1000 год до Р. Х

Выйдя из-за изгиба тропы, тянувшейся вдоль реки, Лара увидела на вершине ближнего холма знакомый силуэт смоковницы. Погода стояла теплая, дни – длинные, и дерево было покрыто сочным зеленым убором, хотя плодов еще не было. Вскоре она заметила и другие знакомые вехи: известняковый выступ рядом с тропой, напоминавший человеческое лицо; болотистую заводь, по приближении к которой с воды взлетали встрепенувшиеся птицы; высокое дерево, похожее на человека с воздетыми к небу руками. Скоро им предстояло поравняться с речным островком – самым подходящим местом для привала. Именно на нем они и остановятся на ночлег.

За свою короткую жизнь Лара уже много раз ходила вверх и вниз по прибрежной тропе. Ее племя не прокладывало эту тропу. Кажется, она была здесь всегда, просто обутые в оленью кожу ноги и деревянные колеса ручных тачек хорошо уплотнили ее. Соплеменники Лары добывали соль и торговали ею, постоянные походы вверх и вниз по реке были неотъемлемой частью их жизни, обеспечивавшей пропитание.

В устье реки полдюжины родственных кланов добывали соль из больших, залегавших рядом с морем соляных пластов. Ее соскребали, просеивали и загружали в тачки. Когда они наполнялись, человек пятнадцать, самых крепких и деятельных, отправлялись по тропе в сторону верховьев реки. Все прочие оставались у моря, укрываясь среди скал и тощих деревьев.

Со своим драгоценным грузом соплеменники Лары пересекали приморскую низину и приближались к горам, но подниматься на них не было нужды. В предгорьях, среди лесов и зеленых лугов, было немало деревушек, жители которых приобретали их соль в обмен на сушеное мясо, шкуры, шерстяные ткани, глиняные горшки, костяные иголки со скребками и маленькие деревянные игрушки. Совершив обмен, Лара и ее соплеменники возвращались той же тропой к морю, а через некоторое время цикл повторялся.

Так было испокон веку, и другой жизни Лара не знала. Вновь и вновь ходила она вдоль реки вверх и вниз и не могла назвать какое-либо определенное место своим домом. Она любила морское побережье, где всегда можно было полакомиться рыбой и где по ночам ее убаюкивал мягкий шелест прибоя. Предгорья, в которых тропа становилась круче, ночи холоднее, а от просторов порой кружилась голова, нравились ей куда меньше, а в многолюдных деревнях она смущалась и робела. Пожалуй, лучше всего Лара чувствовала себя на самой тропе, где ей все было по нраву – и прохлада, которой тянуло от воды в жаркий день, и кваканье лягушек по ночам, и обильно росшая вдоль реки лоза с сочными, вкусными ягодами. Даже в самый знойный день закат приносил с реки освежающий бриз, посвистывавший среди камышей и высоких трав.

Из всех участков тропы Лара больше всего любила именно тот, к которому они приближались сейчас. Вообще-то, вдоль этого отрезка реки пролегала ровная низина, но вблизи от острова местность на восточной стороне походила на кусок скомканной ткани – холмы, гребни, лощины.

Среди имущества соплеменников Лары имелась деревянная колыбелька, переходившая из поколения в поколение и приспособленная для крепления к тачке. Островок, продолговатый, заостренный в направлении вверх по течению, где вода подмывала обе его стороны, очень напоминал по форме эту колыбельку. Остров был похож на колыбельку, а холмы на восточном берегу реки напоминали облаченных в просторные плащи старых женщин, пришедших взглянуть на лежавшего в колыбельке младенца, – так однажды описал эту местность Ларт, отец Лары.

Он вообще был склонен усматривать в предметах окружающего пейзажа образы чудовищ и великанов и обладал способностью ощущать обитавших на деревьях и в скалах духов – нуменов. Порой ему случалось слышать то, что они ему говорили, и даже разговаривать с ними. Река – его старая, верная подруга – подсказывала ему, где лучше ловить рыбу, ветер нашептывал, какая погода будет завтра. Неудивительно, что при таких способностях Ларт являлся вожаком группы.

– Мы близко от острова, правда, папа? – спросила Лара.

– Откуда ты знаешь?

– Холмы. Сначала мы видели их там, в отдалении. Потом они выросли, и наконец на вершине одного из них стал виден силуэт смоковницы. Значит, мы подходим к острову.

– Ты хорошая девочка! – улыбнулся Ларт.

Память и смекалка дочери порадовали Ларта, видного мужчину с проседью в черной бороде. Жена родила ему нескольких детей, но все они, кроме младшей дочери, умерли в младенчестве. Жена Ларта умерла при родах Лары, унаследовавшей от матери золотистые волосы. Поэтому дочь была дорога Ларту вдвойне – и как единственное дитя, и как память о жене. Лара уже округлилась в груди и бедрах – приближалось время, когда она сама сможет стать матерью, и Ларт больше всего на свете хотел дожить до появления внуков. Он знал, что такая долгая жизнь дается не каждому, но не терял надежды: отчасти потому, что никогда не жаловался на здоровье, отчасти потому, что умел ладить с нуменами.

Это было весьма важное умение, ведь от нуменов можно было ждать чего угодно. Речные нумены могли затянуть человека в водоворот и утопить, древесные – могли запутать ноги в корнях или уронить на голову тяжелый сук. Духи скал могли обрушить камнепад или просто подсунуть камень и злорадствовать, когда человек споткнется. Уж на что были далеки от людей духи неба, но и они, бывало, тыкали вниз огненными пальцами, отчего человек мог изжариться, как кролик на вертеле, или, хуже того, остаться в живых, но превратиться в безумца и калеку. Слышал Ларт и о том, что сама земля может разверзнуться и поглотить того, кто ей не угодил. Самому ему, правда, такого видеть не доводилось, но, как человек предусмотрительный, он не забывал каждое утро проявить к земле должное уважение и обратиться с просьбой разрешить ему по ней пройти.

– В этом месте есть что-то необычное, – сказала Лара, устремив мечтательный взгляд сначала на сверкающую реку, а потом на каменистые, усеянные деревьями холмы. – Как оно возникло? Кто его создал?

Ларт нахмурился. Вопрос был ему непонятен и, казалось, не имел смысла. Это место не было когда-то кем-то создано – оно просто существовало, вот и все. Конечно, со временем в нем что-то могло меняться – буря могла вырвать с корнями дерево и бросить в реку, валун мог с грохотом скатиться по склону и загородить тропу. Обитавшие здесь нумены проявляли себя, день ото дня привнося в детали что-то новое, но существенные признаки места оставались неизменными, они были всегда – холмы, небо, солнце, море, соляные залежи в устье реки.

Ларт пытался придумать, как объяснить эти мысли Ларе, но вдруг его внимание привлек встрепенувшийся при их появлении олень. Он метнулся от воды к зарослям, но, вместо того чтобы скрыться, уставился на них, и Ларт услышал слова, причем так отчетливо, словно они были сказаны вслух: «Съешьте меня». Олень предлагал им себя!

Ларт повернулся, чтобы отдать приказ, но самый искусный охотник, юноша по имени По, уже сорвался с места. Подняв на бегу заостренную палку, с которой никогда не расставался, он с силой метнул ее в оленя. Древко, просвистев между Лартом и Ларой, вонзилось оленю в грудь, и тот, упав на землю, забил длинными стройными ногами. Быстро пробежав между отцом и дочерью, юноша подскочил к упавшему оленю, вырвал из раны копье и нанес второй удар. Олень всхрапнул, дернулся и затих. Удача была встречена радостными возгласами: сегодня вечером вместо речной рыбы они полакомятся олениной.

* * *

Расстояние между речным берегом и островом было невелико, но в это время года – начало лета – вода стояла слишком высоко, чтобы преодолеть реку вброд. Соплеменники Лары издавна изготавливали незамысловатые, плетенные из веток плоты, которые латали или заменяли по мере необходимости. Проходя мимо острова в прошлый раз, они оставили здесь три таких плота, все в хорошем состоянии, но сейчас обнаружили только два – одного не хватало.

– Я вижу его! Он вытащен на берег острова и почти скрыт среди тех листьев, – сказал По, у которого было острое зрение. – Должно быть, кто-то воспользовался им, чтобы добраться до острова.

– Может быть, они все еще на острове, – предположил Ларт.

То, что кто-то воспользовался безнадзорным плотом, претензий не вызывало, и места на острове хватало на всех, однако в любом случае осторожность не мешала. Он сложил ладони рупором у рта и крикнул. На его крик к берегу вышел человек и приветливо помахал рукой.

– Мы его знаем? – спросил Ларт, прищурившись.

– По-моему, нет, – сказал По. – Он молод, я бы сказал – моих лет или моложе, выглядит крепким.

– Очень крепким! – подтвердила Лара, ибо мускулатура незнакомца производила впечатление даже на таком расстоянии.

На нем была короткая туника без рукавов, Лара никогда не видела таких сильных мужских рук. По, низкорослый и жилистый, украдкой покосился на Лару и нахмурился.

– Не нравится мне этот чужак, – проворчал он.

– Почему? – спросила Лара. – Он нам улыбается!

На самом деле юноша улыбался Ларе – и только ей одной.

* * *

Его звали Таркетий. Кроме этого, Ларту удалось выяснить очень немного, поскольку незнакомец говорил на языке, которого Ларт не знал и в котором каждое слово казалось таким же длинным и извилистым, как имя этого человека. Ларту было легче поднять тушу оленя, чем уразуметь, что за странные звуки издают этот юноша и двое его спутников. Однако вид они имели вполне дружелюбный, да и никакой угрозы для более многочисленной группы торговцев солью не представляли.

Таркетий и двое его старших товарищей были искусными кузнецами из местности, находившейся примерно в двухстах милях к северу, где холмы были богаты железом, медью и свинцом. Сейчас они возвращались домой из торгового путешествия. Тропа соплеменников Ларта вела от морского побережья к взгорью, а перпендикулярная реке тропа кузнецов шла через длинную прибрежную равнину. Поскольку там, где находился остров, переправиться через реку было легче всего, то именно здесь эти две тропы и пересекались. В данном случае торговцы солью и торговцы кузнечными изделиями прибыли к острову в один и тот же день – так произошла их встреча.

Две группы разбили на противоположных концах острова два отдельных лагеря, но Ларт, в знак дружелюбия, пригласил в тот вечер Таркетия и его спутников на оленину. Сидя у костра и угощаясь горячим, вкусным мясом, Таркетий пытался рассказывать о кузнечном ремесле, а глаза Лары не могли оторваться от его мускулистых рук, когда он в отблесках пламени костра изображал удары молота. При этом юноша горделиво улыбался – Лара никогда в жизни не видела таких белых и ровных зубов.

По, заметив взгляды, которыми обменивались Лара и чужак, насупился. Ларт, видя все это, улыбнулся.

* * *

Ужин подошел к концу. Кузнецы жестами поблагодарили добытчиков соли за оленину и удалились в свой лагерь. Прежде чем скрыться в сумерках, Таркетий обернулся и одарил Лару прощальной улыбкой.

В то время как другие укладывались спать, Ларт, по обыкновению, задержался у костра. Как и во всем остальном, в огне обитал нумен, который порой общался с ним, посылая ему видения. Когда последние угольки наконец догорели и сгустилась тьма, Ларт задремал.

Его разбудила внезапная яркая вспышка почти затухшего, но вдруг взметнувшегося вверх пламени. В кругу ослепительного, как солнце, света над костром парило нечто. Это нечто было похоже на мощный фаллос. Он, видимо, был бестелесным, поскольку огонь его не опалял, но выглядел вполне плотским – напряженным и устремленным вверх. В воздухе его поддерживали крылья, похожие на птичьи. Ларту и прежде доводилось видеть образ крылатого фаллоса – всякий раз при одних и тех же обстоятельствах, – когда он засыпал, глядя на огонь. Он даже дал этому образу имя – Фасцин. Точнее, дух сам внедрил это имя в его сознание.

Фасцин не был похож на духов деревьев, камней или воды. Они не имели имен, были привязаны к местам обитания и мало чем отличались один от другого. Иметь с ними дело следовало с осторожностью, ибо им не всегда можно было доверять. Иногда они проявляли дружелюбие, но чаще были настроены проказливо или даже враждебно.

Фасцин был иным, ни на что не похожим. Он существовал сам по себе, без привязки к месту обитания, без начала и без конца. Судя по образу, он имел какое-то отношение к жизни, точнее – к ее зарождению, но, видимо, приходил откуда-то из-за пределов мира, проникая в него на несколько мгновений через брешь, открывавшуюся жаром танцующих язычков пламени. Появление Фасцина всегда было знаменательно. Крылатый фаллос никогда не появлялся без того, чтобы не дать Ларту ответ на беспокоивший его вопрос или не внедрить в его сознание новую идею. И всегда, во всяком случае до сих пор, путь, указанный Фасцином, оказывался верным.

В дальних землях – в Греции, Израиле, Египте – мужчины и женщины почитали своих богов и богинь. Они создавали их изображения, рассказывали истории о них и поклонялись им в храмах. Ларт никогда не встречал таких людей. Более того, он и о землях-то, где они жили, никогда не слышал и уж тем более не слышал их рассказов о богах и не видел изображений этих богов. Само понятие о богах, таких, которым поклонялись эти другие люди, Ларту было неведомо. Из того, что было доступно его воображению и опыту ближе всего к тому, что другие назвали бы богом, находился Фасцин.

Вздрогнув, Ларт прищурился, и видение тут же исчезло. Слепящее сияние сменилось густой тьмой летней ночи, которую лишь слегка разжижало серебро лунного света. Вместо недавнего опаляющего жара лицо ощущало приятное дуновение свежего ветерка.

Фасцин исчез, успев, как всегда, внедрить в его сознание некую мысль. Ларт поспешил к навесу из листьев возле реки, под которым любила спать Лара, думая про себя: «Это следует сделать, потому что так считает Фасцин». Он опустился на колени рядом с ней, но будить девушку не было нужды – она уже не спала.

– Иди к нему! – прошептал Ларт.

Пояснять, куда и к кому она должна идти, не требовалось: Лара сама мечтала об этом, ворочаясь в темноте.

– Ты уверен, папа?

– Фасцин…

Он не закончил мысль, но Лара все поняла. Она никогда не видела Фасцина, но отец рассказывал ей о нем. В прошлом Фасцин уже не раз наставлял ее отца и вот снова явил ему свою волю.

Темнота ничуть не смущала Лару, знавшую на этом острове каждый куст и каждый поворот тропки. Подойдя к стоянке кузнецов, она обнаружила Таркетия лежавшим в кустах, в сторонке от остальных: могучая стать не позволяла спутать его ни с кем даже в темноте. Он не спал и ждал, точно так же, как и она лежала без сна, пока к ней не подошел отец.

При ее приближении Таркетий поднялся на локтях и шепотом произнес ее имя. Трепет в его голосе вызвал у нее улыбку. Лара вздохнула, опустилась рядом с ним и при слабом свете луны рассмотрела какой-то амулет со шнурком, висевший на его шее. Запутавшийся в волосах на его груди кусочек бесформенного металла, казалось, захватывал и концентрировал слабый лунный свет, отбрасывая блеск более яркий, чем сама луна.

Его руки, которыми она так восхищалась, потянулись к ней и заключили ее в нежные объятия. Его обнаженное тело, теплое, как и ее собственное, стало еще больше и сильнее. В какой-то миг Лара подумала, не делит ли с ними эту ночь Фасцин, ибо, когда она принимала в себя то, чем мужчина участвует в зарождении новой жизни, ей почудилось биение крыл между ног.

* * *

На следующее утро, когда торговцы солью начали просыпаться, Ларт обнаружил Лару на том месте, где она обычно спала, и даже подумал, уж не ослушалась ли она его, но ее глаза и улыбка сказали ему, что это не так. Когда группа собралась уходить, Ларт подозвал к себе По. Юноша откликнулся не сразу, а во время разговора прятал глаза, что было для него нехарактерно.

– По, прежде чем мы отправимся дальше, вернись на то место, где ты вчера убил оленя, разрыхли землю и замаскируй следы крови. Если кровь разбрызгалась по листьям, траве или камням, обломай ветки, вырви траву, выверни камни и сбрось все в реку. Это следовало бы сделать вчера, но уже темнело, и у нас было полно забот с разделыванием туши. Придется заняться этим сейчас. Нельзя оставлять кровь на тропе.

– Почему? – спросил По.

Ларт был захвачен врасплох и ошеломлен: никогда раньше По не позволял себе подобной дерзости.

– Потому что кровь привлечет падальщиков и хищников. Кровь на тропе может оскорбить нуменов, обитающих у реки, пусть даже олень сам предложил себя. Но чего ради я тебе это растолковываю? Делай что сказано!

По уставился в землю. Ларт собрался повторить приказ снова, более резко, но его отвлекли пришедшие проститься кузнецы.

Таркетий выступил вперед и торжественно преподнес Ларту подарок – небольшой (его можно было держать в одной руке), заостренный с одного конца и имеющий отверстие с другого предмет. Это был железный наконечник для копья – вещь дорогая и очень полезная, скажем, для охоты на того же оленя, если таковой снова появится на прибрежной тропе. Таркетий жестами дал понять, что взамен ничего не просит.

У соплеменников Ларта имелось несколько примитивных ножей и скребков, изготовленных из железа, но ничего подобного этому искусно изготовленному наконечнику у них не было. Подарок произвел сильное впечатление.

– Что ты об этом думаешь? – спросил Ларт, показывая острие По, и, прежде чем тот успел ответить, забрал его копье. – Ты самый лучший охотник среди нас, и тебе такая вещь нужнее, чем кому-то другому. Мы попросим Таркетия показать нам, как укрепить этот наконечник на древке.

Пока По стоял столбом, Ларт вручил копье и наконечник Таркетию. Тот улыбнулся им обоим. Вид его красивых зубов заставил пальцы По дернуться, а кузнец с помощью небольшого молотка и гвоздей принялся прилаживать наконечник к копью. Ларт завороженно наблюдал за его работой, не обращая внимания на побагровевшее лицо По.

Когда работа была закончена, Ларт взял у Таркетия копье и вернул его По. Новый наконечник был тяжелее, чем думал молодой охотник: копье в его руке наклонилось, со стуком ударившись острием о землю.

– Баланс другой, – сказал Ларт, рассмеявшись при виде растерянности По. – Тебе придется заново учиться целиться и бросать. Зато новый наконечник будет разить наповал, это уж точно, и тебе не потребуется вкладывать в бросок столько сил.

По торопливо перехватил древко и сжал его так крепко, что побелели костяшки пальцев.

* * *

Чуть позднее, когда торговцы солью уже грузились на плоты, чтобы покинуть остров, Таркетий подошел к Ларе и отвел ее в сторону. Выразить свои чувства в словах они не могли и поэтому просто обменялись ласковыми прикосновениями. И он и она почувствовали, что хотят оставить на память о себе подарок.

Они поняли друг друга без слов и потому рассмеялись. Лара предложила Таркетию свою самую драгоценную вещь – маленький глиняный сосуд с пробкой, наполненный чистой белой солью.

Приняв подарок, Таркетий отложил его в сторону и снял с шеи кожаный шнурок с висевшим на нем кусочком необработанного и незнакомого Ларе, желтого, как солнце, металла. В нем было лишь отверстие для шнурка.

Таркетий надел амулет ей на шею и что-то сказал – не иначе как назвал свой подарок, хотя для нее это слово было лишь странным звуком.

У Лары не было ни малейшего представления о том, насколько ценен этот амулет: это был всего лишь кусочек металла, который никогда не тускнел. Однако по выражению глаз Таркетия она поняла, что он дорожил им и этим подарком оказал ей честь.

Она еще не знала, что кузнец оставил ей и другой подарок – в ее чреве уже зародилась новая жизнь.

* * *

К тому времени, когда отряд торговцев солью продолжил путь, солнце уже стояло высоко в небе. После острова, выше по течению, справа, холмы отступали, а река делала широкий изгиб, обтекая низкий и плоский мыс. Здесь начиналась маленькая тропка, которая вела к теплым источникам. В холодную погоду Ларт и его соплеменники не упускали возможности сделать у этих источников привал, но сейчас стоял другой сезон.

Приноровившись к ритму ходьбы, Ларт вдруг вспомнил о поручении, которое он дал По перед выступлением в дорогу, и, обернувшись, спросил:

– Ты очистил тропу от крови?

Ответа не требовалось – по выражению лица молодого охотника было ясно, что он не выполнил требование вожака.

– Тогда возвращайся и сделай это сейчас! – рявкнул раздосадованный Ларт. – И имей в виду, дожидаться тебя никто не будет. Чтобы догнать нас, тебе придется бежать бегом.

Не говоря ни слова, По застыл на месте, и остальные прошли мимо него. Он провожал соплеменников взглядом, пока последний из них не скрылся из виду. Копье в его руке дрожало. Посмотрев вниз, он увидел, что дрожат и руки. Одно дело, следуя порыву, метнуть копье в оленя, а потом добить животное, и совсем другое – совершить то, что он задумал.

Некоторое время По стоял на тропе, потом повернулся и побежал назад, в направлении острова, примериваясь на бегу к весу копья.

* * *

По мере дальнейшего продвижения группы тропа начинала уходить вверх. Несколько раз Ларт останавливал Лару и просил взглянуть – глаза у нее были помоложе – на оставшуюся позади дорогу, не догоняет ли их По. Однако юноши не было и в помине, и ближе к закату Ларт начал беспокоиться. Пожалуй, зря он поддался гневу и отослал охотника назад одного.

Появился По, лишь когда отряд уже сделал очередной привал. Он нагнал соплеменников спокойным, уверенным шагом, даже не запыхался, и выглядел абсолютно невозмутимым.

– А ты не спешил! – заметил Ларт.

– А куда спешить? Рано или поздно вы должны были остановиться. Заблудиться на тропе, что идет вдоль реки, мудрено.

– Ты сделал то, что я тебе велел?

– Конечно.

Зрение Ларта ослабло, но нюх оставался острым, и он сразу обратил внимание на непривычно чистые волосы и руки юноши.

– От тебя исходит дух горячих источников.

– Да, – ответил По, замешкавшись. – Я остановился и искупался.

– Смотрю, даже одежду прополоскал… – Ларт прикоснулся к еще влажной тунике юноши.

– Я перепачкался в оленьей крови. Ты сам велел убрать все следы, ради нуменов. Вот я и решил… – он опустил глаза, – решил, что нужно смыть кровь и с себя…

Ларт кивнул и больше ни о чем не стал спрашивать.

* * *

Поблизости от того места, где они остановились на ночлег, был высокий холм. По опыту прошлых походов, когда глаза его были зорче, Ларт помнил, что с его вершины открывается обзор на большое расстояние. Найдя Лару, он велел ей пойти с ним.

– Куда мы пойдем, папа?

– На вершину холма. Быстрее, пока еще светло.

Озадаченная такой поспешностью, девушка последовала за ним. Когда они поднялись на вершину, Ларт перевел дух, а потом указал вниз по реке. Заходящее солнце залило всю местность багрянцем, обратив петлявшую реку в подобие огненной змеи. Даже при совсем неважном зрении Ларт мог разглядеть складки холмов близ острова, но не сам остров.

– Погляди туда, дочка, – попросил он. – Где находится остров. Ты видишь что-нибудь?

– Холмы, воду, деревья. – Она пожала плечами.

– Что-нибудь движется?

Она прищурилась и, приглядевшись из-под ладони, увидела многочисленные черные точки, выделявшиеся на фоне красного закатного зарева. Медленно, словно частицы золы над костром, они кружились над островом.

– Стервятники, – сказала она. – Я вижу много стервятников.

* * *

Позднее, когда другие уже спали, Ларт, по обыкновению, бодрствовал. Некоторое время он смотрел на костер, потом встал и, крадучись, направился к тому месту, где лежал По. Юноша спал на отшибе, словно намеренно держась поодаль от остальных. Копье лежало у него под боком. Ларту пришлось действовать с большой осторожностью, чтобы взять оружие, не разбудив владельца.

При свете костра он очень внимательно рассмотрел железный наконечник. Поверхность кованого металла никогда не бывает идеально гладкой, и отмыть наконечник дочиста невозможно, даже в горячих источниках. Мельчайшие частицы крови все равно останутся. Они и остались.

Ларт вернулся к спящему По, приставил острие копья к его горлу и пнул юношу ногой. Тот дернулся и мгновенно проснулся. Из-под прижатого к шее острия выступила капелька крови. Охнув, молодой охотник схватился обеими руками за древко, но у Ларта хватило сил, чтобы не дать ему отвести оружие в сторону.

– Говори шепотом! – приказал вожак, не желая будить остальных. – И убери руки от копья! Опусти их вдоль тела… так-то лучше. А теперь скажи правду. Ты убил всех троих или только Таркетия?

Долгое время По не отвечал. Ларт видел, как блеснули в темноте его глаза, и слышал его прерывистое дыхание. Хотя По лежал совершенно неподвижно, Ларт чувствовал дрожь напряженного тела юноши, передававшуюся через древко копья.

– Всех, – прозвучал наконец ответ.

Ларт похолодел – он догадывался, но до сих пор не был уверен.

– Куда ты дел их тела?

– Сбросил в реку.

«Моя старая подруга – река – осквернена кровью, – подумал Ларт. – Какое мнение составят теперь обо мне и о моем племени нумены реки?»

– Они уплывут в море, – заверил По. – Я не оставил следов.

– Нет! По крайней мере одно тело зарыто на берегу.

– Откуда ты знаешь?

– Стервятники!

Ларт представил себе эту картину – кровь в воде, труп среди камышей, стервятники, описывающие круги в воздухе, – и покачал головой. Каким же охотником должен быть этот юноша, чтобы выследить и убить троих мужчин?! И каким глупцом! Может ли племя позволить себе лишиться его? Во власти Ларта было казнить убийцу немедленно, здесь и сейчас, но тогда ему пришлось бы объяснять свой поступок остальным, не говоря уж о том, что пришлось бы еще оправдываться перед самим собой.

Наконец Ларт вздохнул:

– Я знаю все, что ты делаешь, По. Запомни это!

Он убрал острие с горла юноши, бросил копье на землю, повернулся и побрел назад, к своему месту у костра.

Могло быть и хуже. Окажись этот юноша еще бóльшим глупцом и убей он только Таркетия, остальные двое наверняка погнались бы за ним, стремясь отомстить. Хуже того, они сообщили бы о случившемся своим соплеменникам, и очень скоро весть об убийстве, совершенном торговцем солью, разнеслась бы повсюду. Подозрения и обвинения могли бы преследовать всю жизнь их, а может быть, и еще несколько поколений. Хорошо, что об этом знают только нумены, обитающие вдоль тропы, да еще река, стервятники и сам Ларт.

Он долго смотрел на костер и более страстно, чем когда-либо раньше, желал, чтобы в эту ночь ему явился Фасцин. Он мог бы подсказать верный образ действий, но костер прогорел, а Фасцин так и не явился. И больше не являлся ему никогда.

В ту ночь, если не считать наевшихся до отвала стервятников, маленький остров на реке был безлюден и пуст.

* * *

Пока был жив Ларт, торговцы солью больше ни разу не устраивали привала на том острове. Он сказал людям, что остров облюбовали лемуры – беспокойные духи мертвых, а поскольку авторитет Ларта в таких вопросах был непререкаем, спорить никто не стал.

Когда зима сменилась весной, Лара родила сына. Роды были трудными, она чуть не умерла, но в самый тяжелый, мучительный миг ей, в первый и последний раз, явился Фасцин. Его безмолвный голос заверил роженицу, что и она, и дитя останутся в живых. Все это время Лара судорожно сжимала висевший на шее самородок золота, и холодный металл, казалось, вбирал в себя боль. В ее бреду золото и Фасцин слились воедино, и впоследствии она сказала отцу, что нумен крылатого фаллоса поселился в самородке.

Вскоре после рождения ребенка возле приморских соляных залежей была совершена незатейливая брачная церемония – сочетались Лара и По. Охотник знал правду, но признал ребенка своим: во-первых, потому, что так велел Ларт, а во-вторых, потому, что понимал – Ларт прав. По никогда не был так искушен в общении с духами, как его тесть, но даже он чувствовал, что совершенное им убийство требует искупления. Приняв сына убитого им человека как своего, По умиротворил лемура Таркетия. Возможно, это умиротворило и тех нуменов, которые стали свидетелями убийства и были оскорблены намеренно пролитой кровью.

С годами воспоминания Лары о Таркетии потускнели, но золотой амулет, который он подарил ей и в котором, как она теперь верила, обитал нумен Фасцина, так и не утратил своего блеска. Перед смертью она подарила амулет сыну. Ее история об обстоятельствах появления этой вещицы не была правдивой, хотя назвать ее ложью тоже было нельзя. К тому времени Лара куда больше верила причудливым образам, которые были порождены ее воображением, чем собственным смутным воспоминаниям.

– Это золото явилось из огня, – говорила она сыну, – из того самого огня, над которым твой дедушка увидел Фасцина в последнюю ночь, когда мы расположились лагерем на острове. Без Фасцина, мой сын, ты бы никогда не был зачат. Без Фасцина ни ты, ни я не пережили бы твоего рождения.

Фасцин покровительствовал зачатию, помогал при родах и имел еще одно полезное свойство – умел отводить дурной глаз. Лара знала это по опыту, потому что после рождения сына слышала, как другие женщины шептались у нее за спиной, и ловила на себе их странные взгляды. На самом деле они поглядывали на нее с любопытством и подозрением, но она истолковывала их взгляды как проявление зависти, а отец учил ее, что завистливые взгляды могут навлечь болезнь, несчастье и даже смерть. Однако с Фасцином, висевшим на шее, Лара чувствовала себя в безопасности, уверенная, что ослепительный блеск золота может защитить даже от самого опасного взгляда.

Когда амулет и история его появления были переданы следующим поколениям, потомкам Лары оставалось лишь гадать об истинной роли Фасцина в продолжении семейной линии. Появился ли крылатый фаллос из пламени, чтобы оплодотворить Лару, и если да, то не был ли это единственный в истории пример соития нумена с женщиной? Не потому ли другие женщины относились к Ларе с завистью и недоверием, что отцом ее чада считался нумен? И не сотворил ли сам Фасцин золотой амулет, зная, что он потребуется Ларе, чтобы оградить от зла не только себя, но и его сына?

Золотой амулет, истинное происхождение коего было давно забыто, передавался из поколения в поколение.

* * *

Прошло много лет. Предупреждение Ларта об обитающих на острове безжалостных лемурах забылось, и торговцы солью стали снова разбивать там лагерь. За минувшее время и сам остров, и прилегавшая к нему территория так и остались не более чем подходящим местом для привалов. Олени, зайцы и волки бродили по семи ближним холмам, а в болотистых низинах квакали лягушки да вились над водой стрекозы. Даже пролетавшие высоко в небе птицы не могли заметить никаких признаков человеческой деятельности.

Повсюду в мире люди строили большие города, вели войны, возводили храмы в честь богов, воспевали героев и мечтали об империях. В далеком Египте династии фараонов правили уже тысячелетиями. Великая пирамида Гизы высилась над пустыней более полутора тысяч лет. Троянская война отбушевала двести лет назад, так что похищение Елены и гнев Ахилла давно стали преданием. В Израиле царь Давид захватил и сделал столицей старый город Иерусалим, а его сын, Соломон, взялся за строительство первого храма бога Яхве. А дальше, на востоке, кочующие арийцы основали царства Мелию и Парс, из которых суждено было вырасти великой Персидской державе.

Но остров на реке и семь ближних холмов оставались незаселенными людьми и забытыми богами. Это был глухой уголок мира, где не происходило ничего заслуживавшего внимания.

 

850 год до Р. Х

Какусу казалось, что когда-то он был человеком.

Он родился высоко в горах. Как и все прочие в деревне, имел две руки и ходил на двух ногах и, следовательно, был не животным, как робкие овцы или свирепые волки, а человеческим существом.

Однако он всегда отличался от остальных. Они ходили ровной походкой, а Какус хромал, потому что одна его нога была не только короче другой, но еще и странно изогнута. Все прочие могли стоять, выпрямившись во весь рост и опустив руки вдоль тела. Спина Какуса была сгорблена, руки искривлены. Глаза, правда, отличались зоркостью, но со ртом было что-то не так: нормальные слова бедняга не выговаривал, и, что бы ни пытался сказать, получалось лишь невнятное бормотание, больше всего походившее на «какус». По этому звуку его и назвали. Лицо Какуса отличалось исключительным уродством: какой-то мальчишка сказал ему, что, наверное, его физиономию вылепил из глины горшечник, а потом бросил на землю и наступил на нее ногой.

Мало кто смотрел на него прямо. Знавшие его отводили глаза из жалости, видевшие впервые шарахались в испуге. Вообще-то, младенцев, рождавшихся с такими уродствами, убивали. Но мать Какуса упросила оставить ее чадо в живых, упирая на то, что мальчик появился на свет необычайно крупным, а значит, вырастет силачом, что важно для общины. Она оказалась права. Еще подростком Какус превзошел ростом и силой всех взрослых мужчин в деревне.

Когда это произошло, селяне, раньше жалевшие его, стали относиться к нему с опаской.

Потом пришел голод.

Зима была сухой и холодной, весна – тоже сухой, но жаркой. Лето оказалось еще суше и жарче. Речушки превратились в ручейки, в тонкие струйки, а потом и вовсе иссякли. Посевы пожухли и погибли. Овец кормить было нечем. Когда казалось, что хуже уже некуда, однажды ночью гора затряслась настолько сильно, что обвалилось несколько хижин. Вскоре после этого с запада пришли черные тучи. Они вроде бы сулили дождь, но вместо него обрушили вниз яростные молнии. Одна из них подожгла сухую траву, пожар охватил весь склон, и хижина, в которой хранился последний запас зерна, сгорела.

Жители деревни обратились к старейшинам: бывало ли так плохо раньше и что можно сделать?

Один из старейшин вспомнил похожее время из своего детства, когда число селян слишком выросло и несколько неурожайных лет привели к голоду. Положение было отчаянным, но именно на такой крайний случай существовал обряд священной весны. С великими нуменами Небес и Земли заключалось соглашение: если община переживет зиму, то с приходом весны группу детишек изгонят за пределы деревни, предоставив собственной участи. Спору нет, средство было суровое, даже жестокое, но ведь и времена были суровые. Старейшины призвали народ прибегнуть к обряду священной весны, и отчаявшиеся поселяне согласились.

Сколько детей надлежало изгнать, определили с помощью гадания. В безветренный день старейшины, с вязанкой сухого хвороста, взобрались на каменный выступ нависавшей над деревней горы, развели костер и, дождавшись, пока столб дыма разделит небосвод пополам, стали считать птиц, пересекавших разделительную черту. За то время, пока костер горел, дымовую черту пересекли семь птиц, а стало быть, в изгнание предстояло отправить семерых детей.

Их выбирали по жребию – важно было дать понять народу, что все зависит от воли нуменов удачи, а не от хитростей родителей.

На глазах у всех дети выстроились в шеренгу, и перед ними пронесли горшок, наполненный маленькими камушками – все белые, кроме семи черных. Один за другим дети запускали руку внутрь, брали, не глядя, камушек, а потом, по сигналу, одновременно раскрывали ладони. Разумеется, когда выяснилось, кому достались черные камни, было немало слез, но, похоже, увидев таковой в разжавшейся ручище Какуса, даже его мать испытала облегчение.

Та зима оказалась мягче предыдущей: хотя и пришлось терпеть лишения, никто в деревне не умер. Очевидно, обряд священной весны умиротворил нуменов и сохранил деревню, поэтому, когда настала весна и распустились первые почки, было решено отправлять детей.

Согласно обряду, детей к новому месту их обитания должно было направить животное. На этом сходились все старейшины, но никто не помнил, по каким признакам следует это животное выбирать. Наконец самый старый и мудрый из них заявил, что животное должно само дать о себе знать, и, само собой, в ночь перед изгнанием детей нескольким старейшинам приснился стервятник.

На следующее утро семерых детей забрали из их домов. Остальные дети и все женщины деревни тоже покинули хижины, и их рыдания разнеслись по всему горному склону. Старейшина с самым зорким зрением взобрался на уступ, долго озирал небосклон и наконец, издав крик, указал на юго-запад, где над горизонтом кружил стервятник.

Мужчины вооружились дубинками. Зазвучали барабаны и трещотки, старейшины завели песнь, которая должна была закалить мужские сердца и придать людям решимости. Ритм ускорялся, звуки становились все громче, и наконец мужчины, потрясая дубинками, устремились к семерым жертвам жребия и погнали их из деревни.

* * *

Следующие дни были ужасны.

Каждое утро изгнанные дети искали в небе стервятника и, если видели его, двигались за ним. Иногда он приводил их к падали, еще годной в пищу, но нередко – к обглоданным скелетам или к такой гнили, какой не клевали и сами падальщики. Отчаяние вынудило их охотиться на все, что движется, и пробовать на вкус любое растение, однако все это время голод был их постоянным спутником. Какус, слишком неуклюжий, чтобы охотиться, но такой большой, что ему требовалось больше всех еды, был для прочих обузой. Зато по ночам, когда вокруг завывали хищники, защитить их мог только этот неуклюжий силач.

Первой умерла одна девочка. Ослабев от голода, она упала с высокого уступа и расшибла голову. Дети заспорили, что делать с ее телом. Немыслимое предложение высказал отнюдь не Какус, а другой мальчик. Остальные согласились, и Какус поступил так же, как все. Может быть, именно тогда, впервые отведав человечины, он начал превращаться в нечто, отличное от человека.

Мало-помалу блуждания привели их в низину, к юго-западу от гор. Дети не наедались вдоволь. Здесь же было больше дичи и съедобных растений, а в реках хорошо ловилась рыба.

Следующим умер мальчик, ранее повредивший ногу. Когда дети наткнулись на медведя и стали в панике убегать, он отстал из-за хромоты. Медведь поймал его и сильно подрал, но, когда Какус устремился к мальчику, пронзительно крича и размахивая веткой, зверь испугался и, нелепо подбрасывая зад, удрал.

В тот вечер дети опять ели человечину. По справедливости Какусу досталась самая большая порция.

Прошло лето, а они так и не нашли себе постоянного пристанища. Еще один изгнанник умер, съев ядовитый гриб, а другой скончался, провалявшись несколько дней в лихорадке. Несмотря на голод, уцелевшие дети не осмелились съесть тела умерших от яда и болезни – их похоронили в неглубоких могилах.

Из семерых изгнанников до зимы дожили трое, в том числе и Какус. Та зима выдалась особенно суровой и холодной. Голые деревья дрожали на пронизывающем ветру, земля сделалась твердой как камень, животные исчезли. Даже самый искусный охотник не смог бы выжить, не сделав того, на что решился Какус.

Может быть, главная перемена произошла в нем именно тогда, когда он решил не полагаться на очередного медведя или еще какую-нибудь случайность, а позаботиться о пропитании самому. Он поступил так, как должен был поступить по самой простой и естественной причине – чтобы утолить голод и выжить. Однако неуклюжий урод проявил осмотрительность и не стал убивать обоих спутников сразу. Сначала он убил того, который был посильнее, и дал более слабому пожить чуть подольше. Не один раз тот ребенок, его последний спутник, пытался бежать – Какус ловил его, но не убивал до последней возможности, до того момента, пока голод не сделался невыносимым. Он терпел до конца, потому что знал: как только не станет его спутника, он столкнется с тем единственным, что страшнее голода, – с одиночеством.

Весну Какус встретил один. Ночами он часто лежал без сна, прислушиваясь к звукам пустыни и все более отдаляясь от мира людей.

Правда, продолжая скитаться, он порой встречал путников и натыкался на деревни, но люди не хотели иметь с ним дела. Они боялись его, и было отчего: этот урод похищал и ел их детей. Когда это стало известно всем, люди принялись охотиться на него и несколько раз были близки к успеху, но в последний момент Какус всякий раз ускользал. Выживание в дикой природе научило его звериным уловкам, а соперничать с ним в силе не смог бы ни один мужчина: за прошедшее время он вырос еще больше, став крупнее и мощнее любого человека.

Времена года менялись по заведенному порядку: после жаркого лета приходила суровая зима, а Какус по-прежнему оставался одиноким скитальцем.

Однажды ранней весной он увидел летящего стервятника. Зелень земли и мягкое тепло воздуха пробудили в его сознании смутное воспоминание о начале его блужданий, и он неосознанно последовал за птицей.

В конце концов он оказался на тропе, рядом с рекой, и впереди, за большой излучиной, увидел холмы, за одним из которых поднималась к небу струйка дыма. Стервятник к тому времени уже пропал из виду, но Какус резонно рассудил, что тропа, по которой он следует, не хуже любой другой: все тропы ведут к деревням, а в деревнях всегда можно чем-нибудь поживиться. На сей раз он поведет себя умнее: затаится и будет выходить на промысел только ночью. Чем дольше не попадется он людям на глаза, тем дольше они не устроят на него облаву.

Неожиданно Какус ощутил приступ сильной тоски. Когда-то он сам жил в деревне. Бывало, его дразнили, но, хоть он и отличался от прочих, считали его своим. А потом прогнали. Почему? Потому что Земля и Небо потребовали этого, так сказала ему мать. До ухода из деревни он никогда никого не обижал, однако весь мир вдруг ополчился на него без всяких на то причин.

Тоска сменилась обидой, обида перешла в ярость.

Он свернул за поворот и неожиданно увидел перед собой на тропе девушку, направлявшуюся к реке с корзиной белья. У нее были золотистые волосы, а на шее, на простом кожаном шнурке, висел вспыхивавший на солнце золотой амулет. Увидев Какуса, девушка вскрикнула, выронила корзинку и убежала.

Сам не понимая, что за чувство его охватило, он погнался за ней, неистово выкрикивая свое имя. Бежал Какус недолго – как только показалась околица, он, не желая быть замеченным, соскочил с тропы в кусты. Оттуда были слышны испуганные крики девушки, а потом возгласы выбежавших ей навстречу селян. Они расспрашивали, что ее так напугало.

А действительно – что? Что она увидела, когда на глаза ей попался Какус? Не человека, как она сама, это точно. И не животное. Никакое животное, за исключением, может быть, змеи, не вызывает такого отвращения и страха. Она увидела чудовище. Только чудовище могло повергнуть ее в такой ужас и заставить так пронзительно кричать.

Получалось, что он стал чудовищем. Но как и когда это случилось? Какусу казалось, что когда-то он был человеком…

* * *

Поселение у реки зародилось как пункт меновой торговли. Со временем интенсивность движения по обеим тропам – тропе торговцев солью, что шла вдоль реки, и тропе торговцев кузнечными изделиями, что шла поперек, – очень возросла. Люди двигались через область Семи холмов почти непрерывным потоком, и это натолкнуло одного сообразительного потомка Лары и По на интересную мысль: а зачем торговцам солью тащиться к самым предгорьям, если они могут реализовать товар у Семи холмов? Через какое-то время эта мысль дошла и до всех других торговцев.

С того времени поселение у реки стало конечным пунктом многих торговых маршрутов и местом постоянного проживания людей, сделавших торговое посредничество и предоставление торговцам временного пристанища своим основным занятием. Это приносило неплохой доход, и поселение процветало.

В ту пору оно состояло из двух десятков хижин, стоявших у подножия крутого утеса. Между утесом и рекой расстилался широкий луг, предоставлявший достаточно места для торжища. Протекавший через этот луг ручей Спинон впадал в реку, которую люди назвали Тибр.

Все хижины поселения были построены на один манер: круглые, с единственной большой комнатой, с плетенными из прутьев и промазанными илом стенами и высокими, остроконечными камышовыми крышами. Дверные проемы делались из крепких жердей, иногда с резьбой, и завешивались пологами из звериных шкур. Все внутреннее убранство составляли циновки, позволявшие сидеть или спать не на голой земле. Эти немудреные жилища служили лишь для укрытия от непогоды и для уединения: пищу готовили на кострах, и основная часть жизни проходила под открытым небом.

Торжище на другом, приречном берегу Спинона представляло собой нескольких крытых соломой хибар для хранения соли, загонов для домашнего скота и открытой площадки, где торговцы могли размещать свои подводы и тачки и предлагать товары на продажу. Домашний скот состоял из быков, коров, свиней, овец и коз. На продажу выставлялось все, что угодно, – окрашенная шерсть, меховые коврики, соломенные или фетровые шляпы, кожаные мешки, глиняные сосуды, плетеные корзины, гребни и застежки из панциря черепахи или янтаря, бронзовые украшения и пряжки, железные топоры и плужные лемеха. Из снеди предлагались горные орехи, речные раки, мясистые лягушки из болотистого озера, горшки с медом, плошки с сыром, кувшины со свежим молоком, а в сезон – каштаны, ягоды, виноград, яблоки и смоквы. Некоторые торговцы прибывали сюда с регулярными интервалами и подружились с поселенцами и другими торговцами. Но всегда появлялись и новые люди, прослышавшие об этом торговом пункте и захотевшие своими глазами посмотреть все товары.

Торговый пункт был также местом, где люди обменивались новостями и слухами, слушали рассказы о дальних краях или песни бродячих певцов. Здесь предлагали свои услуги странствующие колдуны и знахари – иные из них умели лечить недуги, избавлять от бесплодия, предсказывать будущее и общаться с нуменами.

До сих пор самыми необычными посетителями были морские торговцы, поднимавшиеся вверх по течению реки на весельных лодках. Свои корабли, неспособные пройти по неглубокому руслу реки, они оставляли в устье. Огромные и великолепные – так рассказывали об этих кораблях те немногие жители поселения, которым довелось побывать в устье Тибра. Эти гости, называвшие себя финикийцами, говорили на множестве языков, носили диковинные яркие одеяния со множеством украшений и предлагали на обмен редкостные товары из далеких краев, включая маленькие металлические или глиняные фигурки людей. Некоторые местные жители, поначалу сбитые с толку, решили было, что в этих статуэтках, так же как в скалах или источниках, обитают нумены. Другим сама мысль о том, что вместилищем нумена может стать что-то, вышедшее из человеческих рук, казалась нелепой. Финикийцы пытались растолковать, что идол – это не обиталище нумена или кого бы то ни было, а символическое изображение некой сущности, именуемой богом. Но простоватым поселенцам эти отвлеченные рассуждения казались слишком замысловатыми.

Последней в череде потомков По и Лары была девушка по имени Потиция, дочь Потиция. Ей, выросшей в торговом поселении, с раннего детства разрешалось бродить по окружающим окрестностям, и она облазила их вдоль и поперек. Реку, со всеми ее отмелями и омутами, девушка знала как свои пять пальцев. Она не раз переходила ее вброд, когда вода стояла низко, и переплывала в полноводье.

Ясное дело, что и Спинон, протекавший перед поселением, она исследовала до самого его истока – а начало он брал в болотистом озерце среди холмов. Болото кишело всякой живностью: лягушками, ящерицами, стрекозами, пауками, змеями, птицами. Ей нравилось наблюдать, как взлетает из камышей стая переполошившихся гусей или как описывают в небе круги белоснежные лебеди перед грациозной посадкой на воду.

По мере того как Потиция становилась старше, поиски уводили ее все дальше и дальше от поселения. Однажды, поднявшись выше по реке, она обнаружила горячие источники, но когда, возбужденная, прибежала домой, чтобы рассказать о своем открытии, оказалось, что ее отец уже знает про этот горячий ключ. На вопрос, откуда берется булькающая вода, Потиций ответил, что она кипятится на огне в подземном мире, но сколько ни искала его дочка вокруг, входа в это таинственное царство так и не нашла. Как-то раз горячий ключ иссяк, и, хотя вскоре забил снова, испуганные поселяне решили ублажить нумена подземного огня, соорудив рядом с источником алтарь и предложив ему подношения. Потиций лично занялся сооружением алтаря. Сначала с помощью быков подтащил к источнику здоровенный камень, а потом обтесал его до формы, показавшейся ему подходящей. Раз в году как жертву нумену на алтаре рассыпали соль, а потом разбрасывали ее над горячим источником. Пока это помогало – он больше не иссякал.

Любопытство, манившее Потицию все дальше от деревни, неминуемо увлекало ее вверх, к Семи холмам. Первый холм, который она покорила, высился сразу позади отцовской хижины. Его склон, обращенный к деревне, был настолько крут, что взобраться по нему не смогла бы даже самая упорная и целеустремленная девочка. Но на другом склоне холма она, путем проб и ошибок, нашла-таки тропку, ведущую на самую вершину. Вид оттуда открывался поразительный, захватывающий дух. Глядя в разные стороны, она видела и болотистое озеро, и лежащее внизу поселение, и окрестности горячего ключа, находившегося на краю большой равнины у изгиба Тибра. Устремляя взгляд за знакомые пределы, Потиция поняла, что мир гораздо шире, чем представлялось ей раньше. Река простиралась в обе стороны, насколько достигал ее взгляд, а далекий горизонт в любом направлении терялся в пурпурной дымке.

Один за другим Потиция одолела все Семь холмов. Они были выше, чем ближний к дому холм, но подняться на них было легче, если знать, в каком месте начинать подъем и каким путем следовать. Каждый холм имел какое-то отличие, присущее только ему. Один порос буковым лесом, другой был увенчан кольцом древних дубов, еще один зарос ивами и так далее. Своего имени у каждого холма еще не было, а все вместе они с незапамятных времен назывались просто Семью холмами. Правда, не так давно какой-то проходивший здешними краями странник в шутку назвал холмистую местность словом «рума», которым прежде называли женскую грудь или вымя дойных животных. Шутка понравилась, название прижилось и очень скоро стало привычным, ведь поселенцам уподобление неровностей земли частям тела представлялось вполне естественным.

На утесе, который находился прямо напротив поселка, за лугом, на дальней стороне Спинона, Потиция нашла пещеру. Поскольку она находилась в расщелине крутого склона и была укрыта низкорослым кустарником, обнаружить вход в нее было непросто: снизу отверстие казалось тенью, отбрасываемой скальным уступом. Упрямая девчонка решила проникнуть в пещеру, но убедилась, что спуститься в нее с вершины невозможно. Оставался подъем, требовавший незаурядного упорства, ловкости и отваги.

Несколько предпринятых на протяжения лета попыток закончились падениями и, соответственно, шишками, синяками, ссадинами и взбучками от матери, не одобрявшей рваные туники, расцарапанные ладони и ободранные коленки.

В конце концов Потиция сумела проникнуть в пещеру и сразу поняла, что дело стоило таких усилий. Пещера казалась ей огромной, да и на самом деле никак не уступала по размеру хижине ее семьи. Она уселась на выступ скалы, который образовывал естественную скамью, и положила руку на уступ, вполне способный послужить полкой. Пещера походила на дом, только сделанный не из веток, а из камня, и словно ждала, когда девочка предъявит на нее свои права. В отличие от горячих источников, о пещере в поселке никто не знал: Потиция оказалась первым человеком, которому удалось туда проникнуть.

Пещера стала ее тайным убежищем. В жаркие летние дни она убегала туда, чтобы вздремнуть. В сырые осенние дни сидела внутри, где было сухо и уютно, прислушиваясь к шуму бессильного перед камнем дождя.

Однако, по мере того как Потиция росла, изучение окрестностей отступало на второй план – ей следовало перенять у матери необходимые женские навыки, такие как приготовление пищи или плетение корзин из камыша. Судя по телесным признакам, Потиция приближалась к детородному возрасту. Мать посоветовала ей присмотреться к жившим по соседству юношам и решить, за кого бы она хотела выйти замуж.

В ознаменование наступления зрелости отец Потиции преподнес ей драгоценный подарок – амулет из желтого металла, именуемого золотом.

На протяжении десяти поколений золотой самородок, подаренный Таркетием Ларе, оставался в своем первозданном состоянии, ибо металл казался слишком мягким, чтобы его можно было обработать. Однако заезжий финикиец рассказал дедушке Потиции, что золото можно сплавить с другим драгоценным металлом, именуемым серебром. За немалую цену финикийский мастер придал самородку форму в соответствии с указаниями деда. По финикийским меркам, изделие получилось грубым, но в глазах Потиции оно было настоящим чудом.

Приспособленный висеть на кожаном шнурке амулет приобрел вид крылатого фаллоса. Отец называл его Фасцином и говорил, что он способствует плодовитости, оберегает женщин и младенцев при родах и защищает от сглаза.

Хотя Потиция расспрашивала отца и внимательно слушала его ответы, она так и не поняла, то ли этот амулет действительно являлся Фасцином, то ли Фасцин обитал в нем, то ли он лишь изображал Фасцина, как идолы финикийцев изображают их богов. Однако отсутствие четкого понимания сущности амулета вовсе не помешало Потиции, надев его, почувствовать себя взрослой.

Она уже не была девчонкой с ободранными коленками и грязными ногами, беззаботно болтающейся по кажущемуся ей огромным, но на деле маленькому миру Румы. Правда, и повзрослев, Потиция сохранила в себе ребяческое ощущение чуда и нежную тоску по миру детства, в котором мало чего стоит бояться и который сулит так много открытий.

До недавних пор этот мир оставался местом, где незнакомцы встречались в доброй компании и где Потиция могла растить детей, не беспокоясь за их безопасность, позволяя им бродить где хочется, как делала в детстве сама. Но теперь все изменилось. Мир стал мрачным и опасным. Родители не спускали с детей глаз, и даже взрослые не решались бродить по Руме в одиночку.

Появление монстра Какуса изменило все.

* * *

Первой его увидела Потиция в тот день, когда шла к реке с корзинкой белья. При виде страшилища девушка пронзительно завизжала, бросила корзину и помчалась в селение, преследуемая чудищем, издававшим жуткие звуки, от которых у нее мурашки пробегали по коже.

«Какус! Какус!» – еще долго звенело у нее в ушах.

Но надо же такому случиться: когда силы ее уже были на исходе и она не могла больше бежать, эта жуткая образина отказалась от погони. Сомнений не было – произошло чудо, и спас ее, конечно же, Фасцин, только Фасцин, и никто, кроме Фасцина. Недаром она всю дорогу, до самой деревни, сжимала на бегу амулет, умоляя Фасцина о защите и шепча вслух: «Спаси меня! Спаси меня, Фасцин!»

Уже потом, дрожа от волнения, она снова шептала амулету слова благодарности, уверяла его в своей преданности и сама при этом не знала, что то была молитва – в том смысле, который придавали этому слову финикийцы. Обращение не к безымянному нумену, обитавшему в том или ином месте, а к могущественной сверхчеловеческой сущности, обладавшей разумом и способной понять ее слова. Она не предлагала нумену ритуальных жертв, она молилась, обращаясь к богу. В тот момент, хотя Потиция вела себя так, не имея ни малейшего представления о значимости происходящего, Фасцин стал первым местным божеством, которому стали поклоняться в земле Румы.

* * *

Долгое время никто, кроме Потиции, не видел этого монстра, и в поселке нашлись такие, которые, услышав ее описание Какуса, решили, что та встреча на тропке ей привиделась. В конце концов, все в ее семье слыли изрядными выдумщиками – они похвалялись якобы чудодейственным амулетом, который называли Фасцином, и всячески давали понять, что их род пошел от союза нумена и женщины, как будто такое вообще возможно!

Однако со временем стало очевидно, что поблизости действительно завелось какое-то зловредное и опасное существо. Стала пропадать еда, а с ней и мелкие предметы, которые вроде бы никому не было смысла воровать. А другие предметы, имевшие реальную ценность, – глиняную посуду, деревянные игрушки, прялку – стали находить сломанными или разбитыми. Впечатление было такое, словно их злобно крушил какой-то недочеловек, обладавший детским умом и огромной силой. Он был неуловим, поскольку совершал свои вылазки по ночам и умело скрывался.

Поселенцы были разозлены и напуганы. К естественному страху перед чудовищем добавлялась боязнь того, что, прослышав об опасном соседстве, торговцы перестанут посещать их поселение и их благосостоянию придет конец.

Однажды утром, как раз в то время, когда на площадке шел оживленный торг, всех переполошило испуганное, неожиданно оборвавшееся мычание. Бросившись к загону, люди обнаружили за изгородью мертвую корову: туша была вспорота и большая часть мяса отсутствовала. Ворота оставались закрытыми, перелезть через забор корова не могла. Какой же нужно было обладать силой, чтобы перетащить корову через изгородь, а потом убить и распотрошить ее голыми руками! Многие ударились в панику, некоторые торговцы скотом собрали свои стада и погнали домой.

Поселенцы, разбившись на пары, с ножами и копьями в руках стали прочесывать Семь холмов, и двое из них, видимо, наткнулись на чудовище. Во всяком случае, их тела, изуродованные примерно так же, как и коровье, нашли на склоне, поросшем ивняком.

Весть о появлении чудовища-людоеда стремительно распространилась вверх и вниз по тропам, которые вели к Руме. И очень скоро торговцы не просто перестали посещать поселение, но стали обходить его стороной, не ленясь делать большие круги.

Дальше пошло еще хуже – чем меньше становилось торговцев и чем безлюднее становилась местность, тем больше распоясывалось чудовище. Пропал младенец. Его останки были найдены совсем недалеко от поселка, у подножия крутого холма на дальнем берегу Спинона. Один из поисковиков, подняв глаза, чтобы отвести взгляд от ужасного зрелища, уловил мельком движение на склоне холма: из-за поросшего ежевикой каменного выступа на миг появилась безобразная физиономия. Она тут же исчезла, а затем на поисковый отряд обрушился град камней, вынудив людей разбежаться. Присмотревшись с безопасного расстояния, они приметили на холме почти скрытое кустами отверстие, которое вполне могло быть входом в пещеру, но как дотуда добраться – никто не представлял. Да и пытаться никто не хотел – мериться силами с чудовищем в его логове желающих не было.

Вернувшись в поселок, поисковики рассказали, что они обнаружили, и Потиция, к своему ужасу, поняла, что ее укромная пещера, ее излюбленное убежище, захвачена злобным монстром.

Обосновавшийся в горной берлоге Какус днями отлеживался, а по ночам совершал вылазки, держа в страхе все поселение. Разумеется, люди предприняли несколько попыток подняться и напасть на него в его логове, но все попытки были отбиты: громко выкрикивая свое имя, Какус забрасывал нападавших камнями. Один из поселенцев упал и сломал шею. Другой получил камнем в глаз и впоследствии ослеп. Третий, получивший камнем в лоб у самого глаза, был убит на месте. Его обмякшее тело не упало вниз, а застряло в кустах, и никто не осмелился забрать его. Некоторое время оно висело там ужасным укором землякам, а потом Какус забрал его и, судя по обглоданным человеческим костям у подножия холма, сожрал.

И тогда Потицию пришло в голову поджечь склон, чтобы пламя и дым или убили монстра, или по крайней мере вынудили его покинуть пещеру. Его земляки так и сделали, но это обернулось бедой. Налетевший с Тибра ветер подхватил с горящего склона угольки и, перенеся их через Спинон, бросил на соломенную крышу одной из хижин. Пламя стало стремительно перекидываться с крыши на крышу, и поселенцам пришлось бросить все силы на тушение пожара. Когда они наконец перестали таскать ведрами воду из реки, оказалось, что, хотя склон холма выгорел и почернел, до пещеры пламя не добралось, и чудовище осталось невредимым.

* * *

Тогда было решено наблюдать за пещерой – чтобы, если монстр спустится, можно было поднять тревогу. Мужчины и мальчики по очереди дежурили днем и ночью, напряженно всматриваясь в плохо различимый снизу лаз пещеры.

Один из родичей Потиции, крепкий и ловкий юноша по имени Пинарий, похвастался ей, что покончит с Какусом раз и навсегда. Воодушевленная его энтузиазмом, девушка призналась ему, что в прошлом неоднократно поднималась в пещеру. Поверил он ей или нет, но рассказ о том, как пробраться туда, выслушал внимательно.

Когда пришла его очередь наблюдать за логовом чудища, Пинарий решил действовать. День был жарким, тяжелый воздух навевал сонливость, и земляки храбреца, кроме поцеловавшей его перед дорогой Потиции, дремали в тени.

Начав карабкаться по склону, Пинарий услышал донесшийся сверху слабый шум. Они с сестрой приняли его за сонное дыхание страшилища, хотя это вполне могло оказаться гулом и жужжанием насекомых, слетевшихся на запах крови и потрохов.

Потиция вспомнила летние дни, проведенные в тенистой прохладе пещеры, представила себе храпящего там монстра и невольно поежилась. Однако вместе со страхом и отвращением ее посетила необъяснимая грусть. Она вдруг задумалась о том, откуда взялось это существо, есть ли другие, ему подобные. Несомненно, его тоже родила мать. Какая же злая судьба привела его в Руму и обрекла на жалкое существование, сделав самым несчастным из живущих?

Пинарий взобрался тихо и быстро, но уже у самой пещеры потянулся к опоре, которая повела бы его в неправильном направлении. Следившая за ним снизу Потиция громким шепотом подсказала верное направление, и в тот же миг звук, который мог быть дыханием чудовища, оборвался.

Девушку охватил ужас, однако Пинарий успешно выбрался на уступ перед входом в пещеру. Обретя равновесие, он вытащил нож, с улыбкой оглянулся на девушку и нырнул в темный лаз.

Пронзительный вопль, который последовал за этим, не походил ни на что, когда-либо слышанное ею. Он был таким громким, что разбудил каждого спящего в деревне. За воплем последовал треск разрываемой плоти, а потом наступила тишина. Несколько мгновений спустя голова Пинария вылетела из пещеры и, скатившись вниз, упала на землю рядом с Потицией, которая от ужаса упала без чувств. В полуобморочном состоянии она подняла глаза и увидела стоявшего на уступе и смотревшего на нее в упор монстра, огромное тело и корявые ручищи которого покрывала кровь.

– Какус? Какус? – выкрикивал монстр, но не злобно, а, как показалось ей, вопросительно, будто обращаясь к чему-то завораживавшему его и желая получить ответ. – Какус? – произнес он снова, наклонив голову вбок и уставившись на нее.

Потиция с трудом поднялась на ноги и в ужасе рванулась прочь. Запнувшись о голову Пинария, она вскрикнула и, шатаясь, захлебываясь рыданиями, побрела в селение.

* * *

Гибель Пинария стала для многих последней каплей, переполнившей чашу терпения. Отец погибшего, которого тоже звали Пинарий, заявил, что проклятое поселение следует бросить: во-первых, чудовище уже принесло людям немало горя, а они совершенно беззащитны против него; во-вторых, вместе с этим монстром в землю Румы пришло зло, отвратившее от жителей селения местных нуменов. Ярким примером недовольства духов стал пожар, в котором пострадали многие хижины. Да и других, не столь крупных неприятностей было более чем достаточно. В такой ситуации нет другого выхода, кроме переселения на новое место, уверял старший Пинарий. Оставалось только решить, когда и куда переселяться и следует ли оставаться вместе или лучше разделиться, чтобы каждая семья искала счастья сама по себе.

– Уйти – дело недолгое, – спорил Потиций. – Но с чего ты взял, что чудовище останется на месте? По-моему, оно увяжется за нами и будет похищать наших детей. В чем тут выгода?

– Может, и увяжется, – согласился Пинарий. – Но тогда ему придется покинуть пещеру и преследовать нас по открытой местности. А значит, появится хоть какая-то возможность напасть на него скопом и убить.

Потиций покачал головой:

– Не думаю. Он куда более искусный охотник, чем любой из нас. Ни в холмах, ни на равнине с ним не совладать – он будет истреблять нас одного за другим.

– Как будто он не делает этого сейчас! – вскричал Пинарий, оплакивавший сына.

Спор закончился ничем, но Потиции показалось, что это только вопрос времени – рано или поздно Пинарий настоит на своем. В Руме действительно поселились отчаяние и печаль, но при мысли о том, что ей придется покинуть холмы ее детства, сердце девушки разрывалось.

* * *

Потом появился чужак.

В то утро Потицию разбудил бычий рев. Быков на торжище не пригоняли уже долгое время, и девушка поначалу подумала, что ей снится сон о временах, бывших до появления Какуса. Но когда она пробудилась и поднялась, мычание не стихло, и Потиция торопливо вышла из хижины, чтобы посмотреть, в чем дело.

Диво дивное: по ту сторону Спинона, на лугу, под самой пещерой Какуса, мирно паслось под косыми лучами солнца небольшое стадо. Поблизости, привалившись спиной к древесному стволу, закрыв глаза и склонив набок голову, сидел на земле пастух, казавшийся спящим. Даже с такого расстояния Потиция поняла, что он очень высок ростом и силен. Пожалуй, он превосходил любого, кого она видела до сих пор, за исключением Какуса. Но, в отличие от Какуса, он не был безобразен и облик его не внушал страха. По правде говоря, во всем, кроме телесной мощи, он являл собой полную противоположность страшилищу. Неожиданно девушка поймала себя на том, что уже шагает с камня на камень через мелководный Спинон, направляясь к незнакомцу.

– Потиция! Ты куда собралась?

Ее отец вместе с другими поселенцами стоял возле пустого загона для скота. Оттуда, с безопасного расстояния, они наблюдали за пришельцем, стараясь решить, стоит ли к нему подходить и кому следует это сделать. Потиция понимала, что они боятся чужака, но она не разделяла их страха.

Подойдя ближе, она увидела полуоткрытый рот и услышала легкое похрапывание. Голову чужака венчала пышная грива черных волос, лицо с крупными чертами обрамляла густая борода, могучие мышцы распирали одежду. Потиции никогда не случалось видеть более привлекательного мужчину, хотя, похрапывавший во сне, он выглядел несколько смешно.

На плечах у него была накинута шкура какого-то зверя со связанными на груди передними лапами. Мех был рыжевато-коричневым, с золотистым оттенком, лапы – с внушительными когтями. Поняв, что это львиная шкура, Потиция прониклась к чужаку еще большим интересом.

Должно быть, он втянул во сне пролетавшую мошку, потому что вдруг резко дернулся, проснулся и, скорчив недовольную гримасу, сплюнул. Наблюдавшие из-за ручья селяне ахнули, а Потиция рассмеялась. Пастух показался ей еще более забавным и еще более привлекательным.

Он извлек мошку изо рта, пожал плечами, потом глянул на нее и улыбнулся.

Потиция вздохнула:

– Тебе нельзя здесь оставаться.

Он вопросительно нахмурился.

– Никто здесь не поручится за безопасность твоего стада, – пояснила она.

Судя по взгляду, пастух ничего не понял. Неужели он никогда не слышал о Какусе?

«Должно быть, явился из дальних мест», – подумала девушка, и, когда он заговорил, ее предположение подтвердилось, ибо она не поняла ни слова.

Пес, лежавший рядом с быками, поднялся на ноги и неспешно направился к ним, помахивая хвостом. Пастух покачал головой, погрозил пальцем собаке и произнес что-то мягким, укоряющим тоном. Очевидно, обязанностью собаки было будить его, если кто-нибудь приближался к быкам, и собака не выполнила свою обязанность.

Потом пастух поднялся и потянулся, раскинув могучие руки. Ростом он оказался еще выше, чем показалось Потиции вначале. Чтобы посмотреть на его лицо, ей пришлось закинуть голову, и она вдруг снова почувствовала себя маленькой, как ребенок, и непроизвольно потянулась к шее и коснулась золотого амулета. Пастух, в свою очередь, посмотрел на нее, а когда заглянул ей в глаза, Потиция увидела в его взгляде совершенно определенные чувства и поняла, что она уже не ребенок, а женщина.

* * *

Как ни старались жители поселения втолковать пришельцу, что находиться самому и держать стадо в такой близости от пещеры Какуса опасно, все было бесполезно. Они жестикулировали, использовали мимику и, уж конечно, пытались говорить на всех знакомых диалектах, но могучий бородач ничего не понимал.

– Надо думать, у него не все дома, – заявил Потиций.

– Вот проснемся завтра и найдем под холмом его тело, – проворчал Пинарий.

– Ну зачем говорить такие страшные вещи? – вмешалась Потиция. – Сдается мне, вы оба ошибаетесь.

Она улыбнулась пастуху, и он ответил ей улыбкой.

Пинарий искоса переглянулся с родичем и понизил голос:

– Мы с тобой, Потиций, мало в чем сходимся, но одно, по-моему, понятно нам обоим. Твоя дочь увлечена этим незнакомцем.

– Он и впрямь производит впечатление, – отозвался Потиций, оглядев чужака с головы до пят. – Где, интересно бы узнать, ему удалось раздобыть львиную шкуру? Если Потиция решит, что он подходит…

Пинарий покачал головой и сплюнул:

– Добром это не кончится. Помяни мои слова!

* * *

Стояла середина лета, и к полудню висевшее над Румой солнце заставило все окрестности изнемогать от зноя. С болот по направлению к Спинону и Тибру тянуло теплым ветром, несшим с собой густой запах ила и гнили. На лугу, в тени, под стрекот цикад, мирно спали разморенные жарой быки.

Поскольку жители поселка верили, что все вокруг населено нуменами, они полагали, что такое явление, как сон, никак не обходится без влияния духов. Подобно всем прочим нуменам, духи сна могли проявлять как дружелюбие, так и враждебность, да и как же иначе. Всякому ясно, что сон помогает восстанавливать силы и порой бывает целителен, но может превратиться и в сущую муку или сделать самого сильного человека совершенно беспомощным.

В тот день нумен сна опустился на селение, как ладонь матери на лоб младенца. Сон закрыл глаза жителей независимо от их желания. Некоторые люди пытались бороться со сном, но проиграли борьбу, даже не осознав этого.

Быки спали. Спал пес. Спал пастух, прислонившись к тому самому дереву, у которого Потиция впервые увидела его.

Потиция не спала. Сидя в тени дуба, она внимательно рассматривала незнакомца, гадая, что сулит ей будущее.

Но бодрствовала не только она. Какус, обладатель непомерно длинных рук и огромной силы, нашел путь из пещеры вниз, о котором не подозревала даже Потиция. На всем пути по склону этот спуск маскировали кусты ежевики. Какус спускался чрезвычайно осторожно, старясь не потревожить ни одну веточку, не позволить скатиться ни одному камушку. Даже если бы паренька, которому выпало в тот день следить за пещерой, не сморила дрема, Какус остался бы незамеченным. О появлении чужака Какус не знал, да и ничуть им не интересовался. Покинуть пещеру его побудило услышанное мычание. Он уже давно не ел мяса животных.

Со своего склона Какус увидел лежавших на лугу быков, не обратив при этом внимания ни на пастуха, ни на девушку. И он и она находились там же, но не шевелились и в пятнистой тени деревьев были почти не видны.

Какус выбрал самого маленького бычка и бесшумно – ни один прутик не хрустнул у него под ногами – направился к нему. Ловкость, с которой он двигался, была поразительна для такого великана. Однако бычок каким-то образом почуял опасность. Он поднялся на ноги, встревоженно замычал и, увидев приближавшегося Какуса, попятился.

Какус не замешкался ни на миг. Сцепив оба кулака вместе, он занес их над своей головой и обрушил на голову бычка такой страшный удар, что тот замертво повалился наземь.

Остальные быки зашевелились. У спящего пса дернулись уши, но он так и не проснулся.

Потиция, которая сама только что задремала, вздрогнула, открыла глаза и увидела чудовище не более чем в десяти шагах от себя. Охнув, она собралась было завизжать со всей мочи, но от страха у нее так перехватило дыхание, что ей не удалось выдавить из себя ни звука.

Девушка вскочила. Первым делом она подумала о том, чтобы разбудить погонщика, но для этого ей пришлось бы проскочить мимо страшилища. Не решившись на такое, она, не разбирая дороги, помчалась прочь от поселка, к пещере.

Ее движение привлекло внимание Какуса, который мигом устремился за ней. Ноги его, хоть и разной длины, были очень мощными, и в случае надобности он мог двигаться с огромной скоростью. На бегу его сопровождала жужжащая туча насекомых, которых привлекали покрывавшая уродливое тело запекшаяся кровь и прилипшие к коже кусочки гниющей плоти.

Потиции не повезло, она запнулась о корень и покатилась по земле. Похоже, старший Пинарий был прав: все нумены Румы встали на сторону чудовища и ополчились против людей. А она была глупа, поверив, будто с появлением чужеземца что-то может измениться к лучшему.

Ударившись о твердую, запекшуюся под солнцем землю, она схватилась за висевший на шее Фасцин и взмолилась о том, чтобы чудовище убило ее быстро. Однако намерения убивать ее у Какуса не было.

* * *

Пастух спал и видел во сне далекую землю своего детства. Ему снились солнечное сияние, теплые луга, мычащие быки и стрекот цикад.

Пробудился он мгновенно – один из быков стоял над ним, тычась в его щеку влажной, прохладной мордой. Буркнув что-то, пастух отер щеку тыльной стороной ладони и огляделся.

Причина беспокойства животного была очевидна: самый маленький бычок неподвижно валялся на траве в неестественной позе. Где же пес?

Пес тоже лежал в траве, свернувшись калачиком. На глазах у хозяина он широко зевнул, чуть приоткрыл глаза, но, ничуть не обеспокоившись, снова закрыл их и устроился поудобнее.

Погонщик выругался, вскочил на ноги и, услышав что-то очень похожее на сдавленный женский крик, устремился на звук.

Сперва он увидел над примятой травой тучу мошкары, потом рассмотрел под ней ритмично двигавшуюся вверх-вниз мощную волосатую спину. Не совсем понимая, кто перед ним – человек, животное или кто-то еще, – пастух стал перемещаться осторожнее. Он слышал женские стоны и заглушавшие их странные, хриплые восклицания:

– Какус… Какус… Какус!..

И тут он снова услышал пронзительный женский крик – крик ужаса, от которого кровь стыла в жилах.

Но крик издал и пастух – то был грозный клич вызова. Широченная спина прекратила двигаться, а потом над высокой травой поднялась и уставилась на чужеземца безобразная, устрашающая физиономия.

– Какус! – негодующе выкрикнул ее обладатель и выпрямился в полный рост. То был мужчина или, по крайней мере, самец – огромный, торчавший между ног член не оставлял в этом сомнения. Где-то в траве жалобно всхлипывала женщина.

Пастух никогда не видел двуногого существа, не уступавшего ростом пуме. Этот же урод был заметно крупнее, а уж страшен так, что впору было передернуться от отвращения. Льва, шкура которого украшала его плечи, пастух убил голыми руками, но существо, стоявшее перед ним сейчас, казалось опаснее льва.

Однако пастух собрался с духом и издал еще один клич, вызывая чудовище на бой. В то же мгновение Какус с оглушительным ревом бросился на него и, навалившись с разбегу всей массой, сшиб наземь.

Ноздри пастуха наполнила нестерпимая вонь. Налетевшая вместе с чудовищем мошкара забивалась в рот, лезла в глаза и ноздри.

Но и прижатый Какусом к земле, он не прекращал борьбы. Его рука, судорожно шарившая вокруг в поисках чего-то, способного послужить оружием, ухватилась за палку. Размахнувшись как мог, он ударил чудовище по голове. Сотрясение прошло по его руке до плеча, сук сломался о крепкий череп, но в руке остался острый обломок, который пастух вонзил Какусу в бок.

Монстр взревел так, что человек чуть не оглох. Хлынувшая из раны горячая кровь потекла по руке, заставив пастуха выпустить палку, а ужасная тварь вскочила на ноги и отпрыгнула в сторону. Пастух, шатаясь, поднялся на ноги. Он видел, как его страшный враг вырвал из раны и отбросил обломок дерева. Но надежда на то, что полученный отпор заставит урода убежать, не оправдалась – Какус вновь бросился на него и опять сбил на землю, правда, на сей раз пастух вывернулся и мигом вскочил на ноги.

Приметив неподалеку в высокой траве камень размером с новорожденного теленка, он подскочил к нему, сам удивляясь своей силе, поднял валун обеими руками над головой и швырнул в Какуса.

Монстр ухитрился увернуться, но не вполне: камень задел его плечо, и он едва устоял на ногах. Но устояв, Какус подхватил с земли еще больший камень и швырнул его в пастуха. Тот отскочил, а тяжеленный валун, ударившись в ствол дуба, переломил его, как тростинку. Крона с шумом и треском рухнула на землю, стайка перепуганных птиц с пронзительными криками взметнулась в воздух.

Запыхавшийся пастух вдруг понял, что потерял противника из вида. Пока он растерянно гадал, что делать, его боевой дух ослаб. В следующий миг его обдало вонью, уши вновь наполнились жужжанием мух. Он развернулся, но страшные тиски лап чудовища сдавили его горло.

Перед глазами замелькали точки, свет потускнел, словно на луг внезапно пала ночь. Ему казалось, будто его голова раздувается, как переполненный винный мех, и вот-вот лопнет.

Но пастух не прекращал отчаянных попыток оторвать руки Какуса от своего горла. Хватка чудовища казалась железной, но в конце концов человек нащупал палец противника, страшным усилием отогнул его и с противным хрустом сломал. Чудовище не ослабило хватки, однако человек, нащупавший путь к спасению, стал ломать палец за пальцем, и наконец, не выдержав боли, Какус взревел и разжал захват.

Он развернулся, чтобы убежать, но на сей раз пастух перешел в наступление: набросившись сзади, он обхватил шею чудища одной рукой, а другой вцепился ему в запястье и заломил его руку за спину.

Какус бился и дергался, борясь за дыхание. Будь его пальцы целы, он легко сорвал бы захват с шеи, но теперь он начинал задыхаться. Почувствовав, что страшный враг слабеет, пастух рискнул – собрав все силы, он отпустил заломленную руку, схватил чудовище за голову и резким рывком переломил ему шейные позвонки.

Сил, чтобы удержать на весу тяжеленную тушу, у него уже не хватило: монстр тяжело рухнул наземь с нелепо вывернутой шеей и раскинутыми конечностями.

Обессиленный пастух опустился на колени рядом с мерзким трупом, борясь с тошнотой и жадно ловя воздух широко раскрытым ртом. Глаза его туманились, уши глохли от жужжания мух.

Проснувшаяся наконец собака с яростным лаем устремилась к Какусу, обежала вокруг трупа, вспрыгнула на него, постояла, напрягшись и навострив уши, а потом, словно оповещая народ Румы о великой победе, зашлась торжествующим лаем.

* * *

Смертельная схватка разворачивалась на глазах обмершей от ужаса Потиции.

Когда боевой клич незнакомца отвлек Какуса, ей удалось подняться на ноги и побежать. Спотыкаясь и шатаясь, она то и дело оглядывалась назад, где шел бой. Ей казалось, что в смертельном поединке сошлись не люди, а какие-то сверхъестественные существа – чудовище и герой такой мощи, что земля содрогалась под ними. Эти титаны швыряли один в другого валуны, какие обычный человек едва ли стронул бы с места. В пылу схватки они, как тростинку, переломили ствол могучего дуба. Наконец чудовище рухнуло на землю, а обессиленный герой опустился на колени рядом с поверженным врагом.

Потиция, шатаясь, побрела к реке. Она долго и яростно оттирала песком кожу, растерла ее до красноты, но ей все равно казалось, что смрад въелся в самую ее плоть. Но когда она на нетвердых ногах вернулась в селение, на этот запах, если он и вправду остался, никто не обратил внимания, как, впрочем, и на саму девушку – весть о гибели людоеда уже облетела деревню, и погонщик быков купался в восхищении местных жителей. Они даже порывались качать его, но со смехом отказались от своей затеи, ибо он оказался слишком тяжел.

О случившемся с Потицией так никто и не узнал, кроме, конечно, героя-победителя, который поглядывал на нее с сочувствием. Сама она предпочла ничего не говорить даже отцу.

* * *

Тело Какуса оттащили подальше от деревни. Стервятники, почуяв поживу, уже вились над головами, но люди отгоняли их, пока погонщик жестами не дал им понять, что не стоит мешать пиршеству пернатых. Когда же птицы вырвали мертвому чудищу язык и выклевали глаза, он захлопал в ладоши.

– Похоже, этот малый в ладу со стервятниками, – заметил Потиций. – Впрочем, почему бы и нет? Наверное, он привык видеть их всякий раз, когда убивал своего очередного врага.

Умиротворив стервятников лакомыми кусками, люди каменными скребками содрали с трупа Какуса кожу и подожгли ее. Юго-западный ветер подхватил дым и понес прочь от Румы. Похоже, нумены огня и воздуха одобряли действия поселенцев, надеявшихся, что с устранением злого чудовища и местные духи вернут им свое расположение.

В тот вечер в поселке царило ликование. Бычка, которого убил Какус, разделали и зажарили, устроив пир в честь победителя, который после схватки никак не мог насытиться и поглощал все, что подавали. Растроганный, воодушевленный Потиций произнес речь.

– Славные соплеменники, – промолвил он, – ни в живой памяти, ни в преданиях нашего поселения не сохранилось истории более ужасной, чем появление этого чудовища, и более чудесной, чем избавление от него. Мы все, – тут он украдкой покосился на своего родича Пинария, – уже смирились с мыслью о том, что нам неизбежно придется покинуть родные места, и никто не мог предвидеть появления незнакомца, который оказался достойным противником ужасному людоеду и сумел одолеть его. Судите сами, разве столь своевременный приход этого героя не следует считать знамением, возвещающим, что нам надлежит навсегда остаться в земле Румы. Даже в мрачные дни тяжких испытаний мы должны верить, что у нас особая судьба, ибо нас оберегают дружественные нумены, наделенные великим могуществом.

Вино в поселке и в лучшие-то времена ценилось очень высоко, а уж когда торговцы стали обходить его стороной, оно и вовсе превратилось в редкость. Однако по столь радостному поводу достали все запасы, так что разбавленного водой напитка досталось всем. А погонщику наливали неразбавленного вина, причем столько, сколько ему хотелось. Поощряемый хриплым смехом и криками, он неоднократно мимикой и жестами изображал свой поединок с Какусом и шатался со смехом вокруг кострища, пока, вконец утомленный, не улегся и не провалился в глубокий сон.

Наевшиеся и напившиеся поселенцы, многие из которых толком не спали с самого появления людоеда, счастливо последовали примеру незнакомца, и очень скоро все вокруг мирно храпели. Все, кроме Потиции, которая боялась, что сон обернется для нее кошмаром.

Найдя себе местечко в сторонке, девушка устроилась на шерстяной подстилке прямо под звездами. Стояла теплая, лунная ночь. Девочкой она любила в такие ночи забираться в свою пещеру и спать там, чувствуя себя в безопасности. Но теперь с этим было покончено навсегда: ее детская тайна была осквернена чудовищем.

Обхватив себя руками, Потиция заплакала, а потом встрепенулась, ощутив чье-то присутствие. На нее пахнуло вином, мощная фигура погонщика загородила луну. Девушка задрожала, но, когда он нежно прикоснулся к ней, перестала плакать. Великан погладил ее по лбу и стал целовать мокрые от слез щеки.

Он нависал над ней, как до этого Какус, но нынешнее ощущение было иным. От его тела тоже исходил сильный запах, но не отвращающий, а возбуждающий. Тот вел себя грубо, жестоко, прикосновения этого были нежными, успокаивающими. Какус причинил ей боль, могучие объятия чужестранца доставляли удовольствие.

Когда он из опасения придавить ее своим телом чуть отстранился, она обхватила его, как дитя отца, и притянула к себе…

Когда утихла страсть их первого соития, девушка какое-то время лежала неподвижно, расслабившись и ощущая себя парящей в воздухе. Но потом она внезапно задрожала и снова залилась слезами. Гигант ласково обнял ее: он понимал, что на ее долю выпало страшное испытание, и старался утешить и успокоить ее, может быть неловко, но от души.

Другое дело, что истинная причина этих рыданий лежала за пределами понимания даже самой Потиции. Она вспоминала то, что хотела бы выбросить из памяти. Когда она находилась в полной власти монстра, их глаза встретились, и девушка вдруг поняла, что эти глаза принадлежат не зверю, не какому-то загадочному существу, а такому же человеку, как она сама. Причем страдания и страха в этом ужасном создании было больше, чем она могла себе представить. Именно тогда, переполняемая страхом, ненавистью и отвращением, она вдруг испытала острый укол другого чувства – жалости. И сейчас, когда все осталось позади, Потиция плакала не по себе, не из-за того, что сделал с ней Какус, а по этому ужасному и бесконечно несчастному существу и по его страшной судьбе.

* * *

На следующее утро, когда похмельные поселенцы проснулись, чужака и след простыл. С ним исчезли его быки и собака.

Пинарий тут же предложил послать кого-нибудь вдогонку и упросить героя вернуться. Потиций, как водится, выступил с возражением, заявив, что незнакомец пришел незвано и нежданно и так же ушел, а жителям поселка не следует встревать в дела своего избавителя.

Весть о гибели людоеда разнеслась по окрестностям, и со временем поселение снова стали посещать бродячие торговцы. Разумеется, все они с интересом выслушивали историю о загадочном погонщике, и многие высказывали свои предположения насчет того, кто бы это мог быть и откуда он мог явиться.

Наиболее интересной оказалась версия повидавших самые дальние края финикийских мореходов, которые дружно заявили, что загадочный незнакомец есть не кто иной, как хорошо известный им могучий герой и полубог по имени Мелькарт. Понятие «полубог» было не слишком знакомо жителям Румы, и финикийцам пришлось объяснить, что это сын бога и человека. Это показалось похожим на правду, ведь незнакомец действительно показал нечеловеческую силу.

– Не сомневаюсь, вас выручил не кто иной, как Мелькарт, – уверял финикийский капитан. – Каждый финикиец слышал о нем, а некоторые даже видели его. Кстати, все узнают его по львиной шкуре. Мелькарт – то был один из его славных подвигов – убил льва голыми руками и с тех пор как трофей носит его шкуру. Кто, как не Мелькарт, мог убить и ваше чудовище. И вот что я вам скажу: вы непременно должны воздвигнуть ему алтарь, вроде того, который установлен возле вашего теплого источника. Уж конечно, Мелькарт сделал для вас больше, чем нумен источника. Нужно приносить ему жертвы и молиться, чтобы он и впредь защищал вас.

– Но как этот… полубог оказался здесь, так далеко от земель, где его знают? – спросил Потиций.

– Мелькарт – великий путешественник, он известен во многих землях. Греки называют его Гераклом, а его отцом считают великого небесного бога, которого они зовут Зевсом.

Жители поселения плохо представляли себе, кто такие эти загадочные греки, но имя Геракл выговаривалось ими легче, чем Мелькарт, и потому понравилось больше. Правда, капитан и сам не слишком чисто говорил по-гречески, а в восприятии местных жителей имя героя исказилось еще больше и стало звучать как Геркулес.

Как и предложил финикийский капитан, алтарь Геркулесу был сооружен совсем недалеко от того места, где Потиция в первый раз увидела его спящим. Правда, местные жители не больно-то разбирались в почитании богов и за советом насчет обряда обратились к тем же сведущим в таких делах финикийцам.

Было решено, что во время церемоний следует отгонять от алтаря мух и собак, поскольку собака подвела героя во время схватки, не придя на помощь, а мухи мешали ему сражаться и тем помогали врагу. А вот стервятникам, к которым герой относился хорошо, предполагалось бросать на съедение часть жертвенного животного. Остальное, зажаренное на жертвеннике, надлежало съесть в память об отменном аппетите, который проявил полубог после победы.

Таким образом, хотя первым местным божеством, к которому обращались с молитвами, являлся Фасцин, первый алтарь в земле Румы оказался посвященным божеству, уже почитавшемуся в других краях.

* * *

Потиция понесла. Ее отец с самого начала заподозрил, что они с незнакомцем не просто обменивались взглядами, а появившиеся со временем признаки беременности подтвердили его догадку. Разумеется, отца девушки это порадовало. Согласно семейному преданию, давняя праматерь их рода имела отношения с нуменом, то есть получалось, что Потиция происходит от того самого Фасцина, чей амулет она носила. А стало быть, полубог Геркулес мог уловить в ней эту искру божественности и найти ее достойной чести выносить его ребенка. А уж ребенок-то, надо думать, родится и вовсе необыкновенным, ведь он будет потомком нуменов, богов и людей. Одна мысль об этом преисполняла Потиция гордостью.

Его дочь, увы, одолевали мрачные мысли. Она понятия не имела, чьего отпрыска носит под сердцем, и смертельно боялась родить чудовище – дитя Какуса. Ведь если это случится, новорожденного убьют сразу же, да и ее могут не помиловать. Что за существо шевелится в ее утробе – бог или чудовище? Бедняжка терзалась, не находя себе места, а отец, не понимавший ее тревог, считал, что ее нервное состояние связано с первой беременностью.

Совершить первое жертвоприношение Геркулесу жители решили не в годовщину его прихода (хотя впоследствии стали отмечать именно эту дату), а в тот весенний день, когда впервые увидели Какуса. Таким образом, первый праздник Геркулеса должен был стереть горькую память о людоеде. Потиций и Пинарий спорили из-за того, кто возьмет на себя обязанность убить быка, поджарить мясо и положить приношение на каменный алтарь, перед тем как употребить его в пищу. Преимущества не добился ни тот ни другой: было решено, что они проведут обряд вдвоем. Однако в день жертвоприношения Пинария на месте не оказалось (он задержался у родственников, живших выше по реке), и Потиций решил приступить к церемонии без него.

Собак отпугнули палками, мух разогнали метелкой из бычьего хвоста. Зарезанного быка поджарили, жаркое возложили на алтарь, распевая при этом не очень понятные обрядовые песнопения (им научил поселенцев финикийский мореход). После этого Потиций созвал всех сородичей на праздничный пир.

– Мы должны съесть все это, – заявил он, – не только мясо, но и все потроха, кроме доли стервятников, включая сердце, почки, печень, легкие и селезенку. Такой пример подал нам сам Геркулес, ненасытно поедавший все без разбора. Съесть эти части жертвенного животного для нас высокая честь, и мы должны начать с них. Вот, дочка, тебе я даю порцию печенки.

Пока Потиция ела, она вспомнила тот первый раз, когда увидела Какуса, и молитву, обращенную к Фасцину. Вспомнились ей и ужас, испытанный при нападении чудовища, и ласка того человека, которому теперь воздавали честь под именем Геркулеса. Такого рода воспоминания всегда вызывали у нее резкие перепады настроения, а сейчас, когда до родов оставалось совсем немного, Потиция воспринимала все это с особенной остротой. Ее часто посещали и смех и слезы одновременно, так что отец, бывало, задумывался: не слишком ли хрупким сосудом является его дочь, чтобы принять семя полубога?

Праздник уже подходил к концу, когда вернулся, приведя свою семью, Пинарий.

– А ты запоздал, родич, сильно запоздал! Боюсь, что мы обошлись без тебя, – сказал Потиций. Полный желудок и порция вина, лишь слегка смешанного с водой, привели его в хорошее настроение. – Похоже, что с внутренностями уже покончено. Правда, остались лакомые кусочки мяса, и они тебя дожидаются.

Пинарий, и так злившийся из-за опоздания, разгневался еще пуще, расценив произошедшее как ущемление своего достоинства.

– Это оскорбление! Мы договорились, что я должен служить наравне с тобой как жрец святилища Геркулеса и что поедание потрохов – это священный долг, а ты ничего из них не оставил мне и моей семье!

– Ты опоздал, – проворчал Потиций, чье настроение стало портиться. – Ешь то, что тебе оставил бог.

– Уж не ты ли этот бог?

Слово за слово, и родственники основательно разругались. За спиной каждого стали собираться его сторонники, и перебранка, того и гляди, могла перерасти в потасовку, но тут всеобщее внимание привлекли крики Потиции – у нее начались схватки.

Роды прошли прямо перед алтарем Геркулеса – переносить куда-либо роженицу в таком положении никто не решился. Мучилась Потиция недолго, роды оказались скорыми, хотя и тяжелыми, поскольку младенец был необычайно крупным. Повитухи, отроду не видевшие такого дитяти, ударились в панику, боясь, что ему не выйти, но, хотя боль была страшной, все обошлось.

Мальчик вышел-таки из чрева, мать потянулась к нему, и повитухи вложили его ей в руки. С первого взгляда стало ясно, что, сколь бы нечеловечески велик ни был этот ребенок, чудовищем его назвать было нельзя. Здоровый младенец, с нормальными пропорциями тела и конечностей, очень крупный, но не более того. И все же Потиция пребывала в неуверенности. Она смотрела в глаза младенца, как смотрела в глаза обоим возможным отцам – и Какусу, и Геркулесу. Смотрела и не видела ответа – эти глаза могли принадлежать сыну как того, так и другого.

Впрочем, теперь это уже не имело особого значения: она чувствовала, что чьим бы ребенком ни был этот малыш, он дорог ей и драгоценен для Фасцина. Слабая, еле отошедшая от боли Потиция сняла амулет Фасцина со своей шеи и надела на шейку новорожденного.

 

757 год до Р. Х

Этот день был очень важным для Потиция – самым важным на данном этапе его молодой жизни. С детства он был свидетелем этого ритуала, впоследствии стал его участником, и вот теперь, по достижении четырнадцати лет, ему было доверено помогать отцу в совершении ежегодной церемонии жертвоприношения у алтаря Геркулеса.

На глазах у собравшихся членов семей Потиция и Пинария отец Потиция вышел к алтарю и завел повторявшийся из года в год рассказ о посещении их поселения богом. О том, как могучий Геркулес явился к ним неведомо откуда в час величайшей нужды, как он убил свирепого людоеда Какуса и исчез так же таинственно, как и появился. Пока длился этот рассказ, юный Потиций медленно обошел вокруг алтаря, размахивая священной метелкой, представлявшей собой приделанный к деревянной ручке бычий хвост, и отгоняя таким образом мух. В то же самое время другой юноша, его ровесник Пинарий, описывал более широкий круг в противоположном направлении. Его задача заключалась в том, чтобы отогнать собак, которые могли приблизиться.

Завершив повествование, отец Потиция повернулся к стоявшему рядом с ним отцу Пинария. Из поколения в поколение две семьи совместно ухаживали за алтарем и совершали церемонию, меняясь обязанностями из года в год. В этом году обращаться к Геркулесу с мольбой о защите выпало на долю старшего Пинария.

Бык был убит и разделан. Пока основную часть туши жарили, некоторые куски сырого мяса были возложены на алтарь. Жрецы и их сыновья внимательно озирали небосвод. Сегодня удача улыбнулась юному Потицию. Именно он первым заметил стервятника и радостным криком возвестил о его появлении. Считалось, что Геркулес благоволит к стервятникам, и раз эта птица кружила сейчас над алтарем, значит обряд и жертва понравились божеству.

По завершении молитвы началось ритуальное пиршество. Во всех обрядовых делах обе жреческие фамилии имели равные права – исключение составляло лишь церемониальное поедание потрохов. Согласно традиции, их съедала семья Потиция, после чего семья Пинария изображала притворное возмущение. Потиции – так уж было заведено – всякий раз отвечали, что Пинарии пришли слишком поздно и потрохов на их долю не осталось.

Молодой Потиций относился ко всем своим обязанностям весьма серьезно. Он даже попытался добродушно подшутить над молодым Пинарием относительно потрохов, но в ответ получил лишь хмурый взгляд. Двое юношей никогда не были друзьями.

После трапезы отец отвел Потиция в сторону.

– Я горжусь тобой, сынок. Ты молодец.

– Спасибо, отец.

– Теперь в завершение праздника остался только один обряд.

Потиций наморщил лоб:

– Я думал, мы закончили, отец.

– Не совсем. Я думаю, ты знаешь, сынок, что род наш можно проследить непосредственно от самого Геркулеса. Мы редко говорим об этом, поскольку нет нужды вызывать у Пинариев большую зависть, чем ту, что они испытывают к нам сейчас!

– Да, отец.

– Ты знаешь также, что в роду у Потициев было и другое божество, более древнее, чем сам Геркулес.

Жрец потянулся и коснулся рукой амулета, который надевал только в самых торжественных случаях. Блеск золота приковал к себе взгляд юноши. Отец улыбнулся.

– Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я тоже впервые принял участие в обряде поклонения Геркулесу и, так же как ты, отгонял мух. По окончании праздника мой отец – твой дед – похвалил меня, назвав молодцом, и после этого я уже не был мальчиком, а стал мужчиной. А знаешь ли, что он тогда сделал?

Потиций серьезно покачал головой:

– Нет, отец. А что он сделал?

В ответ отец снял через голову кожаный ремешок, торжественно надел его на шею Потиция, улыбнулся и любовно потрепал сына по светлым, шелковистым волосам. Этот жест любви был и жестом прощания сына с детством.

– Теперь ты мужчина, мой сын. Я передаю тебе амулет Фасцина.

* * *

Может быть, Потиций и стал мужчиной, но после праздника, когда с обязанностями помощника жреца было покончено и он получил наконец возможность делать что хочется, его поведение снова стало мальчишеским. Стояла середина лета, до темноты еще было далеко, а ему не терпелось, как он и обещал, наведаться к двум своим ближайшим друзьям.

Со времен убийства Какуса маленькое поселение у Тибра продолжало процветать и разрастаться, а рынок у реки стал признанным центром торговли солью, рыбой и домашним скотом. Эти товары доставляли отдельно, но поселенцы давно сообразили, что, засолив мясо и рыбу, их можно дольше хранить и перевозить на большое расстояние, и занялись этим выгодным промыслом. Старейшие семьи, такие как Потиции и Пинарии, по-прежнему жили на месте первоначальной деревни, в хижинах, не слишком отличавшихся от жилищ их предков, но таких хижин теперь стало гораздо больше, и стояли они теснее.

Кроме того, неподалеку от изначального поселения, в пределах холмов Румы, стали возникать новые, меньшие поселения, иногда на одну семью. Люди селились и в долинах, и на вершинах холмов, а из одного поселка в другой быстро протаптывались тропинки.

Само слово «Рума» за минувшие годы изменило и значение, и звучание: благодаря частому употреблению все уже забыли о его связи с женской грудью. Оно превратилось в имя собственное, обозначающее именно эту местность, и звучать стало не Рума, а Рома, или, еще короче, Рим. Казалось, что само это слово созвучно духу холмистой местности, столь расположенной к своим обитателям.

С увеличением числа жителей и появлением новых поселений стали появляться и новые названия. Каждый из Семи холмов получил имя – первоначально их называли в честь деревьев, которые на них росли: Кверкветулан – Дубовый холм, Виминал – Ивовый холм, Фагитал – Буковый холм.

Пастухи теперь жили и пасли скот на вершине холма, над старой пещерой Какуса. Сам холм получил название Палатин, в честь Палес – почитаемой пастушеской богини. К тому времени богов, некогда совершенно здесь неизвестных, развелось великое множество, и каждая из мелких общин, существовавших в области Семи холмов, имела своего бога. Иные из них оставались безымянными, подобно древним безликим нуменам, другие же обретали имена, а с ними – и четко определенные атрибуты. Однако весь Рим, то есть вся округа, так или иначе признавал первенство Геркулеса, а его алтарь стали называть Ара Максима, или Величайший из алтарей. Все сходились на том, что отцом Геркулеса был могущественный небожитель, известный под именем Юпитер, а представители древних родов Потициев и Пинариев, являвшиеся наследственными жрецами, занимали среди жителей Рима особое положение.

Юный Потиций весьма гордился принадлежностью к жреческому роду и правом участвовать в традиционных ритуалах, но теперь, исполнив свои обязанности, спешил к жившим на Палатине друзьям. Поспешно вернувшись к семейному жилищу – кучке пристроенных одна к другой хижин, – юноша скинул парадное одеяние из тонкой шерсти и надел более подходящую для мальчишеских забав старую тунику. Но вот амулет Фасцина он оставил на шее – уж больно ему хотелось похвалиться этой вещицей перед приятелями.

Размашистым шагом юноша пересек оживленное торжище, перешел по деревянному пешеходному мостику мутный Спинон, прошел мимо Ара Максима, близ которого до сих пор отирались некоторые из его перебравших вина родичей, добрался до подножия Палатина и стал подниматься по высеченным в каменистом склоне крутым ступеням. Эту лестницу вырубили очень давно, стразу после гибели Какуса, чтобы уже никто не смог превратить пещеру на склоне в неприступное убежище. В результате подъем по склону стал не таким уж трудным делом, а вот само логово чудовища завалили камнями и землей. Со временем вокруг разрослись кусты ежевики и плющ, так что обнаружить бывший зев каверны смог бы только человек сведущий, специально искавший это место. Потиций знал историю Какусовых ступеней – так прозвали люди эту крутую лестницу. Отец показывал ему, где находилось прибежище людоеда, и юноша, минуя это место, всякий раз произносил благодарственную молитву Геркулесу. Однако теперь лестница выполняла чисто практическую функцию, являясь кратчайшим и легчайшим путем к макушке Палатина.

На вершине Какусовых ступеней росла старая, старше Потиция, и очень большая смоковница, крона которой образовывала раскидистый навес. Запарившийся при подъеме по лестнице, Потиций с радостью нырнул в прохладную тень густой листвы, но, едва собравшись отдышаться, вскрикнул. Что-то не сильно, но чувствительно стукнуло его по голове. Прежде чем юноша успел сообразить, что это было, он получил еще пару таких же ударов.

Сверху послышался смех. Потиций задрал голову и увидел обоих своих приятелей, ухмылявшихся, сидя на толстой ветке. Рем расхохотался с такой силой, что чуть было не свалился со своего насеста. Ромул целился в Потиция еще одной недозрелой смоквой.

– Кончайте кидаться! – крикнул Потиций, увидев, что Ромул занес руку.

Не очень-то полагаясь на действенность своих слов, он попытался уклониться. Куда там – Ромул всегда славился сильными и меткими бросками. Зеленый плод угодил юноше прямо в лоб.

– А ну, прекратите, я сказал!

Потиций подпрыгнул и, ухватившись за кончик ветки, на которой сидели близнецы, принялся раскачивать ее, используя вес своего тела. Упругое дерево не ломалось, а пружинило, раскачиваясь так сильно, что близнецы в конце концов свалились со своего насеста. Они тут же набросились на Потиция и прижали его к земле.

Вся троица задыхалась от смеха.

– О, а это еще что? – спросил Ромул, схватившись за амулет и потянув его на себя так, что кожаный шнурок туго натянулся.

Солнечный луч, пробившись сквозь крону смоковницы, упал на подвес, золото ярко блеснуло, и Рем тоже заинтересовался диковиной. Потиций улыбнулся.

– Это изображение бога, которого мы называем Фасцином. Мой отец подарил его мне после праздника. Он говорит, что…

– А отец-то твой где раздобыл эту вещицу? – спросил Рем. – Небось стянул у какого-нибудь финикийского торговца.

– Хватит чушь пороть! Фасцин, чтоб ты знал, – наш фамильный бог. Мой отец получил этот амулет от своего отца, который получил его от своего отца, и так далее, вплоть до начала времен. Отец говорит…

– Занятная вещица! – отрывисто бросил Ромул, уже не смеясь и не отрывая взгляда от амулета.

Потиций вдруг почувствовал неловкость, как порой случалось с ним в компании близнецов. Вот и сейчас… Заладил: отец, отец отца, фамильный бог… А ведь в то время как Потиций происходил из одной из старейших, самых уважаемых семей Рима, Ромул и Рем были найденышами, настоящих своих родителей не знали, да и приемными похвастаться не могли. Человек, усыновивший их, был свинопасом, а приемная мать считалась распутной женщиной. Отец Потиция, понятное дело, не одобрял такой дружбы, и парнишка встречался с приятелями тайком. Он любил их обоих и, общаясь с ними, совсем забывал о неравенстве их положения, но порой оно о себе напоминало.

– И что же этот бог Фасцин делает? – спросил Ромул.

Рем рассмеялся:

– Уж поверь, заведись у моего мужского достоинства крылья, оно бы нашло что делать.

Он похлопал руками и сделал непристойный жест.

Потиций уже успел пожалеть о том, что не оставил амулет дома: полагать, будто близнецы могут понять, что такое семейная святыня, было ошибкой.

– Фасцин защищает нас, – сказал он.

– Но не от летящих смокв! – заметил Рем.

– И не от мальчишек, которые сильнее тебя, – добавил Ромул, к которому вернулось хорошее настроение.

Выпустив амулет, он схватил Потиция за руку и заломил ее ему за спину.

– Ты не сильнее меня! – возразил Потиций. – Вы только двое против одного и можете: поодиночке я с любым из вас справлюсь.

– А зачем нам нападать поодиночке, если нас двое? – воинственно воскликнул Рем, заламывая Потицию другую руку, да так, что тот ойкнул.

Близнецы всегда держались вместе, всегда действовали заодно, словно имели один ум на двоих, и царившее между ними полное согласие восхищало не имевшего братьев Потиция. А до отсутствия у них родословной ему не было дела.

Близнецов, тогда еще младенцев, нашел после сильного наводнения свинопас Фаустул. Тибр вообще частенько выходил из берегов, но тот разлив был самым мощным на памяти старожилов. Река поднялась так высоко, что затопила даже рыночную площадь. Болотистое озерцо, которое питало Спинон, превратилось в маленькое море, а Семь холмов стали семью островами. Когда вода отступила, Фаустул обнаружил среди всяческих обломков, прибитых водой к склону Палатина, деревянную колыбельку с двумя младенцами. Время шло, близнецов никто не искал, и все решили, что их родители погибли. Фаустул, живший в одном броске камня от смоковницы, в убогой маленькой хибаре, окруженной свинарниками, вырастил их как своих сыновей.

Жену Фаустула звали Акка Ларенция. Недоброжелатели за глаза называли близнецов выкормышами волчицы, и когда Потиций, еще маленьким мальчиком, впервые услышал, как об этом, подмигивая, говорил Пинарий, он, по малолетству, принял слова родича за чистую монету. Лишь со временем он узнал, что «волчицей» принято называть шлюху, а значит, такое высказывание в отношении близнецов представляет собой оскорбление в адрес их приемной матери. А еще Пинарий рассказал ему, что имена братьев – Ромул и Рем – представляли собой грубую игру слов, основанную на первоначальном значении слова «рума»: свинопас Фаустул назвал их так, потому что ему нравилось смотреть, как они одновременно сосут груди Акки Ларенции. А поскольку для кормления «волчица» облюбовала место под кроной смоковницы, свинопас и дереву этому дал особое имя – «руминалий», то есть «древо сосцов».

«Вульгарный, грязный человек, ненамного лучше свиней, которых он пасет!» – таков был вердикт отца Потиция относительно Фаустула. Что касается Акки Ларенции, то чем меньше о ней говорить, тем лучше. Да и какие из них обоих родители, если близнецы бегают без всякого присмотра и делают что хотят. Позор, да и только! Ну и имена – Ромул и Рем. Подходящие клички для волчат, растущих в свинарнике.

Но даже те, кто неодобрительно относился к близнецам, не могли отрицать, что братья отличались необычайной красотой. А насчет их ловкости и быстроты говорили так: «Нет соперника Ромулу, кроме Рема». Они превосходили всех местных мальчишек и почти никогда не упускали возможности это показать. В глазах Потиция братья воплощали все, о чем только может мечтать юноша, – красоту, силу, ловкость, сноровку и, главное, свободу от родительского пригляда. Даже когда они затевали какую-нибудь проделку, за которую могло основательно влететь, Потиция так и тянуло к ним присоединиться.

Близнецы одновременно отпустили его руки, и, пока он со стоном растирал их, Ромул, заговорщически поглядев на брата, спросил:

– Ну что? Расскажем ему или нет?

– Ты же сам собирался рассказать!

– Собирался, да передумал. Он ведь у нас знатный малый, с отцовым амулетом, весь такой важный. Что ему секреты безродных найденышей вроде нас? Он на таких сверху вниз смотрит.

– Вовсе не сверху вниз! – запротестовал Потиций. – О чем вы хотели мне рассказать?

Рем посмотрел на него как-то лукаво.

– Да уж есть у нас с братом одна затея, вот затея так затея! Мы хотим малость позабавиться. Да так, что люди много дней не будут говорить ни о чем другом.

– Ха, дней, – подал голос Ромул. – Об этом будут помнить годами. Ты, конечно, тоже мог бы принять в этом участие, если решишься.

– Если не струсишь, – сказал Рем.

– Когда это я трусил? – возмутился Потиций. Руки у него болели так, что их трудно было поднимать, но он старался не подавать виду. – Сами вы раньше струсите. Что у вас на уме?

– Ты знаешь, что о нас говорят, как люди называют нас за глаза? – спросил Ромул.

Не зная, что ответить, Потиций пожал плечами и попытался не вздрогнуть от вызванной этим движением боли.

– Нас называют волками. Ромул и Рем – пара волков, говорят они, вскормленных волчицей.

– Люди глупы, – сказал Потиций.

– Глупы, конечно, но главное – они боятся волков, – заявил Рем.

– Особенно девчонки, – добавил Ромул. – Вот посмотри, что у нас есть.

Он наклонился и поднял из травы у подножия смоковницы волчью шкуру, выделанную вместе с головой так, что, если надеть ее на себя, волчья морда превращалась в маску.

– Что скажешь?

Ромул, стоявший подбоченившись с волчьей мордой на месте своего лица, и вправду выглядел устрашающе. Потиций даже на миг потерял дар речи. А Рем тем временем достал еще одну шкуру и тоже обрядился волком.

Изумление на лице Потиция было несомненным, и Ромул довольно ухмыльнулся:

– Здорово, да? Но нас с Ремом и так волками кличут, и, если мы будем изображать их вдвоем, кто-нибудь может сообразить, в чем дело. Вот зачем нам нужен третий: три волка – это уже стая.

– Три волка? – не понял Потиций.

Рем кинул ему что-то. Юноша вздрогнул от неожиданности, но все же поймал сверток на лету.

Это была еще одна волчья шкура. Дрожащими руками Потиций приладил звериную голову поверх своего лица, и ноздри его тут же заполнил острый запах. Глядя в глазные отверстия, он вдруг ощутил себя странно укрытым от мира и необычно преображенным.

Ромул улыбнулся:

– У тебя весьма свирепый вид, Потиций.

– Правда?

Рем рассмеялся:

– Точно, свирепый, но говоришь ты как мальчишка. Тебе нужно научиться рычать – вот так.

Он продемонстрировал. Ромул присоединился к нему. После недолгого колебания Потиций начал им подражать.

– И ты должен научиться выть.

Рем откинул свою голову. Звук, который прозвучал из его горла, вызвал дрожь в теле Потиция. Ромул присоединился к брату, и они завыли так слаженно и правдоподобно, что Потиция охватил страх. Но когда он сам попытался издать вой, братья покатились со смеху.

– Да, по-волчьи выть – это тебе не мух бычьим хвостом гонять, тут практика требуется, – заявил Ромул. – Ты пока не готов, но должен научиться, Потиций. Ты должен научиться двигаться как волк и думать как волк. Ты должен стать волком!

– А когда настанет этот день, тебе придется обязательно снять этот амулет, – добавил Рем. – Иначе кто-нибудь узнает его и наябедничает твоему отцу.

Потиций пожал плечами, благо боль в вывернутых руках уже утихла.

– Я могу запрятать Фасцина под тунику, где его никто не увидит.

– Под тунику? – Ромул рассмеялся. – Волки не носят туник!

– Но что мы наденем?

Ромул и Рем переглянулись и расхохотались, а потом откинули головы назад и завыли.

* * *

Прежде чем близнецы сочли, что Потиций в достаточной степени овладел волчьими повадками, пришла зима, а поскольку их затея не очень-то годилась для холодной, сырой погоды, было решено повременить до тепла. Наконец в окрестности Семи холмов пришла долгожданная весна. Теплым безоблачным утром компания отправилась на охоту. Близнецы уже несколько дней выслеживали волка, обнаружили его логово и вот теперь напали на него. Ромул убил зверя копьем, после чего они на каменной глыбе, превращенной по такому случаю в жертвенник, сняли шкуру, омыли руки в волчьей крови и порезали шкуру на полоски, которые повязали себе на бедра, щиколотки и запястья, оставив остальное в руках. Потицию казалось, что он ощущает жизненную силу зверя, которая исходит из теплой эластичной шкуры.

Бегать нагишом по холмам Потиций уже привык, потому как уже не раз проделывал это с Ромулом и Ремом (правда, по ночам и подальше от поселений). Но, пряча лицо под волчьей мордой, он до сих пор испытывал странные ощущения. Глядя сквозь прорези, зная, что он не похож на себя, и воображая, какой свирепый вид он сейчас имеет, юноша чувствовал прилив сил. Он ощущал, что его связь о окружающим миром изменилась, как будто эта маска не только преобразила его внешне, но и одарила нечеловеческими способностями.

Они бегали по холмам и долинам, от поселка к поселку, завывая, рыча и размахивая полосками окровавленной кожи. Всякий раз, когда им попадалась девушка, они бежали прямо на нее, соревнуясь, кто первый настигнет ее и ударит своим ремешком. Они были как бы волками, а девушки – как бы овечками: во всяком случае, они, как овцы, выходили по своим утренним делам в основном не поодиночке, а группами. При появлении «оборотней» некоторые из них визжали, другие покатывались со смеха.

Никогда в жизни Потиций не делал ничего столь волнующего, и его плоть, понятное дело, возбудилась. Возможно, иных девиц его торчавшее и качавшееся мужское достоинство пугало больше, чем ремешки из волчьей шкуры, хотя одновременно и забавляло. Во всяком случае, они хоть и делали вид, будто отводят глаза, но на самом деле косились на него с немалым интересом. Ромул же и Рем, углядев торчавший фаллос приятеля, стали еще пуще привлекать к нему внимание, со смехом и криками указывая на него ремешками из волчьей шкуры.

– Зря ты оставил амулет дома сегодня, – прошептал Ромул. – Может быть, болтайся у тебя золотой фаллос на шее, не стал бы болтаться тот, что между ног.

– Кончай прикрываться, – вымолвил, задыхаясь от смеха, Рем. – Лучше повяжи на свою штуковину волчий ремешок – то-то и между ног у тебя заведется волчья сила.

Насмеявшись досыта, близнецы отстали от него, и вся троица снова принялась гоняться за визжавшими девушками.

* * *

Как близнецы и предвидели, это происшествие сделалось предметом разговора во всем Риме. В тот же вечер отец Потиция обсуждал его в кругу самых близких – со своей женой, сыном, дочерьми и сестрами.

– Три юнца, обнаженные, если не считать волчьих шкур и масок, прикрывающих их трусливые лица, бегали по Семи холмам, пугая всех, кто попадался на их пути, – возмутительная наглость, вот как это называется!

– Неужели никто не попытался их остановить? – спросила мать Потиция.

– Несколько старейшин решились было сделать им замечание, но мерзавцы стали кружить вокруг бедных стариков со звериным воем и напугали их до полусмерти. Ну а когда им на помощь пришли мужчины помоложе, негодяи сбежали – их и след простыл.

– Но как они выглядели, муж? Неужели их никто не мог опознать?

– Мне-то откуда знать, я их не видел. А вы?

Потиций отвел глаза и промолчал. А когда одна из дочерей заговорила, нервно прикусил губу.

– Я видела их, отец. Шла навестить подругу на Виминал, когда они с воем и рычанием пронеслись через деревню.

Лицо отца одеревенело.

– Кто-нибудь из них приставал к тебе?

Она покраснела.

– Нет, отец! Разве что…

– Говори, дочка!

– У каждого из них было что-то вроде ремня, по-моему, узкая полоска, вырезанная из волчьей шкуры. Они щелкали этими ремешками в воздухе, как маленькими кнутами, и… И они…

– Продолжай!..

– Всякий раз, когда они встречали девушку или молодую женщину, они ударяли ее этим ремнем.

– Ударяли?

– Да, отец. – Она покраснела еще больше. – По груди.

– И тебя, дочка, тоже ударили по груди?

– Я… Я не помню, отец. Это было так страшно, что я ничего не запомнила.

«Лгунья!» – захотелось сказать Потицию. Сам-то он отчетливо запомнил этот момент и ничуть не сомневался, что сестрица тоже запомнила, поскольку, когда Рем хлестнул ее по груди, она ничуть не испугалась, а сама погналась за ним, норовя шлепнуть по голому заду.

Ему едва удалось скрыть ухмылку.

Отец Потиция покачал головой:

– Как я уже говорил, это возмутительно! Но еще возмутительнее то, что не все разделяют наше негодование.

– Что ты имеешь в виду, отец? – спросил Потиций.

– Я только что говорил со старшим Пинарием. Похоже, что это происшествие его забавляет! Представь себе, он говорил, что возмущаются случившимся только занудные старики, а молодые люди завидуют этим диким волчатам, да и девушки от них без ума. Ты ведь не завидуешь им, правда, Потиций?

– Я? Конечно нет, отец.

Потиций нервно коснулся амулета на шее. Он надел его, как только вернулся домой в тот вечер, желая, чтобы Фасцин был рядом с ним. Сейчас он успокоил свою совесть мыслью о том, что не так уж и солгал отцу, – не может же человек завидовать сам себе.

– И ты, дочка, не восхищаешься этими смутьянами, правда?

– Конечно нет, отец. Я презираю их!

– Хорошо. Другие могут хвалить этих дикарей, но наша семья обязана соответствовать самым высоким требованиям. Потиции показывают пример всему Риму. Вообще-то, так должны вести себя и Пинарии, но я боюсь, что наши родичи забыли о том, какие обязанности накладывает на них высокое положение. – Он покачал головой. – Но вот ведь что интересно – беспутных мальчишек было трое. Насчет двоих волчат сомневаться не приходится, это Ромул с Ремом. Но кто третий? Какого невинного юношу эти паршивцы, приемыши свинопаса, втянули в свою отвратительную игру?

Он в упор посмотрел на побледневшего Потиция.

– Как ты думаешь, сын, может, это твой кузен, юный Пинарий?

Потиций сглотнул комок в горле:

– Нет, отец. Я совершенно уверен, что это не Пинарий.

Отец хмыкнул и бросил на него проницательный взгляд.

– Хорошо. Достаточно об этом. У меня есть кое-что более важное, что стоит обсудить. И ты имеешь отношение к этому, сынок.

– Да, отец?

Потицию с трудом удалось скрыть облегчение в связи со сменой темы.

Старший Потиций прокашлялся:

– Как жрецы Геркулеса, мы играем в обществе очень важную роль. Люди с уважением прислушиваются к нашим суждениям о явлениях божественной природы. Но когда дело доходит до толкования воли богов и нуменов, есть многое, чему нам следует поучиться. Скажи мне, сынок, когда у земледельца высыхает колодец, кого он зовет, чтобы умиротворить злобного нумена, иссушившего источник? Когда рыбак хочет найти новое место для ловли, кого он призывает, чтобы обозначить границы на реке и прочитать молитву, задабривающую духа воды? Когда удар молнии поражает быка, к кому пастух обращается за советом, чтобы определить, проклято ли пораженное мясо и следует ли ему быть поглощенным огнем на алтаре, или же его можно благословить и с удовольствием подать на семейный стол?

– Если люди могут позволить себе это, то они зовут гадателя-этруска, из тех, кого этруски называют гаруспиками, – ответил сын.

– Именно. Наши добрые северные соседи, этруски, весьма сведущи по части гаданий и предсказаний. Их гаруспики неплохо на этом зарабатывают. Однако гадание – это не более чем умение, которому можно обучиться, как и всякому другому. В этрусском городе Тарквинии есть школа предсказателей – не сомневаюсь, лучшая из подобных школ. Так вот, сынок, я договорился, чтобы тебя приняли туда на обучение.

Долгое время ошарашенный Потиций молчал, пока не выдавил из себя:

– Отец, но я же не говорю по-этрусски…

– Очень даже говоришь.

– Говорю, конечно, но лишь в той степени, какая нужна, чтобы объясниться на рынке. А изучать гадание – это совсем другое дело.

– Значит, тебе нужно выучить их язык как следует, а уж тогда этруски научат тебя всему, что следует знать о знаках и знамениях. Подумай, ведь, завершив обучение, ты вернешься в Рим не только наследственным жрецом, но и гаруспиком!

Потиций и сам не знал, какое чувство в нем сильнее: радостное волнение или страх перед неизвестностью, перед разлукой с близкими и друзьями.

– И долго продлится обучение?

– Как мне сказали, три года.

– Так долго! А когда мне отправляться, отец?

– Завтра!

– Так скоро?

– Чем скорее, тем лучше. Как показала сегодняшняя история с волками, мы тут не свободны от дурных влияний. Конечно, сынок, твое благонравие сомнений не вызывает, но все же благоразумнее будет удалить тебя от этих влияний. И чем скорее, тем лучше.

– Но, отец, ты ведь не думаешь…

– Я думаю, что Ромул и Рем, несомненно, очень настырные молодые люди. Их вредное влияние может вовлечь даже самого воспитанного и рассудительного юношу в большие неприятности. Отцовский долг обязывает меня проследить, чтобы с тобой, сынок, ничего подобного не случилось. Ты поедешь в Тарквинии и во всем будешь слушаться своих наставников. Ты овладеешь этрусским искусством предсказаний. Сдается мне, у тебя есть способности к подобным вещам и учение будет даваться тебе легко. И ты больше не будешь вспоминать о Ромуле и Реме. Эти свинопасовы выкормыши годятся только для одного – возмущать спокойствие. Они появились из ничего и канут в никуда.

 

754 год до Р. Х

Как оказалось, насчет природных способностей сына к учению и ремеслу предсказателя отец Потиция был прав. Что же касалось судьбы близнецов, тут он ошибся так, что дальше некуда.

Потиций был первым из юношей, подпавших под влияние близнецов, но далеко не последним. История с волками снискала Ромулу и Рему уважение и даже восхищение со стороны самых неуемных парней Рима, которые стали искать их дружбы. Очень скоро вокруг близнецов собралась шайка молодых людей, которых отец Потиция назвал бы смутьянами. Бесшабашные выходцы из бедных семей с темным прошлым не чурались порой ни кражи скота, ни тайной стрижки чужих овец с последующей продажей шерсти.

– Они плохо кончат, – ворчал отец Потиция, довольный тем, что его сын учится далеко в Тарквинии. – Ромул, Рем и их маленькая шайка вообразили, будто они безнаказанны, ибо все, кого они грабят, или слишком слабы и робки, чтобы дать им отпор, или слишком богаты, чтобы беспокоиться о таких мелочах. Но рано или поздно они наткнутся на сильного человека и получат по заслугам.

Его предсказание почти сбылось в тот день, когда Рем и несколько его приятелей решились на вылазку дальше обычного и угодили в стычку с пастухами в окрестностях Альбы, городка в холмистой местности к юго-востоку от Рима. В отличие от римлян, альбанцы давным-давно подчинились самому сильному среди них человеку, который называл себя царем и носил железную корону. Нынешний царь Альбы, Амулий, накопил огромные богатства: драгоценные металлы, ювелирные украшения, экзотические глиняные сосуды и плетеные изделия высочайшего качества. Он хранил их в своей усадьбе с высоким забором и крепкими воротами, под охраной наемных воинов. И жил он не в хижине, а в просторном деревянном чертоге.

Впоследствии о причине стычки велось немало споров. Многие предполагали, что Рем и его люди задумали украсть овец, но попались альбанским пастухам, хотя Рем уверял, будто это альбанцы первыми затеяли ссору, принявшись без повода насмехаться над римлянами и оскорблять их. Что бы ни послужило причиной, но именно Рему в этой стычке досталось больше всех. Несколько его людей было убито, нескольких захватили в плен, нескольким удалось убежать. Самого Рема взяли в плен, заковали в железные цепи и привели к царю Амулию. Рем вел себя вызывающе, а поскольку царь не привык к подобной дерзости, он приказал подвесить Рема к стропилам и пытать ременными кнутами, лезвиями и каленым железом.

Когда известие о пленении Рема дошло до его брата на Палатине, Ромул начал собирать всех молодых людей Семи холмов, призвав их не только вызволить Рема, но и защитить честь Рима. На этот призыв откликнулись даже юноши из знатных фамилий, до той поры не водившиеся с близнецами. Зная, что наемники Амулия хорошо вооружены, римляне собрали все оружие, какое могли раздобыть, – пастушьи посохи, которые могли служить палицами, ножи мясников, охотничьи копья и луки. Под предводительством Ромула это воинство выступило к Альбе.

Перед стенами Альбы Ромул потребовал, чтобы царь отпустил его брата и других пленников. Амулий в окружении наемников окинул разношерстную толпу презрительным взглядом и отказался.

– Тебе нужен выкуп? – спросил Ромул.

Амулий рассмеялся:

– Что могут заплатить такие, как ты? Несколько изъеденных молью овечьих шкур? Нет уж, вот закончу пытать твоего братца с приятелями, отрублю их пустые головы и насажу их на этот частокол в назидание остальным сумасбродам. А если ты, молодой дуралей, задержишься в моем царстве до утра, то и твоя голова окажется на колу рядом с головой брата.

Ромул и его люди удалились. Высота частокола, окружавшего усадьбу царя, поначалу устрашила их, как и лучники, которые охраняли стену. Казалось, одолеть эту преграду, не угодив под смертоносный град стрел, невозможно. Но отступать Ромул не собирался: в ту же ночь под покровом темноты ему удалось поджечь плохо охраняемый участок стены. Пламя разгорелось стремительно, поднялась суматоха, и в этой неразберихе обозленные на альбанцев римские храбрецы взяли верх над наемниками. Царскую стражу перебили.

Ворвавшись в покои, Ромул схватил Амулия и потребовал отвести его к брату. Царь, трясясь от страха, повел его в комнату, где Рем висел в цепях, потом достал ключ и освободил его от оков. Слишком слабый, чтобы стоять, Рем рухнул на колени. Тогда Ромул на глазах у брата сбил Амулия на землю и пинал его до тех пор, пока тот не лишился чувств, а потом перерезал ему горло. Царская корона, простой железный ободок, покатилась, как колесо, по полу и упала набок перед Ремом.

– Подними ее, брат, – сказал Ромул. – Теперь она принадлежит тебе!

Но Рем, чье обнаженное тело покрывали ожоги, порезы и рубцы, был настолько слаб, что не мог поднять даже корону. Ромул, на глазах которого выступили слезы сострадания, сам опустился на колени и собрался было надеть железный венец на голову брата. Но вдруг остановился.

– Нет, так не пойдет. Корона принадлежит нам обоим, брат, на равных. Но мы не можем носить ее одновременно. Давай я поношу ее первым: мне не помешает появиться в ней перед теми, кто сражался сегодня рядом со мной, и показать им, что корона Альбы теперь принадлежит нам.

Ромул надел железную корону на голову, встал и размашистым шагом вышел наружу, чтобы объявить своим людям об одержанной победе.

* * *

Благодаря захвату Альбы Ромул и Рем заполучили богатство несравненно большее, чему у любой другой семьи в Риме. Когда Рем немного оправился, братья торжественно вернулись домой победителями в окружении верных соратников. За ними следовали крытые повозки с добычей.

Не все в Риме были довольны их успехом. Отец Потиция встретился с другими старейшинами и высказал свои сомнения.

– Если Рем был захвачен в плен пастухами Амулия при попытке украсть их овец, царь Амулий был вправе держать его в плену в расчете на выкуп. В этом случае нападение Ромула на Альбу не было оправданно. Гибель Амулия была не чем иным, как убийством, а захват сокровищ – грабежом. Стоит ли нам делать разбойников героями?

Как повелось, старейшина Пинарий с ним не согласился.

– За дело попал Рем в Альбе или безвинно – не это главное. После того как он был захвачен в плен, Амулий не потребовал ни выкупа, ни возмещения, а продолжал пытать пленника и открыто заявлял о своем намерении его убить. При таких обстоятельствах Ромулу не оставалось ничего другого, кроме как вооружиться ради спасения брата. Амулий был дураком и умер смертью дурака. Богатство, которое Ромул захватил в Альбе, принадлежит ему по праву.

– Альбанцы могут иметь на сей счет иное мнение, – заметил старший Потиций. – Такое происшествие может положить начало кровной вражде, которая будет продолжаться поколениями. Не исключено, что близнецы оскорбили еще и богов. Чтобы узнать, на чьей стороне боги, нужно посоветоваться с гаруспиком.

– Прошу прощения, может, мне теперь и когда отлить захочется, надо звать этруска? – ехидно спросил Пинарий.

– В этрусках у нас нужды нет. Мой сын только что закончил обучение. Со дня на день он прибудет домой, и есть прямой резон поручить ему свершить все необходимые обряды.

– Ах да, твой сын! Как удачно сложилось, что он возвращается как раз после завершения похода на Альбу и ему не пришлось подвергать себя опасности, – снова не преминул съязвить Пинарий, чей сын сражался в отряде Ромула.

– Эти слова неуместны и недостойны жреца Геркулеса! – воскликнул Потиций, который был рад тому, что его сын не вернулся раньше и не был втянут в авантюру Ромула, но намек на трусость юноши был несправедлив. – Что же до гадания, то оно необходимо, чтобы выяснить волю богов.

– А если это гадание обернется против Ромула? Что тогда? – спросил Пинарий. – Сдается мне, должен быть способ получше, такой, чтобы все заинтересованные, даже альбанцы, могли увидеть, что, захватив корону и сокровища царя Амулия, Ромул поступил справедливо.

Судя по хитрому блеску в его глазах, Потиций понял, что он уже реализует какой-то план.

* * *

Младший Потиций прибыл домой из Тарквинии на следующий день. Семья встретила его с большой радостью и не без любопытства, ибо на нем был наряд этрусского гаруспика – желтая туника, накинутый поверх нее длинный складчатый плащ, застегнутый на плече бронзовой пряжкой, и коническая шляпа, закрепленная шнуром под подбородком. При этом отец с гордостью отметил, что, став предсказателем, его сын не расстался с амулетом Фасцина. Когда жрец, вручая сыну фамильный амулет, назвал его мужчиной, эти слова были скорее пожеланием, чем отражением действительности, но за годы учебы Потиций-младший действительно повзрослел и возмужал – об этом свидетельствовали и его уверенная осанка, и вдумчивая манера говорить.

Отец рассказал ему об осаде Альбы и торжественном возвращении близнецов. Молодой прорицатель выслушал все с интересом, но, похоже, был не столько восхищен победой, сколько озабочен ранами соотечественников и перенесенными ими страданиями, – такое проявление зрелости тоже понравилось старшему Потицию.

– Я знаю, сынок, что ты дружил с ними, несмотря на мое неодобрение. Сходи повидайся, а заодно постарайся вразумить их. Открой им волю богов. Сейчас весь Рим возносит им похвалы. Недальновидные глупцы, вроде Пинария, поощряют их к новым безумным выходкам, не понимая, что в конце концов это навлечет на нас гнев какого-нибудь воинственного вождя. А ведь у Рима нет стен, какими Амулий огородил Альбу: наша безопасность целиком зависит от доброй воли и заинтересованности тех, кто прибывает сюда торговать. Если близнецы продолжат проливать кровь и грабить, если их стараниями местная молодежь превратится в шайку разбойников, то рано или поздно они ухватят за хвост волка более хищного и свирепого, чем они сами. А платить страшную цену за их безрассудство придется всему нашему народу.

* * *

На следующее утро Потиций отправился навестить старых друзей. Несмотря на их трофейное богатство, близнецы по-прежнему жили в хижине свинопаса на Палатине. Поднимаясь по Какусовым ступеням и вознося молитву Геркулесу рядом с заваленной пещерой, Потиций купался в детских воспоминаниях. Добравшись до вершины, он вступил под смоковницу. В тени раскидистой кроны было так сумрачно, что поначалу он даже не разглядел сидевших под деревом людей, зато расслышал шепот.

– Ну что, видишь? Я же говорил, что он вернулся. И важничает еще больше, чем раньше, – ты только посмотри на его диковинную шляпу.

Когда глаза Потиция приноровились к темноте, он понял, что шепоток принадлежал не кому-то из близнецов, а его родичу Пинарию.

Ромул подскочил. За прошедшее время он отрастил густую бороду и здорово раздался в плечах, но сохранил ту же мальчишескую улыбку. При виде диковинного для здешних мест наряда Потиция он изобразил изумление, выгнул бровь и, указав на коническую шляпу, поднял большой палец. Потиций в ответ поступил так же: поднял бровь и указал на венчавшую чело Ромула корону. После этого оба расхохотались.

Рем медленно поднялся на ноги, слабо улыбнулся, прихрамывая, подошел к Потицию и заключил его в объятия.

Пинарий, напротив, скрестил руки на груди и, смерив новоявленного гаруспика ироническим взглядом, промолвил:

– Хорошо, что ты вернулся, братец. Надеюсь, тебя выучили как следует?

– Да уж не беспокойся. Правда, сначала наставникам пришлось вбивать мне в голову этрусский, чтобы я мог их понимать, а потом все остальное.

– Да, видать, твои учителя были молодцы. А вот в наших краях в это время учили другому – например, как сбросить царя и забрать его корону!

– Да, отец рассказал мне. Я благодарю Геркулеса, что ты остался в живых, Рем.

– Геркулес, может, мне и помог, но горло этого подонка Амулия перерезал не кто иной, как мой брат.

Ромул улыбнулся:

– Да, мы как раз обсуждали это с Пинарием.

Пинарий настороженно посмотрел на Потиция:

– Может быть, мне лучше уйти сейчас, и мы продолжим наш разговор потом?

– В этом нет нужды! Пусть и Потиций поучаствует в обсуждении.

– А ты уверен, что это хорошая идея?

Взгляд его родича был настолько холодным, что Потиций собрался уходить, но Рем удержал его за руку.

– Останься, Потиций. Нам нужен твой совет.

Все четверо расположились в тени фигового дерева, и Ромул продолжил прерванный разговор:

– Вот в чем проблема: есть такие, кто объявляет все, сделанное нами в Альбе, неправомерным. Они называют казнь Амулия простым убийством, а захват его сокровищ – ограблением. И не думай, будто нам наплевать на это. Мы понимаем, что если люди будут считать нас преступниками, то это в будущем может обернуться для нас неприятностями. Никто не хочет ни вражды с родственниками Амулия, ни новых распрей между Альбой и Римом. Пойми меня правильно: я готов сразиться с любым человеком, который захочет сразиться с нами, и готов убить всякого, кто перейдет нам дорогу, но вовсе не стремлюсь ни к сражениям, ни к убийствам. Будет проще, если люди поймут, что мы поступили правильно, а поскольку многие этого пока не понимают, нужно найти способ их убедить. Но какой? Правду скажу, мы с Ремом, сколько головы ни ломали, ничего толкового придумать не могли. А вот Пинарий – золотая голова – сегодня явился к нам с такой идеей, что она засияла как солнце. Верно я говорю, Рем?

– Может быть.

По правде, в тоне Рема такого воодушевления не звучало.

– Честно признаюсь, мы с Ремом люди дела, а не мыслители – вот почему для нас ценен такой друг, как Пинарий. Мало того что он при Альбе сражался как лев, так у него еще и голова на плечах.

Пинарий при этих словах самодовольно приосанился.

Потиций нахмурился:

– Ромул, о чем, вообще, идет речь?

– О плане Потиция! Или, лучше сказать, о правде, которую Пинарий раскрыл нам, которую мы должны открыть всему остальному миру. Мне рассказать ему эту историю, Рем, или ты расскажешь?

Рем слабо улыбнулся:

– Давай лучше ты, брат. А то я, знаешь, боюсь что-нибудь упустить.

– Хорошо. Ты помнишь историю о том, как Фаустул нашел нас? Это было в год большого наводнения. Кто-то уложил нас с Ремом в деревянную колыбельку, которая была унесена потоком, а когда вода спала, осталась уткнувшейся в склон Палатина, вон там. На том месте нас и нашел Фаустул. Наводнение тогда было страшное, народу потонуло много, и все решили, что мы осиротели. А раз так, то почему бы Фаустулу и его жене было не усыновить нас и не воспитать как собственных детей? Никто не может отрицать, что они всегда относились к нам как к родным: я по сей день зову их отцом и матерью и горжусь ими.

Пинарий при этих словах отвел глаза и тайком усмехнулся. Потиций понял, что он вспомнил свою шутку насчет выкормышей волчицы.

– Но Пинарий, расспрашивая народ в Альбе, выяснил кое-что интересное, – продолжил Ромул. – Прошу заметить, мы говорим о годе великого наводнения, когда царем Альбы был не Амулий, а его брат Нумитор. Впоследствии Амулий, который всегда был кровожадным мерзавцем, убил своего брата и присвоил корону. Вот уж где налицо и убийство, и грабеж. По мне, нет преступления страшнее братоубийства. После смерти Нумитора опасность для Амулия представляла только дочь убитого им царя, Рея Сильвия: вдруг она родит сына, который вырастет и решит отомстить? Со стороны внука Нумитора это была бы и месть за жестокое убийство деда, и попытка вернуть себе корону. Чтобы этого не случилось, Амулий вынудил Рею Сильвию стать жрицей Весты – богини – хранительницы домашнего очага, которой поклоняются в Альбе. Жрицы Весты называются весталками. Они дают священный обет оставаться девственницами, и его нарушение карается смертью. Этот подлец Амулий, должно быть, воображал себя очень умным. Он не только оставил племянницу в живых и таким образом не обагрил рук лишней кровью, но и нашел способ обезопасить себя от возможного появления законного претендента на корону, угодив при этом богине.

Однако план этот не удался. Несмотря на обет, несмотря на то что Рею Сильвию держали в уединении, в роще бога войны Маворса, она забеременела. Некоторые люди в Альбе говорят, что, возможно, ее изнасиловал Амулий, поскольку он был единственным мужчиной, который имел доступ к ней. Братоубийца наверняка надругался бы над племянницей, но в Альбе многие рассказывают другую, более интересную историю. Люди думают, что если кто и лишил Рею Сильвию девственности в священной роще, так это сам хозяин рощи бог Маворс.

– Кем бы ни был отец ребенка Реи Сильвии, ей удалось сохранить свою беременность вплоть до самых родов. Когда Амулию сообщили об этом, он пришел в ярость. Рея Сильвия родила, но почти сразу после этого рассталась с жизнью. Убил ли ее Амулий, или она просто не вынесла тяжелых родов – неизвестно, да сейчас и не важно. Важно другое – жители Альбы говорят, что Рея Сильвия родила близнецов. Впору задаться вопросом: «Что случилось с этими двумя мальчиками, внуками убитого царя Нумитора?»

Потиций посмотрел на него с сомнением:

– Ромул, ты на что намекаешь?

– Вспомни, Потиций, что все это произошло в год великого наводнения – в тот самый год, когда нас с Ремом нашел Фаустул.

– И ты думаешь?..

– Новорожденные близнецы исчезли. Но как Амулий избавился от них? Одно дело убить Рею Сильвию – как бы то ни было, она нарушила священный обет. Но совсем другое дело – пролить кровь двух невинных младенцев. Судя по разговорам в Альбе, он поступил так, как обычно поступают, когда хотят избавиться от уродливых или больных новорожденных, – приказал слуге унести близнецов в какое-нибудь удаленное место и оставить их там.

Потиций серьезно кивнул:

– Да, считается, что никто не несет ответственности за убийство младенцев, оставленных в дикой природе. Они умерли по воле богов.

– Вот именно – их судьбой распоряжаются боги! Но всегда ли они погибают? Нет и еще раз нет! Все слышали истории о брошенных младенцах, выкормленных дикими зверями или спасшихся еще каким-нибудь способом, потому что боги не пожелали их гибели. И кто может поручиться, что эти два младенца, положенные бок о бок в деревянную колыбельку на каком-то отдаленном склоне холма, не были унесены течением далеко от Альбы? Возможно, их унесло туда, где их никто не знал и где их вырастили в бедности, в безвестности, но зато и в безопасности от посягательств Амулия, ибо боги уготовили им особую участь.

Потиций покачал головой:

– Ромул, но это же какой-то вздор. Форменное безумие.

– Конечно, ты прав. Форменное безумие – именно то, что нужно. Я не могу не воздать должное Пинарию, который раскрыл эту историю, увидел ее очевидную связь с другими фактами и пришел сегодня сюда, чтобы выложить эти факты перед нами.

Рем пошевелился и поморщился: то ли движение причиняло ему боль, то ли его коробило воодушевление брата.

– Но это не факты, Ромул. Просто дикие сплетни.

– Может быть. Но разве это не та история, в которую люди охотно поверят?

– А сам-то ты веришь в нее, Ромул? – спросил Потиций, которому в процессе обучения на гаруспика привили глубокое уважение к истине.

Он знал, что поиск ее зачастую бывает трудным, ибо зрение, слух и память, не говоря уж о рассказах и пересказах, несовершенны и ведут к искажениям, а воля богов очень часто проявляется столь туманно и невнятно, что остается широкий простор для толкований. Вот и Рем, похоже, не в восторге от вольности брата в обращении с истиной.

– А может, и верю, почему бы и нет? – хмыкнул Ромул. – Можешь ты назвать имя женщины, которая родила нас с братом? То-то и оно – не можешь! А как можно утверждать, что это была не Рея Сильвия?

– Но тогда, Ромул, тогда получается, что, убив Амулия, ты стал отцеубийцей!

– Да, если только в нашем появлении на свет виноват Амулий. Но мне больше по нраву история с богом Маворсом. И не надо усмешек, Потиций! Ты ведь уверяешь, что ведешь свой род аж от двух богов – от того, чей амулет носишь на шее, и от Геркулеса, которому твой род служит испокон веку. Ладно, мы не спорим, но ведь и у других богов могут быть смертные отпрыски. Так или иначе, но, согласно этой истории, мы – внуки и законные наследники старого царя Нумитора. А значит, избавившись от Амулия и забрав его сокровища, мы всего-навсего отомстили за жестокое убийство нашего деда и вернули то, что принадлежит нам по праву!

Последовало долгое молчание, пока наконец не заговорил Рем:

– Как и Потиций, я принимаю эту идею не без оговорок. Но с одним не могу не согласиться: признание меня и Ромула отпрысками царского рода избавило бы нас от множества возможных затруднений, как сейчас, вроде раздоров с Альбой, так и в будущем, когда непременно найдутся те, кто позавидует нашему богатству или влиянию.

Ромул положил руку на плечо Рема и улыбнулся:

– Мой брат мудрейший из людей. А ты, Потиций, самый умный.

Пинарий ухмыльнулся:

– И как же нам повезло, что сегодня мы имеем счастье приветствовать нашего умного и преданного друга после долгого отсутствия.

Он устремил на молодого прорицателя взгляд, исполненный такой приязни, что если у Потиция и были какие-то сомнения и опасения, то все они исчезли, как утренняя дымка над Тибром исчезает с восходом солнца.

 

753 год до Р. Х

В последующие месяцы близнецы продолжали закреплять свой успех в Альбе. В пределах нескольких дней пути от Рима было немало поселений, власть над которыми находилась в руках богатых, могущественных людей, окружавших себя воинами, именовавших себя царями и норовивших прибрать к рукам соседей.

Ромул и Рем раз за разом находили причины для споров, поочередно бросали этим царям вызов, побеждали их, присваивали их богатства и уцелевших воинов. Близнецы были свирепыми и бесстрашными бойцами, а по мере того как с ростом количества побед за ними все прочнее утверждалась репутация неодолимых, люди все охотнее верили в то, что они и впрямь отпрыски бога войны Маворса.

Кроме того, слава об их подвигах разносилась все шире, привлекая искателей военной удачи из все более дальних краев. Все чаще и чаще на торжище у реки осведомлялись о братьях не мирные торговцы или поденщики, а люди совсем другого рода. Мускулистые, покрытые шрамами наемники приходили вооруженные, снаряженные шлемами или отдельными частями доспехов. Были люди, которые являлись в лохмотьях, с бегающими глазами и не распинались насчет своих планов. И конечно, полно было простодушных, восторженных юнцов, привлеченных рассказами о легендарной удаче братьев.

– Во что превратился наш Рим, – сетовал Потиций. – Я помню время, когда можно было обойти все Семь холмов и не встретить человека, которого ты бы не знал по имени. Каждый знал о каждом все – его предков, его родню, почитаемых в его доме богов. Любая местная семья проживала здесь не одно поколение. Теперь всякий раз, когда я выхожу из дома, я чувствую, что натыкаюсь на сборище подкидышей и воров. Эти люди и раньше забредали к нам сами по себе, но теперь братья бросили клич и собирают в Рим все отребье, откуда только возможно. «Приходите, присоединяйтесь к нам! – говорят они. – Не важно, кто вы такие, откуда родом и что натворили в прошлом. Если вы способны сражаться и готовы принести клятву верности, то вооружайтесь и идите грабить вместе с нами!» Каждый головорез и разбойник от гор до моря может теперь обосноваться в Риме, на Холме бродяг. А почему бы и нет? Головорезы и разбойники – это как раз те люди, которых приманивают Ромул и Рем!

Потиций, который теперь жил в собственной хижине на Палатине, неподалеку от близнецов, а домой заглядывал лишь навестить родных, вынужден был во время этих кратких визитов выслушивать отцовские сетования. Особенно задевало его упоминание о Холме бродяг, хотя тут крыть было нечем. Когда число последователей близнецов сильно возросло, пришлось думать, где их разместить, и лучшим местом оказался ранее безымянный холм прямо над торжищем – с его вершины был прекрасный обзор, а крутые склоны делали его самым защищенным местом в Риме. Этот холм стали называть Асилум, в честь воздвигнутого там святилища Асилея, бога – покровителя бродяг, беглецов и изгнанников, предоставлявшего убежище тем, кто не мог найти его нигде больше, – отсюда и Холм бродяг.

Как гаруспик и жрец Геркулеса, Потиций лично руководил церемонией освящения алтаря Асилея, поэтому резкие слова отца насчет Асилума и его обитателей прозвучали для него личным упреком.

Однако старший Потиций только начал свою тираду:

– И ты, мой сын, отправляешься с ними в эти вылазки? Ты участвуешь в грабеже!

– Я путешествую с Ромулом и Ремом как их гаруспик, отец. У речного брода прошу нуменов о благополучной переправе. При выборе дня и места сражения гадаю по внутренностям жертвенных птиц. Во время бурь смотрю на молнии как на знаки воли богов. Именно этому меня учили в Тарквинии.

– Но ты был наследственным жрецом Геркулеса, прежде чем стал гаруспиком. В первую очередь ты хранитель Ара Максима.

– Я знаю это, отец. Но подумай: Геркулес был сыном бога и героем народа. Таковы и Ромул с Ремом.

– Нет! Близнецы не более чем сироты, которых вырастили свинопас и шлюха. Они скорее похожи на Какуса, чем на Геркулеса.

– Отец!

– Подумай, сын, Геркулес спас людей и продолжил свой путь, не требуя награды. Какус убивал и воровал без зазрения совести. Кого из этих двух больше напоминают твои любимые близнецы?

Потиций ахнул, отмахиваясь от этих безрассудных слов. Если ему самому когда-то и приходили в голову подобные мысли, он прогнал их прочь, как только принял решение встать на сторону близнецов и связать с ними свою судьбу.

– А теперь, – не унимался отец, – они задумали окружить добрую часть Рима стеной выше и крепче частокола, защищавшего усадьбу Амулия в Альбе.

– Но, отец, что в этом плохого? Рим станет настоящим городом. Если на нас нападут, люди могут надежно укрыться за этими стенами.

– А с какой стати кто-нибудь стал бы нападать на честных и мирных жителей Рима, если не считать того факта, что близнецы навлекли на других кровопролитие и беды и принесли домой добычи больше, чем им требовалось? Да, жить на свете можно по-разному. Можно следовать путем, которого придерживались твои предки. Они мирно и честно торговали, оказывая гостеприимство пришельцам, не собирая богатств больше, чем нужно, чтобы жить в достатке, и стараясь не обижать ни людей, ни богов. Люди должны иметь возможность обменять то, что у них в избытке, на то, в чем у них нужда. Рим создавал всем для этого наилучшие условия, поэтому никто не был заинтересован в нападении на него. Поселение у Семи холмов существует с незапамятных времен, и никто, кроме Какуса, которого и человеком-то не назовешь, никогда его не тревожил. Тем более что мы не громоздили здесь горы сокровищ, а значит, не вызывали зависти жадных и буйных людей. Но есть и другой путь – путь таких людей, как Амулий и Ромул с Ремом. Они предпочитают отбирать силой то, что другие скопили тяжелым трудом. Да, таким путем можно быстро заполучить большие богатства, но он ведет к кровопролитию и гибели. Может, кому-то и нравится запугивать и грабить соседей, а за награбленное добро нанимать наемников, чтобы они помогали запугивать и грабить остальных. Но что случится, если доведенные до отчаяния соседи объединятся, чтобы отомстить обидчикам, или если другой, еще более сильный разбойник явится сюда с целью присвоить сокровища? Ты, наверное, скажешь, что как раз на этот случай нам и нужна крепкая стена. А я скажу, что это чушь! Неужели твоих близнецов ничему не научила даже их собственная победа над Амулием? Разве стены защитили Амулия? Разве спасли его наемники? Разве его сокровища купили ему хоть один глоток воздуха, когда Ромул перерезал ему горло?

Потиций покачал головой:

– Все, что ты говоришь, отец, имело бы смысл, если бы не та огромная разница, которая существует между Амулием и близнецами. Амулий утратил благоволение богов, фортуна отвернулась от него. А Ромула и Рема боги любят.

– Ты хочешь сказать, что ты тоже любишь их, мой сын!

– Нет, отец. Я говорю не как их друг, а как жрец и гаруспик. Боги любят близнецов – это непреложный факт. В каждом сражении, особенно в смертельной битве, должен быть победитель и побежденный. Ромул и Рем всегда побеждают. Это не могло бы происходить, если бы боги того не хотели. Ты с презрением говоришь о пути, который они избрали, а я говорю тебе, что их путь благословен богами. Как иначе можно объяснить их успех? Вот почему я следую за ними. Вот почему я использую все мои умения, чтобы пролить свет на путь, который лежит перед ними.

Отец умолк, не в состоянии опровергнуть слова сына.

* * *

По вопросу о необходимости строить стену близнецы были едины, но вот по вопросу о ее местоположении разошлись во мнениях. Ромул считал нужным обнести стеной Палатин. Рем настаивал на необходимости возвести ее южнее, вокруг Авентина. День за днем Потицию приходилось быть свидетелем их споров.

– Ты основываешься только на личных чувствах, брат, – говорил Рем. – Мы выросли на Палатине, вот тебе и хочется защитить его и сделать центром Рима. Но ведь на Палатине не живет никто, кроме пастушьих семей со стадами. Зачем строить стену для защиты овец? Или ты собираешься прогнать пастухов и застроить Палатин зданиями? Лучше оставить этот холм таким же диким и заброшенным, каким он был в пору нашего детства, и построить город в другом месте – к югу от Спинона. Это место самой природой предназначено для строительства: и к реке ближе, и есть куда расширяться. Рыночная площадь, соляные склады и скотобойни уже придвигаются к подножию Авентина. Вот этот холм, который нам и следует окружить стеной и начать на нем строительство города.

– Просто диву даюсь, брат, как здраво ты рассуждаешь, – рассмеялся Ромул.

Они вместе с Потицием и Пинарием прогуливались по Палатину. Небо было ослепительно-голубым, на горизонте скопились белые облака. Холм покрывала зеленая трава с пятнышками весенних цветов, но нигде не было видно ни одной пасущейся овцы. Всех их собрали в украшенные ветками можжевельника и лавровыми венками загоны по случаю празднования Палия – дня богини Палес. То там, то сям в небо устремлялись струйки дыма. Каждая семья соорудила в честь богини свой каменный алтарь, и сейчас, в качестве очистительной жертвы, на этих камнях жгли различные ароматические вещества: пригоршни серы, взлетавшей облачками голубого, как небо, дыма; веточки розмарина; лавр и можжевельник. За благовониями следовало подношение, состоявшее из стеблей бобов, смешанных с пеплом сожженных телячьих внутренностей, обрызганных конской кровью. Ветками можжевельника пастухи загоняли дым в загоны и стойла – предполагалось, что священный дым Палес сохранит животных здоровыми и плодовитыми. За жертвоприношением последует пир – пастухи будут есть просяные лепешки и пить из чаш теплое молоко, сбрызнутое пурпурным виноградным суслом.

– Все у тебя здраво, рассудительно, – повторил Ромул. – Но мы ведь не о здравом смысле ведем речь, а о строительстве города, пригодного для двух правителей. Ты вот говоришь, что я настаиваю на Палатине, потому что люблю это место. Да, так оно и есть! Люблю! И не понимаю, как ты, разгуливая по нему в такой праздник, как Палий, не ощущаешь святости этого места. Уверен, боги не случайно прибили нашу колыбель именно к склону Палатина. Здесь находится сердце Рима, и Палатин нужно обнести стеной хотя бы для того, чтобы почтить взлелеявший нас дом. Боги благословят наше начинание.

– Смехотворно! – отрезал Рем с резкостью, которая поразила всех. – Если ты не способен прислушаться к голосу разума, как можно надеяться, что ты сможешь править городом?

Ромул напрягся, пытаясь не сорваться.

– До сих пор, брат, я неплохо справлялся. Во всяком случае, сумел создать армию и водил людей в сражения от победы к победе.

– Управлять городом – совсем другое дело. Неужели ты такой глупец, что не видишь этого?

– Ты посмел назвать глупцом меня, Рем? А разве я был тем глупцом, который позволил Амулию захватить себя в плен и которого потом пришлось вызволять…

– Как смеешь ты бросать мне это в лицо? Или тебе нравится напоминать мне о тех часах, когда меня пытали, а ты попусту тратил время здесь, в Риме?

– Несправедливо, брат! Нечестно!

– И поскольку ты прикончил Амулия, ты носишь корону каждый день, хотя обещал, что мы будем носить ее поочередно.

– Так вот из-за чего все это! На, бери ее и носи!

Ромул сорвал с головы железную корону, швырнул ее на землю и зашагал прочь. Пинарий заторопился за ним вслед.

В детстве близнецы никогда не ссорились, теперь же спорили постоянно, из-за любого пустяка, и споры их становились все более жаркими. Ромул с малолетства был вспыльчив, и более уравновешенный Рем всегда сдерживал брата, но, похоже, муки, перенесенные им в застенке Амулия, повлияли на его характер. Его тело так полностью и не оправилось. Он все еще прихрамывал при ходьбе, но, главное, ровный, добродушный нрав Рема сменился раздражительным, на манер Ромула. Да и Ромул после Альбы изменился. При прежней пылкости и отваге он стал более собранным, целеустремленным, уверенным в себе и еще более надменным, чем раньше.

Раньше они были равны, но в Альбе один стал жертвой, а другой – героем. Это неравенство создало между ними трещину, сначала незаметную, с волосок, но все время расширявшуюся. Потиций понял, что спор, который он только что наблюдал, был вовсе не о стене, а о чем-то другом, что пролегало между братьями, с ужасающей непреклонностью отдаляя их друг от друга. Они спорили о чем-то таком, чему ни тот ни другой не мог дать названия. Он не знал, как это поправить.

Брошенная корона упала у ног Потиция. Он нагнулся, поднял ее из травы, подивившись тяжести железного обруча, и подал Рему, который принял ее, но надевать не стал.

– Этот вопрос со стеной нужно решить раз и навсегда! – спокойно промолвил Рем, глядя на корону. – Как ты думаешь, Потиций?

Он заметил встревоженный взгляд на лице приятеля и уныло рассмеялся.

– Нет, я не прошу тебя принять чью-то сторону, а хочу спросить у тебя совета как у гаруспика. Разве можем мы уладить это дело, не узнав волю богов?

И тут над ними промелькнула тень. Потиций вскинул глаза, увидел пролетавшего стервятника и сказал:

– Кажется, я знаю, как это можно уладить.

* * *

Состязание состоялось на следующий день, причем состязанием этот ритуал назвал не Потиций, а сами близнецы, которые, очевидно, именно так его воспринимали. Для Потиция это был очень печальный обряд, требовавший применения всех знаний и навыков, полученных им в Тарквинии.

Обряд совершался одновременно на обоих ставших предметом спора холмах. Ромул стоял на вершине Палатина, глядя на север. Рядом с ним в качестве жреца Геркулеса находился Пинарий. Рем с Потицием стояли на Авентине, глядя на юг. На каждой из вершин в землю был воткнут железный клинок, так что по его тени можно было определить точный момент полудня. На земле, на равном расстоянии от клинков, были сделаны отметины для измерения времени. Пока удлиняющаяся тень клинка будет добираться до отметины, каждый из братьев со своим жрецом станет оглядывать свою сторону небосвода, высматривая стервятников. Жрецы будут вести подсчет и, заметив каждую птицу, проводить копьем по земле борозду.

Выбор стервятника Потиций объяснил близнецам следующим образом:

– Стервятник – это священная птица Геркулеса, который всегда радовался его появлению. Несмотря на устрашающий вид, это самое безвредное из живых существ: оно не приносит вреда ни посевам, ни плодовым деревьям, ни домашнему скоту. Стервятник никогда не убивает живых существ, а лишь пожирает падаль, в отличие от орлов, ястребов и сов, нападающих на других пернатых. На глаза стервятник попадается реже всех прочих птиц. Птенцов стервятника доводилось видеть лишь очень немногим. Этруски верят, будто эти птицы явились к нам из какого-то другого мира. Таким образом, давайте доверим судьбу будущего города священным птицам Геркулеса: на чьей стороне их появится больше, того и поддерживают боги.

Едва наступил полдень, Рем на Авентине поднял руку и указал:

– Вот стервятник!

Потиций подавил улыбку. Учась на гаруспика, он приобрел умение распознавать птиц по полету на большом расстоянии.

– Не обессудь, Рем, но это ястреб.

Рем прищурился:

– Да, ты прав.

Они продолжили наблюдение. Казалось, что время тянется очень медленно.

– О, теперь точно вижу стервятника!

Потиций указал направление, Рем проследил за его взглядом и кивнул. Потиций прижал копье к земле и прочертил борозду.

– А вот еще один! – воскликнул Рем.

Потиций согласился и прочертил еще одну борозду.

Так оно и продолжалось, пока тень от клинка не добралась до отметки, указывавшей на время окончания состязания. На земле было проведено шесть бороздок, обозначавших шесть увиденных Ремом стервятников. Он улыбнулся, захлопал в ладоши и, по-видимому, был доволен. Потиций тоже считал, что такое большое число птиц является добрым знаком.

Они спустились с Авентина, чтобы встретиться с Ромулом и Пинарием на пешеходном мостике, перекинутом через Спинон. Но после долгого ожидания Рем стал испытывать нетерпение. Он направился к Какусовым ступеням, и последовавший за ним Потиций заметил, как непросто давался ему подъем. Похоже, в тот день хромота Рема усилилась.

Они нашли Ромула и Пинария сидящими на упавшем дереве неподалеку от того места, где они вели наблюдение с Палатина. Те смеялись и болтали, очевидно пребывая в хорошем расположении духа.

– Мы должны были встретиться у Спинона, – сказал Рем. – Почему ты все еще здесь?

Ромул встал и широко улыбнулся.

– А с чего бы это царь и владыка Рима стал покидать центр своего царства? Я говорил тебе, что Палатин – это сердце Рима, и сегодня боги дали ясно понять, что они согласны со мной.

– Что ты говоришь?

– Сходи посмотри сам. – Ромул указал на место, где Пинарий проводил по земле бороздки.

Когда Потиций увидел количество бороздок, у него перехватило дыхание.

– Невозможно! – прошептал он.

Их там было так много, что сосчитать с одного взгляда не удалось, и Рем стал считать вслух:

– …десять, одиннадцать, двенадцать. Двенадцать!

Он обернулся к Ромулу:

– Ты хочешь сказать, брат, что видел двенадцать стервятников?

– Конечно видел.

– Не ласточек, не орлов, не ястребов?

– Стервятников, мой брат. Редкостных, священных птиц Геркулеса. В пределах отведенного отрезка времени я увидел в небе и сосчитал двенадцать стервятников.

Рем открыл было рот, намереваясь что-то сказать, но, будучи ошеломлен, так и не вымолвил ни слова.

Потиций уставился на Пинария:

– Это правда, родич? Ты подтвердил счет собственными глазами? Ты провел по земле по борозде на каждую птицу? Ты совершил этот ритуал пред ликом богов честно и непредвзято, как подобает жрецу Геркулеса?

Пинарий холодно воззрился на него в ответ.

– Конечно, родич. Все было сделано как положено. Ромул увидел двенадцать стервятников, а я провел двенадцать отметин. А сколько пташек увидел Рем?

Если Пинарий солгал, то солгал и Ромул, с улыбкой на устах обманув родного брата. Потиций оглянулся на Рема: тот быстро моргал, и челюсть его дрожала. После истязаний в плену у Амулия лицо Рема порой нервно подергивалось, но тут было что-то другое. Рем с трудом удерживал слезы. Качая головой и будучи не в состоянии говорить, он торопливо пошел прочь, сильно прихрамывая.

– Сколько птиц увидел Рем? – повторил свой вопрос Пинарий.

– Шесть, – прошептал Потиций.

Пинарий кивнул:

– Значит, воля богов ясна. Разве ты не согласен, родич?

* * *

Позднее, когда Ромул отвел его в сторону и попросил у него как у гаруспика совета относительно обозначения границы города, Потиций воздержался от возражений или обвинений во лжи. Ромул же, прекрасно понимая, о чем он думает, сделал вид, будто главное тут – не подсчет птиц, а то, что существовавшие между ним и братом разногласия так или иначе улажены. Теперь лучше не ворошить былое, а двигаться дальше.

Кроме того, Потиций был польщен уверениями Ромула в том, что его участие жизненно необходимо для основания города. Дело это важное, тут каждая мелочь имеет огромное значение. Ради блага жителей города и их потомков все должно делаться в строгом соответствии с волей богов. А кто может достоверно прочесть и засвидетельствовать ее, если не обученный на гаруспика Потиций? Ромул также заявил о своем искреннем желании совершить эту церемонию вместе с братом, на равных, и уговорил Потиция выступить между ними посредником.

Потиций согласился, и благодаря его стараниям, когда настал день установить помериум – священную границу нового города, – все было сделано должным образом, при равном участии обоих братьев.

Ритуал был проведен в соответствии с древней традицией, что повелось от этрусков. На месте, которое Потиций определил как точный центр Палатина и, таким образом, как центр нового города, Ромул и Рем вскрыли землю и выкопали глубокую яму, использовав лопату, которую передавали из рук в руки. Желавшие стать гражданами города один за другим выступали вперед и бросали в эту яму горсть земли со словами: «Вот горсть земли от…» – и называли место, откуда они были родом. Жившие на Семи холмах из поколения в поколение совершали тот же ритуал, что и новоприбывшие, а смешивание почвы символизировало слияние исконных и новых граждан в одну семью. Даже отец Потиция, несмотря на свое предубеждение насчет близнецов, принял участие в этой церемонии и бросил в яму горсть земли, взятой у порога его фамильного дома.

Когда яма заполнилась, в почву был помещен каменный алтарь. Потиций призвал бога неба Юпитера, отца Геркулеса, опустить свой взор и благословить будущий город. Стать этому свидетелями Ромул и Рем просили Маворса – бога войны, который, по слухам, был их отцом, и Весту – богиню домашнего очага, жрицей которой была их предполагаемая мать Рея Сильвия.

Близнецы заранее обошли Палатин вокруг и наметили линию размещения будущих укреплений. Затем они спустились к подножию, где их дожидались запряженные в бронзовый плуг белый бык и белая корова. Меняясь, братья пропахали вокруг холма непрерывную борозду, чтобы отметить границу нового города. Пока один пахал, другой шел рядом с железной короной на челе. Ромул начал борозду, Рем перехватил у него плуг на повороте и замкнул круг, соединив конец борозды с началом.

Толпа, следившая за каждым их шагом, разразилась счастливыми возгласами – люди смеялись и плакали от радости. Братья воздели усталые руки к небесам, потом повернулись друг к другу и обнялись. В этот момент Потицию показалось, что близнецы воистину любимцы богов и что никакая сила на земле не способна их повергнуть.

В тот день, в месяц, который впоследствии будет назван априлий, или апрель, в год, который впоследствии будет известен как 753 год до Рождества Христова, родился город Рим.

* * *

Строительство укреплений началось сразу, хотя, конечно, по сравнению с оборонительными сооружениями великих столиц мира, например по сравнению с могучими стенами древней Трои, замысел близнецов выглядел скромно. В тех краях не было ни каменоломен, где можно было добывать камень, ни каменотесов, умеющих придавать каменным блокам нужную форму, ни каменщиков, умеющих укладывать и скреплять эти блоки, не говоря уж о механиках и зодчих, способных спроектировать такую стену. Вместо того город должна была окружить система рвов, земляных валов и деревянных частоколов, в некоторых же местах естественным элементом оборонительной системы являлись сами крутые склоны.

Но если греческому тирану, не говоря уж о строителе храмов Египта, такой замысел показался бы мелким и примитивным, то для области Семи холмов это стало предприятием невиданного масштаба. В качестве рабочей силы Ромул и Рем привлекли обитателей Холма бродяг и местных юнцов, с которыми они выросли. К сожалению, никто из них не имел ни знаний, ни строительного опыта, ни желания заниматься этим тяжелым трудом. Ошибки и оплошности были обычным делом. Нередко из-за них плоды многих усилий шли насмарку, а на строительных площадках вспыхивали ссоры и перебранки. Когда что-то не ладилось, волю гневу обычно давал не Рем, а Ромул. Он кричал на работников, угрожал им, а порой доходило и до рукоприкладства. Чем упорнее настаивали работники на своей невиновности, тем больше выходил из себя Ромул, тогда как Рем держался в сторонке, а вспышки ярости брата, похоже, лишь забавляли его. Поначалу Потицию казалось, что дела просто возвращаются к прежнему положению, когда Ромул отличался вспыльчивостью, а Рем – сдержанностью. Но по мере того как все многократно повторялось – ошибки строительства, отговорки и оправдания работников, гневные вспышки Ромула и ироническое молчание Рема, – у Потиция начали зарождаться тревожные подозрения.

Он был не один. Пинарий тоже присутствовал каждый день, и ничто не ускользало от его внимания. Однажды пополудни он отвел Потиция в сторону.

– Родич, это не может так продолжаться. Я думаю, тебе следует поговорить с Ремом, если, конечно, это не ты его настраиваешь.

– О чем ты говоришь, Пинарий?

– Пока я ничего не говорил Ромулу о моих подозрениях. У меня нет ни малейшего желания усугублять разногласия между близнецами.

– Выражайся яснее! – сказал Потиций.

– Хорошо. При строительстве этих оборонительных сооружений возникает много проблем. Между тем люди, которые этим занимаются, может быть, и не очень умелые мастера, и не семи пядей во лбу, но, с другой стороны, они не такие уж тупицы, не такие лентяи, чтобы всю дорогу отлынивать, и не такие уж трусы, чтобы бояться взять на себя ответственность за нечаянную ошибку. Однако ошибка накладывается на ошибку, а виноватым себя никто не признает. Ромул с каждым днем все больше раздражается, тогда как Рем все с большим трудом сдерживает смех. Небольшая безобидная проказа – это одно. Намеренное предательство – другое.

– Ты хочешь сказать, что кто-то саботирует строительство?

– Может быть, это и не злостное вредительство, а серия дурацких шуток или подначек, чтобы позлить Ромула. Однако вред от этих глупостей выходит за пределы допустимого. Ромула выставляют дураком. Его авторитет подрывается. Моральный климат строительства разрушается. За этим стоит кто-то умный и хитрый. Не ты ли это, родич?

– Конечно нет!

– А кто же тогда? В любом случае кто-то близкий к Рему, кто может говорить свободно, должен серьезно поговорить с ним на эту тему. Я тут не гожусь, Рем уверен, что я во всем потакаю Ромулу. А вот ты, родич, коли и вправду непричастен к этим вредным выходкам, мог бы и потолковать.

– И обвинить его в предательстве?

– Ну, найди те слова, какие сочтешь нужным. Просто постарайся довести до его понимания, что сложившееся положение недопустимо и дальше так продолжаться не может.

* * *

Когда Потиций завел разговор с Ремом – очень осторожно, не обвиняя его ни в чем, а лишь намекая на то, что, похоже, кто-то намеренно мешает строительству, Рем пожал плечами, с ходу отметая саму эту мысль.

– Кому это, спрашивается, могло бы понадобиться? Я, во всяком случае, таких не знаю. Другое дело, мой добрый Потиций, что, может быть, весь этот проект проклят? А если строительству и впрямь препятствует чья-то воля, то вдруг это не воля человека?

Потиций покачал головой:

– Все было сделано, чтобы умилостивить нуменов и обратиться к богам за их благословением. Ты сам обращался к Маворсу и Весте…

– Да, но было ли изначальное гадание проведено по всем правилам?

Потиций почувствовал себя задетым.

– Состязание по наблюдению за стервятниками было организовано как положено. Я использовал все те приемы гадания, которым обучился в Тарквинии…

– Что ты, Потиций, мне и в голову не приходило в чем-то упрекать тебя или ставить под сомнение твои познания как гаруспика. Но вот действительно ли подсчет птиц был произведен честно? Если нет, то выбор Палатина был основан на лжи, и город, задуманный моим братом Ромулом, представляет собой оскорбление богов. А уж у них-то есть способы показать свое недовольство.

Потиций покачал головой:

– Но если ты так думаешь, Рем…

– Я не сказал, что думаю так. Я лишь допустил такую возможность, а она имеет право на существование, ибо по меньшей мере не менее правдоподобна, чем твое предположение об умышленном вредительстве. Я снова вынужден спросить тебя: кто может заниматься этим и зачем? Кому от этого выгода, кому нужны лишние неприятности, у кого хватит сил на такие дерзости и коварства?

Рем поднял бровь и глянул на него со снисходительной улыбкой, показывая, что считает нелепое предположение друга не заслуживающим дальнейшего обсуждения. Однако у Потиция, уже не столь простодушного, как раньше, зародились новые подозрения. Теперь он не считал Рема (пусть тот и потешался над вспышками раздражения брата) виновником задержек строительства. Он просто полагал, что виновник, говорящий одно, делающий другое и действующий исходя из собственных соображений, все-таки был. И сдавалось ему, что им мог быть не кто иной, как его родич Пинарий.

Возникшее подозрение Потиций предпочел оставить при себе, решив, что будет помалкивать, наблюдать и выжидать. Впоследствии он пожалел, что не сообщил о своих догадках не только Рему, но и Ромулу, хотя, возможно, это все равно бы не изменило хода событий.

* * *

Наступило лето, а с ним – долгие знойные дни. Строительство укреплений шло медленно, с участившимися задержками. Нудная работа раздражала людей, предпочитавших добывать хлеб набегами и вылазками. И надо же такому случиться, чтобы самая досадная ошибка произошла как раз тогда, когда духота и без того довела всех до изнеможения.

В тот день работы велись на ровном, а потому особенно нуждавшемся в укреплении участке местности. Предполагалось, что здесь будет возведен частокол. Заостренные колья, уложив на землю, связывали кожаными ремнями в секции. Эти секции, одну за другой, опускали комлями вниз, в специальные узкие траншеи, которые засыпались землей и плотно утрамбовывались, чтобы участок стены держался крепко. Все вроде бы было сделано как надо, однако Ромул оказался недоволен высотой установленной стены.

Многие древесные стволы, пущенные на колья, были едва выше человеческого роста, а когда их вкопали в землю, ограда оказалась и того ниже. А это значит, что достаточно навалить перед стеной груду какого-нибудь хлама (хоть бы и трупов) и нападающий с длинными ногами и крепкими нервами сможет перемахнуть через этот частокол. Решив, что на этом участке необходима еще одна линия защиты, Ромул приказал вырыть перед стеной внешний ров по колено глубиной и утыкать его дно шипами. Однако его люди терпеть не могли ковыряться в земле, особенно в такой твердой, спекшейся на солнце. Обливаясь потом, они ворчали, что было бы куда лучше сесть на коня и, освежаясь встречным ветерком, поскакать в набег, в поисках славы, добычи и женщин.

Неожиданно сначала в нескольких местах, а потом вдоль длинного отрезка траншеи земля между ней и стеной начала крошиться и осыпаться. Судя по всему, наружный ров прокопали слишком близко от того, в котором закрепили частокол, и тонкая земляная перемычка не выдержала.

Когда послышались треск и грохот падающей стены и пронзительные крики, Ромул стоял неподалеку, обсуждая с Ремом, Потицием и Пинарием следующий участок укрепления. Все они устремились на шум и увидели страшную картину. Упавшая стена была слишком тяжела, чтобы ее можно было приподнять, что затрудняло спасение придавленных людей. В некоторых местах, чтобы добраться до пострадавших, пришлось разрубать ременные крепления и разбирать стену по отдельным кольям. Многим досталось основательно: кому-то раздробило пальцы, кому-то поломало ребра, кому-то проломило череп. Несчастные зажимали раны и стонали от боли.

Посреди всего этого хаоса Потиций вдруг заметил, что Пинарий отвел Рема в сторону и что-то сказал ему на ухо, причем лицо Рема исказила такая ярость, какой прежде Потиций никогда не видел.

Что же такого сказал ему родич?

Потиций подошел поближе и услышал оправдывавшегося хриплым шепотом Пинария:

– Клянусь тебе, мне такое и в голову не приходило. Это все Ромул – он настоял, а я побоялся ему отказать.

– Я так и знал! – воскликнул Рем. – Точнее, подозревал, но до сих пор не был уверен. Лжец!

С ножом в руке он оттолкнул Пинария в сторону и решительным шагом направился к брату. Ромул, помогавший в это время раненому работнику, заметив разгневанного брата, поднялся, побледнел и отскочил назад. Однако нападать на него Рем не стал. Он лишь указал ножом на упавшую стену со словами:

– Ну что, брат, видишь, к чему привел твой обман? Теперь ты доволен?

Ромул уставился на него с ошеломленным видом.

– Ты жаловался на то, что стена недостаточно высока, – сказал Рем. – Посмотри на нее сейчас! Через нее перескочит кто угодно, даже хромой калека.

В доказательство своих слов он разбежался, перескочил через поваленную стену и снова повернулся к брату.

– Что толку в стене, которая не желает стоять? А почему она не желает стоять? Да потому, брат, что так смеются над тобой боги. Ты разгневал их. Ты можешь лгать мне, можешь лгать всему Риму, но тебе не под силу обмануть богов.

– Боги на моей стороне! – крикнул Ромул. – Это ты все портишь, ты сводишь на нет всю упорную работу. А потом еще смеешь смеяться надо мной!

Обуреваемый яростью, Ромул схватил железный совок и бросился на брата.

Раньше близнецы были равны в силах, и никто не имел преимущества. Теперь перенесший пытки Рем стал слабее брата, но в руках у него было более опасное оружие, и это опять уравнивало соперников. Кроме того, ярость Ромула делала его неловким. Он бешено размахивал лопатой, подставляя себя под нож, а полученные скользящие порезы повергали его в еще большее бешенство. Несколько раз и ему удалось достать Рема лопатой. Один удар оказался так силен, что даже сбил его с ног, но Рем тут же вскочил и снова принял стойку с ножом в руке. Наконец Ромул исхитрился попасть по руке и выбить нож.

Лопата взлетела над головой безоружного Рема, и все затаили дыхание, с ужасом ожидая развязки. Но вместо того чтобы ударить, Ромул издал крик, отбросил свое оружие и схватил Рема за горло. Сцепившись, братья покатились по земле.

Потиций схватился за грудь. До этого момента он и вправду боялся, как бы кто-то из братьев не убил другого, но теперь появилась надежда, что этого не случится. Голыми руками убить человека не так-то просто – глядишь, покатаются по земле, выдохнутся, успокоятся и образумятся.

Обратив ладони к небесам, он стал молиться Геркулесу о мирном исходе поединка и вдруг увидел, что Пинарий тоже стоит с раскрытыми ладонями, бормоча молитву. Он тоже обращался к Геркулесу – но с какой просьбой?

Близнецы катались по земле. Преимущество переходило от одного к другому: они обменивались неистовыми ударами, порывались душить один другого, надавливали пальцами на глаза.

В тот день была очередь Рема носить железную корону. Она плотно сидела на его голове и не сваливалась даже во время поединка, пока Ромул, внезапно потянувшись, не сорвал ее с головы брата. Рем вскрикнул и попытался отобрать корону. Каждый из близнецов ухватился за нее обеими руками. Они дергали ее туда-сюда и в результате, ничего не добившись, застыли друг перед другом на коленях, вцепившись в железный обруч с такой силой, что побелели костяшки. Кровь сочилась из пальцев, окрашивая корону в красный цвет.

Неожиданно Рем утратил хватку, выпустил корону и опрокинулся назад. Опрокинулся и Ромул, но мгновенно снова поднялся на колени и, обеими руками вознеся над упавшим навзничь братом доставшуюся ему корону, изо всех сил обрушил ее Рему на голову. Потиций, все это время продолжавший неистово шептать молитвы, услышал страшный звук ломающегося черепа – резкий хруст, подобный хрусту сломанной в зимний день промерзшей ветки. Удар по голове Рема был настолько силен, что оставил в черепе вмятину величиной с кулак.

Тяжело дыша и дрожа от напряжения, Ромул на миг задержал взгляд на лице Рема, с трудом поднялся на ноги, надел на голову окровавленную корону и, шатаясь как пьяный, обошел вокруг неподвижного тела.

– Ну, вы все, видите! – крикнул он с ужасом взиравшим на него людям, указывая на Рема. – Вот что бывает с теми, кто перепрыгивает через мои стены!

Кто-то в толпе ахнул. Некоторые заплакали. Иные, самые отпетые и кровожадные головорезы из явившихся в Рим искать убежища на Холме бродяг, одобрительно загоготали. А до слуха Потиция донеслись стоны придавленных рухнувшей стеной людей, о которых все позабыли.

Голова Потиция закружилась, перед глазами расплывались маслянистые пятна. Этот момент казался нереальным. Каким-то образом реальный мир исчез, и его место занял этот кошмар.

Неожиданно Ромул замер на месте. Плечи его опустились, взгляд, последовавший за его же рукой до окровавленного указательного пальца, упал на разбитое лицо и проломленную голову брата. Грудь начала конвульсивно вздыматься и опадать. Он откинул назад голову, упал на колени и издал такой вой, какого никто из присутствовавших никогда не слышал. Все заткнули уши, чтобы не слышать и сейчас. Потиция этот звук поверг в такой ужас, что кровь застыла в его жилах, а сердце, казалось, перестало биться.

Ромул рухнул на тело брата, сотрясаясь от рыданий.

Потиций отвернулся и увидел Пинария, который, в свою очередь, не сводил взгляда с безумствующего Ромула. Потицию снова показалось, что все это кошмар или бред, ибо не мог же Пинарий на самом деле взирать на весь этот немыслимый ужас с едва заметной улыбкой?

* * *

Рема похоронили на вершине Авентина, на том самом месте, с которого он обшаривал взглядом небо в поисках стервятников. Потиций руководил похоронными обрядами. Ромул стоял среди скорбящих. Он не плакал и ничего не говорил, панегирик произнес Потиций. Ромул вообще больше никогда не говорил о брате и после похорон не разрешал никому произносить имя Рема в своем присутствии.

Все заметили, что со смертью Рема неудачи и заминки на строительстве прекратились. Укрепления продолжали возводить, несчастных случаев больше не было, и грандиозный замысел пришел к удачному завершению.

Неужели Рем солгал Потицию, отвергнув обвинения в том, что это он чинит строительству препоны? Нет. Потиций верил, что виноват кто-то другой, и этот кто-то прекратил мешать работам после смерти Рема, чтобы убедить людей в виновности последнего. Скорее всего, это тот же самый человек, который настроил Ромула против Рема и вынудил Рема выступить против Ромула, признавшись, что результаты состязания со стервятниками были мошенничеством.

Другое дело, что никаких доказательств у Потиция не было, а без доказательств все его догадки ничего не стоили, тем более что его влияние на царя убывало.

После смерти Рема Ромул больше полагался на советы Пинария.

Именно по совету Пинария Ромул, как царь Рима, принимал на себя все больше и больше жреческих обязанностей, которые иначе должны были бы отойти к Потицию. Потиций оставался наследственным жрецом Геркулеса и пожизненным хранителем Ара Максима. Ромул время от времени прибегал к его познаниям гаруспика, однако теперь не Потиций, а сам Ромул чаще всего искал и истолковывал знамения, когда следовало узнать волю богов по вопросам, касающимся всего города. А почему бы и нет? Ведь Ромул сам был сыном бога.

 

717 год до Р. Х

Ромулу было всего восемнадцать, когда он основал город и стал царем. Тридцать шесть лет спустя он по-прежнему оставался царем Рима.

Многое было достигнуто за эти годы. Произошло немало сражений, хотя по большей части то были вылазки и набеги, имевшие целью захватить добычу и заставить людей, именовавших себя царями, признать верховенство Рима. Куда серьезнее оказалась настоящая война, которую пришлось вести с жителями города Вейи, пытавшимися заявить права на владение соляными копями в устье Тибра, а заодно и взять под свой контроль торговлю солью. Силой оружия Ромул вынудил жителей Вейи отказаться от своих притязаний, утвердил превосходство Рима как бесспорного центра соляной торговли и обеспечил ее дальнейшее процветание. Правда, жители Вейи хоть и потерпели поражение, но покорены не были: этот город продолжал враждовать и соперничать с Римом на протяжении жизней многих поколений.

Помимо алтарей, посвященных различным богам и богиням, начали возводить и настоящие храмы. Самый первый храм в Риме был построен Ромулом на вершине Холма бродяг и посвящен царю богов Юпитеру. Это было маленькое прямоугольное деревянное здание. Самая длинная его сторона составляла всего пятнадцать шагов, а фасад был весьма неказист, с неукрашенным фронтоном, опиравшимся на пару столбов, заменявших колонны. Статуй в нем не было и в помине, обходились лишь алтарем, но зато там хранились военные трофеи Ромула.

В честь Реи Сильвии, своей матери, он выстроил храм богини Весты – круглое здание с плетеными стенами и соломенной крышей. По форме оно напоминало хижину, в которой вырос Ромул, но было гораздо больше. Внутри находился очаг, священное пламя в котором поддерживали жрицы-девственницы. В честь Маворса, своего отца, он воздвиг алтарь на широкой равнине, окруженной рукавом Тибра и служившей подходящей площадкой для обучения солдат. Позднее эта территория стала именоваться полем Маворса, а затем – Марсовым полем.

Позаботившись об укреплении Палатина, Ромул в конце концов укрепил также Асилум, а затем, исполнив-таки пожелание брата, Авентин. Питавшее Спинон болотистое озеро было осушено, засыпано землей, смешанной с галькой, и превращено в долину, ставшую естественным местом встреч и собраний всех жителей Семи холмов. Со временем она получила название Форум.

Для себя Ромул выстроил царские чертоги, размерами и роскошью превосходившие дворец Амулия в Альбе, а хижину, где он вырос, было приказано сохранить в прежнем виде как памятник основателю города. То же самое относилось и к развесистой смоковнице, под которой его выкормили. Он повелел, чтобы на этом месте всегда находилось священное дерево, называемое «руминалий», или «древо сосцов».

Чтобы наградить храбрейших воинов и наиболее преданных сторонников, он основал привилегированный совет, названный сенатом. Ста его членам присваивались особые полномочия вкупе с особыми обязанностями. Потиций оказался в числе первых сенаторов, как, впрочем, и Пинарий.

Ромул внес изменения в календарь, добавив праздников. Палий праздновался каждую весну с незапамятных времен, но поскольку по времени этот праздник был близок к дате «вскрытия земли», ознаменовавшей начало строительства укреплений, то есть основание Рима, их стали отмечать как день рождения города. Только пожилые люди, которым, как Потицию, было уже за пятьдесят, помнили время, когда этот праздник существовал сам по себе, без какой-либо связи с городом и царем.

Бег волков тоже стал ежегодным мероприятием, которое весьма забавляло Потиция. Как мог его покойный отец, вот уж точно ничего не смыслящий старик, выступать против этой игры, вошедшей в обычай и закрепившейся в традиции. Каждую зиму, в годовщину того памятного события, когда Ромул, Рем и Потиций бегали обнаженными вокруг Семи холмов, римляне теперь отмечали луперкалии, праздник в честь бога Луперка. В жертву приносили козла. Молодые сыновья сенаторов куролесили, бегали, как когда-то они, обнаженными, но только теперь хлестали встречных женщин ремнями, нарезанными не из волчьей шкуры, а из шкуры жертвенного козла. И молодые женщины охотно подставлялись под эти удары, ибо считалось, что они способствуют плодовитости. И то сказать – как правило, через девять месяцев после луперкалий рождалось особенно много младенцев. Обряд, который возник как шутливое подражание хищникам, преобразился во вполне серьезный праздник в честь домашнего скота, каковой и подобал цивилизованному народу, живущему в самом настоящем укрепленном городе под управлением самого настоящего царя.

Другие традиции остались нетронутыми и неизменными на протяжении всего долгого правления Ромула. Обряд в честь Геркулеса совершался у Ара Максима из года в год, в том же неизменном виде, как это было из поколения в поколение. Пинарии по-прежнему делали вид, будто опоздали на пир, а Потиции заявляли о своем праве поедать потроха, предложенные богу.

* * *

В сорок пятый раз в своей жизни – и в последний, хотя он не знал об этом, – Потиций принимал участие в празднике Геркулеса. Его старший внук в первый раз участвовал в ритуале – махал священной метелкой из бычьего хвоста, отгоняя мух от Ара Максима. Мальчик справился неплохо. Потиций гордился им и весь день пребывал в хорошем настроении, несмотря на жару и неприятную ежегодную необходимость общаться со своим коллегой-жрецом и родичем Пинарием.

По окончании праздника Потиций вернулся домой и прилег вздремнуть. Валерия, на которой он много лет был женат, лежала рядом, закрыв глаза. Она от души наелась на праздничном пиру, и ее тоже клонило ко сну.

Потиций смотрел на жену и ощущал могучий прилив любви и нежности. Ее волосы были такими же седыми, а лицо таким же морщинистым, как у него, но ему по-прежнему было приятно на нее смотреть. Она была надежной подругой – верной женой, мудрой и терпеливой матерью. Пусть ничего особенного он не достиг, но жизнь подарила ему Валерию, или, тут уж надо признать правду, Ромул подарил ему Валерию.

Через несколько дней народ Рима будет праздновать великий праздник середины лета – консуалии. Потиций не мог думать о Валерии, не думая о консуалиях, он не мог думать о консуалиях, не думая о Валерии и не вспоминая…

Самые первые консуалии – хотя это название праздник получил лишь потом – начали праздноваться именно в правление Ромула. Он повелел провести на продолговатой равнине между Палатином и Авентином атлетические состязания – пешие бега, прыжки кувырком, скачки с препятствиями и метание камней. Для участия в дружеском состязании с юношами Рима Ромул пригласил ближних соседей – представителей племени сабинян, обосновавшегося на одном из Семи холмов, который они в честь своего бога Квирина назвали Квириналом.

Однако игры являлись лишь предлогом. На уме у Ромула было нечто иное. Потиций, узнав о тайном замысле Ромула, вознегодовал, ибо гостеприимство считалось обычаем, освященным богами, и все жрецы во всех землях учили, что путник, явившийся куда-либо с добрыми намерениями, должен быть встречен дружелюбно и долг хозяина обеспечить его безопасность. Это относилось даже к незваным гостям, а не только к приглашенным. То, что задумал Ромул, поощряемый (тут у Потиция не было сомнений) Пинарием, являлось вопиющим нарушением всех обычаев и законов.

Потиций попытался отговорить царя, но тот был непреклонен.

– В Риме слишком много мужчин и недостаточно женщин, и все больше мужчин прибывает каждый день, – упорно твердил он. – А у сабинян на Квиринале избыток молодых женщин. Я не раз предлагал их вождю Титу Татию прислать невест для моих людей, но он отказывается – видишь ли, по мнению их матерей, римляне – неотесанные дикари. Они предпочитают выдавать дочерей за других сабинян, даже если им придется покинуть Квиринал и поселиться с племенами в горах. Это чепуха! Мои люди заслуживают жен. Разве они недостаточно хороши для сабинянок? Что касается нечестности, то я обратился к богу Консу, чтобы он указал верный путь в этом деле.

– Богу тайных советов?

– Да. И он с помощью различных знамений дал мне понять, что одобряет мое намерение.

Ромул осуществил свой замысел. Юные сабиняне пришли, чтобы принять участие в состязаниях, а их старейшины, женщины и девушки – чтобы посмотреть их. Незамужние девушки держались отдельно от матрон, так что перепутать их было невозможно.

Все сабиняне, как и подобало гостям, явились без оружия, а на состязаниях выкладывались полностью, тогда как римляне приберегали силы. Потом Ромул подал знак, и неожиданно для не чаявших дурного гостей часть римлян похватала сабинянских девушек, тогда как другая, взявшись за оружие, стала отгонять пытавшихся броситься на выручку соотечественницам мужчин. Захваченных незамужних сабинянок утащили в укрепленный город, а их вымотавшиеся, безоружные мужчины никак не могли этому помешать.

Правда, этим дело не кончилось. Тит Татий поначалу был исполнен решимости вернуть женщин и призвал на помощь своих родичей-сабинян, но их было недостаточно, чтобы штурмовать римские укрепления. Ромул тем временем побуждал своих людей обходиться с пленницами ласково и добиваться их расположения без применения силы. В итоге многие из них добровольно стали женами римлян и родили им детей, но даже те, кому жизнь в Риме не нравилась, по прошествии времени стали понимать, что пути назад им все равно нет. Дома, на Квиринале, их сочтут опозоренными, и вряд ли они найдут там новых мужей. В конце концов Татию и Ромулу пришлось прийти к соглашению: римляне уплатили семьям похищенных девушек выкупы, а те признали состоявшиеся браки, и отношения между соседями возобновились. Конечно, напряженность и недоверие сохранялись еще долго, но, так или иначе, племена породнились, а общая кровь – лучшая основа для долговременного союза.

Потиций дольше всех возражал против плана похищения сабинянок, но только до того, как положил глаз на Валерию, которую присмотрел среди сабинянских девственниц, запертых против их воли во внутреннем дворе царского дома. Выглядевшая испуганной и несчастной, она не была самой красивой из сабинянок, но что-то в ней привлекло взгляд Потиция, и он уже не мог его отвести. Пинарий увидел, как он таращится, и прошептал ему на ухо:

– Хочешь ее, родич? Так бери, а не то возьму я!

Когда двое римлян подошли к Валерии, хищный блеск в глазах Пинария заставил ее съежиться, а скромный Потиций произвел совсем другое впечатление.

Лицо ее осветилось, и в тот же миг между ними возникла связь, сохранившаяся на всю жизнь. Из всех сабинянок Валерия оказалась первой девушкой, добровольно вышедшей замуж за похитителя, и первой женщиной, родившей ребенка от римлянина.

Сам Ромул тоже женился на одной из сабинянок – Герсилии. Их брак оказался счастливым, но бесплодным. Потиций, у которого было много детей, гадал, уж не покарали ли боги Ромула бездетностью за дерзкое попрание священных законов гостеприимства и похищение сабинянок. Возможно, подобные мысли посещали и самого царя, но вслух он их никогда не высказывал.

Впрочем, Ромул имел весьма строгое представление о браке, а поскольку являлся царем, то сумел воплотить это представление в закон. Брак считался нерасторжимым, хотя муж имел право убить жену, уличенную в супружеской измене или в пьянстве, поскольку, по мнению Ромула, вино разжигало похоть и подталкивало женщин к прелюбодеянию.

Отец семейства располагал всей полнотой власти над своими детьми и их детьми на протяжении всей своей жизни. Он мог отдать их в работники, заключить в темницу, бить и даже предавать смерти. Сын, вне зависимости от возраста и общественного положения, навсегда оставался в зависимости от отца. Глава дома являлся его бесспорным и единственным владыкой, и этот закон оставался непререкаемым на протяжении столетий.

Обо всем этом размышлял Потиций, вспоминая первые консуалии и так называемое похищение сабинянок. Да, как бы то ни было, а это Ромул подарил Потицию Валерию.

Она спала – Потиций понял это по тихому похрапыванию. Рассматривая ее лицо, вспоминая все совместно прожитые годы, он решил, что их брак все равно был бы удачным, независимо от суровых законов Ромула. Их дети выросли бы достойными уважения и послушными, даже если бы царь не утвердил закон о непреложности отцовской власти. Отец Потиция частенько не одобрял его решения, но он никогда бы не воспользовался законом, чтобы наказать сына или сломить его волю. Да и вообще, что знал о воспитании детей или почитании отца Ромул, сам не имевший ни сыновей, ни дочерей и утверждавший, что у него нет земного отца? И тем не менее мир, в котором люди будут жить после Ромула, будет отличаться от прежнего в первую очередь в силу установленных им законов.

В дверь его дома постучали. Двигаясь быстро, но осторожно, чтобы не разбудить Валерию, Потиций подошел к двери и отворил. Послеполуденный солнечный свет слепил глаза, мешая рассмотреть гостя, и Потиций узнал его, только когда тот заговорил.

– Добрый день, родич.

– Пинарий! Что тебе здесь нужно? Праздник закончился. Я уж думал, что мне не придется увидеть твое лицо по крайней мере год!

– Недобрые слова, родич. Неужели ты не пригласишь меня в дом?

– А разве у нас есть что сказать друг другу?

– Пригласи меня и узнаешь.

Потиций нахмурился, но отступил в сторону, впуская Пинария, и закрыл за ним дверь.

– Говори потише. Валерия спит.

Из-за плетеной ширмы, отгораживавшей супружескую постель, доносилось тихое похрапывание.

– Я присмотрелся к ней на пиру, – сказал Пинарий. – Она все еще привлекательна, даром что столько лет прошло. Окажись я тогда чуть порасторопнее тебя…

– Что тебе нужно?

Пинарий понизил голос:

– Грядет перемена, родич. Некоторые из нас переживут ее. Но не все.

– Говори яснее.

– У тебя всегда были разногласия с царем. С самого начала его правления ты не раз выступал против его воли. Если бы он сказал тебе, что его правление скоро закончится, пролил бы ты слезу?

– Вздор! Здоровью Ромула позавидуют многие, кто вдвое моложе. Он по-прежнему водит в битвы своих воинов и сражается в первых рядах. Он проживет сто лет.

Пинарий вздохнул и покачал головой:

– Ты и впрямь не имеешь представления о том, что происходит, родич?

Обычно Пинарий так и говорил с ним – загадками, тоном, в котором мешались жалость и презрение. Правда, Потиций понял, что его родич настроен серьезно и говорит о чем-то очень важном.

– Тогда скажи мне, что происходит за спиной царя?

– Сенаторы ворчат, что он стал слишком надменным, что он правит слишком долго, что воспринимает данную ему власть как должное и злоупотребляет ею. Ты сам не раз видел, как он вышагивает по Палатину в пурпурной тунике и покрывале с пурпурной каймой, в окружении приближенных молодых воинов, беспутных грубиянов. Набрал себе головорезов и назвал их этрусским словом «ликторы», что значит «царские телохранители». Это его новое увлечение. А на днях, соблаговолив в кои-то веки посетить заседание сената, он восседал там на высоком кресле, смотрел на всех сверху вниз и даже вида не делал, будто слушает речи почтенных мужей, – отпускал солдатские шуточки и хохотал со своими ликторами. Оживился он, только когда на заседание с жалобой на достойного, состоятельного человека явился какой-то дерзкий свинопас. Тут он мигом вынес решение – и какое? В пользу свинопаса и против сенатора! Пока мы все сидели, разинув рты и онемев от возмущения, он объявил, что бо́льшую часть недавно завоеванных лучших пахотных земель разделит между своими солдатами, не советуясь с нами, хотя нам, может быть, уделит некую долю. Чего после этого можно ждать? Да чего угодно! Того и гляди царь начнет изгонять из сената мужей из древних родов, заменяя их свинопасами, не знающими своих родословных и лишь вчера прибывшими в Рим.

Потиций рассмеялся:

– Да, Ромул любит простых людей, и они его любят. А почему бы и нет, если самого его вырастил свинопас? Он может жить во дворце, но его сердце все равно будет в свинарнике. А о солдатах он заботится, потому что любит их, а они любят его. Такой уж он, Ромул, вечный смутьян и вожак сумасбродов. Мне жаль бедных сенаторов, которые стали чересчур алчными и слишком жирными, чтобы сберечь любовь царя! Ты жалуешься, что он высокомерен, что любит покрасоваться в пурпурном одеянии. Но тебе-то до этого какое дело? Да никакого! На самом деле тебя волнует другое. Защита собственных привилегий от новых поселенцев и простого люда, который, по твоему мнению, не хочет знать своего места.

Пинарий выставил челюсть:

– Может быть, в чем-то ты и прав, родич, но больше так продолжаться не может. Приближается решающий день, отмеченный в календаре небес.

Потиций хмыкнул:

– Против Ромула все время устраивали заговоры, но Ромул всегда с ними справлялся. Неужели ты пришел ко мне затем, чтобы рассказать об очередном заговоре и пригласить меня принять в нем участие?

– Родич, ты всегда видел меня насквозь! – улыбнулся Пинарий. – Я сроду не говорил тебе правду, но тем не менее не имею от тебя никаких секретов.

Потиций покачал головой:

– Знай, ни в каких заговорах против царя я участвовать не стану. – (За ширмой Валерия вздохнула и повернулась во сне.) – Это мое последнее слово. Тебе лучше уйти.

– Ты глупец, Потиций. Всегда им был, им и остался.

– Может быть, и так. Но я не стану изменником.

– Тогда, по крайней мере, держись подальше от царя, если хочешь сохранить свою голову. Этруски говорят: «Когда коса косит сорняки, она срезает и добрую траву». А о наступлении решающего дня ты узнаешь по тому, что солнце затмится и на место дневного света придет ночная тьма.

– О чем ты говоришь?

– Потиций, может, твои этруски и научили тебя гаданию, но оставили совершенно несведущим по части небесных явлений. Изучать их выпало на мою долю. Много лет тому назад Ромул поручил мне отыскать мудрых людей, которые умеют предсказывать движения солнца, луны и звезд, чтобы мы могли четче различать времена года и фиксировать дни праздников. От них я узнал, что существуют способы заранее узнать о приближении тех или иных редкостных явлений. Так вот, я знаю, что скоро на короткое время свет солнца погаснет – боги лишат царя своего благоволения. Ромул покинет землю, причем вместе с тем, кто будет стоять слишком близко к нему. Ты понял?

– Я понял, что ты еще более безумен, чем я думал!

– Так или иначе, родич, ты предупрежден. Я сделал все, что мог, чтобы спасти тебя. Но если ты проболтаешься, прелестная Валерия преждевременно станет вдовой.

– Убирайся из моего дома, родич!

Не сказав больше ни слова, Пинарий удалился.

* * *

После визита Пинария Потиций лишился сна, поскольку в правдивости прощальной угрозы родича ничуть не сомневался. Он подумывал о том, чтобы предупредить Ромула, но всякий раз, представляя себе, как это сделает, чувствовал, что ему не хватает духа. Он сам не знал, что было причиной этого: страх перед Пинарием или тот факт, что, несмотря на все заверения в лояльности, его отношения с царем были ничуть не менее натянутыми, чем у других сенаторов.

Пинарий ушел от него, оставив тревожное ощущение того, что нападение на Ромула неминуемо. Всего через несколько дней Рим праздновал консуалии, обряды и состязания которых напоминали о первых атлетических играх и похищении сабинянок. Обязанности гаруспика заставляли Потиция находиться рядом с царем, и весь день он провел в напряжении, мучаясь неизвестностью, страхом и дурными предчувствиями. Праздник открылся жертвоприношением Консу, богу тайных замыслов, с которым Ромул советовался, когда затевал похищение сабинянок, и которому воздвиг алтарь, когда эта затея увенчалась успехом. Огонь на алтаре Конса поддерживали весь год, но открывали святилище только на консуалии, когда царь просил бога не оставить благоволением его тайные планы. Трудно было найти более подходящий день для покушения на царя. Пинарий тоже участвовал во всех церемониях. Потиций не сводил с него глаз, но в его поведении не было ничего необычного. Обряд прошел как подобало. Жертвы Конс принял благосклонно, в подтверждение чего играм сопутствовала прекрасная погода и день прошел без происшествий.

За ним последовали другие дни. Они шли своим чередом, никакого переворота не происходило, однако спокойствие и крепкий сон к Потицию так и не вернулись. Он поймал себя на том, что теперь смотрит на царя и сенаторов другими глазами. Все, что говорил Пинарий, было правдой: царь зазнался, стал высокомерным и беспечным. Он нарочито, на глазах у всех, оказывал предпочтение молодым воинам и новоприбывшим горожанам, открыто пренебрегая старыми товарищами. В его присутствии сенаторы скрывали свой гнев, но, когда царь, окруженный сворой ликторов, удалялся, их лица искажала злоба. Они начинали перешептываться, однако, стоило Потицию приблизиться, умолкали.

 

716 год до Р. Х

Лето сменилось осенью, на смену осени пришла зима, а вслед за зимой наступила весна. Приближалось очередное лето, а сенаторы никаких действий не предпринимали. Правление царя казалось неколебимым, как всегда. Может быть, заговорщики передумали? Может быть, небесное знамение, предсказанное Пинарием, так и не явилось? Или отказ Потиция присоединиться к заговорщикам свел на нет весь заговор?

Выяснить что-либо он не мог, ибо остальные сенаторы с ним не откровенничали. Предупреждать же Ромула было уже поздно – прошло слишком много времени, и у царя, естественно, возник бы вопрос, почему он, зная о страшной угрозе, все это время молчал. Потиций ощущал себя покинутым, лишенным друзей, одиноким. Он твердил себе, что заговор против Ромула, как и всякий предыдущий заговор, закончится ничем, однако ничего не мог поделать с гнетущим ощущением надвигающейся беды.

Давным-давно Потиций принял решение порвать со старой семейной традицией и вместо того, чтобы передать амулет Фасцина сыну по достижении тем дееспособного возраста, оставил его при себе, намереваясь носить по особым случаям до самой смерти. По его разумению, это полностью соответствовало установленному Ромулом закону, согласно которому отец оставался главой фамилии до своего последнего вздоха.

Однако теперь, одолеваемый дурными предчувствиями, Потиций решил передать амулет старшему внуку. Поначалу он хотел почтить традицию и сделать это на следующем празднике Геркулеса, однако тяготившее его чувство было столь сильным, что он, не имея сил ждать, впервые за долгое время собрал всю семью за целый месяц до праздника. При виде родных, собравшихся в одном месте, Потиций заплакал. Близкие лишь подивились его слезам, ибо объяснять он ничего не стал. Он почему-то был уверен в том, что видит их всех вместе в последний раз.

Так или иначе, Потиций совершил торжественный обряд передачи амулета, сняв его со своей шеи и надев на шею внука, после чего почувствовал огромное облегчение. Как-никак Фасцин был старейшим богом их фамилии, древнее даже Геркулеса, и сейчас, благополучно передав амулет юному потомку, жрец исполнил освященный исконным обычаем и завещанный предками долг.

На следующий день Потиция призвали для участия в церемонии освящения алтаря Вулкана, бога подземного огня. Местом для нового святилища было выбрано так называемое Козье болото у западной оконечности поля Маворса, где протекавший через долину к северу от Квиринала ручеек заканчивал свой путь в лощине среди горячих зыбучих песков. Там с незапамятных времен гибли забредавшие козы, откуда и пошло название. И уж конечно, где же еще было возводить святилище подземному богу, как не в том месте, где жертвы приносились ему независимо от желаний людей. Ромул решил обставить это событие весьма торжественно и повелел присутствовать всем сенаторам и гражданам Рима. С раннего утра люди, прибывая из разбросанных по всем Семи холмам домов, стягивались на поле Маворса. Воины, участники многих проведенных царем кампаний, явились во всей красе: захваченные в боях, искусно сработанные бронзовые доспехи, шлемы с ярко окрашенными гребнями из конского волоса и пояса из выделанной кожи с железными пряжками. Даже самые бедные граждане по такому поводу надели лучшее платье, пусть то была простая, лишь бы не дырявая туника.

В назначенный час царь и его свита размашистым шагом прошли через толпу. На Потиции был церемониальный желтый плащ и коническая шляпа гаруспика. На царе был новый плащ, на котором едва высохла краска (Потиций уловил отчетливый запах красного красителя, получаемого из корня марены). Молодые ликторы были облачены в новехонькие чеканные доспехи, ярко сверкавшие в лучах утреннего солнца. По традиции, заимствованной у этрусков, их оружием являлись топорики с длинными ручками, вставленные в связки прутьев. Прутья предназначались для того, чтобы хлестать всякого, кто оскорбит царя, а топоры – для казни на месте любого, кого царь объявил врагом.

Новый алтарь, сложенный из плит известняка, был воздвигнут на специально насыпанном земляном кургане. Его украшали искусные рельефы, изображавшие сцены недавней войны с Вейями и торжественное шествие победившего Ромула по улицам Рима. Для работы над алтарем пригласили лучших этрусских мастеров. Глядя на результат их умелой, тонкой работы, Потиций невольно подумал о том, как просто и непритязательно выглядит Ара Максима в сравнении с этим новым алтарем.

Неподалеку, словно предчувствуя свою участь, жалобно блеяла предназначенная для принесения в жертву коза. Исполнить обряд Ромул собирался собственноручно, умертвив козу на алтаре ритуальным ножом. Задача Потиция заключалась в том, чтобы тщательно осмотреть предназначенное в дар божеству животное и убедиться, что у него нет изъянов. Он удостоверился в том, что глаза у козы ясные, телесные отверстия нормальные, шкура без язв и проплешин, конечности целы, копыта крепкие, и объявил Ромулу, что коза годится для жертвоприношения. Пока козу связывали, Потиций быстрым взглядом обвел лица стоявших в первых рядах сенаторов, и его глаза встретились с глазами Пинария.

Выражение лица родича было странным: он улыбался, но лишь губами, взгляд его оставался хмурым. Потиция словно кольнуло – он понял, что пришел тот день, о котором говорил Пинарий. Хотя решительно не понимал, кто может напасть на Ромула во время священного обряда, на глазах у всего Рима, когда его окружают ликторы.

На алтарь положили связанную, блеющую козу. Ромул поднял ритуальный нож и обратился лицом к огромной, запрудившей все поле Маворса толпе.

– Как много народу, – пробормотал он так тихо, что голос его был слышен только стоявшему совсем рядом Потицию. – Думал ли ты, когда мы были юными оборванцами, что когда-нибудь настанет такой день, как сегодня? Что они все соберутся сюда по моему зову, называя меня царем, а следовательно, признавая, что выше стоят только боги.

Потиций услышал слова царя, но понял, что они предназначены не ему. Ромул обращался к Рему и говорил с ним как с живым. В этот момент Потиций понял, почему он так и не предупредил царя о заговоре против него – не из-за боязни Пинария и не из-за своих мелких обид. Все дело было в том, что в глубине души он так и не смог простить Ромулу убийство Рема. Да что там он, если Ромул и сам себе этого не простил.

Гул, поднимавшийся над толпой, приутих в ожидании обращения царя к Вулкану. Потиций устремил взгляд на море лиц, и тут ему показалось, что свет тускнеет – все вокруг погружается в неестественный, а потому особенно пугающий сумрак. Люди тоже почувствовали изменение освещения, и некоторые подняли глаза к солнцу.

То, что они увидели, было странно и необъяснимо. Больше половины солнечного круга почернело, словно часть его пламени прогорела и угасла. Раздались крики, люди указывали наверх, и спустя миг все взоры были обращены к светилу. Из слепящего, пламенного диска оно превратилось в почерневший, угольный круг с багровой огненной каймой. Изумление и ужас охватили толпу, на смену удивленным возгласам пришли панические вопли.

В то же самое время Потиций почувствовал, как в лицо ему ударил сильный порыв ветра. С утра день был почти безоблачным, теперь же с запада по почти потемневшему небу неслись, затягивая его, громады темных грозовых туч. Налетевший шквал сорвал с головы жреца его коническую шляпу. Он попытался было схватить ее, но не успел, и она, вращаясь, взлетела в воздух. Казалось, что невидимая рука подняла ее над алтарем, смяла, а потом бросила на поблескивавшую поверхность Козьего болота. Шляпа весила очень мало, однако пузырящийся зыбучий песок засосал ее в один миг.

Потиций снова обернулся к толпе. В призрачном свете, который с каждым мгновением становился все тусклее, он увидел, что на поле Маворса воцарился хаос. Вой ветра перемешался с пронзительными криками ужаса и боли. Охваченные паникой люди бежали сломя голову, не разбирая дороги, толкаясь и топча упавших. Перед лицом стихии молодые ликторы Ромула оказались не смелее прочих: вместо того чтобы окружить царя защитным кольцом, они тоже бросились врассыпную. Ослепительная зигзагообразная молния, прорезав черное небо, ударила в вершину Асилума, последовавший за ней чудовищный громовой раскат чуть на сбил Потиция с ног. Вспышка почти ослепила его, грохот оглушил. Он ничего не видел и, попытавшись двинуться вперед, чтобы найти царя, лишь хватал руками воздух, будто слепец.

Ударил дождь. Капли молотили по лицу Потиция, словно мелкая галька, но даже при этом он уловил запах марены и понял, что Ромул где-то неподалеку. Его пальцы коснулись чьей-то одежды, и, чтобы не потеряться, он сжал шерстяную ткань в кулаке. В это время небо разорвала еще одна вспышка, и в ее неземном, белом свете он увидел перед собой не Ромула, а Пинария. В одной руке его родич держал окровавленный меч. В другой, ухватив за волосы, отрубленную голову. Лицо ее было повернуто в другую сторону, но по железной короне на голове Потиций узнал Ромула.

Когда случилось убийство Рема, Потиций воспринимал все происходящее как кошмарный сон, но теперь, при всем ужасе случившегося, голова его оставалась столь ясной, словно он стряхнул наваждение. С отстраненным любопытством жрец наблюдал, как его родич вновь поднял меч. Рука Потиция машинально потянулась к амулету, но тут он вспомнил, что накануне передал Фасцина внуку, и вздохнул с облегчением, – во всяком случае, амулет был вне опасности.

С громким криком Пинарий занес окровавленный клинок над шеей родича…

* * *

Содеянное им было исполнением воли самого Юпитера. Так, во всяком случае, заявил Пинарий, давным-давно предсказавший затмение и задумавший воспользоваться трепетом и смятением, которые непременно при этом возникнут. Само собой, молния была десницей Юпитера, а гром – его могучим гласом. Сам бог осветил Пинарию путь к алтарю и потряс небеса и землю одобрительным ревом, когда он снес голову лишившегося покровительства небес Ромула с его плеч.

Пинарий предупреждал родича, чтобы тот держался от царя подальше. Все, даже ликторы Ромула, разбежались с места действия, но упрямый Потиций не только остался, но и в тот самый момент, когда дело было сделано, схватил его за одежду и уставился на него. Решение убить этого глупца было мгновенным и единственно правильным – сам Юпитер выразил тому одобрение оглушительным раскатом грома.

Без помех и промедления Пинарий с сообщниками раздели обезглавленное тело Ромула и бросили его в Козье болото, куда оно и кануло бесследно. Труп Потиция последовал за ним. Теперь, если даже пески когда-нибудь и вернут добычу, никто не сможет опознать в нагих, обезглавленных телах царя и гаруспика. Все, что было при убитых, включая одежду, заговорщики разделили между собой. Затем они удалились, унося под одеждой улики, которые поклялись уничтожить.

Корону, снятую с головы Ромула, Пинарий положил на алтарь, где ее можно было легко найти. Первоначально он намеревался сам избавиться от головы Ромула, но потом передумал и поручил захоронить ее в тайном месте одному из сообщников (убийство Потиция обременило его другими заботами). Пусть этот человек был глупцом, но как родич Пинария и его собрат по жреческому служению Геркулесу он мог рассчитывать на то, что хотя бы его голова сподобится достойного погребения.

Затмение шло на убыль. Постепенно светлело, хотя гроза продолжала бушевать вовсю. Поле Маворса обезлюдело, но Пинарий, направлявшийся к Холму бродяг, на всякий случай прикрывал голову плащом. Он торопливо поднялся по крутой тропке и пошел к храму Юпитера мимо святилища Асилея (новые поселенцы все еще поддерживали его культ, но сейчас, укрываясь от бури, разбежались и отсюда). Чтобы отблагодарить бога за благополучное исполнение задуманного, Пинарий решил похоронить голову родича под сенью храма Юпитера. Он опустился на колени в грязь, бросил последний взгляд на лицо Потиция и голыми руками принялся копать в мягкой, сырой земле глубокую яму.

 

510 год до Р. Х

Двенадцатилетний мальчик сидел на полу, скрестив ноги и повторяя уроки. Его дед сидел перед ним на простом деревянном складном стуле с бронзовыми петлями. Несмотря на то что у стула не было спинки, старик сидел прямо, подавая пример мальчику.

– А теперь скажи мне, Тит, в какой день царь Ромул покинул землю?

– Это случилось на ноны квинтилия, двести шесть лет тому назад.

– Сколько ему было лет?

– Пятьдесят пять.

– И где это произошло?

– У алтаря Вулкана, который стоит перед Козьим болотом, на западном конце Марсова поля.

– Да, но называлось ли оно в те времена Марсовым полем?

Мальчик задумался. Потом вспомнил, чему его учили, и лицо его просветлело.

– Нет, дедушка. Во времена царя Ромула его называли полем Маворса.

– И чему учит нас этот пример?

– Тому, что имена и названия могут со временем меняться, обычно они укорачиваются и упрощаются. Но боги вечны.

Старик улыбнулся:

– Очень хорошо! А теперь опиши вознесение Ромула.

– Случилось солнечное затмение, грянула сильная буря, и люди бежали в страхе. Вот почему ежегодный праздник, который проводится в этот день, называется популифугия – всенародное бегство. Но один человек, предок Пинариев, остался. Его звали просто Пинарий. Тогда у большинства людей было только одно имя, а не два, как у нас теперь. Тот Пинарий и явился свидетелем произошедшего чуда. Небо разверзлось, и вниз, к алтарю, спустилась вращающаяся воронка смерча. Но то был не просто вихрь, а десница Юпитера, которая вознесла царя Ромула на небо. Перед уходом царь снял с головы железную корону и возложил ее на алтарь Вулкана для своего преемника. Таким образом, великий царь Ромул стал единственным человеком во всей истории, который не умер. Он просто покинул землю, чтобы жить как бог среди равных себе богов.

– Очень хорошо, Тит! Ты усердно учился, не так ли?

– Да, дедушка.

Довольный собой, юный Тит Потиций потянулся и коснулся амулета Фасцина, который висел на золотой цепочке на его шее. Его отец передал ему этот амулет в последний праздник Геркулеса, когда Тит в первый раз помогал ему у алтаря в качестве помощника жреца.

– А теперь перечисли мне царей, которые правили вслед за Ромулом, и назови их величайшие достижения.

– У царя Ромула не было сына, так что после его ухода сенаторы собрались, чтобы определить, кто достоин стать его преемником. С того времени повелось, что царская власть в Риме была не наследственной – царя для пожизненного правления выбирал сенат. Они выбрали Нуму Помпилия, человека, в жилах которого текла кровь сабинян и который вообще не жил в Риме. Это создало сразу два мудрых постулата: во-первых, царем Рима может стать посторонний, а во-вторых, это не должен быть сенатор, ибо в противном случае эти мужи, считающие себя равными друг другу, передерутся из-за короны. Правление Нумы было долгим и мирным. Он был очень набожным, благочестивым и, дабы упорядочить почитание богов, учредил коллегии жрецов. Потом воцарился Тулл Гостилий, столь же воинственный, сколь миролюбивым был Нума. Разгромив своих соперников, он сделал Рим главным городом говорящих на латыни людей. При Туле Гостилии и был выстроен большой зал собраний на Форуме, где нынче заседает сенат. Следующим стал Анк Марций, внук Нумы, построивший первый мост через Тибр и заложивший в устье этой реки порт Остию, ставший морскими воротами Рима. Пятым корону надел Тарквиний Приск, которого еще называют Древним. Будучи греком по крови, он происходил из этрусского города Тарквинии, оттуда и его имя. Великий воин и великий строитель, этот царь повелел проложить подземную сточную трубу, названную Клоакой Максима, или Большой клоакой, которая, проходя под древним руслом Спинона, осушает Форум. Между Палатином и Авентином он соорудил ристалище для скачек со зрительскими трибунами, которое мы называем Большим цирком. Он же разработал план величайшего из когда-либо задуманных на земле святилищ – нового храма Юпитера на Капитолийском холме.

Тит встал с пола и подошел к окну, ставни которого были открыты, чтобы пропускать теплый бриз. Дом Потициев находился высоко на Палатине, так что из окна открывался великолепный вид на огромное строение, работы по отделке которого вовсю велись на соседнем Капитолийском холме. Окруженный строительными лесами, кишевшими ремесленниками и рабочими, новый храм уже начинал обретать очертания. Он строился в этрусской манере, именовавшейся «ареостиль», – с широким, декорированным фронтоном поверх широко расставленных колонн и единственным величественным входом.

Тит взирал на него как завороженный. Его дед, умелый педагог, и тут нашел подходящий вопрос:

– А этот холм всегда назывался Капитолийским?

– Нет. Со времен царя Ромула он назывался Асилум, или Холм бродяг, его Капитолий – Холм головы.

– А почему?

– Потому что строители, рывшие траншею под фундамент нового, задуманного царем храма (дело было во времена Тарквиния Древнего), сделали удивительную находку. Откопали человеческую голову, выглядевшую очень древней, но на диво хорошо сохранившуюся. Жрецы сочли это знамением, причем весьма благоприятным, предвещающим, что Риму суждено стать во главе мира. Слово «капит» – голова – дало новое название месту находки.

– Но, дедушка, – Тит задумчиво нахмурился, – как такое вообще могло случиться? Кто мог похоронить на холме голову без тела и как она могла сохраниться?

Старик откашлялся:

– Есть тайны, которые никому не дано постичь, однако истории, с которыми они связаны, правдивы, они и становятся преданиями. Если ты сомневаешься в достоверности этого рассказа, то я лично могу заверить тебя, что сам в молодости удостоился чести увидеть эту голову вскоре после того, как она была найдена. Конечно, не скажу, чтобы распад не коснулся ее вовсе и черты лица этого человека не исказило разложение, но было очевидно, что волосы у него были светлые, с проседью, как и его борода.

– Он похож на тебя, дедушка.

Старик поднял бровь:

– Мне еще далеко до такого состояния. Давай-ка вернемся к перечню царей. После первого Тарквиния…

– Вслед за первым Тарквинием воцарился Сервий Туллий. Он был рабом в царском дворце, но приобрел такое влияние, что царская вдова выдвинула его в качестве преемника. Он значительно расширил и усилил оборонительную систему города, так что в итоге все Семь холмов оказались под защитой стен, валов и рвов. Он же приказал устроить у подножия Капитолия подземную темницу, государственную тюрьму – Туллианум, где казнят врагов царя удушением. Причем ради воплощения этих его замыслов работа над новым храмом была отложена на некоторое время. Ну а после Сервия Туллия царем стал правящий ныне сын Тарквиния, тоже Тарквиний. Наш царь прославился тем, что приобрел Сивиллины книги, полные пророчеств, которыми люди руководствуются в трудные времена.

– И как это случилось?

Тит улыбнулся, ибо это была одна из любимых его историй.

– Сивилла жила в Кумах, в пещере на побережье. Бог Аполлон надиктовал ей сотни странных стихов, которые она записала на пальмовых листьях. Сшив все пальмовые листья в девять свитков, Сивилла принесла их в Рим и предложила царю Тарквинию купить их, сказав, что если человек сумеет правильно истолковать ее стихи, то сможет предсказать будущее. Тарквинию очень хотелось узнать будущее, но он сказал, что запрошенная ею цена слишком велика. Сивилла взмахнула рукой, и три из девяти свитков вспыхнули пламенем. Потом она предложила ему купить оставшиеся шесть свитков по изначально запрошенной цене девяти. Тарквиний рассердился и снова отказал. Сивилла сожгла еще три свитка и снова назвала прежнюю цену. И тогда царь Тарквиний, сокрушаясь о тех знаниях, которые были утрачены безвозвратно, уступил. Он заплатил по цене, которую она запросила за девять книг, и получил только три. Сивиллины книги – это священное достояние Рима, и обращаться к ним за советом следует только в случае крайней необходимости. Именно для их хранения Тарквиний и задумал завершить великий храм, строительство которого начал его отец.

И снова Тит устремил мечтательный взгляд в окно. Бо́льшую часть его недолгой жизни там велись строительные работы, но только с тех пор, как огромные колонны и массивный фронтон наконец встали на место, здание стало принимать форму, с каждым месяцем все более близкую к окончательной. Даже люди, которые побывали далеко за пределами Рима, в городах Греции и Египта, говорили, что никогда не видели столь величественного здания.

– Неудивительно, что его называют Тарквинием Гордым, – пробормотал Тит.

Старик напрягся.

– Что ты сказал?

– Тарквиний Гордый – я слышал, что так люди называют царя.

– Какие люди? Где?

Тит пожал плечами:

– Прохожие. Торговцы. Покупатели. Люди на Форуме или на улицах.

– Ты их не слушай. И не повторяй, что они говорят!

– А почему?

– Просто делай, как я велю!

Тит склонил голову. Его дед был старшим из Потициев, отцом фамилии. Его воля в семье была законом, и он не был обязан объяснять какому-то мальчишке, что да как.

Старик вздохнул:

– Я объясню, но только один раз. Когда люди используют это слово в отношении царя, оно в их устах звучит вовсе не похвалой. Совсем наоборот: они хотят сказать, что он надменный, упрямый и тщеславный. Так что не произноси таких слов вслух даже при мне. Слова могут быть опасны, особенно те, которыми можно уязвить царя.

Тит серьезно кивнул, потом задумался.

– Одного, дедушка, не могу взять в толк. Ты говоришь, что монархия – это не наследственная форма правления, но отец нынешнего царя Тарквиния тоже был царем.

– Да, но корона не переходит от отца к сыну.

– Я знаю. Сервий Туллий царствовал в период между их правлениями. Но разве Тарквиний не убил его и не стал таким образом царем?

Старик быстро вздохнул, но не ответил. Тит был уже достаточно взрослым, чтобы запомнить имена царей и их главные достижения, но еще слишком маленьким, чтобы учить его разбираться в политических махинациях, с помощью которых достигается власть, и рассказывать о скандалах, которые сопровождают ее, когда она достигнута. В этом легкомысленном возрасте не приходится рассчитывать на мудрость, которая дает человеку зрелому понимание того, как важно держать язык за зубами, и заставляет призадуматься, стоит ли отзываться плохо даже о мертвых царях, не говоря уже о живом. Конечно, о нынешнем Тарквинии, об убийствах, которые привели его к трону, и о других убийствах, последовавших за его воцарением, можно было бы рассказать многое, только вот мало что из этого многого годилось для ушей мальчика. Стремившийся во что бы то ни стало стать, как его отец, царем, младший Тарквиний женился на одной из двух дочерей отцовского преемника Сервия Туллия. Но когда выяснилось, что она более предана своему отцу, нежели Тарквинию, он решил предпочесть ей ее беспринципную и жестокую сестру. И надо же такому случиться – словно в угоду этой парочке жена Тарквиния и муж его свояченицы умирают один за другим, дав им возможность пожениться. Когда вдовец и вдова заключили брак, весь Рим шептался об отравлении, но тут Тарквиний и его новая жена убили ее отца, и Тарквиний объявил себя царем, обойдясь без лишних формальностей вроде народных выборов или утверждения сенатом.

Захватив трон силой, Тарквиний правил при помощи страха. Предыдущие цари советовались с сенатом по важным вопросам и призывали сенаторов выступать в качестве судей. Тарквиний выказывал сенату лишь презрение. Он присвоил себе право единственного судьи, в чье ведение входили дела, предусматривавшие смертный приговор, и использовал эту власть, чтобы наказывать ни в чем не повинных людей смертью или изгнанием. Конфискованная собственность жертв произвола тратилась на осуществление его амбициозных проектов, включая новый храм. Сенат разросся и насчитывал уже триста членов, но его ряды редели по мере того, как царь уничтожал одного за другим самых богатых и выдающихся людей. Его сыновья выросли такими же высокомерными, как их отец, и ходили слухи, что Тарквиний собирается назвать одного из них своим наследником, полностью отменив древний обычай выборности царя народом.

Старик вздохнул и сменил тему:

– Ну-ка, внук, возьми стило и восковую табличку. Пора практиковаться в письме.

Тит послушно достал из ларца письменные принадлежности – плоскую, заключенную в рамку дощечку, покрытую толстым слоем воска, и круглый металлический прутик с заостренным концом, удобно ложившийся в руку. Табличка использовалась многократно: Тит писал на ней, а потом стирал написанное, разглаживал воск и убирал ее и стило до следующего урока.

– Напиши имена семи царей по порядку, – сказал дед.

Письмо представляло собой искусство, заимствованное римлянами у этрусков, которые, в свою очередь, научились ему у народа Великой Греции – эллинов, колонизировавших в не столь уж давние времена юг Италии и принесших с собой науки, искусства, ремесла и умения, до того местным жителям неведомые. Одним из самых ценных нововведений являлась письменность: она давала возможность вести хроники, составлять списки, записывать и сохранять царские указы и законы, вносить поправки и уточнения в календарь и пересылать точные сообщения из одного места в другое. Правда, чтобы овладеть этим полезным искусством, требовалось немалое усердие, и учиться лучше было начинать в юном возрасте. Как наследственный жрец Геркулеса, принадлежавший к сословию патрициев, то есть являвшийся потомком одной из исконных римских фамилий, которому в будущем предстояло стать, подобно деду, сенатором, Тит в собственных интересах должен был научиться хорошо читать и писать.

Обычно он очень добросовестно относился к правописанию, написанию писем, но сегодня, казалось, был неспособен сосредоточиться. Он все время делал ошибки, стирал написанное, потом начинал заново. То и дело он смотрел на окно. Его дед улыбался, понимая, что буквы, выводимые на воске, никак не могли соперничать в борьбе за внимание мальчика со строящимся за окном храмом. По разумению сенатора, увлеченность Тита этим проектом была только на пользу: знание того, как строятся подобные здания, может сослужить ему когда-нибудь хорошую службу.

Он подождал, пока Тит с большим трудом вывел последнюю букву имени Тарквиний, погладил его по голове и сказал:

– Совсем неплохо. На сегодня твои занятия закончены. Можешь идти.

Тит с удивлением поднял на него глаза.

– Разве я не велел тебе идти? – промолвил дед. – Я сегодня немного устал. То, что ты сравнил меня с древней головой, найденной на Капитолии, заставило меня почувствовать мой возраст! Разгладь воск, убери стило и ступай. И передай от меня привет тому малому, Вулке.

* * *

День выдался теплым, солнечным, и времени до вечера оставалось еще достаточно. Припустив бегом от фамильной усадьбы на Палатине, Тит спустился к Форуму, снова взбежал по склону к вершине Капитолия и, не останавливаясь, домчался до самой Тарпейской скалы – крутой вершины, с которой сбрасывали приговоренных к смерти предателей. Кроме того, оттуда открывался великолепный вид на весь город. Его друг Гней Марций любил играть с миниатюрными деревянными солдатиками, воображая себя их командиром. Тит предпочитал смотреть вниз на панораму Рима, словно его здания были игрушками, и воображать, как он перепланирует и перестроит все по-новому, на свой лад.

Рим очень изменился со времен Ромула. Если когда-то склоны Семи холмов покрывали леса и пастбища, между которыми были разбросаны маленькие деревушки, то теперь всюду, куда ни посмотришь, стояли дома, причем не вразнобой, а вдоль улиц, нередко посыпанных гравием. Оставались, конечно, люди, на старинный манер жившие в хижинах под соломенными крышами, с пристроенными к ним загонами для скота. Немало завелось и крепких деревянных домов, порой в два этажа. Богатые же фамилии, такие как Потиции, владели роскошными особняками из кирпича и камня, у которых имелись ставни на окнах, внутренние дворы, террасы и черепичные кровли. Форум превратился в гражданский центр Рима, через который проходила мощеная улица под названием Священная дорога. Рядом с ней располагались многочисленные храмы, святилища и внушительное здание сената. Рыночная площадь, называвшаяся теперь в память о торговле скотом Форум Бовариум (от слова bovinus – бык), стала важнейшим торговым узлом Центральной Италии. Первоначальное поселение у подножия Капитолия, включая хижину предков Потициев, давным-давно снесли, освободив место для стремительно расширявшегося рынка. В центре Форума Бовариума стоял древний Ара Максима, где раз в году Тит и его семья, вместе с Пинариями, проводили службу в честь Геркулеса.

Рим под властью царей рос, процветал, а самым явным и величественным знаком этого процветания должен был стать выраставший на вершине Капитолия монументальный храм. Полюбовавшись панорамой города, Тит снова сосредоточил внимание на величественной стройке, с каждым днем приближавшейся к завершению. С его последнего посещения площадки перед фасадом храма поднялась новая секция строительных лесов. Рабочие на верхнем ярусе накладывали лепнину на фронтон.

– Тит, приятель! Давненько я тебя не видел, – окликнул мальчугана рослый мужчина в запыленной штукатуркой голубой тунике, с проседью в бороде, примерно того же возраста, что и отец Тита. В руках он держал стило и небольшую восковую табличку для набросков.

– Привет, Вулка! Что поделать, в последнее время я был очень занят учебой. Но сегодня дедушка отпустил меня пораньше.

– Замечательно! Я как раз хотел показать тебе кое-что особое. – Бородач улыбнулся и жестом пригласил мальчика следовать за ним.

Этруск Вулка был знаменитым на всю Италию архитектором и художником, приглашенным царем Тарквинием не только для того, чтобы руководить строительством храма, но и чтобы украшать его внутри и снаружи. Здание строилось из обычных местных материалов – дерева, кирпича и штукатурки. Но когда Вулка завершит роспись, оно приобретет удивительные, яркие цвета: стены и колонны будут черными и белыми, капители и основания колонн, чтобы подчеркивать фронтон, – красными, а множество оттенков зеленого и голубого позволит выделить мелкие архитектурные детали.

Однако самым впечатляющим творением Вулки были статуи богов. Строго говоря, статуи не были украшениями. Не они предназначались для украшения храма, а скорее храм предназначался для того, чтобы служить вместилищем этих священных изваяний. Вулка много раз рассказывал Титу о своих замыслах и рисовал наброски на восковой табличке, но до сих пор мальчик их не видел. Терракотовые статуи изготовлялись в обстановке большой секретности, в закрытой для посторонних мастерской на Капитолии. Доступ туда имели лишь сам Вулка и его самые искусные мастера. Тит очень удивился, когда художник повел его через временную дверь на отгороженную территорию рядом, и еще больше удивился, когда, ступив туда, увидел перед собой статую Юпитера.

У Тита даже челюсть отвисла. Статуя была из красной терракоты, ее еще не покрасили, но это ничуть не умаляло ощущения почти физического присутствия бога. Сидя на троне, бородатый, мощного телосложения отец богов смотрел на него сверху вниз с безмятежным видом. Юпитер был облачен в тогу, очень напоминавшую царское одеяние, но вместо скипетра держал в правой руке молнию.

– Тога будет выкрашена в пурпур с каймой из золотой фольги, – пояснил Вулка. – Молния тоже будет позолоченной. Царь было заартачился, услышав о расходах на золотую фольгу, но, когда я объяснил ему, во что обошлась бы молния из чистого золота, сдался.

Тит был потрясен.

– Великолепно! – прошептал он. – Я и представить себе не мог… Я хочу сказать, ты описывал мне, как будет выглядеть статуя, но в своем воображении я так и не смог… действительно… это настолько… настолько превосходит…

Он покачал головой, так и не сумев подобрать нужные слова.

– Конечно, никто никогда не видел бога так близко. Юпитер будет водружен на украшенном пьедестале в глубине главного зала, так чтобы его взгляд был устремлен на каждого входящего. Остальные из троицы будут размещены в собственных нишах поменьше: Юнона – справа, а Минерва – слева.

Оторвав глаза от Юпитера, Тит увидел еще две фигуры, правда далекие от завершения. Юнона еще не имела головы, а Минерва и вовсе представляла собой лишь каркас, дававший приблизительное представление о будущих очертаниях.

Потом его взгляд упал на зрелище, еще более потрясающее воображение, чем царь богов на престоле. Он ахнул в изумлении настолько громко, что Вулка рассмеялся.

Скульптурная композиция была огромна и настолько сложна, что вообще трудно было поверить в возможность создать подобное человеческими руками. То была значительно большая, чем человеческий рост, статуя Юпитера в квадриге – колеснице, запряженной четверкой коней. Стоявший Юпитер, держащий в воздетой руке молнию, выглядел еще более впечатляюще, чем Юпитер на троне. Четверка коней, каждый из которых отличался от остальных, была вылеплена с множеством замечательных деталей – от сверкающих глаз и раздувающихся ноздрей до мускулистых ног и великолепных хвостов. Колесница, изготовленная из дерева и бронзы, была как настоящая, только исполинского размера и с великим множеством резных и накладных украшений.

– Это все, конечно, может быть разобрано, так чтобы можно было собрать снова на вершине фронтона, – пояснил Вулка. – Кони будут окрашены белым – четыре великолепных снежно-белых скакуна, достойные царя богов. Закрепление этой скульптуры на фронтоне будет последним шагом в строительстве. Как только Юпитер и квадрига окажутся на месте и будут полностью окрашены, храм будет готов к посвящению.

Тит смотрел во все глаза.

– Вулка, я не могу поверить в то, что ты показываешь мне. Кто еще видел это?

– Только мои работники и царь, конечно, поскольку он платит за работу.

– Но почему ты показываешь это мне?

Вулка произнес что-то по-этрусски, потом перевел свои слова на латынь. «Если блоха достаточно долго болтается рядом, рано или поздно она увидит собачьи яйца».

Когда Тит непонимающе посмотрел на него, Вулка рассмеялся.

– Это, молодой человек, очень старая и очень вульгарная этрусская поговорка, которую, несомненно, не одобрил бы твой степенный дед. Сколько раз я видел, как ты тайком отирался возле строительной площадки и подсматривал украдкой, прежде чем окликнул тебя и спросил, как тебя зовут? И сколько раз ты возвращался с тех пор? И сколько вопросов ты задавал мне об инструментах, материалах и обо всех подробностях работы? Я не уверен, что смогу сосчитать! Рискну предположить, что во всем Риме не найдется человека, кроме меня, который знал бы о строительстве больше тебя, Тит Потиций. Если бы мне было суждено завтра умереть, ты мог бы растолковать работникам, что остается сделать.

– Но ты не умрешь, Вулка! Юпитер ни за что этого не допустит!

– Да и царь тоже, пока я не закончу этот храм.

Тит подошел к одному из коней и осмелился его потрогать.

– Я и представить себе не мог, что они будут такими большими и такими красивыми. Это будет величайший храм из всех, когда-либо построенных.

– Мне бы тоже хотелось так думать, – не стал возражать Вулка.

Неожиданно Тит вскрикнул и схватился за голову, за то место, куда угодил маленький камешек. А заметив, что в него летит еще один, отскочил в сторону.

Из-за стены, которая скрывала незаконченные скульптуры, донесся взрыв мальчишеского смеха.

Вулка поднял бровь:

– Я полагаю, что это двое твоих приятелей, Тит. Боюсь, их нельзя пригласить посмотреть статуи, так что если хочешь к ним присоединиться, то тебе придется выйти наружу.

– Тит! – громким шепотом позвал снаружи один из мальчиков. – Что ты там делаешь? Может, этот сумасшедший старый этруск пристает к тебе?

Снова раздался смех.

Тит покраснел. Вулка взъерошил светлые волосы мальчика и улыбнулся.

– Не беспокойся, Тит. Я давным-давно перестал обижаться на поддразнивания школьников. Беги и узнай, что нужно от тебя этим непоседам.

Тит неохотно покинул Вулку, а как только вышел с огороженной территории, подвергся нападению. Его приятели Публий Пинарий и Гней Марсий устроили засаду за грудой кирпичей. Один, выскочив оттуда, схватил его за руки, другой принялся щекотать. Тит вырвался. Остальные бросились в погоню за ним и пробежали весь путь до Тарпейской скалы, где все резко остановились, задыхаясь от смеха.

– А что этруск показывал тебе там? – требовательно спросил Гней.

– Наверное, они играли в одну игру, – сказал Публий. – Этруск сказал: «Я покажу тебе измерительный жезл, если ты покажешь мне своего Фасцина».

Он указал пальцем на амулет на шее Тита.

– Не больно-то интересная игра, – заметил Гней. – Фасцина каждый может увидеть.

Тит скорчил рожицу и спрятал амулет под тунику.

– Вы, двое, недостойны лицезрения бога.

– Я достоин! – возразил Публий. – Разве я не твой собрат, жрец Геркулеса? И разве я не такой же патриций, как ты? Разве в феврале прошлого года я не бегал рядом с тобой на луперкалиях? Тогда как наш друг Гней…

Гней бросил на него сердитый взгляд. Публий коснулся неприятной для него темы. Публий и Тит принадлежали к классу патрициев, были потомками первых сенаторов, которых Ромул называл «патрес» – отцы Рима. Патриции ревностно охраняли древние привилегии своего сословия; остальные граждане, даже самые богатые, считались простонародьем, или плебеями. Иногда благодаря успешной торговле или военной удаче плебеям случалось основательно обогатиться или даже добиться власти: дальний родственник Гнея, Анк Марсий, даже был царем. Но все равно плебеи считались людьми безродными и не могли претендовать на почтение, подобавшее патрициям.

Правда, мать Гнея была патрицианкой: Ветурия происходила из почти такого же старинного рода, как Потиции и Пинарии. Но его покойный отец был плебеем, а согласно закону, сын наследовал права и сословную принадлежность отца. Для Тита и Публия плебейский статус их приятеля не имел большого значения: Гней был лучшим атлетом, самым умелым наездником и самым красивым и сообразительным мальчиком из всех, кого они знали. Но для Гнея сословное положение имело очень большое значение. Его отец погиб в бою еще совсем молодым, и он больше привык соотносить себя с семьей матери.

Ветурия воспитала сына гордым, каким был любой патриций, и его очень раздражало то, что патрицием-то ему никогда не быть. Соответственно, он ничуть не сочувствовал плебеям, которые выступали за отмену классовых различий. При всех разногласиях Гней всегда принимал сторону патрициев и не выказывал ничего, кроме презрения, к тем, кого называл «выскочками» и «безродным плебсом».

Гней обычно держался с восхищавшей Тита настороженной самоуверенностью. Его поведение соответствовало его высокомерной привлекательной наружности. Однако преданность классу, к которому он на самом деле не принадлежал, представляла собой уязвимое место в его броне. Публий, получавший удовольствие от осознания своего более высокого статуса, не мог порой устоять перед искушением подразнить самолюбивого товарища намеками на его низкое происхождение. Но в данном случае Гней и ухом не повел, лишь вперил в Публия стальной взгляд.

– Очень скоро, Публий Пинарий, мы втроем достигнем возраста воинов. Сражаться во славу отечества – это священный долг каждого гражданина. Рим предписывает проводить весну в воинских упражнениях, а лето – в походах за добычей. Однако не всем римлянам дано стяжать славу в равной степени. Бедному плебсу, вооруженному ржавыми мечами, практически не защищенному доспехами, вынужденному сражаться пешим из-за отсутствия средств на боевых коней, можно только посочувствовать. Крови эти люди проливают много, а славы и трофеев им достается мало. Но от людей имущих, таких как мы, которые могут позволить себе самое лучшее оружие и доспехи, которые располагают временем и возможностями, чтобы отточить высокое искусство верховой езды, Рим и ожидает гораздо большего. Слава – вот что ценится в нашем мире. Только великий воин добывает великую славу. И я намереваюсь стать великим воином, хотя бы для того, чтобы мать могла гордиться мной. Я стану величайшим воином, которого когда-либо видел Рим. Пока, Публий, ты можешь дразнить меня сколько тебе угодно, потому что мы все еще мальчики и все в равной мере не стяжали никакой славы. Но в скором времени мы станем мужчинами. И тогда боги рассудят, кто из нас достоин с большей гордостью называться римлянином.

Публий покачал головой:

– Выскочка! Напыщенный маленький плебей!

Гней повернулся и направился прочь, высоко держа голову.

Тит отреагировал на речь Гнея так же, как когда увидел статую работы Вулки, и, глядя другу вслед, пробормотал то же слово:

– Великолепно!

Публий покосился на него и слегка шлепнул по затылку.

– Сдается мне, ты любишь Гнея даже больше, чем своего этруска-педераста.

Публий только что узнал это слово, греческое по происхождению, и употреблял его с удовольствием, к месту и не к месту.

– Заткнись, Публий!

* * *

В тот вечер дед Тита сидел во главе стола, за которым собралась большая семья, включавшая отца Тита, дядей, их жен и детей. Было и два гостя: молодой родич царя Тарквиния, по имени Коллатин, и его жена Лукреция. Женщины ужинали вместе с мужчинами, но после трапезы, когда служанка принесла кувшин вина, женщинам чаш не предложили, и, соответственно, когда Коллатин произнес тост за здоровье царя, они просто наблюдали.

Это был молодой человек привлекательной наружности с добродушным нравом, может быть, слегка шумный и властный, но все же далеко не столь надменный, как сыновья Тарквиния. Именно его достойные манеры и побуждали старшего Потиция иметь с ним дело: по его разумению, через Коллатина можно было получить доступ к царю без неприятной необходимости обращаться к его сыновьям.

После тоста Коллатин осушил свою чашу до дна, вместо того чтобы лишь пригубить.

– Превосходное вино, – заявил он, потом причмокнул и искоса глянул на жену. – Жаль, дорогая, что ты не можешь его попробовать.

Лукреция опустила глаза и покраснела. В этот момент взгляды всех мужчин в комнате обратились к ней, не исключая и Тита, подумавшего, что он никогда не видел женщину такой красоты. Румянец только подчеркивал совершенство ее молочной кожи. Ее волосы были темными, блестящими и такими длинными, что, похоже, не знали ножниц. Ее одеяние составляла простая стола из синей шерсти, с длинными рукавами, но даже под этим скромным нарядом угадывались линии великолепного тела.

Когда румянец почти сошел, она улыбнулась и снова подняла глаза. Они случайно, на миг, встретились с глазами Тита, и у мальчишки екнуло сердце. Потом Лукреция посмотрела на Коллатина.

– Порой, когда ты целуешь меня, мой муж, я чувствую слабый вкус вина на твоих губах. Этого мне достаточно.

Коллатин улыбнулся и взял ее за руку:

– Лукреция! Что ты за женщина!

Затем он обратился к остальным:

– Царь Ромул издал мудрый закон, который запрещает женщинам пить вино. Говорят, что греки, которые живут на юге, разрешают своим женщинам пить, и это приводит к бесконечным раздорам. Но что там греки, известно ведь, что и у нас, в Риме, допускаются всяческие послабления, причем порой лицами, занимающими высокое положение, которым следует подавать другим добрый пример.

Тит понял, что он имел в виду своих родичей, не слишком благонравных представителей царской фамилии.

– Но из этого не может выйти ничего хорошего, и я искренне рад тому, что старомодная добродетель и здравый смысл доселе в чести у Потициев, что вполне соответствует высокому статусу этой одной из старейших в Риме фамилии.

Дед Тита кивнул, признавая эту похвалу, потом предложил другой тост:

– За старомодную добродетель!

Коллатин снова осушил свою чашу. Титу, поскольку он был еще мальчиком, дали вина, смешанного с водой, но Коллатин выпил свое вино неразбавленным и уже ощущал его воздействие.

– Если уж выпить за добродетель, – сказал он, – то следует поднять чаши за самую добродетельную из нас – за мою жену Лукрецию. Женщины прекраснее ее не сыскать во всем Риме! Вот выпьем, и я расскажу историю, которая подтвердит мое мнение. За Лукрецию!

– За Лукрецию! – подхватил Тит.

Лукреция покраснела и снова опустила глаза.

– Несколько дней тому назад, – продолжил Коллатин, – я находился в доме моего родича Секста. Присутствовали и два его брата, так что все мы были из царской фамилии. Мы выпивали, может быть, чуть больше, чем следовало, но все мужчины в роду Тарквиниев неравнодушны к вину. Выпив, мы заспорили, у кого из нас самая добродетельная жена. Ну, «заспорили», это я так, для красоты слога, а если честно, то, наверное, именно я и поднял эту тему. А почему бы и нет? Когда человеку есть чем гордиться, зачем ему молчать? «Моя жена Лукреция, – сказал я им, – самая добродетельная из женщин». А они: «Нет, нет, наши жены не хуже, уж такие они скромницы, такие они тихони». – «Вздор! – заявил им я. – Глупости! Хотите, заключим пари?» А должен сказать, что ни один Тарквиний не устоит перед искушением побиться об заклад. Итак, одну за другой мы посетили наших супруг. Жена Секста сидела во флигеле, играла со служанками в настольную игру и сплетничала с ними. Не преступление, конечно, но и особой добродетели тут не видно. Пошли мы в дом Тита. Его жена – а она толщиной, наверное, с три Лукреции! – лежала на обеденном ложе и уплетала одну медовую коврижку за другой в окружении горы крошек. Уж обжорство никак нельзя причислить к добродетелям! Потом мы отправились к жене Арруна. Должен с прискорбием сообщить вам, что ее мы нашли в обществе нескольких подруг, и они действительно пили вино. Когда Аррун сделал вид, что шокирован, она сказала ему, чтобы он не глупил и налил ей еще чашу! Ясно, что она занимается этим все время и без зазрения совести, ничуть не боясь наказания. «Оно помогает мне заснуть» – так сказала эта негодница. Можете себе представить? Потом мы зашли к Лукреции. Час был уже поздний. Я было подумал, что она уже легла спать, но знаете, за каким занятием мы ее застали? Она сидела за прялкой, работала и напевала колыбельную нашему новорожденному младенцу, который лежал рядом в колыбельке! Даю вам слово, во всей моей жизни не было момента большей гордости и торжества! Я не только выиграл пари. Видели бы вы выражение лиц братьев Тарквиниев, когда они смотрели на Лукрецию. Красива она всегда, но, сидя там за прялкой, в простом белом платье без рукавов, чтобы руки были свободны, с отблеском лампы на лице, она была так хороша, что у меня дух захватило. Эти зазнайки, мои родичи, зашлись от зависти. Да, моя дорогая, тобой действительно можно гордиться!

Коллатин взял руку жены и поцеловал ее. Тит вздохнул, представив себе Лукрецию при свете лампы, с обнаженными плечами и руками, но его дед нахмурился и поежился.

Старик быстро сменил тему и перевел разговор на политику, заходя издалека. Насколько откровенно он может говорить в присутствии Коллатина? По мере того как Коллатин все больше налегал на вино, становилось все очевиднее, что особой любви к своему родичу-царю он не испытывает. Аристократический уклон его политики, если не ее специфика, напомнил Титу о его надменном друге Гнее Марсии.

– Все эти кутежи царя с плебеями – причем не с лучшими плебеями, а с какими-то поденщиками и бродягами, на мой взгляд, не делают ему чести, – разоткровенничался Коллатин. – Правда, должен признать, что царь не так уж глуп, и если заискивает перед чернью, то при этом старается свести на нет власть сената. Он преследует богатых людей, конфискует их имущество, а вырученные средства пускает на все эти расточительные строительные проекты, дающие работу и хлеб множеству голодранцев. Яркий тому пример – возведение этого чудовищного храма. Самых доблестных и отважных юношей из патрицианских семей он посылает сражаться с соседями, а когда они в боях добывают для Рима новые земли, царь превращает их в колонии, где поселяется безземельный плебс. Лучшие воины Рима проливают кровь ради того, чтобы какой-то оборванец смог получить клочок земли и выращивать на нем репу. Но это бы еще куда ни шло, стань он царем в соответствии с традицией, выборным путем. Говорят, что сенаторам старых времен пришлось становиться на колени и упрашивать Нуму принять корону. Нынешним сенаторам впору молить моего родича Тарквиния не лишать их куска хлеба. Даже мудрый Нума обращался к сенаторам за советом, но не Тарквиний: у него, надо думать, имеется более высокий источник знаний. Всякий раз, когда возникают вопросы из области публичной политики – начинать ли войну с соседями, заделать ли трещину в Большой клоаке, – Тарквиний живо извлекает Сивиллины книги, выбирает наугад стих, громко зачитывает его на Форуме и объявляет, что это явное и прямое доказательство благоволения богов к его затеям. Тарквиний Гордый – вот уж действительно лучше не скажешь! У меня во рту ужасно пересохло. Можно еще вина?

– Может, тебе лучше попить воды, – предложил дед Тита.

– Было бы очень глупо пить воду, когда в этом доме есть такое отменное вино. А, вот и служанка. Ну-ка, живо наполни мне чашу. Превосходно! Это вино на вкус лучше, чем прошлое. Так на чем я остановился? Ах да – на Сивиллиных книгах. Что ж, хотя сделка получилась не совсем такой, как ему бы хотелось, Сивилле мой родич, по крайней мере, заплатил, что вовсе не в его духе. Обычно он просто забирает то, что хочет, даже у членов собственной семьи. Послушайте, что он сделал со своим племянником Брутом. Народ любит Брута. Шепотом поговаривают, что из него вышел бы гораздо лучший царь, чем из его дяди. Он один из немногих людей, которых Тарквиний не осмеливается просто уничтожить, но старается сделать это исподволь, постепенно, отщипывая от его богатства кусок за куском, чтобы довести его до нищенского состояния. Впрочем, Брут сносит все это с поразительным терпением, не позволяя себе сказать о своем дяде дурного слова. И за это мужество, за эту сдержанность люди уважают его еще больше.

Но тут речь Коллатина стала совсем невнятной, веки его опустились, и походило на то, что вино окончательно его одолело. Дед Тита, почувствовав, что сказано было уже слишком много, увидел в этом возможность завершить вечер. Он начал вставать, но не успел он попрощаться с гостями, как Коллатин заговорил снова:

– Родич Тарквиний и у меня может отнять все, как отнял у Брута. Стоит ему только пальцами щелкнуть: для него это не труднее, чем Юпитеру метнуть молнию или Нептуну устроить бурю. Я могу потерять все, за исключением одного – благодарение богам! – самого драгоценного из того, чем я обладаю. Ни царь, ни его сыновья не могут отнять у меня мою Лукрецию!

Весь вечер она слушала его терпеливо, тихонько смеялась над его шутками, не выказывала смущения, когда он говорил слишком громко, и нежно краснела, когда он делал ей комплименты. Теперь она ласково взяла его за руку и побудила встать. Поняв, что пора прощаться, эта замечательная женщина тактично помогла мужу уйти подобающим образом.

Тит, наблюдавший за ней, подумал, что она, должно быть, исполнена любви и столь же умна, сколь и прекрасна.

* * *

Несколько дней спустя Тит со своими приятелями Публием и Гнеем сидел на каменном уступе близ Тарпейской скалы, глядя на суетившихся рабочих. Тит объяснял, как квадрига с Юпитером будет поднята на фронтон (Вулка подробно описал ему этот процесс), когда Гней вдруг прервал его. У Гнея была привычка резко менять тему, если разговор ему надоедал.

– Моя мать говорит, что будет переворот.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Публий, которому тоже надоел рассказ Тита о храме.

– Дни царя Тарквиния сочтены – вот что говорит моя мать. Люди, по крайней мере те, которые идут в счет, сыты им по горло. Они отберут у него корону и отдадут ее кому-нибудь более достойному.

– Ага, так тебе Тарквиний и склонит покорно голову, чтобы они могли снять с него корону, – хмыкнул Публий. – Что вообще понимает твоя мать? Она женщина! Вот мой прапрадед заявляет нечто совершенно противоположное.

Публий весьма гордился тем, что его прапрадед принадлежал к древней семье Пинариев.

– Он говорит, что Тарквиний ноги вырвет каждому, кто посмеет выступить против него, – даже родичам вроде его племянника Брута. И поэтому нам лучше заранее привыкнуть к мысли о том, что после него царем станет один из его сыновей. «Тарквинии пробудут на троне столько, сколько Пинарии ухаживают за Ара Максима» – вот подлинные слова главы нашей фамилии. А как насчет твоего деда, Тит? Когда ты не наводишь его на сон своей болтовней о строительстве храма, что говорит глава Потициев о нашем любимом царе?

Титу не хотелось признаваться в том, что его дед не склонен прямо говорить с ним о таких серьезных делах. К тому же он, хоть и имел представление о том, как смотрит на это глава фамилии, понимал, что деду не понравилось бы, если бы он стал обсуждать подобные вопросы с болтливым Публием.

– Мой дед, наверное, сказал бы, что мальчикам нашего возраста не следует повторять опасные сплетни и слухи.

– Сплетни и слухи – это пустая болтовня ни в чем не сведущих женщин, вроде мамаши нашего Гнея, – безапелляционно заявил Публий. – Когда же разговаривают осведомленные мужчины, такие как мы, это называется серьезным обсуждением политических вопросов.

Тит рассмеялся и собрался было сказать что-нибудь насмешливое относительно излишнего самомнения Публия, но тут вдруг Гней набросился на Публия.

Публий в любом случае был ему не соперник, а уж захваченный врасплох – тем более. Один миг – и он уже был опрокинут на спину и беспомощно трепыхался, прижатый к земле.

– Извинись за то, что оскорбил мою мать! – потребовал Гней.

Тит попытался его оттащить, но руки у его друга были как стальные клешни.

– Гней, отпусти его! Как он может сказать что-нибудь, пока ты сжимаешь ему горло? Отпусти! Ты задушишь его до смерти!

Тит встревожился не на шутку, но вместе с тем он не мог удержаться от смеха. Лицо Публия сделалось красным, как царская тога, а неразборчивые шумы, которые он издавал, звучали так, будто исходили из другого конца его тела.

Тит смеялся все пуще и пуще, до боли в боках, и это помогло: Гней, хотя и пытался сохранить грозный вид, разжал хватку. Публий вывернулся, освободился и откатился. Сердито глядя на Гнея, задыхаясь и перемежая слова кашлем, он прохрипел:

– Ты сошел с ума, Гней Марций! Ты мог убить меня!

– Мне следовало убить тебя за то, что ты оскорбил мою мать и поставил под сомнение мою честь.

– Твою честь! – Публий покачал головой. – Нужно ввести закон, который бы запрещал плебею вроде тебя даже прикасаться пальцем к такому патрицию, как я.

Гней не стал повторно нападать на него, но застыл совершенно неподвижно. Его лицо стало пунцовым.

– Как смеешь ты говорить мне это?

– Как смею я называть тебя плебеем? Так ты и есть плебей, Гней Марций! «Только глупец не может принять свою судьбу» – так говорит глава нашей фамилии.

Тит покачал головой. И зачем Публий насмехается над Гнеем? Неужели ему охота быть сброшенным с Тарпейской скалы? Тит даже задумался, не пора ли бежать за подмогой, но тут снизу, из города, донесся шум.

– Что это? – удивленно промолвил он.

– Ты о чем? – Публий не спускал опасливого взгляда с Гнея.

– О том звуке, внизу. Ты разве не слышишь? Как сильный стон…

– Или рев. Да, я слышу. Он похож на звук, который слышишь внутри морской раковины…

Странный шум отвлек даже разгневанного Гнея.

– Или рыдания, – сказал он. – Да, такое впечатление, будто разом плачет множество женщин.

– Что-то случилось, – сказал Тит. – Это доносится с Форума.

Они вместе подошли к краю утеса и посмотрели вниз. Рабочие на храме тоже услышали этот шум. Люди взбирались со строительных лесов на крышу храма, чтобы лучше видеть.

На Форуме собралась огромная толпа, и народ продолжал прибывать со всех направлений. Группа сенаторов, облаченных в тоги, стояла на крыльце здания сената. Среди них, даже на таком большом расстоянии, Тит разглядел царского племянника с изможденным лицом. Вместо тоги на Бруте была рваная туника под стать только попрошайке – демонстрация бедности, до которой довел его царь. Он говорил, обращаясь к толпе.

– Слышно, что он говорит? – спросил Тит.

– Он очень далеко, а толпа слишком шумит, – сказал Гней. – И почему бы им не заткнуться?

Впрочем, та часть толпы, которая находилась у подножия лестницы сената, вела себя тихо – все смотрели на крыльцо и слушали Брута. Но в задних рядах люди кричали, плакали, размахивали руками. И вдруг все расступились, давая дорогу кому-то, направлявшемуся сквозь толпу прямо к сенату.

– Что это за человек и что он несет? – пробормотал Тит.

– Кто он, мне не разглядеть, но что он несет, я вижу, – промолвил Гней. – Женщину. У него на руках женщина. Обмякшая, вялая. Люди расступаются, чтобы освободить ему путь. Кажется, на его тунике кровь. Мне кажется, эта женщина…

– Мертва, – закончил за него Тит, ощутивший в желудке холодный, твердый комок.

Человек шаг за шагом прокладывал путь через толпу. Там, где он проходил, возникало волнение, а вслед за ним воцарялась гробовая тишина. К тому времени, когда он добрался до ступенек здания сената, вся толпа застыла в странном молчании. Шатаясь, словно ноша, которую он нес, стала нестерпимо тяжелой, он поднялся по ступенькам сенатского крыльца. Брут и сенаторы склонили головы и отступили в сторону. Человек повернулся к толпе.

– Я так и знал! – прошептал Тит. – Это Коллатин. Значит, женщина в его руках…

Безжизненное тело было одето в столу с длинными рукавами, темно-синего цвета, с пятнами крови на груди. Голова откинулась назад, скрывая лицо. Темные волосы свисали вниз, они были такие длинные, что доставали до ног мужа.

Брут выступил вперед. Теперь, в полной тишине, Тит отчетливо услышал его.

– Расскажи им, Коллатин. Мне они не поверят, не хотят верить таким страшным словам. Расскажи им, что случилось.

Судорожные рыдания Коллатина разнеслись по всему Форуму, и по толпе пробежала дрожь. Долгое время он не находил в себе сил заговорить, но, когда все же собрался с духом, его слова зазвенели громко и отчетливо.

– Это совершил Секст Тарквиний, сын царя! Он изнасиловал мою жену, мою любимую Лукрецию. Пришел в мой дом, когда меня не было. Его приняли как почетного гостя, пригласили отобедать, отвели комнату. Посреди ночи он вломился в спальню – нашу спальню! – и приставил этот нож к ее горлу. Посмотрите, там осталась отметина! Служанка услышала ее мольбы о пощаде, крики о помощи, но один из людей Секста сторожил дверь. Служанка послала за мной, но к тому времени, когда я примчался домой, Секста там уже не было – осталась одна обезумевшая от горя и позора Лукреция. Секст оставил нож, которым угрожал ей. Прежде чем я успел остановить ее, она вонзила его себе в грудь и умерла у меня на руках!

Как будто ноша стала вдруг слишком тяжела, Коллатин опустился на колени, все еще держа тело в руках, уронил голову и заплакал.

Брут выступил вперед и поднял окровавленный кинжал.

– Вот этот нож! – воскликнул он. – Тот самый клинок, который использовал Секст Тарквиний, чтобы обесчестить Лукрецию, клинок, которым она убила себя.

Он подождал, пока возгласы в толпе умолкли:

– Доколе же будем мы терпеть подобное надругательство? Что еще позволим отнять у нас тирану и его сыновьям? Нет, больше этого не будет, ибо здесь и сейчас я клянусь положить этому конец.

Брут поднял нож высоко в воздух и обратился лицом к Капитолию, словно взывая к пребывающему в незаконченном храме Юпитеру. Титу же показалось, что этот суровый, изможденный мужчина вдруг воззрился прямо на него и его друзей. Мальчику сделалось не по себе, и он поежился.

– Клянусь всеми богами и невинной кровью, обагрившей этот нож, что огнем, мечом и всем, что способно придать сил моей руке, буду преследовать Тарквиния Гордого, его беспутную жену и всех его детей, ибо никто из них не заслуживает права жить в обществе порядочных людей, а тем более править ими. Я изгоню их прочь и впредь никогда не допущу, чтобы кто-то из них или кто-то другой звался в Риме царем!

Толпа взорвалась криками. Женщины рвали на себе волосы. Мужчины потрясали кулаками. Людская волна накрыла ступени сената, и Брута подхватили на плечи. Казалось, что он плывет над толпой, его рука устремляла окровавленный нож к небесам.

Даже находясь в безопасности на вершине Капитолия, Тит ощутил укол страха, ибо никогда не видел такого зрелища. Ярость толпы была подобна разбушевавшейся стихии. Сердце его стучало, во рту пересохло, и он едва не лишился дара речи.

– Как ты думаешь, что он этим хотел сказать? – спросил Гней. Его голос казался невозможно спокойным.

– Куда уж яснее, – прозвучал в ответ ломкий голос Публия. – Брут намеревается изгнать Тарквиния из Рима.

– А что потом?

Публий хмыкнул от досады:

– Брут, конечно, займет его место.

– Нет, Публий, он сказал другое. «Никогда не допущу, чтобы кто-то из них или кто-то другой звался в Риме царем» – вот его слова. Брут хочет изгнать царя и никого не ставить на его место.

Публий призадумался.

– Но если не будет царя, кто будет править городом?

Тит был озадачен, как и его друзья, но растерянность была не единственным и не самым сильным из разрывавших его чувств. В нем смешались и испуг, и возбуждение, и печаль по несчастной Лукреции – такой красивой, умной и любящей, – и потрясение от того, чему он стал свидетелем. Не все было ему понятно, однако он чувствовал, что произошло нечто очень важное и с этого дня его жизнь, как и жизнь всех его земляков, изменится навсегда.

 

509 год до Р. Х

В жреческом одеянии и с амулетом Фасцина на груди, ибо сегодня он выступал в унаследованной от предков роли жреца Геркулеса, Тит горделиво стоял между отцом и дедом в передних рядах толпы, собравшейся на Капитолии перед новым храмом Юпитера. Разумеется, там же, занимая столь же почетное место, находились и Пинарии. Прапрадед Публия выглядел очень дряхлым и немало растерянным, но у кого бы голова не пошла кругом после бурных событий прошлого года?

Люди собрались на торжественное освящение храма. До последней минуты Вулка лихорадочно доделывал свое детище, накладывая краску на стершийся локоть Минервы, полируя огромные бронзовые петли дверей, заставляя помощников передвинуть трон Юпитера на ширину пальца налево, чтобы статуя находилась точно по центру пьедестала.

Не имело значения, что Вулка повсюду все еще замечал крохотные несовершенства. Для Тита не было ничего прекраснее этого храма. Здание по праву занимало господствующее положение на вершине Капитолия, что делало его самым заметным строением города, видным с любой точки. Когда строительные леса наконец были убраны, Тит смог полностью оценить совершенство пропорций и парящую линию колонн, державших фронтон, поверх которого величественно красовался правящий квадригой белоснежных скакунов Юпитер – верховный владыка богов и людей. Храм представлял собой рукотворное чудо, повергавшее людей в благоговейный трепет.

На ступенях храма бок о бок стояли два руководивших церемонией консула – Брут и Коллатин. Лицо Брута оставалось худощавым, но вместо нищенских лохмотьев он, как и Коллатин, был облачен в тогу с пурпурной каймой, что указывало на его положение одного из двух высших магистратов новоявленной республики.

Республика… Для Тита это слово еще оставалось новым и даже звучало как-то странно. Оно происходило от слов «рес» (дело, состояние, образ действий) и «публика», то есть народ. Итак, слово «республика» означало «дело народа», иными словами – «народное государство». Волна возмущения смела власть Тарквиния практически без сопротивления, бывший царь бежал, и бразды правления перешли к сенату. Виднейшие граждане решили управлять государством сами, без царя. При этом простой народ настаивал на учреждении Народного собрания и законов, защищающих права черни. Прежде простолюдины могли апеллировать к царю, а теперь они боялись оказаться бесправными перед лицом богатых и могущественных патрициев.

– Правила, правила, правила! – жаловался дед Тита после посещений первых заседаний нового правительства. – Каждое правило выливается в ожесточенные споры. Когда нет царя, каждый становится сам себе царем и полагает, что может вести себя как угодно и уж по крайней мере высказываться. А что в результате? Хаос! Бесконечные споры и никакой возможности договориться ни о чем, кроме того, что нужно принять новые правила, отменяющие старые правила, по которым была достигнута предыдущая договоренность. Все недовольны, каждому кажется, будто он прогадал, а кто-то выгадал за его счет. Впору чуть ли не пожалеть о том, кого мы прозвали Гордым!

Но, несмотря на все трудности, с которыми столкнулось новое государство, сегодня у всех был настоящий праздник. Освящение храма, задуманного как величайшее достижение царствования Тарквиния, теперь должно было ознаменовать первый год существования республики. И в глазах Тита все это – и великолепие ярко раскрашенных статуй Вулки, и совершенство архитектуры, от которого захватывает дух, – как нельзя лучше соответствовало тому новому, смелому, чем дышал теперь Рим.

Человеку со стороны могло показаться, будто два магистрата-соправителя, стоявшие на ступенях храма, мало чем отличаются от царей. Как и прежние цари, они носили особое, выделяющее их среди прочих платье. Как и прежних царей, их охраняли ликторы, вооруженные топориками, вставленными в связки прутьев. Даже сам факт выборности этих должностных лиц не являлся таким уж существенным отличием, ибо всех царей Рима, кроме последнего, тоже выбирали – кого более свободно, кого менее свободно. Однако двое консулов с равными полномочиями уравновешивали один другого. К тому же власть им давалась только на год, по истечении которого они передавали ее другим избранным на этот пост лицам. Предполагалось, что разделение верховной власти между двумя людьми и ежегодная смена высших должностных лиц заставят правителей служить народу и исключат возможность возникновения тирании, подобной тирании Тарквиния.

Публичная церемония подошла к концу. Огромные двери храма открылись, и консулы, а следом за ними самые видные граждане, ибо святилище могло вместить лишь небольшую часть толпы, вошли внутрь. Дед Тита был среди них, как и прадед Публия, который с трудом поднялся по ступеням, опираясь на руку собрата, старшего жреца Геркулеса. Тита, по малолетству, на церемонию для избранных не допустили, но благодаря Вулке он уже видел разукрашенные альковы, в которых находились статуи Юпитера, Юноны и Минервы, и имел возможность вдоволь налюбоваться изваяниями.

Толпа постепенно начала рассеиваться. Казалось, сам воздух полнился ощущением праздника: люди приветствовали друг друга объятиями и смехом. Тит тоже ощущал воодушевление и подъем.

Когда он увидел неподалеку Гнея, его настроение поднялось было еще выше, но тут, как назло, Публий пробормотал ему на ухо:

– Глянь туда! Это твой безродный приятель, плебей Гней Марций. И как это он пробрался так близко к первым рядам? Должно быть, сегодня он выставляет себя в качестве Ветурия, делает вид, будто кровь его матери ставит его вровень с нами.

– Помолчал бы ты лучше, Публий! Не надо оскорблять ни Гнея, ни кого бы то ни было. Намеренно сеять раздоры в такой день – значит выказывать неуважение к самому Юпитеру.

Публий рассмеялся:

– Клянусь богами, Тит, у меня и в мыслях не было задеть твое благочестие. Я просто пойду себе дальше, а ты можешь приветствовать этого напыщенного маленького плебея в той манере, какая, по-твоему, будет угодна Юпитеру.

После того как Публий исчез, Тит окликнул Гнея, который ответил ему улыбкой.

– Ты был прав насчет Вулки и храма, – сказал Гней. – Он хоть и иностранец, но подарил нам воистину величественное сооружение, которым может гордиться весь Рим. Жду не дождусь, когда увижу статуи внутри.

Тит просто кивнул. Публию он, вероятно, похвастался бы, что уже видел статуи, а Гней мог обидеться, подумав, что он похваляется своим превосходством.

Улыбка Гнея померкла.

– Ты стоял ближе к консулам. Скажи, Брут выглядел осунувшимся?

– Пожалуй. Мой дед говорит, что, по слухам, ему нездоровится.

– Если бы только это!

– Что ты имеешь в виду?

Гней взял Тита за руку, отвел подальше от людей и заговорил чуть ли не шепотом:

– Разве ты не слышал слухов о сыновьях Брута?

Два сына консула были на несколько лет старше Тита, который знал их достаточно хорошо и приветствовал по имени, когда встречал на Форуме.

– Что за слухи?

Гней покачал головой:

– Тит, если твой дед до сих пор относится к тебе как к мальчику, это не значит, что ты должен думать как ребенок. Мы оба уже достаточно взрослые, а времена нынче непростые и опасные. Следует больше интересоваться тем, что происходит вокруг тебя.

Тит криво усмехнулся и потрогал пальцами талисман Фасцина на шее.

– Единственное, что меня действительно интересует, так это как выучиться на строителя, подобного Вулке.

– Лучше оставь эти дела наемным ремесленникам. Люди вроде нас рождены быть воинами.

– Но храмы приближают нас к богам. Строительство храма так же важно, как победа в сражении.

Гней хмыкнул:

– Я даже отвечать на это не буду! Сейчас мы говорим о Бруте и его сыновьях. Поскольку ты, похоже, не владеешь информацией, я введу тебя в курс дела. Наше ненадежное новорожденное государство – так называемая республика – висит на волоске. Соседи уже сговариваются с явным намерением пойти на нас войной. По их разумению, без царя мы слабы, и они правы. Все наши силы уходят на бесконечные споры, раздоры и пререкания. Никчемный городской сброд был умиротворен на некоторое время, после того как узурпаторы позволили ему разграбить фамильные поместья Тарквиния. Позор Бруту и Коллатину за то, что они допустили такое безобразие! Но теперь чернь начинает подозревать в тирании и новых магистратов. Голодранцы мечтают заменить сенат Народным собранием! Да помогут боги Риму, если это случится! А сейчас… – он заговорил еще тише, – сейчас возник заговор с целью вернуть царя на трон. В нем участвуют некоторые из самых уважаемых людей Рима.

Тит резко вдохнул:

– Разве такое возможно?

– Возможно, но с большим кровопролитием. Пока Тарквиний и его сыновья живы, они никогда не перестанут строить планы по возвращению трона, как не перестал бы на их месте я.

– Но кто станет помогать им в этом? После того, что Секст Тарквиний сделал с Лукрецией…

– Ну и что с того? Один мужчина изнасиловал жену другого, это не в первый раз и не в последний. Конечно, это преступление, но не повод отменять систему царской власти, которая сделала Рим сильным городом. Не забывай, что Тарквиний был царем, подарившим нам храм, которым ты так гордишься. Его враги просто использовали это изнасилование как предлог, чтобы возбудить народ против царя и занять его место.

Титу стало страшно.

– Гней, ты ведь не замешан в заговоре по возвращению царя? Ответь мне!

Гней сделал таинственный вид, и Тит понял, что приятель наслаждается его страхом.

– Нет, не замешан, – наконец сказал Гней. – Но не стану утверждать, будто не сочувствую разумным людям, считающим, что Риму необходим царь.

– Но, Гней, для такого, как ты…

Тит спохватился, сообразив, что должен говорить осторожно, чтобы не обидеть приятеля. Но в то же время ему хотелось показать, что он не такой невежда в политике, как, по-видимому, считает Гней.

– Коллатин патриций, а Брут – нет. Его матерью была сестра царя, но отец был плебеем. Выиграв выборы в консулат, эти двое установили прецедент на будущее. В республике любой достойный человек – патриций или плебей – будет иметь шанс править государством.

Гней хмыкнул:

– Какой от этого толк?

Тит не унимался:

– Сенат пополнился новыми людьми. Тарквиний убил столько сенаторов, что Брут с Коллатином номинируют новых членов каждый день, чтобы довести число сенаторов до трехсот. И не только патрициев, но и плебеев.

– И того хуже! Разве это предел мечтаний человека? Стать одним из трехсот?

Тит нахмурился, искренне озадаченный:

– Гней, мне кажется, ты не понял.

В отличие от Публия, который не колебался бы ни минуты, он не мог вот так, без обиняков, заявить: «В новой республике может найтись место и для тебя, Гней, хоть ты всего лишь безродный плебей!»

– Нет, Тит, это ты не понял. Эта республика, это так называемое народное правление – что оно может предложить человеку, кроме шанса стать обычным сенатором, одним из трехсот, или в лучшем случае консулом, первым среди равных и к тому же одним из пары, да и избранным-то всего лишь на год? Пока у Рима был царь – была надежда, было к чему стремиться.

– Я не понимаю.

– Надежда, Тит! Честолюбивый великий человек, отважный воитель – тот, кто на голову выше прочих, – в прежние времена мог надеяться когда-нибудь занять трон, стать истинным правителем Рима. Но теперь, когда нет монархии, когда ее заменила эта жалкая республика, – какая надежда остается для такого человека?

Тит смотрел на друга, завороженный и устрашенный. Неужели Гней действительно воображал, будто может когда-нибудь стать царем Рима? Откуда взялось это неуемное честолюбие? Чего оно заслуживает – страха или восхищения?

Он почти жалел о том, что здесь нет Публия, который непременно высмеял бы все эти фантастические мечты.

Тит покачал головой:

– Куда-то нас не туда занесло: цари, республика… Ты же вроде собирался рассказать мне что-то о Бруте и его сыновьях…

– Не важно, – буркнул Гней.

Он отвел глаза, но в его голосе Тит услышал злость, боль и раздражение юноши, чьи мечты не встречают понимания и отклика ни у кого, даже у самого близкого друга. Не сказав больше ни слова, Гней ушел.

* * *

Подобно деду Тита, всячески подчеркивавшему значение грамотности, Брут позаботился о том, чтобы его сыновья выучились читать и писать. Это умение их и сгубило.

Вителлий, младший брат жены Брута, замешанный в заговоре сторонников восстановления монархии, сумел втянуть в этот заговор племянников, заверив их, что вернувшийся к власти Тарквиний вознаградит их с величайшей щедростью. Тайные гонцы сновали с посланиями между бывшим царем и заговорщиками. По мере того как приближался день намеченного возвращения Тарквиния – день, который превратил бы Форум в кровавое озеро, – подозрительный царь, желая покрепче привязать к себе своих сторонников, стал требовать от них письменные заверения в преданности, скрепленные личными подписями. Оба сына Брута, Тит и Тиберий, подписали такие заверения и передали их в руки раба, который принадлежал дядюшке Вителлию.

Однако этот раб был давно подкуплен Брутом и информировал его о тайных переговорах. О том, что в заговоре замешан его шурин, Брут знал. Любви к нему он не питал и потому вознамерился его разоблачить. О том, что к измене причастны его родные сыновья, Брут не мог и помыслить.

Рабу было обещано, что за неопровержимые доказательства существования заговора он получит не только свободу, но и права гражданина новой республики. Со смешанным чувством страха и возбуждения он явился к консулам, имея при себе доверенные ему хозяином письма.

– Сколько? – спросил Брут.

– Двадцать писем, – сказал раб, – подписанных двадцатью одним человеком.

Брут нахмурился:

– Получается, что одно из писем подписано двумя именами?

– Да, консул.

Брут брал одно письмо за другим и читал их, а потом передавал Коллатину. Некоторые из имен ничуть не удивляли Брута, а если иные и потрясали, то он, сознавая серьезность момента, не давал воли чувствам и произносил их с невозмутимым видом.

Вручая Бруту последнее письмо, раб отвел глаза. Брут, напротив, вперил в него взгляд и молчал так долго, что Коллатин, дожидавшийся, когда тот передаст ему письмо, стал гадать, не приключился ли с Брутом паралич. Почувствовав нетерпение, он сам взял письмо из рук Брута, а когда увидел две подписи – ахнул.

Брут же, в отличие от него, сохранил все то же невозмутимое выражение лица.

– Ну вот, – спокойно промолвил он, – теперь мы имеем неопровержимые доказательства заговора и знаем имена заговорщиков. Нужно послать ликторов и как можно быстрее задержать всех, чтобы никто не смог предупредить остальных.

– А потом? – шепотом спросил Коллатин.

– Думаю, в судебном процессе необходимости нет. Сенату предоставлено право в экстренных случаях решать подобные вопросы своей властью. Сейчас как раз такой случай. Мы будем действовать быстро и наверняка, чтобы спасти республику.

* * *

На следующий день граждан призвали собраться на Марсовом поле. Консулы поднялись на специально сооруженный помост, перед ними предстали обвиняемые. С них сорвали одежду, и теперь этих юношей из почтенных семей можно было принять за обнаженных атлетов, шествующих перед толпой в Большом цирке, с той лишь разницей, что атлеты приветственно махали руками зрителям, а у этих людей руки были связаны за спиной.

Все взоры были устремлены на сыновей Брута. Следовало признать, что если даже они не научились у своего отца ничему другому, то уж точно научились выдержке. В то время как некоторые из заговорщиков выкрикивали проклятия, молили о пощаде, рыдали или пытались вырваться из рук ликторов, Тит и Тиберий стояли абсолютно прямо, закрыв рты и глядя прямо перед собой.

Перед помостом трибунала выложили непрерывную линию из толстых бревен, вдоль которой распределили приговоренных. Их заставили встать в песке на колени и наклониться вперед, пока каждый не оперся грудью о дерево. На шею каждого была надета петля, прикрепленная к соединявшей всех вместе длинной веревке. Провисавшие участки веревки между наказуемыми крепились к вбитым в землю железным скобам.

Пленников лишили возможности двигаться, после чего приступили к наказанию. Сначала секли прутьями из ликторских связок, причем ликторы не спешили. Сыновья Брута и их дядя Вителлий получили столько же розог, сколько и остальные, – не больше и не меньше. Порка продолжалась, пока песок не покраснел от крови. Некоторые наказуемые теряли сознание, но их окатывали холодной водой и приводили в чувство.

Будь эти люди пленными вражескими воинами, обычными преступниками или взбунтовавшимися рабами, толпа бы глумилась и потешалась над ними, но сейчас она молчала. Лишь изредка слышались сдавленные рыдания, да порой кто-то прятал лицо, не в силах смотреть на экзекуцию. Впрочем, куда больше людей старались подражать Бруту, который сидел в консульском кресле и созерцал расправу не дрогнув.

Потом изменников, одного за другим, стали обезглавливать. Ликторы исполняли эту обязанность по очереди, передавая топор от одного к другому, вытирая с него кровь, перед тем как использовать снова. Сыновья Брута находились рядом друг с другом, примерно в середине линии, так что, когда ликторы подошли к Титу, десять человек уже были казнены. Их головы лежали на песке в лужицах крови, которая вылилась из рассеченных шей. Некоторые из обреченных, дожидавшихся своей очереди, в ужасе рыдали или бились в истерике, пытаясь разорвать свои узы. Иные потеряли контроль над кишечником и мочевым пузырем, так что к запаху крови добавилась вонь мочи и фекалий. Вителлий, стоявший последним, завопил так пронзительно, что один из ликторов, не вытерпев, заткнул ему рот окровавленной тряпкой.

Топор передали очередному ликтору. Он вытер лезвие, занес его над головой и обрушил на шею Тита. Тиберий, зажмурившийся от страха, был обезглавлен вслед за ним. После них осталось еще девять приговоренных, и ликторы продолжили свою работу.

Глядя с трибунала вниз, Брут сохранял то же бесстрастное выражение лица, что и до казни своих сыновей, и граждане, толпившиеся внизу, взирали на него с трепетом.

Когда наступил черед Вителлия, он ухитрился выплюнуть кляп изо рта и снова принялся пронзительно вопить, но топор резко оборвал вопль. На Марсовом поле воцарилась тишина.

Коллатин встал. Он держался прямо и спокойно, лишь сжимавшиеся и разжимавшиеся кулаки выдавали его волнение. Поднялся со своего кресла и Брут. На миг показалось, будто он покачнулся, и все в толпе затаили дыхание, ожидая, что сейчас под консулом подогнутся ноги. Коллатин инстинктивно потянулся, чтобы поддержать собрата, но, так и не коснувшись его, остановился и отдернул свою руку.

Коллатин тихо обратился к нему, предлагая взять на себя обязанность, которая по предварительной договоренности отводилась Бруту, но тот покачал головой, отклоняя предложение, и протянул правую руку. Один из ликторов вложил ему в ладонь посох.

– Виндик, выйди вперед! – воскликнул Брут.

Раб, который выдал своего господина Вителлия и других заговорщиков, приблизился к помосту. Брут, глядя на него, возгласил:

– Раб Виндик, за твою помощь в спасении республики тебе была обещана награда. Никогда прежде в краткой жизни нашей республики раб не становился полноправным гражданином. Ты будешь первым. Прикосновением этого жезла наделяю тебя всеми привилегиями и возлагаю на тебя все обязанности свободного гражданина Рима.

Виндик склонил голову, и Брут коснулся посохом его макушки.

Чтобы его было слышно по всему полю, Брут напрягал голос, он звучал высоко, но не срывался.

– Пусть все видят, что даже раб может стать гражданином, оказав услугу республике. И пусть все видят, что любому гражданину, предавшему республику, не будет пощады. Все люди, казненные сегодня, были виновны в измене. Они изменили своему городу и своим соотечественникам, но иные из них были виновны и еще в одном преступлении – они предали своего отца. Измена отцу или отечеству – и за то и за другое преступление может быть только одно наказание – смерть. Здесь, на Марсовом поле, свершилась справедливая кара, и нам нечего скрывать от небес. Пусть боги будут свидетелями и не оставят нас своей милостью в знак того, что мы поступили разумно и в полном соответствии с их предначертаниями.

С этими словами Брут спустился с помоста трибунала. Он держал голову высоко и шагал твердо, но тяжело опирался на зажатый в правой руке посох. Никогда раньше посох ему не требовался, но после того дня он уже никогда не сможет шествовать без него.

Среди тех, кто находился в передних рядах толпы и видел уход консула, были Тит Потиций и Гней Марций.

Тит, в силу статуса его фамилии, привык быть в передних рядах на любых собраниях, хотя в тот раз куда охотнее оказался бы в любом другом месте. Несколько раз, особенно во время обезглавливания, он ощущал слабость и тошноту, но, стоя рядом с дедом, не решался отвести взгляд. Гней, который обычно находился дальше в толпе, на этом мероприятии упросил Тита позволить ему постоять рядом с ним, чтобы получше видеть происходящее. Почувствовав слабость, Тит одной рукой коснулся Фасцина, а другой, как ребенок, потянулся к руке Гнея. Тот, хотя от этого и чувствовал себя по-дурацки, без возражений крепко сжал руку друга и долго удерживал ее: в конце концов, этим местом в первых рядах он был обязан Титу.

Гней не выказывал слабости и тошноты: похоже, вид крови его ничуть не смущал. Не было заметно, чтобы он особо сочувствовал осужденным. В конце концов, эти люди сознательно шли на страшный риск, прекрасно отдавая себе отчет в возможных последствиях, и, увенчайся их затея успехом, выказали бы по отношению к побежденным не больше сочувствия, чем нынешние победители к ним.

Относительно Брута Гней не знал, что и думать. Этот человек обладал поистине железной волей. Если кто и достоин был стать царем, так именно Брут, но он не выказывал к короне ни малейшего интереса. Его ненависть к монархии казалась совершенно неподдельной. Все свои надежды и чаяния Брут возлагал на республику – народное государство. Республика потребовала принести ей в жертву его собственных сыновей, да еще самому совершить это жертвоприношение. Даже бог, потребовавший такой суровой жертвы от своего жреца, мог оказаться отвергнутым, однако Брут боготворил республику!

Гней видел рождение нового мира, в котором власть должна принадлежать патриотам, а не царям. Мир менялся, но Гней оставался прежним – был исполнен решимости стать первым среди людей, желал, чтобы его ценили превыше всех остальных. Как можно этого достичь в нынешнем новом мире, он не знал, но все равно верил в свою судьбу: время и боги укажут ему верный путь.

 

504 год до Р. Х

Прибытие Атта Клауса в Рим было обставлено весьма торжественно, с большой помпезностью. Уже тогда все заинтересованные лица понимали, что это – важное событие, хотя в ту пору никто в полной мере не представлял себе, сколь далеко идущими окажутся его последствия.

Первые пять лет существования новой республики были отмечены многими промахами, неудачами и осложнениями. Враги внутренние строили заговоры, направленные на восстановление царской власти. Враги внешние стремились завоевать и покорить город. И это притом, что власть в республике постоянно переходила от одной из безжалостно противоборствующих фракций к другой.

К числу внешних врагов принадлежали обитавшие к югу и востоку от Рима, давно уже объединенные ненавистью к нему племена сабинян. Когда же один из их вождей, Атт Клаус, начал выступать за мир между сабинянами и Римом, это настолько возмутило многих его воинственных соплеменников, что он оказался перед лицом нешуточной опасности. Осознавая это, вождь спешно запросил Рим о предоставлении убежища для него, небольшого числа верных ему воинов и их семей. Сенат доверил ведение переговоров консулам, и те, в обмен на существенный вклад в истощенную римскую казну и присоединение его воинов к римскому войску, обещали ему самый радушный прием. Его людям были выделены земельные участки на реке Анио, а сам Клаус был зачислен в патриции и получил место в сенате.

В день его прибытия огромная толпа доброжелателей заполонила Форум, и, когда вождь с семьей появился на Священной дороге, они приветствовали его радостными криками. Мостовая была усыпана цветочными лепестками, рожки флейты наигрывали праздничную мелодию старой песни о Ромуле, о похищении сабинянок и его счастливом результате. Процессия приблизилась к зданию сената. Жена и дети Клауса остались у подножия, сам же он поднялся по ступеням на крыльцо.

Тит Потиций, как обычно стоявший в первых рядах собравшихся, мог хорошенько рассмотреть знаменитого сабинянского военачальника. На него произвели впечатление горделивая осанка этого человека и царственная грива подернутых серебром черных волос. Дед Тита стоял на крыльце среди магистратов и сенаторов, которые встретили Клауса на крыльце и преподнесли ему сенаторскую тогу. Облаченный в роскошную, изумрудно-зеленую с золотым шитьем сабинянскую тунику, вождь устроил из этого представление. Он добродушно поднял руки и позволил, как положено, задрапировать себя в римское одеяние. Тога оказалась ему к лицу: он выглядел так, словно был рожден для римского сената.

Последовал обмен речами. Внимание Тита стало рассеиваться, и скоро он поймал себя на том, что с любопытством рассматривает находившихся неподалеку членов семьи Клауса. Жена новоявленного сенатора была женщиной поразительной красоты, а дети – достойными отпрысками столь привлекательных родителей. Особенно приглянулась Титу одна из дочерей – темноволосая красавица с длинным носом, чувственными губами и сияющими зелеными очами. Тит не мог оторвать от нее глаз. Она почувствовала на себе его взгляд и ответила долгим, оценивающим взглядом, а потом, улыбнувшись, отвела глаза и стала смотреть наверх, на державшего речь отца. Сердце Тита дрогнуло. Такого с ним не было с тех пор, как он впервые увидел несчастную Лукрецию.

Клаус заговорил на латыни с очаровательным сабинянским акцентом. Он выразил благодарность сенату (не упомянув о простом народе, как заметил Тит) и обещал, что и в дальнейшем будет прикладывать все усилия, чтобы склонить к достижению мира с Римом других вождей сабинян.

– Но если достигнуть мира путем переговоров не удастся, непримиримых придется принудить силой. Они будут сокрушены на поле боя, и я со своими воинами непременно приму в этом участие. Они стали воинами Рима и гордятся этим так же, как я – тогой римского сенатора. Гордость моя столь велика, что вместе с новым одеянием я принимаю новое имя – проснувшись поутру сабинянином Аттом Клаусом, я ныне предстаю перед вами римлянином Аппием Клавдием. Думаю, это имя подходит мне, точно так же как подходит эта тога!

Он улыбнулся и неторопливо повернулся кругом, показывая свое новое одеяние, что вызвало аплодисменты и дружеский смех. Толпа полюбила его.

Тит тоже почувствовал прилив любви, а также надежды, ибо теперь он понял, как зовут предмет его желания. Дочь любого человека по имени Клавдий должна носить имя Клавдия.

«Я влюблен в самую прекрасную девушку на свете, и ее зовут Клавдия!» – подумал он.

* * *

– Аппий Клавдий заявил, что оставляет решение за самой девушкой. Что, однако, за странный человек!

– Да, дедушка, – невпопад промолвил Тит, нервно кивнув. – И?..

– И что?

– Каково ее решение?

– Клянусь Геркулесом, молодой человек, я не имею об этом ни малейшего представления. Я-то ведь наносил визит ее отцу и разговаривал с ним, а девушку даже не видел. Но если она хоть чем-то напоминает твою бабушку, не надейся, что решение будет принято сразу. Дай ей время подумать!

В дни, последовавшие за их прибытием в Рим, Аппия Клавдия и его семью приглашали в дома всех самых значимых римских фамилий. Среди первых пригласивших были Потиции, ибо Тит уговорил деда пригласить их как можно скорее. Во время визита он познакомился с Клавдией и ухитрился немного поговорить с ней наедине. После этого он пришел в еще большее восхищение: голос ее звучал как музыка, а слова, которые она произносила, увлекали его в волшебное царство. Клавдий, которого римляне, сведя знакомство поближе, начали считать слегка эксцентричным, позаботился об образовании не только сыновей, но и дочери. Клавдия умела читать и писать и, когда Тит упомянул о своем интересе к архитектуре, заговорила о том, какое впечатление произвел на нее великий храм Юпитера на вершине Капитолия.

– Представь себе, дедушка, – восхищался после этого Тит. – Женщина, которая умеет читать и писать! Такая женщина может стать неоценимой помощницей для своего мужа.

– Или серьезной угрозой! Жена, которая сможет прочесть личные бумаги мужа? Что за ужасная идея! Но к чему ты клонишь, Тит? Ты хочешь взять эту девушку в жены?

Так началось ухаживание Тита за Клавдией. Ему разрешили встретиться с ней еще несколько раз, хотя при этом всегда присутствовала ее служанка, для приличия. Девушка с каждой встречей очаровывала Тита все больше, но переговоры о вступлении в брак, разумеется, велись между главами фамилий. Дед Тита обратился с предложением к Аппию Клавдию, и тот встретил его благожелательно. Такой союз соответствовал интересам обеих семей: Клавдии были невероятно богаты, и щедрое приданое отнюдь не помешало бы Потициям. Зато, породнившись с Потициями, одной из старейших и виднейших фамилий, Клавдии, люди в Риме новые, получали возможность упрочить свое положение среди патрициата.

Брачные переговоры шли очень хорошо до того дня, когда дед Тита пришел домой с огорчительной новостью. Оказалось, что юной Клавдии добивается не один Тит.

– Кто еще? – спросил юноша. – Кем бы он ни был, я…

Он еще не знал, что предпримет, но почувствовал, как в нем вздымается волна ненависти, которой он раньше никогда не испытывал.

– Это твой друг Публий Пинарий, – сказал его дед. – Представляешь? Очевидно, он увидел эту девушку в тот первый день перед зданием сената точно так же, как и ты. Пинарии пригласили Клавдиев на ужин в тот самый день, когда они побывали у нас на обеде. С тех пор Публий ухаживает за девушкой так же неутомимо, как и ты. Это ставит Аппия Клавдия в затруднительное положение. Он утверждает – и я не могу отрицать этого, – что, когда речь идет о подходящем союзе для его дома, разница между Потициями и Пинариями весьма невелика. Оба рода одинаково древние и равно отличившиеся в истории города.

– За исключением того, что Пинарии опоздали на праздник Геркулеса!

Дед рассмеялся:

– Да, что было, то было. Но вряд ли этого промаха, допущенного несколько сот лет тому назад, достаточно, чтобы склонить чашу весов в нашу сторону. В ситуации, когда во всем остальном ты и Публий равны, Клавдий говорит, что предоставит право решать самой девушке.

– А когда она примет решение?

– Мой дорогой мальчик, как я уже сказал тебе, я не имею ни малейшего представления. Я не назвал этому человеку крайнего срока.

– А может, тебе и следовало. Мне кажется, что я не вынесу ожидания! Это хуже, чем когда я в первый раз отправился на войну. Тогда по крайней мере чувствовал, что все зависит от меня – сумею себя достойно показать или нет. Но это ужасно. Я сделал все от меня зависящее, и теперь единственное, что мне остается, – это ждать. Я оказался полностью в ее воле!

Бедный Тит принялся нервно расхаживать по маленькому садику, высаженному во внутреннем дворе дома. По углам сада красовались кусты роз, но бедный юноша не замечал цветов, не чувствовал их аромата. Его дед покачал головой и улыбнулся, смутно припоминая, как сам в давние времена таким же наивным юношей изнывал от страсти.

– Стоит ли мучиться без толку, – промолвил он. – Не лучше ли тебе…

Договорить он не успел: появившийся раб доложил о приходе посетителя.

Старик поднял бровь:

– Ага, не исключено, что нам прислали ответ. Клавдий сказал, что направит гонца, как только девушка примет решение.

– Это не гонец, – сообщил раб. – Пришла молодая госпожа, которая бывала у нас раньше.

– Клавдия?

Тит, у которого перехватило дыхание, проскочил мимо раба и устремился по короткому коридору к прихожей в передней части дома. Из открытого сверху светового люка луч полуденного солнца падал на имплувий, маленький резервуар для сбора дождевой воды, и отраженные блики освещали Клавдию и ее компаньонку.

– Ты пришла! – воскликнул Тит, пройдя мимо служанки и осмелившись взять руки девушки в свои.

Клавдия опустила глаза:

– Да, мне пришлось послать мои сожаления… – (У Тита упало сердце.) – Публию Пинарию. Гонец моего отца, должно быть, сейчас у его двери. А к тебе я решила прийти сама, чтобы сказать, что буду твоей женой.

Тит откинул голову назад и рассмеялся, потом заключил ее в объятия. Служанка скромно отвернула лицо, но дед Тита, стоявший в тени, наблюдал за первым поцелуем молодой пары с улыбкой удовлетворения. Он был рад тому, что переговоры о столь выгодном браке завершились успешно. Хотелось лишь надеяться, что для молодого Публия Пинария отказ не станет слишком сильным ударом.

* * *

Вступление в брак считалось у большинства римлян сугубо семейным делом, не требовавшим исполнения особых религиозных обрядов. Многие пары вообще обходились без каких-либо церемоний: мужчине и женщине требовалось лишь публично объявить о том, что они женаты, после чего брак считался признанным и молодые могли жить вместе.

Иное дело брак патрициев.

Во-первых, деду Тита пришлось определить подходящий для церемонии день, поскольку невесте полагалось в день после свадьбы исполнить в своем новом доме определенные религиозные обряды. В связи с этим пришлось рассмотреть и исключить все те дни календаря, на которые приходились иные ритуалы. Точно таким же образом, в соответствии с давней традицией, сочли неблагоприятными месяцы фебруарий и май. После того как были определены пять равно подходящих дат, дед Тита написал их на пергаменте, который поместил на Ара Максима. Затем он по очереди клал на каждую дату камень и наблюдал за полетом птиц, высматривая знаки благоволения небес. Так был определен наиболее благоприятный день.

Это был первый случай, когда кто-то из семьи Аппия Клавдия роднился с римлянами, и новоявленный патриций был настроен соблюсти все местные традиции. Он живо интересовался ими, расспрашивал, откуда пошел тот или иной обычай, но далеко не на все вопросы ему смогли ответить – кое-что терялось в тумане времен.

В назначенный день, на закате, из дома Аппия Клавдия вышла свадебная процессия. Шедший впереди самый юный член фамилии невесты, младший брат Клавдии, нес сосновый факел, зажженный от домашнего очага. По прибытии в дом Тита Потиция его пламя предстояло добавить к огню домашнего очага жениха.

За факельщиком следовала девственница-весталка, в полотняных одеяниях своего ордена, с узкой двухцветной, из красной и белой шерсти, головной повязкой на коротко остриженных волосах. Она несла лепешку, испеченную из священного зерна и спрыснутую святой водой. По кусочку этой лепешки молодым предстояло съесть на церемонии, остальное полагалось распределить между гостями. Потом шла невеста, ее голову покрывала вуаль того же ярко-желтого цвета, что и ее туфли. Длинное белое платье было перехвачено в талии пурпурным поясом, завязанным сзади особым, так называемым геркулесовым узлом. Развязать этот узел было привилегией молодого мужа и испытанием для него. В руках она несла предметы женского рукоделия: прялку и веретено с шерстью. По обе стороны от нее, делая вид, будто поддерживают ее под руки, шли родичи – двое мальчиков чуть постарше факельщика. Поначалу эти сопровождающие воспринимали свои обязанности очень серьезно и шествовали с весьма торжественным видом, но стоило факельщику запнуться, они рассмеялись так заразительно, что не выдержала и прыснула даже весталка.

Следом за невестой шли ее мать, отец и остальные сопровождающие, громко распевая старинную римскую свадебную песню «Талласий». Иностранцам по происхождению, Клавдиям пришлось выучить эту песню. Слова ее оказались удивительно подходящими с учетом нынешних обстоятельств. Когда Ромул и его люди похищали сабинянок, самую красивую из женщин захватили люди некоего Талласия, верного царского подручного, который приметил ее и выбрал заранее. О том, как это происходило, о том, что спрашивала сабинянка и что ей отвечали, говорилось в песне.

Наконец свадебная процессия приблизилась к дому Потиция. Перед домом на алтаре, под открытым небом, при свете маленьких восковых свечей была принесена в жертву овца. Содранную шкуру набросили на два стула. На них уселись жених и невеста. Последовало оглашение благоприятных знамений, из которых следовало, что заключаемый союз угоден богам.

Так и не расставшаяся с прялкой, Клавдия поднялась со стула и в сопровождении матери направилась к украшенной цветочными гирляндами двери дома. Там мать обняла ее, а изображавший похитителя Тит вырвал девушку из материнских объятий. Этот элемент обряда, разумеется, являлся еще одним символом давнего похищения сабинянок, причем не последним. Тит, пунцовый от смущения, подхватил невесту на руки, пинком ноги распахнул дверь и перенес ее, как пленницу, через порог.

Мать Клавдии зарыдала. Отец с трудом сдерживал слезы, смешанные со смехом. Все сопровождающие радостно аплодировали.

Внутри, за дверью, Тит опустил Клавдию на коврик из овечьей шкуры, и она наконец отложила в сторону свои принадлежности для рукоделия. Он вручил ей ключи от дома и, затаив от волнения дыхание, спросил:

– Кто ты, объявившаяся в моем доме?

Клавдия ответила, как предписывал древний обряд:

– Когда и где будешь ты, Тит, тогда и там буду я, Тиция.

Таким образом, невеста, став женой, приняла как свое первое имя мужа. Такие имена по обычаю использовались не публично, а для приватного общения между супругами.

* * *

Свадебный пир являлся семейным праздником, но были приглашены и некоторые близкие друзья невесты и жениха. Тит долго размышлял, приглашать ли Публия Пинария. В конце концов он последовал совету деда и послал приглашение. Как и предсказывал дед, Публий избавил всех от неловкости, прислав свои поздравления и извинения. Он сообщил, что не может присутствовать, потому что его семья собирается навестить родственников за городом.

А вот Гней Марций, который и сам недавно обручился с девушкой из плебейского сословия, по имени Волумния, приглашение принял. Если самолюбивый Гней и расстраивался из-за того, что его женой станет не патрицианка, то виду не подавал и держался с обычной уверенностью, основательно подкрепленной первым боевым опытом. Разумеется, до славы величайшего воителя Рима молодому Марцию было еще очень далеко, но он уже проявил несомненную отвагу и обратил на себя внимание командиров.

Тит, непрерывно принимавший поздравления и добрые пожелания, не мог уделить другу достаточно внимания и тревожился, как бы тот, с его особой чувствительностью, не почувствовал себя чужим в присутствии такого количества Клавдиев и Потициев или не огорчился из-за церемонии патрицианской свадьбы, на которую ему рассчитывать не приходилось. Однако, улучив момент, Тит увидел, что Гней увлеченно беседует не с кем иным, как с самим Аппием Клавдием. Собеседники говорили о чем-то с серьезным видом, потом рассмеялись, затем возобновили серьезный разговор.

О чем они толкуют? Тит пробрался сквозь толпу гостей и, оказавшись достаточно близко, прислушался.

– И все же, – говорил Клавдий, – я думаю, что даже до установления республики значительные трения между лучшими фамилиями и простым народом имели место. Кажется несправедливым винить Брута в том, что он разворошил осиное гнездо. Он, конечно, просто намеревался распределить власть, которую Тарквиний полностью сосредоточил в своих руках, среди сенаторов, так чтобы все лучшие люди смогли по очереди оказаться причастными к управлению.

– Может, и так. Но революция, начало которой положил Брут, все еще продолжается и может выйти из-под контроля в любой момент, – сказал Гней. – Перевороты такого рода затеваются наверху, но потом спускаются вниз, распространяясь на самые широкие слои общества. Сложность в том, чтобы остановить этот процесс прежде, чем худшие люди перебьют лучших и захватят власть.

– Похоже, что республика, при всех ее недостатках, все-таки работает, – сказал Клавдий. – Мне тоже кажется не совсем правильным то, что, хотя избранными на высшие должности могут быть только лучшие, право выбирать представляется всем свободным гражданам. Однако голосование проводится не только индивидуально, но и по трибам, а в результате голоса родовитых людей, с учетом их клиентов, имеют куда больший вес. По-моему, для Рима такая система приемлема.

– Может быть, если только простой люд удовлетворится ею и впредь. Но прислушивался ли ты к смутьянам, которые мутят чернь на Форуме? Они говорят, что долги бедных нужно простить. Можешь ты представить себе, какой хаос воцарился бы, случись такое? А еще они утверждают, что плебеям нужно разрешить выбирать собственных магистратов, которые должны «защищать» их от патрициев. Иными словами, хотят, чтобы было два правительства вместо одного! А еще говорят, что в противном случае простой народ должен подумать о том, чтобы покинуть Рим – уйти, основать собственный город и предоставить Риму самому защищаться от своих врагов. Это разговоры изменников!

– Действительно, серьезное дело, – согласился Клавдий. – Благодарение богам, что у Рима есть молодые люди с ясной головой, такие как ты, Гней Марций, которые понимают, что одни рождены, чтобы тащить плуг, а другие – чтобы руководить ими.

– И благодарение богам, Аппий Клавдий, что такой мудрый и почтенный человек, как ты, решил связать свою судьбу с судьбой нашего любимого Рима.

Тит улыбнулся и двинулся дальше, довольный и не слишком удивленный тем, что его знатный тесть и аристократически настроенный друг так легко нашли общий язык.

 

493 год до Р. Х

Раб вошел в кабинет своего господина с большим, свернутым в рулон пергаментом и откашлялся.

– Прошу прощения, сенатор, я думаю, что это те планы, которые ты запрашивал.

Тит Потиций, склонившись над столом, рассматривал аналогичный пергамент при ярком солнечном свете из окна. Он поднял голову и рассеянно кивнул.

– Что? Ах да, планы храма Юпитера на Капитолии! Я хотел взглянуть на старые чертежи Вулки. Надеюсь, они помогут мне решить проблему, с которой я столкнулся, разрабатывая план строительства нового храма Цереры. Положи свиток там, в углу. Я посмотрю его позже.

Раб положил свиток, но, вместо того чтобы уйти, задержался и опять откашлялся.

– Что-то еще?

– Господин, ты просил напомнить, когда приблизится время триумфа.

– Конечно! Я был так занят, что совершенно забыл! Мне нельзя опаздывать. Рискну предположить, что старому Коминию все равно, появлюсь я или нет, а вот Гней никогда меня не простит, если я не стану свидетелем его величайшего торжества. Принеси мою тогу и помоги облачиться.

* * *

Часом позже Тит уже стоял среди своих коллег на ступеньках сената. Его дед умер вскоре после свадьбы Тита и Клавдии, его отец умер три года тому назад, и теперь, в свои двадцать девять лет, Тит был главой фамилии и одним из самых молодых членов сената. На протяжении всей его жизни родословная давала ему право на почетное место. В данном случае это было место на одной из верхних ступеней, откуда открывался великолепный обзор. На ступеньку выше Тита стоял его тесть Аппий Клавдий. За прошедшее время он существенно укрепил свои позиции – выше него стояли только высшие магистраты, включая консулов. Ступенькой ниже Тита стоял его старый друг Публий Пинарий, а напротив здания, в передних рядах юных патрициев, собравшихся посмотреть на триумфальное шествие по Священной дороге, стоял, как когда-то он сам, его сын.

Триумфальное шествие было устроено в честь успешного завершения войны с племенем вольсков, жившим к югу от Рима. Консул Постумий Коминий возглавил поход и в короткий срок овладел такими городами вольсков, как Антиум, Лонгула, Полуска и, самое главное, Кориолы. Благодарный сенат с энтузиазмом проголосовал за то, чтобы наградить Коминия званием триумфатора. Некогда лишь цари удостаивали себя этой чести. Теперь сенат удостаивал этим званием консулов, одержавших великие победы.

Сначала Тит услышал пронзительные звуки флейт, исполнявших военный марш, потом увидел шедшего впереди процессии белого быка, которого предполагалось принести в жертву на алтаре храма Юпитера Капитолийского. Юпитеру же будет посвящена и часть военных трофеев.

Вслед за быком, повесив головы, брели закованные в цепи пленные воины-вольски. Люди осыпали их насмешками и бранью, мальчишки швыряли в них камни, какой-то седой римский ветеран выступил вперед и стал плевать в пленных. После того как они послужат украшением дня триумфа, их ожидали разные судьбы: самых везучих освободят за выкуп и вернут родственникам, остальных продадут в рабство.

Следом шли знатные пленники – вожди и старейшины захваченных городов. Их не ждали ни свобода, ни рабство. В то время как станут приносить быка в жертву Юпитеру, эти пленники будут спущены в Туллианум, темницу у подножия Капитолия, и удушены. По мнению жрецов, боги охотнее принимают дары, если их подношение сопровождается смертью тех, кто был вождями врагов Рима.

Далее везли трофеи и добычу: захваченное оружие; доспехи и знаки различия вольсков; повозки, полные монет, украшений и драгоценных изделий, включая вазы и гравированные серебряные зеркала. Из захваченных городов победители вывезли все ценности, которые смогли забрать с собой. Самым богатым городом вольсков были Кориолы, и именно там была захвачена самая богатая добыча.

За повозками с добычей маршировала колонна ликторов консула-победителя – в красных туниках, с высоко воздетыми топорами. Они возглашали славу своему полководцу, ехавшему в колеснице, украшенной изображением крылатой богини Виктории. Наблюдая за приближением колесницы, Тит улыбнулся – в его голове прозвучал назидательный голос покойного дедушки: «Ромул шествовал по Священной дороге пешком. Видать, считал, что не стопчет ноги и в триумфальном шествии. А разъезжать в квадриге начали со старшего Тарквиния».

К ритмичным восклицаниям ликторов добавился стук конских копыт, но потом и то и другое потонуло в реве толпы.

Коминий был одет в тунику, расшитую цветами, и плащ с золотым шитьем. На голове у него красовался лавровый венец, в левой руке он держал скипетр, увенчанный орлом. Колесницей правил его младший сын.

В память о вражеской крови, пролитой под его командованием, руки и лицо Коминия были ярко раскрашены киноварью. Проезжая мимо крыльца, консул воздел скипетр, приветствуя сенаторов, которые салютовали ему в ответ.

Следом за полководцем маршировали солдаты, воевавшие под его началом, и среди них самое почетное место по праву принадлежало герою сражения при Кориолах, старому другу Тита Гнею Марцию.

Из года в год, от битвы к битве Гней подтверждал репутацию бесстрашного бойца, но при Кориолах, где он был заместителем Коминия, совершенный им подвиг поднял его славу на новый уровень.

В критический момент осады защитники города отважно открыли ворота и устроили вылазку, выслав против римлян своих самых свирепых воинов. Последовало ужасающее кровопролитие. Однако Гней Марций не только не дрогнул, но, убивая врагов, прорубил путь к открытым воротам и в одиночку ворвался в город. Солдаты и граждане Кориол навалились на него со всех сторон, но сила Гнея казалась нечеловеческой, и остановить его было невозможно.

Усеяв землю вокруг себя трупами, он схватил факел и стал поджигать все, что могло гореть. Разгорелся пожар, столь сильный, что защитники отвлеклись и ворота остались без охраны. Римляне устремились в город, и началась массовая резня.

После сражения Коминий восславил героизм Гнея перед строем всей армии и подарил ему великолепного боевого коня со сбруей, достойной высшего военачальника. Кроме того, ему было предложено столько серебра, сколько он сможет унести, и десять пленников на выбор. Коня Гней принял с благодарностью, заявив, что такой скакун поможет ему лучше сражаться с врагами Рима. Пленника выбрал одного, самого отважного из сражавшихся с ним противников, и тут же освободил его. А от серебра отказался, заявив, что сделал не больше и не меньше, чем положено римскому солдату. Завоевание Кориол – само по себе награда, и большего ему не надо.

В тот день Гней Марций стал героем в глазах своих товарищей по оружию, и теперь, маршируя позади него, они вдруг начали нараспев твердить одно и то же слово: «Кориолан! Кориолан! Кориолан!» – почетный титул, которым его восхваляли как завоевателя Кориол.

Поскольку такой титул более подобало дать командующему, Тит подумал, что солдаты имеют в виду Коминия. Очевидно, тот подумал то же самое, потому что расплылся в широкой улыбке, повернулся кругом в колеснице навстречу воинской колонне и приветственно поднял скипетр. Но в следующий момент стало ясно, кому выкрикивают славу войска. Группа солдат, нарушив строй, устремилась вперед и подхватила Гнея Марция на плечи. Крики звучали еще громче: «Кориолан! Кориолан! Кориолан!»

Человек мелкий наверняка ощутил бы укол зависти, увидев, как подчиненному воздают почести, подобающие командиру. Но консул Коминий был не только военачальником, но и хитрым политиком. Его улыбка оказалась обращенной к Гнею Марцию, его воздетый скипетр стал салютом герою Кориол. А когда и толпа подхватила славословие, Коминий воспользовался моментом. Он подозвал солдат, которые несли на руках Гнея. Те рысцой побежали вперед, смеясь, как мальчишки, и водрузили своего товарища на колесницу рядом с командующим.

Среди зрителей нашлись люди, ошарашенные таким нарушением обычая. Тит слышал, как Публий Пинарий ахнул и пробормотал:

– Клянусь Гераклом, никто и никогда не видел подобной дерзости!

Но куда больше людей были воодушевлены увиденным и даже растроганы до слез, особенно когда Коминий тепло обнял Гнея, а потом положил его руку на скипетр рядом со своей собственной и высоко его поднял.

– Народ Рима, я представляю вам Гнея Марция, героя Кориол! Все приветствуйте Кориолана!

– Ко-ри-о-лан! – скандировали люди, и это имя разносилось эхом по Форуму, как раскаты грома.

Стоявший ступенькой выше Аппий Клавдий наклонился и сказал Титу на ухо:

– Я всегда знал, что этот твой друг сделает себе имя. И вот – сбылось: сегодня это имя выкрикивает весь Рим.

Клавдий выпрямился и, приложив чашечкой руки ко рту, присоединился к остальным:

– Кориолан! Все приветствуйте Кориолана!

* * *

– Значит, храм будет скоро освящен? – спросил Гней Марций.

Тит рассмеялся:

– Да, очень скоро. Любезно с твоей стороны справиться об этом, Гней. Или теперь мне следует называть тебя Кориоланом? Правда, мы оба знаем, что ты очень мало интересуешься храмами и еще меньше архитектурой как таковой. Мы теперь так редко видимся, что мне кажется, нам лучше говорить о том, что интересует нас обоих.

Они обедали в саду дома на Палатине, где Гней жил с матерью и женой. Накануне, вслед за празднованием триумфа, видные граждане устраивали приватные пиры. Еда была изысканной, и Тит съел так много, что думал, будто больше уже никогда не проголодается. Однако на следующий день его желудок снова был пуст, и он поймал себя на том, что очень хочет простой еды. А кроме того, очень хочет побыть в компании своего старого друга Гнея, посидеть с ним вместе подальше от толп незнакомцев и доброжелателей, которые окружали Гнея в предыдущий день с криками: «Да здравствует Кориолан!» И потому, когда Гней пригласил его на приватный ужин (отведать гороха и просяной каши его матери), Тит охотно согласился.

– Это верно. В последние годы наши пути разошлись, – сказал другу Гней. – Но возможно, скоро все изменится.

– Каким образом? Следует ли это понимать так, что я покину сенат, оставив невыполненными порученные мне строительные планы, и стану сражаться вместе с тобой? Должен сказать, на этом поприще у меня никогда не было особых успехов. В лучшем случае, наверное, я мог бы стать твоим копьеносцем или держать открытыми ворота вражеского города, пока ты устремляешься внутрь.

– Я имею в виду нечто совершенно противоположное. Это мне предстоит вторгнуться в твою область.

– В мои строительные планы?

– Нет, я имею в виду сенат.

– Что ты этим хочешь сказать?

Гней улыбнулся:

– Коминий обещал мне это вчера, после того, как пригласил в свою колесницу. Когда мы проезжали мимо всех этих ликующих людей, он прошептал мне на ухо: «Видишь, как они любят тебя, мой мальчик! Поразительно! Я никогда не видел ничего подобного! Такой человек, как ты, должен быть в сенате, где он сможет принести Риму еще больше пользы, чем принес при Кориолах. Я добьюсь такого назначения, и уже благодаря одному этому люди скажут, что мой год в качестве консула прошел не зря!»

– Но, Гней, это же замечательно! Только как мне следует называть тебя? Сенатор? Кориолан? Сенатор Гней Марций Кориолан? Пока говоришь, рот устанет!

– Тогда вместо этого наполни рот горохом и просом, – сказал Гней.

Он рассмеялся, но мгновением позже Тит увидел, что губы Гнея беззвучно повторяют его впечатляющий новый титул и что это ему нравится.

– Как боги, должно быть, любят тебя! Ты всегда говорил, что станешь величайшим воином Рима, и стал им. Теперь можешь стать самым любимым политиком Рима. Коминий не дурак. Он не стал бы вводить тебя в сенат, если бы не увидел в тебе большой потенциал. Аппий Клавдий тоже его видит. Помяни мои слова, в свое время тебя изберут консулом.

– Может быть. А тем временем мне потребуется человек, который рассказал бы, что к чему в этом сенате. Ты как раз годишься для этого, Тит.

– Навряд ли! Аппий Клавдий – вот кто тебе нужен. Он взял меня под крыло, когда я вступил в сенат. Именно благодаря его влиянию мне поручили строительство храма Цереры. То же самое он сделает для тебя, в той мере, в какой такой способный малый, как ты, вообще нуждается в чьем-то покровительстве.

– Клавдий хороший человек, спору нет, но никто не заменит друга детства. Так что, если у меня возникнут затруднения, я обращусь к тебе.

Гней положил руку на плечо Тита. Тит кивнул:

– Кориолан оказывает мне честь!

Гней откинулся назад и улыбнулся.

– Как подвигается работа над храмом Цереры?

– С каких пор тебя стали интересовать храмы?

– Ну, может быть, как солдату мне и нет до них дела. Но сенатор должен интересоваться храмами и зодчеством.

– Тогда приходи завтра и увидишь все собственными глазами. Место выбрано замечательное: скальный уступ Авентина, нависающий над стартовой аркой Большого цирка. Храм создается в этрусском стиле, как и храм Юпитера на Капитолии. Он, конечно, не такой большой, но украшен будет весьма богато. Вулки, увы, уже нет с нами, но для изготовления терракотовой статуи Цереры мы привлекли к работе самых лучших этрусских ваятелей, а фрески и рельефы на стенах выполнили греки Георгий и Дамофилий. Они почти закончили, работа изумительна! И…

Тут Тит понял, что Гней его не слушает, а смотрит куда-то в пространство. Гней заметил, что Тит перестал говорить, и криво улыбнулся.

– Ты прав, Тит. Меня действительно не волнуют архитектура храма и его украшения. Зато меня волнует политика, которая за всем этим стоит.

– Голод, – прямо сказал Тит. – Именно голод, случившийся три года тому назад, дал толчок строительству этого храма. Тогда на войну было призвано так много людей, что убирать урожай было некому, не говоря уж о том, что нивы пострадали во время боевых действий. Запасов еды в Риме было не много, и дошло до того, что люди – конечно, простые люди, бедняки – умирали с голоду. Мой отец тоже умер в том году – конечно, не от голода (уж ему-то голодать не приходилось), а от лихорадки. Почему-то так получается, что в голодные годы всегда свирепствуют поветрия, от заразы ни богатство, ни знатность не уберегут. Ну так вот, когда сверились с Сивиллиными книгами, вышло, что, дабы предотвратить голод в будущем, следует умилостивить богиню урожая, а для этого нужно построить ей святилище. Порой советы Сивиллы бывают вполне разумными.

– Но существует и еще одна сторона вопроса, – промолвил Гней, и голос его зазвучал очень серьезно. – Церера – это ведь любимое божество плебеев. Верно ли я понимаю, что храмовый праздник в ее честь станет праздником плебеев, точно так же, как ежегодный день Юпитера Капитолийского является, по сути, праздником патрициев?

– Да. Таким образом, у нас будет новый плебейский праздник, под стать старому патрицианскому празднику. Что в этом плохого? – сказал Тит со вздохом.

Он понял, куда клонит Гней, потому что слышал нечто похожее и раньше, от Аппия Клавдия. Вообще, впору было подивиться тому, насколько близка была позиция Гнея к позиции тестя Тита. Оба они с величайшим подозрением относились ко всему, что могло таить в себе угрозу расширения политического влияния плебса. Клавдий добился того, чтобы Титу поручили руководить строительством храма Цереры, не потому, что так уж одобрял этот проект, а по причинам совершенно противоположным. «Если это необходимо сделать, то лучше уж поручить этот проект тебе, мой мальчик, чем какому-то подхалиму, который способен лишь заискивать перед толпой!» – таковы были его слова.

Сам Тит был почти равнодушен к политике, хотя к простому народу относился с сочувствием. Его главные приоритеты заключались в том, чтобы определить лучший из возможных строительный план, нанять лучших художников и ремесленников за лучшую плату и позаботиться о том, чтобы в ходе строительства все прекрасные замыслы воплотились в великолепную реальность.

Гней покачал головой:

– Если плебеи будут продолжать выбивать себе уступку за уступкой, то однажды утром ты, Тит, обнаружишь себя в мире, где низшие присвоили права высших, а древнее и славное имя Потиция уже ничего не значит. Неужели ты сам не чувствуешь, что учреждение плебейского праздника свидетельствует об опасном смещении баланса сил. С самого возникновения республики плебеи то здесь, то там всеми возможными средствами стараются отщипнуть у патрициев хоть малую толику влияния во вред безопасности и процветанию Рима.

– На это некоторые из них сказали бы, что просто стараются вырваться из-под патрицианской пяты, – указал Тит.

– Они отказываются платить свои долги, это грабеж! Некоторые увиливают от военной службы, это измена! А в прошлом году они устроили самое неслыханное дело – так называемый исход из города. Тысячи плебеев – мужчины, женщины, дети – собрали свои пожитки и покинули Рим. Они отказались возвращаться, пока не будут удовлетворены их требования.

– А разве их требования были неразумны?

– Конечно! Аппий Клавдий сражался как лев, пытаясь удержать сенаторов от позорной капитуляции, но они сдались. Плебеям пошли навстречу, они вернулись в город – но какой ценой? Теперь они получили право избирать собственных магистратов. И что, интересно, будут делать так называемые плебейские эдилы?

– Их главная функция священна: охранять новый храм Цереры.

– А что будет храниться в этом храме? Архив постановлений сената! Вот еще одно требование плебса – вести записи всех постановлений сената, чтобы каждый мог ознакомиться с ними, поискать противоречия и проверить на предмет несправедливого отношения к народу.

– Но, Гней, что плохого в записи указов и постановлений? Цари правили с помощью устных приказов, но от сказанного слова очень легко отказаться. Пообещать что-то, а потом заявить, будто ничего не было. Это позволяло по прихоти одного человека разрушить чью-то жизнь и не нести за это никакой ответственности. Мой дед, да благословит его Геркулес, внушил мне почтение к письменному слову. По мне, так все правила и законы должны непременно записываться, и ничего дурного в этом нет.

Гней, однако, стоял на своем.

– Ладно, пусть законы записываются, главное – не это, а новые плебейские магистраты. Эдилы еще куда ни шло, но так называемые трибуны – это просто возмутительно! В древние времена люди делились на племена – трибы, вот их и назвали трибунами, как бы представителями племен. Но я зову их буянами, смутьянами и выскочками. Под предлогом защиты простых граждан от якобы притеснений со стороны магистратов и сенаторов они получили право конфискации имущества у любого – любого! – кто, по их мнению, угрожал физическому благополучию гражданина Рима. И где будет храниться это конфискованное имущество? В храме Цереры, под охраной эдилов! А если какой-то человек осмелится пригрозить или каким-то образом помешать трибуну, то он может быть изгнан или даже предан смерти!

Тит вздохнул:

– Но ведь факты притеснений плебса имеют место. В голодный год я собственными глазами видел, как головорезы одного сенатора схватили седого, оборванного калеку. Может быть, он и задолжал сенатору денег, но у него явно не было средств вернуть долг, да и отработать его он не мог из-за увечья. Старик молил о пощаде. Он чуть ли не разорвал свою тунику, чтобы показать боевые шрамы от ран, которые он получил в сражениях за Рим. Это было постыдное зрелище, и будь тогда в Риме трибуны, они положили бы ему конец. А существуй тогда храм Цереры, ветеран мог бы обратиться туда за защитой, ибо, помимо прочего, этот храм предназначен служить убежищем для плебса.

Гней хмыкнул:

– Я слышал эту душераздирающую историю об обиженном ветеране сотню раз, но так ей и не верю. Ни один человек, достойный называться римским ветераном, не будет выставлять свои шрамы, чтобы избежать уплаты долга.

Тит покачал головой:

– Храм также послужит центром распределения еды среди бедняков. Это тебя тоже обижает?

– А тебя нет? Подумай, на какие средства эдилы будут закупать эту еду? Не пойдет ли на это выручка от продажи имущества, конфискованного у патрициев, чем-то задевших этих неприкосновенных трибунов? – Он тяжело вздохнул. – Дорогой мой Тит! По-моему, тебе больше нравилось, когда я был воином, а ты строителем и у нас не было общих интересов.

– Членство в сенате не обязательно сближает людей, – усмехнулся Тит. – Но мне удается ладить с моим тестем, при всех наших расхождениях. Думаю, мы поладим и с тобой. Тем более что я редко занимаю твердую позицию по политическим вопросам, в большинстве случаев стремлюсь к консенсусу. Твердость же предпочитаю проявлять в том, в чем разбираюсь, – в вопросах строительства и зодчества.

К разговору присоединился женский голос:

– Я не ослышалась, – кажется, Тит Потиций завел речь о распределении моей еды среди бедных? Может быть, мой горох и просяная каша слишком просты для его утонченного вкуса?

Тит встал, приветствуя появившуюся в саду мать Гнея. Стоило бросить на Ветурию лишь один взгляд, и становилось ясно, откуда у ее сына взялась прямая осанка и горделивая манера держаться.

– Ветурия! Ты плохо расслышала мои слова. Для твоей каши у меня есть только самые восторженные похвалы!

– Хорошо! Я приготовила ее сама. Никакая стряпня рабов не годится для моего сына. В редких случаях он может подкрепиться дома, если не находится в военном лагере, сражаясь с врагами Рима.

Подойдя к сыну сзади, она наклонилась и обняла Гнея. Сын, сидя, поцеловал ее руки. Вдова Ветурия по-прежнему оставалась очень красивой женщиной, и Гней откровенно восхищался ею. Как-то, еще в детстве, он сказал, что хотел бы стать величайшим воином Рима только для того, чтобы мать гордилась им. И он своего добился, в тот момент мать действительно испытывала чувство гордости.

* * *

Не каждый новоявленный сенатор своей первой речью перед высоким собранием доводил чуть ли не до бунта сам сенат и вызывал настоящий бунт за его стенами. Само причисление героя Кориолана к сенаторскому сословию произошло, может быть, и не так торжественно, как в случае с Аппием Клавдием, но его облачение в тогу сопровождалось всеми подобающими церемониями и приветственными речами.

Тот факт, что Гней был плебеем, не являлся препятствием для его приема, ибо среди сенаторов уже имелись выходцы из состоятельных плебейских фамилий, а некоторые, пусть немногие, даже побывали консулами. К числу таковых относился и основоположник республики Брут, хотя до сих пор продвижение к консульской должности для лиц непатрицианского происхождения оставалось нелегкой задачей. Одно дело добиться нобилитации, то есть быть причисленным к знати и получить наследственное право заседать в сенате, и совсем другое – добиться самых высоких почестей и должностей. Когда-то Публий Пинарий сказал Титу: «Чтобы добраться до самой вершины в нашей доблестной новой республике, недостаточно быть просто благородным, необходимо, чтобы благородство отстоялось и выдержалось, как старое вино, может быть, даже покрылось ржавчиной, как железо. Такого рода статус достигается только с древностью рода».

Если кто-то и мог возражать против назначения Гнея сенатором, так это плебейское меньшинство, которое регулярно выступало с радикальными законодательными инициативами и очень хорошо знало, что в лице консервативно настроенного Гнея получит противника. Но плебеи не спешили выступить против героя, да еще и выходца из своих рядов. Зато сам Гней не колеблясь выступил против них.

Наиболее консервативные сенаторы всегда были против учреждения должностей трибунов как защитников плебса, а иные из согласившихся на это, чтобы положить конец «исходу», теперь жалели об уступке. Однако никто, даже реакционный Аппий Клавдий, не осмелился публично призвать к упразднению этих должностей. Тем более что кое-кто утверждал, что если вмешательство в работу трибунов является преступлением, карающимся изгнанием или смертной казнью, то сама постановка вопроса об упразднении этих должностей является таким вмешательством со всеми вытекающими правовыми последствиями. Но получилось так, что в обсуждении этой проблемы принял участие человек, не боявшийся того, перед чем отступал даже Аппий Клавдий со своими сторонниками.

В то утро, когда Гней впервые принял участие в заседании, сенат рассматривал обычные дела: выделение средств на ремонт участка Большой клоаки, приведение в порядок размытой дождями дороги к югу от города и обвалившегося фрагмента стены, ограждающей Авентин. Необходимость работ признавалась всеми, а спор велся лишь вокруг того, кому поручить надзор за ними. После обмена колкостями решение вопроса было перенесено на следующее заседание.

Тита Потиция спросили о положении дел со строительством храма Цереры.

– Рад доложить, что работа греческих художников Георгия и Дамофилия близка к завершению. Некоторые из вас уже видели результаты. Могу без преувеличения сказать, что, посмотрев на этот храм, наши внуки и правнуки поблагодарят предков, оставивших в наследство им и во славу богине столь великолепное строение. У нас будет место, где в годы благоденствия можно будет возблагодарить Цереру, а в неурожайные годы обратиться к ней за милостью.

По залу пробежал гул одобрения. Сенат любил Тита, и его компетенция в вопросах строительства не подвергалась сомнению.

Затем внимание сенаторов привлек новый член высокого собрания. Получив разрешение говорить, Гней, сидевший между Аппием Клавдием и Титом, встал и вышел в центр зала. Там все его хорошо видели, а он мог свободно двигаться и в случае надобности обратиться к каждому из сенаторов лицом к лицу.

– Почтенные собратья, позвольте начать с того, что я не умею деликатничать и любезничать. Мои ораторские способности, если таковые имеются, оттачивались не на Марсовом поле, в попытках привлечь внимание толпы и выпросить голоса. Я не привык льстить, тем более тем, кто стоит ниже меня. Мне пришлось учиться говорить на поле боя, где речи мои должны были побуждать людей сражаться за Рим. Сегодня я оказался на другом поле боя, где, однако, тоже решается судьба Рима. Вы, уважаемые сенаторы, подобны воинам, которых я должен сплотить, чтобы сражаться за Рим! Не так давно, когда плебс устроил так называемый исход, один из вас, выдающийся Менений Агриппа, обратился к народу со страстной речью, пытаясь убедить в разумности предлагаемого им решения. Он рассказал притчу, которая звучала примерно так: «Давным-давно части человеческого тела не находились в гармонии, как теперь. У каждой из них были свои идеи. Утруждающиеся конечности, зоркие глаза и бдительные уши заметили, что желудок, похоже, ничего не делает, а пребывает в праздности и ждет, когда остальные части тела накормят его. „Мы все усердно работаем, чтобы насытить это брюхо, а что брюхо делает для нас? – сказали они. – Давайте дадим ему урок!“ Они договорились не допускать насыщения желудка. Конечности отказались собирать урожай, глаза отказались выслеживать дичь, руки отказались подносить еду ко рту, рот отказался открываться. Когда пустой желудок начал ворчать (не требуя своего, но предупреждая об опасности!), остальные части тела лишь рассмеялись. Увы, они были столь же глупы, сколь и злорадны, ибо довольно скоро ноги стали усыхать, руки начали дрожать, глаза – слепнуть, а уши – глохнуть. Ослабшие члены и органы пали жертвой всевозможных недугов и лишь тогда поняли, что и желудок тоже играет существенную роль в великой схеме организма. Именно он поддерживает жизнь всего тела, без него не может существовать все остальное. Бунт прекратился. Естественный порядок был восстановлен. Тело постепенно поправилось, и другие его части больше не строили заговоров против желудка. Когда он просил, чтобы его накормили, все они работали вместе, не задаваясь дурацкими вопросами». Если бы притчи, рассказанной Агриппой, было достаточно, чтобы убедить недовольных понять, в чем их ошибка! Городом должны управлять самые лучшие и самые мудрые его граждане. Этих людей нужно уважать и давать им привилегии, которых они заслуживают. У остальных граждан есть свои задачи, но управление городом – не их дело! Они существуют для того, чтобы пополнять ряды армии, обустраивать новые колонии, распространять власть Рима и окружать его послушными союзниками, собирать урожай и строить дороги. Править не дело черни, однако она упорствует в своих опрометчивых попытках заменить достойных людей на поприще власти. Разумеется, все такие попытки обречены на неудачу, ибо, подобно попыткам частей тела восстать против желудка, они направлены против естественного порядка вещей и воли богов. И все же эти недовольные уже нанесли государству громадный урон, причем добились они этого при трусливом попустительстве большинства присутствующих в этом зале. С подобными уступками надо покончить. Более того, многие из уже сделанных уступок следует отменить, прежде чем урон станет непоправимым. Это не просто внутреннее дело, не просто мелкие разногласия между гражданами. Не забывайте, что Рим окружен врагами, и эти враги злорадствуют всякий раз, когда мы оказываемся в трудном положении. Если лучшие люди Рима будут смещены чернью, кто будет защищать город от врагов? Как низшие люди объединяются, чтобы низложить высших, так и низшие города Италии объединятся, чтобы уничтожить высший город, во всем их превосходящий, – наш Рим! У вас отберут ваше имущество и вашу землю. Ваши семьи будут проданы в рабство. Наш любимый Рим прекратит существование, и люди скажут, что его уничтожение началось с учреждения плебейского трибуната.

В палате поднялся крик.

– Этот вопрос уже решен! Плебеи не враги! – восклицали некоторые, но у Гнея нашлись и сторонники.

Прежде всего Аппий Клавдий, который вскочил на ноги и возгласил:

– Да здравствует Кориолан, человек, который решился сказать правду!

Гней поднял руку. Когда шум утих, один сенатор спросил:

– Что именно ты предлагаешь, Гней Марций?

– Я предлагаю упразднить трибунов.

– Это предложение незаконно! – крикнул сенатор. – Отзови его сейчас же!

– Ни за что! Я отвечаю за свои слова и прошу вас, коллеги, поддержать меня. Вы уже допустили большую ошибку, ее необходимо исправить ради Рима!

Если Гней Марций надеялся выдвинуть официальное предложение и поставить его на голосование, то его надежда не сбылась. Во всем зале сенаторы повскакали на ноги, принявшись наперебой высказываться по затронутому вопросу. Поскольку перекричать всех никому не удавалось, дело быстро дошло до личных оскорблений, а там и до потасовки. Посреди этого хаоса Гней, привыкший к армейской дисциплине и порядку, с негодованием воздел руки и покинул зал.

Тит нагнал его, когда он спускался по ступеням здания сената.

– Гней, куда ты идешь?

– Куда угодно, лишь бы подальше от этого шума. Сенат таков, каким я его и представлял: каждый сенатор – царь, только без короны. Как они вообще чего-то добиваются – не понимаю. Веришь ли, сегодня утром Коминий сказал, что мне следует выдвинуть свою кандидатуру на должность консула. Но ты, друг, можешь представить меня заискивающим перед этой публикой и простонародьем? Думаю, что нет!

– Ну, такой… переполох там бывает не каждый день, – рассмеялся Тит. – Ты, безусловно, устроил всем встряску.

– Ну устроил, а почему бы и нет? По-моему, это именно то, чего им очень не хватало.

Неожиданно улыбка сошла с лица Гнея. Посреди Форума к нему вдруг подошла группа людей. Один из них выступил вперед.

– Ты, Гней Марций, прозванный Кориоланом?

– Ты знаешь, что это я. А кто ты?

– Спурий Ицилий, народный трибун. Мне сообщили о твоей угрозе лично мне и благополучию всех плебеев.

– О чем ты говоришь?

– Разве не ты несколько минут тому назад внес в сенат предложение отменить трибунат плебса и, следовательно, лишить плебеев права на защиту?

– А как ты узнал об этом? У тебя есть шпионы в сенате?

– Глаза и уши трибунов есть повсюду. Мы – защитники народа.

– Вы не более чем смутьяны!

– Так ты угрожал трибунам или нет?

– То, что я говорил в сенате, я скажу тебе в лицо: ради спасения Рима трибунат нужно отменить!

– Гней Марций, за угрозу народному трибуну и попытку воспрепятствовать его деятельности я беру тебя под стражу. Твою судьбу решит голосование в Народном собрании.

– Это смешно!

– Ты пойдешь со мной.

– Я никуда не пойду! Руки прочь!

Гней оттолкнул трибуна с такой силой, что он споткнулся и упал навзничь.

Люди из свиты Ицилия бросились на Кориолана, размахивая дубинками. Гней ударил одного из них кулаком в нос, сбив с ног, затем поднырнул под дубинку другого, отправив его на землю ловким ударом. Тит, хоть и не был любителем таких дел, возмутился этим нападением и бросился на помощь другу. Но и на подмогу их противникам спешили люди с дубинками.

– Мы должны бежать, Тит! – крикнул Гней.

– Бежать? Но разве Кориолан способен на бегство?

Тит увернулся от дубинки.

– Не будучи вооружен и при численном превосходстве противника даже Кориолан должен обеспечить стратегическое отступление!

Люди трибуна перекрыли путь к зданию сената, поэтому Тит и Гней побежали в противоположном направлении, к Капитолию. Трибун и его сторонники пустились в погоню. Последний раз они вдвоем поднимались на этот холм в День триумфа, когда Гней получил свой титул и признание народа. Титу пришло в голову, что некоторые из их преследователей, возможно, были среди тех, кто тогда выкрикивал: «Кориолан!»

Насколько они любили Гнея в тот день и насколько ненавидели сейчас! Гней прав, подумал Тит. Чернь переменчива, глупа и не заслуживает того, чтобы в битвах за нее сражался такой воин, как Кориолан.

Пробежав по петлявшей тропке, они приблизились к вершине.

– А тебе приходило в голову, – спросил Тит, тяжело дыша, – что нам некуда будет бежать, когда мы достигнем вершины?

– Нет стратегического отступления без стратегии! – ответил Гней. – Я войду в храм Юпитера и потребую убежища. Если сброд может найти убежище в твоем храме Цереры, то, уж конечно, Юпитер сможет защитить сенатора!

Но когда они приблизились к ступенькам храма, путь им преградила толпа людей, ухитрившихся их опередить. Не осталось ничего, кроме как бежать и бежать, пока они не оказались у обрыва Тарпейской скалы. Дальше бежать было некуда.

Самый быстрый из преследователей, почти настигший беглецов, оглянулся и крикнул своим товарищам:

– Можете вы в это поверить? Боги привели их прямо к месту их казни!

– Отойдите назад! – крикнул трибун Ицилий. – Никто не будет казнен сегодня. Этот человек находится под арестом.

Но приблизившаяся толпа была настроена иначе.

– Справедливость немедленно! – кричали люди. – В пропасть его! Убить его!

Тит, задыхавшийся от бега, бросил взгляд вниз и отшатнулся от края скалы. Голова у него кружилась, сердце стучало.

– Вот теперь видно, что вы за люди на самом деле, – промолвил Гней. – Хладнокровные убийцы!

– Никто не будет убит! – настаивал Ицилий, проталкиваясь сквозь толпу, напиравшую за его спиной. Он понизил голос: – Сенатор, боюсь, мне не под силу сдержать этих людей. Не дразни их! Ради твоей собственной безопасности ты должен пойти со мной.

– Я никуда не пойду! И не признаю ни за кем права брать под стражу гражданина Рима только за то, что он высказал свое мнение. Отзови свору своих трусливых дворняг, трибун, и оставь меня в покое!

– Ты не смеешь называть нас собаками!

Один из стоявших позади Ицилия метнул дубинку, но не попал в Гнея, а угодил в висок Титу. Тот отшатнулся назад и оказался на самом краю пропасти. Гней прыгнул, подхватил его, и на миг показалось, что они свалятся оба. В последний момент Гней восстановил равновесие и оттащил Тита на безопасное расстояние.

Возбужденная толпа, следившая за этим затаив дыхание, взревела от разочарования и хлынула вперед. Ицилий расставил руки, пытаясь остановить людей, но их было слишком много.

Неожиданно в задних рядах толпы послышался недовольный шум, и она стала расступаться. Прибыл консул Коминий со своими ликторами, и чернь, поняв, что ее дубинки слабоваты против топоров ликторов, пропустила его вперед.

– Трибун, что здесь происходит? – требовательно спросил Коминий.

– Я собираюсь поместить этого человека под арест.

– Ложь! – крикнул Гней. – Эти буяны гнались за нами от Форума с явным намерением убить нас. До твоего прихода они собирались сбросить нас с Тарпейской скалы.

– Смерти изменника – вот чего ты заслуживаешь! – выкрикнул кто-то из толпы. – Смерть любому, кто попытается лишить народ защитников!

– Отставить! – крикнул Коминий. – Спурий Ицилий, прекрати это безумие. Отзови своих людей и отмени арест.

– Ты осмеливаешься вмешиваться в законные обязанности трибуна, консул?

Ицилий уставил взгляд на Коминия, и тот в конце концов опустил глаза.

– Если ты настаиваешь, пусть состоится суд, – согласился консул. – Но до вынесения решения Кориолан останется свободным.

В течение затянувшегося мгновения Ицилий не сводил глаз с Гнея, потом кивнул:

– Хорошо. Пусть народ решит его судьбу.

Ворча и с презрением плюя под ноги ликторам, толпа рассеялась, и Ицилий удалился. Гней расхохотался и пошел вперед, чтобы обнять своего старого командира, но выражение лица консула было хмурым.

Тит, ощущая легкое недомогание от удара по голове, присел прямо на камень Тарпейской скалы. Он поймал себя на том, что смотрит на храм и величественную квадригу Юпитера поверх фронтона. Вот что действительно заслуживает внимания – шедевр, сотворенный гением Вулки!

* * *

– Порой мне кажется, что даже боги отвернулись от меня, – прошептал Гней, меривший шагами залитый лунным светом сад.

Его лицо находилось в тени, как и лица тех, кто откликнулся на его призыв. Ни ламп, ни свечей зажигать не стали, поскольку даже слабое мерцание света могло привлечь внимание врагов к полуночной встрече в доме Гнея Марция.

Там были Тит, Аппий Клавдий и консул Коминий, а также люди в полных доспехах, словно готовые скакать на битву. Они собрались под окружавшей сад колоннадой, и их, похоже, было немало. Луна давала достаточно света, чтобы увидеть, что большинство из них молоды и, судя по доспехам, не бедны.

В последние дни Гней привлек к себе немало воинов, в большинстве своем патрициев или таких же, как он, выходцев из видных плебейских родов с патрицианской кровью. Их преданность Гнею, или Кориолану, как они его называли, была фанатичной. Не менее фанатичной была решимость трибуна Ицилия и его плебеев добиться уничтожения Гнея. Разгоревшийся спор по поводу судьбы Гнея расколол Рим. Суд над ним должен был состояться на следующий день.

– Боги не имеют никакого отношения к этому фарсу, – с горечью промолвил Аппий Клавдий. – Винить надо людей. Слабых и глупых людей! Сенат должен был аплодировать тебе как герою, но вместо этого тебя бросили на произвол толпы.

– Все было не так просто, – вздохнул Коминий. – Право избирать трибунов было завоевано плебсом лишь после ожесточенной борьбы. Покусившись на него, Гней попытался преградить дорогу разъяренному быку.

– А мы, стало быть, будем бездействовать, пока бык топчет лучшего человека в Риме? – выкрикнул Тит срывающимся голосом.

День, когда толпа загнала его на Тарпейскую скалу, стал поворотным пунктом в его жизни. Стоило ему вспомнить об этом, как горячая волна гнева захлестывала разум. Теперь все суждения друга детства казались ему исключительно верными, и он лишь удивлялся тому, что когда-то думал иначе и был на стороне кровожадной черни. Теперь Тит ощущал себя виноватым из-за того, что не поддерживал Гнея с самого начала. Когда слабые люди из трусости порицали Гнея за то, что он осмелился сказать в сенате правду, ему, Титу, следовало выступить с речью в его поддержку.

– Не беспокойся о быке, Тит, – сказал Гней, положив руку на плечо друга. – Этот взбесившийся зверь меня не коснется! Я скорее умру от собственного меча, чем приму наказание от этого сброда.

– Этот «сброд», как ты его называешь, есть Народное собрание, – сказал Коминий. – И я боюсь, что его право судить тебя не подлежит сомнению. Этот вопрос выносился на обсуждение сената…

– Позор! – пробормотал Аппий Клавдий. – Я сделал все, что было в моих силах, чтобы повлиять на решение, но мои старания пропали втуне!

– Значит, эта насмешка над правосудием, этот так называемый суд состоится завтра, – сказал Гней. – Неужели и впрямь нет никакой надежды, Коминий?

– Никакой. Ицилий своей демагогией довел плебс до состояния полного неистовства. Я надеялся, что влияние наиболее разумных из них поможет унять кровожадность остальных, но куда там… Даже попытка подкупа не удалась. Завтра тебя будет судить Народное собрание, и ты будешь признан виновным в оскорблении достоинства трибуна и покушении на его безопасность. Твое имущество будет конфисковано, выставлено на торги, а выручка передана в фонд для бедных при храме Цереры. Твои мать и жена останутся ни с чем.

– А я?

Коминий повесил голову:

– Тебя публично высекут и казнят.

– Нет! Никогда! – воскликнул один молодой воин из тени колоннады. Его товарищи присоединились к нему с криками негодования.

Гней поднял руки, чтобы успокоить их, и повернулся к Коминию.

– А если я покину Рим сегодня ночью и добровольно отправлюсь в изгнание?

Коминий глубоко вздохнул:

– Ицилий может возбудить против тебя дело и в твое отсутствие, но я думаю, что смогу убедить его не делать этого. Он удовлетворится тем, что достиг победы, настояв на неприкосновенности трибуна. Если суда не будет, твое имущество останется нетронутым, мать и жена будут обеспечены.

– Мне плевать на собственную жизнь, – сказал Гней. – Пусть они, если хотят, рвут меня на части и пожирают мою плоть. Но я ни за что не допущу, чтобы мое имущество было отдано в руки эдилов, чтобы кормить ленивый сброд Рима!

Он поднял лицо вверх и устремил взгляд на полную луну, в свете которой его красивые черты казались высеченными из мрамора.

– Изгнание! – прошептал он. – После всего, что я сделал для Рима!

Гней опустил лицо, так что оно снова оказалось в тени, и обратился к обступившим его воинам:

– Некоторые из вас, когда мы встречались в последний раз, дали обещание, что скорее поднимут меч и прольют плебейскую кровь, нежели увидят мою казнь, а если это не удастся, то последуют за мной в изгнание. Но сейчас, когда наступил момент принятия решения, я освобождаю вас от этого обета.

– Мы дали слово, – возразил один из его сторонников. – Римлянин не должен нарушать клятвы!

– Если мы покинем Рим навсегда, без надежды на возвращение, останемся ли мы римлянами? Подумайте, что значит стать людьми без родины! Судьба обратилась против меня, но я не могу заставлять других разделить со мной столь горькую участь.

Один из молодых воинов выступил вперед:

– Мы все пришли сюда вооруженными и готовы драться и умереть, если надо. Но если ты как наш командир принял решение удалиться, вместо того чтобы вступить в схватку с врагом, мы пойдем с тобой, Кориолан!

– Даже за врата Рима?

– Да, как мы последовали за тобой в ворота Кориол! В тот день ты в одиночку пробился внутрь, а мы поспешили за тобой, как запоздавшие школьники. Но сегодня будет не так! Мы остаемся с тобой, Кориолан!

– Так говорите вы все?

– Так говорим мы все! – вскричали воины.

Гней рассмеялся:

– Этим криком вы разбудили весь Палатин! Скоро Рим будет гадать, что творится в доме Гнея Марция. Теперь у нас нет выбора, надо уходить немедленно!

Пока остальные готовились, Гней попрощался с Коминием и Клавдием. Он увидел, что Тит стоит в тени, и подошел к нему.

– Я уже попрощался с матерью и женой. Позаботься о них, Тит, так же как заботишься о своей Клавдии.

– Я пойду с тобой.

Гней покачал головой:

– Ты слышал, что я сказал своим воинам: это жертва, которую я не могу ни от кого требовать.

– Однако они следуют за тобой.

– Это их выбор.

– Это и мой выбор.

Гней молчал. Тень скрывала его лицо, но Тит чувствовал на себе его взгляд.

– Тебе нужно достроить храм, Тит.

– Будь проклят храм Цереры и все, ради чего он строится.

Гней нахмурился:

– Человеку нужно во что-то верить.

– Как ты когда-то верил в Рим?

– Верить в Рим, Тит. Верить в храм Цереры. Забыть о том, что Кориолан вообще жил.

Гней повернулся и пошел прочь. Воины окружили его, и все вместе покинули сад.

Дом Тита находился неподалеку. Клавдий предложил пойти с ним, но Тит предпочел идти один.

Ночь была теплой. Ставни были открыты. Лунный свет заливал комнату, где спала Клавдия. Тит долгое время смотрел на ее лицо, а потом подошел к спальне сына. На его лицо он смотрел еще дольше.

У него из головы не выходил образ, навеянный словами Коминия: Гней, вставший на пути взбесившегося быка. Геркулес, алтарь которого пребывал на попечении семьи Тита из поколения в поколение, когда-то сразился с быком на далеком острове Крит. Боги требуют жертв, герои заслуживают преданности. Разве Кориолан не такой же герой, каким был Геркулес?

У себя в кабинете при свете луны – потому что боялся, что если зажжет лампу, то разбудит спящих, – он написал записку Аппию Клавдию: «Тесть, умоляю тебя, позаботься о твоей дочери и твоем внуке. Я сделал то, что счел правильным».

Он вошел в комнату сына, снял со своей шеи талисман Фасцина и осторожно надел его на шею мальчика. Тот потянулся во сне и коснулся талисмана, но так и не проснулся.

Если поторопиться, он догонит Кориолана и его людей до того, как они выйдут за городские ворота.

 

491 год до Р. Х

– Долгий путь привел нас сюда, – сказал Гней.

– И впрямь долгий, – согласился Тит, печально улыбнувшись.

Он понимал, что друг имел в виду не в буквальном смысле ту дорогу, которая ложилась под копыта коней, с каждым перестуком приближая их к Риму. Гней говорил о причудливых изгибах и поворотах их жизни с той ночи, когда они два года назад бежали из города.

Такому человеку, как Гней, с его знанием военного дела, репутацией бесстрашного бойца и собственным отрядом фанатично преданных воинов, были бы рады во многих городах, но Гней, по иронии судьбы, а может быть и по умыслу, остановил свой выбор на вольсках. Верно, он пролил много крови вольсков, но всегда в честном бою, и кому, как не старым врагам, было знать ему истинную цену? Любопытно, что Тит поначалу просто не мог понять, как люди, с которыми Гней ожесточенно сражался, с восторгом принимали его в свои ряды. Однако таковы превратности судьбы воина. Часто причудливый изгиб жизненной дороги превращает вчерашнего смертельного врага в ближайшего союзника. И наоборот.

Конечно, такой человек, как Гней, стал больше чем союзником. Очень скоро он стяжал славу лучшего воина вольсков, а затем к нему перешло командование всей их объединенной армией. Поход на Рим с целью отмщения замыслил не он, а старейшины вольсков, хотя идея поручить эту кампанию римскому перебежчику поначалу столкнулась с серьезным сопротивлением. Однако кто разбирался в стратегии и тактике римлян лучше, чем бывший первый воитель Рима? И не будет ли это величайшим триумфом вольсков, если не кто иной, как сам Кориолан, сделает с Римом то, что он же сделал с Кориолами? И какое мщение может быть для Гнея Марция более сладким, чем возможность поставить на колени город, который с презрением оттолкнул его?

В кампании против Рима Гней превзошел себя. Человек, который объявлял о своем желании стать величайшим воином Рима, стал величайшим воином всей Италии и самым отважным полководцем. Титу, который сражался с Гнеем бок о бок, казалось, что на их стороне, должно быть, сражаются сами боги, ибо чем еще можно объяснить такое количество побед? Воины, сражавшиеся под началом Гнея, верили, что он обладает сверхъестественными способностями, победу дарует не столько их отвага, сколько магия его присутствия. Сам же Тит в глубине души был убежден, что древний дух Геркулеса воплотился в Кориолане – живом герое нынешнего века. Эта вера подкрепляла и утешала Тита в те мгновения, когда на него с непреодолимой силой наваливалась тоска по Риму и семье.

Впереди финальная битва. Каждый стук конских копыт приближал Гнея и армию вольсков к тем самым воротам, через которые он бежал из этого города. Римские армии проигрывали сражение за сражением. Их ряды редели, припасы продовольствия таяли, запасы оружия захватывались противником. Доставалось и мирным гражданам. Посевы сжигались, римские колонии подвергались грабежам. Попытку создать стратегические запасы, доставив зерно с Сицилии, вольски пресекли, перехватив корабли. По мере того как слабел Рим, все враги, которых он унижал в последние годы, поднимали головы, спеша присоединиться к Гнею и вольскам. Сила под предводительством Гнея была непобедимой.

Когда армия вторжения находилась в двух днях пути к югу от города, из Рима прискакали парламентарии. Они напомнили Гнею о его римских предках и умоляли повернуть армию назад. Гней отнесся к ним с презрением, но позволил вернуться в Рим целыми и невредимыми.

– Тот факт, что римляне умоляют о мире, показывает, что они уверены в поражении, – сказал он Титу.

На следующий день прибыли еще два посла. Пыль от их колесницы висела высоко в неподвижном воздухе, и ее увидели задолго до того, как появилась возможность разглядеть парламентеров. Тит ахнул, когда увидел изможденные лица Аппия Клавдия и Постумия Коминия.

Оставив воинов позади, Гней выехал навстречу посланцам в сопровождении одного лишь Тита. Правда, в то время как Гней принимал официальные приветствия парламентеров, Тит держался в стороне, не желая смотреть в глаза своему тестю.

Коминий первым делом заверил Гнея, что его жена и мать пребывают в здравии и благополучии. Несмотря на измену Гнея, никто не мстил его семье, а теперь никто бы и не осмелился.

– Моя дочь Клавдия и юный Тит Потиций тоже в полном здравии, – добавил Клавдий, хотя Тит по-прежнему отводил глаза.

Упомянув о консулах и сенате, оба государственных мужа признали, что в отношении Гнея была допущена великая несправедливость. Они пообещали восстановить его гражданство, вернуть место в сенате и гарантировали полный иммунитет от преследования трибунами.

Гней почтительно выслушал двух своих старых менторов, потом спросил:

– А как насчет народных трибунов и эдилов? Будут ли упразднены эти должности? Будет ли храм Цереры сровнен с землей?

Коминий и Клавдий опустили глаза. Молчание было их ответом.

Гней рассмеялся:

– Вы надеетесь несколькими словами повернуть Кориолана назад, однако всей вашей воли, власти и влияния не хватает на то, чтобы подчинить себе плебс. Никакие пустые обещания теперь меня не остановят. Если вы действительно любите Рим, возвращайтесь и посоветуйте своим собратьям сдать город. У меня нет желания проливать больше крови, чем это необходимо, а мои воины заинтересованы в том, чтобы, взяв город без боя, завладеть добычей без лишней спешки и суматохи. Будете вы сопротивляться или нет, но завтра к этому времени Рим будет принадлежать мне.

– Горькое возвращение домой! – сказал Коминий.

– Но все равно возвращение, – ответил Гней.

– А если ты захватишь город – Юпитер, упаси! – что ты будешь делать тогда? – спросил Клавдий.

Гней глубоко вздохнул:

– Если мои старые недруги, поняв, что заслуженное возмездие все равно их не минует, еще не покончили с собой, то, думаю, вы знаете, кто будет у меня первым в этом списке.

– Трибун Спурий Ицилий, – промолвил Коминий.

– Что за удовольствие будет сбросить его с Тарпейской скалы!

– А как насчет сената? – спросил Клавдий.

– Может быть, я позволю ему продолжить существование, вернув ту роль, которую он играл при царе. Сенат будет давать советы и поддерживать верховную власть. Но, конечно, состав его изменится: бесполезные сенаторы будут удалены, а их места получат мои союзники из числа вольсков.

Коминий подавил крик отчаяния. Клавдий бросил пронизывающий взгляд на Тита:

– А что скажешь на это ты, зять?

Тит спокойно выдержал его взгляд.

– Когда я был мальчиком, мой дед велел мне учить список царей: Ромул, Нума Помпилий, Туллий Гостилий, Анк Марций, Тарквиний Старший, Сервий Туллий. Тарквинию Гордому суждено было стать самым последним царем – его сменило нечто странное под названием «республика». Что это такое? Насмешка? Ошибка? Эксперимент, который провалился? Сегодня последний день республики. Завтра люди будут кричать на Форуме: «Да здравствует царь Кориолан!»

Он выхватил меч и поднял руку к Гнею. Конь его вскинулся на дыбы.

– Да здравствует царь Кориолан! – воскликнул он.

Отряд верных воинов, которые бежали из Рима вместе с Гнеем и во всех его походах составляли авангард, услышал клич Тита и повторил его:

– Да здравствует царь Кориолан!

Этот крик мигом подхватила вся огромная армия:

– Да здравствует царь Кориолан!

Люди вздымали мечи в салюте, били ими по щитам, создавая страшный шум, и восклицали снова и снова:

– Да здравствует царь Кориолан!

Клавдий сник. Коминий развернул колесницу. Облако пыли поднялось позади них, когда они поспешили обратно в Рим.

Вскоре воины Кориолана разбили лагерь в нескольких милях к югу от города.

* * *

На следующее утро армия поднялась на рассвете и двинулась к городу.

Кориолан, как всегда, ехал во главе войска, рядом с Титом и в сопровождении конного римского отряда. С каждым шагом они приближались к Риму. Впереди маячил пологий холм, и они знали, что, как только поднимутся на его вершину, откроется вид на другие холмы – холмы Рима.

И тут сквозь стук копыт, лязг железа, скрип кожи и другие звуки, издаваемые движущимся войском, до слуха Тита, сначала едва-едва, потом все громче и громче, стал доноситься другой, непонятный шум. Направление удалось определить сразу, он слышался из-за того холма, впереди, но понять, что это за шум, было невозможно. Создавалось впечатление, будто по ту сторону находится нечто пугающе огромное, страдающее, пребывающее в крайней степени отчаяния. Наверное, подобные звуки можно было услышать, разве что спускаясь в царство Плутона.

Гней тоже услышал этот шум, нахмурился и повернул одно ухо вперед.

– Что это? – прошептал он.

– Не знаю, – сказал Тит, – но у меня от этого шума мурашки по коже.

Сверхъестественный страх овладел им. Что, если боги все же любят Рим больше, чем Кориолана? Что, если, изменив Риму, Тит и Гней согрешили против богов? Что за неведомое порождение рока могли измыслить и сотворить боги, дабы оно встретило их на дороге в Рим? А может быть, земля разверзлась и за холмом открылся провал в Аид, куда все они канут навеки. Похоже на правду, ведь именно так мог бы звучать хор мертвецов.

Лишь добравшись до вершины, они все поняли. Костяшки пальцев Гнея, державших поводья, побелели. Тит тяжело сглотнул и оглянулся. Даже закаленные в битвах воины в передних рядах побледнели, услышав этот обескураживающий шум.

Они выехали на гребень. Перед ними, словно растянувшаяся вдоль прямой дороги гигантская черная змея, тянулась от самых городских ворот процессия женщин, облаченных в траур. Казалось, из города вышли все женщины Рима.

Теперь стало ясно, что в этот нечеловеческий звук сливались их причитания, стоны, всхлипывания, молитвы и даже взрывы безумного смеха. Некоторые из них вышагивали напряженно, словно в сомнамбулическом сне, другие корчились и мели дорогу своими распущенными волосами.

В контрасте с остальными женщины первых рядов процессии шли с достоинством. Они высоко держали головы и хранили молчание. По головным уборам из переплетенной красной и белой шерсти на подстриженных волосах Тит узнал среди них весталок. Их было пять. Одну, как всегда, оставили поддерживать священный огонь в храме Весты. Во время такой напасти было особенно важно, чтобы он не угас. Перед весталками шествовали три женщины – босые, одетые в темные рваные лохмотья, как нищие или плакальщицы. Ступни их, явно непривычные к хождению босиком, кровоточили. Было видно, что ходьба дается им с трудом, однако они не спотыкались и не сбивались с шага.

Так же как при предыдущей встрече с сенаторами, Гней дал знак армии остановиться, а сам с неизменно державшимся рядом Титом выехал вперед.

– Позор сенату! – проворчал Тит. – Послам города не удалось остановить тебя, так теперь они дошли до того, что послали женщин!

Гней промолчал. Тит глянул на него и вместо язвительного выражения увидел на лице друга беспокойство. Глаза его блестели. Сердце Тита упало – он почувствовал недоброе.

По сигналу весталок все женщины остановилась, но те три, что были облачены в лохмотья и возглавляли процессию, продолжили движение и остановились, лишь сойдясь с всадниками почти вплотную. Посередине стояла Ветурия, мать Гнея. Она выглядела гораздо старше, чем когда он видел ее в последний раз, и, хотя стояла прямо, явно нуждалась в помощи. Две другие женщины, по обе стороны, поддерживали ее под руки. Справа от нее стояла жена Гнея Волумния, а увидев третью женщину, Тит ахнул – это была его жена Клавдия, которую он не видел с того дня, как покинул Рим. Ее лицо было измождено горем, глаза опущены. На него она не смотрела.

А вот Ветурия, напротив, впилась взглядом в сына.

– Гней! – воскликнула она.

– Матушка! – прошептал он.

– Неужто ты будешь выситься над своей матерью как господин, который смотрит сверху вниз на раба?

Гней тут же спешился. Тит последовал его примеру. Но в то время как Гней шагнул вперед, Тит отшатнулся и вцепился в поводья, скорее для того, чтобы поддержать себя, а не удержать коней. Неожиданно он почувствовал головокружение, схожее с тем, которое испытал на Тарпейской скале, когда получил удар в голову. Все случившееся между тем и нынешним моментами показалось сном, и он боялся, что вот-вот будет грубо разбужен. Его сердце неистово билось, грозя выскочить из груди.

Приблизившись к матери, Гней протянул к ней руки, но она не приняла его объятий. Он отступил назад.

– Почему ты не обнимешь меня, матушка?

– Если я подниму руки тебе навстречу, то Волумния с Клавдией перестанут поддерживать меня, и я упаду на землю.

– Я бы подхватил тебя.

– Лжец!

– Матушка?

Мать воззрилась на него с гневом.

– Когда-то я не боялась старости, ибо верила, что в ту пору, когда не смогу держаться прямо, меня поддержат крепкие руки сына. Но вот настало время, мне потребовалась твоя поддержка, Гней, а тебя рядом не было. К моему великому стыду, я вынуждена опираться на других. И пусть боги сделают меня полной калекой, если я вообще обопрусь на твою руку!

– Суровые слова, матушка!

– И вполовину не столь суровые, как та судьба, которую ты уготовил мне.

– Я сделал то, что вынужден был сделать. Ради моей чести!

– Ты отбросил свою честь в тот день, когда поднял оружие против Рима. В тот день ты ранил меня, а сегодня, видно, вознамерился добить, вонзив клинок в самое сердце. Я никогда не учила моего сына изменять родине! Случись мне хотя бы услышать от тебя о подобном намерении, я бы извлекла меч из твоих ножен и пала на него, предпочтя смерть позору.

– Матушка, матушка…

Внезапно Ветурия резко вырвала руку из хватки невестки и изо всех сил влепила Гнею пощечину. Хлопок получился поразительно громким. Лошади заржали и вскинулись, натянувшиеся поводья обожгли ладони Тита.

Ветурия стала падать вперед, но женщины подхватили ее. Несколько мгновений Гней пребывал в растерянности, потом подозвал Тита и шепнул ему на ухо:

– Передай войску приказ остановиться и распорядись, чтобы у дороги поставили мой шатер. Тут на нас смотрит слишком много глаз: со своей матерью я должен поговорить наедине.

* * *

О чем шла речь в том шатре? Какие обещания или угрозы были высказаны? Какие воспоминания ожили? Какие мечты воспламенились заново? Никто этого не знал, кроме Кориолана и его матери.

Ветурия первой вышла из шатра. Волумния и Клавдия (которая так и не встретилась взглядом с Титом) быстро шагнули вперед, чтобы помочь ей. Не вымолвив ни слова, они втроем вернулись туда, где их ожидали весталки. Ветурия тихо переговорила с девственницами, которые знаками дали знать стоявшим за ними женщинам, чтобы те возвращались в город. Процессия удалилась в молчании: рыдания смолкли, и ликующих возгласов не было слышно.

Гней оставался в палатке очень долго, а когда наконец появился, на лице его была написана решимость, поразившая даже привычного ко всему Тита.

Гней сел на коня и подозвал свой римский авангард. Конные воины собрались вокруг него. Тит был среди них, страшась того, что ему предстоит услышать.

– Нападения на Рим не будет, – объявил Гней.

Воины встретили его слова изумленным молчанием.

– Покинув Рим, мы направились навстречу судьбе, – продолжил полководец, – но она вела нас по кругу. Из Рима вышли, к Риму вернулись, но судьбы своей так и не нашли. Видно, не там искали. За горами, за морями раскинулся огромный мир, который вовсе не ограничивается владениями Рима или вольсков. Наверное, нашу судьбу следует искать где-то там.

Воины беспокойно переглядывались, но дисциплина была такова, что ни возражений, ни вопросов не прозвучало.

– Мы поворачиваем назад. Просто проедем сквозь войско вольсков и двинемся дальше.

– А вольски? – спросил Тит.

– Если они захотят напасть на Рим, то пусть нападают.

– Сами они никогда этого не сделают! Ты их талисман. Только Кориолан может привести их к победе.

– Тогда, наверное, они повернут назад.

Гней щелкнул поводьями и поехал вперед. Римский авангард последовал за ним, Тит пристроился рядом с Гнеем. Пешие солдаты вольсков расступились, давая путь всадникам, на которых взирали в удивлении и растерянности.

– Это все та старуха! Она настроила своего сына против нас!

– Кориолан покидает нас!

– Невозможно!

– Посмотри сам!

– Но зачем он нас сюда привел?

– Это ловушка! Кориолан заманил нас сюда, чтобы отдать в руки римлян! Здесь, должно быть, засада!

Ужас и ярость стремительно распространялись по рядам солдат. Титу показалось, что они едут над морем гневных лиц. Рев этого моря становился все громче и громче, волнение его делалось все более бурным.

– Поворачивай назад, Кориолан! – кричали вольски. – Поворачивай назад! Веди нас! Или…

Камень ударился о шлем Тита, в ушах зазвенело. Ему снова вспомнился тот день, когда после попадания дубинки он едва не свалился с Тарпейской скалы и Гней спас ему жизнь. Как и тогда, мир вокруг него стал каким-то странным, похожим на сон и отдаленным.

Новые камни забарабанили по его доспехам, но Тит почти не ощущал ударов. Между тем вольски, начав с камней, выхватили мечи. Конные римляне поступили так же, но и лязг железа звучал в ушах Тита как-то приглушенно. Потом, с отстраненным удивлением, он увидел чужую кровь на собственном мече и почти сразу же ощутил жгучую боль в боку. Мир завертелся вокруг него и повернулся вверх тормашками. Тит смутно понял, что, должно быть, падает с коня, но удара о землю так и не почувствовал.

* * *

По прошествии недолгого времени сенат Рима издал указ об объявлении дня спасения города от Кориолана Днем благодарения. В этот день особые почести должны воздаваться отважным женщинам Рима, которые добились того, что оказалось не по силам ни оружию, ни дипломатии.

Это решение далось легко. Зато потом разразились споры.

Яростная дискуссия развернулась вокруг судьбы Ара Максима. Испокон веку алтарь Геркулеса находился на попечении семей Пинариев и Потициев, наследственных жрецов, которые проводили совместную службу в его праздник. Но после бесчестия, которое навлек на свою семью Тит Потиций, допустимо ли было позволить этой семье остаться хранителями алтаря, или надлежало передать эти обязанности кому-то другому, скорее всего жрецам, назначаемым государством?

Аппий Клавдий был среди тех, кто заявлял, что государство не имеет права вмешиваться в религиозные традиции, которые возникли задолго до государства. Сам Геркулес избрал эти две семьи хранителями его святилища, и никакие указы или законы не могут отменить ясно выраженное желание бога. Так, во всяком случае, он заявлял публично. В частных беседах Клавдий говорил своим собратьям, что зять навлек на него невыносимый позор: отрекся от дочери и внука. Клавдий объявил, что, пока он или любой потомок, носящий его имя, имеет какое-то влияние на государство, ни один человек с именем Потиций никогда не будет избран на высокий пост.

Аргументы Клавдия убедили сенат, и за Потициями сохранили права наследственных жрецов. Однако новоизбранный консул Публий Пинарий при этом заявил, что его семья не станет служить вместе с опозоренными Потициями.

– После стольких поколений служения мы отказываемся от своего права быть хранителями алтаря. Пусть Потиции занимаются этим сами.

В высших кругах Рима много говорили об этих двух патрицианских семьях и о причудах Фортуны, которая вознесла Пинариев, в лице консула Публия, к вершинам республиканской власти и низвергла Потициев из-за навлекшего на семью бесчестье Тита.

* * *

Прошли годы, и как-то раз в нескольких милях к югу от Рима случайно оказался один бродяга. То был человек без гражданства, без роду и племени, обреченный вечно скитаться, полагаясь на милосердие незнакомцев. То был сломленный человек, без надежд и мечтаний. В этих краях он не бывал много лет.

Кажется, здешние места были ему смутно знакомы. Однако на его памяти маленького, незатейливого, но со вкусом построенного и отделанного храма возле дороги не было. На ступени крыльца присел отдохнуть мальчишка-пастух.

– Скажи, – обратился к нему бродяга, – что это за храм? Какому богу он посвящен?

Сперва мальчик посмотрел на странника с опаской, но потом понял, что седой незнакомец безобиден.

– Не богу, а богине. Фортуне, первой дочери Юпитера. Это ведь она определяет, кому в жизни повезет, а кому нет.

– Я, кажется, припоминаю, в Риме много таких храмов, – заметил бродяга с неясной тоской в голосе.

– Но этот храм особенный, не такой, как другие. Его называют храмом Фортуны Малиебрис, Фортуны женщин.

– А почему так?

– Уж не знаю, поверишь ли, но его строительство оплачено женщинами Рима. Видишь ли, это то самое место, где они остановили и заставили повернуть назад изменника Кориолана.

– Правда? – произнес бродяга с дрожью в голосе.

– Воистину так. А потом женщины решили, что в ознаменование такого события здесь следует воздвигнуть храм. Сенаторы и жрецы одобрили их решение, и женщины сами собрали деньги на его строительство. Красивое здание, правда?

– Правда! – Бродяга смотрел на строение с восхищением. – Знаешь, я ведь сам был раньше строителем.

– Ты? Строителем? – Пастух с недоверием посмотрел на его лохмотья, потом хлопнул себя по бедру и рассмеялся. – А я раньше был сенатором! Но мне это надоело и вот теперь, как видишь, пасу паршивых овец.

Значит, это то самое место. На Тита нахлынули так долго подавляемые воспоминания. Смутно вспомнилось, как он был свидетелем кровавого конца Гнея: даже величайший воин Италии не мог выстоять против всей армии, которую сам обучил бою. По крайней мере, Гней погиб, сражаясь. Смутно – хвала богам, только смутно! – Тит помнил пытки, которым вольски подвергли его, прежде чем отпустить. Все это казалось очень далеким, как почти забытый сон. Все дни его жизни казались такими, даже вчерашний день, даже сегодняшний.

– Если хочешь посмотреть на храмы, – сказал пастух, – пройди немного к вершине холма. Оттуда можно увидеть город. Самое высокое сооружение, которое увидишь, – это храм Юпитера. Вот уж это – всем храмам храм! Он венчает Капитолий, как корона голову царя. Даже отсюда можно увидеть, какой он величественный. Идем, посмотришь.

Сердце Тита взволнованно забилось, и он по привычке, оставшейся даже по прошествии стольких лет, потянулся к груди, к амулету Фасцина, которого, конечно, там не было и быть не могло, ведь он оставил его спящему сыну в ту ночь, когда покинул Рим. Как, интересно, сложилась его судьба? Жив ли он? Процветает ли? Исполняет ли древние обряды у алтаря Геркулеса, как его предки?

– Иди вперед, – молвил пастух. – Поднимись на возвышенность и полюбуйся городом.

Бродяга ничего не сказал, но вдруг повернулся и зашагал в противоположном направлении.

 

450 год до Р. Х

– Еще тост! – объявил Луций Ицилий.

– Что? Еще один?

Луций Виргиний от души рассмеялся.

Этот широкоплечий мужчина, сущий медведь, обожал вино и испуг изображал ради забавы.

– Поскольку вы мои гости, я по праву хозяина настаиваю, – промолвил Ицилий и взмахом длинной, костистой руки велел служанке снова наполнить чаши.

Повод был радостный – обед в честь предстоящего бракосочетания сына Ицилия, молодого Луция, с Виргинией, дочерью Виргиния. Этот брак был задуман как союз двух самых видных плебейских фамилий Рима. Виргинии были заметны в истории города почти так же долго, как иные патрицианские семьи, а представители ветви Луция, хоть и не могли похвастаться богатством, проявили доблесть и стяжали немалую славу в недавних войнах с сабинянами и эквами. Луций Виргиний не посрамил своих предков. Ицилии являлись семьей состоятельной, политически активной, полной энергии и честолюбия. Мужчины из обеих фамилий исполняли должности народных трибунов.

Брачные узы между Ицилиями и Виргиниями должны были укрепить оба клана, однако этот брак заключался не только по расчету: Луций и Виргиния полюбили друг друга с первого взгляда. Сегодня вечером, за несколько дней до намеченной свадьбы, две семьи ужинали вместе под крышей Ицилия, радуясь скорому браку.

Ицилий поднял чашу:

– Тост за матерей. Мы никогда не должны забывать о великой силе римской матроны. Более сорока лет назад, когда изменник Кориолан пошел на Рим, что смогло повернуть его назад? Ни мечи, ни стены, ни даже откровенное заискивание сенаторов. Лишь мольба матери спасла Рим. За матерей невесты и жениха!

– За матерей! – поддержал Виргиний, подняв чашу.

– Да, за наших матерей! – воскликнул молодой Луций, глаза которого блестели, поскольку он выпил больше обычного.

Те, за кого провозгласили тост, скромно потупились, но сами пить не стали, как не пили и младшая сестра жениха, смуглая красивая Ицилия, и юная Виргиния, которая никогда не пробовала вина. Да ей и не требовалось хмельного, чтобы придать блеск глазам или добавить румянца гладким, как лепестки розы, щекам. Виргиния была светлокожей, невысокой, с чувственно округлыми формами, в то время как Луций был рослым, худощавым и смуглым. Их внешние различия как бы дополняли друг друга, подчеркивая взаимные достоинства. Все сходились на том, что они прекрасная пара.

Ицилий осушил чашу до дна и вытер губы.

– Так вот, может быть, вы удивитесь, почему в такой приятной компании я упомянул гнусное имя Кориолана, один звук которого порождает негодование в сердце любого патриота.

– Потому что оно связано с твоим тостом в честь матерей? – предположил Виргиний слегка заплетающимся языком.

– Да, но не только. Я упомянул это проклятое имя, чтобы напомнить о великой услуге, оказанной Риму моим родичем, великим трибуном Спурием Ицилием. Именно Спурий прогнал Кориолана из Рима. Мать, может быть, удержала негодяя от нападения, но избавил город от него именно Ицилий. Я упоминаю об этом, Виргиний, чтобы показать тебе, что семья, в которую войдет твоя дочь, хотя и не может похвастаться такой длинной историей, как история вашей семьи, тем не менее тоже делает историю. Наша семья, имея такого одаренного отпрыска, как мой сын Луций, будет делать историю и впредь.

– А почему бы и нет, особенно с теми прекрасными сыновьями, которые подарит ему моя Виргиния! – воскликнул Виргиний.

Виргиния покраснела. Покраснел и Луций, хотя и попытался издать самодовольный смешок. На лице Ицилии, чья кожа была еще смуглее, чем у ее брата, румянец не был так заметен, хотя, присмотревшись, можно было понять, что ход разговора ее встревожил. Впрочем, если кто-то и обратил на это внимание, то приписал все девичьей стыдливости.

– Но если более серьезно…

Ицилий помолчал, ибо ему пришлось полностью сосредоточиться на том, чтобы не позволить себе рыгнуть. К счастью, это удалось.

– Да, если более серьезно… Сорок лет прошло с тех пор, как мерзкий Кориолан осмелился угрожать трибунам и за это преступление был должным образом наказан. И все же во многих отношениях раздоры между классами в наши дни стали даже ожесточеннее, чем когда-либо. В нынешнее время плебея редко можно увидеть консулом, и это не случайно. Патриции все более ревностно охраняют свои привилегии и чинят всевозможные препоны, чтобы даже самые одаренные плебеи не достигали высших должностей. Ты знаешь, что это правда, добрый Виргиний.

Собеседник кивнул:

– К сожалению, дорогой Ицилий, это правда.

– Отец! – простонал Луций. – Может быть, хоть сегодня обойдемся без политики?

– Это не политика, сынок, – махнул на него рукой Ицилий, – а серьезный семейный разговор. Виргинии и Ицилии представляют собой лучшие из плебейских фамилий. Их союз – не просто помолвка славного юноши с красивой девушкой: этот брак заключается с надеждой на будущее. Наступит ли когда-нибудь прочный мир между патрициями и нами? Начать следует с того, что своя правда и свои обиды есть у обеих сторон. Со времен Кориолана мы, плебс, больше не устраивали исходов, но, может быть, порой слишком ретиво использовали власть трибунов, чтобы умерять высокомерие патрициев. Да и сами трибуны, случалось, возбуждали население без особой на то нужды и злоупотребляли своими полномочиями. С другой стороны, нельзя не признать, что многим патрициям удавалось избегать вполне заслуженного наказания, используя всяческие хитрости, уловки и обман правосудия. В результате недовольство и тех и других росло, сыпались взаимные обвинения, не приводившие ни к чему, кроме углубления раскола. Сейчас мы должны с сожалением признать, что, несмотря на все усилия умных и честных людей с обеих сторон, два класса свободных римских граждан все более отдаляются один от другого. Нам остается лишь надеяться, что дети Луция и Виргинии унаследуют лучший Рим, чем тот, в котором родились их родители!

– Верно! Верно! – согласился Виргиний. – Хорошо сказано, Ицилий! Самим децемвирам не мешало бы побывать здесь да послушать твою речь.

Молодой Луций, уже подвыпивший, поднял чашу.

– За децемвиров!

Старшие мужчины неожиданно воззрились на него так, что ему захотелось спрятаться. Однако неловкость продолжалась лишь мгновение, слишком уж радостный был сегодня день.

– Тост за децемвиров, сынок? – Ицилий щелкнул языком. – Тост подразумевает поздравления, а в случае с ними это было бы преждевременно. Никто пока не видел плодов их труда, хотя наши десять маленьких Тарквиниев уже заставили многих добрых граждан ощутить горечь.

– Десять Тарквиниев? Не слишком ли сурово? – промолвил Виргиний.

– Разве? – Ицилий поднял бровь.

Два года тому назад разногласия в Риме дошли до такого накала, что и патриции и плебеи согласились на экстраординарную меру. Выборы были отменены, сенат распущен, а все магистраты, включая трибунов, освобождены от своих должностей. Во главе государства временно поставили так называемых децемвиров – высший орган из десяти человек, который не только наделили высшей властью, но и поручили ему составить всеобъемлющий свод законов. В то время это казалось хорошей идеей: десять мудрейших мужей должны были определить, почему государство пришло к плачевному состоянию, употребить данную им власть, чтобы разрешить проблемы и улучшить ситуацию, придумать законы, которые исключали бы повторение подобного кризиса в будущем, и высечь эти законы на камне, чтобы они были всем понятны и доступны.

Плебс давно выступал за письменный свод законов, полагая, что четкий перечень наказуемых правонарушений и такой же перечень прав граждан более всего способны положить конец произвольным злоупотреблениям патрициев. Но процесс этот затянулся на два года без видимых результатов, а децемвиры, вкусив прелесть безнаказанности, стали пренебрегать своими обязанностями и злоупотреблять властью.

Ицилий пощелкал языком.

– Мы все надеялись – оптимистично, может быть, глупо, – что децемвиры последуют примеру Цинцинната…

– Добрый старый Цинциннат! Выпьем за Цинцинната! – возгласил Виргиний, служивший под началом знаменитого полководца.

Восемь лет тому назад, когда римская армия, разбитая эквами, оказалась близка к полному уничтожению, город призвал давно отошедшего от дел и ставшего земледельцем военачальника Луция Квинта Цинцинната. Он получил полномочия диктора, то есть до окончания войны сосредоточил в своих руках абсолютную власть. Цинциннат, с великой неохотой принявший командование, отложил плуг, возглавил армию, разгромил врагов, сложил с себя полномочия и вернулся на свой участок – и все это за пятнадцать дней. Говорили, что его плуг находился на том самом месте, где он его оставил, и он стал заканчивать борозду, которую начал, как будто и не было никакого перерыва. Мудрый, скромный, бескорыстный Цинциннат стал легендой при жизни.

Увы, децемвиры не последовали примеру Цинцинната. С помощью различных уловок они без конца продлевали сроки своих полномочий и продолжали править в качестве полновластных диктаторов, в то время как народ напрасно ожидал публикации нового свода законов. В последние месяцы их злоупотребления стали еще более нетерпимы, поскольку они безжалостно подавляли любые попытки усомниться в их высочайших полномочиях. Люди, выступавшие против них, умирали. Децемвиры же, пока исполняли свои обязанности, обладали иммунитетом от судебного преследования даже за убийство.

– Хорошая новость, – сказал Ицилий, – состоит в том, что новый свод законов может быть обнародован в любой день. Децемвиры называют его Двенадцатью таблицами. Будем надеяться, что они выполнили столь выдающуюся работу и достоинства Двенадцати таблиц заставят нас забыть о пороках десяти Тарквиниев.

Молодой Луций нахмурил лоб:

– На днях до меня дошел один слух насчет этих новых законов.

– Что за слух? – спросил его отец.

– Мой наставник Ксенон говорит, что они вздумали запретить браки между патрициями и плебеями.

– Ужасная идея! – проворчал Виргиний.

У Ицилия вытянулось лицо.

– А откуда твоему наставнику, греку, знать такие вещи?

Луций пожал плечами:

– Ксенон обучает других юношей, включая внуков децемвиров. И уши держит открытыми.

Ицилий уставился на дно своей опустевшей чаши.

– Да, наверное, и среди патрициев, и среди плебеев есть такие, которые считают, что лучшим выходом из создавшегося положения будет не сближение классов, а еще большее их разделение. С этой точки зрения запрет смешанных браков – разумная мера.

– Наверное, – промолвил Луций, – в таком случае следует считать, что мне повезло: ведь самая красивая девушка Рима оказалась плебейкой, и она обручена со мной.

Он просиял и улыбнулся Виргинии, которая одарила его ответной улыбкой и лишь потом опустила глаза. Никто не смотрел на сестру Луция, Ицилию, и без того смуглую, но теперь еще и помрачневшую.

– Ты называешь эту компанию «Десять Тарквиниев», – проворчал Виргиний. – Но самый худший из них – это Аппий Клавдий. Заносится сверх меры, а ведь всего несколько поколений тому назад Клавдии вообще не были римлянами. Они не были даже Клавдиями! Как звучало то диковинное сабинянское имя, которое получил при рождении его дед?

– Атт Клаус, – подсказал Ицилий.

– Ну да! А теперь его внук – главный среди децемвиров. Неприятный, заносчивый тип: все время расхаживает с важным видом в окружении ликторов, носит пурпурную тогу и требует знаков почтения от каждого, кто встретится. Сразу видно, что ему нравится быть децемвиром, слишком нравится. А теперь он предлагает запретить браки между представителями классов. Этот патриций – лицемер! Всего несколько месяцев тому назад он просил у меня руки Виргинии.

– Папа! – вспыхнула Виргиния. – По-моему, не стоит упоминать…

– А почему бы и нет? Ведь ни ты, ни я никоим образом его не поощряли, а в том, что кто-то хотел на тебе жениться, ничего постыдного нет. Пусть Юпитер поразит меня, если я лгу! Несколько месяцев тому назад Аппий Клавдий спрашивал, нельзя ли ему жениться на Виргинии.

– И что ты сказал? – спросила Ицилия.

– Отказал. А ты как думала? Иначе мы сегодня не сидели бы здесь в такой хорошей компании. Не то чтобы он был неподходящей партией: конечно, Аппий Клавдий – вдовец со взрослыми детьми и, может быть, малость староват для Виргинии, но Клавдии за три коротких поколения сделали себе имя и добились высокого положения. Они – патриции, хоть и новой чеканки.

Виргиний произнес это небрежно, но с явным намерением показать Ицилию, что, будь у него такое желание, дочь могла бы стать женой патриция.

– Я отверг Аппия Клавдия как претендента, потому что мне не нравятся такие люди, и он лично, – только и всего! Не мог вынести мысль о том, чтобы он был моим зятем или отцом моих внуков. Мне гораздо больше по душе ты, Луций. А что еще важнее – так же думает Виргиния!

Виргиний от души рассмеялся и поднялся с обеденного ложа, чтобы поцеловать свою дочь. Она повернула лицо, подставив ему щеку и заодно скрыв выражение лица от всех присутствующих.

– Тогда предлагаю еще один тост! – сказал Ицилий.

– Еще? – Виргиний откинулся назад и притворно застонал. – Да! Тост за любовь!

– За любовь, конечно! – подхватил Виргиний. – За Венеру, богиню любви, которая явно благословила этот союз искрой взаимного желания. Что может быть лучше подлинного любовного союза, одобренного отцами обеих фамилий?

Мужчины выпили и расхохотались. Матери, которым передалось веселье мужей, тоже рассмеялись, и даже унылая Ицилия перестала хмуриться, откинула голову и залилась смехом. Не смеялась только Виргиния. С того момента, как ее отец упомянул о децемвире Аппии Клавдии и его отвергнутом желании жениться на ней, беспокойное выражение не покидало ее лица.

* * *

На следующий день Ицилия и Виргиния в сопровождении своих матерей отправились за покупками на рынок.

Девушки были воспитаны в разных кругах и имели мало общих знакомых, однако, поскольку в скором времени им предстояло стать золовками, все ожидали, что они будут вести себя как старые подруги. Правда, самим девушкам эти участившиеся после помолвки совместные прогулки казались навязанными. У матерей, занятых подготовкой к свадьбе, было гораздо больше тем для разговоров. Кроме того, у каждой девушки была своя тайная, тяготившая ее проблема, и они еще не сошлись настолько, чтобы секретничать. Ходили по рынку рядом, перебрасываясь ничего не значащими фразами, но каждая была погружена в собственные мысли.

– Как тебе это, Виргиния? – Ицилия пробежала пальцами по рулону тонкого желтого полотна.

Купец улыбнулся:

– Из Сиракуз, на острове Сицилия. Лучшие товары поступают из Сиракуз, и я предлагаю их по лучшим ценам!

Сиракузы, основанные колонистами из Коринфа, были почти так же стары, как Рим, и являлись одним из множества поселений греков, обосновавшихся не только на Сицилии, но и по всей Южной Италии, отчего эта часть полуострова даже получила название Греция Магна, или Великая Греция. Из поколения в поколение греки торговали с городами Италии и до сих пор избегали участия в бесконечных войнах, которые те вели друг против друга. В последние годы Сиракузы обозначили себя как самый блестящий, самый свободный и самый процветающий город на всем западном Средиземноморье. Сиракузский флот доминировал на Тирренском море. Сиракузские купцы построили в Остии, в устье Тибра, склады для хранения товаров, которыми торговали с Римом и его соседями. Сиракузское зерно не раз спасало Рим от голода. Сиракузские ученые преподавали в лучших римских домах. Наставник Ицилия, Ксенон, был родом из Сиракуз.

– Да, неплохо… я думаю, – пробормотала Виргиния, почти не глянув на ткань.

Было видно, что мыслями она пребывала где-то в другом месте.

– Может быть, юных красавиц больше заинтересует глиняная посуда, – предложил купец. – Может быть, у юных красавиц нет пока собственных домов, но достаточно скоро такие привлекательные девушки окажутся замужем и им понадобятся чаши и кувшины для пиров.

По их скромным туникам с длинными рукавами купец понял, что девушки еще не замужем; матроны, например их матери, носили более изысканные одеяния, называвшиеся «столы». Он поднял черный кувшин.

– Эта модель особенно красива. Красный обод, необычная вариация традиционного греческого стиля…

Ицилия, которая нахмурилась и отвернулась, как только купец упомянул о браке, неожиданно заметила в рыночной толпе знакомое лицо. Сердце ее вздрогнуло. Глянув через плечо, она увидела, что их матери, погруженные в разговор, удалились вперед. Ицилия порывисто схватила Виргинию за руку, увлекла прочь от бормотавшего купца и прошептала ей на ухо:

– Виргиния, окажи мне услугу!

– Какую?

– Пожалуйста, очень тебя прошу.

– Ицилия, а в чем дело?

– Ни в чем. Но я должна оставить тебя на минуточку – всего на минутку, обещаю! Если наши матери вернутся и хватятся меня, скажи… скажи, что мне пришлось отлучиться в отхожее место над Большой клоакой.

– А если они спросят, почему я не пошла с тобой, или решат пойти поискать тебя?

– Тогда скажи… ой, не знаю что!

Виргиния улыбнулась. Она не знала, что задумала Ицилия, но интуитивно заподозрила, что сестра Луция имеет тайного кавалера и ее просьба, скорее всего, имела отношение к нему. Если Ицилия еще не готова рассказать ей о деталях, то у Виргинии есть возможность заслужить ее доверие. Что сблизит девушек лучше, чем общий секрет? Что же до матерей, то разве они сами не желали, чтобы дочери подружились?

– Конечно, я помогу тебе, Ицилия. Делай то, что тебе нужно, но не слишком задерживайся! А то знаешь, я не большая мастерица обманывать матушку.

– Благослови тебя Фортуна, Виргиния! Я обернусь очень быстро, обещаю.

Бросив последний взгляд на прогуливавшихся, она исчезла в толпе. Он увидел ее в тот самый миг, когда она заметила его, и ждал за углом, с тревожной улыбкой на лице.

– Ицилия?

– Тит! О Тит!

Единственное, что она могла, – это удержаться и не поцеловать его прямо там: хотя они и находились в стороне от рыночной толчеи, но все же были на виду. Тит взял девушку за руку и завел за угол, в узкое пространство между двумя зданиями, затененное листвой кипариса. Там он обнял ее, прижал к себе и осыпал жаркими поцелуями. Ицилия не робела и не противилась: сама запретность их отношений делала редкие свидания особенно волнующими и заставляла забыть обо всех ограничениях. Она пробежала пальцами по его крепким плечам, скользнула рукой за пазуху туники и коснулась покрытой светлыми волосами груди. Ее пальцы наткнулись на талисман. Фасцин – так назвал он этот загадочный кулон, сказав, что это воплощение бога, который веками защищает его семью.

Ицилия подумала, что в последнее время Фасцин плохо справлялся со своей задачей. Трудно было поверить в то, что когда-то Потиции были богатыми, ведь даже лучшие туники Тита были основательно поношены. Когда Ицилия увидела его в первый раз, у него вообще не было другой одежды, кроме латаного-перелатаного жреческого одеяния, в котором он помогал отцу служить у Ара Максима. Именно во время обряда девушка и обратила внимание на красивого юного жреца, а уже потом проявила недюжинную изобретательность, чтобы с ним познакомиться. Страсть, которая вспыхнула между ними, была такой неистовой и всепоглощающей, что, должно быть, их привела друг к другу рука Венеры. Однако, когда Ицилия как бы невзначай заикнулась о Тите Потиции при отце, тот отреагировал настолько бурно, что ее это поразило.

Поначалу Ицилия решила, что отца возмутило то, что Тит беден или что виной тому его патрицианский статус, и надеялась преодолеть эти преграды. Но ее брат Луций объяснил ей причину того, что Фортуна отвернулась от Потициев, – дед Тита сражался вместе с Кориоланом. Неудивительно, что отец отреагировал так бурно! Имя Кориолана было проклято в их доме, как и имя всякого изменника, состоявшего с ним в союзе. Никогда ее семья не согласится на то, чтобы она вышла замуж за Потиция, да и отец Тита никогда не одобрит такой союз, ибо именно Ицилий инициировал изгнание Кориолана и, соответственно, считался в ответе за злосчастья деда Тита.

Ситуация была безвыходной. Ицилия не могла рассчитывать ни на что, кроме кратких, ворованных мгновений, однако эти встречи манили девушку так, что у нее не было сил противиться. В промежутках между ними она не могла думать ни о чем другом. Неудивительно, что, когда Тит задрал подолы своей и ее туник и ввел ей между ног затвердевший фаллос, Ицилия не только не противилась, но, напротив, обхватила его изо всех сил, моля богов остановить время и дать этому наслаждению длиться вечно.

Вечным оно не стало, но было столь жарким, острым и всепоглощающим, что у нее не оставалось ни малейших сомнений в правильности всего произошедшего. Испытанный при соитии божественный восторг доказывал, что ее любовь к Титу ниспослана богами, а что значат против их воли возражения смертных, хотя бы даже и отца?

Потом, едва восстановив дыхание, он прошептал ей на ухо:

– Мы должны попытаться снова. Мы должны пойти к нашим отцам и упросить их позволить нам пожениться. Должен быть способ убедить их.

– Нет! Мой отец никогда… – Ицилия не договорила и покачала головой. Ощущение блаженства быстро растаяло, сменившись безнадежностью и отчаянием. – Даже если бы он все-таки согласился, это ничего бы не значило. Новые законы… Такой ужасный слух…

– О чем ты говоришь?

– Мой брат слышал от своего наставника, что новые законы децемвиров запретят браки между патрициями и плебеями. Если это произойдет, не останется никакой надежды!

Тит стиснул зубы.

– Этот слух дошел и до меня. Весь мир умышляет против нас!

Он вздохнул и поцеловал ее в губы. Ицилия напряглась.

– Тит, мне нужно идти…

– Уже? Ты боишься, что Виргиния проболтается о тебе?

– Нет, но с нами наши матери. Они, наверное, уже хватились меня. Если…

Тит заставил ее замолчать, прижав губы к ее губам так, что она чуть не задохнулась. Но когда она стала высвобождаться, он выпустил ее. Девушка выскользнула из его объятий, легонько прикоснувшись кончиком пальца к талисману на его груди, и ушла.

* * *

– Уходи, ничтожество, сейчас же уходи.

Уже не в первый раз к Виргинии прямо на рынке приставал плюгавый человечек, назвавшийся Марком Клавдием. Разумеется, подобное существо не могло быть Клавдием по рождению: скорее всего, то был раб-вольноотпущенник, который, получив свободу, принял родовое имя своего бывшего господина. Угодливая манера держаться указывала на его рабское прошлое: он постоянно склонял голову в сторону, словно увертываясь от удара, облизывал губы и искоса бросал на Виргинию жадные взгляды.

– Но почему ты не хочешь пойти, милая девушка? Он просто хочет поговорить с тобой.

– Мне не о чем говорить с Аппием Клавдием.

– Зато он хочет многое сказать тебе.

– Я не хочу его слушать!

– Это займет всего момент. Он вон там.

Вольноотпущенник указал на здание в дальней стороне рыночной площади.

– В лавке пряностей?

– Она принадлежит ему. Там, на верхнем этаже, есть уютная маленькая комнатка. Видишь то окно с раскрытыми ставнями? Он смотрит прямо на тебя.

Виргиния непроизвольно посмотрела в указанном направлении. Яркий солнечный свет заставил ее прищуриться. Окно с такого расстояния выглядело просто темным пятном, но ей показалось, что она рассмотрела в нем смутные очертания человека.

– Пожалуйста, уходи! – повторила она. – Я расскажу отцу…

– Это было бы неразумно. Децемвир не хотел бы этого, – пробормотал Марк, подчеркнув титул Аппия Клавдия. – А децемвир могущественный человек.

У Виргинии перехватило дыхание.

– Ты угрожаешь моему отцу?

– Не я, юная госпожа, не я! Кто такой ничтожный Марк Клавдий, чтобы даже помыслить о возможности навредить такому великому воину, как Виргиний? О нет, чтобы иметь возможность сокрушить твоего отца, нужно быть могущественным человеком, никак не меньше, чем децемвиром.

Виргиния вновь посмотрела на окно и теперь уже хорошо разглядела фигуру бородатого мужчины.

– Видишь? – сказал Марк. – У него есть подарок для тебя!

Фигура приблизилась к окну, очертания стали отчетливее. Человек держал что-то в руке, а когда протянул ее, на этом предмете блеснули солнечные лучи.

– Видишь? – шепнул ей на ухо Марк. – Хорошенький подарочек для хорошенькой девушки – серебряное ожерелье с лазуритом. Как славно эти голубые камушки смотрелись бы на твоей белой шейке!

Вольноотпущенник хихикнул.

– Я думаю, у него есть еще один подарок для тебя в другой руке!

В то время как одна рука человека в окне держала на виду ожерелье, другая, казалось, двигала что-то туда-сюда под его туникой. Подавив возглас омерзения, Виргиния вырвалась от Марка, побежала и наткнулась прямо на Ицилию.

– Где ты была? – воскликнула она. – Я искала тебя, а потом этот страшный человек…

– А, вот вы где!

Мать Ицилии, поднявшись на цыпочки, махала им рукой из толпы.

– Какой человек? – прошептала Ицилия.

Виргиния оглянулась. Марк растаял в толпе. Она посмотрела на окно над лавкой пряностей – ставни были закрыты.

Ну а потом их матери оказались рядом, и если девушки и хотели бы посекретничать, то такой возможности у них уже не было.

* * *

Несколько дней спустя свитки, содержавшие первую часть Двенадцати таблиц, были прибиты гвоздями к стене объявлений на Форуме.

Собралась огромная толпа, состоявшая и из патрициев, и из плебеев. Человек с зоркими глазами и громким голосом вызвался прочитать свитки вслух, чтобы остальные, включая многих неграмотных, могли ознакомиться с их содержанием. Его часто прерывали восклицаниями и вопросами, а когда он закончил, началось горячее обсуждение.

– Ясно, что новые законы подтверждают традиционные права главы фамилии. Очень хорошо! Ибо пока муж и отец сохраняет дыхание, ему должна принадлежать полная власть над его женой и детьми и над их женами и их детьми тоже.

– А как насчет права главы дома продавать своих сыновей и внуков в рабство, а потом выкупать их обратно?

– Это уже делается каждый день. Человек, не имеющий возможности уплатить долг, отдает в услужение заимодавцу своего сына. Новый закон лишь кодифицирует общепринятую практику и устанавливает предел того, сколько раз человеку позволено это делать, что хорошо для сыновей и внуков.

– А как насчет закона, по которому освобожденные рабы получают полные права граждан?

– А почему бы и нет? Нередко раб является незаконнорожденным ребенком господина и домашней рабыни. Если господин считает уместным освободить этого бастарда, тогда он должен стать гражданином, таким же, как остальные сыновья хозяина.

– В конце концов, может быть, эти децемвиры поработали не так уж плохо.

– Может быть. Но пора им сложить свои полномочия, снова созвать сенат и дать нам избрать новых консулов!

– И не забудь плебейских трибунов, защитников народа!

– Возмутителей черни, ты хочешь сказать?

– Пожалуйста, граждане, пожалуйста! Давайте не будем втягиваться в тот старый спор! Сама цель Двенадцати таблиц в том, чтобы преодолеть раскол внутри города и позволить нам двигаться вперед…

Стоя чуть в стороне от толпы, Ицилия напряженно вслушивалась в то, что говорили мужчины. Ей, молодой девушке, никак не пристало проталкиваться к Двенадцати таблицам или выкрикивать свой вопрос, хотя она очень хотела узнать, вошел ли в закон пресловутый пункт о запрете браков между патрициями и плебеями. Они с Виргинией шли к храму Фортуны, чтобы погадать и определить новый благоприятный свадьбе день. Виргиния неожиданно отозвали из Рима в связи с его обязанностями в армии, и свадьбу пришлось отложить как минимум на месяц. Их матери, заболтавшись, ушли вперед, и когда Ицилия увидела толпу и поняла, о чем они говорят, то упросила Виргинию задержаться с ней на минуточку.

– Никакого толку, – наконец пробормотала она, покачав головой. – Никто из них не обсуждает браки: все разговоры только о рабстве и полномочиях отцов фамилий. Мы можем идти, Виргиния. Виргиния?

Она огляделась по сторонам. Виргинии нигде не было видно.

Матери хватились их и стали возвращаться.

– Ицилия! – крикнула ее мать. – Поторопись, нечего бездельничать. Сегодня у нас полно хлопот. Где Виргиния?

– Я не знаю.

– А разве она была не с тобой?

– Да, но мы остановились буквально на минуточку. Я отвернулась, а когда оглянулась…

Ицилию прервал подбежавший к ним со встревоженным видом человек.

– Ты ведь жена Виргиния? – сказал он.

Мать Виргинии кивнула.

– А где твой муж? Он должен немедленно прийти!

– Его нет в городе.

– А где он?

– Вызвали по военным делам. А что случилось?

– Я точно не знаю, но это очень странно. Твоя дочь, Виргиния…

– Что с ней?

– Пойдем, сама и увидишь!

Мужчина повел их через Форум к зданию, где собирались децемвиры. Перед зданием толпился народ. В центре толпы, окруженный ликторами, обычно охранявшими вход, стоял Марк Клавдий. В кулаке он держал веревку, конец которой был обвязан вокруг шеи Виргинии, которая стояла, дрожа, рядом с ним, опустив глаза и залившись краской.

Мать Виргинии ахнула в ужасе.

– Что все это значит? – воскликнула она, пробираясь через толпу.

Люди расступались, освобождая ей дорогу, но, когда она попыталась снять веревку с шеи дочери, ликторы стали размахивать топорами и дубинками.

Она пронзительно закричала и попятилась.

– Кто ты? Что ты сделал с моей дочерью?

– Меня зовут Марк Клавдий. – Он посмотрел на нее с презрением. – А эта девушка не твоя ли дочь?

– Конечно. Это моя дочь Виргиния.

– Ты лжешь! Эта девушка родилась в моем доме рабыней. Несколько лет назад она исчезла, похищенная ночью. Только теперь я установил, что ее взяли в дом некоего Луция Виргиния. Очевидно, этот негодяй говорил, что она – его дочь, а сейчас даже собирается выдать ее замуж под ложным именем…

Мать Виргинии была поражена.

– Это безумие! Виргиния – моя дочь. Я родила ее, это мой ребенок! Отпусти ее немедленно!

Марк Клавдий ухмыльнулся:

– Похищение чужой рабыни и совершение жульнического брака по новым законам, разработанным благородными децемвирами, являются серьезными преступлениями. Что ты можешь сказать в оправдание, женщина?

Мать Виргинии ударилась в слезы.

– Когда мой муж…

– Где этот негодяй?

– Его нет в городе…

– Понятно! Должно быть, он прознал, что я обнаружил его обман, и скрылся.

– Это абсурд!

Мать Виргинии умоляюще оглядывала толпу. Некоторые из людей смотрели на нее с сочувствием, другие – с презрением. Были и такие, которые потешались над тем, как девушку, явно хорошего происхождения, выставили, словно рабыню, с веревкой на шее, а ее беспомощная мать мечется в отчаянии.

Мать Ицилии направилась вперед, чтобы попытаться успокоить мать Виргинии, но Ицилия заметила, что держится она напряженно и выражение ее лица трудно прочесть. Неужели человек по имени Марк Клавдий уловил сомнение в ее мыслях? Он утверждал, что Виргиний намеренно совершил обман. Если это правда, то жертвами этого обмана должны были стать Ицилии. Мыслимое ли дело: под видом своей дочери выдать замуж рабыню, да еще похищенную?

Ицилии пришло в голову только одно: найти брата. Она повернулась и со всех ног помчалась домой.

Марк Клавдий скрестил руки.

– Очевидно, жена Виргиния, что, поскольку ты не желаешь сознаваться в похищении моей рабыни, а, напротив, упорствуешь, утверждая, будто она твоя дочь, суду придется ее идентифицировать. А поскольку деятельность гражданского суда по таким вопросам временно приостановлена, то решение находится в юрисдикции децемвиров. Я полагаю, децемвиром, который может разобраться в этом деле, является…

– Тогда призови децемвиров, немедленно! – воскликнула мать Виргинии. – А пока отдай ее мне!

Марк погладил свой подбородок и поджал губы.

– Думаю, что нет. Будь здесь хотя бы ее предполагаемый отец, я, может быть, отдал ее ему – но не женщине, не имеющей никаких законных прав.

– Я ее мать!

– Это говоришь ты, но где мужчина, который поручился бы за это утверждение? Поскольку Виргиний отсутствует, я готов до вынесения вердикта доверить эту девку только представителю власти.

Некоторые мужчины в толпе, даже те, которые сочувствовали матери Виргинии, одобрительно закивали: позиция Марка, по их мнению, соответствовала закону.

– Я уступлю ее только децемвиру. Поглядите туда! Вот как раз идет тот человек, который возьмет на себя ответственность. Это децемвир, в ведении которого находятся такого рода дела.

И тут, словно случайно, появился Аппий Клавдий в пурпурной, с золотой каймой тоге, официальном облачении децемвира, и в сопровождении отряда ликторов. Он держался с большим достоинством, а седеющие волосы и аккуратно подстриженная бородка придавали его облику значительности. С выражением невинного любопытства он направился сквозь толпу. Виргиния, которая долгое время стояла неподвижно, парализованная стыдом, обхватила себя руками: ее забила дрожь. Мать девушки пала к ногам Аппия Клавдия.

– Децемвир, помоги мне! – воскликнула она.

– Конечно, я помогу тебе, добрая женщина, – промолвил он спокойно, наклонившись и коснувшись ее лба.

Он обратился к Марку:

– Гражданин, что здесь происходит?

Голос его звучал тихо и ровно, лишь хорошо знавший Аппия человек мог бы заметить едва уловимую дрожь в голосе и огонь возбуждения в глазах.

– Позволь объяснить, децемвир, – сказал Марк. – Я только что вернул себе эту рабыню, которая убежала из моего дома несколько лет назад.

Виргиния вдруг схватилась за веревку вокруг шеи и попыталась сорвать петлю, но Марк мгновенно отреагировал – дернул за веревку и, потянув на себя, свалил девушку наземь. Ее мать издала крик ужаса.

Аппий Клавдий поднял бровь:

– Похоже, я оказался здесь вовремя. Эта ситуация явно требует мудрости и власти, которые есть лишь у децемвира.

В этот момент вернулась в сопровождении своего брата Ицилия: они тяжело дышали, поскольку бежали со всех ног.

– Отпусти ее! – крикнул Луций.

– А кто ты такой? – спросил Аппий Клавдий.

– Луций Ицилий, жених этой девушки.

Марк хмыкнул и бросил на него презрительный взгляд.

– Эта девка – моя рабыня. Она не может стать женой свободного мужчины, да еще без разрешения хозяина. Конечно, приди мне в голову случить сучку…

Луций с яростным криком бросился на Марка, размахивая кулаками, но ликторы оттолкнули его назад.

– Немедленно прекрати это безобразие! – крикнул Аппий Клавдий. – Ты нарушаешь общественный порядок.

– Этот человек пытается похитить свободно рожденную девушку! – крикнул Луций. – Вот где настоящее безобразие! Если бы только у нас были трибуны, чтобы защищать нас…

– А, теперь я знаю, кто ты, – сказал Аппий Клавдий. – Отпрыск Ицилиев, семьи, известной как зачинщики мятежей и возмутители черни. Что ж, молодой человек, можешь сколько угодно оплакивать отсутствие трибунов, но сейчас децемвиры – единственные служители государства, и такой вопрос может быть рассмотрен только децемвиром. Поскольку я децемвир, облеченный властью решать споры о собственности…

– Это не спор о собственности! Это похищение!

– Может быть, молодой человек, но это решать мне.

– Децемвир, ты знаешь эту девушку. Это Виргиния, дочь Луция Виргиния. Разве ты сам не просил…

Луций спохватился. То, что Аппий Клавдий просил руки Виргинии, – факт, открытый Виргинием во время застолья, после основательной выпивки, – нельзя было обсуждать публично.

– Молодой человек, если ты будешь упорствовать и призывать толпу к насилию, мне не останется иного выбора, кроме как приказать ликторам остановить тебя. Я наделю их всеми необходимыми для восстановления порядка полномочиями. А это значит, что они получат право убить тебя на месте.

Ицилия вцепилась в его руку.

– Брат, делай, как он говорит. Успокойся.

Луций освободился от ее хватки. Его ярость обратилась в слезы.

– Децемвир, неужели ты не видишь, что затеял этот человек? Неужели ты не понимаешь, как он намеревается поступить с Виргинией? Эта девушка – девственница. Ей предстоит стать моей женой. Приличия не позволяют ей провести ночь под крышей любого другого мужчины, кроме ее отца!

– Я понимаю твое беспокойство, – сказал Аппий Клавдий, который воспользовался случаем, чтобы открыто посмотреть на Виргинию.

Она оставалась там, где упала, на четвереньках, с веревкой на шее, жалкая, дрожащая, насмерть перепуганная. Губы децемвира приоткрылись, глаза сузились, но все вокруг смотрели только на Виргинию, и вожделения на лице Аппия никто не заметил. Даже Луций, видя Виргинию в таком постыдном положении, отвел взгляд.

Аппий Клавдий расправил плечи и поднял подбородок:

– Должен признать, что, несмотря на излишнюю горячность, молодой Ицилий прав. Пока судебного решения в пользу претендующего на эту девицу Марка Клавдия не вынесено, она не может находиться в его владении. Таким образом, до возвращения Виргиния, когда можно будет заслушать обе стороны и обоснованно определить ее статус, я беру ее под свое попечение. В доме собрания децемвиров есть отдельная комната, где эта девушка и будет содержаться в полной безопасности. Гражданин, дай мне веревку!

Марк, поклонившись, вручил привязь Аппию Клавдию. Децемвир наклонился и коснулся мокрой от слез щеки Виргинии.

– Вставай, девушка. Пойдем со мной.

Он взял ее за руку, чтобы помочь подняться, и некоторые видели, что сильные пальцы так впились в ее плоть, что она вскрикнула от боли. Дрожа от страха, Виргиния встала. Аппий Клавдий положил ей руку на плечо и зашептал что-то на ухо. Со стороны могло показаться, что он произносит слова успокоения и утешения. На самом деле, уже не в силах сдерживаться, Аппий говорил ей то, что уже давно мечтал сказать: что именно он собирается сделать с ней, как только они окажутся в его комнате. Виргиния в ужасе открыла рот, но потрясение ее было таково, что она не смогла вымолвить ни звука.

Когда Аппий Клавдий повел ее в здание, Виргиния схватилась за дверной косяк и ухитрилась издать слабый крик о помощи. Луций, взревев от ярости, бросился вслед за ними.

Ликторы преградили ему путь, сшибли на землю и стали избивать дубинками. Тут уж возмутились молодые плебеи: они поспешили Луцию на выручку и отбили его у ликторов. Но когда из дома децемвиров к ликторам поспешила подмога, толпа рассеялась.

Окровавленный Луций, хромая, побрел домой. Мать и сестра поддерживали его под руки, мать Виргинии тащилась следом, плача навзрыд.

* * *

Впоследствии, размышляя над действиями Аппия Клавдия и в тот день, и потом, многие решили, что им овладело безумие. И действительно, ни один разумный человек не стал бы рассчитывать ни на то, что нелепые претензии Марка Клавдия удастся обосновать, ни на то, что римлянам будет наплевать на судьбу Виргинии. Однако все это время Аппий Клавдий действовал сознательно, двигаясь шаг за шагом к своей цели. Как оказалось, даже отзыв Виргиния в войска был организован децемвиром. Аппий Клавдий не просто воспользовался возникшей ситуацией, не просто поддался искушению, которое взяло верх над здравым смыслом, но сам спланировал все это жуткое представление, чтобы бесстыдно и безжалостно злоупотребить властью.

Не прошло и часа с момента похищения Виргинии, как Луций послал гонца в военный лагерь за городом, где находился Виргиний. Тот скакал всю ночь и вернулся в Рим на следующее утро.

Двое мужчин, отец Виргинии и ее жених, немедленно отправились на Форум, где рассказали эту историю всем, кто хотел слушать. Весть об этом происшествии мигом облетела город, и скоро оно стало главной темой разговоров во всем Риме. Как только люди слышали, что Луций и Виргиний выступают публично, они толпами спешили на Форум.

Двое мужчин представляли собой жалкое зрелище. Виргиний всю ночь провел в седле, не сомкнув глаз, он охрип и выбился из сил. Луцию основательно досталось от ликторов: голова была обвязана окровавленной тряпицей, лицо покрыто ссадинами, один глаз заплыл и не открывался. Его правое плечо было вывихнуто, рука беспомощно покоилась в лубке.

– Граждане! – воскликнул Виргиний. – Многие из вас знают меня или хотя бы слышали мое имя. Я сражался во многих битвах за Рим, в том числе в битве с эквами под началом Цинцинната! Если кто-то и заслужил ваше уважение как солдат, то это я. Ради чего мы рискуем жизнью в бою? Ради того, чтобы наши жены и дети были в безопасности! Однако смотрите, что происходит. Пока я был в военном лагере, готовясь к сражению, здесь случилось немыслимое: прямо на Форуме мою дочь, девственницу, чистую как весталка, отняли от ее матери и удерживали всю ночь в чужом доме против ее воли. Может быть, это дело рук какого-то дикаря, захватчика? Нет! Мою дочь забрал патриций, человек, которым многие из вас восхищаются. Хотя вы были бы недалеки от истины, если бы назвали его сабинянским захватчиком. Атт Клаус – так звали его деда. Я проклинаю тот день, когда эту сабинянскую свинью приняли в сенат!

При этом все разразились криками – кто восхищенными, кто возмущенными. Кто-то даже нагло заявил:

– Эта девушка даже не твоя дочь! Она рабыня другого человека!

– Ложь! Мне ли не знать свою дочь! Она была похищена средь бела дня с единственной целью – для удовлетворения похоти децемвира Аппия Клавдия. Граждане, можете ли вы представить себе, насколько мучительно для меня признаваться в том, что моя семья опозорена, и просить вашей помощи. Неужели среди вас нет отцов, которые могут представить себе, чего я так боюсь?

– Это абсурд! – крикнул другой человек. – Я был там и видел то, что произошло. Ты предполагаешь, что децемвир спланировал и разыграл такое представление? Но такому человеку, как Аппий Клавдий, есть что терять, и он не станет вести себя столь безрассудно. Может быть, все затеял этот подозрительный бездельник Марк Клавдий?..

– А может быть, история Марка правдива, – сказал человек, который первым прервал Виргиния. – Порой случаются очень странные вещи! Ромул и Рем были царевичами, но их вырастил свинопас. Почему бы в таком случае похищенной рабыне не быть воспитанной как дочь гражданина?

– Виргиния – моя дочь, моя плоть, моя кровь!

– Может быть, и так, – сказал человек. – А может быть, Марк Клавдий допустил непреднамеренную ошибку. В этом случае децемвир был совершенно прав, взяв в этой сложной ситуации разбирательство на себя. Вместо того чтобы рвать на себе волосы и выдвигать страшные обвинения против Аппия Клавдия, тебе стоило бы его поблагодарить.

– Это безумие! – воскликнул Луций. – Неужели вы не поняли, что произошло? Патриций забрал к себе плебейскую девушку против ее воли, против воли отца и жениха. Кто знает, что сделал он с ней ночью? Я с ума схожу, думая об этом!

Плебеи были столь тронуты слезами Луция, что накинулись на споривших с Виргинием с кулаками, называя их наймитами Аппия Клавдия. Однако сторонников децемвира в толпе было больше, чем надеялись его противники. Дерущихся оказалось примерно поровну, а в конечном счете толпу разогнали ликторы.

Весь день Виргиний и Луций оставались на Форуме, обращаясь ко всем, кто хотел их слушать. Снова и снова собирались толпы, и дело заканчивалось стычками. Всякий раз ликторы пресекали драки, но разогнанные люди собирались снова и в еще больших количествах. Наконец, ближе к вечеру, из дома децемвиров вышел сопровождаемый ликторами, невозмутимый и самодовольный Аппий Клавдий.

– Я готов вынести суждение по вопросу об идентичности девушки, известной под именем Виргиния, – объявил он. – Воздвигайте трибуну.

Срочно соорудили помост, на нем установили судейское кресло. Величественный Аппий Клавдий поднялся, сел и важно расправил складки пурпурной тоги. Луций протолкался в передние ряды: он сходил с ума от одного лишь вида самодовольной физиономии децемвира. Ликторы окружили помост. Один из них, который особенно старательно бил Луция накануне, глумливо ухмыльнулся, глядя на него. Луций задрожал от ярости.

Аппий Клавдий прокашлялся:

– Истец Марк Клавдий приватно, в качестве доказательства, сообщил мне об особой примете похищенной у него рабыни. С целью проверки я лично произвел осмотр девушки, являющейся предметом тяжбы, и убедился в наличии таковой приметы.

– Какая примета? – воскликнул Луций.

– Нет нужды разглашать эту информацию.

– Какая примета? – взревел Луций.

Децемвир улыбнулся:

– Я бы предпочел не уточнять, но раз уж ты настаиваешь… На внутренней стороне левого бедра девушки имеется маленькая родинка. Расположение этой родинки таково, что ни один мужчина не мог ее увидеть, за исключением мужа или, как в случае с Марком Клавдием, господина, который мог осматривать своих рабынь как ему угодно.

Луций закрыл лицо и зарыдал.

– Тем не менее, – сказал Аппий Клавдий, – остается выслушать, что скажет в свое оправдание Виргиний. Обвинение в похищении рабыни и попытке выдать ее замуж как свободно рожденную девушку – дело серьезное.

– Это насмешка над правосудием! – воскликнул Луций. – Ты раздел девушку догола, увидел эту «особую примету», а твой прихвостень Марк, с твоих слов, привел ее как доказательство!

– Веди себя потише, сопляк, если не хочешь, чтобы тебе снова намяли бока. Думаешь, ты выдержишь еще одну трепку? Я в этом сильно сомневаюсь.

Самодовольно ухмылявшийся ликтор неожиданно ударил дубинкой по забинтованной голове Луция. Тот вскрикнул и повалился на колени.

– Выйди вперед, Виргиний!

Выглядевший, словно собственный призрак, Виргиний двинулся к помосту. Рядом с ним остановилась пожилая женщина в простой тунике.

– Это еще что за старуха? – осведомился Аппий Клавдий.

Голос Виргиния был очень хриплым.

– Децемвир, это одна из моих рабынь, нянька, которая ухаживала за Виргинией с младенчества. Она по-прежнему живет в моем доме. Как видишь, она очень стара, но память у нее острая. Я позвал ее сюда, потому что… – Он заколебался, но собрался с духом и продолжил: – Я привел ее, потому что мне пришло в голову… вдруг и вправду существует вероятность… может быть, когда моя дочь была еще совсем маленькой, ее украли у меня и подменили рабыней. У моей новорожденной дочери тоже имелась отличительная метка. Если бы та женщина, которая ухаживала за ней, смогла осмотреть Виргинию, как ты сам осмотрел ее… – Он стиснул зубы. – Если ты позволишь это, децемвир, тогда, может быть, в конце концов я смог бы убедиться, что девушка, которую я считал своей дочерью, ею не является.

Аппий Клавдий покачал головой:

– Я не могу отдать эту девушку тебе для осмотра. Ты можешь скрыться с ней от суда.

– Я не прошу отдавать ее мне, децемвир. Прошу лишь о том, чтобы няньке и мне разрешили провести осмотр в приватном месте…

Децемвир погладил бородку и промолчал. Толпа забеспокоилась. Какой-то гражданин крикнул:

– В чем вопрос? Пусть он тоже осмотрит девушку!

Другие поддержали его.

– Да, пусть Виргиний осмотрит ее!

Наконец Аппий Клавдий кивнул:

– Хорошо. Ты и нянька можете войти в мои покои и осмотреть девушку. Но с вами пойдут два моих ликтора.

Виргиний и женщина направились ко входу в здание. Луций кинулся было за ними, но Виргиний покачал головой:

– Нет, Луций. Эта задача не для тебя.

– Но я должен увидеть ее!

– Нет! Виргиния моя дочь, но пока еще не твоя жена. Этот долг ложится на меня, и только на меня.

Виргиний и нянька зашли в здание. Приемная была пуста. Один из ликторов провел их по длинному коридору в комнату Аппия Клавдия и разрешил войти в комнату, но не позволил закрыть за собой дверь.

– Тогда отвернись! – потребовал Виргиний.

Ликтор набычился, но отвернулся.

Комната была маленькой, темной и настолько удаленной от заполненного толпой Форума, что снаружи сюда не проникало ни звука. Пока Виргиний и Луций целый день обращались с речами к гражданам, Аппий Клавдий закрылся здесь наедине с Виргинией.

Виргиний принюхался.

– Пахнет как в публичном доме, а? – глумливо пробормотал ликтор.

Виргиния, сидевшая на смятой постели с красным от слез лицом, вскочила, прижав руки к груди.

– Отец! Слава богам, наконец-то!

Виргиний отвернулся.

– Нянька, осмотри ее. Ликтор, отвернись!

Старая нянька шагнула вперед. При виде ее Виргиния как будто снова стала ребенком. Она стояла безучастно и не оказывала сопротивления, когда женщина подняла тунику и стала всматриваться в ее промежность. Голос Виргиния превратился в хриплый, едва слышный шепот.

– Что ты видишь?

– Господин, дитя больше не девственница.

Старуха задрожала и всхлипнула. Ликтор загоготал. Виргиния отошла назад от няньки и опустила свою тунику. Губы ее дрожали.

– Папа?! – промолвила она, посмотрела на пол, потом на отца, и голос ее задрожал от страха.

Виргиний стремительно двинулся к ней. Она резко раскинула руки в ожидании то ли объятий, то ли удара. Отец выхватил из-за пазухи кинжал и издал страшный, сдавленный, хриплый крик, полный горя и муки. То был последний звук, который услышала Виргиния в своей короткой жизни.

* * *

Вскоре после того, как Виргиний вошел в здание, он вышел наружу, неся дочь на руках.

Краснолицый ликтор выбежал вслед за ним.

– Децемвир, это случилось прежде, чем я успел вмешаться. Я и думать не мог, что…

Аппий Клавдий встал со своего кресла и сжал кулаки, но лицо его осталось невозмутимым.

Как теплый ветерок по пшеничному полю, по толпе, от первых рядов до последних, пробежал гул. Она пришла в движение, многие пытались протолкнуться вперед, чтобы увидеть все собственными глазами. Поначалу даже слышались радостные возгласы: кому-то показалось, что отец просто вызволил дочь из заточения. Но спустя миг бессильно упавшие руки, болтавшиеся на каждом шагу, распущенные волосы и красное пятно на груди открыли всем страшную правду.

Марк Клавдий преградил Виргинию путь и расставил руки, но при этом затравленно покосился через плечо на децемвира. Аппий Клавдий лишь поднял бровь.

– Что ты наделал, глупец? – закричал Марк Клавдий. – Эта девушка – моя собственность…

– Это твоих рук дело, – заявил Виргиний. – Твоих и децемвира. Ты не оставил мне выбора. Она была моей дочерью. Я сделал единственное, что мог сделать отец. Пусть боги судят меня! – Он повернулся к помосту и поднял на руках мертвое тело. – Пусть боги судят и тебя, Аппий Клавдий!

Лицо децемвира казалось сделанным из камня. Только в глазах его отразилось чувство, которое одни истолковали как страх, а другие – как насмешку.

Потрясенный народ расступился, пропустив вперед Луция. С лицом, искаженным горем, он опустился на колени перед телом Виргинии, схватил ее руку, прижал к губам, но тут же выронил, устрашившись ощущения мертвой плоти. Потом он собрал в ладони ее волосы, уткнулся в них лицом и зарыдал.

Видевший все с помоста и понявший, что добром это дело не кончится, Аппий Клавдий собрал ликторов вокруг себя. Весь Рим, казалось, напряженно затаил дыхание, а потом это напряжение разрядилось бунтом. Все схватки и стычки, происходившие раньше, были ничем по сравнению с той яростью, которая прокатилась по Форуму и выплеснулась на улицы. Насилие, совершенное над Виргинией, оказалось последней каплей, переполнившей чашу терпения. Через ее край выплеснулись гнев и обида, копившиеся давно и не имевшие отношения к этому конкретному злодеянию Аппия Клавдия.

Посреди воцарившегося хаоса люди действовали под влиянием самых безрассудных импульсов, давая волю самым темным порывам злобы и мстительности. Одни римляне гонялись за другими, убивали их, вламывались в их дома, громили и крушили все подряд.

Много крови было пролито в Риме в тот день, но это не была кровь Аппия Клавдия, хотя только его смерть могла бы удовлетворить разъяренную толпу, только вид его трупа рядом с телом Виргинии мог бы прекратить мятеж. Помост повалили, кресло, с которого он вершил суд, разбили в щепки. Разметав ликторов, народ ворвался в резиденцию децемвиров и перевернул там все вверх дном. Но виновник трагедии, словно еще раз посмеявшись над праведным людским гневом, исчез.

Почти забытый среди этого хаоса Виргиний опустил тело дочери на землю и, встав на колени, склонился над ней. К нему присоединился Луций. Отец и жених рыдали, и слезы их, орошая грудь несчастной девушки, смешивались с ее кровью.

 

449 год до Р. Х

К тому времени, когда стала заметна беременность Ицилии, в Риме произошло немало перемен.

Ближе всего девушку затронула смерть ее отца – шествуя по Форуму, он вдруг схватился за грудь и упал. Пока отца несли домой, сердце его перестало биться.

После смерти отца брат Ицилии Луций стал главой фамилии, и теперь ему предстояло решать судьбу согрешившей сестры и ребенка, которого она носила.

Большие перемены произошли и в городе.

Трагический конец Виргинии потряс Рим до самого основания. Знал ли Аппий Клавдий, какие силы вырвутся на волю вследствие его безумной затеи? Трудно представить, чтобы человек, как бы ни был он ослеплен вожделением или высокомерием, мог действовать столь безрассудно. В последующих поколениях его имя стало синонимом греческого слова «хубрис» – гордыня, столь нетерпимая, что приговор ее носителю вынуждены выносить сами боги.

Предвидел ли Аппий Клавдий намерение Виргиния убить свою дочь? Специально ли позволил он этому произойти, хладнокровно рассудив, что такой поворот событий для него выгоден? Впоследствии, уже после переворота, высказывалось и такое предположение. Говорили, что Аппий Клавдий успел получить от девушки то, что хотел, и, таким образом, она уже была ему не нужна. Она стала для него бременем, а ее смерть освободила бы его от необходимости выносить решение по определению ее личности и статуса. Возможно, Аппий Клавдий вообразил, будто, подтолкнув отца к убийству дочери, он покончит и с возникшей проблемой. Наверное, он решил, что нашел способ получить что хотел, не платя цену. Если человек наделен властью, умен и не имеет совести, он, действуя расчетливо и безжалостно, может надеяться избежать кары даже за самое чудовищное преступление.

Другие говорили, что даже Аппий Клавдий не мог быть таким холодным и расчетливым, а двигала им хоть и преступная, но искренняя страсть. Она подтолкнула его на осуществление столь рискованного плана и не могла угаснуть всего лишь за день и ночь. Тот факт, что смерть Виргинии даже не изменила выражение его лица, объясняли ошеломлением, вызванным поступком отца девушки. Каковы бы ни были намерения децемвира, его вожделение не имело ничего общего с политикой, однако отец Виргинии и ее жених сумели убедить плебеев в обратном. Безжалостный патриций обесчестил девственницу-плебейку, подверг побоям и унижениям ее возмущенного жениха и довел отца-плебея до поступка, продиктованного стыдом и отчаянием. В результате децемвирам припомнили все несправедливости и огрехи их правления. В первый раз за поколение плебеи устроили исход, подобный тому, благодаря которому получили право выбирать трибунов. Плебеи-горожане ушли из города, плебеи-земледельцы отставили в сторону плуги, плебеи-солдаты отказались сражаться. Все они потребовали прекращения полномочий децемвиров, а также ареста, суда и наказания Аппия Клавдия.

В конце концов, после ожесточенных споров и переговоров, десять децемвиров ушли в отставку. Некоторым удалось избежать суда. Других обвинили в злоупотреблениях и запретили покидать город. Среди них был и Аппий Клавдий, который забаррикадировался в своем хорошо охраняемом доме и отказался выходить. Из всех децемвиров он допустил наибольшие злоупотребления, однако, похоже, меньше всего сожалел об этом.

Ожесточенный, озлобленный, так и не раскаявшийся Аппий Клавдий повесился, чтобы избежать приговора суда.

Марк Клавдий, приспешник децемвира, был слишком труслив, чтобы последовать примеру своего господина, его судили и вынесли приговор. Сам Виргиний попросил, чтобы негодяя не приговаривали к смерти, и Марку разрешили отправиться в изгнание. Говорили, что в день, когда он покинул Рим, призрак Виргинии, который месяцами блуждал из дома в дом, плача, издавая стоны в ночи, пугая детей и доводя до слез их родителей, наконец успокоился и перестал изводить город.

Сенат собрался в новом составе. Были избраны новые магистраты. Среди новых народных трибунов были Виргиний и молодой Луций Ицилий.

Ожесточение по отношению к децемвирам как к людям и как к тиранам ощущалось во всем, однако плоды их законодательной деятельности пользовались уважением. Двенадцать таблиц были приняты общим согласием патрициев и плебеев и стали законом страны.

Новые законы были отлиты в бронзовых табличках и вывешены на Форуме, где с ними мог ознакомиться любой гражданин. Римский закон больше не был делом устной традиции – собранием заплесневелых прецедентов, мимолетных прихотей, туманных догадок и неизвестно на чем основанных выводов, в которых могли разобраться только многоопытные сенаторы и законники. Двенадцать таблиц были выставлены на всеобщее обозрение. Разумеется, почти у каждого гражданина имелись возражения по тому или иному пункту, но все это никак не могло умалить ценности Двенадцати таблиц в целом. Некогда роль закона исполняло слово царя, затем – указания избранных консулов, но лишь теперь царем и консулом стало написанное слово, доступное каждому и одинаковое для всех.

* * *

В тот день, когда были выставлены бронзовые таблички, Ицилия оделась в простую тунику одной из ее рабынь и украдкой выскользнула из дома. Она ждала в том самом укромном месте, неподалеку от рынка, где был зачат ее ребенок: они договорились с Титом о свидании. О том, что его возлюбленная беременна, Тит еще не знал.

Юноша опоздал. Скользнув под густую листву кипариса, он улыбнулся и поцеловал ее, но когда отстранился, улыбка исчезла. Уныние на его лице было отражением ее собственного состояния.

– Я пришел с Форума, – сказал он. – Там вывесили Двенадцать таблиц.

– Ты их прочел?

– Не все. Но я прочел часть, касающуюся браков. – Он опустил глаза. – Там то, чего мы боялись: браки между патрициями и плебеями запрещены.

Ицилия тяжело вздохнула. До последнего момента она, вопреки всему, надеялась, что брак с Титом еще возможен. Она отчаянно цеплялась за эту фантазию, но теперь ее отняли. Ицилия чувствовала себя напуганной и совершенно одинокой, несмотря на обнимавшие ее руки.

– Тит, я должна тебе кое-что сказать.

Он смахнул прядь волос с ее щеки и почувствовал теплые слезы на кончике пальца.

– Что ты должна сказать мне, Ицилия? Что бы то ни было, хуже сказанного мною не придумаешь.

– Тит, во мне растет ребенок. Твой ребенок.

Его руки напряглись. Спустя миг он пылко сжал ее в объятиях, а потом отпрянул, как будто боялся сделать ей больно. На его лице было выражение, которого она никогда раньше ни у кого не видела: радость и отчаяние одновременно.

– Твой брат знает об этом?

– Луций еще не знает. Никто не знает, кроме тебя. Я скрывала это ото всех, но я не смогу скрывать дальше.

– Когда? Как скоро?

– Точно не знаю. Я пока плохо разбираюсь в таких вещах… И спросить некого! – Новые слезы заструились по ее щекам.

– Ицилия! Что же нам делать? Тебе придется рассказать Луцию. Вы всегда были близки. Может быть…

– Уже нет! Теперь я боюсь его. С тех пор как умерла Виргиния, он стал другим человеком. Ликторы искалечили его: один глаз уже не может видеть, как прежде. Луций ожесточен, им руководят горечь и злоба. Раньше в нем никогда не было ненависти к патрициям, теперь он настроен еще более мстительно, чем отец. Все его разговоры – только о мщении, о том, как причинить вред тем, кого он ненавидит. Нет, Тит, от него мы помощи не дождемся.

– Но он все равно узнает, рано или поздно. Принимать решение будет он.

– Решение?

Она не поняла, что он имеет в виду. Юноша отстранился от нее настолько, чтобы снять с шеи цепочку. Блик солнечного света блеснул на золотом талисмане, который он называл Фасцином.

– Для нашего ребенка, – сказал он, повесив кулон ей на шею.

– Но, Тит, он принадлежит вашей семье. Это ваш родовой бог!

– Да, он передавался в нашем роду из поколения в поколение, испокон веку. Но ребенок, который пребывает сейчас в твоем чреве, – мой, Ицилия. Я отдаю этот талисман моему ребенку. Закон запрещает нам стать супругами, но, думаю, даже не будь этого закона, твой брат все равно не допустил бы нашего брака. Но никакой закон, никакой человек, никакие боги не смогут помешать нам любить друг друга, и новая жизнь, которая зародилась внутри тебя, служит тому доказательством. Я отдаю Фасцина тебе, а ты отдашь его моему ребенку, которого носишь.

Кулон холодил кожу и ощущался на удивление тяжелым. Тит утверждал, что он приносит удачу, но Ицилия помнила о своих сомнениях.

– Ох, Тит, что будет с нами?

– Не знаю. Знаю только, что люблю тебя, – прошептал юноша.

Он подумал, что она имеет в виду их двоих, но Ицилия спрашивала и о себе, и о будущем ребенка. И в тот же момент она почувствовала, как он, словно побуждаемый страхом матери, зашевелился.

* * *

Повивальные бабки, с которыми Луций скрепя сердце посоветовался, сошлись на одном. Конечно, можно устранить беременность введением тонкой ивовой ветки или впрыскиванием яда под названием «эргот». Но уже слишком поздно делать это, не подвергнув серьезной опасности саму Ицилию. Если он хоть сколь-нибудь дорожит жизнью сестры, придется позволить ей выносить ребенка. Эта новость явно не понравилась Луцию. Самая старая и самая умудренная из повитух, лучше кого бы то ни было разбиравшаяся во всем, что сопровождает деторождение, отвела его в сторону.

– Успокойся, трибун. Как только ребенок родится, от него можно легко избавиться. Если ты желаешь спасти свою сестру и избежать сплетен, вот что я тебе посоветую…

Ицилию отослали из Рима к родственнице повитухи, которая проживала в рыбацком поселке близ Остии. Луцию не было нужды придумывать объяснения отсутствию сестры. Молодая незамужняя женщина мало участвовала в публичной жизни, была не слишком общительна, а если кто и обратил внимание, что ее давно не видно, то ответ был прост: девушка ведет уединенный образ жизни, потому что все еще оплакивает отца.

Роды у Ицилии были долгими и трудными, испытание длилось более суток. Этого времени хватило, чтобы связаться с ее братом в Риме, а ему – чтобы прибыть в рыбацкий поселок еще до рождения ребенка.

Придя в себя, Ицилия первым делом увидела склонившегося над ней в затемненной комнате Луция, и в ее сердце внезапно всколыхнулась надежда. Не затем же он добирался из Рима, чтобы велеть утопить младенца в Тибре или бросить его в море.

– Брат, я так мучилась…

Он кивнул:

– Я видел простыни. Кровь.

– А ребенок?

– Мальчик. Крепкий и здоровый.

Его голос звучал невозмутимо, но прочесть что-либо на изуродованном лице было невозможно. Он уже больше не улыбался, верхнее веко поврежденного глаза расслабленно обвисло.

– Пожалуйста, брат, принеси мне его! – Ицилия протянула руки.

Луций покачал головой:

– Будет лучше, если ты никогда не увидишь этого ребенка.

– Что ты говоришь?

– Тит Потиций приходил ко мне несколько дней назад. Он умолял позволить ему усыновить твоего ребенка. «Никто не узнает, откуда взялось дитя, – предложил он. – Я скажу, что это сирота, оставшийся от погибшего на войне дальнего родственника. Я попросил отца позволить мне сделать это, и он дал согласие». – Луций покачал головой. – Я напомнил Титу Потицию, что ребенок незаконнорожденный, но ему было все равно. Он сказал, что если родится мальчик, то он получит его имя и будет воспитан как законный сын. Вот почему я пришел сегодня, сестра.

– Чтобы отдать мальчика Титу? – зарыдала Ицилия от облегчения и печали.

Луций хмыкнул:

– Напротив! Я сказал этому патрицианскому отребью, что ни при каких обстоятельствах он не получит ребенка. Вот почему я здесь. Боюсь, что Потиций может узнать твое местопребывание и попытаться забрать младенца. Но уж я-то позабочусь, чтобы этого не случилось.

Ицилия сжала его руку.

– Нет, брат, ты не должен убивать его!

Луций поднял бровь, отчего другая повисла еще больше.

– Ну, признаюсь, поначалу у меня было именно такое намерение, но теперь, когда я увидел ребенка, мне пришла в голову идея получше. Я заберу его с собой в Рим, воспитаю как раба, чтобы служил мне и моему дому. Представь себе это! Отпрыск патриция служит как мальчик для порки в плебейском доме!

Он злорадно улыбнулся: идея ему явно нравилась.

– Но, Луций, этот ребенок – твой племянник.

– Нет! Он мой раб.

– А что будет со мной, брат?

– Я знаю торговца-грека, живущего на самом дальнем конце Великой Греции. Он согласился взять тебя в жены. Отплывешь из Остии завтра. Впредь ты никогда не должна даже заикаться об этом ребенке и никогда не должна возвращаться в Рим. В остальном твоя жизнь будет такой, какой ты сама ее сделаешь. Мы с тобой никогда больше не увидимся, это наш последний разговор.

– Луций! Такая жестокость…

– Судьба вообще жестока, Ицилия. Она лишила меня Виргинии…

– Поэтому теперь ты лишаешь меня моего ребенка?

– Этот ребенок – приблудный, он вообще не заслуживает жизни. Я проявил милосердие, сестра.

– Позволь мне увидеть его!

– Нет.

Ицилия поняла, что его не переубедить.

– Сделай одно дело для меня, брат. Я прошу только об одном! Передай ему это от меня.

Дрожащими руками она сняла через голову амулет. Луций выхватил у нее вещицу и стал сердито рассматривать.

– Что это? Какой-то талисман? И не наш, в нашей семье такого не водилось. Это Потиций дал его тебе?

– Да.

Некоторое время Луций молча смотрел на Фасцина, потом медленно кивнул:

– Почему бы и нет? Похоже, что он из золота. Я мог бы легко забрать его себе и переплавить ради его стоимости, но, так и быть, выполню твою просьбу. Пусть раб носит на шее золотую побрякушку – это послужит мне напоминанием о его происхождении. Приятно будет сознавать, что кровь древнего рода Потициев течет в жилах моего раба, и пусть этот раб носит фамильный талисман как знак своего позора!

 

393 год до Р. Х

Накануне величайшей катастрофы ничего не подозревающие жители Рима праздновали величайший триумф. Наконец-то ценой огромных усилий удалось победить одного из старейших врагов.

Город Вейи находился всего в двадцати милях от Рима. Человек с крепкими ногами мог пройти это расстояние за один день, а всадник одолевал его в считаные часы. Однако поколение за поколением горделивые Вейи сохраняли независимость и жили с Римом то в мире, то в состоянии войны, даже когда Рим покорил куда более отдаленные земли. При жизни последних поколений богатство и влияние Рима особенно возросли, и Вейи, в союзе с другими городами, стали оспаривать его господствующее положение на Соляном пути и его контроль над судоходством по Тибру.

Каждое лето, десять лет кряду, римские армии осаждали Вейи, однако с наступлением очередной зимы военные действия прекращались, и Вейи опять оставались непобежденными. Чтобы положить конец Вейям, был необходим воистину великий военачальник, и он наконец появился. Его звали Марк Фурий Камилл.

Никто из тех, кому посчастливилось стать свидетелем триумфального шествия Камилла, не мог забыть это зрелище до конца дней. Все сошлись на том, что это самый грандиозный триумф на памяти живущих. Количеством пленных, великолепием трофеев (Вейи славились своим богатством) и ликованием народа это событие превзошло все предыдущие торжества.

Однако при всей зрелищности триумфа самым незабываемым стал вид самого Камилла, ехавшего в колеснице, запряженной четверкой белых коней.

Стоявшая на высоком помосте, возведенном специально для религиозных сановников, весталка Пинария ахнула и, склонившись к стоявшей рядом жрице, прошептала:

– Фослия, видела ли ты когда-нибудь что-нибудь подобное?

– Пожалуй, нет. Никто ничего подобного не видел! Четверка белых коней!

Пинария покачал головой в изумлении:

– Точь-в-точь как квадрига Юпитера на вершине храма на Капитолии.

– Ни один военачальник не добивался подобного триумфа, – заявила Фослия.

Из шести жриц Весты семнадцатилетняя Пинария была самой юной. Фослия была всего на два года старше, но отличалась широкими познаниями и слыла чуть ли не всезнайкой. Особенно она была начитанна в области истории религиозных обрядов, а триумф, как всякий публичный акт в Риме, тоже считался священной церемонией.

– Ромул во время своих триумфов шел пешком. На квадригу первым взобрался Тарквиний-старший. До него ни один военачальник не осмелился подражать Юпитеру и запрягать свою колесницу четверкой белых коней.

– Ты думаешь, это неблагочестивый поступок? – спросила Пинария.

– Об этом не мне судить, – чопорно ответила Фослия.

– И все же зрелище выдающееся.

– Это правда, – улыбнулась Фослия.

– И триумфатор такой красивый, даже когда его лицо раскрашено красным!

Две юные жрицы переглянулись и рассмеялись. Вирго максима не одобряла таких разговоров, но все весталки так или иначе позволяли себе их. Пинарии вообще казалось, что стоит им отвлечься от религиозных обязанностей, как разговор тут же заходит о мужчинах, и в первую очередь – о Камилле. В свои пятьдесят с небольшим он был более крепок, чем многие тридцатилетние, с великолепной гривой седых волос, широкой грудью и могучими руками.

– Как ты думаешь, он знает, насколько впечатляюще белые кони подчеркивают белизну его волос? – спросила Фослия.

– Уверена, человек, который покорил Вейи, не может предаваться суетному тщеславию, – сказала Пинария.

– Чепуха! Кто может быть более тщеславен, чем полководец, особенно в день своего триумфа? Но посмотри туда, позади него, – это ведь статуя Юноны Регины!

Из всех вывезенных из захваченного города трофеев самым ценным была огромная статуя божественной покровительницы города, царицы – матери богов Юноны, в честь которой был воздвигнут самый величественный в Вейях храм.

Из поколения в поколение Юнона Регина оберегала вейянцев. Накануне решающей битвы Камилл поклялся, что, если Вейи падут, он привезет Юнону Регину в Рим и построит для нее еще более величественный храм. Первую часть своего обещания он уже сдержал.

Люди, сорвавшие голос, восхваляя Камилла, при виде статуи заорали еще громче. Ее везли на массивной повозке, запряженной вейянскими пленниками. Среди них были закованные в цепи жрецы Юноны, с которых сняли одеяния.

Статуя была сделана из дерева, но работа лучших этрусских мастеров была столь искусна, что никаких стыков и соединений видно не было. Ярко раскрашенная, покрытая позолотой, Юнона Регина восседала на троне, держа скипетр в одной руке и чашу для возлияний в другой. У ног ее сидел павлин.

– Великолепно! – заявила Фослия. – Никакое другое изображение Юноны не может с ней соперничать. Даже статуя, сделанная великим Вулкой для храма Юпитера, не может с ней сравниться. Эта богиня в три раза выше любого смертного! Какой величественный у нее взгляд! И этот гигантский павлин с распростертыми крыльями… Ты видела когда-нибудь такое буйство красок?

Пока они смотрели, какой-то подзадоренный друзьями мальчишка выскочил из толпы, сорвал с одного из тащивших богиню жрецов набедренную повязку и, с гиканьем размахивая своим трофеем, вернулся к сорванцам. Жрец, мужчина средних лет, уже спотыкавшийся от усталости, покраснел и заплакал от стыда, не в состоянии прикрыться, потому что его руки были примотаны к веревке, за которую он тянул повозку.

Пинария ахнула, а Фослия подняла бровь, но ни та ни другая не отвели взгляда.

– Интересно, что думает об этом богиня? – пробормотала Пинария.

– А ты следи за ней. Она может заговорить в любой момент!

– Ты это серьезно?

– А почему бы и нет? Ты ведь знаешь эту историю. Когда Камилл послал солдат забрать статую из храма в Вейях, один из них смеха ради поклонился и спросил богиню, хочет ли она, чтобы ее отнесли в ее новый дом. Какое же потрясение испытали эти вояки, когда статуя кивнула, а потом громко заговорила! Они решили, что кто-то, спрятавшись внутри, разыгрывает их, поэтому спросили ее снова. И так же отчетливо, как я говорю тебе сейчас, она ответила: «Да, отвезите меня в Рим, немедленно!» Говорят, у нее был сердитый голос: Юнона Регина не любит повторять. Конечно, она хотела попасть сюда, да и как иначе: не лишись Вейи ее покровительства, они бы не пали. Камилл приказал построить на Авентине новый храм, специально, чтобы поместить в него статую: материалы предполагалось оплатить, продав захваченные в Вейях ценности, а в качестве рабочей силы использовать рабов, захваченных там же. Таким образом, бывшему жрецу краснеть было нечего: рабу не нужна одежда, чтобы копать канавы или носить кирпичи.

– Ты думаешь, греки, когда взяли Трою, обращались с троянцами так же? – спросила Пинария.

В последнее время весталки, толкуя о нынешней победе, часто сравнивали падение Вейи с падением Трои: о Троянской войне римляне узнали от греков-колонистов, живших к югу от Рима. Сходство и впрямь было поразительным. Осада Трои продолжалась десять лет, столько же длилась и осада Вейи. Греки захватили город хитростью, использовав знаменитого троянского коня, придуманного Одиссеем. Римляне одержали победу тоже благодаря военной хитрости. Они сделали подкоп под стены, пробрались ночью в город и открыли ворота.

– Конечно, – сказала Фослия. – Троянские женщины, включая царицу Гекубу и царевен, были обращены в рабство. Да и мужчины тоже, во всяком случае те, которых не перебили. Ни один город нельзя победить, если его жители не оскорбили богов. Значит, богам угодно, чтобы победители убивали или обращали в рабство побежденных. Народ Рима всегда знал это. Унижение наших врагов – это один из способов угодить богам, а угождая богам, мы продолжаем процветать.

Как обычно, религиозная логика Фослии была безупречна, и Пинария охотно согласилась с ней, однако вид опозоренного вейянского жреца беспокоил ее. Она повернула голову и посмотрела на триумфальную колесницу, которая теперь удалялась от них в направлении Капитолия. Камилл, поворачиваясь туда и сюда, чтобы помахать толпе рукой, случайно глянул через плечо, и его взгляд вдруг остановился на Пинарии. Он перестал махать, наклонил голову под комичным углом и изобразил загадочную улыбку.

Фослия схватила ее руку и пискнула от восторга.

– Пинария, он смотрел прямо на тебя! А почему бы и нет? Ты такая прелестная, даже с коротко подстриженными волосами. О, если бы он посмотрел так на меня, я бы, наверное, умерла!

Пинарию бросило в жар, и она опустила глаза, а когда снова решилась поднять их, колесница завернула за угол и исчезла из виду.

Неожиданно толпа разразилась смехом и аплодисментами: вслед за статуей Юноны Регины шествовало стадо гусей. Белые птицы шли вперевалку, потягиваясь и хлопая крыльями, вытягивая шеи и гогоча. То были священные птицы Юноны, захваченные у вейянцев вместе с ее статуей, – предметы религиозного почитания и объекты добродушного подшучивания. Избалованные гуси, похоже, понимали свое привилегированное положение, они смотрели на толпу, высоко подняв надменные головы. Один из них вдруг устремился к лишившемуся набедренной повязки жрецу и укусил его за лодыжку. Жрец издал жалобный стон.

– Воздает своему бывшему хранителю за какой-то проступок, я в этом не сомневаюсь, – прошептала Фослия.

Толпа взревела от смеха.

* * *

В последний час дневного света, после принесения в жертву белого быка на алтаре перед храмом Юпитера и ритуального удушения высокородных пленников в Туллиануме, когда стали стихать музыка и танцы на улицах, весталки собрались в своем храме.

Пока все остальные любовались триумфальным шествием, одна из них, как всегда, оставалась поддерживать священный огонь в очаге круглого храма. Теперь пять ее сестер-девственниц снова вернулись к ней для прочтения вечерних молитв, ведомые главной весталкой, носившей титул вирго максима. Поддержание священного огня было главной обязанностью их ордена: потухни он, на Рим обрушились бы неисчислимые беды.

Не менее важным обязательством весталки являлся священный обет целомудрия. Нарушившая его могла скрыть преступление от других смертных, но не от богини. Веста узнавала все, и вследствие непростительного греха священный огонь начинал шипеть, чахнуть и угасать.

Только непорочная девственница могла поддерживать ровное пламя в очаге Весты.

Весталки соединили руки и встали в кружок вокруг огня. В то время как остальные, плавно и ритмично покачиваясь, подпевали с закрытыми ртами, вирго максима нараспев произносила вечернюю молитву.

– Богиня Веста, услышь нас. Мы поддерживали твое пламя еще один день, и теперь наступает очередная ночь, темнота коей освещена, как всегда, твоим неугасающим светом. Ты даришь нам тепло и освещаешь наш путь. Тот же самый неколебимый огонь, который согревал при рождении младенца Ромула, греет и нас в твоем храме.

Постумия была старшей, но в ее коротких седых волосах все еще можно было увидеть черные пряди, и ее голос еще оставался сильным, без дрожи. Несколько мгновений она мурлыкала и покачивалась в такт с другими девственницами, неотрывно глядя на огонь, потом возобновила чтение молитвы.

– Каждая из нас дает обет служить тебе, богиня Веста, на протяжении тридцати лет. Мы приходим к тебе, когда нам нет и десяти. Десять лет мы учимся, десять лет исполняем публичные обряды, десять лет учим других послушниц. Потом мы вольны уйти или остаться. Благослови меня, богиня Веста! Мои тридцать лет давно истекли, но я решила остаться у тебя на службе. Позволь мне служить тебе, пока мои глаза могут следить за священным огнем и есть силы, чтобы поддерживать его. Столько, сколько мне хватит мудрости, чтобы наставлять юных дев. Благослови всех нас, богиня Веста, но более прочих одари своей благодатью и открой свои объятия самой юной из нас – Пинарии. Семь лет пребывает она среди нас, и теперь, когда Фослия начала десятый год своего служения, Пинария у нас – единственная послушница. Ей еще многому надо учиться. Удостой ее особого внимания, богиня Веста.

Пинария, которая, ритмично мурлыча и глядя на пламя, вошла в транс, слегка встрепенулась, услышав свое имя. Нечасто вирго максима называла весталок по имени в своих молитвах. Почему она так сделала и упомянула Пинарию? То, о чем она заговорила потом, встревожило девушку еще больше.

– Мы молим тебя, богиня, чтобы ты помнила всех весталок, бывших здесь до нас, начиная со времен царя Ромула, который назвал первых четырех весталок в Риме, и царя Тарквиния-старшего, который увеличил их число до шести и установил для любой весталки, если она нарушит свой обет, справедливое наказание, гораздо более страшное, чем простая смерть. Это наказание остается в силе и по сей день.

Пинария, как и остальные весталки, затаила дыхание: в их безмятежные мысли неожиданно вторглись картины этой самой страшной из всех смертей. Ритмичное мурлыканье смолкло, в маленьком храме воцарилась полная тишина, нарушавшаяся лишь потрескиванием огня в очаге. Сердце Пинарии билось так сильно, что она боялась, как бы его стук не услышали остальные. Почему вирго максима упомянула ее в молитве и буквально в следующий момент заговорила о страшном наказании для тех, кто оступился?

– Укрепи наши силы, богиня Веста, – прошептала Постумия. – Путь весталки не всегда легкий, и для некоторых он сложнее, чем для других. Только присутствие твоего священного огня в наших сердцах может сберечь нашу чистоту.

Молитва закончилась. Весталки выпустили руки друг друга. Сумерки за открытыми дверями храма уже успели смениться темнотой.

– Каждая из вас может зажечь маленькую свечу от священного огня, чтобы осветить себе путь до Дома весталок. На следующие четыре часа следить за пламенем выпадает Пинарии… Поскольку она послушница, я некоторое время побуду с ней.

– Но, вирго максима, я уже не раз следила за огнем всю свою очередь, от начала до конца. Мне хорошо известно, как…

Пинария встретила грозный взгляд Постумии и опустила глаза.

– Конечно, вирго максима, для меня это большая честь.

Остальные гуськом, неся свои свечки, покинули святилище. Фослия, которая уходила последней, прежде чем закрыть за собой дверь, оглянулась на Пинарию с виноватым выражением лица. Долгое время Постумия неотрывно смотрела на пламя и молчала. Наконец она тяжело вздохнула:

– Может быть, тебе трудно представить, Пинария, но когда-то мне было столько же лет, сколько тебе сейчас. Правда, я не была такой красивой, как ты. К добру или худу, Пинария, с твоими каштановыми волосами и яркими зелеными глазами ты – прелестная девушка. Но я была молода, вполне миловидна и настолько тщеславна, насколько это возможно для девушки. Я приняла обет целомудрия и относилась к этому очень серьезно, но тем не менее не видела худа в том, чтобы украшать себя. Носила браслеты из серебра, а порой и ожерелье из сердолика, доставшееся мне от бабушки. Людям говорила, что этот красный камень очень хорошо гармонирует с красно-белой повязкой, которую мы носим на голове, но на самом деле думала, что он оттеняет розовый блеск моих щек. Смазывала руки и лицо надушенным маслом, которое привозили из Египта – так, во всяком случае, утверждал купец, который приезжал раз в месяц в Дом весталок.

– Тогдашняя вирго максима разрешала это? – удивилась Пинария.

Постумия никогда не позволяла никому из весталок носить украшения или использовать какие-либо духи и благовония, а мужчины, хотя правила и позволяли входить в Дом весталок в дневные часы (но ни в коем случае не после наступления темноты), могли зайти, только если имели к одной из весталок официальное или семейное дело. Торговцу благовониями вход сюда был запрещен.

– Тогдашняя вирго максима была весьма снисходительна. Она души не чаяла в молодых весталках, а особенно во мне: я была ее любимицей. Она поощряла меня: «Как красиво смотрится на тебе это ожерелье, Постумия, – бывало, говорила она. – Надо же, какая у тебя прелестная кожа, безупречная и гладкая!» Конечно, мне не пристало винить ее в собственном тщеславии, но она ничего не сделала, чтобы подавить его, как ничего не сделала, чтобы подавить мою природную склонность к кокетству. Видишь ли, женское тщеславие ведет к кокетству. Что толку быть хорошенькой, если этого никто не замечает? И как может девушка узнать, что ее заметили, если сама не посмотрит другим в глаза? Поначалу она принимает их восхищенные взгляды, потом выслушивает их комплименты, а потом…

Постумия покачала головой.

– Такое поведение опасно для весталки. Очень опасно! И все начинается с глаз. Мужчины смотрят на нас, и мы с удовольствием принимаем их взгляды, и это удовольствие, которое кажется таким невинным, побуждает нас желать других удовольствий.

Пинария призадумалась.

– Вирго максима, я не поняла, почему ты рассказываешь мне это. Я никогда не ношу ювелирных украшений, ты не позволяешь этого. Но даже если бы ты разрешала, у меня нет никакого желания…

– Камилл посмотрел на тебя сегодня.

Пинария моргнула.

– Может быть.

– Он посмотрел на тебя с удовольствием.

Пинария пожала плечами:

– Разве? Я не могу сказать, что…

– И тебе было приятно, не так ли? Такой великий человек, герой, такой сильный и красивый, пожелал посмотреть на тебя.

Пинария покраснела.

– Я ничего плохого не делала, вирго максима.

– Ты ответила взглядом на его взгляд.

– Может быть, но только на миг!

Пинария нахмурилась. На какой-то краткий, не имеющий значения миг ей показалось, будто вирго максима позавидовала тому, что Камилл бросил на нее взгляд.

– Наставница! Камилл, несомненно, человек благочестивый. Ни один римлянин не почитает богов более или не любим ими более, чем он. Перед последней осадой Вейи он дал обет построить в Риме грандиозный храм Юноне Регине, и в ответ богиня позволила ему захватить город. А еще он пообещал отдать десятую часть всех трофеев богу Аполлону…

– Я не подвергаю сомнению благочестие Камилла. Но благочестивый мужчина – это тем не менее мужчина. Пинария! Я вовсе не имею в виду, что сам Камилл представляет для тебя угрозу, если только ты не станешь завлекать его. Угроза таится в тебе самой.

– Но, вирго максима…

– Молчи!

Грудь Постумии вздымалась и опадала от неожиданно нахлынувшего волнения: она смотрела на пламя, пока не успокоилась.

– Послушай меня, Пинария. Как я тебе говорила, когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, я любила украшения, принимала взгляды мужчин и отвечала на них. Смеялась, когда они шутили, старалась проявить ответное остроумие и, когда мужчины смеялись, чувствовала прилив радостного волнения. Я не делала ничего плохого – конечно ничего, что нарушало бы мой обет Весте. Но мое поведение обратило на себя внимание. В тот год, когда меня перевели из послушниц в полноправные жрицы, случилось несколько дурных предзнаменований. Родился козленок с двумя головами. Летний град пролился дождем с крохотными лягушками. Самое худшее было в том, что авгуры, один за другим, предсказывали неудачу на поле боя. Люди встревожились. Они хотели узнать причину. Может быть, полководцы не принесли надлежащих жертв богам? А возможно, виновен сам великий понтифик – верховный жрец, носитель высшей духовной власти и оплот государственной религии, если он пренебрег своими обязанностями? Или жрецы, которые хранят Сивиллины книги, неправильно истолковали пророчества и сбили людей с толку? Все эти возможности были изучены, однако никакого небрежения в исполнении священных ритуалов обнаружено не было и никакой нечестивости в тех, на кого были возложены обязанности исполнять эти ритуалы, тоже не нашли. И тогда… следствие обратилось ко мне.

Постумия вновь погрузилась в молчание, неподвижно глядя на пламя.

– Ты знаешь, какое наказание положено весталке, которая утратила девственность?

Пинария едва смогла промолвить почти шепотом:

– Конечно знаю, вирго максима.

– Тогда скажи мне.

Пинария тяжело сглотнула:

– Если весталке предъявлено обвинение в утрате девственности, это дело расследует сам великий понтифик. Приговор выносит коллегия жрецов. Если ее найдут виновной…

– Продолжай.

– …жрецы срывают с нее жреческое облачение. Мужчину, с которым она нарушила свой обет, приводят закованным в цепи и забивают до смерти у нее на глазах. Потом жрецы обращают свою ярость на весталку. Они секут ее плетьми так, чтобы у нее не осталось сил стоять, одевают ее, как труп, во все черное и привязывают ремнями к похоронным носилкам так туго, что она не может крикнуть. Носилки кладут на задрапированный черной тканью катафалк и везут их через весь город, как если бы она была мертва и ее везли хоронить…

– Продолжай.

– Ее привозят в место, где под городской стеной выкопана крипта, снимают с повозки, опускают в этот склеп, закрывают вход и заваливают землей. Никаких погребальных обрядов над ней не совершают и вообще больше о ней не говорят.

Во рту у Пинарии пересохло настолько, что она едва могла говорить.

– Никто не проливает ее крови. Никто не видит, как она умирает. Что происходит с ней в могиле, известно только Весте.

Постумия хмуро кивнула.

– Кто была последняя весталка, понесшая это наказание?

Пинария задумалась.

– Ну, ну, Пинария! Фослия ответила бы моментально.

– Я вспомню сейчас. Это было сто лет тому назад…

– Это было ровно семьдесят девять лет тому назад, – резко оборвала ее Постумия, – во времена моей бабушки.

– Тебе видней, вирго максима. Каковы были обстоятельства? Как звали ту весталку?

– Ее звали Урбиния. В ту пору женщины Рима стали жертвами какого-то поветрия, особенно беременные женщины: один выкидыш следовал за другим. Великий понтифик заподозрил нарушение непорочности. Выяснилось, что Урбиния отдавалась не одному мужчине, а двум и при этом осмеливалась поддерживать священный огонь. Урбинию судили, сочли виновной и подвергли подобающему наказанию, после чего поветрие прекратилось. Но она была не первой. Ты происходишь из очень старой семьи, не так ли, Пинария.

– Да, вирго максима.

– Твоя семья старше, чем республика. Она старше царей. Это семья, которая дала Риму много консулов и магистратов, много воинов и жрецов и немало весталок. Но в истории даже самых почтенных фамилий могут быть темные или позорные пятна. Какой каре должны подвергаться согрешившие весталки, установил царь Тарквиний-старший. А как звали самую первую весталку, которую постигла эта кара?

– Ее звали… – Сердце Пинарии упало.

– Ну же, дитя, ты знаешь ответ!

– Ее звали так же, как и меня, – Пинария. Жрица из моего рода была первой весталкой, которую…

– Похоронили заживо! – прошептала Постумия и резко вдохнула. – Похоронили заживо – вот что сделали с Пинарией и Урбинией. Вот что хотели сделать со мной. Даже сейчас я не могу говорить об этом спокойно, без дрожи в голосе.

– Но ведь ты была невинна?

– Конечно была, глупая ты девчонка! В противном случае меня бы сейчас здесь не было. В конце концов благодаря богине я смогла убедить великого понтифика в своей непорочности. Но само расследование… страх, который я испытала… унижение… ужас… кошмары, от которых я так и не избавилась по ночам в течение всех этих лет!

Постумия прокашлялась:

– Когда же по прошествии многих лет мне выпала честь стать вирго максима, я дала себе слово, что ни одна весталка на моем попечении не пострадает от такого испытания. Хранить свой обет не достаточно. Невинности не достаточно! Весталка должна быть выше искушения. Но она должна быть и выше подозрения. Ты поняла, Пинария?

– Да, вирго максима. Я поняла.

Пинария поежилась и заплакала.

Постумия обняла ее, крепко прижала к себе и погладила коротко остриженные волосы.

– Ну, ну, успокойся! Я напугала тебя, дитя. Но я делаю это ради твоего собственного блага. Я делаю это ради блага всех нас.

Хотя дверь была закрыта, неожиданный порыв ветра прошел по помещению, как будто сам храм испустил вздох. Язычки священного пламени задрожали, заколебались, и на какой-то миг могло показаться, что они исчезли совсем.

 

390 год до Р. Х

– Конечно, запрещение браков между плебеями и патрициями ни в коем случае нельзя было отменять, – заявила Постумия.

Фослия громко рассмеялась.

– Но, вирго максима, какое отношение мы можем иметь к так называемому вейскому вопросу?

Постумия, изящно державшая между большим и указательным пальцем наполненный начинкой виноградный лист и совсем уж было собравшаяся откусить кусочек, отложила лакомство и прокашлялась. Она была слегка задета непочтительным смехом Фослии.

– Все вопросы о том, что правильно и что неправильно, что хорошо и что плохо, приводят к столкновению друг с другом. В делах религии – а дел, не относящихся к религии, вообще нет – все взаимосвязано.

Фослия, однако, была настроена скептически.

– Запрещение браков между представителями разных классов с самого начала было непопулярно и оставалось в силе совсем недолго. Да и было это давным-давно. Люди моего возраста вряд ли помнят, что оно вообще существовало!

Вечер стоял теплый, и обед в Доме весталок устроили под открытым небом, расставив ложа в саду. На почетном месте расположилась вирго максима, напротив нее – самая младшая жрица. Ею по-прежнему была Пинария, ибо за прошедшие после триумфа Камилла три года ни одна весталка не умерла и не ушла по отбытии срока в мир, так что и новых послушниц не принимали.

Служанки молча двигались между ложами жриц, принося блюда с едой и унося пустые. Фослия называла этих неприметных женщин глазами и ушами великого понтифика.

– Они с нас глаз не сводят, как ястребы, – сказала она как-то Пинарии. – И прислушиваются к каждому слову. Стоит какой-то весталке оступиться, и великий понтифик, благодаря своим бдительным шпионкам, узнает об этом раньше, чем сама богиня!

Фослия, конечно, шутила, но Пинарии было не смешно. А вирго максима не находила забавным невнимание девушки к ее рассуждениям о браке.

– Позволь мне напомнить тебе, Фослия, что брак между патрициями требует религиозного обряда, тогда как брак с плебеем – это чисто гражданский акт. Во времена децемвиров этот факт послужил одним из самых сильных аргументов против браков между классами. В любом смешанном союзе патрицианская сторона лишается религиозной церемонии – ситуация, которая может обидеть богов. Патриции должны заключать браки между собой и делать это в соответствии со священными обрядами. Да, этот запрет был отменен – но это не значит, что он никогда не вернется.

Постумия откусила кусочек фаршированного виноградного листа, положила остаток на маленькое серебряное блюдце и помахала служанке, чтобы та убрала его. Она закончила трапезу и была готова поразглагольствовать ради пользы и наставления самой юной весталки.

– Благочестивые и нечестивые времена приходят и уходят циклами, одни сменяются другими. Я выросла в весьма терпимую эпоху, но теперь мы живем в век, не столь разительно отличающийся от времен децемвиров. В последние годы из-за почти непрерывных военных действий выборы консулов были приостановлены, и Римом управляют шесть военных трибунов. Что же касается конфликта между сословиями, то он нынче, пожалуй, даже острее, чем во времена децемвиров, потому что патриции неуклонно уступают, а плебеи постоянно требуют все больше уступок – больше земель, чтобы селиться, больше списания долгов, больше избирательных прав. Если наши лидеры воспользуются властью, чтобы восстановить запрет на браки между патрициями и плебеями, то законодательство Рима, по крайней мере в этой области, вновь будет соответствовать воле богов, а сословия станут исполнять в государстве подобающие им роли. Эта идея возникла не у меня: она исходит от нашего святого отца, великого понтифика, который только вчера сказал мне, что собирается обратиться к военным трибунам с ходатайством о восстановлении запрета на браки между патрициями и плебеями. А мы в этом доме не имеем обыкновения противоречить великому понтифику. Если у тебя противоположное мнение, Фослия, держи его при себе.

– Конечно, вирго максима. – Сардонический тон Фослии, казалось, указывал на то, что в душе она все равно останется при своем мнении. – И конечно, ты права, говоря, что брак, во всяком случае брак с участием патриция, – религиозное дело. Но мы ведь обсуждали вейский вопрос, а он, безусловно, затрагивает только две вещи: деньги и политику.

Постумия покачала головой:

– Напротив, Фослия. Неужели ты не видишь, что вейский вопрос имеет к религии самое прямое отношение? Пинария, сегодня вечером ты что-то притихла. Хоть ты и самая молодая, но ты уже не послушница. Выскажи свое мнение.

Пинария проглотила оливку, фаршированную козьим сыром.

– Хорошо, вирго максима. Сдается мне, что в завоевании Римом Вейи, как в зеркале, отразилось завоевание греками Трои. Во-первых, на это потребовалось десять лет. Во-вторых, успех был достигнут благодаря военной хитрости, а не грубой силе. В-третьих, хотя в то время казалось, что оно разрешит все проблемы, мы, как и греки после завоевания Трои, обнаружили, что эта победа привела к еще большему расколу дома.

Постумия задумчиво кивнула:

– Продолжай.

– Вейи были настолько богаты, что многие всерьез надеялись, будто раздел такой щедрой добычи разрешит напряженность между сословиями. «Там ведь уйма всего, – рассуждали они, – а значит, каждому в Риме достанется более чем достаточно». Но когда пришло время делить трофеи, довольных не оказалось вовсе. Возведение храма в честь Юноны Регины и церемонии по его освящению обошлись в кругленькую сумму, гораздо большую, чем ожидали. А тут еще злосчастная десятина, которую Камилл обещал Аполлону и его жрецам. Плебеи завопили о том, что их лишили добычи, за которую они проливали кровь. Патриции в ответ заявили, что притязания со стороны плебеев на то, что обещано богам, есть гнусное святотатство.

– Ну и чем это кончилось?

– Ожесточенными взаимными обвинениями в алчности и нечестности, и ничем больше.

– В чем, несомненно, нет ничего нового, – вмешалась Фослия, которая никогда не могла остаться надолго вне любого обсуждения. – Из поколения в поколение патриции настаивают, и совершенно резонно, что все должны сплотиться ради общего блага. Мы должны объединиться под началом наших вождей и быть готовы жертвовать собой перед лицом многочисленных угроз со стороны врагов. Но до сих пор эгоистичные и недальновидные плебеи ничего для этого не сделали: только без конца жалуются. Бывает, что они отказываются даже от военной службы!

– Конечно… – сказала Пинария, но потом замялась и умолкла.

Не все идеи, которые витали за пределами Дома весталок, приветствовались жрицами, особенно главной.

– Продолжай, – сказала Постумия.

– Да, продолжай, – попросила Фослия с проказливым блеском в глазах, надеясь увидеть вирго максима рассерженной.

Пинария заговорила медленно и осторожно:

– Это, как вы понимаете, не мои идеи, но ведь слышишь разное. Например, некоторые утверждают, что, хотя сам храм задуман ради Юноны Регины, деньги на его строительство идут в карманы подрядчиков, выбранных государством. Многие из этих подрядчиков – патриции, они и без того достаточно богаты. И поскольку эти подрядчики обычно используют рабов – людей, захваченных в плен на войне и проданных им по дешевке государством, – работники-плебеи не видят никакой прибыли от такого проекта.

– Их прибыль – это добрая воля богини, которая возрадуется храму! – объявила вирго максима. – Доводить строительство храма, в сущности священнодействие, до пошлой перебранки из-за денег – это святотатство со стороны тех, кого мутят самые отъявленные смутьяны черни. На самом деле, Пинария, ты должна научиться впускать такие слова через одно ухо и тут же выпускать через другое. Подумай вот о чем: здравый смысл подсказывает, что всегда надлежит отдавать богам лучшие из трофеев, в противном случае можно потерять их благосклонность. Что тогда с нами будет? Вейи завоюют нас, а не наоборот! После богов свою положенную долю должны получить наши ответственные и усердные вожди, люди, которые гарантируют подобающее почитание богов. И только после этого тем, что останется от добычи, можно поделиться с чернью. Пусть довольствуется тем, что ей подобает, в том числе и браками только с себе подобными. Вместо того чтобы взращивать нелепые идеи о собственной пригодности для управления государством, плебеи должны подчиниться тем, чьи фамилии всей своей историей доказали, что именно они лучше других способны распоряжаться судьбой Рима. Наш мир опасен и полон врагов. Только надежная, заслуживающая доверия и угодная богам власть может уберечь нас от катастрофы.

Пинария склонила голову.

– Вирго максима говорит мудро.

Остальные весталки, включая Фослию, кивнули и эхом повторили ее слова:

– Вирго максима говорит мудро!

– И все же… – Голос Постумии дрожал от волнения. – И все же порой кажется, что злейшие враги города находятся не снаружи, а внутри его стен. Чернь, может быть, и не годится для управления, но имеет трибунов и других влиятельных людей, которые отстаивают ее интересы, что нам продемонстрировали совсем недавно.

Весталки отложили еду: вирго максима имела в виду то, что волновало их всех.

Воцарившееся неловкое молчание нарушила Фослия:

– Неужели для Камилла нет никакой надежды, вирго максима?

Постумия вздохнула:

– Ситуация остается неизменной. Сейчас, пока мы с вами тут говорим, Марк Фурий Камилл готовится покинуть Рим. Вместо того чтобы предстать перед судом, он отправится в изгнание. Мы все знаем, насколько плачевно сложились обстоятельства. Взбесившаяся от алчности, недовольная дележом добычи чернь решила излить свою ярость на человека, которому было доверено распределение этой добычи. Плебеи обвинили Камилла в нарушении закона. Они утверждают, будто он обогатил своих друзей и членов семьи.

– Но он, конечно, не виноват, – сказала одна из весталок.

Вирго максима покачала головой:

– Увы, люди, искушенные в дворцовых делах, говорят мне иначе. В соответствии с буквой закона Камилл действительно злоупотребил властью, ибо не смог представить полный отчет о расходовании всех находившихся в его распоряжении средств. Беда в том, что наши законы словно нарочно придуманы и написаны так, что могут служить оружием против любого государственного или общественного деятеля. Чем выше поднимается человек, чем более ответственные решения он принимает, тем более уязвим становится он для обвинений в коррупции. Таким образом, Камилл – наш любимый Камилл! – изгоняется из Рима. Всего три года назад все мужчины, женщины и дети выкрикивали его имя на улицах, восхваляли его как спасителя. А что теперь? Прости меня, Веста, за такие слова, но пожелай Камилл поднять против нас оружие, как сделал Кориолан, я вряд ли могла бы отрицать, что город заслужил это! Конечно, он никогда так не поступит. Камилл выше этого: он великий человек и великий патриот, хотя враги и сделали его отверженным изгнанником. Сегодня вечером, собравшись в храме, мы все должны будем помянуть его в наших молитвах. Да согреет Камилла огонь Весты, как бы далеко ни удалился он от ее очага.

– Пусть согревает его огонь Весты! – эхом повторили остальные весталки, и некоторые тихонько заплакали: в последнее время в Доме весталок было вообще пролито немало слез сочувствия Камиллу.

После того памятного триумфа все весталки, включая вирго максима, стали относиться к победоносному полководцу с величайшим почтением: к благоговейному восхищению его воинской доблестью и грандиозными общественными работами добавилось восхищенное перешептывание о его превосходной мускулатуре и благородной осанке, которые делали его воплощением римской мужественности. Весталки создали настоящий культ Камилла, и, конечно, падение кумира их огорчало.

Пинария не плакала. Она вспоминала День триумфа Камилла и свое потрясение от вида четверки белых коней, запряженных в его колесницу. Конечно, Юпитер, который все видит с облаков, тоже видел этих белых коней. Не подумал ли бог, что смертный высмеивает его? Вирго максима во всем усматривает волю богов, почему же несчастья Камилла она объясняет лишь людским злоумышлением? Впрочем, девушке хватило ума не задавать подобных вопросов и не злить наставницу сомнениями в безупречной правоте человека, которого весталки так высоко почитали.

Зато Пинария вспомнила, что заявленный в самом начале беседы вейский вопрос они, отвлекаясь то на одно, то на другое, так и не затронули. Возник же он потому, что богатства Вейи были разграблены, а жители проданы в рабство. Победители сняли и увезли все, что было можно, превратив город в подобие обглоданного стервятниками скелета. Однако как после прожорливых стервятников остаются когти и кости, так и после ухода римлян на месте города остались дома, мощеные улицы, колодцы, общественные здания и храмы. Другое дело, что все это стояло пустым – горожан в Вейях не осталось.

И что было со всем этим делать?

Нашлась фракция, возглавляемая народным трибуном плебса по имени Сициний. Она заявила, что половина населения Рима могла бы оставить свои дома и перебраться в Вейи, заняв там опустевшие строения. Арендаторы получали возможность превратиться в собственников, а бедняги, погрязшие в долгах, могли бы начать жизнь заново. Земледельцы, которым обещали маленькие участки на дальних окраинах покоренной страны вольсков, могли вместо них получить наделы неподалеку от Вейи и пользоваться всеми преимуществами жизни рядом с большим городом, а заодно не так далеко от друзей и родичей, оставшихся в Риме. Ну а расселив жителей одного города по двум, можно было разом решить множество проблем, связанных с имущественным неравенством.

Сторонники предложения Сициния пребывали в восторженном воодушевлении, но сталкивались с яростной оппозицией. Латифундистам и ростовщикам Рима было что терять, и они при этом ничего не приобретали. Те, кто управлял городом, опасались ослабления, а то и утраты власти: что, если Вейи не удовлетворятся ролью колонии Рима, а превратятся в самостоятельный город, со своими жрецами и магистратами? Оппоненты обвиняли Сициния в том, что он строит планы собственного обогащения через контроль за распределением собственности в Вейях. Может быть, даже намеревается сделаться там царем. Для противников переселения оно представлялось очередным исходом плебса, только на сей раз исходом без возвращения, а это было против воли богов. Боги выказали милость лишь одному городу – Риму, и потому Рим должен остаться таким, каков он есть. Вейи же надлежит разрушить до основания: стены снести, строения сжечь.

Среди самых ярых противников переселения был Камилл. В речи, обращенной к сенату, он произнес фразу, которая стала кличем сплочения оппозиции: «Город, отвергнутый богами, никогда не должен быть заселен людьми!» Поговаривали, что именно за активное противодействие планам Сициния и его фракции Камилл и поплатился изгнанием. Но обвинили его совсем в другом, и он действительно не смог оправдаться, хотя причиной того, что эти обвинения прозвучали, были именно Вейи.

Быть ли Риму единым или разделиться на два города? Заселить Вейи или разрушить? Эти нерешенные вопросы заслоняли любую проблему, которая стояла перед городом. Споры велись ожесточенные, на уступки никто не шел, и дело нередко доходило до стычек на Форуме. В ходу были лишь крайние суждения: одни кричали, что переселение решит все наболевшие проблемы, другие – что оно станет концом Рима. Ставки были невероятно высоки. Неудивительно, что Фослия тихонько посмеялась, когда вирго максима ушла в сторону от столь животрепещущей темы, заведя разговор о браках между патрициями и плебеями.

И все же, как и сказала Постумия, все эти вопросы были на каком-то уровне взаимосвязаны. Политика расколола каждый общий вопрос на множество частных, причем все они были в принципе неразрешимы: каждый заявлял о своей позиции, и превалировало мнение того, кто на данный момент оказывался сильнейшим. Религия же объединяла все эти вопросы в один, на который был единственный ответ: воля богов.

Пинарии часто казалось, что весь мир за пределами Дома весталок превратился в хаос насилия и неопределенности. Враги стремились уничтожить Рим, а Рим добивался уничтожения врагов. Граждане Рима беспрестанно боролись за богатство и власть. Борьба шла даже внутри фамилий: сыновья боролись друг с другом и порой не повиновались главам семей, жены восставали против мужей. Но все эти противоречия были лишь тенью чего-то гораздо более значительного, но трудно различимого, ибо муравью, при его ничтожной величине, не обозреть храм целиком. Мудрость проистекает не изнутри, а из желания богов. Но как его определить? Даже после стольких лет обучения путь к истине часто казался Пинарии туманным.

Она была рада, что трапеза закончилась и разговор прекратился; теперь весталки направятся к храму богини для вечерней благодарственной молитвы. Сколько бы радости ни доставляла игра слов умным людям, вроде Фослии, или наставницам, вроде вирго максима, разговоры ничего не решали. Мир и покой приходили только при исполнении обряда. Совершенный же мир нисходил на Пинарию только в те мгновения, когда она, свободная от всех посторонних мыслей, никем не отвлекаемая, могла неотрывно смотреть на огонь очага Весты, зная, что во всем мире только он воистину чист и пребудет вечно.

* * *

– Они уже идут! Я должен всех предупредить! Они идут!

Безумец, проскочивший каким-то образом мимо слуг, ворвался в Дом весталок, промчался через переднюю, выбежал во внутренний двор и теперь стоял посреди имплувия – резервуара для сбора дождевой воды. Был полдень, солнце светило прямо на него, а он, словно ребенок, топтался по лодыжки в воде, и разлетавшиеся капли вспыхивали в лучах светила.

– Они идут! – крикнул он, сжав руки в кулаки и сведя вместе. – Почему никто не хочет меня слушать?

Весталки и их служанки выбежали во двор и настороженно взирали на незнакомца. Только что выскочившая Фослия прошептала на ухо Пинарии:

– Что это за существо?

– Не знаю. Но я видела его раньше, на улице между нашим домом и храмом Весты.

– Судя по лохмотьям, он нищий. А какие ужасные космы и бородища! Он угрожал кому-нибудь?

– Нет. Похоже, хочет предупредить нас о чем-то. Вирго максима пошла за великим понтификом…

– Ты, наверное, шутишь! Я бы подумала, что она пошла за вооруженными ликторами, чтобы они заковали это чучело в цепи.

– Наверное, вирго максима восприняла его предостережения вполне серьезно.

У входа царили шум и суета. Постумия и великий понтифик появились в вестибюле и в сопровождении жрецов и авгуров прошли в атриум.

Безумец упал на колени прямо в воду.

– Великий понтифик! Наконец-то! Ты услышишь от меня истину!

Верховный жрец был облачен в тогу, собранную у пояса во множество широких складок. Капюшон, покрывавший его голову во время церемоний, был откинут назад, лысую макушку окружал венчик седых волос.

Он погладил длинную седую бороду и, воззрившись на человека в пруду, промолвил:

– Марк Цедиций! Как низко ты пал в этом мире. Я имею в виду, что ты пал не только на колени.

– Великий понтифик, ты знаешь этого человека? – спросила Постумия.

– Знаю. Раньше Цедиций был уважаемым плебеем, суконщиком, который мыл и красил шерсть. Видишь темные пятна у него под ногтями? Но некоторое время тому назад он бросил мастерскую и стал бродягой. Чаще всего отирается на улице возле храма Весты. Неужели ты не видела, как он расхаживает туда-сюда, бормоча себе под нос всякую невнятицу? Итак, Цедиций, что это за чепуха? О чем ты думал, вламываясь без спросу в священную обитель и пугая божьих девственниц? Что ты можешь сказать в свое оправдание?

– О великий понтифик, ты должен выслушать меня!

– Я уже слушаю тебя, дурак. Говори!

– Я слышал голос, когда находился на улице. Никого из людей не было видно. Клянусь, что слышал голос, который говорил со мной так же ясно и отчетливо, как я сейчас говорю с тобой. Голос из ниоткуда!

Цедиций ломал руки и жевал нижнюю губу.

– Выкладывай поскорее! Ты думаешь, мне больше нечем заняться? Что сказал этот голос?

– Он сказал: «Галлы идут!» Вот что я слышал, так же отчетливо, как ты слышишь меня сейчас: «Галлы идут!»

Великий понтифик наморщил лоб.

– Галлы?

Тут же подоспел с подсказкой один из его подчиненных.

– Великий понтифик, это дикое племя, обитавшее на севере, за горным хребтом, который называют Альпами. Несколько лет тому назад они обнаружили через эти Альпы проход. Некоторые из них переселились в Италию и основали город под названием Медиолан. Поэты говорят, что в Италию галлов привлекла жажда вина: в своей родной земле у них нет ничего подобного. А речь у них, по слухам, похожа на хрюканье или рычание, очень грубая и режущая слух.

– Да, я слышал об этих галлах, – сказал великий понтифик. – С какой стати им сюда являться, Марк Цедиций, и какое нам до этого дело?

Цедиций в отчаянии рухнул на четвереньки, расплескав руками мелкую воду.

– Галлы идут! – кричал он чуть не плача. – Ты что, не понимаешь? Их приход будет ужасен. Это будет самое страшное из всего, виденного ранее! Рок! Смерть! Разрушение! Предупреди магистратов! Беги немедленно и забери с собой весталок! Молись богам о нашем спасении!

Некоторое время толстый маленький жрец из свиты великого понтифика шарил по свитку, вращая цилиндры обеими руками и просматривая текст. Неожиданно он вздрогнул и тем привлек внимание Пинарии.

Фослия тоже это заметила. Она схватила Пинарию за руку и прошептала ей на ухо:

– Ты поняла, что там, у того пузатого жреца? Это одна из Сивиллиных книг!

– Быть того не может, – прошептала в ответ Пинария. – Разве они не хранятся на Капитолии, в склепе под храмом Юпитера?

– Конечно. Там жрецы изучают греческие стихи, переводят их на латынь и спорят об их значении. Должно быть, этот толстячок – один из тех жрецов, а свиток у него наверняка одна из Сивиллиных книг!

– Я не думала, что когда-нибудь увижу Сивиллину книгу, – сказала Пинария, трепеща от благоговейного страха. К пророческим стихам обращались только в случае крайней опасности.

Жрец снова вздрогнул и возбужденно зачастил:

– Великий понтифик, я тут кое-что нашел! Мне сразу показалось, что слова этого безумца о чем-то напоминают. И точно, я обнаружил это место. Сама Сивилла предвидела сегодняшнее происшествие. И оставила стих, чтобы мы знали, как к нему отнестись.

– О чем там говорится? Прочитай слова оракула вслух.

Маленький жрец поднял широко раскрытые глаза от свитка. Он уставился на великого понтифика, помолчал, поморгал, прокашлялся и прочел:

Маленький жрец опустил свиток. Все в комнате устремили взгляды на человека, который так и стоял на коленях в воде, на человека, который услышал и донес до них предостережение, полученное от бестелесного голоса: «Галлы идут!»

* * *

Вскоре после того, как Цедиций сделал свое предупреждение, пришло известие о том, что вторгшаяся с севера огромная армия галлов осадила город Клузий, расположенный на берегу притока Тибра, в ста милях вверх по течению от Рима.

Отцы города совещались, спорили, обсуждали пророчество Цедиция и слова Сивиллы и порешили на том, что нужно направить в Клузий посольство, чтобы понимающие люди сами увидели этих галлов и выяснили, так ли они многочисленны и грозны, как о них толкуют. Если опасность велика, нужно пустить в ход все дипломатические средства, чтобы заставить галлов отступить от Клузия или, по крайней мере, уговорить их не двигаться дальше на юг, к Риму.

В качестве послов были отправлены трое братьев из выдающейся семьи Фабиев. Галлы приняли их любезно, ибо были наслышаны о Риме и знали, что этот город представляет собой силу, с которой надо считаться. Но когда Фабии спросили, какую обиду нанесли жители Клузия галлам и не оскорбительна ли для богов ничем не оправданная война, предводитель галлов – Бренн – лишь рассмеялся. Это был настоящий гигант, с крепкой челюстью, рыжей бородой и всклокоченной гривой рыжих волос. Он имел столь могучее телосложение, что казался высеченным из гранитной скалы, выделялся ростом даже среди соотечественников, а галлы слыли чуть ли не великанами. Бренн возвышался над римлянами, как башня, и, хотя говорил вроде бы с беззлобным юмором, римляне чувствовали издевку.

– Чем нас обидели клузианцы? – спросил он. – Да тем, что у них всякого добра вдоволь, а у нас слишком мало! Притом что их самих так мало, а нас так много! Что до оскорбления богов, то ваши боги, может, и отличаются от наших, но закон природы одинаков повсюду: слабый покоряется сильному. Так оно везде: и среди богов, и среди зверей, и среди людей. Вы, римляне, ничем не отличаетесь от прочих. Разве вы не отнимаете то, что принадлежит другим, разве не превращаете свободных людей в рабов просто потому, что вы сильнее, чем они? Так что не просите нас пожалеть жителей Клузия. Не хотите ли вместо этого проявить жалость к тем несчастным, которых вы завоевали и угнетаете? Может, из сострадания нам стоит освободить их и вернуть им добро? Как вам это понравится, римляне? Ха!

Бренн откровенно насмехался над ними. Фабии были ужасно оскорблены, но молчали.

Этим дело и кончилось бы, если бы Квинт Фабий, самый младший и самый пылкий из братьев, не вознамерился пустить галльскую кровь. Все народы, включая галлов, признавали защищенный богами статус послов. Повсеместно считалось, что послам должно оказывать гостеприимство и что им нельзя причинять вред, но и сами послы не должны выступать против тех, к кому направлены. Квинт Фабий нарушил этот священный закон. На следующий день, надев доспехи клузианца, он присоединился к воинам осажденного города, поскакал в бой против галлов и, выбрав из противников самого огромного и могучего, сразил его одним ударом меча. Пожелав обзавестись трофеем, Квинт Фабий спрыгнул с коня и принялся снимать с мертвеца доспехи, при этом клузианский шлем свалился у него с головы. Бренн, сражавшийся неподалеку, увидел его лицо и сразу узнал.

Вождь галлов пришел в ярость. Если бы он мог сразиться с Квинтом Фабием прямо на поле боя, смерть одного из них, возможно, закончила бы это дело, но сумятица боя оттеснила одного от другого, развела в разные стороны, и оба закончили этот день, не получив ни царапины.

Фабии отправились обратно в Рим. Бренн, человек порывистый и гордый, размышлял всю ночь, а утром объявил, что осада Клузия закончена. За то, что римляне оскорбили его – сперва предположив, что он обидел богов, а потом подняв на него оружие, – они должны понести наказание. Бренн заявил, что все силы галлов – более сорока тысяч воинов – немедля выступают на Рим.

Великий понтифик призвал наказать Квинта Фабия, заявив, что вся вина должна быть возложена на одного человека, чтобы снять бремя вины с остальных граждан и избавить их от божественного возмездия. Но общественное мнение восхищалось безумной дерзостью Квинта Фабия, а речи о возможном возмездии – что со стороны богов, что со стороны галлов – народ находил смехотворными. Разве Квинт не доказал, что римлянин может легко убить галла, как бы ни был тот грозен с виду? Разве боги не позволили ему благополучно вернуться домой? Подошло время выборов, и, вместо того чтобы наказать Квинта Фабия, народ избрал его самого и его братьев военными трибунами. Бренн, узнав об этом, разъярился еще пуще. Орда галлов, разгоряченная его гневными речами, устремилась по долине Тибра и быстро подошла к Риму.

Среди граждан Рима был человек, делом доказавший свою способность объединить римлян и вести их к победе даже над самым могучим и численно превосходящим противником. Но этот человек, Камилл, находился в изгнании. По ночам весталки молились о его возвращении, но пока все знамения, которые они видели, предвещали беду.

Однако римляне не только не вернули Камилла, но и не сочли нужным в сложившихся обстоятельствах назначить другого диктатора: Фабии и три других военных трибуна разделили командные полномочия между собой. Хотя им удалось собрать армию, вполне сопоставимую по численности с армией галлов, состояла она по большей части из необученных новобранцев. Многие так называемые солдаты сроду не держали в руках ни меча, ни копья, однако гонора у этих юнцов было не меньше, чем у их командиров. Самодовольства в армии было в избытке, но никто не сказал бы того же о дисциплине. Вдобавок командиры, все еще пребывавшие в ссоре со жрецами, требовавшими наказания Квинта Фабия, пренебрегли обычаем произвести гадание перед началом военных действий и принести жертвы богам. Риму предстояло воевать с Бренном без Камилла, без единого командования, без обученной армии и без покровительства богов.

Сражение произошло в день летнего равноденствия. Самый длинный день в году стал самым горестным днем в истории Рима.

Римские войска продвигались вверх по течению реки Аллии рядом с Тибром беспорядочной толпой, путавшейся в противоречивых указаниях командиров. Приблизившись к месту, где Аллия протекала через крутой овраг и соединялась с Тибром (примерно в десяти милях от города), они услышали шум, похожий на отдаленный рев множества животных. Странный шум нарастал и близился, пока до римлян не дошло, что, скорее всего, это распеваемая галлами на их грубом наречии походная песня. При этом никаких сведений от разведчиков получено не было, и то, что неприятель оказался так близко, стало полнейшей неожиданностью.

Римлян охватила паника: они нарушили строй и обратились в бегство. В толчее тысячи людей оказались сброшенными в реку и утонули, еще тысячи запрудили узкий овраг: многие из них погибли в давке, остальных добили галлы. Спастись удалось немногим, да и то благодаря тому, что Бренн, изумленный легкостью своей победы, заподозрил ловушку. Он удержал своих людей от немедленного преследования, и это позволило римлянам, которые побросали оружие и доспехи, удрать от противника, сохранив жизни, но лишившись воинской чести. Поскольку Вейи находились ближе, чем Рим, большинство побежало туда. Лишь горстка беглецов вернулась в город с известием о беде.

Римская армия была разгромлена, ее жалкие остатки, побросав оружие, рассеялись. Окрыленные удачей, но уставшие от немыслимой резни, галлы всю ночь отдыхали, а с утра занялись сбором трофеев: павших римлян было так много, что этот процесс затянулся на целый день.

На следующее утро галлы двинулись на Рим. К полуночи они оказались под стенами города и увидели, что ворота открыты и нигде нет ни одного часового. Зрелище это было настолько странным, что Бренн, опасаясь ловушки, приказал встать на ночлег снаружи и лишь поутру вступил в беззащитный город.

* * *

Пинария спала в храме Весты в полном одиночестве. Даже богини там не было, ибо священный огонь Весты не горел и пепел в очаге остыл.

Пока остальные весталки в панике готовились к бегству, Пинарией овладело желание заглянуть, хоть ненадолго, в храм Весты. Она собиралась украдкой сбегать туда и быстро вернуться, но этому помешали толпы людей на улицах. Римские граждане тысячами покидали город. Одни брели пешком, не взяв ничего, кроме одежды. Другие толкали тачки со скарбом. Кое у кого имелись запряженные ослами повозки – эти надеялись вывезти все свои пожитки.

Когда Пинария пробиралась сквозь толпу, люди, из почтения к одеянию жрицы, пытались освободить ей путь, но во многих местах толпа была слишком плотной. Пинарию толкали и пихали в разные стороны. Полуденный зной был невыносим. Люди горестно стонали. Какая-то женщина пронзительно завопила и крикнула, что ее ребенок упал и его топчут ногами. Пинария повернулась посмотреть, но толпа увлекла ее вперед.

Наконец она добралась до храма и устремилась вверх по пустым ступеням. Двери были распахнуты, внутри никого не было. Пинария закрыла за собой двери и глубоко вздохнула.

Зачем она пришла? Весты здесь уже нет, богиня пребывала там, где находился ее огонь (вечное пламя поместили в переносную жаровню и отправили в надежное укрытие подальше от Рима).

Великий понтифик и вирго максима надзирали над этой мрачной церемонией, в то время как весталки смотрели и плакали: пока очаг Весты горел, сохранялась, пусть и слабая, надежда на спасение Рима.

В круглом святилище было темно, пусто и на удивление тихо: массивные двери приглушали шум огромной толпы. На стоявшую в одиночестве посреди святилища Пинарию снизошло странное спокойствие.

– Что толку в пророчестве? – произнесла она вслух, хотя некому было ее услышать.

Марк Цедиций предупредил магистратов и жрецов о галлах, однако никакой пользы от его предупреждения не было. Несмотря на их усилия предотвратить приход галлов – а скорее благодаря этим усилиям! – галлы уже шли маршем на Рим, и ничто не могло их остановить. От пророчества Цедиция толку было не более чем от предсказаний троянской царевны Кассандры, которая предвидела гибель своего города и ничем не могла ее предотвратить. Неужели Риму суждено повторить судьбу Трои?

Пинария содрогнулась и закрыла глаза. Неожиданно на нее навалилась усталость. Она опустилась на колени и прислонилась к пустому очагу.

Конечно же, у нее и в мыслях не было заснуть, более того, это казалось ей просто невозможным при таких обстоятельствах. Но бог сна Сомн в обществе своего сына Морфея, посылающего сновидения, незаметно подкрался и смежил ей веки.

* * *

Пинария проснулась с неприятным ощущением потерянности во времени и пространстве.

Где она? Моргая и озираясь, девушка поняла, что находится в храме Весты, и в первый момент почувствовала приступ паники. Неужели сон сморил ее, пока она следила за священным огнем? Пинария посмотрела на очаг. Он был холодным и темным. Огонь погас! Сердце ее забилось, голова пошла кругом, но тут она вспомнила нашествие галлов: огонь унесли в безопасное место, чтобы он не достался врагам.

Весталка почувствовала, что с того момента, как она вошла в храм, прошло много часов. Гул толпы уже не проникал сквозь тяжелые двери, ни одного звука не доносилось снаружи, но не потому, что настала ночь: сквозь узкую щель под дверью проникал яркий солнечный свет.

Пинария отворила двери и прикрыла глаза, ослепленная ярким утренним светом. Должно быть, Сомн возложил на нее тяжкую длань, заставив проспать с полудня одного дня до полудня следующего. Морфей тоже посетил ее, ибо теперь она вспомнила сновидение, в котором Фослия болтала без умолку, хвастаясь своей эрудицией.

– Ромул ходил пешком в своих триумфах. Как ты думаешь, Бренн поедет по Риму в квадриге, как Камилл? Интересно, Бренн такой же красивый…

Ее болтовня раздражала Пинарию, и она все больше расстраивалась.

Было и еще что-то, хотя во сне Пинария возражала и пыталась заткнуть уши. Но Фослия не умолкала:

– Троянских женщин захватывали в плен и обращали в рабство. Ты думаешь, мы, весталки, станем рабынями? Вряд ли галлы позволят нам долго оставаться девственницами…

И хотя Пинария пыталась протестовать, Фослия не унималась, исполненная решимости продемонстрировать свою безупречную религиозную логику.

– Ни один город не может быть покорен, если его жители не оскорбили богов. Убийство или порабощение жителей покоренного города угодно богам. Теперь галлы покорили Рим. Как ты думаешь, что это значит, Пинария? Что это говорит о Риме?

Какой ужас! Пинария задрожала, несмотря на теплый день. Когда же она спустилась по ступенькам и огляделась, действительность предстала перед ней такой же пугающей и странной, как ее сон.

Улица была усеяна брошенными вещами, всем тем, что люди надеялись забрать с собой, но побросали, поддавшись панике или прислушавшись к голосу рассудка. Всюду валялись посуда, мешки с тряпьем, короба и ларцы, набитые неизвестно чем, деревянные и соломенные игрушки, даже стулья и маленькие треножные столики. Брошенные повозки и ручные тележки были опрокинуты, их содержимое разбросано рядом.

Не было видно ни одной живой души, не было слышно ни одного голоса. Пинария всю жизнь прожила в этом городе, она привыкла к его кипучей энергетике, к шумным, напористым толпам. Видеть город без людей было странно. Рим напоминал ей пустую раковину или, хуже того, гробницу без тела.

Город покинули даже боги. Перед бегством римляне забрали из храмов все до единой священные реликвии. Огонь очага Весты, статуи богов, священные талисманы царей, Сивиллины книги – все это или вынесли с собой, или зарыли в тайных местах по всему городу. Остались только Сомн и Морфей. Может быть, они до сих пор витали над ней, ибо Пинарии казалось, будто все, что она видит вокруг, – это не действительность, а какой-то странный кошмар.

Она бродила по Форуму, вздрагивая от гулкого эха собственных шагов, разносившегося по безлюдным пространствам, но, завернув в очередной раз за угол, ахнула от изумления. Перед входом в свою резиденцию сидел на табурете великий понтифик. Услышав ее восклицание, он повернул голову, удивившись ей не меньше, чем она ему.

Девушка подбежала к нему. Он остался на своем месте и лишь насупил брови.

– Пинария! Что ты здесь делаешь? Все весталки покинули город еще вчера.

Она опустилась на колени перед его табуретом.

– Да, великий понтифик, и я должна была уйти с ними. Но мне захотелось в последний раз заглянуть в храм Весты. Я хотела побыть там всего минуту, но вышло так, что…

– Тсс! Ты слышишь?

Пинария склонила голову набок. Поначалу звук был отдаленным и смутным, но потом приблизился и стал более отчетливым. То были голоса людей, они переговаривались, что-то выкрикивали, хрипло смеялись.

– Галлы, – прошептал великий понтифик. – Они наконец пришли!

– Но, великий понтифик, почему ты все еще здесь? Почему ты не убежал?

– Потому что среди нас еще остались римляне. Бежать из города? Никогда!

– Но когда галлы увидят тебя…

– Я не единственный. Пройдись по городу, и ты увидишь, что остались и другие. По большей части – старики, которые никогда в жизни не бегали от врага и не хотят бежать сейчас. У них даже нет намерения укрываться, дрожа, в своих подвалах. Каждый из нас вынес табурет, поставил его перед своим домом и теперь дожидается неизбежного, сохраняя достоинство и тем спасая честь Рима.

– Но ведь галлы – чудовища! Они великаны, в два раза больше обычных людей. Они пьют человеческую кровь, приносят в жертву младенцев и сжигают пленников заживо!

– Они могут уничтожить мое тело, но не лишат меня достоинства. Послушай, Пинария, они приближаются! Ты должна бежать. Скорее!

– Куда?

– Перейди улицу, спрячься среди ветвей тисового дерева и не издавай ни звука, что бы ни увидела. Быстро!

Пинария неохотно отошла от него, и вовремя: она успела спрятаться как раз перед тем, как на улице появились галлы, уверенно шагавшие и со смехом размахивавшие мечами ради удовольствия слышать, как клинки рассекают воздух.

Они и впрямь были здоровенными, хотя и не такими гигантскими, как ожидала Пинария. Не были они и такими безобразными, как она думала. Некоторые могли бы даже считаться привлекательными, несмотря на заплетенные в косы длинные волосы и неподстриженные бороды.

Увидев великого понтифика, галлы умолкли и подошли поближе, с любопытством к нему присматриваясь. Поскольку старец сидел неподвижно, сложив руки на коленях и глядя прямо перед собой, они, вероятно, поначалу приняли его за статую. Варвары медленно окружили его, пролаяли что-то друг другу на своем языке, рассмеялись и стали делать вид, что тыкают в него мечами. Жрец никак не отреагировал, даже не моргнул. Наконец один из галлов – рыжий детина, отдававший приказы остальным, – наклонился к лицу великого понтифика, всмотрелся в его глаза, а потом схватил длинную седую бороду, ухмыльнулся и резко дернул.

Реакция великого понтифика была мгновенной: он закатил галлу оплеуху, причем такую звонкую, что хлопок разнесся эхом по всей улице. Пинария ахнула.

Галл отскочил назад, взревел, выхватил длинный меч, со свистом описал им в воздухе круг. Великий понтифик не шелохнулся, хотя лицо его побелело как мел. После следующего замаха галл изо всех сил обрушил клинок на шею великого понтифика. Сталь с тошнотворным звуком рассекла плоть – голова жреца взлетела в воздух, белая борода потянулась за ней как хвост кометы. Отсеченная голова приземлилась на улице, подскочила один раз, а потом покатилась и остановилась в нескольких шагах от того места, где пряталась Пинария.

Она невольно открыла рот, чтобы вскрикнуть, но чья-то рука сзади легла ей на рот и закрыла его так плотно, что не раздалось ни звука.

Из обрубка шеи обезглавленного великого понтифика забил фонтан крови. Конечности спазматически дернулись, пальцы судорожно сжались. Галлы расхохотались: их забрызгало кровью, но она, похоже, казалась им освежающей, словно дождевая водица. Зрелище было настолько ужасным, что Пинария попыталась вырваться и бежать куда глаза глядят, но неизвестный крепко прижимал ее к себе, она спиной чувствовала биение его сердца. Тело весталки всегда было священно. Пинария не привыкла к тому, чтобы ее касались, и ощущение, которое она испытывала, было для нее совершенно новым, пугающим, но в то же время успокаивающим.

Галлы сбросили тело великого понтифика с табурета, пнули его несколько раз и продолжили путь. Правда, их предводитель велел одному из своих людей вернуться и прихватить отрубленную голову. Варвар прошел так близко от Пинарии, что мог бы легко ее увидеть, если бы вгляделся в листву тисового дерева, но он посмотрел на голову, которую схватил за бороду, и побежал дальше, размахивая над своей головой жутким трофеем.

Галлы прошли по улице и скрылись из виду.

Человек за спиной медленно ослабил хватку и выпустил Пинарию. Она освободилась и, развернувшись, увидела юношу не старше себя, одетого в поношенную тунику и обутого в такую рвань, что назвать эти обрывки кожи сандалиями не поворачивался язык.

Пинария скользнула взглядом по руке, которая закрывала ей рот, потом по той, что касалась ее груди.

– Где твое кольцо? – спросила она.

Юноша поднял бровь. У него были ярко-голубые глаза, и он был очень красив, хотя безобразно постриженные волосы торчали в разные стороны, как пучки соломы.

– Твое кольцо гражданина? – настойчиво повторила Пинария. – Где оно?

По традиции греков каждый римский гражданин носил кольцо, обычно просто железный ободок. Иногда на таких кольцах вырезались идентифицирующие инициалы или символы: те, кто по роду занятий часто рассылал письма или документы, использовали эти кольца в качестве личных печатей.

– У меня нет кольца, – сказал юноша. – Зато у меня есть вот что.

Он указал на амулет, висевший на кожаной тесемке на его шее. По-видимому, он был из свинца, очень грубо выплавленного в форме фаллоса с крылышками.

Пинария побледнела:

– Значит, ты раб?

– Да.

– Раб, осмелившийся прикоснуться ко мне!

Юноша рассмеялся:

– А что, лучше было бы позволить тебе крикнуть? Галлы нашли бы сначала тебя, а потом и меня. Но поскольку я посимпатичнее тебя, кто знает, кого бы они изнасиловали первым. Не знаю, как тебе, но мне вовсе не улыбается стать игрушкой одного из этих кровожадных здоровил.

Пинария уставилась на него, ошеломленная. Ни один мужчина никогда не говорил с ней так бесцеремонно. Впрочем, с рабами она вообще не разговаривала, просто отдавала приказы. Никто никогда не заглядывал ей в глаза и не ухмылялся так бесстыдно.

Раб смерил ее взглядом.

– Ты, должно быть, весталка.

– Да!

– А что ты тут делаешь? Я-то думал, что вы все удрали еще вчера.

Пинария была буквально на грани слез. Она набрала воздуху, чтобы успокоиться, и сердито проворчала:

– Ты дерзкий наглец.

– Фу-ты ну-ты! Скажешь это Бренну, когда он поставит тебя раком посреди площади, а галлы выстроятся в очередь.

Пинария закатила ему пощечину и разрыдалась. Раб не сделал движения, чтобы коснуться ее, но отступил назад и скрестил руки.

– Я напугал тебя?

– Да.

– Хорошо! Потому что в любой момент сюда могут заявиться галлы и это не очень подходящее место, чтобы прятаться.

Пинария утерла слезы.

– Я должна выбраться из города.

– Это невозможно.

– Что?

– Галлов прибывает все больше. Разве ты не слышишь?

Пинария прислушалась и первым делом услышала, как неподалеку распевали хором походную песню. Голоса звучали грубо и нестройно, – похоже, варвары перепились.

– Кстати, меня зовут Пеннат. А сейчас возьми меня за руку и не выпускай. Мы побежим очень быстро.

– Куда?

– Откуда мне знать? Положимся на богов, чтобы они направили нас.

– Боги покинули Рим, – возразила Пинария, но все равно взяла его за руку.

* * *

Они бежали то вверх, то вниз, петляя по склонам холмов, не имея определенной цели и лишь стремясь избегать галлов. Но по мере того как галлов в городе становилось все больше и они заполняли его, рыская по всем уголкам, словно крысы, уклоняться от них становилось труднее. Порой варвары замечали их и пускались в погоню, но им удавалось ускользать. Похоже, Пеннат знал в городе каждый переулок, проходной двор или дыру в стене.

Они видели жуткие картины. Многие старцы, по примеру великого понтифика, решили бесстрашно встретить галлов, сидя, как статуи, перед своими домами. Некоторых, как великого понтифика, обезглавили, других задушили или закололи, иные висели на ветвях деревьев.

Судя по всему, в городе осталось много римлян, которые, как и Пинария, намеревались убежать, но не успели. Город превратился в арену для убийств: галлы были охотниками, римляне – добычей. Мужчин зверски убивали, женщин и детей насиловали.

Лавки были разграблены, здания подожжены. Галлы, разинув рты, обозревали роскошные дома на Палатине, но еще большее удивление вызвала у них примитивная хижина Ромула, сохраненная как памятник непритязательной простоты посреди самых изысканных строений города. Могли ли вообще эти дикари, чуть ли не звери, понять, что представляет собой эта священная хижина? Выглянув из ветвей, Пинария увидела, как группа пьяных галлов обступила кружком хижину и мочилась на нее, гогоча и состязаясь в непристойностях. Осквернение предтечи Рима ранило ее в самое сердце, оставив ощущение того, что начавшаяся с этой лачуги история города на ней же навсегда и закончится.

Этот страшный поход казался бесконечным. Наконец, проходя под Тарпейской скалой, Пинария и Пеннат услышали оклики сверху.

– Сюда! Поднимайтесь сюда! Вы будете в безопасности, если взберетесь на вершину Капитолия!

Задрав головы, они увидели над самым обрывом крохотные фигурки, манившие их отчаянными жестами.

– Галлы! Совсем рядом с вами, позади того здания! Бегите! Скорее! Если успеете добраться до той тропки, что, петляя, ведет на Капитолий…

Пинария была слишком напугана, чтобы думать, слишком устала, чтобы двигаться, и если все же устремилась на зов, то лишь потому, что Пеннат буквально потащил ее вперед за руку. Когда они перебегали через Форум, их заметил тот самый отряд галлов, который обезглавил великого понтифика. Один из диких громил все еще тащил за волосы отрубленную голову жреца как трофей. Пинария вскрикнула. Галлы загоготали и побежали за ними.

Они мчались по тропе, которая должна была привести к вершине Капитолия, тем самым путем, которым каждая триумфальная процессия добиралась до храма Юпитера. Опустошенная печалью, парализованная ужасом, Пинария совершенно выбилась из сил, однако стараниями Пенната, который тащил ее, она чуть ли не летела по петляющей тропе. Должно быть, подумала девушка, у раба, в соответствии с его именем, и вправду есть крылья, иначе как бы он мог заставлять ее двигаться, когда ноги не повинуются и воля исчерпана?

Капитолий благодаря крутизне склонов всегда представлял собой естественную крепость, самую защищенную из всех Семи холмов. А поскольку на нем из поколения в поколение возводили множество монументальных строений, соединявшихся арками и стенами, к естественным добавились и рукотворные оборонительные сооружения. Нашедшим прибежище на вершине холма людям оставалось лишь завалить камнями и галькой некоторые проходы, чтобы превратить Капитолий в настоящую цитадель. Этим они и занимались, когда Пеннат и Пинария добрались до вершины.

В перекрывавшем проход завале из камней и бревен еще оставалась узкая брешь, в которой стоял человек, махал руками и громко звал беглецов.

– Скорее сюда! Галлы гонятся за вами!

Еще один римлянин появился над завалом, поднял лук и выпустил стрелу, едва не снявшую с Пинарии скальп. Позади, так близко, что девушка содрогнулась, раздался крик ярости и боли. Преследователи буквально дышали им в спину.

Пеннат нырнул в брешь и протащил за собой весталку. В узком проходе она расцарапала о торчавший обломок дерева плечо, но, главное, оказалась внутри. Одни римляне бросились заваливать проем, другие снова взялись за луки. Потом один стрелок издал торжествующий крик:

– Улепетывают! Один получил от меня стрелу в глаз, другой – в плечо. Даже такие громилы поджимают хвосты и удирают, стоит только дать им настоящий отпор.

Лучник спрыгнул с баррикады, гремя доспехами. Он снял шлем, явив взору Пинарии гладко выбритое лицо, яркие зеленые глаза и копну черных волос. Расправил широкие плечи, выпрямился и звучно представился:

– Гай Фабий Дорсон. – Похоже, звучание собственного имени доставляло ему удовольствие, но эффект получился почти комическим. – Да ты никак весталка? – спросил лучник, взглянув на ее одеяние.

– Меня зовут Пинария, – сказала девушка, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

– А это что? – Дорсон уставился на ее плечо, где платье порвалось и на бледной коже выделялась заметная ссадина, окруженная разводами крови. Он отвел взгляд, сознавая святость ее тела. – Как могло такое произойти? Раб должен был обращаться с тобой очень бережно! Если его нужно наказать…

– Не говори глупостей, – возразила Пинария. – Эта ранка пустяк, а раб спас мне жизнь.

Она прикрыла царапину рукой, поморщилась от боли и посмотрела на Пенната. Может быть, он не был так красив, как ей сперва показалось, и рядом с Гаем Фабием Дорсоном он выглядел слегка нелепо, с плохо подстриженными волосами и обносившейся одеждой. И тем не менее, когда он улыбнулся ей – какая наглость со стороны раба! – она не смогла удержаться от ответной улыбки. А потому покраснела и опустила глаза.

* * *

– Если бы у тебя действительно были крылья, ты мог бы улететь отсюда, – сказала Пинария. – Если бы только…

Она стояла позади парапета на Капитолии, выходившего на Форум и окружавшие его холмы. С прихода галлов прошло уже немало дней, и вид Рима, захваченного дикарями, стал привычным. Правда, в последнее время осажденные на вершине Капитолия римляне все реже слышали крики беспомощных граждан, которых галлы вытаскивали из укрытий и подвергали насилию и пыткам. Кому-то из скрывавшихся посчастливилось добраться до Капитолия, большинство же галлы отловили и истребили. Тем не менее нападения галлов на город продолжались день за днем. Ограбив чей-нибудь дом, они часто поджигали его, чтобы получить удовольствие от разрушения или чтобы позлить римлян, наблюдавших за этим с Капитолия. Вот и сегодня над городом поднимались огромные клубы дыма, который образовывал над холмами серую пелену, скрывавшую летнее солнце и превращавшую полдень в сумерки.

Горстка защитников Рима по-прежнему находилась на вершине Капитолия. Гай Фабий Дорсон настоял на том, чтобы они считали себя именно защитниками, а не пленниками, ибо они – римляне и находятся на римской земле. Недостатка в съестных припасах и питье пока не было. В первые дни оккупации они укрепляли свои оборонительные сооружения – воздвигали частоколы и даже обтесывали некоторые склоны холма, чтобы сделать их более крутыми. Караульные несли дозор день и ночь, и потому их позиция оставалась по-настоящему неприступной. Она была неприступна для врага, но не для отчаяния – ведь у них на глазах дом за домом уничтожали их родной город. Они не имели никакой связи с теми, кому удалось бежать, и, главное, имели все основания полагать, что боги отвернулись от них. Все это повергало в уныние, не покидавшее их ни днем ни ночью. Если бы только у кого-то имелись крылья, он мог бы улететь…

Пеннат, находившийся рядом с ней, улыбнулся. Он всегда улыбался, хотя их положение к тому не располагало. Этот парень не походил решительно ни на кого из тех, что Пинария знала раньше. Рабы, если она вообще обращала на них внимание, держались подобострастно и стремились не попадаться на глаза. Свободные люди, видя в ней весталку, проявляли почтительность, хотя многие испытывали неловкость. В Пеннате ничего такого не было. Он все время шутил, к обстоятельствам, в которых они оказались, относился с удивительной легкостью, а ее высокий статус, казалось, ничего для него не значил. Похоже, он был начисто лишен благочестия, а то и религиозной веры вообще: с его языка частенько срывались высказывания, близкие к святотатству. Этот раб не оскорблял богов, он просто не признавал их существования.

Пинария никогда не встречала подобного человека и даже не представляла себе, что таковой может существовать. Казалось, не было ничего такого, о чем Пеннат побоялся бы с ней заговорить.

Порой казалось, что он заигрывает с ней, но тут ей, по причине неопытности в подобных делах, судить было трудно. Вот окажись рядом Фослия, Пинарии было бы с кем поговорить о необычных ощущениях, которые пробуждал в ней этот необычный раб.

– К добру или к худу, – сказал Пеннат, – но, несмотря на мое имя, крыльев у меня нет да никогда и не было. Я тебе разве не рассказывал, откуда у меня взялось такое прозвище?

Пинария покачала головой.

– Мне дал его мой господин, когда я был младенцем. Моя мать была его рабыней.

– А твой отец?

Пеннат пожал плечами:

– Я его никогда не знал. Но насколько могу судить, сам старый господин тут и постарался.

Пинария покраснела. Пеннат щелкнул языком.

– Правда, что весталкам ничего не говорят насчет продолжения рода и всего, что с этим связано? Ну конечно нет. К какой практической цели может весталка применить такие познания?

Пинария покраснела еще больше.

– Пеннат! Я помолюсь Весте, чтобы ты вел себя более почтительно по отношению к ее жрицам.

– А к чему беспокоиться? Я всего лишь раб. Сдается мне, твоя богиня интересуется мною ничуть не больше, чем я ею.

Пинария вздохнула, раздосадованная.

– Ты начал говорить о том, откуда взялось твое имя.

– А, так это из-за висюльки, которую я ношу. Как видишь, у этой штуковины есть крылышки. Моя мать носила этот амулет, и он вроде как помог ей при родах, но потом она решила отдать его мне. Повесила на мою шею после того, как я родился. Зрение у старого хозяина было плохим, и единственное, что он мог сказать об этом талисмане, так это то, что у него есть крылышки, и потому назвал меня Пеннат – «Крылатый». Матушка умерла, когда я был совсем маленьким, и ее подарок – это все, что у меня от нее осталось.

Пинария устремила взгляд на черный предмет, покоившийся в ложбинке груди Пенната (его туника имела такой низкий вырез, что талисман постоянно находился на виду). Не в первый раз девушка отметила крепкие грудные мышцы и золотые волоски на загорелой коже.

– Из чего сделан этот амулет?

Юноша улыбнулся как-то странно, словно какой-то знакомой шутке.

– А как тебе кажется?

Пинария пожала плечами:

– Свинец?

Он хмыкнул и кивнул.

– А какой хозяин подумает забирать у раба никчемную свинцовую висюльку? Вот будь эта штука из какого-нибудь драгоценного металла – серебра или золота, – любой хозяин забрал бы ее себе, чтобы носить или продать. Даже мой добрый, снисходительный и слегка глуповатый старый господин вполне мог бы так поступить.

– Наверное, – пробормотала Пинария, редко задумывавшаяся о жизни рабов и о проблемах и унижениях, с которыми они сталкивались.

Мир таков, каким его создали боги, и многое в его устройстве кажется само собой разумеющимся и не вызывает вопросов. Но если есть такой человек, как Пеннат, который, судя по всему, не верит в богов, то сколь же иным должен представляться ему мир и живущие в нем люди…

Пеннату повезло. Его хозяин хорошо к нему относился, и в ответ Пеннат был очень предан старику, которому требовался постоянный уход. Когда пришли галлы, хозяин был слишком слаб, чтобы уйти. Пеннат остался с ним и потому упустил возможность покинуть Рим. Для старика потрясение оказалось слишком сильным: его сердце остановилось в то самое утро, когда появились галлы. Пеннату пришлось самому заботиться о себе, поэтому он и блуждал по городу, пока не встретил Пинарию.

Она вздохнула и устремила взгляд на столбы дыма, поднимавшиеся то здесь, то там по всему Риму. Потом ее внимание привлек шум внизу – там, на Форуме, толпа пьяных галлов нападала с дубинами на мраморную статую Геркулеса. Дубины ломались о твердый камень, но раскрасневшиеся, гоготавшие дикари не унимались. Наконец им удалось отбить палец. Он со стуком покатился по мостовой, а ликующие варвары запрыгали и завопили от радости.

Пеннат рассмеялся:

– Какие идиоты!

Пинария не видела в этом ничего забавного: дикое зрелище лишь усугубило ее уныние и печаль. Она подняла глаза на дымную тучу, закрывшую солнце и сделавшую его свет красным.

– Но, Пеннат, будь у тебя и вправду крылья, разве ты не улетел бы сразу? Далеко, подальше отсюда?

Он вздернул бровь:

– Может быть. А может быть, я не стал бы расправлять их и остался бы с тобой.

– Что за глупости ты говоришь! – пробормотала Пинария, но неожиданно почувствовала, что ей уже не так грустно.

Они обменялись долгими взглядами, но, услышав приближающиеся шаги, обернулись и увидели направлявшегося к ним Гая Фабия Дорсона. Неизменная военная выправка оставалась при нем, а вот доспехов на сей раз не было. Он облачился в тогу с церемониальным, из шитой золотом пурпурной ткани поясом и такой же повязкой на голове. Подобным образом одевались лишь для совершения религиозных обрядов. В руках, слегка неловко, он держал несколько маленьких сосудов из чеканной меди.

– Ты готов, Пеннат? Сосуды с вином и маслом я понесу сам, а вот на чаши с солью и молотым просом у меня рук не хватит.

Пеннат кивнул и сделал шаг вперед, чтобы помочь Дорсону.

– Что происходит? – спросила Пинария.

Дорсон, и без того высокий, задрал подбородок.

– Сегодня день ежегодного жертвоприношения Фабиев на Квиринале. Поскольку сейчас в Риме не осталось ни одного Фабия, кроме меня, я и свершу этот обряд.

– Где ты собираешься это сделать?

– На древнем алтаре на Квиринале, конечно.

– Но как? Ведь между Капитолием и Квириналом тысячи галлов.

– Да, и еще тысячи бегают по Квириналу, как крысы. И все равно я обязан исполнить этот ритуал и исполню его.

– Но, Дорсон, это невозможно!

– Наш обряд неукоснительно совершается в этот день каждый год на протяжении многих поколений. Давным-давно, во время самой первой войны против Вейев, армия, составленная целиком из одних Фабиев – всего триста семь человек, – отправилась сражаться за Рим и попала в коварную засаду. В живых в результате остался один-единственный Фабий. Чтобы избежать повторения такой беды, мы каждый год совершаем приношение Отцу Ромулу в его божественном обличье, как богу Квирину. Сегодня тот самый день.

– Но, Дорсон, покинуть Капитолий было бы безумием!

– Может быть. Но пренебречь жертвоприношением было бы куда большим безумием. По правде говоря, я надеялся, что ты, как весталка, поймешь меня лучше, чем кто бы то ни было. Я пройду через город прямо к алтарю, совершу обряд и вернусь обратно. Если галлы окликнут меня, скажу им, чтобы не мешали священной процессии. Эти галлы – чудной народ. По-видимому, они мало что знают о богах, но очень суеверны. Им легко внушить мистический трепет.

– Но ведь ты даже не говоришь на их языке!

– Они увидят, что я несу священные сосуды, да и по лицу моему поймут, что моя цель священна. Бог Квирин защитит меня.

Пинария покачала головой, глянула на Пенната и сглотнула комок в горле.

– Тебе обязательно брать с собой Пенната?

– Так повелось, что совершающего обряд Фабия обычно сопровождает раб, помогающий нести сосуды.

– Но Пеннат не твой раб!

– Нет, и я не принуждаю его идти со мной. Я попросил его, и он согласился.

– Пеннат, это правда?

Раб пожал плечами и улыбнулся.

– В то время это показалось мне разумным. Да и скучно стало – торчу здесь, наверху, изо дня в день. По-моему, это может стать захватывающим приключением.

Пинария покачала головой:

– Нет, это неправильно. Пеннат неблагочестив. Он не может участвовать в таком обряде. Уважения к богам у него не больше, чем у галлов.

– Тем лучше! – заявил Дорсон. – Если мне не удастся нагнать на них благоговение, то, может быть, галлы увидят в Пеннате родственную душу и оставят меня в покое ради него.

Он улыбнулся Пеннату, который улыбнулся в ответ.

Неправдоподобная дружба, возникшая между этими двумя молодыми людьми, весьма озадачивала Пинарию, поскольку трудно было найти двух других смертных, так отличавшихся друг от друга. Гай Фабий Дорсон, человек приятный, несмотря на некоторую склонность к хвастовству и зазнайству, был прямодушен и благочестив, как и подобало добродетельному римлянину, воину из патрицианской фамилии. Пеннат же мало того что не отличался благочестием, но, казалось, вообще не уважал никого и ничто. И все же, оказавшись вместе на вершине Капитолия, в ситуации, где не действовали обычные общественные ограничения, эти двое основательно сблизились, и близость эта с каждым днем становилась все теснее. И вот теперь, к изумлению и ужасу девушки, они собирались вместе предпринять безумную авантюру, которая наверняка будет стоить им обоим жизни.

Пинария шагнула вперед и взяла Дорсона за руку.

– Умоляю тебя, не делай этого. Откажись от совершения обряда. Боги, если они все еще благоволят нам, поймут и простят.

Ее прикосновение смутило Дорсона. Он опустил глаза.

– Прошу тебя, весталка, мне ведь нужно твое благословение, а не такие обескураживающие слова. Дело в том, что я вернулся в город после сражения на реке Аллии и остался здесь, несмотря на приход галлов, именно ради цели совершения этого обряда. – Он глубоко вдохнул и понизил голос до шепота: – Я слишком хорошо понимаю, какую пагубную роль сыграл мой родственник, который навлек на Рим гнев галлов, а может быть, и гнев богов. Не в моих силах повернуть время вспять и исправить ущерб, который был нанесен моим слишком пылким и недостаточно благочестивым родичем Квинтом. За свое преступление Квинт должен был понести наказание – так сказал сам великий понтифик. Но вместо этого народ Рима воздал ему хвалу и сделал командующим легионами. Это неправильное решение повлекло за собой нынешнее несчастье. Теперь я просто обязан почтить богов и моих предков совершением этого древнего обряда. Если… – Он снова набрал в легкие воздуха. – Если я попытаюсь сделать это, может быть, моя кровь смягчит богов. Может быть, они примут меня в жертву вместо моего родича Квинта и вернут Риму свое благоволение.

Пинария была настолько тронута, что не сразу смогла заговорить: у нее перехватило дыхание. Лишь справившись с подступавшими слезами, она сказала:

– Будь здесь вирго максима, она бы сама благословила тебя, но ее нет с нами, как и других весталок. Я – единственная, оставшаяся в Риме, поэтому благословляю тебя, Гай Фабий Дорсон. Иди, верши свой обряд и благополучно возвращайся!

Дорсон поклонился ей, потом повернулся и направился к баррикаде, неся сосуды с вином и маслом.

Пеннат помедлил с секунду и бросил на Пинарию странный взгляд: глаза его улыбались, а губы – нет. Он глянул вниз на сосуды с просом и солью, задумался и нахмурил лоб, потом надул щеки и, по-видимому, принял решение.

– Ну что ж! Я сказал, что пойду с ним, и я пойду.

– Возвращайся благополучно, Пеннат! – прошептала она и чуть было не коснулась его руки, как коснулась руки Дорсона, но в последний момент спохватилась.

Вряд ли богине понравится, если весталка коснется раба.

Пеннат расправил плечи и глубоко вздохнул:

– Конечно, я вернусь. Разве твои боги не защитят меня? Если галлы будут нам угрожать, я просто расправлю крылья, улечу от них и прилечу к тебе!

И они зашагали к ограде, Дорсон впереди, Пеннат за ним. К тому времени известие о намерении молодого Фабия облетело весь холм, и множество людей собралось их проводить. Воины помогли перебраться через баррикаду, не уронив священные сосуды, а когда смельчаки оказались по ту сторону, не пролив ни капли масла, не просыпав ни крупицы проса, все сочли это добрым предзнаменованием. Солдаты столпились вдоль завала, провожая взглядами патриция и раба, спускавшихся по тропе.

Когда появилась Пинария, голоса притихли, лица обратились к ней, и люди расступились, чтобы освободить место для весталки. Глядя на удалявшихся юношей, весталка беззвучно шевелила губами. Думая, что они присоединяются к молитве жрицы, солдаты тоже стали просить Квирина смилостивиться над его почитателями. Однако на самом деле слова, которые слетали с губ Пинарии, не были обращены ни к какому богу.

«Возвращайся! – молча молила она. – Возвращайся ко мне, Пеннат!»

* * *

Часы тянулись медленно. Послеполуденное солнце, чье мрачное свечение пробивалось сквозь затягивавшую небосвод дымную пелену, начало сползать к маячившим за Тибром дальним холмам. Самые зоркие римляне напрягали глаза, силясь разглядеть, что происходит на Квиринале, но не видели ничего, что могло бы прояснить судьбу Дорсона и Пенната.

Пинария ходила взад-вперед по открытой площадке на Капитолии и бормотала привычные молитвы Весте, хотя в душе чувствовала, что попусту сотрясает воздух. Очаг с огнем богини покинул Рим, а ее храм осквернен безбожными дикарями. «Должно быть, Веста далеко, очень далеко, – подумала Пинария, – за пределами досягаемости даже самой преданной весталки».

Но с другой стороны, будь богиня здесь и услышь она ее, кто помешал бы ей заглянуть Пинарии в душу и понять, что это не молитва, а профанация. Конечно, помолиться за благополучие и успех Дорсона не зазорно и весталке: он набожный римский гражданин, рискующий жизнью ради свершения священного обряда. Но молитва, которая непрошено слетала с губ Пинарии, не имела никакого отношения ни к праведному патрицию Дорсону, ни к его благочестивой миссии. Что бы подумала богиня, услышав, как одна из ее девственниц столь отчаянно молит о возвращении раба? Оно и к лучшему, что богиня отсутствует и не может слышать молитву Пинарии, ведь иначе Веста сразу поняла бы, что творится в ее сердце.

Из мрачных раздумий Пинарию вывел крик одного из наблюдателей.

– Там! У подножия Капитолия! Я их вижу! Дорсона, раба и галлов, сотни галлов…

Эти слова вселили в Пинарию мгновенную вспышку надежды, но потом повергли в отчаяние. Она представила, как Дорсон и Пеннат бегут со всех ног, преследуемые и настигаемые дикарями. Вот их головы уже поднимают на копьях… Она подбежала к баррикаде, поднялась наверх и всмотрелась в основание крутого склона холма.

– Вон! – указал наблюдатель. Они на тропе, идут в нашу сторону.

Девушка посмотрела в указанном направлении и увидела вовсе не то, чего ожидала и боялась. Горделиво выпрямившись, неся в поднятых руках теперь уже пустые жертвенные сосуды, Дорсон и Пеннат поднимались по петлявшей тропе ровным, неспешным шагом. Огромная толпа галлов действительно следовала за ними с мечами и копьями, но они держались на расстоянии и ничего не делали, чтобы помешать их движению.

Начальник караула на баррикаде покачал головой:

– Эти галлы всегда были склонны к жестоким играм: подождут, пока Дорсон приблизится к самой стене, а потом убьют его на наших глазах. Надо обстрелять их, пока у Дорсона еще остается возможность убежать. Стрелки, за луки!

– Нет! – воскликнула Пинария. – Неужели вы не видите их лица? Все идет так, как предсказал Дорсон. Галлы благоговеют перед ним, держатся позади, не смея приблизиться. Видите, они перешептываются и толкают друг друга, чтобы лучше его разглядеть? Он наложил на них чары. Одна пущенная стрела, и эти чары будут разрушены. Опустите луки! Ничего не делайте и не поднимайте шума!

Люди на баррикаде опустили луки и умолкли.

Следуя по петляющей тропе, Дорсон с Пеннатом подходили все ближе и ближе. Галлы настойчиво следовали за ними. Сердце Пинарии отчаянно колотилось в груди. Ожидание было мучительным. Почему они так медленно идут? Мельком она увидела лицо делающего последний поворот Дорсона – безмятежное лицо человека, пребывающего в мире с самим собой и своей судьбой, готового жить или умереть, на усмотрение богов. Потом она увидела Пенната: их глаза встретились, и сердце ее встрепенулось в груди.

Он улыбнулся, а потом подмигнул ей.

Двое римлян дошли до баррикады. Товарищи протянули руки, чтобы принять у них сосуды и помочь им взобраться. Дорсон вскарабкался на вершину завала и глянул через плечо.

– Глупые галлы, – пробормотал он. – Лучники! У вас есть возможность прикончить нескольких из этих глупцов. Цельтесь и стреляйте сразу, пока они не успели убежать!

Стрелы со свистом взлетели в воздух, а вслед за ними послышались пронзительные крики и топот разбегавшихся в панике дикарей. Дорсон быстро отвел Пинарию от баррикады и пылко сказал:

– Твое благословение помогло мне, весталка. Я чувствовал, что ты, как за очагом, присматривала за нами на всем пути.

– Правда? Вы правда ощущали присутствие Весты?

Пинария перевела взгляд с Дорсона на Пенната.

– Веста не Веста, но что-то, должно быть, оберегало нас, – признался Пеннат. – Это было занятно. Галлов наше появление поразило. Они слетелись к нам со всех сторон, как мухи на навоз, но не то что напасть, даже приблизиться не решились. Ни один и не тявкнул!

Дорсон и Пеннат обменялись взглядами и порывисто обнялись, смеясь как двое мальчишек после удачной проказы. Пинарии очень хотелось присоединиться к их объятиям, особенно хотелось прижаться к Пеннату и чтобы он прижал ее к себе. Убедить себя в том, что он жив и дышит, почувствовать тепло его тела, коснуться его покрытой волосами груди, где между крепкими мускулами висел черный амулет… Подобные мысли смущали и пугали, она даже покраснела, но отделаться от них не могла.

Могло ли быть так, как сказал Дорсон? Могло ли и вправду случиться, чтобы Веста взяла под защиту обоих мужчин, несмотря на нечистые мысли Пинарии? Или Пеннат уцелел именно потому, что богини здесь не было, и она явится, чтобы наказать и оступившуюся весталку, и предмет ее желания?

Либо Веста знала о страсти Пинарии к рабу и одобряла это (мысль совершенно безумная!), либо Веста покинула Рим, может быть навсегда, и больше (сущее безумие!) не имеет власти над посвященной ей девственницей. И в том и в другом случае у нее нет больше причины сдерживать свои чувства. Понимание этого ошеломило ее. Почва ушла у нее из-под ног, и небеса разверзлись.

Она посмотрела на Пенната. Он посмотрел на нее. Их глаза говорили на тайном языке чувств, и девушка поняла, что он чувствует то же самое. В этот момент Пинария осознала, что пропала, и разразилась слезами. Люди, собравшиеся приветствовать Дорсона, решили, что это слезы радости и облегчения, и почтительно склонили головы при виде святой девственницы, столь глубоко тронутой очевидным свидетельством благоволения богов к народу Рима.

* * *

Возможностей уединиться у скучившихся на вершине защитников Капитолия было немного, но для оказавшейся среди них весталки даже здесь сумели создать особые условия. В то время как остальные спали все вместе в залах храмов и общественных зданий, а то и на улицах, Пинарии предоставили маленькую комнату при храме Юпитера.

Вход в комнату Пинарии находился позади храма, не на виду, но дверь не запиралась. Интересно, что именно Пеннат и предложил Дорсону установить с внутренней стороны двери запор, чтобы никто, даже случайно, не мог войти к весталке незваным. Поскольку Пеннат умел прилаживать такие замки, ему это и поручили.

– Какой ты умелый парень! – заметил Дорсон после того, как замок был установлен.

Однажды ночью в дверь Пинарии постучали.

Час был поздний, но она не спала и, встав с постели, сразу подошла к двери. Не спрашивая, кто там, девушка открыла дверь и увидела плечи и голову юного раба в свете луны. Первой ее мыслью было, что он, наверное, сошел с ума, если пришел к ней такой ясной ночью, когда все залито светом луны и каждое движение бросается в глаза. Что, если его заметили?

В следующий миг он вошел внутрь, закрыв за собой дверь, а спустя еще миг уже обнимал ее и прижимал к себе. Пинария первая припала к его губам. До сего раза она никогда не целовалась с мужчиной, и ей казалось, что в поцелуе слились не только их губы, но и дыхание, и сердцебиение.

Весталки не привыкли обнажаться даже среди себе подобных, но он стремился к ее наготе, и она позволила ему раздеть себя, а потом помогла ему снять тунику: ей не хотелось, чтобы оставалось хоть малейшее подозрение в том, что сейчас что-то делается против ее воли, а не по ее горячему желанию.

Разумеется, даже в своей невинности девушка кое-что знала об акте плотского соития, но и представить себе не могла, что за ощущения сопровождают проникновение твердой мужской плоти в ее тело. Правда, поначалу она почувствовала боль, но эта боль была ничем по сравнению с последовавшим за ней восхитительным наслаждением, высшего пика которого они, слившись в гармонии, достигли одновременно. Волна божественного экстаза прокатилась по всему ее телу.

Дело было сделано, и пути назад не было.

* * *

Все лето и всю осень город оставался во власти галлов. Более прохладная погода принесла защитникам Капитолия некоторое облегчение, зато гораздо хуже стало с припасами. Ежедневный паек пришлось снизить до ломтя хлеба и чашки вина.

Внизу дикари продолжали жечь и разрушать здания, отравляя воздух дымом. После нескольких неудачных попыток штурма они сняли с Капитолия осаду, но холм оставался в окружении и под постоянным наблюдением.

Осенней ночью, когда воздух был прохладным, но едким от дыма, Пинария и Пеннат лежали обнаженные на ее постели, и луна сквозь высокое окошко освещала их потные тела. Была полночь, но любовники и не думали тратить на глупый сон время, в которое можно было наслаждаться друг другом.

В любви Пеннат оказался неутомимым, это радовало Пинарию, но отнюдь не удивляло. Что удивило ее, так это сила собственного желания, которое было таким же большим, как у него, если не больше. С той же истовостью, с какой прежде лелеяла священный огонь в очаге Весты, теперь она пестовала свой внутренний огонь, столь же священный, ибо он увлекал ее в неземные выси и дарил блаженство, доступное лишь богам. Пинария боготворила все его тело, и особенно тот орган, который переносил ее в обитель наслаждения. Она восхищалась этим органом, столь мощным и столь уязвимым, что его, казалось, просто необходимо было укрывать, погружая в ее влагалище. Разумеется, подобные мысли отдавали богохульством, только вот богов поблизости не наблюдалось. Весталка уже не была девственницей, раб превратился в господина. Мир перевернулся вверх тормашками, но почему-то никогда раньше Пинария не жила такой полной, такой насыщенной жизнью.

«Все спокойно!» – донесся сквозь маленькое окошко оклик ближайшего часового. Его повторили на всех сторожевых пунктах, по всей оборонительной линии. Священных гусей Юноны, дабы спасти их от галлов, перенесли из нового храма богини на Авентине и держали в загончике рядом с храмом Юпитера.

– Скоро нам придется их съесть, – сказал Пеннат.

– Гусей? Они посвящены Юноне! – удивилась Пинария.

– Но какой прок от гусей богине, если все ее почитатели перемрут с голоду?

– Никто не осмелится коснуться их!

– Однако я заметил, что им уменьшили выдачу зерна. Гуси страшно тощают. Скоро на них не останется мяса, которое можно было бы есть. Лучше съесть их сейчас, пока они еще могут нас немного насытить.

– Люди скорее съедят собак!

– Но от собак есть хоть какой-то прок. Они несут караул по ночам вместе с часовыми. Мой старый господин больше всего любил гусиную печенку. Он говорил, что она особенно вкусная.

– Пеннат, что за ужасные вещи ты говоришь!

Он придвинулся поближе.

– Вроде тех, что я шепчу тебе на ухо, когда вхожу в тебя?

Она вздрогнула и схватила его фаллос, уже набухший и затвердевший. Они кончили совсем недавно, но он уже был готов снова. Юноша накрыл ладонью ее грудь, поцеловал сосок, и по всему ее телу пробежала дрожь наслаждения.

Она вздохнула.

– Задолго до того, как кому-нибудь придет в голову съесть священных гусей, придет Камилл.

Это имя было на устах у всех, потому что означало надежду. Всего несколько дней назад бесстрашный солдат Понтий Коминий сумел пробраться сквозь становище и сторожевые посты галлов, подняться на Капитолий и попасть к его защитникам. Напихав за пазуху туники кусочков коры пробкового дерева, он переплыл Тибр, а потом, ночью, прокрался по улицам и взобрался на Капитолий на таком крутом скалистом участке, что галлы оставили его без наблюдения. Римский часовой, заметивший его приближение, был поражен видом человека, карабкавшегося, как паук, по отвесной скале, но еще более поразился, когда этот человек окликнул его на латыни. Понтий Коминий принес известие о том, что римские силы постепенно перегруппировываются под началом изгнанного Камилла, который попросил, чтобы горстка сенаторов, оказавшихся запертыми на вершине Капитолия, официально облекла его полномочиями диктатора. Сенаторы отослали Понтия Коминия обратно к Камиллу с заверением в их полной поддержке и обещанием молиться за его победу. Удалось ли отважному гонцу выбраться из захваченного города, никто не знал, но уже одно его появление окрылило защитников Капитолия надеждой. Камилл стоял во главе войск и мог прибыть в любой день. Уж кто-кто, а Камилл, победивший Вейи, сумеет спасти их и прогнать галлов из Рима.

Пеннат откатился от нее на спину. Его фаллос в ее руке обмяк.

– А что потом? Ты снова станешь весталкой, а я рабом?

Тело Пинарии покрылось холодным потом. Она выпустила из рук фаллос и натянула на грудь покрывало. Будущее, о котором говорил Пеннат, возвращение к тому, как все было до прихода галлов, конечно, не воодушевляло, но ей оно рисовалось куда хуже. Пинария слишком хорошо знала, что делают с весталкой, которую сочли виновной в нарушении обета, и как поступают с любовником весталки.

– Кто может сказать, что принесет будущее? – прошептала она. – Кто знал, что Камилл будет изгнан или что Бренн с галлами нагрянет и переменит все? Кто знал, что ты станешь моим возлюбленным? Кто мог бы даже представить себе такое? Кто знал, что я…

Неожиданно она осеклась, и юноша нахмурился.

– Продолжай, Пинария. Что ты хотела сказать?

Она тяжело вздохнула:

– Может быть, я ошибаюсь. Может быть, все дело в волнении, в постоянной тревоге – отсюда и задержка. Говорят, такое с женщинами порой случается – из-за нервов или из-за недоедания.

– Пинария, о чем ты говоришь?

– Полная луна пришла, ушла и пришла снова, а у меня так и не было кровотечения. Я не очень разбираюсь в таких вещах, но даже мне известно, что означает для женщины задержка месячных.

Он поднялся на локтях и уставился на нее. Тени скрывали его лицо.

– У тебя будет ребенок?

– Я не знаю точно. Может быть, есть другое объяснение…

Юноша придвинулся ближе. В свете луны было видно, как он потрясен.

– Но это замечательно! Страшно и замечательно одновременно!

Пинария задрожала и обхватила себя руками.

– Рано или поздно это станет заметно. Что мне тогда делать?

– Может быть, никто не заметит.

– Не заметит? Я буду раздуваться, в то время как все здесь тощают!

– Ты можешь носить более свободные платья. Можешь сказать, что тебе нужно уединение. Я буду ухаживать за тобой и не подпущу к тебе никого другого. И может быть, скоро придет Камилл и освободит нас, тогда мы сможем покинуть Капитолий…

– И куда пойдем? В Доме весталок мигом поймут, в каком я положении.

– Найдем укрытие или убежим, например, в Галлию и будем жить среди безбожных дикарей! Я не знаю, что мы будем делать, Пинария, но что-нибудь придумаем. Ты же сама говорила – никто не знает, что принесет будущее.

Он скользнул под покрывало, лег рядом с ней, нашел рукой ее руку и крепко сжал. Вместе они смотрели в темноту комнаты.

– Я знаю, ты боишься, – сказал Пеннат. – Боишься того, что другие сделают с нами, если узнают. Но… не только этого!

– Что ты имеешь в виду?

– Ты несчастна, потому что… потому что носишь ребенка раба?

– Пеннат! Я вообще никогда не предполагала носить ничьего ребенка и вообще не знаю, что чувствую по этому поводу. К тому же я вовсе не говорила, что расстроена…

– Должен сказать… во мне есть что-то, чего ты не знаешь. Может быть, это изменит твое отношение.

Она повернулась к нему, коснулась его щеки и заглянула в глаза, в которых отражался бледный свет луны.

– Я знаю, что ты очень храбрый, Пеннат. И очень забавный. И порой ты говоришь совершенно невероятные, недопустимые, немыслимые вещи! Я знаю, что ты не похож ни на кого из тех, кого я встречала, и что я люблю тебя. Я знаю, что и ты любишь меня. Наша любовь – это ни с чем не сравнимая ценность. Порой мне кажется, будто это дар богини, хотя понимаю, что такое невозможно. Я никогда не пожалею, что ты подарил мне ребенка, Пеннат, только хотела бы…

– Я тоже хотел бы, чтобы все было по-другому. Чтобы ты не была весталкой. Чтобы я не родился рабом. Если бы не горькая судьба, я мог бы быть человеком столь же знатного происхождения, что и ты. В моих жилах течет кровь патрициев.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Этот талисман, который я ношу… Он представляет собой нечто большее, чем кажется. Так же, как и я!

Он поднял изображение Фасцина. Черный амулет тускло отсвечивал в лунном свете.

– Он не из свинца, Пинария. Он только покрыт свинцом, чтобы никому не захотелось его отобрать. А если поскрести его, то под слоем свинца появится золото. Этот золотой амулет достался мне по наследству. Он очень древний – старше самого Рима, старше всех нынешних богов и богинь. Фасцин был здесь первым, даже до Юпитера.

Она покачала головой:

– Опять святотатствуешь, Пеннат? Это не смешно.

– Это не святотатство и не шутка. Это правда, Пинария. Перед смертью мать рассказала мне, от кого я происхожу и кем в действительности являюсь. Я, как и она, родился рабом, это правда. Но ее отец был сыном Тита Потиция, римлянина самой древней патрицианской крови, и Ицилии, сестры Луция Ицилия, плебея, ставшего народным трибуном. Тит Потиций и Ицилия в браке не состояли, и их незаконнорожденный сын, из-за злобы и ненависти дяди, был обращен в рабство. Но, даже будучи рабом, он носил на шее фамильный талисман Потициев, а Тит Потиций по секрету рассказал ему историю его рождения. Этот раб передал талисман своей дочери – моей матери. Она родилась рабыней в доме Ицилиев, но позднее была продана моему господину, в доме которого родился я. Перед смертью она передала талисман мне. Это образ Фасцина, самого древнего божества, почитавшегося смертными в Риме. Фасцин был известен еще до Геркулеса, Юпитера и задолго до тех богов, почитанию которых мы научились у греков.

– Ты никогда мне этого не рассказывал, – промолвила Пинария после долгого молчания.

– Это моя величайшая тайна.

– Ты насмехаешься над богами?

– Я верю в Фасцина!

– Ты высмеиваешь свободнорожденного и смеешься над тщеславием патрициев.

– Я сам патриций по крови, если уж не по рождению! Тит Потиций был моим прадедом. Неужели ты не понимаешь, Пинария, что ребенок, которого ты носишь, – это не отродье раба, не ведающего предков, достойных памяти. Дитя в твоем чреве наследует кровь самых первых жителей Рима, причем как по линии матери, так и по линии отца. Что бы ни говорили остальные и как бы ни называл меня закон, тебе не нужно стыдиться этого ребенка. Ты можешь гордиться им, даже если тебе придется хранить свою гордость в тайне!

– Пеннат! Я нисколько не стыжусь ни того, чем мы занимаемся, ни того, что произошло в результате. Может быть, в этом даже нет греха. Если Веста действительно ушла вместе со своим огнем и все боги покинули свои храмы, то, возможно, сейчас на Капитолии, а может быть, и во всем Риме твой Фасцин является, как когда-то в древности, единственным богом, и мы с тобой лишь угождаем ему. Кто может что-то утверждать с уверенностью в мире, где все может измениться в мгновение ока. Нет, Пеннат, я не стыжусь. Но мне страшно и за тебя, и за себя, и за нашего ребенка. – Она покачала головой. – Я вообще не хотела тебе все это говорить, сама не знаю, что на меня накатило. Хотела оставить это при себе, а то…

Она прикусила язык и умолкла. Зачем рассказывать Пеннату, куда приводили ее мысли всякий раз, когда она думала о росшем в ее чреве ребенке? Существовали способы освободить чрево женщины от нежеланного младенца, правда Пинария имела о них смутное представление. Она, конечно, слышала и о напитках, которые содержат опасные яды, и о том, что выкидыш можно стимулировать, введя между ног веточку ивы. Но все это были лишь слухи да толки. Настоящих познаний в этой области у нее не было, а обратиться за помощью или хотя бы за советом было не к кому. Вряд ли среди осажденных на Капитолии кто-то составлял подобные зелья, и здесь не росло ни одной ивы. А теперь, когда она поделилась своей тайной с Пеннатом, а он поделился с ней своей, уверяя, что этим ребенком можно гордиться…

Девушка покачала головой. Отчасти она еще оставалась весталкой, и голос весталки вещал в ее сознании: «Что это за мир, где раб может гордиться своим отпрыском! Что это за мир, где весталка может всерьез думать, будто ее беременность угодна богу!»

Неожиданно в тишине и неподвижности ночи громко загоготал один из священных гусей Юноны. Неожиданный шум разрушил возникшую было напряженность. Пеннат рассмеялся, и Пинария невольно улыбнулась.

Гусь гоготал снова и снова.

– Если этот надоедливый гусь не уймется, то, скорее всего, будет ощипан, будь он хоть сто раз посвящен Юноне, – пробормотал Пеннат, потянувшись губами к ее губам.

Они поцеловались. Он подвинулся, чтобы обнять ее, но потом отстранился. Гогот растревоженного гуся подхватило все стадо, и поднялся изрядный шум.

– Хорошо, что мы не собираемся спать.

– Это часовой виноват, он их разбудил, возвестив, что все спокойно, – предположила Пинария.

– Но это было давно. С той поры гуси могли заснуть снова.

Пеннат призадумался.

– Вообще-то, с той поры мог заснуть и сам часовой…

Гуси гоготали не унимаясь.

– Оставайся здесь, – прошептал Пеннат. – Запри за мной дверь. Эти гуси наверняка переполошили и других. Может быть, сегодня мне уже не удастся вернуться незамеченным. Поцелуй меня, Пинария!

Пеннат высвободился из ее объятий, прихватил меч (Дорсон дал ему оружие, хоть он и был рабом) и выскользнул за дверь. Выждав момент, он услышал, как Пинария опустила запор, и поспешил к сторожевому посту за гусиным загоном.

В том месте склон Капитолия представлял собой самый настоящий скалистый обрыв, подъем по которому считался невозможным. Однако Понтию Коминию удалось вскарабкаться по этой отвесной скале, а что мог сделать один человек, возможно и для других. В лунную ночь отряд галлов, нащупывая в камне в качестве опор те же неровности, взобрался на вершину Капитолия.

Это казалось невозможным, тем более что варварам приходилось лезть у всех на виду по голой стене. Подними часовой вовремя тревогу, им было бы ни за что не добраться до вершины, если бы не…

Гуси продолжали гоготать.

Пеннат увидел часового, стоявшего на своем посту у края утеса, а потом в слабом свете луны разглядел в этом человеке не римлянина, а галла! На глазах у Пенната еще двое варваров перебрались через уступ и выпрямились.

Кровь застыла в его жилах. Юноша крепче сжал рукоять меча, хотя весь его опыт обращения с оружием ограничивался упражнениями с Дорсоном. От волнения Пеннат сжал Фасцина и сделал то, чего не делал никогда, – пробормотал молитву о даровании ему мужества и сил.

– Прочь с дороги, раб!

Воин в доспехах оттолкнул его в сторону, пробегая мимо. Пеннат узнал Марка Манлия, друга Дорсона и бывшего консула. Седеющий ветеран неудержимо устремился к галлам и, издав громкий крик, ударил первого же из них мечом. Варвар отшатнулся назад и с пронзительным воплем полетел с утеса, забрав с собой еще двоих.

Но другие галлы уже переваливали толпой через край. Манлий ударил щитом одного, вонзил меч в другого. Пеннат издал крик и поспешил ему на помощь.

Несколько раз его меч с оглушительным лязгом сталкивался с металлом, потом с противным звуком рассекал живую плоть. Отдача от каждого удара была такой, что у него немела рука. До сих пор Пеннату не случалось пускать кровь, не говоря уж о том, чтобы убивать. Сейчас под его ногами по камням растекалась черная, поблескивающая в лунном свете человеческая кровь.

Он услышал крик, повернулся и увидел Дорсона. Воин полоснул мечом по не прикрытой доспехами шее галла с такой силой, что чуть не обезглавил его. Ударил фонтан крови. На лице Дорсона была написана внушающая ужас ярость: галлы уничтожили его город, изгнали его богов, разрушили его мир, но теперь ему представилась возможность свести счеты хотя бы с несколькими из них.

В отличие от Дорсона, Пеннату галлы, по сути, ничего плохого не сделали. Наоборот, вторжение принесло ему неожиданную свободу, дружбу, которой он никогда не знал раньше, и любовь, которую он никогда не смел вообразить. Он боялся галлов, но ничего подобного священной ненависти Дорсона к ним не испытывал. Однако стоило ему подумать о том, что могло бы случиться, захвати они Капитолий, что стало бы с его несравненной, божественной Пинарией, как все изменилось.

Галл с надрубленной Дорсоном шеей каким-то чудом еще оставался в живых и даже, шатаясь, удерживался на ногах. Удар Пенната завершил начатое Дорсоном: голова варвара полетела в пропасть, через край которой продолжали перебираться все новые и новые враги.

Гуси безумно гоготали, люди кричали и вопили. Неожиданно оказалось, что у обрыва толпится множество галлов и почти столько же римлян – на шум сбежались все защитники цитадели. То, что началось как стычка, неожиданно переросло в настоящее сражение: повсюду звенели клинки и лилась кровь. Развернувшееся под лунным светом сражение казалось Пеннату невероятно ожесточенным и вместе с тем совершенно нереальным, как странный сон. Но этот сон был не более странным и не более опасным, чем явь, в которой раб стал тайным возлюбленным падшей весталки.

* * *

Нападение галлов было успешно отбито. Поскольку Марк Манлий первым устремился на защиту римлян, он был объявлен героем и награжден дополнительным пайком хлеба и вина. Полный рацион зерна был восстановлен и для священных гусей, поскольку именно их гогот предупредил защитников об опасности.

Что касается дежуривших в ту ночь часовых, то вначале командиры решили, что они должны быть преданы смерти за пренебрежение долгом вместе со сторожевыми собаками, так как ни одна из них в ту ночь не залаяла. Лучшими караульными оказались гуси!

Дорсон выступил против массового наказания, указав на то, что римляне не могут позволить себе терять так много людей, тем более что и простые солдаты шумно возражали против такой экзекуции. В итоге решено было наказать лишь одного часового, несшего стражу на том самом участке, где произошло нападение. Караульный отрицал, что он заснул. Он сказал, что в тишине ночи услышал голоса, мужской и женский. Разговор привлек внимание и обеспокоил его. Он отошел от своего поста к храму Юпитера, пытаясь выяснить, откуда доносятся голоса. Никто этой отговорке не поверил, сочувствия она не вызвала, и нарушителя дисциплины сбросили с обрыва. Вместе с ним, в качестве символического наказания не поднявших тревоги сторожевых собак, сбросили и одного пса.

Римляне усилили бдительность, как, впрочем, и галлы, которые твердо решили не пропустить больше на Капитолий ни одного посланца из внешнего мира.

* * *

Всю зиму город оставался в руках захватчиков. Благодаря дождям осажденные на холме римляне имели в достатке питьевую воду, но еда становилась более скудной.

– Вот если бы задождило рыбой, – мечтательно промолвил Пеннат, наблюдая за ливнем из-под навеса перед храмом Юпитера.

– Или медовыми лепешками! – подхватил Дорсон.

– Или кусочками сушеной говядины! – высказался Марк Манлий, больше всего любивший походную солдатскую пищу.

Ситуация на вершине Капитолия становилась все более и более отчаянной, но не лучше были дела и у галлов. Дикари, отроду не жившие в городах, понятия не имели о санитарии и превратили весь Рим в гигантское отхожее место. Естественно, очень скоро их начали косить инфекционные болезни, причем массовые, так что о похоронах отдельных умерших не могло быть и речи: трупы сваливали в кучи и сжигали.

Снова, как и в начале осады, языки пламени и клубы дыма окружили Капитолий. Вид пылающих холмов из мертвых тел был ужасен. Пеннат, обращаясь к Дорсону, заметил:

– Похоже, у этих галлов мания поджигательства. Сначала они жгли город, теперь принялись друг за друга.

У галлов тоже начался голод. В самом начале осады они бездумно сожгли несколько складов с зерном. Теперь зерна им остро не хватало. Хотя римляне на Капитолии не знали этого, Камилл уже установил контроль над большей частью сельской местности, и галлы не могли делать вылазки для пополнения своих запасов. Город, который они захватили в качестве добычи, превратился для них в западню, и дело шло к тому, что он станет их могилой.

Публично Пинария ежедневно молилась о том, чтобы Камилл явился и спас узников Капитолия как можно скорее, но в глубине души жила в постоянном страхе. Она делала все возможное, чтобы скрыть видимые признаки своего положения. Пока это удавалось, тем более что при столь скудном питании дитя в ее черве росло медленно и было маленьким. Но что будет, когда придет время рожать?

Даже если она сможет спрятаться в своей каморке и родить дитя втайне, как ей укрыть кричащего младенца? И сможет ли она умертвить дитя сразу после рождения? Конечно, младенцев, родившихся с изъянами, в Риме убивали постоянно. Но даже самая бесчувственная мать никогда не лишала жизни непригодного для жизни ребенка собственными руками: его забирали и оставляли в безлюдной местности, чтобы его убили не люди, а стихия или дикие звери. Самый быстрый и легкий способ избавиться от ребенка – сбросить его с Капитолия. Но теперь наученные горьким опытом часовые бдительно охраняли весь периметр, и обмануть их бдительность представлялось делом нелегким. Разве что попросить Пенната, он ведь такой ловкач. Но какой это ужас – просить отца убить собственное дитя!

Если от ребенка не удастся избавиться и его существование обнаружится, он все равно будет предан смерти, причем не один, а вместе с преступными родителями. Много раз Пинария просыпалась от кошмаров, в которых видела, как Пенната забивают до смерти, а ее замуровывают в подземной гробнице без света и воздуха. Ребенка, конечно, заточат вместе с ней, и его плач в кромешной тьме склепа будет последним звуком, который она услышит в жизни.

Порой она позволяла себе вообразить, что ребенок родится мертвым. Это положило бы конец ее страхам и ужасу. Но каково матери желать родить мертвое дитя! Может быть, Пинарии лучше самой спрыгнуть с утеса, и сделать это поскорее, потому что ребенок внутри нее становится все больше и больше. Пусть галлы найдут ее искалеченное тело и сожгут на погребальном костре. Тогда люди будут чтить память о ней, будут говорить, что она предложила себя, чистую весталку, в качестве жертвы богам. Так и не родившийся ребенок останется с ней, и о вине Пенната никто никогда не узнает. Пусть он и раб, но такой замечательный человек достоин счастливого будущего и долгой жизни. В скором времени он забудет о ней и ребенке, который явился результатом их преступления. Все будет так, словно Пинарии вообще никогда не существовало.

Был единственный вариант разрешения ситуации, о котором она вообще не позволяла себе думать: у нее родится нормальное дитя, которым она сможет гордиться, которое сможет любить и лелеять, ни от кого не таясь и ничего не опасаясь. Подобный исход был исключен.

Эти отчаянные мысли не давали ей покоя и привели к тому, что она отдалилась от Пенната. Они перестали заниматься любовью, ибо действо, доставлявшее ей такое наслаждение, теперь виделось чем-то вроде коварной ловушки, в которую она угодила по недомыслию. Правда, несколько тайных встреч между ними еще произошло, но они больше не предавались плотским утехам, а только разговаривали, хотя говорить, кроме как об испытаниях, причиняемых осадой и еще горших в будущем, им было не о чем. В конце концов Пинария запретила Пеннату приходить в ее каморку, сказав, что делает это ради его безопасности, хотя на самом деле просто не могла больше находиться с ним наедине.

Зато она сблизилась с Дорсоном, который всегда относился к ней с почтительностью и уважением. Пеннат как друг Дорсона часто бывал в их компании, но в присутствии патриция не мог держаться с ней фамильярно. Свою боль и смятение Пеннат скрывал за язвительными шутками, и особых перемен в его поведении никто не замечал. Таковые, правда, были замечены в поведении Пинарии: люди даже прозвали ее «меланхоличной весталкой», но все думали, что она страдает за них, и чтили ее печаль как признак особого благочестия.

* * *

На протяжении семи месяцев, с середины лета до середины зимы, галлы удерживали Рим. Но как-то раз, на иды фебруария, когда Пинария, как всегда погруженная в невеселые раздумья, шла по Капитолию, к ней подбежал Дорсон. Он что-то говорил, и, хотя девушка, мысленно находившаяся в другом месте, не разобрала слов, по одному лишь его воодушевлению было видно, что произошло нечто очень важное. Краем глаза она уловила какое-то движение, а оглядевшись по сторонам, увидела, что весь Капитолий пребывает в большом волнении. Люди спешили со всех направлений, обнимали друг друга, хлопали по плечам, шептались, кричали, смеялись и плакали.

– Что случилось, Дорсон?

– Прибыл гонец, римлянин! Галлы разрешили ему пройти, и он поднялся прямо по тропе.

– Гонец? Кто послал его?

– Камилл, конечно! Пойдем послушаем, что скажет этот человек.

Он повел ее к храму Юпитера, на верхней ступеньке которого, чтобы все могли его видеть и слышать, стоял солдат, облаченный в доспехи, но без оружия. Толпа расступилась, пропустив Пинарию вперед.

Люди наперебой засыпали гонца вопросами, но он, подняв руку, выкрикнул:

– Потерпите! Пусть соберутся все, иначе мне придется повторять сотню раз.

– Но посмотри сюда! – крикнул Марк Манлий. – Гай Фабий Дорсон с меланхоличной весталкой уже пришли. Значит, все главные собрались. Говори, с чем тебя послали!

Люди в толпе рассмеялись. Настроение было приподнятое: по лицу гонца все видели, что он пришел с добрыми вестями.

– Хорошо. За последние несколько месяцев наши войска перегруппировались под командованием диктатора Марка Фурия Камилла… – (Толпа захлопала в ладоши.) – Который встречался с галлами в ряде мелких стычек. Утверждать, будто мы разгромили врага, не стану, но изрядно потрепали, и галлам это не понравилось. Они готовы уйти из Рима.

Аплодисменты и крики восторга были оглушающими.

Гонец сделал знак, призывающий к тишине.

– Но галлы не уйдут без выкупа.

– Выкупа? – крикнул Манлий. – А разве они не забрали все, что было ценного в Риме?

– Забрать-то забрали, но им этого мало. Они требуют, чтобы им заплатили украшениями из золота и серебра с драгоценными камнями. Камилл собрал у римлян в изгнании все, что мог, и обратился к нашим друзьям с просьбой внести вклад…

– Клузии, вот кто должен заплатить выкуп! – крикнул Манлий. – Разве мы не жертвовали собой, чтобы спасти их от разграбления галлами?

– Клузии внесли очень щедрый вклад, и не одни они, – ответил гонец, – но этого недостаточно. Камилл просит вас, остававшихся на Капитолии и не покидавших Рим, собрать остаток средств для выкупа.

Это заявление было встречено без восторга.

– Что с нас взять? – выкрикнул Манлий. – Мы тут месяцами питались только червивой мукой и не пили ничего, кроме дождевой воды! Нам нечего отдавать!

– А ты уверен? Может быть, кто-то из вас знает, где зарыты сокровища, спрятанные от галлов. Может быть, у кого-то из женщин еще сохранились драгоценные украшения. Все римлянки, находящиеся в изгнании, уже отдали свои украшения, все до последнего колечка.

– Это неправильно! – крикнул Манлий. – Нельзя забирать у наших женщин все украшения ради того, чтобы насытить алчного Бренна.

– Другого пути нет, – сказал посланец. – Галлам нужно заплатить. Когда они уйдут, город снова будет нашим, и мы сможем отстроить его заново.

Дорсон оглянулся через плечо на Пенната и ухмыльнулся.

– Может, тебе следует пожертвовать тот маленький талисман, который ты так гордо носишь?

Пеннат вцепился в изображение Фасцина, сердито нахмурился и сжал амулет так, что побелели костяшки пальцев.

Дорсон улыбнулся:

– Успокойся, Пеннат, я пошутил. На эту никчемную свинцовую безделушку не польстится даже галл.

* * *

Церемония уплаты выкупа происходила на Форуме.

Бренн настоял на проведении официальной церемонии, на которой присутствовал сам Камилл. Защитники Капитолия наблюдали за сделкой со смешанным чувством уныния и облегчения. Галлы поставили огромные весы, такие большие, что на них можно было взвесить целого быка, опустили одну чашу вниз с помощью тяжелых свинцовых гирь. Представители Рима принялись громоздить на другую чашу золотые слитки, монеты и драгоценные украшения. Свинцовые гири медленно поднимались. Наконец чаши уравновесились. Защитники Капитолия горестно вздыхали при виде огромного состояния, которое уходит в уплату за город, принадлежавший им по праву рождения.

Бренн на Форуме подбоченился перед весами и рассмеялся.

– Маловато! – воскликнул он.

Камилл хмуро посмотрел на него.

– О чем ты говоришь? Чаши уравновесились!

– Я забыл включить это. Ты ведь хочешь, чтобы я отложил его в сторону, разве нет?

Бренн извлек свой меч и положил поверх свинцовых гирь.

Со стороны римлян послышались стоны отчаяния и возгласы гнева. Некоторые потянулись к мечам, но Камилл поднял руку и остановил их.

– У нас еще есть небольшой запас. Добавьте сокровищ на весы.

Добавили ровно на вес меча, и обе чаши снова пришли в равновесие. Бренн торжествующе взревел и захлопал в ладоши, а за ним диким смехом и криками разразились все галлы. Даже с высоты Капитолия было видно, как побагровело от ярости и печали лицо Камилла. Пинария, вместе со всеми наблюдавшая за церемонией уплаты, вдруг ощутила рядом присутствие Пенната.

Он взял ее за руку и прошептал:

– Что бы ни случилось, Пинария, я люблю тебя!

– И я…

Весталка не могла заставить себя произнести эти слова. Она вздохнула, высвободила руку и положила ее на живот. Внутри шевелился ребенок. Было ясно, что момент его рождения наступит очень скоро.

* * *

Как отлив наводнения, галлы покинули Рим. Этот процесс занял несколько дней: их было очень много, и к тому же они не спешили, продолжая поиски спрятанного добра и разрушая все, что попадало под руку, до самого последнего часа. Римляне на Капитолии, несмотря на все свое нетерпение, дождались ухода последнего варвара и только тогда начали перелезать через баррикады и спускаться по петляющей тропе. Окрыленные свободой, но в ужасе от вида руин любимого города, они рассеялись по Семи холмам: каждый спешил к остаткам своего дома, чтобы там дожидаться возвращения Камилла и беженцев.

Дорсон с Пеннатом проводили Пинарию до входа в Дом весталок. Строение на диво оказалось в целости и сохранности, хотя двери были взломаны и криво свисали с петель. Пинария, трепеща, переступила порог. Дорсон хотел было последовать за ней, но она покачала головой.

– Нет, не входи. То, что я должна сейчас сделать здесь, необходимо делать одной.

– Но нет уверенности в том, что здесь безопасно. Я не могу оставить тебя, весталка.

– Не беспокойся обо мне! Неужели ты думаешь, что богиня так долго оберегала меня только затем, чтобы позволить какой-то беде случиться со мной здесь, в Доме весталок? Ступай, Дорсон. Оставь меня, чтобы я могла очистить дом до возвращения остальных жриц. Разве ты не горишь желанием посмотреть, что стало с твоим собственным домом?

Дорсон задумался:

– А ты, Пеннат? Куда ты пойдешь?

Пеннат пожал плечами:

– Пожалуй, схожу к дому моего старого господина, если от него что-нибудь осталось.

– Ну ладно, – сказал Дорсон.

На том они и расстались.

Спустя всего несколько мгновений после того, как Пинария переступила порог, у нее отошли воды, а потом начались схватки. Шатаясь, она побрела в свою спальню. Комната была грязной, постель в беспорядке, в ее отсутствие на ней спал какой-то галл. Накатила тошнота, но выбора не оставалось, и она повалилась на кровать.

Чуть позже, открыв глаза, Пинария увидела стоявшего над ней Пенната. В своем наполовину бредовом состоянии она решила, будто это образ, посланный Вестой ей в укор. Но юноша улыбнулся, и Пинария поняла, что он настоящий. Пеннат снял со своей шеи амулет и через голову надел на нее.

– Фасцин оберегает женщин при родах, – прошептал он. – Не беспокойся, Пинария! Я останусь с тобой.

– Но что ты знаешь о родах?

Он улыбнулся:

– Спроси лучше, чего я не знаю. Когда я был маленьким, я видел, как девушки-рабыни рожают бастардов моего господина, а став постарше, помогал повитухам, приносил и подавал все, что им требовалось. Я знаю, что делать, Пинария. Со мной ты будешь в безопасности, и ребенок тоже.

– Пеннат! Неужели ты никогда не перестанешь удивлять меня?

– Никогда! Я люблю тебя, Пинария.

– Это удивляет меня больше всего.

* * *

Роды были преждевременные, младенец родился маленьким, но здоровым. Он громко закричал, когда Пеннат поднял его, чтобы осмотреть. Потом он отдал его Пинарии, и она целый час держала малыша, прижав к себе.

Зимний день был коротким, и тени уже удлинялись. С улицы стали доноситься голоса. Первые изгнанники возвращались в город. В любой момент могли вернуться и весталки.

– Пеннат, что нам делать с ребенком?

– Он родился здоровым. А значит, боги хотят, чтобы он жил.

– Ты правда так думаешь?

– Я хочу, чтобы он жил, независимо от желания богов.

– Это святотатство, Пеннат!

Она покачала головой и выдавила печальный смех.

– Как нелепо говорить о святотатстве мне, только что родившей дитя в Доме весталок!

– Ты останешься здесь, Пинария?

– Мне некуда идти.

– Ребенок не может остаться здесь с тобой.

– Нет.

– Ты сможешь отказаться от него, Пинария?

Она неотрывно смотрела на дитя, держа его на руках.

– А куда ты хочешь унести его, Пеннат? Что ты с ним сделаешь?

– У меня есть план.

– У тебя всегда есть план, мой хитроумный Пеннат!..

Он мягко забрал у нее ребенка. Слезы текли по ее щекам. Она коснулась талисмана на груди.

– Ты должен забрать и его, для ребенка.

Пеннат покачал головой:

– Нет, Фасцин нужен тебе. Он отвращает сглаз и защитит тебя от подозрительности других весталок.

– Нет, Пеннат…

– Фасцин – это мой подарок. Пусть он напоминает тебе обо мне, Пинария, как напоминал мне о моей матери.

– Твоя мать умерла, Пеннат.

– Я тоже умер для мира, в который ты должна вернуться. Мы больше никогда не увидимся, Пинария, по крайней мере я так думаю. Мы никогда не будем вместе, никогда не произнесем слов любви. Но ты будешь знать, что наш ребенок, символ нашей любви, жив и здоров. Это я тебе обещаю!

Она закрыла глаза и заплакала, а когда открыла их снова, Пеннат и дитя исчезли. В комнате было темно. Время шло, и в конце концов снаружи снова стал пробиваться свет. Потом она услышала голоса, поначалу неразличимые, они приближались и становились громче. То были женские голоса, и в них слышалось сильное волнение.

Затем Пинария узнала голоса вирго максима и Фослии, громко выкликавших ее имя:

– Пинария! Пинария! Ты здесь?

Весталки вернулись.

* * *

– Расскажи-ка еще раз, где и когда ты нашел этого младенца? – хмурясь, спросил Дорсон.

– Вчера, в кустах, у развалин дома моего старого господина, – ответил Пеннат. – Очевидно, мать бросила его сразу после родов.

– И кто, по-твоему, может быть его матерью?

– Не из галлов, это точно. Ребенок слишком красив, чтобы быть галлом, как ты думаешь?

Дорсон внимательно осмотрел ребенка.

– Действительно, симпатичный малыш. И больно уж крохотный для галла! Выходит, это ребенок какой-то вернувшейся римлянки?

– Моя интуиция подсказывает это. Матери, несомненно, пришлось нелегко в изгнании, возможно, она лишилась мужа. Когда вернулась в город и увидела, что лишилась всего и даже родной дом сожжен или лежит в руинах, наверное, решила, что вырастить малыша ей не под силу. Вот еще одно страшное последствие нашествия галлов: женщины Рима настолько объяты страхом и неуверенностью, что бросают своих детей! А дитя чудесное, просто красавчик!

– Тебе, похоже, очень полюбился этот младенец, Пеннат.

– В нем есть нечто особенное. Разве ты не чувствуешь? По-моему, то, что мне выпало найти этого ребенка в тот самый день, когда ушли галлы и вернулись римляне, – это знак свыше, залог того, что город возродится заново, что его самые лучшие годы впереди.

– Странно слышать столь благочестивые слова от тебя, Пеннат.

– Я изменился после месяцев на Капитолии.

– Ты будешь свободным человеком, если я имею хоть какое-то влияние в этих вопросах. Ты сопровождал меня, когда я совершал жертвоприношение на Квиринале. Ты сражался рядом со мной, когда галлы забрались на вершину и напугали священных гусей. Ты в полной мере заслужил свободу, тем более что твой господин умер и больше не нуждается в тебе. Я собираюсь обратиться к его наследникам, заплатить им и позаботиться о том, чтобы они тебя освободили. Что ты скажешь на это, Пеннат?

– Боги, несомненно, благоволят мне, ведь я спас этого ребенка и получил обещание от тебя – и все это всего за два дня! Но…

– В чем дело, Пеннат? Говори!

– Если ты и вправду хочешь наградить смиренного раба за его услугу на Капитолии, у меня есть другая просьба. Не столько за себя – ибо кто я, если не порвавшаяся нить в великом ковре, сотканном парками? – но за этого беспомощного невинного ребенка.

Дорсон поджал губы.

– Продолжай.

– Какой мне прок от свободы? Предоставленный сам себе в таком опустошенном городе, простой малый вроде меня, скорее всего, умрет с голоду. Я бы предпочел, чтобы ты выкупил меня и оставил у себя как своего раба. Обещаю тебе, что каждый день буду стараться доказать свою полезность и оправдать твое доверие. Для меня честь быть рабом храбрейшего потомка храбрейшего римского рода. И если когда-нибудь, после многих лет верной службы, ты сочтешь уместным отпустить меня на волю, я буду с гордостью носить имя свободного человека, вольноотпущенника, которое чтило бы своего бывшего господина: Гай Фабий Дорсон Пеннат.

Дорсон вовсе не был неуязвим для лести, даже со стороны раба.

– Я понял тебя и буду рад выполнить твою просьбу. Ты будешь главным над всеми рабами в моем доме и моим доверенным другом.

– А еще, хотя я знаю, что это не совсем обычная просьба, я прошу, чтобы ты усыновил этого найденыша и воспитал как собственного сына, – выпалил Пеннат.

На лице Дорсона изобразилось изумление, но Пеннат гнул свое.

– Разве не было подобных прецедентов в древности? Ромул и Рем были найденышами, но великое наводнение, отхлынув, оставило их колыбель. Так и галльский потоп, схлынув с нашей земли, оставил этого ребенка. Фаустул усыновил близнецов и никогда не пожалел об этом, ибо того хотели боги. И ты, безусловно, не пожалеешь о том, что усыновил этого найденыша.

Дорсон поднял бровь. Почему Пеннат проявляет такой интерес к этому ребенку? Он утверждает, что видит в этом новорожденном знамение, но видеть знамение и склоняться перед волей богов совсем не в характере Пенната, если, конечно, пребывание в осаде на Капитолии действительно не преобразило его.

Куда более вероятна какая-то личная заинтересованность. Дорсон произвел в уме нехитрые арифметические действия. Оккупация и осада продолжались семь месяцев, нормальная беременность длится около девяти месяцев. Нетрудно предположить, что Пеннат наслаждался любовной интрижкой незадолго до прихода галлов, а потом, во время оккупации, оказался разлученным со своей возлюбленной – скорее всего, рабыней, но, может быть, и свободной женщиной, возможно даже высокого происхождения. И вот, спустившись с Капитолия, Пеннат узнал, что стал отцом новорожденного. Мать, рабыня она или свободная, почувствовала необходимость избавиться от ребенка, и теперь хитрый раб хочет таким способом сделать своего незаконного отпрыска сыном Фабия!

Дорсон почувствовал подступающий гнев и совсем уж было решил потребовать от Пенната раскрыть всю правду. Однако боги выражают свою волю неисповедимыми путями, используя в качестве слепых орудий и сомневающихся, и неверующих, и даже рабов. Может быть, Пеннат и намеревался устроить судьбу своего ребенка, обхитрив нового господина, но не исключено, что на самом деле боги побудили обоих людей поступить именно так, как им, богам, было угодно.

Дорсон вспомнил долгую прогулку с Капитолия на Квиринал, когда позади него шел Пеннат. Сейчас при одном воспоминании об этой безумно опасной вылазке у него захватывало дух, но, с другой стороны, то было лучшее из всего, что он когда-либо делал. Этот поступок прославил его навсегда: имя его будут произносить с почтением до конца дней и после его смерти. В тот день Дорсон стал бессмертным, но ведь Пеннат проделал вместе с ним каждый шаг того страшного пути, поддерживая смелость в нем и не выказывая ни малейшего страха. Пеннат сделал не меньше, чем Дорсон, однако потомки о нем помнить не будут. Разве он не в долгу перед Пеннатом? Конечно, в долгу, причем для оплаты его требуется поступок не менее решительный, чем тогдашняя прогулка на Квиринал.

Дорсон серьезно кивнул:

– Хорошо, Пеннат. Я усыновлю твоего… я усыновлю этого ребенка.

Он взял малыша на руки и улыбнулся ему, а потом, увидев изумление на лице Пенната, громко рассмеялся.

– Разве ты не ожидал, что я соглашусь?

– Я надеялся… мечтал… молился… – Пеннат упал на колени, схватил руку Дорсона и поцеловал ее. – Да благословят тебя боги, господин!

Его рука непроизвольно потянулась к Фасцину, но пальцы коснулись лишь голой груди, поскольку талисман был отдан Пинарии.

* * *

Беженцы постепенно возвращались в Рим. Мало-помалу в разоренном городе снова восстановился порядок. Собрался сенат, приступили к своим обязанностям магистраты. И почти сразу же снова был поднят пресловутый вейский вопрос, с которым Камилл был исполнен решимости разделаться раз и навсегда.

Несколько наиболее радикальных народных трибунов заявляли, что город настолько разрушен и священные места настолько осквернены галлами, что восстанавливать Рим не имеет смысла. Лучше его просто покинуть. Они предлагали всему населению немедля переселиться в Вейи, где многие беженцы нашли пристанище во время оккупации и даже успели обжиться. Проигнорировав все другие возможности, Камилл ухватился за этот аргумент и решил оформить спор как предложение: все или ничего. Как поступят граждане: полностью бросят Рим и переселятся в Вейи или разберут Вейи по камушкам, чтобы отстроить Рим заново?

Заручившись поддержкой сената, Камилл вышел к собравшемуся на Форуме народу, поднялся на помост и начал речь:

– Сограждане! Для меня споры и противоречия, снова разжигаемые народными трибунами по этому проклятому вопросу, просто ненавистны. Даже пребывая в горестном изгнании, вдали от дома, я черпал утешение в том, что имею возможность держаться подальше от этих бесконечных свар. Поверьте, я никогда не вернулся бы, чтобы участвовать в них, даже если бы вы призывали меня тысячью сенаторских указов. Я вернулся потому, что мой город нуждался во мне и теперь нуждается снова, чтобы вести еще более ожесточенную борьбу за существование! Зачем мы страдали и проливали кровь, если теперь собираемся его покинуть? Пока галлы хозяйничали в городе, маленькая группа отважных людей держалась на вершине Капитолия, отказавшись покидать Рим. Теперь трибуны готовы сделать то, чего не смогли сделать галлы: они хотят вынудить этих смелых римлян и всех нас оставить город. Какая же это победа, если в ее результате можно потерять то, что для нас дороже всего? Самое же главное то, что всегда и во всем нам должно принимать во внимание волю богов. Когда мы следуем их предначертаниям, все идет хорошо, стоит пренебречь ими, и тут же обрушиваются несчастья. Напомню, что голос с небес возвестил Марку Цедицию о приходе галлов, послав нам явное, недвусмысленное предостережение. Вскоре после этого один из наших послов к галлам вопиюще нарушил священный закон, подняв оружие против тех, к кому был послан. Вместо того чтобы наказать преступника, поправшего священный обычай, его святотатственно наградили. Возмездие не заставило себя ждать: боги покарали нас, допустив, чтобы галлы захватили наш любимый Рим. Однако во время оккупации совершались деяния столь великого благочестия, что боги вернули нам свою милость. Так, Гай Фабий Дорсон, презрев непреодолимые опасности, совершил воистину чудесный подвиг. Дабы почтить божественного основателя города, он оставил безопасное убежище на Капитолии и безоружный направился к Квириналу. И что же – святость его деяния была столь очевидной, а мужество столь ошеломляющим, что даже варвары не дерзнули посягнуть на него. Исполнив священный долг, он вернулся целым и невредимым. Защитники Капитолия терзались муками голода, но не тронули священных гусей Юноны. Этот акт благочестия послужил их спасению. Нам было даровано несравненное счастье жить в городе, основанном Ромулом с ведома и одобрения богов. Преемники основателя наполнили город храмами и алтарями, так что боги обитают в каждом углу Рима. Некоторые глупцы говорят, что в Вейях можно почитать богов точно так же, как и в Риме. Вздор! Святотатство! Если бы боги хотели жить в Вейях, они никогда не допустили бы завоевания этого города. А если бы они не хотели вернуться в Рим, то не допустили бы нашего возвращения. Итак, благоволение богов принадлежит Риму. Это благоволение нельзя уложить в сундук и забрать с собой куда угодно. Да, Рим лежит в руинах, и некоторое время нам придется терпеть неудобства. Но даже если снова придется жить в хижинах, что с того? Ромул тоже жил в хижине! Наши предки были свинопасами и бродягами, однако они сумели на пустом месте, среди лесов и болот, всего за несколько лет построить прекрасный город. Мы последуем их примеру и отстроим Рим заново, сделав его еще краше, чем прежде. Это злосчастье, связанное с галлами, – не более чем краткий эпизод. У Рима великая судьба. Его история только началась. Неужели вы забыли, откуда взялось название «Капитолий»? Там была найдена погребенная человеческая голова. Все жрецы сочли ее знамением, возвещающим, что когда-нибудь этот город окажется во главе всего мира, станет средоточием высшей власти. Этот день еще не пришел, но он придет обязательно! Бросив Рим, вы отринете его, оставив своих потомков и без истории, и без великого будущего. Загляните в свои сердца, римляне! Ваша родина здесь! Позвольте мне сказать вам по собственному опыту: нет ничего хуже, чем чахнуть вдали от родины. В изгнании мне все время снились эти холмы и долины, петляющий Тибр, виды с вершин, бескрайнее небо, под которым я родился и вырос. Здесь моя родина. Здесь ваша родина. Здесь – и нигде больше, теперь и навсегда!

Слушатели были глубоко тронуты, но продолжали колебаться. За речью Камилла последовало долгое, тревожное молчание.

Как раз в этот момент на дальний конец Форума пришел отряд солдат, вернувшихся с дежурства. Те, кому полагалось по графику сменить этот отряд, припозднились, и раздосадованный командир приказал своим подчиненным сделать привал.

– Нет смысла идти куда-то еще, – сказал он. – Почему бы нам не расположиться здесь.

Акустика Форума была такова, что его слова громко и отчетливо долетели до слушателей Камилла, почти так, словно донеслись с небес. Люди в недоумении переглянулись. Послышались нервный смех и крики изумления.

– Это знамение! – выкрикнул кто-то. – Знамение, посланное богами! Невидимый голос, в начале всей этой истории, был услышан Марком Цедицием, а теперь он обращается к нам: «Почему бы нам не расположиться здесь!»

– Расположиться здесь! – принялись нараспев скандировать люди. – Расположиться здесь! Расположиться здесь!

А потом грянул взрыв аплодисментов, смеха и радостных слез. Только Камилл, который видел дальнюю сторону Форума и точно знал, откуда донесся голос, был искренне опечален. При всем его красноречии и рвении чашу весов склонила какая-то случайная ремарка неизвестного солдата.

На почетном месте, сохраняя самообладание, несмотря на рев толпы, стояли весталки. Вирго максима напряженно выпрямилась, позволив себе едва заметную улыбку. Фослия, более чем когда-либо пребывавшая под впечатлением от Камилла, с восхищением смотрела на диктатора. Ее рука нашарила руку Пинарии и крепко сжала ее.

– Ох, Пинария! – прошептала она. – Нам так много пришлось пережить, причем тебе – больше, чем кому-либо. И все равно, все снова наладится. Веста никогда не переставала держать нас под наблюдением, и теперь ее слуга, Камилл, снова вернет все на стезю блага.

Пинария промолчала. Потеря ребенка и расставание с Пеннатом погрузили ее в глубокую печаль. Возобновление повседневных обязанностей весталки не принесло ей никакого облегчения. Размышления о священном огне Весты лишь преисполняли ее еще большими сомнениями. Другие весталки уверяли, что за все время пребывания вне Рима этот огонь не только ни разу не погас, но даже не колебался. Горел ровно, словно ничего не случилось. Но как такое могло быть, когда Пинария неоднократно нарушала обет целомудрия? Ее ужасные прегрешения должны были погасить пламя!

Так или иначе, приходилось признать невероятное: кощунственный грех не повлек за собой никаких последствий. Получалось, что либо богине нет до этого дела, либо она простила грешницу, или, страшно подумать, ее самой просто не существует. Если совершен грех, Пинария должна умереть. Если же никакого греха в содеянном ею не было, тогда почему она разлучена с ребенком?

Фослия сжала ее руку и сочувственно улыбнулась: бедная Пинария так много выстрадала в осаде, неудивительно, что она плачет!

Когда Пинария склонила голову и схватилась за грудь, Фослия подумала, что у ее сестры-весталки болит сердце. Откуда ей было знать о скрытом под одеянием юной жрицы древнем талисмане?

 

373 год до Р. Х

Граждане Рима проголосовали за то, чтобы разрушить Вейи и использовать полученные строительные материалы для восстановления своего города. В память о знамении на том месте, где Марк Цедиций сподобился услышать божественное предупреждение, возвели храм, посвященный новому божеству, названному Айус Локутис, или Вещающий глас. Кроме того, Камилл установил ежегодную церемонию в честь священных гусей, которые спасли римлян на Капитолии. Торжественное шествие должен был возглавлять священный гусь Юноны, которого несли на покрытых расшитой тканью носилках: следом проносили насаженную на кол собаку.

Город был отстроен заново наспех, а потому зачастую хаотично. Соседи нарушали границы участков, не говоря уж о том, что многие при новом строительстве посягали на общественные территории, застраивая бывшие улицы и площади. В результате появилось множество узеньких, еле протиснешься, проулков и тупиков. Возникшие в то время споры из-за границ участков затянулись на поколения, так же как и жалобы на канализационные трубы, которые первоначально проходили под общественными улицами, а теперь оказались прямо под частными домами. На протяжении грядущих столетий гости отмечали, что Рим больше напоминает беспорядочное становище бродяг, а не должным образом спланированный город, как у греков.

Сын Пинарии и Пенната, в жилах которого, хоть этого и не знали, текла патрицианская кровь Пинариев и Потициев, был принят в почти равную по древности семью Фабиев, с соблюдением всех должных церемоний. Дорсон назвал мальчика Кезоном и воспитал с такой любовью, как если бы он был его родным сыном. По правде сказать, юный Кезон пользовался даже большим благоволением, чем родные дети его приемного отца, ибо одним своим видом напоминал Дорсону о лучших днях его юности. За всю его жизнь никакое другое время по полноте и насыщенности впечатлениями не могло сравниться с теми месяцами осады на вершине Капитолия, когда все казалось возможным и каждый новый день выживания был даром богов.

Пеннат всю жизнь прожил верным рабом Гая Фабия Дорсона. Его сообразительность и благоразумие на протяжении многих лет не раз выручали господина из многих затруднительных положений, причем нередко Дорсон даже и не подозревал об этом. Особенно заботливо Пеннат относился к Кезону. Никаких толков эта привязанность не вызывала: друзья семьи особую любовь Пенната к его юному подопечному приписывали тому факту, что он нашел и спас Кезона. Приятно было смотреть, как они гуляли по Палатину: Пеннат души не чаял в мальчике, а Кезон смотрел на раба с полным доверием.

Пинария оставалась весталкой всю свою жизнь, и хотя ее терзали сомнения, она держала их в тайне и ни с кем ими не делилась. А вот дар Пенната весталка не стала хранить в тайне: по прошествии некоторого времени, когда прежняя вирго максима умерла и ее место заняла Фослия, она отскребла свинец и стала носить сверкающий золотом амулет открыто. Если другие весталки интересовались им, Пинария говорила, что он очень древний, не вдаваясь в подробности его происхождения.

Фослию особенно заинтриговали защитные свойства Фасцина. Как и вирго максима, она ввела в практику участие Фасцина в триумфальных шествиях. Распорядилась изготавливать копию амулета, которую незаметно для посторонних прикрепляли под колесницей одержавшего победу генерала. Амулет должен был отвращать зло, которое мог причинить злой глаз. Помещение под колесницу этого талисмана, именуемого «фасинум», стало традиционной обязанностью весталок. Подобные амулеты, сделанные из самых разных металлов, быстро вошли в обиход. Со временем почти каждая беременная женщина в Риме стала носить собственный фасинум, чтобы оградить себя и своего ребенка от злых чар. У некоторых были крылышки, но у большинства нет.

Пинария привязалась к Дорсону во время их заточения на Капитолии, но впоследствии старалась держаться от него на почтительном расстоянии, чтобы их дружба не вызвала подозрений. Тем не менее на публичных церемониях их пути часто пересекались. Порой Пинария мельком видела и Пенната, но всегда отводила глаза и никогда с ним не заговаривала.

Подобные общественные мероприятия давали Пинарии возможность видеть сына на разных этапах его взросления. Когда Кезон достиг совершеннолетия и праздновал свой шестнадцатый день рождения, облачившись в мужскую тогу, никто, включая самого Кезона, не усмотрел ничего странного в том, что на этот праздник пригласили Пинарию. Все знали, что весталка была свидетельницей знаменитой прогулки его отца за баррикаду и что его отец питал к ней особое уважение.

Однако юный Кезон был слегка удивлен, когда Пинария попросила его пройти с ней вдвоем в сад, а еще больше, когда она преподнесла ему подарок. То была золотая цепочка с амулетом, который все называли «фасинум».

Кезон улыбнулся. С непослушными, соломенного цвета волосами и голубыми глазами, он по-прежнему казался Пинарии ребенком.

– Но я не дитя. И уж конечно, не беременная женщина! Я мужчина! Во всяком случае, с сегодняшнего дня.

– И все равно я хочу, чтобы ты взял его. Верю, что первобытная сила, более древняя, чем сила богов, сопровождала твоего отца и защитила во время его знаменитой прогулки. Она живет в этом самом амулете.

– Ты хочешь сказать, что этот амулет был на шее моего отца, когда он шел через лагерь галлов?

– Нет, но тем не менее он был близко от него. Очень близко! Это не обычный фасинум из тех, что можно купить на рынке за несколько монет, а самый первый из всех подобных талисманов, первоначальный. Это истинный Фасцин, которого в Риме чтили прежде всех нынешних богов, даже прежде Юпитера и Геркулеса.

Кезон растерялся, ибо слышать такие слова из уст весталки было по меньшей мере странно, как, впрочем, и получить в подарок от девственной жрицы изображение фаллоса. Однако он послушно надел цепочку через голову и, внимательно рассмотрев амулет со стершимися от времени краями, сказал:

– Он и впрямь выглядит очень старым.

– Он древний, такой же древний, как воплощенная в нем божественная сила.

– Но если так, это великая ценность. Я не могу принять такой подарок.

– Можешь. Ты должен!

Она взяла его руки и крепко их сжала.

– В этот шестнадцатый день твоего рождения я, весталка Пинария, передаю сей амулет Фасцин тебе, Кезону Фабию Дорсону. Прошу тебя носить его по особым случаям и передать со временем твоему сыну. Сделаешь ты это для меня, Кезон?

– Конечно, весталка. Ты оказываешь мне честь.

Оба услышали легкий шум и, обернувшись, увидели, что из портика на них смотрит раб Пеннат. У него было выражение лица, которого Кезон, знавший этого раба всю жизнь, никогда не видел. Во взгляде Пенната смешалось все – печаль и радость, восхищение и сожаление. Смущенный Кезон снова посмотрел на весталку и был поражен тем, что выражение ее лица было точно таким же.

Пеннат незаметно ушел в дом. Пинария выпустила руки Кезона и ушла в другом направлении, оставив его в саду с подаренным амулетом.

Взрослые, они такие непонятные! Кезон задумался, готов ли он стать одним из них, несмотря на то что сегодня впервые надел тогу.

 

312 год до Р. Х

– Итак, молодой человек, сегодня ты впервые надел тогу. Какой прекрасный выдался день, как раз для такого события. Расскажи мне, как ты его провел.

В центре роскошного дома, окруженного великолепными садами, облаченный в лучшую тогу Квинт Фабий сидел скрестив руки. Он наморщил высокий лоб и, казалось, хмуро смотрел на своего гостя. Молодого Кезона предупреждали о строгом выражении лица его знаменитого родича – всем было известно, что от лучшего полководца Рима ласки не дождешься. Кезон изо всех сил старался не выказать робости, но ему пришлось прокашляться, прежде чем он смог ответить.

– Начну с того, достойный Квинт, что встал я сегодня рано и первым делом получил в дар от отца наследственный амулет – фасинум на золотой цепочке. Он снял его с собственной шеи и надел на мою. По семейному преданию, этот амулет когда-то подарила моему деду знаменитая весталка Пинария. Потом отец подарил мне тогу и помог надеть ее. Я никогда не представлял себе, как трудно добиться, чтобы все складки лежали правильно. Потом мы долго прогуливались по Форуму, где он представлял меня своим друзьям и коллегам. Мне разрешили взойти на платформу, на ораторскую трибуну и обозреть панораму Форума с высоты Ростры.

– А вот когда я был мальчиком, – прервал его Квинт, – помост ораторов еще не назывался Рострой, потому что его еще не украсили всеми этими корабельными носами. Ты знаешь, когда это случилось?

Кезон снова прокашлялся.

– По-моему, это произошло во время консульства Луция Фурия Камилла, внука великого Камилла. Прибрежный город Антиум был покорен римским оружием. Антийцев заставили снять с их боевых кораблей тараны и носовые украшения – так называемые ростры, или клювы, – и отослать их в качестве дани в Рим. Ими украсили ораторскую платформу, которая после этого и стала называться Рострой.

Квинт нахмурился и кивнул:

– Продолжай.

– После того как я постоял на Ростре, мы поднялись на Капитолий. Там соблюли традицию фамилии Дорсонов – прошли тем самым путем, которым следовал мой славный прадед, Гай Фабий Дорсон, когда направился с Капитолия на Квиринал, бросив вызов галлам. У алтаря Квирина авгур совершил гадание по полету птиц. Был замечен единственный ястреб, который летел слева направо. Авгур объявил, что это благоприятное знамение.

– Действительно благоприятное! Ястреб будет присматривать за тобой в бою. И каково это, молодой человек, носить тогу?

– Очень хорошо, достойный Квинт.

На самом деле шерстяное одеяние оказалось гораздо тяжелее и жарче, чем ожидал Кезон.

Квинт кивнул, подумав при этом, что тога не слишком хорошо сочетается с мальчишеским обликом Кезона и только подчеркивает его светлые вихры, безбородые щеки, полные красные губы и ярко-голубые глаза. Вслух Квинт сказал совсем другое:

– Теперь ты мужчина. Поздравляю.

– Спасибо, достойный Квинт.

Кезон выдавил улыбку. Из всех событий дня этот визит был самым важным: в честь достижения совершеннолетия его удостоили чести разделить трапезу с самым выдающимся из Фабиев, гордостью этой многочисленной, разветвленной фамилии, великим государственным деятелем и военачальником Квинтом Фабием. Изволновавшийся и подуставший, но исполненный решимости показать себя в лучшем виде, Кезон напряженно сидел на стуле без спинки под стальным взглядом родича.

– Ну что ж, давай перейдем в трапезную, – предложил Квинт. – Поедим, выпьем, как подобает мужчинам, и потолкуем о твоем будущем.

На самом деле беседа оказалась посвященной исключительно прошлому. За разнообразными лакомствами – свиная печень с сельдереем в винном соусе; рубец, тушенный с корицей и мускатным орехом; баранина в соусе из сладкого укропа – Квинт приводил примеры из семейной истории. Кезон уже знал все эти рассказы, но не от великого Квинта, слышавшего их из уст героев. Так, в юности Квинт встречался со знаменитым прадедом Кезона и слышал рассказ о знаменитой прогулке Дорсона от самого Дорсона.

Квинт рассказал также о самом знаменитом и трагическом подвиге Фабиев – их великом жертвоприношении во время войны против Вейи, когда многочисленная семья одна выставила целую армию и полегла в ужасной засаде, потеряв всех, кроме одного человека.

– Из трехсот семи воинов уцелел и, таким образом, сберег родовое имя лишь один, – сказал Квинт. – Но как уничтоженный пожаром лес вырастает заново из единственного семени, так и фамилия возродилась и продолжилась, в чем видна воля богов, желающих, чтобы Фабии и впредь играли свою великую роль в истории Рима.

Столь же охотно и самозабвенно, как о фамильной славе, Квинт разглагольствовал и о своих собственных достижениях. В начале карьеры, будучи начальником конницы у диктатора Луция Папирия Курсора, он участвовал в сражении с самнитами, в которое вступил вопреки приказу диктатора. Хотя он одержал громкую победу, ему грозила смерть за неповиновение.

– Я стоял там, на Форуме, а мой отец встал на колени перед Папирием, умоляя сохранить мне жизнь. Только то, что эту мольбу единодушно поддержали сенат и народ, побудило диктатора воздержаться от того, чтобы приказать своим ликторам высечь меня прутьями и обезглавить на месте. Я лишился должности, но чудом сохранил голову. Однако Фортуна изменчива и быстро меняет гнев на милость. Всего три года спустя я стал одним из самых молодых консулов. В качестве консула одержал еще одну внушительную победу над самнитами и был удостоен звания триумфатора. Увы, буквально на следующий год консулы, которые были после меня, преподнесли самнитам чуть ли не самую большую победу над нами. К худу или добру, я не присутствовал при несчастье на Каудинской развилке. Ты, наверное, слышал эту постыдную историю?

Кезон быстро опустил оливку, которую подносил ко рту.

– Да, достойный Квинт. Римская армия при консулах Тите Ветурии Кальвинии и Спурии Постумии, намереваясь сократить путь, зашла в горловину ущелья, которое все более и более сужалось. В конце концов, оказавшись в теснине, войско наткнулось на устроенный врагами завал из камней и бревен, а когда римляне повернули назад, выяснилось, что враги навалили такую же преграду и там, заперев их в ущелье, называемом Каудинской развилкой. Вырваться из западни было невозможно, и, чтобы римляне не погибли голодной смертью и не сложили головы при попытке прорыва, консулам пришлось согласиться на постыдные условия, продиктованные самнитами.

– И что это были за условия? – спросил Квинт. – Давай, молодой человек, рассказывай, чему тебя научили.

– Римлянам пришлось сложить оружие и доспехи, раздеться донага и в таком виде пройти по ущелью под ярмом, в знак покорности. Даже консулы не избежали участия в этой позорной церемонии! Самниты отпускали насмешки, хохотали и размахивали мечами перед лицами римлян. Солдаты вернулись домой живыми, но покрытыми позором. То был мрачный день для Рима.

– Самый мрачный после прихода галлов! – заявил Квинт. – Но вместо того чтобы делать вид, будто ничего этого не было, мы должны во всем разобраться, признать, что консулы допустили ошибку, не сумев разведать дорогу, и добиться, чтобы впредь подобное не повторилось. Между тем война с самнитами продолжается, и, сколько бы она ни продлилась, никаких сомнений в ее конечном исходе нет. Только путем завоеваний можно обеспечить дальнейшее процветание Рима. Только победа может обеспечить нашу безопасность! Долг каждого римлянина – поднять свой меч, а если надо, то и отдать свою жизнь ради исполнения предназначения Рима – добиться господства над всей Италией, а потом двинуться на север, где мы рано или поздно поквитаемся с галлами, да так, что они уже никогда не будут представлять для нас никакой угрозы. Ты готов исполнить свой долг перед Римом, юноша?

Кезон глубоко вздохнул:

– Мне бы очень хотелось убить несколько самнитов, если удастся. И может быть, нескольких галлов.

В первый раз Квинт улыбнулся:

– Молодец, юноша!

Но чело его вновь сделалось хмурым, когда он пустился в рассуждения о политике. Как патриций, он считал, что Фабии всегда обязаны отстаивать свои наследственные привилегии и защищать их от любых посягательств со стороны плебеев.

– Конечно, есть плебеи, достойные занимать высокие посты. Это благо для Рима, что самые честолюбивые, целеустремленные и способные плебеи поднялись и присоединились к рядам знати, роднясь с нами и управляя городом вместе с нами. Рим награждает заслуги. Чернь, иноземцы, даже освобожденные рабы получают возможность подняться по общественной лестнице, хотя на пути их продвижения существует немало барьеров. Так и должно быть! Демократия, в том виде, в каком она практикуется в некоторых греческих колониях Южной Италии, где каждому человеку предоставляется равное право голоса, в Риме, хвала богам, невозможна. У нас правят республиканские принципы, под которыми я понимаю право благородных мужей честно и открыто состязаться на политическом поприще.

Он откинулся на ложе и на некоторое время прервал речь, чтобы подкрепиться соте из моркови и пастернака.

– Я отклонился от фамильной истории, более подходящей темы для твоего дня. Происхождение Фабиев, конечно, окутано тайной, как, впрочем, и все относящееся к той глубокой древности, когда у римлян еще не было письменности. Однако наши лучшие знатоки генеалогии полагают, что первые римские фамилии произошли от богов.

– Мой друг Марк Юлий утверждает, что его семья происходит от Венеры, – сказал Кезон.

– И то сказать, – промолвил Квинт, подняв бровь. – Это, возможно, объясняет, почему из Юлиев выходят куда лучшие любовники, чем воины. Но наша фамилия может похвастаться более героическими предками. По мнению составителей нашей родословной, самый первый Фабий был сыном Геркулеса и лесной нимфы, рожденным на берегах Тибра на рассвете. Таким образом, в жилах Фабиев даже теперь течет кровь Геркулеса.

Квинт скупо одарил Кезона второй за всю беседу улыбкой, потом вдруг нахмурился и умолк. Возник момент неловкости, когда оба собеседника сообразили, что подумали об одном и том же – предки Кезона по прямой линии происходят от усыновленного члена семьи, и в жилах этой ветви рода древняя кровь Фабиев не течет.

Ни Квинт, ни Кезон никоим образом не могли знать, что правда гораздо более сложна. На самом деле притязания Фабиев на происхождение от Геркулеса не имели ни малейших оснований, тогда как в жилах Кезона действительно текла кровь таинственного гостя, впоследствии сочтенного Геркулесом, ибо Кезон происходил от Потициев, о чем не ведал ни он сам, ни его собеседник.

Неловкое молчание недопустимо затянулось. Кезона бросило в жар. Они вплотную приблизились к теме, которая вызывала у него беспокойство с того самого дня, когда он, еще ребенком, впервые узнал, что его дед был не урожденным Фабием, а усыновленным найденышем. Эту историю рассказывали с гордостью, ибо она иллюстрировала благочестие великого Дорсона, который воспитал найденного на развалинах Рима новорожденного сироту как своего сына. Кроме того, как объяснили Кезону, его дед был особенным человеком. Разве не сами боги пожелали, чтобы найденыша сделали Фабием? Но боги лишь открыли перед ним путь, в дальнейшем же важно было то, кем он сделает себя сам. Истинного римлянина – так говорил отец Кезона – отличает не родословная, а способность заставить мир склониться перед его волей.

Несмотря на эти заявления и заверения, тот факт, что его истинное происхождение неизвестно, порой заставлял Кезона задумываться и доставлял ему некоторое беспокойство. Казалось неизбежным, что этот вопрос должен был всплыть именно в этот день. И он возник, хотя и не был высказан.

Кезон настолько разволновался, что резко сменил тему.

– Ты говорил ранее о своей блестящей карьере, достойный Квинт, но обошел вниманием эпизод, который всегда интересовал меня.

– Да? – насупился Квинт. – И какой?

– По-моему, этот эпизод произошел незадолго до моего рождения, когда ты только начинал свою политическую карьеру. Он имел отношение к знаменитому случаю отравления или, вернее, ко многим случаям отравления.

Квинт хмуро кивнул:

– Ты имеешь в виду расследование, которое имело место в тот год, когда я служил куриальным эдилом. Настоящая эпидемия отравлений!

– Если тебе не хочется говорить об этом…

– Я совсем не против того, чтобы обсудить этот эпизод. Как и в случае с позором в Каудинской развилке, нет никакого смысла скрывать его, сколь бы бедственным он ни был. Как ты сам заметил, карьера моя в то время лишь начиналась. Я был еще очень молод и изрядно робел оттого, что меня избрали куриальным эдилом, то есть доверили должность, автоматически делавшую меня сенатором. На меня была возложена ответственность за поддержание законности и порядка в городе.

– Похоже, это замечательная работа.

– Думаешь? По большей части она состоит из утомительных административных обязанностей: разыскивать граждан, которые нанесли ущерб общественной собственности, расследовать обвинения против ростовщиков в завышении процентов и прочая рутина в том же роде. Сплошная скука, особенно для человека, привыкшего воевать. Однако мне на этой должности пришлось столкнуться с явлением необычным и пугающим. В тот год на город обрушилось небывалое бедствие, нечто вроде эпидемии таинственной смертельной болезни. Природа недуга была неведома. Жертвами его становились только мужчины, ни одна женщина так и не заболела. Симптомы необъяснимо варьировали. Некоторые, заболев, умирали почти сразу. У других после долгих страданий наступало временное облегчение, но потом хворь возвращалась, обострялась, и они испускали дух. Еще более странным был тот факт, что жертвами болезни в непропорционально большом количестве становились мужчины благородного происхождения. Обычно моровые поветрия поражают в большей степени людей бедных, низкорожденных, а отнюдь не наоборот. Необычный характер этого бедствия привел к тому, что опасность осознали не сразу. Лишь через несколько месяцев жрецы и магистраты подняли тревогу. Более всего это бедствие походило на проявление гнева богов, но чем Рим и особенно его лучшие люди могли их обидеть?

В конце концов сенат постановил обратиться к одному древнему средству, которое использовалось во время эпидемий. Как ты знаешь, внутри храма Юпитера есть деревянная табличка, прикрепленная на правую створку двери, ведущей в святилище Минервы. Со времени основания храма каждый год в сентябрьские иды один из консулов вбивает гвоздь в эту табличку, чтобы отметить прохождение очередного года. Таким образом, можно подсчитать возраст храма и республики. Табличка украшает святилище Минервы, потому что цифры есть один из ее даров человечеству. Но у этой таблички есть еще одна, более редкая функция. Во время эпидемии может быть назначен особый – не военный, а религиозный – диктатор для выполнения единственной обязанности: он должен вбить в деревянную табличку дополнительный гвоздь. Откуда взялся этот обычай, никто не знает, но его назначение заключается в том, чтобы уменьшить опустошительное действие бедствия. Кстати, именно по наличию такого гвоздя можно подсчитать годы, когда свирепствовали поветрия. Естественно, так было сделано и в данном случае. Назначили особого диктатора (как мне помнится, Гнея Квинтилия), который в присутствии жрецов, весталок и всех магистратов вбил в табличку дополнительный гвоздь и после этого оставил свой диктаторский пост. Но на сей раз обряд не принес облегчения: мор продолжался, причем количество жертв возрастало. Людей охватил страх, вожди тревожились. Я, разумеется, был обеспокоен не меньше прочих, однако как куриальный эдил не нес ответственности за обретение милости богов или еще за какие-либо меры по борьбе с хворью. Но однажды, когда я занимался своими делами в моих покоях на Форуме, ко мне пришла молодая женщина. Она отказалась назвать свое имя, но, судя по ее платью и манерам, была свободнорожденной служанкой из почтенного дома. Женщина сказала, что готова сообщить нечто ужасное, но только если я пообещаю оградить ее от наказания со стороны властей или возмездия со стороны тех, чьи преступления она раскроет. Признаться, я подумал, что ее «страшная» тайна – это не более чем присвоение подрядчиком украденных у города кирпичей или завышение прокладчиком труб сметы на ремонт общественной канализации. Я дал ей гарантию неприкосновенности, и она поведала мне, что обрушившаяся на город хворь – не божественная кара, а дело злобных человеческих рук, причем не мужских, а женских. Незнакомка обвинила в этом свою госпожу и вместе с ней некоторых из самых благородных женщин Рима. На первый взгляд ее история казалась неслыханной. Чего ради, во имя какой цели так много женщин может прибегнуть к отравлению своих мужей и других родственников мужского пола? Конечно, одна женщина может использовать яд, иногда такое случается, но чтобы этим занялись десятки женщин одновременно… Однако оставить донос без внимания я не мог: к тому времени умерли сотни мужчин, а причина смерти так и не была выявлена. Я попросил доказательств. Женщина предложила отвести меня в дом, где изготавливались яды. «Если нам повезет, – сказала она, – мы застанем некоторых преступниц прямо за изготовлением зелий». Я должен был действовать быстро. В тот момент работа, которую я считал пустяковой и рутинной, неожиданно придавила меня такой тяжестью, какую, должно быть, ощутил Атлас, когда мир лег на его плечи.

Квинт вздохнул, но глаза его блестели: при всей мрачности этой истории воспоминания явно доставляли ему удовольствие.

– И что же случилось потом, достойный Квинт?

– Медлить было нельзя, однако требовалось соблюсти необходимые формальности, иначе любые улики можно было бы оспорить в суде. Пришлось обращаться к консулам. Как разбушевался старый Гай Валерий, когда я разбудил его во время послеобеденного сна! Взяв консулов как свидетелей, вместе с их ликторами, я направился в указанный дом – дом патриция по имени Корнелий, одного из первых, кто пал жертвой этого бедствия. Имя его вдовы было Сергия. Ее дверной раб, увидев такую представительную компанию, побледнел и попытался не пустить нас. Но я прорвался внутрь силой. В задней части дома мы нашли помещение, которое когда-то, наверное, было кухней, но сейчас служило исключительно для приготовления ядов. Со стропил на веревках свисали травы. В горшках, над которыми поднимался пар, булькало варево. Одна кастрюля охлаждалась на деревянной полке, возле нее выстроились в ряд маленькие глиняные бутылочки. Командовала Сергия, остальные женщины были ее служанками. Увидев нас, она сообразила, что произошло, схватила одну из бутылочек и поднесла к своим губам. Я выбил бутылочку из ее руки. Она упала на пол и разбилась, обрызгав мою тунику зеленой жидкостью. Ликторы схватили злодейку. В глазах ее бушевала такая ярость, что у меня кровь застыла в жилах. Сама Сергия отказалась отвечать на вопросы, но ее рабы, после небольшого нажима, быстро развязали языки. Они отвели нас в более чем двадцать домов, где можно было найти продукты с кухни Сергии. Ну и денек выдался! Мы врывались в эти дома, становясь свидетелями возмущения женщин, неверия их мужей, страха и растерянности детей. Замешанных в этом деле женщин, вместе с образцами ядов, доставили на Форум, где они предстали перед консулами. До этого дня никогда не проводилось публичного расследования по обвинению в отравлении. Такие дела были редкими, и, когда они все же происходили, ими занимались исключительно в рамках пострадавшего дома, правосудие отправлял отец фамилии. «Что началось под его крышей, пусть и закончится под ней», – гласила поговорка. Если жена, дочь или сын главы дома осмеливались совершить такое преступление, то определить вину и осуществить наказание являлось прерогативой старшего в роду. Но в данном случае было очевидно, что дело выходит далеко за пределы фамильной юрисдикции. Оно просто не имело прецедентов в истории, поскольку никогда не раскрывалась столь разветвленная преступная сеть, да еще и сплетенная женщинами. Консулы опасались вмешательства со стороны затронутых расследованием могущественных фамилий и были только рады позволить мне как куриальному эдилу проводить допросы. Наконец Сергия нарушила молчание. Она заявила, что ее зелья были средствами для исцеления различных недугов, и ни одно из них не было ядовитым. Если это так, сказал я, то пусть каждая из присутствующих женщин выпьет то зелье, которое было у нее найдено. Шум поднялся немалый: они вопили, кричали, рвали на себе волосы, но мало-помалу успокоились. Согласились на испытание и одновременно, следуя примеру Сергии, выпили так называемые лекарства.

Квинт покачал головой.

– Ну и зрелище было! А что за жуткие звуки! Прямо у нас на глазах приняли смерть более двух десятков женщин. Не все яды были одинаковы, их воздействие рознилось. Некоторых женщин охватили конвульсии. Другие застыли и умерли с ужасной гримасой. Я был еще молодым человеком, но уже участвовал в нескольких сражениях – сам убивал людей и видел, как убивали другие. Однако ничего столь страшного и ужасающего, как одновременная смерть многих женщин от их собственных рук, никогда прежде не видел!

Кезон смотрел на родича, широко раскрыв глаза. Подробности этой истории с массовыми отравлениями были для него внове, а рассказ родича ужасал и приводил в трепет.

– На этом все и закончилось, достойный Квинт?

– Как бы не так! Друзья и слуги этих погибших женщин смогли рассказать нам больше. По мере того как выяснялось, что замешано все больше женщин, мы поняли, что масштаб этого заговора шире, чем можно было себе представить. В конечном счете виновными были признаны более ста семидесяти женщин, и всех их приговорили к смерти. Убийство такого большого количества выдающихся граждан, шокирующее расследование, казни – все это повергло город в отчаяние. Для некоторых оно оказалось слишком ужасным. Были такие, кто говорил, что я зашел слишком далеко, что мое суждение было неверным, что я позволил гадким людям оклеветать жен и дочерей своих врагов. Что ж, даже боги не безгрешны! Я считаю, что мое расследование было тщательным и беспристрастным и никто другой не мог бы провести его лучше. Как бы то ни было, отравления прекратились, и граждане Рима отблагодарили меня, избрав в последующие годы на более высокую должность.

Кезон покачал головой:

– Я и не представлял себе, что эти преступления были столь странными и приобрели столь широкий размах. Я слышал только смутные слухи.

– Меня это не удивляет. Когда злосчастное дело было закончено, люди постарались забыть о нем.

– Но почему женщины совершали такие преступления?

– Объяснения, которые они давали, были так же разнообразны, как яды, которые пускались в ход. Тут и алчность, и месть, и ненависть, и ревность. Совершив преступление однажды, многие из женщин, по-видимому, не могли устоять перед тем, чтобы совершить его снова. Как будто их охватило безумие, заразная болезнь в виде потребности убивать. Какая причина лежала в основе этого безумия – никто не мог определить. Единственным надежным средством исцеления была смерть. Я положил конец эпидемии отравлений, и с тех пор она больше не возвращалась.

– Какая захватывающая история!

– Ты и правда так думаешь?

– Абсолютно! Мне бы хотелось узнать побольше. Кто были эти женщины? Как их звали? Кого они убили, почему, когда и…

Изумленный и слегка польщенный энтузиазмом юноши, Квинт издал звук, подозрительно походивший на смешок.

– Что ж, молодой человек, если уж на то пошло, я сохранил все записи, относящиеся к тому расследованию, прежде всего для своей защиты. Кто бы, когда бы ни попытался обвинить меня в предвзятости или небрежении, я всегда смогу доказать обратное точными ссылками на показания и улики. У меня записаны все детали: имена, даты, даже рецепты разнообразных ядов. Многие из женщин умели читать и писать, а некоторые вели скрупулезные записи, касающиеся состава ядов и их воздействия.

– Ты позволишь мне посмотреть эти записи, достойный Квинт?

– Конечно. Знаешь, никто до сих пор не просил меня об этом. И все же это расследование теперь часть нашей семейной истории и часть истории Рима.

– Ее не стоит забывать, – сказал Кезон.

Квинт кивнул.

– Хорошо. Эти материалы должны быть где-то в моем архиве. Когда у меня будет время, я найду их и дам тебе посмотреть.

* * *

Позднее, в тот же вечер, Кезон готовился лечь спать у себя в комнате в доме своего отца. При мерцающем свете единственной лампы он без посторонней помощи снял тогу (выбраться из нее оказалось гораздо легче, чем облачиться), аккуратно сложил ее на стуле, снял нижнюю тунику и набедренную повязку, после чего остался обнаженным, если не считать утреннего отцовского подарка – висевшего на цепочке на шее фасинума. Среди прочих подарков, которые Кезон получил в тот день, было небольшое круглое зеркало в металлической раме с чеканными изображениями подвигов Геркулеса, которое раб уже повесил на стену. Подаривший его человек, товарищ отца Кезона, явно полагал, что зеркало будет подходящим подарком для мужающего молодого Фабия, поскольку Фабии считали себя потомками Геркулеса. В действительности же вид собственного лица в окружении изображений полубога лишь напомнил Кезону, что на самом деле он Фабий не по крови, а по усыновлению.

Кезон стоял обнаженным перед зеркалом, глядя на свое отражение.

– Сегодня ты стал мужчиной, Кезон Фабий Дорсон, – прошептал он. – Но кто ты? От кого ты произошел? Твой дед был найденышем, брошенным среди руин, но кем брошенным – богом или галлом? Неужели ты будешь жить и умрешь, так и не узнав тайны своего происхождения? Или есть оракул, который может ответить на этот вопрос?

Он коснулся амулета на груди. Золото поймало мерцающий свет лампы, и отражение амулета в зеркале сверкнуло, на миг ослепив Кезона.

* * *

На следующее утро Кезон снова облачился в тогу, чтобы нанести официальный визит человеку, которого никогда не встречал.

Аппий Клавдий – седьмой, носящий это имя в роду, происходившем от Атта Клауса, – заморгал в неверии, когда его секретарь сообщил о первом посетителе в тот день.

– Молодой Фабий? – переспросил он. – Ты уверен, что точно расслышал имя?

Раб кивнул. Клавдий поджал губы и погладил бородку, которая все еще оставалась скорее черной, чем серебристой.

– Хорошо, приведи его. Я встречусь с ним здесь, в саду. Не пускай никаких других посетителей, пока мы не закончим.

Сад Аппия Клавдия с плещущим фонтаном, окружавшим скульптурную композицию трех муз, и террасами, усаженными цветущими кустами роз, был еще более роскошным, чем сад Квинта Фабия. Он произвел на Кезона должное впечатление, хотя и не вызвал удивления. Если кто-то в Риме и пользовался таким же уважением и влиянием, как Квинт Фабий, так это давний соперник Квинта Аппий Клавдий.

– Прими мои поздравления, молодой человек, – промолвил Клавдий, встав, чтобы приветствовать его. – Тога тебе очень идет.

На самом деле Кезон оделся в то утро без помощи раба и не вполне справился со сложной задачей верного распределения складок, а потому с радостью принял предложение сесть. В сидячем положении огрехи в расположении складок были не так заметны.

– Благодарю тебя за то, что принял меня, цензор, – промолвил Кезон, титулуя хозяина дома по его престижной должности, в определенном отношении превосходившей даже консульскую.

Высокий ранг цензора подчеркивался особой пурпурной тогой, какую не мог носить никто другой. Цензор обладал правом заполнять вакансии в сенате. Он также вел списки граждан, мог вносить туда чьи-то имена или, если на то были веские основания, вычеркивать. Именно по цензорским спискам проводилось голосование – инструмент, которым патриции издавна пользовались в своих целях. Манипулируя этими списками, цензор мог влиять на ход выборов.

Аппий Клавдий использовал полномочия своей должности еще и для осуществления полного контроля над двумя проектами общественных работ беспрецедентного масштаба. По этой причине Кезон и пришел к нему.

– Если я и выгляжу слегка удивленным, ты должен понять, что прошло очень много времени с тех пор, как какой-либо человек по имени Фабий отбрасывал тень на дорожку моего сада, – сказал Клавдий, который улыбался так же охотно, как Квинт хмурился.

Кезон много слышал об «очаровании» этого человека, причем в устах Фабиев данное слово отнюдь не звучало комплиментом.

– Всякий раз, когда возникает политический вопрос, кажется, что твой родич Квинт клонится в одном направлении, а я – в другом. Неудивительно, что встречаемся мы главным образом для ведения политических споров.

Кезон заговорил осторожно:

– Я чту своего благородного родича Квинта, но сюда явился сам по себе.

– Хорошо сказано! Я сам слишком хорошо знаком с бременем знаменитых – в том числе и пользующихся недоброй славой – родственников. К счастью, самые худшие из них давно умерли. Но, как и ты, Кезон, я сам себе хозяин. А значит, несу ответственность за преступное поведение моего прапрапрадеда децемвира не более, чем ты отвечаешь за недальновидную, отсталую политику твоего высокочтимого родича. Каждый из нас сам себе хозяин и архитектор своей судьбы. Выпьем за это?

Появился раб с двумя чашами вина. Кезон, чувствовавший себя слегка неловко по отношению к Квинту, но стремившийся снискать расположение хозяина, сделал маленький глоток. Вино не было разбавлено водой и оказалось крепче того, к которому он привык. Почти сразу юноша почувствовал тепло и легкое головокружение.

Клавдий велел рабу снова наполнить чаши.

– Учитывая прохладные отношения между твоим родичем Квинтом и мной, я полагаю, что у тебя были очень веские основания, чтобы прийти ко мне.

Кезон, уже начавший ощущать действие вина, вдруг подумал, что, может быть, в конце концов, будет не так уж трудно обозначить свое желание. Он открыл рот, чтобы заговорить, но собеседник прервал его:

– Я вижу, ты пришел ко мне по какому-то делу, а для серьезных дел час еще слишком ранний. Давай познакомимся поближе. Может быть, у нас есть общие интересы. Ты читаешь на латыни?

– Конечно, цензор.

– И на греческом?

– Ну… немного, – сказал Кезон.

– Это следует понимать так, что не читаешь вовсе. Жаль! Я уж было подумал, не показать ли тебе мою библиотеку, которая является лучшей в Риме, но, поскольку все книги в ней на греческом, тебе это ничего не даст. А между тем каждому римлянину стоило бы выучить греческий, хотя бы ради возможности прочесть творения великих драматургов – Эсхила, Софокла, Еврипида – и, конечно, великих философов – Платона и Аристотеля. Но, судя по выражению твоего лица, Кезон, эти имена ничего тебе не говорят. Я прав?

– Боюсь, что да, цензор.

– Увы! Алас! – Клавдий покачал головой. – А ты знаешь, откуда взялось слово «алас», по-нашему – «увы»?

Кезон нахмурился:

– Нет.

– А ведь ты, Фабий, представитель семьи, претендующей на родство с Гераклом, по-нашему – Геркулесом! «Увы» – это латинизация греческого имени Хилас. А кто был этот Хилас?

Кезон подумал и пожал плечами. Клавдий вздохнул:

– Хилас был прекрасным юношей, возлюбленным Геракла. Оба они участвовали в походе аргонавтов за золотым руном. Когда Арго бросил якорь в устье реки Аскании, Хиласа послали к источнику за пресной водой, но тамошние нимфы, восхитившись красотой юноши, затащили его к себе, и больше его никто не видел. Геракл был безутешен. Долгое время – даже после того как пропала надежда найти юношу – он бродил взад-вперед по берегу реки, выкрикивая его имя: «Хилас! Хилас!» Вот откуда пошло восклицание «alas», то есть «увы», выражающее разочарование или скорбь.

Кезон поднял брови. Среди персонажей, отчеканенных на его зеркале, такого спутника Геркулеса не было.

– Я никогда не слышал эту историю. Она очень красивая.

– В моих книгах есть несколько версий рассказа о Геракле и Хиласе, но, чтобы прочитать любую из них, нужно знать греческий.

– Я никогда не претендовал на ученость, цензор. Первейший долг римлянина состоит в том, чтобы служить государству в качестве солдата.

– Это правда! И как воин ты мог бы получить несомненную пользу от прочтения «Илиады» Гомера или, еще лучше, «Жизни Александра» Клеона из Коринфа. Только вчера гонец доставил мне список книг, приобретенных у книготорговца в Афинах. Ты вообще слышал об Александре?

– Об Александре Великом из Македонии? Кто о нем не слышал! Сперва он покорил Грецию, а потом двинулся на юг и восток – Египет, Персия и дальние страны, которые лежат за пределами любой карты. По словам моего отца, нам повезло, что он не проявил интереса к западу, не то пришлось бы сражаться с ним на берегах Тибра. Но Александр больше никого не завоюет. Он уже десять лет как мертв.

– На самом деле одиннадцать. Но ты, кажется, действительно помнишь, кем был Александр. Очень хорошо! – Клавдий рассмеялся и пожал плечами. – Никогда не известно, что знает и чего не знает молодой человек, учитывая удручающее состояние римского образования. Многие римляне могут перечислить своих предков на десять поколений – не особо сложная задача, поскольку они обычно имеют одно и то же имя. Но кто из римлян может назвать правящего тирана Сиракуз или найти на карте Карфаген?

Кезон улыбнулся:

– Отец говорит, что ты помешан на Сиракузах и Карфагене.

– Так оно и есть, потому что будущее Рима связано с морскими путями Средиземноморья, и эти морские пути будут под контролем либо Сиракуз, либо Карфагена, либо под нашим контролем.

– Мой родич Квинт связывает наше будущее с продвижением на север, а не на юг. Он говорит, что сначала мы подчиним всю Италию, потом обратим взгляд на Галлию…

– Чепуха! Галлам нечего нам предложить, даже бога, достойного почитания, или язык, достойный изучения. Богатства мира будут принадлежать тому, кто держит в руках средиземноморскую торговлю. Для этого нужно стать морской державой. В противном случае нас подчинят те, у кого уже есть флот, – сиракузцы и карфагеняне. Суть расхождения между твоим родичем Фабием и мной как раз и состоит в понимании будущего Рима. Ну вот, опять я заговорил о политике, хотя надеялся найти общую почву под нами. – Клавдий задумчиво постучал указательным пальцем по своим губам. – Поскольку ты – Кезон, наверное, я могу спросить тебя о твоем отношении к спору из-за буквы «К».

– К спору?

– Мое мнение, что ее следует исключить из римского алфавита. Зачем нужна буква «К», если вполне годится буква «С»? Таким образом, твое имя может быть написано чуть по-другому, но произноситься так же.

– Но мне нравится буква «К» в моем имени…

– А как насчет буквы «Z»? Я утверждаю, что она отвратительна и от нее необходимо избавиться!

– Отвратительна?

– Звук, который она обозначает, груб, и ему не должно быть места в языке культурного народа. Звук «z» режет ухо, а буква оскорбляет глаз.

– Глаз?

– Вот, посмотри, что делается с моим лицом, когда я его произношу. – Клавдий раздвинул губы, стиснул зубы и произнес длинный зудящий звук. – Видишь? Человек, который произносит звук «z», напоминает ухмыляющийся череп. Ужасно! Этот звук и соответствующую букву нужно безжалостно убрать из латинского языка.

Кезон рассмеялся:

– Кажется, этот вопрос для тебя очень важен.

– Страсть – это жизнь, молодой человек. Да, язык – моя страсть. А какая страсть у тебя?

Кезон вдруг почувствовал себя вполне трезвым. Разговор подошел к причине его прихода.

– Я хочу быть строителем, цензор.

Клавдий поднял бровь:

– Правда?

– Да. Это мое самое большое желание. Конечно, я очень хочу сражаться за Рим. И наверное, если мне предстоит участвовать в политической жизни, то следует поближе познакомиться с законами. Но готов даже изучать греческий, если греки смогут научить меня архитектуре и механике, ибо чего мне хочется по-настоящему, так это строить. Когда я был маленьким, моими любимыми игрушками были строительные кубики, а когда подрос и стал ходить самостоятельно, меня вовсе не тянуло наблюдать за состязаниями атлетов, гонками на колесницах или муштрой солдат на Марсовом поле. Я часами стоял на месте строительства нового храма или монумента, а то даже и там, где чинили городские стены, наблюдая за рабочими и снаряжением, глядя, как используют лебедки, рычаги и шкивы, изучая, как смешивают строительный раствор и выкладывают кирпичи, чтобы делать своды и проемы. Признаюсь, что не получил никакого специального инструмента, но умею рисовать, чертить и очень лажу с цифрами, гораздо лучше, чем с буквами.

– Понятно. И поэтому ты пришел ко мне?

– Да! Люди говорят, что дорога на юг, к Капуе, которую ты строишь, не похожа ни на какую другую – прямая, как линейка, плоская, как стол, и крепкая, как скала. И все толкуют о твоей блестящей идее насчет доставки свежей воды в город – отвести воду из источников близ Габии, в десяти милях от Рима, сначала в подземную трубу, а потом, после выхода из нее, пустить самотеком по искусственному руслу, приподнятому над землей с помощью арок. Кажется, ты назвал это акведуком? Поразительно! Эти строительные проекты волнуют меня больше чего бы то ни было, больше, чем сражения, выборы или даже истории о великих завоевателях, дошедших до дальнего края мира. Я хочу участвовать в их осуществлении, я знаю, что мне надо многому научиться, но я готов работать со всем усердием. Готов сделать все, что в моих силах, чтобы помочь тебе строить новую дорогу и акведук.

Клавдий улыбнулся:

– Твой энтузиазм мне льстит.

– Я говорю от чистого сердца, цензор.

– Я вижу. Странно! Фабии всегда были выдающимися воинами и считали себя государственными деятелями, но строителей среди них не припоминаю. Интересно, откуда у тебя эта тяга?

Кезону вопрос не понравился, поскольку напомнил ему о его неизвестном происхождении, но он постарался ничем себя не выдать.

– А твой отец знает, что ты пришел ко мне?

– Да, цензор. Хотя он не одобряет твою политику и называет тебя радикальным популистом…

– Радикальным? Потому что я даю простым гражданам хорошо оплачиваемую работу при выполнении общественных проектов, которые приносят пользу всему Риму? Наверное, он меня и демагогом называет?

Щекам Кезона стало жарко. Его отец действительно употреблял это презрительное слово, заимствованное у греков и обозначающее беспринципного политикана, играющего на низменных инстинктах толпы.

– Несмотря на политические разногласия, цензор, отец понимает, как сильно я хочу работать у тебя. Он ничем не будет мне мешать.

– А твой родич Квинт?

– Я не обсуждал это с ним и не нуждаюсь в его одобрении.

– Знаю. Ты сам себе хозяин.

Клавдий некоторое время барабанил пальцами по коленям, потом кивнул и улыбнулся:

– Хорошо, Кезон Фабий Дорсон. Я найду для тебя подходящее место на одном из моих объектов.

– Благодарю тебя, цензор!

– А пока, чтобы сделать мне приятное, может быть, ты подумаешь над тем, чтобы поменять букву «К» в твоем имени на букву «С» или даже «Ц».

– Ну если ты действительно считаешь, что это необходимо…

– Кезон, я же только пошутил – увы!

* * *

На рассвете следующего дня, следуя указаниям Аппия Клавдия, Кезон вышел из своего дома на Палатине. Он прошел мимо древней хижины Ромула и смоковницы, именуемой «руминалий» – в память о дереве, в тени которого Акка Ларенция вскармливала грудью Ромула и Рема. Затем спустился по петлявшей лестнице, известной как Какусовы ступени, и прошел через Форум Боариум (первоначально – «Бовариум», как сказал ему Аппий Клавдий, но буква «в» давным-давно выпала из слова и куда-то затерялась). У торговцев в лавках и на рынках день уже начался. Кезон прошел мимо древнего Ара Максима, где в незапамятные времена его предки, Пинарии и Потиции, заложили традицию почитания Геркулеса. Потиции до сих пор каждый год совершали жертвоприношения на алтаре, но сам род давно пребывал в упадке, и их праздник перестал быть значимым событием. Даже при своей предполагаемой связи с Геркулесом через Фабиев Кезон имел лишь смутное представление о празднике Геркулеса и обряде, совершавшемся на Ара Максима каждое лето. И уж конечно, он понятия не имел о том, что это – старейший религиозный обряд в городе. О своем происхождении от Пинариев и Потициев он вообще ничего не знал.

Путь его лежал к месту строительных работ у подножия Авентинского холма, между храмом Цереры и северной оконечностью Большого цирка. То, что он попал куда требовалось, юноша понял, увидев кучи строительного мусора и отвалы, насыпанные вокруг мест, где велись земляные работы. Там уже толпилась небольшая армия работников, состоявшая из вольноотпущенников и свободных горожан. Они переговаривались, шутливо сетуя на то, что приходится рано вставать.

Небо, светлевшее с каждым моментом, было усеяно маленькими облачками, с востока веял ветерок.

– Похоже, сегодня славный денек для работы на открытом воздухе, – заметил один из работников. – Жаль, что нам придется торчать под землей!

Появился десятник. Работники выстроились в очередь. Одному за другим им выдавали совки и лопаты, после чего они исчезали в похожей на пещеру горловине тоннеля у основания холма.

Кезон улучил момент, когда десятник освободился, подошел к нему и представился, как проинструктировал его Клавдий. Десятник был рослым, стройным и мускулистым, носил безупречную тунику, но под ногтями у него была грязь.

– Значит, ты и есть тот молодой Фабий, который пришел сюда учиться строить акведук. Меня зовут Альбин. Я отвечаю за прокладку акведука внутри городских стен, это самая интересная часть проекта с инженерной точки зрения. Ты знаешь, откуда сейчас город получает воду?

– Наверное, из Тибра и из каких-то источников внутри города. Некоторые люди собирают дождевую воду.

– Это верно, и так было с самого начала. Но вода из Тибра не всегда так чиста, как хотелось бы. Некоторые источники в черте города высохли, и не всегда можно полагаться на дождь. А чем больше разрастается Рим, тем больше воды используют его жители. Вода нужна не только для питья, приготовления пищи и орошения посевов снаружи города, но также для купания. Большинство горожан имеют привычку умываться каждый день, а многие желают мыться с головы до ног по крайней мере каждые несколько дней. На это требуется очень много воды! К настоящему времени спрос настолько возрос, что город уже не сможет позволить себе расти, если мы не можем добывать больше воды. «Что же делать?» – задались вопросом люди. «Мы просто доставим нужную нам воду из других мест», – ответил Аппий Клавдий. «Мы что, будем возить ее в бочках?» – спросили скептики. «Нет, несчастные глупцы! – заявил Клавдий. – Мы сделаем так, что она потечет к нам сама, по каналу, который я построю». И таким образом, благодаря гению цензора, возник замысел акведука – первого подобного сооружения на земле, которое вскоре станет предметом зависти жителей всех больших городов. Вот здесь, на этом месте, акведук закончится, и вода из него вольется в большой общественный бассейн. А ты знаешь, где он начинается?

– В десяти милях к западу от города, у источников близ Габии, – сказал Кезон.

– Правильно. Свежая вода из этих источников вольется в подземный канал, выложенный камнями на строительном растворе, который будет идти под гору. Благодаря этому воду самотеком понесет к самым стенам города, до места близ Капенских ворот. Уже сама прокладка этого канала представляет собой грандиозный проект, хотя бы по объему требуемой рабочей силы. Представляешь, что такое десять миль одних только земляных работ! Причем этот канал не удастся проложить по прямой, придется следовать контурам ландшафта, обходя скалы или возвышенности, – ведь вода должна постоянно течь под уклон. Но сооружения, возводящиеся от того места, где вода достигнет города, обещают быть еще более впечатляющими. Клавдий хочет, чтобы вода поступала сюда, на то место, где мы с тобой сейчас стоим. Но чтобы она стекала, как и раньше, по наклонным трубам, пришлось бы прорывать тоннель под основанием дороги для конных ристалищ Большого цирка. Это ненадежно и чревато большими разрушениями, вот почему цензор решил провести воду в обход цирка. Для этого мы роем тоннель сквозь Авентин – канал исчезнет с одной стороны холма и появится с другой. Поразительно, правда? Но даже это не самое главное. Следуй за мной.

Они прошли вдоль подножия Авентина, пересекли открытую местность к югу от дорожки ипподрома, а когда подошли к городской стене и Капенским воротам, перед ними во всем великолепии предстало выдающееся творение Клавдия, воплотившего в жизнь смелое и оригинальное строительное решение. Чтобы соединить вместе возвышения по одну и по другую сторону ворот, между ними возвели серию арок из скрепленного раствором кирпича, образовав нечто вроде длинного, многопролетного моста. Теперь дорога, ведущая к воротам, проходила непосредственно под этим «мостом».

– Чтобы доставить воду в Рим, Клавдий не только заставит ее течь под землей – он заставит ее течь над нашими головами! – гордо заявил Альбин. – Да, из многих миль сооруженного водопровода этот надземный участок имеет длину всего в несколько сот локтей. Но какое смелое решение – искусственная река в городе! Есть все основания полагать, что этот опыт получит широкое распространение, ведь подобный надземный акведук можно выстроить любой длины, что позволит доставлять воду практически с любого расстояния. Главное – найти источник, находящийся выше уровня города, и провести от него в город надземный канал, поддерживаемый арками. Испокон веку людям приходилось строить города там, где не было достаточно воды. Теперь город можно построить где угодно, где пожелают люди, а вода придет к ним по их велению. Никогда прежде такой возможности не существовало. Акведук изменит не только Рим, но и весь мир!

Энтузиазм десятника был заразителен, и услышанное произвело на Кезона сильное впечатление. Он был бы не прочь провести в его компании весь остаток дня, но, неукоснительно следуя указаниям Клавдия, юноша попрощался с Альбином и, двигаясь под огромным пролетом акведука, вышел через Капенские ворота за пределы городских стен. Очень скоро этот путь привел его к другому месту, где воплощались в жизнь грандиозные замыслы цензора.

Площадка кишела рабочими, которые деловито копали землю, смешивали строительный раствор и толкали тачки, наполненные гравием. Кезон справился о десятнике, человеке по имени Деций, и его проводили к самому рослому и мускулистому мужчине.

– Стало быть, ты пришел, чтобы узнать побольше о прокладке дорог? – спросил Деций. – Что ж, я занимаюсь этим всю жизнь и за свои сорок с лишним лет кое-чему научился. Но, честно признаюсь, только работая под началом Аппия Клавдия, увидел, как прокладывают дорогу по-настоящему – не на глазок, а в полном соответствии с выверенным планом. Да, сначала была изучена местность, проложен курс, приобретены все необходимые инструменты и материалы, наняты лучшие в Риме мастера – ты не думай, будто те ребята, что возводят акведук, будут лучше моих. Нет, мы тут все делаем такое дело, каким по праву можно гордиться. Спустя тысячу лет твои потомки будут прогуливаться по этой дороге и говорить: «Клянусь Юпитером, славно поработали старина Аппий Клавдий и его ребята, когда прокладывали эту дорогу!»

– Дорога будет здесь и через тысячу лет?

– Можешь не сомневаться!

Кезон решил, что здоровяк преувеличивает, но, когда Деций стал знакомить его с этапами работы, подумал, что в его утверждении есть резон.

– Первые дороги были не более чем пешеходными тропами, – начал издалека Деций. – Их просто протаптывали люди, а то и звери, ибо они тоже прокладывают тропы, причем, чтобы преодолеть перевал или обойти трясину, обычно выбирают наилучший путь. Однако, когда люди научились использовать повозки, колеса стали оставлять в земле колеи и тропы стали шире. Наконец какой-то неизвестный гений решил, что не надо ждать, пока дороги возникнут сами, в результате частого хождения или езды. Пора прокладывать их, чтобы и ходить и ездить было удобнее. Так зародилось дорожное строительство. Дорога, которую мы строим, следует по очень старой, многовековой тропе. Аппий Клавдий говорит, что ее протоптали торговцы солью и кузнечными изделиями, занимавшиеся своим промыслом задолго до возникновения Рима. А теперь смотри – видишь, землекопы роют две параллельные неглубокие канавы? Они обозначают ширину дороги. Наша дорога будет иметь ширину в девять локтей: она получится, если положить трех человек головами к кончикам пальцев. Римлян, конечно. Чтобы перекрыть ту же ширину, требуется всего два с половиной галла. Говорят, самый лучший галл – это галл, разрубленный надвое, особенно та половина, что без головы!

Деций от души рассмеялся собственной шутке и похлопал Кезона по спине.

– Так вот, если ты пойдешь за мной и поднимешься вверх, то впереди увидишь, как мы продвинулись на втором этапе. Землю между разметками выбирают до тех пор, покуда не доходят до твердой породы, на которую и будет укладываться дорога. Насколько глубоко приходится копать, зависит от местности. Болотистую или слишком рыхлую почву приходится укреплять, вбивая в нее сваи. К счастью, здесь не тот случай. Хороший землекоп может добраться до ложа дороги, не сорвав спину. Да что там, даже не вспотев, – правда, ребята?

Землекопы загоготали. По их довольным ухмылкам Кезон понял, что десятника здесь любят.

– Идем дальше. Я покажу тебе следующую стадию. Видишь впереди большие груды камней? Они собраны для первого слоя дорожного полотна. Отсортированы по размеру, как говорят у нас, «в руку», то есть каждый должен быть таким, чтобы его можно было взять в руку – не больше и не меньше. Их насыпают вниз, создавая первый слой – стратум. Поверх стратума насыпается второй, толщиной примерно две пяди, слой более мелкого, дробленого камня, который сильно утрамбовывается и заливается раствором. Это бутовый слой. На него укладывается сердцевина – около половины локтя обломков кирпича, битого камня и глиняных осколков, схваченных известкой. Вот как раз впереди виден участок, где эта стадия завершена.

– Эта полоса в середине чуть повыше, чем по краям? – заметил Кезон.

– Ты очень наблюдательный. Мы делаем это специально, чтобы вода стекала с дороги в сточные канавы. Ну а сверху, понятное дело, насыпается гравий. Обычно на том работа и заканчивается, но не в данном случае. План Аппия Клавдия заключается в том, чтобы со временем, по мере накопления средств, заменять гравий на каменные плиты, самые твердые из тех, какие можно найти. У нас, близ Рима, это в основном вулканический базальт. Камень не кирпич, он добывается кусками разной формы, но умелые работники могут выбрать подходящие куски и подогнать их один к другому, пока поверхность не станет совсем ровной. Я видел, как таким образом строят стены, и у меня нет оснований сомневаться в том, что такой же подгонки можно добиться и при укладке дорожных плит. Впереди уже имеется небольшой участок мощеной дороги для демонстрации. Вот он. Пройдись по нему, попрыгай! Нагнись и пробеги по нему руками. Что скажешь? Какова аккуратность? Правда ведь, можно подумать, будто это сплошная каменная поверхность, по которой случайно проходит лишь несколько тоненьких швов?

– Поразительно! – отозвался Кезон. – И красиво. Скорее всего, она прослужит дольше, чем все дороги, которые проложили наши предки, вместе взятые. Ты правда думаешь, такая удивительная дорога будет проложена на всем расстоянии, до самой Капуи?

– Я верю, что такие прекрасные дороги когда-нибудь пересекут всю Италию и пойдут далеко за ее пределы – повсюду, где ступит нога римлянина. От Геркулесовых столпов до берегов Эвксинского моря люди будут говорить: «Вот проходит римская дорога!» – Деций рассмеялся. – Знаешь, что сказал мне как-то Аппий Клавдий: «Александр со своей армией завоевал полмира, но можешь ты себе представить, чего бы он смог добиться, умей греки строить римские дороги?»

* * *

– И как давно это продолжается? – хмуро спросил Квинт Фабий.

– Примерно месяц. Со следующего дня после того, как я надел тогу, – ответил Кезон.

– Как я и думал. Эти твои отношения с Аппием Клавдием нежелательны, более того, недопустимы!

Квинт попросил своего юного родича заглянуть к нему и, вместо того чтобы принять его в саду, принял в передней, словно незваного торговца, явившегося навязывать свой товар и вынужденного стоять, а не сидеть. Здесь, в вестибюле, согласно патрицианской традиции, в нишах вдоль стен были размещены восковые бюсты предков Квинта, и сейчас казалось, что они, как и хозяин дома, взирают на юношу с суровым осуждением.

– Достойный Квинт, я знаю о твоих расхождениях с Аппием Клавдием…

– Этот человек дегенерат! Он помешался на так называемой греческой образованности и науке. Дай ему волю, он и тебя заразит.

– Не думаю, что тебе стоит беспокоиться на сей счет, – сказал Кезон, не покривив душой.

До сих пор попытки Клавдия научить его греческому языку были бесплодными. К счастью, способности Кезона к строительству и механике превзошли даже его собственные ожидания, и в этом отношении Клавдий был изрядно впечатлен сообразительностью и энтузиазмом своего нового протеже.

– Я обратился к Аппию Клавдию только в связи с его строительными проектами. Многое узнал о строительстве дорог, а также о его новом акведуке…

– Все, что тебе нужно знать об этих крайне расточительных и неэффективных проектах, ты мог бы выяснить у меня. Все эти проекты – результат непростительного, недопустимого злоупотребления полномочиями цензора. Каким-то образом Клавдий ухитрился обойти сенат и запустить руку в казну, чтобы финансировать осуществление своих незаконных измышлений.

– Но эти, как ты говоришь, измышления имеют своей целью благо Рима.

– Они имеют своей целью благо Клавдия – для него это прекрасный способ расширить свое влияние. Давая беднякам работу, он покупает поддержку тысяч граждан, считающих его благодетелем, и обогащает себя!

Кезон нахмурился:

– Ты обвиняешь его в присвоении общественных средств?

Квинт хмыкнул:

– Я бы не стал утверждать, будто такое невозможно. Ты молод, Кезон, и еще недостаточно повидал в жизни, чтобы судить о характере человека. Поверь мне, Клавдий не тот человек, с которым нам стоит общаться.

– Но ведь он такой же патриций, как ты или я, – возразил Кезон.

Помедлил ли Квинт, перед тем как ответить? Подумал ли о темном происхождении Кезона, потомка усыновленного найденыша? Так или иначе, он покачал головой.

– Клавдии всегда были тщеславными, с чрезмерным самомнением, но в старые времена они, по крайней мере, были крепки как скала в отстаивании патрицианских привилегий. Но Аппий Клавдий и тут пошел против традиции, сделавшись защитником интересов низших классов. О, на словах-то он безгранично верен патрицианским идеалам, но в душе этот человек – демагог. Он потворствует черни и заигрывает с опасными демократическими идеями, которых, скорее всего, набрался из извращенных сочинений греческих философов – недаром он ими так восхищается. Ему никак нельзя было доверять контроль над списками граждан.

– Но это его обязанность как цензора.

– Да, он обязан следить, чтобы они велись должным образом, но не должен устраивать махинаций. Он, конечно, скажет тебе, что просто реорганизует избирательные округа, чтобы граждане могли полнее реализовать свои права. Но эти попытки сделать выборы более демократичными, уменьшив возможность патрициев влиять на результат, таят в себе большую опасность! Основатели республики не пускали выборы на самотек, а тщательно организовывали процесс, чтобы древние фамилии, давно заслужившие особое место в политической жизни государства, сохранили свое влияние. Никакие попытки разрушить эту систему недопустимы. Она успешно служит Риму со времен рождения республики и прослужит еще двести лет. Если хочешь знать, молодой человек, еще хуже Клавдий распоряжается предоставленным ему как цензору правом заполнять вакансии в сенате. Все освобождающиеся вакансии заполняются его преданными сторонниками, причем среди этих новоявленных сенаторов появились даже сыновья вольноотпущенников! Подобная деградация сената была бы немыслима во времена моего деда. К чему мы пришли!

– Времена меняются, родич, – заметил Кезон.

– И редко к лучшему! Как только укореняется радикальная идея, никто не может предсказать, насколько быстро и насколько далеко она распространится. Подумай, например, о должности консула. Очень долгое время на эту высокую должность могли претендовать только патриции, доступ к ней плебеям был закрыт. Исключительное право патрициев на консульскую должность стало традицией, которая в конечном итоге приобрела силу закона. Но так называемые реформаторы повели против этого борьбу, и пятьдесят пять лет тому назад им удалось провести закон, по которому один из двух консулов мог быть плебеем. «Это вопрос справедливости, – заявляли реформаторы. – Если плебей достаточно умен, чтобы быть консулом, то почему бы и нет?» Но это было только начало. Тридцать лет тому назад реформаторы приняли еще один закон, и по этому закону один из консулов должен был быть плебеем! К чему это приведет? Подобные перемены всегда происходят благодаря таким смутьянам, как Аппий Клавдий, баламутящим чернь и позорящим патрицианскую кровь. Клавдий – опасный человек. Тебе лучше держаться от него подальше.

Кезон вздохнул:

– Достойный Квинт, постарайся меня понять. Я полностью разделяю твои политические воззрения, да и как могло быть иначе – ведь именно эти идеи с детства внушал мне отец. Но так же как мне удалось убедить отца разрешить работать у Клавдия, я надеюсь, что смогу убедить тебя снять свои возражения. У меня нет ни малейшего намерения помогать или содействовать Аппию Клавдию в каких бы то ни было планах по возмущению черни или приобретению простонародьем дополнительных прав. Но акведук и новая дорога будут построены, несмотря на твои возражения, и я хочу принять участие в их строительстве. Это даст мне полезный опыт и знания, а если, как ты говоришь, такие проекты способны приносить еще и политические плоды, то непонятно, почему пожинать их должен только Клавдий. Почему Фабию нельзя поучаствовать в этом изнутри, изучить, как все это работает? Понятно, что сейчас мне до Клавдия далеко, но в предстоящие годы дорог и акведуков наверняка будет строиться все больше и больше, и почему бы во главе такого строительства, со всеми вытекающими из этого выгодами, не оказаться Фабию?

Квинт покачал головой:

– Ты избрал опасный путь, Кезон. Строительное дело и механика – умения полезные, тут спорить не о чем. Но Клавдий – человек хитрый, коварный, умеющий привлекать сторонников. Он может внушить тебе свой образ мыслей.

– Уверяю тебя, родич, ничего такого не произойдет. Тебя успокоит, если я пообещаю тебе, что не выучу ни одного греческого слова? Это будет легкое обещание, поскольку я все равно, похоже, неспособен их запомнить.

Квинт выдавил слабую улыбку.

– Кезон, Кезон! Ладно. Раз уж ты добился согласия своего отца, я возражать не стану, по крайней мере публично. Буду держать рот на замке и надеяться на твой трезвый ум.

Он бросил взгляд на восковые персоны в нишах.

– Всегда помни своих предков, Кезон, и сохраняй достоинство твоего имени!

Не помедлил ли он снова, когда перевел взгляд с лиц покойных Фабиев на лицо Кезона, явно не отмеченное чертами фамильного сходства?

– Но я попросил тебя прийти по другой причине, – сказал Квинт. – У меня есть кое-что для тебя, если, конечно, ты еще заинтересован. Пойдем со мной.

Кезон последовал за ним в комнату, где стены были уставлены книжными шкафами, набитыми свитками. На столах лежали развернутые для прочтения документы, уголки которых придавливали специальные грузы. Библиотека Квинта Фабия была меньше, чем библиотека Аппия Клавдия, и, главное, совершенно иной по содержанию. Здесь невозможно было найти греческого текста или тома, относящегося к истории иноземных народов. Все документы в библиотеке Квинта Фабия касались юридических вопросов, прав собственности, денежных сделок, семейной истории или генеалогии.

– Ты, помнится, высказал интерес к материалам того давнего расследования, которое я проводил в качестве куриального эдила в связи с массовыми отравлениями. Оказалось, они несколько разобщены, но мне удалось собрать их в одном месте.

Квинт указал на кожаный тубус, куда было вставлено множество свитков, свернутых вместе.

– Вот все, относящееся к этому делу. Конечно, я понимаю, что твоя учеба у Аппия Клавдия занимает все твое время и внимание…

– Отнюдь, достойный Квинт! Я весьма благодарен за то, что ты не забыл о моем интересе к этому делу и взял на себя труд подготовить для меня документы.

На самом деле увлекшийся работой у Клавдия Кезон совершенно позабыл разговор об отравлениях, но вряд ли ему стоило говорить об этом. Другое дело, что желания корпеть над документами здесь, в библиотеке Квинта, у Кезона не было. Ему не терпелось попасть домой и взяться за полученное от Клавдия задание: расчет секции акведука.

– А можно я возьму это с собой, чтобы изучить не спеша?

Квинт нахмурился:

– Обычно я не разрешаю выносить документы. Некоторые из них содержат щепетильную информацию, многие просто незаменимы. Но… почему бы и нет? Я прошу только, чтобы ты был очень осторожен с ними и вернул в положенный срок. Надеюсь, они дадут тебе представление о задачах и обязанностях, которые неразрывно связаны с любой магистратской должностью. Служение обществу требует от человека многого, но приносит удовлетворение и вознаграждается почетом. Ты должен подумать о своем будущем, Кезон: не стоит ограничивать свои амбиции той работой, которую ты делаешь для цензора.

– Это очень любезно с твоей стороны, достойный Квинт. Я почитаю их сегодня же вечером.

* * *

В ту ночь Кезон так и не добрался до документов Квинта: допоздна, в мерцающем свете свисавшей с потолка лампы в виде головы гидры, он засиделся за работой и, лишь вконец вымотавшись, рухнул в постель.

Однако то ли потому, что перетрудился и забил голову цифирью, то ли потому, что неодобрение старшего родича подействовало на него сильнее, чем он думал, сон его оказался беспокойным.

Во сне Кезон снова очутился в передней дома Квинта, один, если не считать бюстов предков в нишах. Но на сей раз эти бюсты вытаращились на него, моргая, насупили брови, а потом заговорили едкими, злобными голосами:

– Он не из наших.

– Кто он?

– Откуда он взялся?

– Кто знает, что за кровь течет в его жилах?

– Может быть, он отпрыск галла?

– Гнусный мерзавец, плод изнасилования!

– Осквернение!

– Грязь!

– Мерзость!

– Кровь благородных Фабиев можно проследить назад на столетия, но это существо взялось ниоткуда.

– Он как муха, что взлетает с навозной кучи!

Кезон выбежал из комнаты и вдруг оказался на Форуме: отец вел его на Ростру. Огромная толпа собралась перед помостом, чтобы послушать, что он будет говорить, но, открыв рот, юноша понес такую невнятицу, что его подняли на смех. Причем головы смеющихся были из воска, как бюсты Фабиев.

Он сбежал с Ростры, побежал к дому Аппия Клавдия. Цензор тепло приветствовал его, не заметив, что юноша расстроен. Развернул карту, на которой был обозначен курс акведука. Линия, направленная к Габии, сбегала с карты в серое ничто.

– Но где же источники? – спросил Кезон.

– Ну, об этом не беспокойся, – сказал Клавдий. – Я знаю, откуда поступит вода. Чего я не знаю, молодой человек, так это откуда взялся ты!

Неожиданно цензор воззрился на Кезона столь же хмуро и сурово, как бюсты в передней у Квинта.

Проснулся Кезон в холодном поту.

Лампа все еще горела. От усталости он забыл погасить крохотные стебельки пламени, которые танцевали на выступающих язычках каждой из голов гидры. Отчаянно желая хоть как-то отвлечься, он потянулся к тубусу, полученному от Квинта, извлек первый пергамент, развернул и погрузился в чтение. Поскольку то был не полный отчет о расследовании, а просто подборка материалов, разрозненных, как элементы головоломки, содержимое тубуса давало пищу для ума. Радуясь, что это помогает ему забыть кошмар, Кезон засиделся за пергаментами чуть ли не до рассвета.

* * *

В последующие месяцы жизнь Кезона приобрела вполне устраивавший его упорядоченный характер. Он усердно трудился под началом Аппия Клавдия, осваивая основы строительной науки и узнавая все больше о великой дороге, которой предстояло войти в историю под названием Аппиева дорога, и об удивительном водопроводе – Аппиевом акведуке. Он вникал во все подробности и сам участвовал во всех работах – и простейших, и сложнейших: от рытья канав до расчета объема воды, протекающей по данному участку акведука в единицу времени.

Ему даже удалось выучить греческий алфавит и запомнить некоторые греческие слова, но всякий раз, когда Клавдий давал ему задание перевести с греческого отрывок о гидравлике или механике, он заходил в тупик.

– Одно ясно, – с досадой бросил однажды Клавдий, – в тебе нет ни капли греческой крови!

Это замечание, хотя совершенно невинное, изрядно подпортило Кезону сон новой серией ночных кошмаров.

К вечеру, после долгого дня, наполненного усердным трудом, как физическим, так и умственным, Кезон с нетерпением ожидал семейного обеда и возможности расслабиться в саду, а потом провести часок за чтением документов, которые дал ему Квинт. Он находил немалое удовольствие в том, что просеивал, как сквозь сито, признания отравительниц, списки и памятные заметки, написанные рукой Квинта, официальные указы сената и консулов и прочие документы. Туманная ссылка в одном документе подталкивала его к поиску другого, а потом возвращала к одному из уже прочитанных ранее, который в свете новой информации воспринимался уже иначе. Оказалось, что расследование – сродни головоломке и, может быть, даже строительству: из разрозненных камушков и кирпичиков, путем подгонки одного к другому, подобно мозаике, складывалась все более связная картина событий.

Снова и снова он завороженно перечитывал показания женщин.

– Я сделала это потому, что мой муж спал с другой женщиной, – сказала одна.

– Я сделала это потому, что владелец лавки не так на меня посмотрел, – говорила другая.

– Мы с братом все время ссорились, – сказала третья. – Я устала от перебранок.

И еще одна:

– Я сделала это потому, что две мои сестры поступили так со своими мужьями, и я решила не отставать.

Пресловутая Сергия провела огромное количество опытов с различными растениями и другими веществами, делая заметки о возможности выделения из них ядов, об их сравнительной надежности, о времени действия и о том, как различные отравляющие вещества работают в различных сочетаниях. Кроме того, Сергия собственноручно зарисовывала ядовитые растения и с этими рисунками посылала своих служанок их собирать.

Типичной для заметок Сергии была ее запись об аконите, проиллюстрированная изображением цветущего растения.

«Аконит. Белый порошок, получают из растения, именуемого „шлем Плутона“, потому что растущие гроздьями пурпурные цветки имеют форму воинского шлема с гребнем и пластинами, защищающими щеки. Растение имеет высоту до колена или до середины бедра и растет в тени деревьев, на влажной почве. Греческий купец рассказал, что его народ называет это растение царицей ядов. Согласно преданию, оно впервые возникло из слюны трехголового пса Цербера, охраняющего подземное царство. По-видимому, отраву содержат все части растения, однако наиболее ядовиты корни, из которых и получают белый порошок. Попадание в кровь смертельно, для женщины может оказаться смертельным и контакт порошка с гениталиями. Действует очень быстро – смерть может наступить в пределах десяти минут и почти наверняка в течение четырех часов. Сначала рот и горло жертвы немеют, потом в них ощущается покалывание, сухость, сильное жжение, которое распространяется до брюшной полости. Онемение и покалывание распространяются на руки и ноги, а потом на все тело. Кожа и конечности становятся холодными и липкими на ощупь, жертва может чувствовать себя так, будто с ее конечностей сдирают кожу. Ноги отказывают. Зрение и слух слабеют, но жертва остается в полном сознании до самого конца. Начинаются мышечные судороги, пульс угасает, зрачки расширяются. И наконец наступает такая слабость, что малейшее усилие влечет за собой фатальный конец».

Время шло, и Кезон привык засыпать, забив голову подробностями давних убийств: подобное чтение прекрасно помогало отвлечься от реальных дневных забот. Перед тем как заснуть, он теперь думал не о какой-нибудь технической проблеме, связанной с акведуком, а о патрицианке матроне Корнелии, которая убила мужа во время соития, засунув свой средний палец, покрытый белым порошком аконита, в его анус. Он требовал от нее такого способа стимуляции, она же находила это отвратительным. Яд убил мужчину в считаные минуты, но, по свидетельству Корнелии, после того, как он испытал чрезвычайно бурный оргазм. Подобных интересных подробностей в материалах дела имелось множество.

Однако никакое увлекательное чтение не избавляло от дурных снов, связанных с навязчивым беспокойством Кезона о его происхождении. Эти ночные кошмары время от времени возвращались. Обычно их вызывало какое-нибудь случайное замечание, услышанное им в течение дня. Скорее всего, это замечание не имело никакого отношения к его предкам, но все равно вызывало у него ощущение уязвимости, лишний раз напоминая, что он носит одно из славнейших имен Рима, не имея на него права по крови.

* * *

Так или иначе, жизнь Кезона шла своим чередом, пока не наступил день, которому предстояло изменить ее навсегда, но не по той причине, по которой он думал.

Очевидным событием этого дня было его обручение с девушкой по имени Галерия, ставшее кульминацией интенсивных переговоров между двумя патрицианскими семьями. Со стороны Фабиев Кезона подталкивал к женитьбе Квинт. Молодой человек, по его мнению, выказал себя сообразительным и целеустремленным, но вместе с тем упрямым и своевольным. Возможно, в этом смысле супружество повлияет на него положительно, добавив рассудительности и направив избыток энергии в нужное русло.

Сам Кезон испытывал в плане брака смешанные чувства, но Галерия была хорошенькой девушкой с фигурой Венеры, а когда они (конечно, в присутствии компаньонки) беседовали, проявляла нежность и очаровательную стеснительность. В один прекрасный день в доме Квинта Фабия состоялось обручение. Кезон, его отец и отец Галерии выпили лучшего вина из запасов Квинта, произнеся несколько тостов. Улучив момент, Кезон, слегка захмелевший, ускользнул от родных и направился к дому Аппия Клавдия: ему не терпелось поделиться новостью со своим ментором.

Раб-привратник сообщил ему, что цензор встречается с посетителем по официальному государственному делу, и попросил подождать в прихожей, рядом с библиотекой. День был теплым, двери оставались открытыми, и Кезон отчетливо слышал происходивший в соседней комнате разговор.

– Предположим, – говорил Клавдий, – что тому, о чем ты меня просишь, есть прецедент. Государственная религия так усложнилась, обросла таким множеством обрядов, которые должны исполняться во всем городе каждый день, что в последние годы все больше обязанностей делегируются храмовым рабам. Они принадлежат государству и проходят специальную подготовку у жрецов. Тем не менее, Тит Потиций, то, что ты предлагаешь, несколько отличается от общепринятого и, несомненно, вызовет полемику.

Имя Потиций мало что значило для Кезона. Он знал, что Потиции – патрицианская фамилия, одна из старейших. Но Потиции почти не играли роли в современной политике, и Фабии, вращавшиеся в высших кругах, с ними практически не пересекались. Правда, ему вспомнилось, будто они имеют какое-то отношение к Ара Максима, и на самом деле, как вскоре выяснилось, Тит Потиций пришел к Клавдию, чтобы обсудить эту древнюю наследственную обязанность.

– Пожалуйста, пойми меня, цензор.

Говоривший, судя по всему, был стар, голос его был усталым и унылым.

– Будь у меня возможность найти другое, более достойное решение этой фамильной проблемы, я ни за что не обратился бы к тебе с подобной просьбой. Однако печальная правда состоит в том, что Потиции уже не могут позволить себе содержать алтарь или устраивать ежегодный праздник в честь Геркулеса. Сам алтарь находится в плачевном состоянии и нуждается в реставрации. Ты бывал там в последнее время? Это позор для всех нас! Чествование Геркулеса превратилось в праздник нищих. Мне неловко в этом признаваться, но такова горькая истина. Наша неспособность надлежащим образом исполнять эти обязанности не добавляет чести ни Риму, ни богу, ни Потициям. Мы изо всех сил пытаемся соблюдать традицию, но она ложится на семью тяжким бременем и еще больше разоряет ее. Увы, во времена наших предков алтарь мог быть не более чем плоским камнем, а праздник можно было устроить с горсткой бобов! Но Рим уже не таков. Вместе с ростом могущества и богатства возросли и требования к религиозным церемониям. Государство может позволить себе восстановить и содержать Ара Максима и чтить Геракла праздником, которым может гордиться Рим. Потиции не могут.

– Я тебя хорошо понял, Тит Потиций. Ты хочешь, чтобы государство выкупило у тебя фамильную привилегию, и надо думать, за хорошую цену.

– Это было бы справедливо.

– Эта цена должна быть достаточной для того, чтобы избавить тебя и твоих родных от бедности, в которую вы впали.

– Цензор, я считаю, что для государства поддержка древней фамилии – не самое худшее вложение средств.

– Может быть, но тогда получается, что исключительная наследственная привилегия, которой эта фамилия гордилась на протяжении столетий, есть не более чем товар, который можно покупать и продавать. Ты понимаешь, что именно так и станут говорить люди.

– Я полагаю, что ты как цензор полномочен одобрить такую сделку.

– Но если я это сделаю, что скажут обо мне? Мало того что он забил сенат своими приятелями низкого происхождения и влияет на выборы, так теперь еще сделал предметом торга древнейший в городе религиозный обряд.

Потиций вздохнул:

– Я понимаю, что тебе будет трудно принять это решение…

– Совсем наоборот! Я всем сердцем одобряю твою идею.

– Правда?

– Абсолютно. Для меня вообще неприемлемо это устаревшее представление о том, что жреческий сан и право на отправление некоторых культов могут быть наследственным достоянием той или иной семьи. Религиозные церемонии касаются всего государства, а значит, и право их совершения должно принадлежать государству, которое может лишь делегировать это право тому или иному лицу. Религия народа должна контролироваться народом. Именно по этой причине, которая не имеет никакого отношения к бедам твоей семьи, я целиком поддерживаю твое предложение передать государству полномочия распоряжаться Ара Максима и праздником Геракла. И уверен, что смогу добиться выплаты твоей семье соответствующей компенсации.

– Цензор, едва ли могу выразить мою благодарность…

– Тогда не выражай, по крайней мере пока. Как я предупреждал тебя, у этой идеи найдутся и яростные противники, которые будут всячески позорить тебя и твою семью. Ты должен быть готов к потоку клеветы.

– Понимаю, цензор.

– Хорошо. Прежде чем мы приступим, хочу спросить, действительно ли ты выражаешь общее мнение всей фамилии Потициев. Судя по цензорским спискам…

Кезон услышал шуршание свитков, потом Клавдий хмыкнул:

– …вижу, что вас меньше, чем я предполагал. Верно ли это? В Риме осталось всего лишь двенадцать отдельных домовладений Потициев, в которых в совокупности насчитывается тридцать человек мужского пола, носящих это имя.

– Это верно. Наша численность уменьшилась вместе с нашим достатком.

– И ты имеешь полномочия говорить от имени всех?

– Я старший из глав семей всего рода. Кроме того, мы тщательно обсудили этот вопрос внутри фамилии и приняли согласованное решение.

– Хорошо.

Клавдий позвал секретаря, которому дал несколько поручений, обменялся с Титом Потицием словами прощания и проводил его из комнаты. Когда они вдвоем вышли в прихожую, Клавдий увидел Кезона и широко улыбнулся. Кезон убедился, что седые волосы и седая борода Потиция под стать его старческому голосу, а его тога явно видела лучшие дни. Старик бросил на Кезона мимоходный взгляд, потом вдруг остановился и уставился на него.

– Я знаю тебя, молодой человек? – спросил он.

– По-моему, мы не знакомы, – ответил Кезон.

– Позволь мне представить тебе Кезона Фабия Дорсона, – сказал Клавдий, – молодого человека с прекрасной головой на плечах. Он помогает мне строить новую дорогу и акведук. А это, Кезон, почтенный Тит Потиций, глава фамилии Потициев.

– Одна из древнейших фамилий, – сказал Кезон просто из любезности.

– Мы оставили свой след в городе в его ранние времена, – сказал Потиций. – Теперь настал черед новых фамилий, таких как Фабии. И я уверен, молодой человек, что ты приумножишь славу своего рода. Но должен сказать…

Он всмотрелся в Кезона, прищурился и покачал головой.

– Ты напоминаешь одного человека – моего кузена Марка, который умер несколько лет тому назад. Да, ты вылитый Марк в молодости. Поразительное сходство, даже голос тот же. Интересно, не можем ли мы состоять в родстве? Я не припоминаю браков между Потициями и Фабиями в последние годы, но может быть…

– Думаю, что нет, – сказал Кезон отрывисто. – Совершенно уверен, что никаких семейных связей между нами нет.

– Кезон, у тебя лицо красное, как черепица на крыше! – заметил Клавдий.

– Мне жарко, – буркнул Кезон. – Должно быть, из-за вина, которое я выпил в доме Квинта.

– Ну что ж, значит, это сходство – простое совпадение, – сказал Потиций, по-прежнему не сводя глаз с Кезона.

Наконец он опустил взгляд, но как раз тут и наткнулся на фасинум, который висел на шее Кезона. В то утро Кезон решил надеть его в честь своего обручения.

– Что это? – спросил Потиций.

Кезон отступил, раздраженный пристальным вниманием старика.

– Это фамильное наследие. Прославленная весталка Пинария подарила его моему деду в день обретения им права на тогу. Но ты, надо думать, видел фасинумы и раньше.

– Подобные безделушки обычно делают из дешевого металла, а не из золота. А этот, похоже, имеет расправленные крылышки – весьма необычно! Однако почему он кажется таким странно знакомым. Да, я уверен, он пробуждает какие-то воспоминания, но о чем? – Потиций почесал голову.

Кезона этот старик начинал не на шутку раздражать, но тут Клавдий ловко взял Потиция под руку и направил его к прихожей.

– Я уверен, тебе не терпится попасть домой, чтобы поделиться с семьей успехом твоего предложения, – сказал он. – Прощай, Тит Потиций. Раб у дверей выпустит тебя наружу.

– Прощай, цензор, и благодарю тебя!

Старик взял руки Клавдия и пожал их. Прежде чем повернуться и уйти, он бросил последний любопытствующий взгляд на Кезона и его амулет.

– Неприятный тип, – заметил Кезон, после того как Потиций ушел.

– Малость не в себе, но безобидный, – отозвался Клавдий.

Кезон наморщил нос:

– Ему кажется, что мы в родстве.

Клавдий пожал плечами:

– Я сам с ним в родстве, правда отдаленном. Эта связь восходит к ранним временам республики. Дочь самого первого Аппия Клавдия вышла замуж за Потиция, но этот малый оказался изменником и сражался против Рима вместе с Кориоланом. Долгое время наши семьи враждовали. Но все это осталось в далеком прошлом, а нынче Потиции переживают столь трудные времена, что впору им посочувствовать. Но давай, Кезон, поговорим о более приятных вещах! Если я не ошибаюсь, ты пришел поделиться хорошей новостью.

Кезон рассказал ему о своем обручении, и Клавдий тут же велел подать вина. За чашей Кезон и думать забыл о встрече с Титом Потицием.

* * *

– Какая просторная прихожая! – заявила мать Кезона, войдя в переднюю дверь маленького дома на Авентине.

– Матушка, это не прихожая. Здесь вообще нет прихожей. Это жилая комната.

– Как? Только одна эта комната?

– Конечно нет. Есть сад в центре дома…

– Этот маленький участок дерна под той дырой в крыше?

– И есть еще одна задняя комната, которая служит и кухней, и кладовой для провизии. Позади нее находится спальная каморка для рабов. Хотя, сдается мне, мы вряд ли заведем больше, чем по одному рабу на каждого: и тем-то придется спать друг на друге.

– Что ж, я думаю, обставить этот дом не составит большого труда!

В сорок лет Герминия все еще была привлекательной женщиной, но у нее была привычка кривиться, портившая ее внешность.

– Но, вообще-то, тебе вряд ли стоит переселяться из фамильного дома в такое тесное жилище.

– Глупости! – заявил отец Кезона. – Кузен Квинт сделал очень щедрый свадебный подарок. Не каждая пара новобрачных может провести свадебную церемонию в собственном доме. Его, конечно, нужно слегка приспособить…

– Я надеюсь, что Галерии эта задача придется по душе! – сказала Герминия.

– Больше всего мне нравится его расположение, – заявил Кезон.

– Авентин? – Герминия скорчила особо неприятную гримасу. – Хорошо еще, что хотя бы на северном склоне.

– Пойдем, посмотришь, какой вид открывается из окна. Осторожно, здесь расшатавшиеся половицы. – Кезон распахнул ставни. – Впечатляет, правда?

– Я вижу большое скопление крыш, – с сомнением пробормотала Герминия.

– Нет, матушка, посмотри туда, между теми двумя домами, – указал Кезон.

– Ах да! Можно углядеть верхнюю часть акведука, этого уродливого сооружения, которое Клавдий навязал городу.

Отец Кезона прокашлялся:

– У нас еще много дел, жена.

– И правда! Мне нужно составить список гостей.

– Тогда, может быть, нам пора идти?

– Я останусь на некоторое время, если вы не против, – сказал Кезон.

– Хорошо.

Герминия поцеловала сына в лоб и выплыла из комнаты.

Отец Кезона ненадолго задержался и постучал ногой по незакрепленным половицам.

– Не беспокойся, сынок. Мы найдем деньги, чтобы привести дом в порядок.

– Ты забываешь, отец, что у меня есть собственный доход. Клавдий платит мне весьма щедро.

– Я полагаю, что платит тебе государство. Цензор лишь назначает тебе жалованье.

– Конечно, отец. Может, тебе лучше поторопиться, а не то матушка рассердится.

Кезон остался один. Язвительные замечания его матери не поколебали его приподнятого настроения. Боги улыбались ему. Работа у Аппия Клавдия была более увлекательной, чем когда-либо. День свадьбы приближался. А подарок родича Квинта – свой дом в таком-то возрасте – не только удивил, но глубоко тронул его. Он вспомнил один из любимых афоризмов Клавдия и произнес его вслух: «Каждый человек – архитектор собственной судьбы».

Кезон посмотрел в окно на дальний акведук.

– Если это так, то я, похоже, и в самом деле прекрасный архитектор!

– Я уверен в этом, – произнес голос у него за спиной.

Кезон развернулся. Должно быть, его отец не закрыл дверь. Посередине комнаты стоял старик в поношенной тунике. Несколько мгновений Кезон таращился на него, потом наморщил лоб.

– Тит Потиций?

– Значит, ты не забыл меня.

– Боюсь, что так. Что тебе нужно?

– Тон у тебя очень грубый, молодой человек. Так не обращаются к старшим, особенно к старшему родственнику.

– О чем ты говоришь, старик?

Кезон расправил плечи и задрал подбородок, но ощущение у него было такое, будто он тонет.

– Нам с тобой есть о чем потолковать, Кезон.

– Мне так не кажется.

Потиций склонил голову набок и присмотрелся к нему.

– Сегодня ты не надел фасинум.

Кезон коснулся пустого места на груди.

– Я ношу его по особым случаям.

– Ты знаешь, откуда он взялся?

– Весталка Пинария подарила его…

– А раньше? Ты знаешь, откуда он взялся у нее?

– Нет. Но я знаю, что он очень древний.

– Это правда, древний, как сами Потиции.

– Ты о чем толкуешь, старик?

– Я старейшина всего рода Потициев, не только глава фамилии, но и хранитель традиций, семейной хроники и истории. Квинт выполняет такую же функцию у Фабиев – хранит обрывки пергамента и записи о том, кто на ком женился, как звали их отпрысков, кто чем занимался, когда и как. Наши семьи очень старые, и наши предки совершили множество дел – великих и малых, замечательных и ужасных. За всем не уследишь! Порой мне кажется, что было бы облегчением, если бы все мы обратились в прах, чтобы остальной мир забыл о нас и продолжал заниматься своими делами, как будто нас никогда и не было.

– Навряд ли Квинт Фабий придерживается того же мнения.

Потиций издал каркающий звук, который Кезон принял за смешок.

– Рискну предположить, что ты прав. Но представь, что он должен знать! Семейный хроникер в курсе всех тайн. Он знает то, о чем никто не должен говорить, – таинственные смерти, дети, рожденные вне брака, бастарды, прижитые от рабынь…

– Если тебе есть что сказать, говори!

– Ладно. Мы с тобой родственники, Кезон. Ты потомок Потициев.

Во рту у Кезона неожиданно пересохло.

– Откуда ты это знаешь?

– Во-первых, я могу сказать это, просто глядя на тебя. Ты походишь на моего родича Марка более, чем кто-либо. С этими глазами, подбородком и формой рта ты мог бы сойти за сына, брата или любого из моих родичей. Поначалу я решил было, что старина Марк оставил свое семя за пределами супружеской постели, но, начав расследовать этот вопрос, понял, что связь тут гораздо более сложная, гораздо дальше уходящая в прошлое. Сейчас, когда уходил твой отец, я пригляделся к нему. Он тоже имеет внешность Потиция, но его черты менее отчетливы. По какой-то лишь им ведомой причине боги решили, что фамильные черты должны в полной мере проявиться именно в тебе. Но внешность внешностью, а ключом к разгадке стал твой драгоценный фасинум. Я с трудом вспомнил, что где-то в старых семейных хрониках мне попадалось упоминание о крылатом фасинуме из золота. Его носил мой предок, тоже Тит, который жил во времена децемвиров. А вот после этого Тита крылатый золотой амулет вдруг исчез из семейной истории. Все бы ничего, его могли и потерять, однако предание гласит, что у Тита был внебрачный ребенок, который стал рабом. Как ты можешь себе представить, о таком говорят мало, однако рабы представляют собой собственность, а относительно всего, что является собственностью, римляне ведут столь же подробные записи, как и относительно своей родословной. Благодаря усердию, въедливости и толике догадливости я смог проследить линию потомков того незаконнорожденного ребенка вплоть до раба по имени Пеннат. Ты слышал о нем?

Кезон сглотнул твердый ком в горле:

– Именно раб по имени Пеннат и нашел моего деда среди руин, оставшихся после галлов.

– Так оно и было! Ты знаешь, что этот Пеннат несколько месяцев пробыл в осаде на вершине Капитолия, где находилась и весталка Пинария, которая каким-то образом стала владелицей золотого фасинума, и по причинам, так и не разъясненным, почувствовала необходимость передать этот предмет твоему деду, когда он достиг совершеннолетия? Теперь этот фасинум носишь ты, Кезон. И ты всем своим обликом вылитый Потиций. Теперь тебе понятно, как тут одно сходится с другим?

– Клевета! Инсинуация! Ты порочишь память благочестивой весталки! У тебя нет никаких доказательств!

– Боги знают правду о тебе, Кезон. А теперь знаешь и ты.

Кезон ощутил слабость, комната закачалась и поплыла вокруг него.

– Зачем ты мне все это рассказал?

– А разве не лучше знать правду?

– Нет!

– О чем ты говорил, глядя в окно? Что-то о том, что ты архитектор собственной судьбы? Как можешь ты воздвигнуть долговечный монумент добродетельной и плодотворной жизни, если не начнешь с прочного фундамента знаний о себе?

– Ты глупый старик, Тит Потиций! Мало того что ты и твоя впавшая в нищету семья растратили достояние, имевшееся у вас в древние времена, так ты еще и оскорбил богов, продав свое наследственное право на Ара Максима! Как смеешь ты являться ко мне с гнусными намеками на то, что мой дед был сыном весталки и раба!

Потиций вздохнул:

– Неладно обернулось. Я и в мыслях не держал оскорблять тебя. Не беспокойся, Кезон. Я буду молчать. То, что я обнаружил, предназначалось только для твоих ушей. Я не рассказывал об этом никому из моей семьи.

– Можешь кричать всю эту чушь с крыш домов, если посмеешь! Ты только сделаешь себя еще большим посмешищем, чем уже являешься.

Тит Потиций, шаркая, побрел к двери и исчез. Кезон сильно пнул пол, незакрепленная плитка отлетела и ударилась о стену.

* * *

В ту ночь сон долго не приходил к нему. А когда Кезон наконец заснул, на него навалились кошмары, еще более яркие и более тревожные, чем все те, которые мучили его до сих пор.

Один сон сменялся другим, ничуть не лучшим. В каждом он ощущал себя одиноким и покинутым, объектом безжалостных насмешек и презрения. В какой-то момент, обнаженный и покрытый потом, он резко сел в постели и, потянувшись вверх, обнаружил на себе фасинум, хотя и не помнил, чтобы надевал его. Разозленный и расстроенный, в слезах, он сорвал цепочку с шеи и бросил амулет в темноту, но тот… прилетел обратно! Юноша в ужасе вскрикнул и только тогда проснулся, поняв, что все это ему приснилось.

Мать и отец стояли у двери, глядя на него: его крики разбудили их. Он почувствовал неловкость из-за того, что мать увидела его обнаженным, но ему нечем было прикрыться. Он посмотрел снова, и на месте отца увидел Тита Потиция, который прищелкивал языком.

– Ну, ну, успокойся, дитя, – говорил старик, – не бойся правды…

Кезону продолжал сниться сон.

Проснувшись наконец и чувствуя себя совершенно обессиленным, Кезон с подозрением прищурился на солнечный свет, который просачивался вокруг ставень, опасаясь, что он так и не выбрался из ловушки кошмаров и ему снится очередной сон.

Юноша поднялся с постели, на дрожащих ногах поплелся через комнату и открыл шкатулку, где хранил фасинум. От одного вида амулета его передернуло. Нужно будет забросить эту гадость куда-нибудь подальше. Но всему свое время – отец ожидает, что он наденет фасинум на свадьбу. Избавиться от него сейчас значило бы только привлечь внимание к его отсутствию. Он захлопнул шкатулку.

* * *

В день накануне свадьбы Кезон направился в дом на Авентине с намерением проверить, все ли там готово к тому, чтобы на следующий день принять его с молодой женой. Перед входом был установлен алтарь для принесения в жертву овцы и совершения гадания. Внутри дома уже находились церемониальные стулья для жениха и невесты, готовые к вынесению на улицу для празднования под открытым небом. На обоих стульях были высоко навалены сухие гирлянды, которыми завтра украсят вход, а между ними лежал коврик из овечьей шкуры, на который он поставит Галерию после того, как перенесет через порог, как будто она – похищенная им сабинянка. Сердце Кезона быстро забилось, когда он представил себе значимость предстоящего события. Завтра к этому времени он уже будет женатым мужчиной.

Мебели в доме пока было маловато, но половицы закрепили и все тщательно отчистили. Маленький сад был засажен новыми кустарниками и цветами, кухню уставили горшками и кастрюлями. У стены, рядом с окном, стояла новая, гораздо шире той, на которой он привык спать один, кровать; при виде ее юношу пробрала дрожь сладостного предвкушения. С каждой их встречей Галерия казалась ему все прекраснее. Совсем скоро он увидит ее обнаженной, а затем сам, обнаженный, ляжет с ней в эту постель и будет обладать ею. Если он и смущался или робел, думая о церемонии и налагаемых браком обязанностях, то все это меркло в сравнении с ожидаемыми плотскими радостями.

– Славный домик, – прозвучал тихий, почти как шепот, голос.

Кезон развернулся.

– А ты что тут делаешь? Убирайся!

На пороге стоял Тит Потиций.

– Разве я не могу навестить с добрыми пожеланиями родственника накануне его свадьбы?

– Ты сумасшедший. Боги сделали тебя безумным в наказание за то, что ты продал фамильное наследие.

– Значит, мы продали его дешево.

– Аппию Клавдию надо было выгнать тебя, когда ты пришел попрошайничать. Ему не следовало давать тебе и медной монеты.

– Любопытно, что ты первый заговорил о деньгах. А ведь они, наряду с поздравлениями, являются одной из причин моего прихода.

Потиций стоял, сцепив руки за спиной, опустив глаза.

– Семья Галерии богата. Полагаю, что она принесет тебе значительное приданое. Кроме того, думаю, цензор наверняка назначил тебе щедрое жалованье. У тебя есть даже собственный дом! Ты весьма удачливый молодой человек – мало кто располагает своими средствами в таком раннем возрасте.

– А ты, старый дурень, разбазарил все, что имел, и в своем возрасте остался ни с чем.

– Упадок Потициев начался задолго до меня. Глубина нашего падения видна хотя бы по тому, что один из самых одаренных людей своего поколения, который должен был бы стать гордостью нашей семьи, не носит даже имя Потиций! И все же, даже в пору невзгод, я надеюсь, что молодой человек почувствует зов крови в своих жилах и поможет своим родственникам.

Кезон стиснул зубы.

– Чего ты хочешь от меня?

– Ссуды. Всего лишь. Маленького вспомоществования от родственника родственнику.

– А почему сейчас? Ты хочешь испортить день, когда мне следует думать только о свадьбе?

– Моя просьба не имеет никакого отношения к твоему браку. Хотя уверен, что отец невесты был бы шокирован, узнав, что она собирается выйти замуж за потомка раба и оскверненной весталки.

У Кезона подкосились колени. Он сел на кровать.

Голос Потиция звучал вкрадчиво.

– Любопытно, что ты строитель. Твой предок Тит Потиций, друг Кориолана, тоже был строителем. Ты знал об этом? Он также первым навлек позор на семью. Было бы жаль, если бы ты последовал его примеру именно в этом отношении.

– Сколько ты хочешь?

Потиций назвал сумму. Кезон тяжело вздохнул, пораженный алчностью этого человека, но удовлетворенный тем, что тот не попросил больше. Договорились, что Потиций придет к нему через два дня и Кезон ему заплатит.

* * *

Поразительно, но, несмотря на предстоящее бракосочетание и тревоги, вызванные незваным гостем, Кезон спал в ту ночь как убитый. Ему не снились кошмары. Проснувшись рано, до первых петухов, с ясной головой и чувствуя себя отдохнувшим, он зажег лампу.

Незадолго до этого он прочел все документы, которые получил от Квинта и собирался вернуть ему, но в суете подготовки к свадьбе забыл. Теперь юноша взялся за них снова и поймал себя на том, что, перечитывая некоторые документы, порой кивает и мурлычет себе под нос.

Через некоторое время Кезон отложил документы в сторону, погасил лампу и проспал еще час. Так поступают люди, принявшие необратимое решение и потому пребывающие в мире с богами и с собой.

* * *

Когда Тит Потиций, под предлогом желания поздравить новобрачных, пришел к нему в следующий раз, Кезон принял гостя в своем новом доме без следа враждебности. Он даже тепло поговорил с ним и извинился за свои ранее сказанные грубые слова, а потом представил его своей супруге.

Потиций решил, что ночь брачного блаженства сотворила чудо и исправила отношение Кезона к дальнему родственнику. А почему бы и нет? В его понимании у Кезона не было причин быть недружелюбным. Убедив себя в приемлемости продажи права на Ара Максима, Потиций в дальнейшем с еще большей легкостью убедил себя в том, что и его обращенная к Кезону просьба о финансовой помощи вполне в порядке вещей. В конце концов, они же родственники. У Кезона уйма денег, а Потиций в стесненных обстоятельствах. Боги благоволят щедрым, так что у юного Кезона нет никакой причины сердиться. Напротив, он должен гордиться тем, что помогает старшему родичу в нужде.

Исполненный столь разумных и успокаивающих соображений, Потиций не заподозрил ничего дурного, когда молодая жена хозяина дома предложила ему порцию традиционных бобов, оставшихся от свадебного пира. Он совершенно не обратил внимания и на то, что плошку ему в руки вложил сам Кезон. Старик проголодался, а бобы были вкусными. Кезон украдкой сунул гостю маленький мешочек с монетами, потом торопливо вывел его за дверь, но Потиций и не подумал обидеться на то, что его так быстро выставили. Естественно, что новобрачные стремятся побыть наедине.

Приладив к поясу кошель с деньгами и весело напевая, Потиций пересек Авентин и направился к своему дому на менее престижном, южном склоне холма. Проходя мимо храма Юноны Регины, он увидел, что один из священных гусей Юноны выбежал из огороженного загона и важно разгуливает по портику, выгибая шею туда-сюда. Потиций улыбнулся, но потом вдруг почувствовал покалывание в гортани. Во рту совсем пересохло, пожалуй, следовало попросить чего-нибудь запить бобы.

Неожиданно ему показалось, что пламя пробежало по его горлу до самых кишок. Ощущение было настолько острым и необычным, что стало ясно – дело неладно. Конечно, в его преклонные годы смерть может настигнуть человека в любой момент, даже без видимой причины. Может быть, именно это и происходит. Может быть, боги решили перерезать нить его жизни именно сейчас?

Не понимая, как это произошло, он вдруг осознал, что лежит навзничь на земле перед храмом, не имея сил не то что встать, а даже пошевелиться. Вокруг собралась толпа. Люди наклонялись, присматривались к нему, и выражения их лиц не обнадеживали. Прохожие качали головами. Какая-то женщина закрыла лицо и заплакала.

– Холодно, – сумел выговорить Потиций. – Похоже, не могу… двинуться.

И тут, словно в опровержение этих слов, его руки и ноги судорожно задергались, сначала слегка, а потом так, что люди отпрянули в испуге. Встревоженные гуси загоготали и захлопали крыльями.

Он понял, что произошло, но подумал о случившемся не как об убийстве, но как об очередном несчастье, приключившемся с Потициями. Как, должно быть, боги ненавидят его семью! Ему и в голову не пришло обвинить при последнем издыхании Кезона: признаться в вымогательстве значило очернить свое имя и еще больше унизить семью. Его конвульсии прекратились вместе с дыханием. Тит, старейшина и глава фамилии Потициев, умер быстро и молча.

Два ликтора, посланные куриальным эдилом, прибыли, чтобы покараулить тело, пока не подойдет кто-нибудь из родных. Ликтор, составивший опись всего, что имел при себе покойный, узнал Потиция и высказал удивление тому, какая значительная сумма оказалась у старика в кошельке.

– Потиции все плакались, на бедность сетовали, а посмотрите-ка на эти монеты!

– Может быть, это осталось от того выкупа, который он получил от цензора за уступку прав на Ара Максима, – предположил его спутник. – Ясно было, что от такого святотатства ничего хорошего ждать не приходится.

– Точно. Этот бедняга ничего хорошего не дождался.

* * *

В глазах Кезона сын покойного главы фамилии Тит Потиций выглядел, пожалуй, не моложе своего отца.

– Кезон, – сказал молодой Потиций, – насколько я понимаю, ты последний, кто видел его живым. Отец сказал одному из рабов, что заглянет сюда по пути домой, но не сказал зачем. А что для меня еще бóльшая загадка, так это откуда у него взялось столько денег. Никто в семье понятия не имеет о том, где он мог взять тот кошель с монетами.

Они вдвоем сидели в крохотном садике нового дома Кезона. В голосе Потиция не слышалось ни обвинений, ни подозрения: он говорил как переживший утрату сын, который просто хочет узнать все, что можно, о последних часах своего отца. Однако Кезон чувствовал в груди беспокойную дрожь, а потому, осторожно подбирая слова, старался говорить как можно более сочувственным тоном.

– Это правда, в тот самый день твой отец нанес нам краткий визит. Незадолго до этого мы случайно встретились с ним в доме Аппия Клавдия, где и познакомились. Было очень любезно с его стороны зайти и поздравить нас с бракосочетанием.

– Такой славный старик, – заметила Галерия, сидевшая поблизости с прялкой и с помощью рабыни мотавшая шерсть.

У Галерии имелось немало старомодных добродетелей, но молчаливость к ним не относилась, а дом был слишком маленьким, чтобы Кезон мог вести разговор так, чтобы она не слышала.

– Похоже, ты ему очень нравился, Кезон.

Потиций улыбнулся:

– Наверное, и мне даже понятно почему. Вероятно, ты напоминал ему покойного родича Марка.

– О?

– Да, сходство просто поразительное. А отец был очень сентиментален. И… честно говоря, порой обременял людей. Он не… – Потиций опустил глаза. – Он, случайно, не просил у тебя денег? Боюсь, что у него была дурная привычка просить вспомоществование даже у людей, которых он почти не знал.

– Конечно нет!

Потиций вздохнул:

– Ну и ладно, я должен был это спросить. Отслеживаю его невыплаченные долги. Где он раздобыл тот мешочек с монетами, видимо, так и останется тайной.

Кезон сочувственно кивнул. Ясно было, что молодой Тит Потиций понятия не имел о намерении своего отца вытянуть у Кезона деньги. И все же беспокойство из-за мешочка с монетами и его замечание о сходстве с родственником вызвали у Кезона тревогу. Он глубоко вдохнул. Дрожь в груди унялась. Как это уже было накануне свадьбы, он принял решение, и к нему пришло спокойствие.

– Как и мой дорогой друг Аппий Клавдий, я тронут бедственным положением твоей семьи, – промолвил Кезон, участливо глядя на Потиция. – То, что одна из самых древних фамилий Рима столь поредела и обеднела, должно стать причиной озабоченности всех патрициев города. Мы, выходцы из древних родов, слишком много пререкаемся между собой, тогда как должны бы друг о друге заботиться. Я всего лишь молодой человек и не располагаю большим влиянием…

– Ты недооцениваешь себя, Кезон. К тебе прислушиваются и Квинт Фабий, и Аппий Клавдий. Немногие в Риме могут похвастаться…

– Пожалуй, что так. И мне хотелось бы сделать то, что в моих силах, чтобы помочь Потициям.

– Я был бы признателен за любую помощь, которую ты можешь нам оказать. – Потиций вздохнул. – Честно говоря, обязанности главы фамилии легли на меня тяжким бременем!

– Может быть, я смогу облегчить это бремя, пусть и немного. По моей рекомендации Квинт, возможно, сумеет предоставить должности некоторым твоим родственникам, да и цензор, возможно, пойдет мне навстречу. Нам с тобой, Тит, нужно будет встретиться снова и обсудить все за обедом и чашей вина.

– Ты оказываешь мне честь, – ответил Потиций. – Мой дом едва ли достоин принять такого гостя, но если ты и твоя жена примете наше приглашение на обед…

Таким образом Кезон заручился доступом в дом Потициев и доверием нового главы фамилии.

 

311 год до Р. Х

Новый фонтан у терминала акведука был не просто самым большим фонтаном во всем Риме, но и великолепным произведением искусства. Из открытых ртов трех высеченных из камня величественных речных нимф вода изливалась в неглубокий, приподнятый круглый бассейн семи локтей в диаметре.

На церемонию открытия фонтана собралось большинство самых уважаемых граждан. В центре внимания, разумеется, находился великолепно выглядевший в своей пурпурной тоге цензора, широко улыбавшийся Аппий Клавдий. Квинт Фабий тоже был там, как всегда с недовольным видом, и Кезон чувствовал себя обязанным стоять рядом с ним.

Было произведено гадание: авгур углядел несколько круживших неподалеку речных птиц, что, несомненно, указывало на благоволение богов. Однако пока механики готовились к открытию клапанов и в ходе торжества наступило временное затишье, Квинт, в своей излюбленной манере, принялся ворчать.

– Ну конечно, фонтан – это предлог для твоего приятеля Аппия Клавдия сохранить полномочия цензора по истечении определенного законом срока!

Кезон поджал губы.

– Клавдий заявил, что его работа по строительству акведука и дороги слишком важна, чтобы ее прерывать, и именно с этой целью попросил разрешения продлить его служение в качестве цензора. Сенат согласился.

– Только потому, что Клавдий набил сенат своими приспешниками! Он хитер и упрям, как все его предки, и точно так же коварен. Политический кризис в городе вызван им искусственно, для осуществления его эгоистических замыслов, а эти так называемые великие проекты всего лишь прикрытие, позволяющее отвлечь внимание от главного – упорных попыток протащить свою радикальную реформу голосования. Он и его приспешники хотят превратить Римскую республику в подобие греческого полиса, управляемого демагогом вроде его самого. Но пока я дышу, такой беды с нашим городом не случится.

– Пожалуйста, достойный Квинт! Мы пришли сюда праздновать победу римского строительного мастерства, а не спорить о политике. Акведук, безусловно, то, чем мы можем гордиться.

Квинт в ответ что-то буркнул, но вдруг смягчился и совсем другим тоном спросил:

– Как поживает малыш?

Кезон улыбнулся.

Галерия забеременела очень скоро после свадьбы и недавно родила сына. Кезон знал, что это порадует Квинта, но то, как сильно привязался старший родственник к малышу, удивляло – он в младенце души не чаял!

– Маленький Кезон в добром здравии. Ему нравится погремушка из тыквы, которую ты ему подарил, и все остальные игрушки.

Квинт кивнул:

– Хорошо! Он очень смышленый и бойкий малыш. С его легкими из него когда-нибудь выйдет великолепный оратор.

– Да, он, безусловно, умеет заставить себя слушать, – согласился Кезон.

Клавдий взошел на трибуну и поднял руки, призывая толпу к молчанию.

– Граждане! Мы почти готовы пустить фонтан. Но сперва, если позволите, я бы хотел сказать несколько слов о том, как удалось воплотить в жизнь это выдающееся достижение строительной мысли.

Он принялся распространяться о важности воды для растущего города, вспомнил, как пришла ему в голову и запала в сердце идея, подвигнувшая его проектировать акведук, и рассказал несколько забавных случаев, имевших место при строительстве. Его речь, произносимая по памяти, была полна каламбуров и острот, одна из которых заставила рассмеяться даже угрюмого Квинта.

– Здесь присутствует много людей, которых нужно поблагодарить за их вклад в это великое предприятие, – сказал Клавдий. – Чтобы не забыть ни одного из них, я записал их имена.

Клавдий начал зачитывать длинный список, и Кезону весьма польстило то, что он был упомянут в числе первых. Пока Клавдий продолжал читать, Квинт шепотом спросил Кезона:

– А что это он так прищуривается?

Кезон призадумался. Квинт коснулся вопроса, вызывавшего беспокойство и у него. Совершенно неожиданно зрение Клавдия начало быстро ухудшаться. Дошло до того, что ему приходилось буквально прижимать любимые греческие свитки к носу, чтобы их прочесть. Список, который он сейчас зачитывал, был написан большими буквами, и все же, чтобы разобрать имена, ему приходилось прищуриваться.

Квинт увидел озабоченность на лице Кезона.

– Значит, слух верен. Клавдий слепнет?

– Нет, что ты! – возразил Кезон. – Он просто утомил глаза, напряженно работая.

Квинт поднял бровь:

– Ты ведь знаешь, что говорят люди?

– Им бы только болтать! – прошипел Кезон.

Он действительно слышал злобный слух, распространяемый врагами Клавдия. Они говорили, что цензора, получавшего особое удовольствие от чтения, боги наказали за то, что он разрешил передать обязанности жрецов Ара Максима от Потициев храмовым рабам.

– Что бы ты ни думал о его политике, родич Аппий Клавдий – благочестивый человек, который чтит богов. Если его зрение и слабеет, то это не потому, что боги наказывают его.

– И все же других твоих столь же неподходящих друзей, Потициев, боги карают, разве нет? И весьма сурово!

Кезон резко вздохнул, но промолчал. В отношении Потициев Кезон в течение последнего года действовал исходя из сугубо эгоистических интересов: стремился окончательно похоронить тайну своего происхождения и тем самым обезопасить жизни своих потомков. Но, может быть, тому и впрямь содействовали сами боги, сделав его орудием своего гнева против неблагочестивой семьи, заслужившей уничтожения?

– Ты сомневаешься в том, что страшный конец Потициев результат божественного суда? – не унимался Квинт. – Как иначе можно объяснить такую невероятную череду смертей? В течение всего нескольких месяцев все мужчины в роду заболели и умерли: не осталось никого, кто мог бы носить это имя. Одна из старейших семей Рима вымерла!

– Поговаривают, что на них обрушился мор, – сказал Кезон.

– Мор, который преследует только одну семью и только мужчин?

– Так, во всяком случае, считали сами Потиции.

– Да. И в своем отчаянии они убедили сенат назначить специального диктатора, который должен забить гвоздь в деревянную табличку снаружи святилища Минервы, чтобы остановить поветрие. Но это не помогло. Хорошо еще, что у этих несчастных нашелся сочувствующий друг, я имею в виду тебя. Все остальные отвернулись от Потициев, опасаясь заразиться их невезением. Один лишь ты стал им настоящим другом, до самого конца не переставал навещать больных и утешать выживших.

Квинт рассудительно кинул.

– Когда-то, давным-давно, мы, Фабии, как ты знаешь, тоже почти все погибли. Но мы гибли с честью, в бою, и боги сочли уместным пощадить одного из нас, чтобы продолжить род. Увы, с несчастными Потициями история обошлась куда более сурово. Гордись именем, которое ты передал сыну, Кезон!

– Имя значит для меня больше, чем сама жизнь, родич.

Аппий Клавдий закончил оглашать перечень имен и под гром рукоплесканий поднял руку, давая знак открыть задвижки.

– Пустить воду!

В тот же миг изо ртов гигантских нимф, словно они одновременно выдохнули, со стоном вырвался воздух, напомнивший Кезону о предсмертных стонах его жертв.

Сколько же изобретательности, ухищрений и просто нелегкой работы потребовалось ему, чтобы завоевать доверие Потициев и уберечься от каких-либо подозрений. От Аппия Клавдия он научился искусству очаровывать, от своего родича Квинта получил сведения об изготовлении и воздействии ядов. Стоило ему заняться искоренением Потициев, и эта задача захватила его полностью – каждый новый успех воодушевлял больше, чем предыдущий. Кезону чуть ли не жаль было убивать последнего Потиция, но, когда это было сделано, он испытал невыразимое чувство облегчения. Теперь некому было угрожать раскрытием его тайны. Никто никогда не раскроет сыну Кезона постыдную правду о происхождении их ветви рода.

Стоны речных нимф стали громче. Шум был настолько жутким, что толпа подалась назад и ахнула. И тут изо всех трех ртов одновременно хлынула вода. Зрелище было впечатляющим. Пенясь и бурля, три потока начали заполнять бассейн фонтана.

Клавдий, перекрывая восторженный рев толпы, возвысил голос:

– Граждане, я дал вам воду! Свежую, чистую воду, доставленную сюда от источников Габии!

Толпа разразилась неистовыми аплодисментами.

– Да здравствует Аппий Клавдий! – восклицали люди. – Да здравствует творец акведука!

 

279 год до Р. Х

Престарелый Аппий Клавдий, которого теперь называли Аппий Клавдий Слепец, произносил величайшую в своей жизни речь. По прошествии более двухсот лет оратор Цицерон объявит его речь одним из самых возвышенных и утонченных образцов латинского ораторского искусства и Аппия Клавдия Слепца станут почитать еще и как Отца латинской прозы.

Причиной его выступления стали дебаты о мерах противодействия Рима греческому авантюристу, эпирскому царю Пирру – величайшей угрозе, с которой римляне столкнулись со времен нашествия галлов. Подобно своему соплеменнику Александру Великому, пятьдесят лет назад завоевавшему Восток, Пирр решил вторгнуться в Италию и молниеносно покорить обитавших там «варваров» – так эллины именовали всех, не говоривших на их языке, включая римлян.

Правда, римляне с самого начала спутали планы Пирра. Несмотря на то что в прямых столкновениях завоеватель одерживал победу за победой, они обходились ему очень дорого. Он нес огромные потери, его коммуникации растягивались, делаясь уязвимыми, боевой дух командиров падал.

– Если таких «пирровых побед» будет еще больше, – заявил Аппий Клавдий Слепец, – то царь Пирр, к своему огорчению, может скоро обнаружить, что он одержал лишнюю победу и остался вовсе без войска.

Палата содрогнулась от смеха.

В последнее время дебаты в сенате проходили уныло, поэтому неистощимое остроумие и неиссякаемый оптимизм слепого сенатора имели особую ценность.

– Некоторые из вас призывают к миру с Пирром, – сказал Клавдий. – Вы хотите, чтобы перестала литься кровь римлян, кровь наших союзников и подданных. Вы готовы предложить уступки. Вы готовы позволить Пирру обрести то, к чему он стремится: владения в Италии, которые он превратит в свой оплот. Вы надеетесь, что он удовлетворится малым и оставит мечты о великом Западном царстве, которое могло бы соперничать с Восточной державой Александра. Я же говорю вам – нет! Пирр не тот человек, который удовольствуется частью, когда есть надежда получить все! Пока он хотя бы одной ногой стоит на земле Италии, этот человек не прекратит строить завоевательные планы. Он не удовлетворится, пока не сделает нас своими рабами. Вы все знаете, что я высоко ценю греческую ученость, наслаждаюсь шедеврами греческой литературы и искусства. Но я никогда не допущу, чтобы греки правили мною, и никогда не подчинюсь никакому закону, который не отчеканен на латыни! Будущее Италии принадлежат нам – народу и сенату Рима. Оно не принадлежит никакому греку и никакому царю. Мы должны продолжать борьбу против Пирра во что бы то ни стало, пока полностью не изгоним его из Италии. Когда последний греческий корабль увезет последние остатки его истощенной армии, Италия будет нашей, и Рим будет волен исполнить судьбу, предначертанную богами!

Большинство сенаторов вскочили на ноги, поддерживая его рукоплесканиями и одобрительными возгласами. Увидев, что на стороне Клавдия решительное преимущество, к овации неохотно присоединились даже недавние сторонники умиротворения Пирра. Стало очевидно, что война с Пирром продолжится до победного конца.

Выходя из здания сената с помощью поддерживавшего его на ступеньках раба, Клавдий уже обдумывал свою следующую речь. Поскольку записывать и читать речи ему не позволяла слепота, он научился держать даже очень длинные фрагменты в памяти. Темой следующего выступления будут отношения Рима с Карфагеном – великим морским портом на побережье Африки, основанным финикийцами примерно в то же время, когда Ромул основал свой город. В росте и развитии Карфагена во многих отношениях зеркально отражались рост и развитие Рима. Сенат только что подписал договор о дружбе с Карфагеном, ибо вторжение Пирра в сферу взаимных интересов сделало Рим и Карфаген союзниками, – но надолго ли? Клавдий полагал, что, как только Пирр будет изгнан, естественное соперничество между Римом и Карфагеном за господство над Сицилией, Южной Италией и морскими путями западного Средиземноморья обязательно выйдет на первый план.

– Но, как всегда, эти глупцы Фабии продемонстрируют неспособность увидеть очевидное, – пробормотал он себе под нос. – Они продолжают думать, что Рим должен расширять свои пределы на север, к Альпам и дальше, и вести политику мирного сдерживания Карфагена. Но наша судьба лежит на запад и обязательно в сторону моря. Столкновение с Карфагеном неизбежно!

Раб молчал. Он привык слышать, как его господин думает вслух. Порой Клавдий вел сам с собой долгие тренировочные споры, которые продолжались часами. Он вел их на разные голоса, когда приводил доводы в пользу разных точек зрения.

Сейчас, на склоне лет, больной и почти полностью ослепший Клавдий мог бы поддаться горечи и ожесточиться. Попытка провести радикальную реформу избирательной системы провалилась. Через несколько лет после его цензорства Квинт Фабий захватил контроль над этой должностью и безжалостно свел на нет почти все популистские законодательные акты Клавдия. Квинта Фабия неоднократно избирали консулом, сторонники прозвали его Максим. Аппий Клавдий стал Слепцом, тогда как Квинт Фабий – Великим! Клавдия вынудили понять, что истинно народное правление в Риме не укоренится никогда, но зато сотворенные им вещественные памятники пережили века. Аппиев акведук остался чудом инженерной мысли своего времени, Аппиева дорога, очередной участок которой каждый год мостили камнем, тоже была рассчитана на столетия. И главное, прожив долгую, полную побед и поражений жизнь, Аппий Клавдий Слепец и на закате дней со всем пылом души заботился о судьбе Рима.

Переходя Форум, опираясь на руку поводыря, Клавдий услышал голос:

– Сенатор! Можно мне поговорить с тобой?

Клавдий резко остановился, почти уверенный, что узнал этот голос, и все же это было невозможно! Тот голос в его памяти принадлежал человеку, которому он когда-то покровительствовал, – Кезону Фабию Дорсону. Но Кезона уже не было среди живых. Он пал несколько месяцев тому назад в сражении против Пирра. Хотя с годами они отдалились друг от друга, Клавдий следил за карьерой Кезона. Его юношеский интерес к строительству в конце концов сменился типичным для Фабиев желанием стяжать славу на воинском поприще. Как истинный Фабий, Кезон родился воином и погиб воином. Клавдий горевал, услышав о его смерти, и такой похожий голос всколыхнул в нем воспоминания.

Клавдий сжал руку своего поводыря.

– Кто говорит со мной? Что ты видишь, раб? Это человек или только тень человека?

– Я заверяю тебя, сенатор, что я не тень, – произнес голос, который показался таким знакомым. – Меня зовут Кезон Фабий Дорсон.

– А! Ты, должно быть, сын моего старого друга?

– Значит, ты помнишь моего отца?

– Конечно помню. Мои соболезнования тебе по поводу его смерти.

– Он погиб с честью, сражаясь за Рим. Я тоже участвовал в том сражении под его началом. Он пал на моих глазах, и мне выпало позаботиться о его теле.

– Ты можешь гордиться таким отцом.

– Я и горжусь им. Он был грозным воином. Люди говорят, что в той кампании он убил больше врагов, чем любой другой в нашем легионе. Мой отец сражался и убивал врагов с упоением.

– На поле боя жажда крови естественна и уместна, – заявил Клавдий. – Радость, с которой твой отец истреблял недругов, способствовала еще большей славе Рима и еще большему возвеличиванию наших богов.

Кезон потянулся и коснулся талисмана на шее – золотого фасинума, который он снял с тела своего отца на поле боя. Амулет не защитил своего носителя от вражеского копья, но тем не менее то было лелеемое наследство. Кезон носил его в память об отце.

– Скажи, Кезон, сколько тебе лет?

– Тридцать два.

– А сколько было твоему отцу, когда он погиб?

– Пятьдесят.

– Неужели так много лет могут пролететь так быстро? – Клавдий покачал головой. – Но что с тобой, молодой человек? Ты плачешь?

– Немного. Я до глубины души тронут тем, что человек, столь прославившийся благородными речами, упомянул с похвалой моего отца.

– Правда? – Клавдий просиял.

Раб посмотрел на Кезона с подозрением и сказал на ухо Клавдию:

– Господин! Это младший Фабий.

– Верно. Но его отец отличался от своих сородичей. Может быть, сын пошел в отца. Он кажется вполне почтительным.

– Заверяю тебя, сенатор, я проникнут высочайшим почтением к твоим заслугам и достижениям, поэтому и подошел к тебе сегодня. Может быть, ты откликнешься на мою просьбу.

– Может быть, молодой человек, хотя я очень занят. Говори.

– Мой отец всегда цитировал твои афоризмы. Половина его фраз начиналась так: «Как мудро высказался Аппий Клавдий…» Я надеялся, что, может быть, ты, в память о моем отце, поможешь мне составить собрание этих высказываний. Конечно, многие из них я знаю наизусть, но не хочется полагаться на обманчивую память. Тем более что некоторые мысли я наверняка подзабыл, а были и такие высказывания, которых даже я, выросший на твоей мудрости, никогда не слышал. Вот мне и подумалось: а что, если бы ты продиктовал их мне, а я бы записал? Мы могли бы сгруппировать их по темам или даже, для более широкого распространения, попробовать перевести с латыни на греческий.

– Ты знаешь греческий?

– Достаточно, чтобы переводить для моего покойного отца донесения, которые мы перехватывали у курьеров Пирра.

– Значит, у сына Кезона не только проявилась склонность к литературе, но он еще и освоил греческий язык! И впрямь каждое поколение в чем-то превосходит предыдущее.

– По части убийства врагов я отца превзойти не надеюсь, – смиренно сказал Кезон.

– Ну что ж, пройдись со мной. Погода нынче славная, а мне нужно время от времени прогуливаться. Мы поднимемся на Капитолий, и ты опишешь мне те его новые красоты, видеть которые мне не позволяют мои глаза.

Они неторопливо поднялись по петляющей тропе на вершину, где в последние годы город утолял свою страсть к грандиозным сооружениям общественного назначения. Голая вершина холма, где Ромул некогда устроил прибежище для отверженных, превратилась в место расположения роскошных храмов и величественных бронзовых статуй.

– Эта новая статуя Геракла, – промолвил Клавдий, – так ли она впечатляет, как говорят люди? Я пытался ощупать ее, но она так велика, что мне удалось дотянуться только до лодыжки.

Кезону статуя едва ли казалась новой. Она стояла там, когда он был еще мальчишкой. Но, может быть, для таких старых людей, как Клавдий, время течет иначе?

– Ну конечно, тем более что моя семья происходит от Геркулеса…

– А! Вы, Фабии, никогда не упустите случай напомнить об этом.

– Вот почему меня радует любое изображение этого бога, и чем оно больше, тем лучше. Скажу откровенно, эта бронзовая статуя очень хороша. Геркулес изображен со шкурой немейского льва на плечах, с дубиной в руках и с весьма грозным выражением лица. Полагаю, что, если бы галлы посмели когда-нибудь вернуться, один лишь вид этой скульптуры прогнал бы их прочь с Капитолия.

– А как она соотносится с колоссальной статуей Юпитера, что над храмом?

– О, Юпитер гораздо выше Геркулеса, что, по-моему, разумно – отец и должен быть больше сына. Бог виден людям даже с горы Альба, что в десяти милях по Аппиевой дороге!

– Ты знаешь историю создания этой статуи?

– Да. После того как Спурий Карвилий сокрушил самнитов, он переплавил их нагрудники, поножи и шлемы – все это пошло на статую, огромный размер которой символизирует величие нашей победы над исконным противником. Ну а из оставшейся бронзы консул велел отлить в натуральную величину памятник самому себе, который стоит у ног Юпитера.

– Тебе нет нужды описывать мне это. Я отчетливо помню, насколько безобразен Карвилий! А квадрига на вершине храма Юпитера – так ли она величественна, как говорят? Раньше она была сделана из терракоты – материала, как ты сам знаешь, выразительного, но довольно хрупкого. Ее чинили время от времени, но некоторые части были стары, как храм, и, возможно, сделаны рукой самого великого мастера Вулки. Но теперь первоначальную композицию из терракоты заменили бронзовой копией.

– Я помню терракотовую квадригу, – сказал Кезон. – Поверь мне, бронза производит гораздо большее впечатление. Детали лица Юпитера, раздувающиеся ноздри коней, украшения колесницы – все производит сильное впечатление.

– Эх, если бы у меня были глаза, чтобы видеть! Ведь эта бронзовая копия отлита попечением моих дорогих единомышленников Гнея и Квинта Огулиев. Меня несказанно радует, когда люди младшего поколения встают под популистское знамя.

В тот год оба брата Огулии, исполнявшие должности куриальных эдилов, добились осуждения худших из богатых ростовщиков, а из средств, вырученных от реализации конфискованной у них собственности, оплатили изготовление новой бронзовой квадриги. Они же оплатили установку на Палатине новой парной статуи Ромула и Рема, ставшей святыней простого народа.

– А знаешь, я никогда ее не видел.

– Правда? Я тоже. Меня извиняет моя слепота. Но какое, наверное, отвращение питает твой родич Квинт к Огулиям и их политике!

– Теперь мы называем нашего почтенного родича Максим, – сказал Кезон.

– Я полагаю, он намеренно удерживал всех Фабиев от воздаяния должного выдающемуся памятнику только потому, что этот памятник воздвигнут его политическими противниками. Знаешь что, пойдем туда прямо сейчас, чтобы ты наконец увидел статую.

Они спустились с Капитолия, пересекли Форум и поднялись по Какусовым ступеням, причем Клавдий так хорошо знал этот путь, что рабу почти не пришлось ему помогать. У подножия фигового дерева, неподалеку от хижины Ромула, высилась скульптурная композиция близнецов, не колоссальная по размеру, но весьма впечатляющая по замыслу и исполнению. Под животом стоящей волчицы сидели и тянулись губами к ее сосцам два обнаженных младенца.

– Ну, что ты думаешь, молодой человек?

– Замечательная композиция. Очень сильный образ.

– Ты думаешь, основателя города и его несчастного брата действительно вырастила волчица?

– Так гласит предание.

– А разве ты никогда не сомневался в преданиях? Некоторые считают, что волчица – это метафора или, может быть, слишком буквальная интерпретация истории, передававшейся из уст в уста. В конце концов, то же самое слово относится и к женщине непристойного поведения – шлюхе. Разве не более вероятно, что близнецов воспитала подобная женщина, а не дикий зверь?

Клавдий не мог видеть выражения лица молодого человека, но по молчанию понял, что столь неожиданный поворот разговора поверг его в растерянность.

Клавдий добродушно рассмеялся:

– Прости мою словесную невоздержанность. Очевидно, подобные мысли не звучат в степенных домах Фабиев.

– Некоторые из твоих идей… для меня в новинку, – признался Кезон. – Впрочем, и мой отец говорил, что твои мысли порой озадачивают, однако признавал, что они его и вдохновляли. Спасибо тебе за то, что ты показал мне статую близнецов и волчицы.

Клавдий улыбнулся:

– Мы недалеко от моего дома. Не хочешь ли взглянуть на мою библиотеку? Она значительно выросла с тех пор, когда я пытался научить твоего отца греческому. Новые свитки прибывают каждый месяц. Я, конечно, не могу читать их сам. Кто-нибудь должен читать мне вслух. У тебя очень приятный голос, Кезон.

– Сенатор, я счел бы за честь почитать тебе вслух.

Раб повел их к дому.

– Мы немного перекусим, – предложил Клавдий, проходя через переднюю. – А потом, может быть, приступим к работе над той коллекцией афоризмов, о которой ты говорил.

Кезон радостно кивнул и задумался.

– Одно из твоих высказываний отец считал особенно вдохновляющим. Что-то насчет архитектуры и Фортуны…

– Каждый человек – архитектор собственной Фортуны.

– Именно! Мой отец руководствовался этим принципом.

– И я уверен, что ни один человек не воплотил его в жизнь в большей степени, чем Кезон Фабий Дорсон!

 

216 год до Р. Х

– Мы поставили этих проклятых карфагенян на колени. Мы сделаем это снова!

Так заявил Квинт Фабий Максим с суровым выражением лица, которое понравилось бы его прапрадеду, первым получившему имя Максим почти девяносто лет тому назад. В одной руке он держал чашу с вином, другой постукивал по верхней губе – нервная привычка, которая обращала внимание на весьма примечательную бородавку. За эту отличительную особенность его в общем-то миловидного лица друзья дали ему еще одно прозвище – Веррукос.

Сидевший напротив юный Кезон украдкой бросал взгляды на хозяина – человека, которого он находил весьма устрашающим, хотя и желал, чтобы его собственные физические недостатки ограничивались одной-двумя безобразными бородавками.

Одна из ног Кезона была короче другой. Одно предплечье имело странный изгиб и не вполне повинующиеся мышцы. При ходьбе он хромал, ездить верхом не мог вовсе и вдобавок был подвержен падучей. Припадки случались в самое неподходящее время и порой кончались полной потерей сознания.

Несмотря на эти недостатки, мать Кезона всегда уверяла его, что он все равно красив. В двадцать лет он был достаточно взрослым, чтобы посмотреть на себя критически в зеркало и увидеть, что это не лесть со стороны матери и не материнская слепота, заставляющая видеть то, что ей хотелось бы видеть, а правда.

Глаза его были редкого голубого оттенка. Блестящие волосы имели цвет солнечного света в меду, а лицо могло бы служить моделью для греческого скульптора. Но что толку от красивого лица, если тело человека не годится для верховой езды, походов и сражений, как того требует время. Куда лучше иметь крепкое тело, пусть даже и при наличии на губе бородавки величиной с горошину, как у его великого и могущественного родича Максима – того самого, который только что поймал на себе взгляд Кезона и хмуро уставился на него в ответ.

Кезон опустил глаза и нервно постучал по золотому фасинуму у себя на шее, драгоценной наследственной реликвии, надетой специально для этого важного события.

Остальные два присутствовавшие за обедом гостя были того же возраста, что и Кезон. Его родич Квинт был сыном Максима, а Публий Корнелий Сципион – их общим другом. Обед устроили по более чем серьезному поводу: завтра на заре Квинту и Сципиону предстояло отправиться на войну. Как же Кезон жалел о том, что не может уехать с ними!

Прошло семьдесят лет с тех пор, как Аппий Клавдий Слепец произнес в сенате свою знаменитую, воодушевившую весь Рим речь, направленную против попыток примириться с вторгнувшимся в Италию воинственным греком Пирром. Окончательное изгнание Пирра из Италии давно стало достоянием истории, но еще были живы старые воины, помнившие последовавшую за ним еще более грозную войну – войну с Карфагеном. Как предсказывал Аппий Клавдий, после победы над общим врагом Пирром соперничество Рима и Карфагена на море переросло в военное противоборство. Более двадцати лет на Сицилии и в Африке, на море и на суше римляне и карфагеняне вели кровавую войну. Она закончилась заключением мира, отдававшего некоторое преимущество Риму. Этот мир держался на протяжении жизни целого поколения, но теперь две державы снова оказались в состоянии войны, причем карфагенский военачальник Ганнибал перенес боевые действия на территорию Италии.

– Когда поскачете в бой, – наставлял Максим, обращаясь к своему сыну и Сципиону, но намеренно игнорируя Кезона, – никогда не забывайте: не Рим нарушил мир. Это сделал безумный заговорщик Ганнибал, когда осмелился напасть на наших союзников в Испании. У этого человека нет ни стыда, ни совести, ни чести. Будь проклята его ублюдочная армия, состоявшая из ливийцев, нумидийцев, испанцев и галлов! Пусть слоны взбесятся и затопчут их в грязь!

– Да будет так! – сказал Квинт, подняв чашу.

Как и его отец, он был привлекателен, но тоже постоянно хмурился, отчего на его молодом лице появлялась обиженная гримаса.

Сципион поднял чашу и поддержал тост. Как и Кезон, Сципион был одарен привлекательной наружностью, хотя его волосы были более темными, а черты лица – более резкими. Он носил длинные волосы, причем зачесывал их назад, на манер Александра, и отличался могучей статью. Еще будучи учеником, он быстро сравнялся, а потом и превзошел эрудицией своих наставников. Как атлет, он не имел равных. Как солдат, уже завоевал себе имя. Все знали его уверенную, быструю походку и крепкую хватку. Сципион производил сильное впечатление на каждого, с кем встречался.

Кезон, хоть и с запозданием, тоже поднял чашу. Похоже, его движение заметил только Сципион: он качнул свою чашу в направлении Кезона и выстрелил в него быстрой улыбкой.

– Как ты говоришь, Максим, карфагеняне, безусловно, не правы, – промолвил Сципион.

Его звучный голос был сильным, но мягким. Люди часто говорили, что как только он достигнет возраста, подобающего публичному политику, то непременно прославится как прекрасный оратор.

– Но, конечно, ты ошибаешься, когда говоришь, что Ганнибал безумен. Одержим навязчивой идеей – другое дело, это вполне возможно. Мы все знаем историю о том, как его отец, ожесточенный в своем унижении из-за уступок, к которым мы вынудили Карфаген в результате последней войны, заставил маленького Ганнибала поклясться в вечной ненависти к Риму и ко всему, что исходит из Рима. Очевидно, Ганнибал принял эту клятву близко к сердцу, и уж в пренебрежении сыновним долгом его не может обвинить никто. Он намеренно нарушил мирное соглашение, когда напал на наших союзников в Испании. Потом, по слухам, ему приснился сон о будущем. Бог поместил его на спину гигантской змеи, и он проехал на змее через земной шар, выворачивая с корнем деревья и валуны и оставляя после себя полное разрушение. Ганнибал истолковал значение сна таким образом – ему суждено опустошить всю Италию.

– Это он сказал своим солдатам, – ухмыльнулся Квинт. – А сон, скорее всего, придумал, чтобы их воодушевить.

– Так оно или нет, но он ушел из Испании и пересек южное побережье Галлии. Все говорили, что Альпы не пустят его в Италию. Никто не думал, что он сможет перейти их, сохранив и армию, и слонов. Он нашел горный перевал и обрушился на нас как огненный смерч! Задавал нам одну трепку за другой. Я был с отцом у реки Тичино, где произошло первое, столь бесславное для нас сражение…

– Не скромничай, Сципион, – промолвил Квинт. – Ты спас жизнь своему отцу, когда он был ранен на поле боя, и все это знают. Для тебя это сражение было славным.

– Я сделал то, что обязан сделать любой сын.

Сципион не только принижал собственную доблесть, но и не стремился приукрасить многочисленные поражения, которые потерпели римляне от Ганнибала.

В ходе опустошительной кампании на Италийском полуострове Ганнибал продемонстрировал почти сверхчеловеческую изобретательность и гибкость. Великий мастер маскировки, он с помощью париков и переодеваний не раз избегал покушений со стороны заговорщиков и засланных убийц. Возвращался в строй после самых страшных ранений, включая потерю глаза. Задумывал и осуществлял невероятные военные хитрости. Однажды, темной ночью, он поверг римскую армию в смятение, прикрепив пылающие факелы к рогам коровьего стада, что создало иллюзию огромного войска, наступающего по склону холма, на котором в действительности вообще не было солдат. Хотя неутолимая ненависть и кажущаяся непобедимость Ганнибала вызывали у римлян страх и ответную ненависть, его деяния внушали невольное восхищение. Даже Сципион говорил о нем с уважением.

– Теперь одноглазый Какус и свора его наемников проникли в самое сердце Италии, – прорычал Квинт. – Они свободно рыщут, опустошая ее и отрывая от нас наших союзников одного за другим. Но ведь это не продлится долго, Сципион?

– Ты прав, Квинт. Завтра мы отправляемся, чтобы встретиться с Ганнибалом и положить его разбою конец раз и навсегда!

Максим хмыкнул.

– Ты знаешь мое мнение по этому вопросу, – хмуро сказал он.

В предыдущей войне Максим был назначен диктатором с чрезвычайными полномочиями. В то время как его коллеги в сенате надрывали голоса, требуя генерального сражения, Фабий, напротив, упорно избегал крупных столкновений, стараясь измотать армию Ганнибала бесконечными маневрами и мелкими стычками. И тогда, и теперь он неизменно призывал к осторожности и терпению. По его разумению, пока римляне продолжают сражаться с карфагенянами на других аренах – на море, в Испании и на Сицилии, – в Италии им не следует рисковать армией, вступая в крупные сражения с Ганнибалом, чьи боевые слоны и великолепная нумидийская кавалерия до сих пор оставались непобедимыми. Куда разумнее дождаться, когда перед вторгшейся армией во весь рост встанет неизбежная проблема обеспечения припасами и зимним кровом пятидесяти тысяч наемников и десяти тысяч коней. Но тактику Максима высмеивали и презирали. Противники прозвали его Кунктатором – Медлителем, и он стал самым непопулярным человеком в Риме.

Теперь настал час недавно избранного консула Гая Теренция Варрона, рьяного сторонника решительных действий, поклявшегося разбить Ганнибала одним молниеносным ударом. Он и его коллега, консул Луций Эмилий Павел, собрались выступить на следующее утро во главе самой большой за все времена римской армии. Она насчитывала более восьмидесяти тысяч воинов, и замысел консулов состоял в том, чтобы сокрушить Ганнибала численным превосходством. Несмотря на возражения отца против этой кампании, Квинту предстояло участвовать в ней в качестве военного трибуна, как и Сципиону.

Глядя на ровесников, Кезон особенно остро ощущал свои физические недостатки. К счастью для него, эти изъяны не были очевидны при рождении, иначе его могли бы бросить на произвол стихий сразу после появления на свет. Его мать родила двух предыдущих сыновей со столь явными телесными изъянами, что по приказу отца Кезона обоих оставили умирать. После Кезона его удрученная мать больше не рожала детей, а когда отец пал в битве при Тичино, Кезон оказался главой своей маленькой ветви фамилии Фабиев. Но от свободы и статуса ему было мало пользы: неспособный пройти требуемые десять лет военной службы, Кезон не имел права занимать общественные должности и, таким образом, никогда не мог продвигаться по Стезе чести – череде должностей, ведущей в сенат и к высшим магистратурам.

Глядя на своего друга Сципиона, Кезон разрывался между противоположными чувствами. Он и восхищался Сципионом, и смертельно ему завидовал. Гордился дружбой с этим человеком, но в то же время особенно остро ощущал рядом с ним свою ущербность. Сципион был всем, Кезон – ничем.

– Нужно ли добавить глухоту к списку твоих дефектов, молодой человек? – рявкнул Максим.

Кезон, которого так резко оторвали от размышлений, непонимающе уставился на своего старшего родича.

– Разве пристало гостю заставлять хозяина повторять просьбу? Я просил тебя произнести тост. Говорят, что если ни в чем другом, так хотя бы в обращении со словами ты хорош. Ну а эти два молодых воина, безусловно, заслуживают слов поддержки от тех, кто всю войну просидит дома.

– Кезон весь вечер помалкивает, – промолвил Сципион. Его теплая улыбка и мягкий тон резко контрастировали с бесцеремонностью Максима. – Это не похоже на нашего Кезона. Он обычно такой остроумный. Полагаю, мой дорогой друг задумался о чем-то очень важном.

– Я думал… – Кезон прокашлялся. – Я думал, что мой мудрый родич Максим, безусловно, прав. Что бы ни говорили другие, правильная стратегия в обращении с хитрым карфагенянином заключается в том, чтобы уклоняться и выжидать. Пусть он растрачивает силы, атакуя наших союзников: чем большую территорию он займет, тем на большем пространстве ему придется рассредоточить войска для охраны завоеваний. Пусть разместит гарнизоны хоть по всей Италии, чем больше их будет, тем слабее будет каждый в отдельности. Пусть его солдаты топчут поля, потом посмотрим, как они будут голодать. Пусть ударит зимняя непогода, посмотрим, как незваные гости из жаркой Африки справятся с холодом. Как я слышал, и не раз, от тебя, родич Максим, этот наш новый консул Варрон сумасбродный глупец. Ты ведь никогда не смягчал выражений, даже если речь шла о бедном калеке вроде меня!

Кезон сделал глубокий вдох.

– Но если без сражения не обойтись, то лучше дать его поскорее, не откладывая. Рим не мог бы желать лучших защитников, чем те два доблестных воина, которых мы сегодня чествуем.

Он поднял чашу.

– Если каждый солдат армии Варрона и Павла таков, как ты, Сципион, и как ты, родич Квинт, тогда слонам Ганнибала лучше кончать слоняться по Италии – пусть убираются отсюда, поджав хоботы!

Оба воина рассмеялись и подняли чаши.

– Вот таков мой Кезон! – заявил Сципион. – Уж он-то умеет меня рассмешить!

Нежась под любящим взглядом друга, Кезон забыл и о своей зависти, и о чувстве собственной никчемности.

Было подано последнее блюдо – луковая похлебка на говяжьем бульоне, но Максим велел рабу унести чаши.

– Утром вы поблагодарите меня, когда поскачете из Рима с ясной головой на плечах!

Обед завершился, и гости направились в переднюю, чтобы распрощаться. Кезон шел следом за Максимом, который обнял Квинта за плечи и говорил ему на ухо слова, которых Кезон просто не мог не услышать.

– Я рад, что мы побыли вместе, сынок. Хотя, если ты хочешь знать мое мнение, на этом ужине должны были бы присутствовать только воины. Я бы никогда не стал приглашать Кезона, пусть он мне и родич, если бы не настоял твой друг Сципион. Что он нашел в этом молодом человеке – ума не приложу!

Квинт пожал плечами:

– Сципион говорит, что в жизни есть не только война и политика. У них с Кезоном есть общие интересы. Они оба любят книги и поэзию.

– И все равно…

Внимание Кезона было неожиданно затребовано рукой на его плече.

– Ты, наверное, выпил слишком много вина сегодня, – сказал Сципион. – Весь раскраснелся.

Кезон неожиданно полез за пазуху, извлек плотно свернутый свиток пергамента и вложил его в руку Сципиона.

– Что это?

– Подарок на дорогу. Нет, не разворачивай сейчас. Прочтешь потом.

– А что это?

– Я заказал Эннию поэму. Знаю, что он твой любимец.

– Она что, специально написана для этого случая? Но почему ты не прочел ее вслух за ужином? Ты мог бы добавить обеду блеска.

Кезон покраснел еще пуще: чего-чего, а читать стихи под хмурым взглядом Максима ему вовсе не хотелось.

– Энний воин, как и ты. Эта поэма – призыв к оружию. Весьма воодушевляющий призыв, уверяю тебя. Нынче такие вещи никому не удаются лучше, чем Эннию.

– В скором времени он стяжает не меньшую славу, чем Гомер, помяни мои слова, – заявил Сципион.

Кезон пожал плечами:

– Малость претенциозно, на мой вкус, но я знаю, что тебе нравится его поэзия. Почитай стихи перед сражением для воодушевления. Или после сражения, чтобы достойно отметить победу.

– Непременно так и сделаю, если только уцелею.

Кезон почувствовал холодок.

– Не говори так, Сципион.

– В предстоящие дни, чем бы ни обернулась в итоге эта война, погибнет очень много людей. Одним из погибших могу оказаться и я.

– Нет! Боги защитят тебя.

Сципион улыбнулся:

– Спасибо за благословение, Кезон, и за поэму.

* * *

Выйдя из дома Максима, Сципион и Квинт пошли в одну сторону, а Кезон двинулся в другую.

Летняя ночь была теплой. Светила полная луна. Кезон хмуро смотрел на свою тень – прихрамывающую фигуру, пересекающую темные, безлюдные улицы Палатина. Враждебность Максима и разговор Сципиона о смерти оставили у него чувство уныния и тревоги, но он знал место, где мог дышать свободно и расслабиться даже в такой поздний час.

Спустившись к подножию Палатина и пройдя через Форум, район храмов, площадей и общественных зданий, Кезон вступил в гораздо более скромную часть города. Узкие, петляющие улочки Субуры предлагали самые разные развлечения, особенно с наступлением темноты. В эту последнюю ночь перед уходом на войну солдаты заполняли таверны, игорные заведения и публичные дома: где-то неподалеку завязалась драка, чуть подальше нестройные пьяные голоса исполняли старинную строевую песню. Вся эта территория провоняла вином, мочой и рвотой. Ставни окна на верхнем этаже распахнулись, и в ярком свете луны показалась едва прикрытая, ухмылявшаяся проститутка. Уставившись вниз на Кезона, она принялась приманивать его бесстыдными жестами, но тот поспешил дальше, глядя прямо перед собой.

Вскоре он нашел искомый проулок – тесную, сырую щель, столь узкую, что, разведя руки, можно было коснуться обеих стен. Здесь не горели факелы, сюда не проникал лунный свет. Идти дальше пришлось в темноте, но путь остался недолгим. Наконец Кезон прибыл на место и постучал в грубо сделанную дверь.

Открылся глазок, и в него вперился настороженный взгляд. Кезон назвался, и раб сразу же открыл дверь.

Кезон вошел в заполненную людьми комнату, атмосфера которой весьма отличалась от степенного, строгого патрицианского декорума, царившего в доме Максима. В одном углу музыкант наигрывал на флейте бойкую мелодию, но его почти заглушал шум разговора. Общество было смешанным и по возрасту, и по общественному положению. Гости в богатых одеяниях и поношенных туниках сидели вперемешку – кто на обеденных ложах, кто на полу, подстелив коврик. Присутствовало даже несколько женщин.

В руке у каждого была чаша. Хозяин – дородный бородатый мужчина лет за тридцать – расхаживал по комнате, наливая вино из глиняного кувшина с выщербленной ручкой.

Тит Макций Плавт поднял голову, увидел Кезона, расплылся в улыбке и шагнул ему навстречу, пролив вино на одного из гостей – тщедушного с виду юнца, который запищал от смеха.

Плавт нашел оставленную чашу, вложил ее в руку Кезона и налил ему вина.

– Ну, давай, хозяин, пей. Это лекарство от твоей меланхолии.

– Почему ты решил, что я в меланхолии?

– Видел бы ты свою хмурую физиономию. Но ничего, хозяин, скоро мы от этого избавимся.

Плавт похлопал Кезона по спине с родственной фамильярностью.

– Сколько можно говорить, чтобы ты не звал меня хозяином.

– Так ведь ты и есть хозяин, не мой, конечно, но нашего общего дела. Я драматург, а ты главный совладелец труппы, то есть хозяин, как же иначе? И в моих глазах, и в глазах большинства здесь присутствующих, во всяком случае актеров.

Кезон оглядел комнату. Хотя постановка пьес как часть различных религиозных праздников оплачивалась государством, игра на сцене не считалась подходящим занятием для почтенных граждан. Большинство из актеров Плавта были рабами или бывшими рабами из самых разных племен и народов. Героические и женские роли исполняли молодые, зачастую весьма привлекательные артисты, и все они умели и любили себя подать. Стеснения и робости в комнате не наблюдалось.

Один из актеров, смуглый испанец, неожиданно вскочил с пола и принялся жонглировать чашей, медной брошью и маленькой глиняной лампой. Зрители отставили свои чаши и начали хлопать в ладоши в ритм мелодии флейты. Будучи пьян, жонглер качался из стороны в сторону, едва успевая подхватывать летающие предметы, но всякий раз, когда казалось, что или какая-нибудь вещица, или он сам вот-вот грохнется на кого-либо по соседству, его товарищи ревели от смеха.

Наблюдая за этим грубоватым весельем, Кезон глубоко вздохнул и почувствовал, как медленно расслабляется. Здесь он ощущал себя дома куда в большей степени, чем в жилище своего родича Максима. Взгляд Кезона упал на одного из молодых актеров, новичка с отточенными чертами лица и длинными светлыми волосами. Юноша слегка напомнил ему Сципиона.

– Я не могу осуждать тебя за то, что ты глаз не сводишь с этого греческого юноши, – сказал Плавт ему на ухо. – Но кто на самом деле обещает сделать сегодняшний вечер интересным, так это тот малый, что сидит вон там, в очень дорогой на вид тоге.

– Кто он?

– Не кто иной, как Тиберий Гракх, отпрыск весьма богатой плебейской семьи. Его избрали куриальным эдилом, так что он будет отвечать за организацию ежегодных Римских игр, что состоятся в сентябре. Наряду с религиозной процессией, праздником Юпитера, гонками на колесницах и боксерскими матчами будет, конечно, и день комедий, для увеселения масс. Поскольку Гракх, поклонник театра, будет подписывать смету, он лично взялся за составление программы.

– Полагаю, ты дал ему текст для одобрения?

– Да, дал ему посмотреть комедию. Я назвал ее «Хвастливый вояка». Честно говоря, я использовал греческий оригинал, но не просто перевел, а переработал и, кажется, сумел придать пьесе римское звучание. Гракх пришел сюда сегодня, чтобы вернуть текст и высказать свои замечания.

– И?..

– Ему понравилось! Сказал, что свалился со своего ложа от смеха. В образе этого гротескного хвастуна и бабника он увидел сатиру на нашего воинственного консула Варрона. Гракх считает, что пьеса и своевременная, и веселая. А это очень хорошо, потому что я хочу попросить за эту постановку гораздо больший гонорар, чем когда-либо раньше.

– Твоя работа стоит того, Плавт. С тобой согласны работать самые лучшие актеры любой труппы города, и ты пишешь самые остроумные диалоги. То, что Энний значит в поэзии, то ты значишь в комедии.

Плавт закатил глаза к небу.

– И подумать только, ведь я не кто иной, как бедный сельский паренек из Умбрии. В юности мне приходилось зарабатывать на жизнь в пекарне, и, перебравшись в Рим, я поначалу боялся, что никогда не избавлюсь от муки в волосах. Потом пришлось долгое время отираться возле сцены в безвестности, со смешным прозвищем Плавт – Плоскостопый. Мне его дали в насмешку, но я рассудил, что пусть это прозвище не самое благозвучное, зато запоминающееся. Однако колесо Фортуны вращается, и вот уже Плавт, «что был шутом и мимом, стал лучшим драматургом Рима». Хозяин, ты заставляешь меня краснеть.

– Не называй меня так!

Их отвлек неожиданный треск. Жонглер уронил все разом. Лампа вдребезги разбилась о стену, чашка поскакала по полу, медная брошь ударила в лоб одного из актеров. Музыкант, игравший на флейте, выдал пронзительную, нескладную мелодию, словно для того, чтобы их ободрить. Плавт поспешил к месту происшествия.

Кезон услышал за спиной смешок.

– Чувствовал, что этим кончится! Увернулся как раз вовремя. Ты – Кезон Фабий Дорсон, как я понимаю.

Кезон обернулся.

– Да. А ты – Тиберий Гракх?

– Да.

Трудно было определить возраст этого человека. Волосы его начали серебриться на висках, но морщин на загорелой коже было немного. У него была мощная челюсть и крепкие скулы, а грубоватость черт лица смягчалась лукавым блеском серых глаз. Если он и выпил, то по нему это было незаметно: держался с изящным достоинством, которое казалось совершенно естественным.

Кезон и Гракх разговорились. По большей части говорил Гракх, в основном о сложных задачах, связанных с проведением Римских игр, и о «Хвастливом вояке» – новой и, по его мнению, великолепной пьесе Плавта.

Гракх обладал замечательной памятью. Он пересказывал наизусть длинные диалоги, причем его невозмутимое лицо заставляло Кезона покатываться со смеху не меньше, чем сам текст. О Ганнибале, войне и смерти не было сказано ни слова – затрагивать такие серьезные темы в доме Плавта казалось неуместным.

Спустя некоторое время взгляд Кезона остановился на молодом незнакомце, которого он приметил ранее. Юный грек улыбнулся ему в ответ.

– Кажется, его зовут Гиларион, – сказал Гракх, проследив за взглядом Кезона.

– Он действительно таков, каким выглядит?

– Да. По-гречески Гиларион означает «веселый, бодрый». Это имя ему подходит. Почему бы тебе не попробовать свести с ним знакомство поближе, пока его не перехватил кто-то другой?

– Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, – сказал Кезон.

Гракх улыбнулся:

– Конечно, наши степенные, добродетельные предки не одобряли развлечений с мальчиками, хотя подозреваю, что и они не чурались подобных утех, пусть об этом и не говорилось. Более того, склонен предположить, что твой добропорядочный родич Максим не одобрил бы это даже в наше время. Но мы живем в новую эпоху, Кезон. Мы населяем гораздо больший мир, чем наши предки. Он столь велик, что зрения людей, подобных Максиму, не хватает, чтобы его обозреть. Спартанцы, которые известны как великие воины, считали самым достойным видом любви любовь между двумя воителями. Их женщины в первую брачную ночь остригали волосы и надевали туники мальчиков, чтобы пробудить в мужьях желание. Афиняне сделали любовь взрослого мужчины и юноши сердцевиной своей философии. Карфагенские полководцы занимались любовью со своими молодыми командирами, прежде чем женили их на своих дочерях. У Юпитера был Ганимед, у Геркулеса – Хилас, у Ахилла – Патрокл, у Александра – Гефестион, а может быть, и наоборот, поскольку Александр был младшим партнером. Природа дает нам желания, которые необходимо удовлетворять. Коль скоро твой взгляд упал на красивого и доступного греческого раба, почему бы и не сделать что-нибудь в этом плане? Если, конечно, ты играешь доминирующую роль. Мужчина-римлянин всегда должен доминировать.

Кезон кивнул. Вино разгорячило кровь в его жилах. Он не сводил глаз с длинноволосого греческого юноши и позволил себе почувствовать желание, хотя в душе страстно желал лишь Сципиона.

* * *

Месяц середины лета – секстилий – принес в Рим зной и духоту. Люди жаловались на жару, сделались вялыми и раздражительными. Душная пелена нависла над городом, а вместе с ней воцарилась атмосфера напряженности и недобрых предчувствий.

Каждый день Форум наполнялся людьми, которые хотели знать новости о войне, а они все время были одинаковыми. Римские консулы и Ганнибал маневрировали, перемещаясь по всей Италии и стараясь навязать сражение в подходящем месте. Пока это не удавалось ни одной из сторон, но было очевидно, что битва неизбежна и может разразиться в любой день.

Ужасное известие пришло именно в тот день, когда Кезон, прихрамывая, но весело насвистывая, возвращался через Форум домой после ночи удовольствий в доме Плавта. Неподалеку от храма Весты путь его пересекла плакавшая навзрыд женщина. Потом он наткнулся на двух пожилых сенаторов в тогах. Поначалу ему показалось, будто они спорят, потому что один кричал на другого.

– Неужели все? Как это возможно? Я тебе не верю!

– Ну и не верь, дело твое, – огрызнулся собеседник. – Да, новость не официальная, по той простой причине, что никого из командиров, кто имел бы возможность отправить донесение в Рим, не осталось в живых.

– Это не может быть правдой, это просто невозможно!

Кезон почувствовал покалывание в загривке.

– Что за новость?

Сенаторы, лица у обоих были пепельными, повернулись к нему.

– Полный разгром! – сказал тот, что был поспокойнее. – Варрон и Павел встретились с Ганнибалом в месте под названием Канны, неподалеку от Адриатического побережья. Каким-то образом римляне оказались окруженными. Вся армия уничтожена. Судьба Варрона неизвестна, но Павел погиб вместе с большинством сенаторов.

– Откуда ты это узнал?

– Немногие уцелевшие бежали с поля боя, и некоторые из них уже добрались до Рима. Один за другим они подтягиваются к Форуму и рассказывают о случившемся. Каждый, конечно, по-своему, но в главном все сходятся: полный разгром! Ужасная резня! Самая большая армия уничтожена! Это худший день в истории Рима, даже захват города галлами был не так ужасен. Теперь ничто не может помешать Ганнибалу сделать то, что сделали галлы: двинуться на город и спалить его дотла. Преградить ему путь некому – римская армия перестала существовать!

– Не может быть, чтобы все было так плохо, – прошептал ошеломленный Кезон, покачав головой.

* * *

Однако все обстояло именно так.

При Каннах Ганнибал одержал ошеломляющую победу. Во второй день месяца секстилия погибло более семидесяти тысяч римлян и еще десять тысяч было захвачено в плен. Спастись удалось лишь тридцати пяти сотням, причем многие из них были ранены. Масштаб катастрофы был беспрецедентным: таких потерь Рим не нес ни разу за всю свою историю.

Городу угрожала паника, и в этот трудный час управление, а с ним и ответственность взял на себя Максим. Теперь мудрость его политики, еще вчера столь презираемой, стала очевидна, а твердость, с которой он взял бразды правления, произвела впечатление. Остававшиеся в городе сенаторы – сборище седых, беззубых старцев – вручили ему чрезвычайные полномочия. Никто не возражал против этого назначения, правда, и возражать, по сути, было некому, ибо на тот момент у Максима просто не было в сенате соперников. Все способные держать оружие сенаторы либо погибли при Каннах, либо сражались с карфагенянами за границей. В городе не осталось ни одного человека с опытом и статусом Максима.

Поскольку куриальный эдил Тиберий Гракх был одним из немногих оставшихся магистратов, его назначили на должность начальника конницы, который был правой рукой диктатора.

Первым делом Максим отрядил всадников на поиски разбежавшихся воинов в надежде на то, что спаслось больше людей, чем это казалось сразу после разгрома. Однако найти удалось немногих, и это лишь подтвердило горькую правду.

Чтобы создать новую армию, Максим отдал приказ о призыве несовершеннолетних, а когда оказалось, что и юнцов недостаточно, он пошел на неслыханное – предложил вступать в армию рабам. Восемь тысяч рабов записались добровольцами и получили оружие: прежде в Риме и помыслить не могли ни о чем подобном, однако не нашлось никого, кто сумел бы предложить лучшее решение.

Кезон, разумеется, с готовностью откликнулся на призыв вооружиться, но во время смотра новобранцев на Марсовом поле с ним приключился приступ падучей. Его унесли домой без сознания, и сам Максим, не желавший, чтобы такие родичи позорили его имя, запретил ему возвращаться в строй. На пике всеобщей истерии две весталки, Опимия и Флориния, были уличены в нарушении священного обета. Эта новость вызвала массовые беспорядки: у Дома весталок собралась разъяренная толпа, обвинявшая нарушительниц в том, что они навлекли на город погибель. Обеих весталок быстро судили и признали виновными. Опимия покончила с собой. Флориния была заживо замурована в гробнице близ Коллинских ворот на глазах злобной, беснующейся толпы. Мужчин, признанных виновными в святотатстве, публично забили до смерти дубинками подручные великого понтифика.

Каждый день приносил подтверждения гибели еще тысяч людей. Женщины, в огромном количестве толпившиеся на Форуме в ожидании новостей о пропавших без вести отцах, мужьях, сыновьях и братьях, услышав об их гибели, рвали на себе волосы и одежду, катались с воплями по земле. Всюду царила истерика, на каждой улице ночь напролет слышались рыдания. Город пребывал на грани безумия.

Но тут опять вмешался Максим, заявив, что неумеренное выражение любых чувств, включая скорбь, нарушает не только приличия, но и религиозные устои, ибо постоянные вопли и стенания могу побудить богов покинуть город. Он распорядился запереть женщин в домах, потребовал соблюдения тишины на улицах, а срок траура сократил до тридцати дней. После этого жизнь города вернулась в обычное русло.

* * *

– Представление должно состояться, – заявил Плавт, перекрывая стук молотков.

– Как скажешь, – пробормотал Кезон.

– Так говорю не я, а твой родич, диктатор Максим. Так же говорит и наш друг Тиберий Гракх, который уверяет меня, что Римские игры пройдут точно так, как было намечено. Конечно, когда на нас обрушились все эти беды, я тоже было подумал, что нынче не до развлечений и уж про комедию-то точно придется забыть до лучших времен. Но диктатор считает, что скрупулезное следование религиозному календарю успокоит народ. Есть надежда, что Ганнибал не объявится у ворот, когда мы начнем начальную сцену «Хвастливого вояки».

Сверху плотник уронил молоток. Он со свистом пролетел мимо головы Плавта, чуть не попав в него.

– Идиот! – крикнул Плавт. – Полюбуйся, что я получаю, нанимая вольных работников, вместо того чтобы арендовать рабов. Правда, должен признать, что торчать во время работ под лесами, наверное, не самая удачная идея.

Они находились в Большом цирке, где на широком изгибе длинной дороги для гонок колесниц сооружали временную сцену для намеченного на время Римских игр представления. Места на открытых трибунах цирка должны послужить местами для уважаемых зрителей, а те, кто попроще, пусть толпятся полукругом на открытом пространстве перед сценой. Сама сцена – приподнятый деревянный помост с разрисованным задником – будет быстро поставлена и еще более быстро снята. После единственного дня представлений ее размонтируют за ночь, чтобы освободить беговые дорожки для атлетических состязаний, которые должны состояться на следующий день. Соответственно, повышенных требований к качеству этого временного сооружения предъявляться не будет. Так, разукрашенные колонны и скульптура на заднем плане сцены представляли собой лишь пустотелые декорации, сработанные из дерева, штукатурки, ткани, краски и мишуры. С близкого расстояния все эти несовершенства, конечно, были различимы, но издалека сцена выглядела вполне убедительно.

– А разве у греков нет постоянных театров, построенных из камня? – спросил Кезон.

– Есть. Иногда их встраивают в склоны холмов с такой замечательной акустикой, что актерам практически не приходится повышать голос, чтобы быть услышанными даже на задних рядах. Но греки – народ, пребывающий в упадке и слишком приверженный чувственным удовольствиям, не то что римляне. Мы если и любим хорошую комедию, то только как элемент религиозного праздника – так, во всяком случае, считается. Кончается праздник – должна исчезнуть и сцена. Политика не самая дальновидная, зато регулярно обеспечивающая работой уйму посредственных плотников. Но ты, кажется, обеспокоен, хозяин?

– Я беспокоюсь о моих друзьях. Нет никаких вестей ни о родиче Квинте, ни о Сципионе… – Кезон нахмурил лоб.

– Отсутствие новостей – хорошая новость.

– Наверное.

– А лучшая новость состоит в том, что пока нет никаких известий о марше Ганнибала на Рим. Интересно, что удерживает его?

– На днях Максим произнес речь. Сказал, что десница самого Юпитера останавливает карфагенского монстра.

Плавт наморщил лоб.

– А пишет ли в последнее время речи Энний? Народу по душе такой религиозный пафос. Действует успокаивающе, примерно как проведение праздника, когда кажется, что близок конец света.

Он покачал головой.

– Остается гадать, не похож ли Ганнибал на одного из своих слонов – огромного и несущего разрушение, но в конечном итоге довольно глупого.

– Тиберий Гракх предполагает, что Ганнибал не пойдет на Рим, потому что желает сначала овладеть всей Италией и лишить нас союзников, пока мы бессильны этому помешать.

– Право же, не пойму, какой ему смысл отрубать конечности, да еще по кускам, если можно одним ударом отсечь голову? Однако дни проходят, а Ганнибала не видно.

– Как не слышно известий о Сципионе, – прошептал Кезон.

– Смотри, вон идет Тиберий Гракх, и вид у него невеселый.

На деле вид у Гракха был весьма мрачный. Без лукавого блеска в глазах его лицо стало строгим и суровым, в самый раз для начальника конницы, принявшего эту должность в мрачные дни.

– Плохие новости? – спросил Плавт.

– Есть плохие, а есть такие, что хуже некуда, – ответил Гракх.

Плавт вздохнул:

– Я бы предпочел сперва услышать плохие.

– После очень долгого, очень неприятного обсуждения мы с диктатором решили, что пьеса «Хвастливый вояка» не годится быть представленной на Римских играх.

– Что? Нет! – Плавт возмутился. – Значит, комедии отменяются?

– Нет, пьесы играть станут, но «Хвастливого вояки» среди них не будет.

– Ты снимаешь мою пьесу? Но у нас же контракт, Гракх. Ты подписал его как куриальный эдил.

– Сам посуди, Плавт! Комедия высмеивает вояку – напыщенного хвастуна, любителя морочить голову женщинам. Ну кто, скажи мне, захочет смеяться над солдатом после поражения при Каннах?

– Ты думал, что это смешно. И говорил, что это о Варроне!

– Который едва спасся! Люди ошеломлены поражением Варрона, напуганы его неверными расчетами. Они онемели от гнева, но никто не хочет видеть, как над ним смеются, после того как погибли семьдесят тысяч человек.

Плавт ущипнул себя за переносицу.

– От этого бесконечного стука молотков у меня башка треснет. Да, я тебя понял. И что же делать?

– Ты заменишь эту пьесу другой.

– В последний момент? Невозможно!

– У тебя должно быть что-то. Подумай!

– Ну… есть текст, над которым я сейчас работаю. Пьеса, конечно, не такая смешная, как «Хвастливый вояка». Она называется «Шкатулка», это маленький фарс о девушке, брошенной при рождении, которая в конце концов воссоединяется со своими родителями. В данных обстоятельствах, полагаю, что у этой пьесы есть хотя бы одно достоинство – она безобидна. Но над ней нужно поработать, несколько сцен придется полностью переписать.

– Перепишешь и скомпонуешь, – заявил Гракх уверенно. – Ты можешь это сделать, Плавт. Когда время поджимает, у тебя все получается особенно здорово.

– Нет, когда время поджимает, у меня портится пищеварение. Но, пожалуй, это можно сделать, если Гиларион будет играть девушку…

Гракх помрачнел еще пуще.

Плавт напрягся.

– Плохая новость. Но ты сказал, что есть новость еще худшая. Ну, Гракх, выкладывай.

Гракх опустил глаза. Какая новость может заставить начальника конницы отвести взгляд? Кезон затаил дыхание.

– Ты помнишь, когда весталок обвинили в нарушении обетов?

– Как мог я забыть? – сказал Плавт. – Несколько дней весь город был одержим скандалом. Это отвлекло мысли людей от Ганнибала и дало возможность свалить вину за случившееся при Каннах невесть на кого. Как будто парочка весталок, даже если они и вправду лишились целомудрия, может быть в ответе за столько смертей! Согрешили весталки или нет, но, пожелай люди действительного отмщения за постигшую город беду, им следовало бы похоронить заживо хвастуна Варрона вместо той бедной девушки.

Гракх резко вздохнул:

– Ты забываешь о моем статусе, Плавт. Как начальник конницы, я представляю государственную религию чуть не в той же степени, что и великий понтифик. Сомнение в вердикте или наказании весталок граничит со святотатством.

– Тебе, конечно, виднее. С меня что взять, я ведь сельский малый из Умбрии, и, хотя вроде пообтесался в городе, ваша государственная религия все еще кажется мне больно уж замысловатой.

– Я не шучу, Плавт. Сейчас такое время, когда с патриотизмом и государственной религией не шутят. Ты должен следить за тем, что говоришь.

Драматург пощелкал языком.

– Взял на заметку! Ну, так что ты говорил?

– Весталка Флориния была наказана должным образом, но Опимия ускользнула от кары, покончив с собой. Было предпринято гадание, и отклонения в полете птиц показали, что боги не удовлетворены. То, что одну из провинившихся весталок не удалось похоронить заживо, необходимо чем-то возместить. Чтобы узнать, чем именно, обратились к Сивиллиным книгам. Был найден стих.

Гракх процитировал найденный отрывок:

Плавт наморщил лоб.

– Вот бы мои покровители проявляли к моим поэтическим огрехам такую же снисходительность, какую проявил в свое время Тарквиний к творению Сивиллы. И как были истолкованы эти прелестные строки?

– Жрецы посовещались. Было решено, что, дабы очистить город от грехов весталок, нужно похоронить заживо пару галлов и пару греков.

Плавт покачал головой:

– Но человеческие жертвоприношения – это порочный обычай карфагенян и одна из причин того, почему мы смотрим на них сверху вниз, как на дикарей.

– Ни твое положение, ни мое не позволяет подвергать сомнению диктат Сивиллиных книг. – Гракх вздохнул. – Жрецы пришли ко мне за списком имен.

– К тебе?

– Куриальные эдилы ведут списки всех иностранцев, проживающих в Риме, а также списки всех рабов с указанием их национальности. Жрецы попросили у меня эти списки. Я предоставил их. Как жрецы определили этих двух галлов и этих двух греков, не знаю, но они сообщили мне о своем решении сегодня утром.

Плавт хмыкнул:

– У меня самого есть парочка галлов и куда больше греков!

И тут лицо его вытянулось.

– Клянусь Геркулесом! Так вот почему ты сюда заявился? Отмена «Хвастливого вояки» была лишь плохой новостью. А новость похуже, ты сказал…

– Один из греков, которых они выбрали, – Гиларион.

Кезон, слушавший Гракха, ахнул.

– Ты, конечно, получишь надлежащую компенсацию, – поспешно сказал Гракх, пряча глаза.

– Компенсацию?

– За то, что твою собственность принесут в жертву.

– Но… почему Гиларион?

– Не знаю. Жрецы выбрали эти имена. Великий понтифик подтвердил их решение.

– Я так понимаю, что у меня нет выбора в этом вопросе?

– Абсолютного никакого. Ликторов отправили к твоему дому до того, как я пришел сюда. Я думаю, они уже взяли Гилариона под стражу. Рабочие начали копать яму на Форуме Боариуме еще ночью. Погребение будет произведено сегодня пополудни. Как говорится в старой этрусской поговорке: «Хорошо сделано то, что сделано быстро».

Плавт обхватил голову:

– Ох уж этот проклятый стук.

Тиберий Гракх попрощался и ушел.

Кезон почувствовал слабость в ногах. Он ощущал в голове дрожь, которая обычно предшествовала припадкам, в глазах туманилось, подступали слезы. Кезон содрогнулся, но не заплакал.

– Безумие! – прошептал Плавт. – Когда приходит беда, такая как Канны, людям следовало бы перед ее лицом становиться мудрее, справедливее и добрее. Но нет, они винят чужеземцев, карают невиновных, а если ты укажешь им на их безумие, назовут тебя предателем и святотатцем! Слава богам, что у меня есть сосуд, в который я могу выплеснуть самые мрачные чувства, – мои комедии! Иначе я сошел бы с ума, как и все остальные.

– Твои пьесы не мрачные, – печально возразил Кезон. – Они заставляют людей смеяться.

– Комедия мрачнее, чем трагедия, – сказал Плавт. – Смех никогда не рождается иначе как из чьего-то страдания, обычно моего, а теперь вот – бедного Гилариона!

Они вдвоем неподвижно стояли долгое время, морщась от стука молотков. Неожиданно Кезон встрепенулся и нахмурил лоб.

– Это… мой родич Квинт?

Молодой командир со знаками различия военного трибуна размашистым шагом целеустремленно шел через открытое пространство цирка. Кезон подбежал к нему.

Квинт был бледен и изможден. Его лоб пересекал свежий шрам, но никаких признаков более серьезных ран не было.

– Ты жив! – воскликнул Кезон.

– Волею богов.

– Мы не получали никаких вестей. Твой отец заболел от беспокойства.

– Но даже при том умудрился прибрать к рукам власть над городом. Я так понимаю, что его назначили диктатором.

– Ты видел его?

– Я только что прибыл.

– Какие новости?

– Новости?

Кезон страшился спросить.

– Что Сципион?

Квинт улыбнулся:

– А то ты не знаешь? Он снова доказал свою отвагу, так же как и при Тичино. Если и есть среди римлян, уцелевших после Канн, настоящий герой, то это Сципион.

– Расскажи мне!

– Наемники окружили нас со всех сторон. Резня была страшная. Лишь горстке удалось прорваться и ускользнуть. Мы спасли свои жизни, но были рассеяны, ошеломлены, в большинстве своем ранены и в любой момент могли попасться на глаза врагу. Прошло немало времени, прежде чем некоторым из нас, таясь от рыскавших повсюду вояк Ганнибала, удалось собраться вместе. Но когда мы более-менее оторвались от противника и пришли в себя, возник спор: кто нас поведет и куда? Признаюсь, я был среди тех, кто поддался отчаянию и предлагал совсем покинуть Италию. Мы предполагали, что Ганнибал сразу пойдет на Рим, сожжет город и обратит граждан в рабство. В Испании есть римская армия, римский флот ведет войну на море. «Присоединимся к ним, – говорил я, – и посмотрим, куда поведет нас Фортуна, потому что с Римом покончено и возвращаться некуда». Но Сципион и слышать об этом не хотел. Хотя именно его отец и брат находились в Испании, он заявил, что не собирается присоединяться к ним, пока Рим нуждается в его защите. Наш страх Сципион подверг осмеянию, пристыдил нас и заставил дать клятву Юпитеру не покидать город в беде, погибнуть, сражаясь за него, но не сдаться Ганнибалу. И вот ведь интересно – стоило дать эту клятву, у нас словно гора с плеч свалилась. Мы поняли, что выдержим все, потому что Сципион вернул нас на дорогу чести. Потом стали наблюдать и выжидать. Проходили дни, но Ганнибал не предпринимал попыток пойти на город. Нас это, конечно, озадачивало, но в какой-то мере и успокаивало. Несколько приободрившись, мы решили окольными путями, чтобы не попасться карфагенским разъездам, пробираться домой, в Рим. Путь был трудным и долгим: среди нас имелись тяжело раненные, а Сципион и слышать не хотел о том, чтобы их оставить. Наконец добрались до Аппиевой дороги. Я поехал вперед и прибыл первым.

– А Сципион?

– Он будет здесь завтра или послезавтра.

– Значит, он жив?

– Да.

– Ты уверен?

– Конечно.

Кезон расплакался: от радости рыдал, не смущаясь, как не мог рыдать от печали за Гилариона. По правде сказать, испытав облегчение за судьбу Сципиона, он практически забыл о своей скорби по Гилариону. У Квинта, пережившего ужас в Каннах и уже почти не чаявшего когда-либо вернуться в Рим, по щекам тоже текли слезы.

Вместе они пошли искать Максима.

* * *

Накануне Римских игр город столкнулся с новым кризисом.

К городским воротам прибыл посол от Ганнибала, знатный карфагенянин по имени Картало, и предложил вернуть большое количество пленных римлян за огромный выкуп. Несколько представителей этих пленных пришли с ним, чтобы просить за себя и своих товарищей, ибо у римлян было в обычае поворачиваться спиной к воинам, сдавшимся врагу. Несмотря на запрет, на Форуме собралась огромная толпа женщин, умолявших внести выкуп за их мужей, отцов и сыновей.

Сенаторы обсуждали этот вопрос за закрытыми дверями.

Представители пленных защищали свои действия. Они не бежали от врага, а оставались на поле боя при Каннах, пока пространство вокруг них не усеялось телами. Потом им удалось прорвать вражеское окружение, запереться в римском полевом лагере, и лишь поутру, вместо того чтобы погибнуть в его развалах, они сдались. Это правда, что они не пали смертью храбрых и им не хватило хитрости, чтобы убежать. Однако, заявляли они, разве не лучше заплатить выкуп за настоящих римских солдат, чем вербовать еще больше рабов для защиты города?

Те, кто возражал против выкупа, заявляли, что пленные сдались, вместо того чтобы погибнуть в бою, и тем самым показали себя трусами, а трусы ничем не лучше рабов и сами ничего, кроме рабства, не заслуживают. Кроме того, любой выкуп, заплаченный из общественной казны, обогатит Ганнибала и позволит ему привлечь еще больше наемников.

В конце концов решено было выкуп не платить. Пленников предоставили их собственной судьбе, и они, в подавляющем большинстве, были отосланы в Карфаген и обращены в рабство. Их родственники больше никогда их не видели.

Во всем городе воцарилась скорбь. Она грозила прорваться возмущением, но Максим отрядил своих ликторов поддерживать порядок.

В такой атмосфере пришло время открытия Римских игр. В совершаемой на Капитолии молитве, обращенной к Юпитеру, сквозила нотка отчаяния. Шествие от храма Юпитера к Большому цирку представляло собой унылое зрелище: многие сенаторы и магистраты, которым положено было красоваться перед народом, демонстративно отсутствовали. Даже ради пира в честь Юпитера диктатор разрешил лишь немного превысить скудный ежедневный рацион, отпускавшийся гражданам во время кризиса.

Труппа Плавта исполняла комедию «Шкатулка». Пьеса была плохо отрепетирована, ибо готовилась второпях, да и дух труппы был подавлен страшной участью Гилариона. Постановка была бы провалена, однако, и это единственное, что могло служить Плавту утешением, публика была подавлена ничуть не меньше, чем исполнители. Зрители не смеялись и не хлопали, но свиста или других знаков неодобрения тоже не было.

Атлетические состязания оказались столь же неудачными. Многие из лучших бегунов и кулачных бойцов Рима погибли при Каннах, а великолепно подготовленные рабы-колесничие были призваны на военную службу.

Граждане, принимавшие участие в Римских играх и как состязающиеся, и как зрители, просто отбывали обязанность, следуя традиции, уходящей корнями во времена царей. Однако о каком истинном праздновании могла идти речь после резни при Каннах, скандала, связанного с весталками, и отказа пленным соотечественникам в мольбе о выкупе?

Рим онемел от скорби и тревоги. Будущее города было под большим сомнением.

 

212 год до Р. Х

Четыре года спустя война с Карфагеном продолжала бушевать, и конца ей не было видно.

Ганнибал так и не пошел на Рим. Этот любопытный и необъяснимый факт стал частью легенды, еще одним элементом городского мифа. В роковой для Рима момент, когда не было никакой надежды отразить вражеское нападение, этого нападения не последовало.

Как и почему уцелел Рим? Многие воздавали должное Фабию Максиму, твердо принявшему бразды правления, когда возникла угроза хаоса. Повсюду хвалили Сципиона за то, что он своим примером вдохновил молодое поколение. Но большинство римлян, согласившись со жрецами, верили тому, что сам Юпитер отвратил гнев Ганнибала, предоставив римлянам возможность сплотиться.

Ганнибал и его армия остались мародерствовать в Италии. Его очевидная стратегия – изолировать Рим и подорвать его господствующее положение на полуострове, оторвав от него силой или убеждением всех союзников, – приносила лишь ограниченный успех. Наученные горьким опытом, римляне теперь упорно избегали крупных столкновений с основными силами Ганнибала, но безжалостно карали изменивших им союзников. Собираясь с силами, накапливая ресурсы и восстанавливая боевой дух, римляне продемонстрировали поразительную способность гнуться, но не ломаться даже под самой большой тяжестью.

Тем временем военные действия, которые уже вовсю велись в Испании, Сицилии и на море, распространились дальше на восток. Филипп Македонский, наследный правитель родины великого Александра, встал на сторону Карфагена. Чтобы противостоять угрозе, исходившей от Филиппа, Рим рассылал послов по городам и государствам Греции и Азии, ища новых союзников.

По мере того как борьба между двумя городами распространялась по всему средиземноморскому миру, от Геркулесовых столпов до пролива Геллеспонт, римляне вели все более широкую и активную внешнюю политику. Наиболее дальновидные сенаторы уже позволяли себе лелеять головокружительные мечты об империи, простирающейся далеко за пределы Италии. Рим уподобился легендарному фениксу, поглощаемому огнем для того, чтобы возродиться из пепла.

* * *

Затруднения Рима обернулись для Кезона удачей. Из-за хромоты и отсутствия политических перспектив его родители отчаялись найти ему подходящую жену. Но в связи с резней при Каннах и последовавшей за этим острой нехваткой молодых холостяков мать Кезона сумела подыскать ему для женитьбы идеально приемлемую девушку из хорошей патрицианской семьи.

Красотой Сестия, правда, не блистала. Многие считали ее мужеподобной, но Кезон находил ее внешность достаточно привлекательной. Как и Кезон, она не рассчитывала на брак и была рада тому, что Фортуна позволила ей достичь статуса матроны. Сестия, похоже, с готовностью ограничивала свои интересы ведением домашнего хозяйства и требовала от Кезона не больше внимания, чем он от нее. Жена никогда не спрашивала о его расходах или коммерческих делах, не интересовалась причинами его поздних приходов домой и долгих отлучек, не обращала внимания на запах диковинных благовоний, порой исходивший от его одежды. Кезона же более чем устраивали ее незамысловатые потребности и совершенно не любопытная натура.

С самого начала они решили, что главная цель их брака – это ребенок, а потому, хоть и без особой охоты с обеих сторон, регулярно предавались соитию. Их упорные старания не пропали даром: спустя год после того, как они поженились, Сестия родила дочь.

Увидев, что маленькая Фабия родилась без физических недостатков, Кезон почувствовал огромное облегчение. Он боялся, что ребенок окажется чудовищем, как дети, которые рождались у его матери до него, или в лучшем случае калекой. Но Фабия была безупречна во всех отношениях. Возблагодарив богов, Кезон поклялся больше детей не заводить.

Поскольку у римлян не было принято довольствоваться дочерью, родня и свойственники Кезона настоятельно рекомендовали ему и Сестии попытаться обзавестись сыном, но Кезон, опасавшийся искушать судьбу и не испытывавший тяги к плотской близости с женой, остался непреклонен в своем решении. Маленькой Фабии было уже почти три года, а ни братишек, ни сестренок у нее так и не появилось.

Сестия принесла ему небольшое, но полезное приданое. С его помощью Кезон смог выкупить доли других совладельцев в театральной труппе Плавта. Разумеется, разбогатеть на постановке пьес было невозможно, не говоря уж о том, что это никак не добавляло ему уважения со стороны родственников-патрициев. Но Кезон получал удовольствие от роли импресарио и принимал активное участие в руководстве труппой. Он советовался с Плавтом относительно греческих источников для его пьес, торговался, выбивая у города выгодные контракты, особенно на праздники, а больше всего ему нравилось проводить отбор молодых рабов, предлагаемых Плавтом для пополнения труппы.

* * *

Пришла и прошла четвертая годовщина Канн, всколыхнув горькие воспоминания о побоище и его ужасных последствиях, но принесшая ощущение возрождения и надежды. Невыразимое отчаяние тех дней казалось теперь далеким и нереальным, как страшный сон. Когда секстилий сменился септембрием, Кезон ожидал очередных Римских игр с особым нетерпением, ибо на сей раз их организацией занимался избранный куриальным эдилом его дорогой друг Сципион.

По закону Сципион был слишком молод, чтобы претендовать на такую должность, но в день голосования восхищенная толпа подняла Сципиона на плечи и понесла через город, требуя избрать его, напевая песни и оглушительно скандируя его имя. Толпа настолько разрослась и была столь неуправляема, что после неудачных попыток призвать ее к порядку власти спешно собрали совещание и приняли беспрецедентное решение: допустить двадцатичетырехлетнего человека к занятию должности куриального эдила.

Впоследствии Сципион, с подмигиванием и смехом, отрицал всякую ответственность за организацию спонтанного «мятежа», который привел к его избранию.

– Если весь Рим захотел сделать меня эдилом, – сказал он, – значит я уже достаточно взрослый.

Удивленный или нет своим избранием, он, по всей видимости, действительно был вполне готов занять эту должность, ибо в первый же день, приступив к исполнению новых должностных обязанностей, объявил о намерении провести самые пышные и затратные за всю историю Римские игры.

– После стольких месяцев и даже лет тревог и лишений городу необходим настоящий праздник. Люди устали, им хочется повеселиться. Надо добиться того, чтобы игры этого года стали не только данью традиции, но подлинным развлечением и радостью для всего народа.

Несколько ворчунов жаловались, что избирательные законы, которые служили Риму столетиями, были нарушены в угоду хоть и храброму, но неоперившемуся юнцу. Сципиона же, хотя он и отрицал, что приложил руку к стихийным народным выступлениям, обвиняли в хитрости и лицемерии. «Однако, – размышлял Кезон, – без этого не бывает политики. Что ни говори, но если уж кто-то и заслужил, чтобы законы подстраивали под него, то это молодой герой Тичино и Канн». Кезон благоговел перед невероятной энергией и огромным честолюбием своего друга и почти не удивлялся его несравненной популярности. Кезону казалось, что ни один человек не заслуживает всеобщей любви больше, чем Сципион.

Естественно, что для участия в театральной части празднования Сципион выбрал труппу Кезона, а когда речь зашла о том, чтобы представить на его одобрение намеченную для постановки комедию, Кезон, посоветовавшись с Плавтом, предложил «Хвастливого вояку».

Это был смелый шаг. После Канн Тиберий Гракх отменил эту пьесу, опасаясь, что изображение тщеславного, распутного военного будет воспринято как неприятная сатира на потерпевших поражение римских полководцев. Но теперь, с включением нескольких новых каламбуров и содержащих намеки особенностей сценического образа, не будет ли нашлепка на один глаз слишком очевидна? Характер Хвастливого вояки мог быть воспринят как пародия на самого высокомерного военачальника – Ганнибала. До сих пор страх римлян перед этим карфагенянином был слишком велик, чтобы позволить себе сатиру, но за годы, прошедшие после Канн, выяснилось, что и он способен проявлять нерешительность и совершать ошибки. Римляне все еще ненавидели и презирали Ганнибала. Готовы ли они смеяться над ним?

Когда Сципион пришел к Кезону домой за текстом пьесы, Кезон ожидал, что он возьмет его и прочитает на досуге. Вместо этого Сципион взялся за чтение сразу. Кезон оставил его одного в кабинете и некоторое время нервно расхаживал в своем саду. Потом он услышал, как Сципион смеется. Весь следующий час смех звучал почти без перерыва. Наконец Сципион вышел в сад, держа свиток в одной руке и вытирая слезы смеха другой. На лице его сияла озорная ухмылка, и он выглядел беззаботным, словно юнец, еще не надевший свою первую тогу.

– Смешно! Очаровательно! Полный восторг! Возлюбленные получают друг друга, а Хвастливый вояка получает подобающую награду – звонкую оплеуху прямо на сцене! Вот уж воистину, «потакая вожделению, уменьшаешь тягу к распутству». Это идеальная пьеса для нашего случая. Клянусь Геркулесом, я посмеялся от души. Эта пьеса – именно то, что требуется и мне, и всему народу Рима. Людям она понравится, они полюбят ее, а значит, полюбят и меня за то, что я устроил для них это представление.

Он постучал свитком по груди Кезона.

– Ты смышленый малый, Кезон Фабий Дорсон!

Кезон опустил глаза.

– Плавт – вот кто смышленый.

– Ну, это само собой. Но не поддержи ты труппу деньгами, у драматурга не было бы сцены, а без сцены все его великолепные строки были бы не более чем шепот на ветру. Не смей недооценивать себя, Кезон. У тебя есть чутье на талант, точно так же как у хорошего полководца на отвагу. А значит, ты ценный человек, из тех, с кем нужно ладить.

Пьеса привела Сципиона в столь веселое настроение, что он потрепал волосы Кезона, а потом игриво похлопал его свитком по ягодицам.

Кезон покраснел так сильно, что Сципион отступил назад и в удивлении воззрился на него, а потом снова шлепнул его по заду и оглушительно расхохотался. Кезон глубоко вздохнул и тоже покатился со смеху. Он смеялся над собой, над нелепостью этого мира, над смехотворным тщеславием Хвастливого вояки. Смеялся, пока у него не заболели бока и слезы не потекли из глаз. Он уже очень давно так не смеялся.

* * *

Никогда прежде город не проводил игры с таким размахом. Совершавшиеся на вершине Капитолия священные обряды преисполнили Рим духом уверенности и оптимизма. Произнося нараспев освященные древней традицией слова о посвящении предстоящего празднества Юпитеру, люди улыбались. Радостной, веселой была и двинувшаяся к Большому цирку процессия, которую возглавляли богато разукрашенные колесницы, могучие кулачные бойцы в набедренных повязках, танцоры, жонглеры и музыканты, игравшие на флейтах, лирах и тамбуринах. Мимы в обличье сатиров то выбегали из толпы, то скрывались в ней, пощипывая за аппетитные ягодицы повизгивавших от смеха женщин и девушек. Кадильницы в виде голов грифонов, свисавшие с шестов, покачивались, насыщая воздух облачками благовоний.

Ближе к Большому цирку благоухание кадильниц уступило место ароматам жарившегося на открытом воздухе мяса и свежеиспеченного хлеба, острому запаху пряной рыбы и соленых оливок, подаваемых в масле. Ни один куриальный эдил никогда не потчевал граждан Рима так вкусно и так обильно. Щедрое угощение предлагалось в таком количестве и в таком множестве мест, что почти никому не приходилось стоять в очереди, и каждый мог возвращаться за новой порцией столько раз, сколько хотел. Праздник Юпитера продолжался весь день и должен был продлиться весь следующий. На эту пару дней даже последний бедняк в Риме мог почувствовать себя богачом, вдоволь отъедавшимся изысканными яствами и предававшимся увеселениям под сенью благословения самого Юпитера.

Когда все основательно нагрузились, миловидный юноша с сильным, звонким голосом – один из начинающих актеров Плавта – взобрался на возвышение и обратился к толпе:

– Граждане! Кончайте набивать животы! Прервитесь и отправляйтесь посмотреть «Хвастливого вояку»! Это новая комедия Плавта – плоскостопного драматурга из Умбрии, который заставит вас обмочиться от смеха. Вы увидите самого Хвастливого вояку – Пиргополиника – и его любовницу – восхитительную Филикомасию.

Смех в толпе раздался немедленно: людей рассмешило, как юнец коверкает язык, произнося пародийные, якобы греческие имена.

– Идите, граждане, и увидите, как отчаявшийся Плеусикль, влюбившись без памяти, прилагает все усилия, чтобы заполучить возлюбленную вояки! Идите посмотрите на сердитого старика Периплектомена…

Юноша поднял брови и прижал палец к губам.

– Но только ни за что не рассказывайте Периплектомену о тайном ходе между его домом и домом вояки, иначе испортите сюжет! Идите – и увидите хитроумных рабов Палестриона, Скеледрия и Лурциона – они всегда знают больше, чем им положено!

Юноша спрыгнул с возвышения, извлек дудочку и заиграл веселую мелодию, увлекая зрителей в Большой цирк.

Кезон находился под сценой, неподалеку от люка. Плавт придумал ряд хитрых приемов для использования по ходу пьесы и следил в глазок за тем, как заполняются места для зрителей на трибунах. Сципион прибыл одним из первых и занял место в секции для сановников вместе с компанией друзей и коллег. День выдался мягким, и небо было безоблачным, без угрозы дождя. Праздник привел публику в веселое расположение духа. Люди были настроены разлечься, но оставалось опасение, что после всего съеденного и выпитого они просто заснут.

Впрочем, эти опасения оказались напрасными, ибо если какой-то зритель хоть раз и клюнул носом, то был тут же разбужен взрывами смеха. Актеры играли великолепно. Во время репетиций Кезон не замечал за ними столь безграничного энтузиазма. Здесь же благодарный смех зрителей вдохновлял их из кожи вон лезть, чтобы подать себя и пьесу как можно лучше. В тот день Кезон воочию убедился в правоте слов, сказанных ему Плавтом после нескольких чаш вина.

– Когда комедия становится возвышенной? Когда в результате раритетного сотрудничества драматурга, актеров и зрителей достигается гармония, заставляющая богов восхищаться музыкой человеческого смеха. Когда смеются люди, смеются и боги, и на миг этот жалкий мир становится не просто терпимым, но прекрасным.

Аплодисменты в конце пьесы были оглушительными. Публика приветствовала актеров, особенно того, который изображал шумливого Пиргополиника. Плавт выбежал на сцену, чтобы отвесить несколько поклонов. А потом и Сципиона, смеющегося и искренне захваченного врасплох, спутники подняли на плечи, чтобы и он получил благодарность восхищенной публики.

Кезон оставался под сценой, наблюдая за публикой через глазок. Правда, в этот момент ему очень хотелось быть поближе к Сципиону, но в такой толчее нечего было и пытаться к нему приблизиться. Тем временем – это произошло у него на глазах – Сципион приказал что-то молодому рабу, который тут же начал живо проталкиваться в направлении сцены.

Очень скоро запыхавшийся раб отыскал Кезона.

– Мой господин Публий Корнелий Сципион велел передать, что желал бы поздравить тебя лично, но многочисленные обязанности принуждают его немедленно удалиться. Однако он надеется, что через три дня, когда хлопоты, связанные с праздником, останутся позади, ты окажешь ему честь отобедать в его доме.

– Конечно, – сказал Кезон. – Конечно, мы придем. Плавт будет в восторге.

Раб улыбнулся и покачал головой.

– Мой господин просит, чтобы ты пришел один. Он говорит, что непременно угостит и драматурга, но в другой раз, а по окончании игр предвкушает тихую трапезу в обществе старого друга.

В назначенный вечер никакая сила на земле не могла бы удержать Кезона от посещения молодого Сципиона.

* * *

– Вот так ураган, вихрь! Жаль, что здесь нет моего отца, вот бы посмотрел.

Сципион заглянул в свою чашу и покружил вино. Кезону показалось, что в тот вечер его друг пил очень мало: возможно, его сильно опьянил успех игр.

– Твой отец там, где Рим нуждается в нем больше всего, рядом с твоим дядей, который командует легионами в Испании, – сказал Кезон. – Кстати, не было ли от них вестей в последнее время?

Сципион призадумался.

– Последнее письмо от отца я получил два месяца тому назад. Письмо от дяди Гнея прибыло через несколько дней после этого. И все. Больше никаких вестей из Испании нет. Только затянувшееся молчание.

Кезон пожал плечами:

– Послания порой блуждают подолгу, а то и вовсе теряются. К тому же твои отец и дядя такие занятые люди. Меня удивляет, что они вообще находят время писать. Испанию называют змеиным гнездом, не так ли, потому что именно там располагалась первоначальная база Ганнибала. Все сходятся на том, что в этой войне нет более важного театра боевых действий.

– Или более ожесточенного. Наши войска уже не один год пытаются изгнать оттуда карфагенян. По словам отца, если и есть человек, который ненавидит римлян больше, чем Ганнибал, так это брат Ганнибала, Гаструбал, командующий силами Карфагена в Испании.

Кезон кивнул, не зная, что сказать. Ему хотелось выпить еще вина, но, если гость пил больше хозяина, это считалось дурным тоном. Полная чаша Сципиона казалась просто темным зеркалом, на котором был сосредоточен его взгляд.

– В последнем письме, – сказал Сципион, – отец жаловался на трусость местных союзников. Эти вероломные кельтиберы покинули римский лагерь под предлогом какого-то племенного совета, будто бы требующего их срочного присутствия на другом конце полуострова. На самом деле было очевидно: они уносят ноги, прослышав, что из Галлии движется армия сусситан.

Сципион вздохнул.

– Отец уже ощущает численное превосходство карфагенян и нумидийцев, а в том, что эти африканские твари великолепные всадники, мы, к сожалению, на собственной шкуре убедились при Каннах. Нумидийцы рождаются в седле, а в Испании ими командует отважный воитель, царевич по имени Масинисса. Он еще почти мальчик, но уже снискал громкую славу. Отца этот Масинисса тревожит даже больше, чем Гаструбал.

Сципион снова вздохнул.

– Может быть, этот Масинисса и был истинным прообразом Хвастливого вояки, – заметил Кезон.

К его радости, Сципион рассмеялся.

– Что за восторг эта пьеса! И впрямь молодая труппа превзошла саму себя, Кезон. Я получил огромное удовольствие. Мне довелось видеть много комедий, но ни одна не заставила смеяться так, как твоя.

– Ну, она все-таки не моя: кому тут следует воздать должное, так это Плавту. Но от его имени я с благодарностью принимаю твою похвалу. За Плавта!

Кезон поднял чашу. Сципион последовал его примеру, и Кезон обрадовался тому, что он осушил свою чашу до дна. Вино, похоже, подействовало на Сципиона почти мгновенно. Может быть, привычка к воздержанию сделала его более уязвимым для опьянения, чем завсегдатая попоек Кезона.

– Превосходная пьеса, – восторженно произнес он. – И атлетические состязания удались на славу. Прекрасны гонки на колесницах. Великолепны поединки кулачных бойцов, пешие бега и метание копий. Особенно мне понравились мастера греческой борьбы, хотя наши атлеты не были полностью обнажены, как предпочитают греки. – Он ухмыльнулся. – Может, и ты предпочел бы это, а, Кезон?

Кезон замешкался, но Сципион, по-видимому, и не ожидал ответа. Разговор об играх воодушевлял его.

– Как тебе праздник Юпитера? – поинтересовался Кезон.

– Это был самый лучший публичный праздник на моей памяти. Одна раздача всем присутствующим сосудов с оливковым маслом чего стоила, очень трогательно. А стол для народа во второй день был еще лучше, чем в первый. Правда ведь, а? Жареная свинина и дичь, пикантный лук на вертеле и горох с гарумом. Ты любишь гарум, Кезон? Я имею в виду действительно настоящий гарум, не слишком сладкий и не слишком соленый. Не тот рыбный соус с маринадом, который продают в Субуре, а тот, который получают путем естественного брожения, такой острый, что ударяет в голову. Бьюсь об заклад, что большинству пировавших в этом году на празднике Юпитера граждан никогда раньше не случалось отведать такого славного гарума, каким угостил их я. А теперь, вспоминая о лучшем гаруме, который они когда-либо пробовали, они всегда будут вспоминать меня.

– И голосовать за тебя?

– Именно!

Сципион хихикнул, как мальчишка, и поднял мускулистую руку, чтобы пригладить пышную гриву каштановых волос.

Кезон прищурился, пытаясь сообразить, что сказать.

– Должно быть, игры обошлись тебе недешево.

– Что правда, то правда! Отец выделил мне большую часть денег, но этого оказалось далеко недостаточно. Ты не можешь себе представить, какие это расходы! Это все равно что руководить военной кампанией – припасы, организация снабжения, транспорт. Боюсь, что я залез в большие долги.

– Сципион! После таких слов я чувствую себя виноватым, напоминая о гонораре.

– Глупости. Каждый политик залезает в долги, чтобы финансировать публичные увеселения для избирателей. Для этого и существуют ростовщики. Пожалуй, выпью еще этого прекрасного вина. В конце концов, я заплатил за него из бюджета игр!

Сципион налил еще по чаше.

– Выпьем за нашу дружбу!

– За нашу дружбу, – прошептал Кезон, и они оба осушили чаши.

Глаза Сципиона поблескивали при свете лампы.

– Я ценю нашу дружбу, Кезон. Ты сильно отличаешься от большинства людей, с которыми я теперь общаюсь. Они безжалостно честолюбивы, бесцеремонно расталкивают всех вокруг, чтобы вырваться вперед, их не волнует ничего, кроме войны и политики. В их жизни нет никакого другого измерения – есть Стезя чести, и больше ничего. Браки для них лишь средство достижения цели, так же как и дружба. То же самое относится и к образованию. Они, как положено, заучивают наизусть отрывки из произведений известных поэтов и мыслителей, чтобы время от времени обронить к месту подходящую цитату, но не силах оценить ни красоту слога, ни возвышенность идеи. Они не отличают своего Энния от своей «Илиады». Даже почитание богов мало для них значит, не считая показного благочестия, которое способствует успешной карьере. – Он вздохнул. – Так уж, наверное, устроен мир. Но мы с тобой, Кезон, знаем, что в жизни есть нечто большее, чем погоня за богатством и почестями. Внутри нас есть искра жизни, уникальная и отличная от всего прочего, своего рода тайное пламя, которое нужно лелеять и поддерживать, как весталки поддерживают пламя в священном очаге. Порой мне бывает трудно помнить об этом, и я завидую тебе, Кезон, потому что ты стоишь за пределами Стези чести.

Кезон выдавил нерешительную улыбку.

– Ты, конечно, шутишь, Сципион.

Он устремил взгляд на друга, восхищаясь его красотой, остро осознавая его достижения и обожание, которым окружали его остальные, и находя очень трудным представить себе, что Сципион может кому-то завидовать.

Лицо Сципиона стало серьезным. Он положил руку на руку Кезона и заглянул ему в глаза.

– Нет, Кезон, я не шучу. Твоя дружба отлична от любой другой. Она очень много для меня значит.

Кезон посмотрел на руку, которая лежала поверх его руки. Наберись он смелости чуть подвинуть указательный палец, он бы слегка коснулся им указательного пальца Сципиона в недвусмысленно интимном жесте.

– Я думаю, в тебе говорит вино, – прошептал он.

– Может быть. Но, как говорится, «истина в вине». Разве ты не чувствуешь то же самое по отношению ко мне?

Сердце Кезона бешено застучало, голова пошла кругом, во рту пересохло.

«Вино, дай мне силы сказать правду!» – подумал он. Но хватит ли у него смелости вслух сказать Сципиону о своих чувствах? Гнева, насмешек или презрения со стороны друга он не боялся, ибо знал, что подобной бестактности тот себе не позволит. Но даже едва заметное выражение жалости или сожаления на лице Сципиона было бы для него страшным ударом.

Наконец Кезон открыл рот, но, собравшись взглянуть Сципиону прямо в глаза, вдруг увидел, что друг смотрит мимо него, на раба, который вошел в комнату.

– В чем дело, Дафнис?

– Гонец, господин. Он говорит, что это очень срочно.

Сципион хмыкнул:

– Наверняка это один из подрядчиков, выполнявших работу для игр. Ему не терпится получить плату.

– Нет, господин. Это центурион. У него послание от вашего дяди из Испании.

Сципион убрал руку с руки Кезона, выпрямился и глубоко вздохнул. От опьянения не осталось и следа.

– Приведи его.

Центурион с угрюмым видом протянул Сципиону вложенную в футляр восковую табличку, из тех, которые используются для написания и переписывания коротких сообщений. Сципион уставился на нее, потом покачал головой.

– Нет, прочти это вслух.

Центурион замялся.

– Ты уверен, эдил?

– Читай!

Центурион развязал шнурки, открыл складывающийся футляр, уставился на крохотные, нацарапанные на воске буквы, потом прокашлялся.

– «Моему племяннику Публию посылаю трагическое известие. Твой отец, мой возлюбленный брат… – Солдат помешкал, но выставил подбородок и продолжил: – Твой отец, мой возлюбленный брат, мертв. Выступив навстречу сусситанам, чтобы не дать им соединиться с карфагенянами и нумидийцами, он неожиданно столкнулся со всеми тремя вражескими армиями. Его окружили. В гуще боя, сражаясь и сплачивая своих людей, находясь в самый трудный момент в самом опасном месте, он был поражен копьем в правый бок…»

У Сципиона вырвался крик. Он прижал кулак ко рту, но в следующий миг махнул центуриону, чтобы тот продолжал.

– «Он упал с коня. Римляне пали духом и обратились в бегство, но прорваться через линию нумидийской кавалерии было невозможно. Спастись удалось лишь тем, кто смог продержаться и остаться в живых до наступления ночи, когда темнота положила конец бою и позволила ускользнуть от врага. Племянник! Я скорблю с тобой, но в данный момент не могу отвлекаться на длинное письмо. Героическая гибель твоего отца придала Гаструбалу и Масиниссе больше смелости, чем раньше, на нас же она обрушилась как страшная тяжесть. Ситуация отчаянная. Да пребудет Юпитер моим щитом! Прощай, племянник. Твой дядя Гней».

Закончив, центурион вновь протянул табличку Сципиону, который взял ее, но, по-видимому, так и не смог сфокусировать глаза на тексте. Он отложил табличку в сторону и безжизненным голосом спросил:

– Это все, что прислал мне дядя? Неужели он не велел передать ничего на память об отце. Оружие, что-нибудь из доспехов, любую безделицу?

– Твой дядя…

– Да? Говори!

– Твой дядя тоже мертв, эдил. Из-за штормов мне пришлось довольно долго дожидаться, пока из Испании отплывет корабль. Меня догнал другой гонец, принесший известие о сражении, в котором погиб Гней Корнелий Сципион. Враг осадил его в лагере и взял приступом крепостные валы. Он укрылся в сторожевой башне. Башню подожгли. Командир и его люди, чтобы не умереть в огне, устроили вылазку и погибли с оружием в руках. Других подробностей не знаю, но уверен, что он пал так же героически, как до него пал его брат – твой отец.

Сципион уставился на танцующее пламя лампы, которая освещала комнату. Его голос звучал странно, как бы издалека:

– Мой отец… мой дядя… оба мертвы?

– Да, эдил.

– Это невозможно.

– Заверяю тебя, эдил.

– Но кто же взял на себя командование легионами в Испании?

– Я… я не знаю, эдил.

Долгое время Сципион не сводил взгляда с пламени. Центурион, привыкший ожидать приказов, стоял молча и неподвижно. Кезон едва ли осмеливался посмотреть на лицо друга, опасаясь увидеть его искаженным страданием. Но Сципион, с его длинными волосами и красивыми чертами лица, мог бы быть статуей Александра. Не двигаясь, без выражения он смотрел на пламя.

Наконец Сципион опомнился. Встал с растерянным видом, попеременно посмотрел на свои руки и ноги, словно позабыл, кто он такой, и решил восстановить это в памяти, а потом уверенно направился к выходу.

Кезон последовал за ним.

– Сципион, куда ты идешь?

– Туда, куда меня призывает бог, – ответил Сципион, не вдаваясь в объяснения.

В прихожей он задержался у восковых персон своих предков, а потом как был, в легкой домашней тунике и комнатных сандалиях, вышел из дома.

По темным, безлюдным улицам Сципион спустился на Форум, потом двинулся к тропе, которая вела на вершину Капитолия. Кезон следовал за ним на почтительном расстоянии. В поэмах и пьесах он читал о людях, одержимых богами, но до сих пор никогда ничего подобного не видел. Был ли Сципион одержим? Его реакция на ужасную новость казалась такой странной, а все движения настолько целенаправленными, что Кезону трудно было поверить в то, что Сципион действует по собственной воле.

Поднявшись на вершину Капитолия, Сципион вошел в храм Юпитера. Кезон остановился у подножия ступеней. Войти следом за другом ему показалось неуместным. Кезон ждал. Во мраке ночи Капитолий казался ему незнакомым и жутковатым. Священный район храмов и статуй был погружен в полную тишину, как будто боги спали.

Подошедший жрец узнал его и кивнул.

– Ты ведь молодой родич Максима?

– Да. Кезон Фабий Дорсон.

– Ты слышал? Катастрофа! Самое жуткое поражение со времен Канн!

– Я услышал эту новость, находясь рядом с самим эдилом, – тихо ответил Кезон. – А потом последовал за ним сюда.

– Молодой Сципион в храме?

– Юпитер призвал его.

– Призвал его?

– Так сказал Сципион.

Великий понтифик неуверенно поднял взгляд к открытым дверям храма и, как Кезон, решил подождать у подножия ступенек. К ним присоединялись новые люди, ибо известие о несчастье быстро распространилось по городу, как и известие о долгом бдении Сципиона внутри храма. Мало-помалу собралась большая толпа. Пространство перед храмом заполнилось печальными приглушенными голосами, всхлипываниями и стонами. Свет многих факелов обратил ночь в день. «Если раньше боги и спали, – подумал Кезон, – то теперь им поневоле пришлось проснуться».

Наконец Сципион вышел из храма. Люди выкрикивали его имя, вместе с именами его отца и дяди, громко взывая к Юпитеру с мольбой о защите и спасении. В этой охваченной тревогой и скорбью толпе многие верили, что в храме Сципион общался с самим богом и получил от него знак.

Сципион так долго стоял на ступенях, словно не видя собравшегося народа, что Кезон начал опасаться за его состояние. Но тут эдил неожиданно шагнул вперед, воздел к небу руки и громко возгласил:

– Граждане! Тише! Разве вы не слышите глас Юпитера? Тише!

Толпа замолчала. Все взгляды устремились на Сципиона. Он наклонил голову вбок и взглянул на толпу с недоумевающим выражением. Наконец, словно решив загадку, он поднял брови и кивнул.

– Нет, никто из вас не слышит того, что слышу я. Зато вы слышите мой голос, так слушайте, что я скажу. Граждане! Как-то давно я спас жизнь моего отца у реки Тичино, но когда наши враги, объединившись, окружили его в Испании и обрушили на него свою ярость, меня там не было, и я не мог спасти его. Когда они обратили гнев на его брата Гнея, моего отца не было, чтобы прийти к нему на выручку, как не было и меня. Мой отец мертв. Мой дядя мертв. Легионы в Испании сломлены и лишены вождя. Рим беззащитен против врагов с запада. Если Гаструбал явится, чтобы соединиться со своим братом Ганнибалом в Италии… если он приведет с собой нумидийского щенка Масиниссу… что станет с Римом?

Из толпы послышались крики тревоги.

– Этому не бывать! – воскликнул Сципион. – Кровоточащая рана Испании должна быть заштопана. Гаструбала и Масиниссу необходимо изгнать из Европы. Сусситане должны понести наказание. Сегодня перед вами на ступенях обители бога я приношу обет, которого требует от меня честь. Клянусь заменить отца, если народ Рима сочтет возможным доверить мне командование. Клянусь отомстить за его смерть. Клянусь изгнать его убийц из Испании. А после того, как эта задача будет решена, клянусь изгнать из Италии и самого одноглазого врага, и весь наемный сброд, который он собрал под своей рукой. Клянусь также, что Филипп Македонский, ставший на сторону нашего врага, горько об этом пожалеет. И не он один. Мы перенесем войну в Карфаген и заставим его правителей пожалеть о том, что они осмелились бросить вызов воле Рима. На это может уйти много лет – может быть, вся моя жизнь. Но я готов посвятить ее тому, чтобы Карфаген никогда больше не представлял для нас угрозы. Приношу эту клятву перед всеми вами и пред ликом Юпитера, величайшего из богов. О, Юпитер, даруй мне силы для исполнения святого обета! Сделай так, чтобы я смог заменить отца!

Народ откликнулся. Стоны и рыдания сменились ликующими криками. Толпа начала скандировать:

– Пошлите сына в Испанию! Пошлите сына в Испанию! Пошлите сына в Испанию!

Кезон разглядывал лица стоявших впереди магистратов и жрецов: они общему порыву не поддались, но и препятствовать ему не решались. Мудрые люди возразили бы, что Сципион слишком молод и неопытен для столь высокого командного поста, но ведь еще совсем недавно его считали слишком юным для должности куриального эдила. С обязанностями эдила Сципион справился, а за назначением на командную должность обратился напрямую к народу Рима. И было ясно, что он ее получит.

Кезон уронил голову, дивясь собственной смелости. Как вообще мог он подумать, пусть и мимолетно, что может претендовать на привязанность человека, столь любимого народом? Что бы ни было ему суждено, торжество или поражение, но Сципион вступил на путь, последовать которым Кезон и надеяться не мог.

* * *

– Наверное, я должен был чувствовать себя так, как люди чувствовали себя в присутствии Александра Великого, – сказал Кезон.

Плавт бросил на него сардонический взгляд:

– Безумно влюблен в этого малого, хочешь сказать?

Кезон криво усмехнулся:

– Что за нелепая идея!

Даже в непринужденной атмосфере дома драматурга он чувствовал неловкость, говоря о своих чувствах к Сципиону.

– Так уж и нелепая? – возразил Плавт. – Воины Александра поголовно были влюблены в него, а почему бы и нет? Говорят, что не было человека более красивого или более полного огня – божественного огня, как говорят, искры божьей. И Александр отвечал любовью, по крайней мере одному из них – верному спутнику всей своей жизни Гефестиону. Говорят, что, когда Гефестион умер, сердце Александра было разбито и он, обезумев, стремился присоединиться к своему возлюбленному в Аиде. Кто скажет, что ты не мог бы стать Гефестионом для Сципиона в роли Александра?

– Не говори глупостей! Во-первых, Гефестион и Александр были друг другу под стать: и тот и другой – атлеты и воины. Во-вторых, греки – это одно, а римляне – другое.

Плавт покачал головой:

– Люди повсюду одинаковы – вот почему комедия универсальна. Хвала богам за это! Рискну предположить, что смех есть смех, не важно, откуда ты родом – из Коринфа, с Корсики или, страшно сказать, из Карфагена. Каждый человек любит посмеяться, поесть, выплеснуть свое семя и хорошенько выспаться – обычно в таком порядке.

Кезон пожал плечами и пригубил вино. Драматург улыбнулся.

– Однако отмечен он искрой божьей или нет, но твой драгоценный друг Сципион не слишком-то торопится выполнять некоторые обязательства. Ты ведь говорил, что он собирается пригласить меня, чтобы отпраздновать наш общий успех. Прошел почти месяц с Римских игр, а я так и продолжаю ждать приглашения на ужин.

– Плавт, ну не может же быть, чтобы ты говорил это серьезно. Подумай, сколько сейчас дел у Сципиона, который готовится принять командование армией в Испании. У него нет времени, чтобы кого-то угощать и развлекать! Я был, пожалуй, последним, с кем он разделил дружескую трапезу.

– В таком случае ты должен считать, что тебе повезло.

– Я так и считаю. А вот Сципион, боюсь, очень не скоро сможет улыбаться так же беззаботно, как в тот вечер. Теперь на его плечах тяжелейшее бремя.

Плавт кивнул:

– Он поставил перед собой очень трудную задачу. Она или сделает его великим, или сломает.

– Только время покажет, – прошептал Кезон и мысленно помолился Юпитеру, чтобы тот не оставил его друга своим благоволением.

 

201 год до Р. Х

Одиннадцать лет спустя Сципион исполнил свои обеты, которые дал Юпитеру, теням своего отца и дяди и народу Рима.

После решительных побед в Испании он перенес войну в Африку, где угрожал уже самому Карфагену. Это было сделано, несмотря на энергичные возражения Фабия Максима, убеждавшего сенат в необходимости добиться полной победы над Ганнибалом в Италии, а не выманивать его оттуда. Фабий Максим предупреждал о трудности и ненадежности африканской кампании. Однако стратегия Сципиона сработала блестяще. Запаниковавшие карфагеняне вызвали Ганнибала из Италии для защиты города. В изменившейся ситуации многие недавно ревностные союзники Карфагена предали его с такой же легкостью, с какой раньше предавали Рим. Сципион, разумеется, использовал это преимущество. Противоборство достигло апогея, когда враждующие армии сошлись при Заме, примерно в сотне миль вглубь материка от Карфагенского побережья.

Перед этой битвой, в последней попытке кончить дело миром, Ганнибал попросил Сципиона о встрече, и эта встреча состоялась в шатре Сципиона.

Сойдясь лицом к лицу, два знаменитых полководца, объединенных взаимной ненавистью и взаимным восхищением, сначала не могли вымолвить ни слова. Первым заговорил Ганнибал. Несмотря на то что его устам было горько произносить само это слово, он попросил мира. Предложенные им условия были выгодны для Рима, но Сципион страстно желал не мирного соглашения, а полной победы. Ничто меньшее он не был готов признать исполнением обета, данного Юпитеру.

Ганнибал сделал последнюю попытку договориться.

– Ты был мальчиком, когда я начал войну с Римом. Ты повзрослел. Я постарел. Твое солнце восходит. У меня впереди сумерки. С возрастом приходит усталость, но также и мудрость. Послушай меня, Сципион: чем большего успеха добивается человек, тем меньше стоит надеяться на постоянство этого успеха. Фортуна, только что благосклонная, может отвернуться в мгновение ока. Сейчас, готовясь к решающей битве, ты веришь, что преимущество на твоей стороне. Но когда она разразится, кто сможет поручиться за сохранение этого преимущества? У тебя есть возможность получить многое, не сражаясь, так стоит ли добиваться большего, принося в жертву столько жизней и ставя все в зависимость от исхода одного часа?

Но на Сципиона эти слова не подействовали. Он указал, что Рим много раз предлагал мир на приемлемых для Карфагена условиях, но Карфаген неизменно оказывался глух к этим предложениям именно потому, что преимущество было на его стороне. Теперь они поменялись местами. Что касается Фортуны, то он, Сципион, прекрасно осведомлен о ее капризном нраве. Она отняла у него самых дорогих людей, но она же предоставила ему возможность отомстить.

Ганнибал был отпущен в свой лагерь.

На следующий день два самых прославленных военачальника своего времени, командовавшие двумя самыми могущественными армиями в мире, вступили в решающее для обеих сторон сражение. Сципион молился о том, чтобы разгромить врага наголову: этого не произошло, но все же он добился победы. Потерпевший поражение, выбившийся из сил, покинутый Фортуной Ганнибал бежал в Карфаген.

Условия, продиктованные римлянами, были суровыми. Лишенный боевых кораблей и военных складов, обязанный выплатить огромные репарации, Карфаген был доведен до положения второстепенного, зависимого от Рима государства. Война, опустошавшая все Средиземноморье на протяжении семнадцати лет, закончилась. Рим вышел из нее гораздо сильнее, чем был при вступлении, и сильнее, чем когда бы то ни было. Он стал державой, способной потягаться с Египтом или Персией, какими они были в пору своего наивысшего расцвета. Римляне понесли огромные потери, но оставшиеся в живых ветераны, победившие в этой страшной войне, могли считать себя величайшими героями в истории Рима. Первым из этих героев, несомненно, являлся Публий Корнелий Сципион, который в честь одержанных в Африке побед получил почетное прозвание – Африканский.

* * *

– Он коротко остриг себе волосы! Когда это случилось? Я никогда не видел его без пышной гривы каштановых волос.

В голосе Кезона звучала печаль. Через глазок под сценой он смотрел на заполненные трибуны Большого цирка, куда наконец прибыл Сципион. Люди приветствовали его стоя и долго скандировали его почетный титул. Кезон же наконец смог отчетливо рассмотреть того, кому предназначались все эти шумные приветствия.

– Ты разочарован, хозяин? – спросил Плавт, проводивший последнюю проверку сценического люка.

Эта несложная задача заставила его пыхтеть и отдуваться: за минувшие годы вместе с успехом и благосостоянием он приобрел изрядное пузо.

– А разве короткие волосы не идут ему?

– Напротив! Очень даже идут.

Кезон слегка прищурился, зрение его было уже не то, что раньше.

– Он больше не выглядит как мальчик…

– Нашел мальчика. Ему, должно быть, лет тридцать пять, никак не меньше.

– Но он красив, как никогда. Правда, теперь больше походит не на Александра, а на Геркулеса. Знаешь, раньше его скорее можно было назвать смазливым, а сейчас он такой мужественный, такой…

– Клянусь Венерой и Марсом, смотри в обморок не шлепнись! – Плавт рассмеялся. – Он всего лишь человек.

– Правда? А ты видел триумфальную процессию?

– Частично. Она продолжалась слишком долго, чтобы наблюдать за ней от начала до конца.

– Все эти пленники, все эти трофеи! Роскошь его колесницы, великолепие его доспехов! Все эти люди, что выкрикивали его имя…

– Я очень рад, что он решил включить в список праздничных мероприятий и день комедии. Правда, должен признаться, что слегка удивился, когда он предложил для этого случая снова поставить «Хвастливого вояку».

– А почему бы и нет? Эта пьеса возвращает его к тем дням, когда он занимал свою первую выборную должность, а ведь люди до сих пор вспоминают о Римских играх того года. С его стороны очень умно показать людям, что он не зазнался и не важничает, несмотря на все заслуги и почести. Публика может увидеть в этой пьесе дружелюбную пародию на самого любимого солдата Рима, человека, который заслужил право прихвастнуть, – непобедимого Сципиона Африканского. За то, что он позволит им посмеяться над собой, люди будут любить его еще больше.

– И только ты, дорогой хозяин, вряд ли сможешь любить Сципиона больше, чем теперь.

Кезон промолчал. Он погрузился в глубокие раздумья, размышляя о выдающемся успехе Сципиона, в сравнении с которым его собственная жизнь казалась безнадежно серой и невзрачной. Брак, удобный, но без любви; дочь, с которой он никогда не был особенно близок; бесконечная череда интрижек с актерами и юными рабами. Не то чтобы скудный, но и не поражающий воображение доход от театральной труппы и работавших на него писцов, которые специализировались на переписывании греческих книг для продажи образованным богачам.

Плавт похлопал его по плечу:

– Кончай грустить, хозяин. Ты всю жизнь был тенью Сципиона. Ты восхищался им, завидовал ему. У тебя не было разве что ненависти к нему.

– На это я никогда не был способен.

– Ага. И этим ты отличаешься от большинства своих соотечественников. Сейчас они восхищаются им не меньше тебя, поклоняются ему как богу, но в один прекрасный день они от него отвернутся.

– Это невозможно!

– Это неизбежно. Публика непостоянна, Кезон. Ты один сохраняешь ему верность, как хранитель святилища. Сципиону следует ценить тебя несравненно выше. Приглашал ли он тебя на ужин с тех пор, как мы встретились, чтобы обсудить постановку пьесы?

– Он был очень занят.

Кезон призадумался, но вдруг его отвлекло движение: один из актеров забыл, с какой стороны должен выходить, и пошел по проходу под сценой, спеша к нужному месту. Совсем молодой актер был новичком в труппе. Впрочем, с каждым годом все они казались ему моложе и моложе. Необычайно привлекательный, длинноволосый, широкоплечий юноша, торопливо проходя мимо, улыбнулся Кезону.

Плавт бросил на него взгляд через плечо, потом снова посмотрел на Кезона и тоже улыбнулся.

– Ах да, новый юноша, из Массилии. И прическа как у Сципиона. Вижу, ты не совсем утратил интерес к длинноволосым красавчикам.

– Пожалуй, что так, – с ухмылкой согласился Кезон.

Над их головами началась пьеса. Топот актеров отдавался в ушах, но куда ему было до оглушительных взрывов зрительского смеха. И Кезон был уверен, что даже посреди всего этого шума он различает смех Сципиона, смеявшегося громче и сильнее всех.

 

191 год до Р. Х

– Похоже, мы больше почти не встречаемся, кроме как в театре, – сказал Сципион. – Когда я видел тебя в последний раз, Кезон? Года два тому назад, никак не меньше.

Праздничные мероприятия были посвящены открытию на Палатине храма в честь новой для Рима богини – Кибелы, великой матери богов. По слухам, ее культ восходил к незапамятным временам, однако он не был обычным ни для Рима, ни вообще для Италии, а пришел с Востока, из ставшего недавно союзником Рима Фригийского царства. После победы над Карфагеном сфера влияния Рима существенно расширилась, что повлекло за собой приток новых народов, новых языков, новых идей и новых богов. Кибела была совсем не похожа на богинь, ранее известных в Риме. Статуя в новом храме изображала ее в экзотических одеяниях и с головы до пят украшенной бычьими гениталиями. Вместе со статуей из Фригии вывезли и жрецов Кибелы, они назывались «галлии» и были евнухами, что являлось для Рима диковиной.

По такому случаю были организованы игры, и прямо перед новым храмом соорудили временный театр, где труппа Плавта собиралась поставить новую комедию. На этом представлении Кезон предпочел сидеть среди зрителей, а не оставаться под сценой и пригласил Сципиона сесть рядом с ним. Он не успел ответить на вопрос друга: поднявшийся среди публики гомон любопытства привлек внимание обоих – поблизости рассаживалась на почетных местах группа жрецов новой богини, обряженных в красные тюрбаны и желтые халаты, с браслетами на запястьях и румянами на щеках.

– Можешь ты себе представить, чтобы наши деды допустили к отправлению государственного культа чужеземных скопцов? – спросил Сципион. – Наши предки думали о евнухах, если вообще думали, только как о лизоблюдах при дворах развращенных восточных деспотов, как о полумужчинах, которым цари доверяли ответственные посты. Не имея возможности обзавестись потомством и основать собственную династию, они казались надежнее обычных вельмож. Считалось, что раз в республике нет царя, то нет никакой нужды в евнухах. Однако теперь благодаря Кибеле у нас в Риме есть евнухи. Они необычны, не правда ли? Я слышал, что они сами себя кастрируют, причем доходят до такого исступления, что даже не чувствуют боли. Поразительно, на какие безумные поступки может толкнуть человека неистовая вера.

Представив мужчину, который сам себя кастрирует, Кезон поморщился, но тут же поймал себя на том, что смотрит на одного из галлиев – темноглазого, чрезвычайно привлекательного юношу с полными губами и кожей, подобной мрамору. Он слышал, что человек, которого оскопили не в детстве, не утрачивает эротических желаний. Интересно, что за наклонности и пристрастия могут быть у молодого человека, который пожелал сделать с собой такое ради своей богини? Кезон не мог не почувствовать любопытства.

Вслух он заметил:

– Если кто-то и должен знать больше других о великой матери и ее галлиях, так это ты, Сципион. В конце концов, ведь это ты официально приветствовал их прибытие в город и принял в дар Черный камень.

Черный камень являлся даже более важной святыней нового храма, чем статуя богини. Говорили, будто он упал с неба, а в его очертаниях, при наличии воображения, можно было увидеть нечто вроде грубого, отвлеченного образа беременной женщины, без индивидуальных черт. Черный камень тоже был не похож ни на что, ранее почитаемое в Риме, но когда галлии из фригийского города Пессин предложили его в качестве дара, вместе с просьбой разрешить в Риме почитание Кибелы, в Сивиллиных книгах отыскали стих, который призывал римский народ принять этот дар и приветствовать новую богиню.

Каким бы ни был сам этот культ в религиозном смысле, появление храма Кибелы в Риме имело определенное политическое значение. Люди прозорливые, такие как Сципион, считали, что будущее Рима теперь связано с Востоком. Покончив с угрозой со стороны Ганнибала, римляне обратили свою энергию на то, чтобы сокрушить Филиппа Македонского, и добились этого с помощью Фригии. Принятие Римом великой матери призвано было укрепить его узы с новым союзником. Когда Черный камень был доставлен на корабле из Остии, в Сивиллиных книгах отыскался стих, из которого следовало, что принять святыню надлежит величайшему из римлян. Естественно, что этой чести был удостоен Публий Корнелий Сципион Африканский.

Может быть, потому что задумался о галлии и принесенной им жертве, Кезон коснулся золотого фасинума, висевшего на его шее. Много лет тому назад он засунул куда-то эту реликвию и практически забыл о ней, пока случайно не наткнулся на нее, разбирая шкатулку со старыми вещами. Блеск золота привлек его внимание, и Кезон, повинуясь порыву, решил снова надевать амулет по особым случаям, как делали его предки. Прикосновение к фасинуму повлекло за собой новую череду мыслей.

Он прокашлялся и как бы ненароком сказал Сципиону:

– Все эти новые религии, которые хлынули в Рим, – некоторые официальные, некоторые неофициальные… Что ты думаешь о так называемом культе Бахуса? Говорят, будто посвященные в него участвуют в мистериях, которые сулят экстатический выход из материального мира.

Сципион глянул на него искоса и поднял бровь.

– Культ Бахуса противоречив, и это еще мягко говоря. Разумеется, я, как и все, слышал о нем. Судя по всему, это ветвь греческого культа, который почитает бога вина и безумия. Насколько можно верить всему тому, что рассказывают о мистериях, мне неизвестно. Зато точно известно, что государством этот культ не признан.

– Значит, он незаконный?

– С юридической точки зрения – нет, я думаю. Но, судя по тому, что я слышал, эти пресловутые экстатические обряды есть не более чем пьяные оргии, где поощряются все виды плотского соития. А еще… – Сципион понизил голос, – чтобы быть посвященным в этот культ, мужчина должен подставить инициирующему жрецу свой задний проход, словно малолетний раб! А еще говорят, будто вся эта религия есть не более чем прикрытие для шайки преступников, а ее так называемые жрецы и жрицы – это мошенники, шантажисты и даже убийцы.

Сципион глубоко вздохнул.

– Мой тебе совет, Кезон, держись подальше от всякого культа, не имеющего официального статуса, особенно от культа Бахуса.

– Да, конечно, – пробормотал Кезон и торопливо сменил тему. – Знаешь, я ведь стал дедушкой.

Сципион улыбнулся:

– Слышал. Поздравляю тебя!

– Моя дочь сделала хорошую партию, выйдя замуж за молодого Менения. Никто другой не мог бы подарить ей более красивого ребенка. Жалею только о том, что моя жена не дожила до этого и не увидела маленькую Менению.

– Да. Я был опечален, узнав о смерти Сестии.

Кезон пожал плечами:

– Откровенно говоря, я никогда не был ей таким уж хорошим мужем. Как, впрочем, и хорошим отцом Фабии. Зато роль деда, похоже, прекрасно мне подходит. Души не чаю в Менении, так ее люблю, как никогда не любил ее мать или бабушку. Ну а как ты, Сципион? У тебя ведь недавно родилась дочь?

– Да. И если ты думаешь, что твоя любовь к Менении ни с чем не сравнима, тебе стоило бы посмотреть на меня рядом с Корнелией.

Кезон кивнул:

– Любопытно, что твоя дочь и моя внучка примерно одного и того же возраста.

– Может быть, они смогут стать такими же подругами, какими друзьями были мы с тобой, Кезон.

– Мне бы хотелось этого, – сказал Кезон. – Очень хотелось бы.

Он в упор смотрел на Сципиона. В его каштановых, теперь коротко остриженных волосах поблескивали седые нити, в огрубевших чертах лица не осталось ничего мальчишеского, кроме, может быть, появлявшегося, когда он смеялся, юношеского блеска в глазах. Одной из причин, побудивших Кезона попросить Сципиона сесть в тот день рядом с ним в театре, было огромное удовольствие, которое доставлял ему вид смеющегося Сципиона.

Их отвлек звук аплодисментов и волна движения. Многие зрители непроизвольно встали со своих мест. Плавт только что вошел в театр и направлялся к пустому месту рядом с Кезоном. В свои шестьдесят три года драматург из Умбрии считался великим старейшиной римской сцены. Зрители знали его в лицо и стоя приветствовали овациями.

Только галлии не узнали его. Они озадаченно переглянулись, потом тоже встали и неуверенно присоединились к аплодисментам.

Плавт обнял Кезона, затем обменялся приветствиями со Сципионом. Они втроем сели, и рукоплескания постепенно стихли.

– Итак, мой плоскостопый друг, какая сегодня пьеса? – спросил Сципион.

Плавт пожал плечами:

– О, пустячок, который я назвал по имени главного персонажа, остроумного раба. Она называется «Псевдол».

– Пустячок? Это твой шедевр! – заявил Кезон.

– Произнесено с убежденностью, которую следует ожидать от владельца труппы! – Плавт рассмеялся. – Должен признаться, местами диалог искрит, но не так блестяще, как могут сверкать слова в реальной жизни. Я имею в виду, Сципион, тот диалог, который состоялся у тебя с твоим старым недругом Ганнибалом, когда вы встретились лицом к лицу в ходе твоей недавней миссии на Востоке, если верить слухам. А можно верить этим слухам?

Сципион уже рассказал эту анекдотичную историю Кезону, когда они встретились возле театра, но охотно повторил ее снова.

– Это правда. Будучи в Эфесе, я узнал, что Ганнибал тоже случайно там оказался, и договорился встретиться с ним. Наши лазутчики говорят, что он годами странствует по Востоку, предлагая свои услуги любому царю, желающему бросить вызов Риму. Это все из-за того злосчастного обета, который был дан им его отцу: пока Ганнибал дышит, он не перестанет умышлять против могущества Рима. Однако среди владык Востока желающих воевать с нами не находится, и он, при всей его славе, уже превращается чуть ли не в посмешище.

– И о чем вы говорили? – спросил Плавт.

– О том о сем. В какой-то момент я спросил его, кого из полководцев всех времен и народов он считает самым великим.

– Вопрос интересный! – промолвил Плавт. – И что же он ответил?

– «Самый великий – Александр», – ответил Ганнибал. «А кто мог бы занять второе место?» – «Пирр», – сказал он. – «А третье?» – «Я!» – заявил Ганнибал. Что ж, мне ничего не оставалось, как рассмеяться и спросить: «А на каком месте находился бы ты, случись тебе победить меня?» Ганнибал посмотрел мне в глаза и ответил: «В таком случае я бы поставил себя перед Пирром и даже перед Александром – по сути, перед всеми другими военачальниками, когда-либо жившими!»

Плавт хлопнул себя по колену.

– Невероятно! Честное слово, мне ни за что не удалось бы придумать такой диалог или выписать персонаж, подобный Ганнибалу.

– Это карфагенская лесть, разве ты не видишь, – сказал Сципион. – Лукавая, вкрадчивая лесть. Но… все равно я был польщен. – Он вздохнул. – Когда-нибудь, я не сомневаюсь, Ганнибала или убьют, или доведут до самоубийства. Не я, конечно, но тот, кто меня заменит.

Кезон покачал головой:

– Как можно тебя заменить? В Риме нет другого, столь великого человека.

Сципион рассмеялся чуть печально, с горечью:

– Сладкие слова, мой друг. Но, увы, с каждым днем я значу все меньше, и занять то место, которое я занимаю, становится все легче. Я чувствую, как убывает мое влияние. Мир устал от меня, точно так же как устал от Ганнибала. Когда люди слышат его имя, они уже не дрожат, а ухмыляются. Когда они слышат мое имя, они пожимают плечами. Политические противники обложили меня со всех сторон и, словно волки, дожидаются возможности низвергнуть под каким-нибудь нелепым предлогом. Те же самые мелкие душонки, которые хотят убить Ганнибала, рано или поздно спровадят и меня в изгнание, если смогут.

Кезон расстроился.

– Нет! Я тебе не верю. Ты находишься на пике славы и популярности. Тебя избрали принять Черный камень Кибелы. В твою честь строят величественную арку, чтобы она служила вратами на Капитолийский холм. Арка Сципиона Африканского будет стоять вечно как памятник твоей славы.

– Может быть. Монументы долговечны, а люди нет. Что касается славы… – Сципион покачал головой. – Когда мы встретились в первый раз, перед сражением у Замы, Ганнибал сказал кое-что, чего я не забыл: чем большего успеха добивается человек, тем меньше стоит надеяться на постоянство этого успеха. Он имел в виду себя, но его слова справедливы и по отношению ко мне. Поток времени сметет и поглотит нас обоих. Ты хочешь увидеть будущее? Посмотри туда.

Он указал на сидевшего среди зрителей сенатора, мужчину лет сорока, чуть помоложе Сципиона. На его худощавом профиле господствовал похожий на клюв нос. В посадке головы и во взгляде, которым он обводил толпу, тоже было что-то от хищной птицы.

– Моя немезида, Марк Порций Катон, – сказал Сципион. – Так называемый Новый Человек – первый из своей семьи занимающий выборную должность. – Эти слова были произнесены с оттенком пренебрежения. – Но его статус неофита не мешает ему чернить меня при всяком удобном случае и бормотать за моей спиной о том, что надо «закончить войну с Карфагеном». Как будто у нас был хоть какой-то резон нападать на ослабленный морской порт, который лишили главного защитника – флота – и колоний. По словам Катона, заключив после Замы соглашение, я проявил некомпетентность и поступил не в интересах Рима, да и вообще ничего не добился этой долгой войной, поскольку не смог ни обезглавить Ганнибала, ни сжечь дотла Карфаген. Да еще и клевещет на меня лично, заявляя, что я «сделался греком» на том основании, что люблю бани и театр. Вообще-то, зная о категорическом неприятии Катоном всего иностранного, я с удивлением увидел его сегодня среди публики. Что, во имя Аида, он здесь делает?

И тут, словно в ответ на этот вопрос, Катон поднялся со своего места.

– Граждане! – воскликнул он таким мощным и резким голосом, что тут же завладел вниманием всех собравшихся. – Слушайте меня! Граждане, вы хорошо меня знаете. Я Марк Порций Катон. Начал служить Риму в возрасте четырнадцати лет, со внесения моего имени в списки граждан, в ту пору, когда Италию терзал этот мерзавец Ганнибал. С тех пор я всю свою жизнь посвятил избавлению нашего города от всех угроз и сохранению исконно римских устоев. Четыре года назад вы оказали мне честь, избрав консулом и послав в Испанию. В дальнейшем удостоили триумфа за умиротворение тамошнего мятежа. Если после моего отъезда там снова возникнут беспорядки, думаю, что можно с уверенностью сказать, что это вина моего преемника.

Сципион буркнул себе под нос ругательство, ибо именно ему выпало управлять Испанией после Катона.

– Исходя из того, что я первым в роду занимаю высокую должность, некоторые называют меня Новым Человеком, – сказал Катон. – Но мои предки, хоть и не были магистратами, известны храбростью и доблестью, и в этом смысле мое имя не новее любого из ваших. Так что, надеюсь, вы выслушаете мою короткую речь и задумаетесь над тем, что я скажу. Граждане! Зачем вы сегодня здесь собрались? Что это за упадочническое мероприятие, в котором вы решили участвовать? Подумайте вот о чем: вы вознамерились посмотреть пьесу, основанную на греческом оригинале, исполняемую в честь азиатской богини, доставленной из страны, где правит царь. И все ради того, чтобы кучка иноземных евнухов почувствовала себя обласканной! На все это я скажу: нет, нет и нет! Но как же могли мы до этого докатиться? Объясню. Богатство и все пороки, которые возникают на этой почве, – алчность, любовь к роскоши, разврат и подражание иноземцам – уводят вас в сторону от прямой Стези строгой добродетели ваших предков. Я смотрю вокруг и повсюду вижу распущенность. Она везде – и в мыслях, и в суждениях, и в жизни. До чего же мы дошли, если сами, без принуждения, мутим чистоту нашей религии, поклоняясь наряду с нашими исконными богами, столетиями оберегавшими нас от бед, чужим кумирам? Дела идут все хуже и хуже. И ладно еще, что мы открыто завезли в город жрецов-евнухов, так ведь известно, что среди народа все шире распространяются еще более странные и извращенные иностранные культы. На фоне такого упадка кажется мелочью то, что вы собрались здесь, дабы потратить время на просмотр этой пьесы, рискну предположить, очередной отвратительной подборки позаимствованных у греков непристойностей. Однако находятся сенаторы, которые для пущего развращения народа всерьез предлагают построить в городе постоянный каменный театр! Неужели мы хотим стать такими же изнеженными, распутными и сладострастными, как греки! Вот ты, Марк Юний Брут! – Катон указал на претора, который организовал игры. – Что бы сказал твой героический предок, который отомстил за поругание Лукреции и низверг последнего царя, Тарквиния, став свидетелем этого постыдного зрелища? Неужели наш любимый Рим вознесся к беспрецедентным высотам славы только для того, чтобы упасть в пропасть позора? Граждане, взываю к вам! Если в ваших сердцах сохранилась хоть крохотная искра патриотизма, последуйте моему примеру и немедленно покиньте это неподобающее место!

Катон демонстративно подобрал складки своей тоги, но, спустившись на несколько ступеней, остановился и обернулся:

– И вот что еще: Карфаген должен быть разрушен!

С этими словами Катон вышел из театра вместе со значительной свитой.

Из публики, однако, за ним последовали лишь немногие. Большинство же освистало его, когда он, не оборачиваясь, выходил наружу. Однако люди заерзали и беспокойно загомонили.

Сципион поднялся со своего места. Он ничего не сказал, чтобы призвать внимание толпы, но постепенно все взгляды остановились на нем. Воцарилось молчание.

– Граждане! Поскольку сенатор, который только что посягал на наше терпение, пытаясь омрачить веселье сегодняшнего дня, не упустил возможности кольнуть меня лично – это у него что-то вроде неконтролируемых припадков, – я, хотя и не хочу злоупотреблять вашим вниманием, позволю себе сказать следующее. Во-первых, тот, кто оставляет за собой беспорядок, не имеет права бросать тень на того, кто приходит следом и убирает за ним. А мне пришлось, точно так же как я когда-то очищал Италию, загаженную слонами Ганнибала, выгребать грязь из Испании, замусоренной в результате правления Катона.

Зрители взорвались смехом. Напряженность, возникшая после выступления Катона, мгновенно рассеялась.

– Во-вторых, если после моей многолетней службы народу Рима я имею право говорить от его имени, позвольте извиниться перед нашими почетными гостями, жрецами богини Кибелы, за клевету, высказанную сенатором Катоном. Я заверяю вас, что далеко не все римляне такие невоспитанные и негостеприимные. – (Галлии, слушавшие Катона с каменными лицами, заулыбались и закивали.) – Точно так же позвольте извиниться за те грубые слова, которые мой коллега адресовал тебе, Марк Юний Брут, щедрый патрон нынешних празднеств. Ему бы лучше не поминать твоего прославленного предка, а привести в качестве примера деяния кого-нибудь из собственных знаменитых прародителей. О, я и забыл – у Катона нет знаменитых предков!

Брут рассмеялся и выкрикнул:

– Вот, вот! Хорошо сказано, Африканец!

– Что же касается всей остальной трепотни, которая вылилась изо рта сенатора, скажу вот что. – Сципион сделал жест в сторону Плавта. – В страшный год Канн вся мощь Ганнибала не могла заставить нас отказаться от постановки пьесы этого драматурга, и уж, безусловно, нас не принудит к этому сегодняшняя вспышка раздражения Катона. Представление должно продолжаться!

Смеясь и аплодируя, публика вскочила на ноги и устроила Сципиону овацию.

Реакция толпы успокоила Кезона: он счел ее доказательством беспочвенности опасений Сципиона насчет своего будущего. Однако сколь тяжкую ношу приходится нести его другу, терпя оскорбительные выпады таких людей, как Катон! При всех мелких проблемах Кезона ему по крайней мере нет нужды опасаться безжалостных соперников, строящих козни и добивающихся его падения. Может быть, и в ничем не примечательной жизни есть своя положительная сторона? Он подумал о словах Ганнибала, обращенных к Сципиону, но переиначил их и вслух сказал:

– Чем меньшего успеха добивается человек, тем вероятнее, что этот успех продлится.

– Что ты сказал? – спросил Плавт, когда начали стихать овации.

– Тебе показалось, – отозвался Кезон. – Я вообще ничего не говорил.

* * *

Пьеса имела оглушительный успех.

Когда закончилось представление, Кезон отклонил приглашение продолжить празднование в доме Плавта и, прихрамывая, удалился в одиночестве. Официальные торжества этого дня закончились, но на улицах было полно народу, так что Кезону порой приходилось проталкиваться или обходить блевотину, оставленную теми, кто хлебнул лишнего. Однако он почти не замечал эти досадные помехи, ибо, что бывало всегда после встречи со Сципионом, размышлял о том, как могла бы сложиться его жизнь, будь он другим человеком, таким как Сципион, или таким, который мог бы быть боевым товарищем Сципиона, достойным разделить его приключения, его славу и его палатку…

Ближе к Авентину, куда он направлялся, толпа стала редеть, и наконец улицы сделались почти пустыми. Кезон вздохнул с облегчением, радуясь, что выбрался из толчеи, и зная, что место, куда он направляется, даст ему отдых от всех земных забот.

На респектабельной улице богатого квартала он подошел к дому, все окна которого были закрыты ставнями, и постучал в дверь. Глазок открылся. На какой-то момент он забыл пароль, но тут же вспомнил: «На горе Фалерно в Кампании растет виноград, из которого делают фалернское вино». Эта фраза часто менялась, но в ней всегда присутствовало что-то, имеющее отношение к вину, потому что вино, благой дар Бахуса человечеству, играло существенную роль в почитании этого бога.

Дверь открылась, но, как только Кезон шагнул внутрь, быстро закрылась. Выходы в сад в центре дома были закрыты, все окна затворены ставнями и задернуты тяжелыми занавесями, чтобы соседи не могли ничего подсмотреть или подслушать. Внутри дома царил лишь слегка разгонявшийся тусклыми лампами полумрак и слышались странно приглушенные звуки – диковинные мелодии, исполняемые на тамбуринах и дудочках. Мотивы менялись – то мечтательно-томные, то зажигательно-быстрые. Из теней появлялись знакомые лица – и мужские и женские. Ему улыбались, пред ним почтительно склоняли головы.

– Добро пожаловать, верховный жрец, – произносили они в унисон.

Один из них прошептал ему на ухо:

– Новый обращенный уже здесь, дожидается посвящения.

Кезон развел руки в стороны, параллельно полу.

Мужчины и женщины раздели его, умастили все его тело сладко пахнущим маслом и поднесли к губам полную чашу вина. Он откинул назад голову и стал пить, проливая вино на грудь, где оно слизывалось жадными языками. Руки скользили по его плечам, груди, бедрам и ягодицам, лаская и возбуждая его.

Потом, взяв за обе руки, Кезона провели в комнату, где пахло потом и благовониями. Здесь музыка была громче, и он смог расслышать тихий, но настойчивый речитатив, в котором упоминалось имя Вакха. В дымке от курящихся благовоний комната была заполнена теплыми обнаженными телами, тесно прижатыми друг к другу. Над толпой, на высоком пьедестале, возвышалась статуя Бахуса, бога вина и наслаждения, с виноградными листьями на челе и блаженной улыбкой на бородатом лице.

Кезон устремил на бога взгляд, исполненный почтения и благодарности. Приход этого культа в Рим ознаменовал начало нового этапа его жизни. В тайных жарких объятиях этого бога Кезон обрел наконец цель своего существования.

При виде божества Кезон ощутил в голове резкую дрожь, подобную той, какая предшествовала приступам падучей, но беспокойства не ощутил. Жрецы и жрицы Вакха объяснили ему, что его недуг – не проклятие, но знак особой милости бога. Как Сципион всегда наслаждался особыми отношениями с Юпитером, так и Кезон наконец обнаружил свою особую связь с другим богом – Бахусом.

Дрожь в голове унялась. В данном случае бог счел возможным просто пройти сквозь него, не лишая его чувств.

– Верховный жрец, посвящаемый готов для ритуала, – шепнул кто-то ему на ухо.

Еще кто-то взялся рукой за его затвердевший фаллос и шепнул в другое ухо:

– И ты, как видно, готов посвятить его.

Кезон коснулся лежавшего на его голой груди фасинума и крепко закрыл глаза. Помощники, шаг за шагом, повели его вперед, пока фаллос не уперся в слегка сопротивлявшуюся, но потом поддавшуюся и принявшую его плоть. Он услышал приглушенный крик инициированного, последовавший за ним стон и забылся в восхитительном блаженстве.

Кезон понятия не имел, кто этот посвящаемый, молод он или стар, мужчина это или женщина, но всякий раз, совершая этот обряд, он мысленно видел перед собой Сципиона – того, молодого Сципиона с длинными волосами и без боевых шрамов, подпортивших его ранее безупречную красоту. Именно к Сципиону было устремлено его вожделение.

Конечно, даже в муках экстаза Кезон понимал, что видение Сципиона – всего лишь фантазия. Но блаженство, которое он испытывал, было неподдельным. Более того, по большому счету только эти краткие моменты освобождения и были для него подлинной реальностью, тогда как все прочее – иллюзией. Земная слава ничего не значит, сам Сципион признавал это. Он достиг пика так называемого величия, неведомого другим людям, но испытывал ли он когда-нибудь тот невыразимый восторг, который познал Кезон, став служителем культа Бахуса?

 

183 год до Р. Х

Кезон пробежался пальцами сквозь копну седеющих волос и закрыл глаза, дав им хоть немного отдохнуть. До чего же ослабло в последние годы его зрение! Будучи помоложе, даже после сорока, он еще мог читать без усилия все поэмы Энния и пьесы Плавта, какими бы крохотными ни были буквы. Теперь, даже прищурившись, он с трудом разбирал написанное в разложенных перед ним документах. Чтение, конечно, было обязанностью его секретаря, но Кезон желал лично убедиться, что не были допущены ошибки.

Он решил продать оба своих дела: уже нашел покупателей на театральную труппу, а писцов хотел не распродавать по отдельности, а сбыть всех разом. Завещание Кезон просматривал особенно внимательно, хотя условия его были донельзя просты: все средства и все имущество оставлялись внучке Менении.

Кезон открыл глаза и обвел взглядом свой кабинет, шкафы, набитые свитками. За годы он собрал изрядную библиотеку, предвидя, что в старости только книги будут составлять ему компанию.

Среди книжных шкафов находилось домашнее святилище – маленький каменный алтарь, на котором стояла миниатюрная статуя Бахуса. Кезон долго смотрел в улыбающиеся глаза бога, потом отвел взгляд и сказал секретарю:

– Я думаю, что наша работа закончена. Можешь идти, но пришли сюда Клита.

Секретарь удалился. Спустя несколько мгновений в комнату вошел красивый молодой раб с широкими плечами и длинными волосами.

– Клит, сегодня я хочу прогуляться.

– Конечно, господин. Погода вполне подходящая.

Раб предложил Кезону мускулистую руку, и Кезон принял поддержку, хотя мог обойтись и без нее: ему просто нравилось чувствовать крепкую, молодую плоть.

Вместе они предприняли долгую прогулку по городу.

Сначала Кезон побывал у арки, воздвигнутой в честь Сципиона. Она была примечательно расположена над тропой, ведущей на вершину Капитолия. В который раз полюбовался великолепными рельефами – то был действительно достойный памятник его великому другу.

Потом он посетил некрополь за Эсквилинскими воротами, где возложил цветы на скромное надгробие Плавта. Сегодня была первая годовщина смерти драматурга. Как Кезону недоставало его остроумных идей, его пронзительного ума, его неизменной верности друзьям. Но, по крайней мере, Плавт продолжит жить в десятках своих пьес. Кезон хранил копии их всех.

По-настоящему опершись на руку Клита, ибо он действительно начинал уставать, Кезон двинулся к Авентинскому холму, последнему месту, где он сегодня вознамерился побывать.

Неподалеку от Большого цирка он заметил возбужденную группу людей. Судя по тому, что эти люди говорили все разом, жестикулируя, они обсуждали какую-то важную новость. Ужасную или радостную – этого по их лицам понять было нельзя.

Узнав среди них старого знакомого Луция Пинария, Кезон послал Клита попросить его подойти.

– Что происходит, Луций?

– А ты не слышал?

– Стал бы я спрашивать, если бы слышал?

– Ганнибал умер.

У Кезона перехватило дыхание. Как просто это прозвучало: «Ганнибал умер». А ведь, по сути, это все равно что море высохло или луна упала с неба. Однако, скорее всего, правда именно такова – что может быть проще и неизбежнее смерти? Ганнибал умер.

– Как?

– Покончил с собой. Даже в свои шестьдесят четыре года он все еще строил против нас козни, пытаясь разжечь недовольство в Греции и Азии. Наконец сенату надоело его постоянное подстрекательство: было принято решение захватить его силой и доставить в Рим. Думаю, он счел унижением предстать перед судом и быть приговоренным к смерти своими заклятыми врагами и предпочел принять яд. Но знаешь, какие слова продиктовал он писцу перед смертью? «Давайте положим конец великому страху римлян, для которых дождаться естественной смерти ненавистного им одинокого старика – непосильно трудная задача».

– Горький конец.

– И давно пора. Сципион Африканский…

– Да, я знаю. Сципиону следовало бы убить его, когда ему представлялась такая возможность, и сжечь Карфаген дотла. Но никто не дождется от меня и слова, порочащего память моего покойного друга, тем более сегодня!

Кезон отвернулся от Пинария и подозвал Клита, подавшего ему руку, чтобы продолжить путь.

Сколь же великим даром предвидения был наделен Сципион! Все свершилось точно так, как он предсказывал. Но какова насмешка судьбы: два великих военачальника, некогда сотрясавших мир, как титаны, ушли из жизни в один год.

С помощью Клита Кезон осилил подъем по склону Авентина и наконец подошел к скромному дому Энния. Поэт жил один, ему прислуживала единственная рабыня. Она открыла Кезону дверь и провела его в кабинет. Клит остался в прихожей.

– Ты, наверное, уже слышал эту новость? – спросил Кезон.

– Насчет Ганнибала? Да.

Поэт, всегда небрежный в одежде и давно нуждавшийся в стрижке и бритье, сегодня выглядел еще более запущенно, чем обычно.

– Сдается мне, Ганнибал вряд ли нуждается в эпитафии для своего надгробного камня. Судя по тому, что я слышал, он произнес собственную эпитафию своими устами вместе с последним вздохом.

Кезон улыбнулся.

– А как насчет эпитафии Сципиону? Ты уже закончил ее?

– Да, разумеется. Все готово, чтобы высечь ее на могильном камне. Я был весьма польщен тем, что в своем завещании он попросил написать ее именно меня.

– А кого еще? Ты всегда был его любимым поэтом. Ну и?..

Энний подал ему листок пергамента.

Кезон скривился.

– Сам ведь знаешь, мои глаза уже не те. Прочитай мне ее вслух.

Энний прокашлялся.

Кезон выдавил кривую улыбку.

– На мой вкус, несколько высокопарно, но это как раз тот слог, который одобрил бы Сципион. Только вот «Меотида» – это где и что?

Энний поднял бровь:

– Это водный массив, расположенный за Эвксинским морем, на самом краю цивилизованного мира. В этой жизни мне, разумеется, не доводилось там бывать, хотя, полагаю, случалось в предыдущей. Правда, упомянутого восхода солнца я все равно не видел, поскольку в прежнем воплощении был слеп.

Кезон кивнул. С некоторых пор Энний стал последователем греческого философа Пифагора, уверовав в переселение душ. Он был убежден, что начал существование в теле Гомера, автора «Илиады». Но это еще что – в других его воплощениях он был павлином, несколькими великими воинами и самим Пифагором.

Энний продолжал вещать что-то насчет перерождений, но Кезон, находивший эти идеи пустым занудством, отвлекся и вернулся мыслями к Сципиону. Насколько точно его друг предвидел свою судьбу! В конце концов враги одолели его. Правда, он все-таки одержал свою последнюю военную победу: провел успешную кампанию против этого наглеца, царя Антиоха, который решил бросить вызов гегемонии Рима в Греции. Но это была Пиррова победа: когда Сципион вернулся в Рим, его обвинили в том, что он брал взятки от царя и умышлял присоединиться к нему как соправитель. Для римского политика нет обвинения страшнее, чем заявление о том, что он желает сделаться царем. И уж конечно, затеял это судебное преследование не кто иной, как Катон. Не желая оправдываться перед судом, Сципион удалился в свое имение Литернум на побережье к югу от Рима. Укрылся за крепкими стенами под защитой тамошних колонистов, ветеранов своих походов, и полностью устранился от политической и общественной жизни. С разбитым сердцем, озлобленный, он умер в возрасте всего пятидесяти двух лет. И вот теперь, не прошло и года, как умер Ганнибал.

– Два гиганта, загнанные до смерти мелкими людишками, – пробормотал Кезон.

– Если хочешь знать, Сципиону еще повезло, что он ушел вовремя, – сказал Энний. – Рим стал не лучшим местом для людей его масштаба. Атмосфера ядовита. Во всем берут верх мелочные реакционеры вроде Катона.

Кезон кивнул:

– Вкусы людей и то изменились: это видно хотя бы по театру. На сцене больше не ставят комедий Плавта. Теперь у нас в ходу трагедии Энния. Люди выходят из театра унылыми, под стать нынешним мрачным дням.

Энний хмыкнул:

– Я был бы рад написать комедию, будь в нынешней жизни что-то веселое, над чем можно посмеяться. И как дело дошло до такого? Помнишь, как все радовались, когда наконец был разрушен Карфаген? Как все были опьянены ощущением торжества! Потом мы одержали блистательные победы на Востоке, в город потекли баснословные богатства, а с ними – новые волнующие идеи. Но быстрые перемены вызвали у многих непонимание, а то и испуг, и люди Катона, воспользовавшись этим, прибрали власть к рукам. Началась полоса реакции.

Энний вздохнул:

– И худшим проявлением этой реакции было, по моему мнению, безжалостное искоренение культа Бахуса.

Кезон напрягся и открыл было рот, порываясь сменить тему, но Энния уже понесло.

– Что это были за ужасные дни! Формальное следствие, безосновательные обвинения в преступлениях и заговоре против государства. В результате и сам культ, и все к нему причастные были объявлены вне закона. Тысячи мужчин и женщин были казнены, отправлены в изгнание, доведены до самоубийства! На этих бедняг обрушилась злоба, доведенная до неистовства. Стоило человеку хотя бы намеком усомниться в правильности этих гонений, его тут же клеймили как пособника преступников и карали вместе с ними. Сам я отроду Бахусу не поклонялся, но и простого знакомства с несколькими сторонниками культа хватило, чтобы навести на меня подозрения. Ох и натерпелся же я страху! И ведь говорят, что извести культ под корень еще не удалось. Прошла новая череда арестов. Только на днях я был свидетелем одного из них как раз на нашей улице. Сцена была слишком знакомой: дрожащего от страха, ошеломленного обвиняемого вытаскивают из дома ликторы с каменными лицами, а домашний раб, который выдал бедолагу, стоит в сторонке, пытаясь не выглядеть виноватым. Зрелище не для слабонервных. Кровь стынет в жилах!

Кезон больше не мог этого слышать. Он резко поднялся и сказал Эннию, что должен уйти.

– Так скоро? А я надеялся…

– Боюсь, что у меня нет времени. Я просто хотел послушать эпитафию Сципиону. Спасибо тебе. Но сейчас мне действительно пора уходить. Сегодня вечером я ожидаю кое-кого у себя дома.

– Гости на ужин?

– Не совсем.

Вернувшись домой, усталый после долгой прогулки, Кезон сел в своем кабинете и устремил взгляд на множество свитков, которые наполняли его библиотеку. Они были как старые друзья, с которыми ему предстояло печальное расставание. Он позаботился о том, чтобы его завещание лежало на соответствующем месте. Хотя чтение и давалось ему с трудом, сегодня утром он нашел-таки в завещании пункт, который велел секретарю подчеркнуть для придания большего значения. Там особо упоминались фасинум и его желание, чтобы Менения носила его по особым случаям, в память о дедушке. Сняв талисман с шеи, Кезон положил его поверх завещания.

Потянулся к графину и налил чашу прекрасного фалернского вина. Потом растворил в вине порошок, опустился на колени перед алтарем Бахуса, поцеловал статую бога и стал ждать.

Вскоре он услышал громкий стук в парадную дверь, а спустя несколько мгновений вбежал Клит.

– Там вооруженные люди, господин. Они требуют, чтобы их впустили.

– Да, я ожидаю их.

– Господин?

С лица Клита схлынула краска.

– Разве сейчас не то самое время, когда ты обещал им открыть дверь? Я слышал вчера, как ты разговаривал с тем малым на Форуме, Клит. Почему ты предал меня?

Из прихожей донеслись шаги: ликторы больше не дожидались у входа. Клит отвел глаза в сторону, не в состоянии скрыть свою вину. Кезон же поднес чашу к губам и быстро выпил яд, желая умереть с ощущением на устах вкуса любимого вина своего бога.

 

146 год до Р. Х

– Дочь, мать, жена, вдова…

Произнося каждое слово, Корнелия загибала очередной палец на противоположной руке – жест оратора, который она видела у своего отца. Когда Сципион умер, Корнелия была совсем юной, но тем не менее он произвел на нее огромное впечатление, и она до сих пор помнила его и подражала некоторым его жестам, позам и оборотам речи. Кроме того, она унаследовала прославленную красоту своего отца и сейчас, когда ей было уже к сорока, оставалась поразительно красивой женщиной. Под ярким, пятнистым из-за листвы крон солнечным светом сада ее пышные каштановые волосы отсвечивали багрянцем и золотом.

– Дочь, мать, жена, вдова, – повторила она. – Какая из этих ролей самая важная в жизни женщины? Как ты думаешь, Менения?

– Я думаю…

Ее подруга чуть смущенно улыбнулась. Менения, ровесница Корнелии и тоже вдова, не отличалась столь броской красотой, но держалась с таким изяществом, что, когда входила в комнату вдвоем с подругой, многие взоры оборачивались именно в ее сторону.

– Я думаю, Корнелия, ты пропустила еще одну женскую роль.

– И какую же?

– Возлюбленной.

Одной рукой Менения коснулась талисмана, который висел у нее на шее, древнего фасинума, унаследованного от деда, а другой – сидевшего рядом с ней мужчины. Они обменялись долгими, многозначительными взглядами.

Блоссий был философом, италиком, родом из Кум. С длинными, седеющими волосами и аккуратно подстриженной бородкой он производил весьма достойное впечатление, под стать изяществу Менении. Корнелия была тронута особой искрой, проскочившей между ее самой близкой подругой и наставником ее детей. Для этих зрелых, взрослых людей возраст пьянящих стремительных увлечений давно прошел, но друг в друге они обрели искреннюю привязанность и душевное родство.

– Что навело тебя на этот вопрос? – спросил Блоссий. Как истинный представитель школы стоиков, он обычно не давал прямого ответа, а отвечал на вопрос вопросом.

Корнелия закрыла глаза и подставила лицо теплым солнечным лучам. День стоял тихий, безветренный, с крыш соседних, тоже стоявших на Палатине домов доносилось пение птиц.

– Ну, вообще-то, праздные размышления. Я подумала о том, что мы с Мененией потеряли наших отцов в раннем возрасте. И мы обе вдовы, вышедшие замуж за мужчин, значительно старше себя. После смерти моего отца родственники устроили так, чтобы я вышла за старика Тиберия Гракха. А ты ведь была второй женой Луция Пинария, не так ли?

– На самом деле третьей, – сказала Менения. – Мой старый муженек подыскивал для себя скорее сиделку, чем племенную кобылку.

– И все же он одарил тебя прекрасным сыном, молодым Луцием.

– Верно. Но ведь от Тиберия, тоже не юноши, ты родила много детей.

– Родила-то много, двенадцать, и все были мне дороги. Увы, в живых осталось только трое!

– Зато эти трое выше всяких похвал, – сказала Менения, – не в последнюю очередь благодаря наставничеству Блоссия.

Она сжала руку своего возлюбленного.

– Твоя дочь Семпрония уже счастливо выдана замуж, и мир возлагает большие надежды на твоих сыновей Тиберия и Гая.

Корнелия кивнула:

– Думаю, что это и есть ответ на мой вопрос, во всяком случае в отношении меня. Поскольку у меня нет ни отца, ни мужа – и нет времени на возлюбленного! – самая главная для меня роль – материнство. Моим достижением будут мои сыновья. Я хочу, чтобы они свершили столь великие дела, что, когда моя жизнь придет к концу, люди говорили бы обо мне не как о дочери Сципиона Африканского, а как о матери Тиберия и Гая Гракхов.

Блоссий поджал губы.

– Благородное намерение. Но должна ли женщина существовать только для мужчин в ее жизни – отцов, мужей, сыновей, возлюбленных?

Он бросил на Менению исполненный любви взгляд.

– Стоицизм учит, что каждый человек имеет ценность сам по себе, вне зависимости от его положения в обществе. Гражданин он или раб, консул или рядовой воин – в любом присутствует уникальная искра божественной сущности. Что же в таком случае можно сказать о женщинах? Разве им не присуща собственная внутренняя ценность, высшая и потому не связанная с той ролью, которую они играют в жизни своих мужчин?

Корнелия рассмеялась:

– Дорогой Блоссий, только стоик может позволить себе высказать столь радикальную мысль! Всего одно поколение назад за подобную идею тебя, пожалуй, отправили бы в изгнание.

– Может быть, – сказал Блоссий. – Но одно поколение тому назад вряд ли двум женщинам позволили бы сидеть без присмотра в саду с философом и обсуждать с ним какие-либо идеи.

– Даже в наше время многие из ревнителей римской старины были бы напуганы, услышав этот разговор, – сказала Менения. – Тем не менее мы сидим здесь. Мир меняется.

– Мир всегда меняется, – согласился Блоссий. – Порой к худшему.

– Значит, наши дети будут должны изменить его к лучшему, – заявила Корнелия.

Менения улыбнулась:

– И который из твоих сыновей сделает больше, чтобы изменить к лучшему этот мир?

– Трудно сказать. Они такие разные. Тиберий очень серьезный, очень целеустремленный для своих восемнадцати лет, зрелый не по годам. Надеюсь, что опыт военной службы и участие в этой войне, где добивают остатки карфагенян, не сделают его слишком серьезным. Маленькому Гаю только девять, но насколько же он не похож на брата! Боюсь, он вырастет слишком порывистым и вспыльчивым.

– Он очень уверенный в себе, – сказал Блоссий, – особенно для мальчика его возраста. Как их наставник, могу сказать, что оба брата замечательно уверены в себе – черта, которой они, по моему мнению, обязаны своей матери.

– А я приписываю это их деду, хотя он умер задолго до того, как они родились. Жалею, что мальчики не могли знать его, да и мне посчастливилось знать его лишь недолго. Однако я сделала все, что могла, чтобы привить сыновьям глубокое уважение к достижениям их деда. Они с гордостью и по праву носят имя Гракхов, но обязаны также соответствовать высоким требованиям, предъявляемым к внукам Сципиона Африканского.

Менения вздохнула:

– Ну а что касается моего маленького Луция, то я лишь надеюсь, что он вернется живым и невредимым с Катоновой войны.

Катоновой войной в Риме называли возобновленную кампанию против Карфагена. Сам Катон не дожил до этого часа и не увидел ее начала, но призывал к ней беспрестанно, всю жизнь. В течение многих лет, о чем бы ни заходила речь – о строительстве дорог, о военных формированиях, о починке канализационных труб, – он каждую речь заканчивал одной и той же фразой: «Да, и, кроме того, Карфаген должен быть разрушен!» Люди смеялись над его навязчивой одержимостью, но в конце концов, пусть из могилы, Катон добился своего. А теперь, казалось, его мечта близилась к осуществлению. Согласно последним донесениям из Африки, римляне осадили Карфаген, защитники которого не могли продержаться долго.

Корнелия моргнула и прикрыла глаза. В саду было слишком душно, а солнечный свет стал слишком ярким. Поющие птицы умолкли.

– Говорят, что это уже не вопрос, будет ли Карфаген разрушен.

– Но когда, – сказал Блоссий.

– И когда это произойдет…

– …Карфаген обязательно станет вторым городом, который в ближайшие месяцы испытает такую судьбу от рук Рима.

Философ жил в доме Корнелии, они виделись почти каждый день и знали друг друга так хорошо, что мысли их часто двигались параллельно, словно лошади в упряжке.

– Когда полководец Муммий захватил Коринф, на улицах Рима царило веселье.

– Зато на улицах Коринфа стоял плач. – Корнелия покачала головой. – Все свободные мужчины были убиты, все женщины обращены в рабство. Великий город, один из самых богатых и утонченных городов Греции, стерли с лица земли.

Блоссий вскинул бровь:

– По мнению Муммия, это должно было послужить уроком любому, кто осмелится бросить вызов главенству Рима.

– Храмы были осквернены. Бесценные произведения искусства уничтожены разъяренными солдатами. Варварство Муммия смутило даже отъявленных римских реакционеров, врагов всего греческого…

Неожиданно Корнелия осеклась и напряженно прислушалась. Вместо пения птиц ее ухо уловило другой звук.

– Вы слышите? Какой-то шум…

– На Форуме? – спросила Менения.

– Кажется, ближе… Мирон!

Молодой раб, сидевший на земле неподалеку, поднялся на ноги. Корнелия послала его выяснить, что происходит, и до его возвращения разговор в саду так и не возобновился. Все пребывали в беспокойстве, ведь новости могли быть как хорошими, так и плохими. Наконец Мирон вернулся, запыхавшийся, но улыбающийся.

– Госпожа, грандиозная новость из Африки! Карфаген захвачен. Война закончена! Сегодня утром в Остии причалил корабль, и гонцы только что добрались до Рима. Вот и все, что мне удалось пока выяснить, но, если желаешь, я могу сбегать на Форум.

Менения заплакала. Блоссий обнял ее. Эти двое, казалось, забыли о Корнелии, и, глядя на них, она вдруг почувствовала себя очень одинокой. Царившая в саду жара вызывала слабость, от яркого солнечного света слезились глаза.

– Да, Мирон, сходи и узнай что сможешь. Может быть, есть какие-то новости о… наших потерях.

– Бегу, госпожа.

Мирон развернулся и неожиданно столкнулся с человеком, входившим в сад. Корнелия прикрыла глаза от слепящего солнца, прищурилась и воскликнула:

– Никомед, ты ли это?

Пришедший был одним из рабов Тиберия, сопровождавшим своего господина на войне.

– Что ты здесь делаешь, Никомед? Почему ты не с Тиберием? – Несмотря на жару, Корнелия дрожала.

– Вместо того чтобы говорить за моего господина, я дам ему возможность высказаться самому.

Никомед улыбнулся и достал из своей сумы завернутую восковую табличку.

– Письмо? От Тиберия?

– Написанное собственноручно мною среди дымящихся руин Карфагена, продиктованное твоим сыном, госпожа, который не только жив и здоров, но стал истинным героем римских легионов.

– Героем?

– Ты все поймешь, когда прочтешь его письмо.

Корнелия кивнула. Она ощущала странное спокойствие.

– Мирон, сходи за молодым Гаем. Он должен присутствовать при чтении вслух письма его брата. Блоссий, прочти его. – Она вручила ему табличку. – А то у меня так дрожат руки, что я, пожалуй, не сумею разобрать буквы.

По прошествии нескольких мгновений появился Гай, прибежавший впереди Мирона, – красивый, удавшийся лицом в деда мальчик.

– Мама, это правда? Карфаген взят и пришло письмо от Тиберия?

– Да, Гай. Посиди рядом со мной, пока Блоссий будет читать его.

Философ прокашлялся и стал читать:

– «Моей любимой матери, дочери великого Африканца. Пишу тебе эти строки в городе, некогда побежденном моим дедом, а ныне окончательно покоренном римским оружием. В третий раз покорять его не придется, ибо с сегодняшнего дня Карфаген навеки перестанет существовать.

Вместе с этим письмом Никомед доставит тебе и памятный знак – почетный „стенной венец“, которого я был удостоен за то, что первым из нашего войска взобрался во время штурма на вражескую стену…»

Никомед извлек из сумы серебряный венец, изготовленный в форме зубчатой городской стены с башнями, и протянул Корнелии:

– Вот. Этот венец надели на чело твоего сына на торжественном построении, перед всей армией, а потом он сидел в нем на почетном месте, пируя в честь победы. И отправил его со мной домой, чтобы ты стала первой в Риме, кто увидит эту награду.

– Первым взобрался на стены! – прошептал Гай, зачарованно глядя на венец в руках матери. – Первый римлянин, ворвавшийся в Карфаген! Можешь ты представить себе, насколько это было опасно?

Корнелия вполне могла себе это представить, и от этой мысли ей стало нехорошо, но она изобразила улыбку и надела венец на голову Гая. Мальчику он, конечно, был велик и съехал на глаза. Все рассмеялись.

Гай сердито спихнул корону с головы, и она со стуком упала на каменные плиты.

– Это не смешно, мама! Корона не предназначалась мне!

– Тише, Гай!

Корнелия со вздохом наклонилась, подняла венец и положила себе на колени.

– Давай дослушаем письмо твоего брата. Блоссий, продолжай, пожалуйста.

– «…Для твоей подруги Менении у меня тоже есть хорошая новость. Ее сын Луций отважно сражался, убил много врагов, а сам не получил ни царапины…»

– Хвала богам! – воскликнула Менения.

Она потянулась к руке Блоссия, но тот был отвлечен письмом. Он внимательно всматривался в него, читая дальше. Неожиданно лицо его помрачнело.

– Продолжай, Блоссий, – сказала Корнелия. – Что еще пишет Тиберий?

– Так… немножко описаний самого сражения. Ничего личного.

– Хорошо. Давай послушаем это.

– Не уверен, стоит ли читать это вслух в присутствии мальчика. Или в твоем присутствии. Склонен предположить, Корнелия, тот факт, что Тиберий пишет тебе, матери, так, как писал бы покойному отцу, есть признак глубокого уважения. Но…

– Кто-то из нас, Блоссий, совсем недавно говорил о самостоятельной значимости женщин.

– Это вопрос не значимости, а… деликатности.

– Глупости, Блоссий. Если ты не хочешь прочесть это вслух, давай я прочту сама.

Корнелия отложила в сторону венец, поднялась на ноги и взяла у него письмо.

– «…Что касается Карфагена, – прочитала она, – то дух Катона может наконец успокоиться: город, который был таким же древним, как Рим, полностью разрушен. Гавань уничтожена, дома сожжены, от алтарей, на которых производились человеческие жертвоприношения, остались руины. Сады выкорчеваны. Величественные мозаики общественных площадей залиты лужами крови.

Мужчин беспощадно убивали до тех пор, пока были силы поднимать оружие: немногие уцелевшие станут рабами. Женщин, насколько мне известно, насиловали поголовно, вне зависимости от положения и даже от возраста. Многих из них, хоть они и молили о пощаде, тоже убили. Победителями овладела неистовая страсть к разрушению. Все чудом спасшиеся мужчины и женщины проданы на невольничьих рынках в сотнях миль друг от друга, с тем чтобы более никогда не вступали в соитие между собой и сам этот народ полностью вымер. Прежде чем продать их, им отрезали языки, чтобы их наречие и даже имена их богов исчезли с лица земли.

Саму землю сделают бесплодной: ее распашут и засыплют солью, чтобы на протяжении жизни поколения нигде поблизости от бывшего города не взошли посевы. Блоссий учил меня, что соль в незапамятные времена способствовала зарождению Рима. В таком случае ей судьбой предначертано поспособствовать погребению Карфагена.

Когда Александр завоевал Персию, он предпочел не разрушать Вавилон и сделать его жителей своими подданными. За свое милосердие он был восславлен богами и людьми. Мы же последовали более старому примеру безжалостных греков, которые разграбили и разрушили Трою, оставив только руины. Греческие драматурги рассказывают о многих бедах, которые впоследствии обрушились на победивших греков – Аякса, Улисса, Агамемнона и остальных. Надеюсь, что с нами такого не случится: боги одобрят то, что мы сделали с Карфагеном, и воздадут по заслугам народу Рима, совершившему это великое и ужасное деяние во славу Юпитера».

Дрожащими руками Корнелия положила табличку.

– Жаль, что меня там не было! – воскликнул Гай с горевшими от возбуждения глазами. – Славный, наверное, был денек! А теперь мне и надеяться не на что: Карфагену конец и другой войны с ним уже не будет. Хоть бы Тиберий скорей вернулся и побольше рассказал!

Менения опустила глаза.

– Война есть война, так устроен мир, – тихо промолвил Блоссий. – Очевидно, боги Рима оказались более могущественными, чем боги Карфагена. И за это мы должны быть им благодарны. И все же я опасаюсь за будущее Рима. Сколь проницателен Тиберий, когда вспоминает пример греков, разрушивших Трою. Мне же вспоминается греческий герой Ахилл: будучи почти неуязвим, он надругался над телом Гектора Троянского, за что боги лишили его защиты, и он погиб как простой смертный. Рим вступил в новую эпоху. С уничтожением Коринфа уважение римлян к греческой культуре было низведено до пользования награбленным. С разрушением Карфагена у римлян не осталось соперника на Средиземноморье. Рим обрел могущество и богатство, не имевшие равных в истории человечества, но это ведь еще и ответственность. Будет ли она ему по плечу? Мы должны уповать на то, что боги даруют Риму мудрых мужей, которые поведут его в будущее, и мудрых женщин, которые будут воспитывать этих мужей с детства!

Взоры Блоссия, Менении и Корнелии обратились на юного Гая. Воодушевленный видениями кровавой бойни в Карфагене, он решился взять венец брата и снова примерил его, не обращая внимания на испытующие взгляды взрослых.

 

133 год до Р. Х

– Тиберий напрашивается на неприятности, мама. Серьезные неприятности. Он не представляет себе, против чего выступает. Я не хочу иметь к этому отношения.

Луций Пинарий, молодой человек с каштановыми волосами и типичными для его фамилии ярко-зелеными глазами, подцепил немного маринованной в гаруме капусты. В жаркие летние дни это холодное блюдо было любимым в его доме.

Блоссий тоже угостился капустой, хотя обычно от нее у него портилось пищеварение. Все дети Корнелии уже выросли, но Блоссий по-прежнему жил в ее доме, хотя большую часть времени проводил в доме Менении, расположенном на Палатине по соседству. Брак между Мененией и Блоссием – римской патрицианкой и философом из Кум – был невозможен, но их отношения выдержали испытание временем. Вдова и стоик седели вместе.

Менения к капусте не притронулась. В жаркую погоду у нее не было аппетита. Она сетовала, что весь нынешний секстилий практически ничего не ела. Стоявший позади раб обмахивал ее веером из павлиньих перьев, чтобы расшевелить вялый воздух сада.

– Тиберий Гракх всегда был твоим другом, Луций, – сказала она. – Тебе бы за него порадоваться, а заодно увидеть в его избрании трибуном возможности для тебя самого. Вместо этого ты весь последний год старательно его избегаешь. А он, между прочим, провел решение о создании комиссии по перераспределению сельскохозяйственных угодий. Ты мог бы служить в этой комиссии…

– Если бы захотел положить конец моей карьере прежде, чем она началась! Все это чревато бедой.

– Не обязательно, – возразил Блоссий. – Конечно, Тиберий идет на большой риск. Откровенно говоря, его смелость поражает меня, хотя и не следовало бы. Ведь, в конце концов, он потомок своего деда и сын своей матери.

– И ученик Блоссия! – буркнул Луций. – Вы, стоики, утверждаете, будто лучшая форма правления – не республика, а справедливый царь. Именно ты набил голову Тиберия всевозможными опасными идеями.

Блоссий сдержал раздражение, но капуста в его желудке начала бурчать.

– Тиберий и сам по себе человек дальновидный, но, если мои наставления вдохновили его, я могу этим лишь гордиться.

– А готов ли ты пострадать вместе с ним, когда вся эта затея рухнет?

– Тиберий самый любимый человек в Риме, – сказал Блоссий.

– Он также и самый ненавидимый человек в Риме, – возразил Луций.

– Луций! Блоссий! Кончайте пререкаться! День слишком жаркий для этого. – Менения вздохнула. – Лучше сделаем так: пусть каждый из вас объяснит мне снова, со своей точки зрения, что именно затевает Тиберий Гракх и почему его намерение чревато таким великим успехом или столь же великим крахом?

Блоссий удивленно поднял бровь:

– Ты делаешь вид, будто тебе ничего не известно, моя дорогая, дабы заставить нас обоих защищать наши позиции логикой, а не эмоциями. На самом деле ты могла бы прокомментировать эту ситуацию не хуже любого из нас.

Менения рассмеялась:

– Если это удержит вас от перебранки, я сделаю это. Еще в те времена, когда наши предки территорию за территорией завоевывали Италию, обширные участки земли стали общественными, то есть достоянием всего Рима. Впоследствии к этому фонду добавились земли, изъятые у итальянских городов, перешедших на сторону Ганнибала. В основном этот ресурс использовался для того, чтобы расплачиваться земельными наделами с римскими гражданами и итальянскими союзниками за военную службу. Маленькие земельные владения обеспечивают семьи стабильными средствами существования, а государство – солдатами, поскольку землевладельцы обязаны отбывать воинскую повинность. Чтобы земля не сосредоточивалась в руках немногих и честно использовалась теми, кто ее обрабатывает, в Риме всегда существовали ограничения площади, которая может находиться во владении одного человека. Но, как говорится в этрусской пословице, «деньги меняют все». В мое время в Рим хлынуло ошеломляющее количество серебра и золота из завоеванных земель и провинций. В результате очень тонкая прослойка граждан сосредоточила в своих руках огромные богатства. Некоторые из этих людей нашли способ обойти законные ограничения и выкупили огромные площади общественной земли, на которых стали широко использовать рабский труд. Как следствие этого свободные земледельцы по всей Италии были вынуждены бросать сельский труд, уходить в города и там бороться за выживание. Они редко обзаводились семьями и, как неимущие, не несли никаких повинностей, включая воинскую. Такая ситуация устраивает лишь ничтожное количество очень богатых землевладельцев. Основная масса населения Италии лишается земли, а государство лишается пополнения для своих легионов. Значит, оно стоит перед необходимостью принять меры к изъятию у крупных владельцев незаконно приобретенных земель и перераспределению их в пользу народа.

Менения казалась весьма довольной собой.

– Ну вот. Удалось ли мне объяснить ситуацию?

– Я и сам лучше не смог бы объяснить, – сказал Блоссий, – хотя могу добавить, что нынче ситуация осложнена еще и вопросами, выходящими за рамки распределения земель. В настоящее время, в связи с затяжной и тяжелой войной в Испании, ведущейся крайне неумело по вине правящей клики в сенате, в армии возникло массовое недовольство. Чтобы справиться с ним, власти стали насаждать унизительно жестокую дисциплину. Я вспоминаю случай, когда дезертировавших из Испании солдат после поимки не только наказали телесно, но и продали в рабство.

Он с вожделением посмотрел на капусту, но решил больше не есть.

– Кстати, и без того огромный приток рабов чреват немалой опасностью – взять хотя бы грандиозное восстание на Сицилии. Рабы угрожают захватить весь остров! И можно с уверенностью сказать, что это не последняя вспышка насилия со стороны рабов – их в Италии теперь великое множество, и положение многих ужасно. С каждым днем общая ситуация становится все более опасной. Земледельцы теряют свои наделы, солдаты возмущены дурным командованием, а рабов, которым нечего терять, становится столько, что они превращаются в реальную силу. Граждане Рима требуют срочных мер для исправления положения, и Тиберий Гракх обещает народу претворить эти меры в жизнь.

– Ему всего двадцать девять лет, а он уже трибун! – сказала Менения. – Корнелии есть кем гордиться.

Луций воспринял это как укор ему и кисло усмехнулся.

– Грех не преуспеть в политике, имея такого тестя. Аппий Клавдий, пожалуй, самый могущественный человек в сенате.

– Да, от Клавдиев в политике никуда не деться, – промолвил Блоссий. – Они повсюду и, кажется, с каждым поколением становятся все большими радикалами. У Тиберия могущественный союзник в лице Клавдия. Но крупные землевладельцы не остановятся ни перед чем, чтобы удержать свою собственность. Мы уже были свидетелями того, какую игру они ведут. Когда Тиберий выдвинул предложение о перераспределении земли, они, зная, что любой из остальных девяти трибунов имеет право наложить на закон вето, склонили на свою сторону трибуна Марка Октавиана.

Луций разгорячился еще пуще.

– И теперь мы подошли к той причине, по которой я не хочу иметь ничего общего с Тиберием и его политикой. Когда Октавиан наложил на закон вето, Тиберий потребовал, чтобы его лишили слова и трибунских полномочий. Но Октавиан отказался подчиниться. Тогда один из вольноотпущенников Тиберия стащил Октавиана с ораторской трибуны, и в потасовке, которая за этим последовала, одному из слуг Октавиана выбили глаз. Теперь недруги Тиберия называют его врагом народа, потому что он сделал то, чего не удалось Кориолану: сместил с должности трибуна!

– Тиберий действовал в рамках закона…

– Не берусь спорить, были действия Тиберия правомочными или нет, но одно знаю точно – он прибегнул к насилию. Да, на первом этапе ему удалось добиться желаемого: для перераспределения земель сформирована комиссия. Ну и кого же вводит Тиберий в состав этой влиятельной комиссии? Себя самого, своего тестя Аппия Клавдия и своего младшего брата Гая, которому едва исполнился двадцать один год!

– Тиберию нужны были люди, которым он мог доверять, – настаивал Блоссий.

– От этого отдает семейственностью, – резко возразил Луций. – Матушка, ранее ты говорила, что я мог бы получить место в комиссии Тиберия. Так вот, заверяю тебя, что никакая сила не могла бы заставить меня сделать это! А теперь мы видим самый последний гамбит Тиберия. Как ты сказала, матушка, деньги меняют все. Царь Аттал из Пергама умер, и по его завещанию все царство отходит Риму. Земли, которые в древние времена принадлежали Трое, теперь будут принадлежать нам. Это огромные денежные поступления. По закону все сокровища должны бы отправиться прямиком в сундуки сената, но у Тиберия на сей счет нашлись другие соображения: раздать их народу, распределить вместе с наделами земли, чтобы люди могли приобрести сельскохозяйственный инвентарь и приступить к хозяйствованию, имея начальные средства. Его противники называют это общественной взяткой, беспрецедентной. Они обвиняют Тиберия в том, что он задался целью стать царем.

– Это вздор! – возмутился Блоссий.

– Как минимум Тиберий пытается устроить своего рода революцию снизу. Он бросает вызов верховенству сената, используя положение трибуна для действий, которых ни один трибун до него не совершал.

– Это все, конечно, невероятно волнительно, – сказала Менения. – Но почему ты так уверен, что Тиберий потерпит поражение?

– А потому, матушка, что поддержка его с каждым днем слабеет. Простые люди, даже если это расходится с их интересами, задеты тем, что он не посчитался с суверенитетом народа, отстранив избранного, как и он, трибуна. А если Тиберий вдобавок задумал положить руку на сокровища Пергама, чтобы использовать их в своих политических целях, то это игра с огнем. Неужели Тиберий хочет стать царем, как говорят его враги? – Луций обратил взгляд на Блоссия. – Двором он уже обзавелся, раз держит при себе греческого философа в качестве советника.

Блоссий ощетинился:

– Это моя философия греческого происхождения, а сам я – италик из Кампании, из старинного рода. Да, я был наставником Тиберия, когда он был мальчиком. И если он, став взрослым, продолжает советоваться со мной, что тут такого?

– Да то, что у римских магистратов не принято советоваться с греческими философами по вопросам государственного управления, если, конечно, магистрат не желает походить на греческого тирана. Я повторю лишь, что говорят враги Тиберия. Они спрашивают: кому пергамский посол доставил царское завещание, диадему и пурпурный плащ покойного царя Аттала? Сенату? Нет! Он направился прямиком в дом Тиберия!

– Но не затем, чтобы помазать его царем! – возразил Блоссий. – Посол просто нанес Тиберию визит вежливости. Царский дом Аттала и дом Гракхов связывают давние отношения, выросшие из их дипломатии. Тридцать лет тому назад именно отец Тиберия возглавил римское посольство, направленное в Пергам для расследования обвинений в измене и сговоре с врагом, выдвинутых против отца ныне покойного царя, и очистил его от всех подозрений. С тех пор представители царского дома Пергама поддерживали с Гракхами особые отношения.

– Каковы бы ни были объяснения, это выглядит подозрительно.

Блоссий покачал головой:

– Чушь! Враги Тиберия не погнушаются никакой клеветой, чтобы опорочить его. Он горой стоит за простой народ, вот захватчики народных земель и говорят, что он хочет стать народным царем. Избирателям не следует верить подобной лжи.

– Ну, мнение избирателей мы узнаем довольно скоро, – сказал Луций. – Тиберий хочет переизбраться трибуном на второй срок. Однако занимать одну и ту же магистратскую должность два срока подряд незаконно.

– Но это не относится к трибунам, – заявил Блоссий. – Есть прецеденты, когда действующий трибун сохранял за собой должность. Если на очередных выборах не хватит кандидатов на все десять должностей…

– Так вот к чему стремится Тиберий? Сохранить свою должность, подкупив или запугав других кандидатов!

– Остальные отступятся сами, потому что этого потребует народ.

Луций застонал от досады.

– Неужели ты не видишь, куда все это ведет? Если разрешить Тиберию сохранить за собой должность с помощью всяческих ухищрений, это еще пуще сплотит его врагов, которые пойдут на все, вплоть до насилия. И уже будет не важно, выиграет он выборы или проиграет: при любом раскладе его обвинят в попытке установить тиранию. Тиберий находится в очень опасном положении.

Последовало долгое молчание, которое наконец нарушил вздох Луция.

– Не то чтобы я был не согласен с предложением Тиберия о перераспределении земли. Это достойная цель, и она должна быть достигнута и будет достигнута в конечном счете. Если бы только Тиберий избрал более медленный, более постепенный подход…

– Жадные землевладельцы все равно выступали бы против, – произнес хриплый голос.

– Тиберий! – воскликнула Менения, она вскочила, обняла пришедшего и поцеловала в щеку. – Откуда ты?

– Конечно, с Форума, где выступал с речью. День выборов приближается. Я подумал, что, может быть, найду здесь Блоссия.

Тиберий Гракх вырос поразительно красивым молодым человеком: сравнивая с бюстами деда, многие находили его даже более привлекательным. В этот день он казался изможденным: начинало сказываться напряжение кампании по перевыборам. Но, несмотря на усталость, его окружала некая аура. Находившиеся рядом с ним люди ощущали не просто его присутствие, но нечто большее, некие особые чары, то, что греки называли харизмой. Садик Менении казался слишком маленьким, чтобы вместить личность подобного масштаба.

Блоссий поднялся, поприветствовал его, и они обменялись парой приглушенных слов. Потом Тиберий повернулся к Луцию, который остался сидеть и молчал.

– Я нечаянно услышал некоторые из твоих замечаний, Луций. Защищать себя перед недругами мне не привыкать, но, может быть, следовало бы уделить больше внимания тому, чтобы меня лучше понимали друзья.

Луций встал и расправил плечи:

– Я не хотел тебя обидеть, Тиберий. Но здесь, в доме моей матери, я не делаю секрета из моих опасений и свободно высказываю Блоссию свое мнение.

– Блоссий выступил на мою защиту, я уверен. Но даже он не может произнести слов, которые исходят непосредственно из моего сердца, потому что даже он не испытал того, что испытал я за последний год. Менения, можно мне немного вина? А то столько приходится говорить, что горло пересыхает.

Раб мигом принес чашу, и Тиберий жадно осушил ее, но его голос остался таким же хриплым, как раньше.

– Луций, год тому назад, когда началась моя первая кампания по трибунату, я не сильно отличался от любого другого претендента на эту должность: стремился заработать имя и сделать политическую карьеру. Да, я верил в то, что звучало в моих речах, или, точнее, в речах, написанных для меня Блоссием: в необходимость земельной реформы, лучшего отношения к солдатам и так далее. Но все это было для меня не столько целью, сколько средством, позволяющим приобрести популярность у избирателей и начать восхождение по Стезе чести. Чтобы мои речи выглядели убедительнее, я предпринял путешествие по Италии, дабы лично ознакомиться с положением дел в сельской местности. То, что я увидел, поразило и ужаснуло меня. Оказалось, что свободные труженики буквально выметены с плодородных земель, словно какой-то титан приподнял полуостров, наклонил его, и все они скатились под уклон, в Рим, где и топчутся теперь друг у друга на голове. В некоторых районах города, в той же Субуре, на улицах не протолкнуться, до того они перенаселены. А после того как сельскую местность очистили от свободных людей, опустевшие земли заселили снова, только уже рабами. Рабы теперь возделывают земельные участки, рабы проливают пот, трудясь до упаду на виноградниках. Целые армии рабов гнут спины на горстку богачей, прибравших к рукам все угодья. Слова «до упаду» следует понимать буквально: эти рабы падают и умирают прямо там, где трудились. Нет ничего необычного в том, чтобы увидеть мертвого раба, который лежит в поле, в то время как остальные продолжают работать вокруг него под плетью безжалостного надсмотрщика. Рабы стали настолько дешевы и легко заменимы, что с ними обращаются гораздо хуже, чем с домашним скотом.

Тиберий покачал головой.

– Мы все знаем, что эта ситуация существует. Все абстрактно говорим о земельной проблеме, беспокоимся о том, что можно сделать, спорим о действенности тех или иных мер. Но одно дело услышать, и совсем другое – увидеть все самому. Увиденное потрясло меня до глубины души. Однако было еще кое-что, повлиявшее на меня настолько, что я стал другим человеком. Я только что сказал, что сельская местность полностью очищена от свободного населения – но это не совсем так. То здесь, то там еще сохранились наделы мелких землевладельцев, работающих по старинке, всей семьей, с помощью всего нескольких рабов. Эти мелкие наделы окружены огромными латифундиями, они – как маленькие островки старой, традиционной системы землепользования. А поскольку эти мелкие землевладельцы или получили участки в награду за военную службу, или имеют сыновей, которые служат сейчас, то у ворот часто можно увидеть гордо красующиеся трофейные доспехи или копию легионного штандарта. А увидев это, легко почувствовать крепкую связь между процветающим обществом мелких свободных земледельцев, сильной армией и здоровым Римом. Проезжая мимо одного такого хозяйства в Этрурии, я увидел вывешенный на воротах плакат: «Тиберий Гракх, помоги нам сохранить нашу землю!» – Он грустно улыбнулся. – Мое имя было написано с ошибкой, и буквы были корявыми, но этот плакат всколыхнул мою душу. И он был лишь первым из многих, которые мне предстояло увидеть. После этого в каждом сохранившемся мелком землевладении, мимо которого лежал мой путь, даже далеко в стороне от главной дороги, я видел подобные плакаты: «Тиберий Гракх, верни землю бедным!», «Тиберий Гракх, останови нашествие рабов!», «Тиберий Гракх, верни нам землю и работу!», «Тиберий Гракх, помоги нам!». Каким-то образом известие о моей поездке распространялось, опережая меня, от участка к участку, из уст в уста. Ко времени моего возвращения в Рим…

Мало того что Тиберий говорил все это, задыхаясь от волнения, так он вдобавок охрип настолько, что ему было трудно выговаривать слова.

Менения подала ему еще вина. Он отпил, откашлялся и продолжил:

– Миссия, за исполнение которой я взялся, куда важнее меня самого. Политики приходят и уходят, со всеми своими пререканиями, кознями и бесстыдной борьбой за власть. Судьба Рима – вот что имеет значение, судьба Рима и римлян, особенно тех из них, кто кормит город и сражается за него, кто отдает славе Рима свою кровь, пот и семя своих чресл.

Последовало долгое молчание, потом, со слезами на глазах, вперед выступил Блоссий.

– Мой дорогой мальчик! Я горд тем, что был твоим наставником и что ученик превзошел учителя! Ты всегда был умным, дисциплинированным и серьезным, но я никогда и не думал, что маленький сынишка Корнелии когда-нибудь вырастет великаном, отбрасывающим тень на всех нас.

Тиберий чуть улыбнулся:

– Блоссий, боюсь, ты слегка упустил суть. Когда я сказал, что политики приходят и уходят, а судьба народа – ценность непреходящая, то именно это и имел в виду. У меня нет иллюзий относительно собственной значимости и долговечности моего положения. Это полностью зависит лишь от того, сумею ли я направить энергию народа на благо самого народа и к славе Рима!

– Разумеется! Прекрасно сказано!

Блоссий промокнул рукавом туники увлажнившиеся глаза.

– Но ты сказал, что пришел, потому что искал меня?

– Да. Есть несколько практических вопросов, которые хотелось бы обсудить. Аппий Клавдий полагает, что мне накануне выборов следовало бы предложить сокращение срока воинской службы. Кроме того, он думает, что нам следовало бы поднять вопрос о допущении к судейским должностям не только сенаторов…

– Это требует основательного обсуждения. Может быть, сделать это в доме твоей матери?

– Да, конечно. Думаю, я и так уже утомил Менению и Луция своей болтовней.

– Чепуха! – возразила Менения. – Ты прекрасно знаешь, Тиберий, что тебе здесь всегда рады. Знаешь и то, насколько я люблю слушать твои речи. Но тебе нужно что-то делать с этой охриплостью. Горячая вода с медом и мятой творит чудеса.

– Я обязательно попробую это средство, – пообещал Тиберий. – Всего доброго, Менения. И тебе всего доброго, Луций.

Он улыбнулся, но Луций в ответ только кивнул. Тиберий и Блоссий удалились.

Неожиданно сад сделался очень тихим, неподвижным и каким-то пустым. Мать и сын уселись по отдельности, думая каждый о своем.

Прочувствованный рассказ Тиберия о плакатах в сельской местности явно Луция не растрогал. На его взгляд, Тиберий проявил себя то ли завзятым политиканом, неспособным отказаться от показухи и разглагольствования даже в саду лучшего друга, то ли прекраснодушным идеалистом, ослепленным миражами величия и оттого неспособным увидеть перед собой реальную опасность. Так или иначе, страстные слова Тиберия заставили Луция почувствовать еще большее беспокойство, чем обычно.

Менения думала о своей подруге Корнелии и о том, насколько разными выросли их сыновья. И что лучше: иметь сына, который пылает, оставляя за собой, словно комета, ослепительный огненный след, но грозит сверкнуть и погаснуть, подобно падающей звезде, или сына основательного, надежного и предсказуемого, как время суток? Менения не могла не признать, что завидует Корнелии, во всяком случае сейчас. Но не появятся ли у нее в будущем основания сочувствовать подруге?

* * *

– Если бы только эти трибунские выборы проводились не в середине лета! – сетовал Тиберий. – Как раз в это время наиболее преданные мои сторонники отсутствуют в Риме, ибо нанимаются на сезонную работу по уборке урожая. Блоссий, не мог бы ты…

Складка тоги Тиберия никак не укладывалась на плече, и Блоссий помог ее расправить.

– Выборы вовсе не случайно назначены именно на это время, – сказал философ. – Правящие фамилии Рима всегда учитывали все обстоятельства и использовали все возможности, чтобы получить преимущества для себя в ущерб простому народу. Но если дело правое и кандидат тверд, воля народа неодолима.

В комнату вошла Корнелия.

– Дай взглянуть на тебя, Тиберий.

Сын покорно отступил на шаг и встал в картинную позу, взявшись одной рукой за складку тоги.

– Как великолепно ты выглядишь! Твои дед и отец были бы горды, увидев тебя. Жаль только, что здесь нет твоего младшего брата, чтобы он тоже мог тобой полюбоваться.

Гай был отправлен в сельскую местность, где встречался со сторонниками Тиберия и убеждал их вернуться в Рим, чтобы принять участие в выборах.

Корнелия поцеловала сына в щеку.

– Теперь идем. Авгур уже прибыл и ждет в саду. Нечего закатывать глаза, Блоссий. Я прекрасно знаю, какого ты мнения о религиозных церемониях, но этот ритуал необходимо исполнить из уважения к традиции. Ни дед, ни отец Тиберия никогда не появлялись перед избирателями в день голосования, не обратившись сначала к авгуру.

В саду авгур поставил на землю клетку с тремя цыплятами, трижды обошел вокруг нее, призывая богов и предков Тиберия Гракха, разбросал по земле, налево и направо от клетки, зерно и открыл дверцу. Гадание производилось по тому, как поведут себя птицы: двинутся вместе или по одной и в каком направлении. Движение направо считалось благоприятным знаком благоволения богов, движение налево – дурным предзнаменованием.

Но цыплята вообще не пожелали покидать клетку: толкались в ней, кудахтали и словно не замечали открытой дверцы. Авгур топнул ногой, замахал руками, крикнул «кыш» и, наконец, хорошенько встряхнул клетку. Один цыпленок выбрался наружу, но, не обратив на рассыпанное зерно ни малейшего внимания, взмахнул левым крылом и убрался назад, в клетку.

Авгур явно пребывал в замешательстве.

– Гадание… не дало определенных результатов, – пробормотал он.

Корнелия нахмурилась.

– Левое крыло, – прошептала она, вдруг ощутив укол пугающего предчувствия.

– К сожалению, – промолвил Тиберий, – наука гадания не слишком точна. Порой будущее скрыто от нас непроницаемой завесой. Но оно все равно наступит.

Мать и сын переглянулись. От Корнелии не укрылось, что Тиберию так же не по себе, как и ей самой, но она ничего не сказала.

Тиберий проследовал в прихожую, помедлил там перед бюстами предков, прикоснулся к челу великого Сципиона Африканского и кивнул рабу, чтобы тот открыл дверь.

На улице его поджидала толпа сторонников. Многие провели ночь перед его домом, спали и караулили у дверей по очереди.

На завершающем этапе избирательной кампании риторика обеих сторон пробрела такую остроту, а уличные стычки их сторонников сделались столь ожесточенными, что многие опасались за безопасность Тиберия. Ходили слухи, что враги задумали убить его, чтобы не допустить до выборов. Правда, противники уверяли, что Гракх сам распускает подобные слухи, дабы сплотить своих сторонников.

Как бы то ни было, на улице его поджидала немалая толпа, разразившаяся с его появлением аплодисментами и приветственными возгласами.

Широко улыбаясь, Тиберий шагнул, но споткнулся о порог и потерял равновесие. Падая вперед, он угодил большим пальцем левой ноги между плитами мостовой и почувствовал, так ему показалось, треск ломающейся кости. Кость не кость, но ноготь на большом пальце действительно сломался. Из поврежденного пальца потекла кровь, Тиберий побледнел и ощутил подступающую тошноту. Потянувшись вслепую за поддержкой, он схватил Блоссия за руку и крепко в нее вцепился.

– Ты поранился? – прошептал Блоссий.

– Они заметили?

Тиберий опустил глаза, глядя на прищемленный палец. Блоссий оглядел приветствующую вождя толпу.

– Нет. Похоже, никто ничего не заметил.

– Хорошо. Тогда идем, будто ничего и не было.

– А ты можешь идти?

– Могу, опираясь на твою руку. Но сначала надо сказать им несколько слов. Некоторые из них ждали этого момента всю ночь.

Тиберий воззрился на собравшихся, выдавил улыбку и поднял руки, призывая к молчанию.

– Верные мои соратники, дорогие друзья, истинные римляне. Долгая ночь прошла, и, что бы ни злоумышляли наши враги, все мы по-прежнему живы.

Слушатели откликнулись радостными возгласами, рукоплесканиями и смехом.

– Вы прождали меня всю ночь, и я благодарю вас за это. В благодарность во второй год своего трибуната обещаю вам наилучшим образом позаботиться о ваших нуждах. Хочу вернуть вам земли, которые по праву ваши, защитить вас от жадных земельных рвачей и их злобных шаек и сделать Рим, в котором ваши дети будут жить справедливее и богаче, лучшим местом для жизни трудящегося человека! Но чтобы добиться этого, мне необходимо выиграть сегодня выборы. А чтобы выиграть выборы, мне необходимо остаться в живых. Угроза со стороны врагов вполне реальна: на меня могут напасть в любое время, в любом месте. Я не боюсь схватки, ибо повидал их немало. Первым взобрался на стену Карфагена и был награжден «стенным венцом». Сражался в Испании рядом со многими храбрецами из числа присутствующих. Но здесь Рим. Я больше не солдат, а гражданин и не ношу оружия. Вы должны стать моими телохранителями, ибо без вас я беззащитен.

– Мы не дадим тебя в обиду! – закричал кто-то из толпы. – Если понадобится, умрем за тебя, Тиберий Гракх.

Его возглас подхватили многие другие.

– Молю Юпитера о том, чтобы до этого не дошло. Но если возникнет непосредственная угроза и понадобится, чтобы меня окружило кольцо смелых людей, я, возможно, не смогу до вас докричаться. Я охрип, да и шум может стоять такой, что голосом его не перекроешь. Поэтому ждите от меня такого сигнала.

Тиберий воздел обе руки к небу, а потом согнул в локтях так, что их пальцы указывали на голову. Жест был понятен – «собраться вокруг главы».

Толпа снова принялась хлопать в ладоши и скандировать его имя. Тиберий, держась одной рукой за руку Блоссия, другой помахал людям и шагнул вперед, стараясь не кривиться от боли.

– Возможно, это хорошо, что я споткнулся, – шепнул он Блоссию. – Гадание предсказывало дурное начало. Теперь можно сказать, что предсказание сбылось и дурное уже позади.

Слегка прихрамывая, несмотря на поддержку Блоссия, Тиберий направился на Капитолий, к месту голосования. Пока он спускался с Палатина, число сопровождавших его людей выросло, а еще больше сторонников дожидалось на Форуме. Они расступились, давая ему пройти, шумно приветствовали его, а потом, сомкнувшись за его спиной, последовали за ним.

На ступенях, ведущих на Капитолий, Тиберий помедлил перед аркой Сципиона Африканского, украшенной рельефными изображениями, воспевающими победы его деда в Африке и Азии. Эту остановку все восприняли как молчаливую дань уважения предку, однако на самом деле прищемленный палец так разболелся, что Тиберию просто пришлось сделать передышку. Однако он дал себе клятву подняться к месту голосования не хромая, не опираясь на Блоссия и не морщась от боли.

Пройдя под аркой и сделав всего несколько шагов, Тиберий услышал над головой шум. На крыше одного из ближних домов, по левую сторону от дороги, каркая и хлопая крыльями, дрались два ворона.

Птичья возня повредила черепицу крыши, и оторвавшаяся плитка, грохнувшись прямо перед Тиберием, разлетелась вдребезги. Тиберий поморщился.

– Сначала гадание, потом палец… теперь еще и это, – прошептал он. – Один дурной знак за другим…

– Чушь! – шепнул ему в ухо Блоссий. – Цыплята вели себя, как положено цыплятам. Пальцы люди защемляют ежедневно, а вороны – очень драчливые птицы. Тиберий, если ты начнешь во всем, что творится вокруг, усматривать знамения, тебе и вправду впору стать царем – только тираны воображают, будто мир вращается вокруг них. Птица сбросила с крыши плохо закрепленную черепицу – только и всего!

Тиберий кивнул, поправил тогу и продолжил подъем.

Когда он вместе с Блоссием поднялся на холм, пространство перед храмом Юпитера уже было заполнено людьми. Выбирать народных трибунов имели право только плебеи, и делали они это по избирательным округам, называемым трибами. Даже в самые спокойные избирательные дни порядок на площади поддерживали служители, вооруженные древками копий без металлических наконечников. Появление Тиберия было встречено оглушительным ревом, бранью и насмешками противников. Поскольку его сторонники прибывали и прибывали, на площади началась толчея. То здесь, то там стали вспыхивать потасовки. Служители расчищали себе путь к очагам стычек, чтобы восстановить порядок, а новоприбывшие старались протолкаться в центр площади, где их ждали товарищи.

На протяжении столетий место собраний оставалось неизменным, но за это время число имеющих право голоса настолько возросло, а на площади появилось столько гробниц и статуй, что разделение избирателей по трибам стало серьезной проблемой. Выборы считались выигранными тем кандидатом, которому удавалось собрать на площади больше сторонников. Прибывшие заранее, еще ночью, и занявшие удобные места избиратели Тиберия старались расчистить путь своим единомышленникам и объединиться с ними. Если бы Тиберию и его людям удалось удержать своих противников на периферии зоны голосования, а то и вовсе вытеснить за ее пределы, это обеспечило бы им преимущество.

Преданные сторонники провели Тиберия с Блоссием сквозь толпу, и, когда он взошел на ступени храма, толпа, занимавшая середину площади, разразилась приветственными возгласами, тогда как с ее краев неслись свист и улюлюканье.

Тиберий надеялся, что ему удастся произнести речь, но поднявшийся шум делал это невозможным. Такого накала страстей на избирательном собрании он не помнил. Все собравшиеся пребывали в беспрерывном движении, кричали и жестикулировали. То здесь, то там, особенно по краям площади или вокруг статуй и гробниц, затруднявших движение, вновь завязывались потасовки, грозившие превратить площадку для выборов в поле боя.

Служители, теряя терпение, стучали жезлами о землю, призывая присутствующих прекратить безобразие и распределиться по трибам, но у избирателей, похоже, уже не было возможности внять этим призывам. Да и желания тоже. На площади воцарялся хаос.

Неожиданно толпа раздалась, пропустив побледневшего, встревоженного Флавия Флакка, одного из сторонников Тиберия в сенате.

– Тиберий, я только что с чрезвычайного заседания сената. Все утро твои враги требовали, чтобы консул Сцевола объявил сегодняшнее выборное собрание незаконным…

– Незаконным? Но народ имеет право избирать трибунов…

– Они говорят, что накалившиеся страсти угрожают общественной безопасности – и даже хуже!

– Хуже?

– Твой родич Сципион Назика утверждает, что ты хочешь поднять толпу на бунт и низвергнуть республику, перебить своих противников в сенате и провозгласить себя царем…

– Назика?!

Тиберий сплюнул. Двое родственников, в жилах которых текла кровь Сципиона Африканского, презирали один другого. В сенате не было большего реакционера, чем Назика. В то время как Тиберий стал защитником простого народа, Назика не делал секрета из своего презрения к черни и, даже когда нуждался в голосах, не мог удержаться от высказываний вроде такого: «Я лучше вас знаю, что хорошо для государства». Противники шутили, что это заявление можно было бы сделать его избирательным лозунгом. А однажды, пожимая мозолистую, натруженную руку земледельца, Назика ехидно спросил: «Ты что, на руках ходишь?»

– Но консул Сцевола хороший человек, – заметил Блоссий.

– Так оно и есть, – согласился Флакк. – Он отказался санкционировать отмену выборов, но это не остановило Назику. «Если консул не желает спасти государство, это придется сделать самим гражданам!» – заявил он. Вокруг него собралось множество приспешников, там и сенаторы, и самые отъявленные головорезы, каких только можно себе представить. Все с дубинами.

– Они спланировали это заранее! – промолвил Блоссий.

– Несомненно! – подтвердил Флакк. – И сейчас Назика ведет их сюда с намерением убить тебя, Тиберий! Они считают, что выполняют священный долг. Сенаторы повязали головы красными подбоями своих тог, словно жрецы перед жертвоприношением.

Тиберий похолодел и уставился на ничего не подозревающую толпу.

– Сигнал! – вскликнул Блоссий. – Подай сигнал!

Тиберий воздел руки, и это движение привлекло внимание толпы. Когда все взоры обратились к нему, он указал на свою голову.

Поняв, в чем дело, его сторонники завладели жезлами электоральных служителей и стали ломать их на части и раздавать обломки своим, чтобы использовать их как оружие. Длинные палки могли служить дубинами, а острые щепки заменяли кинжалы. Кроме того, на площади было расставлено множество скамей, которые тоже разобрали по доскам.

Однако находившиеся в толпе противники Тиберия восприняли сигнал совсем по-другому.

– Он указал на свою голову! Все видели – он требует корону! Его приспешники вооружаются, хотят силой захватить Капитолий! Они объявят Тиберия царем!

На площади нарастал хаос, но еще большее смятение произошло у входа на нее, где появился Назика, сопровождаемый сенаторами и головорезами.

На Капитолии началась рукопашная. Шум поднялся такой, что было слышно и на Палатине, и внизу, на Форуме, и даже по ту сторону Тибра.

Несколько человек из сторонников Тиберия предложили ему свое оружие, но он отказался, повернулся спиной к побоищу, лицом к храму Юпитера и воздел руки в молитве.

– Юпитер, величайший из богов, защитник моего деда в сражениях…

Блоссий ухватил его за край тоги и закричал:

– В храм! Беги! Когда они явятся за тобой, взывай к праву священного убежища…

Кто-то ткнул Блоссия палкой в живот, выдавив из него воздух. Философ упал на колени. Множество рук вцепились в тогу Тиберия и сорвали ее.

Оставшийся в одной нижней тунике Тиберий устремился вверх по ступеням храма, но, хромая из-за поврежденного пальца, споткнулся, упал вперед и, прежде чем успел подняться, получил ошеломляющий удар по голове. Ему все же удалось с трудом встать, но пока он, шатаясь, пытался прийти в себя, еще один страшный удар дубины обрушился ему на голову, размозжив череп.

Кровь и ошметки мозга Тиберия брызнули на одежду Блоссия, только успевшего подняться с колен. Он стоял, в ужасе взирая на распростертое на ступенях тело.

– Да это проклятый грек, советник неудавшегося царя! – заорал, узнав его, кто-то из убийц.

– Сбросить его с Тарпейской скалы!

Гогоча и улюлюкая, они схватили Блоссия за руки и за ноги и потащили вниз по ступеням к скале, потрясая дубинками и перепрыгивая через валявшиеся трупы. Достигнув обрыва, они, однако, не швырнули его вниз, а принялись раскачивать над пропастью туда-сюда, чтобы придать инерцию.

– Ну, на счет «три»! Раз… два… три!

Они выпустили его, и он взлетел в воздух.

На краткий миг Блоссий завис, оказавшись вне власти земного притяжения, но оно тут же взяло свое, и его внутренности скрутило от ощущения стремительного падения.

Враги сбросили его прямо в пропасть. Он должен был разбиться у подножия Капитолия, но в этот день со скалы сбросили уже многих, кое-кого просто спихнули, не раскачивая. Некоторые из них ухитрились зацепиться за неровности скальной стены и удержаться. Блоссий на лету ухватился за одежду одного из таких людей и сумел прервать падение, правда ненадолго. Рука его почти сразу же разжалась, и он упал на следующего, ниже по обрыву, человека. Так, цепляясь то за одного, то за другого, прерывая и возобновляя падение (не раз и не два тот несчастный, за кого он хватался, срывался и падал вместе с ним), Блоссий летел вниз, пока, обессиленный и отчаявшийся, не рухнул окончательно.

Но упал он не на твердую землю, а на кучу мертвых тел. Другие тела продолжали падать вокруг него словно град.

* * *

Когда спустилась ночь, убийцы собрали мертвые тела, погрузили их на повозки и повезли через Форум Боариум, чтобы утопить в Тибре.

Блоссий постепенно пришел в себя. Сначала ему показалось, будто он погребен заживо, но вскоре он убедился, что вокруг него не земля, а мертвая плоть. Телега раскачивалась и подскакивала на неровностях и выбоинах, заставляя болезненно сотрясаться все тело. Это, конечно, породило бы стоны, будь у него в легких достаточно воздуха, но давление тел не позволяло ему глубоко вздохнуть.

Откуда-то до Блоссия донеслись приглушенные звуки – женский плач и причитание:

– Позвольте мне хотя бы забрать тело! Отдайте тело моего мужа!

Грубый мужской голос велел женщине убираться.

Повозка остановилась. Мир начал крениться. Масса плоти вокруг него сдвинулась, сползая вниз, и увлекла его вместе с собой. А потом он оказался в воде, и это окончательно привело его в сознание. Отчаянно работая руками, Блоссий вынырнул на поверхность и наконец набрал полную грудь воздуха.

Темное небо над головой было усыпано звездами, а поверхность воды запомнилась уносимыми течением телами. Даже в столь ужасном состоянии Блоссий каким-то образом сообразил, в какой стороне находится противоположный берег, и поплыл туда, то и дело натыкаясь на плывущие тела. Какой-то мертвец с проломленным черепом, столкнувшись с ним, чуть не обхватил его руками. Он в ужасе отпрянул и вгляделся в лицо убитого: то был Тиберий.

Блоссий импульсивно потянулся к телу, но его уже уносило течением – туловище вращалось, руки и ноги безжизненно болтались.

Обессиленный, раздавленный ужасом и скорбью, он выполз на речной берег и лишился чувств.

* * *

– Ты только представь себе, матушка, что было бы, последуй я твоему совету и свяжи свою судьбу с судьбой Тиберия! – Луций Пинарий нервно расхаживал по саду. – Так что теперь ты должна последовать моему совету и убрать этого опасного безумца из нашего дома!

Он указал на Блоссия, сидевшего раздетым по пояс и терпеливо позволявшего Менении обрабатывать бальзамами и перевязывать его многочисленные раны. С момента его встречи со смертью прошло три дня, но он еще не оправился.

Резня на Капитолии заставила содрогнуться весь город. Было убито не менее трехсот граждан. Никто из живущих не помнил ничего подобного. Впервые после падения Тарквиния и первых лет еще не устоявшейся республики политическое противоборство вылилось в массовое кровопролитие: римляне убивали римлян. Бесцеремонное осквернение тел погибших было воспринято как оскорбление даже многими противниками Тиберия и породило широкое негодование. Однако погубившая Тиберия сенаторская фракция во главе со Сципионом Назикой ни в чем не раскаивалась. Взяв верх, эти люди принялись хватать и казнить без суда всех, кого находили причастным к так называемому мятежу Гракха. Причем количество таковых все время увеличивалось: арестованные под пыткой называли новые имена. Городом правили слухи и паника. Лодки нескончаемым потоком увозили людей вниз по Тибру в Остию, где они надеялись найти корабль, чтобы покинуть Италию и удалиться в изгнание.

Блоссий вздрогнул, когда Менения наложила едкую мазь на рану на его плече, а затем поцеловал женщину.

– Твой сын прав, – сказал он. – Я спасся во время бойни на Капитолии, и до сих пор головорезы Назики не разыскали меня. Но скоро они за мной явятся.

И тут раздался стук в дверь. Блоссий напрягся, потом встал и набросил тунику. Небольшой отряд вооруженных ликторов прошел в сад. Их командир, лишь скользнув взглядом по Луцию и его матери, воззрился на Блоссия:

– Вот ты где, философ. Мы поначалу искали тебя в доме несостоявшегося царя. Разве твой официальный адрес в Риме не там, где ты обхаживал дочь Сципиона Африканского? Неужто ты и вправду рассчитывал укрыться от нас здесь? Ну что ж, видать, у философов принято так устраивать жизнь: перебираться из дома одной римской вдовы в дом другой, попивать их винцо и валяться в их постелях.

Луций рванулся было в гневе вперед, но ликтор поднял дубинку, и он отступил. Зато его мать оказалась не столь робкой: захватив целую пригоршню едкого снадобья, она мазнула им ликтору по лицу: тот заорал, выронил дубинку и принялся оттирать глаза.

– Сука! – кричал он. – Не будь ты женщина, это могли бы счесть попыткой мятежа, а тебя раздеть и выпороть.

Моргая и кривясь, он подобрал свою дубину и вдруг изо всех сил ткнул ею Блоссия в живот. Философ, вскрикнув от боли, согнулся пополам. Еще двое ликторов грубо заломили ему руки и вытолкали из сада.

Менения закрыла лицо и зарыдала.

– Стоит ли так убиваться из-за этого старого болтуна? – глумливо промолвил ликтор. – Вряд ли он так уж хорош в постели, а вот ты, я гляжу, вовсе еще недурная кобылка. Такую пристало объезжать крепкому, молодому римскому мужчине.

Ликтор покосился на Луция, поскольку оскорбление предназначалось не столько его матери, сколько ему. Луций сжал кулаки и опустил голову, сгорая от ярости и стыда.

Как только ликторы ушли, Менения схватила сына за руку.

– Иди за ними! – воскликнула она. – Помоги Блоссию чем сможешь!

– Матушка, я ничего не могу для него сделать.

– Тогда по крайней мере проследи, куда они его отведут и что с ним сделают. Я не вынесу, если он просто исчезнет и мне даже не будет известно, что с ним случилось. Пожалуйста, Луций, умоляю тебя!

Не в силах выносить ее рыдания, Луций выбежал из дома и с бьющимся сердцем на безопасном расстоянии последовал за ликторами, которые заходили в каждый дом на Палатине и выводили все новых и новых арестованных. Их связывали одного с другим и всех вместе гнали по извилистым улочкам в сторону Форума.

Следуя за ними, он увидел нечто, более соответствующее ночному кошмару, а не Форуму при свете дня. На глазах у хорошо одетых мужчин, иные из которых были сенаторами, ликторы запихнули оборванных, окровавленных людей в деревянный короб, куда они едва могли поместиться, а прежде чем закрыть крышку, опрокинули туда сосуд с извивающимися змеями. Даже заглушенные досками, крики несчастных разносились по всему Форуму. Зеваки стучали по коробу палками и хохотали.

Арестованных между тем потащили к поставленной под открытым небом судебной трибуне. Луций пристроился в задних рядах зрителей, стараясь не привлекать к себе внимания. Судьи на возвышении во главе со Сципионом Назикой повели допрос. Первым перед ними предстал Блоссий.

– Ты Блоссий из Кум, философ-стоик? – спросил Назика.

– Ты знаешь, кто я.

– Отвечай на вопросы. Граждан Рима у нас допрашивают по одним правилам, иностранцев по другим. Ты Блоссий из Кум?

– Да. Ты называешь меня иностранцем, но я рожден в Италии.

– Италия еще не Рим.

– Тем не менее я знатный уроженец Кампании.

Назика поднял бровь:

– Да, трибунал осведомлен о деяниях твоих благородных предков, тех Блоссиев, которые предали Рим и побуждали жителей Кампании встать на сторону Ганнибала.

Блоссий вздохнул:

– Это было очень давно.

– Возможно. Ты прибыл из Кум, не так ли?

– Да.

– Как я сказал, Италия – это не Рим, но Кумы едва ли можно считать частью Италии. Там говорят по-гречески и практикуют греческие пороки. Оттуда греческих философов посылают распространять упадочнические греческие идеи сюда, в Рим.

– Когда Тиберий Гракх был мальчиком, я учил его добродетели и доблести, а не порокам. Когда он возмужал, помогал ему советом и наставлением…

– Трибунал не интересуют эти твои занятия. Мы расследуем не пустые химеры воображения, а реальный мятеж. И особенно желаем услышать, что тебе известно о деятельности несостоявшегося царя Тиберия Гракха и о его недавней попытке государственного переворота.

– Это абсурд! Не было такой попытки!

– Присутствовал ли ты при встрече Тиберия Гракха с послом Пергама, когда тот доставил завещание последнего царя Аттала?

– Да.

– И ты видел, как Тиберий Гракх принял из рук посла пурпурный плащ и царский венец?

– Да. Но…

– Надевал ли Гракх этот венец на голову?

– Может быть… только на мгновение, в шутку!

– Составил ли ты, по указанию Тиберия Гракха, смету расходования сокровищ, завещанных царем Атталом Риму?

– Смета была сугубо предположительная, зависящая от…

– Как я понимаю, Блоссий, ты просто не способен отвечать «да» или «нет». До чего же вы, философы, любите слушать собственные разглагольствования. Возможно, чтобы ускорить получение показаний, мне придется приказать отрезать тебе язык. Будешь отвечать, топая ногой по земле: один раз – «да», два раза – «нет».

Блоссий побледнел. Зеваки покатились со смеху. Стоявший среди них Луций съежился, более всего желая оказаться невидимым.

По ходу допроса стало очевидно, что Назика стремится не столько уличить в чем-либо самого Блоссия, сколько использовать его показания для оправдания собственных действий, направленных против Тиберия. При этом он требовал, чтобы на все вопросы Блоссий отвечал однозначно – «да» или «нет».

– Как я понял из твоих ответов, трибунал должен прийти к заключению, что все преступления против римского государства, к которым ты причастен, были совершены по прямому указанию Тиберия Гракха. Это верно?

Блоссий вздохнул:

– Ну как можно ответить на такой вопрос?

– Хорошо, я сформулирую его иначе. Всякое действие, предпринимавшееся тобою в отношении римского государства, осуществлялось с ведома, одобрения и по указанию Тиберия Гракха. Да или нет?

– Да.

– Очень хорошо. Последний вопрос: если бы Тиберий Гракх приказал тебе поджечь Капитолий, ты сделал бы это?

– Это безумие! Тиберий никогда бы не…

– Отвечай на вопрос.

Блоссий заскрипел зубами:

– Предложи Тиберий что-то подобное, это было бы правильно, ибо он никогда не приказывал того, что не соответствовало бы высшим интересам народа!

Назика откинулся назад и скрестил руки на груди, демонстрируя отвращение к услышанному.

– Итак, все мы слышали сказанное этим философом и могли убедиться в том, насколько извращенные и вредоносные идеи он исповедует! У меня больше вопросов нет. Есть ли среди присутствующих кто-либо, желающий высказаться в пользу обвиняемого?

Он обвел взглядом зрителей. Луций опустил глаза, прячась в толпе.

Судьи на помосте кратко посовещались, после чего председательствующий встал и, обращаясь к зрителям, возгласил:

– Настоящий суд объявляет, что Блоссий из Кум дал свободные и правдивые показания, касающиеся недавней попытки мятежа, осуществленной Тиберием Гракхом. Далее суд объявляет, что названный Блоссий своими словами изобличил себя как распространителя вредоносных идей, совращавших с пути истинного всех, когда-либо бывших его учениками. Римский гражданин на его месте подлежал бы смертной казни за государственную измену, но, поскольку подсудимый иностранец, он приговаривается к изгнанию из Рима на вечные времена. Здесь, перед трибуналом, Блоссий освобождается из-под стражи, с обязательством покинуть Рим до рассвета – в противном случае он будет казнен на месте. Приведите следующего обвиняемого!

* * *

– Ни одного вопроса относительно моих верований! Ни единого обвинения, хоть как-то касающегося стоицизма или ценностей, которые я прививал Тиберию! Какая невежественная самонадеянность! Оказывается я, Блоссий Кумский, слишком незначителен, чтобы кто-то обеспокоился моей казнью! – негодовал Блоссий.

В доме Корнелии паковались его пожитки, а сюда, к Менении, он заглянул, чтобы попрощаться.

– Я бы отправилась с тобой. Здесь меня ничто не держит, – промолвила Менения безжизненным голосом.

Ужас, пережитый при его аресте, облегчение, вызванное его освобождением, и печальное известие о его ссылке – все это надломило ее.

– Чепуха! – возразил Блоссий. – Здесь твой сын. Разве мы не пришли к заключению, что главное предназначение женщины – быть матерью?

– Это Корнелия пришла к такому заключению, а не я.

– Кстати, теперь Корнелия нуждается в твоей дружбе больше, чем когда-либо. Потеря Тиберия опустошила ее.

Менения упрямо покачала головой:

– Лучше мне отправиться с тобой.

– Нет, дорогая. Изгнание не для тебя.

Луций молча стоял рядом. Он был прав, и доказательство тому было налицо – политический радикализм Тиберия погубил и его самого, и всех, кто был с ним связан. Однако осознание правоты не доставляло Луцию удовлетворения. Он ощущал лишь горечь и стыд.

– Куда ты отправишься, Блоссий? – спросила Менения.

– Прежде всего спущусь на лодке в Остию…

– Посреди ночи?

Блоссий хмыкнул:

– Нынче на реке движение более чем оживленное. Не один я покидаю город! Ну а в Остии взойду на борт первого же корабля, отправляющегося на восток. Думаю, в Греции или в Азии найдется монарх, который предоставит мне убежище… человек, питающий почтение к учению стоиков и не боящийся Рима.

«То есть дурак такой же, как ты», – подумал Луций, но прикусил язык и оставил свое мнение при себе.

 

129 год до Р. Х

Луций Пинарий взял из дрожащей руки матери письмо. Оно было написано по-гречески на пергаменте высшего качества. Луций читал медленно, вчитываясь в каждое слово.

«От Блоссия к Менении, с приветом и глубокой привязанностью.

Спешу поблагодарить тебя за твои письма, служащие мне утешением, подобным целебному бальзаму. Я счастлив узнать, что и ты, и Луций пребываете в добром здравии, а твоему сыну в его делах неизменно сопутствует успех. Как я понимаю, чтобы получить государственный подряд, особенно в строительстве, необходимо располагать внушительными средствами.

Спасибо тебе за новости о Корнелии. То, что она продолжает блюсти траур по Тиберию по прошествии трех лет после его смерти, по-моему, вполне уместно. Обстоятельства его кончины, осквернение тела – все это, безусловно, оправдывает более длительный, чем обычно, срок оплакивания.

Но брат Тиберия, как ты пишешь, уже больше не носит черное. Ну что ж, Гай молод, и ему нужно устраивать собственную жизнь. Узнав о его решении полностью устраниться от политики и всецело (по примеру Луция) посвятить себя коммерции, я испытал смешанные чувства. Дело в том, что в определенном смысле (по способности к роли политического лидера) Гай даже превосходит своего брата, и если он действительно оставит Стезю чести, то это будет потерей и для него, и для Рима. С другой стороны, после того, что случилось с Тиберием, трудно обвинить кого-либо в том, что он предпочтет иную участь.

Полагаю, однако, что со временем Гай все же вернется к политической жизни. Тяга к политике у него в крови.

Что до моих дел, то могу с гордостью сообщить, что с каждым днем вхожу во все большее доверие к царю Аристонику. Да, я гордо называю его царем, хотя Рим отказывается признавать за ним этот титул, именуя его узурпатором. Однако завещание прежнего царя – Аттала – обратилось в ничто, после того как Аристоник овладел троном Пергама с помощью военной силы и своего авторитета. Конечно, можно понять раздражение римских сенаторов, спавших и видевших, как они прибирают к рукам сокровища Пергама. Стоит заметить, что их алчное желание овладеть этими сокровищами было одной из причин убийства Тиберия.

Царь Аристоник – замечательный человек. Верю, что с моей помощью он сможет воплотить в себе стоический идеал справедливого монарха. Мы часто беседуем о новой столице, которую он мечтает основать. Мы назовем ее Гелиополисом – Городом солнца, где люди всех сословий, включая рабов, будут свободны.

Кроме того, Аристоник, благодарение богам, является военным гением. Он намерен решительно отстаивать свои притязания на трон Пергама против поползновений Рима. Есть надежда, что, когда его превосходство станет очевидным, другие правители в Азии и Греции тоже поднимутся, чтобы сбросить иго Рима и его продажной республики. Собственно говоря, единственная надежда для всего мира в том и заключается, чтобы везде и всегда противиться установлению господства Рима.

Но что это я, право же, опять заболтался насчет политики! Прости меня, любовь моя, просто, когда тебя нет рядом со мной, я заполняю политикой пустоту. Моя жизнь неуравновешенна: та часть меня, что представляла собой по-настоящему живого человека, способного любить, желать, плакать и смеяться, словно сжалась и усохла, подобно некогда плодовитой лозе, вырванной из плодородной, влажной почвы. Как я тоскую по тебе, по твоим словам, по лицу, по музыке твоего голоса, по теплу твоего тела! Возможно, когда-нибудь (в Гелиополисе?) мы сможем воссоединиться. Но, увы, это время еще не настало!

Как всегда, я прошу тебя сразу по прочтении уничтожить это письмо. Не вздумай поддаться искушению и сохранять мои письма из сентиментальных соображений. Жги их! Я сам поступаю так с каждым твоим письмом, хотя мои горькие слезы орошают пепел.

Это делается не для моей безопасности, а для твоей. К нашей печали, мы были свидетелями того, как жестоки могут быть враги добродетели и как умеют они обращать слова людей благородных против тех, кто их изрек.

Со всей моей любовью к тебе…»

Луций с содроганием опустил пергамент. Он не знал, что возмущало его больше – ехидство стоика, язвительная похвала достижениям Луция на ниве стяжания богатства, самодовольство, неумеренное восхваление Аристоника или непристойные метафоры, относящиеся к нему и Менении. Надо же, «плодовитая лоза, вырванная из плодородной, влажной почвы»!

– Обещай мне, матушка, что в точности выполнишь его просьбу уничтожать каждое письмо.

Менения взглянула на него глазами, полными слез, свела брови и неуверенно повела плечом.

– Во имя Геркулеса и Гадеса! Ты не сжигаешь их! Ты хранишь их!

– Не все. Только некоторые, – прошептала Менения. – Только… самые личные. В письмах, которые я сохранила, нет ничего такого, что могло бы…

– Любое письмо от Блоссия опасно, матушка! Неужели ты не понимаешь? Мы должны избавляться от всего, что позволяет проследить хоть какую-то связь между нами и ним, особенно после того, как он покинул Рим и сошелся с этим Аристоником. Содержание не имеет значения, хотя в этом смысле его последнее письмо таково, что хуже некуда! Где письма, которые ты сберегла? Сходи за ними. Сейчас же! Сходи сама, не посылай рабыню. Принеси их немедленно сюда, а я пока разведу огонь.

Оставшись один в саду, Луций уронил руки и склонил голову. Колени его дрожали, и в какой-то момент он испугался, как бы не упасть. Ради своей матушки он притворялся лишь разгневанным, скрывая панику, охватившую его еще утром, когда, проходя через Форум, он услышал новости из Пергама.

Узурпатор Аристоник был схвачен, его армия уничтожена. Наследие последнего царя – Аттала (и само царство, и его несметные сокровища) – попало-таки в руки римлян. Командующий римскими войсками Марк Перперна уже похвалялся, что в день своего триумфа проведет Аристоника по Риму нагим, будет бичевать его, пока тот не взмолится о смерти, и лишь потом позволит удушить его в промозглом подземелье Туллианума.

Услышав эту новость, Луций поспешил домой, торопливо сообщил матери, что Аристоник потерпел поражение, и потребовал принести все письма Блоссия, до последнего клочка пергамента. О судьбе самого Блоссия он ей ничего не сказал, а она была слишком испугана и взволнована, чтобы спросить, и потому пока оставалась в блаженном неведении. Момента, когда неизбежный вопрос все-таки прозвучит, Луций ожидал с ужасом.

Менения вернулась с несколькими листами пергамента, судя по истрепанному виду читавшимися и перечитывавшимися много раз. Вздохнув, он принял у нее письма.

– Ты уверена, что принесла все?

– Да, Луций.

– Мы должны молить богов о том, чтобы Блоссий действительно сжег все твои письма до единого, – говорил Луций, отправляя в огонь один пергамент за другим.

Он и его мать смотрели, как они занимались, вспыхивали и обращались в пепел.

– Все его письма… его слова… все сгорело, – прошептала Менения, обхватив себя руками. – А сам Блоссий?

– Мертв, матушка. Он поступил мудро и достойно. Если бы они схватили его…

Луций осекся, не желая произносить такие слова, как «пытки», «унижения», «медленная смерть». Он прочистил горло.

– Блоссий предпочел покончить с собой, но не сдаться живым. Он умер как римлянин.

– Он умер как стоик!

Менения закрыла глаза. Тепло, исходившее от сожженных писем – последнего следа существования Блоссия на земле, – согревало слезы на ее щеках.

Луций внимательно смотрел на мать. Какого бы мнения ни был он о Блоссии, ее горе тронуло его. И снова, как в тот день, когда Блоссий оставил Рим, он ощутил сожаление и стыд.

 

124 год до Р. Х

– Когда я был мальчишкой, – сказал Гай Гракх, обращаясь к слушателям, – мой старый учитель Блоссий заставлял меня читать Еврипида от первой строчки до последней. Бедный старина Блоссий! Стыдно признаться, но мало что из Еврипида застряло в моей памяти, если не считать нескольких строк из пьесы «Вакханки»:

Так вот, дорогие друзья, наша «пьеса» еще далека от завершения. Игра только начинается, хотя боги уже «торят путь» к такому концу, коего люди «не чаяли». Ведь разве девять лет назад, когда погиб мой брат Тиберий, кто-нибудь из нас мог предвидеть сегодняшний день?

Гай выдержал паузу, чтобы его слова дошли до слушателей: мысленно он сосчитал до десяти. Умение сделать где надо паузу и выдержать ее ровно столько, сколько требуется, являлось ораторским приемом, которому его учил Тиберий. Он, помнится, говаривал: «Ты тараторишь слишком быстро, братишка. Не спеши, не части, останавливайся то здесь, то там, особенно после того, как сказал что-то важное, требующее осмысления. Набери воздуху и сосчитай до десяти – пусть слушатели в это время продумают, прочувствуют услышанное…»

Гай выступал не на Форуме, а в освещенном саду дома своей матери на Палатине, перед тесным кружком ближайших сподвижников. Они праздновали победу. Гай Гракх, давший после гибели брата зарок никогда не заниматься политикой, был избран народным трибуном, как когда-то Тиберий.

– Правда, – добавил Гай, кивнув в сторону Корнелии, возлежавшей здесь же, на ложе, – возможно, моя мать предвидела это. В детстве не было дня, когда меня не призывали бы брать во всем пример с моего деда. Но, признаюсь, еще больше меня всегда воодушевлял пример матери. Ведом ли кому человек любого пола, обладающий подобной стойкостью и отвагой? Призываю всех вас приветствовать Корнелию, дочь Сципиона Африканского, жену Тиберия Гракха, дважды избиравшегося консулом и удостоенного статуи на Форуме, и мать Тиберия, мученика за дело народа!

Корнелия просияла. Со стороны можно было подумать, что она никогда прежде не слышала подобных слов. В действительности же эта женщина несчетное количество раз появлялась рядом с Гаем во время его избирательной кампании, когда он выступал с речами по всему Риму и его окрестностям. Они вместе очаровывали народ – мать, гордившаяся сыновьями, и сын, превозносивший мать. Сторонники Гая боготворили Корнелию, а поскольку он всячески демонстрировал свое преклонение перед ней, обожали за это и его.

В последние дни кампании послушать Гая стали собираться толпы, превосходящие всякие ожидания. Даже Тиберий, когда находился на пике популярности, не собирал столько народу. Когда же настал день выборов, избирателей в Рим привалило столько, что все постоялые дворы оказались забитыми. Люди спали в рощах, на обочинах и на крышах.

Одним из результатов убийства Гракха стал перенос места голосования с тесного Капитолия на Марсово поле, за пределы городских стен, где было достаточно места, чтобы собраться по трибам. Там были сооружены изгороди, напоминающие овечьи загоны, которые вынуждали избирателей идти один за другим в затылок, без толчеи, и отдавать свой голос, проходя по одному. Но всех этих мер и приспособлений оказалось недостаточно – столь велик был наплыв избирателей, желавших поддержать Гая. Не раз и не два сутолока и путаница грозили перерасти в мятеж, но, к счастью, все обошлось без кровопролития. Гай одержал бесспорную победу и получил, таким образом, мандат на проведение реформ, еще более радикальных, чем затевавшиеся его братом.

Воздав хвалу Корнелии, Гай обратил взор на другого находившегося поблизости человека.

– А еще, друзья, не забудем моего дорогого друга Луция Пинария. Он вовсе не надеялся на мое возвращение в политику, однако, когда я принял решение баллотироваться на должность народного трибуна, он без колебаний поддержал меня как личными усилиями, так и своим немалым состоянием. Луций является представителем новой общественной силы нашего города, сословия, которое мы называем «всадниками» по традиции наших предков. Они награждали лучших воинов боевым скакуном. В наши дни списки всадников составляет цензор, и их отличием является не наличие боевого скакуна или военная доблесть, а личное богатство. Это люди со значительными средствами, решившие отказаться от следования по Стезе чести и составившие, таким образом, высший слой общества, отличный от сената. Луций Пинарий обладает такими деловыми способностями, что можно сказать, коммерция у него в крови, как политика в крови у меня. Будущее Рима именно за всадниками, умеющими упорно работать и рисковать многим во имя будущего процветания. Праздные сенаторы, которые не накапливают богатство, а растрачивают его и при этом смотрят на всех прочих свысока, представляют собой отмирающее прошлое. Луций – строитель, ответственный за осуществление важных проектов по всему городу. У него преданная жена, прекрасный сын, он успешен и удачлив. Мы с Луцием многолетние деловые партнеры и знаем друг друга настолько…

– Что один может заканчивать за другого фразу? – усмехнулся Луций.

– Именно! Однако, когда я выказал намерение добиваться поста трибуна, никто не был удивлен моим решением больше, чем Луций. И никто не был удивлен больше, чем я, когда Луций окунулся с головой в бурный водоворот политической жизни рядом со мной – точнее, конечно, за мной, ибо он предпочел не появляться на сцене, а дергать ниточки за ширмой. Приветствуйте же Луция Пинария – видного всадника, моего друга, человека, обеспечившего нам финансовую поддержку, мое доверенное лицо!

В отличие от Корнелии, Луций не привык к публичным восхвалениям и потому, хоть ему и было уже за сорок, покраснел, как юнец.

Историю Гая знали все – страшная травма, связанная с убийством Тиберия, долгое отлучение от публичной деятельности, постепенное и далеко не быстрое триумфальное возвращение в политику. Но вот историю Луция не знал никто, кроме него самого. Он один ведал, какие сложные, запутанные чувства привели его к этому вечеру. Луция никогда не покидало чувство стыда за свое бездействие во время и после убийства Тиберия. Дела его шли более чем успешно, семейная жизнь складывалась как нельзя лучше, в сословии всадников он занимал высокое положение. Но все эти успехи и достижения не могли смягчить чувства вины. Вот почему, когда представилась возможность искупить ее, Луций, отбросив всякую осторожность, последовал за Гаем, решив поддержать его в борьбе против тех реакционных сил, которые разрушили счастье его матери и лишили его самого чувства собственного достоинства.

– Рядом с Луцием сидит его мать, добродетельная Менения, а близ нее – моя дорогая жена Лициния, – продолжил Гай. – Я благодарен им за то, что они составляли компанию моей матери в те долгие вечера, когда я поздно возвращался домой после очередной попойки с избирателями.

Его жена застенчиво склонила голову.

– Но, Гай, милый, разве тебе не пришлось пить вино каждый вечер, с каждым избирателем по отдельности, в каждой таверне Рима?

Это вызвало добродушный смех и требование подать еще вина.

– Друзья, вздумай я перечислять заслуги каждого из вас и благодарить каждого по отдельности, на это ушла бы вся ночь, но это пир в честь победы, и вы приготовились выслушать победную речь. Знаю, вы уже наслушались моих обещаний, но сейчас другое дело: до сих пор их давал вам всего лишь один из кандидатов, сейчас же к вам обращается новоизбранный народный трибун!

Дождавшись, когда стихнут аплодисменты, Гай продолжил:

– Первое мое требование касается военной службы. Я требую, чтобы государство платило солдатам за экипировку, а не заставляло их снаряжаться за свой счет. Кроме того, предлагаю, чтобы никто не призывался на воинскую службу до достижения семнадцати лет. Что еще важнее, необходимо основать новые колонии, чтобы обеспечить земельными наделами наших ветеранов. Не должно быть такого, чтобы храбрые воины, отдавшие службе годы и получившие увечья, болтались по улицам, тщетно ожидая, когда государство, сулившее им лучшую жизнь, выполнит свои обязательства. Все обещания должны быть выполнены! Для общего же блага предлагаю, чтобы цены на зерно устанавливались государством. Я не считаю, как некоторые мои оппоненты, что зерно должно раздаваться людям даром, но его следует продавать по разумной цене, поддерживаемой за счет субсидий из государственного фонда. В городе необходимо построить зернохранилища для складирования излишков. Ибо если государство не может обеспечить трудящемуся гражданину и его семье пропитание, то какой вообще прок от такого государства? Предлагаю принять масштабную программу строительства дорог, которая будет осуществляться под руководством компетентных всадников и силами наемных работников из числа трудоспособных граждан, а не рабов. Благодаря завоеваниям казна распухла от денег. Почему же, вместо того чтобы они лежали там без толку, не дать возможность гражданам заработать, а государству получить нужные ему хорошие дороги? Что еще настоятельно нуждается в реформировании, так это суды. С незапамятных времен правом судить всех граждан обладали только сенаторы. Им принадлежат права и уголовного, и гражданского разбирательства. Самих себя тоже судят они, поэтому и получается, что, когда наместника провинции обвиняют в вымогательстве, его собратья-сенаторы признают его невиновным и освобождают от ответственности. Я предлагаю добавить к тремстам сенаторам, имеющим право занимать судейские должности, триста всадников. Возможно, эта встряска придаст нашей судебной системе ответственности, в которой она так нуждается. Вот, друзья мои, в сжатом виде та программа, которая была решительно поддержана большинством избирателей. Она сулит выгоду беднякам благодаря зерновым субсидиям, оплачиваемым государством работам и новым колониям. Она сулит выгоду зажиточным всадникам благодаря прибыльным общественным подрядам и доступу к судейским привилегиям. И только несчастные сенаторы ничего не выиграют – им не остается ничего, кроме их достоинства.

Гости разразились аплодисментами.

– А как насчет земельной реформы? – выкрикнул кто-то.

Гай поморщился, потом вымученно улыбнулся:

– Как насчет земельной реформы? Ну, надо сказать, что в последние девять лет необходимое перераспределение земли было в основном произведено. Вот ведь ирония. Мой брат Тиберий осознавал настоятельную необходимость земельной реформы. Он смело заявлял об этом, добивался этого и за свою настойчивость поплатился жизнью. Затем его убийцы уразумели, что реформа необходима и неизбежна, ибо если не произойдет реформа, то произойдет восстание. Как вам известно, эти гадюки просто взяли подготовленный Тиберием проект закона, заменили его имя на свои имена, провели закон через сенат и поздравили друг друга со спасением республики!

Голос Гая чуть не сорвался на фальцет, но тут стоявший позади него слуга выдул из трубы, которую держал наготове, низкую ноту. Напряжение в помещении разрядилось смехом и разрозненными хлопками. Гай расслабился, улыбнулся, обернулся и обнял низкорослого, лысеющего трубача.

– Вы все знаете Лициния, одного из вольноотпущенников моей жены. Он помогает мне, проделывая один ораторский прием, которому научил меня брат. Когда я начинаю слишком горячиться, Лициний дует в свою трубу, и это приводит меня в чувство. По-моему, помогает?!

С этими словами Гай чмокнул вольноотпущенника в лысую макушку.

Гости расхохотались.

– Ну что ж, продолжу речь. Мы добрались до самого главного, самого амбициозного замысла – распространить права римского гражданства на всех наших союзников в Италии. Годами мы сталкиваемся со случаями злоупотреблений со стороны римских магистратов по отношению к жителям подвластных нам областей Италии. Они платят налоги и служат в легионах наряду с нами, но не обладают привилегиями полноправных граждан. Поднесите им этот дар, и Рим ощутит мощный прилив новых, преданных граждан, имеющих право голоса и помнящих трибуна, который добился для них этого права. Имея такую поддержку, трибун сможет повести Рим к высочайшей славе и процветанию.

Гай опустил глаза.

– Когда я был ребенком, Блоссий рассказывал мне о золотом веке Афин и о великом вожде, обеспечивавшем его наступление, – о прозорливом муже по имени Перикл. Рим, при всех его достижениях, еще не вступил в свой золотой век. Но я молю богов, чтобы благодаря этим выборам Рим обрел своего Перикла.

Луций, слушая все это, вздохнул: ну вот, новое риторическое украшение. До сих пор Гай еще не поминал золотой век и не сравнивал себя с Периклом. Его воодушевление било через край, а амбициями, похоже, он превзошел даже Тиберия. Вслушиваясь в эту речь, Луций сам испытал прилив воодушевления, но одновременно содрогнулся от дурного предчувствия. Всматриваясь в лица своей матери, Лицинии и Корнелии, он видел те же самые смешанные чувства.

Гай завершил речь на торжественной ноте:

– Повсюду, где я бывал в ходе предвыборной кампании, люди задавали мне два вопроса: что побудило меня участвовать в выборах и не боюсь ли я разделить участь моего брата? Этим гражданам и вам, собравшимся сегодня здесь, предназначается мой ответ: я увидел сон, побудивший меня забыть о страхе, оставить леность и перестать прятаться от мира. Во сне Тиберий назвал меня по имени и сказал: «Брат, почему ты медлишь? Судьбы не избежать. Одна жизнь и одна смерть предназначены нам обоим. Так проживи же с честью первую, встреть с достоинством вторую и посвяти их служению народу».

Все гости уже слышали эту историю раньше, в ходе избирательной кампании. Однако, услышав ее снова, по столь радостному поводу, они разразились восторженными аплодисментами. Многие прослезились.

Завершив победную речь, Гай смешался с гостями, лично поблагодарил каждого из них, а потом удалился в тихий уголок со своей матерью, женой, Мененией и Луцием.

– Какая изысканность! – воскликнула Менения. – Знаешь, мне кажется, что в ораторском мастерстве ты превзошел своего брата. О, если бы только Блоссий мог тебя слышать! Как хорошо, что ты чтишь его, поминая в своих речах.

– Но кое-что повергает меня в дрожь, – промолвила Корнелия. – Я имею в виду эту историю с явившимся во сне Тиберием. Говорить о смерти с такой легкостью…

– Это важная история, матушка. Ты ведь видишь, как она им нравится, хотя я пересказываю ее всякий раз. Кроме того, это правда. Я действительно увидел такой сон, и это изменило мою жизнь.

– Но пророчить собственную смерть…

– Ну, вообще-то, я не оракул, и то было не пророческое видение. Понятно же, что я умру, служа народу. Возможно, произнося речь на Форуме, возможно, ведя армию в бой, возможно, во сне, в собственной постели. Может быть, завтра, может быть, через пятьдесят лет. Подобно Тиберию, я патриот и политик. Как еще могу я умереть, если не служа Риму?

– О, Гай, какой цинизм!

Корнелия поморщилась, но этот легкомысленный ответ приняла с облегчением.

Луций тоже втайне испытал облегчение. Цинизм Гая являлся как раз тем качеством, которое могло помочь ему остаться в живых.

 

122 год до Р. Х

– Но где же все?

Луций обвел жестом перистиль, глядя сквозь чрезмерно разросшийся сад на примыкавшие к нему комнаты.

Новый дом Гая в Субуре был больше, но не таким уютным, как родовое гнездо Гракхов на Палатине. Однако, будучи избран трибуном на второй срок подряд, Гай твердо решил поселиться отдельно от матери и оставить роскошную резиденцию на Палатине. В качестве нового жилища он присмотрел просторное, но ветхое строение в районе Субуры, что вполне соответствовало его политическому образу: защитник народа должен жить в простонародном районе, среди своих верных сторонников.

Политические соображения, которыми руководствовался его друг при переезде, Луций понимал, но все равно был не в восторге от этой части города, с торчавшими на каждом углу шлюхами, увечными ветеранами войны, просящими милостыню на улицах, и неистребимым зловонием. И почему этот дом так пуст? Куда подевались государственные подрядчики и механики, иностранные послы, магистраты, военные и ученые, постоянно толпившиеся в доме на Палатине во время первого трибунского срока Гая, когда непреклонность в достижении объявленных политических целей и неослабевающая энергия сделали младшего Гракха влиятельнейшей политической фигурой в государстве?

– Они вернутся, – промолвил Гай, выступая из-за колонны окружавшего внутренний двор портика. Голос его, однако, звучал устало и неуверенно.

Он только что вернулся из поездки на место бывшего Карфагена, где положил начало земляным работам, предназначенным для основания там новой римской колонии. За время жизни целого поколения, прошедшее со дня разрушения Карфагена, засыпанная солью земля на его месте снова стала плодородной, и теперь там предполагалось основать римскую колонию под названием Юнония.

– Как дела в… Юнонии? – осведомился Луций.

– Какой-то у тебя голос тревожный, дружище. Ты что-то слышал?

Луций пожал плечами:

– Так, слухи.

– Причем, держу пари, недобрые слухи. – Гай вздохнул. – Да, должен признаться, результаты гадания на церемонии закладки колонии были неблагоприятны. Сильный ветер повалил штандарты и сдул жертвоприношения с алтарей. Проклятый ветер! Жрец клялся, что услышал в нем смех Ганнибала!

– И… поговаривают, будто на тех, кто намечал на местности границы поселения, напали волки.

– Все это вымыслы, распространяемые моими врагами! – вспылил Гай. Он закрыл глаза и набрал воздуху. – Где мой Лициний с его трубой, чтобы успокоить меня? Главное ведь в том, что, несмотря на все препятствия, Карфаген возрождается в качестве колонии Рима.

Он улыбнулся.

– Для тебя там найдется очень много работы, Луций, если ты сможешь отвлечься от работ по прокладке дорог в Италии. Кстати, как у тебя шли дела в мое отсутствие?

Луций, довольный сменой темы, задумался над ответом и неожиданно громко рассмеялся.

– Если у тебя есть над чем посмеяться, – промолвил Гай, – то, заклинаю Геркулесом, поделись со мной.

– Ладно, слушай. Иду я несколько дней назад по Форуму Боариуму и вижу длиннющую очередь мужчин и женщин, желающих получить свою долю зерна из государственных закромов. Но смешно, конечно, не это. Знаешь, кого я увидел в той очереди? Эту старую жабу, Пизона Фругия.

– Пизона Фругия? Не могу поверить!

– Представь себе того самого сенатора, который наиболее рьяно возражал против зерновых субсидий. Некоторое время я таращился на него, разинув рот, пока наконец не спросил: «Как ты смеешь пользоваться плодами закона, принятию которого столь ожесточенно противодействовал?» Этот старый скряга заморгал, потом задрал нос и заявил следующее: «Если вор, Гай Гракх, украдет мою обувь и разделит между гражданами и единственный способ вернуть хоть одну сандалию будет заключаться в том, чтобы встать за ними в очередь вместе со всеми, я это сделаю из принципа. Он ограбил сокровищницу, а значит, и меня, чтобы купить зерно для своих приспешников. Ладно. Я готов постоять в этой очереди, поскольку твердо намерен вернуть себе хоть часть украденного».

Гай покачал головой:

– Невероятно. Ты обратил внимание, что именно те, кто громче всех поносит любое предложение, направленное на общее благо, потом ловчее других орудуют локтями, чтобы урвать кусок от общей лепешки?

– Я думал о том же самом.

– Что еще случилось в Риме, пока меня не было?

Вопрос был задан вроде бы между делом, но во взгляде Гая читалась глубокая озабоченность. А когда Луций замешкался с ответом, трибун раздраженно вздохнул:

– Да чего уж там, Луций, давай выкладывай худшее! Ливий Друз, да? Что еще устроил этот подлец?

Неприятности со вторым трибуном начались у Гая перед его отъездом в Африку, когда должно было состояться событие, венчающее его долгие усилия, – принятие Народным собранием закона о распространении римского гражданства на жителей союзных городов Италии. Однако в последний момент второй трибун Ливий Друз, до сих пор поддерживавший предложение Гая, неожиданно выступил против, взывая к эгоистичным инстинктам толпы.

– Вы и сейчас жалуетесь на то, как трудно найти хорошее место в цирке, – витийствовал он, – так представьте, что будет, когда вся Италия хлынет в Рим на наши праздники! Подумайте, какие очереди выстроятся за пропусками на общественные мероприятия или за зерном из государственных хранилищ! Понравится вам, когда все эти бывшие союзники начнут пролезать впереди вас? Неужели вы хотите лишиться привилегированного положения только ради того, чтобы Гай Гракх приобрел новых избирателей?

Когда Друз наложил вето на законопроект, он опирался на широкую поддержку. Для Гая это стало чувствительным поражением и ударом в спину, нанесенным как раз перед его отъездом.

– Да уж не сомневайся, Друз тут времени даром не терял, – признал Луций. – Он делал все возможное, чтобы лишить тебя поддержки и перетянуть людей на свою сторону. Люди говорят, что он стал «бóльшим Гракхом, чем Гай Гракх».

– Это как?

– Ну, прежде всего он предложил устраивать колонии для ветеранов на еще более щедрых условиях, чем ты. А тебя обвинил в эксплуатации бедных…

– Что?

– …поскольку ты предлагал взимать плату с людей, желающих возделывать государственную землю.

– Но ведь это сугубо символическая плата. Ее необходимо было установить, чтобы добиться широкой поддержки закона.

– Друз предложил закон, который разрешает бедным возделывать государственную землю бесплатно.

– А что говорят на это упертые реакционеры в сенате?

– Представь себе, во всем поддерживают Друза! Неужели ты еще не понял, что Друз – это их подставная фигура. Выставляя себя «бóльшим Гракхом», чем ты, он крадет у тебя поддержку. Твои враги готовы временно поступиться своими эгоистичными интересами и бросить беднякам несколько костей в расчете потом взять свое.

– То есть, нейтрализовав меня, они плюнут в лицо народу и вернут прежние порядки!

– Вот именно! К сожалению, рядовым гражданам трудно понять, что таит Друз под своей личиной. Он завлекает их, как вульгарный сводник.

Плечи Гая поникли. Он выглядел вконец измотанным.

– В мой первый трибунский год все шло хорошо. Во второй год все пошло не так. Только и остается надеяться, что третий год…

– Третий срок трибуна? Гай, это невозможно! Ты и на второй-то срок попал только благодаря юридической формальности, которую надеялся использовать Тиберий, – не набралось претендентов на все десять должностей. Но чтобы такая же ситуация сложилась снова, тебе необходимо договориться с людьми, которые являются твоими соперниками.

– И тем не менее в нынешнем году это произойдет, потому что того требует народ.

Луций думал иначе, но свои соображения предпочел оставить при себе.

 

121 год до Р. Х

– Они постоянно провоцируют меня на насилие. Хотят загнать в угол, извести клеветой, вывести из себя, чтобы я поддался на провокацию. Тогда они смогут уничтожить меня и заявить, что это было сделано ради спасения Рима.

Гай нервно расхаживал по дорожке под портиком перистиля своего дома в Субуре. После провала попытки в третий раз стать трибуном, его положение становилось все более ненадежным.

– Нынешние выборы были фарсом! – заявил он. – Нарушения стали обычным делом…

– Гай, все это в прошлом. Мы его уже много раз обсуждали. Что сделано, того не изменишь.

Луций, в отличие от друга, был неподвижен, как колонна, к которой он прислонялся. Нервничал не меньше, но держал это при себе.

Когда, наконец, Гай прекратит разговоры об этих якобы украденных выборах? Беда как раз в том и заключалась, что злостных нарушений не понадобилось, ибо ко дню голосования Гай в значительной мере растерял былую популярность. Подрывная стратегия его врагов сработала именно так, как они планировали. Но и после выборов, в последние дни пребывания на должности, влияние Гая продолжало падать. Он был в расстройстве, чреватом опрометчивыми поступками.

– Я признаю, что допустил ошибку…

– Критическую ошибку!

– …когда велел своим сторонникам разломать деревянные сиденья для зрителей гладиаторских боев. Но у меня были веские основания: платные места для богатых закрывали обзор, так что с мест для бедных не было ничего видно…

– Но ты прибегнул к насилию!

– Повреждено было только имущество. Никто не пострадал… во всяком случае серьезно.

– Гай, ты стал подстрекателем беспорядков и этим сыграл на руку своим врагам. Ссылаясь на этот случай, они ославили тебя смутьяном, разжигателем мятежа, опасным демагогом.

Луций вздохнул. Обо всем этом они говорили уже много раз.

Как только Гай лишился должности, его враги приступили к пересмотру и аннулированию принятых им законов, сводя на нет его достижения. Сегодня ему уготовили особенно болезненный удар: в сенате было намечено рассмотрение вопроса об отказе от устроения колонии Юнонии, которую Гай считал вечным памятником своей политике, связывающим его с великими предшественниками – дедом, победителем Ганнибала, и старшим братом, первым взошедшим на стены Карфагена.

Гай был огорчен и разъярен. Он был убежден, что его враги не удовлетворятся чем-либо меньшим, чем его жизнь.

– Это правда, что говорят люди о… благотворительной затее Корнелии?

– А что они говорят?

– Что твоя мать затеяла собрать в Риме безработных жнецов для поисков заработка.

– Ну, это каждому известно. И даже Пизон Фругий не возражал. Жнецы – это дешевая рабочая сила.

– Так-то оно так, но многие говорят, будто поиски заработка – это только предлог для того, чтобы собрать в городе как можно больше твоих сторонников – для другого дела.

– Какого «другого дела»?

– Насилия, к которому готовятся обе стороны.

Луций оглянулся через плечо. Некоторые из пресловутых жнецов толклись здесь, в доме Гая, с дрекольем и косами.

– Что затевается, Гай?

– Что бы ни случилось, ты к этому непричастен, Луций.

– Ты больше не делишься со мной своими планами. Отгородился от меня с самого возвращения из Юнонии. Проводишь встречи без моего участия. Принял решение разрушить эти скамьи для гладиаторских боев, не то что не посоветовавшись, но даже не поставив меня в известность. Да что там, меня даже не известили о замысле Корнелии помочь жнецам.

– Луций, если я и ограждаю тебя от своих дел, то ради твоего же блага. Наши с тобой имена связывают все реже, и, если тебе повезет, все скоро забудут, что когда-то ты был главным моим сторонником среди всадников. Ты деловой человек, Луций, а не политик. Ты не следуешь Стезей чести, ты не представляешь собой реальной угрозы для моих недругов в сенате. Так чего ради тебе разделять мою участь?

– Я твой друг, Гай.

– Ты был и другом Тиберия, однако и пальцем не пошевелил, чтобы помочь ему или Блоссию.

Луций тяжело вздохнул. Оказавшись в отчаянном положении, Гай проявлял себя не с лучшей стороны, демонстрируя мелочную злопамятность.

– Гай, я был твоим другом, когда Фортуна благоприятствовала тебе, и если она может повернуться к тебе спиной, то я – никогда.

Гай пожал плечами:

– Тогда пойдем сейчас со мной.

– Куда?

– На Форум. Мы будем протестовать против попыток забросить Юнонию.

Казалось, Гай ощутил неожиданный прилив энергии. Он расхаживал по дому размашистым шагом и громким, уверенным голосом собирал своих людей.

– Эй, все вы, вставайте! Чего ждете? Хватит прохлаждаться! Мы идем к сенату!

Движимый внутренним порывом, Луций устремился в кабинет Гая, чтобы взять стило и покрытую воском табличку. Гай оставался лучшим оратором своего поколения, и то, что будет сказано им по столь важному поводу, необходимо было сохранить для потомков. В руку Луция легло металлическое стило, инструмент изящный, но прочный, тяжелый и заостренный на конце.

* * *

День был жаркий, влажный и душный: пахло близкой грозой. Когда Гай и его спутники приблизились к зданию сената, они увидели высокого, костлявого человека, вышедшего из боковой двери с неглубокой чашей в руках. То был Квинт Антилл, секретарь консула Опимия. Перед началом очередного заседания сената производилось ритуальное жертвоприношение, и авгуры гадали по внутренностям животных. Гадание уже прошло, и теперь Антилл выносил потроха.

– Прочь с дороги, уличное отребье! – рявкнул Антилл, увидев Гая и его сторонников. – Очистите путь достойному гражданину!

Неожиданное оскорбление вывело обычно сдержанного Луция из себя: кровь ударила ему в голову, лицо побагровело.

– Кого ты посмел назвать отребьем? – вскричал он.

– Этот кусок дерьма!

Антилл сделал в сторону Гая жест чашей, и находившиеся в ней окровавленные внутренности выплеснулись на тогу Гая. Он отшатнулся и издал негодующий возглас. Антилл расхохотался.

Не раздумывая, повинуясь мгновенному порыву, Луций метнулся вперед и изо всех сил всадил металлическое стило Антиллу в грудь.

Все охнули. Антилл выронил чашу, и останки потрохов разлетелись во все стороны, забрызгав всех вокруг. Луций попытался вытащить стило, но гладкий металл был скользким от крови. Тога на груди Антилла окрасилась в красный цвет. Он конвульсивно дернулся, пошатнулся и рухнул навзничь, затылком на мостовую.

Гай оторопело переводил взгляд с трупа Антилла на Луция и обратно, не веря своим глазам.

Кто-то из находившихся на улице, увидев, что случилось, забежал в здание. Буквально через мгновение оттуда высыпали сенаторы – кто из главного входа, кто из боковых дверей. Во главе с Опимием они устремились к Гаю и его спутникам. Вид мертвого тела привел их в ярость, которая сменилась у Опимия с трудом скрываемым восторгом: теперь ему было в чем обвинить Гракха.

– Убийца! – закричал консул, указывая на Гая. – Ты убил служителя сената при исполнении им религиозных обязанностей.

– Этот человек выплеснул кровавые потроха на народного трибуна! – выкрикнул в ответ Гай. – Ты подбил его на это?

– Ты больше не трибун. Ты просто сумасшедший и убийца!

С обеих сторон зазвучали оскорбления. Один из людей Гая побежал за своими товарищами, которые собрались напротив здания сената, а когда они прибыли, некоторые из сенаторов решили, что их умышленно окружают. Начавшаяся паника быстро вылилась в рукопашную.

Ярко сверкнула молния. Гай закричал своим людям, чтобы они воздерживались от насилия, но его голос утонул в оглушительном раскате грома. Спустя мгновение небеса разверзлись и на толпу обрушился проливной дождь. На Форум налетел неистовый ветер, и под напором стихии яростная толпа рассеялась.

Воспитанный на книгах по истории, Луций вспомнил древнее предание и невольно содрогнулся от ужаса. Ромул, первый царь Рима, исчез, когда налетела ослепляющая буря. И вот теперь разыгралась такая буря, какой Луций не мог себе даже представить. Он понятия не имел о той роли, которую сыграл древний Пинарий в истории, связанной с кончиной Ромула, зато понимал, что его безумный поступок определил судьбу Гая Гракха.

* * *

На следующий день Луций сделал то, что до сих пор делал лишь однажды, – надел фамильный фасинум. Ребенком ему доводилось иногда видеть его на шее матери, а когда сам Луций стал отцом, Менения торжественно передала семейную реликвию ему, заявив, что хотя о происхождении этого предмета толком ничего не знает, но может с уверенностью сказать, что это очень древний талисман, отводящий зло. Луций носил его на шее в тот день, когда получил, чтобы не обидеть мать, а затем снял и забыл о нем.

Но в ту ночь, когда бушевала гроза, фасинум вдруг явился ему во сне парящим над пламенем. Пробудившись, Луций принялся искать его среди всякой всячины, хранившейся в сундуках, нашел и надел на шею. Золотой талисман, спрятанный под тогой и нижней туникой, холодил кожу. Луция трудно было назвать слишком религиозным или суеверным человеком, но если фасинум и вправду обладал какими-то защитными свойствами, то из всех дней его жизни сегодня был самый подходящий, дабы прибегнуть к ним.

Чтобы попасть в Субуру, в дом Гая, Луцию требовалось пройти через Форум. Со стороны здания сената до его слуха донеслись плач и причитания. Толпа оплакивала Квинта Антилла.

Дом Гая был набит народом, как никогда ранее, а атмосфера в нем была близка к истерии. Среди мужчин, спешивших туда, замечалось какое-то странное нервическое воодушевление. Последний раз Луций наблюдал подобную смесь ужаса, ожидания и чувства товарищества, когда перед завершающим приступом стоял с Тиберием под стенами Карфагена. То было предвкушение рождающегося, к добру ли, к худу ли, нового мира, смешанное с пониманием того, что многие из них не доживут до завтрашнего дня, чтобы этот мир увидеть.

Гай, стоявший среди группы жнецов с серпами и косами, помахал ему рукой.

– Ты шел через Форум?

– Да, прошел возле сената. Слышал крики и плач, не видел…

– Не важно, – прервал его Гай странно равнодушным тоном. – Мои «глаза» и «уши» доставляют свежие донесения каждые несколько минут. Квинта Антилла выставили на погребальных носилках перед Рострой. Многие сенаторы состязались в том, кто произнесет более прочувствованную прощальную речь. Плакальщицы причитали и рвали на себе волосы. Между тем, боюсь, некоторые из моих наиболее ревностных сторонников собрали на периферии толпы. Нет, ни о каком насилии и речи не идет, просто выкликают имена. Стоит плакальщикам возгласить «Антилл», как мои люди кричат в ответ «Тиберий». Напомню, тело моего брата протащили по улицам и утопили в реке. Никто не может обвинить меня в том, что с Антиллом проделали такое же.

– Гай, то, что я сделал вчера, – непростительно.

– И совершенно нетипично. – Гай улыбнулся, но глаза его остались печальными. – Должно быть, сами фурии разожгли твою ярость. Кто бы мог подумать, что ее таилось в тебе так много? Ну, Квинт Антилл – не самая большая потеря для мира. Разумеется, Опимий обвиняет меня в убийстве. Даже сейчас он разглагольствует перед своими приятелями-сенаторами, голословно утверждая, будто я желаю им всем смерти. «Гракхи задумали кровопролитие!» – кричит он. Любопытно, что такие, как он, обвиняют противников в тех самых преступлениях, которые затевают сами.

– Неужели дело дойдет до резни, Гай?

– Спроси Опимия. Он делает все, чтобы привести сенаторов в ярость. Предлагает ввести так называемое чрезвычайное положение. Звучит угрожающе и предусматривает предоставление консулам права «принимать все меры по защите государства». Иными словами, они получат право убивать любого гражданина на месте, без суда.

– Гай, этого не может быть.

– И все же боги допускают подобное. Туповатый малый, вроде Опимия, просто не понимает, что нечто подобное этому «чрезвычайному положению» невозможно использовать лишь единожды. Они открывают ящик Пандоры. Стоит позволить государству убивать своих граждан, и оно начнет прибегать к этому снова, снова и снова.

Гай говорил бойко, но неожиданно его голос дрогнул.

– Увы, Луций! Что происходит с нашей любимой республикой? С нашей несчастной, искалеченной, безнадежной республикой?

Он схватил Луция за руки, потом порывисто отстранился и обернулся, чтобы обратиться к жнецам.

– Все вы явились с тем оружием, какое имеете. Филократ, подай мне мой меч! Я не собираюсь ждать, пока они нападут на меня в моем доме. Отправлюсь на Форум и произнесу молитву перед статуей моего отца.

Выбежавшая из дома Лициния вцепилась в его тогу.

– Нет, муж мой! Ты в безопасности лишь здесь, дома, где твои сторонники могут защитить тебя.

– Только боги могут меня защитить!

– Тогда отправляйся без оружия. Если ты пойдешь вооруженным, в сопровождении вооруженных людей, дело непременно кончится насилием, и обвинят в этом тебя.

– Лучше умру сражаясь, чем дам себя заколоть как жертвенную овцу.

Он криво улыбнулся.

– Гай, это не шутки! Люди, убившие Тиберия, намерены убить и тебя.

– Пока дышу, останусь римским гражданином. Не стану пленником в собственном доме.

Гай высвободился и направился к выходу.

Лициния безутешно рыдала. Луций попытался обнять и утешить ее, но она стряхнула его руки, отказываясь от сочувствия. Когда последний из спутников Гая покинул переднюю, Луций побежал следом.

При движении Гая по улицам Субуры ставни распахивались, люди приветствовали его, но лишь немногие отваживались к нему присоединиться. Куда только подевалась та огромная толпа, которая клялась защищать Гая до последней капли крови? Кажется, его свита таяла на глазах, и до Форума добралась лишь небольшая кучка самых преданных сторонников. Праздные зеваки, привлеченные любопытством, нутром почуяли, что дело пахнет неприятностями, и торопливо рассеялись.

Перед статуей отца Гай задержался, глядя наверх, на лицо старшего Тиберия. Рядом, по правую руку, стоял его верный раб, молодой Филократ. Мечтательным голосом Гай произнес:

– Мой дед отбрасывает длинную тень, люди знают меня как внука Сципиона Африканского, а не как сына Тиберия Гракха. Но мой отец тоже был великим римлянином. Его победы в Испании установили мир, который длился двадцать пять лет. Его дипломатия в Азии снискала доверие царей. Его дважды выбирали консулом, он дважды удостаивался триумфа и служил в качестве цензора. Мой брат мог бы добиться не меньшего величия, останься он в живых. Я надеялся, что и сам бы мог…

Голос его дрогнул, по щекам потекли слезы.

– Неужели мы жили и умерли ни за что?

И тут Луций услышал доносившиеся со стороны сената крики, сопровождавшиеся звуками уличной схватки. Шум приближался.

– Гай, нам нужно срочно вернуться домой. Нас здесь недостаточно, чтобы дать им отпор.

Гай встрепенулся, напряг слух, потом покачал головой:

– Столкновение происходит между нами и Субурой, путь к отступлению отрезан. Мне придется остаться и встретить здесь свою смерть.

Сердце Луция упало, но он глубоко вздохнул и сказал:

– Я не оставлю тебя, Гай.

– Ты настоящий друг, Луций.

Показавшиеся вооруженные люди заметили Гая, заголосили и устремились к нему. Соратники смотрели на Гая, ожидая приказов, но тот молча застыл под статуей отца. Некоторые из его спутников перепугались и разбежались в разные стороны.

Наконец Гай встрепенулся и в отчаянии вскричал:

– Луций, Филократ – все за мной!

Он сорвал с себя тогу, Луций и другие последовали его примеру, ибо в нижних туниках было легче бежать.

Преследуемые толпой, они помчались прочь от Форума, сбежали по склону Палатина, промчались через Большой цирк и на узких улочках Авентина оторвались от погони. Неподалеку от вершины холма стоял храм Дианы. Гай вбежал в храм и на глазах у горстки сторонников пал на колени перед статуей богини.

– Царица охоты! – взмолился он, тяжело дыша. – Дочь Юпитера, сестра Аполлона! Прими эту жертву!

Он выхвати меч, упер его рукояткой в пол и приставил острие к груди. Но тут двое спутников бросились к нему и не дали пасть на клинок. Один удержал его за плечи, другой вырвал меч и передал Филократу.

Гай зарыдал. Он бил кулаками об пол и кричал:

– Неблагодарные, вероломные римляне! Будьте прокляты! Я указал вам путь к свободе, а вы ополчились против меня! Я рискнул ради вас всем, а вы покинули меня! Так будьте же вы навеки рабами убийц из сената!

Луцию казалось, что его другом овладело безумие. Гай всегда был отважным человеком и бойцом, но сейчас, похоже, вознамерился умереть от своей собственной руки, без боя. Гай всегда был уверен в правоте своего дела, но теперь отрекся от него. Гай всегда боролся за права простых граждан Рима, но теперь проклял их. Луций был устрашен, но он не брался судить Гая. Разве сам он не нанес Антиллу смертельный удар в припадке безумия?

В храм вбежал отставший сподвижник.

– Они гнались за мной по пятам! – закричал он. – Они близко, бегут сюда!

Луций и Филократ подняли Гая на ноги и развернули к выходу. Чуть ли не в беспамятстве он выскочил на улицу. Преследователи заметили его и разразились криками. Погоня возобновилась.

Для Луция это стремительное бегство было сущим кошмаром. Извилистые улочки Авентина, старый фонтан, зев Аппиева акведука, соляные склады у Тибра и сутолочное торжище на Форуме Боариуме – все эти места, так хорошо знакомые, казались странно чужими. Когда они пробегали, люди смотрели им вслед, хлопали и смеялись, словно зрители на состязаниях. Находились и такие, что осыпали спасающуюся бегством группу презрительными насмешками, да если бы только насмешками! На рынке в них летели редиска, репа, кости и копыта.

На мосту через Тибр некоторые спутники Гая остановились, решив задержать преследователей, насколько будет возможно. Самого Гая они уговорили бежать, и он, в сопровождении лишь Луция и Филократа, достиг другого берега как раз тогда, когда его преследователи добрались до моста. Над рекой разнеслись звуки боя.

Западный берег Тибра оставался по большей части неосвоенным, и трое беглецов свернули с дороги в надежде затеряться в густых зарослях. Узкая тропа привела их в высокую рощу, мягкая лесная почва поглощала звук шагов. Пробившийся сквозь густые кроны солнечный луч упал на старый каменный алтарь посреди маленькой прогалины. Луцию более, чем когда-либо, казалось, что все это происходит во сне.

– Что это за место? – прошептал он.

– Роща фурий, – глухо ответил Гай. – Она названа так в честь Тисифоны, Мегеры и Аллекто – мстительных сестер, карающих смертных грешников безумием. Видишь, они изображены на алтаре с бичами, факелами и со змеями вместо волос. Они старше Юпитера, ибо зародились из крови, пролившейся, когда титан Кронос кастрировал своего отца Урана. Их породило преступление, свершенное сыном против отца. Но я всегда чтил своего отца и своего деда. За что же фурии привели меня сюда?

Он упал на колени перед алтарем, а по роще уже разносились крики преследователей.

– Филократ, мой меч у тебя?

– Хозяин, прошу тебя… – взмолился раб.

Приставь острие к моему сердцу. В храме Дианы я дал слабину, позволив остановить себя. Сделай это для меня, Филократ. Сделай сейчас!

Он откинул голову и выпятил грудь.

– Господин, я не могу!

– Я приказываю тебе, Филократ!

Сотрясаясь от рыданий, молодой раб обратил острие меча против себя и упал на него. Его предсмертный крик разнесся по лесу и был услышан преследователями, которые находились уже неподалеку.

Стоя на коленях над телом раба, Гай пригладил его волосы, извлек меч из его груди и, взглянув на Луция, протянул рукоять тому.

– Это то, чего хотят фурии, – прошептал Гай. – То, чего они требуют от тебя, Луций. Ты уже прошел через нечто подобное, когда сразил Антилла, а сейчас должен покончить со мной.

– Сделать то, чего желаю меньше всего на свете? – воскликнул Луций.

– Разве лучше будет позволить врагам подвергнуть меня пыткам, а потом изрубить в куски?

Луций взял меч. Не в силах смотреть Гаю в лицо, он обошел его, опустился рядом с ним на колени, крепко обнял его одной рукой и приставил клинок к его горлу.

– Да пребудут они вовеки рабами сената!

Это проклятие вырвалось у него с последним вздохом. В следующее мгновение Луций полоснул его клинком по горлу. Гай дернулся, кровь потоком хлынула на руку Луция. Луций отпрянул и поднялся на ноги, а еще содрогавшееся тело Гая упало рядом с телом раба. Меч, выпавший из руки Луция, упал между ними. Сам он отступил и скрылся в зарослях буквально за миг до того, как на поляну выбежали преследователи.

– Клянусь яйцами Нумы, он издох! – вскричал один из них. – Гляньте на эти два трупа: сначала он приказал рабу убить его, а потом раб покончил с собой. Вот и меч здесь валяется. Проклятый трус все-таки улизнул от нас.

– Не важно! – махнул рукой другой. – Награда все равно наша, кто бы его ни прикончил. Консул Опимий назначил награду за голову каждого гражданина из его списка, а самую щедрую – за голову Гая Гракха! И я ее получу!

С рычанием оттеснив остальных, он поднял меч и принялся наносить удары по шее Гая, пока не отделил голову от туловища. Кровь и ошметки плоти забрызгали и его сообщников, и каменный алтарь. Брызги попали и на лицо затаившегося в зарослях Луция, но он не посмел даже моргнуть.

– А с рабом что? – спросил кто-то, пнув ногой тело.

– Пусть валяется, он ведь ничего не стоит. А мы, друзья, вернемся в город: там еще осталось кого прикончить.

Сжигаемый гневом и парализованный ужасом, Луций не проронил ни звука и остался незамеченным. После того как преследователи ушли, он поднял руку, нащупал под туникой фасинум и, дивясь тому, что все еще жив, прошептал молитву, обращенную к той неведомой силе, что сберегла его.

* * *

В последующие дни на основании чрезвычайного положения более трех тысяч римских граждан были преданы смерти, а движение Гракхов подавлено и уничтожено. Примечательно, что Луций пережил и эту гекатомбу. Много дней он сидел взаперти дома, с ужасом ожидая стука в дверь, но его имя в официальных списках врагов государства так и не появилось. Почему так получилось, он не знал, хотя в последнее время его отношения с Гаем носили более личный, нежели общественный, характер. В любом случае расправа миновала его, а уж что было причиной такого везения, так и осталось загадкой.

Луцию казалось, что в его судьбе нет ни логики, ни смысла. Он сторонился Тиберия с Блоссием и избежал их участи, к своему стыду и печали. Однако, смело связав себя с делом Гая, он также не разделил его участи, к ничуть не меньшему своему стыду. В конце концов Луций пришел к заключению, что его жизнь словно зачарована и защищена от обычных капризов непостоянной Фортуны. В оставшиеся дни и годы он полностью порвал с политикой и посвятил себя работе, занимавшей все его время, благо потребность в строительстве дорог была велика.

Кроме того, он стал гораздо более набожным. Каждый вечер, перед сном, неизменно читал благодарственную молитву богу фасинума, спасшему его, когда смерть была совсем рядом. В своей постели он и скончался много лет спустя – любимый муж и отец, заслуженный строитель дорог и почитаемый член сообщества всадников.

Консул Опимий со временем попал под суд за организацию убийств римских граждан, но был оправдан: указ о чрезвычайном положении признали законным актом, и это спасло его от наказания. Правда, впоследствии его обвинили еще и во взяточничестве в бытность послом при дворе царя Нумидии Югурты. Он умер в старости, всеми ненавидимый и покрытый позором, однако оставил Риму в наследство прецедент пресловутого чрезвычайного положения, которое, как и предсказывал Гай Гракх, в наступившие хаотичные и кровавые годы стало вводиться все чаще.

Подобно тому как поступил на закате дней ее отец, Корнелия покинула Рим и поселилась на вилле, на побережье Мисенского полуострова. Менению она взяла с собой в качестве компаньонки. Посетить ее виллу считали честью как высшие сановники, так и светила мысли. Сама же она еще при жизни стала легендой благодаря стоической силе духа, проявленной перед лицом столь великой трагедии. С удовольствием делилась со всеми, кто был готов послушать, воспоминаниями об отце, но еще более воодушевленно рассказывала о сыновьях, причем и о Тиберии, и о Гае говорила без слез и печали, словно речь шла о великих героях времен ранней республики. После смерти ей поставили в городе памятник, а ее гробница стала местом почитания для римских женщин.

Корнелия часто выражала желание остаться в людской памяти не дочерью Сципиона Африканского, но матерью Гракхов. Так оно и случилось. После смерти братьев их образы долго оставались такими же беззаветно любимыми и яростно ненавидимыми, как при жизни, а двойная трагедия их гибели превратила их в легенду. Как и их мать, они удостоились статуй, а на местах их гибели были установлены гробницы. В качестве примеров то воплощенного зла, то образцов доблести имена Тиберия и Гая Гракхов служили предметом споров и упоминались в речах политиков до тех пор, пока существовала сама республика.

 

81 год до Р. Х

– Как можно было до такого дойти? – бормотал себе под нос Луций Пинарий, спеша через Форум.

Несмотря на мягкую весеннюю погоду, на нем был плащ с капюшоном. Он нервно теребил пальцами висевший на шее фасинум – родовой амулет, доставшийся от покойного деда, – и шептал молитвы, прося богов спасти и сохранить его.

Уже клонившееся к западу солнце заливало кровавым багрянцем крыши домов, отбрасывавших длинные тени. Проходя мимо Ростры, Луций ускорил шаг, ибо ныне ораторское возвышение украшали не только корабельные носы. Он старался не смотреть, но вопреки собственному желанию скользнул-таки взглядом по головам, выставленным на высоких шестах вокруг помоста. Некоторые из них находились на Ростре уже месяц, а то и два и пришли в такое состояние, что черты лиц казненных стали практически неразличимы. Другие еще сочились кровью и были помещены сюда так недавно, что их разинутые рты и выпученные глаза еще выражали потрясение и ужас.

Луций торопливо всмотрелся в эти лица и возблагодарил богов за то, что не нашел среди них знакомых.

Водруженное на высокий пьедестал, над Рострой нависало новое украшение Форума – конная статуя полководца. В свете угасающего солнца золоченая статуя полыхала красным огнем так ярко, что было больно глазам. Скульптор в совершенстве передал самоуверенный вид и смелые черты лица диктатора Луция Корнелия Суллы. Казалось, что изваяние взирает на отсеченные головы с улыбкой спокойного удовлетворения.

Выше и позади статуи Суллы можно было видеть еще одно свидетельство того, до чего дошел Рим: крутой склон и вершину Капитолийского холма с руинами древних храмов. Два года назад на Капитолии случился страшный пожар, уничтоживший все, включая старинный храм Юпитера. Этот пожар был дурным знамением, предвещавшим невыразимый ужас гражданской войны и отвратительной мести торжествующего победителя.

Луций отвернулся от Ростры и быстрым шагом поспешил к стене объявлений. Там уже собралась группа римлян, читавших последний список. Такие списки назывались проскрипционными, ибо содержали имена людей, официально объявленных врагами диктатора Суллы. Человек, попавший в такие списки, мог быть убит кем угодно, даже своими домочадцами. За его голову полагалась награда. Его собственность полностью конфисковалась и выставлялась государством на торги.

Читая очередной список, люди вздыхали с облегчением, немногие позволяли себе издать возгласы отчаяния. По большей части пришедшие скрывали лица. Луций и сам, проталкиваясь вперед, чтобы ознакомиться с листом, надвинул капюшон до бровей. Он страшился увидеть в списках имя младшего брата своей жены, но его там не было. Луций коснулся фасинума и прошептал благодарственную молитву.

– Что это там?

Человек, стоявший позади, потянулся через плечо Луция, всматриваясь в перечень, и вдруг, нарочито громким голосом, произнес:

– Возможно ли это? Кого я здесь вижу – Луций Пинарий!

Луций резко обернулся, сердце его сжалось. Громогласного болтуна он вроде бы знал – какой-то знакомый его знакомых, но имени его не помнил. Глядя на потрясенное лицо Луция, человек глумливо захохотал.

– Вот, пришел взглянуть, нет ли кого знакомых, а увидел тебя. Не в списке, а наяву!

– Ничего смешного. Тоже, нашел с чем шутки шутить, болван! Меня могли бы убить на месте, прежде чем я успел бы вымолвить слово.

То была правда, подобное случалось каждый день. Стоило человеку, пришедшему к стене объявлений и увидевшему в списке свое имя, выдать себя возгласом ужаса, как он становился жертвой отиравшихся поблизости негодяев, подстерегавших врагов диктатора, чтобы получить награду за убийство.

Орудуя локтями, Луций выбрался из толпы и зашагал через Форум настолько быстро, насколько осмеливался, – излишняя поспешность тоже могла привлечь нежелательное внимание. Крутая, но прямая тропа, проходившая позади храма Кастора, быстро привела его на вершину Палатина, откуда до его дома было уже совсем недалеко.

Луций свернул в узкую улочку и невольно вздрогнул: одного из его соседей силком вытаскивали из собственного дома. Бедняга цеплялся за дверь, но его оторвали и швырнули на землю. Изнутри дома доносились крики и плач близких.

Несколько случайных свидетелей тут же пустились наутек, но Луций, ошеломленный увиденным, словно прирос к месту. Послышался ужасный звук разрубаемой металлом плоти: жена и дети несчастного выскочили на улицу в тот миг, когда главарь убийц поднял за волосы его голову.

Луций узнал главаря: то был пользующийся зловещей славой приспешник Суллы по имени Корнелий Фагит.

– Можете поверить, – промолвил Фагит, обращаясь к своим подручным, – имя этого мерзавца внесли в списки больше месяца назад. И все это время он скрывался невесть где, пока не осмелился появиться дома. Думал ускользнуть от меня, тварь безмозглая! За врагов государства, долго избегавших заслуженной кары, положена особая награда. Когда мы доставим эту голову Сулле, за нее хорошо заплатят.

Фагит ухмыльнулся, показав редкие, кривые зубы (один передний зуб отсутствовал), и вдруг заметил оцепеневшего Луция. Он скривил верхнюю губу и бросил на него такой злобный взгляд, что Луций чуть не обмочился.

– Ты чего уставился, гражданин?

Ничего не ответив, Луций поспешил дальше. Домой он явился, весь дрожа, и, едва зашел, раб запер за ним дверь на тяжелый засов. Жена стояла в атриуме, сразу за передней, держа у груди новорожденного сына. Увидев искаженное ужасом лицо мужа, Юлия оторвала младенца от груди, передала рабыне и, только когда та ушла, заговорила с мужем.

– Дурные новости? Говори сразу, не тяни.

– Не то, что ты думаешь…

Луций поспешил обнять жену, стремясь успокоить и ее, и себя.

– Просто я увидел неподалеку… нечто ужасное. Ужасное! Но новый список…

– Попал Гай в список или нет?

Юлия вырвалась из его объятий и схватила его за руку так, что пальцы впились в плоть.

– Нет, Юлия, нет! Успокойся. Имени Гая там не было.

– Значит, пока еще нет, – прозвучал из тени болезненно хриплый голос. – Но непременно появится. Меня известили об этом доброжелатели.

Юлия выпустила руку мужа и поспешила к скорчившейся в тени фигуре.

– Брат, ну зачем же ты встал с постели? Ты слишком болен, тебе нужен покой.

Гаю Юлию Цезарю минуло всего лишь восемнадцать, но его лицо было изможденным, и двигался он с трудом, как старик: горбился и волочил ноги.

Он был небрит, волосы, словно в насмешку над его фамилией, были всклочены. Несколько поколений назад основатель его ветви рода, выходец из Юлиев, получил прозвище Цезарь, что значит «прекрасно причесанный».

– Я чувствую себя гораздо лучше, сестра. Лихорадка пошла на убыль. Дрожь унялась.

– Унялась, но вернется: при четырехдневной малярии всегда так. Она накатывает, ослабевает и накатывает снова.

– Ты сейчас мне все – и сестра, и лекарь.

Юлия поцеловала брата в лоб.

– Да, жар и вправду не такой, как раньше. Как думаешь, не выпить ли тебе немного бульону? Нужно набираться сил.

* * *

В трапезной Луций поднял обеими руками серебряное блюдо, склонил голову и нараспев прочитал молитву:

– Асилей, отборные яства наши мы подносим тебе – тебе, кого особо чтил отец наш Ромул, тебе, покровителю бродяг, беглецов и изгнанников, чей древний алтарь на Капитолии предоставляет убежище тем, кому не обрести его нигде более. Спаси и сохрани дорогого гостя этого дома, моего брата по браку, юного Гая. Даруй ему священное убежище под моим кровом. Тебя, Асилей, молю об этом!

– Асилей, защити моего брата! – подхватила Юлия.

– Защити нас всех! – прошептал Гай.

Луций, склонившись к Юлии, ковырялся в выложенной на серебряное блюдо жареной свинине. Желудок его был пуст, но после всех ужасов этого дня вид обгорелой плоти вызывал у него отвращение. У Юлии тоже не было аппетита, а вот Гай быстро выпил целую чашку бульона и принялся за вторую.

Видя, что Луций уставился на него, Гай изобразил улыбку:

– Ты поступил смело, зять, выйдя сегодня на Форум и прочитав новый список. Спасибо тебе за это.

Луций пожал плечами:

– Я сделал это для собственного спокойствия. До тех пор, пока ты официально не внесен в списки, нас с Юлией не могут обвинить в укрывательстве преступника.

– Я уберусь завтра же, обещаю.

– Чушь! – возразила Юлия. – Ты можешь оставаться у нас сколько угодно.

Луций внутренне застонал, но Гай избавил его от необходимости возражать, что было бы неловко.

– Спасибо за доброту и гостеприимство, сестра, но мне нужно двигаться в интересах собственной безопасности. Чем быстрее покину город, тем будет лучше, а еще лучше, если я уберусь из Италии как можно дальше. Кабы не эта проклятая лихорадка, меня бы уже здесь не было. Сулла желает моей смерти.

Луций покачал головой:

– До чего же мы дожили? Во времена наших дедов был убит Гай Гракх, его убийца получил награду, а тела Гракхов были брошены в Тибр без погребения. Но тогда это повергло многих достойных граждан в негодование. Теперь же головы каждый день рубят дюжинами и выставляют их на Ростре, но все молчат. Обезглавленные тела швыряют в реку, как потроха с рыбного рынка. А слышал ли ты о последнем кощунстве? Сулла выкопал и намеренно осквернил тело твоего дяди Мария, единственного человека, который мог остановить его безумие. Он разрубил тело на куски, вымазал нечистотами, выковырял глаза и отрезал язык. Что за времена! Сильные люди больше не боятся богов! Злоба и бесчестье не ведают пределов!

Гай побледнел.

– Это правда? Неужто Сулла решился на такое кощунство?

– Об этом шепчутся на каждом углу. Почему бы и нет: карая своих врагов, Сулла не остановится ни перед чем. Он мучил и уничтожал их, пока они были живы, а после смерти оскверняет их тела.

Гай уставился в свою миску. Лицо его ничего не выражало, но Луций знал, что его зять глубоко задумался. По своей природе молодой Гай был бесстрастным аналитиком: даже когда казалось, что и болезнь, и обстоятельства оборачиваются против него, он не терял самообладания.

– Луций, ты спрашивал, как мы дошли до этого, но ведь ты и сам намекнул на ответ, помянув Гракхов. Во времена наших дедов перед Римом стоял выбор – идти по пути Гракхов или по пути их врагов. Враги победили. Был избран неверный путь, и с тех пор все делалось не так. Гай Гракх хотел расширить права рядовых граждан и распространить гражданские права на наших союзников. Себялюбивые, недальновидные враги разрушили его планы, но проблемы, проистекавшие из несправедливости и неравенства, никуда не делись. Они вылились в долгую, кровавую войну между нами и нашими союзниками в Италии. То, чего Гракхи могли достичь мирным путем, было в конце концов установлено с помощью грубой силы, ценой крови. Совершенно напрасно! Гракхи, видевшие дорогу к светлому будущему, были уничтожены. Победители достигли своего с помощью убийства, и с тех пор люди, располагавшие властью, уже не останавливались перед насилием. Когда убили Гракхов, сам тот факт, что римляне могут убивать римлян, повергал в ужас, но с тех пор мы пережили полномасштабную гражданскую войну и то, чего наши предки не могли себе даже вообразить, – римская армия осаждала Рим.

В ретроспективе гражданская война, о которой говорил Гай, казалась неизбежной. Успешные завоевательные войны Рима вели к тому, что огромные армии и огромные богатства сосредоточивались в руках полководцев. Эра завоеваний породила генерацию военачальников, чья реальная власть превзошла власть сената. Движимые в большей степени личным честолюбием и взаимным недоверием, нежели политическими разногласиями, эти военачальники просто не могли не схватиться один с другим с оружием в руках. Последовавший за этим период ожесточенных гражданских войн закончился тем, что Сулла просто пережил обоих своих соперников – Мария и Цинну. Он двинул войска на Рим, осадил город и вынудил сенат провозгласить его диктатором.

– Теперь победитель держит город цепкой хваткой. Сулла дал клятву восстановить республику и вернуть власть сенату, но не раньше чем очистит государство от своих врагов, в том числе и от потенциальных врагов, и разделит их собственность между своими приверженцами.

Гай снова опустил глаза к миске. Поскольку Марий был его дядей, а сам Гай недавно женился на Корнелии, чей отец, Цинна, тоже являлся одним из главных соперников Суллы, отношение Суллы к нему и его отношение к Сулле были очевидными.

– То, что подобный монстр может править Римом, свидетельствует о крайнем упадке, – заявила Юлия. – Боги гневаются, наказывают нас. Наших предков они благословили таким диктатором, как Цинциннат, мужем, который возвысился, чтобы спасти государство, а потом удалился от власти. После Суллы само слово «диктатор» навсегда станет ругательством.

– Монстр, говоришь? – пробормотал Луций, нервно покусывая ноготь большого пальца. – Сумасшедший! Помните, что было, когда вывесили первый проскрипционный список? Люди собрались у стены объявлений, чтобы прочесть имена. Как потрясены они были, увидев там восемьдесят имен. Восемьдесят граждан были объявлены вне закона! Восемьдесят достойных римлян были приравнены к зверям, которых можно безнаказанно загнать и убить! Это количество ужаснуло нас. Но на следующий день на том же самом месте появился дополнительный список – еще двести имен. А на следующий – еще двести! На четвертый день Сулла произнес речь о восстановлении закона и порядка. Нашелся смельчак, спросивший, сколько еще людей он намерен подвергнуть проскрипциям. Почти извиняющимся тоном, как чиновник, которому указали на недоработку, Сулла сказал: «Честное слово, я внес в проскрипционные списки все имена врагов, какие смог вспомнить, но некоторые наверняка запамятовал. Обещаю, как только вспомню, внесу в списки и их».

– Это он пошутил, – уныло промолвил Гай. – Ты должен признать, Сулла не чужд остроумия.

– Он сумасшедший, как Кассандра! – заявил Луций. – Убийства не прекращаются. Ежедневно появляется новый список. И каждый, кто дает приют объявленным вне закона, подвергается той же каре, даже если это его родители. Сыновья и внуки внесенных в списки лишаются гражданства и права наследования имущества. И это творится не только в Риме, но по всем городам Италии. Люди гибнут непрерывно, убийства не прекращаются ни на минуту, и каждый убийца получает награду, даже раб, убивший хозяина, даже сын, убивший отца. Это безумие, посрамление наших предков и оскорбление богов.

– Это способ, позволяющий Сулле и его пособникам завладеть огромными средствами, – возразил Гай. – Первые имена в списках действительно принадлежали врагам, тем, кто сражался против него в гражданской войне. Но затем в них стали появляться совсем другие имена – имена всадников, никогда вообще не интересовавшихся политикой, или богатых земледельцев, в жизни не бывавших в городе. Почему они подверглись проскрипциям? Да потому, что обладали собственностью, которая была нужна Сулле. Государство распродавало конфискованное имущество на публичных аукционах, но участвовать в торгах осмеливались лишь друзья диктатора.

– Как все просто, – промолвил Луций. – Людей убивают ради их имущества.

– Людей убивает их имущество, – с нажимом произнес Гай. – Недавно, проезжая через Альбу, я видел дивное имение с садами и виноградниками, и один из бывших со мной людей сказал: «Вот имущество, которое убило Квинта Аврелия».

– Гай, это не смешно! – простонала Юлия.

– Да что уж тут смешного, если люди, совершившие убийства, добиваются включения своих жертв в проскрипционные списки задним числом. Говорят, Луций Сергий Катилина использовал этот ход, убив своего зятя. Убийство не только было признано законным, но Катилина еще и получил награду.

Невеселый разговор на некоторое время прервался. Гай выпил еще бульона, Луций так и сидел над нетронутым блюдом.

Наконец заговорила Юлия:

– Как думаете, можем мы верить, что Сулла, как обещал, сложит с себя диктаторские полномочия и вернется к частной жизни? Он уверяет, что сделает это через год, самое большее через два.

– Мы можем лишь молиться, чтобы это оказалось правдой, – печально ответил Луций.

– А если и так, что с того? – спросил Гай. – Что изменится, если Сулла отречется от власти? Возобновятся выборы, восстановятся полномочия сената, в котором перебиты все люди Мария, а их места заняты приспешниками Суллы? Государство останется изуродованным. Все, что было сломано и разбито еще перед гражданской войной, останется сломанным и разбитым. Временными средствами это можно только подлатать, но не скрепить заново. Гай Гракх, представься ему такая возможность, мог бы расставить все по своим местам и вдохнуть в республику новую жизнь, но мелкий, мстительный тиран вроде Суллы – не тот человек, который на это способен. Для спасения Рима нужен человек, который совместил бы в себе политическую прозорливость Гракха, военный гений Сципиона Африканского и толику беспощадности Суллы.

Взор Гая при этих словах был устремлен куда-то вдаль, как если бы он говорил о собственном будущем, но Луций приписал это влиянию лихорадки. Сейчас Гаю впору было думать не о грядущем величии и спасении республики, а о спасении собственной головы.

– Возможно, – промолвил Луций, – Помпей Великий как раз такой человек.

Он говорил об одном из выдвиженцев Суллы, необычайно одаренном полководце всего шестью годами старше Гая. Сулла, любивший прозвища и именовавший себя не иначе как Феликс Счастливый, молодого Помпея – то ли в насмешку, то ли в знак искреннего восхищения – всегда называл Магнус Великий. И это прозвище за ним закрепилось.

– Помпей! – Гай усмехнулся. – Мне так не кажется. Он не обладает той силой характера, которая необходима настоящему вождю.

– Да?

Луций поднял бровь. Не то чтобы он восхищался Помпеем, но ему казалось, что Гай недостаточно искушен, чтобы давать столь уничижительную характеристику. Гай уловил выражение его лица и сказал:

– Я должен обосновать свое заявление? Прекрасно! Приведу лишь один пример, доказывающий отсутствие у Помпея крепкого стержня. В чем, кроме рубки голов, в первую очередь проявляется деспотизм Суллы? В том, что он по своей прихоти устраивает браки всех, кто его окружает. И не просто подбирает подходящие пары, а принуждает женщин выходить за своих любимчиков: такой брак – насилие, он оскорбляет богов. Сулла даже расторгает уже заключенные браки, а принудительно разведенных супругов сочетает заново, по своему усмотрению.

– Еще один симптом сумасшествия, – сказал Луций.

– Возможно. Но даже если Помпей тоже так думает, то этот «Великий» оказался не настолько велик, чтобы воспротивиться своему патрону, когда тот развел его с Антицией – примерной по всем понятиям женой – и женил на своей приемной дочери Эмилии, уже беременной от предыдущего мужа. Хваленый Помпей, словно лизоблюд какого-нибудь азиатского монарха, беспрекословно повиновался. И такой человек выведет Рим из упадка? Позволю себе в этом усомниться!

Гай покачал головой.

– Я никогда не подчинился бы столь позорному приказу, чтобы снискать благоволение другого человека, вне зависимости от последствий. Никогда!

– Ну, – промолвила Юлия, искавшая случая снизить возникшее напряжение, – давайте помолимся за то, чтобы никому из нас не пришлось встать перед таким ужасным выбором. Да будет твой брак с Корнелией счастливым и плодовитым.

На ее лице появилась слабая улыбка.

– Когда я думаю о счастливом браке, мне всегда вспоминаются наши с тобой родители, Гай. Казалось, они всегда были счастливы вместе. Если бы только боги не призвали отца к себе так неожиданно, так рано…

Юлия и Гай лишились отца три года назад. Старший Гай, здоровый, крепкий мужчина во цвете лет, отроду ничем не хворавший, в один ужасный день, обуваясь, вдруг накренился и упал мертвым. Его собственный отец тоже умер молодым, тоже нежданно и весьма схожим образом. Для сына и дочери эта смерть стала страшным потрясением, но последовавшие за ней годы сблизили их еще больше.

Гай, сочувственно взглянув на сестру, потянулся и коснулся ее плеча.

Неожиданно из прихожей донесся какой-то шум: все трое вскочили на ноги. Кто-то не просто стучал в дверь, а молотил, грозя ее выломать. Потом дерево затрещало, и дверь сорвалась с петель. Гай собрался было бежать, но смог сделать лишь несколько шагов: он был слишком слаб и не устоял бы на ногах, не подхвати его Юлия.

Группа вооруженных людей ввалилась в комнату, и Луций побледнел, увидев во главе их Корнелия Фагита.

Фагит ухмыльнулся, показав редкие, кривые зубы.

– Ага, а вот и тот, кого я разыскиваю, – молодой Цезарь.

Юлия обхватила Гая, как мать, защищающая дитя. Луций, подавляя дрожь в коленях, встал перед Фагитом, который был много выше его, и, высоко держа голову, промолвил:

– Ты ошибаешься. Это брат моей жены, Гай Юлий Цезарь. В проскрипционных списках его имени нет.

Фагит рассмеялся.

– «Его имени нет», – передразнил он. – Я это каждый день слышу.

– Но это правда! Я сам проверял списки сегодня в полдень. Да ты же видел меня, когда я возвращался с Форума. Разве не помнишь?

Фагит покосился на него.

– Ну… если его имя пока и не попало в списки, то вполне может быть внесено позже, – промолвил он, но в его голосе все же прозвучало сомнение.

Луций решил извлечь из этого сомнения все возможное.

– Фагит, задержать человека из списка – это одно, а схватить гражданина, не внесенного туда, – совсем другое. Рано или поздно диктатор Сулла, по его собственному слову, сложит с себя полномочия. Правда, при этом за ним сохранится пожизненный иммунитет от судебного преследования, но я сомневаюсь, чтобы он распространил такого рода неприкосновенность и на тебя. Или, может быть, распространил?

Фагит нахмурился:

– Нет.

– Из этого следует, что с тебя можно будет в полной мере спросить за… допущенные ошибки. А это ошибка, Фагит. Гай Юлий Цезарь не включен в списки. Он полноправный гражданин, а не враг государства. Ты не имеешь права причинять ему вред.

Фагит повернулся к одному из своих подручных. Тот достал лист пергамента, и они оба стали рассматривать его, перешептываясь и перемигиваясь. Потом Фагит вновь напустил на себя чванливый вид и, с ухмылкой глядя на Луция с высоты своего роста, промолвил:

– Ну и сколько ты готов заплатить мне, чтобы я… не совершил ошибки?

Луций закусил губу и после затянувшегося молчания шепотом назвал сумму.

Фагит рассмеялся:

– Не могу винить тебя в том, что ты говоришь шепотом. Должно быть, стыдно предлагать столь ничтожную сумму за то, чтобы с драгоценным братцем твоей жены ничего не случилось. Подними ее вчетверо, тогда я подумаю.

Луций сглотнул подступивший к горлу ком.

– Хорошо.

– Но это не все. Ты должен умолить меня взять деньги, и тогда я, так и быть, уйду.

– Что?

– Сказано же, умоляй меня. Должен же я как-то позабавиться? Встань на колени, гражданин, и покорнейше проси меня принять твои деньги.

Луций покосился на Юлию, которая отвела глаза. Гай, казалось, лишился последних сил и едва стоял на ногах. Луций преклонил колени.

– Я умоляю тебя, Корнелий Фагит, принять эти деньги и оставить нас с миром.

Фагит расхохотался и взъерошил Луцию волосы.

– Так-то оно лучше, малыш. Очень хорошо, тащи деньги. Но как честный человек я должен сказать, что сделку ты заключил никудышную. До следующих ид твой родственничек все равно умрет. Денежки твои я сейчас возьму, и голова юного Цезаря останется на месте. Но в другой раз обязательно заберу его голову, а денежки получу от Суллы. Согласись, совсем не плохо, когда тебе платят дважды за одну и ту же голову.

Луций принес деньги. Фагит забрал их и ушел вместе со своими людьми, не сказав больше ни слова. Гай бессильно сполз на обеденное ложе. Луций приложил ладонь к его лбу. Так и есть: юношу опять свалила лихорадка.

* * *

Позже, уже ночью, несмотря на тяжелое состояние Гая, Луций и Юлия приказали перенести его на носилках в другое убежище. Если Гая нашел Фагит, значит мог найти и кто-то еще. То, что его имя еще не попало в проскрипционные списки, отнюдь не гарантировало ему безопасности.

В последовавшие дни и ночи Гай, несмотря на терзавшую его лихорадку, беспрестанно менял прибежище. В то же самое время старшие Юлии вступили в отчаянные переговоры с приближенными Суллы, пытаясь отвести от Гая угрозу. Каждый день Луций встречался с Юлиями, надеясь услышать хорошие новости.

Проскрипции продолжались. В списки вносились все новые и новые имена. Луций начал бояться, как бы туда не попало и его имя. Дверь, выбитую громилами Фагита, заменили другой, более крепкой. Сам он не расставался с кинжалом, а для Юлии на крайний случай раздобыл у какого-то сомнительного типа на набережной быстродействующий яд. Смерть через отсечение головы хоть и ужасна, но быстра, говорил себе Луций. Но он приходил в ужас при мысли о том, что могут сделать после его гибели с беззащитной Юлией, и хотел, чтобы у нее имелась возможность быстрого и безболезненного избавления. В какие же времена выпало им жить, если любящий муж вынужден так заботиться о своей жене!

Однажды в дом заявился в сопровождении множества телохранителей очень красивый молодой человек с пышной гривой золотых волос. Луций узнал его: то был актер Хризогон, один из фаворитов Суллы. Еще с юности нынешний диктатор питал слабость к актерам, особенно светловолосым. Хризогон был одет в тунику из великолепной зеленой ткани, расшитую серебряной нитью и стоившую, должно быть, целого состояния. Луций невольно подумал о том, кому пришлось умереть, чтобы любимчик Суллы смог так вырядиться.

– Я совсем ненадолго, – промолвил Хризогон, озирая прихожую взглядом человека, полагающего, что в один прекрасный день это имущество может перейти к нему. – Мой друг Феликс просил передать тебе послание.

Луций едва сдержал негодование, порожденное тем, что какой-то актеришка, бывший раб, так фамильярно говорил о самом могущественном человеке Рима. Хризогон, почувствовав его настроение, вперил в него холодный взгляд.

У Луция пересохло во рту.

– Что говорит Сулла?

– Брат твоей жены получит пощаду…

– Это правда?

Юлия, до сих пор державшаяся поодаль, бросилась к Луцию.

– Может быть, ты дашь мне закончить? – Хризогон поднял бровь. – Гай Юлий Цезарь получит пощаду, но лишь при условии, что мой друг Феликс встретится с ним лицом к лицу.

– Чтобы он мог обезглавить мальчика у меня на глазах? – воскликнул Луций.

Хризогон бросил на него злобный взгляд:

– Сегодня вечером диктатор нанесет тебе визит. Если Цезарь действительно хочет получить его прощение, он должен быть здесь.

Актер театрально повернулся на каблуках и удалился, сопровождаемый телохранителями.

* * *

Вечером у дома Луция появилась веселая компания. В ее составе был Хризогон вместе с несколькими другими актерами и мимами – мужчинами и женщинами. Телохранители больше походили на уличных задир, чем на суровых, трезвых ликторов. Впрочем, трезвость явно не относилась к основным добродетелям этой компании. Многие в ней были откровенно пьяны.

Рассматривая гуляк в глазок передней двери, Луций качал головой.

Сам Сулла прибыл на занавешенных красных носилках, несомых фалангой рабов. Один из них встал на четвереньки, и диктатор, используя его спину как ступеньку, сошел на землю. Луций при виде этого тяжело вздохнул, ужасаясь тому, что судьба республики и ее граждан зависит от этого человека.

Некогда подтянутый и мускулистый, соответствовавший идеальному образу неудержимого римского полководца, Сулла растолстел, обрюзг, приобрел нездоровый цвет лица – оно было все в красных пятнах – и вздувшиеся вены.

Диктатор громко ударил кулаком в дверь, и Луций кивнул рабу, чтобы тот открыл, сам же выступил навстречу, чтобы приветствовать гостя. Сулла прошел мимо него в прихожую, не сказав ни слова, но ни один телохранитель за ним не последовал. Может быть, он уверовал в собственную неуязвимость? В конце концов, называл же он себя Счастливым.

Гай ждал в атриуме. Трудно было представить себе человека, чья внешность так контрастировала бы с обликом диктатора. От природы стройный, с вытянутым лицом, юноша совсем исхудал за время болезни – глаза его и сейчас горели лихорадочным блеском. Несмотря на слабость, держался он бесстрашно: стоял, расправив плечи, с гордо поднятым подбородком. По такому случаю Гай надел тогу, которую одолжил у Луция. Она была ему велика и, несмотря на все ухищрения Юлии, висела на нем мешком.

В то время как Луций стоял в стороне, Сулла смерил Гая долгим оценивающим взглядом и подступил ближе.

– Итак, вот ты какой, молодой Цезарь, – промолвил наконец диктатор. – Я смотрю на тебя, ты – на меня. Я хмурюсь, но ты не бледнеешь. Кем ты себя воображаешь, юноша?

– Я Гай Юлий Цезарь, сын своего отца, который был претором, отпрыск древнего патрицианского рода Юлиев. Наша родословная восходит к самой Венере.

– Может быть, и так. Но, глядя на тебя, юноша, я вижу второго Мария.

У Луция перехватило дыхание, сердце его упало. Неужели Сулла вознамерился убить Гая собственноручно?

Диктатор рассмеялся:

– Тем не менее я решил пощадить тебя и сделаю это, если будут выполнены мои условия.

Луций выступил вперед.

– Диктатор, ты потребовал, чтобы юный Цезарь встретился с тобой лицом к лицу. Он сделал это. Чего ты еще хочешь?

– Первое и главное условие, – произнес Сулла, обращаясь к Гаю. – Ты должен развестись со своей женой Корнелией. Затем…

– Никогда! – прервал его Гай.

Он стоял спокойно, с невозмутимым лицом, но голос его был тверд.

Сулла поднял бровь. Его мясистый лоб сморщился.

– Повторяю, ты должен развестись с Корнелией. Твой брак соединяет два враждебных мне дома – Мария и Цинны. Подобный союз для меня нетерпим.

– Я отказываюсь!

– Что?

– Отказываюсь! Даже диктатор не вправе требовать такого от римского гражданина.

Сулла тупо уставился на Гая, его физиономия побагровела еще пуще. Потом он медленно кивнул.

– Понимаю.

Луций обхватил себя руками. Он нащупал под тогой рукоять кинжала и сейчас гадал, хватит ли у него мужества воспользоваться им. Как вообще Гаю пришло в голову говорить с Суллой таким тоном? Наверное, все дело в лихорадке.

И тут Сулла разразился долгим, громким смехом. А когда отсмеялся, заговорил тоном, выдававшим удивление:

– А ведь точно, юноша, я вижу перед собой Мария! Или себя самого? Я удивлен! Ладно, так и быть, оставляю тебе и твою голову, и твою жену. Но, по моему разумению, будет справедливо, если в благодарность за эту милость твоя семья тоже сделает что-нибудь для моего удовольствия.

Сулла оглянулся через плечо и в первый раз за все время посмотрел на Луция.

– Как насчет тебя?

– Меня?

– Тебя, тебя. Этот молодой человек тебе кто? Зять?

– Да, диктатор.

– А где его сестра, твоя жена? Думаю, прячется где-то рядом, они всегда так делают. Выходи, женщина. Выходи в атриум, чтобы я мог тебя видеть.

Юлия с кротким видом предстала перед Суллой.

– Надо же, как похожа на брата! Ну и хорошо. Вот она вместо него и будет. Ты и этот малый – как тебя зовут, запамятовал?

– Луций Пинарий, диктатор.

– Ага, ты и Луций Пинарий немедленно разведетесь. Поскольку это патрицианский брак, вы должны развестись с соблюдением всех формальностей. Даю вам два дня, не больше. Вы меня поняли?

– Диктатор, пожалуйста… умоляю… – бормотал Луций.

– Что будешь делать ты, Луций Пинарий, после расторжения этого брака, мне безразлично. Но ты, Юлия, должна будешь сразу же выйти замуж снова. Ты племянница Мария, твой брат его племянник, и я должен держать всех Юлиев под присмотром. Но за кого тебя выдать? Дай подумать… – Он почесал лоб, потом щелкнул пальцами. – Квинт Педий! Вот самый подходящий жених!

– Но я его даже не знаю! – воскликнула, обливаясь слезами, Юлия.

– Ничего, скоро ты узнаешь его очень близко.

Сулла широко улыбнулся.

– Итак, все улажено. Имя молодого Цезаря не будет включено в следующий проскрипционный список. Но даже при этом советую ему убраться на некоторое время из города, во избежание недоразумений. Ну и, как было сказано, молодой Цезарь может оставить себе свою жену. А вы двое разведетесь…

– Диктатор!

– Пожалуйста, называй меня Счастливый.

– Луций Корнелий Сулла Счастливый, я умоляю тебя изменить решение. Моя жена и я преданы друг другу. Наш брак… – Он хотел сказать, что они вступили в брак по любви, но ему показалось, что говорить о любви в присутствии Суллы просто нелепо. – У нас маленький сын. Он еще сосет материнскую грудь…

Сулла пожал плечами:

– Ну так пусть ребенок останется с матерью. Ты откажешься от всех прав на него, а Квинт Педий его усыновит.

Луций был настолько ошеломлен услышанным, что потерял дар речи. Юлия зарыдала.

Гай, нетвердо державшийся на ногах, выступил вперед.

– Диктатор, я вижу, что был не прав, противясь тебе. Я сделаю, как ты просил, – разведусь с Корнелией…

– Ничего подобного ты не сделаешь!

– Диктатор, у меня не было намерения…

– Твои намерения здесь ничего не значат. Важны лишь мои. Тебе дарована пощада. Твой брак сохранен. Но твоя сестра разведется со своим мужем.

Он повернулся к Луцию:

– Или ты сделаешь это, Пинарий, или твое имя окажется в проскрипционных списках, а твоя голова на колу!

С этими словами, сопроводив их театральным жестом, достойным Хризогона, Сулла повернулся и покинул дом. Поджидавшая снаружи компания встретила его пьяными восклицаниями и смехом. Раб быстро закрыл дверь, чтобы отсечь отвратительные звуки.

Луций смотрел себе под ноги.

– После стольких усилий… всех жертв… бессонных ночей… взятки Фагиту… такое унижение!

– Зять, – прошептал Цезарь, – я и представить себе не мог…

– Не называй меня так! – оборвал его Луций. – Мы больше не родственники.

Из спальни донесся плач разбуженного ребенка. Юлия упала на колени, сотрясаясь от рыданий.

– Нам с Юлией придется расплачиваться за твою гордость. Чтобы сберечь твою шею и сохранить твое драгоценное достоинство, нам придется пожертвовать всем. Всем!

Гай открыл было рот, но не нашел что сказать.

– Ты в долгу перед нами! – возгласил Луций, уставив в Цезаря палец. – Запомни это. Никогда не забывай, что ты в долгу перед моим сыном и сыном моего сына до тех пор, пока будешь жив!

* * *

Постепенно, после того как тысячи людей погибли или были отправлены в изгнание, проскрипции сошли на нет, однако Сулла продолжал удерживать Рим железной хваткой.

Развод оставил Луция Пинария сломленным горем. Никто не винил его в этом несчастье. Друзья, многим из которых самим довелось пережить подобное, делали все, чтобы его утешить, а многие даже превозносили его самопожертвование.

– Ты поступил как следовало ради спасения других, – говорили они, – позаботился о жене и о своем маленьком сыне. В случае отказа тебя внесли бы в проскрипционные списки, а твою семью оставили бы без средств существования.

Но боли и муки Луция не смягчались никакими доводами: чтобы спасти семью, он лишился ее, а чтобы спасти свою голову, поступился своим достоинством.

Новый муж Юлии, Квинт Педий, не ограждал приемного сына от общения с настоящим отцом. Не препятствовала их встречам и сама Юлия, но Луцию было стыдно смотреть в глаза сыну. Он считал, что столь постыдное повиновение умалило его почти до положения раба, ибо римлянин, лишившийся чести, уже не римлянин.

Он решил, что лучше дорогим ему людям считать его умершим, чтобы Юлия была как бы вдовой, вышедшей замуж, а его сын – усыновленным сиротой. Насколько лучше было бы всем, если бы Луций умер. Подцепил бы от Гая ту четырехдневную малярию и скончался!

Словно и впрямь умер, он преждевременно, до совершеннолетия, передал сыну фамильную драгоценность, золотой фасинум.

Амулет был настолько истерт, что первоначальная его форма практически не поддавалась определению. Тем не менее Луций отослал его Юлии с молитвой о том, чтобы этот магический талисман защитил дитя от несчастий, выпавших на долю его отца.

Не имея больше желания вступать в брак, унылый и одинокий, он жил в своем доме на Палатине.

Гай воспользовался советом Суллы и, как только оправился от болезни, покинул Рим. Он принял назначение в отдаленный военный гарнизон на Эгейском побережье, где служил под началом претора Мунция Терма.

Луций старался вообще не думать о Гае, но однажды на Форуме он оказался рядом с группой оживленно говоривших людей и, услышав имя Гая, напряг слух.

– Да-да, Гай Юлий Цезарь, – повторил говоривший. – Тот самый, отец которого умер пару лет назад.

– Бедняга! Полагаю, царь Никомед всячески изображает из себя заботливого отца, но пристало ли римлянину угождать другому человеку, даже если это царь.

– Особенно, если это царь!

Компания разразилась похотливым смехом. Луций подошел поближе.

– Вы о чем толкуете?

– О выходках молодого Цезаря на Востоке, – ответил один из собеседников. – Претор Терм направил его с посланием в Вифинию, к царю Никомеду. Цезарю там так понравилось, что он не хочет возвращаться. Говорят, он здорово поладил с царем Никомедом, даже слишком здорово, если ты понимаешь, о чем я. Вся эта роскошная жизнь при царском дворе вскружила ему голову, да и Никомед – симпатичный малый, если судить по профилю на монетах. Вот и получается, что Терм, как брошенный муж, шлет ему гонца за гонцом, чтобы он вернулся, а Цезарь и слышать не хочет о том, чтобы покинуть царскую постель.

– Да откуда ты это взял? – возмутился Луций. – Мало ли какие причины могли быть у Цезаря для задержки.

– Ой, причины! – Сплетник закатил глаза. – Да об этом говорят на каждом углу. Слышал последнюю шутку? «Сулла сохранил Цезарю голову, но задница досталась Никомеду!»

Последовал новый взрыв смеха, а удрученный Луций, стиснув зубы, поплелся своей дорогой. Руки его сжимались в кулаки, к глазам подступали слезы. Для чего он пожертвовал всем в своей жизни? Чтобы глупый мальчишка мог пренебречь своим воинским долгом ради роскошной Вифинии? Что же он за римлянин, этот Цезарь, восхищавшийся Гаем Гракхом и мечтавший о возрождении Римского государства, а теперь предающийся постельным утехам с развратным монархом Вифинии? Не лучше ли было бы в свое время Сулле сделать с ним что заблагорассудится?

 

78 год до Р. Х

Вопреки страхам своих врагов – тех из них, кто еще оставался в живых, – Сулла исполнил данное им обещание и по истечении двух лет отказался от поста диктатора.

Объявив, что его задача выполнена, он восстановил в полном объеме полномочия сената и магистратов, а сам, удалившись на покой, диктовал мемуары, в которых похвалялся тем, что избавил Рим от «смутьянов» (так он называл всех несогласных с ним) и провел реформы, вернувшие республику к «золотым временам», имевшим место до того, как Гракхи замутили воду и повергли все в хаос.

Но мог ли даже Сулла повернуть время вспять? Со дня падения Карфагена политику Рима двигали огромное богатство и неуемная экспансия, результатом чего стало усиление несправедливости и неравенства. Рим нуждался в могущественных полководцах, способных завоевывать новые территории и порабощать их население. Что еще могло позволить и дальше наращивать огромное богатство? Но что было делать в тех случаях, когда этих полководцев разделяли взаимная ненависть и вражда, а гражданам, также разделенным алчностью и взаимными обидами, приходилось выбирать, на чью сторону встать? Результатом уже была гражданская война. Ничто в произведенных Суллой реформах не могло гарантировать, что она не вспыхнет повторно. Тем более что его пример мог воодушевить любого успешного и популярного военачальника, стремящегося к абсолютной власти. Сулла наглядно показал, что человек может безжалостно искоренить всякое противодействие, объявить свои деяния законными и оправданными, а после этого мирно удалиться на покой и жить в свое удовольствие, купаясь в неге и роскоши, в любви и благодарности друзей и сторонников, облагодетельствованных его щедротами.

В месяце марсии, на своей вилле у залива близ Неаполя, в возрасте шестидесяти лет Сулла скончался. Смерть его была естественной, но отнюдь не легкой. В отвратительных симптомах его недуга многие усмотрели карающую десницу Немезиды, восстановившей справедливость и воздавшей жестокому тирану по заслугам.

Болезнь началась с язвы кишечника в результате неумеренных возлияний и прочих излишеств. Затем недуг усилился, и в его плоти завелись черви. День и ночь лекари извлекали их, но они продолжали множиться. Затем из всех пор его кожи начал сочиться гной, да в таком количестве, что пропитывал и постельное белье, и одежду. Ни мази, ни растирания, ни купания – ничего не помогало.

Но даже в самом плачевном состоянии Сулла продолжал заниматься делами. В последний полный день своей жизни он продиктовал последнюю главу воспоминаний, которые завершались словами: «В дни моей молодости халдейский пророк предрек мне, что я проживу честную, достойную жизнь и закончу дни на вершине процветания. Прорицатель был прав».

Секретарь Суллы напомнил, что его просили разобрать дело местного магистрата, обвинявшегося в присвоении общественных средств. Магистрат, желавший оправдаться, ждал в прихожей. Сулла согласился принять его.

Магистрат вошел, но, прежде чем он успел вымолвить слово, Сулла приказал находившимся в комнате рабам удушить его на месте. Рабы являлись личными слугами Суллы, а вовсе не убийцами. Они замешкались, Сулла пришел в ярость и принялся орать так, что от натуги у него на шее прорвался нарыв. Хлынула кровь, и магистрат, воспользовавшись суматохой, удрал. Послали за лекарями, кровотечение остановили, но это лишь ненадолго отсрочило конец. Сулла лишился чувств, в бессознательном состоянии протянул до утра и скончался.

* * *

Некое извращенное, но сильное чувство – возможно, неспособность поверить, что жестокий тиран мертв, не убедившись в этом воочию, – заставило Луция Пинария выйти из дома и посмотреть на похороны Суллы. Впрочем, чтобы увидеть погребальную процессию, на улицы высыпал весь город.

Луций быстро нашел место, откуда открывался хороший обзор, и радовался своей удаче, пока не понял, почему оно оказалось свободным. Поблизости устроился грязный, оборванный нищий, разогнавший всех своей вонью. Но Луций проигнорировал зловоние, сказав себе, что если он собрался вынести вид Суллы на погребальных дрогах, то уж не самый приятный запах своего собрата-человека вынесет тем более.

Во главе процессии двигалось изображение самого Суллы, копия конной статуи, установленной на Форуме. Это изделие источало сильный пряный аромат, который перебил даже смрад, исходивший от нищего. Оборванец повернулся к Луцию и ухмыльнулся беззубым ртом.

– Говорят, эта штуковина изготовлена из ладана, корицы и множества других дорогущих пряностей. Чтобы сделать ее, собрали специи у всех богатых женщин Рима, а потом эти специи сожгут на погребальном костре вместе с Суллой. Вот уж будет аромат так аромат – на весь город.

Луций поднял бровь:

– Суллу кремируют? Но его предков, Корнелиев, всегда предавали земле.

– Может, и так, – промолвил нищий. – Но диктатор специально указал в своем завещании, что его должны сжечь дотла.

Подобные бездельники целыми днями только и делали, что собирали сплетни. Они обычно знали, что говорят.

– Ну а почему он так решил, ты понимаешь?

– Почему? А ты пошевели мозгами. Что стало с Марием, соперником Суллы, после его смерти? Сулла вскрыл гробницу и осквернил тело нечистотами. И можешь не сомневаться, желающих проделать то же самое с трупом Суллы нашлось бы более чем достаточно. Чтобы не предоставить им такой возможности, он и распорядился о кремации.

Луций покосился на нищего. Левой руки у него не было, правой он опирался о костыль, лицо пересекал глубокий шрам, один глаз был слеп.

Следом за фигурой шествовали консулы, другие магистраты и все до единого сенаторы в черных одеяниях. Далее в процессии шли виднейшие всадники, великий понтифик, весталки и, наконец, сотни ветеранов Суллы, облаченных в лучшие доспехи и возглавляемых молодым вождем Помпеем Великим.

За солдатами шли музыканты и траурный женский хор. Музыканты наигрывали на флейтах и лирах погребальную мелодию, под которую хор пел прощальную песнь, восхваляющую Суллу.

Затем появились мимы: их гротескная буффонада могла бы показаться здесь неуместной, но участие мимов в погребальной церемонии являлось у римской знати традицией, а среди шедших в процессии было немало лучших в Риме актеров, принадлежавших к ближнему кругу Суллы еще со времен его юности. Нищий счел нужным указать на них.

– Смотри, вот Роскский, комедиант. Мне довелось видеть, как он играл Хвастливого вояку. Говорят, он богаче большинства сенаторов. А вот старый Метробий, прежде специализировавшийся на женских ролях. Много лет он исполнял и главную женскую роль в постели Суллы, пока его место не занял смазливый мальчишка Хризогон. Нынче и он уже в годах, но, говорят, обрядившись в столу, выглядит еще не так уж плохо. Ну и конечно, нельзя было обойтись без Сорекса, нынешнего архимима. Видишь, он оделся как Сулла и изображает покойника. Здорово изображает, а? И походка та же, и все повадки. Будем надеяться, что он не примется сейчас, для пущего сходства, рубить людям головы.

За мимами шествовала колонна «предков» Суллы – людей в восковых масках покойных предков и церемониальных одеяниях давно минувших времен. В поднятых руках они несли гирлянды, венки, воинские награды и знаки отличия, которых был удостоен Сулла за свою долгую военную карьеру.

И наконец появился почетный караул, обступивший погребальные дроги. Тело Суллы возлежало на крашеном золотом ложе из слоновой кости, обернутое в пурпурный саван и обложенное кипарисовыми венками. За дрогами шли последняя жена диктатора Валена и его дети от пяти браков.

Самым странным было то, что процессия направлялась не к некрополю за Эсквилинскими воротами, а в противоположном направлении.

– Куда они его тащат? – прошептал Луций.

– А ты не знаешь? – удивился нищий. – Погребальный костер Суллы сложен на Марсовом поле. Там и его гробница, ее уже соорудили.

– На Марсовом поле? Но там хоронили только царей!

Нищий пожал плечами:

– Цари не цари, а Сулла точно указал в завещании, где должна находиться его гробница – на Марсовом поле.

Наконец длинная погребальная колонна прошла. Многие зрители пристраивались в хвосте, и Луций, с его мрачным намерением увидеть, как тело предается огню, последовал их примеру, как и нищий, державшийся рядом с ним. Впоследствии, на протяжении многих лет, стоило Луцию вспомнить день похорон Суллы, как его нос непроизвольно морщился.

Пока на Марсово поле стягивалась огромная толпа, небо затянули грозовые тучи. Люди, которым предстояло разжечь костер, поглядывая на потемневший небосвод, нервно переговаривались. Но стоило народу собраться, как облака вдруг расступились и установленные на вершине костра похоронные дроги осветились мягкими солнечными лучами.

– Ну, теперь ясно, что за толки пойдут, – пробормотал нищий, подавшись ближе к Луцию и обдав его еще более густой волной смрада.

Слова его звучали, как жужжание саранчи.

Костер подожгли. Языки пламени вздымались все выше и выше. Луций стоял так близко, что в лицо ему пахнуло жаром. Нищий указал на памятник, находившийся поблизости, и на гробницу размером с маленький храм. Он что-то говорил, но треск и рев пламени заглушали слова. Луций нахмурился и покачал головой.

Нищий заговорил громче:

– Что там написано, на фронтоне храма? Говорят, Сулла сам сочинил себе эпитафию.

Волны исходившего от костра жара затрудняли чтение, но, прищурившись, Луций все же смог разобрать надпись.

Нищий хрипло расхохотался. Луций смотрел на него со смешанным чувством жалости и отвращения.

– Ты кто?

– Никто. Один из врагов Суллы, получивший полное воздаяние, наверное, так. Я был солдатом. Воевал за Цинну, потом за Мария, но всегда против Суллы, на что у меня имелись особые основания. И посмотри на меня теперь! Сулла расплатился со мной сполна! А как насчет тебя, гражданин? Ты прекрасно одет, этакий щеголь, руки-ноги у тебя целы – надо думать, ты один из его друзей? Ты тоже получил от него по заслугам?

Луций, имевший при себе небольшой кошель с монетами, полез было в него, но потом передумал и отдал его нищему целиком. Прежде чем ошеломленный оборванец успел вымолвить слова благодарности, Луций протиснулся через толпу, выбрался из нее и направился назад, в город.

Форум был пуст, и, когда он шел по мощеным плитам, звук его шагов разносился гулким эхом. Проходя мимо Ростры, Луций неожиданно ощутил холодок. Он поднял глаза и увидел золотую статую Суллы: солнце, находившееся за головой, образовывало вокруг нее светящийся нимб. Даже после смерти диктатор отбрасывал на все живое вокруг себя холодную тень.

 

74 год до Р. Х

Зима в тот год выдалась особенно непогожей: день за днем город продували колючие ветры, приносившие то холодные дожди, то мокрый снег. По утрам долины, как чаши с молоком, наполнялись стылым, белым туманом, а холмы покрывались наледью, делавшей шедшие мощеные улицы на склонах опасно скользкими.

Луций Пинарий подхватил простуду в самом начале зимы, да так и не мог от нее отделаться: хворь переходила с одной части тела на другую, прихватывая то здесь, то там, но не отпуская. Он редко выходил из дома и редко принимал гостей, а потому и новости, обсуждавшиеся на Форуме, узнал с опозданием от словоохотливого мастера, приглашенного починить крышу.

Корабль Гая Юлия Цезаря был захвачен в Эгейском море пиратами.

Луций не видел ни Юлии, ни своего сына месяцами, резонно полагая, что от редких его посещений одна морока. Однако, услышав о несчастье, приключившемся с ее братом, решил, что Юлию это сведет с ума, и почувствовал себя обязанным с ней повидаться. Надсадно кашляя, Луций облачился в толстый шерстяной плащ и в сопровождении раба двинулся по темным, промерзшим улицам к дальней стороне Палатина, где Юлия жила со своим мужем Квинтом Педием.

По-видимому, этот брак оказался для нее удачным, хотя поначалу она была несчастна. Никто в ту пору не знал, сколько продлится диктатура Суллы, и приходилось проявлять осторожность. Луций с горечью подумал о том, что Юлия легко приспособилась к изменившимся обстоятельствам, – и она, и ее брат умели приспосабливаться к чему угодно. Правда, Луций приспособился и сам, но на свой собственный лад. Просто, чтобы не сойти с ума, он запретил себе всякие мысли о том, что Юлия когда-нибудь могла бы развестись с Педием и вновь выйти за него. Правда, после смерти Суллы эти мысли стали возвращаться, особенно когда слишком остро ощущалось одиночество. Однако, подчинившись тогда Сулле, он утратил достоинство римлянина, а лишившись достоинства, не имел воли вернуть себе то, что когда-то ему принадлежало. И не было смысла винить в чем-то ни богов, ни Гая, ни даже Суллу. Мужу пристало самому отвечать за себя.

Раб-привратник впустил его в дом Педия, и Юлия, выглядевшая удивленной, но не слишком обеспокоенной, приняла его в комнате, примыкавшей к саду, с горящими жаровнями и закрытыми, чтобы не впускать холод, ставнями.

То, что он увидел, было как нож в сердце, ибо даже широкие складки просторной столы не могли скрыть ее беременности. Она приметила, что Луций таращится на ее живот, и потупилась.

Подавив очередной приступ жестокого кашля, Луций прохрипел:

– Я пришел, потому что услышал новости о твоем брате.

Юлия резко выдохнула.

– Ну, что ты слышал?

– Что его захватили пираты.

– И что?

– Больше ничего.

Юлия поморщилась: это уже давно не было новостью. Он напугал ее, заставив подумать, уж не дошло ли до него какое-нибудь известие, которое от нее утаили, а оказывается, вообще притащился попусту. Она не скрывала раздражения.

– Если я могу что-то сделать… Я подумал… – неловко и сбивчиво бормотал Луций.

– Это очень любезно с твоей стороны, но мы с Квинтом уже собрали выкуп и отослали его. Теперь все, что нам остается, – это ждать.

– Понимаю.

Губы Юлии тронула легкая улыбка.

– Надо полагать, те, кто захватил его в плен, неграмотны. Знай они, как расписывает их Гай в своих письмах, ни за что не позволили бы ему переслать их.

– Ты получала от него вести?

– А как бы еще мы узнали о положении дел? Гай написал, что находится в плену, попросил собрать выкуп и не преминул обрисовать своих пленителей – тупых, неотесанных мужланов. Его послушать, так получается, будто он там вовсю ими командует – требует, чтобы ему подавали лучшие яства, отвели удобную спальню, и даже пытается учить их хорошим манерам. «С подобными существами нельзя разговаривать, им можно лишь отдавать команды, как собакам» – так он пишет. Можно подумать, что весь предыдущий опыт идеально подготовил его к роли пиратского вожака. – Юлия опустила глаза. – Конечно, не исключено, что вся его бравада – лишь попытка успокоить меня, а заодно приободриться и самому. Шутки шутками, но эти люди – грабители и убийцы. О том, что они проделывают с несчастными, угодившими им в лапы, рассказывают страшные истории.

Юлию передернуло, голос ее дрогнул. Луцию до боли захотелось обнять ее, но он подавил этот порыв, зная, что не имеет на это права, и боясь, что не вынесет, если она оттолкнет его.

– Гай умеет приспосабливаться, – промолвил он, подумав при этом: «Как и его сестра». – Уверен, с ним все будет хорошо.

Он закашлялся и прикрыл рот рукавом.

– Луций, ты нездоров.

– Ерунда, простуда. Кашляю громко, а так ничего страшного. Я просто зашел предложить… – Он пожал плечами. – По правде, так я и сам не знаю, зачем зашел.

Юлия смотрела на пламя жаровни.

– Может быть, ты хочешь повидать сына?

– Думаю, лучше этого не делать.

– Он растет очень быстро. Всего шесть лет, а уже умеет читать. Про дядюшку знает, и ему снятся странные сны о пиратах. А как похож на тебя!

У Луция стало тесно в груди, словно на сердце лег тяжеленный камень. Не стоило ему сюда идти. Он уже собрался уходить, когда в комнату вбежал раб с тугим, перевязанным шнуром и запечатанным пергаментным свитком в руках. Стоило Юлии увидеть его, как глаза ее расширились.

– Это?..

– Да, госпожа. Письмо от твоего брата.

Юлия развернула свиток, торопливо просмотрела текст и ударилась в слезы. Луций приготовился услышать самое страшное, но тут Юлия откинула голову и рассмеялась:

– Он свободен! Гай жив, здоров и свободен! О, это чудесно! Луций, ты должен это услышать!

«Дорогая сестра.

Сорок дней меня удерживали в плену против моей воли. Теперь, благодаря присланному тобой выкупу, мне вернули свободу. Я приобрел не самый приятный опыт, однако в остальном со мной все хорошо. А вот о тех, кто удерживал меня в плену, того же сказать нельзя. Освободившись, я тут же снарядил за пиратами погоню. Правда, особо гоняться не пришлось: эти пустоголовые тупицы, спеша потратить вырученные за меня деньги, без промедления направились в ближайший порт, где разбрелись по тавернам и публичным домам. Мы не только легко переловили их, но даже успели вернуть заметную часть выкупа: сколько можно, верну тебе немедленно, остальное – немного позже. Кресты, на которых мы распяли пиратов, установлены не вершинах холмов так, чтобы было видно с каждого проходящего корабля. А ведь, находясь в плену, я предупреждал их, что они плохо кончат, – так оно и вышло. Я смотрел, как они умирают один за другим. Прошу тебя, всеми способами распространи эту историю по всему Риму. Между нами: весьма горжусь тем, как обернулась эта история. Справедливость восторжествовала, достоинство римлянина не посрамлено. Этот эпизод основательно украсит мое жизнеописание и поспособствует продвижению по Стезе чести».

Юлия снова рассмеялась:

– Гай всегда смотрит в будущее. Полагаю, быть ему со временем консулом. А ты как думаешь?

Луций, у которого пересохло во рту, а горло саднило от кашля, прохрипел:

– Похоже, быть ему новым Суллой.

– Луций! Что за ужасные слова!

– Или новым Крассом. С той лишь разницей, что твой брат, возможно, преуспеет там, где Красс потерпел неудачу.

Прежде чем Юлия успела что-то ответить, в комнату вбежал их сын. Следом появился его пожилой наставник-грек.

– Прошу прощения, госпожа, но мне его было не удержать. Новость о том, что ты получила письмо от брата, уже облетела весь дом. Маленький Луций хочет узнать…

– Где дядя Гай? – закричал мальчик. Луций же, увидевший, что у него на шее висит фасинум, родовой амулет, испытал и удовлетворение и боль одновременно. – Что с дядей Гаем? Пираты не обижают его?

Юлия взяла лицо мальчика в свои ладони.

– Нет, ни капельки. Храбрый дядя Гай спасся от пиратов.

– Спасся?

– Да, спасся. А знаешь, что он сделал потом? Устроил за ними погоню, поймал их и убил.

– Всех пиратов?

– Всех до одного. Дядя Гай велел прибить их гвоздями к крестам, и они приняли страшную смерть, которую заслужили. Больше эти ужасные морские разбойники никого не обидят.

– Потому что дядя Гай их убил?

– Да. Поэтому тебе больше не должны сниться про них страшные сны, ведь их больше нет. Зато здесь, в комнате, есть кое-кто, с кем тебе надо поздороваться.

Юлия подняла глаза, но Луций уже исчез.

На улице на него напал страшный приступ кашля. Выдыхая на ходу клубы пара, он шел бесцельно, но торопливо. Раб едва поспевал за ним. Мысли Луция путались. Из-за жгучих слез, которые стекали по щекам, перед глазами все расплывалось. Под ноги он не смотрел и мест, где мостовая покрылась ледяной коркой, не видел. Раб, правда, углядел наледь, но, когда выкрикнул господину предупреждение, было уже поздно.

Луций ступил на лед, поскользнулся, полетел навзничь, стукнулся затылком о мостовую и замер. Из-под его головы стала растекаться лужица крови.

Раб, увидев пустые, безжизненные глаза хозяина и неестественный излом его шеи, издал крик ужаса, но поделать уже ничего не мог. Луций был мертв.

 

44 год до Р. Х

Настали иды фебруария. Со времен царя Ромула этот день посвящался обряду, называвшемуся луперкалии.

Начало ему положила мальчишеская забава юных братьев Ромула и Рема и их друга Потиция, когда они шутки ради бегали по холмам, скрывая лица под волчьими масками. Происхождение этого обряда было давно забыто, как и происхождение большинства других, но, невзирая на это, римляне свято чтили традиции, унаследованные от предков. Уделяя внимание мельчайшим деталям, они скрупулезно исполняли таинственные обряды, приносили жертвы, участвовали в церемониях, истоки, смысл и подлинное значение которых были скрыты во тьме веков.

Римский календарь был полон подобных загадочных праздников, и для исполнения всех бесчисленных ритуалов существовало множество жрецов. А поскольку религия определяла (или по крайней мере объясняла) решительно все действия государства, комиссии сената скрупулезно изучали календарь, выявляя прецеденты и устанавливая, в какой день может (или не может) быть принято то или иное постановление.

Почему римляне столь свято следовали традициям? Тому имелось убедительное объяснение. Каково бы ни было происхождение тех или иных обрядов, установившие их предки римлян смогли снискать благоволение богов в большей степени, нежели все прочие известные им народы. Одно это представлялось достаточным основанием для того, чтобы потомки, получившие в наследство благоденствие и величие, продолжали скрупулезно выполнять установленные предками обряды, даже если понятия не имели об их первоначальном значении. Поступать иначе значило бы испытывать Фортуну. Логика являлась краеугольным камнем римского консерватизма.

И вот, как это было заведено предками много столетий назад, городские магистраты вместе с юношами из знатнейших фамилий бегали нагишом по улицам города и ремнями из шкуры жертвенного козла хлестали попадавшихся навстречу девушек и молодых женщин. Беременные или желавшие забеременеть женщины, охотно подставляли себя под эти удары, поскольку считали, что это способствует плодовитости и облегчает роды.

За ходом праздника наблюдал Гай Юлий Цезарь, восседавший на Ростре в золоченом кресле, облаченный в великолепное пурпурное одеяние, окруженный почтительной свитой чиновников, телохранителей, военачальников и подхалимов.

В свои пятьдесят шесть лет Цезарь оставался видным мужчиной. Он был подтянут, хотя довольно рано утратил большую часть волос, особенно на макушке и висках. Оставшиеся волосы он старательно зачесывал, чтобы хоть как-то прикрыть лысину. Люди, толпившиеся вокруг него, ловили каждое его слово, граждане же, собравшиеся на луперкалии, взирали на Цезаря со страхом или благоговением, с уважением, ненавистью, даже с любовью – но только не с безразличием. По всем статьям Цезарь выглядел царем, окруженным свитой. Отличие было лишь в том, что он не носил короны.

К этому положению Цезарь шел всю свою жизнь, наполненную политическими интригами и воинскими победами. В начале карьеры он обозначил себя как знаток политической процедуры: никто не умел манипулировать запутанными сенатскими правилами и установлениями так, как он. Ему не раз удавалось воспрепятствовать противникам в принятии решений, вызывая из забвения тот или иной невразумительный пункт регламента. Однако за ним, причем справедливо, укрепилась репутация не только интригана, но и военного гения: менее чем за десять лет Цезарь завоевал для Рима Галлию, обратив миллионы людей в рабство и стяжав заодно колоссальное состояние для себя лично. Когда ревновавшие к его успехам и славе недруги попытались лишить его легионов и власти, Цезарь повел войска прямо на Рим. Разразилась вторая гражданская война, то, чего со времен Суллы римляне боялись больше всего.

Помпей Великий, бывший некогда союзником Цезаря, составил против него коалицию, но в битве при Фарсале, в Греции, потерпел поражение.

Помпей бежал в Египет, но был убит придворными, правившими от имени малолетнего царя Птолемея. Его голову убийцы преподнесли Цезарю.

Цезарь прошелся по Средиземноморью огнем и мечом, подавляя последние очаги сопротивления. Зависимые от Рима государства привел к полной покорности, сделав их правителями людей, которые были верны лично ему. Египет, главный поставщик товарного зерна, оставался формально независимым, но Цезарь низложил царя Птолемея и возвел на престол его старшую сестру Клеопатру. С ней он установил тесные отношения, как политические, так и личные: говорили, что Клеопатра родила от него сына. В настоящее время царица Египта гостила в Риме, и ее временной резиденцией служила усадьба Цезаря за Тибром: роскошный особняк, достойный того, чтобы принять главу государства.

Цезарь обладал абсолютной властью. Как и Сулла, он с гордостью принял титул диктатора, но, в отличие от Суллы, не выказывал ни малейшего намерения отказываться от своих полномочий. Напротив, публично заявил, что желает пожизненно править как диктатор. Слово «царь» было в Риме запретным, но Цезарь являлся царем во всем, кроме титула. Сенат, изрядно поредевший за время гражданских войн, Цезарь пополнил новыми членами по своему усмотрению, причем функции этого нового сената практически сводились к утверждению и одобрению указов Цезаря. Столь важные сферы, как чеканка монет и общественное казначейство, он передал в руки своих рабов и вольноотпущенников.

Управление и финансы находились под полным его контролем. Личное состояние Цезаря, составленное в ходе завоеваний, превосходило воображение. По сравнению с ним богатейшие люди Рима казались нищими.

Вне зависимости от титула торжество Цезаря явилось очевидным признаком кончины республики. Рим не мог более управляться сенатом, состоявшим из равных, соперничающих один с другим людей. Новое время требовало, чтобы вся полнота власти, в том числе и власть над жизнью и смертью, сосредоточилась в руках одного человека.

Долгая гражданская война разрушила многие традиции, но поскольку теперь пожизненный диктатор располагал всей полнотой власти, его задачей, помимо прочих, было обеспечение их возврата. Вот почему сейчас в иды фебруария пожизненный диктатор Цезарь, восседая в установленном на Ростре золоченом кресле, надзирал за празднованием луперкалий.

Среди бегунов, разминавшихся на Форуме перед стартом, находился Луций Пинарий, внук последней Юлии, одной из сестер Цезаря. Его деда звали Луций Пинарий Инфеликс – Несчастный. Как рассказывали, он получил это прозвище из-за своей безвременной кончины: поскользнулся на обледеневшей улице, упал и разбил голову. В свои семнадцать лет Луций уже принимал участие в луперкалиях, но сегодня был особенно взволнован, ибо патроном праздника являлся его двоюродный дядя.

К Луцию вразвалочку подошел крепкий мужчина с широкой волосатой грудью и могучими руками. К тридцати шести годам многие мужчины оплывают жирком, а мышцы их теряют упругость. Но к Марку Антонию это не относилось. Он выглядел великолепно, знал это и, похоже, получал удовольствие от возможности появиться на публике нагим и лишний раз продемонстрировать свое мускулистое тело. Луций, в отличие от него, имел почти мальчишеское телосложение – был тонок, строен, гибок и втайне завидовал атлетически сложенному Антонию. Причем завидовал не только телесной стати консула, но и его репутации прожигателя жизни: никто в Риме не мог превзойти Марка Антония в пьянстве, чревоугодии, азартных играх и любовных похождениях. К тому же этот знаменитый муж держался так запросто, так дружелюбно, что в его обществе Луций никогда не чувствовал себя скованно, чего не мог сказать об обществе своего двоюродного дяди.

– Это что такое? – Антоний потрогал подвеску, висевшую на цепочке у Луция на шее.

– Талисман на удачу, консул, – ответил Луций.

Антоний фыркнул:

– Называй меня Марком, прошу тебя. А то ведь если друзья примутся меня титуловать, то, не ровен час, надуюсь так, что смогу и лопнуть.

Луций улыбнулся:

– Хорошо, Марк.

– А где ты это взял? – поинтересовался Антоний, возвращаясь к «висюльке». – Подарок Цезаря?

– Нет. Это фамильная реликвия, передающаяся по мужской линии. Я получил ее в прошлом году, в тот день, когда впервые надел тогу.

Антоний, чьи глаза были красными после разгульной ночи, присмотрелся к амулету.

– Не могу разобрать, что это такое.

– Никто не может. Отец сказал, что эта вещь истерлась от времени. Какую форму она имела вначале, даже он не знает. Знает только, что амулет очень древний, со времен царей, а то и древнее.

Антоний кивнул:

– «Со времен царей»! Люди говорят так, имея в виду немыслимую, не поддающуюся воображению древность. Как будто время царей не может вернуться снова.

Он поднял взгляд к Ростре и кивнул Цезарю. Тот кивнул в ответ и встал, чтобы обратиться к народу.

– Граждане! – возгласил Цезарь, и гомон толпы смолк: все приготовились слушать.

Помимо прочих достоинств, Цезарь считался одним из лучших ораторов Рима: обладал звучным, разносившимся на большое расстояние голосом, умело импровизировал и красноречиво выступал по любому вопросу. В данном случае речь его была коротка и конкретна.

– Граждане! Мы собрались, чтобы увидеть один из самых старых и чтимых наших обрядов – бега́ луперкалии. В них примут участие высшие служители государства и юноши из древнейших фамилий. Луперкалии возвращают нас к величию и простоте предков, к тем временам, когда римляне жили ближе к земле, ближе к своим стадам и в конечном счете ближе к богам, которые щедро одаряли Рим плодовитостью и изобилием. Граждане! В последние годы из-за войны многие старинные обряды были заброшены, а если и исполнялись, то не должным образом. На луперкалии бегали лишь немногие и без особого удовольствия. Но пренебрегающий исконными обычаями оскорбляет своих предков, исполнение же всех обрядов с подобающей скрупулезностью есть лучший способ почтить богов. Рад сообщить, что сегодня в обряде примут участие самые крепкие, сильные мужи и юноши. Проклятие гражданских войн уменьшило население нашего любимого города, многие доблестные мужчины пали. Но сегодня наши бегуны поспособствуют восстановлению населения города ударами священных ремней. Пусть каждая женщина детородного возраста подставит свое запястье! Да пребудут с нами радость и изобилие! Граждане! Наши жрецы принесли жертвы, произвели гадание и, прочтя священные знаки, установили, что сегодняшний день благоприятствует празднику. Итак, сейчас поднятием руки я, Гай Юлий Цезарь, возвещу начало луперкалий.

Под взрыв рукоплесканий толпы бегуны рванули с места. Им предстояло пробежать по различным местам города три полных круга.

Луций бежал рядом с Антонием. Ему нравилась панибратская манера общения консула, державшегося с юношей так, словно он был давним собутыльником или товарищем по военным походам, с которым можно непринужденно пошутить насчет толстой задницы кого-нибудь из бегущих магистратов или обсудить достоинства собравшихся на пути бегунов женщин. При виде Антония женщины перешептывались, хихикали, подталкивали одна другую вперед и охотно подставляли запястья под его удары. Похоже, чтобы очаровать их всех, Антонию не требовалось ни малейших усилий.

Приметив, что Луций робеет, Антоний принялся его подбадривать:

– Ты рыкни на них, им это нравится. Кружи вокруг них и не бойся смотреть любой прямо в глаза… и не только. Вообрази, будто ты волк, а она – овечка.

– Но, Марк, я не уверен, что могу…

– Чепуха! Вспомни слова своего дядюшки – это твоя религиозная обязанность! Просто следуй за мной и делай как я. А если храбрости не хватает, так попробуй обратиться за ней к амулету, который ты носишь.

Луций набрал побольше воздуха и постарался действовать в соответствии с полученными указаниями, что оказалось не так уж трудно, поскольку перед глазами у него был пример Антония. Он чувствовал силу своих ног, слышал свое дыхание, видел ухмыляющиеся лица девиц, попадавшихся по дороге, и ухмылялся им в ответ. А еще щелкал в воздухе своим ремнем, вскидывал голову и ревел. Юношу охватила эйфория, и он действительно начал проникаться сакральной сущностью древнего ритуала. Прежде, мальчиком, участвуя в луперкалиях, Луций отбывал обязанность без всякого воодушевления. Что же изменилось сегодня? Прежде всего, теперь он был мужчиной, и Антоний был рядом с ним, и его двоюродный дядя, великий Цезарь, неоспоримый правитель Рима, лично благословил обряд. Юноша словно физически ощутил соприкосновение с неким источником земной силы, посылавшей людям импульсы плодородия через луперкалии.

Ударяя ремнем по запястью хохочущей девицы, он чувствовал сопричастность чему-то мистическому, какой не ощущал никогда прежде. Но эта сопричастность духу праздника имела и физическое проявление: он то и дело чувствовал, как твердеет плоть между ног. Луций бросил взгляд на Антония и по несомненным признакам понял, что старший друг испытывает такое же возбуждение.

Антоний заметил перемену в Луции и рассмеялся:

– Ого, вот это дух! Так держать, юноша!

Они завершили первый круг и снова помчались через Форум, где перед Рострой собралась еще большая толпа. Люди хотели присутствовать при завершении обряда и принять участие в общественном празднике, который за ним последует. Когда бегуны проносились мимо Ростры, Цезарь остался на троне, но поднял руку в приветствии.

– Подожди меня здесь, – бросил Антоний.

Покинув ряды бегущих, он стремительно поднялся на Ростру, извлек неизвестно откуда взявшуюся золотую, увитую листьями лавра диадему, высоко поднял ее, показав народу, а потом преклонил колени перед Цезарем, держа венец над его головой.

Толпа была поражена – ничего подобного ритуалом луперкалий не предусматривалось. Кто-то рассмеялся, кто-то разразился рукоплесканиями, но послышались и возгласы осуждения. Цезарь подавил улыбку и, напустив на себя огорченный вид, удержал руки Антония, не дав тому возложить венец на его чело.

Теперь радостными возгласами и аплодисментами разразилась вся толпа. Цезарь сидел неподвижно, и лишь глаза его прочесывали народ, оценивая реакцию. Потом он взмахнул поднятой рукой, отсылая Антония и давая понять, чтобы он продолжил бег.

– Что это было? – спросил Луций, когда Антоний вернулся.

В одной руке у него оставалась диадема, в другой – плеть из козлиной шкуры.

– Сияние лысины твоего дядюшки ослепило меня, вот я и решил, что ее необходимо чем-то прикрыть.

– Марк, будь серьезен.

– Для мужчины в возрасте Цезаря нет ничего более серьезного, чем лысая макушка.

– Марк!

Но больше Антоний ничего не сказал: он зарычал, подпрыгнул и помчался к группе молодых женщин, которые восторженно завизжали. Луций поспешил за ним, желая вернуть ту эйфорию, которую испытал, пробегая первый круг.

Когда они пробегали по Форуму мимо Ростры во второй раз, толпа стала еще больше. Антоний снова вырвался из рядов бегущих, взлетел на помост и продемонстрировал народу диадему.

– Венчай его! Венчай его! – скандировали многие.

Но немало было и других, скандировавших:

– Нет царям и коронам! Нет царям и коронам!

Подобно миму, Антоний вновь разыграл сцену поднесения Цезарю диадемы, и тот вновь отклонил ее, отмахнувшись от царского венца, словно от назойливого насекомого. Реакция толпы была еще более восторженной, чем в прошлый раз. Люди орали, хлопали в ладоши, топали ногами.

Антоний отступил и вернулся к бегунам.

– Марк, что происходит? – требовательно спросил Луций.

Антоний хмыкнул:

– Цезарь – мой командир. Мне подумалось, что эта уязвимая плешь нуждается в стратегическом прикрытии.

– Марк, это не смешно.

Антоний покачал головой и рассмеялся:

– Да разве может быть что-нибудь смешнее лысины твоего двоюродного дядюшки?

Больше он ничего не сказал.

Они завершили третий, последний круг. Теперь Форум был полностью заполнен народом – за это время новость об отказе Цезаря принять венец разнеслась по городу и привлекла новые толпы. Теперь Антоний направлялся к Ростре под гром голосов, выкрикивающих противоположные призывы.

– Венчай его! Венчай его!

– Нет коронам, нет царям! Нет коронам, нет царям!

В третий раз Антоний поднес венец Цезарю, и в третий раз Цезарь отверг его.

Рукоплескания и крики были подобны грому.

Цезарь встал и воздел руки, призывая к молчанию. Он взял диадему из рук Антония, поднял высоко над головой, и толпа замерла в напряженном молчании. Казалось, в следующее мгновение Цезарь увенчает себя сам.

– Граждане! – вскричал он. – Мы, римляне, признаем лишь одного царя – Юпитера, царя богов. Марк Антоний, забери эту диадему, отнеси в храм Юпитера и преподнеси ему как дар от Гая Юлия Цезаря и народа Рима.

Восторг народа не поддавался описанию. Цезарь снова поднял руки, призывая к молчанию.

– Возвещаю, что луперкалии прошли хорошо, в полном соответствии с обычаем. А теперь все на праздничный пир!

Луций стоял перед Рострой, в самой толчее, смотрел наверх, на своего двоюродного дядю, и не знал, что и думать о разыгранном на его глазах представлении и о реакции на него со стороны народа. Ему казалось, что люди, кричавшие «Венчай его!», восхищались еще более бурно, когда Цезарь отвергал корону, словно сам акт отказа от символа власти давал ему ту власть, которая в этом символе воплощалась. Кричавшие же «Нет царям, нет коронам!», похоже, были настолько глупы, что и вправду верили, будто без диадемы Цезарь не является фактически полновластным царем. Правда, Антоний как-то сказал ему, что «в политике видимость – это все». Да, как ни поверни, а это сбивало с толку.

Кроме того, Луций не знал, как ему относиться к Цезарю. Похоже, каждый мужчина, женщина или ребенок в Риме либо благоговел перед ним, либо с той же страстью презирал его. Но для Луция он всегда был дядюшкой Гаем, с его вечно занятым видом, зачесанными на лысину волосами и слегка нелепой манерой говорить о себе в третьем лице. Цезарь присутствовал в жизни Луция всегда, хотя по большей части отдаленно и отстраненно. Когда они оставались вдвоем, Луций чувствовал в поведении двоюродного дяди какую-то напряженность, а иногда, лишь бросив на Луция взгляд, Цезарь отводил глаза. С чего бы это?

Несколько раз отец Луция позволял себе туманные намеки на некий долг, якобы имеющийся у Цезаря перед их семьей, но ничего больше не объяснял. Луций чувствовал, что речь идет о каком-то трагическом или позорном событии из прошлого, таком, о каких взрослые говорят лишь между собой, но не в присутствии детей. У него имелась догадка, хотя неизвестно на чем основанная, что это касалось его бабушки Юлии и деда Луция Несчастного. Что же Цезарь им сделал или, наоборот, чего не сделал для них? Предположительно дело было связано с деньгами, а может, с оскорблением чьего-то достоинства или и с тем и с другим. Конечно, что бы то ни было, оно не могло идти в сравнение с завоеванием Галлии или победой в гражданской войне, но Луция терзало любопытство. Может быть, теперь, по достижении совершеннолетия, ему все же откроют тайну того, что случилось давным-давно, задолго до его рождения?

* * *

Спустя месяц – за день до мартовских ид – Луций Пинарий обедал в доме Марка Лепида на Палатине. Лепид воевал под началом Цезаря и в настоящее время занимал у диктатора пост начальника кавалерии. На обеде присутствовали сам Цезарь, Марк Антоний и несколько других самых близких друзей Цезаря.

Антоний пил больше всех и, хотя не выказывал признаков опьянения – язык его не заплетался, он не кричал, не бранился и не жестикулировал больше обычного, – глаза его светились озорным блеском.

– Ну, командир, – обратился он к Цезарю, – скажи, наконец, ради какого такого важного заявления ты всех нас собрал?

Цезарь улыбнулся. Он держал всех в напряженном ожидании, пока подавали рыбу, а затем дичь. Но теперь понял, что если не скажет сейчас то, что намеревался, то даже заварной крем Антонию в горло не полезет.

– Быстро же ты, Антоний, устал ждать. Ладно, полагаю, хватит вас мучить. Я специально попросил Лепида пригласить сюда группу избранных. Некоторым из вас довелось воевать со мной в Галлии и стать свидетелями капитуляции Верцингеторикса. Другие сражались при Фарсале, где мы одолели Помпея. Иные побывали в Александрии, где мы установили мир между враждующими египтянами, несмотря на все их вероломные уловки. Кое-кому довелось сражаться у Тапса, где встретил свой конец Катон. Все вы уже испытаны в сражениях или будете испытаны. – Он улыбнулся, бросив взгляд на Луция. – Вы представляете собой отборный отряд, элиту римского воинства. Вы же – наиболее доверенные из всех моих военачальников. Вот почему я собрал вас здесь особо перед официальным оглашением моих намерений, которое состоится завтра.

– Да! – прошептал Антоний – Это насчет…

– Парфии, – закончил за него Цезарь, не позволявший встревать перед ним даже Антонию. – Я пришел к окончательному решению относительно вторжения в Парфию.

Присутствующие замерли. В принципе все знали, о чем должна пойти речь, но значимость задуманного была столь велика, что это казалось нереальным до тех пор, пока решающие слова не были произнесены вслух.

– И?.. – не выдержал, проявив чуть ли не мальчишеское нетерпение, Антоний.

Цезарь рассмеялся:

– Терпение, Антоний! Терпение! Сейчас подадут следующие блюда. Мы насладимся нежными ломтиками домашней птицы и свинины с яичной подливой и приправой гарум – правда ведь, Лепид? Недаром говорят, что повар Лепида – один из лучших на Палатине.

– Командир, пожалуйста…

– Ладно, следующая перемена может подождать.

Цезарь прочистил горло.

– Я полагаю, что мне следует встать, а всем вам взять свои чаши. Добрые друзья, не далее как завтра Цезарь обратится с запросом к сенату, и сенат даст свое согласие.

Эти слова были встречены легкими смешками.

– Цезарь потребует предоставления новых военных полномочий, целью которых будет проведение кампании против… Антоний, смотри не лопни!

Последовал новый взрыв смеха, и лишь после этого Цезарь вымолвил слово, которого все так ждали:

– Парфии.

– Парфия! – вскричали командиры, поднимая чаши.

«Итак, – подумал Луций, осушая чашу вместе со всеми, – слухи подтвердились».

Его двоюродному дяде оказалось недостаточно власти над всем Средиземноморьем, и он устремил свой взор к Древней Персии, некогда покоренной Александром, на земле которой ныне находилось могущественное и воинственное царство Парфия.

Парфия являлась единственной державой, способной соперничать с Римом. Когда Луцию было девять лет, человек по имени Марк Лициний Красс, стяжавший славу подавлением грандиозного восстания рабов под предводительством Спартака, используя Сирию как базу для проведения операции, двинул армию Рима против парфян. Красс, богатейший человек в Риме, обладал таким же политическим влиянием, как Помпей и Цезарь. Установившееся временное равновесие сил заставило их прийти к соглашению и ввести режим совместного правления, получивший название триумвирата, хотя каждый из них стремился к единоличной власти. Красс полагал, что путь к ней ему проложит победа над Парфией. Он надеялся совершить там то же, что Цезарь в Галлии, и добавить к своему богатству славу полководца, присоединившего к Риму новую, ценнейшую провинцию. Тем более что баснословные сокровища Парфии намного превосходили стоимость всего, что можно было добыть в Галлии.

Вместо победы Красс повстречался с Немезидой. В битве при Карнах его армия была окружена и безжалостно расстреляна парфянскими стрелами, пробивавшими доспехи. Сын Красса Публий, возглавивший попытку кавалерийского прорыва, погиб во время атаки, а его отрубленную голову враги демонстрировали осажденному в римском лагере отцу. После того, как двадцать тысяч римских солдат пали на поле боя, а еще десять попали в плен, парфяне предложили Крассу перемирие, но обманули его, захватили и отрубили ему, как и его сыну, голову.

Парфяне пышно отпраздновали победу, а главный трофей, голову Красса, послали в подарок своему союзнику, царю Армении, который предположительно использовал ее как реквизит при постановке пьесы Еврипида «Вакханки». Вот так посмеялась судьба над человеком, желавшим властвовать над миром.

С тех пор поражение Красса мрачной тенью лежало на памяти Рима, а сама Парфия нависала над его восточными провинциями подобно грозовой туче. Долгое время терзавшие республику гражданские войны не позволяли ей решить этот вопрос, но теперь, при установившемся единовластии, казалось естественным, что победоносный властитель устремил взор в сторону давнего врага.

– Позвольте мне сказать прямо, что военную мощь парфян не следует недооценивать, – промолвил Цезарь. – Но не следует и переоценивать ее. Судьба Красса не должна давить на нас. Если быть откровенным, то как полководец он не был равен никому из здесь присутствующих – включая тебя, Луций, хоть ты и не испытан в бою. В качестве младшего командира Красс неплохо служил под началом Суллы, но всегда оставался в тени Помпея.

Правда, восстание Спартака он подавил, но сенат не счел возможным удостоить его за это триумфа, и правильно сделал – не пристало римлянам торжественно отмечать победу над армией рабов. Парфянская кампания была для Красса отчаянной попыткой стяжать себе славу настоящего полководца. Но такая слава оказалась ему не по плечу.

– Так-то оно так, – откликнулся Антоний, – но раз мы выступаем против парфян, я намерен удостовериться, что мое завещание в порядке.

Эта мрачная шутка была типична для Антония, особенно для пьяного.

Ремарка Антония вызвала неодобрительные восклицания, но сам Цезарь товарища поддержал.

– Антоний говорит мудро. Мое собственное завещание составлено, подписано и отдано на хранение в храм Весты. Мужчина должен думать о будущем, должен заранее позаботиться о том дне, когда от него останется лишь его имя. До тех пор, пока люди будут произносить это имя, его слава не умрет. Что же до земных богатств, великих или малых, то долг мужа позаботиться о том, чтобы они были распределены так, как он считает нужным.

При этих словах Цезарь взглянул на Луция, а потом на Антония, но понять значение этих взглядов было трудно.

Что могло содержаться в завещании Цезаря? Никто этого не знал. Цезарь хотя и не носил титула, но, по существу, являлся царем, хоть и не имевшим наследника по закону. Сына от Клеопатры он так и не признал своим. Ходили слухи, что Марк Юний Брут, воевавший против Цезаря, а потом прощенный им, являлся его внебрачным сыном, но слухами все и ограничивалось. Ближайшими родственниками мужского пола являлись его племянник Квинт Педий, служивший под его началом в Галлии, и внучатые племянники Гай Октавий и Луций Пинарий. Из этих троих на обеде присутствовал только Луций, остальные двое отсутствовали в Риме в связи с исполнением воинских обязанностей.

Антоний отметил их отсутствие.

– Жаль, что с нами нет двух других твоих племянников, – молвил он.

– Да. Но возможность снискать славу в Парфянской кампании представится всем троим. Квинт уже побывал в сражениях. Что же до Гая…

Цезарь закатил глаза. К Гаю Октавию он был особенно расположен.

– Ему всего восемнадцать, но он полон воодушевления и напоминает мне меня самого в те же годы. Несмотря на невезения, выпавшие на его долю в прошлом году, – болезнь, кораблекрушение, – он смог принять участие в последнем натиске на последних сторонников Помпея в Испании и проявил себя хорошо. Он, как и я, лишился отца в возрасте четырех лет, поэтому я делал все от меня зависящее, чтобы вырастить его как следует. Кстати, он неплохой оратор.

– У него был самый лучший учитель, – заметил Антоний.

Цезарь покачал головой:

– Моей заслуги тут нет. Это у него природное. Достаточно вспомнить панегирик, произнесенный им на похоронах его бабушки. Он сочинил его сам, а ведь ему было всего двенадцать.

– А что ты скажешь об этом малом? – спросил Антоний, с улыбкой глядя на Луция, так что тот испугался, как бы старый друг Цезаря не потянулся и не взъерошил ему волосы, словно маленькому мальчику.

Ему и без того было не по себе: похвалы, которые расточал Цезарь в адрес Гая Октавия, заставили его почувствовать себя неудачником.

– Луций еще только начинает карьеру, – промолвил Цезарь, – но я не свожу с него глаз. Парфия даст ему возможность показать всему миру, из какого теста он слеплен.

– В таком случае за Парфянскую кампанию! – порывисто воскликнул Луций, схватив и высоко подняв свою чашу.

– За Парфянскую кампанию! – подхватил Антоний.

Остальные поддержали тост. Цезарь одобрительно кивнул.

Последовала новая перемена блюд, снова разлили вино. Тема разговора изменилась. Лепид заметил, что Цезарь счел возможным восстановить статуи Суллы и Помпея, низвергнутые с пьедесталов толпой, возбужденной победой Цезаря. Почему Цезарь решил вернуть изваяния врагов на постаменты?

– Лепид, ты же знаешь, что Цезарь всегда считал лучшей политикой проявление милосердия: мстительность в долгосрочном плане ничего не дает. Сулла, несмотря на все его преступления, и Помпей, при всех его фатальных ошибках, были великими римлянами, заслужившими, чтобы их помнили. Вот почему повелением Цезаря золоченая конная статуя Суллы вскоре вернется на свое место возле Ростры. Статуя Помпея уже вернулась на свое почетное место в зале собраний Театра Помпея, воздвигнутого на Марсовом поле. Завтра там состоится заседание сената, и Помпей станет свидетелем моего запроса о войне с Парфией.

Цезарь отправил в рот кусочек лакомства и улыбнулся:

– Спасибо Помпею за то, что он подарил Риму постоянный театр. Мы будем помнить его если не за что-то другое, то хотя бы за это. Что же до Суллы, то он совершил политическую глупость, поступившись властью диктатора. Но не сделай он этого, где бы сейчас был Цезарь?

Луций пожал плечами:

– Наставники учили меня, что Рим изначально был связан с Троей. В незапамятные времена, еще до Ромула и Рема, троянский воитель Эней, спасшийся после падения города, пересек море и высадился в устье Тибра. Его кровь течет в жилах римлян.

– И по этой причине я должен забросить родной город и перенести столицу в Трою? – хмыкнул Цезарь. – Не спорю, положение на Азиатском побережье может сделать ее важным опорным пунктом между Востоком и Западом, особенно если наши владения распространятся до Парфии и дальше. Но я не стану строить новую столицу на месте Трои. Что же до возможного переезда столицы в Александрию, то, почему рождаются такие слухи, понятно и без объяснений. Между Римом и Египтом ныне существуют особые отношения.

– Ты ведь сам поместил статую Клеопатры в своем новом храме Венеры, рядом с самой богиней, – заметил Антоний.

– Да. Мне показалось, что это подходящий способ отметить ее государственный визит. Что до Александрии, то, спору нет, это древний, весьма культурный, утонченный город…

– …основанный великим завоевателем, к тому же никогда не знавший республики и с самого основания управлявшийся царями, – подхватил Антоний.

– Не важно. Я все равно не собираюсь делать его столицей мира.

– Но ты должен понять, дядя, почему в народе ходят такие слухи, – не унимался Луций. – Люди боятся, что если ты приберешь к рукам чьи-то сокровища и поставишь себе на службу опытное государственное чиновничество, то Рим превратится в задворки державы, а роль сената будет низведена до уровня городского совета.

Цезарь рассмеялся:

– Все это звучит забавно, но у меня действительно не было и нет намерения переносить столицу. Пожалуй, мне стоит объявить об этом завтра в сенате, чтобы покончить с беспочвенными тревогами. Боги предназначили Риму стать центром мира, и таковым он пребудет вечно. Планы в отношении города у меня и правда есть, но я собираюсь не забросить его, а, напротив, сделать еще больше и великолепнее. Мои механики разрабатывают план изменения русла Тибра, строительства на побережье волноломов и превращения Остии в такой порт, каким был Карфаген. Подумайте, каким благодеянием это станет для римской торговли!

– Кстати, о Карфагене, – подал голос Антоний, и Цезарь понимающе кивнул:

– Да. Я уже заложил новые колонии в Карфагене и Коринфе, двух великих городах, разрушенных нашими предками в один год. Греки будут приветствовать возрождение Коринфа, а колония в Карфагене станет воплощением так и не осуществившейся мечты Гая Красса. Замышляются большие дела, великие дела…

По мере того как чаша осушалась за чашей, разговор становился все оживленнее и свободнее, однако от Луция не укрылось, что Цезарь пил значительно меньше остальных, а Антоний значительно больше. Но о смерти заговорил не он, а Лепид.

– Всем нам ведомо, что Сулла умер в постели от ужасного недуга. Но до самого конца он вел себя как жесткий тиран, приказывая умертвить то одного человека, то другого. Красс тоже принял жалкую смерть. Помпей, после Фарсалы, бежал в Египет, надеясь превратить эту страну в свой оплот. Однако стоило ему ступить на берег, как люди царя Птолемея закололи его, отрубили голову и послали ее как трофей Цезарю. Катон после Тапсы бросился на меч. Набежавшие друзья и верные слуги отобрали оружие и перевязали рану. Однако ночью, когда все уснули, он разорвал рану руками и принял свой конец.

– К чему этот ужасный перечень, Лепид? – спросил Антоний.

– Да к тому, что смерть приходит во множестве обличий. Если бы человеку дано было выбирать, какую смерть стоило бы предпочесть?

– Внезапную, неожиданную, пусть даже кровавую и жестокую, – заявил Цезарь. – Это гораздо лучше постепенного умирания. Из всех перечисленных тобой примеров предпочтительнее всего кончина Помпея. Все прочие видели тень смерти задолго до того, как она накрыла их, и в ужасе ожидали ее приближения. Помпей до последнего дня имел надежду, пусть и слабую, и смерть, как бы ни была она жестока, обрушилась на него внезапно. Правда, его тело было осквернено, и, когда оно досталось мне, я приказал очистить его и совершить погребальный обряд со всем должным почтением. Дух его пребывает в мире.

* * *

Обед подошел к концу, и, когда гости начали расходиться, Цезарь заявил, что отправится вдвоем с Луцием в дом его родителей.

– Мне надо обсудить с племянником одно родственное дело, – промолвил он, взглянув на Луция, и отвел глаза.

– Вы что, пойдете только вдвоем? – спросил Антоний.

– А почему нет?

– Разреши хоть нескольким из нас тебя проводить. Для безопасности. Если разговор у вас личный, то мы можем держаться поодаль, чуть позади.

Цезарь покачал головой:

– Неужели Цезарь, сделавший так много для народа Рима, устроивший столько праздников и зрелищ, настолько ненавистен, что не может позволить себе прогуляться по городу без телохранителя?

– Сказано хорошо, – промолвил Антоний, – но в действительности…

– Нет, Антоний. Я не хочу гулять по улицам родного города, опасаясь за свою жизнь. Страх смерти причиняет куда больше страданий, чем она сама, и я никогда ему не подчинюсь. Отсюда до дома Луция не так уж далеко, а оттуда до моего дома и того ближе. Ничего со мной не случится.

Антоний собрался было поспорить, но Цезарь унял его взглядом.

Когда они вдвоем шли под луной по Палатину, Луций, всегда чувствовавший себя в обществе двоюродного дяди несколько скованно, ощутил, что на сей раз почему-то не по себе и самому Цезарю. Несколько раз он заговаривал, но умолкал, словно не найдя слов. И это человек, считавшийся если не лучшим, то вторым оратором во всем Риме. (В этой области неоспоримое первенство все же принадлежало Цицерону.)

– К Гадесу все это! – буркнул наконец он. – Скажу все как есть, и точка. Луций, твой дед…

– Тот, которого прозвали Несчастным?

– Он самый. Как-то раз он оказал мне огромную услугу – спас мою жизнь.

– Неужели? Как это было, дядя.

– Не так-то просто об этом поведать. Признаться, до сих пор я эту историю никому не рассказывал. Но ты, Луций, заслуживаешь того, чтобы узнать правду про своего деда и бабку, правду о том, чем они пожертвовали ради меня. Дело было во время диктатуры Суллы, в разгар проскрипций. Я тогда был очень молод, может быть, на год или на два старше, чем ты сейчас, и оказался в большой опасности. Мало того что попал в проскрипционные списки, так еще и заболел – подцепил четырехдневную лихорадку.

Цезарь поднял глаза на луну, и Луцию показалось, что в ее мягком свете он увидел дядю молодым, таким, каким он был в то время, о котором шла речь.

– Может быть, я как раз потому не боюсь сейчас смерти, что достаточно натерпелся этого страха в молодости. Так или иначе, я перебирался из дома в дом, скрываясь от прихвостней Суллы, но в доме твоего деда меня выследил один малый, по имени Фагит. – Он поведал о взятке, которую дал дед Луция ради спасения жизни юного Цезаря, и о том, как позднее, в присутствии Суллы, Юлия и Луций Несчастные принесли огромную жертву – расторгли свой брак, когда Цезарь отказался по капризу диктатора расторгнуть свой. – Сердце твоей бабушки было разбито, но она быстро приспособилась к действительности, такова уж была ее природа. Другое дело твой дед – он был совсем иным человеком. Случившееся сломило его: он поступил благородно, но при этом чувствовал себя обесчещенным и не видел возможности это исправить. Конечно, останься он в живых, я постарался бы как-то возместить его утрату, сделать все для восстановления его самоуважения. Но он умер слишком рано, когда я еще не успел обозначить себя в этом мире.

Некоторое время они медленно шли молча, потом Цезарь резко остановился.

– Ты знаешь, как он умер?

– Упал, поскользнувшись на льду.

– А где это случилось, знаешь?

Луций пожал плечами:

– Полагаю, где-то на Палатине.

– На том самом месте, где мы сейчас стоим.

Плиты мостовой серебрились в лунном свете, и было совсем не трудно представить себе, что они покрыты прозрачной ледяной коркой. Луций поежился.

– Но имей в виду, Луций, смерть ему была дарована хорошая – быстрая, безболезненная, без ужаса ожидания. Возможно, боги даровали ее ему в знак милости. Так или иначе, я был в долгу перед ним, и долг этот висит на мне. Над прошлым не властны даже боги, и нам не дано сделать что-либо для умерших, но в моей власти сделать так, чтобы тебе, Луций, были предоставлены все возможности продвинуться на Стезе чести и занять достойное положение. Конечно, этот путь открылся бы перед тобой в любом случае, тем более что ты мой родственник. Но я хочу, чтобы ты знал о моем долге перед твоим достойным дедом и чтобы нас с тобой связывало это знание. Мне приятно будет увидеть, как ты добьешься того положения и тех почестей, которых оказался лишен твой дед.

– Спасибо, что рассказал мне об этом, дядя, – промолвил Луций, обдумав услышанное. – Право, я сейчас не знаю, что еще мог бы сказать.

Он молча размышлял о словах, произнесенных Цезарем с такой серьезностью. Достоинство, честь – что они значат сейчас? В мире, управляемом царем, древняя Стезя чести, когда каждый муж состязался с равными, дабы стать первым среди равных, утратила всякий смысл.

Цезарь, казалось, прочел его мысли.

– В будущем Стезя чести не будет иметь того значения, какое имела при наших предках. Но у честолюбивого человека всегда останется возможность стяжать на поле боя благодарность Рима, равно как личное благосостояние и славу. Хочешь, Луций, я доверю тебе секрет, которым не поделился даже с Антонием?

Они продолжали идти по направлению к дому Луция.

– Мои военные цели простираются даже дальше того, что способны воспринять Антоний и другие. Мысль о завоевании Парфии, как ты сам видел, весьма воодушевляет их, но это предел того, до чего простираются их самые смелые мечтания. А планы Цезаря выходят далеко за эти пределы. Я покорю Парфию, несомненно, но после этого переправлюсь на дальний берег Понта Эвксинского и двинусь в обратном направлении, завоевывая сначала Скифию, а потом Германию и соседние с ними земли. Выйдя к проливу, пересеку его, захвачу Британию и через Галлию вернусь в Италию, замкнув круг там, где его начал. Когда задуманный Цезарем поход завершится, Рим действительно станет центром всемирной империи, владения которой со всех сторон будут ограничены только океаном.

Луций молчал, потрясенный и грандиозностью замысла, и тем, что Цезарь решил доверить все это ему. Цезарь между тем продолжал:

– Никому и никогда еще не удавалось создать подобную империю, даже владения Александра не были столь обширны. Ну и, кроме того, после его смерти земли, завоеванные им, не остались объединенными под одним скипетром. Они были разделены между его преемниками, причем раздел этот оказался болезненным и кровавым. Птолемей, военачальник Александра, сделал что мог, сумев удержать Египет: нынешняя царица Клеопатра – его прямая наследница. Но я спрошу тебя, Луций: что будет с великой Римской империей после моей смерти? Сохранится ли она как единая держава под властью одного правителя или будет аккуратно разделена на несколько самостоятельных, но тесно связанных союзных государств? Или же развалится на соперничающие владения, которые вступят в разорительные, кровопролитные войны?

– Дядя, а не может ли это привести к восстановлению республики?

Судя по улыбке, Цезарь нашел это предположение эксцентричным.

– Вообще-то, конечно, все возможно – даже это! Никто из людей моего поколения не смог заставить идею республики работать в соответствии с велениями времени. Но возможно, людям будущего это удастся лучше. В любом случае я думаю о будущем. И не только думаю, но и делаю все, чтобы определить его очертания. Не исключено, что я проживу очень долго, доживу до глубокой старости и смогу принять меры, обеспечивающие целостность моего наследия. Однако с тем же успехом могу умереть завтра, ибо боги порой наносят удары без предупреждения. На сей случай мною составлено завещание, где упомянуты наследники, среди коих, разумеется, присутствуешь и ты, Луций. Однако, если мои планы осуществятся, наследие станет совсем другим, и это, соответственно, потребует совершенно иных приготовлений. Я говорю все это тебе, Луций, потому, что, возможно, боги уготовили тебе особое предназначение. Поскольку в твоих жилах течет кровь Юлии, то ты являешься потомком Венеры не в меньшей степени, чем я сам. По линии отца ты носишь одно из самых древних и славных имен в истории Рима. Пинарии – очень древний род, но ты, Луций, очень молод. Конечно, за тобой не числится никаких достижений, но зато ты не успел и наделать ошибок. Готовься. Будь верен мне. Прояви себя в сражениях. Присматривайся к людям, подражай их достоинствам и избегай их пороков. Тут я в первую очередь имею в виду Антония, ибо заметил, что он тебе нравится. Он выдающийся человек, но ты должен стремиться превзойти его.

Луций нахмурился.

– Мне казалось, Антоний пользуется твоим особым доверием.

– Так оно и есть. Но это не значит, будто я не вижу его недостатков.

Польщенный столь высоким доверием Цезаря, Луций позволил себе спросить его о происшествии, имевшем место месяцем раньше, когда во время луперкалий Антоний трижды публично пытался преподнести Цезарю корону.

– Ты там был и видел все своими глазами, – отозвался Цезарь. – Какое впечатление произвело это на тебя?

– Мне показалось, что ты разыграл это как пьесу, чтобы посмотреть, как отреагируют граждане на корону. И увидев, что для многих идея монархии пока неприемлема, демонстративно отверг венец, показав всем, что не желаешь становиться царем.

Цезарь кивнул:

– В политике реальность и видимость могут иметь равное значение: нельзя уделять внимание одному и пренебрегать другим. Важно не только то, кто ты на самом деле, но и то, каким тебя видят люди. Да, все, что связано с титулами и коронами, – непростое дело. Хочешь, открою тебе еще один секрет?

Теперь кивнул Луций.

– Завтра, перед тем как откроются дебаты по Парфянской кампании, один из верных мне сенаторов сделает заявление в связи с пророчеством из Сивиллиных книг. Можешь себе представить, окажется, что там содержится некое весьма непростое место, смысл которого, если верить жрецам-толкователям, сводится к тому, что завоевать Парфию сможет только царь. Я отказался от диадемы, предложенной мне Антонием на луперкалиях, и сорвал аплодисменты народа. Но что, если сенат станет умолять Цезаря принять царский титул ради победы Рима над Парфией?

– Тогда ты станешь царем, – промолвил Луций. – И это случится завтра?

Цезарь натянуто улыбнулся:

– План таков: сенат объявит Цезаря царем всех владений Рима за пределами Италии с правом носить корону везде, кроме Италии, на суше и на море. Это должно удовлетворить всех: Цезарь получит единоличную, неоспоримую власть, а граждане и сенат будут считать, что над ними нет царя. Иными словами, Цезарь станет не царем Рима, но царем всего мира, правящим от имени Рима.

Луций задумался.

– Что же получается: знаки, знамения, даже Сивиллины книги – это не более чем инструменты, используемые людьми. Но ведь считается, что в них выражена воля богов. В чем же правда?

– Возможно, и в том и в другом. Да, конечно, знамения и все прочее действительно используются как инструменты. Однако можно предположить, что сам тот факт, что отдельным людям удается этими инструментами орудовать, является знаком особого расположения богов. Просто удивительно, как часто всякого рода небесные знаки совпадают с намерениями успешных людей.

Цезарь улыбнулся.

– Разумеется, не все знаки благоприятны. Но если бы я прислушивался ко всякому предостережению доморощенных гадалок и предсказателей, вещающих в Риме на каждом углу, мне пришлось бы сидеть дома и не высовываться. А уж о том, чтобы обратиться завтра к сенату, не могло бы быть и речи.

– Ты получил дурное предсказание?

– Я получал и получаю их слишком много, чтобы относиться к ним серьезно. Тут тебе и падающие звезды, и козлята, родившиеся с двумя головами, и буквы, волшебным манером формирующиеся из песка. Только за последний месяц моему вниманию были предложены решительно все виды дурных знамений. Некоторые, кстати, особо остерегают насчет мартовских ид, будто бы для меня это дурной день. Это одна из причин того, что Антоний раскудахтался, как наседка. Он полагает, что я должен день и ночь находиться в окружении телохранителей. Но Цезарю угодно пренебречь так называемыми знамениями и поступать так, как он хочет.

На этом месте их тихой беседе помешали громкие голоса, донесшиеся с боковой улицы: группа мужчин направлялась в их сторону. Цезарь схватил Луция за руку и затащил в ближайший дверной проем.

Приближавшиеся люди запели громко и невпопад: они явно были пьяны. Один из них, приметив две фигуры в дверном проеме, шагнул к ним и, уставившись на них, воскликнул:

– Клянусь яйцами Нумы! Да это никак отпрыск Венеры – наш обожаемый диктатор!

– Кто? – не понял его спутник.

– Гай Юлий Цезарь.

– Не ври!

– Клянусь тебе, это он. Подойди и посмотри сам.

Пьянчуги подтянулись поближе, узнали Цезаря и устроили целое представление с поклонами, преклонением колен и восклицаниями:

– Царь Цезарь! Слава царю!

Цезаря этот пьяный кураж ничуть не смутил: он улыбнулся и милостиво принял шутливые знаки преклонения.

Один из гуляк отступил назад и, раскинув руки, словно распятый на кресте, воскликнул:

– Взгляни на меня! Я пират! О великий Цезарь, молю тебя о милости!

Другой натянул тунику себе на голову.

– Взгляни на меня, я Помпей, высадившийся в Египте. Милостивый Цезарь, верни мне голову!

– А я царица Нила! – вскричал еще один, сжав кулаки под туникой, чтобы получилось подобие женских грудей. – Трахни меня, Цезарь. Наше дитя будет царем Египта!

Некоторое время они продолжали дурачиться, потом, утомившись, помахали на прощанье руками и, затянув новую песню, удалились. Только когда они пропали из виду, Цезарь выпустил руку Луция.

В лунном свете Луций присмотрелся к лицу двоюродного дяди. Глаза Цезаря сверкали от возбуждения: пусть на краткий миг, но он испытал настоящий испуг, который, как то ни было парадоксально, не оставил его потрясенным или разгневанным, но просто развеселил.

* * *

На следующий день были иды марта.

Луций пробудился мокрым от пота. В комнате было темно, лишь слабый голубоватый свет, предшествующий заре, просачивался сквозь ставни. Где-то в отдалении кукарекал петух.

Он снова пережил один из тех странных снов, в которых являлся одновременно и зрителем, и участником, осознающим, что спит, но не может прервать сон с помощью сознательного усилия. В этом сне Цезарь умер. Огромная толпа собралась, чтобы выслушать его завещание. На ступенях храма весталка извлекла из ларца свиток и передала его Марку Антонию. Луций стоял в первых рядах толпы. Шум был такой, что он, как ни напрягался, не мог расслышать произносившиеся имена. Хотел крикнуть, чтобы люди замолкли, но вдруг обнаружил, что не может вымолвить ни слова и не может пошевелиться. Марк Антоний продолжал читать завещание, Луций же стоял в толпе, оглохший, онемевший, неспособный сдвинуться с места.

Этот сон не был кошмаром, однако проснулся он потрясенный и весь в поту. Выбравшись из постели, Луций подошел к окну и открыл ставни. Из окна открывался вид на беспорядочное множество крыш, перемежавшихся шпилями или высокими кипарисами. На вершине Капитолия поблескивал храм Юпитера, восстановленный после пожара, случившегося в правление Суллы. Все купалось в лучах солнца: казалось, будто весь мир сделан из древнего, выветренного мрамора, без ярких цветов или острых углов.

Луций глубоко вздохнул, наполняя легкие свежим, бодрящим утренним воздухом. Пот стал испаряться с его кожи, покрывшейся пупырышками. Сон был тяжелым и неприятным, но сейчас он проснулся и нашел окружающий мир таким же, каким оставил его, засыпая. А первые отблески солнечного света на крышах предвещали наступление еще одного дня, такого же, как любой другой.

Впрочем, не совсем такого же – всего через несколько часов Цезарь получит от сената полномочия по ведению завоевательной кампании против Парфии. Он будет провозглашен царем над всеми провинциями за пределами Италии, что, по существу, ознаменует собой конец эпохи республики и начало новой эры.

Настроенный поскорее покинуть комнату и оставить позади воспоминания о неприятном сне, Луций торопливо оделся. По особому случаю он надел лучшую тунику, голубую с желтой каймой, и обулся в лучшую пару сандалий. Будет нехорошо, если в разгар всеобщего ликования по поводу решения Цезаря отомстить парфянам один из самых близких родственников полководца попадется людям на глаза одетым как попало.

Когда он вышел из дома, до начала собрания еще оставалось время, и Луций шел, глядя, как пробуждается город. Рабы открывали двери просторных особняков на Палатине, чтобы проветрить прихожие, тушили горевшие всю ночь фонари, подметали у порогов. В просвет между двумя домами Луций увидел Форум Боариум рядом с Тибром. Внизу, на рыночной площади, торговцы вовсю расставляли прилавки и выкладывали товары. Корзины, наполненные снедью, радовали взор, привлекая многих собравшихся на торжище покупателей. Луций только сейчас вспомнил, что сегодня день Анны Перенны – богини, праздник которой отмечался только плебеями.

Богиню Анну Перенну обычно изображали в виде дряхлой старухи с седыми космами, морщинистым лицом и согбенной спиной, в дорожном плаще и с корзинкой, наполненной снедью. Предание, восходившее к первым дням республики, повествовало о том, как плебеи во время одного из своих знаменитых исходов из города, имевших целью добиться учреждения должностей трибунов для борьбы с притеснениями со стороны патрициев, истратили свои припасы и оказались на грани голода. Они были близки к отчаянию, но тут невесть откуда появилась старушка с полной корзинкой снеди. Она назвалась Анной Перенной и стала раздавать еду нуждающимся. Сколько бы людей ни обращалось к ней за помощью, еды в корзинке не убывало. Плебеи были спасены от голода, и это позволило им добиться своего.

После окончания исхода Анна Перенна исчезла, и больше ее никто не видел, но в память об этом чуде плебеи учредили праздник, приходившийся на мартовские иды. В этот день плебейские семьи Рима собирались на берегах Тибра с корзинками снеди – их готовили дома или, уже наполненные, покупали на рынке. У реки устанавливали палатки, расстилали одеяла, и, в то время как детишки играли в прибрежной траве, взрослые от души ели и пили, после чего там же, на побережье, засыпали. На закате, повеселившись и отдохнув, плебейские семьи возвращались в город, распевая песни про Анну Перенну.

Для Луция этот праздник мало что значил. Будучи патрицием, он никогда его не отмечал, однако сейчас, когда люди целыми семьями двигались через Форум с корзинками, одеялами и игрушками, он нашел их праздничное настроение заразительным. Его забавляло, что среди всех этих беззаботных гуляк он один знает, что сегодняшний день станет великим, поворотным днем истории, ибо Цезарь выступит со своим историческим обращением к сенату.

Размышляя о Цезаре, Луций двигался в направлении находившейся к северу от древнего Форума территории, которая попечением его двоюродного дяди была недавно расчищена, приведена в порядок и застроена общественными зданиями, после чего получила его имя. Форум Юлия был обнесен по периметру огромным портиком с поблескивающими мраморными колоннами. С одной его стороны высился построенный из мрамора храм, посвященный Венере во исполнение клятвы, данной Цезарем богине перед победой при Фарсале. Перед храмом располагался фонтан, украшенный изваяниями нимф. Над площадью господствовала великолепная статуя Цезаря, вооруженного для битвы и восседающего на белом скакуне.

Работы на новом Форуме еще не были завершены. После их окончания с портика можно будет попасть в новые судебные и административные здания. Форум Юлия заполнят писцы, стряпчие, ходатаи, судьи и тяжущиеся, сделав его оживленнейшим деловым центром Рима. Но в то утро там не было никого, кроме Луция. Он прошел в тени конной статуи, мимолетно подивившись печальному лицу двоюродного дяди, и миновал фонтан, наполненный водой. В этот час вода еще не лилась, так что неподвижная гладь бассейна отражала великолепные пропорции и блеск мрамора фасада храма Венеры.

Луций поднялся по ступеням, заставив встрепенуться дремавшего у входа храмового раба. Узнав Луция – родственники диктатора часто бывали в храме, – раб поспешно распахнул перед ним дверь.

По мнению Луция, изнутри храм представлял собой лучший интерьер во всем Риме, а может быть, и во всем мире. Полы, стены, потолок и колонны были сделаны из цельного мрамора, тщательно подобранного по цветам, а поскольку работы закончились недавно, отполированные поверхности блестели, словно зеркала. Стены короткой передней украшали две самые знаменитые в мире картины «Аякс» и «Медея» прославленного художника Тимомаха. В самом святилище, в шести витринах, была выставлена несравненная коллекция драгоценностей, собранная Цезарем в его походах. Из этого богатства Луцию больше всего нравилась дикарская кольчуга, сплетенная из нитей жемчуга, захваченная Цезарем на острове Британия.

В дальнем конце зала красовалась на пьедестале сама Венера, высеченная из мрамора несравненным резцом Аркесилая – самого высокооплачиваемого ваятеля. Богиня стояла, касаясь одной рукой своего плеча и опустив другую; одна ее грудь была обнажена. Безмятежные черты лица и все складки тончайшего одеяния были воплощены в мраморе с величайшим изяществом.

Рядом с Венерой стояла столь же впечатляющая статуя Клеопатры, отлитая из бронзы и позолоченная. Царица была изображена не в диковинном облачении фараона, какие Птолемеи, воцарившись в Египте, стали носить по торжественным случаям, а в элегантном платье греческого фасона, более целомудренном, чем у Венеры, и с простой диадемой на челе.

На взгляд Луция, Клеопатра не была особой красавицей, во всяком случае, не выглядела таковой в сравнении со стоявшей рядом идеализированной Венерой, но скульптору удалось передать то неуловимое очарование, которое позволило ей привлечь такого человека, как Цезарь. Решение Цезаря поместить ее изваяние в храме рядом с богиней породило множество догадок и толков в отношении его намерений. Если строительство храма Венеры имело целью почтить прародительницу Цезаря, то какое отношение к нему имела царица Египта, если, конечно, Цезарь не видел в ней мать своих наследников?

Луций встречался с царицей лишь единожды, во время ее первого государственного визита в Рим. Он сопровождался множеством пиров, празднеств и увеселений. В ходе одного из таких мероприятий юного Пинария представили ей как одного из родичей Цезаря. Царица держалась любезно, но отстраненно. Что же до Луция, то у него просто отнялся язык. Цезарь предоставил в распоряжение Клеопатры свои сады на дальнем берегу Тибра, где она устраивала роскошные, изысканные пиры для городской элиты.

Глядя на ее статую, Луций вдруг почувствовал импульсивное желание нанести ей визит. А почему бы и нет? Вчерашний доверительный разговор с Цезарем придал ему смелости: что ни говори, а теперь Луций мог считать себя не только одним из возможных наследников диктатора, но и его доверенным лицом и уж всяко имел право посетить царицу Египта с визитом вежливости. Правда, на нем не было подходящей для такого случая тоги, но самая лучшая туника выглядела совсем неплохо. Он повернулся, покинул храм и направился к мосту через Тибр.

Проходя через торжище на Форуме Боариуме, он оказался в толпе плебеев, направлявшихся к реке отмечать праздник Анны Перенны. Они буквально валом валили из города, так что перед мостом образовалась очередь. На том берегу праздновавшие растеклись по общественным садам на набережной, Луций же двинулся дальше, вдоль самого живописного участка близ Тибра, к обширным частным владениям. Богатейшие фамилии Рима имели здесь сады и загородные особняки, где предавались отдохновению на лоне природы, катались на лодках, купались и занимались модным в ту пору среди знати пчеловодством.

В одном из самых больших таких особняков, принадлежащем Цезарю, находилась резиденция Клеопатры. Луций постучался. В дверной глазок на него уставился раб-египтянин с подведенными сурьмой очами. Луций назвал себя – Луций Пинарий, внучатый племянник Гая Юлия Цезаря, – и спустя несколько мгновений раб отворил ворота.

– Ты один? – спросил по-гречески огромный привратник, высматривая, нет ли за спиной Луция кого-нибудь еще.

Луций рассмеялся:

– Понимаю. Царицу нечасто навещают гости, приходящие пешком и без сопровождения. Но да, я один. Мой дядя сегодня очень занят, что царице, должно быть, ведомо.

Его провели в залитый солнцем сад с видом на реку. Сад был аккуратный, с постриженными кустами, посыпанными гравием дорожками и великолепным розарием. В кустарнике тут и там были расставлены образцы старинной греческой скульптуры. Луций разглядел крылатого Эроса, склонившегося над бабочкой, и мальчика, вынимающего из ноги занозу. Присев на каменную скамейку, он рассеянно уставился на искрящуюся лучами утреннего солнца поверхность реки.

– Ты так же хорош, как эти статуи.

Луций встал и повернулся к неслышно подошедшей царице.

– О, не вставай, сиди! – промолвила она. – Я любовалась тобой, когда ты сидел. Тебя вполне можно было принять за еще одну статую из этого сада: римский мальчик, созерцающий Тибр.

– Я не мальчик, твое величество, – вспыхнул Луций. – Да, мне следовало надеть тогу, но…

– Ох уж эти римские мужчины с их тогами. На мой взгляд, они выглядят немножко смешно.

– Мужчины или тоги?

Клеопатра улыбнулась:

– А у тебя острый язык. И ты, конечно, не мальчик. Я не хотела тебя обидеть. Знаю, в юности, когда кажется, что к тебе относятся несерьезно, это воспринимается болезненно.

Самой Клеопатре было не больше двадцати пяти. В прошлый раз он видел ее в царском одеянии, но сейчас она предстала в простом льняном платье без рукавов, перехваченном в талии поясом с золотой нитью. Обычно поднятые наверх, удерживаемые булавками волосы были распущены, диадемы на голове не было. Стояло ранее утро, и царица еще не облачилась для официального приема посетителей.

– Спасибо, что приняла меня, – промолвил Луций.

– Как можно было не открыть двери родичу Цезаря? Скажи, сегодня какой-то праздник? Стража доложила мне, что у реки собралось много народу. Это как-то связано с сегодняшним выступлением Цезаря в сенате?

Луций улыбнулся:

– Нет, день Анны Перенны – это старинный плебейский праздник. К Цезарю он не имеет никакого отношения. Дядя будет выступать в сенате, но позднее.

– Понимаю. Мне следует побольше знать о римских обычаях. Надеюсь, ты мне в этом поможешь.

– Я, твое величество?

– Ну, вообще-то, об этом стоило бы позаботиться Цезарю: в бытность его в Александрии я знакомила его с тонкостями египетского придворного этикета. Но, увы, Цезарь слишком занят. И здесь не так уж много людей, которым можно довериться.

– Но мне кажется, за время пребывания в Риме ты познакомилась со многими. Лучшие люди города считают за честь отобедать на этой вилле.

– О да! И все они уходят очарованными царицей Египта или притворяются, будто это так, чтобы подольститься к Цезарю. Но время от времени мне становятся известны их подлинные мысли. Взять, например, Цицерона. При встрече этот мастер судебных прений расточает улыбки и слова восхищения, но за моей спиной, в письме другу, сообщает, что ему трудно заставить себя находиться со мной в одном помещении.

– Откуда ты это узнала?

Она пожала плечами:

– Видишь ли, царевне в Александрии непросто выжить и стать царицей, если она не умеет узнавать правду. Честно говоря, я не совсем понимаю, почему Цезарь оставляет голову этого человека на плечах. Разве во время гражданской войны Цицерон не выступал против него на стороне Помпея?

– Да, и Брут тоже. Но после Фарсалы Цезарь простил обоих, он славится милосердием.

Глаза царицы сузились.

– Я понимаю, что при управлении республикой милосердие является одним из важных политических инструментов. Но когда он наконец отбросит остатки этой устаревшей и примитивной формы организации власти, ему придется усвоить другие приемы и методы.

– Примитивной?

Луций расправил плечи, остро сожалея о том, что не надел тогу, придававшую, как ему казалось, речам мужей особую весомость.

– Но ведь Рим намного старше Александрии. И Римская республика возникла почти за два столетия до основания вашей династии.

– Может быть. Но когда мой предок Птолемей вознамерился после Александра править Египтом, он принял титул, регалии и божественный статус, какими пользовались древние фараоны. А их династии правили Египтом тысячелетиями, с начала времен. В сравнении с этим римская цивилизация очень молода, можно сказать, пребывает во младенчестве. Великие пирамиды были возведены за много столетий до того, как греки осадили Трою. Рим же был основан спустя столетия после ее падения.

Она нахмурилась.

– Как-то раз у меня была встреча с группой римских ученых, желавших побольше узнать о сокровищах Александрийской библиотеки. По ходу дела мы заговорили об основании Рима, и они предложили моему вниманию весьма оригинальную гипотезу, согласно которой некий воитель Эней, спасшийся после падения Трои, приплыл в Италию и высадился в устье Тибра. Таким образом, в жилах римлян течет кровь древних троянцев. Но когда я поинтересовалась, на чем эта гипотеза основывается, все промолчали. Не думаю, чтобы кто-то из них располагал хотя бы малейшими доказательствами подобной связи между Троей и Римом.

– Видимо, они принадлежат к тем, кто считает, что историки творят прошлое, – согласился Луций.

Клеопатра улыбнулась:

– Я бы предпочла творить будущее.

Она перешла на место, откуда открывался лучший вид на реку. Внизу были видны усеявшие берег фигурки, казавшиеся на таком расстоянии крохотными.

– На самом деле мы так мало знаем о наших предках, даже те из нас, кто помнит их имена на много поколений назад. Как я понимаю, Пинарии – древний род?

– Пинарии жили на территории нынешнего Рима, когда в здешних краях объявился сам Геркулес, убивший людоеда Какуса. Но род Юлиев не менее старый. Цезарь говорит, что происходит от самой Венеры.

– Это делает Цезаря почти столь же божественной персоной, как и я. Во всяком случае, ведет он себя как бог.

Она улыбнулась, затем насупила брови.

– Боги, пока они на земле, вершат великие деяния, но, покинув ее, они исчезают, становясь столь же бессловесными, как умершие смертные. Я часто и истово молюсь первому Птолемею, который, несомненно, был богом. Взываю к нему, но остаюсь без ответа. Он сражался рядом с Александром, купался с ним, ел с ним. Есть тысяча вопросов, которые я хотела бы ему задать. На что был похож смех Александра? Храпел ли он? Какой от него исходил запах? Но ответов на все эти вопросы не было, нет и не будет. Все, что умирает, обращается в прах. Прошлое так же неведомо, как и будущее. Когда я и Цезарь станем прахом, люди грядущего будут лишь помнить наши имена, ничего о нас не зная.

Луций молчал. Признаться, он не знал, что и сказать, ибо не только с женщинами, но и с мужчинами, говорившими в такой манере, общаться не привык. Даже Цезарь, светоч мудрости, предпочитал рассуждать о вопросах войны или политики, но никак не о вечности.

Клеопатра улыбнулась:

– Любопытно, что он больше чем вдвое старше меня, а мое царство, напротив, намного древнее его владений. Египет подобен зрелой царице – богатой, искушенной, осыпанной драгоценностями, изысканной до кончиков пальцев. Рим – это юноша, мускулистый, дерзкий выскочка. Им незачем соперничать. В определенном смысле они – естественные союзники, как и мы с Цезарем.

– Так вот вы, оказывается, кто – союзники!

– Да, представь себе. В завоевании Парфии Риму не обойтись без помощи Египта.

– Но ведь вас связывает и нечто большее…

Любуясь ее грациозными движениями, внимая ее речам, Луций начинал понимать, чем эта женщина так привлекла Цезаря и какие ее качества могли показаться отпугивающими для человека вроде Цицерона, у которого идеалом женщины была молчаливая, степенная, добродетельная римская матрона.

Луцию впервые показалось возможным, даже вероятным, что Цезарь может развестись со своей римской женой. Формальное оправдание у него было – бесплодие Кальпурнии. Ну а если царь Рима женится на царице Египта, то не станет ли Парфия наследством их сына? И что достанется другим наследникам Цезаря?

Из сада донесся пронзительный детский крик, потом показались две слегка раздосадованные с виду служанки, а между ними – маленький мальчик. Они держали его за обе ручонки, а он дергался и вырывался, норовя убежать к маме. Клеопатра рассмеялась и всплеснула руками:

– Иди сюда, Цезарион!

Малыш засеменил к ней. Пару раз Луцию казалось, что он вот-вот упадет, но Цезарион удержался, добежал до мамы и уткнулся в ее колени. Потом он поднял глаза и застенчиво посмотрел на Луция. Казалось, этот мальчик ничем не отличается от других детей.

– Сколько ему? – спросил Луций.

– Три года.

– Уже большой!

– Вот и хорошо. Ему надо расти быстрее. – Царица подала знак служанкам, которые забрали ребенка и увели его в сад. – А теперь, Луций Пинарий, – промолвила Клеопатра, – я должна попросить у тебя прощения и удалиться. После выступления в сенате Цезарь пошлет за мной, и мне надо приготовиться. Рада была нашему знакомству, молодой человек. Нам нужно встречаться чаще.

Луций направился назад, в город.

Для возвращения он выбрал тропу, проходившую через священную Рощу фурий, находившуюся на отшибе. Она была тиха и безлюдна, лишь с реки доносилось отдаленное пение веселившихся плебеев. Проходя мимо алтаря, Луций припомнил историю о страшной смерти, постигшей на этом месте Гая Гракха: настигнутый врагами, он принял смерть от руки доверенного раба, который потом покончил с собой. Прапрадед Луция дружил с Гаем Гракхом, так, во всяком случае, Луцию рассказывали. Ничего конкретного об их отношениях он не знал.

Ему вспомнились слова Клеопатры насчет того, что даже помнящие свою родословную на протяжении многих поколений в действительности мало знают о своих предках. И ведь с этим не поспоришь. Что он, Луций, знал о живших до него? Имена, поскольку записи браков и рождений велись из поколения в поколение, и занимаемые должности, поскольку в архивах хранились списки всех магистратов республики. О некоторых из них он слышал поучительный рассказ, эпизод или пару эпизодов из жизни, причем подробности, как правило, у разных рассказчиков отличались. В прихожей отцовского дома были выставлены восковые фигуры некоторых предков, так что Луций имел представление о том, как они выглядели. Но как о людях, как о мужчинах и женщинах с их страстями, ошибками и достижениями, он не знал решительно ничего. Предки были для него чужими.

Собственно говоря, до прошлой ночи он даже не знал о той жертве, которую принесли его бабушка и дедушка ради Цезаря, а ведь они не столь уж давние предки. Как же мало, в сущности, ему известно! Масштаб собственного неведения ошеломил его: столько жизней, полных событий и чувств, потеряно для него навсегда. Как там сказала Клеопатра: «Прошлое так же непознаваемо, как и будущее»? Неожиданно он осознал свое существование как мельчайшую точку, выхваченную на кратчайший миг тончайшей искоркой света между двумя бездонными провалами непроглядного мрака – «вчера» и «завтра».

Луций оставил позади рощу, перешел через мост и двинулся через Форум Боариум. Рядом с храмом Геркулеса находился Ара Максима, старейший в Риме алтарь, посвященный Геркулесу, спасшему народ от Какуса. Действительно ли то были Геркулес и Какус, герой и чудовище? Этому учили жрецы, с которыми соглашались историки, это иллюстрировал памятник. А если это предание правдиво, то Пинарии были среди римлян даже в те легендарные времена и задолго до возникновения республики уже исполняли священные обязанности по содержанию алтаря и свершению обрядов поклонения Геркулесу. В ту пору они делили их с фамилией Потициев, более не существующей. Но почему Пинарии перестали быть жрецами? Что случилось с Потициями? Ни того ни другого Луций не знал.

От храма Геркулеса донеслись выкрики: «Кыш! Кыш!» В дверях появился храмовый раб, взмахами конского хвоста выгонявший из святилища мух. Все знали, что мух в храме быть не должно, поскольку во время поединка они вились вокруг Геркулеса и мешали ему, помогая Какусу. То же относилось и к собакам, поскольку пес Геркулеса позорно проспал приближение чудовища и не предупредил хозяина. Наверное, все это и впрямь случилось, иначе почему бы ритуалы, напоминающие о столь давних событиях, пережили века и множество поколений?

Луцию вспомнилось предание о том, как осажденных на Капитолии римлян предупредили о приближении галлов гуси: собаки тогда тоже не стали лаять. В память об этом событии каждый год по городу проносили насаженную на кол собаку, в то время как одного из священных гусей Юноны несли на носилках. Когда Луций, еще ребенком, впервые увидел это представление, оно озадачило и огорчило его. Со временем он свыкся с ним, и оно стало для него напоминанием не только и не столько о давнем прошлом города, сколько о собственном детстве.

Размышляя о великом множестве повторяющихся из года в год обрядов и о традициях, унаследованных от предков и проявивших на протяжении веков удивительную живучесть, Луций с удовлетворением заключил, что религия, пожалуй, представляет собой не только способ почтить богов, но и форму исторической памяти. Нечто, делающее прошлое и будущее менее таинственным, а стало быть, менее пугающим.

Погруженный в раздумья, Луций брел по направлению к дому и, повернув за угол, осознал, что находится вблизи дома Брута. До этого внезапный порыв направил его к Клеопатре. Сейчас он ощутил такое же спонтанное желание нанести визит Бруту, который, по слухам, тоже являлся одним из наследников Цезаря.

Все знали, что Цезарь был любовником Сервилии, матери Брута: этот факт сделался известным еще до рождения Луция, причем был оглашен в сенате. Сервилия была единокровной сестрой Катона, внука знаменитого Катона, призывавшего к разрушению Карфагена, и одного из злейших врагов Цезаря. Двадцать лет назад, во время жарких дебатов в сенате, посвященных заговору, составленному популистом Катилиной, Цезарю передали записку. Катон, заподозривший, что это послание одного из заговорщиков и что Цезарь вовлечен в заговор, потребовал, чтобы тот зачитал записку вслух. Цезарь долго отказывался, но Катон упорствовал, убеждая сенаторов в том, что молчание является уликой против Цезаря. Наконец Цезарь уступил и зачитал любовную записку от сестры Катона. Катон был унижен, а Цезарь позабавился. С того дня связь Цезаря с Сервилией стала общеизвестной, и пошли слухи о том, что именно он является отцом ее сына Марка Юния Брута. Особая забота Цезаря о Бруте, даже когда тот выступал против него на стороне Помпея, понятное дело, лишь подкрепляла эти слухи.

Впрочем, состояли они в родстве или нет, но Брут был среди тех, кого Цезарь при реорганизации правительства наметил на видные должности. В настоящее время Брут являлся претором города, но в наступающем году должен был отбыть в Македонию в должности наместника провинции. А поскольку в связи с Парфянской кампанией диктатору предстояло покинуть Рим на неопределенное время, все нынешние назначения делались не как обычно, на один год, а на пятилетний срок.

Кроме того, Брут являлся одной из ключевых фигур в сенате, и Луций понимал, что он мог уже покинуть дом, направляясь на Марсово поле, на заседание сената, собиравшееся в зале собраний Театра Помпея. Но очевидно, он еще не ушел, поскольку по приближении к дому Луций увидел у передней двери нескольких человек в сенаторских тогах с пурпурной каймой. По всей видимости, они собрались, чтобы отправиться на заседание вместе, и визит Луция был бы явно не ко времени. Но он все равно продолжил идти в том же направлении к дому Брута. Неожиданно позади него раздался звук множества шагов: большая группа мужчин обогнала его, торопливо двигаясь в ту же сторону. Люди были облачены в тоги, Луций успел узнать знакомые лица. Некоторые сенаторы наверняка узнали его, но ни один не задержался и даже не поздоровался. Они отвели глаза и прошли мимо, перешептываясь, хотя ему показалось, что он расслышал свое имя.

Сенаторы подошли к дому Брута, постучались и исчезли внутри.

Луций, подошедший к крыльцу чуть позже их, растерянно уставился на дверь. Что происходит в доме Брута? Он не мог отделаться от ощущения какой-то неправильности происходящего. А что, если эти торопившиеся сенаторы принесли какие-нибудь дурные вести – возможно, что-то насчет Цезаря? Луций набрался решимости и постучался.

Открылся глазок, и под пристальным взглядом пары немигающих глаз он назвал свое имя. Глазок закрылся. Луций остался на крыльце, где ждал так долго, что совсем уж было собрался уйти, решив, что про него забыли. Но тут наконец дверь отворилась. Угрюмого вида раб пропустил его в переднюю.

– Подожди здесь, – промолвил раб и исчез.

Луций медленно расхаживал по помещению туда-сюда, почти не обращая внимания на расставленные в нишах бюсты предков хозяина дома, пока в глаза ему не бросился один, явно особо почитаемый: он был помещен в особый альков, и по обе стороны от него горели свечи. Маска казалась очень-очень древней, однако это лицо каждый в Риме знал по множеству статуй.

– Разумеется, это только копия, – послышался голос. – Посмертные маски не сохраняются вечно, к тому же не одна ветвь фамилии имеет право на образ предка, так что пришлось изготавливать дубликаты. Но, сам понимаешь, он все равно очень древний и священный. Свечи здесь горят днем и ночью, не угасая.

Перед ним стоял Брут. Заинтересованный возможностью обнаружить сходство, Луций переводил взгляд с одного лица на другое, с потомка на его знаменитого предка и тезку, который был племянником последнего царя Тарквиния, помог отомстить за Лукрецию, способствовал низвержению монархии и, будучи первым консулом, стал свидетелем смерти своих сыновей, казненных за измену республике.

Луций нахмурился:

– Насколько я могу судить, ты не очень на него похож.

– Нет? Пусть так, но я думаю, что у нас с ним схожее предназначение. В любом случае его пример воодушевляет меня, особенно сегодня.

«Уж ни в лихорадке ли он», – подумал Луций, удивившись тому, как сверкают глаза Брута.

– А ты зачем явился? – спросил Брут.

– Да сам, по правде сказать, не знаю. Просто шел мимо, заметил, что к тебе пришли гости. Мне показалось, будто… будто что-то не так…

Он не договорил, потому что в этот момент позади Брута появился еще один человек, Гай Кассий Лонгин, женатый на сестре хозяина дома. Он был одним из тех сенаторов, которые промчались мимо Луция, даже не поздоровавшись.

Теперь Луций кивнул ему:

– Добрый день, Кассий.

Кассий, не ответив на приветствие, стал что-то шептать на ухо Бруту. Он был бледен и выглядел напряженным.

Брут и Кассий перешептывались, украдкой посматривая на Луция. Создавалось впечатление, что они спорят и не могут прийти к общему решению. Луцию их взгляды показались странными и нервирующими.

Брут увлек Кассия за руку в дальний конец комнаты, но его нервный шепот был столь громким, что Луций расслышал:

– Нет! Цезарь, и только Цезарь! Никто больше! В противном случае мы будем выглядеть не лучше, чем…

Кассий бросил на Луция холодный взгляд, шикнул на Брута и повел его в соседнюю комнату. Если они и продолжили там шептаться, то Луций больше ничего не расслышал: стук сердца в его ушах сделался вдруг таким громким, что он не мог слышать ничего другого. Молодой человек повернулся к выходу, но путь ему преградил угрюмый раб. Из атриума следом за Брутом появились и другие рабы.

– Не причиняйте ему вреда! – крикнул Брут. – Мне нужно лишь задержать его! Продержите его здесь до…

Времени на размышления не было. Луция охватил ужас, и он инстинктивно рванулся к выходу, но его удержали, схватив за руки и плечи. Он попытался вырваться, но его держали крепко. Собрав все силы, юноша резко развернулся и ударил кулаком в крепкую челюсть одного из рабов. Удар отдался болью в руке, раб отшатнулся, и Луций с размаху нанес второй удар, разбивший в кровь нос противника. Теперь путь ему преграждал лишь раб у двери. Луций пригнулся, метнулся вперед и ударил его головой в солнечное сплетение. Раб вскрикнул от боли, согнулся пополам, схватившись за живот, и Луций, отпихнув его, вырвался на улицу. Он собирался бежать в направлении дома Цезаря, но на улицу уже выскочили люди, преградившие ему дорогу. Луций развернулся и помчался в противоположную сторону, прочь от Форума, от Марсова поля, от Театра Помпея.

Луций был молод, быстр, прекрасно знал улицы Палатина и потому легко оторвался от преследователей. Стремительно свернул за угол, потом за другой, и скоро позади него уже никого не было. Но и сам он устал, и ему требовалось прибежище. Как оказалось, поблизости находился дом Публия Сервилия Каски, которому, как решил Луций, можно доверять, ибо он многим обязан Цезарю. Кроме того, толстый краснощекий заика Каска считался фигляром, и трудно было представить его в роли угрожавшего кому бы то ни было заговорщика.

Луций помедлил, переводя дух, а потом совершил рывок до конца улицы и свернул за угол. Там находился дом Каски, и, надо же, сам Каска стоял в проеме открытой двери, явно куда-то собравшись, но замешкавшись, соображая, не забыл ли чего. Он копался в складках своей необъятной тоги, пытаясь что-то найти, и выглядел как одурманенный.

Луций остановился перед Каской, тяжело дыша. Тот, нежданно-негаданно увидев перед собой человека, дернулся и ухватился за дверной косяк.

– Каска, ты чего ищешь? – спросил Луций, переводя дух. – Если бы ты мог спрятать меня…

В то самое время, пока Луций говорил, Каска, похоже, нашарил-таки за пазухой то, что искал, – в его руке оказался короткий, но острый кинжал. А от его взгляда у Луция волосы встали дыбом.

В это время позади раздались крики: оказывается, преследователи не прекратили погоню. Луций рванулся было бежать, но Каска, который оказался сильнее, чем выглядел, схватил его за руку. Он стал звать на помощь рабов, Луций вырывался и сумел-таки высвободиться, но тут его предплечье обожгла боль: Каска полоснул по нему кинжалом, оставив кровоточащую линию. Боль была сильна, но Луций думал лишь о том, как унести ноги. Он промчался через долину Большого цирка, побежал вверх, по продуваемым ветрами улицам Авентина, и только у храма Юноны решил, что наконец оторвался от преследователей. Сердце его выскакивало из груди, легкие горели, окровавленное предплечье жгло так, словно оно побывало в огне.

Где сейчас Цезарь? Надо думать, что на пути к Театру Помпея, где состоится заседание сената. С ним, конечно же, должен быть Антоний и другие соратники, которые защитят его. Но можно ли доверять даже Антонию? И что, если Цезарь настоит и отошлет телохранителей? Луций вспомнил, какому риску подвергались они оба прошлой ночью на Палатине, и содрогнулся.

Он должен найти Цезаря и предупредить его, но как? Луций был хорошим бегуном, но даже сумей он расправить крылья и полететь, Цезарь почти наверняка явится в Театр Помпея раньше, а Брут и прочие наверняка уже его поджидают.

Так или иначе, он должен попытаться. Луций набрал в легкие воздуха и продолжил стремительный бег.

Теперь он бежал вниз по склону Авентина, вокруг фонтана, питавшегося из Аппиева акведука, мимо Ара Максима. Неожиданно на него навалилась страшная усталость. Ноги налились свинцом. Грудь, казалось, стянули железные обода. Ступни были стерты в кровь: обувь, надетая им с утра, не предназначалась для бега, но он мчался стрелой, куда быстрее, чем надеялся сам.

Наконец впереди показался массивный фасад Театра Помпея. Чтобы избежать обвинений в упадочничестве, Помпей построил здание, внешне походившее скорее на храм, чем на театр. По хитроумному замыслу архитектора ряды театральных сидений одновременно представляли собой ступени, поднимавшиеся к святилищу Венеры на вершине. От самого Театра Помпея ответвлялось несколько портиков, уставленных сотнями статуй. В этих аркадах находились святилища, сады, лавки и общественные помещения, включая огромный зал, в котором происходили заседания сената.

Общественная площадь и широкие ступени, ведущие к главному портику, были пусты. Луций надеялся увидеть, как ступени омывает бело-красный поток: сенаторы в их окаймленных пурпуром тогах переговариваются, прежде чем влиться в двери зала. Однако сенаторы, кажется, уже были внутри.

Но нет, внутри были не все. На самой верхней ступени Луций разглядел две фигуры, стоявшие рядом и увлеченные серьезным разговором. Он поднажал, пересек площадь и достиг подножия лестницы, откуда увидел, что один из стоящих наверху – Антоний. Вторым был едва знакомый ему сенатор по имени Тиберий.

Луций устремился вверх по ступеням, шатаясь и едва дыша. Беседовавшие сенаторы заметили его и прервали разговор. Когда он оказался рядом, Антоний поддержал его, не дав упасть.

– Клянусь Геркулесом, ты выглядишь, словно вернулся из боя, – промолвил Антоний, улыбаясь.

Казалось, вид Луция не столько напугал, сколько позабавил его.

– Что случилось, юноша?

Луций так запыхался, что ему было трудно говорить.

– Цезарь… – с трудом прохрипел он.

– Он внутри, со всеми остальными, – сказал Антоний.

– Ты… почему не с ним?

Антоний вскинул бровь:

– Да вот, Тиберий задержал, отвел в сторонку…

– Чтобы обговорить важное дело наедине, – вмешался Тиберий, наградив Луция острым, угрожающим взглядом.

– Но мы уже все обговорили, не так ли, Тиберий? Пора зайти внутрь. Надеюсь, они не закрыли двери?

Антоний через плечо бросил взгляд на вход в зал заседаний. Перед массивными бронзовыми дверями, которые оставались открытыми, жрецы счищали кровь и внутренности с каменного алтаря, на котором перед началом каждого нового делового дня совершалось гадание. Антоний, чья жизнерадостность казалась неколебимой, улыбнулся и со смехом сказал Луцию:

– Будь ты здесь, когда совершались жертвоприношения, глазам бы своим не поверил. Бедные создания укладывали под нож ради знамений – и что же? У первого цыпленка не оказалось сердца: жрецы переполошились – дальше некуда. Цезарь приказал приносить жертву за жертвой, но что-то у них не задалось. Жрецы говорили, что все внутренности какие-то не те, одни знаки противоречат другим и все такое. В конце концов Цезарь сказал: «Ну вас к Гадесу с этой ерундой, перед битвой при Фарсале тоже все знамения были никудышными. Пусть сенат приступает к делу».

Антоний ухмыльнулся. С чего это он такой веселый? Луций отступил от собеседников, не зная, можно ли сейчас доверять даже Антонию.

Молодой человек чувствовал слабость, перед глазами его плясали точки, все казалось нереальным, словно происходящим во сне. Он уставился на ближний алтарь, с которого жрецы все еще соскребали останки жертвы, и вид окровавленных тряпок, которыми они орудовали, поверг его в панику. Луций проскочил мимо двоих сенаторов и вбежал в зал.

Это было овальное помещение с амфитеатром спускающихся к центру сидений. Заседание еще не открылось, и пространство полнилось гомоном голосов. Большинство сенаторов уже заняли свои места, но некоторые еще толклись возле кресла председательствующего (до сих пор никто не смел открыто назвать его троном), на котором восседал Цезарь. Диктатор выглядел спокойным, даже безмятежным! Он подписывал какие-то документы, и лишь то, как нервно вертел он в проворных пальцах стило, выдавало хорошо скрываемое возбуждение, которого он просто не мог не испытывать в столь судьбоносный день.

Один из сенаторов, Тиллий Цимбер, приблизился к Цезарю с угодливым поклоном просителя. Видимо, Цезарь счел его ходатайство неприемлемым, ибо покачал головой, даже махнул стилом, отсылая его. Сенатор, однако, не удалился, а, напротив, вцепился в тогу Цезаря на его плече.

– Нет! – вскричал Луций.

Голос его от волнения сделался тонким и звонким, как у мальчика. Взоры обратились к нему. Цезарь тоже посмотрел в его сторону, непонимающе сдвинул брови, но тут же вернул свое внимание Цимберу.

– Убери руки, Цимбер! – процедил Цезарь сквозь сжатые зубы.

Но Цимбер потянул тогу на себя так, что едва не стащил Цезаря с кресла. Ткань сползла, обнажив плечо диктатора. В то время как Цимбер, не выпуская тоги, озирался на стоявших поблизости сенаторов, взгляд его был близок к панике.

– Чего вы ждете? – заорал сенатор. – Живее!

И тут вперед выступил Каска с каплями пота на лбу. Оскалив в злобной гримасе зубы, он высоко занес острый кинжал.

Зал охнул и в ужасе замер, и только Цезарь, казалось, ничего не заметил. Он по-прежнему сердито и удивленно смотрел на Цимбера и повернул голову лишь в тот момент, когда Каска обрушил сверху вниз свой удар. В глазах его мелькнуло потрясение, и в тот же миг сталь с отвратительным звуком вонзилась в обнаженную плоть ниже шеи.

Цезарь взревел от боли, перехватил одной рукой запястье Каски, а другой вонзил нападавшему в предплечье стило. Каска завопил, вырвал из раны окровавленный клинок и отпрянул. Но к креслу, обнажая кинжалы, уже подступали другие.

Цезарь вырвался из хватки Цимбера, но борьба привела его тогу в такой беспорядок, что он запутался в ней. Из раны на шее обильно лилась кровь, лицо его выражало ярость и неверие. Но даже тогда Луций надеялся, что худшего еще можно избежать. Цезарь был ранен, но оставался в сознании и на ногах. У него имелось стило – хоть какое-то, но оружие. Достаточно на некоторое время сдержать заговорщиков, и на помощь Цезарю придут его сторонники. О, если бы Луций был вооружен!

Но где все-таки Антоний?

Луций оглянулся в сторону входа, и тут как раз появился Антоний. Он стоял в дверях с недоумевающим выражением лица, лишь по неожиданным крикам поняв, что произошло что-то страшное.

– Антоний! На помощь! Скорее! – закричал Луций.

Однако стоило ему оглянуться назад, на Цезаря, как надежда исчезла. Убийцы набросились на жертву все разом. Цезарь выронил стило и прикрывал голову обеими руками, отчаянно пытаясь защититься от безжалостных ударов. Кровь была повсюду. Тога Цезаря пропиталась ею насквозь, пятна крови были и на тогах убийц. На пол пролилось так много крови, что Каска поскользнулся и упал.

Среди всего этого Луцию каким-то чудом удалось разглядеть лицо Цезаря, до неузнаваемости искаженное мукой. Неожиданно он взвыл, словно не человек, а забиваемый насмерть зверь, и от этого крика Луция пробрало ужасом до мозга костей.

Каким-то образом Цезарь вырвался из окружения, но ноги его заплетались, цепляясь за край сползшей тоги. Он пошатнулся, пытаясь удержать равновесие, и шагнул мимо кресла. Его повело к стене, где в нише на почетном месте высилась статуя того, чьим попечением было воздвигнуто это здание. Ударившись о пьедестал, Цезарь сполз на пол, запятнав кровью надпись на постаменте, и замер в нелепой позе – спиной к постаменту, с раскинутыми ногами. Вид его был непристоен: нижняя туника задралась так, что обнажила пах. Он дергался, словно в припадке, и, кажется, одной рукой пытался прикрыть краем тоги лицо, а другой свою наготу. Цезарь умирал, но даже в смерти пытался сохранить достоинство.

Некоторые заговорщики, казалось, сами испугались содеянного, но другие выглядели воодушевленными, даже торжествующими. Среди последних был Кассий, весь покрытый кровью. Он шагнул к Бруту, державшемуся в сторонке. На тоге Брута не было пятен крови, не был окровавлен и кинжал в его руке.

– Ты тоже, Брут, – промолвил Кассий.

Брут стоял столбом, словно не мог двинуться с места.

– Ты должен сделать это, – настаивал Кассий. – Двадцать три отважных мужа, двадцать три удара во имя свободы. Действуй!

Брут шагнул к дергающейся, окровавленной фигуре у подножия статуи Помпея. Казалось, вид Цезаря ужаснул его. Он тяжело сглотнул и, чтобы вернее нанести удар, с кинжалом в руках опустился на колени рядом с поверженным диктатором.

– И ты тоже… дитя мое? – выдохнул Цезарь вместе с сочившейся изо рта и стекавшей по подбородку кровью.

Но Бруту, кажется, эти слова добавили смелости: он стиснул зубы, размахнулся и вонзил кинжал Цезарю в бедро, рядом с пахом. Цезарь дернулся, из его рта, булькая, хлынула кровь. Он напрягся, захрипел и затих.

Луций, в ужасе наблюдавший происходящее с некоторого расстояния, видел все. Остолбеневший, он даже не замечал в страхе устремившихся к выходу сенаторов и вздрогнул от неожиданности, почувствовав на плече чью-то руку. То был Антоний. Лицо его посерело, голос дрожал.

– Пойдем со мной, Луций. Здесь небезопасно.

Луций покачал головой: он словно прирос к месту, не в силах двинуться. Он явился, чтобы предостеречь Цезаря. Но не успел.

Медленно, хладнокровно к ним приближался Брут. В глазах его больше не было лихорадочного блеска. Плечи были развернуты, подбородок поднят: он выглядел человеком, выполнившим тяжелую работу и гордившимся тем, что сделал ее хорошо.

– Никто не причинит тебе вреда, Луций Пинарий. И тебе, Антоний, до тех пор, пока ты не поднимешь меч против нас.

Помещение к тому времени почти опустело. Большую часть оставшихся сенаторов составляли старики, неспособные убежать.

Брут огорченно покачал головой:

– Не на такую реакцию мы рассчитывали. Я намеревался после завершения дела произнести речь, чтобы объяснить всем наши мотивы. Но они разбежались, как переполошившиеся гуси.

– Речь? – переспросил Антоний, не веря своим ушам.

Брут извлек из-за пазухи тоги пергамент. Его пальцы запачкали документ кровью, и он недовольно поморщился.

– Ну вот, старался, всю ночь писал. Ну ладно, не сегодня так завтра я с ней выступлю, как только сенат возобновит нормальную работу.

– Нормальную работу?

Антоний, похоже, был совершенно растерян.

– Ну да. Нормальная работа сената, нормальная жизнь Рима, освобожденного от власти тирана. Республика восстановлена, народ может радоваться. Пять столетий назад мой предок Брут освободил Рим от преступного царя. Сегодня мы последовали его примеру…

– Прочти свою речь кому-нибудь другому! – выкрикнул Луций, оттолкнул Брута и, рыдая, выбежал вон.

Антоний догнал его.

– Пойдем со мной, Луций. Что бы там ни говорил Брут, мы оба не в безопасности, а у моего дома высокие стены и надежные двери.

Они стояли на ступенях, спускавшихся к площади. На виду больше никого не было.

– Как… как с его телом? – вымолвил Луций. – Что, если они бросят его в Тибр, как поступили с Гракхами?

– Этого не случится, – угрюмо проворчал Антоний. – Я этого не допущу. Цезарь будет похоронен как подобает, клянусь тебе честью римлянина!

* * *

Когда Гай Октавий был раздражен, голос его становился пронзительным. «Ему нужно упражняться в ораторском искусстве», – подумал Луций. За дни, прошедшие после убийства Цезаря и возвращения Гая Октавия в Рим, Луций уже успел устать от режущего слух голоса родича.

– С этого дня и впредь, Антоний, ты будешь обращаться ко мне «Цезарь», – заявил Октавий еще более резким и дребезжащим голосом. – И это не просьба, а требование!

– Ты предъявляешь мне требования?

Антоний откинулся назад на стуле, скрестил руки на груди и скривил нос.

– Прежде всего, молодой человек, это мой дом, и требовать чего-либо здесь могу только я. Да, я исполнял приказы Цезаря, потому что он был моим командиром, но Цезарь мертв, а ни от кого больше я приказов выслушивать не намерен. И уж всяко не намерен выслушивать их от отродья его племянницы. Я не собираюсь называть тебя его именем. А раз уж речь зашла о титулах, то я могу потребовать, чтобы ты называл меня консулом, поскольку из нас троих, находящихся в этой комнате, только я являюсь магистратом.

– Являешься, но исключительно потому, что Цезарь счел нужным назначить тебя на эту должность, так же как счел нужным усыновить и сделать своим наследником меня.

Антоний ощетинился:

– Это мой дом, Октавий. Ты у меня в гостях…

Луций поднялся на ноги.

– Марк и Гай, уймитесь! Мы же союзники. Если кому-то хочется услышать злые слова и почувствовать на себе недобрые взгляды, достаточно выйти за дверь. Неужели мы трое не можем разговаривать друг с другом мирно, по крайней мере соблюдая приличия?

– Прекрасная мысль, родич, – откликнулся Октавий. – Но тебе не кажется, что приличия начинаются с того, что человека называют его законным именем? Я не сам его себе присвоил: Цезарь усыновил меня и даровал право носить его имя. Поэтому меня зовут Гай Юлий Цезарь Октавиан.

– Понимаю, – сказал Луций. – Но если Антонию привычней называть тебя прежним именем, почему бы и не оставить это как есть? Октавий – это почтенное патрицианское имя. Произнося его, он чтит твоих предков. Антоний – наш друг и родич. Мы нуждаемся в нем. Он – это щит между нами и теми людьми, которые убили нашего дядю. Разве мы не заодно? По-моему, мы трое достаточно близки и можем обращаться друг к другу или по первому имени, или по фамилии, или еще как-нибудь. Можешь ты с этим согласиться, родич Гай? Пойми, мы собрались не для того, чтобы обсудить, как друг к другу обращаться, или затеять еще один спор вокруг завещания Цезаря. Вопрос в том, как уберечь свои головы!

Некоторое время Октавий и Антоний молчали. Луций даже удивился тому, что сумел заставить умолкнуть обоих самоуверенных спорщиков.

Убийство Цезаря перевернуло в жизни Луция все и полностью преобразило его. Он больше не был неоперившимся юнцом, робевшим и терявшимся в присутствии старших. Он чувствовал себя одним из наследников Цезаря, вовлеченным в отчаянную борьбу за будущее.

Октавий был всего на пару лет старше и не намного опытнее его. Правда, ему удалось побывать на войне, но он не стяжал славы умелого командира, а уж тем более – героя. Его невыносимая гордыня проистекала единственно из тщеславия, но никак не из выдающихся достижений. В определенном смысле, по мнению Луция, его родич был каким-то ущербным. Начать с того, что его ораторские способности оказались вовсе не впечатляющими, что бы там ни думал на сей счет Цезарь.

Публичные выступления Антония были куда ярче и убедительнее, что он в полной мере продемонстрировал, произнося перед огромной толпой погребальный панегирик Цезарю. Его речь была насыщена драматизмом и выстроена с великим умением. Он не позволил себе ни единого слова в осуждение убийц, но восхвалял убитого так, что это вызвало у слушателей слезы и пробудило в них ярость. Ни разу не заявив об этом открыто, он ловко подвел собравшихся к той мысли, что заговорщики вовсе не освободили граждан Рима от тирании, а лишили их великого вождя. Тогда же он обнародовал один из пунктов завещания: Цезарь распорядился выплатить из своего огромного состояния каждому простому гражданину, живущему в Риме, по семьдесят пять аттических драхм. Естественно, что это не добавило толпе любви к убийцам ее благодетеля.

Однако свои слабости имелись и у Антония – в последнее время Луций понял это особенно отчетливо. Начать с того, что он слишком много пил. В лучшие времена его способность поглощать вино в огромных количествах забавляла и даже восхищала Луция, но сейчас она воспринималась как безрассудство. Грозившая опасность и стоявшие перед ними задачи требовали ясности ума. Кроме того, Антоний проявлял мелочность. Его нежелание называть Октавия Цезарем объяснялось обидой: по завещанию этот мальчишка стал главным наследником диктатора. Антоний же, к превеликому его удивлению, там не был упомянут вовсе. Обида обидой, но его постоянное стремление уколоть Октавия вряд ли могло пойти на пользу делу.

Завещание и представляло собой основной вопрос. Согласно ему, Цезарь посмертно усыновлял Гая Октавия и завещал ему половину всего принадлежавшего ему имущества. Вторая половина делилась поровну между его племянником Квинтом Педием, до сих пор находившимся вне Рима, и внучатым племянником Луцием Пинарием. Хоть Цезарь и говорил, что он в долгу перед Луцием из-за самопожертвования его деда, усыновленным оказался не Луций, а Гай Октавий! Таким образом, у Луция имелись собственные основания для обиды и недовольства завещанием, но сейчас он считал это второстепенным.

Цезарион, сын Клеопатры, вообще не удостоился чести быть упомянутым в завещании. Сразу после убийства Цезаря царица Египта освободила предоставленную ей виллу и отплыла в Александрию.

Выполнение политической воли Цезаря, претворение в жизнь последних эдиктов и поддержание порядка – все это легло на плечи его давних помощников, Антония и Лепида, которые, однако, не имели ни политического веса диктатора, ни его полномочий. Сотрудничество с наследниками Цезаря являлось для них жизненной необходимостью. Каждый из этих молодых людей унаследовал огромное богатство, и каждый пробуждал сентиментальные чувства в тех гражданах, которые поддерживали Цезаря при жизни, а ныне скорбели о нем. Наследники, в свою очередь, нуждались в защите и наставлении со стороны людей более опытных, и Лепид, ну и, конечно, Антоний могли им это предоставить. Порожденный необходимостью, этот альянс с самого начала был непрочным, ибо его подрывали взаимные обиды и подозрения, особенно между Октавием и Антонием.

В результате убийства Цезаря Рим стал котлом козней и интриг. Заговор против Цезаря включал по меньшей мере шестьдесят человек: некоторые являлись непосредственными участниками убийства, другие обеспечивали им поддержку. Следовало ли отдать этих людей под суд как преступников или восславить их как избавителей Рима от тирании? Спустя три дня после убийства сенат даровал убийцам амнистию, но принял обтекаемое решение, в котором они, с одной стороны, не объявлялись преступниками, но с другой – не превозносились как патриоты.

Несмотря на амнистию и попытки сената огибать острые углы, взаимная ненависть сторонников и противников убитого диктатора была такова, что скоро вылилась в насилие. Ни в чем не повинный трибун по имени Цинна был буквально разорван толпой, спутавшей его с одним из заговорщиков: части его растерзанного тела разбросали по Форуму. После нешуточных угроз поджечь дома Брута и Кассия оба они покинули Рим, отправившись в те самые провинции, наместниками которых их назначил Цезарь.

Это породило новый вопрос: а насколько законны все произведенные Цезарем назначения? Брут и Кассий называли Цезаря тираном и узурпатором. Но если так, то разве могли сохранять силу его указы и распоряжения, в том числе и о назначении их наместниками?

Теперь противоборствующие стороны ставили под сомнение легитимность буквально каждого акта, изданного любым магистратом. Кому же принадлежала законная власть и по какому праву? Надеявшихся на то, что смерть Цезаря приведет к быстрому, гармоничному восстановлению сенатского правления, ждало горькое разочарование. Рим балансировал на лезвии меча, готовый вот-вот низвергнуться в хаос. После стольких лет разрушения и насилия еще одна гражданская война могла оказаться для него непосильной. Эта перспектива была ужасной, но с каждым днем казалась все более неотвратимой.

Будущее представлялось неопределенным. Чтобы обсудить его, двое наследников Цезаря явились в дом Антония. Однако, похоже, вместо обсуждения будущего они без конца возвращались к тому, что уже стоило бы оставить в прошлом.

Прервал напряженное молчание Октавий:

– Заговорщиков следовало предать смерти немедленно, сразу после совершенного злодеяния. Ты, Антоний, как консул, располагал властью, чтобы арестовать их. Ты мог ввести в действие последний декрет…

– В зале не оставалось сенаторов, чтобы поставить такой вопрос на голосование.

– Даже при этом ты должен был не уносить ноги, а принять все меры против людей, убивших моего отца…

– Если ты считаешь, что это так просто, то ты еще более наивен, чем я думал. И уж конечно, ты – не сын Цезаря.

– Довольно! – заявил Луций. – Вам обоим следует прекратить эту перебранку и заняться тем, ради чего мы встретились: вопросом о Бруте и Кассии. Возможно или невозможно убедить сенат официально провозгласить убийство Цезаря преступным деянием? Кажется, большинство сенаторов склонны подражать Цицерону. Они не желают принимать ни ту ни другую сторону и тянут время, выжидая, как обернутся дела. В настоящий момент амнистия покрывает убийц. Но в любом случае преждевременный захват Кассием и Брутом власти в их провинциях был полностью незаконным. Его следует трактовать как преступление против государства, а это дает тебе, Антоний, как консулу право применять против них все меры, вплоть до военной силы.

– В случае проведения военной операции Цезарь тоже примет в ней участие, – заявил Октавий, уже успевший усвоить манеру двоюродного дяди говорить о себе в третьем лице, к неудовольствию Антония, который заскрежетал зубами. – Войска будут подняты на средства Цезаря. Имя Цезаря привлечет ветеранов. Но чтобы командовать армией на поле боя, я должен быть наделен консульскими полномочиями.

– Это невозможно! – заявил Антоний. – Ты слишком молод.

– Это как посмотреть. Мой двоюродный дядя назначал магистратами людей до достижения ими положенного возраста. Таким образом, прецедент был создан…

– Вот как раз очень важный момент, родич, – встрял Луций. – Все должны видеть, что мы действуем по закону. Любая военная акция должна восприниматься как вынужденная и необходимая. Ни у кого не должно появиться повода заявить, будто мы… – он помедлил, словно не желая даже произносить это слово, – будто мы развязали гражданскую войну из соображений личной выгоды или мести. Мы должны добиться поддержки сената, легионов и народа. Но как? Это вопрос из тех, которые наш дядя Гай решал блистательно.

Луций тяжело вздохнул и обвел взглядом собеседников. Сам он вовсе не тешил себя иллюзиями и не воображал, будто способен заменить Цезаря в качестве вождя. Но чем дальше, тем больше он утверждался во мнении, что ни Антоний, ни Октавий тоже не годятся для этой роли, пусть даже один из них был правой рукой Цезаря, а другой является его приемным сыном. Им с трудом удавалось сохранить мир между собой.

Словно в подтверждение его правоты оба его собеседника заговорили одновременно. Ни один не уступал, оба перешли на крик, и в конце концов Луций закрыл уши руками.

– Марк! Гай! Помолчите и послушайте меня! Вы оба – честолюбивые мужи. Вы оба желаете управлять государством. Ну и хорошо. Боги поощряют честолюбие, особенно в римлянах. Но моя цель, моя единственная цель – отомстить за смерть Цезаря. Все убийцы должны быть объявлены вне закона. Они должны быть загнаны и убиты! Первейшая наша забота – это Брут и Кассий. Я полон решимости поднять оружие против них. Вложите в мою руку меч, и я с готовностью буду служить под началом любого из вас – и под твоим, Марк, и под твоим, Гай. Мне все равно. Но я не верю, что один из вас сможет добиться решения этой задачи без помощи другого. Умоляю вас прекратить пререкаться и хоть на время объединить усилия для достижения общей цели.

Он вперил взгляд в Антония, который в конце концов пожал плечами и кивнул.

Затем он перевел взгляд на Октавия. Тот поднял бровь:

– Конечно, ты прав. Спасибо, родич Луций. Именно таким, четко выраженным чувством цели нам и надлежит руководствоваться. Ну что, Антоний, вернемся к делу?

Разговор, последовавший за этим, был более плодотворным, и Луция радовало, что он смог-таки повернуть его в нужное русло. Однако, присматриваясь к обоим собеседникам, он думал, что его слова были не совсем правдивы. Он сказал, что цель для него – главное и ради нее он готов служить под началом любого из них. Так оно и было, но все же в сердце своем он предпочитал горячего, открытого, жизнелюбивого, хотя порой грубоватого Антония. Возможно, из-за того, что больно уж самолюбив, тщеславен и хладнокровен был его родич Гай. Под началом Антония Луций служил бы с радостью, под началом Октавия – из чувства долга.

Он молил богов, чтобы не пришлось выбирать между ними.

 

1 год до Р. Х

Луцию Пинарию снился старый, повторявшийся вновь и вновь сон, напоминавший о реальном кошмаре, который ему довелось пережить в далекой юности в мартовские иды.

В этом сне он являлся одновременно и участником, и созерцателем событий, вроде бы осознававшим, что это сон, но неспособным его прервать. Цезарь умер. Огромная толпа собралась, чтобы услышать оглашение его завещания. Весталка достала свиток. Марк Антоний развернул его и начал читать. Хотя Луций стоял в первых рядах толпы, он не мог расслышать упоминавшихся имен – уши его заполнял гомон волнующейся толпы, подобный шуму морских волн. Он и рад был бы призвать окружающих к молчанию, но не мог открыть рот и вымолвить хоть слово.

Внезапно с содроганием Луций пробудился. Его трясло, тело покрылось потом. Этот сон, точно старый неумолимый враг, преследовал его все прошедшие годы, насмехаясь над воспоминаниями его юности и теми блестящими перспективами, которые смерть Цезаря разбила вдребезги. Но за долгое время Луций так свыкся, почти сроднился с этим сном, что в чем-то почти уподобился старому другу. Где еще, если не во сне, мог он увидеть лицо Антония, живого, во цвете лет?

Протерев сонные глаза, он вернулся к действительности. Сон истаял.

Вопреки всему, Луций Пинарий дожил до преклонных лет. Ему было шестьдесят. Многие, очень многие из его поколения сложили головы в гражданских войнах, последовавших за гибелью Цезаря. Уцелевших забрали в царство Гадеса несчастные случаи и болезни. Но Луций оставался в живых.

Он поднялся с кровати, облегчился в комнатный горшок и набросил тунику. Позднее, поскольку сегодня такой важный день, ему придется надеть сенаторскую тогу, но пока можно обойтись и туникой.

Повар приготовил незатейливый завтрак – мука, смешанная с молоком и водой и подслащенная медом. Зубы у Луция, в его-то годы, оставались крепкими, но вот сказать то же самое о желудке было нельзя, и он предпочитал обходиться легкой пищей. Прожевывая сладковатую кашицу, он мысленно вернулся к бесконечным празднествам, имевшим место в Александрии. Вина из Греции, финики из Парфии, крокодиловы яйца с берегов Нила, прислужницы из Нумидии, танцовщицы из Эфиопии, куртизанки из Антиохии… Что бы ни говорили люди об Антонии и Клеопатре, никто не мог отрицать, что толк в пирах они знали. Особенно это проявлялось в последние месяцы и дни, в преддверии их неизбежного конца.

Так или иначе, но из-за этого сна Луцию вновь вспомнился Антоний, и эти воспоминания пробудили печаль. Сладкая кашица в его рту приобрела привкус горечи. Однако сегодня следовало думать не о прошлом. Сегодня надлежало думать о будущем, потому что сегодня прибывал его внук.

Стоило старику подумать о юноше, как раб-привратник доложил, что молодой Луций Пинарий дожидается в передней.

– Уже? – удивился Луций. – Что-то рановато. Ну да ладно, он может подождать несколько минут, созерцая изображения предков, пока я пропихиваю эту кашу себе в глотку. Тем временем прикажи подать носилки к парадному входу.

– Какие носилки, господин?

– О, я думаю, те, затейливые. С желтыми занавесками, расшитыми подушками и всеми этими медными побрякушками. Сегодня особый день.

* * *

– Давным-давно, еще до того, как у меня начали скрипеть коленки, я похаживал в бани Агриппы, даром что они находятся у самого Марсова поля. Но вот полюбуйся – нас, двоих римских мужчин, несут по улицам на носилках. Я краснею при мысли о том, что подумали бы наши предки о подобной изнеженности.

Луций улыбался внуку, который сидел рядом с ним и, кажется, радовался прогулке. Во всяком случае, он подался вперед, вытянул шею и жадным до впечатлений взглядом десятилетнего мальчика вбирал все, мимо чего их проносили. В идеале Луцию следовало совершить то, что он задумал, когда внук получит право надеть тогу. Но он не мог ждать так долго, ибо вполне мог и не дожить до этого знаменательного дня. Лучше уж позаботиться обо всем заранее, пока у него бьется сердце да и мозги на месте.

– А почему это поле называют Марсовым, дедушка?

– Дай-ка вспомню. Сдается мне, что в давние-предавние времена его называли полем Маворса. Так, кажется, в древности называли Марса. Думаю, кто-то возвел здесь его святилище с алтарем, ну а уж с алтаря имя бога перешло на всю местность.

– Насчет Марса я понимаю, но при чем здесь поле? Что-то я никакого поля не вижу, одни улицы и дома.

– А, понимаю, что ты имеешь в виду. Да, сейчас тут все застроено, но так было не всегда. Я, например, сам помню то время, когда Марсово поле или, во всяком случае, значительная его часть оставалась открытой небу и использовалась как плац для обучения войск или как место многолюдных собраний. Но с тех пор город сильно разросся, включив в себя каждый клочок земли между древними стенами и Тибром. О, вижу, нас сейчас проносят мимо Помпеева театра. Когда его открыли, мне было примерно столько же лет, сколько тебе сейчас.

Глаза Луция непроизвольно переместились к главному портику. Всякий раз, оказываясь возле Театра Помпея, он не мог не вспомнить о том событии, свидетелем которого ему довелось здесь стать. Однако говорить об этом он отнюдь не желал и был рад, что мальчик не задает лишних вопросов.

– А видишь тот храм, впереди? Это Пантеон, построенный правой рукой императора Марком Агриппой. А рядом с Пантеоном тот же Агриппа открыл бани – тому уж двадцать лет. В ту пору открытие публичных бань было событием огромного значения, ведь прежде ничего подобного в Риме не было. Ну а с открытием бань поблизости начали расти аркады с торговыми рядами.

Мальчик нахмурился:

– Что же это получается, дедушка. Если до Агриппы в Риме не было бань, то, выходит, горожане не мылись?

Луций улыбнулся. Его внук, по крайней мере, выказывает интерес к прошлому. Не то что многие, предпочитающие ничего не вспоминать и делать вид, будто Рим всегда пребывал в мире и управлялся императорами. Словно никогда и не было ни республики, ни череды гражданских войн, ни человека по имени Антоний.

Ну вот, опять ему вспомнился Антоний.

– Мылись, конечно, люди и до Агриппы, и бани в Риме были. Но таких больших и красивых не было никогда. Кроме того, впервые доступ туда был бесплатным, свободным для всех, что сделало их весьма популярными. Таков был подарок императора Риму. В эти бани люди стали ходить не столько чтобы помыться, сколько на других посмотреть и себя показать. Тем более что различия в имущественном и общественном положении не так видны, когда все вокруг голые и мокрые.

Луций рассмеялся:

– Это ты, дедушка, здорово сказал.

– Стараюсь, внучек. Кстати, о банях – вот и они.

Луций очень любил утренние часы. Время, проводимое с внуком, было для него драгоценно, а возможность отвлечься на бани была одним из самых приятных аспектов городской жизни. День старого Луция начинался с бритья, которым занимался особо доверенный раб. Внук наблюдал за этой процедурой с огромным интересом. Его отец в настоящее время носил бороду, поэтому дома мальчик не имел возможности полюбоваться скольжением отточенного лезвия по мужскому лицу.

После бритья они выходили наружу, к открытому бассейну – рукотворному озеру, как некоторые его называли, – и плавали вдвоем от берега к берегу. Гребки мальчика были неравномерными, но дыхание ровным, а это уже неплохо. Как бы ни сложилась в будущем его судьба, юному Луцию, скорее всего, случится плавать на кораблях, и тут уж умение держаться на воде может оказаться жизненно важным. Сколько храбрых воинов Антония пошли ко дну после несчастной для него битвы при Акции. Они погибли не потому, что их увлекла под воду тяжесть доспехов, а потому, что просто не умели плавать.

Ну вот и опять он поймал себя на том, что думает об Антонии!

Когда гимнасиарх устроил серию забегов по дорожке возле пруда, Луций-старший уговорил внука принять участие в соревновании и был рад тому, что мальчик победил в двух первых забегах. В третий раз он проиграл, но противник опередил его лишь чуть-чуть. Луций-внук был прекрасным бегуном.

Другой гимнасиарх устраивал состязания борцов, все участники которых были гораздо старше и сильнее юного Луция, занявшего вместе с дедом место среди зрителей. Борцы соревновались по греческому обычаю, нагие. Их тела были смазаны оливковым маслом, что, с точки зрения старшего Луция, как и передвижение по городу на носилках, содержало в себе упадочнический элемент. Ну что бы сказали на это предки? Истинные римляне предпочитали такой забаве смертельные бои гладиаторов.

Луцию вспомнилось, как император, ведя войну против Антония и Клеопатры, яростно обвинял царицу Египта, гречанку по крови, в том, что она развратила римлянина Антония излишествами и роскошью Востока. Однако стоило ему восторжествовать над соперниками, как об исконной простоте нравов и вспоминать перестали. Рим под его властью стал более космополитическим городом, чем когда-либо прежде. Он позволил Агриппе построить бани. При нем расцвели культы диковинных иноземных богов. Он всячески потворствовал стремлению римлян к развлечениям и удовольствиям.

Покончив с утренней гимнастикой, оба Луция занялись гигиеной. Для начала они отчистили скребками грязь и пот со своих тел, причем сделали это у подножия знаменитой статуи работы Лисиппа, изображавшей атлета, который как раз этим и занимался. Зажав скребок в одной мускулистой руке, он отчищал ею другую, вытянутую перед собой. Агриппа установил эту статую в своих банях с большой помпой, ведь Лисипп был придворным скульптором Александра Великого. Хотя с Апоксиомена, как называли атлета со скребком греки, было сделано великое множество копий, бронзовый оригинал имел огромную ценность. Статуя представляла собой еще один щедрый дар императора народу Рима.

Луций-дед и Луций-внук расхаживали туда-сюда между бассейнами с водой различной температуры, холодной, так и манившей приободриться после упражнений, теплой и такой горячей, что над ней поднимался пар и погружаться в нее приходилось постепенно. Даже полы в банях подогревались с помощью проложенных под плитами труб. Стены были из мрамора, и, несмотря на сырость, художники Агриппы нашли способ украсить их росписью. Способ этот назывался «энкаустика» и заключался в том, что стена расписывалась горячими, расплавленными красками, а связующим материалом являлся пчелиный воск. Со стен на посетителей взирали боги, богини и герои. В тумане парили образы из преданий.

После мытья, завернувшись в льняные простыни, они отправились подкрепиться в ближайшую аркаду. Мальчик вовсю уминал ломти хлеба, покрытые гарумом, но для деда пряный рыбный соус был слишком острым, и он довольствовался пастой из смокв.

Разговор зашел об учебе мальчика, который как раз сейчас читал «Энеиду» – последнюю поэму Вергилия, любимого поэта императора. Это произведение поэт создал в ответ на просьбу императора сотворить римский эпос, достойный стоять в одном ряду с «Илиадой» и «Одиссеей» великого эллина Гомера. Длинная поэма повествовала о похождениях воителя из Трои Энея, который провозглашался сыном Венеры и прародителем римского народа. Согласно Вергилию, Эней был предком не только нынешнего императора и его божественного дядюшки Юлия, но также предком Ромула и Рема.

Возможно, у Луция и были некоторые сомнения в исторической достоверности Энеиды, но делиться ими с мальчиком он не стал. Ибо сомнений в том, что творение Вергилия по всем статьям устроило императора, у него не было.

Перекусив, они отдыхали. Несколько старых знакомых Луция, проходя мимо, остановились, чтобы поздороваться и поговорить. Сенатор с гордостью представил им внука. Разговоры касались главным образом заморской торговли, цен на рабов, сравнительных достоинств и недостатков водного и сухопутного способов транспортировки товаров, а также того, кому достанутся выгодные строительные подряды на работы по дальнейшему расширению и украшению города.

– Как видишь, мой мальчик, – заметил дед, – основные дела делаются теперь даже не на Форуме, а здесь. В былые времена, конечно, все разговоры вертелись бы вокруг политики да войны. Но в настоящее время война представляет собой лишь некий род деятельности, осуществляющийся на дальних рубежах и способный (или неспособный) повлиять на ход торговли. Политики, в прежнем понимании этого слова, включавшем свободное обсуждение государственных дел и принятие решений, рождающихся в спорах, более не существует. Можно, конечно, посудачить насчет интриг внутри императорской фамилии и погадать, кто из членов ближнего императорского окружения обладает нынче бо́льшим влиянием – да и то шепотом.

Наконец, поупражнявшись, искупавшись, подкрепившись и отдохнув, дед и внук отправились в раздевалку. Юный Луций надел ту самую тунику, в которой и пришел, а его дед с помощью того же раба, который его брил, обрядился в тогу.

– Тога – это не просто одежда, но облачение благородного мужа, которое он носит так же, как держится сам: с гордостью и достоинством, – пояснил Пинарий-старший. – Плечи следует расправить, голову держать прямо. Особое внимание надлежит уделить ниспадающим складкам. Если их слишком мало, ты будешь выглядеть завернутым в простыню, а если слишком много, так будто обвешался предназначенным для стирки бельем.

Смех мальчика порадовал Луция – он свидетельствовал о том, что внук на все обращает внимание: присматривается, прислушивается, учится.

Раб подал какую-то блестящую безделушку на золотой цепочке. Луций через голову надел цепочку на шею, а «висюльку» спрятал под тогу.

– Что это, дедушка? – поинтересовался мальчик. – Какой-то амулет?

– Это не просто амулет, малыш. Он очень важный, очень древний, и как раз сегодня я надеваю его в последний раз. Но о нем мы поговорим позже, пока же хочу показать тебе кое-что в городе. Мне хочется, чтобы некоторые места ты увидел моими глазами.

– Должен ли я вызвать носилки? – осведомился раб.

– Не думаю. Колени мои распарились, а раз так, то мне не повредит пройтись пешком. Если, конечно, ты, непоседа Луций, не будешь убегать от меня – мне за тобой не угнаться.

– Нет, дедушка, я буду идти рядом.

Луций кивнул. Какой вежливый мальчик: уважительный, воспитанный, прилежный, аккуратный, чистоплотный. Можно сказать, продукт своего времени. Что ни говори, а жизнь стала более упорядоченной, мирной и более предсказуемой, чем в бурное время гражданских войн. Предки могли бы гордиться юным Луцием, как могли бы гордиться гармоничным миром, который, ценой тяжкого труда и пролитой крови, выстроили наконец их потомки.

Когда они направлялись к выходу из бань, на лице Луция-младшего отразилось возбуждение, он даже нервно прикусил нижнюю губу.

– В чем дело, мой мальчик?

– Да вот, дедушка, я подумал – мы с тобой гуляем, обо всем беседуем, а папа говорит, что есть нечто, о чем ты категорически не желаешь разговаривать. Причем ты нынче единственный, кто сам видел, как это случилось.

– А, ну конечно. Я понимаю, о чем ты пытаешься сказать. На том месте будет наша первая остановка. Но сразу предупреждаю: смотреть там сейчас нечего.

– Нечего?

– Сам убедишься.

Они направились к Театру Помпея. Старый Луций вышагивал медленно, причем вовсе не из-за коленей. Когда они достигли вершины, сердце его колотилось, кожу покалывало, дыхания не хватало. Даже по прошествии стольких лет, приближаясь к этому месту, он не мог не испытывать ужаса.

Они подошли к кирпичной стене.

– Это здесь, – промолвил Луций. – Именно на этом месте божественный Юлий, твой троюродный дядя, встретил конец своей земной жизни.

Мальчик нахмурился:

– А мне представлялось, будто это случилось в зале собраний, у подножия статуи Помпея.

– Так оно и было. Вот здесь, где мы стоим, находился вход в зал, а до того места, где пал Цезарь, отсюда будет шагов пятьдесят. Несколько лет назад по приказу императора или, точнее, по постановлению сената, вынесенному по указанию императора, место гибели Цезаря было объявлено проклятым. Никто не должен был его видеть и посещать. Статуи Помпея удалили и разместили в различных помещениях театра. Вход в зал замуровали, как вход в гробницу. Мартовские иды объявили днем позора, и сенату было запрещено когда-либо назначать на этот день заседания. Так что теперь, как я тебе и говорил, смотреть здесь нечего.

– Но, дедушка, неужели ты действительно был тогда здесь и видел, как все это случилось?

– Да. Видел, как наносили удары убийцы. Видел, как упал Цезарь. Слышал его последние слова, обращенные к бесчестному Бруту. Антоний тоже был здесь, хотя он прибыл позже меня. Они нарочно задержали его снаружи, чтобы он не смог помешать задуманному злодеянию и защитить Цезаря, хотя, я думаю, дело было еще и в том, что Антония они убивать не хотели. Убийцы Цезаря имели свое представление о чести и искренне верили, что действуют во благо Рима.

– Но как это может быть? Ведь они же кровожадные убийцы!

– Да, именно так. Иногда в людях совмещается несовместимое.

Мальчик задумчиво нахмурился:

– Ты помянул Антония. Я думал, он…

– Знаешь, внучек, хватит об этом. Я еще так много хотел тебе показать.

Они двинулась в направлении старой части города. На Форуме Боариуме Луций показал мальчику Ара Максима и рассказал о той роли, какую некогда играли Пинарии в отправлении культа Геркулеса. Их фамилия уже давным-давно не была связана со жречеством, однако впервые Пинарии появились в истории именно в таком качестве, и забывать этого не следовало. В древности они делили обязанности жрецов с другой семьей, но род Потициев давно прервался, их имена сохранились лишь в анналах и эпитафиях.

Они взошли на Палатин, медленно поднявшись по древним Какусовым ступеням, пройдя мимо углубления в каменном склоне, которое, по преданию, представляло собой след заваленного входа в пещеру, служившую логовом чудовища. Постояли в тени смоковницы. Считалось, что она произошла от легендарной руминалии, под которой Акка Лавренция выкармливала грудью Ромула и Рема. Посетили хижину Ромула, причем даже мальчик сообразил, что она выглядит слишком уж новой. Ясно было, что за прошедшие столетия эту достопримечательность не раз перестраивали. Потом они спустились на Форум, где в последние годы выросло еще больше памятников и храмов.

– В древние времена здесь было озеро, так гласит предание, – заметил дед. – Трудно поверить. А первые храмы строили из дерева.

– Все, что я вижу здесь, построено из мрамора, – откликнулся внук.

Луций кивнул:

– Император любит похваляться, говоря: «Рим достался мне кирпичным, но я сделаю его мраморным». И то сказать – за время его правления огромное количество зданий восстановили, перестроили и выстроили заново. Было решено придать старой славе новый блеск, а с этой целью сделать все больше и великолепнее, чем прежде. Император принес нам мир и процветание. Он превратил Рим в самый блистательный и величественный город из всех, когда-либо существовавших. Теперь это неоспоримый центр мира.

Они подошли к статуе императора, одной из множества украшавших город. Он был изображен в виде юного воителя – привлекательного, мужественного, снаряженного для битвы. Надпись на постаменте, напоминавшая о великой победе при Филиппах, в Македонии, одержанной им в двадцать два года, гласила: «Я отправил убийц своего отца в изгнание, а когда они развязали войну против республики, разбил их в бою».

По мнению деда, статуя льстила его родичу: Гай Октавий никогда не был столь хорош собой и, уж во всяком случае, не имел таких широких плеч и такой рельефной мускулатуры. Зато внук взирал на изваяние не столь критично.

– Дедушка, отец говорил, что ты тоже был при Филиппах, когда изменники и убийцы Брут и Кассий получили по заслугам. Он говорил, что ты сражался рядом с императором.

– Ну, не совсем так, – уклончиво ответил Луций, приподняв бровь.

Насколько он помнил, Октавий тогда был болен и бо́льшую часть битвы отлеживался в постели, если не считать времени, когда ему пришлось прятаться в болоте, поскольку в его лагерь ворвался Брут.

– Признаться, самому мне не довелось пролить при Филиппах вражескую кровь. Моей обязанностью было поддержание бесперебойного снабжения припасами легионов Марка Антония.

– Антоний? – Мальчик нахмурился. – Но разве он не был врагом императора? Мне рассказывали, что он стал добровольным рабом царицы Египта.

Луций моргнул.

– Ну, это случилось позже. При Филиппах Октавий и Антоний…

– Октавий?

– Извини, оговорился. Октавием нашего императора нарекли при рождении, но потом он был усыновлен Божественным Юлием и стал зваться Цезарем, а со временем принял еще и титул Августа. Но я отвлекся. При Филиппах император и Марк Антоний были союзниками, они сражались бок о бок, чтобы отомстить за Божественного Юлия. Кассий и Брут потерпели поражение, и оба покончили с собой. Но Филиппы были только началом. Около шестидесяти сенаторов были вовлечены в заговор против Цезаря, и теперь все они мертвы. Кто-то погиб при кораблекрушении, кто-то пал в бою, кто-то покончил жизнь самоубийством, заколовшись таким же кинжалом, каким был убит Цезарь. Правда, пострадали и некоторые из тех, кто не замышлял против Цезаря. Например, Цицерон: он был врагом Марка Антония и пал от его рук.

– От его рук?

– Цицерон сочинял яростные пасквили в пику Антонию, поэтому тот приказал не просто убить его, но вместе с головой отрубить и руки, писавшие эти оскорбительные опусы. Антоний имел мстительный характер, с этим не поспоришь.

– А император наказал Антония за то, что он убил Цицерона?

– Нет.

Луций тяжело вздохнул.

Правда была очень непроста, поскольку значительная ее часть относилась к тому, о чем не следовало говорить вслух.

– Они оставались друзьями и после смерти Цицерона много лет. Потом Антоний связал свою судьбу с Клеопатрой, но и тогда многие считали, что Антоний с Клеопатрой будут править в Египте и на Востоке, а император – в Риме и на Западе. Но философы учат: «Если Небеса едины под властью Юпитера, то и Земля должна объединиться под властью одного императора». Мечты Антония закончились крахом.

– Из-за египетской блудницы?

Луций снова моргнул.

– Пойдем, внучек. Я хочу показать тебе еще кое-что.

Они проследовали на Форум Юлия. Цезарь не успел достроить величественные аркады судебных и правительственных зданий, однако император довел эти работы до завершения. Над открытой площадью по-прежнему господствовала великолепная статуя Цезаря, восседающего на боевом коне.

«И насколько же уместнее выглядят доспехи на Божественном Юлии, чем на его преемнике», – невольно подумал Луций.

По площади сновало множество людей: они переговаривались, многие держали в руках свитки. В правление императора законодательная система стала сложнее, чем когда-либо ранее, законы охватывали гораздо больше сторон жизни, и, соответственно, работы у законников, даже по сравнению с временами республики, существенно прибавилось. Без них теперь не обходились ни публичные разбирательства, ни официальные банкротства, ни торговые соглашения.

Пройдя мимо плещущего фонтана, дед и внук вошли в храм Венеры, который Луций-старший (во всяком случае, по внутреннему убранству) и по сию пору считал великолепнейшим храмом Рима, непревзойденным даже новейшими роскошными сооружениями, воздвигнутыми по велению императора. В этом храме находились прославленные изображения Аякса и Медеи работы знаменитого Тимомаха, а в шкафах с выдвижными ящиками хранилась прославленная коллекция драгоценностей, собранная Цезарем в походах.

Держа внука за руку, Луций направился к двум статуям в дальнем конце святилища. Венера Аркесилая оставалась непревзойденной. А рядом с ней, вопреки всем невзгодам, обрушившимся на живой оригинал, красовалось золоченое изваяние царицы Клеопатры, последней из долгой череды Птолемеев, правивших Египтом со времен Александра Великого. Многие ожидали, что император прикажет удалить статую, но такого приказа отдано не было, и она оставалась там, где ее установил Юлий Цезарь.

– Что бы тебе ни наговорили про Клеопатру, шлюхой она не была, – тихо промолвил Луций. – Насколько мне известно, за всю свою жизнь она спала только с двумя мужчинами: с Божественным Юлием и Марком Антонием. И обоим подарила детей. Император, в его несказанной мудрости, счел разумным убить Цезариона, но сохранил жизнь отпрыскам Антония.

– Но все говорят, что она…

– То, что говорят все, вовсе не обязательно правда. Императору выгодно, чтобы ее считали обольстительницей и распутницей, но Клеопатра представляла собой нечто большее. Сама она считала себя богиней. И, к худу ли, к добру ли, вела себя соответственно.

Мальчик наморщил лоб:

– Но когда она соблазнила Антония присоединиться к ней, ты выступил против них на стороне императора?

– Не совсем так. Не сразу. Признаюсь, в начале той войны я дрался за Антония.

– За Антония? На стороне Клеопатры и против императора?

Внук был изумлен.

– Антоний был моим другом и моим покровителем в дни, последовавшие за убийством Цезаря, смутные дни, когда я был слишком юн. Он всегда был верен Цезарю, и я чувствовал себя обязанным верностью ему. Под его командованием я служил при Филиппах, под его же началом остался и потом, даже когда разразилась новая гражданская война и император провозгласил Антония врагом Рима. Антоний отправил меня в город Сирену охранять его западный фланг. Ты знаешь, где находится Сирена?

Мальчик насупил брови:

– Что-то не припоминаю.

– Это в Ливии, на морском берегу, западнее Александрии, которая была столицей государства Клеопатры. И вот что я тебе скажу, внучек: достанься победа Клеопатре и Антонию, нынче столица мира находилась бы не в Риме, а в Александрии. А наш с тобой Рим превратился бы в тихую провинцию.

– Это невозможно!

– Да, тут ты прав. Как я мог забыть, что собственными ушами слышал Божественного Юлия, а Риму самими богами предназначено править миром. Но в те пьянящие дни, когда я был молод, а Антоний с Клеопатрой пребывали на гребне славы, все казалось возможным. Все! – Он вздохнул. – Так вот, я находился в Сирене. Исполнял там роль сторожевого пса Антония на тот случай, если его враги попытаются превратить Ливию в опорный пункт для нападения на Египет. Я наблюдал, выжидал, муштровал солдат и чеканил монету, которой Антоний расплачивался по своим долгам. Война – дорогое удовольствие! Кстати, это напомнило о том, что у меня есть для тебя серебряный динарий, как раз одна из тех монет, которые я чеканил для Антония. – Он запустил руку в складки тоги. – Нынче такие монеты редки. Большую их часть переплавили и отчеканили заново с профилем императора.

Внук взял у деда тяжелый серебряный кружок и стал рассматривать его с большим интересом.

– О, дедушка, это Виктория, победа. Она изображена в профиль, с обнаженной грудью, за спиной у нее крылья, в руках венец. Но кое-что мне непонятно… Вот это что такое?

– Пальмовая ветвь, – пояснил Луций. – По берегам Нила пальм сколько угодно, они растут там сами собой.

Мальчик перевернул монету.

– А кто этот малый с ниспадающей бородой?

– Не кто иной, как царь богов Юпитер.

– Но у него бараньи рога!

– Это Юпитер Амон, то его воплощение, которое чтут в Египте. Александрийцы, говорящие по-гречески, называют его Зевс-Амон. Культ Зевса-Амона установил Александр Великий, а распространил его военачальник Птолемей, унаследовавший Египет. Тот самый Птолемей, который основал династию, правившую в Египте почти три столетия и закончившуюся на Клеопатре.

– И… она не была блудницей?

Мальчик пребывал в сомнениях.

– Ее враги в Риме называли царицу так при жизни, а уж сейчас, по прошествии столь долгого времени после ее смерти, в это, кажется, поверили все. Но Цезарь о ней так не думал. И Антоний тоже. Клеопатра считала себя воплощением богини Исиды. Женщина куда серьезнее относится к плотским связям, если верит, что их последствием может стать появление из ее утробы бога или богини.

– Но как бы то ни было, она лишилась всего. Пала сама и увлекла с собой Антония, верно?

Луций кивнул:

– Антоний с Клеопатрой собрали огромный флот и отправились в Грецию, чтобы дать бой императору. Я остался в Сирене, в ожидании новостей. Морское сражение состоялось у мыса Акций и закончилось победой императорского флота, которым командовал Марк Агриппа. С этим поражением для Антония и Клеопатры все было кончено, и все это понимали. Антоний послал мне отчаянное письмо, сообщая о намерении явиться в Сирену за моими войсками.

– Ну и что было дальше?

Лицо Луция помрачнело.

– Я убил его посланцев, а Антонию сообщил, что в Сирене его не примут. Видишь ли, я наконец прислушался к голосу рассудка. Для меня было очевидно, что боги на стороне императора и всегда были на его стороне. После столь явного знамения только нечестивец и богохульник может продолжать противиться богам.

Мальчик кивнул, словно понимая назидательный смысл этой истории и признавая, что его дед поступил разумно. А вот взгляд Луция оставался мрачным.

– Антоний и Клеопатра отступили в Александрию дожидаться конца. Ходили толки, будто те последние месяцы они провели, предаваясь всем, даже самым немыслимым, наслаждениям и порокам. Возможно, что эти слухи не более чем добавление ко всему злословию, но, на мой взгляд, в этом может содержаться и толика правды. Эта чета и впрямь имела склонность к разгульным пиршествам, мне ли не знать! Кроме того, Клеопатру обвиняли и в том, что она испытывала на рабах действие различных ядов, желая узнать, от какого из них смерть наименее мучительна. Так или иначе, когда император вторгся в Египет и последняя надежда была потеряна, Антоний бросился на свой меч. Но Клеопатра…

– Ну, дедушка! Что случилось с Клеопатрой? Ты был в Александрии, когда…

– Да, я был там. Император Октавий настоял, чтобы я сопровождал его. Он хотел доставить Клеопатру в Рим, чтобы она стала украшением его триумфа. Но у царицы были другие планы.

Много ли может он рассказать внуку? Уж во всяком случае, не все. Всего не расскажешь никому.

* * *

Антоний был мертв, воинство Клеопатры развеялось, как дым на ветру. Занятый войсками Октавия город Александрия затаил дыхание. Царица оставалась на территории дворца, укрывшись вместе с двумя служанками в особой камере, в которую можно было попасть лишь по веревке, пропущенной через люк внизу. Бежать она не могла, но и захватить ее в плен было невозможно.

Вызванный Октавием Луций предстал перед ним на террасе, откуда открывался великолепный вид на море и знаменитый маяк. Император отмахнулся от приветствия и сразу перешел к делу.

– Родич, ты был тесно связан с царицей. Она тебя знает и доверяет тебе.

– Больше не доверяет. Я предал ее.

– Даже при этом у тебя больше шансов уговорить ее покинуть это убежище, чем у меня. Клеопатра нужна мне живой, а не мертвой. Отправляйся к ней. Разговори ее – говори об Антонии, о добрых старых днях, о чем хочешь. Постарайся взволновать ее, растрогать. А когда вернешь ее доверие, скажи все, что хочешь, лишь бы уговорить ее сдаться мне. Обещай, что я буду обращаться с ней со всем почтением, подобающим ее сану и происхождению. Она должна будет появиться в моей процессии, но я ничем не позволю себе унизить ее достоинство.

– Это правда?

Октавий рассмеялся:

– Конечно нет. Я намерен увидеть ее полностью сломленной и униженной до того, как она умрет. Рим не признает ничего меньшего, чем полное уничтожение египетской блудницы. Ее будут насиловать, избивать, держать в цепях, морить голодом и пытать. Когда люди увидят ее нагой, ползущей следом за моей колесницей, они будут удивляться тому, как этой жалкой твари удалось совратить такого великого мужа, как Антоний. А затем она будет удушена в Туллиануме, но не раньше чем увидит, как мальчишку Цезариона убьют на ее глазах.

– Но ему только четырнадцать.

– Да, и пятнадцать уже не исполнится.

Выбора у Луция не было. Не оставалось ничего, кроме как согласиться стать посланцем Октавия.

Через люк, шепотом, он переговорил со служанками царицы Гермионой и Ирас. Клеопатра согласилась увидеться с ним на следующий день, но только если он явится один и никаких других римлян не будет.

Луций прибыл точно в назначенное время и доставил царице подарок. Она очень просила прислать ей смокв, и корзина, поднятая на веревке в люк, была полна сочных, свежих плодов, уложенных на подстилку из фиговых листьев. Ирас приняла корзину. Спустя мгновение Гермиона снова сбросила веревку, и Луций смог подняться в камеру.

Он ожидал увидеть трех женщин, запертых в жалкой, тесной темнице, но помещение выглядело великолепно. Маленькие отверстия под потолком пропускали внутрь солнечные лучи. Над полом из черного мрамора вздымались колонны из красного гранита, а стены покрывала яркая роспись. Клеопатра восседала на троне, выполненном в виде грифа с распростертыми крыльями и отделанном серебром, золотом и лазуритом. Чело ее венчала диадема в виде золотой кобры с поднятой головой, платье было усыпано драгоценными камнями. Ирас сидела у ее ног с корзиной смокв.

– Ты не изменила своего решения, твое величество? – спросил Луций.

– Уже слишком поздно, – ответила Клеопатра. В одной руке она держала смокву.

На ее запястье были видны две точки – след укуса змеи, которую Луций сам получил от одного из остававшихся на свободе людей царицы и передал ей, спрятав в корзине с фруктами.

– Встретившись с Антонием на Елисейских полях, я непременно расскажу ему о той милости, которую ты мне оказал.

Веки ее дрогнули и опустились, голова свесилась набок. Смоква выпала из разжавшихся пальцев.

Глаза Луция наполнились слезами.

– Это был достойный конец? Такой, какого заслуживала ваша госпожа? – требовательно спросил он служанок.

Ирас не ответила, ибо уже последовала за своей царицей в царство мертвых. Гермиона, в которой еще теплилась искра жизни, использовала уходящие силы, чтобы поправить на голове Клеопатры венец – царица и в смерти осталась царицей.

– То была достойная смерть, – выдохнула она. – Такая, какая подобает последней наследнице фараонов.

Луций не сдержал рыданий, однако это продолжалось недолго. Усилием воли он подавил плач, утер слезы и отправился к Октавию, чтобы сообщить ему печальную новость.

– Царица умерла от укуса змеи, – ответил Луций внуку, не вдаваясь в детали. – Император хотел, чтобы она стала одним из трофеев его триумфальных подвигов, но Клеопатра лишила его этой радости.

– Говорят, что и без нее то был величайший триумф всех времен, – заметил мальчик.

– Так оно и было. Пышный триумф, грандиозный. В тот день мой родич Гай, который был рожден Октавием, но стал Цезарем, принял еще и имя Август, дабы обозначить свое восхождение к божественному статусу. Весь мир должен был увидеть, что император достоин поклонения – не как царь, но как земной бог.

Луций окинул статую Клеопатры долгим взглядом, а потом взял внука за руку и повел дальше.

Когда они выходили их храма Венеры, по площади прокатилась волна возбуждения.

– Император! – раздавались возгласы. – Император!

Появились носилки, богато изукрашенные пурпуром и золотом и окруженные целой армией сопровождающих. Толпа раздалась в благоговейном трепете, созерцая откинувшегося на пурпурные подушки Августа. Для Луция, несмотря на двойной подбородок, морщины и другие признаки возраста, Октавий оставался тем дерзким, зеленым юнцом, который бесстрашно заявил свои притязания на наследие Цезаря и, подобно урагану, устремился к величию, сметая на пути все преграды и никогда не озираясь назад.

Боги капризны, пути их неисповедимы. Способы, которыми они добиваются своего, могут быть темны, невнятны, могут даже сводить с ума. Однако при всем этом человечество неуклонно движется по пути прогресса. После многих мучительных конвульсий мир наконец обрел спокойствие и стабильность, близкие к совершенству: единая империя, расширяясь и укрепляясь, управляется одним императором из единственной столицы – города Рима.

Такие люди, как Ромул, Александр или Цезарь, могли, возникнув как будто ниоткуда, изменять вокруг себя все. Если люди могли стать богами, значит все возможно. Но не могли ли в таком случае древние боги уподобиться людям и прекратить существовать? Кто знает, может быть, в это самое мгновение где-нибудь на задворках империи, в самом никчемном месте, рождается человек или зарождается движение, которому суждено снова изменить судьбу мира?

Не исключено, что и сам Юпитер может быть низвергнут и заменен другим небесным царем! Не только единая империя и единый император, но и единый для всех бог – разве такой мир не воплотит в себе истинное совершенство?

Луций, однако, отогнал эти богохульные мысли и вместо того сосредоточился на земном, вполне реальном великолепии удалявшейся процессии Цезаря Августа, императора Рима, величайшего из людей, когда-либо живших, и тех, кто когда-либо будет жить на земле.

При этом он чуть не забыл о самом главном на сегодняшний день. А вспомнив, полез за пазуху тоги и снял с шеи подвеску на цепочке.

– Это тебе, внук. Вообще-то, я хотел дождаться того дня, когда ты наденешь тогу, но, сдается мне, ты к этому уже готов.

– А что это, дедушка?

Мальчик посмотрел на амулет в своей руке.

– Его происхождение неясно, я даже точно не знаю, какого бога символизирует этот знак. Однако, когда я получил его, мне было сказано, что этот талисман очень древний, древней самого Рима. Он передается в нашей фамилии из поколения в поколение со времен, предшествовавших даже воцарению Ромула.

Юный Луций с любопытством смотрел на странный предмет, пытаясь сообразить, символом какого древнего бога могла служить эта вещица. За прошедшие столетия носившийся на шеях столь многих владельцев амулет истерся настолько, что угадать в нем крылатый фаллос было бы весьма затруднительно. На первый взгляд мальчику показалось, что это просто крест, не слишком отличающийся по форме от тех, на которых римляне распинают преступников.

– Как в свое время его вручили мне, – молвил дед, – так теперь я передаю его тебе, своему тезке. И ты со временем должен будешь сделать то же самое: передать реликвию представителю следующего поколения.

Мальчик бросил еще один взгляд на подвеску и торжественно, обеими руками, надел цепочку на шею.