312 год до Р. Х

– Итак, молодой человек, сегодня ты впервые надел тогу. Какой прекрасный выдался день, как раз для такого события. Расскажи мне, как ты его провел.

В центре роскошного дома, окруженного великолепными садами, облаченный в лучшую тогу Квинт Фабий сидел скрестив руки. Он наморщил высокий лоб и, казалось, хмуро смотрел на своего гостя. Молодого Кезона предупреждали о строгом выражении лица его знаменитого родича – всем было известно, что от лучшего полководца Рима ласки не дождешься. Кезон изо всех сил старался не выказать робости, но ему пришлось прокашляться, прежде чем он смог ответить.

– Начну с того, достойный Квинт, что встал я сегодня рано и первым делом получил в дар от отца наследственный амулет – фасинум на золотой цепочке. Он снял его с собственной шеи и надел на мою. По семейному преданию, этот амулет когда-то подарила моему деду знаменитая весталка Пинария. Потом отец подарил мне тогу и помог надеть ее. Я никогда не представлял себе, как трудно добиться, чтобы все складки лежали правильно. Потом мы долго прогуливались по Форуму, где он представлял меня своим друзьям и коллегам. Мне разрешили взойти на платформу, на ораторскую трибуну и обозреть панораму Форума с высоты Ростры.

– А вот когда я был мальчиком, – прервал его Квинт, – помост ораторов еще не назывался Рострой, потому что его еще не украсили всеми этими корабельными носами. Ты знаешь, когда это случилось?

Кезон снова прокашлялся.

– По-моему, это произошло во время консульства Луция Фурия Камилла, внука великого Камилла. Прибрежный город Антиум был покорен римским оружием. Антийцев заставили снять с их боевых кораблей тараны и носовые украшения – так называемые ростры, или клювы, – и отослать их в качестве дани в Рим. Ими украсили ораторскую платформу, которая после этого и стала называться Рострой.

Квинт нахмурился и кивнул:

– Продолжай.

– После того как я постоял на Ростре, мы поднялись на Капитолий. Там соблюли традицию фамилии Дорсонов – прошли тем самым путем, которым следовал мой славный прадед, Гай Фабий Дорсон, когда направился с Капитолия на Квиринал, бросив вызов галлам. У алтаря Квирина авгур совершил гадание по полету птиц. Был замечен единственный ястреб, который летел слева направо. Авгур объявил, что это благоприятное знамение.

– Действительно благоприятное! Ястреб будет присматривать за тобой в бою. И каково это, молодой человек, носить тогу?

– Очень хорошо, достойный Квинт.

На самом деле шерстяное одеяние оказалось гораздо тяжелее и жарче, чем ожидал Кезон.

Квинт кивнул, подумав при этом, что тога не слишком хорошо сочетается с мальчишеским обликом Кезона и только подчеркивает его светлые вихры, безбородые щеки, полные красные губы и ярко-голубые глаза. Вслух Квинт сказал совсем другое:

– Теперь ты мужчина. Поздравляю.

– Спасибо, достойный Квинт.

Кезон выдавил улыбку. Из всех событий дня этот визит был самым важным: в честь достижения совершеннолетия его удостоили чести разделить трапезу с самым выдающимся из Фабиев, гордостью этой многочисленной, разветвленной фамилии, великим государственным деятелем и военачальником Квинтом Фабием. Изволновавшийся и подуставший, но исполненный решимости показать себя в лучшем виде, Кезон напряженно сидел на стуле без спинки под стальным взглядом родича.

– Ну что ж, давай перейдем в трапезную, – предложил Квинт. – Поедим, выпьем, как подобает мужчинам, и потолкуем о твоем будущем.

На самом деле беседа оказалась посвященной исключительно прошлому. За разнообразными лакомствами – свиная печень с сельдереем в винном соусе; рубец, тушенный с корицей и мускатным орехом; баранина в соусе из сладкого укропа – Квинт приводил примеры из семейной истории. Кезон уже знал все эти рассказы, но не от великого Квинта, слышавшего их из уст героев. Так, в юности Квинт встречался со знаменитым прадедом Кезона и слышал рассказ о знаменитой прогулке Дорсона от самого Дорсона.

Квинт рассказал также о самом знаменитом и трагическом подвиге Фабиев – их великом жертвоприношении во время войны против Вейи, когда многочисленная семья одна выставила целую армию и полегла в ужасной засаде, потеряв всех, кроме одного человека.

– Из трехсот семи воинов уцелел и, таким образом, сберег родовое имя лишь один, – сказал Квинт. – Но как уничтоженный пожаром лес вырастает заново из единственного семени, так и фамилия возродилась и продолжилась, в чем видна воля богов, желающих, чтобы Фабии и впредь играли свою великую роль в истории Рима.

Столь же охотно и самозабвенно, как о фамильной славе, Квинт разглагольствовал и о своих собственных достижениях. В начале карьеры, будучи начальником конницы у диктатора Луция Папирия Курсора, он участвовал в сражении с самнитами, в которое вступил вопреки приказу диктатора. Хотя он одержал громкую победу, ему грозила смерть за неповиновение.

– Я стоял там, на Форуме, а мой отец встал на колени перед Папирием, умоляя сохранить мне жизнь. Только то, что эту мольбу единодушно поддержали сенат и народ, побудило диктатора воздержаться от того, чтобы приказать своим ликторам высечь меня прутьями и обезглавить на месте. Я лишился должности, но чудом сохранил голову. Однако Фортуна изменчива и быстро меняет гнев на милость. Всего три года спустя я стал одним из самых молодых консулов. В качестве консула одержал еще одну внушительную победу над самнитами и был удостоен звания триумфатора. Увы, буквально на следующий год консулы, которые были после меня, преподнесли самнитам чуть ли не самую большую победу над нами. К худу или добру, я не присутствовал при несчастье на Каудинской развилке. Ты, наверное, слышал эту постыдную историю?

Кезон быстро опустил оливку, которую подносил ко рту.

– Да, достойный Квинт. Римская армия при консулах Тите Ветурии Кальвинии и Спурии Постумии, намереваясь сократить путь, зашла в горловину ущелья, которое все более и более сужалось. В конце концов, оказавшись в теснине, войско наткнулось на устроенный врагами завал из камней и бревен, а когда римляне повернули назад, выяснилось, что враги навалили такую же преграду и там, заперев их в ущелье, называемом Каудинской развилкой. Вырваться из западни было невозможно, и, чтобы римляне не погибли голодной смертью и не сложили головы при попытке прорыва, консулам пришлось согласиться на постыдные условия, продиктованные самнитами.

– И что это были за условия? – спросил Квинт. – Давай, молодой человек, рассказывай, чему тебя научили.

– Римлянам пришлось сложить оружие и доспехи, раздеться донага и в таком виде пройти по ущелью под ярмом, в знак покорности. Даже консулы не избежали участия в этой позорной церемонии! Самниты отпускали насмешки, хохотали и размахивали мечами перед лицами римлян. Солдаты вернулись домой живыми, но покрытыми позором. То был мрачный день для Рима.

– Самый мрачный после прихода галлов! – заявил Квинт. – Но вместо того чтобы делать вид, будто ничего этого не было, мы должны во всем разобраться, признать, что консулы допустили ошибку, не сумев разведать дорогу, и добиться, чтобы впредь подобное не повторилось. Между тем война с самнитами продолжается, и, сколько бы она ни продлилась, никаких сомнений в ее конечном исходе нет. Только путем завоеваний можно обеспечить дальнейшее процветание Рима. Только победа может обеспечить нашу безопасность! Долг каждого римлянина – поднять свой меч, а если надо, то и отдать свою жизнь ради исполнения предназначения Рима – добиться господства над всей Италией, а потом двинуться на север, где мы рано или поздно поквитаемся с галлами, да так, что они уже никогда не будут представлять для нас никакой угрозы. Ты готов исполнить свой долг перед Римом, юноша?

Кезон глубоко вздохнул:

– Мне бы очень хотелось убить несколько самнитов, если удастся. И может быть, нескольких галлов.

В первый раз Квинт улыбнулся:

– Молодец, юноша!

Но чело его вновь сделалось хмурым, когда он пустился в рассуждения о политике. Как патриций, он считал, что Фабии всегда обязаны отстаивать свои наследственные привилегии и защищать их от любых посягательств со стороны плебеев.

– Конечно, есть плебеи, достойные занимать высокие посты. Это благо для Рима, что самые честолюбивые, целеустремленные и способные плебеи поднялись и присоединились к рядам знати, роднясь с нами и управляя городом вместе с нами. Рим награждает заслуги. Чернь, иноземцы, даже освобожденные рабы получают возможность подняться по общественной лестнице, хотя на пути их продвижения существует немало барьеров. Так и должно быть! Демократия, в том виде, в каком она практикуется в некоторых греческих колониях Южной Италии, где каждому человеку предоставляется равное право голоса, в Риме, хвала богам, невозможна. У нас правят республиканские принципы, под которыми я понимаю право благородных мужей честно и открыто состязаться на политическом поприще.

Он откинулся на ложе и на некоторое время прервал речь, чтобы подкрепиться соте из моркови и пастернака.

– Я отклонился от фамильной истории, более подходящей темы для твоего дня. Происхождение Фабиев, конечно, окутано тайной, как, впрочем, и все относящееся к той глубокой древности, когда у римлян еще не было письменности. Однако наши лучшие знатоки генеалогии полагают, что первые римские фамилии произошли от богов.

– Мой друг Марк Юлий утверждает, что его семья происходит от Венеры, – сказал Кезон.

– И то сказать, – промолвил Квинт, подняв бровь. – Это, возможно, объясняет, почему из Юлиев выходят куда лучшие любовники, чем воины. Но наша фамилия может похвастаться более героическими предками. По мнению составителей нашей родословной, самый первый Фабий был сыном Геркулеса и лесной нимфы, рожденным на берегах Тибра на рассвете. Таким образом, в жилах Фабиев даже теперь течет кровь Геркулеса.

Квинт скупо одарил Кезона второй за всю беседу улыбкой, потом вдруг нахмурился и умолк. Возник момент неловкости, когда оба собеседника сообразили, что подумали об одном и том же – предки Кезона по прямой линии происходят от усыновленного члена семьи, и в жилах этой ветви рода древняя кровь Фабиев не течет.

Ни Квинт, ни Кезон никоим образом не могли знать, что правда гораздо более сложна. На самом деле притязания Фабиев на происхождение от Геркулеса не имели ни малейших оснований, тогда как в жилах Кезона действительно текла кровь таинственного гостя, впоследствии сочтенного Геркулесом, ибо Кезон происходил от Потициев, о чем не ведал ни он сам, ни его собеседник.

Неловкое молчание недопустимо затянулось. Кезона бросило в жар. Они вплотную приблизились к теме, которая вызывала у него беспокойство с того самого дня, когда он, еще ребенком, впервые узнал, что его дед был не урожденным Фабием, а усыновленным найденышем. Эту историю рассказывали с гордостью, ибо она иллюстрировала благочестие великого Дорсона, который воспитал найденного на развалинах Рима новорожденного сироту как своего сына. Кроме того, как объяснили Кезону, его дед был особенным человеком. Разве не сами боги пожелали, чтобы найденыша сделали Фабием? Но боги лишь открыли перед ним путь, в дальнейшем же важно было то, кем он сделает себя сам. Истинного римлянина – так говорил отец Кезона – отличает не родословная, а способность заставить мир склониться перед его волей.

Несмотря на эти заявления и заверения, тот факт, что его истинное происхождение неизвестно, порой заставлял Кезона задумываться и доставлял ему некоторое беспокойство. Казалось неизбежным, что этот вопрос должен был всплыть именно в этот день. И он возник, хотя и не был высказан.

Кезон настолько разволновался, что резко сменил тему.

– Ты говорил ранее о своей блестящей карьере, достойный Квинт, но обошел вниманием эпизод, который всегда интересовал меня.

– Да? – насупился Квинт. – И какой?

– По-моему, этот эпизод произошел незадолго до моего рождения, когда ты только начинал свою политическую карьеру. Он имел отношение к знаменитому случаю отравления или, вернее, ко многим случаям отравления.

Квинт хмуро кивнул:

– Ты имеешь в виду расследование, которое имело место в тот год, когда я служил куриальным эдилом. Настоящая эпидемия отравлений!

– Если тебе не хочется говорить об этом…

– Я совсем не против того, чтобы обсудить этот эпизод. Как и в случае с позором в Каудинской развилке, нет никакого смысла скрывать его, сколь бы бедственным он ни был. Как ты сам заметил, карьера моя в то время лишь начиналась. Я был еще очень молод и изрядно робел оттого, что меня избрали куриальным эдилом, то есть доверили должность, автоматически делавшую меня сенатором. На меня была возложена ответственность за поддержание законности и порядка в городе.

– Похоже, это замечательная работа.

– Думаешь? По большей части она состоит из утомительных административных обязанностей: разыскивать граждан, которые нанесли ущерб общественной собственности, расследовать обвинения против ростовщиков в завышении процентов и прочая рутина в том же роде. Сплошная скука, особенно для человека, привыкшего воевать. Однако мне на этой должности пришлось столкнуться с явлением необычным и пугающим. В тот год на город обрушилось небывалое бедствие, нечто вроде эпидемии таинственной смертельной болезни. Природа недуга была неведома. Жертвами его становились только мужчины, ни одна женщина так и не заболела. Симптомы необъяснимо варьировали. Некоторые, заболев, умирали почти сразу. У других после долгих страданий наступало временное облегчение, но потом хворь возвращалась, обострялась, и они испускали дух. Еще более странным был тот факт, что жертвами болезни в непропорционально большом количестве становились мужчины благородного происхождения. Обычно моровые поветрия поражают в большей степени людей бедных, низкорожденных, а отнюдь не наоборот. Необычный характер этого бедствия привел к тому, что опасность осознали не сразу. Лишь через несколько месяцев жрецы и магистраты подняли тревогу. Более всего это бедствие походило на проявление гнева богов, но чем Рим и особенно его лучшие люди могли их обидеть?

В конце концов сенат постановил обратиться к одному древнему средству, которое использовалось во время эпидемий. Как ты знаешь, внутри храма Юпитера есть деревянная табличка, прикрепленная на правую створку двери, ведущей в святилище Минервы. Со времени основания храма каждый год в сентябрьские иды один из консулов вбивает гвоздь в эту табличку, чтобы отметить прохождение очередного года. Таким образом, можно подсчитать возраст храма и республики. Табличка украшает святилище Минервы, потому что цифры есть один из ее даров человечеству. Но у этой таблички есть еще одна, более редкая функция. Во время эпидемии может быть назначен особый – не военный, а религиозный – диктатор для выполнения единственной обязанности: он должен вбить в деревянную табличку дополнительный гвоздь. Откуда взялся этот обычай, никто не знает, но его назначение заключается в том, чтобы уменьшить опустошительное действие бедствия. Кстати, именно по наличию такого гвоздя можно подсчитать годы, когда свирепствовали поветрия. Естественно, так было сделано и в данном случае. Назначили особого диктатора (как мне помнится, Гнея Квинтилия), который в присутствии жрецов, весталок и всех магистратов вбил в табличку дополнительный гвоздь и после этого оставил свой диктаторский пост. Но на сей раз обряд не принес облегчения: мор продолжался, причем количество жертв возрастало. Людей охватил страх, вожди тревожились. Я, разумеется, был обеспокоен не меньше прочих, однако как куриальный эдил не нес ответственности за обретение милости богов или еще за какие-либо меры по борьбе с хворью. Но однажды, когда я занимался своими делами в моих покоях на Форуме, ко мне пришла молодая женщина. Она отказалась назвать свое имя, но, судя по ее платью и манерам, была свободнорожденной служанкой из почтенного дома. Женщина сказала, что готова сообщить нечто ужасное, но только если я пообещаю оградить ее от наказания со стороны властей или возмездия со стороны тех, чьи преступления она раскроет. Признаться, я подумал, что ее «страшная» тайна – это не более чем присвоение подрядчиком украденных у города кирпичей или завышение прокладчиком труб сметы на ремонт общественной канализации. Я дал ей гарантию неприкосновенности, и она поведала мне, что обрушившаяся на город хворь – не божественная кара, а дело злобных человеческих рук, причем не мужских, а женских. Незнакомка обвинила в этом свою госпожу и вместе с ней некоторых из самых благородных женщин Рима. На первый взгляд ее история казалась неслыханной. Чего ради, во имя какой цели так много женщин может прибегнуть к отравлению своих мужей и других родственников мужского пола? Конечно, одна женщина может использовать яд, иногда такое случается, но чтобы этим занялись десятки женщин одновременно… Однако оставить донос без внимания я не мог: к тому времени умерли сотни мужчин, а причина смерти так и не была выявлена. Я попросил доказательств. Женщина предложила отвести меня в дом, где изготавливались яды. «Если нам повезет, – сказала она, – мы застанем некоторых преступниц прямо за изготовлением зелий». Я должен был действовать быстро. В тот момент работа, которую я считал пустяковой и рутинной, неожиданно придавила меня такой тяжестью, какую, должно быть, ощутил Атлас, когда мир лег на его плечи.

Квинт вздохнул, но глаза его блестели: при всей мрачности этой истории воспоминания явно доставляли ему удовольствие.

– И что же случилось потом, достойный Квинт?

– Медлить было нельзя, однако требовалось соблюсти необходимые формальности, иначе любые улики можно было бы оспорить в суде. Пришлось обращаться к консулам. Как разбушевался старый Гай Валерий, когда я разбудил его во время послеобеденного сна! Взяв консулов как свидетелей, вместе с их ликторами, я направился в указанный дом – дом патриция по имени Корнелий, одного из первых, кто пал жертвой этого бедствия. Имя его вдовы было Сергия. Ее дверной раб, увидев такую представительную компанию, побледнел и попытался не пустить нас. Но я прорвался внутрь силой. В задней части дома мы нашли помещение, которое когда-то, наверное, было кухней, но сейчас служило исключительно для приготовления ядов. Со стропил на веревках свисали травы. В горшках, над которыми поднимался пар, булькало варево. Одна кастрюля охлаждалась на деревянной полке, возле нее выстроились в ряд маленькие глиняные бутылочки. Командовала Сергия, остальные женщины были ее служанками. Увидев нас, она сообразила, что произошло, схватила одну из бутылочек и поднесла к своим губам. Я выбил бутылочку из ее руки. Она упала на пол и разбилась, обрызгав мою тунику зеленой жидкостью. Ликторы схватили злодейку. В глазах ее бушевала такая ярость, что у меня кровь застыла в жилах. Сама Сергия отказалась отвечать на вопросы, но ее рабы, после небольшого нажима, быстро развязали языки. Они отвели нас в более чем двадцать домов, где можно было найти продукты с кухни Сергии. Ну и денек выдался! Мы врывались в эти дома, становясь свидетелями возмущения женщин, неверия их мужей, страха и растерянности детей. Замешанных в этом деле женщин, вместе с образцами ядов, доставили на Форум, где они предстали перед консулами. До этого дня никогда не проводилось публичного расследования по обвинению в отравлении. Такие дела были редкими, и, когда они все же происходили, ими занимались исключительно в рамках пострадавшего дома, правосудие отправлял отец фамилии. «Что началось под его крышей, пусть и закончится под ней», – гласила поговорка. Если жена, дочь или сын главы дома осмеливались совершить такое преступление, то определить вину и осуществить наказание являлось прерогативой старшего в роду. Но в данном случае было очевидно, что дело выходит далеко за пределы фамильной юрисдикции. Оно просто не имело прецедентов в истории, поскольку никогда не раскрывалась столь разветвленная преступная сеть, да еще и сплетенная женщинами. Консулы опасались вмешательства со стороны затронутых расследованием могущественных фамилий и были только рады позволить мне как куриальному эдилу проводить допросы. Наконец Сергия нарушила молчание. Она заявила, что ее зелья были средствами для исцеления различных недугов, и ни одно из них не было ядовитым. Если это так, сказал я, то пусть каждая из присутствующих женщин выпьет то зелье, которое было у нее найдено. Шум поднялся немалый: они вопили, кричали, рвали на себе волосы, но мало-помалу успокоились. Согласились на испытание и одновременно, следуя примеру Сергии, выпили так называемые лекарства.

Квинт покачал головой.

– Ну и зрелище было! А что за жуткие звуки! Прямо у нас на глазах приняли смерть более двух десятков женщин. Не все яды были одинаковы, их воздействие рознилось. Некоторых женщин охватили конвульсии. Другие застыли и умерли с ужасной гримасой. Я был еще молодым человеком, но уже участвовал в нескольких сражениях – сам убивал людей и видел, как убивали другие. Однако ничего столь страшного и ужасающего, как одновременная смерть многих женщин от их собственных рук, никогда прежде не видел!

Кезон смотрел на родича, широко раскрыв глаза. Подробности этой истории с массовыми отравлениями были для него внове, а рассказ родича ужасал и приводил в трепет.

– На этом все и закончилось, достойный Квинт?

– Как бы не так! Друзья и слуги этих погибших женщин смогли рассказать нам больше. По мере того как выяснялось, что замешано все больше женщин, мы поняли, что масштаб этого заговора шире, чем можно было себе представить. В конечном счете виновными были признаны более ста семидесяти женщин, и всех их приговорили к смерти. Убийство такого большого количества выдающихся граждан, шокирующее расследование, казни – все это повергло город в отчаяние. Для некоторых оно оказалось слишком ужасным. Были такие, кто говорил, что я зашел слишком далеко, что мое суждение было неверным, что я позволил гадким людям оклеветать жен и дочерей своих врагов. Что ж, даже боги не безгрешны! Я считаю, что мое расследование было тщательным и беспристрастным и никто другой не мог бы провести его лучше. Как бы то ни было, отравления прекратились, и граждане Рима отблагодарили меня, избрав в последующие годы на более высокую должность.

Кезон покачал головой:

– Я и не представлял себе, что эти преступления были столь странными и приобрели столь широкий размах. Я слышал только смутные слухи.

– Меня это не удивляет. Когда злосчастное дело было закончено, люди постарались забыть о нем.

– Но почему женщины совершали такие преступления?

– Объяснения, которые они давали, были так же разнообразны, как яды, которые пускались в ход. Тут и алчность, и месть, и ненависть, и ревность. Совершив преступление однажды, многие из женщин, по-видимому, не могли устоять перед тем, чтобы совершить его снова. Как будто их охватило безумие, заразная болезнь в виде потребности убивать. Какая причина лежала в основе этого безумия – никто не мог определить. Единственным надежным средством исцеления была смерть. Я положил конец эпидемии отравлений, и с тех пор она больше не возвращалась.

– Какая захватывающая история!

– Ты и правда так думаешь?

– Абсолютно! Мне бы хотелось узнать побольше. Кто были эти женщины? Как их звали? Кого они убили, почему, когда и…

Изумленный и слегка польщенный энтузиазмом юноши, Квинт издал звук, подозрительно походивший на смешок.

– Что ж, молодой человек, если уж на то пошло, я сохранил все записи, относящиеся к тому расследованию, прежде всего для своей защиты. Кто бы, когда бы ни попытался обвинить меня в предвзятости или небрежении, я всегда смогу доказать обратное точными ссылками на показания и улики. У меня записаны все детали: имена, даты, даже рецепты разнообразных ядов. Многие из женщин умели читать и писать, а некоторые вели скрупулезные записи, касающиеся состава ядов и их воздействия.

– Ты позволишь мне посмотреть эти записи, достойный Квинт?

– Конечно. Знаешь, никто до сих пор не просил меня об этом. И все же это расследование теперь часть нашей семейной истории и часть истории Рима.

– Ее не стоит забывать, – сказал Кезон.

Квинт кивнул.

– Хорошо. Эти материалы должны быть где-то в моем архиве. Когда у меня будет время, я найду их и дам тебе посмотреть.

* * *

Позднее, в тот же вечер, Кезон готовился лечь спать у себя в комнате в доме своего отца. При мерцающем свете единственной лампы он без посторонней помощи снял тогу (выбраться из нее оказалось гораздо легче, чем облачиться), аккуратно сложил ее на стуле, снял нижнюю тунику и набедренную повязку, после чего остался обнаженным, если не считать утреннего отцовского подарка – висевшего на цепочке на шее фасинума. Среди прочих подарков, которые Кезон получил в тот день, было небольшое круглое зеркало в металлической раме с чеканными изображениями подвигов Геркулеса, которое раб уже повесил на стену. Подаривший его человек, товарищ отца Кезона, явно полагал, что зеркало будет подходящим подарком для мужающего молодого Фабия, поскольку Фабии считали себя потомками Геркулеса. В действительности же вид собственного лица в окружении изображений полубога лишь напомнил Кезону, что на самом деле он Фабий не по крови, а по усыновлению.

Кезон стоял обнаженным перед зеркалом, глядя на свое отражение.

– Сегодня ты стал мужчиной, Кезон Фабий Дорсон, – прошептал он. – Но кто ты? От кого ты произошел? Твой дед был найденышем, брошенным среди руин, но кем брошенным – богом или галлом? Неужели ты будешь жить и умрешь, так и не узнав тайны своего происхождения? Или есть оракул, который может ответить на этот вопрос?

Он коснулся амулета на груди. Золото поймало мерцающий свет лампы, и отражение амулета в зеркале сверкнуло, на миг ослепив Кезона.

* * *

На следующее утро Кезон снова облачился в тогу, чтобы нанести официальный визит человеку, которого никогда не встречал.

Аппий Клавдий – седьмой, носящий это имя в роду, происходившем от Атта Клауса, – заморгал в неверии, когда его секретарь сообщил о первом посетителе в тот день.

– Молодой Фабий? – переспросил он. – Ты уверен, что точно расслышал имя?

Раб кивнул. Клавдий поджал губы и погладил бородку, которая все еще оставалась скорее черной, чем серебристой.

– Хорошо, приведи его. Я встречусь с ним здесь, в саду. Не пускай никаких других посетителей, пока мы не закончим.

Сад Аппия Клавдия с плещущим фонтаном, окружавшим скульптурную композицию трех муз, и террасами, усаженными цветущими кустами роз, был еще более роскошным, чем сад Квинта Фабия. Он произвел на Кезона должное впечатление, хотя и не вызвал удивления. Если кто-то в Риме и пользовался таким же уважением и влиянием, как Квинт Фабий, так это давний соперник Квинта Аппий Клавдий.

– Прими мои поздравления, молодой человек, – промолвил Клавдий, встав, чтобы приветствовать его. – Тога тебе очень идет.

На самом деле Кезон оделся в то утро без помощи раба и не вполне справился со сложной задачей верного распределения складок, а потому с радостью принял предложение сесть. В сидячем положении огрехи в расположении складок были не так заметны.

– Благодарю тебя за то, что принял меня, цензор, – промолвил Кезон, титулуя хозяина дома по его престижной должности, в определенном отношении превосходившей даже консульскую.

Высокий ранг цензора подчеркивался особой пурпурной тогой, какую не мог носить никто другой. Цензор обладал правом заполнять вакансии в сенате. Он также вел списки граждан, мог вносить туда чьи-то имена или, если на то были веские основания, вычеркивать. Именно по цензорским спискам проводилось голосование – инструмент, которым патриции издавна пользовались в своих целях. Манипулируя этими списками, цензор мог влиять на ход выборов.

Аппий Клавдий использовал полномочия своей должности еще и для осуществления полного контроля над двумя проектами общественных работ беспрецедентного масштаба. По этой причине Кезон и пришел к нему.

– Если я и выгляжу слегка удивленным, ты должен понять, что прошло очень много времени с тех пор, как какой-либо человек по имени Фабий отбрасывал тень на дорожку моего сада, – сказал Клавдий, который улыбался так же охотно, как Квинт хмурился.

Кезон много слышал об «очаровании» этого человека, причем в устах Фабиев данное слово отнюдь не звучало комплиментом.

– Всякий раз, когда возникает политический вопрос, кажется, что твой родич Квинт клонится в одном направлении, а я – в другом. Неудивительно, что встречаемся мы главным образом для ведения политических споров.

Кезон заговорил осторожно:

– Я чту своего благородного родича Квинта, но сюда явился сам по себе.

– Хорошо сказано! Я сам слишком хорошо знаком с бременем знаменитых – в том числе и пользующихся недоброй славой – родственников. К счастью, самые худшие из них давно умерли. Но, как и ты, Кезон, я сам себе хозяин. А значит, несу ответственность за преступное поведение моего прапрапрадеда децемвира не более, чем ты отвечаешь за недальновидную, отсталую политику твоего высокочтимого родича. Каждый из нас сам себе хозяин и архитектор своей судьбы. Выпьем за это?

Появился раб с двумя чашами вина. Кезон, чувствовавший себя слегка неловко по отношению к Квинту, но стремившийся снискать расположение хозяина, сделал маленький глоток. Вино не было разбавлено водой и оказалось крепче того, к которому он привык. Почти сразу юноша почувствовал тепло и легкое головокружение.

Клавдий велел рабу снова наполнить чаши.

– Учитывая прохладные отношения между твоим родичем Квинтом и мной, я полагаю, что у тебя были очень веские основания, чтобы прийти ко мне.

Кезон, уже начавший ощущать действие вина, вдруг подумал, что, может быть, в конце концов, будет не так уж трудно обозначить свое желание. Он открыл рот, чтобы заговорить, но собеседник прервал его:

– Я вижу, ты пришел ко мне по какому-то делу, а для серьезных дел час еще слишком ранний. Давай познакомимся поближе. Может быть, у нас есть общие интересы. Ты читаешь на латыни?

– Конечно, цензор.

– И на греческом?

– Ну… немного, – сказал Кезон.

– Это следует понимать так, что не читаешь вовсе. Жаль! Я уж было подумал, не показать ли тебе мою библиотеку, которая является лучшей в Риме, но, поскольку все книги в ней на греческом, тебе это ничего не даст. А между тем каждому римлянину стоило бы выучить греческий, хотя бы ради возможности прочесть творения великих драматургов – Эсхила, Софокла, Еврипида – и, конечно, великих философов – Платона и Аристотеля. Но, судя по выражению твоего лица, Кезон, эти имена ничего тебе не говорят. Я прав?

– Боюсь, что да, цензор.

– Увы! Алас! – Клавдий покачал головой. – А ты знаешь, откуда взялось слово «алас», по-нашему – «увы»?

Кезон нахмурился:

– Нет.

– А ведь ты, Фабий, представитель семьи, претендующей на родство с Гераклом, по-нашему – Геркулесом! «Увы» – это латинизация греческого имени Хилас. А кто был этот Хилас?

Кезон подумал и пожал плечами. Клавдий вздохнул:

– Хилас был прекрасным юношей, возлюбленным Геракла. Оба они участвовали в походе аргонавтов за золотым руном. Когда Арго бросил якорь в устье реки Аскании, Хиласа послали к источнику за пресной водой, но тамошние нимфы, восхитившись красотой юноши, затащили его к себе, и больше его никто не видел. Геракл был безутешен. Долгое время – даже после того как пропала надежда найти юношу – он бродил взад-вперед по берегу реки, выкрикивая его имя: «Хилас! Хилас!» Вот откуда пошло восклицание «alas», то есть «увы», выражающее разочарование или скорбь.

Кезон поднял брови. Среди персонажей, отчеканенных на его зеркале, такого спутника Геркулеса не было.

– Я никогда не слышал эту историю. Она очень красивая.

– В моих книгах есть несколько версий рассказа о Геракле и Хиласе, но, чтобы прочитать любую из них, нужно знать греческий.

– Я никогда не претендовал на ученость, цензор. Первейший долг римлянина состоит в том, чтобы служить государству в качестве солдата.

– Это правда! И как воин ты мог бы получить несомненную пользу от прочтения «Илиады» Гомера или, еще лучше, «Жизни Александра» Клеона из Коринфа. Только вчера гонец доставил мне список книг, приобретенных у книготорговца в Афинах. Ты вообще слышал об Александре?

– Об Александре Великом из Македонии? Кто о нем не слышал! Сперва он покорил Грецию, а потом двинулся на юг и восток – Египет, Персия и дальние страны, которые лежат за пределами любой карты. По словам моего отца, нам повезло, что он не проявил интереса к западу, не то пришлось бы сражаться с ним на берегах Тибра. Но Александр больше никого не завоюет. Он уже десять лет как мертв.

– На самом деле одиннадцать. Но ты, кажется, действительно помнишь, кем был Александр. Очень хорошо! – Клавдий рассмеялся и пожал плечами. – Никогда не известно, что знает и чего не знает молодой человек, учитывая удручающее состояние римского образования. Многие римляне могут перечислить своих предков на десять поколений – не особо сложная задача, поскольку они обычно имеют одно и то же имя. Но кто из римлян может назвать правящего тирана Сиракуз или найти на карте Карфаген?

Кезон улыбнулся:

– Отец говорит, что ты помешан на Сиракузах и Карфагене.

– Так оно и есть, потому что будущее Рима связано с морскими путями Средиземноморья, и эти морские пути будут под контролем либо Сиракуз, либо Карфагена, либо под нашим контролем.

– Мой родич Квинт связывает наше будущее с продвижением на север, а не на юг. Он говорит, что сначала мы подчиним всю Италию, потом обратим взгляд на Галлию…

– Чепуха! Галлам нечего нам предложить, даже бога, достойного почитания, или язык, достойный изучения. Богатства мира будут принадлежать тому, кто держит в руках средиземноморскую торговлю. Для этого нужно стать морской державой. В противном случае нас подчинят те, у кого уже есть флот, – сиракузцы и карфагеняне. Суть расхождения между твоим родичем Фабием и мной как раз и состоит в понимании будущего Рима. Ну вот, опять я заговорил о политике, хотя надеялся найти общую почву под нами. – Клавдий задумчиво постучал указательным пальцем по своим губам. – Поскольку ты – Кезон, наверное, я могу спросить тебя о твоем отношении к спору из-за буквы «К».

– К спору?

– Мое мнение, что ее следует исключить из римского алфавита. Зачем нужна буква «К», если вполне годится буква «С»? Таким образом, твое имя может быть написано чуть по-другому, но произноситься так же.

– Но мне нравится буква «К» в моем имени…

– А как насчет буквы «Z»? Я утверждаю, что она отвратительна и от нее необходимо избавиться!

– Отвратительна?

– Звук, который она обозначает, груб, и ему не должно быть места в языке культурного народа. Звук «z» режет ухо, а буква оскорбляет глаз.

– Глаз?

– Вот, посмотри, что делается с моим лицом, когда я его произношу. – Клавдий раздвинул губы, стиснул зубы и произнес длинный зудящий звук. – Видишь? Человек, который произносит звук «z», напоминает ухмыляющийся череп. Ужасно! Этот звук и соответствующую букву нужно безжалостно убрать из латинского языка.

Кезон рассмеялся:

– Кажется, этот вопрос для тебя очень важен.

– Страсть – это жизнь, молодой человек. Да, язык – моя страсть. А какая страсть у тебя?

Кезон вдруг почувствовал себя вполне трезвым. Разговор подошел к причине его прихода.

– Я хочу быть строителем, цензор.

Клавдий поднял бровь:

– Правда?

– Да. Это мое самое большое желание. Конечно, я очень хочу сражаться за Рим. И наверное, если мне предстоит участвовать в политической жизни, то следует поближе познакомиться с законами. Но готов даже изучать греческий, если греки смогут научить меня архитектуре и механике, ибо чего мне хочется по-настоящему, так это строить. Когда я был маленьким, моими любимыми игрушками были строительные кубики, а когда подрос и стал ходить самостоятельно, меня вовсе не тянуло наблюдать за состязаниями атлетов, гонками на колесницах или муштрой солдат на Марсовом поле. Я часами стоял на месте строительства нового храма или монумента, а то даже и там, где чинили городские стены, наблюдая за рабочими и снаряжением, глядя, как используют лебедки, рычаги и шкивы, изучая, как смешивают строительный раствор и выкладывают кирпичи, чтобы делать своды и проемы. Признаюсь, что не получил никакого специального инструмента, но умею рисовать, чертить и очень лажу с цифрами, гораздо лучше, чем с буквами.

– Понятно. И поэтому ты пришел ко мне?

– Да! Люди говорят, что дорога на юг, к Капуе, которую ты строишь, не похожа ни на какую другую – прямая, как линейка, плоская, как стол, и крепкая, как скала. И все толкуют о твоей блестящей идее насчет доставки свежей воды в город – отвести воду из источников близ Габии, в десяти милях от Рима, сначала в подземную трубу, а потом, после выхода из нее, пустить самотеком по искусственному руслу, приподнятому над землей с помощью арок. Кажется, ты назвал это акведуком? Поразительно! Эти строительные проекты волнуют меня больше чего бы то ни было, больше, чем сражения, выборы или даже истории о великих завоевателях, дошедших до дальнего края мира. Я хочу участвовать в их осуществлении, я знаю, что мне надо многому научиться, но я готов работать со всем усердием. Готов сделать все, что в моих силах, чтобы помочь тебе строить новую дорогу и акведук.

Клавдий улыбнулся:

– Твой энтузиазм мне льстит.

– Я говорю от чистого сердца, цензор.

– Я вижу. Странно! Фабии всегда были выдающимися воинами и считали себя государственными деятелями, но строителей среди них не припоминаю. Интересно, откуда у тебя эта тяга?

Кезону вопрос не понравился, поскольку напомнил ему о его неизвестном происхождении, но он постарался ничем себя не выдать.

– А твой отец знает, что ты пришел ко мне?

– Да, цензор. Хотя он не одобряет твою политику и называет тебя радикальным популистом…

– Радикальным? Потому что я даю простым гражданам хорошо оплачиваемую работу при выполнении общественных проектов, которые приносят пользу всему Риму? Наверное, он меня и демагогом называет?

Щекам Кезона стало жарко. Его отец действительно употреблял это презрительное слово, заимствованное у греков и обозначающее беспринципного политикана, играющего на низменных инстинктах толпы.

– Несмотря на политические разногласия, цензор, отец понимает, как сильно я хочу работать у тебя. Он ничем не будет мне мешать.

– А твой родич Квинт?

– Я не обсуждал это с ним и не нуждаюсь в его одобрении.

– Знаю. Ты сам себе хозяин.

Клавдий некоторое время барабанил пальцами по коленям, потом кивнул и улыбнулся:

– Хорошо, Кезон Фабий Дорсон. Я найду для тебя подходящее место на одном из моих объектов.

– Благодарю тебя, цензор!

– А пока, чтобы сделать мне приятное, может быть, ты подумаешь над тем, чтобы поменять букву «К» в твоем имени на букву «С» или даже «Ц».

– Ну если ты действительно считаешь, что это необходимо…

– Кезон, я же только пошутил – увы!

* * *

На рассвете следующего дня, следуя указаниям Аппия Клавдия, Кезон вышел из своего дома на Палатине. Он прошел мимо древней хижины Ромула и смоковницы, именуемой «руминалий» – в память о дереве, в тени которого Акка Ларенция вскармливала грудью Ромула и Рема. Затем спустился по петлявшей лестнице, известной как Какусовы ступени, и прошел через Форум Боариум (первоначально – «Бовариум», как сказал ему Аппий Клавдий, но буква «в» давным-давно выпала из слова и куда-то затерялась). У торговцев в лавках и на рынках день уже начался. Кезон прошел мимо древнего Ара Максима, где в незапамятные времена его предки, Пинарии и Потиции, заложили традицию почитания Геркулеса. Потиции до сих пор каждый год совершали жертвоприношения на алтаре, но сам род давно пребывал в упадке, и их праздник перестал быть значимым событием. Даже при своей предполагаемой связи с Геркулесом через Фабиев Кезон имел лишь смутное представление о празднике Геркулеса и обряде, совершавшемся на Ара Максима каждое лето. И уж конечно, он понятия не имел о том, что это – старейший религиозный обряд в городе. О своем происхождении от Пинариев и Потициев он вообще ничего не знал.

Путь его лежал к месту строительных работ у подножия Авентинского холма, между храмом Цереры и северной оконечностью Большого цирка. То, что он попал куда требовалось, юноша понял, увидев кучи строительного мусора и отвалы, насыпанные вокруг мест, где велись земляные работы. Там уже толпилась небольшая армия работников, состоявшая из вольноотпущенников и свободных горожан. Они переговаривались, шутливо сетуя на то, что приходится рано вставать.

Небо, светлевшее с каждым моментом, было усеяно маленькими облачками, с востока веял ветерок.

– Похоже, сегодня славный денек для работы на открытом воздухе, – заметил один из работников. – Жаль, что нам придется торчать под землей!

Появился десятник. Работники выстроились в очередь. Одному за другим им выдавали совки и лопаты, после чего они исчезали в похожей на пещеру горловине тоннеля у основания холма.

Кезон улучил момент, когда десятник освободился, подошел к нему и представился, как проинструктировал его Клавдий. Десятник был рослым, стройным и мускулистым, носил безупречную тунику, но под ногтями у него была грязь.

– Значит, ты и есть тот молодой Фабий, который пришел сюда учиться строить акведук. Меня зовут Альбин. Я отвечаю за прокладку акведука внутри городских стен, это самая интересная часть проекта с инженерной точки зрения. Ты знаешь, откуда сейчас город получает воду?

– Наверное, из Тибра и из каких-то источников внутри города. Некоторые люди собирают дождевую воду.

– Это верно, и так было с самого начала. Но вода из Тибра не всегда так чиста, как хотелось бы. Некоторые источники в черте города высохли, и не всегда можно полагаться на дождь. А чем больше разрастается Рим, тем больше воды используют его жители. Вода нужна не только для питья, приготовления пищи и орошения посевов снаружи города, но также для купания. Большинство горожан имеют привычку умываться каждый день, а многие желают мыться с головы до ног по крайней мере каждые несколько дней. На это требуется очень много воды! К настоящему времени спрос настолько возрос, что город уже не сможет позволить себе расти, если мы не можем добывать больше воды. «Что же делать?» – задались вопросом люди. «Мы просто доставим нужную нам воду из других мест», – ответил Аппий Клавдий. «Мы что, будем возить ее в бочках?» – спросили скептики. «Нет, несчастные глупцы! – заявил Клавдий. – Мы сделаем так, что она потечет к нам сама, по каналу, который я построю». И таким образом, благодаря гению цензора, возник замысел акведука – первого подобного сооружения на земле, которое вскоре станет предметом зависти жителей всех больших городов. Вот здесь, на этом месте, акведук закончится, и вода из него вольется в большой общественный бассейн. А ты знаешь, где он начинается?

– В десяти милях к западу от города, у источников близ Габии, – сказал Кезон.

– Правильно. Свежая вода из этих источников вольется в подземный канал, выложенный камнями на строительном растворе, который будет идти под гору. Благодаря этому воду самотеком понесет к самым стенам города, до места близ Капенских ворот. Уже сама прокладка этого канала представляет собой грандиозный проект, хотя бы по объему требуемой рабочей силы. Представляешь, что такое десять миль одних только земляных работ! Причем этот канал не удастся проложить по прямой, придется следовать контурам ландшафта, обходя скалы или возвышенности, – ведь вода должна постоянно течь под уклон. Но сооружения, возводящиеся от того места, где вода достигнет города, обещают быть еще более впечатляющими. Клавдий хочет, чтобы вода поступала сюда, на то место, где мы с тобой сейчас стоим. Но чтобы она стекала, как и раньше, по наклонным трубам, пришлось бы прорывать тоннель под основанием дороги для конных ристалищ Большого цирка. Это ненадежно и чревато большими разрушениями, вот почему цензор решил провести воду в обход цирка. Для этого мы роем тоннель сквозь Авентин – канал исчезнет с одной стороны холма и появится с другой. Поразительно, правда? Но даже это не самое главное. Следуй за мной.

Они прошли вдоль подножия Авентина, пересекли открытую местность к югу от дорожки ипподрома, а когда подошли к городской стене и Капенским воротам, перед ними во всем великолепии предстало выдающееся творение Клавдия, воплотившего в жизнь смелое и оригинальное строительное решение. Чтобы соединить вместе возвышения по одну и по другую сторону ворот, между ними возвели серию арок из скрепленного раствором кирпича, образовав нечто вроде длинного, многопролетного моста. Теперь дорога, ведущая к воротам, проходила непосредственно под этим «мостом».

– Чтобы доставить воду в Рим, Клавдий не только заставит ее течь под землей – он заставит ее течь над нашими головами! – гордо заявил Альбин. – Да, из многих миль сооруженного водопровода этот надземный участок имеет длину всего в несколько сот локтей. Но какое смелое решение – искусственная река в городе! Есть все основания полагать, что этот опыт получит широкое распространение, ведь подобный надземный акведук можно выстроить любой длины, что позволит доставлять воду практически с любого расстояния. Главное – найти источник, находящийся выше уровня города, и провести от него в город надземный канал, поддерживаемый арками. Испокон веку людям приходилось строить города там, где не было достаточно воды. Теперь город можно построить где угодно, где пожелают люди, а вода придет к ним по их велению. Никогда прежде такой возможности не существовало. Акведук изменит не только Рим, но и весь мир!

Энтузиазм десятника был заразителен, и услышанное произвело на Кезона сильное впечатление. Он был бы не прочь провести в его компании весь остаток дня, но, неукоснительно следуя указаниям Клавдия, юноша попрощался с Альбином и, двигаясь под огромным пролетом акведука, вышел через Капенские ворота за пределы городских стен. Очень скоро этот путь привел его к другому месту, где воплощались в жизнь грандиозные замыслы цензора.

Площадка кишела рабочими, которые деловито копали землю, смешивали строительный раствор и толкали тачки, наполненные гравием. Кезон справился о десятнике, человеке по имени Деций, и его проводили к самому рослому и мускулистому мужчине.

– Стало быть, ты пришел, чтобы узнать побольше о прокладке дорог? – спросил Деций. – Что ж, я занимаюсь этим всю жизнь и за свои сорок с лишним лет кое-чему научился. Но, честно признаюсь, только работая под началом Аппия Клавдия, увидел, как прокладывают дорогу по-настоящему – не на глазок, а в полном соответствии с выверенным планом. Да, сначала была изучена местность, проложен курс, приобретены все необходимые инструменты и материалы, наняты лучшие в Риме мастера – ты не думай, будто те ребята, что возводят акведук, будут лучше моих. Нет, мы тут все делаем такое дело, каким по праву можно гордиться. Спустя тысячу лет твои потомки будут прогуливаться по этой дороге и говорить: «Клянусь Юпитером, славно поработали старина Аппий Клавдий и его ребята, когда прокладывали эту дорогу!»

– Дорога будет здесь и через тысячу лет?

– Можешь не сомневаться!

Кезон решил, что здоровяк преувеличивает, но, когда Деций стал знакомить его с этапами работы, подумал, что в его утверждении есть резон.

– Первые дороги были не более чем пешеходными тропами, – начал издалека Деций. – Их просто протаптывали люди, а то и звери, ибо они тоже прокладывают тропы, причем, чтобы преодолеть перевал или обойти трясину, обычно выбирают наилучший путь. Однако, когда люди научились использовать повозки, колеса стали оставлять в земле колеи и тропы стали шире. Наконец какой-то неизвестный гений решил, что не надо ждать, пока дороги возникнут сами, в результате частого хождения или езды. Пора прокладывать их, чтобы и ходить и ездить было удобнее. Так зародилось дорожное строительство. Дорога, которую мы строим, следует по очень старой, многовековой тропе. Аппий Клавдий говорит, что ее протоптали торговцы солью и кузнечными изделиями, занимавшиеся своим промыслом задолго до возникновения Рима. А теперь смотри – видишь, землекопы роют две параллельные неглубокие канавы? Они обозначают ширину дороги. Наша дорога будет иметь ширину в девять локтей: она получится, если положить трех человек головами к кончикам пальцев. Римлян, конечно. Чтобы перекрыть ту же ширину, требуется всего два с половиной галла. Говорят, самый лучший галл – это галл, разрубленный надвое, особенно та половина, что без головы!

Деций от души рассмеялся собственной шутке и похлопал Кезона по спине.

– Так вот, если ты пойдешь за мной и поднимешься вверх, то впереди увидишь, как мы продвинулись на втором этапе. Землю между разметками выбирают до тех пор, покуда не доходят до твердой породы, на которую и будет укладываться дорога. Насколько глубоко приходится копать, зависит от местности. Болотистую или слишком рыхлую почву приходится укреплять, вбивая в нее сваи. К счастью, здесь не тот случай. Хороший землекоп может добраться до ложа дороги, не сорвав спину. Да что там, даже не вспотев, – правда, ребята?

Землекопы загоготали. По их довольным ухмылкам Кезон понял, что десятника здесь любят.

– Идем дальше. Я покажу тебе следующую стадию. Видишь впереди большие груды камней? Они собраны для первого слоя дорожного полотна. Отсортированы по размеру, как говорят у нас, «в руку», то есть каждый должен быть таким, чтобы его можно было взять в руку – не больше и не меньше. Их насыпают вниз, создавая первый слой – стратум. Поверх стратума насыпается второй, толщиной примерно две пяди, слой более мелкого, дробленого камня, который сильно утрамбовывается и заливается раствором. Это бутовый слой. На него укладывается сердцевина – около половины локтя обломков кирпича, битого камня и глиняных осколков, схваченных известкой. Вот как раз впереди виден участок, где эта стадия завершена.

– Эта полоса в середине чуть повыше, чем по краям? – заметил Кезон.

– Ты очень наблюдательный. Мы делаем это специально, чтобы вода стекала с дороги в сточные канавы. Ну а сверху, понятное дело, насыпается гравий. Обычно на том работа и заканчивается, но не в данном случае. План Аппия Клавдия заключается в том, чтобы со временем, по мере накопления средств, заменять гравий на каменные плиты, самые твердые из тех, какие можно найти. У нас, близ Рима, это в основном вулканический базальт. Камень не кирпич, он добывается кусками разной формы, но умелые работники могут выбрать подходящие куски и подогнать их один к другому, пока поверхность не станет совсем ровной. Я видел, как таким образом строят стены, и у меня нет оснований сомневаться в том, что такой же подгонки можно добиться и при укладке дорожных плит. Впереди уже имеется небольшой участок мощеной дороги для демонстрации. Вот он. Пройдись по нему, попрыгай! Нагнись и пробеги по нему руками. Что скажешь? Какова аккуратность? Правда ведь, можно подумать, будто это сплошная каменная поверхность, по которой случайно проходит лишь несколько тоненьких швов?

– Поразительно! – отозвался Кезон. – И красиво. Скорее всего, она прослужит дольше, чем все дороги, которые проложили наши предки, вместе взятые. Ты правда думаешь, такая удивительная дорога будет проложена на всем расстоянии, до самой Капуи?

– Я верю, что такие прекрасные дороги когда-нибудь пересекут всю Италию и пойдут далеко за ее пределы – повсюду, где ступит нога римлянина. От Геркулесовых столпов до берегов Эвксинского моря люди будут говорить: «Вот проходит римская дорога!» – Деций рассмеялся. – Знаешь, что сказал мне как-то Аппий Клавдий: «Александр со своей армией завоевал полмира, но можешь ты себе представить, чего бы он смог добиться, умей греки строить римские дороги?»

* * *

– И как давно это продолжается? – хмуро спросил Квинт Фабий.

– Примерно месяц. Со следующего дня после того, как я надел тогу, – ответил Кезон.

– Как я и думал. Эти твои отношения с Аппием Клавдием нежелательны, более того, недопустимы!

Квинт попросил своего юного родича заглянуть к нему и, вместо того чтобы принять его в саду, принял в передней, словно незваного торговца, явившегося навязывать свой товар и вынужденного стоять, а не сидеть. Здесь, в вестибюле, согласно патрицианской традиции, в нишах вдоль стен были размещены восковые бюсты предков Квинта, и сейчас казалось, что они, как и хозяин дома, взирают на юношу с суровым осуждением.

– Достойный Квинт, я знаю о твоих расхождениях с Аппием Клавдием…

– Этот человек дегенерат! Он помешался на так называемой греческой образованности и науке. Дай ему волю, он и тебя заразит.

– Не думаю, что тебе стоит беспокоиться на сей счет, – сказал Кезон, не покривив душой.

До сих пор попытки Клавдия научить его греческому языку были бесплодными. К счастью, способности Кезона к строительству и механике превзошли даже его собственные ожидания, и в этом отношении Клавдий был изрядно впечатлен сообразительностью и энтузиазмом своего нового протеже.

– Я обратился к Аппию Клавдию только в связи с его строительными проектами. Многое узнал о строительстве дорог, а также о его новом акведуке…

– Все, что тебе нужно знать об этих крайне расточительных и неэффективных проектах, ты мог бы выяснить у меня. Все эти проекты – результат непростительного, недопустимого злоупотребления полномочиями цензора. Каким-то образом Клавдий ухитрился обойти сенат и запустить руку в казну, чтобы финансировать осуществление своих незаконных измышлений.

– Но эти, как ты говоришь, измышления имеют своей целью благо Рима.

– Они имеют своей целью благо Клавдия – для него это прекрасный способ расширить свое влияние. Давая беднякам работу, он покупает поддержку тысяч граждан, считающих его благодетелем, и обогащает себя!

Кезон нахмурился:

– Ты обвиняешь его в присвоении общественных средств?

Квинт хмыкнул:

– Я бы не стал утверждать, будто такое невозможно. Ты молод, Кезон, и еще недостаточно повидал в жизни, чтобы судить о характере человека. Поверь мне, Клавдий не тот человек, с которым нам стоит общаться.

– Но ведь он такой же патриций, как ты или я, – возразил Кезон.

Помедлил ли Квинт, перед тем как ответить? Подумал ли о темном происхождении Кезона, потомка усыновленного найденыша? Так или иначе, он покачал головой.

– Клавдии всегда были тщеславными, с чрезмерным самомнением, но в старые времена они, по крайней мере, были крепки как скала в отстаивании патрицианских привилегий. Но Аппий Клавдий и тут пошел против традиции, сделавшись защитником интересов низших классов. О, на словах-то он безгранично верен патрицианским идеалам, но в душе этот человек – демагог. Он потворствует черни и заигрывает с опасными демократическими идеями, которых, скорее всего, набрался из извращенных сочинений греческих философов – недаром он ими так восхищается. Ему никак нельзя было доверять контроль над списками граждан.

– Но это его обязанность как цензора.

– Да, он обязан следить, чтобы они велись должным образом, но не должен устраивать махинаций. Он, конечно, скажет тебе, что просто реорганизует избирательные округа, чтобы граждане могли полнее реализовать свои права. Но эти попытки сделать выборы более демократичными, уменьшив возможность патрициев влиять на результат, таят в себе большую опасность! Основатели республики не пускали выборы на самотек, а тщательно организовывали процесс, чтобы древние фамилии, давно заслужившие особое место в политической жизни государства, сохранили свое влияние. Никакие попытки разрушить эту систему недопустимы. Она успешно служит Риму со времен рождения республики и прослужит еще двести лет. Если хочешь знать, молодой человек, еще хуже Клавдий распоряжается предоставленным ему как цензору правом заполнять вакансии в сенате. Все освобождающиеся вакансии заполняются его преданными сторонниками, причем среди этих новоявленных сенаторов появились даже сыновья вольноотпущенников! Подобная деградация сената была бы немыслима во времена моего деда. К чему мы пришли!

– Времена меняются, родич, – заметил Кезон.

– И редко к лучшему! Как только укореняется радикальная идея, никто не может предсказать, насколько быстро и насколько далеко она распространится. Подумай, например, о должности консула. Очень долгое время на эту высокую должность могли претендовать только патриции, доступ к ней плебеям был закрыт. Исключительное право патрициев на консульскую должность стало традицией, которая в конечном итоге приобрела силу закона. Но так называемые реформаторы повели против этого борьбу, и пятьдесят пять лет тому назад им удалось провести закон, по которому один из двух консулов мог быть плебеем. «Это вопрос справедливости, – заявляли реформаторы. – Если плебей достаточно умен, чтобы быть консулом, то почему бы и нет?» Но это было только начало. Тридцать лет тому назад реформаторы приняли еще один закон, и по этому закону один из консулов должен был быть плебеем! К чему это приведет? Подобные перемены всегда происходят благодаря таким смутьянам, как Аппий Клавдий, баламутящим чернь и позорящим патрицианскую кровь. Клавдий – опасный человек. Тебе лучше держаться от него подальше.

Кезон вздохнул:

– Достойный Квинт, постарайся меня понять. Я полностью разделяю твои политические воззрения, да и как могло быть иначе – ведь именно эти идеи с детства внушал мне отец. Но так же как мне удалось убедить отца разрешить работать у Клавдия, я надеюсь, что смогу убедить тебя снять свои возражения. У меня нет ни малейшего намерения помогать или содействовать Аппию Клавдию в каких бы то ни было планах по возмущению черни или приобретению простонародьем дополнительных прав. Но акведук и новая дорога будут построены, несмотря на твои возражения, и я хочу принять участие в их строительстве. Это даст мне полезный опыт и знания, а если, как ты говоришь, такие проекты способны приносить еще и политические плоды, то непонятно, почему пожинать их должен только Клавдий. Почему Фабию нельзя поучаствовать в этом изнутри, изучить, как все это работает? Понятно, что сейчас мне до Клавдия далеко, но в предстоящие годы дорог и акведуков наверняка будет строиться все больше и больше, и почему бы во главе такого строительства, со всеми вытекающими из этого выгодами, не оказаться Фабию?

Квинт покачал головой:

– Ты избрал опасный путь, Кезон. Строительное дело и механика – умения полезные, тут спорить не о чем. Но Клавдий – человек хитрый, коварный, умеющий привлекать сторонников. Он может внушить тебе свой образ мыслей.

– Уверяю тебя, родич, ничего такого не произойдет. Тебя успокоит, если я пообещаю тебе, что не выучу ни одного греческого слова? Это будет легкое обещание, поскольку я все равно, похоже, неспособен их запомнить.

Квинт выдавил слабую улыбку.

– Кезон, Кезон! Ладно. Раз уж ты добился согласия своего отца, я возражать не стану, по крайней мере публично. Буду держать рот на замке и надеяться на твой трезвый ум.

Он бросил взгляд на восковые персоны в нишах.

– Всегда помни своих предков, Кезон, и сохраняй достоинство твоего имени!

Не помедлил ли он снова, когда перевел взгляд с лиц покойных Фабиев на лицо Кезона, явно не отмеченное чертами фамильного сходства?

– Но я попросил тебя прийти по другой причине, – сказал Квинт. – У меня есть кое-что для тебя, если, конечно, ты еще заинтересован. Пойдем со мной.

Кезон последовал за ним в комнату, где стены были уставлены книжными шкафами, набитыми свитками. На столах лежали развернутые для прочтения документы, уголки которых придавливали специальные грузы. Библиотека Квинта Фабия была меньше, чем библиотека Аппия Клавдия, и, главное, совершенно иной по содержанию. Здесь невозможно было найти греческого текста или тома, относящегося к истории иноземных народов. Все документы в библиотеке Квинта Фабия касались юридических вопросов, прав собственности, денежных сделок, семейной истории или генеалогии.

– Ты, помнится, высказал интерес к материалам того давнего расследования, которое я проводил в качестве куриального эдила в связи с массовыми отравлениями. Оказалось, они несколько разобщены, но мне удалось собрать их в одном месте.

Квинт указал на кожаный тубус, куда было вставлено множество свитков, свернутых вместе.

– Вот все, относящееся к этому делу. Конечно, я понимаю, что твоя учеба у Аппия Клавдия занимает все твое время и внимание…

– Отнюдь, достойный Квинт! Я весьма благодарен за то, что ты не забыл о моем интересе к этому делу и взял на себя труд подготовить для меня документы.

На самом деле увлекшийся работой у Клавдия Кезон совершенно позабыл разговор об отравлениях, но вряд ли ему стоило говорить об этом. Другое дело, что желания корпеть над документами здесь, в библиотеке Квинта, у Кезона не было. Ему не терпелось попасть домой и взяться за полученное от Клавдия задание: расчет секции акведука.

– А можно я возьму это с собой, чтобы изучить не спеша?

Квинт нахмурился:

– Обычно я не разрешаю выносить документы. Некоторые из них содержат щепетильную информацию, многие просто незаменимы. Но… почему бы и нет? Я прошу только, чтобы ты был очень осторожен с ними и вернул в положенный срок. Надеюсь, они дадут тебе представление о задачах и обязанностях, которые неразрывно связаны с любой магистратской должностью. Служение обществу требует от человека многого, но приносит удовлетворение и вознаграждается почетом. Ты должен подумать о своем будущем, Кезон: не стоит ограничивать свои амбиции той работой, которую ты делаешь для цензора.

– Это очень любезно с твоей стороны, достойный Квинт. Я почитаю их сегодня же вечером.

* * *

В ту ночь Кезон так и не добрался до документов Квинта: допоздна, в мерцающем свете свисавшей с потолка лампы в виде головы гидры, он засиделся за работой и, лишь вконец вымотавшись, рухнул в постель.

Однако то ли потому, что перетрудился и забил голову цифирью, то ли потому, что неодобрение старшего родича подействовало на него сильнее, чем он думал, сон его оказался беспокойным.

Во сне Кезон снова очутился в передней дома Квинта, один, если не считать бюстов предков в нишах. Но на сей раз эти бюсты вытаращились на него, моргая, насупили брови, а потом заговорили едкими, злобными голосами:

– Он не из наших.

– Кто он?

– Откуда он взялся?

– Кто знает, что за кровь течет в его жилах?

– Может быть, он отпрыск галла?

– Гнусный мерзавец, плод изнасилования!

– Осквернение!

– Грязь!

– Мерзость!

– Кровь благородных Фабиев можно проследить назад на столетия, но это существо взялось ниоткуда.

– Он как муха, что взлетает с навозной кучи!

Кезон выбежал из комнаты и вдруг оказался на Форуме: отец вел его на Ростру. Огромная толпа собралась перед помостом, чтобы послушать, что он будет говорить, но, открыв рот, юноша понес такую невнятицу, что его подняли на смех. Причем головы смеющихся были из воска, как бюсты Фабиев.

Он сбежал с Ростры, побежал к дому Аппия Клавдия. Цензор тепло приветствовал его, не заметив, что юноша расстроен. Развернул карту, на которой был обозначен курс акведука. Линия, направленная к Габии, сбегала с карты в серое ничто.

– Но где же источники? – спросил Кезон.

– Ну, об этом не беспокойся, – сказал Клавдий. – Я знаю, откуда поступит вода. Чего я не знаю, молодой человек, так это откуда взялся ты!

Неожиданно цензор воззрился на Кезона столь же хмуро и сурово, как бюсты в передней у Квинта.

Проснулся Кезон в холодном поту.

Лампа все еще горела. От усталости он забыл погасить крохотные стебельки пламени, которые танцевали на выступающих язычках каждой из голов гидры. Отчаянно желая хоть как-то отвлечься, он потянулся к тубусу, полученному от Квинта, извлек первый пергамент, развернул и погрузился в чтение. Поскольку то был не полный отчет о расследовании, а просто подборка материалов, разрозненных, как элементы головоломки, содержимое тубуса давало пищу для ума. Радуясь, что это помогает ему забыть кошмар, Кезон засиделся за пергаментами чуть ли не до рассвета.

* * *

В последующие месяцы жизнь Кезона приобрела вполне устраивавший его упорядоченный характер. Он усердно трудился под началом Аппия Клавдия, осваивая основы строительной науки и узнавая все больше о великой дороге, которой предстояло войти в историю под названием Аппиева дорога, и об удивительном водопроводе – Аппиевом акведуке. Он вникал во все подробности и сам участвовал во всех работах – и простейших, и сложнейших: от рытья канав до расчета объема воды, протекающей по данному участку акведука в единицу времени.

Ему даже удалось выучить греческий алфавит и запомнить некоторые греческие слова, но всякий раз, когда Клавдий давал ему задание перевести с греческого отрывок о гидравлике или механике, он заходил в тупик.

– Одно ясно, – с досадой бросил однажды Клавдий, – в тебе нет ни капли греческой крови!

Это замечание, хотя совершенно невинное, изрядно подпортило Кезону сон новой серией ночных кошмаров.

К вечеру, после долгого дня, наполненного усердным трудом, как физическим, так и умственным, Кезон с нетерпением ожидал семейного обеда и возможности расслабиться в саду, а потом провести часок за чтением документов, которые дал ему Квинт. Он находил немалое удовольствие в том, что просеивал, как сквозь сито, признания отравительниц, списки и памятные заметки, написанные рукой Квинта, официальные указы сената и консулов и прочие документы. Туманная ссылка в одном документе подталкивала его к поиску другого, а потом возвращала к одному из уже прочитанных ранее, который в свете новой информации воспринимался уже иначе. Оказалось, что расследование – сродни головоломке и, может быть, даже строительству: из разрозненных камушков и кирпичиков, путем подгонки одного к другому, подобно мозаике, складывалась все более связная картина событий.

Снова и снова он завороженно перечитывал показания женщин.

– Я сделала это потому, что мой муж спал с другой женщиной, – сказала одна.

– Я сделала это потому, что владелец лавки не так на меня посмотрел, – говорила другая.

– Мы с братом все время ссорились, – сказала третья. – Я устала от перебранок.

И еще одна:

– Я сделала это потому, что две мои сестры поступили так со своими мужьями, и я решила не отставать.

Пресловутая Сергия провела огромное количество опытов с различными растениями и другими веществами, делая заметки о возможности выделения из них ядов, об их сравнительной надежности, о времени действия и о том, как различные отравляющие вещества работают в различных сочетаниях. Кроме того, Сергия собственноручно зарисовывала ядовитые растения и с этими рисунками посылала своих служанок их собирать.

Типичной для заметок Сергии была ее запись об аконите, проиллюстрированная изображением цветущего растения.

«Аконит. Белый порошок, получают из растения, именуемого „шлем Плутона“, потому что растущие гроздьями пурпурные цветки имеют форму воинского шлема с гребнем и пластинами, защищающими щеки. Растение имеет высоту до колена или до середины бедра и растет в тени деревьев, на влажной почве. Греческий купец рассказал, что его народ называет это растение царицей ядов. Согласно преданию, оно впервые возникло из слюны трехголового пса Цербера, охраняющего подземное царство. По-видимому, отраву содержат все части растения, однако наиболее ядовиты корни, из которых и получают белый порошок. Попадание в кровь смертельно, для женщины может оказаться смертельным и контакт порошка с гениталиями. Действует очень быстро – смерть может наступить в пределах десяти минут и почти наверняка в течение четырех часов. Сначала рот и горло жертвы немеют, потом в них ощущается покалывание, сухость, сильное жжение, которое распространяется до брюшной полости. Онемение и покалывание распространяются на руки и ноги, а потом на все тело. Кожа и конечности становятся холодными и липкими на ощупь, жертва может чувствовать себя так, будто с ее конечностей сдирают кожу. Ноги отказывают. Зрение и слух слабеют, но жертва остается в полном сознании до самого конца. Начинаются мышечные судороги, пульс угасает, зрачки расширяются. И наконец наступает такая слабость, что малейшее усилие влечет за собой фатальный конец».

Время шло, и Кезон привык засыпать, забив голову подробностями давних убийств: подобное чтение прекрасно помогало отвлечься от реальных дневных забот. Перед тем как заснуть, он теперь думал не о какой-нибудь технической проблеме, связанной с акведуком, а о патрицианке матроне Корнелии, которая убила мужа во время соития, засунув свой средний палец, покрытый белым порошком аконита, в его анус. Он требовал от нее такого способа стимуляции, она же находила это отвратительным. Яд убил мужчину в считаные минуты, но, по свидетельству Корнелии, после того, как он испытал чрезвычайно бурный оргазм. Подобных интересных подробностей в материалах дела имелось множество.

Однако никакое увлекательное чтение не избавляло от дурных снов, связанных с навязчивым беспокойством Кезона о его происхождении. Эти ночные кошмары время от времени возвращались. Обычно их вызывало какое-нибудь случайное замечание, услышанное им в течение дня. Скорее всего, это замечание не имело никакого отношения к его предкам, но все равно вызывало у него ощущение уязвимости, лишний раз напоминая, что он носит одно из славнейших имен Рима, не имея на него права по крови.

* * *

Так или иначе, жизнь Кезона шла своим чередом, пока не наступил день, которому предстояло изменить ее навсегда, но не по той причине, по которой он думал.

Очевидным событием этого дня было его обручение с девушкой по имени Галерия, ставшее кульминацией интенсивных переговоров между двумя патрицианскими семьями. Со стороны Фабиев Кезона подталкивал к женитьбе Квинт. Молодой человек, по его мнению, выказал себя сообразительным и целеустремленным, но вместе с тем упрямым и своевольным. Возможно, в этом смысле супружество повлияет на него положительно, добавив рассудительности и направив избыток энергии в нужное русло.

Сам Кезон испытывал в плане брака смешанные чувства, но Галерия была хорошенькой девушкой с фигурой Венеры, а когда они (конечно, в присутствии компаньонки) беседовали, проявляла нежность и очаровательную стеснительность. В один прекрасный день в доме Квинта Фабия состоялось обручение. Кезон, его отец и отец Галерии выпили лучшего вина из запасов Квинта, произнеся несколько тостов. Улучив момент, Кезон, слегка захмелевший, ускользнул от родных и направился к дому Аппия Клавдия: ему не терпелось поделиться новостью со своим ментором.

Раб-привратник сообщил ему, что цензор встречается с посетителем по официальному государственному делу, и попросил подождать в прихожей, рядом с библиотекой. День был теплым, двери оставались открытыми, и Кезон отчетливо слышал происходивший в соседней комнате разговор.

– Предположим, – говорил Клавдий, – что тому, о чем ты меня просишь, есть прецедент. Государственная религия так усложнилась, обросла таким множеством обрядов, которые должны исполняться во всем городе каждый день, что в последние годы все больше обязанностей делегируются храмовым рабам. Они принадлежат государству и проходят специальную подготовку у жрецов. Тем не менее, Тит Потиций, то, что ты предлагаешь, несколько отличается от общепринятого и, несомненно, вызовет полемику.

Имя Потиций мало что значило для Кезона. Он знал, что Потиции – патрицианская фамилия, одна из старейших. Но Потиции почти не играли роли в современной политике, и Фабии, вращавшиеся в высших кругах, с ними практически не пересекались. Правда, ему вспомнилось, будто они имеют какое-то отношение к Ара Максима, и на самом деле, как вскоре выяснилось, Тит Потиций пришел к Клавдию, чтобы обсудить эту древнюю наследственную обязанность.

– Пожалуйста, пойми меня, цензор.

Говоривший, судя по всему, был стар, голос его был усталым и унылым.

– Будь у меня возможность найти другое, более достойное решение этой фамильной проблемы, я ни за что не обратился бы к тебе с подобной просьбой. Однако печальная правда состоит в том, что Потиции уже не могут позволить себе содержать алтарь или устраивать ежегодный праздник в честь Геркулеса. Сам алтарь находится в плачевном состоянии и нуждается в реставрации. Ты бывал там в последнее время? Это позор для всех нас! Чествование Геркулеса превратилось в праздник нищих. Мне неловко в этом признаваться, но такова горькая истина. Наша неспособность надлежащим образом исполнять эти обязанности не добавляет чести ни Риму, ни богу, ни Потициям. Мы изо всех сил пытаемся соблюдать традицию, но она ложится на семью тяжким бременем и еще больше разоряет ее. Увы, во времена наших предков алтарь мог быть не более чем плоским камнем, а праздник можно было устроить с горсткой бобов! Но Рим уже не таков. Вместе с ростом могущества и богатства возросли и требования к религиозным церемониям. Государство может позволить себе восстановить и содержать Ара Максима и чтить Геракла праздником, которым может гордиться Рим. Потиции не могут.

– Я тебя хорошо понял, Тит Потиций. Ты хочешь, чтобы государство выкупило у тебя фамильную привилегию, и надо думать, за хорошую цену.

– Это было бы справедливо.

– Эта цена должна быть достаточной для того, чтобы избавить тебя и твоих родных от бедности, в которую вы впали.

– Цензор, я считаю, что для государства поддержка древней фамилии – не самое худшее вложение средств.

– Может быть, но тогда получается, что исключительная наследственная привилегия, которой эта фамилия гордилась на протяжении столетий, есть не более чем товар, который можно покупать и продавать. Ты понимаешь, что именно так и станут говорить люди.

– Я полагаю, что ты как цензор полномочен одобрить такую сделку.

– Но если я это сделаю, что скажут обо мне? Мало того что он забил сенат своими приятелями низкого происхождения и влияет на выборы, так теперь еще сделал предметом торга древнейший в городе религиозный обряд.

Потиций вздохнул:

– Я понимаю, что тебе будет трудно принять это решение…

– Совсем наоборот! Я всем сердцем одобряю твою идею.

– Правда?

– Абсолютно. Для меня вообще неприемлемо это устаревшее представление о том, что жреческий сан и право на отправление некоторых культов могут быть наследственным достоянием той или иной семьи. Религиозные церемонии касаются всего государства, а значит, и право их совершения должно принадлежать государству, которое может лишь делегировать это право тому или иному лицу. Религия народа должна контролироваться народом. Именно по этой причине, которая не имеет никакого отношения к бедам твоей семьи, я целиком поддерживаю твое предложение передать государству полномочия распоряжаться Ара Максима и праздником Геракла. И уверен, что смогу добиться выплаты твоей семье соответствующей компенсации.

– Цензор, едва ли могу выразить мою благодарность…

– Тогда не выражай, по крайней мере пока. Как я предупреждал тебя, у этой идеи найдутся и яростные противники, которые будут всячески позорить тебя и твою семью. Ты должен быть готов к потоку клеветы.

– Понимаю, цензор.

– Хорошо. Прежде чем мы приступим, хочу спросить, действительно ли ты выражаешь общее мнение всей фамилии Потициев. Судя по цензорским спискам…

Кезон услышал шуршание свитков, потом Клавдий хмыкнул:

– …вижу, что вас меньше, чем я предполагал. Верно ли это? В Риме осталось всего лишь двенадцать отдельных домовладений Потициев, в которых в совокупности насчитывается тридцать человек мужского пола, носящих это имя.

– Это верно. Наша численность уменьшилась вместе с нашим достатком.

– И ты имеешь полномочия говорить от имени всех?

– Я старший из глав семей всего рода. Кроме того, мы тщательно обсудили этот вопрос внутри фамилии и приняли согласованное решение.

– Хорошо.

Клавдий позвал секретаря, которому дал несколько поручений, обменялся с Титом Потицием словами прощания и проводил его из комнаты. Когда они вдвоем вышли в прихожую, Клавдий увидел Кезона и широко улыбнулся. Кезон убедился, что седые волосы и седая борода Потиция под стать его старческому голосу, а его тога явно видела лучшие дни. Старик бросил на Кезона мимоходный взгляд, потом вдруг остановился и уставился на него.

– Я знаю тебя, молодой человек? – спросил он.

– По-моему, мы не знакомы, – ответил Кезон.

– Позволь мне представить тебе Кезона Фабия Дорсона, – сказал Клавдий, – молодого человека с прекрасной головой на плечах. Он помогает мне строить новую дорогу и акведук. А это, Кезон, почтенный Тит Потиций, глава фамилии Потициев.

– Одна из древнейших фамилий, – сказал Кезон просто из любезности.

– Мы оставили свой след в городе в его ранние времена, – сказал Потиций. – Теперь настал черед новых фамилий, таких как Фабии. И я уверен, молодой человек, что ты приумножишь славу своего рода. Но должен сказать…

Он всмотрелся в Кезона, прищурился и покачал головой.

– Ты напоминаешь одного человека – моего кузена Марка, который умер несколько лет тому назад. Да, ты вылитый Марк в молодости. Поразительное сходство, даже голос тот же. Интересно, не можем ли мы состоять в родстве? Я не припоминаю браков между Потициями и Фабиями в последние годы, но может быть…

– Думаю, что нет, – сказал Кезон отрывисто. – Совершенно уверен, что никаких семейных связей между нами нет.

– Кезон, у тебя лицо красное, как черепица на крыше! – заметил Клавдий.

– Мне жарко, – буркнул Кезон. – Должно быть, из-за вина, которое я выпил в доме Квинта.

– Ну что ж, значит, это сходство – простое совпадение, – сказал Потиций, по-прежнему не сводя глаз с Кезона.

Наконец он опустил взгляд, но как раз тут и наткнулся на фасинум, который висел на шее Кезона. В то утро Кезон решил надеть его в честь своего обручения.

– Что это? – спросил Потиций.

Кезон отступил, раздраженный пристальным вниманием старика.

– Это фамильное наследие. Прославленная весталка Пинария подарила его моему деду в день обретения им права на тогу. Но ты, надо думать, видел фасинумы и раньше.

– Подобные безделушки обычно делают из дешевого металла, а не из золота. А этот, похоже, имеет расправленные крылышки – весьма необычно! Однако почему он кажется таким странно знакомым. Да, я уверен, он пробуждает какие-то воспоминания, но о чем? – Потиций почесал голову.

Кезона этот старик начинал не на шутку раздражать, но тут Клавдий ловко взял Потиция под руку и направил его к прихожей.

– Я уверен, тебе не терпится попасть домой, чтобы поделиться с семьей успехом твоего предложения, – сказал он. – Прощай, Тит Потиций. Раб у дверей выпустит тебя наружу.

– Прощай, цензор, и благодарю тебя!

Старик взял руки Клавдия и пожал их. Прежде чем повернуться и уйти, он бросил последний любопытствующий взгляд на Кезона и его амулет.

– Неприятный тип, – заметил Кезон, после того как Потиций ушел.

– Малость не в себе, но безобидный, – отозвался Клавдий.

Кезон наморщил нос:

– Ему кажется, что мы в родстве.

Клавдий пожал плечами:

– Я сам с ним в родстве, правда отдаленном. Эта связь восходит к ранним временам республики. Дочь самого первого Аппия Клавдия вышла замуж за Потиция, но этот малый оказался изменником и сражался против Рима вместе с Кориоланом. Долгое время наши семьи враждовали. Но все это осталось в далеком прошлом, а нынче Потиции переживают столь трудные времена, что впору им посочувствовать. Но давай, Кезон, поговорим о более приятных вещах! Если я не ошибаюсь, ты пришел поделиться хорошей новостью.

Кезон рассказал ему о своем обручении, и Клавдий тут же велел подать вина. За чашей Кезон и думать забыл о встрече с Титом Потицием.

* * *

– Какая просторная прихожая! – заявила мать Кезона, войдя в переднюю дверь маленького дома на Авентине.

– Матушка, это не прихожая. Здесь вообще нет прихожей. Это жилая комната.

– Как? Только одна эта комната?

– Конечно нет. Есть сад в центре дома…

– Этот маленький участок дерна под той дырой в крыше?

– И есть еще одна задняя комната, которая служит и кухней, и кладовой для провизии. Позади нее находится спальная каморка для рабов. Хотя, сдается мне, мы вряд ли заведем больше, чем по одному рабу на каждого: и тем-то придется спать друг на друге.

– Что ж, я думаю, обставить этот дом не составит большого труда!

В сорок лет Герминия все еще была привлекательной женщиной, но у нее была привычка кривиться, портившая ее внешность.

– Но, вообще-то, тебе вряд ли стоит переселяться из фамильного дома в такое тесное жилище.

– Глупости! – заявил отец Кезона. – Кузен Квинт сделал очень щедрый свадебный подарок. Не каждая пара новобрачных может провести свадебную церемонию в собственном доме. Его, конечно, нужно слегка приспособить…

– Я надеюсь, что Галерии эта задача придется по душе! – сказала Герминия.

– Больше всего мне нравится его расположение, – заявил Кезон.

– Авентин? – Герминия скорчила особо неприятную гримасу. – Хорошо еще, что хотя бы на северном склоне.

– Пойдем, посмотришь, какой вид открывается из окна. Осторожно, здесь расшатавшиеся половицы. – Кезон распахнул ставни. – Впечатляет, правда?

– Я вижу большое скопление крыш, – с сомнением пробормотала Герминия.

– Нет, матушка, посмотри туда, между теми двумя домами, – указал Кезон.

– Ах да! Можно углядеть верхнюю часть акведука, этого уродливого сооружения, которое Клавдий навязал городу.

Отец Кезона прокашлялся:

– У нас еще много дел, жена.

– И правда! Мне нужно составить список гостей.

– Тогда, может быть, нам пора идти?

– Я останусь на некоторое время, если вы не против, – сказал Кезон.

– Хорошо.

Герминия поцеловала сына в лоб и выплыла из комнаты.

Отец Кезона ненадолго задержался и постучал ногой по незакрепленным половицам.

– Не беспокойся, сынок. Мы найдем деньги, чтобы привести дом в порядок.

– Ты забываешь, отец, что у меня есть собственный доход. Клавдий платит мне весьма щедро.

– Я полагаю, что платит тебе государство. Цензор лишь назначает тебе жалованье.

– Конечно, отец. Может, тебе лучше поторопиться, а не то матушка рассердится.

Кезон остался один. Язвительные замечания его матери не поколебали его приподнятого настроения. Боги улыбались ему. Работа у Аппия Клавдия была более увлекательной, чем когда-либо. День свадьбы приближался. А подарок родича Квинта – свой дом в таком-то возрасте – не только удивил, но глубоко тронул его. Он вспомнил один из любимых афоризмов Клавдия и произнес его вслух: «Каждый человек – архитектор собственной судьбы».

Кезон посмотрел в окно на дальний акведук.

– Если это так, то я, похоже, и в самом деле прекрасный архитектор!

– Я уверен в этом, – произнес голос у него за спиной.

Кезон развернулся. Должно быть, его отец не закрыл дверь. Посередине комнаты стоял старик в поношенной тунике. Несколько мгновений Кезон таращился на него, потом наморщил лоб.

– Тит Потиций?

– Значит, ты не забыл меня.

– Боюсь, что так. Что тебе нужно?

– Тон у тебя очень грубый, молодой человек. Так не обращаются к старшим, особенно к старшему родственнику.

– О чем ты говоришь, старик?

Кезон расправил плечи и задрал подбородок, но ощущение у него было такое, будто он тонет.

– Нам с тобой есть о чем потолковать, Кезон.

– Мне так не кажется.

Потиций склонил голову набок и присмотрелся к нему.

– Сегодня ты не надел фасинум.

Кезон коснулся пустого места на груди.

– Я ношу его по особым случаям.

– Ты знаешь, откуда он взялся?

– Весталка Пинария подарила его…

– А раньше? Ты знаешь, откуда он взялся у нее?

– Нет. Но я знаю, что он очень древний.

– Это правда, древний, как сами Потиции.

– Ты о чем толкуешь, старик?

– Я старейшина всего рода Потициев, не только глава фамилии, но и хранитель традиций, семейной хроники и истории. Квинт выполняет такую же функцию у Фабиев – хранит обрывки пергамента и записи о том, кто на ком женился, как звали их отпрысков, кто чем занимался, когда и как. Наши семьи очень старые, и наши предки совершили множество дел – великих и малых, замечательных и ужасных. За всем не уследишь! Порой мне кажется, что было бы облегчением, если бы все мы обратились в прах, чтобы остальной мир забыл о нас и продолжал заниматься своими делами, как будто нас никогда и не было.

– Навряд ли Квинт Фабий придерживается того же мнения.

Потиций издал каркающий звук, который Кезон принял за смешок.

– Рискну предположить, что ты прав. Но представь, что он должен знать! Семейный хроникер в курсе всех тайн. Он знает то, о чем никто не должен говорить, – таинственные смерти, дети, рожденные вне брака, бастарды, прижитые от рабынь…

– Если тебе есть что сказать, говори!

– Ладно. Мы с тобой родственники, Кезон. Ты потомок Потициев.

Во рту у Кезона неожиданно пересохло.

– Откуда ты это знаешь?

– Во-первых, я могу сказать это, просто глядя на тебя. Ты походишь на моего родича Марка более, чем кто-либо. С этими глазами, подбородком и формой рта ты мог бы сойти за сына, брата или любого из моих родичей. Поначалу я решил было, что старина Марк оставил свое семя за пределами супружеской постели, но, начав расследовать этот вопрос, понял, что связь тут гораздо более сложная, гораздо дальше уходящая в прошлое. Сейчас, когда уходил твой отец, я пригляделся к нему. Он тоже имеет внешность Потиция, но его черты менее отчетливы. По какой-то лишь им ведомой причине боги решили, что фамильные черты должны в полной мере проявиться именно в тебе. Но внешность внешностью, а ключом к разгадке стал твой драгоценный фасинум. Я с трудом вспомнил, что где-то в старых семейных хрониках мне попадалось упоминание о крылатом фасинуме из золота. Его носил мой предок, тоже Тит, который жил во времена децемвиров. А вот после этого Тита крылатый золотой амулет вдруг исчез из семейной истории. Все бы ничего, его могли и потерять, однако предание гласит, что у Тита был внебрачный ребенок, который стал рабом. Как ты можешь себе представить, о таком говорят мало, однако рабы представляют собой собственность, а относительно всего, что является собственностью, римляне ведут столь же подробные записи, как и относительно своей родословной. Благодаря усердию, въедливости и толике догадливости я смог проследить линию потомков того незаконнорожденного ребенка вплоть до раба по имени Пеннат. Ты слышал о нем?

Кезон сглотнул твердый ком в горле:

– Именно раб по имени Пеннат и нашел моего деда среди руин, оставшихся после галлов.

– Так оно и было! Ты знаешь, что этот Пеннат несколько месяцев пробыл в осаде на вершине Капитолия, где находилась и весталка Пинария, которая каким-то образом стала владелицей золотого фасинума, и по причинам, так и не разъясненным, почувствовала необходимость передать этот предмет твоему деду, когда он достиг совершеннолетия? Теперь этот фасинум носишь ты, Кезон. И ты всем своим обликом вылитый Потиций. Теперь тебе понятно, как тут одно сходится с другим?

– Клевета! Инсинуация! Ты порочишь память благочестивой весталки! У тебя нет никаких доказательств!

– Боги знают правду о тебе, Кезон. А теперь знаешь и ты.

Кезон ощутил слабость, комната закачалась и поплыла вокруг него.

– Зачем ты мне все это рассказал?

– А разве не лучше знать правду?

– Нет!

– О чем ты говорил, глядя в окно? Что-то о том, что ты архитектор собственной судьбы? Как можешь ты воздвигнуть долговечный монумент добродетельной и плодотворной жизни, если не начнешь с прочного фундамента знаний о себе?

– Ты глупый старик, Тит Потиций! Мало того что ты и твоя впавшая в нищету семья растратили достояние, имевшееся у вас в древние времена, так ты еще и оскорбил богов, продав свое наследственное право на Ара Максима! Как смеешь ты являться ко мне с гнусными намеками на то, что мой дед был сыном весталки и раба!

Потиций вздохнул:

– Неладно обернулось. Я и в мыслях не держал оскорблять тебя. Не беспокойся, Кезон. Я буду молчать. То, что я обнаружил, предназначалось только для твоих ушей. Я не рассказывал об этом никому из моей семьи.

– Можешь кричать всю эту чушь с крыш домов, если посмеешь! Ты только сделаешь себя еще большим посмешищем, чем уже являешься.

Тит Потиций, шаркая, побрел к двери и исчез. Кезон сильно пнул пол, незакрепленная плитка отлетела и ударилась о стену.

* * *

В ту ночь сон долго не приходил к нему. А когда Кезон наконец заснул, на него навалились кошмары, еще более яркие и более тревожные, чем все те, которые мучили его до сих пор.

Один сон сменялся другим, ничуть не лучшим. В каждом он ощущал себя одиноким и покинутым, объектом безжалостных насмешек и презрения. В какой-то момент, обнаженный и покрытый потом, он резко сел в постели и, потянувшись вверх, обнаружил на себе фасинум, хотя и не помнил, чтобы надевал его. Разозленный и расстроенный, в слезах, он сорвал цепочку с шеи и бросил амулет в темноту, но тот… прилетел обратно! Юноша в ужасе вскрикнул и только тогда проснулся, поняв, что все это ему приснилось.

Мать и отец стояли у двери, глядя на него: его крики разбудили их. Он почувствовал неловкость из-за того, что мать увидела его обнаженным, но ему нечем было прикрыться. Он посмотрел снова, и на месте отца увидел Тита Потиция, который прищелкивал языком.

– Ну, ну, успокойся, дитя, – говорил старик, – не бойся правды…

Кезону продолжал сниться сон.

Проснувшись наконец и чувствуя себя совершенно обессиленным, Кезон с подозрением прищурился на солнечный свет, который просачивался вокруг ставень, опасаясь, что он так и не выбрался из ловушки кошмаров и ему снится очередной сон.

Юноша поднялся с постели, на дрожащих ногах поплелся через комнату и открыл шкатулку, где хранил фасинум. От одного вида амулета его передернуло. Нужно будет забросить эту гадость куда-нибудь подальше. Но всему свое время – отец ожидает, что он наденет фасинум на свадьбу. Избавиться от него сейчас значило бы только привлечь внимание к его отсутствию. Он захлопнул шкатулку.

* * *

В день накануне свадьбы Кезон направился в дом на Авентине с намерением проверить, все ли там готово к тому, чтобы на следующий день принять его с молодой женой. Перед входом был установлен алтарь для принесения в жертву овцы и совершения гадания. Внутри дома уже находились церемониальные стулья для жениха и невесты, готовые к вынесению на улицу для празднования под открытым небом. На обоих стульях были высоко навалены сухие гирлянды, которыми завтра украсят вход, а между ними лежал коврик из овечьей шкуры, на который он поставит Галерию после того, как перенесет через порог, как будто она – похищенная им сабинянка. Сердце Кезона быстро забилось, когда он представил себе значимость предстоящего события. Завтра к этому времени он уже будет женатым мужчиной.

Мебели в доме пока было маловато, но половицы закрепили и все тщательно отчистили. Маленький сад был засажен новыми кустарниками и цветами, кухню уставили горшками и кастрюлями. У стены, рядом с окном, стояла новая, гораздо шире той, на которой он привык спать один, кровать; при виде ее юношу пробрала дрожь сладостного предвкушения. С каждой их встречей Галерия казалась ему все прекраснее. Совсем скоро он увидит ее обнаженной, а затем сам, обнаженный, ляжет с ней в эту постель и будет обладать ею. Если он и смущался или робел, думая о церемонии и налагаемых браком обязанностях, то все это меркло в сравнении с ожидаемыми плотскими радостями.

– Славный домик, – прозвучал тихий, почти как шепот, голос.

Кезон развернулся.

– А ты что тут делаешь? Убирайся!

На пороге стоял Тит Потиций.

– Разве я не могу навестить с добрыми пожеланиями родственника накануне его свадьбы?

– Ты сумасшедший. Боги сделали тебя безумным в наказание за то, что ты продал фамильное наследие.

– Значит, мы продали его дешево.

– Аппию Клавдию надо было выгнать тебя, когда ты пришел попрошайничать. Ему не следовало давать тебе и медной монеты.

– Любопытно, что ты первый заговорил о деньгах. А ведь они, наряду с поздравлениями, являются одной из причин моего прихода.

Потиций стоял, сцепив руки за спиной, опустив глаза.

– Семья Галерии богата. Полагаю, что она принесет тебе значительное приданое. Кроме того, думаю, цензор наверняка назначил тебе щедрое жалованье. У тебя есть даже собственный дом! Ты весьма удачливый молодой человек – мало кто располагает своими средствами в таком раннем возрасте.

– А ты, старый дурень, разбазарил все, что имел, и в своем возрасте остался ни с чем.

– Упадок Потициев начался задолго до меня. Глубина нашего падения видна хотя бы по тому, что один из самых одаренных людей своего поколения, который должен был бы стать гордостью нашей семьи, не носит даже имя Потиций! И все же, даже в пору невзгод, я надеюсь, что молодой человек почувствует зов крови в своих жилах и поможет своим родственникам.

Кезон стиснул зубы.

– Чего ты хочешь от меня?

– Ссуды. Всего лишь. Маленького вспомоществования от родственника родственнику.

– А почему сейчас? Ты хочешь испортить день, когда мне следует думать только о свадьбе?

– Моя просьба не имеет никакого отношения к твоему браку. Хотя уверен, что отец невесты был бы шокирован, узнав, что она собирается выйти замуж за потомка раба и оскверненной весталки.

У Кезона подкосились колени. Он сел на кровать.

Голос Потиция звучал вкрадчиво.

– Любопытно, что ты строитель. Твой предок Тит Потиций, друг Кориолана, тоже был строителем. Ты знал об этом? Он также первым навлек позор на семью. Было бы жаль, если бы ты последовал его примеру именно в этом отношении.

– Сколько ты хочешь?

Потиций назвал сумму. Кезон тяжело вздохнул, пораженный алчностью этого человека, но удовлетворенный тем, что тот не попросил больше. Договорились, что Потиций придет к нему через два дня и Кезон ему заплатит.

* * *

Поразительно, но, несмотря на предстоящее бракосочетание и тревоги, вызванные незваным гостем, Кезон спал в ту ночь как убитый. Ему не снились кошмары. Проснувшись рано, до первых петухов, с ясной головой и чувствуя себя отдохнувшим, он зажег лампу.

Незадолго до этого он прочел все документы, которые получил от Квинта и собирался вернуть ему, но в суете подготовки к свадьбе забыл. Теперь юноша взялся за них снова и поймал себя на том, что, перечитывая некоторые документы, порой кивает и мурлычет себе под нос.

Через некоторое время Кезон отложил документы в сторону, погасил лампу и проспал еще час. Так поступают люди, принявшие необратимое решение и потому пребывающие в мире с богами и с собой.

* * *

Когда Тит Потиций, под предлогом желания поздравить новобрачных, пришел к нему в следующий раз, Кезон принял гостя в своем новом доме без следа враждебности. Он даже тепло поговорил с ним и извинился за свои ранее сказанные грубые слова, а потом представил его своей супруге.

Потиций решил, что ночь брачного блаженства сотворила чудо и исправила отношение Кезона к дальнему родственнику. А почему бы и нет? В его понимании у Кезона не было причин быть недружелюбным. Убедив себя в приемлемости продажи права на Ара Максима, Потиций в дальнейшем с еще большей легкостью убедил себя в том, что и его обращенная к Кезону просьба о финансовой помощи вполне в порядке вещей. В конце концов, они же родственники. У Кезона уйма денег, а Потиций в стесненных обстоятельствах. Боги благоволят щедрым, так что у юного Кезона нет никакой причины сердиться. Напротив, он должен гордиться тем, что помогает старшему родичу в нужде.

Исполненный столь разумных и успокаивающих соображений, Потиций не заподозрил ничего дурного, когда молодая жена хозяина дома предложила ему порцию традиционных бобов, оставшихся от свадебного пира. Он совершенно не обратил внимания и на то, что плошку ему в руки вложил сам Кезон. Старик проголодался, а бобы были вкусными. Кезон украдкой сунул гостю маленький мешочек с монетами, потом торопливо вывел его за дверь, но Потиций и не подумал обидеться на то, что его так быстро выставили. Естественно, что новобрачные стремятся побыть наедине.

Приладив к поясу кошель с деньгами и весело напевая, Потиций пересек Авентин и направился к своему дому на менее престижном, южном склоне холма. Проходя мимо храма Юноны Регины, он увидел, что один из священных гусей Юноны выбежал из огороженного загона и важно разгуливает по портику, выгибая шею туда-сюда. Потиций улыбнулся, но потом вдруг почувствовал покалывание в гортани. Во рту совсем пересохло, пожалуй, следовало попросить чего-нибудь запить бобы.

Неожиданно ему показалось, что пламя пробежало по его горлу до самых кишок. Ощущение было настолько острым и необычным, что стало ясно – дело неладно. Конечно, в его преклонные годы смерть может настигнуть человека в любой момент, даже без видимой причины. Может быть, именно это и происходит. Может быть, боги решили перерезать нить его жизни именно сейчас?

Не понимая, как это произошло, он вдруг осознал, что лежит навзничь на земле перед храмом, не имея сил не то что встать, а даже пошевелиться. Вокруг собралась толпа. Люди наклонялись, присматривались к нему, и выражения их лиц не обнадеживали. Прохожие качали головами. Какая-то женщина закрыла лицо и заплакала.

– Холодно, – сумел выговорить Потиций. – Похоже, не могу… двинуться.

И тут, словно в опровержение этих слов, его руки и ноги судорожно задергались, сначала слегка, а потом так, что люди отпрянули в испуге. Встревоженные гуси загоготали и захлопали крыльями.

Он понял, что произошло, но подумал о случившемся не как об убийстве, но как об очередном несчастье, приключившемся с Потициями. Как, должно быть, боги ненавидят его семью! Ему и в голову не пришло обвинить при последнем издыхании Кезона: признаться в вымогательстве значило очернить свое имя и еще больше унизить семью. Его конвульсии прекратились вместе с дыханием. Тит, старейшина и глава фамилии Потициев, умер быстро и молча.

Два ликтора, посланные куриальным эдилом, прибыли, чтобы покараулить тело, пока не подойдет кто-нибудь из родных. Ликтор, составивший опись всего, что имел при себе покойный, узнал Потиция и высказал удивление тому, какая значительная сумма оказалась у старика в кошельке.

– Потиции все плакались, на бедность сетовали, а посмотрите-ка на эти монеты!

– Может быть, это осталось от того выкупа, который он получил от цензора за уступку прав на Ара Максима, – предположил его спутник. – Ясно было, что от такого святотатства ничего хорошего ждать не приходится.

– Точно. Этот бедняга ничего хорошего не дождался.

* * *

В глазах Кезона сын покойного главы фамилии Тит Потиций выглядел, пожалуй, не моложе своего отца.

– Кезон, – сказал молодой Потиций, – насколько я понимаю, ты последний, кто видел его живым. Отец сказал одному из рабов, что заглянет сюда по пути домой, но не сказал зачем. А что для меня еще бóльшая загадка, так это откуда у него взялось столько денег. Никто в семье понятия не имеет о том, где он мог взять тот кошель с монетами.

Они вдвоем сидели в крохотном садике нового дома Кезона. В голосе Потиция не слышалось ни обвинений, ни подозрения: он говорил как переживший утрату сын, который просто хочет узнать все, что можно, о последних часах своего отца. Однако Кезон чувствовал в груди беспокойную дрожь, а потому, осторожно подбирая слова, старался говорить как можно более сочувственным тоном.

– Это правда, в тот самый день твой отец нанес нам краткий визит. Незадолго до этого мы случайно встретились с ним в доме Аппия Клавдия, где и познакомились. Было очень любезно с его стороны зайти и поздравить нас с бракосочетанием.

– Такой славный старик, – заметила Галерия, сидевшая поблизости с прялкой и с помощью рабыни мотавшая шерсть.

У Галерии имелось немало старомодных добродетелей, но молчаливость к ним не относилась, а дом был слишком маленьким, чтобы Кезон мог вести разговор так, чтобы она не слышала.

– Похоже, ты ему очень нравился, Кезон.

Потиций улыбнулся:

– Наверное, и мне даже понятно почему. Вероятно, ты напоминал ему покойного родича Марка.

– О?

– Да, сходство просто поразительное. А отец был очень сентиментален. И… честно говоря, порой обременял людей. Он не… – Потиций опустил глаза. – Он, случайно, не просил у тебя денег? Боюсь, что у него была дурная привычка просить вспомоществование даже у людей, которых он почти не знал.

– Конечно нет!

Потиций вздохнул:

– Ну и ладно, я должен был это спросить. Отслеживаю его невыплаченные долги. Где он раздобыл тот мешочек с монетами, видимо, так и останется тайной.

Кезон сочувственно кивнул. Ясно было, что молодой Тит Потиций понятия не имел о намерении своего отца вытянуть у Кезона деньги. И все же беспокойство из-за мешочка с монетами и его замечание о сходстве с родственником вызвали у Кезона тревогу. Он глубоко вдохнул. Дрожь в груди унялась. Как это уже было накануне свадьбы, он принял решение, и к нему пришло спокойствие.

– Как и мой дорогой друг Аппий Клавдий, я тронут бедственным положением твоей семьи, – промолвил Кезон, участливо глядя на Потиция. – То, что одна из самых древних фамилий Рима столь поредела и обеднела, должно стать причиной озабоченности всех патрициев города. Мы, выходцы из древних родов, слишком много пререкаемся между собой, тогда как должны бы друг о друге заботиться. Я всего лишь молодой человек и не располагаю большим влиянием…

– Ты недооцениваешь себя, Кезон. К тебе прислушиваются и Квинт Фабий, и Аппий Клавдий. Немногие в Риме могут похвастаться…

– Пожалуй, что так. И мне хотелось бы сделать то, что в моих силах, чтобы помочь Потициям.

– Я был бы признателен за любую помощь, которую ты можешь нам оказать. – Потиций вздохнул. – Честно говоря, обязанности главы фамилии легли на меня тяжким бременем!

– Может быть, я смогу облегчить это бремя, пусть и немного. По моей рекомендации Квинт, возможно, сумеет предоставить должности некоторым твоим родственникам, да и цензор, возможно, пойдет мне навстречу. Нам с тобой, Тит, нужно будет встретиться снова и обсудить все за обедом и чашей вина.

– Ты оказываешь мне честь, – ответил Потиций. – Мой дом едва ли достоин принять такого гостя, но если ты и твоя жена примете наше приглашение на обед…

Таким образом Кезон заручился доступом в дом Потициев и доверием нового главы фамилии.

 

311 год до Р. Х

Новый фонтан у терминала акведука был не просто самым большим фонтаном во всем Риме, но и великолепным произведением искусства. Из открытых ртов трех высеченных из камня величественных речных нимф вода изливалась в неглубокий, приподнятый круглый бассейн семи локтей в диаметре.

На церемонию открытия фонтана собралось большинство самых уважаемых граждан. В центре внимания, разумеется, находился великолепно выглядевший в своей пурпурной тоге цензора, широко улыбавшийся Аппий Клавдий. Квинт Фабий тоже был там, как всегда с недовольным видом, и Кезон чувствовал себя обязанным стоять рядом с ним.

Было произведено гадание: авгур углядел несколько круживших неподалеку речных птиц, что, несомненно, указывало на благоволение богов. Однако пока механики готовились к открытию клапанов и в ходе торжества наступило временное затишье, Квинт, в своей излюбленной манере, принялся ворчать.

– Ну конечно, фонтан – это предлог для твоего приятеля Аппия Клавдия сохранить полномочия цензора по истечении определенного законом срока!

Кезон поджал губы.

– Клавдий заявил, что его работа по строительству акведука и дороги слишком важна, чтобы ее прерывать, и именно с этой целью попросил разрешения продлить его служение в качестве цензора. Сенат согласился.

– Только потому, что Клавдий набил сенат своими приспешниками! Он хитер и упрям, как все его предки, и точно так же коварен. Политический кризис в городе вызван им искусственно, для осуществления его эгоистических замыслов, а эти так называемые великие проекты всего лишь прикрытие, позволяющее отвлечь внимание от главного – упорных попыток протащить свою радикальную реформу голосования. Он и его приспешники хотят превратить Римскую республику в подобие греческого полиса, управляемого демагогом вроде его самого. Но пока я дышу, такой беды с нашим городом не случится.

– Пожалуйста, достойный Квинт! Мы пришли сюда праздновать победу римского строительного мастерства, а не спорить о политике. Акведук, безусловно, то, чем мы можем гордиться.

Квинт в ответ что-то буркнул, но вдруг смягчился и совсем другим тоном спросил:

– Как поживает малыш?

Кезон улыбнулся.

Галерия забеременела очень скоро после свадьбы и недавно родила сына. Кезон знал, что это порадует Квинта, но то, как сильно привязался старший родственник к малышу, удивляло – он в младенце души не чаял!

– Маленький Кезон в добром здравии. Ему нравится погремушка из тыквы, которую ты ему подарил, и все остальные игрушки.

Квинт кивнул:

– Хорошо! Он очень смышленый и бойкий малыш. С его легкими из него когда-нибудь выйдет великолепный оратор.

– Да, он, безусловно, умеет заставить себя слушать, – согласился Кезон.

Клавдий взошел на трибуну и поднял руки, призывая толпу к молчанию.

– Граждане! Мы почти готовы пустить фонтан. Но сперва, если позволите, я бы хотел сказать несколько слов о том, как удалось воплотить в жизнь это выдающееся достижение строительной мысли.

Он принялся распространяться о важности воды для растущего города, вспомнил, как пришла ему в голову и запала в сердце идея, подвигнувшая его проектировать акведук, и рассказал несколько забавных случаев, имевших место при строительстве. Его речь, произносимая по памяти, была полна каламбуров и острот, одна из которых заставила рассмеяться даже угрюмого Квинта.

– Здесь присутствует много людей, которых нужно поблагодарить за их вклад в это великое предприятие, – сказал Клавдий. – Чтобы не забыть ни одного из них, я записал их имена.

Клавдий начал зачитывать длинный список, и Кезону весьма польстило то, что он был упомянут в числе первых. Пока Клавдий продолжал читать, Квинт шепотом спросил Кезона:

– А что это он так прищуривается?

Кезон призадумался. Квинт коснулся вопроса, вызывавшего беспокойство и у него. Совершенно неожиданно зрение Клавдия начало быстро ухудшаться. Дошло до того, что ему приходилось буквально прижимать любимые греческие свитки к носу, чтобы их прочесть. Список, который он сейчас зачитывал, был написан большими буквами, и все же, чтобы разобрать имена, ему приходилось прищуриваться.

Квинт увидел озабоченность на лице Кезона.

– Значит, слух верен. Клавдий слепнет?

– Нет, что ты! – возразил Кезон. – Он просто утомил глаза, напряженно работая.

Квинт поднял бровь:

– Ты ведь знаешь, что говорят люди?

– Им бы только болтать! – прошипел Кезон.

Он действительно слышал злобный слух, распространяемый врагами Клавдия. Они говорили, что цензора, получавшего особое удовольствие от чтения, боги наказали за то, что он разрешил передать обязанности жрецов Ара Максима от Потициев храмовым рабам.

– Что бы ты ни думал о его политике, родич Аппий Клавдий – благочестивый человек, который чтит богов. Если его зрение и слабеет, то это не потому, что боги наказывают его.

– И все же других твоих столь же неподходящих друзей, Потициев, боги карают, разве нет? И весьма сурово!

Кезон резко вздохнул, но промолчал. В отношении Потициев Кезон в течение последнего года действовал исходя из сугубо эгоистических интересов: стремился окончательно похоронить тайну своего происхождения и тем самым обезопасить жизни своих потомков. Но, может быть, тому и впрямь содействовали сами боги, сделав его орудием своего гнева против неблагочестивой семьи, заслужившей уничтожения?

– Ты сомневаешься в том, что страшный конец Потициев результат божественного суда? – не унимался Квинт. – Как иначе можно объяснить такую невероятную череду смертей? В течение всего нескольких месяцев все мужчины в роду заболели и умерли: не осталось никого, кто мог бы носить это имя. Одна из старейших семей Рима вымерла!

– Поговаривают, что на них обрушился мор, – сказал Кезон.

– Мор, который преследует только одну семью и только мужчин?

– Так, во всяком случае, считали сами Потиции.

– Да. И в своем отчаянии они убедили сенат назначить специального диктатора, который должен забить гвоздь в деревянную табличку снаружи святилища Минервы, чтобы остановить поветрие. Но это не помогло. Хорошо еще, что у этих несчастных нашелся сочувствующий друг, я имею в виду тебя. Все остальные отвернулись от Потициев, опасаясь заразиться их невезением. Один лишь ты стал им настоящим другом, до самого конца не переставал навещать больных и утешать выживших.

Квинт рассудительно кинул.

– Когда-то, давным-давно, мы, Фабии, как ты знаешь, тоже почти все погибли. Но мы гибли с честью, в бою, и боги сочли уместным пощадить одного из нас, чтобы продолжить род. Увы, с несчастными Потициями история обошлась куда более сурово. Гордись именем, которое ты передал сыну, Кезон!

– Имя значит для меня больше, чем сама жизнь, родич.

Аппий Клавдий закончил оглашать перечень имен и под гром рукоплесканий поднял руку, давая знак открыть задвижки.

– Пустить воду!

В тот же миг изо ртов гигантских нимф, словно они одновременно выдохнули, со стоном вырвался воздух, напомнивший Кезону о предсмертных стонах его жертв.

Сколько же изобретательности, ухищрений и просто нелегкой работы потребовалось ему, чтобы завоевать доверие Потициев и уберечься от каких-либо подозрений. От Аппия Клавдия он научился искусству очаровывать, от своего родича Квинта получил сведения об изготовлении и воздействии ядов. Стоило ему заняться искоренением Потициев, и эта задача захватила его полностью – каждый новый успех воодушевлял больше, чем предыдущий. Кезону чуть ли не жаль было убивать последнего Потиция, но, когда это было сделано, он испытал невыразимое чувство облегчения. Теперь некому было угрожать раскрытием его тайны. Никто никогда не раскроет сыну Кезона постыдную правду о происхождении их ветви рода.

Стоны речных нимф стали громче. Шум был настолько жутким, что толпа подалась назад и ахнула. И тут изо всех трех ртов одновременно хлынула вода. Зрелище было впечатляющим. Пенясь и бурля, три потока начали заполнять бассейн фонтана.

Клавдий, перекрывая восторженный рев толпы, возвысил голос:

– Граждане, я дал вам воду! Свежую, чистую воду, доставленную сюда от источников Габии!

Толпа разразилась неистовыми аплодисментами.

– Да здравствует Аппий Клавдий! – восклицали люди. – Да здравствует творец акведука!

 

279 год до Р. Х

Престарелый Аппий Клавдий, которого теперь называли Аппий Клавдий Слепец, произносил величайшую в своей жизни речь. По прошествии более двухсот лет оратор Цицерон объявит его речь одним из самых возвышенных и утонченных образцов латинского ораторского искусства и Аппия Клавдия Слепца станут почитать еще и как Отца латинской прозы.

Причиной его выступления стали дебаты о мерах противодействия Рима греческому авантюристу, эпирскому царю Пирру – величайшей угрозе, с которой римляне столкнулись со времен нашествия галлов. Подобно своему соплеменнику Александру Великому, пятьдесят лет назад завоевавшему Восток, Пирр решил вторгнуться в Италию и молниеносно покорить обитавших там «варваров» – так эллины именовали всех, не говоривших на их языке, включая римлян.

Правда, римляне с самого начала спутали планы Пирра. Несмотря на то что в прямых столкновениях завоеватель одерживал победу за победой, они обходились ему очень дорого. Он нес огромные потери, его коммуникации растягивались, делаясь уязвимыми, боевой дух командиров падал.

– Если таких «пирровых побед» будет еще больше, – заявил Аппий Клавдий Слепец, – то царь Пирр, к своему огорчению, может скоро обнаружить, что он одержал лишнюю победу и остался вовсе без войска.

Палата содрогнулась от смеха.

В последнее время дебаты в сенате проходили уныло, поэтому неистощимое остроумие и неиссякаемый оптимизм слепого сенатора имели особую ценность.

– Некоторые из вас призывают к миру с Пирром, – сказал Клавдий. – Вы хотите, чтобы перестала литься кровь римлян, кровь наших союзников и подданных. Вы готовы предложить уступки. Вы готовы позволить Пирру обрести то, к чему он стремится: владения в Италии, которые он превратит в свой оплот. Вы надеетесь, что он удовлетворится малым и оставит мечты о великом Западном царстве, которое могло бы соперничать с Восточной державой Александра. Я же говорю вам – нет! Пирр не тот человек, который удовольствуется частью, когда есть надежда получить все! Пока он хотя бы одной ногой стоит на земле Италии, этот человек не прекратит строить завоевательные планы. Он не удовлетворится, пока не сделает нас своими рабами. Вы все знаете, что я высоко ценю греческую ученость, наслаждаюсь шедеврами греческой литературы и искусства. Но я никогда не допущу, чтобы греки правили мною, и никогда не подчинюсь никакому закону, который не отчеканен на латыни! Будущее Италии принадлежат нам – народу и сенату Рима. Оно не принадлежит никакому греку и никакому царю. Мы должны продолжать борьбу против Пирра во что бы то ни стало, пока полностью не изгоним его из Италии. Когда последний греческий корабль увезет последние остатки его истощенной армии, Италия будет нашей, и Рим будет волен исполнить судьбу, предначертанную богами!

Большинство сенаторов вскочили на ноги, поддерживая его рукоплесканиями и одобрительными возгласами. Увидев, что на стороне Клавдия решительное преимущество, к овации неохотно присоединились даже недавние сторонники умиротворения Пирра. Стало очевидно, что война с Пирром продолжится до победного конца.

Выходя из здания сената с помощью поддерживавшего его на ступеньках раба, Клавдий уже обдумывал свою следующую речь. Поскольку записывать и читать речи ему не позволяла слепота, он научился держать даже очень длинные фрагменты в памяти. Темой следующего выступления будут отношения Рима с Карфагеном – великим морским портом на побережье Африки, основанным финикийцами примерно в то же время, когда Ромул основал свой город. В росте и развитии Карфагена во многих отношениях зеркально отражались рост и развитие Рима. Сенат только что подписал договор о дружбе с Карфагеном, ибо вторжение Пирра в сферу взаимных интересов сделало Рим и Карфаген союзниками, – но надолго ли? Клавдий полагал, что, как только Пирр будет изгнан, естественное соперничество между Римом и Карфагеном за господство над Сицилией, Южной Италией и морскими путями западного Средиземноморья обязательно выйдет на первый план.

– Но, как всегда, эти глупцы Фабии продемонстрируют неспособность увидеть очевидное, – пробормотал он себе под нос. – Они продолжают думать, что Рим должен расширять свои пределы на север, к Альпам и дальше, и вести политику мирного сдерживания Карфагена. Но наша судьба лежит на запад и обязательно в сторону моря. Столкновение с Карфагеном неизбежно!

Раб молчал. Он привык слышать, как его господин думает вслух. Порой Клавдий вел сам с собой долгие тренировочные споры, которые продолжались часами. Он вел их на разные голоса, когда приводил доводы в пользу разных точек зрения.

Сейчас, на склоне лет, больной и почти полностью ослепший Клавдий мог бы поддаться горечи и ожесточиться. Попытка провести радикальную реформу избирательной системы провалилась. Через несколько лет после его цензорства Квинт Фабий захватил контроль над этой должностью и безжалостно свел на нет почти все популистские законодательные акты Клавдия. Квинта Фабия неоднократно избирали консулом, сторонники прозвали его Максим. Аппий Клавдий стал Слепцом, тогда как Квинт Фабий – Великим! Клавдия вынудили понять, что истинно народное правление в Риме не укоренится никогда, но зато сотворенные им вещественные памятники пережили века. Аппиев акведук остался чудом инженерной мысли своего времени, Аппиева дорога, очередной участок которой каждый год мостили камнем, тоже была рассчитана на столетия. И главное, прожив долгую, полную побед и поражений жизнь, Аппий Клавдий Слепец и на закате дней со всем пылом души заботился о судьбе Рима.

Переходя Форум, опираясь на руку поводыря, Клавдий услышал голос:

– Сенатор! Можно мне поговорить с тобой?

Клавдий резко остановился, почти уверенный, что узнал этот голос, и все же это было невозможно! Тот голос в его памяти принадлежал человеку, которому он когда-то покровительствовал, – Кезону Фабию Дорсону. Но Кезона уже не было среди живых. Он пал несколько месяцев тому назад в сражении против Пирра. Хотя с годами они отдалились друг от друга, Клавдий следил за карьерой Кезона. Его юношеский интерес к строительству в конце концов сменился типичным для Фабиев желанием стяжать славу на воинском поприще. Как истинный Фабий, Кезон родился воином и погиб воином. Клавдий горевал, услышав о его смерти, и такой похожий голос всколыхнул в нем воспоминания.

Клавдий сжал руку своего поводыря.

– Кто говорит со мной? Что ты видишь, раб? Это человек или только тень человека?

– Я заверяю тебя, сенатор, что я не тень, – произнес голос, который показался таким знакомым. – Меня зовут Кезон Фабий Дорсон.

– А! Ты, должно быть, сын моего старого друга?

– Значит, ты помнишь моего отца?

– Конечно помню. Мои соболезнования тебе по поводу его смерти.

– Он погиб с честью, сражаясь за Рим. Я тоже участвовал в том сражении под его началом. Он пал на моих глазах, и мне выпало позаботиться о его теле.

– Ты можешь гордиться таким отцом.

– Я и горжусь им. Он был грозным воином. Люди говорят, что в той кампании он убил больше врагов, чем любой другой в нашем легионе. Мой отец сражался и убивал врагов с упоением.

– На поле боя жажда крови естественна и уместна, – заявил Клавдий. – Радость, с которой твой отец истреблял недругов, способствовала еще большей славе Рима и еще большему возвеличиванию наших богов.

Кезон потянулся и коснулся талисмана на шее – золотого фасинума, который он снял с тела своего отца на поле боя. Амулет не защитил своего носителя от вражеского копья, но тем не менее то было лелеемое наследство. Кезон носил его в память об отце.

– Скажи, Кезон, сколько тебе лет?

– Тридцать два.

– А сколько было твоему отцу, когда он погиб?

– Пятьдесят.

– Неужели так много лет могут пролететь так быстро? – Клавдий покачал головой. – Но что с тобой, молодой человек? Ты плачешь?

– Немного. Я до глубины души тронут тем, что человек, столь прославившийся благородными речами, упомянул с похвалой моего отца.

– Правда? – Клавдий просиял.

Раб посмотрел на Кезона с подозрением и сказал на ухо Клавдию:

– Господин! Это младший Фабий.

– Верно. Но его отец отличался от своих сородичей. Может быть, сын пошел в отца. Он кажется вполне почтительным.

– Заверяю тебя, сенатор, я проникнут высочайшим почтением к твоим заслугам и достижениям, поэтому и подошел к тебе сегодня. Может быть, ты откликнешься на мою просьбу.

– Может быть, молодой человек, хотя я очень занят. Говори.

– Мой отец всегда цитировал твои афоризмы. Половина его фраз начиналась так: «Как мудро высказался Аппий Клавдий…» Я надеялся, что, может быть, ты, в память о моем отце, поможешь мне составить собрание этих высказываний. Конечно, многие из них я знаю наизусть, но не хочется полагаться на обманчивую память. Тем более что некоторые мысли я наверняка подзабыл, а были и такие высказывания, которых даже я, выросший на твоей мудрости, никогда не слышал. Вот мне и подумалось: а что, если бы ты продиктовал их мне, а я бы записал? Мы могли бы сгруппировать их по темам или даже, для более широкого распространения, попробовать перевести с латыни на греческий.

– Ты знаешь греческий?

– Достаточно, чтобы переводить для моего покойного отца донесения, которые мы перехватывали у курьеров Пирра.

– Значит, у сына Кезона не только проявилась склонность к литературе, но он еще и освоил греческий язык! И впрямь каждое поколение в чем-то превосходит предыдущее.

– По части убийства врагов я отца превзойти не надеюсь, – смиренно сказал Кезон.

– Ну что ж, пройдись со мной. Погода нынче славная, а мне нужно время от времени прогуливаться. Мы поднимемся на Капитолий, и ты опишешь мне те его новые красоты, видеть которые мне не позволяют мои глаза.

Они неторопливо поднялись по петляющей тропе на вершину, где в последние годы город утолял свою страсть к грандиозным сооружениям общественного назначения. Голая вершина холма, где Ромул некогда устроил прибежище для отверженных, превратилась в место расположения роскошных храмов и величественных бронзовых статуй.

– Эта новая статуя Геракла, – промолвил Клавдий, – так ли она впечатляет, как говорят люди? Я пытался ощупать ее, но она так велика, что мне удалось дотянуться только до лодыжки.

Кезону статуя едва ли казалась новой. Она стояла там, когда он был еще мальчишкой. Но, может быть, для таких старых людей, как Клавдий, время течет иначе?

– Ну конечно, тем более что моя семья происходит от Геркулеса…

– А! Вы, Фабии, никогда не упустите случай напомнить об этом.

– Вот почему меня радует любое изображение этого бога, и чем оно больше, тем лучше. Скажу откровенно, эта бронзовая статуя очень хороша. Геркулес изображен со шкурой немейского льва на плечах, с дубиной в руках и с весьма грозным выражением лица. Полагаю, что, если бы галлы посмели когда-нибудь вернуться, один лишь вид этой скульптуры прогнал бы их прочь с Капитолия.

– А как она соотносится с колоссальной статуей Юпитера, что над храмом?

– О, Юпитер гораздо выше Геркулеса, что, по-моему, разумно – отец и должен быть больше сына. Бог виден людям даже с горы Альба, что в десяти милях по Аппиевой дороге!

– Ты знаешь историю создания этой статуи?

– Да. После того как Спурий Карвилий сокрушил самнитов, он переплавил их нагрудники, поножи и шлемы – все это пошло на статую, огромный размер которой символизирует величие нашей победы над исконным противником. Ну а из оставшейся бронзы консул велел отлить в натуральную величину памятник самому себе, который стоит у ног Юпитера.

– Тебе нет нужды описывать мне это. Я отчетливо помню, насколько безобразен Карвилий! А квадрига на вершине храма Юпитера – так ли она величественна, как говорят? Раньше она была сделана из терракоты – материала, как ты сам знаешь, выразительного, но довольно хрупкого. Ее чинили время от времени, но некоторые части были стары, как храм, и, возможно, сделаны рукой самого великого мастера Вулки. Но теперь первоначальную композицию из терракоты заменили бронзовой копией.

– Я помню терракотовую квадригу, – сказал Кезон. – Поверь мне, бронза производит гораздо большее впечатление. Детали лица Юпитера, раздувающиеся ноздри коней, украшения колесницы – все производит сильное впечатление.

– Эх, если бы у меня были глаза, чтобы видеть! Ведь эта бронзовая копия отлита попечением моих дорогих единомышленников Гнея и Квинта Огулиев. Меня несказанно радует, когда люди младшего поколения встают под популистское знамя.

В тот год оба брата Огулии, исполнявшие должности куриальных эдилов, добились осуждения худших из богатых ростовщиков, а из средств, вырученных от реализации конфискованной у них собственности, оплатили изготовление новой бронзовой квадриги. Они же оплатили установку на Палатине новой парной статуи Ромула и Рема, ставшей святыней простого народа.

– А знаешь, я никогда ее не видел.

– Правда? Я тоже. Меня извиняет моя слепота. Но какое, наверное, отвращение питает твой родич Квинт к Огулиям и их политике!

– Теперь мы называем нашего почтенного родича Максим, – сказал Кезон.

– Я полагаю, он намеренно удерживал всех Фабиев от воздаяния должного выдающемуся памятнику только потому, что этот памятник воздвигнут его политическими противниками. Знаешь что, пойдем туда прямо сейчас, чтобы ты наконец увидел статую.

Они спустились с Капитолия, пересекли Форум и поднялись по Какусовым ступеням, причем Клавдий так хорошо знал этот путь, что рабу почти не пришлось ему помогать. У подножия фигового дерева, неподалеку от хижины Ромула, высилась скульптурная композиция близнецов, не колоссальная по размеру, но весьма впечатляющая по замыслу и исполнению. Под животом стоящей волчицы сидели и тянулись губами к ее сосцам два обнаженных младенца.

– Ну, что ты думаешь, молодой человек?

– Замечательная композиция. Очень сильный образ.

– Ты думаешь, основателя города и его несчастного брата действительно вырастила волчица?

– Так гласит предание.

– А разве ты никогда не сомневался в преданиях? Некоторые считают, что волчица – это метафора или, может быть, слишком буквальная интерпретация истории, передававшейся из уст в уста. В конце концов, то же самое слово относится и к женщине непристойного поведения – шлюхе. Разве не более вероятно, что близнецов воспитала подобная женщина, а не дикий зверь?

Клавдий не мог видеть выражения лица молодого человека, но по молчанию понял, что столь неожиданный поворот разговора поверг его в растерянность.

Клавдий добродушно рассмеялся:

– Прости мою словесную невоздержанность. Очевидно, подобные мысли не звучат в степенных домах Фабиев.

– Некоторые из твоих идей… для меня в новинку, – признался Кезон. – Впрочем, и мой отец говорил, что твои мысли порой озадачивают, однако признавал, что они его и вдохновляли. Спасибо тебе за то, что ты показал мне статую близнецов и волчицы.

Клавдий улыбнулся:

– Мы недалеко от моего дома. Не хочешь ли взглянуть на мою библиотеку? Она значительно выросла с тех пор, когда я пытался научить твоего отца греческому. Новые свитки прибывают каждый месяц. Я, конечно, не могу читать их сам. Кто-нибудь должен читать мне вслух. У тебя очень приятный голос, Кезон.

– Сенатор, я счел бы за честь почитать тебе вслух.

Раб повел их к дому.

– Мы немного перекусим, – предложил Клавдий, проходя через переднюю. – А потом, может быть, приступим к работе над той коллекцией афоризмов, о которой ты говорил.

Кезон радостно кивнул и задумался.

– Одно из твоих высказываний отец считал особенно вдохновляющим. Что-то насчет архитектуры и Фортуны…

– Каждый человек – архитектор собственной Фортуны.

– Именно! Мой отец руководствовался этим принципом.

– И я уверен, что ни один человек не воплотил его в жизнь в большей степени, чем Кезон Фабий Дорсон!