше двадцати пяти? — был вынужден бежать в Испанию, чтобы спасти свою жизнь.

— Полно, Дионисий, я думаю, что каждый слышал эту историю уже много раз. — Красс пытался показать, что ему скучно об этом слышать и что он не одобрял рассказчика, но улыбка в уголках рта выдавала его истинные чувства. Мне было известно, что Дионисий решил вернуться к этой теме, чтобы высказать свою собственную, пока еще не высказанную точку зрения, но воспоминание об этой истории явно слишком нравилось Крассу, чтобы он всерьез воспротивился повторению рассказа.

— Разумеется, об этом слышали не все, — продолжал Дионисий, — рассказ о пещере будет новостью для Гордиана и его сына Экона, — добавил он, взглянув на меня.

— Я что-то смутно припоминаю, — заметил я. — Может быть, какие-нибудь разговоры об этом на Форуме…

— Рассказ о жизни Красса в морской пещере будет новым и для Иайи с ее юной ученицей. — Обернувшись, Дионисий посмотрел на обеих женщин с каким-то злобным огнем в глазах. Олимпия густо покраснела, тогда как лицо Иайи залила бледность, и она словно оцепенела.

— Я отлично знаю эту историю, — возразила она.

— Ладно, тогда ее следует рассказать для Гордиана. Спасаясь бегством от Мария и Цинны в Испанию, Красс мог надеяться на теплый прием. Его отец был претором в Испании, и там прошла юность Марка. Но римским колонистам Марий внушал благоговейный ужас. Никто не хотел даже разговаривать с Марком, не говоря уже о том, чтобы чем-то ему помочь, существовала опасность того, что его могли предать и выдать сторонникам Мария. И он покинул город, но не один — ведь с вами было несколько человек?

— Трое друзей и десяток рабов, — подтвердил Красс.

— Итак, он покинул город и в сопровождении троих друзей и десяти рабов отправился по побережью в поместье одного из старых знакомых отца. Как же его звали…

— Вибий Пациак, — с грустной улыбкой напомнил Красс.

— Ну да, конечно, Вибий. На территории поместья, на самом берегу моря, была большая пещера, которую Красс хорошо помнил с детства. Он решил переждать там некоторое время вместе со всей компанией, не сообщая о себе Вибию, чтобы не подвергать опасности старого друга. Но однажды у них кончились запасы провизии, и Красс послал к Вибию раба.

Старик обрадовался, что Крассу удалось бежать и что он был в безопасности. Он поинтересовался, сколько было с Марком людей, и приказал своему управляющему ежедневно отправлять еду в условленное место между скалами. Под страхом смерти Вибий приказал хранить это в полной тайне, не допускать появления никаких слухов и обещал управляющему свободу, если он честно выполнит его распоряжения. Иногда тот приносил в условленное место книги, кожаные мячи для распространенной в то время игры втроем, и другие вещи для развлечения, но никогда не видел при этом ни беглецов, ни места, в котором они прятались. Сама пещера…

— О, эта пещера! — прервал Дионисия Красс. — Я играл в ней еще мальчиком, тогда она казалась мне таинственной и загадочной, как пещера Сивиллы. Она выходила на самый берег, но затопление в случае шторма ей не угрожало, так как окруженный отвесными скалами вход был расположен достаточно высоко. К пещере вела крутая, узкая, почти незаметная тропа. Внутри было просторно и имелось еще два широких зала. У подножия скал из-под земли выбивался чистый родник, и в нем всегда было достаточно воды. Через расселины в породе проникал дневной свет, но пещера была защищена и от ветра, и от дождя. Температура всегда держалась постоянная. Я снова чувствовал себя ребенком, надежно спрятавшимся и свободным от мира. За несколько месяцев до этого я пережил тяжелейшие испытания — смерть отца и брата, а также панику в Риме. Время в пещере тянулось уныло, и порой возникало ощущение, будто оно вообще остановилось. Я думаю, что мои друзья томились тревожной неопределенностью, рабам было просто нечего делать, для меня же это было крайне необходимое время передышки и изоляции.

— И в конечном счете, как гласит эта легенда, все потребности были удовлетворены, — заметил Дионисий.

— Однажды утром раб, посланный в условленное место за нашим суточным рационом, почти сразу прибежал в смятении обратно и, запинаясь, рассказал, что из моря на его глазах вышли две женщины, блондинка и брюнетка, и направились по берегу прямо к нам. Я осторожно вышел на тропу и посмотрел на них, спрятавшись за крупными камнями. Если они действительно вышли из воды, почему же тогда они были совершенно сухими, с головы до ног? А если это были нимфы, то было крайне странно видеть на них обычные туники, куда менее красивые, чем были они сами. Я вышел из-за укрытия, но они не смутились. Блондинка вышла вперед, объявила, что она Алетея, рабыня, и спросила, не я ли ее хозяин. Я догадался, что их послал Вибий, понимая, что я не был с женщиной с того дня, когда покинул Рим. Алетея и Диона сделали остававшиеся восемь месяцев жизни в пещере гораздо более приятными.

— Чем же кончилось это ваше заточение? — спросил я.

— Нам стало известно, что Цинна был убит, и Марий наконец-то стал уязвимым. Я собрал всех сторонников, каких смог разыскать, и отправился на соединение с Суллой.

— А те девушки-рабыни? — спросил Фабий.

Красс улыбнулся.

— Через несколько лет я выкупил их у Вибия. Красота их к тому времени еще не увяла, как не увяла и моя молодость. Это был очень приятный союз. Я выделил им место в своем римском доме, и с тех пор они служат мне там.

— Очаровательный эпизод в такой бурной и впечатляющей жизни! — заметил Дионисий, сцепив пальцы рук. — Эта история всегда занимала меня, и особенно в последние дни. Есть что-то ускользающе-привлекательное в сочетании, казалось бы, совершенно несовместимых элементов — идеи об использовании морской пещеры в качестве убежища и образа красавицы, утоляющей жажду изгнанника. Это так похоже на сказку, что трудно поверить в то, что все так и было. Как вы думаете, могло бы все это произойти снова? Могли бы эти странные обстоятельства повториться в несколько измененном виде в другом месте и в другое время?

Дионисий был совершенно доволен собой и мурлыкал как кошка. Но мое внимание было приковано к Иайе и прижавшейся к ней побледневшей Олимпии, рука художницы побелела, сжимая руку своей ученицы.

— Вы предлагаете нам какую-то загадку? — спросил снова помрачневший Красс.

— Возможно, — отвечал Дионисий. — А может быть, и нет. Сегодня на свете происходит много странностей, и случаются тревожные вещи, когда извращается воля богов и стирается грань между рабом и свободным человеком. В этом хаосе возникают неестественные союзы и расцветает предательство. Поэтому-то среди нас и присутствует Гордиан. Разве он здесь не для того, чтобы раскрыть истину и отмести все подозрения? Скажите мне, Гордиан, вы не станете возражать, если я возьму на себя роль вашего соперника в поисках этой истины? Философ против Сыщика, а? А что скажете на это вы, Красс?

— Если вы хотите сказать, что можете раскрыть тайну убийства моего двоюродного брата Луция…

— Именно это я и хочу сказать. Вместе с Гордианом, можно сказать параллельно, я занимался своим собственным расследованием, хотя и в несколько ином направлении. В данный момент я не могу сказать ничего, но думаю, что очень скоро смогу ответить на все вопросы, которые поставило это трагическое событие. Я считаю это своим долгом как философ и как ваш друг, Марк Красс. Ах, должно быть, трапеза закончилась, раз появилась моя кружка.

Дионисий взял кружку из рук раба, молча стоявшего в ожидании около его кресла, и отпил несколько глотков зеленого пенистого напитка. Олимпия и Иайа изо всех сил старались совладать с охватившей их тихой паникой, и это им совершенно не удавалось.

 

Глава пятнадцатая

— Не съесть ни крошки до самого завтрашнего вечера… Подумать только!.. — Сергий Ората в одиночестве стоял на террасе, на которую вела дверь из столовой. Когда вышел на террасу и я, он взглянул на меня через плечо, а потом задумчиво уставился на огни Путеол, словно мог уловить аромат последнего обеда, сервированного на противоположном берегу залива.

— Поститься вообще довольно противно, но особенно после такой скудной трапезы. У меня в желудке будет урчать во время панихиды, Луцию Лицинию это не понравилось бы. Ведь при нем каждый вечер здесь был пиршеством!

В доме рабы бесшумно убирали остатки вечерней трапезы. В соответствии с серьезностью обстоятельств все послеобеденные развлечения были отменены. Как только Марк Красс, извинившись, встал из-за стола, гости быстро разошлись, и мы с Оратой остались один на один.

— Луций Лициний был щедр? — спросил я.

— Щедр? Луций? — Ората пожал своими округлыми плечами. — По стандартам Байи — нет. По римским же стандартам, как мне кажется, он мог быть из тех, кому Сенат постоянно угрожал принятием какого-нибудь карательного закона, регулирующего расходы граждан. Скажем так: он с наслаждением тратил свои деньги.

— Свои или, может быть, Красса?

— Если быть точным, да. И все же… — Ората нахмурил брови.

Я стоял рядом с ним, опершись локтями на каменные перила. После первых холодных вечерних порывов ветер, кажется, успокоился, и стало теплее, как иногда бывало в окрестностях Залива.

— Вы, кажется, были здесь в ночь, когда убили Луция, не так ли? — тихо просил я. — Было, должно быть, ужасно проснуться утром и узнать…

— Да, действительно, это было потрясение. А когда я узнал об имени, процарапанном на полу у его ног, и что это дело рук его рабов… Представьте себе, ведь они могли убить во сне нас всех! Такое действительно произошло всего несколько недель назад в Лукании, когда Спартак прокладывал себе дорогу в Турии. Той ночью была уничтожена состоятельная семья, вместе со всеми ее гостями. Женщин изнасиловали, а детей заставили смотреть на то, как обезглавливали их отцов.

— Вы приехали сюда просто развлечься?

— Я редко делаю что-то лишь ради удовольствия. Даже принятие пищи служит жизненно важной цели, не так ли? Во все времена года я часто посещаю побережье Залива. И всегда радуюсь такой возможности. Но здесь всегда есть время и для дела. Просто бездельничать и жить только в свое удовольствие — это разложение. Я всегда должен иметь перед собой какую-то цель. Хотя я и родился в Путеолах, думаю, что следую римским добродетелям. — Ората слабо улыбнулся.

— Так, значит, у вас были дела с Луцием Лицинием?

— Намечались кое-какие планы.

— Вы уже перестроили его бани — удивительная работа! — Он улыбнулся в ответ на комплимент. — Что еще осталось сделать? Построить рыбный садок?

— Начать его строительство.

— Да, я видел.

— В Байи с рыбными садками шутить нельзя. Здесь знатные люди проливают горькие слезы, когда гибнет хоть одна из их кефалей, и плачут от радости, когда они мечут икру.

— В Риме говорят, что жителей Байи обуревает настоящая мания рыборазведения.

— Они говорят, что это стало порочным пристрастием, — со смехом признался Ората, — подобно тому, как парфяне считают пороком простые лошадиные скачки. Но это приносит хорошую прибыль тому, кто знает секреты торговли.

— Это недешевое занятие?

— Наверное.

— И Луций был готов этим заниматься? Не понимаю. Был ли он богат, или нет? И если у него было так много денег, то почему он не обзавелся своим собственным домом?

— По правде говоря… — Ората задумался, и лицо его вытянулось. — Вы должны понять, Гордиан, что, кроме своих предков и богов, я ничего так не уважаю, как конфиденциальность состояния чужих финансов. Я не из тех, кто готов сплетничать по поводу источников или же размеров чьего бы то ни было состояния. Но поскольку Луций мертв…

— Ну?

— Да простит мне его тень то, что я вам сейчас скажу. Если говорить о богатстве Луция, то видимое на поверхности — это далеко не все.

— Я не улавливаю вашу мысль.

— В голове у Луция роились многочисленные планы в отношении этой виллы. В том числе дорогостоящие реставрационные работы и пристройки. Именно поэтому он пригласил меня сюда на несколько дней, чтобы обсудить реальность и стоимость некоторых из его проектов.

— Но почему он был готов потратить такую массу денег на обновление дома, в котором был всего лишь арендатором?

— Потому что он был намерен в ближайшем будущем купить этот дом у Красса.

— И Красс об этом знал?

— Думаю, что нет. Луций говорил мне, что собирался предложить ему сделку через месяц или около того, и, кажется, был вполне уверен в согласии Красса. Имеете ли вы хоть какое-то понятие о том, сколько может стоить такая вилла, особенно если учесть последующие эксплуатационные расходы? Он сказал мне под большим секретом, что наконец получил возможность порвать с Крассом. Он предложил мне вступить с ним в партнерские отношения, объединив мой деловой опыт с его капиталом. Ему иногда приходили в голову хорошие идеи.

— Но вы проявили осторожность.

— Слово «партнерство» меня настораживает. Я рано понял, что нужно всегда действовать самостоятельно.

— Но если Луций предлагал деньги…

— Да, это так. Но где он их взял? Когда я реконструировал здесь бани, окончательный контракт подписал Красс, он же всегда следил за тем, чтобы мне платили вовремя. Но порой возникали неожиданные расходы, всякие мелочи, с которыми Луций не любил обращаться к Крассу и оплачивал их сам. И всегда обставлял это как большую жертву, даже когда приходилось платить несколько сестерциев за телегу извести. Я уже говорил вам, что Луций давал роскошные обеды, но это было лишь в последний год или два. До этого он всегда силился показать себя в лучшем свете. Под золотом можно было увидеть медь, устрицы могли быть свежими, по рабы каждый раз мыли одни и те же серебряные ложки перед тем, как подать новое блюдо. Столового серебра было недостаточно для нормальной сервировки.

— Да, приходилось изворачиваться…

— При моей работе приходится учиться тому, чтобы видеть тонкие различия между истинным богатством и претензией. Я ненавижу ситуации, когда не оплачивают мои счета.

— А за последний год или около того Луций смог приобрести все необходимые ему серебряные ложки?

— Вот именно. И, по-видимому, был готов купить многое другое.

— Наверное, он сэкономил свое жалованье от Красса за долгие годы.

Ората с хмурым видом покачал головой.

— Но откуда же тогда деньги? У него были какие-то другие источники дохода?

— Насколько я знаю, нет. Мне известно немногое, и то только о сделках легального характера.

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать только то, что источник внезапного богатства Луция остается для меня загадкой.

— А для Красса?

— Не думаю, чтобы об этом знал Красс.

— Но что мог сделать Луций без ведома Красса? Вы предполагаете какое-то подпольное…

— Я ничего не предполагаю, — решительно сказал Ората. Он оторвал глаза от панорамы Залива и посмотрел внутрь дома. Последние следы обеда исчезли, унесены были даже сервировочные столики. Он вздохнул и внезапно потерял интерес к нашему разговору. — Я, пожалуй, пойду к себе, — сказал он.

— Но, Сергий Ората, у вас наверняка есть какое-то мнение обо всем этом, какие-то подозрения…

— Я знаю лишь то, что Марк Красс приехал сюда с целью тщательно просмотреть все финансовые документы Луция, чтобы оценить свои собственные ресурсы в Заливе. Если бы Красс покопался в документах достаточно долго и внимательно, подозреваю, что он мог бы открыть несколько весьма малоприятных для себя сюрпризов.

Направившись в библиотеку, я не стал проходить через атриум, где были выставлены останки Луция Лициния. Так как теперь частью моей задачи стало выявление возможных сомнительных сделок или даже криминальных действий с его стороны, мне не хотелось встречаться среди ночи с его тенью. Я взял с собой лампу, чтобы найти дорогу по незнакомым коридорам, но она была почти не нужна, потому что через окна и стеклянные потолки как жидкое серебро лился холодный лунный свет, заливавший все свободное пространство.

Я надеялся на то, что в библиотеке никого не будет, но, когда обогнул очередной угол, увидел того же самого телохранителя, что стоял у двери накануне вечером. При моем приближении он по-военному повернул голову и уставился на меня пронизывающим взглядом. Выражение глаз смягчилось, когда он меня узнал. Я понял его смущение, подойдя достаточно близко, чтобы услышать доносившиеся из комнаты голоса.

Видно, они говорили достаточно громко, если звук проходил через тяжелую дубовую дверь. Голос Красса с его ораторскими интонациями звучал более четко, у другого же был более низкий, отрывистый голос, и у меня не возникло сомнений в том, что он принадлежит Марку Муммию.

— Говорю в последний раз, никаких исключений не будет! — это был голос Красса. Последовало раскатистое возражение Муммия, слишком неразборчивое, и я различил лишь отдельные слова:

— Сколько раз… всегда верный, даже когда… вы обязаны этим мне…

— Нет, Марк, нет! — твердо отвечал Красс. — И не козыряй умершим прошлым. Это вопрос политики, и ничего личного в этом нет. Если бы я допустил хоть одно сентиментальное исключение, этому не было бы конца — Гелина потребовала бы, чтобы я спас их всех! Как, по-твоему, посмотрели бы на это в Риме? — Через мгновение открылась дверь таким рывком, что телохранитель отпрянул от нее и обнажил свой меч.

Муммий вышел с багрово-красным лицом и выпученными глазами. Казалось, что его судорожно напрягшаяся челюсть готова грызть камни. Он повернулся лицом к комнате и сжал кулаки опущенных по швам рук, отчего вены на его массивном предплечье набухли так же, как жила, пульсировавшая поперек лба.

— Если бы вы и Луций позволили мне выкупить его для себя, этого не случилось бы! Вы не смогли бы и пальцем тронуть мальчика!

Повернувшись, он опустошенным взглядом посмотрел на телохранителя, а потом на меня.

В конце коридора, ведшего к атриуму, открылась дверь. На нас в смятении смотрела Гелина.

— Луций? — хрипло прошептала она. Даже на таком расстоянии от нее пахло винным перегаром.

Из библиотеки вышел Красс. Воцарилась напряженная тишина.

— Гелина, ступайте в постель, — жестко проговорил Красс. Муммий вернул ему долгий взгляд, потом повернулся кругом и, не проронив больше ни слова, быстро зашагал по коридору. Юный телохранитель молча вставил меч в ножны, сжал зубы и уставился прямо перед собой. Я открыл было рот, решив как-то объяснить свое присутствие, но Красс освободил меня от этой необходимости.

— Нечего стоять здесь в коридоре, разинув рот, — сказал он мне. — Заходите!

Красс ничего не сказал о сцене, свидетелем которой я оказался. Если бы не его слегка покрасневший лоб и не сорвавшийся с губ вздох, когда он закрывал за нами дверь, можно было бы подумать, что вообще ничего не произошло. Как и накануне вечером, на нем была греческая хламида, а не плащ, который защищал бы его от холода. Видно, эта стычка его достаточно разогрела, потому что он снял с себя и хламиду, и бросил ее на изваяние кентавра.

— Вина? — предложил он, взяв с полки кружку.

— Разве мы не соблюдаем пост?

Красс поднял бровь.

— Я могу по собственному усмотрению разрешить не воздерживаться от вина в связи с постом по умершему. Любой обычай можно повернуть по-всякому, и на основании своего опыта я считаю, что всегда лучше подчинять обычай конкретной необходимости.

— Значит, говорите, по усмотрению?

Я сел в предложенное Крассом кресло, он повернул свое кругом и оперся локтями на стол, заваленный бумагами.

Красс улыбнулся и отпил вина. Он закрыл глаза и провел рукой по голове, запустив пальцы в редеющие волосы. Внезапно на лице его отразилась огромная усталость.

— Да, по усмотрению. Дионисий говорит, что вино не что иное, как метафизический эквивалент крови, и, следовательно, пост на него может распространяться не больше, чем на воздух, которым человек дышит.

— Подозреваю, что Дионисий готов говорить вам все, что, по его мнению, вам угодно услышать.

— Точно. Безнадежный подхалим, а в данный момент мне меньше всего нужны подхалимы. Что это за вздор прозвучал сегодня вечером, будто он ваш соперник? Вы его чем-нибудь обидели?

— Я с ним почти не разговаривал.

— Ах, так, значит, он состряпал этот план, чтобы самому разгадать загадку убийства Луция, рассчитывая, что сможет использовать это и поднять себе цену в моих глазах. Вы понимаете, что происходит? С уходом Луция и с угрозой разрушения здешнего хозяйства… так или иначе… ему понадобится новый покровитель и новый дом.

— И он хотел бы пристать к вам?

— Полагаю, что я должен был быть польщен. Разумеется, он думает, что я на подъеме. Спартак унизил двух римских консулов, разгромив армии, посланные на его уничтожение. Ну и что мне до этого?

Эта нотка неверия в себя была для меня так неожиданна, что я почти пропустил ее мимо ушей.

— Но точно ли, что именно вам будет поручено возглавить выступление против Спартака?

— А на кого другого можно было бы это возложить? Все римские политики с военным опытом охвачены страхом. И им хочется, чтобы проблемой Спартака занялся кто-то другой.

— А как же…

— Даже не произносите его имени! Я умер бы счастливым человеком, если бы никогда больше его не слышал. — Красс ударил кулаком по столу. Потом черты его лица смягчились. — В действительности у меня нет ненависти к Помпею. Мы были хорошими товарищами при Сулле. И никто не может сказать, что он не заслужил свою славу. Выдающийся человек — великий тактик, блестящий лидер, великолепный политик. И красив как полубог. В самом деле, он выглядит как бюст Александра, или стремится к этому. И богат! Народ знает о моем богатстве, но люди забывают, что Помпей так же богат, как и я, если не богаче. Помпей великолепен, говорят они, Помпей красавец, но богатым они называют только меня. «Красс богат, как Крез!» — скандируют они. — Он потянулся за вином и снова наполнил свою кружку. — Кроме того, руки Помпея полностью связаны в Испании, где он добивает этого мятежного Сертория. Ему наверняка не успеть вернуться вовремя, чтобы покончить со Спартаком. И даже если бы вернулся, то опоздал бы, так как я к тому времени уже сделаю эту работу. Но что вам известно о Спартаке?

— Не больше того, что известно торговцам на рынках Субуры, жалующимся на то, что цены выросли втрое из-за какого-то типа, которого зовут Спартаком.

— Все сводится к этому, не так ли? Они могут сжечь целый город в провинции, и повесить за ноги отцов города, но настоящие трения возникают тогда, когда Спартак со своим отвратительным войском начинает портить жизнь римской толпе. Эта ситуация настолько абсурдна, что сознательно создать ее никто не смог бы. Это как кошмар, который невозможно отогнать. Вы знаете, с чего он начал?

— С Капуи, если не ошибаюсь?

— Коротким рейдом вверх по Консулярской дороге, от Путеол. Один дурак по имени Батиад держал школу гладиаторов на окраине. Оптом скупал рабов, выбраковывал слабых, тренировал сильных и продавал их клиентуре по всей Италии. Он приобрел нескольких фракийцев — хороших бойцов, но известных неуравновешенностью характера. Батиад решил с самого начала поставить их на место, запер в клетки, как диких зверей, не давал им ничего, кроме жидкой каши и воды. Выпускал только для тренировок. Идиот! Как можно по отношению к принадлежащему ему человеческому поголовью быть таким безрассудным? И в особенности в отношении тех, кто умеет держать в руках оружие и убивать. Раб — это орудие, инструмент, который можно использовать умно, и тогда это будет выгодно или же глупо, и тогда все усилия пропадут впустую.

— Но я говорил о Спартаке. При нормальном ходе вещей эти фракийцы могли бы либо сломаться и подчиниться воле Батиада, либо восстать против него и быть убитыми на месте. Но среди них оказался человек по имени Спартак. Порой случается, что даже среди рабов находится человек с сильным характером, животное, умеющее сплотить вокруг себя других животных и заставить их выполнять свою волю. В этом нет ничего таинственного — я полагаю, что Дионисий уже успел рассказать вам историю об одном якобы колдуне Эвне и о восстании рабов на Сицилии шестьдесят лет назад. Хорошо, что все ограничилось этим островом. О Спартаке уже говорят какую-то чепуху, вроде того, что перед тем, как он был продан в рабство, его видели спящим с обвившимися вокруг головы змеями и что рабыня, которую он называет своей женой, (по-моему, обычная припадочная), — пророчица, прославляющая Бахуса.

— Так говорят и на рынках Субуры, — согласился я.

Красс поморщился.

— Почему надо жить в Субуре, когда в Риме вполне достаточно приличных мест…

— Мой отец оставил мне дом на Эсквилинском холме, — объяснил я.

— Послушайтесь моего совета, и каков бы ни был ваш дом на Эсквилине, продайте его поскорее и купите себе дом за городскими стенами. На Марсовом поле, за Холиторийским Форумом, рядом со старой верфью строится много новых домов. Близко к реке, чистый воздух, сходны цены.

Красс потер глаза, но по тому, как ходила его челюсть, я видел, что спать ему не хотелось.

— Так мы говорим о Спартаке, — продолжал он. — В самом начале их было всего семь десятков — представьте себе, семьдесят жалких гладиаторов решили бежать от своего хозяина. У них не было определенного плана. Они нанимались в поденщики, ждали удобного случая, но один из них совершил предательство (рабы всегда предают друг друга), и они разделались с ним, подчинившись порыву, с помощью топоров и вертела своей походной кухни. Должно быть, богиня Фортуна смотрела в это время на землю, и все это ей очень понравилось, потому что на пути из городка они встретили возчика на телеге, полной настоящего оружия, которое везли на гладиаторскую ферму Батиада. С того момента, казалось, их ничто уже не могло остановить. Разумеется, поначалу эту угрозу сильно недооценивали: никто в Риме не принимал всерьез мятеж гладиаторов, и было решено послать на них Клодия с полулегионом солдат нерегулярной армии. На деле же это оказалось просто концом политической карьеры Клодия. Победа питает победу. С каждой победой над римскими армиями Спартаку было все легче и легче. На его сторону переходило все больше рабов. Говорят, что теперь под его командой находятся больше ста тысяч мужчин, женщин и детей, в том числе не только рабы, но даже свободные скотоводы и пастухи. Говорят, что трофеи он делит между всеми поровну, независимо от ранга и положения. Все это никуда не годится! Подумать только, если я и вернусь с победой, Сенат даже не разрешит мне отметить это событие в Риме, несмотря на то что Спартак является более серьезной угрозой Республике, чем Митридат или Югурта. Хорошо, если меня пожалуют за это венком победителя. Ну а если случится так, что я потерплю поражение… — На лицо Красса легла тень. Он забормотал молитву, омочил пальцы в вине и бросил капли через плечо.

— То, что Дионисий вечером рассказывал о морской пещере, — это правда?

Я вовремя сменил тему, Красс улыбнулся.

— Каждое слово — чистая правда. Мне кажется с годами рассказ об этой истории обрастает ностальгическими преувеличениями. То были тяжелые для меня времена, унизительные месяцы ожидания и печали. — Он разболтал вино в кружке и замер, уставившись в нее. — Молодому человеку трудно потерять отца. Его довели до самоубийства его враги. И старшего брата убили только потому, что Цинна и Марий решили уничтожить лучшие семьи Рима. Если бы могли, они бы уничтожили всю аристократию. Благодарение богам, и в особенности Фортуне, за то, что нас спас возвысившийся Сулла. Загнанный в эту несчастную пещеру, где дни шли за днями, месяцы за месяцами, я каждое утро повторял свою клятву: «Меня они не получат». И вот я пока жив. — Он плотно зажмурил глаза и тут же широко открыл, в эти минуты он постарел. — Я почтил богов и тени усопших. Я уплатил долги отца, хотя остался после этого почти без денег, и стал продолжать его дело, а когда наступили более спокойные времена, женился на вдове своего брата. Я женился на Тертулле из жалости, а не по любви, но ни разу не пожалел о своем выборе. Не каждый из нас может позволить себе попустительствовать своим чувствам, как Луций Лициний. Или Муммий! — фыркнул он. — Я скорее готов узнать что пропало все мое богатство, чем услышать в Форуме за своей спиной их шепот: «Его унизил простой гладиатор»…

Красс задумчиво пил вино.

— Всем людям суждено умереть, Гордиан. Почему эта мысль им так отвратительна? Деньги и имущество, радость и боль, и даже тело — особенно тело — все исчезает в бездне времен. В конечном счете значение имеет лишь честь. Честь — вот что помнят люди. Или бесчестье.

Это благородство извиняет самые ужасающие жестокости, подумал я.

— Вы что-то хотите мне сказать, Гордиан?

— Только то, что мы нашли тело одного из пропавших рабов.

— Да? — поднял бровь Красс. — Чье именно?

— Старого секретаря, Зенона.

— Где он был? Мои люди обыскали, кажется, все места, где можно было бы спрятаться.

— Он был на виду. Точнее, то, что от него оставалось. Он каким-то образом оказался в Авернском озере. Мы нашли его останки у самого берега. Большую часть его тела разъело серой. К счастью, от его лица осталось достаточно, чтобы его узнала Олимпия.

— Аверн! Мне точно известно, что перед отъездом в Рим Муммий выбрал людей для осмотра всей территории. Как долго находился там Зенон?

— По меньшей мере несколько дней.

— Тогда как же они могли его не заметить? Они должны быть наказаны. — Красс устало повернулся к столу, порылся в документах и, наконец, нашел восковую дощечку и стило. Что-то записав он бросил ее обратно на стол. — Где сейчас тело Зенона или то, что от него осталось?

— От него осталось очень немного, как я уже говорил. К сожалению, мой сын Экон поскользнулся в грязи, когда шел с головой в руках по берегу, и она упала в кипящую серу… — Сам не знаю, почему я солгал, очевидно инстинктивно не захотел привлекать внимание к Олимпии.

— Вы хотите сказать, что вам нечего мне показать? — Терпение Красса наконец лопнуло! Он взорвался: — Вы, Гелина и Муммий… да, это был дрянной день, Гордиан, а завтрашний будет и того хуже. Я думаю, что вы теперь можете идти.

Я поднялся и хотел было повернуться к двери, но остановился.

— Если позволите злоупотребить вашим терпением еще на один момент, Марк Красс. Я вижу, что вы заняты просмотром документов Луция Лициния.

— Да!

— Я хотел бы знать, не попалось ли вам чего-нибудь… необычного?

— Что вы имеете в виду?

— Я не уверен… Порой записи человека открывают неожиданные вещи. Среди всех этих документов может оказаться что-то такое, что может иметь отношение к моей работе.

— Не могу себе представить, каким образом. Надо сказать, Луций обычно делал безупречно точные записи. Приезжая сюда весной, я просмотрел его счета и нашел все в безукоризненном порядке. Но теперь все это — сплошная загадка.

— Что именно?

— Расходы занесены без объяснений. Имеются противоречивые документы о том, как и для чего использовали «Фурию». Еще более странным мне показалось то, что некоторые документы, по-видимому, вообще исчезли. Сначала я подумал, что смогу восстановить их сам, но теперь понял, что это невозможно. Я привез бы и свои записи из Рима, если бы знал о состоянии дел, но я и понятия не имел о том, что в делах Луция такой хаос.

— И вы не обнаружили ничего подозрительного?

— Подозрительного — в каком смысле? — насмешливо взглянул на меня Красс. — Для вас все сводится к убийству. А мне кажется все было предельно просто. Мой старый секретарь Зенон так перепутал все документы, что Луций решил устроить ему порку, после чего эта горячая голова, юный конюх Александрос, взорвался своим фракийским гневом и убил хозяина, а потом оба раба скрылись в ночной тьме, и Челюсти Гадеса поглотили их. Смотрите, Гордиан, я же делаю за вас вашу работу. Ну а теперь можете отправляться в постель.

По тону Красса было ясно, что он хочет, чтобы последнее слово осталось за ним. Смутное предчувствие, не покидавшее меня все то время, пока я снова и снова слушал Красса, усилилось.

Повернувшись, я подошел к небольшой скульптуре Геркулеса с накинутой на голову львиной шкурой вместо капюшона.

— Марк Красс, днем в этой комнате оставался стражник?

— Нет, конечно. Мои телохранители всюду сопровождают меня, в комнате никто не остается. Кроме меня и вас никому не разрешено входить сюда.

— Но кто-то в нее мог войти?

— Наверное, да. А почему вы об этом спрашиваете?

— Марк Красс, говорили вы кому-нибудь о следах крови на этой фигуре?

— Нет, не говорил даже Морфею, — устало ответил он, — с ним мне давно пора встретиться.

— И все же в доме кто-то еще знал об этом. Потому что после нашего последнего разговора этот кто-то тщательно поработал и удалил с львиной гривы засохшую кровь.

— Что?

— Взгляните сами. Вчера вечером здесь были явные следы крови, но после этого их намеренно и очень тщательно соскоблили. Видны даже свежие царапины на металле.

— Ну и что? — поджал губы Красс.

— В комнате нет следов уборки. На книжных полках лежит пыль, свитки на столе и даже на полу… Мало вероятно, чтобы, убирая комнату, раб занялся таким тщательным наведением чистоты только на этом конкретном предмете, и притом тогда, когда во всем доме столько дел в связи с подготовкой к похоронам. Кроме того, любой из обслуживающих этот дом рабов знает, как нужно чистить статуи, не царапая металл. Нет, я думаю, что это наспех сделал кто-то, не знавший о том, что кровь уже замечена, надеясь помешать нам ее обнаружить. Этим «кем-то» был не Александрос и, разумеется, не Зенон. Из чего следует, что убийца Луция Лициния или некто, знающий что-то об убийстве, находится среди нас и активно ликвидирует следы.

— Возможно, — допустил Красс, в тусклом голосе которого прозвучала нотка сопротивления. — Становится холодно, — пожаловался он, снимая хламиду со статуи кентавра и кутая в нее плечи.

— Марк Красс, я думаю, что было бы неплохо, чтобы в этой комнате постоянно находился стражник — мы должны быть уверены в том, что без нашего ведома отсюда ничего не унесут и ничего не переставят.

— Если вам угодно. Ну, что еще?

— Больше ничего, Марк Красс, — спокойно ответил я, выходя из комнаты с почтительным поклоном.

 

Глава шестнадцатая

Утром следующего дня я рассказал моему сыну о полуночном разговоре с Крассом. Экон спросил меня, пустив в ход свою азбуку жестов: «Почему такой великий человек должен так доверять простому сыщику?»

— А почему бы и нет? — вопросом на вопрос ответил я.

Экон распрямил плечи и изобразил бороду на своем лице.

— Конечно, Марк Муммий — его старый друг и доверенное лицо, но в данный момент они настроены враждебно друг к другу.

Экон задрал нос и отбросил пряди волос со лба.

— Да, есть еще Фауст Фабий, но Красс не позволит себе проявить слабость в присутствии патриция, да еще патриция находящегося у него в подчинении.

Экон соединил руки обручем перед собой и надул щеки. Я покачал головой.

— Сергий Ората? Еще менее вероятно, чтобы Красс показал свою слабость деловому компаньону. Остается философ, но у Красса нет почтения к философии, а Дионисия вообще ни в грош не ставит. Он сейчас переживает большой кризис, полон сомнений. Сомнения не оставляют его ни на час, ни на минуту, и не только в отношении его решения выступить против Спартака. Я думаю, что он также колеблется в своем решении уничтожить рабов Гелины. Этот человек привык к абсолютному контролю над самим собой, к четким решениям с учетом ощутимых прибылей и потерь. Прошлое хватает его за пятки. Смерть тех, кого он любил больше всего на свете. Теперь он стоит на пороге неопределенного будущего. Рискованная игра, но она стоит свеч, так как, если ему будет сопутствовать успех, он сможет наконец стать самым могущественным в Риме, тогда никакое могущество на земле уже не будет угрожать Лициниям. Почему бы не рассказать все Гордиану — сыщику, которого никто не стесняется. Врачи и сыщики умеют держать рот на замке, ведь от этого зависит их кошелек, а иногда и жизнь.

Экон окатил меня водой.

— Перестань! Во мне есть кое-что такое, что заставляет других раскрывать мне свои сердца.

Я сказал это в шутку, но это была правда. Есть люди, которым другие в совершенно естественном порыве раскрывают свои самые сокровенные тайны. С годами я все больше становился похож на моего отца. Свою мать я едва помню, но если отец говорил правду о ее красоте, то, надо сознаться, на моей внешности это не отразилось.

Кроме того это лицо чертовски нуждается в бритве если я хочу иметь приличный вид на похоронах Луция Лициния.

— Сходи-ка, Экон. Наверняка среди девяноста девяти рабов Гелины найдется хоть один хороший цирюльник. Побриться не мешает и тебе. — Я сказал это лишь для того, чтобы повеселить его, но, взглянув на его улыбавшееся лицо, освещенное утренним светом, действительно увидел слабую тень на его подбородке. — Еще вчера ты был ребенком, — прошептал я.

На свете нет ничего столь оживленного, как римский дом в день похорон. Вилла была полна гостей, заполнивших атриум и все коридоры. Одни освежались после утреннего путешествия верхом из достаточно далеких мест, например из Капуи или с обратной стороны Везувия. Другие приплыли на лодках через залив из Суррента, Стабий и Помпей. После омовения я стоял на террасе бань и смотрел вниз, на эллинг. Короткий причал был слишком мал, чтобы принять всех прибывавших.

На балконе ко мне присоединился завернувшийся в огромное полотенце Метробий.

— Как видно, Луций Лициний пользовался большой популярностью, — заметил я.

— Не думайте, что все они приехали только для того, чтобы увидеть, как бедняга Луций превратится в облако дыма. — Метробий фыркнул. — Вся эта отдыхающая на побережье залива знать находится здесь по совершенно иной причине. Им хочется показать себя. Мне пришлось буквально проталкиваться через толпу в коридорах, чтобы добраться сюда. А через атриум я вообще едва прорвался. Столько черных одежд в одном месте я не видел со дня смерти Суллы в Путеолах. Правда, я заметил, что большинство по возможности обходит тело. — Он тихо рассмеялся. — И уже раздаются всякие шутки.

— Шутки?

— Вы же знаете, как это бывает — кто-то подходит к гробу, пристально смотрит на рот умершего, горестно вздыхает, а потом произносит: «Представьте себе, монета еще на месте, а ведь в доме Красс!» Только не вздумайте говорить об этом Крассу, — быстро добавил он. — По меньшей мере не говорите ему, что услышали это от меня. — Он отошел, сухо улыбнувшись. Видно забыл, что говорил мне то же самое накануне.

Я смотрел с балкона, недоумевая, как мне удастся выяснить, что было брошено с причала, когда там теперь все забито лодками. Многие гребцы оставались в них или же толпились около эллинга, ожидая возвращения своих хозяев.

Мы оделись в мрачную темную одежду, которую утром принесли к нам в комнату.

Одежду принес Аполлон, поэтому я смог его хорошо рассмотреть. Что он был красив, было видно с первого взгляда, но чем ближе и дольше я на него смотрел, тем красивее он мне казался. Его совершенство было почти нереальным — словно ожил знаменитый «Дискобол» Мирона. Если у многих юношей его возраста была какая-то угловатая походка, то Аполлон, казалось, исполнял какой-то танец, полный соразмерности и природной грации.

Мы нередко воспринимаем друг друга поверхностно, через те или иные оболочки. Только в пограничные состояния между жизнью и смертью все существо человека выражается полно и ярко. Так душа получает свой образ, и жизненные силы выходят на поверхность во всем ужасе и великолепии своем. Жизненная сила раба Аполлона нашла столь совершенное самовыражение, что невозможно было представить это создание старящимся или умирающим.

Меня внезапно охватило чувство жалости к Марку Муммию. На пути из Рима, на борту «Фурии», я решил, что душа его чужда поэзии. А к тому времени он уже коснулся лица Эроса и был им сражен. Неудивительно, что он так отчаянно пытался спасти этого юношу от бессмысленной смерти, уготованной ему Крассом.

Гости понемногу выходили из дома, выстраиваясь вдоль дороги. Самые близкие Гелине и Луцию должны были участвовать в процессии и собирались во внутреннем дворе. Распорядитель, маленький высохший человечек, нанятый Крассом и привезенный из Путеол, расставлял участников процессии по местам. Мы с Эконом не имели права на место в процессии. Поэтому прошли далеко вперед и остановились на освещенной солнцем части заполненной людьми и обсаженной деревьями дороги.

Наконец, до нас донеслись звуки траурной музыки. По мере приближения показавшейся вдали процессии они становились все громче. Каждый из музыкантов усердно дул в свой рог, другие играли на флейтах, гремели медные тарелки. В Риме, из уважения к общественному мнению и Кодексу — своду законов Старого Рима, в подобных случаях предписывалось ограничиваться приглашением десяти музыкантов, но Красс нанял по меньшей мере вдвое больше. Он явно хотел произвести впечатление.

Далее следовали наемные плакальщицы — группа женщин, двигавшихся шаркающей походкой, с неприбранными волосами. Они монотонно скандировали рефреном знаменитую эпитафию драматурга Нэвия: «Если смерть любого смертного опечаливает сердца бессмертных, всевышние боги должны оплакивать кончину этого человека…» Женщины смотрели прямо перед собой, не обращая внимания на толпу, по их щекам катились потоки слез.

В некотором отдалении от плакальщиц шла группа шумов и лицедеев. Экон засиял при их приближении, я же про себя возмущался. Не может быть ничего более пошлого, чем похоронная процессия, покой которой нарушается доморощенными клоунами. Однако они были очень хороши. Пока некоторые из них отпускали грубоватые шутки, вызывая у толпы сдержанный вежливый смех, декламатор, возвысив волнующий голос, стал читать отрывок из трагической поэмы. Мне было известно большинство стандартных пассажей, использовавшихся в связи с похоронными процессиями, но услышанные мной здесь слова принадлежали какому-то новому поэту эпикурейской школы:

Декламатора резко оборвал один из шутов, энергично потрясая пальцами перед его носом.

— Сплошной вздор: тело, душа, тело, душа… Что за эпикурейский вздор! В моем доме когда-то жил один эпикурейский философ, но я вышиб его оттуда коленом под зад. Подайте мне такого толстокожего стоика, как этот шут Дионисий!

В толпе послышались одобрительные смешки. Этот актер был приглашен специально для дружеского шаржирования усопшего.

— Уж не думаешь ли ты, что я заплачу тебе хоть ломаный грош за такую поэму, — продолжал тот, все еще грозя своим пальцем, — да и вообще за что-нибудь подобное? Я знаю настоящую цену своим деньгам, понимаешь? Настоящую цену! Деньги с неба не падают — и тебе это хорошо известно — по крайней мере не в мои руки! В руки моего родственника Красса — да, но только не в мои! — Он резко поджал губы, повернулся на каблуках и, заложив руки за спину, зашагал дальше.

— С каким совершенством он пародирует Лициния! — услышал я рядом мужской голос.

— Просто поразительно! — согласилась с ним его жена.

— И не думай, что я не заплачу тебе просто потому, что не могу заплатить, — снова зазвучал фальцет актера. — Могу! И заплатил бы! Но, к сожалению, я задолжал в семи лавках Путеол, в шести Неаполя, в пяти Суррента, в четырех Помпей, трех лавках Мизен, и двух Геркуланума. — Он задохнулся и тут же перевел дыхание. — Плюс к тому давний долг одной старушке, что торгует яблоками на обочине дороги в Байи! Когда я со всеми расплачусь, приходи и прочти какую-нибудь другую поэму, ты, эпикурейский болван, и тогда я, возможно, запою другую песню.

— Другую песню… — прозвучал рядом со мной все тот же голос.

— Запоет другую песню! — одобрительно кивнув, засмеялась, вторя ему, жена. Видимо это была одна из излюбленных фраз Луция Лициния.

— О, я знаю, — продолжал он раздраженно скрестив руки, — все вы думаете, что я чеканю монеты, потому что живу по-царски, но это не так. По крайней мере пока. — Он задвигал вверх и вниз бровями. — Но погодите! У меня есть план. Да, план, план. План — как сделать больше денег, чем ваши богатеи из Байи смогут проглотить. План, план. Дорогу человеку с планом! — блеющим голосом прокричал он, исчерпав текст своей роли, и пустился догонять остальных шутов.

— План, — снова пробормотал мужчина.

— Точно так всегда говорил Луций, — улыбнулась его жена. — Постоянно твердил, что завтра разбогатеет! — вздохнула она. — А вместо этого… Воля богов…

— …и пути Фортуны, — заключил ее супруг.

Сразу же вспомнились намеки Сергия Ораты на некие темные сделки. В голове у меня стало складываться беспокойное подозрение, впрочем, рассеявшееся с появлением восковых масок. Ветвь Луция в семье Лициниев не была лишена выдающихся предков. Их восковые изображения, почти как живые, обычно висевшие у него в вестибюле, теперь несли на своих лицах в парадном строю перед похоронными дрогами люди, специально нанятые распорядителем для этой цели. Они были одеты в подлинную одежду тогдашних государственных чиновников. Такое представление было обычной составной частью процессии на похоронах каждого римского аристократа. Ряженые актеры шагали медленно и торжественно, поворачивая головы то в одну, то в другую сторону, чтобы все могли видеть эти лишенные всякого выражения лица.

За ними следовал сам Луций Лициний, покоившийся на своем ложе из слоновой кости, среди свежих цветов, цветов в горшках, умащенный благовониями, которые не уничтожали запах тления. Среди несущих особо выделялся Красс своей энергичной походкой и волевым взглядом.

За гробом следовали члены семьи. Большинство из Лициниев ветви Луция, переживших гражданские войны, относились к старшему поколению. Возглавляла эту группу Гелина в сопровождении Метробия. Мне часто случалось видеть женщин в похоронных процессиях на улицах Рима, они брели в пароксизме скорби, раздирая в кровь свои лица, но Гелина не плакала. Она тупо шагала за гробом, глядя себе под ноги. Подозрительно выглядело отсутствие в составе процессии принадлежавших усопшему рабов.

За членами семьи к процессии пристроились многочисленные зеваки, стоявшие вдоль дороги. Наконец мы вышли на открытое место рядом с дорогой, откуда между расступившимися деревьями открывался вид на Залив. Вблизи стоял только что построенный каменный склеп высотой в рост человека. Только один барельеф, изображавший лошадиную голову, древний символ смерти и ухода в небытие, украшал его.

В центре поляны высился погребальный костер из сухих дров, уложенных в виде квадратного алтаря. Обычно гроб с лежавшим в нем телом ставили наклонно, его опирали на ростры, чтобы присутствовавшие могли видеть покойного во время произнесения речей на панихиде, но тело Луция было положено на костер горизонтально, так, чтобы скрыть обезображенную голову.

Вперед вышли рабы со складными стульями для членов семьи. Когда все разместились, перед костром появился Марк Красс. Над собравшимися воцарилась мертвая тишина, только в небе кричала морская чайка. Легкий бриз шевелил маковки деревьев. Красс начал свою речь. В голосе его не было ни намека на ту неуверенность и неопределенность, которые я отметил накануне вечером. Голос его звучал четко, изобличая в Крассе опытного оратора. Начал он тихим, почтительным тоном, постепенно набиравшим силу.

— Гелина, преданная супруга моего любимого брата Луция Лициния, члены семьи, приехавшие из близких и далеких мест, тени его предков, представленных здесь их дорогими нам образами, друзья и домочадцы покойного, его знакомые, жители Байи и городов Кампаньи и Залива, мы собрались здесь, чтобы предать земле Луция Лициния. Умер человек, мы предаем огню его тело, и его прах земле. Даже тот факт, что он умер насильственной смертью ничего не меняет. Наша семья пережила столько горя из-за потерь в результате насилия, что капризы Фортуны пошатнули наш покой. И все же присутствие здесь сегодня стольких людей, ваше присутствие, является свидетельством того, что Лициний еще уважается римскими гражданами. Он был Римлянином и воплощением добродетелей Римлянина. То, что боги не благословили его брак потомством и он не оставил после себя сына, который сохранил бы его имя и кровь и почитал бы его, как он сам чтил своих предков, — это единственное, что осталось невыполненным из-за горькой трагедии его безвременной смерти. Обязанности, которые должен был бы взять на себя его сын, беру я, кровный родственник и человек, связанный с Луцием долголетним взаимным уважением. Мы не знаем, как встретил свою смерть Луций. Но я не сомневаюсь в том, что встретил он ее храбро. Он был не способен отступить перед лицом врага. Может быть, единственной его ошибкой было то, что он доверился двоим, тем, которые этого не заслуживали. Судьба Луция Лициния символична. Его смерть — предупреждение добрым гражданам. Мы все под угрозой. Великий Рим дрогнул перед стаей бешеных псов, одержимых жаждой крови и богатств. Эта чума угрожает перевернуть естественный порядок, смести традицию и честь, извратить нормальные отношения между людьми. У этой чумы есть имя. И я произнесу его не шепотом, потому что не боюсь его: Спартак. Эта чума проникла даже в дом Луция Лициния. Она разъела связи обязанностей и верности, она позволила рабам поднять руку на своего хозяина. То, что произошло в этом доме, нельзя ни забыть, ни простить. Тень Луция Лициния не находит себе покоя. Тени его предков вопиют к нам. Мы, живущие, должны воздать злодеям.

Я взглянул на лица гостей, собравшихся на похороны. Они смотрели на Красса с восторгом, готовые ко всему, на что он толкнет их. Меня пронзило острое чувство страха.

— Кое-кто мог бы сказать, что Луций Лициний, несомненно, был хорошим человеком, но не великим, что он не сделал большой карьеры и не совершил каких-либо особых деяний. Боюсь, что это трагическая истина. Его убили раньше, чем пришел его звездный час. Но сама его смерть была не мелкой. И если смерть может быть великой, то, значит, смерть Луция была именно такой. Эта смерть требует действия от всех нас. Мы должны стать орудием возмездия.

Красс поднял руку. Рядом с ним зажгли факелы.

— Наши предки основали традицию гладиаторских поединков в честь усопших. Обычно этой славной традиции следуют в случае смерти великих и могущественных людей, но я не думаю, чтобы боги разгневались, если мы воздадим почести тени Луция Лициния, посвятив завтрашний день таким играм. Они начнутся на лугу у Лукринского озера. Кое-кто считает, что нам следует отказаться от использования гладиаторов, ссылаясь на то, что Спартак тоже гладиатор и что ни один раб не возьмет в руки оружие, пока Спартак на свободе. Но лучше следовать традициям наших предков, чем бояться какого-то раба. И кроме того, игры не только позволят нам воздать последнюю дань уважения тени Луция Лициния, но и станут началом отмщения за его смерть.

Красс отступил в сторону. Он взял один из факелов и коснулся пламенем костра, а распорядитель сделал то же самое с другой стороны. Сухое дерево с треском запылало, выбрасывая вверх языки пламени, потекли струйки серого дыма.

Костер сгорит дотла. Уголья окропят вином, Красс с Гелиной соберут кости и пепел, опрыскают их благовониями и положат в гипсовую урну. Жрец очистит присутствующих и окропит их водой с оливковой ветви. Останки Луция замуруют, и мы навеки простимся с ним.

Но я ушел до того, как все это состоялось. И не сказав свое «прощай». Вместо этого я тихо ускользнул и вернулся в дом вместе с Эконом. Все меньше времени оставалось до резни…

 

Глава семнадцатая

— Где нам найти этого мальчика Метона? — размышлял я вслух. В атриуме, еще утром забитом приехавшими на похороны и их рабами, теперь не было никого. Наши шаги гулко отдавались в пустом пространстве. Благовония и цветы унесли, но их аромат, а также запах разлагавшегося тела Луция Лициния еще окончательно не рассеялись.

Я заглянул на кухню, где во всю шли приготовления к траурной трапезе. Едва мы переступили порог массивной деревянной двери, как нас охватила духота и оглушил шум. Взад и вперед сновали приставленные к кухне рабы в засаленных и испачканных сажей туниках. Звучали их грубые голоса, стучали тяжелые ножи по разделочным доскам, в котлах что-то кипело и шипело. Экон указал мне на фигуру в дальнем конце большого помещения.

Маленький Метон, встав на табурет, опустил руку в большой глиняный сосуд, стоявший на столе, осмотрелся, чтобы убедиться в том, что его никто-никто не видит, вытянул оттуда целую горсть чего-то, по-видимому вкусного, и затолкал себе в рот. Лавируя между сновавшими с утварью в руках рабами, я подошел к нему и схватил его за шиворот.

Метон вскрикнул и посмотрел на меня через плечо. Его рот был заляпан смесью меда, проса и толченых орехов. Узнав меня, он осклабился широкой улыбкой, но в этот же момент испустил крик боли — на его голову опустилась большая деревянная ложка.

— Вон из кухни! Вон! Пошел вон! — кричал старик-раб, шеф-повар. Он, кажется, был готов ударить и меня, но вовремя узнал.

— Простите меня, гражданин, но проделки Метона, да и этих рабов, приехавших с гостями, которые шныряют повсюду, стараясь стянуть что-нибудь съестное, просто не дают возможности работать. Не могли бы вы занять каким-нибудь поручением этого несносного парня?

— Для этого-то я и пришел, — согласился я, шлепнув Метона по мягкому месту, пока он слезал с табурета, чтобы пуститься наутек, расталкивая поваров и их помощников. Экон поймал его около двери и представил мне.

— Ты-то мне и нужен. Хорошо ли ты плаваешь, Метон?

Он серьезно посмотрел на меня и медленно покачал головой.

— Нет?!

— Нет, господин.

— Ты совсем не умеешь плавать?

— Совсем, — подтвердил он.

Раздосадованный, я покачал головой.

— Ты разочаровываешь меня, Метон. Я был убежден, что ты отпрыск фавна и речной нимфы.

Сбитый на секунду с толку, он громко расхохотался над моей глупостью.

— Но я знаю человека, который плавает здесь лучше всех других, — заверил он.

— Да? И кто же это?

— Пойдемте со мной. Я покажу. Он сейчас вместе с другими в конюшне! — Метон пустился бегом по коридору, но Экон задержал его, схватив за шиворот. Он повел нас во внутренний двор. Там, вывернувшись от Экона, он поспешил в сторону конюшен. Мы подошли к открытым дверям, откуда прохладный воздух выносил смешанный запах сена и навоза. Метон бежал дальше.

— Погоди! Ты же сказал нам, что ведешь нас в конюшни! — запротестовал я.

— Не в эти! — бросил он на ходу через плечо, ткнул пальцем вперед и обогнул угол здания. Я подумал было, что он затеял с нами игру, пока сам не зашел вслед за ним за угол и не увидел длинную, низкую деревянную пристройку к каменным конюшням.

Шестеро солдат сидели, скрестив ноги, на небольшой полянке под вечнозелеными деревьями. Они заметили нас только после того, как воздух прорезал резкий свист. Я взглянул наверх и увидел на красной черепичной крыше пристройки еще одного, вооруженного копьем.

Все шестеро мгновенно вскочили на ноги и, побросав в пыль кости, в которые играли, обнажили мечи. Старший офицер или по крайней мере тот, у кого было больше всего нашивок, шагнул ко мне, размахивая мечом.

— Кто вы такой, и что вам здесь надо? — резко прозвучал его голос. На Метона, пробежавшего дальше ко входу в пристройку, он не обратил внимания, и я понял, что стражники его уже знали.

Я стоял на виду, опустив руки по швам, не прижимая их вплотную к телу, Экон беспокойно взглянул на меня и сделал то же.

— Меня зовут Гордиан. Я гость Гелины и Марка Красса. А это мой сын Экон.

Солдат с подозрением сощурил глаза, потом убрал свой меч.

— Все в порядке, ребята, — бросил он через плечо своим товарищам. — Это тот, о котором нам говорил Марк Муммий.

— И что же вы намерены здесь найти?

— Нас привел сюда этот мальчик-раб, — объяснял я. — Я забыл, что у конюшен есть пристройка.

— Смотрите-ка, похоже, маленькому Метону не терпится, чтобы вы пошли за ним. Все в порядке, Фронто, — крикнул он стражнику.

— Можешь отпереть дверь!

Тот достал огромный бронзовый ключ и вставил его в висевший на цепи замок. Он открылся, и дверь распахнулась наружу. Стражники стояли на некотором расстоянии, не отрывая рук от рукояток мечей, внимательно следя за происходящим. Метон вбежал внутрь, движением руки пригласив нас следовать за ним.

Запах здесь стоял совсем иной, чем в конюшнях. Довольно приятный аромат соломы смешивался со зловонием, исходившим от мочи и экскрементов, но не лошадиных, а человеческих. Кроме того, в воздухе буквально висело тяжелое зловоние, напомнившее мне трюм «Фурии». Дверь за нами закрылась.

— Постучите, когда соберетесь выходить, — крикнул нам из-за двери стражник. Снаружи звякнула цепь, и щелкнул ключ в замке.

Несколько мгновений прошло, пока мои глаза привыкли к темноте. Там было всего несколько зарешеченных отверстий, под самой крышей, и в узких, тонких полосах солнечного света клубилась пыль.

— Что это за помещение? — шепотом спросил я.

— Хозяин хранил здесь всякое барахло, — с готовностью пояснил Метон, понизив голос по моему примеру, — рваную упряжь, старые седла и попоны, негодные колеса от колясок и телеги, в которых запрягали волов. Иногда сюда попадали мечи и копья, щиты и шлемы. Но когда хозяин Луций умер, здесь уже было пусто. Приехав на следующий день после его смерти, хозяин Красс согнал сюда всех рабов.

Когда мы вошли, в помещении стояла тишина, но понемногу в полумраке из разных углов стали доноситься голоса:

— Метон! — услышал я женский голос, позвавший его. — Метон, подойди сюда! — Мальчик затерялся между людьми. Я увидел обнявшую его женщину. Она сидела на соломенной подстилке, ее седые волосы были собраны в пучок, и она длинными, бледными, дрожавшими в смутном свете руками поглаживала волосы Метона. Куда бы я ни посмотрел, во мраке вырисовывались все новые и новые фигуры — мужчины, женщины и дети, все рабы, привезенные сюда с полей, все они ждали приговора Красса.

Все они сидели вплотную друг к другу около стен. Я шел между ними по длинному, узкому помещению. Экон следовал за мной. По мере приближения к дальнему концу барака запах мочи и фекалий становился все сильнее. Я прикрыл лицо складкой своего похоронного облачения и все же едва мог дышать. Тут кто-то меня тронул за руку. Метон поднял ко мне серьезное лицо.

— Лучший пловец, какого когда-либо знали, — шепотом проговорил он. — Не хуже Леандра переплывавшего Геллеспонт. И лучше Главка, заплывавшего за Сциллу, а ведь Главк был полурыбой!

— Аполлон, — проговорил я, с удивлением заметив присутствие красивого юноши. Он ободрял слабого старика, прислонившегося к его плечу.

Это движение было простым и изящным. Есть кичливый аристократизм патрициев, подобных Фаусту Фабию, подумалось мне, и есть природный аристократизм таких представителей рода человеческого, как этот.

— Почему ты здесь? — спросил я, подумав, что Красс прогнал его из дома, чтобы просто насолить Муммию. Но он приходил поговорить со стариком.

— Стражники знают меня и всегда пропускают.

— Это твой отец? — спросил я, посмотрев на старика.

— У меня никогда не было отца. Это Сотер. Он знает травы и припарки. И лечит других рабов, когда они болеют, но теперь он болен сам. Он страдает от жажды, у него расстроен кишечник. Однажды, когда меня лихорадило, он не отходил от меня ни днем, ни ночью. В то лето он спас мне жизнь. И ему за это ничего не было надо.

Я не различил в его голосе ни горечи, ни каких-либо других эмоций. Это был голос его божественного тезки, бесстрастный и таинственный.

— Ты умеешь плавать? — спросил я, вспомнив о цели своего прихода.

— Как дельфин, — ответил он, улыбаясь искренней широкой улыбкой.

От южного конца пристройки к эллингу вела тропа, зигзагами спускавшаяся по крутому склону между северным крылом дома и ваннами. От дома ее почти не было видно из-за густой листвы и большой крутизны склона. Впереди шел Метон, прыгавший через корни деревьев и легко спускавшийся по каменным уступам. Мы с Эконом двигались более осторожно, а Аполлон почтительно следовал за нами.

Был самый жаркий, навевавший страшную сонливость час дня. Я смотрел в сторону холмов, думая о том, как пламя медленно пожрет все то, что осталось от Луция Лициния. Мне был виден небольшой столб дыма, поднимавшегося над кронами деревьев.

У причала постукивали друг о друга бортами лодки — целый небольшой флот. Войдя на причал, я увидел всего несколько дремавших лодочников.

— Что вы туда уронили? — спросил Аполлон, всматриваясь в видневшуюся в промежутке между двумя лодками воду.

— Строго говоря, нельзя сказать, что я что-то уронил…

— Но что же мне предстоит искать?

— В том-то и дело, что я не могу этого знать. Что-то достаточно тяжелое, чтобы упасть с сильным всплеском. А может быть, даже несколько таких предметов.

— Вода грязноватая, но думаю, что поднявшийся при подходе лодок ил теперь уже осел, и солнце достаточно хорошо освещает толщу воды. Правда, все эти лодки отбрасывают на дно обширную тень. Но если я там что-нибудь обнаружу, обязательно подниму для вас.

Он расстегнул пояс, снял тунику, потом стянул через голову нижнюю рубаху и теперь стоял голый, с блестевшими на солнце иссиня-черными волосами, и блики отраженного водой света играли на лоснившихся мускулах его груди и ног. Экон смотрел на него со смешанным выражением любопытства и зависти.

Он расправил плечи, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, затем нашел между двумя лодками достаточно места, чтобы погрузиться в воду, и скрылся в ней, оставив за собой на поверхности мелкую рябь.

Над моей головой кружила чайка. Над деревьями по-прежнему поднимался столб дыма от погребального костра. Аполлон все не всплывал. Наконец я увидел его лицо, поднимавшееся ко мне все ближе и ближе с мрачного дна. Через мгновение он вынырнул на поверхность.

Я стал было расспрашивать его, но он лишь поднял руку, задыхаясь. Отдышавшись, он снова сделал глубокий вдох, сложился вдвое и скрылся под водой, оставив за собой облачко пузырьков.

Я ходил по причалу, заглядывая за край настила. Дым поднимался к солнцу, перекрывая его порой своими клубами. Лодочники с любопытством смотрели на нас из-под своих шляп.

— Он там слишком долго, — заметил наконец один из них.

— Да, слишком долго, — согласился с ним другой.

— Э, пустяки, — откликнулся третий. — Мой брат ныряет за жемчугом, так он может оставаться под водой вдвое дольше этого парня.

— И все-таки…

Я всматривался в воду между лодками, пытаясь разглядеть под водой Аполлона и боясь, чтобы он не ударился головой. Было опасно поручать ему эту задачу при таком количестве лодок у причала. Даже дно закрыто тенью от них. И дельфину нужен свет, чтобы он мог плавать. О чем бы там ни говорил этот брат ловца жемчуга, вряд ли человек может оставаться так долго под водой, как сейчас Аполлон.

Меня охватила тревога. Экон плавать не умел, Метон, как он сам признался, тоже. Мысль о том, чтобы погрузиться в воду самому, напомнила мне об испытании прошлой ночи. Я снова ощутил в горле вкус морской воды, жжение в носу и охвативший меня панический ужас.

— Ребята! Плачу пять сестерциев тому, кто нырнет под причал и скажет мне, что случилось с рабом. Шляпы зашевелились, выдавая волнение своих хозяев. Они повытаскивали ноги из воды и сдвинули шляпы на затылок.

— Скорее! Скорее! Ныряйте прямо оттуда! Десять сестерциев!.. — холодный ужас мрачных глубин, казалось, хватал меня за горло.

Но в этот момент меня заставил замолчать вид появившегося из воды странного предмета. Застыли на месте и лодочники, уставившиеся на длинный, тускло засветившийся над водой клинок. За ним показалось победно улыбавшееся лицо хватавшего воздух ртом Аполлона.

 

Глава восемнадцатая

Я встал на колено и сбросил опутавшие меч водоросли. В воде он находился совсем недолго: на рукоятке не было никаких следов ржавчины. По узору было видно, что меч римской работы.

Аполлон сел, скрестив ноги, и откинулся, уперевшись сзади руками. Экон посмотрел на Аполлона с каким-то странным мрачным восхищением и отвел свой взгляд. Они были примерно ровесники. Я представлял себе, как Экон мог чувствовать себя в присутствии прекрасного юноши, без всякой неловкости обнажившего свое тело во всем его совершенстве.

— Он, наверное, не единственный? — спросил я, поднося меч к глазам, чтобы рассмотреть его ближе.

— Далеко не единственный. Там целая связка, перевязанная ремнями. Я попытался поднять ее всю, но она очень тяжелая. Узлы ремней разбухли от воды, и развязать их я не смог. С трудом мне удалось вытащить один меч из связки.

— Кроме мечей там ничего нет?

Он покачал головой.

— Там есть связанные также копья. И чем-то набитые мешки. Но заглянуть в них мне не удалось.

— Интересно, что в них может быть. Как скоро ты смог бы нырнуть снова?

— Я уже отдышался. Но на этот раз мне нужен нож.

Любопытные лодочники держались поодаль, но достаточно близко, чтобы услышать эти слова. Один из них передал ему свой кинжал. Аполлон тут же снова скрылся под водой.

Его опять долго не было. На этот раз сначала на поверхности появилась его голова, а когда он вскарабкался на причал, я увидел в его руках только нож. Он воткнул его в доску настила, взял из рук Метона свою рубаху и, не говоря ни слова, побежал к эллингу. Метон бросился за ним, поспешили туда же и мы с Эконом. Левая рука Аполлона была крепко сжата.

Он сел, прислонившись к стене, где нас не могли видеть лодочники.

— Сложите руки вместе, — прошептал он, — когда я подошел к нему.

Он протянул мне руку и разжал кисть. На мои ладони посыпались мокрые монеты.

Те же монеты, теперь уже сухие, посыпались из моих рук на стол в библиотеке. Красс только что вернулся с погребальной церемонии. Он удивленно поднял бровь.

— Откуда это у вас?

— С мелководья рядом с причалом. Вечером в день приезда я видел, как какой-то человек что-то бросал с причала в воду. Там же меня пытались утопить. И это, надо сказать, почти удалось. И только сегодня я нашел человека, который смог нырнуть под причал. Это раб Аполлон. И он обнаружил там мешки, полные серебра. И много оружия.

— Оружие?

— Связки мечей и копий. Не гладиаторское или церемониальное оружие, но настоящее солдатское. Я принес один меч, чтобы показать вам, но ваш телохранитель забрал его у меня перед дверью. Кстати, о стражниках. Я предложил бы вам выставить немедленно охрану. Сейчас я оставил у причала Экона и Аполлона, чтобы они не спускали глаз с лодочников, но нужна круглосуточная вооруженная охрана, пока все не будет поднято со дна.

Красс позвал телохранителя и отдал ему необходимые приказания, а потом велел ему принести поднятый Аполлоном со дна меч. Через открытую дверь из атриума донесся шум вернувшихся с похорон гостей. Прежде чем заговорить, Красс дождался, пока за стражником закрылась дверь.

— Любопытно, — заговорил он. — Этот меч изготовлен в одной из моих литейных мастерских здесь, в Кампаньи. Вот, видите, клеймо на головке эфеса. Как он попал сюда?

— А самое главное — каково было его предназначение?

— Что вы имеете в виду?

— Если предположить, что эти вещи хранились в эллинге и были сложены там Луцием Лицинием, то возникает вопрос, к чему ему было так много оружия?

— Совершенно ни к чему.

— Может быть, он собрал его для вас?

— Если бы я захотел, чтобы Луций доставил мое оружие сюда, я сам сказал бы ему об этом, — коротко бросил Красс.

— Тогда, возможно, оружие хранилось здесь для кого-то другого. Кому могло понадобиться так много мечей и копий?

Красс жестко посмотрел на меня, понимая о ком идет речь, но не желая произносить вслух имя.

— Обратимся к ценностям, — продолжал я, — к монетам, упрятанным в мешки. Предположим, что все это награбил не сам Луций, тогда, значит, это было вручено ему в уплату за что-то.

— Но за что?

— За что-то, что он мог достать, — за оружие.

Красс поднял на меня пепельно-серое лицо.

— Вы берете на себя смелость предположить, что мой двоюродный брат занимался контрабандой оружия для врага Рима?

— А что может еще допустить разумный человек, когда он наталкивается на тайный склад оружия и ценностей, сваленных вместе в надежном укрытии? И этот эллинг, возможно, не единственное место, где находятся такие перевалочные склады. Метон говорил мне, что несколько раз видел мечи и копья в пристройке за конюшнями, куда сейчас согнаны рабы. В этой пристройке могло не быть оружия, когда вы туда заходили, но это вовсе не означает, что в прошлом там не хранились грузы оружия. Говорят, что некоторые спартаковцы вынуждены носить вместо шлемов каски из высушенных дынь. Спартак отчаянно нуждается в настоящих доспехах.

Красс взглянул на меня и тяжело вздохнул, но ничего не сказал.

— Говорят также, что Спартак запретил обращение денег между своими людьми. Все необходимое для жизни они берут от земли и от живущего на ней народа и совершенно не пользуются роскошью. Все делится поровну. Спартак считает, что деньги только развращают воинов. На что можно лучше потратить накопленные им деньги и драгоценности, как не на обмен на то, в чем так нуждаются он и его воины — на мечи, щиты, шлемы и копья?

Красс надолго задумался.

— Но не может быть, чтобы все это сбросил с причала в воду Луций, — возразил он. — Вы мне только что сказали, что слышали, как что-то бросили в воду в день вашего приезда, что тот, кто это делал, потом напал на вас и пытался утопить. Разумеется, это не мог быть Луций, если, конечно, вы не считаете, что на вас в тот вечер на причале набросилась его тень.

— Нет, не тень Луция. Но, возможно, его сообщник.

— Сообщник? В таком отвратительном предприятии?

— Возможно, что вины Луция в этом деле нет. Просто все было сделано под самым его носом, без его ведома. Может быть, он что-то узнал и из-за этого его убили.

— Нос моего брата отбрасывал длинную тень, но не был таким длинным, чтобы не заметить такой аферы, как эта. И почему вы настаиваете на связи этого открытия с его смертью? Вам не хуже моего известно, что он был убит двумя сбежавшими рабами, Зеноном и Александросом.

— И вы искренне верите в это, Марк Красс? Да и верили ли? Или это хорошо отвечает вашим планам? Вы отказываетесь видеть иную версию? — Эти мои слова прозвучали раздраженно, громче и резче, чем мне бы хотелось. Красс откинулся в кресле. Открылась дверь, и в комнату заглянул стражник. Прикусив язык, я отступил на шаг от Красса.

Коротким движением руки Красс отпустил стражника. Он скрестил на груди руки и зашагал по комнате. Потом остановился перед одной из полок и посмотрел на кипу свитков.

— Из материалов Луция исчезло много документов. Бортовой журнал, в котором должны были содержаться отчеты обо всех рейсах «Фурии» этим летом, описи грузов…

— Так вызовите капитана судна или кого-нибудь из его команды.

— Луций уволил капитана и всю команду всего лишь за несколько дней до моего приезда. Почему, думаете, я отрядил судно в Рим, за вами, с Муммием и своими собственными людьми? Я направил своих посланцев отыскать капитана в Путеолах или в Неаполе, но их поиски не увенчались успехом. Даже сейчас имеются свидетельства того, что Луций посылал «Фурию» в несколько рейсов, не отраженных ни в каких документах.

— Какие еще документы пропали?

— Все расходные записи. Не зная, что происходило раньше, невозможно сказать, что пропало.

— Так, значит, то, о чем я говорю, возможно, не так ли? Луций Лициний мог заниматься незаконными делами без вашего ведома.

— Да. — Красс надолго умолк.

— И кроме нас с вами об этом знает еще кто-то, потому что пытался все скрыть, спрятав оружие и ценности под водой, а также соскоблил кровь со статуи, которой был нанесен смертельный удар Луцию. Он же выкрал обвиняющие его документы. Разве все это не говорит с наибольшей вероятностью о том, что некто виновен и в смерти Луция?

— Докажите это! — проговорил Красс, повернувшись ко мне спиной.

— А если я не смогу этого сделать?

— В вашем распоряжении целый день и ночь.

— А если я потерплю неудачу?

— Тогда восторжествует справедливость. Возмездие будет скорым и ужасным. Я дал обет на похоронах и намерен его исполнить.

— Но, Марк Красс, бесцельная смерть девяноста девяти невиновных людей…

— Все, что я делаю, — с расстановкой проговорил он, подчеркивая каждое слово, — имеет свою цель.

— Да, я это знаю. — Красс подошел к одному из окон, и посмотрел на прибывших на похороны гостей, прогуливавшихся по внутреннему двору.

— Этот маленький раб — Метон — объявляет гостям, что начинается тризна. Нам пора сменить траурную одежду на светлую. Простите меня, Гордиан, но я должен пойти в свою комнату, чтобы переодеться.

— Одно последнее слово, Марк Красс. Если дело дойдет до критической точки, прошу вас принять во внимание честность раба Аполлона. Ему ничего не стоило сохранить свое открытие в тайне…

— К чему бы это ему, если он знает, что завтра ему суждено умереть? Серебро не представляет для него никакой ценности.

— И все же, если бы вы нашли способ простить его и, может быть, Метона…

— Ни один из этих рабов не сделал ничего, что позволяло бы проявить к ним особую снисходительность.

— Но если бы вы смогли проявить милосердие…

— Римлянин должен поступать разумно и достойно. Я думаю, вам теперь следует оставить меня одного, Гордиан. — Пока я выходил из комнаты, он оставался стоять со скрещенными на груди руками. Переступая порог, я заметил, как он повернулся и впился глазами в небольшую кучку серебряных монет, оставленных мной на столе.

Глаза у него заблестели, а уголок рта дрогнул в гримасе, которую можно было назвать улыбкой.

В атриуме снова было полно гостей. Одни были еще в черном, другие переоделись в светлые одежды. Я проложил себе дорогу через массу людей, поднялся по ступенькам и пошел в свою комнату. В небольшом коридоре было тихо и пусто. Приблизившись к двери, я услышал из комнаты какие-то странные звуки. Это было похоже на стон какого-нибудь маленького животного. Первой моей мыслью было, что Иайа учинила в моей комнате какую-то очередную колдовскую проделку, и я осторожно двинулся вперед.

Взглянув через узкую щель, я увидел Экона, который, сидя перед зеркалом, кривил лицо, издавая ряд странных звуков. Вот он остановился, внимательно вгляделся в свое отражение и продолжил свои попытки.

Он пытался говорить.

Я отступил от двери, перевел дыхание, вернулся назад до половины коридора и снова направился к комнате, нарочно шагая более шумно, чем обычно, чтобы он знал о моем приближении.

Я вошел в комнату. Экон сидел уже не перед зеркалом, а на своей кровати. Он криво улыбнулся, увидев меня в дверях, потом нахмурился и быстро отвернулся к окну.

— Тебя сменили у эллинга стражники Красса? — спросил я.

Экон кивнул.

— Отлично. Смотри-ка, у меня на кровати одежда для банкета. Это будет, вероятно, роскошное пиршество.

 

Глава девятнадцатая

Столы были накрыты в трех больших, соединенных между собой залах в северной части дома, окна каждого из которых выходили на Залив. Под высокими потолками стоял гул голосов, похожий на отдаленный рокот волн.

Выполняя свои обязанности, распорядитель рассаживал гостей, следя за тем, чтобы слуги правильно указывали каждому его место. Красс в белой с золотом одежде расположился в самом северном зале. К нему присоединились Фабий, Муммий, Ората, а также дельцы и политики из разных городков Залива. Гелина председательствовала в среднем зале, сидя рядом с неизменным Метробием, в окружении Иайи, Олимпии и других выдающихся представительниц местного женского общества.

В третьем зале, самом большом и расположенном дальше всех от кухни, посадили тех из нас, кто не принадлежал к двум первым категориям, — это были младшие партнеры и вторые сыновья, мелкие завсегдатаи и прихлебатели. Я удивился тому, что в нашей компании оказался и Дионисий. Он было заартачился, когда раб указал ему место, тихо потребовал распорядителя и наконец был водворен на свое место в углу напротив меня и Экона.

При других обстоятельствах живущий в доме «придворный» философ должен был бы получить место поблизости от хозяина и хозяйки. Я подозревал, что именно Красс приказал распорядителю посадить Дионисия в угол, в знак подчеркнутого пренебрежения. Он искренне презирал философа.

Поскольку до вечера оставалось примерно столько же времени, сколько прошло после полудня, получилось так, что Дионисий выпил свое снадобье не после, а перед едой. Чтобы сохранить достоинство, он демонстративно потребовал его сразу же, без всякой необходимости грубо обойдясь с девушкой-рабыней, поспешившей за ним на кухню.

Я оглядел зал, где многочисленные столики были вплотную окружены самыми разнообразными сиденьями, и не увидел ни одного знакомого лица. Экон сидел задумчивый, с отсутствующим видом, кажется, у него не было аппетита. Что касается меня, то я с удовольствием отведал стоявших передо мной деликатесов, продумывая план своих действий в остававшиеся мне часы.

Со своего места мне были хорошо видны другие залы. Я видел Красса, потягивавшего вино за разговором с Сергием Оратой. Именно Ората первый сказал мне, что Луций Лициний необъяснимо разбогател. Может быть, он знал больше, чем поведал мне? Не мог ли именно он быть тем самым теневым партнером в контрабандистской деятельности Луция? Глядя на его круглое, самоуверенно-самодовольное лицо, вряд ли можно было бы подумать, что он способен на убийство, но я часто убеждался в том, что богатые люди способны на все.

Марк Муммий, склонившийся к Крассу, явно нервничал и выглядел несчастным, да и как могло быть иначе, поскольку Красс отверг все его мольбы о спасении Аполлона? Мало вероятно, чтобы партнером Луция мог быть Муммий. И все же Муммий в ночь убийства приезжал из лагеря на берегу Лукринского озера сюда и вернулся обратно. Что если он сделал это для того, чтобы убедить Луция продать ему этого раба? И если Луций был хоть вполовину так упрям, как его брат, он мог еще раз отказать ему в этом. Но могло ли это довести Муммия до исступления, подвигнувшего на убийство? А если да, то, убив Луция, Муммий неизбежно вызвал бы уничтожение того самого, кого он так желал, — юного Аполлона. Единственным способом спасти юношу было бы для него признание собственной вины.

Я перевел взгляд на «левую руку» Красса, на Фауста Фабия с его высокомерно-вздернутым подбородком и пылающей шевелюрой. Он встречался с Луцием Лицинием при тех же обстоятельствах, что и Муммий, и, значит, мог иметь возможности и связи, для того, чтобы стать теневым партнером Луция. Муммий рассказывал мне, что Фабий был из патрицианской семьи с ограниченными средствами, но о его характере он знал очень мало. Фабии присутствовали при рождении Республики. Они были в числе первых выборных консулов, первыми надели отороченную пурпуром тогу и сидели на государственном кресле из слоновой кости, вырванном из рук царей. Невозможно отважиться на дерзость заподозрить такого высокородного человека в предательстве и убийстве, хотя такое должно было быть в крови патрициев, иначе как бы их предки свергали царей, попирали своих братьев-римлян, и становились первыми патрициями?

Я посмотрел на сидевшую в среднем зале Гелину. Она казалась мне наименее вероятным кандидатом из всех. Все говорило о том, что ее любовь к мужу была искренней, а скорбь глубокой. Иайа, хотя она была невысокого мнения о Луции, тоже, казалось, отпадала. К тому же они с Олимпией в ночь убийства были в Кумах. Но разве хватило бы силы у любой женщины в этом доме разбить Луцию череп тяжелой статуэткой, а потом перетащить его тело в атриум? Или перенести связки оружия из эллинга на причал и столкнуть меня в воду?

То же самое могло относиться и к Метробию, учитывая его возраст, но он был свидетелем многого. Он принадлежал к ближайшему окружению Суллы, и вряд ли его мучили бы угрызения совести по поводу убийства. Он был человеком, давно настроенным против Муммия, как я понял из его собственных слов. Покинувший сцену, потерявший своего многолетнего благодетеля и утративший за прошедшие годы свою легендарную красоту — в какие тайные дела мог он вложить свою неукротимую энергию? Он был предан Гелине и презирал Луция. Не мог ли он, используя страдания Гелины в качестве извиняющего обстоятельства, убить ее мужа? Не был ли он тем самым теневым партнером? Его ненависть к Луцию вовсе не обязательно удержала бы его от вложения части своего состояния в проекты Луция. Возможно, он мог бы предвидеть решение Красса об уничтожении рабов, включая Аполлона. Таким образом, убив Луция и предоставив событиям развиваться своим чередом, он мог бы отомстить Муммию. Но был ли вообще его тонкий и общительный ум способен на такой злобный и сложный умысел?

Разумеется, несмотря на мои открытия в эллинге и на свидетельства в пользу противоположного, все могло свестись к следующему.

«Это сделали рабы! Снесли Луцию полчерепа, и бежали к Спартаку!»

В какой-то момент я подумал, что некий бог упрекал меня в мрачных умозрительных заключениях и напоминал мне об одной возможности, рассматривать которую я отказывался. И тогда я услышал голос, доносившийся до меня с сиденья за моей спиной. Там был мужчина, чьи разговоры с женой я слышал на похоронах. Теперь они горячо обсуждали события снова.

— Ты помнишь речь Красса? Рабов нельзя оставлять безнаказанными! — проговорила женщина, обсасывая косточку. — Нужно проводить твердую линию. Если кто-то из них пошел на убийство, никогда не следует поворачиваться к ним спиной. И лучше всего разом покончить с ними, сделав из этого хороший пример для всех других. Марк Красс знает, что нужно делать!

— Да, он, разумеется, знает, как улаживать свои дела, — согласился с ней муж. — Об этом уже свидетельствует его богатство. Говорят, что он хочет возглавить поход против Спартака, и я надеюсь, что эти умники в Сенате хоть раз проявят мудрость и вверят правое дело надежному человеку. Он крепкий орешек, в этом нет никакого сомнения. Нужно быть твердым человеком, чтобы разом уничтожить всех собственных рабов, но такие-то люди нам сейчас и нужны! Дорогая, не передашь ли мне одну из тех зеленых маслин? И может быть, еще одну ложку яблочного соуса к телячьим мозгам? Это просто восхитительно! Жаль, что Крассу придется расстаться с таким великолепным поваром!

— Да, так он и сделает. Я слышала, что исключений не будет. А бедная Гелина все время качает головой, хочет, чтобы этого не произошло. У нее всегда было мягкое сердце, как у Луция мягкая голова. И вот, видишь, что из этого получилось! Но Марк Красс — крепкая голова, и еще тверже у него сердце. Он не допустит ни единого исключения при свершении римского правосудия.

— Да, разумеется, не допустит. Но такой человек должен быть непоколебимей Катона, чтобы отправить на смерть повара, который умеет все так готовить.

— Тссс! Не произноси этого слова.

— Какого еще слова?

— «Смерть». Видишь вон там молодую служанку?

— Ну и что?

— Нехорошо произносить это слово вслух там, где его могут услышать обреченные.

Они на короткое время умолкли, потом женщина заговорила снова.

— Тебе не кажется, что здесь сквозняк?

— Полно, женщина, не начинай…

— Еда остывает, пока ее так долго несут из кухни.

— По-моему, ты ешь достаточно быстро, чтобы не беспокоиться на этот счет.

— Что ж, даже если и так, все равно этот индюк-распорядитель мог бы усадить нас в одном из привилегированных залов, если бы у тебя хватило смелости этого потребовать, как я тебя просила.

— Дорогая, не начинай все сначала. Еда везде одинакова, я в этом уверен, и на это жаловаться не приходится.

— Еда — может быть. Но насчет компании ты этого сказать не можешь. Ты вдвое богаче любого из сидящих в этом зале! Тебя следовало посадить ближе к Крассу или по крайней мере в среднем зале, рядом с Гелиной.

— Залов и сидений здесь ровно столько, сколько их есть. А народу собралось больше, чем я когда-либо видел на поминках за много лет. И все-таки ты права в отношении публики в этом зале. Взгляни-ка туда, на этого чудака-философа, который живет в этом доме. Кажется, его зовут Дионисием.

— Да, он похож на половину всех греческих философов в Италии. Не слишком-то он выдающийся философ, как я слышала, — проворчала женщина.

— Говорят, второсортный. Не могу понять, почему его держал Луций. Я полагаю, что его откопала Гелина, и это не говорит об ее хорошем вкусе, правда, в отношении поваров он ее не подводит. Со смертью Луция ему вряд ли удастся сохранить такое удобное положение. Кому нужен в доме второразрядный философ, да к тому же стоик, когда везде такой большой выбор хороших эпикурейцев, и особенно здесь, в Заливе? Такой неприятный субъект… да к тому же и довольно неотесанный. Ты только посмотри на него! Строит рожи и привязывается ко всем.

— Да, я понимаю, что ты имеешь в виду. Он делает из себя посмешище, разве нет? Больше похож на клоуна, чем на эрудита.

Дионисия вряд ли можно было обвинить в плохих манерах за столом, хотя он и был уязвлен отведенным ему местом. Но действительно казалось, что он строил рожи, поскольку то и дело морщил нос и высовывал язык.

— Но выглядит он забавно.

Но Дионисий вовсе не добивался комического эффекта. Он схватился за горло и повалился вперед каким-то судорожным движением. Он с хрипом втянул в себя воздух и, наполовину высунув язык изо рта попытался что-то сказать.

— Мой язык! Воздуха! Воздуха!

Теперь на него обратили внимание и другие. Рабы перестали прислуживать за столом, гости, повернув головы, смотрели на конвульсии Дионисия. Он плотно прижал руки к груди, словно пытаясь успокоить спазмы, язык вывалился наружу.

— Он подавился? — спросила женщина.

— Не думаю. В самом деле, это уже слишком! — возмущенно продолжал он, когда согнувшегося пополам Дионисия стало рвать прямо на столик перед его сиденьем.

Многие гости повскакали со своих мест. Волнение постепенно докатилось до среднего зала. Гелина в тревоге нахмурилась и повернула голову. Еще через секунду шепот перекинулся и в дальний зал, где Красс вопросительно посмотрел через дверной проем. Я перехватил его взгляд и позвал его энергичным движением руки. Гелина поднялась на ноги и поспешила ко мне. За ней размеренным шагом следовал Красс.

Они подошли как раз вовремя, чтобы стать свидетелями того, как философ извергнул из глотки очередную порцию зеленоватой пены на тарелку с телячьими мозгами под яблочным соусом на глазах у столпившихся полукругом встревоженных гостей. Я протолкался через скопившуюся толпу. В тот момент, когда подошел к Крассу, гости одновременно наморщили носы и на шаг отступили. Философ обмарался.

По лицу Красса прошла гримаса. Гелина наклонилась над философом, пытаясь чем-то помочь. Дионисий внезапно дернулся и упал лицом вперед, повалив столик с деликатесами. Толпа отпрянула, чтобы избежать брызгов телячьих мозгов и желчи. Кубок Дионисия с его травяным настоем описал в воздухе дугу и с резким металлическим звуком приземлился у моих ног. Я встал на одно колено, взял кружку и осмотрел ее. Там не было ничего, кроме нескольких зеленых капель. Дионисий выпил все досуха.

— Какого дьявола, что происходит? — спросил Красс сквозь стиснутые зубы, схватив меня за руку.

— Убийство, как мне кажется. Может быть, опять Зенон с Александросом?

Красс не прореагировал на язвительную реплику.