510 год до Р. Х

Двенадцатилетний мальчик сидел на полу, скрестив ноги и повторяя уроки. Его дед сидел перед ним на простом деревянном складном стуле с бронзовыми петлями. Несмотря на то что у стула не было спинки, старик сидел прямо, подавая пример мальчику.

– А теперь скажи мне, Тит, в какой день царь Ромул покинул землю?

– Это случилось на ноны квинтилия, двести шесть лет тому назад.

– Сколько ему было лет?

– Пятьдесят пять.

– И где это произошло?

– У алтаря Вулкана, который стоит перед Козьим болотом, на западном конце Марсова поля.

– Да, но называлось ли оно в те времена Марсовым полем?

Мальчик задумался. Потом вспомнил, чему его учили, и лицо его просветлело.

– Нет, дедушка. Во времена царя Ромула его называли полем Маворса.

– И чему учит нас этот пример?

– Тому, что имена и названия могут со временем меняться, обычно они укорачиваются и упрощаются. Но боги вечны.

Старик улыбнулся:

– Очень хорошо! А теперь опиши вознесение Ромула.

– Случилось солнечное затмение, грянула сильная буря, и люди бежали в страхе. Вот почему ежегодный праздник, который проводится в этот день, называется популифугия – всенародное бегство. Но один человек, предок Пинариев, остался. Его звали просто Пинарий. Тогда у большинства людей было только одно имя, а не два, как у нас теперь. Тот Пинарий и явился свидетелем произошедшего чуда. Небо разверзлось, и вниз, к алтарю, спустилась вращающаяся воронка смерча. Но то был не просто вихрь, а десница Юпитера, которая вознесла царя Ромула на небо. Перед уходом царь снял с головы железную корону и возложил ее на алтарь Вулкана для своего преемника. Таким образом, великий царь Ромул стал единственным человеком во всей истории, который не умер. Он просто покинул землю, чтобы жить как бог среди равных себе богов.

– Очень хорошо, Тит! Ты усердно учился, не так ли?

– Да, дедушка.

Довольный собой, юный Тит Потиций потянулся и коснулся амулета Фасцина, который висел на золотой цепочке на его шее. Его отец передал ему этот амулет в последний праздник Геркулеса, когда Тит в первый раз помогал ему у алтаря в качестве помощника жреца.

– А теперь перечисли мне царей, которые правили вслед за Ромулом, и назови их величайшие достижения.

– У царя Ромула не было сына, так что после его ухода сенаторы собрались, чтобы определить, кто достоин стать его преемником. С того времени повелось, что царская власть в Риме была не наследственной – царя для пожизненного правления выбирал сенат. Они выбрали Нуму Помпилия, человека, в жилах которого текла кровь сабинян и который вообще не жил в Риме. Это создало сразу два мудрых постулата: во-первых, царем Рима может стать посторонний, а во-вторых, это не должен быть сенатор, ибо в противном случае эти мужи, считающие себя равными друг другу, передерутся из-за короны. Правление Нумы было долгим и мирным. Он был очень набожным, благочестивым и, дабы упорядочить почитание богов, учредил коллегии жрецов. Потом воцарился Тулл Гостилий, столь же воинственный, сколь миролюбивым был Нума. Разгромив своих соперников, он сделал Рим главным городом говорящих на латыни людей. При Туле Гостилии и был выстроен большой зал собраний на Форуме, где нынче заседает сенат. Следующим стал Анк Марций, внук Нумы, построивший первый мост через Тибр и заложивший в устье этой реки порт Остию, ставший морскими воротами Рима. Пятым корону надел Тарквиний Приск, которого еще называют Древним. Будучи греком по крови, он происходил из этрусского города Тарквинии, оттуда и его имя. Великий воин и великий строитель, этот царь повелел проложить подземную сточную трубу, названную Клоакой Максима, или Большой клоакой, которая, проходя под древним руслом Спинона, осушает Форум. Между Палатином и Авентином он соорудил ристалище для скачек со зрительскими трибунами, которое мы называем Большим цирком. Он же разработал план величайшего из когда-либо задуманных на земле святилищ – нового храма Юпитера на Капитолийском холме.

Тит встал с пола и подошел к окну, ставни которого были открыты, чтобы пропускать теплый бриз. Дом Потициев находился высоко на Палатине, так что из окна открывался великолепный вид на огромное строение, работы по отделке которого вовсю велись на соседнем Капитолийском холме. Окруженный строительными лесами, кишевшими ремесленниками и рабочими, новый храм уже начинал обретать очертания. Он строился в этрусской манере, именовавшейся «ареостиль», – с широким, декорированным фронтоном поверх широко расставленных колонн и единственным величественным входом.

Тит взирал на него как завороженный. Его дед, умелый педагог, и тут нашел подходящий вопрос:

– А этот холм всегда назывался Капитолийским?

– Нет. Со времен царя Ромула он назывался Асилум, или Холм бродяг, его Капитолий – Холм головы.

– А почему?

– Потому что строители, рывшие траншею под фундамент нового, задуманного царем храма (дело было во времена Тарквиния Древнего), сделали удивительную находку. Откопали человеческую голову, выглядевшую очень древней, но на диво хорошо сохранившуюся. Жрецы сочли это знамением, причем весьма благоприятным, предвещающим, что Риму суждено стать во главе мира. Слово «капит» – голова – дало новое название месту находки.

– Но, дедушка, – Тит задумчиво нахмурился, – как такое вообще могло случиться? Кто мог похоронить на холме голову без тела и как она могла сохраниться?

Старик откашлялся:

– Есть тайны, которые никому не дано постичь, однако истории, с которыми они связаны, правдивы, они и становятся преданиями. Если ты сомневаешься в достоверности этого рассказа, то я лично могу заверить тебя, что сам в молодости удостоился чести увидеть эту голову вскоре после того, как она была найдена. Конечно, не скажу, чтобы распад не коснулся ее вовсе и черты лица этого человека не исказило разложение, но было очевидно, что волосы у него были светлые, с проседью, как и его борода.

– Он похож на тебя, дедушка.

Старик поднял бровь:

– Мне еще далеко до такого состояния. Давай-ка вернемся к перечню царей. После первого Тарквиния…

– Вслед за первым Тарквинием воцарился Сервий Туллий. Он был рабом в царском дворце, но приобрел такое влияние, что царская вдова выдвинула его в качестве преемника. Он значительно расширил и усилил оборонительную систему города, так что в итоге все Семь холмов оказались под защитой стен, валов и рвов. Он же приказал устроить у подножия Капитолия подземную темницу, государственную тюрьму – Туллианум, где казнят врагов царя удушением. Причем ради воплощения этих его замыслов работа над новым храмом была отложена на некоторое время. Ну а после Сервия Туллия царем стал правящий ныне сын Тарквиния, тоже Тарквиний. Наш царь прославился тем, что приобрел Сивиллины книги, полные пророчеств, которыми люди руководствуются в трудные времена.

– И как это случилось?

Тит улыбнулся, ибо это была одна из любимых его историй.

– Сивилла жила в Кумах, в пещере на побережье. Бог Аполлон надиктовал ей сотни странных стихов, которые она записала на пальмовых листьях. Сшив все пальмовые листья в девять свитков, Сивилла принесла их в Рим и предложила царю Тарквинию купить их, сказав, что если человек сумеет правильно истолковать ее стихи, то сможет предсказать будущее. Тарквинию очень хотелось узнать будущее, но он сказал, что запрошенная ею цена слишком велика. Сивилла взмахнула рукой, и три из девяти свитков вспыхнули пламенем. Потом она предложила ему купить оставшиеся шесть свитков по изначально запрошенной цене девяти. Тарквиний рассердился и снова отказал. Сивилла сожгла еще три свитка и снова назвала прежнюю цену. И тогда царь Тарквиний, сокрушаясь о тех знаниях, которые были утрачены безвозвратно, уступил. Он заплатил по цене, которую она запросила за девять книг, и получил только три. Сивиллины книги – это священное достояние Рима, и обращаться к ним за советом следует только в случае крайней необходимости. Именно для их хранения Тарквиний и задумал завершить великий храм, строительство которого начал его отец.

И снова Тит устремил мечтательный взгляд в окно. Бо́льшую часть его недолгой жизни там велись строительные работы, но только с тех пор, как огромные колонны и массивный фронтон наконец встали на место, здание стало принимать форму, с каждым месяцем все более близкую к окончательной. Даже люди, которые побывали далеко за пределами Рима, в городах Греции и Египта, говорили, что никогда не видели столь величественного здания.

– Неудивительно, что его называют Тарквинием Гордым, – пробормотал Тит.

Старик напрягся.

– Что ты сказал?

– Тарквиний Гордый – я слышал, что так люди называют царя.

– Какие люди? Где?

Тит пожал плечами:

– Прохожие. Торговцы. Покупатели. Люди на Форуме или на улицах.

– Ты их не слушай. И не повторяй, что они говорят!

– А почему?

– Просто делай, как я велю!

Тит склонил голову. Его дед был старшим из Потициев, отцом фамилии. Его воля в семье была законом, и он не был обязан объяснять какому-то мальчишке, что да как.

Старик вздохнул:

– Я объясню, но только один раз. Когда люди используют это слово в отношении царя, оно в их устах звучит вовсе не похвалой. Совсем наоборот: они хотят сказать, что он надменный, упрямый и тщеславный. Так что не произноси таких слов вслух даже при мне. Слова могут быть опасны, особенно те, которыми можно уязвить царя.

Тит серьезно кивнул, потом задумался.

– Одного, дедушка, не могу взять в толк. Ты говоришь, что монархия – это не наследственная форма правления, но отец нынешнего царя Тарквиния тоже был царем.

– Да, но корона не переходит от отца к сыну.

– Я знаю. Сервий Туллий царствовал в период между их правлениями. Но разве Тарквиний не убил его и не стал таким образом царем?

Старик быстро вздохнул, но не ответил. Тит был уже достаточно взрослым, чтобы запомнить имена царей и их главные достижения, но еще слишком маленьким, чтобы учить его разбираться в политических махинациях, с помощью которых достигается власть, и рассказывать о скандалах, которые сопровождают ее, когда она достигнута. В этом легкомысленном возрасте не приходится рассчитывать на мудрость, которая дает человеку зрелому понимание того, как важно держать язык за зубами, и заставляет призадуматься, стоит ли отзываться плохо даже о мертвых царях, не говоря уже о живом. Конечно, о нынешнем Тарквинии, об убийствах, которые привели его к трону, и о других убийствах, последовавших за его воцарением, можно было бы рассказать многое, только вот мало что из этого многого годилось для ушей мальчика. Стремившийся во что бы то ни стало стать, как его отец, царем, младший Тарквиний женился на одной из двух дочерей отцовского преемника Сервия Туллия. Но когда выяснилось, что она более предана своему отцу, нежели Тарквинию, он решил предпочесть ей ее беспринципную и жестокую сестру. И надо же такому случиться – словно в угоду этой парочке жена Тарквиния и муж его свояченицы умирают один за другим, дав им возможность пожениться. Когда вдовец и вдова заключили брак, весь Рим шептался об отравлении, но тут Тарквиний и его новая жена убили ее отца, и Тарквиний объявил себя царем, обойдясь без лишних формальностей вроде народных выборов или утверждения сенатом.

Захватив трон силой, Тарквиний правил при помощи страха. Предыдущие цари советовались с сенатом по важным вопросам и призывали сенаторов выступать в качестве судей. Тарквиний выказывал сенату лишь презрение. Он присвоил себе право единственного судьи, в чье ведение входили дела, предусматривавшие смертный приговор, и использовал эту власть, чтобы наказывать ни в чем не повинных людей смертью или изгнанием. Конфискованная собственность жертв произвола тратилась на осуществление его амбициозных проектов, включая новый храм. Сенат разросся и насчитывал уже триста членов, но его ряды редели по мере того, как царь уничтожал одного за другим самых богатых и выдающихся людей. Его сыновья выросли такими же высокомерными, как их отец, и ходили слухи, что Тарквиний собирается назвать одного из них своим наследником, полностью отменив древний обычай выборности царя народом.

Старик вздохнул и сменил тему:

– Ну-ка, внук, возьми стило и восковую табличку. Пора практиковаться в письме.

Тит послушно достал из ларца письменные принадлежности – плоскую, заключенную в рамку дощечку, покрытую толстым слоем воска, и круглый металлический прутик с заостренным концом, удобно ложившийся в руку. Табличка использовалась многократно: Тит писал на ней, а потом стирал написанное, разглаживал воск и убирал ее и стило до следующего урока.

– Напиши имена семи царей по порядку, – сказал дед.

Письмо представляло собой искусство, заимствованное римлянами у этрусков, которые, в свою очередь, научились ему у народа Великой Греции – эллинов, колонизировавших в не столь уж давние времена юг Италии и принесших с собой науки, искусства, ремесла и умения, до того местным жителям неведомые. Одним из самых ценных нововведений являлась письменность: она давала возможность вести хроники, составлять списки, записывать и сохранять царские указы и законы, вносить поправки и уточнения в календарь и пересылать точные сообщения из одного места в другое. Правда, чтобы овладеть этим полезным искусством, требовалось немалое усердие, и учиться лучше было начинать в юном возрасте. Как наследственный жрец Геркулеса, принадлежавший к сословию патрициев, то есть являвшийся потомком одной из исконных римских фамилий, которому в будущем предстояло стать, подобно деду, сенатором, Тит в собственных интересах должен был научиться хорошо читать и писать.

Обычно он очень добросовестно относился к правописанию, написанию писем, но сегодня, казалось, был неспособен сосредоточиться. Он все время делал ошибки, стирал написанное, потом начинал заново. То и дело он смотрел на окно. Его дед улыбался, понимая, что буквы, выводимые на воске, никак не могли соперничать в борьбе за внимание мальчика со строящимся за окном храмом. По разумению сенатора, увлеченность Тита этим проектом была только на пользу: знание того, как строятся подобные здания, может сослужить ему когда-нибудь хорошую службу.

Он подождал, пока Тит с большим трудом вывел последнюю букву имени Тарквиний, погладил его по голове и сказал:

– Совсем неплохо. На сегодня твои занятия закончены. Можешь идти.

Тит с удивлением поднял на него глаза.

– Разве я не велел тебе идти? – промолвил дед. – Я сегодня немного устал. То, что ты сравнил меня с древней головой, найденной на Капитолии, заставило меня почувствовать мой возраст! Разгладь воск, убери стило и ступай. И передай от меня привет тому малому, Вулке.

* * *

День выдался теплым, солнечным, и времени до вечера оставалось еще достаточно. Припустив бегом от фамильной усадьбы на Палатине, Тит спустился к Форуму, снова взбежал по склону к вершине Капитолия и, не останавливаясь, домчался до самой Тарпейской скалы – крутой вершины, с которой сбрасывали приговоренных к смерти предателей. Кроме того, оттуда открывался великолепный вид на весь город. Его друг Гней Марций любил играть с миниатюрными деревянными солдатиками, воображая себя их командиром. Тит предпочитал смотреть вниз на панораму Рима, словно его здания были игрушками, и воображать, как он перепланирует и перестроит все по-новому, на свой лад.

Рим очень изменился со времен Ромула. Если когда-то склоны Семи холмов покрывали леса и пастбища, между которыми были разбросаны маленькие деревушки, то теперь всюду, куда ни посмотришь, стояли дома, причем не вразнобой, а вдоль улиц, нередко посыпанных гравием. Оставались, конечно, люди, на старинный манер жившие в хижинах под соломенными крышами, с пристроенными к ним загонами для скота. Немало завелось и крепких деревянных домов, порой в два этажа. Богатые же фамилии, такие как Потиции, владели роскошными особняками из кирпича и камня, у которых имелись ставни на окнах, внутренние дворы, террасы и черепичные кровли. Форум превратился в гражданский центр Рима, через который проходила мощеная улица под названием Священная дорога. Рядом с ней располагались многочисленные храмы, святилища и внушительное здание сената. Рыночная площадь, называвшаяся теперь в память о торговле скотом Форум Бовариум (от слова bovinus – бык), стала важнейшим торговым узлом Центральной Италии. Первоначальное поселение у подножия Капитолия, включая хижину предков Потициев, давным-давно снесли, освободив место для стремительно расширявшегося рынка. В центре Форума Бовариума стоял древний Ара Максима, где раз в году Тит и его семья, вместе с Пинариями, проводили службу в честь Геркулеса.

Рим под властью царей рос, процветал, а самым явным и величественным знаком этого процветания должен был стать выраставший на вершине Капитолия монументальный храм. Полюбовавшись панорамой города, Тит снова сосредоточил внимание на величественной стройке, с каждым днем приближавшейся к завершению. С его последнего посещения площадки перед фасадом храма поднялась новая секция строительных лесов. Рабочие на верхнем ярусе накладывали лепнину на фронтон.

– Тит, приятель! Давненько я тебя не видел, – окликнул мальчугана рослый мужчина в запыленной штукатуркой голубой тунике, с проседью в бороде, примерно того же возраста, что и отец Тита. В руках он держал стило и небольшую восковую табличку для набросков.

– Привет, Вулка! Что поделать, в последнее время я был очень занят учебой. Но сегодня дедушка отпустил меня пораньше.

– Замечательно! Я как раз хотел показать тебе кое-что особое. – Бородач улыбнулся и жестом пригласил мальчика следовать за ним.

Этруск Вулка был знаменитым на всю Италию архитектором и художником, приглашенным царем Тарквинием не только для того, чтобы руководить строительством храма, но и чтобы украшать его внутри и снаружи. Здание строилось из обычных местных материалов – дерева, кирпича и штукатурки. Но когда Вулка завершит роспись, оно приобретет удивительные, яркие цвета: стены и колонны будут черными и белыми, капители и основания колонн, чтобы подчеркивать фронтон, – красными, а множество оттенков зеленого и голубого позволит выделить мелкие архитектурные детали.

Однако самым впечатляющим творением Вулки были статуи богов. Строго говоря, статуи не были украшениями. Не они предназначались для украшения храма, а скорее храм предназначался для того, чтобы служить вместилищем этих священных изваяний. Вулка много раз рассказывал Титу о своих замыслах и рисовал наброски на восковой табличке, но до сих пор мальчик их не видел. Терракотовые статуи изготовлялись в обстановке большой секретности, в закрытой для посторонних мастерской на Капитолии. Доступ туда имели лишь сам Вулка и его самые искусные мастера. Тит очень удивился, когда художник повел его через временную дверь на отгороженную территорию рядом, и еще больше удивился, когда, ступив туда, увидел перед собой статую Юпитера.

У Тита даже челюсть отвисла. Статуя была из красной терракоты, ее еще не покрасили, но это ничуть не умаляло ощущения почти физического присутствия бога. Сидя на троне, бородатый, мощного телосложения отец богов смотрел на него сверху вниз с безмятежным видом. Юпитер был облачен в тогу, очень напоминавшую царское одеяние, но вместо скипетра держал в правой руке молнию.

– Тога будет выкрашена в пурпур с каймой из золотой фольги, – пояснил Вулка. – Молния тоже будет позолоченной. Царь было заартачился, услышав о расходах на золотую фольгу, но, когда я объяснил ему, во что обошлась бы молния из чистого золота, сдался.

Тит был потрясен.

– Великолепно! – прошептал он. – Я и представить себе не мог… Я хочу сказать, ты описывал мне, как будет выглядеть статуя, но в своем воображении я так и не смог… действительно… это настолько… настолько превосходит…

Он покачал головой, так и не сумев подобрать нужные слова.

– Конечно, никто никогда не видел бога так близко. Юпитер будет водружен на украшенном пьедестале в глубине главного зала, так чтобы его взгляд был устремлен на каждого входящего. Остальные из троицы будут размещены в собственных нишах поменьше: Юнона – справа, а Минерва – слева.

Оторвав глаза от Юпитера, Тит увидел еще две фигуры, правда далекие от завершения. Юнона еще не имела головы, а Минерва и вовсе представляла собой лишь каркас, дававший приблизительное представление о будущих очертаниях.

Потом его взгляд упал на зрелище, еще более потрясающее воображение, чем царь богов на престоле. Он ахнул в изумлении настолько громко, что Вулка рассмеялся.

Скульптурная композиция была огромна и настолько сложна, что вообще трудно было поверить в возможность создать подобное человеческими руками. То была значительно большая, чем человеческий рост, статуя Юпитера в квадриге – колеснице, запряженной четверкой коней. Стоявший Юпитер, держащий в воздетой руке молнию, выглядел еще более впечатляюще, чем Юпитер на троне. Четверка коней, каждый из которых отличался от остальных, была вылеплена с множеством замечательных деталей – от сверкающих глаз и раздувающихся ноздрей до мускулистых ног и великолепных хвостов. Колесница, изготовленная из дерева и бронзы, была как настоящая, только исполинского размера и с великим множеством резных и накладных украшений.

– Это все, конечно, может быть разобрано, так чтобы можно было собрать снова на вершине фронтона, – пояснил Вулка. – Кони будут окрашены белым – четыре великолепных снежно-белых скакуна, достойные царя богов. Закрепление этой скульптуры на фронтоне будет последним шагом в строительстве. Как только Юпитер и квадрига окажутся на месте и будут полностью окрашены, храм будет готов к посвящению.

Тит смотрел во все глаза.

– Вулка, я не могу поверить в то, что ты показываешь мне. Кто еще видел это?

– Только мои работники и царь, конечно, поскольку он платит за работу.

– Но почему ты показываешь это мне?

Вулка произнес что-то по-этрусски, потом перевел свои слова на латынь. «Если блоха достаточно долго болтается рядом, рано или поздно она увидит собачьи яйца».

Когда Тит непонимающе посмотрел на него, Вулка рассмеялся.

– Это, молодой человек, очень старая и очень вульгарная этрусская поговорка, которую, несомненно, не одобрил бы твой степенный дед. Сколько раз я видел, как ты тайком отирался возле строительной площадки и подсматривал украдкой, прежде чем окликнул тебя и спросил, как тебя зовут? И сколько раз ты возвращался с тех пор? И сколько вопросов ты задавал мне об инструментах, материалах и обо всех подробностях работы? Я не уверен, что смогу сосчитать! Рискну предположить, что во всем Риме не найдется человека, кроме меня, который знал бы о строительстве больше тебя, Тит Потиций. Если бы мне было суждено завтра умереть, ты мог бы растолковать работникам, что остается сделать.

– Но ты не умрешь, Вулка! Юпитер ни за что этого не допустит!

– Да и царь тоже, пока я не закончу этот храм.

Тит подошел к одному из коней и осмелился его потрогать.

– Я и представить себе не мог, что они будут такими большими и такими красивыми. Это будет величайший храм из всех, когда-либо построенных.

– Мне бы тоже хотелось так думать, – не стал возражать Вулка.

Неожиданно Тит вскрикнул и схватился за голову, за то место, куда угодил маленький камешек. А заметив, что в него летит еще один, отскочил в сторону.

Из-за стены, которая скрывала незаконченные скульптуры, донесся взрыв мальчишеского смеха.

Вулка поднял бровь:

– Я полагаю, что это двое твоих приятелей, Тит. Боюсь, их нельзя пригласить посмотреть статуи, так что если хочешь к ним присоединиться, то тебе придется выйти наружу.

– Тит! – громким шепотом позвал снаружи один из мальчиков. – Что ты там делаешь? Может, этот сумасшедший старый этруск пристает к тебе?

Снова раздался смех.

Тит покраснел. Вулка взъерошил светлые волосы мальчика и улыбнулся.

– Не беспокойся, Тит. Я давным-давно перестал обижаться на поддразнивания школьников. Беги и узнай, что нужно от тебя этим непоседам.

Тит неохотно покинул Вулку, а как только вышел с огороженной территории, подвергся нападению. Его приятели Публий Пинарий и Гней Марсий устроили засаду за грудой кирпичей. Один, выскочив оттуда, схватил его за руки, другой принялся щекотать. Тит вырвался. Остальные бросились в погоню за ним и пробежали весь путь до Тарпейской скалы, где все резко остановились, задыхаясь от смеха.

– А что этруск показывал тебе там? – требовательно спросил Гней.

– Наверное, они играли в одну игру, – сказал Публий. – Этруск сказал: «Я покажу тебе измерительный жезл, если ты покажешь мне своего Фасцина».

Он указал пальцем на амулет на шее Тита.

– Не больно-то интересная игра, – заметил Гней. – Фасцина каждый может увидеть.

Тит скорчил рожицу и спрятал амулет под тунику.

– Вы, двое, недостойны лицезрения бога.

– Я достоин! – возразил Публий. – Разве я не твой собрат, жрец Геркулеса? И разве я не такой же патриций, как ты? Разве в феврале прошлого года я не бегал рядом с тобой на луперкалиях? Тогда как наш друг Гней…

Гней бросил на него сердитый взгляд. Публий коснулся неприятной для него темы. Публий и Тит принадлежали к классу патрициев, были потомками первых сенаторов, которых Ромул называл «патрес» – отцы Рима. Патриции ревностно охраняли древние привилегии своего сословия; остальные граждане, даже самые богатые, считались простонародьем, или плебеями. Иногда благодаря успешной торговле или военной удаче плебеям случалось основательно обогатиться или даже добиться власти: дальний родственник Гнея, Анк Марсий, даже был царем. Но все равно плебеи считались людьми безродными и не могли претендовать на почтение, подобавшее патрициям.

Правда, мать Гнея была патрицианкой: Ветурия происходила из почти такого же старинного рода, как Потиции и Пинарии. Но его покойный отец был плебеем, а согласно закону, сын наследовал права и сословную принадлежность отца. Для Тита и Публия плебейский статус их приятеля не имел большого значения: Гней был лучшим атлетом, самым умелым наездником и самым красивым и сообразительным мальчиком из всех, кого они знали. Но для Гнея сословное положение имело очень большое значение. Его отец погиб в бою еще совсем молодым, и он больше привык соотносить себя с семьей матери.

Ветурия воспитала сына гордым, каким был любой патриций, и его очень раздражало то, что патрицием-то ему никогда не быть. Соответственно, он ничуть не сочувствовал плебеям, которые выступали за отмену классовых различий. При всех разногласиях Гней всегда принимал сторону патрициев и не выказывал ничего, кроме презрения, к тем, кого называл «выскочками» и «безродным плебсом».

Гней обычно держался с восхищавшей Тита настороженной самоуверенностью. Его поведение соответствовало его высокомерной привлекательной наружности. Однако преданность классу, к которому он на самом деле не принадлежал, представляла собой уязвимое место в его броне. Публий, получавший удовольствие от осознания своего более высокого статуса, не мог порой устоять перед искушением подразнить самолюбивого товарища намеками на его низкое происхождение. Но в данном случае Гней и ухом не повел, лишь вперил в Публия стальной взгляд.

– Очень скоро, Публий Пинарий, мы втроем достигнем возраста воинов. Сражаться во славу отечества – это священный долг каждого гражданина. Рим предписывает проводить весну в воинских упражнениях, а лето – в походах за добычей. Однако не всем римлянам дано стяжать славу в равной степени. Бедному плебсу, вооруженному ржавыми мечами, практически не защищенному доспехами, вынужденному сражаться пешим из-за отсутствия средств на боевых коней, можно только посочувствовать. Крови эти люди проливают много, а славы и трофеев им достается мало. Но от людей имущих, таких как мы, которые могут позволить себе самое лучшее оружие и доспехи, которые располагают временем и возможностями, чтобы отточить высокое искусство верховой езды, Рим и ожидает гораздо большего. Слава – вот что ценится в нашем мире. Только великий воин добывает великую славу. И я намереваюсь стать великим воином, хотя бы для того, чтобы мать могла гордиться мной. Я стану величайшим воином, которого когда-либо видел Рим. Пока, Публий, ты можешь дразнить меня сколько тебе угодно, потому что мы все еще мальчики и все в равной мере не стяжали никакой славы. Но в скором времени мы станем мужчинами. И тогда боги рассудят, кто из нас достоин с большей гордостью называться римлянином.

Публий покачал головой:

– Выскочка! Напыщенный маленький плебей!

Гней повернулся и направился прочь, высоко держа голову.

Тит отреагировал на речь Гнея так же, как когда увидел статую работы Вулки, и, глядя другу вслед, пробормотал то же слово:

– Великолепно!

Публий покосился на него и слегка шлепнул по затылку.

– Сдается мне, ты любишь Гнея даже больше, чем своего этруска-педераста.

Публий только что узнал это слово, греческое по происхождению, и употреблял его с удовольствием, к месту и не к месту.

– Заткнись, Публий!

* * *

В тот вечер дед Тита сидел во главе стола, за которым собралась большая семья, включавшая отца Тита, дядей, их жен и детей. Было и два гостя: молодой родич царя Тарквиния, по имени Коллатин, и его жена Лукреция. Женщины ужинали вместе с мужчинами, но после трапезы, когда служанка принесла кувшин вина, женщинам чаш не предложили, и, соответственно, когда Коллатин произнес тост за здоровье царя, они просто наблюдали.

Это был молодой человек привлекательной наружности с добродушным нравом, может быть, слегка шумный и властный, но все же далеко не столь надменный, как сыновья Тарквиния. Именно его достойные манеры и побуждали старшего Потиция иметь с ним дело: по его разумению, через Коллатина можно было получить доступ к царю без неприятной необходимости обращаться к его сыновьям.

После тоста Коллатин осушил свою чашу до дна, вместо того чтобы лишь пригубить.

– Превосходное вино, – заявил он, потом причмокнул и искоса глянул на жену. – Жаль, дорогая, что ты не можешь его попробовать.

Лукреция опустила глаза и покраснела. В этот момент взгляды всех мужчин в комнате обратились к ней, не исключая и Тита, подумавшего, что он никогда не видел женщину такой красоты. Румянец только подчеркивал совершенство ее молочной кожи. Ее волосы были темными, блестящими и такими длинными, что, похоже, не знали ножниц. Ее одеяние составляла простая стола из синей шерсти, с длинными рукавами, но даже под этим скромным нарядом угадывались линии великолепного тела.

Когда румянец почти сошел, она улыбнулась и снова подняла глаза. Они случайно, на миг, встретились с глазами Тита, и у мальчишки екнуло сердце. Потом Лукреция посмотрела на Коллатина.

– Порой, когда ты целуешь меня, мой муж, я чувствую слабый вкус вина на твоих губах. Этого мне достаточно.

Коллатин улыбнулся и взял ее за руку:

– Лукреция! Что ты за женщина!

Затем он обратился к остальным:

– Царь Ромул издал мудрый закон, который запрещает женщинам пить вино. Говорят, что греки, которые живут на юге, разрешают своим женщинам пить, и это приводит к бесконечным раздорам. Но что там греки, известно ведь, что и у нас, в Риме, допускаются всяческие послабления, причем порой лицами, занимающими высокое положение, которым следует подавать другим добрый пример.

Тит понял, что он имел в виду своих родичей, не слишком благонравных представителей царской фамилии.

– Но из этого не может выйти ничего хорошего, и я искренне рад тому, что старомодная добродетель и здравый смысл доселе в чести у Потициев, что вполне соответствует высокому статусу этой одной из старейших в Риме фамилии.

Дед Тита кивнул, признавая эту похвалу, потом предложил другой тост:

– За старомодную добродетель!

Коллатин снова осушил свою чашу. Титу, поскольку он был еще мальчиком, дали вина, смешанного с водой, но Коллатин выпил свое вино неразбавленным и уже ощущал его воздействие.

– Если уж выпить за добродетель, – сказал он, – то следует поднять чаши за самую добродетельную из нас – за мою жену Лукрецию. Женщины прекраснее ее не сыскать во всем Риме! Вот выпьем, и я расскажу историю, которая подтвердит мое мнение. За Лукрецию!

– За Лукрецию! – подхватил Тит.

Лукреция покраснела и снова опустила глаза.

– Несколько дней тому назад, – продолжил Коллатин, – я находился в доме моего родича Секста. Присутствовали и два его брата, так что все мы были из царской фамилии. Мы выпивали, может быть, чуть больше, чем следовало, но все мужчины в роду Тарквиниев неравнодушны к вину. Выпив, мы заспорили, у кого из нас самая добродетельная жена. Ну, «заспорили», это я так, для красоты слога, а если честно, то, наверное, именно я и поднял эту тему. А почему бы и нет? Когда человеку есть чем гордиться, зачем ему молчать? «Моя жена Лукреция, – сказал я им, – самая добродетельная из женщин». А они: «Нет, нет, наши жены не хуже, уж такие они скромницы, такие они тихони». – «Вздор! – заявил им я. – Глупости! Хотите, заключим пари?» А должен сказать, что ни один Тарквиний не устоит перед искушением побиться об заклад. Итак, одну за другой мы посетили наших супруг. Жена Секста сидела во флигеле, играла со служанками в настольную игру и сплетничала с ними. Не преступление, конечно, но и особой добродетели тут не видно. Пошли мы в дом Тита. Его жена – а она толщиной, наверное, с три Лукреции! – лежала на обеденном ложе и уплетала одну медовую коврижку за другой в окружении горы крошек. Уж обжорство никак нельзя причислить к добродетелям! Потом мы отправились к жене Арруна. Должен с прискорбием сообщить вам, что ее мы нашли в обществе нескольких подруг, и они действительно пили вино. Когда Аррун сделал вид, что шокирован, она сказала ему, чтобы он не глупил и налил ей еще чашу! Ясно, что она занимается этим все время и без зазрения совести, ничуть не боясь наказания. «Оно помогает мне заснуть» – так сказала эта негодница. Можете себе представить? Потом мы зашли к Лукреции. Час был уже поздний. Я было подумал, что она уже легла спать, но знаете, за каким занятием мы ее застали? Она сидела за прялкой, работала и напевала колыбельную нашему новорожденному младенцу, который лежал рядом в колыбельке! Даю вам слово, во всей моей жизни не было момента большей гордости и торжества! Я не только выиграл пари. Видели бы вы выражение лиц братьев Тарквиниев, когда они смотрели на Лукрецию. Красива она всегда, но, сидя там за прялкой, в простом белом платье без рукавов, чтобы руки были свободны, с отблеском лампы на лице, она была так хороша, что у меня дух захватило. Эти зазнайки, мои родичи, зашлись от зависти. Да, моя дорогая, тобой действительно можно гордиться!

Коллатин взял руку жены и поцеловал ее. Тит вздохнул, представив себе Лукрецию при свете лампы, с обнаженными плечами и руками, но его дед нахмурился и поежился.

Старик быстро сменил тему и перевел разговор на политику, заходя издалека. Насколько откровенно он может говорить в присутствии Коллатина? По мере того как Коллатин все больше налегал на вино, становилось все очевиднее, что особой любви к своему родичу-царю он не испытывает. Аристократический уклон его политики, если не ее специфика, напомнил Титу о его надменном друге Гнее Марсии.

– Все эти кутежи царя с плебеями – причем не с лучшими плебеями, а с какими-то поденщиками и бродягами, на мой взгляд, не делают ему чести, – разоткровенничался Коллатин. – Правда, должен признать, что царь не так уж глуп, и если заискивает перед чернью, то при этом старается свести на нет власть сената. Он преследует богатых людей, конфискует их имущество, а вырученные средства пускает на все эти расточительные строительные проекты, дающие работу и хлеб множеству голодранцев. Яркий тому пример – возведение этого чудовищного храма. Самых доблестных и отважных юношей из патрицианских семей он посылает сражаться с соседями, а когда они в боях добывают для Рима новые земли, царь превращает их в колонии, где поселяется безземельный плебс. Лучшие воины Рима проливают кровь ради того, чтобы какой-то оборванец смог получить клочок земли и выращивать на нем репу. Но это бы еще куда ни шло, стань он царем в соответствии с традицией, выборным путем. Говорят, что сенаторам старых времен пришлось становиться на колени и упрашивать Нуму принять корону. Нынешним сенаторам впору молить моего родича Тарквиния не лишать их куска хлеба. Даже мудрый Нума обращался к сенаторам за советом, но не Тарквиний: у него, надо думать, имеется более высокий источник знаний. Всякий раз, когда возникают вопросы из области публичной политики – начинать ли войну с соседями, заделать ли трещину в Большой клоаке, – Тарквиний живо извлекает Сивиллины книги, выбирает наугад стих, громко зачитывает его на Форуме и объявляет, что это явное и прямое доказательство благоволения богов к его затеям. Тарквиний Гордый – вот уж действительно лучше не скажешь! У меня во рту ужасно пересохло. Можно еще вина?

– Может, тебе лучше попить воды, – предложил дед Тита.

– Было бы очень глупо пить воду, когда в этом доме есть такое отменное вино. А, вот и служанка. Ну-ка, живо наполни мне чашу. Превосходно! Это вино на вкус лучше, чем прошлое. Так на чем я остановился? Ах да – на Сивиллиных книгах. Что ж, хотя сделка получилась не совсем такой, как ему бы хотелось, Сивилле мой родич, по крайней мере, заплатил, что вовсе не в его духе. Обычно он просто забирает то, что хочет, даже у членов собственной семьи. Послушайте, что он сделал со своим племянником Брутом. Народ любит Брута. Шепотом поговаривают, что из него вышел бы гораздо лучший царь, чем из его дяди. Он один из немногих людей, которых Тарквиний не осмеливается просто уничтожить, но старается сделать это исподволь, постепенно, отщипывая от его богатства кусок за куском, чтобы довести его до нищенского состояния. Впрочем, Брут сносит все это с поразительным терпением, не позволяя себе сказать о своем дяде дурного слова. И за это мужество, за эту сдержанность люди уважают его еще больше.

Но тут речь Коллатина стала совсем невнятной, веки его опустились, и походило на то, что вино окончательно его одолело. Дед Тита, почувствовав, что сказано было уже слишком много, увидел в этом возможность завершить вечер. Он начал вставать, но не успел он попрощаться с гостями, как Коллатин заговорил снова:

– Родич Тарквиний и у меня может отнять все, как отнял у Брута. Стоит ему только пальцами щелкнуть: для него это не труднее, чем Юпитеру метнуть молнию или Нептуну устроить бурю. Я могу потерять все, за исключением одного – благодарение богам! – самого драгоценного из того, чем я обладаю. Ни царь, ни его сыновья не могут отнять у меня мою Лукрецию!

Весь вечер она слушала его терпеливо, тихонько смеялась над его шутками, не выказывала смущения, когда он говорил слишком громко, и нежно краснела, когда он делал ей комплименты. Теперь она ласково взяла его за руку и побудила встать. Поняв, что пора прощаться, эта замечательная женщина тактично помогла мужу уйти подобающим образом.

Тит, наблюдавший за ней, подумал, что она, должно быть, исполнена любви и столь же умна, сколь и прекрасна.

* * *

Несколько дней спустя Тит со своими приятелями Публием и Гнеем сидел на каменном уступе близ Тарпейской скалы, глядя на суетившихся рабочих. Тит объяснял, как квадрига с Юпитером будет поднята на фронтон (Вулка подробно описал ему этот процесс), когда Гней вдруг прервал его. У Гнея была привычка резко менять тему, если разговор ему надоедал.

– Моя мать говорит, что будет переворот.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Публий, которому тоже надоел рассказ Тита о храме.

– Дни царя Тарквиния сочтены – вот что говорит моя мать. Люди, по крайней мере те, которые идут в счет, сыты им по горло. Они отберут у него корону и отдадут ее кому-нибудь более достойному.

– Ага, так тебе Тарквиний и склонит покорно голову, чтобы они могли снять с него корону, – хмыкнул Публий. – Что вообще понимает твоя мать? Она женщина! Вот мой прапрадед заявляет нечто совершенно противоположное.

Публий весьма гордился тем, что его прапрадед принадлежал к древней семье Пинариев.

– Он говорит, что Тарквиний ноги вырвет каждому, кто посмеет выступить против него, – даже родичам вроде его племянника Брута. И поэтому нам лучше заранее привыкнуть к мысли о том, что после него царем станет один из его сыновей. «Тарквинии пробудут на троне столько, сколько Пинарии ухаживают за Ара Максима» – вот подлинные слова главы нашей фамилии. А как насчет твоего деда, Тит? Когда ты не наводишь его на сон своей болтовней о строительстве храма, что говорит глава Потициев о нашем любимом царе?

Титу не хотелось признаваться в том, что его дед не склонен прямо говорить с ним о таких серьезных делах. К тому же он, хоть и имел представление о том, как смотрит на это глава фамилии, понимал, что деду не понравилось бы, если бы он стал обсуждать подобные вопросы с болтливым Публием.

– Мой дед, наверное, сказал бы, что мальчикам нашего возраста не следует повторять опасные сплетни и слухи.

– Сплетни и слухи – это пустая болтовня ни в чем не сведущих женщин, вроде мамаши нашего Гнея, – безапелляционно заявил Публий. – Когда же разговаривают осведомленные мужчины, такие как мы, это называется серьезным обсуждением политических вопросов.

Тит рассмеялся и собрался было сказать что-нибудь насмешливое относительно излишнего самомнения Публия, но тут вдруг Гней набросился на Публия.

Публий в любом случае был ему не соперник, а уж захваченный врасплох – тем более. Один миг – и он уже был опрокинут на спину и беспомощно трепыхался, прижатый к земле.

– Извинись за то, что оскорбил мою мать! – потребовал Гней.

Тит попытался его оттащить, но руки у его друга были как стальные клешни.

– Гней, отпусти его! Как он может сказать что-нибудь, пока ты сжимаешь ему горло? Отпусти! Ты задушишь его до смерти!

Тит встревожился не на шутку, но вместе с тем он не мог удержаться от смеха. Лицо Публия сделалось красным, как царская тога, а неразборчивые шумы, которые он издавал, звучали так, будто исходили из другого конца его тела.

Тит смеялся все пуще и пуще, до боли в боках, и это помогло: Гней, хотя и пытался сохранить грозный вид, разжал хватку. Публий вывернулся, освободился и откатился. Сердито глядя на Гнея, задыхаясь и перемежая слова кашлем, он прохрипел:

– Ты сошел с ума, Гней Марций! Ты мог убить меня!

– Мне следовало убить тебя за то, что ты оскорбил мою мать и поставил под сомнение мою честь.

– Твою честь! – Публий покачал головой. – Нужно ввести закон, который бы запрещал плебею вроде тебя даже прикасаться пальцем к такому патрицию, как я.

Гней не стал повторно нападать на него, но застыл совершенно неподвижно. Его лицо стало пунцовым.

– Как смеешь ты говорить мне это?

– Как смею я называть тебя плебеем? Так ты и есть плебей, Гней Марций! «Только глупец не может принять свою судьбу» – так говорит глава нашей фамилии.

Тит покачал головой. И зачем Публий насмехается над Гнеем? Неужели ему охота быть сброшенным с Тарпейской скалы? Тит даже задумался, не пора ли бежать за подмогой, но тут снизу, из города, донесся шум.

– Что это? – удивленно промолвил он.

– Ты о чем? – Публий не спускал опасливого взгляда с Гнея.

– О том звуке, внизу. Ты разве не слышишь? Как сильный стон…

– Или рев. Да, я слышу. Он похож на звук, который слышишь внутри морской раковины…

Странный шум отвлек даже разгневанного Гнея.

– Или рыдания, – сказал он. – Да, такое впечатление, будто разом плачет множество женщин.

– Что-то случилось, – сказал Тит. – Это доносится с Форума.

Они вместе подошли к краю утеса и посмотрели вниз. Рабочие на храме тоже услышали этот шум. Люди взбирались со строительных лесов на крышу храма, чтобы лучше видеть.

На Форуме собралась огромная толпа, и народ продолжал прибывать со всех направлений. Группа сенаторов, облаченных в тоги, стояла на крыльце здания сената. Среди них, даже на таком большом расстоянии, Тит разглядел царского племянника с изможденным лицом. Вместо тоги на Бруте была рваная туника под стать только попрошайке – демонстрация бедности, до которой довел его царь. Он говорил, обращаясь к толпе.

– Слышно, что он говорит? – спросил Тит.

– Он очень далеко, а толпа слишком шумит, – сказал Гней. – И почему бы им не заткнуться?

Впрочем, та часть толпы, которая находилась у подножия лестницы сената, вела себя тихо – все смотрели на крыльцо и слушали Брута. Но в задних рядах люди кричали, плакали, размахивали руками. И вдруг все расступились, давая дорогу кому-то, направлявшемуся сквозь толпу прямо к сенату.

– Что это за человек и что он несет? – пробормотал Тит.

– Кто он, мне не разглядеть, но что он несет, я вижу, – промолвил Гней. – Женщину. У него на руках женщина. Обмякшая, вялая. Люди расступаются, чтобы освободить ему путь. Кажется, на его тунике кровь. Мне кажется, эта женщина…

– Мертва, – закончил за него Тит, ощутивший в желудке холодный, твердый комок.

Человек шаг за шагом прокладывал путь через толпу. Там, где он проходил, возникало волнение, а вслед за ним воцарялась гробовая тишина. К тому времени, когда он добрался до ступенек здания сената, вся толпа застыла в странном молчании. Шатаясь, словно ноша, которую он нес, стала нестерпимо тяжелой, он поднялся по ступенькам сенатского крыльца. Брут и сенаторы склонили головы и отступили в сторону. Человек повернулся к толпе.

– Я так и знал! – прошептал Тит. – Это Коллатин. Значит, женщина в его руках…

Безжизненное тело было одето в столу с длинными рукавами, темно-синего цвета, с пятнами крови на груди. Голова откинулась назад, скрывая лицо. Темные волосы свисали вниз, они были такие длинные, что доставали до ног мужа.

Брут выступил вперед. Теперь, в полной тишине, Тит отчетливо услышал его.

– Расскажи им, Коллатин. Мне они не поверят, не хотят верить таким страшным словам. Расскажи им, что случилось.

Судорожные рыдания Коллатина разнеслись по всему Форуму, и по толпе пробежала дрожь. Долгое время он не находил в себе сил заговорить, но, когда все же собрался с духом, его слова зазвенели громко и отчетливо.

– Это совершил Секст Тарквиний, сын царя! Он изнасиловал мою жену, мою любимую Лукрецию. Пришел в мой дом, когда меня не было. Его приняли как почетного гостя, пригласили отобедать, отвели комнату. Посреди ночи он вломился в спальню – нашу спальню! – и приставил этот нож к ее горлу. Посмотрите, там осталась отметина! Служанка услышала ее мольбы о пощаде, крики о помощи, но один из людей Секста сторожил дверь. Служанка послала за мной, но к тому времени, когда я примчался домой, Секста там уже не было – осталась одна обезумевшая от горя и позора Лукреция. Секст оставил нож, которым угрожал ей. Прежде чем я успел остановить ее, она вонзила его себе в грудь и умерла у меня на руках!

Как будто ноша стала вдруг слишком тяжела, Коллатин опустился на колени, все еще держа тело в руках, уронил голову и заплакал.

Брут выступил вперед и поднял окровавленный кинжал.

– Вот этот нож! – воскликнул он. – Тот самый клинок, который использовал Секст Тарквиний, чтобы обесчестить Лукрецию, клинок, которым она убила себя.

Он подождал, пока возгласы в толпе умолкли:

– Доколе же будем мы терпеть подобное надругательство? Что еще позволим отнять у нас тирану и его сыновьям? Нет, больше этого не будет, ибо здесь и сейчас я клянусь положить этому конец.

Брут поднял нож высоко в воздух и обратился лицом к Капитолию, словно взывая к пребывающему в незаконченном храме Юпитеру. Титу же показалось, что этот суровый, изможденный мужчина вдруг воззрился прямо на него и его друзей. Мальчику сделалось не по себе, и он поежился.

– Клянусь всеми богами и невинной кровью, обагрившей этот нож, что огнем, мечом и всем, что способно придать сил моей руке, буду преследовать Тарквиния Гордого, его беспутную жену и всех его детей, ибо никто из них не заслуживает права жить в обществе порядочных людей, а тем более править ими. Я изгоню их прочь и впредь никогда не допущу, чтобы кто-то из них или кто-то другой звался в Риме царем!

Толпа взорвалась криками. Женщины рвали на себе волосы. Мужчины потрясали кулаками. Людская волна накрыла ступени сената, и Брута подхватили на плечи. Казалось, что он плывет над толпой, его рука устремляла окровавленный нож к небесам.

Даже находясь в безопасности на вершине Капитолия, Тит ощутил укол страха, ибо никогда не видел такого зрелища. Ярость толпы была подобна разбушевавшейся стихии. Сердце его стучало, во рту пересохло, и он едва не лишился дара речи.

– Как ты думаешь, что он этим хотел сказать? – спросил Гней. Его голос казался невозможно спокойным.

– Куда уж яснее, – прозвучал в ответ ломкий голос Публия. – Брут намеревается изгнать Тарквиния из Рима.

– А что потом?

Публий хмыкнул от досады:

– Брут, конечно, займет его место.

– Нет, Публий, он сказал другое. «Никогда не допущу, чтобы кто-то из них или кто-то другой звался в Риме царем» – вот его слова. Брут хочет изгнать царя и никого не ставить на его место.

Публий призадумался.

– Но если не будет царя, кто будет править городом?

Тит был озадачен, как и его друзья, но растерянность была не единственным и не самым сильным из разрывавших его чувств. В нем смешались и испуг, и возбуждение, и печаль по несчастной Лукреции – такой красивой, умной и любящей, – и потрясение от того, чему он стал свидетелем. Не все было ему понятно, однако он чувствовал, что произошло нечто очень важное и с этого дня его жизнь, как и жизнь всех его земляков, изменится навсегда.

 

509 год до Р. Х

В жреческом одеянии и с амулетом Фасцина на груди, ибо сегодня он выступал в унаследованной от предков роли жреца Геркулеса, Тит горделиво стоял между отцом и дедом в передних рядах толпы, собравшейся на Капитолии перед новым храмом Юпитера. Разумеется, там же, занимая столь же почетное место, находились и Пинарии. Прапрадед Публия выглядел очень дряхлым и немало растерянным, но у кого бы голова не пошла кругом после бурных событий прошлого года?

Люди собрались на торжественное освящение храма. До последней минуты Вулка лихорадочно доделывал свое детище, накладывая краску на стершийся локоть Минервы, полируя огромные бронзовые петли дверей, заставляя помощников передвинуть трон Юпитера на ширину пальца налево, чтобы статуя находилась точно по центру пьедестала.

Не имело значения, что Вулка повсюду все еще замечал крохотные несовершенства. Для Тита не было ничего прекраснее этого храма. Здание по праву занимало господствующее положение на вершине Капитолия, что делало его самым заметным строением города, видным с любой точки. Когда строительные леса наконец были убраны, Тит смог полностью оценить совершенство пропорций и парящую линию колонн, державших фронтон, поверх которого величественно красовался правящий квадригой белоснежных скакунов Юпитер – верховный владыка богов и людей. Храм представлял собой рукотворное чудо, повергавшее людей в благоговейный трепет.

На ступенях храма бок о бок стояли два руководивших церемонией консула – Брут и Коллатин. Лицо Брута оставалось худощавым, но вместо нищенских лохмотьев он, как и Коллатин, был облачен в тогу с пурпурной каймой, что указывало на его положение одного из двух высших магистратов новоявленной республики.

Республика… Для Тита это слово еще оставалось новым и даже звучало как-то странно. Оно происходило от слов «рес» (дело, состояние, образ действий) и «публика», то есть народ. Итак, слово «республика» означало «дело народа», иными словами – «народное государство». Волна возмущения смела власть Тарквиния практически без сопротивления, бывший царь бежал, и бразды правления перешли к сенату. Виднейшие граждане решили управлять государством сами, без царя. При этом простой народ настаивал на учреждении Народного собрания и законов, защищающих права черни. Прежде простолюдины могли апеллировать к царю, а теперь они боялись оказаться бесправными перед лицом богатых и могущественных патрициев.

– Правила, правила, правила! – жаловался дед Тита после посещений первых заседаний нового правительства. – Каждое правило выливается в ожесточенные споры. Когда нет царя, каждый становится сам себе царем и полагает, что может вести себя как угодно и уж по крайней мере высказываться. А что в результате? Хаос! Бесконечные споры и никакой возможности договориться ни о чем, кроме того, что нужно принять новые правила, отменяющие старые правила, по которым была достигнута предыдущая договоренность. Все недовольны, каждому кажется, будто он прогадал, а кто-то выгадал за его счет. Впору чуть ли не пожалеть о том, кого мы прозвали Гордым!

Но, несмотря на все трудности, с которыми столкнулось новое государство, сегодня у всех был настоящий праздник. Освящение храма, задуманного как величайшее достижение царствования Тарквиния, теперь должно было ознаменовать первый год существования республики. И в глазах Тита все это – и великолепие ярко раскрашенных статуй Вулки, и совершенство архитектуры, от которого захватывает дух, – как нельзя лучше соответствовало тому новому, смелому, чем дышал теперь Рим.

Человеку со стороны могло показаться, будто два магистрата-соправителя, стоявшие на ступенях храма, мало чем отличаются от царей. Как и прежние цари, они носили особое, выделяющее их среди прочих платье. Как и прежних царей, их охраняли ликторы, вооруженные топориками, вставленными в связки прутьев. Даже сам факт выборности этих должностных лиц не являлся таким уж существенным отличием, ибо всех царей Рима, кроме последнего, тоже выбирали – кого более свободно, кого менее свободно. Однако двое консулов с равными полномочиями уравновешивали один другого. К тому же власть им давалась только на год, по истечении которого они передавали ее другим избранным на этот пост лицам. Предполагалось, что разделение верховной власти между двумя людьми и ежегодная смена высших должностных лиц заставят правителей служить народу и исключат возможность возникновения тирании, подобной тирании Тарквиния.

Публичная церемония подошла к концу. Огромные двери храма открылись, и консулы, а следом за ними самые видные граждане, ибо святилище могло вместить лишь небольшую часть толпы, вошли внутрь. Дед Тита был среди них, как и прадед Публия, который с трудом поднялся по ступеням, опираясь на руку собрата, старшего жреца Геркулеса. Тита, по малолетству, на церемонию для избранных не допустили, но благодаря Вулке он уже видел разукрашенные альковы, в которых находились статуи Юпитера, Юноны и Минервы, и имел возможность вдоволь налюбоваться изваяниями.

Толпа постепенно начала рассеиваться. Казалось, сам воздух полнился ощущением праздника: люди приветствовали друг друга объятиями и смехом. Тит тоже ощущал воодушевление и подъем.

Когда он увидел неподалеку Гнея, его настроение поднялось было еще выше, но тут, как назло, Публий пробормотал ему на ухо:

– Глянь туда! Это твой безродный приятель, плебей Гней Марций. И как это он пробрался так близко к первым рядам? Должно быть, сегодня он выставляет себя в качестве Ветурия, делает вид, будто кровь его матери ставит его вровень с нами.

– Помолчал бы ты лучше, Публий! Не надо оскорблять ни Гнея, ни кого бы то ни было. Намеренно сеять раздоры в такой день – значит выказывать неуважение к самому Юпитеру.

Публий рассмеялся:

– Клянусь богами, Тит, у меня и в мыслях не было задеть твое благочестие. Я просто пойду себе дальше, а ты можешь приветствовать этого напыщенного маленького плебея в той манере, какая, по-твоему, будет угодна Юпитеру.

После того как Публий исчез, Тит окликнул Гнея, который ответил ему улыбкой.

– Ты был прав насчет Вулки и храма, – сказал Гней. – Он хоть и иностранец, но подарил нам воистину величественное сооружение, которым может гордиться весь Рим. Жду не дождусь, когда увижу статуи внутри.

Тит просто кивнул. Публию он, вероятно, похвастался бы, что уже видел статуи, а Гней мог обидеться, подумав, что он похваляется своим превосходством.

Улыбка Гнея померкла.

– Ты стоял ближе к консулам. Скажи, Брут выглядел осунувшимся?

– Пожалуй. Мой дед говорит, что, по слухам, ему нездоровится.

– Если бы только это!

– Что ты имеешь в виду?

Гней взял Тита за руку, отвел подальше от людей и заговорил чуть ли не шепотом:

– Разве ты не слышал слухов о сыновьях Брута?

Два сына консула были на несколько лет старше Тита, который знал их достаточно хорошо и приветствовал по имени, когда встречал на Форуме.

– Что за слухи?

Гней покачал головой:

– Тит, если твой дед до сих пор относится к тебе как к мальчику, это не значит, что ты должен думать как ребенок. Мы оба уже достаточно взрослые, а времена нынче непростые и опасные. Следует больше интересоваться тем, что происходит вокруг тебя.

Тит криво усмехнулся и потрогал пальцами талисман Фасцина на шее.

– Единственное, что меня действительно интересует, так это как выучиться на строителя, подобного Вулке.

– Лучше оставь эти дела наемным ремесленникам. Люди вроде нас рождены быть воинами.

– Но храмы приближают нас к богам. Строительство храма так же важно, как победа в сражении.

Гней хмыкнул:

– Я даже отвечать на это не буду! Сейчас мы говорим о Бруте и его сыновьях. Поскольку ты, похоже, не владеешь информацией, я введу тебя в курс дела. Наше ненадежное новорожденное государство – так называемая республика – висит на волоске. Соседи уже сговариваются с явным намерением пойти на нас войной. По их разумению, без царя мы слабы, и они правы. Все наши силы уходят на бесконечные споры, раздоры и пререкания. Никчемный городской сброд был умиротворен на некоторое время, после того как узурпаторы позволили ему разграбить фамильные поместья Тарквиния. Позор Бруту и Коллатину за то, что они допустили такое безобразие! Но теперь чернь начинает подозревать в тирании и новых магистратов. Голодранцы мечтают заменить сенат Народным собранием! Да помогут боги Риму, если это случится! А сейчас… – он заговорил еще тише, – сейчас возник заговор с целью вернуть царя на трон. В нем участвуют некоторые из самых уважаемых людей Рима.

Тит резко вдохнул:

– Разве такое возможно?

– Возможно, но с большим кровопролитием. Пока Тарквиний и его сыновья живы, они никогда не перестанут строить планы по возвращению трона, как не перестал бы на их месте я.

– Но кто станет помогать им в этом? После того, что Секст Тарквиний сделал с Лукрецией…

– Ну и что с того? Один мужчина изнасиловал жену другого, это не в первый раз и не в последний. Конечно, это преступление, но не повод отменять систему царской власти, которая сделала Рим сильным городом. Не забывай, что Тарквиний был царем, подарившим нам храм, которым ты так гордишься. Его враги просто использовали это изнасилование как предлог, чтобы возбудить народ против царя и занять его место.

Титу стало страшно.

– Гней, ты ведь не замешан в заговоре по возвращению царя? Ответь мне!

Гней сделал таинственный вид, и Тит понял, что приятель наслаждается его страхом.

– Нет, не замешан, – наконец сказал Гней. – Но не стану утверждать, будто не сочувствую разумным людям, считающим, что Риму необходим царь.

– Но, Гней, для такого, как ты…

Тит спохватился, сообразив, что должен говорить осторожно, чтобы не обидеть приятеля. Но в то же время ему хотелось показать, что он не такой невежда в политике, как, по-видимому, считает Гней.

– Коллатин патриций, а Брут – нет. Его матерью была сестра царя, но отец был плебеем. Выиграв выборы в консулат, эти двое установили прецедент на будущее. В республике любой достойный человек – патриций или плебей – будет иметь шанс править государством.

Гней хмыкнул:

– Какой от этого толк?

Тит не унимался:

– Сенат пополнился новыми людьми. Тарквиний убил столько сенаторов, что Брут с Коллатином номинируют новых членов каждый день, чтобы довести число сенаторов до трехсот. И не только патрициев, но и плебеев.

– И того хуже! Разве это предел мечтаний человека? Стать одним из трехсот?

Тит нахмурился, искренне озадаченный:

– Гней, мне кажется, ты не понял.

В отличие от Публия, который не колебался бы ни минуты, он не мог вот так, без обиняков, заявить: «В новой республике может найтись место и для тебя, Гней, хоть ты всего лишь безродный плебей!»

– Нет, Тит, это ты не понял. Эта республика, это так называемое народное правление – что оно может предложить человеку, кроме шанса стать обычным сенатором, одним из трехсот, или в лучшем случае консулом, первым среди равных и к тому же одним из пары, да и избранным-то всего лишь на год? Пока у Рима был царь – была надежда, было к чему стремиться.

– Я не понимаю.

– Надежда, Тит! Честолюбивый великий человек, отважный воитель – тот, кто на голову выше прочих, – в прежние времена мог надеяться когда-нибудь занять трон, стать истинным правителем Рима. Но теперь, когда нет монархии, когда ее заменила эта жалкая республика, – какая надежда остается для такого человека?

Тит смотрел на друга, завороженный и устрашенный. Неужели Гней действительно воображал, будто может когда-нибудь стать царем Рима? Откуда взялось это неуемное честолюбие? Чего оно заслуживает – страха или восхищения?

Он почти жалел о том, что здесь нет Публия, который непременно высмеял бы все эти фантастические мечты.

Тит покачал головой:

– Куда-то нас не туда занесло: цари, республика… Ты же вроде собирался рассказать мне что-то о Бруте и его сыновьях…

– Не важно, – буркнул Гней.

Он отвел глаза, но в его голосе Тит услышал злость, боль и раздражение юноши, чьи мечты не встречают понимания и отклика ни у кого, даже у самого близкого друга. Не сказав больше ни слова, Гней ушел.

* * *

Подобно деду Тита, всячески подчеркивавшему значение грамотности, Брут позаботился о том, чтобы его сыновья выучились читать и писать. Это умение их и сгубило.

Вителлий, младший брат жены Брута, замешанный в заговоре сторонников восстановления монархии, сумел втянуть в этот заговор племянников, заверив их, что вернувшийся к власти Тарквиний вознаградит их с величайшей щедростью. Тайные гонцы сновали с посланиями между бывшим царем и заговорщиками. По мере того как приближался день намеченного возвращения Тарквиния – день, который превратил бы Форум в кровавое озеро, – подозрительный царь, желая покрепче привязать к себе своих сторонников, стал требовать от них письменные заверения в преданности, скрепленные личными подписями. Оба сына Брута, Тит и Тиберий, подписали такие заверения и передали их в руки раба, который принадлежал дядюшке Вителлию.

Однако этот раб был давно подкуплен Брутом и информировал его о тайных переговорах. О том, что в заговоре замешан его шурин, Брут знал. Любви к нему он не питал и потому вознамерился его разоблачить. О том, что к измене причастны его родные сыновья, Брут не мог и помыслить.

Рабу было обещано, что за неопровержимые доказательства существования заговора он получит не только свободу, но и права гражданина новой республики. Со смешанным чувством страха и возбуждения он явился к консулам, имея при себе доверенные ему хозяином письма.

– Сколько? – спросил Брут.

– Двадцать писем, – сказал раб, – подписанных двадцатью одним человеком.

Брут нахмурился:

– Получается, что одно из писем подписано двумя именами?

– Да, консул.

Брут брал одно письмо за другим и читал их, а потом передавал Коллатину. Некоторые из имен ничуть не удивляли Брута, а если иные и потрясали, то он, сознавая серьезность момента, не давал воли чувствам и произносил их с невозмутимым видом.

Вручая Бруту последнее письмо, раб отвел глаза. Брут, напротив, вперил в него взгляд и молчал так долго, что Коллатин, дожидавшийся, когда тот передаст ему письмо, стал гадать, не приключился ли с Брутом паралич. Почувствовав нетерпение, он сам взял письмо из рук Брута, а когда увидел две подписи – ахнул.

Брут же, в отличие от него, сохранил все то же невозмутимое выражение лица.

– Ну вот, – спокойно промолвил он, – теперь мы имеем неопровержимые доказательства заговора и знаем имена заговорщиков. Нужно послать ликторов и как можно быстрее задержать всех, чтобы никто не смог предупредить остальных.

– А потом? – шепотом спросил Коллатин.

– Думаю, в судебном процессе необходимости нет. Сенату предоставлено право в экстренных случаях решать подобные вопросы своей властью. Сейчас как раз такой случай. Мы будем действовать быстро и наверняка, чтобы спасти республику.

* * *

На следующий день граждан призвали собраться на Марсовом поле. Консулы поднялись на специально сооруженный помост, перед ними предстали обвиняемые. С них сорвали одежду, и теперь этих юношей из почтенных семей можно было принять за обнаженных атлетов, шествующих перед толпой в Большом цирке, с той лишь разницей, что атлеты приветственно махали руками зрителям, а у этих людей руки были связаны за спиной.

Все взоры были устремлены на сыновей Брута. Следовало признать, что если даже они не научились у своего отца ничему другому, то уж точно научились выдержке. В то время как некоторые из заговорщиков выкрикивали проклятия, молили о пощаде, рыдали или пытались вырваться из рук ликторов, Тит и Тиберий стояли абсолютно прямо, закрыв рты и глядя прямо перед собой.

Перед помостом трибунала выложили непрерывную линию из толстых бревен, вдоль которой распределили приговоренных. Их заставили встать в песке на колени и наклониться вперед, пока каждый не оперся грудью о дерево. На шею каждого была надета петля, прикрепленная к соединявшей всех вместе длинной веревке. Провисавшие участки веревки между наказуемыми крепились к вбитым в землю железным скобам.

Пленников лишили возможности двигаться, после чего приступили к наказанию. Сначала секли прутьями из ликторских связок, причем ликторы не спешили. Сыновья Брута и их дядя Вителлий получили столько же розог, сколько и остальные, – не больше и не меньше. Порка продолжалась, пока песок не покраснел от крови. Некоторые наказуемые теряли сознание, но их окатывали холодной водой и приводили в чувство.

Будь эти люди пленными вражескими воинами, обычными преступниками или взбунтовавшимися рабами, толпа бы глумилась и потешалась над ними, но сейчас она молчала. Лишь изредка слышались сдавленные рыдания, да порой кто-то прятал лицо, не в силах смотреть на экзекуцию. Впрочем, куда больше людей старались подражать Бруту, который сидел в консульском кресле и созерцал расправу не дрогнув.

Потом изменников, одного за другим, стали обезглавливать. Ликторы исполняли эту обязанность по очереди, передавая топор от одного к другому, вытирая с него кровь, перед тем как использовать снова. Сыновья Брута находились рядом друг с другом, примерно в середине линии, так что, когда ликторы подошли к Титу, десять человек уже были казнены. Их головы лежали на песке в лужицах крови, которая вылилась из рассеченных шей. Некоторые из обреченных, дожидавшихся своей очереди, в ужасе рыдали или бились в истерике, пытаясь разорвать свои узы. Иные потеряли контроль над кишечником и мочевым пузырем, так что к запаху крови добавилась вонь мочи и фекалий. Вителлий, стоявший последним, завопил так пронзительно, что один из ликторов, не вытерпев, заткнул ему рот окровавленной тряпкой.

Топор передали очередному ликтору. Он вытер лезвие, занес его над головой и обрушил на шею Тита. Тиберий, зажмурившийся от страха, был обезглавлен вслед за ним. После них осталось еще девять приговоренных, и ликторы продолжили свою работу.

Глядя с трибунала вниз, Брут сохранял то же бесстрастное выражение лица, что и до казни своих сыновей, и граждане, толпившиеся внизу, взирали на него с трепетом.

Когда наступил черед Вителлия, он ухитрился выплюнуть кляп изо рта и снова принялся пронзительно вопить, но топор резко оборвал вопль. На Марсовом поле воцарилась тишина.

Коллатин встал. Он держался прямо и спокойно, лишь сжимавшиеся и разжимавшиеся кулаки выдавали его волнение. Поднялся со своего кресла и Брут. На миг показалось, будто он покачнулся, и все в толпе затаили дыхание, ожидая, что сейчас под консулом подогнутся ноги. Коллатин инстинктивно потянулся, чтобы поддержать собрата, но, так и не коснувшись его, остановился и отдернул свою руку.

Коллатин тихо обратился к нему, предлагая взять на себя обязанность, которая по предварительной договоренности отводилась Бруту, но тот покачал головой, отклоняя предложение, и протянул правую руку. Один из ликторов вложил ему в ладонь посох.

– Виндик, выйди вперед! – воскликнул Брут.

Раб, который выдал своего господина Вителлия и других заговорщиков, приблизился к помосту. Брут, глядя на него, возгласил:

– Раб Виндик, за твою помощь в спасении республики тебе была обещана награда. Никогда прежде в краткой жизни нашей республики раб не становился полноправным гражданином. Ты будешь первым. Прикосновением этого жезла наделяю тебя всеми привилегиями и возлагаю на тебя все обязанности свободного гражданина Рима.

Виндик склонил голову, и Брут коснулся посохом его макушки.

Чтобы его было слышно по всему полю, Брут напрягал голос, он звучал высоко, но не срывался.

– Пусть все видят, что даже раб может стать гражданином, оказав услугу республике. И пусть все видят, что любому гражданину, предавшему республику, не будет пощады. Все люди, казненные сегодня, были виновны в измене. Они изменили своему городу и своим соотечественникам, но иные из них были виновны и еще в одном преступлении – они предали своего отца. Измена отцу или отечеству – и за то и за другое преступление может быть только одно наказание – смерть. Здесь, на Марсовом поле, свершилась справедливая кара, и нам нечего скрывать от небес. Пусть боги будут свидетелями и не оставят нас своей милостью в знак того, что мы поступили разумно и в полном соответствии с их предначертаниями.

С этими словами Брут спустился с помоста трибунала. Он держал голову высоко и шагал твердо, но тяжело опирался на зажатый в правой руке посох. Никогда раньше посох ему не требовался, но после того дня он уже никогда не сможет шествовать без него.

Среди тех, кто находился в передних рядах толпы и видел уход консула, были Тит Потиций и Гней Марций.

Тит, в силу статуса его фамилии, привык быть в передних рядах на любых собраниях, хотя в тот раз куда охотнее оказался бы в любом другом месте. Несколько раз, особенно во время обезглавливания, он ощущал слабость и тошноту, но, стоя рядом с дедом, не решался отвести взгляд. Гней, который обычно находился дальше в толпе, на этом мероприятии упросил Тита позволить ему постоять рядом с ним, чтобы получше видеть происходящее. Почувствовав слабость, Тит одной рукой коснулся Фасцина, а другой, как ребенок, потянулся к руке Гнея. Тот, хотя от этого и чувствовал себя по-дурацки, без возражений крепко сжал руку друга и долго удерживал ее: в конце концов, этим местом в первых рядах он был обязан Титу.

Гней не выказывал слабости и тошноты: похоже, вид крови его ничуть не смущал. Не было заметно, чтобы он особо сочувствовал осужденным. В конце концов, эти люди сознательно шли на страшный риск, прекрасно отдавая себе отчет в возможных последствиях, и, увенчайся их затея успехом, выказали бы по отношению к побежденным не больше сочувствия, чем нынешние победители к ним.

Относительно Брута Гней не знал, что и думать. Этот человек обладал поистине железной волей. Если кто и достоин был стать царем, так именно Брут, но он не выказывал к короне ни малейшего интереса. Его ненависть к монархии казалась совершенно неподдельной. Все свои надежды и чаяния Брут возлагал на республику – народное государство. Республика потребовала принести ей в жертву его собственных сыновей, да еще самому совершить это жертвоприношение. Даже бог, потребовавший такой суровой жертвы от своего жреца, мог оказаться отвергнутым, однако Брут боготворил республику!

Гней видел рождение нового мира, в котором власть должна принадлежать патриотам, а не царям. Мир менялся, но Гней оставался прежним – был исполнен решимости стать первым среди людей, желал, чтобы его ценили превыше всех остальных. Как можно этого достичь в нынешнем новом мире, он не знал, но все равно верил в свою судьбу: время и боги укажут ему верный путь.

 

504 год до Р. Х

Прибытие Атта Клауса в Рим было обставлено весьма торжественно, с большой помпезностью. Уже тогда все заинтересованные лица понимали, что это – важное событие, хотя в ту пору никто в полной мере не представлял себе, сколь далеко идущими окажутся его последствия.

Первые пять лет существования новой республики были отмечены многими промахами, неудачами и осложнениями. Враги внутренние строили заговоры, направленные на восстановление царской власти. Враги внешние стремились завоевать и покорить город. И это притом, что власть в республике постоянно переходила от одной из безжалостно противоборствующих фракций к другой.

К числу внешних врагов принадлежали обитавшие к югу и востоку от Рима, давно уже объединенные ненавистью к нему племена сабинян. Когда же один из их вождей, Атт Клаус, начал выступать за мир между сабинянами и Римом, это настолько возмутило многих его воинственных соплеменников, что он оказался перед лицом нешуточной опасности. Осознавая это, вождь спешно запросил Рим о предоставлении убежища для него, небольшого числа верных ему воинов и их семей. Сенат доверил ведение переговоров консулам, и те, в обмен на существенный вклад в истощенную римскую казну и присоединение его воинов к римскому войску, обещали ему самый радушный прием. Его людям были выделены земельные участки на реке Анио, а сам Клаус был зачислен в патриции и получил место в сенате.

В день его прибытия огромная толпа доброжелателей заполонила Форум, и, когда вождь с семьей появился на Священной дороге, они приветствовали его радостными криками. Мостовая была усыпана цветочными лепестками, рожки флейты наигрывали праздничную мелодию старой песни о Ромуле, о похищении сабинянок и его счастливом результате. Процессия приблизилась к зданию сената. Жена и дети Клауса остались у подножия, сам же он поднялся по ступеням на крыльцо.

Тит Потиций, как обычно стоявший в первых рядах собравшихся, мог хорошенько рассмотреть знаменитого сабинянского военачальника. На него произвели впечатление горделивая осанка этого человека и царственная грива подернутых серебром черных волос. Дед Тита стоял на крыльце среди магистратов и сенаторов, которые встретили Клауса на крыльце и преподнесли ему сенаторскую тогу. Облаченный в роскошную, изумрудно-зеленую с золотым шитьем сабинянскую тунику, вождь устроил из этого представление. Он добродушно поднял руки и позволил, как положено, задрапировать себя в римское одеяние. Тога оказалась ему к лицу: он выглядел так, словно был рожден для римского сената.

Последовал обмен речами. Внимание Тита стало рассеиваться, и скоро он поймал себя на том, что с любопытством рассматривает находившихся неподалеку членов семьи Клауса. Жена новоявленного сенатора была женщиной поразительной красоты, а дети – достойными отпрысками столь привлекательных родителей. Особенно приглянулась Титу одна из дочерей – темноволосая красавица с длинным носом, чувственными губами и сияющими зелеными очами. Тит не мог оторвать от нее глаз. Она почувствовала на себе его взгляд и ответила долгим, оценивающим взглядом, а потом, улыбнувшись, отвела глаза и стала смотреть наверх, на державшего речь отца. Сердце Тита дрогнуло. Такого с ним не было с тех пор, как он впервые увидел несчастную Лукрецию.

Клаус заговорил на латыни с очаровательным сабинянским акцентом. Он выразил благодарность сенату (не упомянув о простом народе, как заметил Тит) и обещал, что и в дальнейшем будет прикладывать все усилия, чтобы склонить к достижению мира с Римом других вождей сабинян.

– Но если достигнуть мира путем переговоров не удастся, непримиримых придется принудить силой. Они будут сокрушены на поле боя, и я со своими воинами непременно приму в этом участие. Они стали воинами Рима и гордятся этим так же, как я – тогой римского сенатора. Гордость моя столь велика, что вместе с новым одеянием я принимаю новое имя – проснувшись поутру сабинянином Аттом Клаусом, я ныне предстаю перед вами римлянином Аппием Клавдием. Думаю, это имя подходит мне, точно так же как подходит эта тога!

Он улыбнулся и неторопливо повернулся кругом, показывая свое новое одеяние, что вызвало аплодисменты и дружеский смех. Толпа полюбила его.

Тит тоже почувствовал прилив любви, а также надежды, ибо теперь он понял, как зовут предмет его желания. Дочь любого человека по имени Клавдий должна носить имя Клавдия.

«Я влюблен в самую прекрасную девушку на свете, и ее зовут Клавдия!» – подумал он.

* * *

– Аппий Клавдий заявил, что оставляет решение за самой девушкой. Что, однако, за странный человек!

– Да, дедушка, – невпопад промолвил Тит, нервно кивнув. – И?..

– И что?

– Каково ее решение?

– Клянусь Геркулесом, молодой человек, я не имею об этом ни малейшего представления. Я-то ведь наносил визит ее отцу и разговаривал с ним, а девушку даже не видел. Но если она хоть чем-то напоминает твою бабушку, не надейся, что решение будет принято сразу. Дай ей время подумать!

В дни, последовавшие за их прибытием в Рим, Аппия Клавдия и его семью приглашали в дома всех самых значимых римских фамилий. Среди первых пригласивших были Потиции, ибо Тит уговорил деда пригласить их как можно скорее. Во время визита он познакомился с Клавдией и ухитрился немного поговорить с ней наедине. После этого он пришел в еще большее восхищение: голос ее звучал как музыка, а слова, которые она произносила, увлекали его в волшебное царство. Клавдий, которого римляне, сведя знакомство поближе, начали считать слегка эксцентричным, позаботился об образовании не только сыновей, но и дочери. Клавдия умела читать и писать и, когда Тит упомянул о своем интересе к архитектуре, заговорила о том, какое впечатление произвел на нее великий храм Юпитера на вершине Капитолия.

– Представь себе, дедушка, – восхищался после этого Тит. – Женщина, которая умеет читать и писать! Такая женщина может стать неоценимой помощницей для своего мужа.

– Или серьезной угрозой! Жена, которая сможет прочесть личные бумаги мужа? Что за ужасная идея! Но к чему ты клонишь, Тит? Ты хочешь взять эту девушку в жены?

Так началось ухаживание Тита за Клавдией. Ему разрешили встретиться с ней еще несколько раз, хотя при этом всегда присутствовала ее служанка, для приличия. Девушка с каждой встречей очаровывала Тита все больше, но переговоры о вступлении в брак, разумеется, велись между главами фамилий. Дед Тита обратился с предложением к Аппию Клавдию, и тот встретил его благожелательно. Такой союз соответствовал интересам обеих семей: Клавдии были невероятно богаты, и щедрое приданое отнюдь не помешало бы Потициям. Зато, породнившись с Потициями, одной из старейших и виднейших фамилий, Клавдии, люди в Риме новые, получали возможность упрочить свое положение среди патрициата.

Брачные переговоры шли очень хорошо до того дня, когда дед Тита пришел домой с огорчительной новостью. Оказалось, что юной Клавдии добивается не один Тит.

– Кто еще? – спросил юноша. – Кем бы он ни был, я…

Он еще не знал, что предпримет, но почувствовал, как в нем вздымается волна ненависти, которой он раньше никогда не испытывал.

– Это твой друг Публий Пинарий, – сказал его дед. – Представляешь? Очевидно, он увидел эту девушку в тот первый день перед зданием сената точно так же, как и ты. Пинарии пригласили Клавдиев на ужин в тот самый день, когда они побывали у нас на обеде. С тех пор Публий ухаживает за девушкой так же неутомимо, как и ты. Это ставит Аппия Клавдия в затруднительное положение. Он утверждает – и я не могу отрицать этого, – что, когда речь идет о подходящем союзе для его дома, разница между Потициями и Пинариями весьма невелика. Оба рода одинаково древние и равно отличившиеся в истории города.

– За исключением того, что Пинарии опоздали на праздник Геркулеса!

Дед рассмеялся:

– Да, что было, то было. Но вряд ли этого промаха, допущенного несколько сот лет тому назад, достаточно, чтобы склонить чашу весов в нашу сторону. В ситуации, когда во всем остальном ты и Публий равны, Клавдий говорит, что предоставит право решать самой девушке.

– А когда она примет решение?

– Мой дорогой мальчик, как я уже сказал тебе, я не имею ни малейшего представления. Я не назвал этому человеку крайнего срока.

– А может, тебе и следовало. Мне кажется, что я не вынесу ожидания! Это хуже, чем когда я в первый раз отправился на войну. Тогда по крайней мере чувствовал, что все зависит от меня – сумею себя достойно показать или нет. Но это ужасно. Я сделал все от меня зависящее, и теперь единственное, что мне остается, – это ждать. Я оказался полностью в ее воле!

Бедный Тит принялся нервно расхаживать по маленькому садику, высаженному во внутреннем дворе дома. По углам сада красовались кусты роз, но бедный юноша не замечал цветов, не чувствовал их аромата. Его дед покачал головой и улыбнулся, смутно припоминая, как сам в давние времена таким же наивным юношей изнывал от страсти.

– Стоит ли мучиться без толку, – промолвил он. – Не лучше ли тебе…

Договорить он не успел: появившийся раб доложил о приходе посетителя.

Старик поднял бровь:

– Ага, не исключено, что нам прислали ответ. Клавдий сказал, что направит гонца, как только девушка примет решение.

– Это не гонец, – сообщил раб. – Пришла молодая госпожа, которая бывала у нас раньше.

– Клавдия?

Тит, у которого перехватило дыхание, проскочил мимо раба и устремился по короткому коридору к прихожей в передней части дома. Из открытого сверху светового люка луч полуденного солнца падал на имплувий, маленький резервуар для сбора дождевой воды, и отраженные блики освещали Клавдию и ее компаньонку.

– Ты пришла! – воскликнул Тит, пройдя мимо служанки и осмелившись взять руки девушки в свои.

Клавдия опустила глаза:

– Да, мне пришлось послать мои сожаления… – (У Тита упало сердце.) – Публию Пинарию. Гонец моего отца, должно быть, сейчас у его двери. А к тебе я решила прийти сама, чтобы сказать, что буду твоей женой.

Тит откинул голову назад и рассмеялся, потом заключил ее в объятия. Служанка скромно отвернула лицо, но дед Тита, стоявший в тени, наблюдал за первым поцелуем молодой пары с улыбкой удовлетворения. Он был рад тому, что переговоры о столь выгодном браке завершились успешно. Хотелось лишь надеяться, что для молодого Публия Пинария отказ не станет слишком сильным ударом.

* * *

Вступление в брак считалось у большинства римлян сугубо семейным делом, не требовавшим исполнения особых религиозных обрядов. Многие пары вообще обходились без каких-либо церемоний: мужчине и женщине требовалось лишь публично объявить о том, что они женаты, после чего брак считался признанным и молодые могли жить вместе.

Иное дело брак патрициев.

Во-первых, деду Тита пришлось определить подходящий для церемонии день, поскольку невесте полагалось в день после свадьбы исполнить в своем новом доме определенные религиозные обряды. В связи с этим пришлось рассмотреть и исключить все те дни календаря, на которые приходились иные ритуалы. Точно таким же образом, в соответствии с давней традицией, сочли неблагоприятными месяцы фебруарий и май. После того как были определены пять равно подходящих дат, дед Тита написал их на пергаменте, который поместил на Ара Максима. Затем он по очереди клал на каждую дату камень и наблюдал за полетом птиц, высматривая знаки благоволения небес. Так был определен наиболее благоприятный день.

Это был первый случай, когда кто-то из семьи Аппия Клавдия роднился с римлянами, и новоявленный патриций был настроен соблюсти все местные традиции. Он живо интересовался ими, расспрашивал, откуда пошел тот или иной обычай, но далеко не на все вопросы ему смогли ответить – кое-что терялось в тумане времен.

В назначенный день, на закате, из дома Аппия Клавдия вышла свадебная процессия. Шедший впереди самый юный член фамилии невесты, младший брат Клавдии, нес сосновый факел, зажженный от домашнего очага. По прибытии в дом Тита Потиция его пламя предстояло добавить к огню домашнего очага жениха.

За факельщиком следовала девственница-весталка, в полотняных одеяниях своего ордена, с узкой двухцветной, из красной и белой шерсти, головной повязкой на коротко остриженных волосах. Она несла лепешку, испеченную из священного зерна и спрыснутую святой водой. По кусочку этой лепешки молодым предстояло съесть на церемонии, остальное полагалось распределить между гостями. Потом шла невеста, ее голову покрывала вуаль того же ярко-желтого цвета, что и ее туфли. Длинное белое платье было перехвачено в талии пурпурным поясом, завязанным сзади особым, так называемым геркулесовым узлом. Развязать этот узел было привилегией молодого мужа и испытанием для него. В руках она несла предметы женского рукоделия: прялку и веретено с шерстью. По обе стороны от нее, делая вид, будто поддерживают ее под руки, шли родичи – двое мальчиков чуть постарше факельщика. Поначалу эти сопровождающие воспринимали свои обязанности очень серьезно и шествовали с весьма торжественным видом, но стоило факельщику запнуться, они рассмеялись так заразительно, что не выдержала и прыснула даже весталка.

Следом за невестой шли ее мать, отец и остальные сопровождающие, громко распевая старинную римскую свадебную песню «Талласий». Иностранцам по происхождению, Клавдиям пришлось выучить эту песню. Слова ее оказались удивительно подходящими с учетом нынешних обстоятельств. Когда Ромул и его люди похищали сабинянок, самую красивую из женщин захватили люди некоего Талласия, верного царского подручного, который приметил ее и выбрал заранее. О том, как это происходило, о том, что спрашивала сабинянка и что ей отвечали, говорилось в песне.

Наконец свадебная процессия приблизилась к дому Потиция. Перед домом на алтаре, под открытым небом, при свете маленьких восковых свечей была принесена в жертву овца. Содранную шкуру набросили на два стула. На них уселись жених и невеста. Последовало оглашение благоприятных знамений, из которых следовало, что заключаемый союз угоден богам.

Так и не расставшаяся с прялкой, Клавдия поднялась со стула и в сопровождении матери направилась к украшенной цветочными гирляндами двери дома. Там мать обняла ее, а изображавший похитителя Тит вырвал девушку из материнских объятий. Этот элемент обряда, разумеется, являлся еще одним символом давнего похищения сабинянок, причем не последним. Тит, пунцовый от смущения, подхватил невесту на руки, пинком ноги распахнул дверь и перенес ее, как пленницу, через порог.

Мать Клавдии зарыдала. Отец с трудом сдерживал слезы, смешанные со смехом. Все сопровождающие радостно аплодировали.

Внутри, за дверью, Тит опустил Клавдию на коврик из овечьей шкуры, и она наконец отложила в сторону свои принадлежности для рукоделия. Он вручил ей ключи от дома и, затаив от волнения дыхание, спросил:

– Кто ты, объявившаяся в моем доме?

Клавдия ответила, как предписывал древний обряд:

– Когда и где будешь ты, Тит, тогда и там буду я, Тиция.

Таким образом, невеста, став женой, приняла как свое первое имя мужа. Такие имена по обычаю использовались не публично, а для приватного общения между супругами.

* * *

Свадебный пир являлся семейным праздником, но были приглашены и некоторые близкие друзья невесты и жениха. Тит долго размышлял, приглашать ли Публия Пинария. В конце концов он последовал совету деда и послал приглашение. Как и предсказывал дед, Публий избавил всех от неловкости, прислав свои поздравления и извинения. Он сообщил, что не может присутствовать, потому что его семья собирается навестить родственников за городом.

А вот Гней Марций, который и сам недавно обручился с девушкой из плебейского сословия, по имени Волумния, приглашение принял. Если самолюбивый Гней и расстраивался из-за того, что его женой станет не патрицианка, то виду не подавал и держался с обычной уверенностью, основательно подкрепленной первым боевым опытом. Разумеется, до славы величайшего воителя Рима молодому Марцию было еще очень далеко, но он уже проявил несомненную отвагу и обратил на себя внимание командиров.

Тит, непрерывно принимавший поздравления и добрые пожелания, не мог уделить другу достаточно внимания и тревожился, как бы тот, с его особой чувствительностью, не почувствовал себя чужим в присутствии такого количества Клавдиев и Потициев или не огорчился из-за церемонии патрицианской свадьбы, на которую ему рассчитывать не приходилось. Однако, улучив момент, Тит увидел, что Гней увлеченно беседует не с кем иным, как с самим Аппием Клавдием. Собеседники говорили о чем-то с серьезным видом, потом рассмеялись, затем возобновили серьезный разговор.

О чем они толкуют? Тит пробрался сквозь толпу гостей и, оказавшись достаточно близко, прислушался.

– И все же, – говорил Клавдий, – я думаю, что даже до установления республики значительные трения между лучшими фамилиями и простым народом имели место. Кажется несправедливым винить Брута в том, что он разворошил осиное гнездо. Он, конечно, просто намеревался распределить власть, которую Тарквиний полностью сосредоточил в своих руках, среди сенаторов, так чтобы все лучшие люди смогли по очереди оказаться причастными к управлению.

– Может, и так. Но революция, начало которой положил Брут, все еще продолжается и может выйти из-под контроля в любой момент, – сказал Гней. – Перевороты такого рода затеваются наверху, но потом спускаются вниз, распространяясь на самые широкие слои общества. Сложность в том, чтобы остановить этот процесс прежде, чем худшие люди перебьют лучших и захватят власть.

– Похоже, что республика, при всех ее недостатках, все-таки работает, – сказал Клавдий. – Мне тоже кажется не совсем правильным то, что, хотя избранными на высшие должности могут быть только лучшие, право выбирать представляется всем свободным гражданам. Однако голосование проводится не только индивидуально, но и по трибам, а в результате голоса родовитых людей, с учетом их клиентов, имеют куда больший вес. По-моему, для Рима такая система приемлема.

– Может быть, если только простой люд удовлетворится ею и впредь. Но прислушивался ли ты к смутьянам, которые мутят чернь на Форуме? Они говорят, что долги бедных нужно простить. Можешь ты представить себе, какой хаос воцарился бы, случись такое? А еще они утверждают, что плебеям нужно разрешить выбирать собственных магистратов, которые должны «защищать» их от патрициев. Иными словами, хотят, чтобы было два правительства вместо одного! А еще говорят, что в противном случае простой народ должен подумать о том, чтобы покинуть Рим – уйти, основать собственный город и предоставить Риму самому защищаться от своих врагов. Это разговоры изменников!

– Действительно, серьезное дело, – согласился Клавдий. – Благодарение богам, что у Рима есть молодые люди с ясной головой, такие как ты, Гней Марций, которые понимают, что одни рождены, чтобы тащить плуг, а другие – чтобы руководить ими.

– И благодарение богам, Аппий Клавдий, что такой мудрый и почтенный человек, как ты, решил связать свою судьбу с судьбой нашего любимого Рима.

Тит улыбнулся и двинулся дальше, довольный и не слишком удивленный тем, что его знатный тесть и аристократически настроенный друг так легко нашли общий язык.

 

493 год до Р. Х

Раб вошел в кабинет своего господина с большим, свернутым в рулон пергаментом и откашлялся.

– Прошу прощения, сенатор, я думаю, что это те планы, которые ты запрашивал.

Тит Потиций, склонившись над столом, рассматривал аналогичный пергамент при ярком солнечном свете из окна. Он поднял голову и рассеянно кивнул.

– Что? Ах да, планы храма Юпитера на Капитолии! Я хотел взглянуть на старые чертежи Вулки. Надеюсь, они помогут мне решить проблему, с которой я столкнулся, разрабатывая план строительства нового храма Цереры. Положи свиток там, в углу. Я посмотрю его позже.

Раб положил свиток, но, вместо того чтобы уйти, задержался и опять откашлялся.

– Что-то еще?

– Господин, ты просил напомнить, когда приблизится время триумфа.

– Конечно! Я был так занят, что совершенно забыл! Мне нельзя опаздывать. Рискну предположить, что старому Коминию все равно, появлюсь я или нет, а вот Гней никогда меня не простит, если я не стану свидетелем его величайшего торжества. Принеси мою тогу и помоги облачиться.

* * *

Часом позже Тит уже стоял среди своих коллег на ступеньках сената. Его дед умер вскоре после свадьбы Тита и Клавдии, его отец умер три года тому назад, и теперь, в свои двадцать девять лет, Тит был главой фамилии и одним из самых молодых членов сената. На протяжении всей его жизни родословная давала ему право на почетное место. В данном случае это было место на одной из верхних ступеней, откуда открывался великолепный обзор. На ступеньку выше Тита стоял его тесть Аппий Клавдий. За прошедшее время он существенно укрепил свои позиции – выше него стояли только высшие магистраты, включая консулов. Ступенькой ниже Тита стоял его старый друг Публий Пинарий, а напротив здания, в передних рядах юных патрициев, собравшихся посмотреть на триумфальное шествие по Священной дороге, стоял, как когда-то он сам, его сын.

Триумфальное шествие было устроено в честь успешного завершения войны с племенем вольсков, жившим к югу от Рима. Консул Постумий Коминий возглавил поход и в короткий срок овладел такими городами вольсков, как Антиум, Лонгула, Полуска и, самое главное, Кориолы. Благодарный сенат с энтузиазмом проголосовал за то, чтобы наградить Коминия званием триумфатора. Некогда лишь цари удостаивали себя этой чести. Теперь сенат удостаивал этим званием консулов, одержавших великие победы.

Сначала Тит услышал пронзительные звуки флейт, исполнявших военный марш, потом увидел шедшего впереди процессии белого быка, которого предполагалось принести в жертву на алтаре храма Юпитера Капитолийского. Юпитеру же будет посвящена и часть военных трофеев.

Вслед за быком, повесив головы, брели закованные в цепи пленные воины-вольски. Люди осыпали их насмешками и бранью, мальчишки швыряли в них камни, какой-то седой римский ветеран выступил вперед и стал плевать в пленных. После того как они послужат украшением дня триумфа, их ожидали разные судьбы: самых везучих освободят за выкуп и вернут родственникам, остальных продадут в рабство.

Следом шли знатные пленники – вожди и старейшины захваченных городов. Их не ждали ни свобода, ни рабство. В то время как станут приносить быка в жертву Юпитеру, эти пленники будут спущены в Туллианум, темницу у подножия Капитолия, и удушены. По мнению жрецов, боги охотнее принимают дары, если их подношение сопровождается смертью тех, кто был вождями врагов Рима.

Далее везли трофеи и добычу: захваченное оружие; доспехи и знаки различия вольсков; повозки, полные монет, украшений и драгоценных изделий, включая вазы и гравированные серебряные зеркала. Из захваченных городов победители вывезли все ценности, которые смогли забрать с собой. Самым богатым городом вольсков были Кориолы, и именно там была захвачена самая богатая добыча.

За повозками с добычей маршировала колонна ликторов консула-победителя – в красных туниках, с высоко воздетыми топорами. Они возглашали славу своему полководцу, ехавшему в колеснице, украшенной изображением крылатой богини Виктории. Наблюдая за приближением колесницы, Тит улыбнулся – в его голове прозвучал назидательный голос покойного дедушки: «Ромул шествовал по Священной дороге пешком. Видать, считал, что не стопчет ноги и в триумфальном шествии. А разъезжать в квадриге начали со старшего Тарквиния».

К ритмичным восклицаниям ликторов добавился стук конских копыт, но потом и то и другое потонуло в реве толпы.

Коминий был одет в тунику, расшитую цветами, и плащ с золотым шитьем. На голове у него красовался лавровый венец, в левой руке он держал скипетр, увенчанный орлом. Колесницей правил его младший сын.

В память о вражеской крови, пролитой под его командованием, руки и лицо Коминия были ярко раскрашены киноварью. Проезжая мимо крыльца, консул воздел скипетр, приветствуя сенаторов, которые салютовали ему в ответ.

Следом за полководцем маршировали солдаты, воевавшие под его началом, и среди них самое почетное место по праву принадлежало герою сражения при Кориолах, старому другу Тита Гнею Марцию.

Из года в год, от битвы к битве Гней подтверждал репутацию бесстрашного бойца, но при Кориолах, где он был заместителем Коминия, совершенный им подвиг поднял его славу на новый уровень.

В критический момент осады защитники города отважно открыли ворота и устроили вылазку, выслав против римлян своих самых свирепых воинов. Последовало ужасающее кровопролитие. Однако Гней Марций не только не дрогнул, но, убивая врагов, прорубил путь к открытым воротам и в одиночку ворвался в город. Солдаты и граждане Кориол навалились на него со всех сторон, но сила Гнея казалась нечеловеческой, и остановить его было невозможно.

Усеяв землю вокруг себя трупами, он схватил факел и стал поджигать все, что могло гореть. Разгорелся пожар, столь сильный, что защитники отвлеклись и ворота остались без охраны. Римляне устремились в город, и началась массовая резня.

После сражения Коминий восславил героизм Гнея перед строем всей армии и подарил ему великолепного боевого коня со сбруей, достойной высшего военачальника. Кроме того, ему было предложено столько серебра, сколько он сможет унести, и десять пленников на выбор. Коня Гней принял с благодарностью, заявив, что такой скакун поможет ему лучше сражаться с врагами Рима. Пленника выбрал одного, самого отважного из сражавшихся с ним противников, и тут же освободил его. А от серебра отказался, заявив, что сделал не больше и не меньше, чем положено римскому солдату. Завоевание Кориол – само по себе награда, и большего ему не надо.

В тот день Гней Марций стал героем в глазах своих товарищей по оружию, и теперь, маршируя позади него, они вдруг начали нараспев твердить одно и то же слово: «Кориолан! Кориолан! Кориолан!» – почетный титул, которым его восхваляли как завоевателя Кориол.

Поскольку такой титул более подобало дать командующему, Тит подумал, что солдаты имеют в виду Коминия. Очевидно, тот подумал то же самое, потому что расплылся в широкой улыбке, повернулся кругом в колеснице навстречу воинской колонне и приветственно поднял скипетр. Но в следующий момент стало ясно, кому выкрикивают славу войска. Группа солдат, нарушив строй, устремилась вперед и подхватила Гнея Марция на плечи. Крики звучали еще громче: «Кориолан! Кориолан! Кориолан!»

Человек мелкий наверняка ощутил бы укол зависти, увидев, как подчиненному воздают почести, подобающие командиру. Но консул Коминий был не только военачальником, но и хитрым политиком. Его улыбка оказалась обращенной к Гнею Марцию, его воздетый скипетр стал салютом герою Кориол. А когда и толпа подхватила славословие, Коминий воспользовался моментом. Он подозвал солдат, которые несли на руках Гнея. Те рысцой побежали вперед, смеясь, как мальчишки, и водрузили своего товарища на колесницу рядом с командующим.

Среди зрителей нашлись люди, ошарашенные таким нарушением обычая. Тит слышал, как Публий Пинарий ахнул и пробормотал:

– Клянусь Гераклом, никто и никогда не видел подобной дерзости!

Но куда больше людей были воодушевлены увиденным и даже растроганы до слез, особенно когда Коминий тепло обнял Гнея, а потом положил его руку на скипетр рядом со своей собственной и высоко его поднял.

– Народ Рима, я представляю вам Гнея Марция, героя Кориол! Все приветствуйте Кориолана!

– Ко-ри-о-лан! – скандировали люди, и это имя разносилось эхом по Форуму, как раскаты грома.

Стоявший ступенькой выше Аппий Клавдий наклонился и сказал Титу на ухо:

– Я всегда знал, что этот твой друг сделает себе имя. И вот – сбылось: сегодня это имя выкрикивает весь Рим.

Клавдий выпрямился и, приложив чашечкой руки ко рту, присоединился к остальным:

– Кориолан! Все приветствуйте Кориолана!

* * *

– Значит, храм будет скоро освящен? – спросил Гней Марций.

Тит рассмеялся:

– Да, очень скоро. Любезно с твоей стороны справиться об этом, Гней. Или теперь мне следует называть тебя Кориоланом? Правда, мы оба знаем, что ты очень мало интересуешься храмами и еще меньше архитектурой как таковой. Мы теперь так редко видимся, что мне кажется, нам лучше говорить о том, что интересует нас обоих.

Они обедали в саду дома на Палатине, где Гней жил с матерью и женой. Накануне, вслед за празднованием триумфа, видные граждане устраивали приватные пиры. Еда была изысканной, и Тит съел так много, что думал, будто больше уже никогда не проголодается. Однако на следующий день его желудок снова был пуст, и он поймал себя на том, что очень хочет простой еды. А кроме того, очень хочет побыть в компании своего старого друга Гнея, посидеть с ним вместе подальше от толп незнакомцев и доброжелателей, которые окружали Гнея в предыдущий день с криками: «Да здравствует Кориолан!» И потому, когда Гней пригласил его на приватный ужин (отведать гороха и просяной каши его матери), Тит охотно согласился.

– Это верно. В последние годы наши пути разошлись, – сказал другу Гней. – Но возможно, скоро все изменится.

– Каким образом? Следует ли это понимать так, что я покину сенат, оставив невыполненными порученные мне строительные планы, и стану сражаться вместе с тобой? Должен сказать, на этом поприще у меня никогда не было особых успехов. В лучшем случае, наверное, я мог бы стать твоим копьеносцем или держать открытыми ворота вражеского города, пока ты устремляешься внутрь.

– Я имею в виду нечто совершенно противоположное. Это мне предстоит вторгнуться в твою область.

– В мои строительные планы?

– Нет, я имею в виду сенат.

– Что ты этим хочешь сказать?

Гней улыбнулся:

– Коминий обещал мне это вчера, после того, как пригласил в свою колесницу. Когда мы проезжали мимо всех этих ликующих людей, он прошептал мне на ухо: «Видишь, как они любят тебя, мой мальчик! Поразительно! Я никогда не видел ничего подобного! Такой человек, как ты, должен быть в сенате, где он сможет принести Риму еще больше пользы, чем принес при Кориолах. Я добьюсь такого назначения, и уже благодаря одному этому люди скажут, что мой год в качестве консула прошел не зря!»

– Но, Гней, это же замечательно! Только как мне следует называть тебя? Сенатор? Кориолан? Сенатор Гней Марций Кориолан? Пока говоришь, рот устанет!

– Тогда вместо этого наполни рот горохом и просом, – сказал Гней.

Он рассмеялся, но мгновением позже Тит увидел, что губы Гнея беззвучно повторяют его впечатляющий новый титул и что это ему нравится.

– Как боги, должно быть, любят тебя! Ты всегда говорил, что станешь величайшим воином Рима, и стал им. Теперь можешь стать самым любимым политиком Рима. Коминий не дурак. Он не стал бы вводить тебя в сенат, если бы не увидел в тебе большой потенциал. Аппий Клавдий тоже его видит. Помяни мои слова, в свое время тебя изберут консулом.

– Может быть. А тем временем мне потребуется человек, который рассказал бы, что к чему в этом сенате. Ты как раз годишься для этого, Тит.

– Навряд ли! Аппий Клавдий – вот кто тебе нужен. Он взял меня под крыло, когда я вступил в сенат. Именно благодаря его влиянию мне поручили строительство храма Цереры. То же самое он сделает для тебя, в той мере, в какой такой способный малый, как ты, вообще нуждается в чьем-то покровительстве.

– Клавдий хороший человек, спору нет, но никто не заменит друга детства. Так что, если у меня возникнут затруднения, я обращусь к тебе.

Гней положил руку на плечо Тита. Тит кивнул:

– Кориолан оказывает мне честь!

Гней откинулся назад и улыбнулся.

– Как подвигается работа над храмом Цереры?

– С каких пор тебя стали интересовать храмы?

– Ну, может быть, как солдату мне и нет до них дела. Но сенатор должен интересоваться храмами и зодчеством.

– Тогда приходи завтра и увидишь все собственными глазами. Место выбрано замечательное: скальный уступ Авентина, нависающий над стартовой аркой Большого цирка. Храм создается в этрусском стиле, как и храм Юпитера на Капитолии. Он, конечно, не такой большой, но украшен будет весьма богато. Вулки, увы, уже нет с нами, но для изготовления терракотовой статуи Цереры мы привлекли к работе самых лучших этрусских ваятелей, а фрески и рельефы на стенах выполнили греки Георгий и Дамофилий. Они почти закончили, работа изумительна! И…

Тут Тит понял, что Гней его не слушает, а смотрит куда-то в пространство. Гней заметил, что Тит перестал говорить, и криво улыбнулся.

– Ты прав, Тит. Меня действительно не волнуют архитектура храма и его украшения. Зато меня волнует политика, которая за всем этим стоит.

– Голод, – прямо сказал Тит. – Именно голод, случившийся три года тому назад, дал толчок строительству этого храма. Тогда на войну было призвано так много людей, что убирать урожай было некому, не говоря уж о том, что нивы пострадали во время боевых действий. Запасов еды в Риме было не много, и дошло до того, что люди – конечно, простые люди, бедняки – умирали с голоду. Мой отец тоже умер в том году – конечно, не от голода (уж ему-то голодать не приходилось), а от лихорадки. Почему-то так получается, что в голодные годы всегда свирепствуют поветрия, от заразы ни богатство, ни знатность не уберегут. Ну так вот, когда сверились с Сивиллиными книгами, вышло, что, дабы предотвратить голод в будущем, следует умилостивить богиню урожая, а для этого нужно построить ей святилище. Порой советы Сивиллы бывают вполне разумными.

– Но существует и еще одна сторона вопроса, – промолвил Гней, и голос его зазвучал очень серьезно. – Церера – это ведь любимое божество плебеев. Верно ли я понимаю, что храмовый праздник в ее честь станет праздником плебеев, точно так же, как ежегодный день Юпитера Капитолийского является, по сути, праздником патрициев?

– Да. Таким образом, у нас будет новый плебейский праздник, под стать старому патрицианскому празднику. Что в этом плохого? – сказал Тит со вздохом.

Он понял, куда клонит Гней, потому что слышал нечто похожее и раньше, от Аппия Клавдия. Вообще, впору было подивиться тому, насколько близка была позиция Гнея к позиции тестя Тита. Оба они с величайшим подозрением относились ко всему, что могло таить в себе угрозу расширения политического влияния плебса. Клавдий добился того, чтобы Титу поручили руководить строительством храма Цереры, не потому, что так уж одобрял этот проект, а по причинам совершенно противоположным. «Если это необходимо сделать, то лучше уж поручить этот проект тебе, мой мальчик, чем какому-то подхалиму, который способен лишь заискивать перед толпой!» – таковы были его слова.

Сам Тит был почти равнодушен к политике, хотя к простому народу относился с сочувствием. Его главные приоритеты заключались в том, чтобы определить лучший из возможных строительный план, нанять лучших художников и ремесленников за лучшую плату и позаботиться о том, чтобы в ходе строительства все прекрасные замыслы воплотились в великолепную реальность.

Гней покачал головой:

– Если плебеи будут продолжать выбивать себе уступку за уступкой, то однажды утром ты, Тит, обнаружишь себя в мире, где низшие присвоили права высших, а древнее и славное имя Потиция уже ничего не значит. Неужели ты сам не чувствуешь, что учреждение плебейского праздника свидетельствует об опасном смещении баланса сил. С самого возникновения республики плебеи то здесь, то там всеми возможными средствами стараются отщипнуть у патрициев хоть малую толику влияния во вред безопасности и процветанию Рима.

– На это некоторые из них сказали бы, что просто стараются вырваться из-под патрицианской пяты, – указал Тит.

– Они отказываются платить свои долги, это грабеж! Некоторые увиливают от военной службы, это измена! А в прошлом году они устроили самое неслыханное дело – так называемый исход из города. Тысячи плебеев – мужчины, женщины, дети – собрали свои пожитки и покинули Рим. Они отказались возвращаться, пока не будут удовлетворены их требования.

– А разве их требования были неразумны?

– Конечно! Аппий Клавдий сражался как лев, пытаясь удержать сенаторов от позорной капитуляции, но они сдались. Плебеям пошли навстречу, они вернулись в город – но какой ценой? Теперь они получили право избирать собственных магистратов. И что, интересно, будут делать так называемые плебейские эдилы?

– Их главная функция священна: охранять новый храм Цереры.

– А что будет храниться в этом храме? Архив постановлений сената! Вот еще одно требование плебса – вести записи всех постановлений сената, чтобы каждый мог ознакомиться с ними, поискать противоречия и проверить на предмет несправедливого отношения к народу.

– Но, Гней, что плохого в записи указов и постановлений? Цари правили с помощью устных приказов, но от сказанного слова очень легко отказаться. Пообещать что-то, а потом заявить, будто ничего не было. Это позволяло по прихоти одного человека разрушить чью-то жизнь и не нести за это никакой ответственности. Мой дед, да благословит его Геркулес, внушил мне почтение к письменному слову. По мне, так все правила и законы должны непременно записываться, и ничего дурного в этом нет.

Гней, однако, стоял на своем.

– Ладно, пусть законы записываются, главное – не это, а новые плебейские магистраты. Эдилы еще куда ни шло, но так называемые трибуны – это просто возмутительно! В древние времена люди делились на племена – трибы, вот их и назвали трибунами, как бы представителями племен. Но я зову их буянами, смутьянами и выскочками. Под предлогом защиты простых граждан от якобы притеснений со стороны магистратов и сенаторов они получили право конфискации имущества у любого – любого! – кто, по их мнению, угрожал физическому благополучию гражданина Рима. И где будет храниться это конфискованное имущество? В храме Цереры, под охраной эдилов! А если какой-то человек осмелится пригрозить или каким-то образом помешать трибуну, то он может быть изгнан или даже предан смерти!

Тит вздохнул:

– Но ведь факты притеснений плебса имеют место. В голодный год я собственными глазами видел, как головорезы одного сенатора схватили седого, оборванного калеку. Может быть, он и задолжал сенатору денег, но у него явно не было средств вернуть долг, да и отработать его он не мог из-за увечья. Старик молил о пощаде. Он чуть ли не разорвал свою тунику, чтобы показать боевые шрамы от ран, которые он получил в сражениях за Рим. Это было постыдное зрелище, и будь тогда в Риме трибуны, они положили бы ему конец. А существуй тогда храм Цереры, ветеран мог бы обратиться туда за защитой, ибо, помимо прочего, этот храм предназначен служить убежищем для плебса.

Гней хмыкнул:

– Я слышал эту душераздирающую историю об обиженном ветеране сотню раз, но так ей и не верю. Ни один человек, достойный называться римским ветераном, не будет выставлять свои шрамы, чтобы избежать уплаты долга.

Тит покачал головой:

– Храм также послужит центром распределения еды среди бедняков. Это тебя тоже обижает?

– А тебя нет? Подумай, на какие средства эдилы будут закупать эту еду? Не пойдет ли на это выручка от продажи имущества, конфискованного у патрициев, чем-то задевших этих неприкосновенных трибунов? – Он тяжело вздохнул. – Дорогой мой Тит! По-моему, тебе больше нравилось, когда я был воином, а ты строителем и у нас не было общих интересов.

– Членство в сенате не обязательно сближает людей, – усмехнулся Тит. – Но мне удается ладить с моим тестем, при всех наших расхождениях. Думаю, мы поладим и с тобой. Тем более что я редко занимаю твердую позицию по политическим вопросам, в большинстве случаев стремлюсь к консенсусу. Твердость же предпочитаю проявлять в том, в чем разбираюсь, – в вопросах строительства и зодчества.

К разговору присоединился женский голос:

– Я не ослышалась, – кажется, Тит Потиций завел речь о распределении моей еды среди бедных? Может быть, мой горох и просяная каша слишком просты для его утонченного вкуса?

Тит встал, приветствуя появившуюся в саду мать Гнея. Стоило бросить на Ветурию лишь один взгляд, и становилось ясно, откуда у ее сына взялась прямая осанка и горделивая манера держаться.

– Ветурия! Ты плохо расслышала мои слова. Для твоей каши у меня есть только самые восторженные похвалы!

– Хорошо! Я приготовила ее сама. Никакая стряпня рабов не годится для моего сына. В редких случаях он может подкрепиться дома, если не находится в военном лагере, сражаясь с врагами Рима.

Подойдя к сыну сзади, она наклонилась и обняла Гнея. Сын, сидя, поцеловал ее руки. Вдова Ветурия по-прежнему оставалась очень красивой женщиной, и Гней откровенно восхищался ею. Как-то, еще в детстве, он сказал, что хотел бы стать величайшим воином Рима только для того, чтобы мать гордилась им. И он своего добился, в тот момент мать действительно испытывала чувство гордости.

* * *

Не каждый новоявленный сенатор своей первой речью перед высоким собранием доводил чуть ли не до бунта сам сенат и вызывал настоящий бунт за его стенами. Само причисление героя Кориолана к сенаторскому сословию произошло, может быть, и не так торжественно, как в случае с Аппием Клавдием, но его облачение в тогу сопровождалось всеми подобающими церемониями и приветственными речами.

Тот факт, что Гней был плебеем, не являлся препятствием для его приема, ибо среди сенаторов уже имелись выходцы из состоятельных плебейских фамилий, а некоторые, пусть немногие, даже побывали консулами. К числу таковых относился и основоположник республики Брут, хотя до сих пор продвижение к консульской должности для лиц непатрицианского происхождения оставалось нелегкой задачей. Одно дело добиться нобилитации, то есть быть причисленным к знати и получить наследственное право заседать в сенате, и совсем другое – добиться самых высоких почестей и должностей. Когда-то Публий Пинарий сказал Титу: «Чтобы добраться до самой вершины в нашей доблестной новой республике, недостаточно быть просто благородным, необходимо, чтобы благородство отстоялось и выдержалось, как старое вино, может быть, даже покрылось ржавчиной, как железо. Такого рода статус достигается только с древностью рода».

Если кто-то и мог возражать против назначения Гнея сенатором, так это плебейское меньшинство, которое регулярно выступало с радикальными законодательными инициативами и очень хорошо знало, что в лице консервативно настроенного Гнея получит противника. Но плебеи не спешили выступить против героя, да еще и выходца из своих рядов. Зато сам Гней не колеблясь выступил против них.

Наиболее консервативные сенаторы всегда были против учреждения должностей трибунов как защитников плебса, а иные из согласившихся на это, чтобы положить конец «исходу», теперь жалели об уступке. Однако никто, даже реакционный Аппий Клавдий, не осмелился публично призвать к упразднению этих должностей. Тем более что кое-кто утверждал, что если вмешательство в работу трибунов является преступлением, карающимся изгнанием или смертной казнью, то сама постановка вопроса об упразднении этих должностей является таким вмешательством со всеми вытекающими правовыми последствиями. Но получилось так, что в обсуждении этой проблемы принял участие человек, не боявшийся того, перед чем отступал даже Аппий Клавдий со своими сторонниками.

В то утро, когда Гней впервые принял участие в заседании, сенат рассматривал обычные дела: выделение средств на ремонт участка Большой клоаки, приведение в порядок размытой дождями дороги к югу от города и обвалившегося фрагмента стены, ограждающей Авентин. Необходимость работ признавалась всеми, а спор велся лишь вокруг того, кому поручить надзор за ними. После обмена колкостями решение вопроса было перенесено на следующее заседание.

Тита Потиция спросили о положении дел со строительством храма Цереры.

– Рад доложить, что работа греческих художников Георгия и Дамофилия близка к завершению. Некоторые из вас уже видели результаты. Могу без преувеличения сказать, что, посмотрев на этот храм, наши внуки и правнуки поблагодарят предков, оставивших в наследство им и во славу богине столь великолепное строение. У нас будет место, где в годы благоденствия можно будет возблагодарить Цереру, а в неурожайные годы обратиться к ней за милостью.

По залу пробежал гул одобрения. Сенат любил Тита, и его компетенция в вопросах строительства не подвергалась сомнению.

Затем внимание сенаторов привлек новый член высокого собрания. Получив разрешение говорить, Гней, сидевший между Аппием Клавдием и Титом, встал и вышел в центр зала. Там все его хорошо видели, а он мог свободно двигаться и в случае надобности обратиться к каждому из сенаторов лицом к лицу.

– Почтенные собратья, позвольте начать с того, что я не умею деликатничать и любезничать. Мои ораторские способности, если таковые имеются, оттачивались не на Марсовом поле, в попытках привлечь внимание толпы и выпросить голоса. Я не привык льстить, тем более тем, кто стоит ниже меня. Мне пришлось учиться говорить на поле боя, где речи мои должны были побуждать людей сражаться за Рим. Сегодня я оказался на другом поле боя, где, однако, тоже решается судьба Рима. Вы, уважаемые сенаторы, подобны воинам, которых я должен сплотить, чтобы сражаться за Рим! Не так давно, когда плебс устроил так называемый исход, один из вас, выдающийся Менений Агриппа, обратился к народу со страстной речью, пытаясь убедить в разумности предлагаемого им решения. Он рассказал притчу, которая звучала примерно так: «Давным-давно части человеческого тела не находились в гармонии, как теперь. У каждой из них были свои идеи. Утруждающиеся конечности, зоркие глаза и бдительные уши заметили, что желудок, похоже, ничего не делает, а пребывает в праздности и ждет, когда остальные части тела накормят его. „Мы все усердно работаем, чтобы насытить это брюхо, а что брюхо делает для нас? – сказали они. – Давайте дадим ему урок!“ Они договорились не допускать насыщения желудка. Конечности отказались собирать урожай, глаза отказались выслеживать дичь, руки отказались подносить еду ко рту, рот отказался открываться. Когда пустой желудок начал ворчать (не требуя своего, но предупреждая об опасности!), остальные части тела лишь рассмеялись. Увы, они были столь же глупы, сколь и злорадны, ибо довольно скоро ноги стали усыхать, руки начали дрожать, глаза – слепнуть, а уши – глохнуть. Ослабшие члены и органы пали жертвой всевозможных недугов и лишь тогда поняли, что и желудок тоже играет существенную роль в великой схеме организма. Именно он поддерживает жизнь всего тела, без него не может существовать все остальное. Бунт прекратился. Естественный порядок был восстановлен. Тело постепенно поправилось, и другие его части больше не строили заговоров против желудка. Когда он просил, чтобы его накормили, все они работали вместе, не задаваясь дурацкими вопросами». Если бы притчи, рассказанной Агриппой, было достаточно, чтобы убедить недовольных понять, в чем их ошибка! Городом должны управлять самые лучшие и самые мудрые его граждане. Этих людей нужно уважать и давать им привилегии, которых они заслуживают. У остальных граждан есть свои задачи, но управление городом – не их дело! Они существуют для того, чтобы пополнять ряды армии, обустраивать новые колонии, распространять власть Рима и окружать его послушными союзниками, собирать урожай и строить дороги. Править не дело черни, однако она упорствует в своих опрометчивых попытках заменить достойных людей на поприще власти. Разумеется, все такие попытки обречены на неудачу, ибо, подобно попыткам частей тела восстать против желудка, они направлены против естественного порядка вещей и воли богов. И все же эти недовольные уже нанесли государству громадный урон, причем добились они этого при трусливом попустительстве большинства присутствующих в этом зале. С подобными уступками надо покончить. Более того, многие из уже сделанных уступок следует отменить, прежде чем урон станет непоправимым. Это не просто внутреннее дело, не просто мелкие разногласия между гражданами. Не забывайте, что Рим окружен врагами, и эти враги злорадствуют всякий раз, когда мы оказываемся в трудном положении. Если лучшие люди Рима будут смещены чернью, кто будет защищать город от врагов? Как низшие люди объединяются, чтобы низложить высших, так и низшие города Италии объединятся, чтобы уничтожить высший город, во всем их превосходящий, – наш Рим! У вас отберут ваше имущество и вашу землю. Ваши семьи будут проданы в рабство. Наш любимый Рим прекратит существование, и люди скажут, что его уничтожение началось с учреждения плебейского трибуната.

В палате поднялся крик.

– Этот вопрос уже решен! Плебеи не враги! – восклицали некоторые, но у Гнея нашлись и сторонники.

Прежде всего Аппий Клавдий, который вскочил на ноги и возгласил:

– Да здравствует Кориолан, человек, который решился сказать правду!

Гней поднял руку. Когда шум утих, один сенатор спросил:

– Что именно ты предлагаешь, Гней Марций?

– Я предлагаю упразднить трибунов.

– Это предложение незаконно! – крикнул сенатор. – Отзови его сейчас же!

– Ни за что! Я отвечаю за свои слова и прошу вас, коллеги, поддержать меня. Вы уже допустили большую ошибку, ее необходимо исправить ради Рима!

Если Гней Марций надеялся выдвинуть официальное предложение и поставить его на голосование, то его надежда не сбылась. Во всем зале сенаторы повскакали на ноги, принявшись наперебой высказываться по затронутому вопросу. Поскольку перекричать всех никому не удавалось, дело быстро дошло до личных оскорблений, а там и до потасовки. Посреди этого хаоса Гней, привыкший к армейской дисциплине и порядку, с негодованием воздел руки и покинул зал.

Тит нагнал его, когда он спускался по ступеням здания сената.

– Гней, куда ты идешь?

– Куда угодно, лишь бы подальше от этого шума. Сенат таков, каким я его и представлял: каждый сенатор – царь, только без короны. Как они вообще чего-то добиваются – не понимаю. Веришь ли, сегодня утром Коминий сказал, что мне следует выдвинуть свою кандидатуру на должность консула. Но ты, друг, можешь представить меня заискивающим перед этой публикой и простонародьем? Думаю, что нет!

– Ну, такой… переполох там бывает не каждый день, – рассмеялся Тит. – Ты, безусловно, устроил всем встряску.

– Ну устроил, а почему бы и нет? По-моему, это именно то, чего им очень не хватало.

Неожиданно улыбка сошла с лица Гнея. Посреди Форума к нему вдруг подошла группа людей. Один из них выступил вперед.

– Ты, Гней Марций, прозванный Кориоланом?

– Ты знаешь, что это я. А кто ты?

– Спурий Ицилий, народный трибун. Мне сообщили о твоей угрозе лично мне и благополучию всех плебеев.

– О чем ты говоришь?

– Разве не ты несколько минут тому назад внес в сенат предложение отменить трибунат плебса и, следовательно, лишить плебеев права на защиту?

– А как ты узнал об этом? У тебя есть шпионы в сенате?

– Глаза и уши трибунов есть повсюду. Мы – защитники народа.

– Вы не более чем смутьяны!

– Так ты угрожал трибунам или нет?

– То, что я говорил в сенате, я скажу тебе в лицо: ради спасения Рима трибунат нужно отменить!

– Гней Марций, за угрозу народному трибуну и попытку воспрепятствовать его деятельности я беру тебя под стражу. Твою судьбу решит голосование в Народном собрании.

– Это смешно!

– Ты пойдешь со мной.

– Я никуда не пойду! Руки прочь!

Гней оттолкнул трибуна с такой силой, что он споткнулся и упал навзничь.

Люди из свиты Ицилия бросились на Кориолана, размахивая дубинками. Гней ударил одного из них кулаком в нос, сбив с ног, затем поднырнул под дубинку другого, отправив его на землю ловким ударом. Тит, хоть и не был любителем таких дел, возмутился этим нападением и бросился на помощь другу. Но и на подмогу их противникам спешили люди с дубинками.

– Мы должны бежать, Тит! – крикнул Гней.

– Бежать? Но разве Кориолан способен на бегство?

Тит увернулся от дубинки.

– Не будучи вооружен и при численном превосходстве противника даже Кориолан должен обеспечить стратегическое отступление!

Люди трибуна перекрыли путь к зданию сената, поэтому Тит и Гней побежали в противоположном направлении, к Капитолию. Трибун и его сторонники пустились в погоню. Последний раз они вдвоем поднимались на этот холм в День триумфа, когда Гней получил свой титул и признание народа. Титу пришло в голову, что некоторые из их преследователей, возможно, были среди тех, кто тогда выкрикивал: «Кориолан!»

Насколько они любили Гнея в тот день и насколько ненавидели сейчас! Гней прав, подумал Тит. Чернь переменчива, глупа и не заслуживает того, чтобы в битвах за нее сражался такой воин, как Кориолан.

Пробежав по петлявшей тропке, они приблизились к вершине.

– А тебе приходило в голову, – спросил Тит, тяжело дыша, – что нам некуда будет бежать, когда мы достигнем вершины?

– Нет стратегического отступления без стратегии! – ответил Гней. – Я войду в храм Юпитера и потребую убежища. Если сброд может найти убежище в твоем храме Цереры, то, уж конечно, Юпитер сможет защитить сенатора!

Но когда они приблизились к ступенькам храма, путь им преградила толпа людей, ухитрившихся их опередить. Не осталось ничего, кроме как бежать и бежать, пока они не оказались у обрыва Тарпейской скалы. Дальше бежать было некуда.

Самый быстрый из преследователей, почти настигший беглецов, оглянулся и крикнул своим товарищам:

– Можете вы в это поверить? Боги привели их прямо к месту их казни!

– Отойдите назад! – крикнул трибун Ицилий. – Никто не будет казнен сегодня. Этот человек находится под арестом.

Но приблизившаяся толпа была настроена иначе.

– Справедливость немедленно! – кричали люди. – В пропасть его! Убить его!

Тит, задыхавшийся от бега, бросил взгляд вниз и отшатнулся от края скалы. Голова у него кружилась, сердце стучало.

– Вот теперь видно, что вы за люди на самом деле, – промолвил Гней. – Хладнокровные убийцы!

– Никто не будет убит! – настаивал Ицилий, проталкиваясь сквозь толпу, напиравшую за его спиной. Он понизил голос: – Сенатор, боюсь, мне не под силу сдержать этих людей. Не дразни их! Ради твоей собственной безопасности ты должен пойти со мной.

– Я никуда не пойду! И не признаю ни за кем права брать под стражу гражданина Рима только за то, что он высказал свое мнение. Отзови свору своих трусливых дворняг, трибун, и оставь меня в покое!

– Ты не смеешь называть нас собаками!

Один из стоявших позади Ицилия метнул дубинку, но не попал в Гнея, а угодил в висок Титу. Тот отшатнулся назад и оказался на самом краю пропасти. Гней прыгнул, подхватил его, и на миг показалось, что они свалятся оба. В последний момент Гней восстановил равновесие и оттащил Тита на безопасное расстояние.

Возбужденная толпа, следившая за этим затаив дыхание, взревела от разочарования и хлынула вперед. Ицилий расставил руки, пытаясь остановить людей, но их было слишком много.

Неожиданно в задних рядах толпы послышался недовольный шум, и она стала расступаться. Прибыл консул Коминий со своими ликторами, и чернь, поняв, что ее дубинки слабоваты против топоров ликторов, пропустила его вперед.

– Трибун, что здесь происходит? – требовательно спросил Коминий.

– Я собираюсь поместить этого человека под арест.

– Ложь! – крикнул Гней. – Эти буяны гнались за нами от Форума с явным намерением убить нас. До твоего прихода они собирались сбросить нас с Тарпейской скалы.

– Смерти изменника – вот чего ты заслуживаешь! – выкрикнул кто-то из толпы. – Смерть любому, кто попытается лишить народ защитников!

– Отставить! – крикнул Коминий. – Спурий Ицилий, прекрати это безумие. Отзови своих людей и отмени арест.

– Ты осмеливаешься вмешиваться в законные обязанности трибуна, консул?

Ицилий уставил взгляд на Коминия, и тот в конце концов опустил глаза.

– Если ты настаиваешь, пусть состоится суд, – согласился консул. – Но до вынесения решения Кориолан останется свободным.

В течение затянувшегося мгновения Ицилий не сводил глаз с Гнея, потом кивнул:

– Хорошо. Пусть народ решит его судьбу.

Ворча и с презрением плюя под ноги ликторам, толпа рассеялась, и Ицилий удалился. Гней расхохотался и пошел вперед, чтобы обнять своего старого командира, но выражение лица консула было хмурым.

Тит, ощущая легкое недомогание от удара по голове, присел прямо на камень Тарпейской скалы. Он поймал себя на том, что смотрит на храм и величественную квадригу Юпитера поверх фронтона. Вот что действительно заслуживает внимания – шедевр, сотворенный гением Вулки!

* * *

– Порой мне кажется, что даже боги отвернулись от меня, – прошептал Гней, меривший шагами залитый лунным светом сад.

Его лицо находилось в тени, как и лица тех, кто откликнулся на его призыв. Ни ламп, ни свечей зажигать не стали, поскольку даже слабое мерцание света могло привлечь внимание врагов к полуночной встрече в доме Гнея Марция.

Там были Тит, Аппий Клавдий и консул Коминий, а также люди в полных доспехах, словно готовые скакать на битву. Они собрались под окружавшей сад колоннадой, и их, похоже, было немало. Луна давала достаточно света, чтобы увидеть, что большинство из них молоды и, судя по доспехам, не бедны.

В последние дни Гней привлек к себе немало воинов, в большинстве своем патрициев или таких же, как он, выходцев из видных плебейских родов с патрицианской кровью. Их преданность Гнею, или Кориолану, как они его называли, была фанатичной. Не менее фанатичной была решимость трибуна Ицилия и его плебеев добиться уничтожения Гнея. Разгоревшийся спор по поводу судьбы Гнея расколол Рим. Суд над ним должен был состояться на следующий день.

– Боги не имеют никакого отношения к этому фарсу, – с горечью промолвил Аппий Клавдий. – Винить надо людей. Слабых и глупых людей! Сенат должен был аплодировать тебе как герою, но вместо этого тебя бросили на произвол толпы.

– Все было не так просто, – вздохнул Коминий. – Право избирать трибунов было завоевано плебсом лишь после ожесточенной борьбы. Покусившись на него, Гней попытался преградить дорогу разъяренному быку.

– А мы, стало быть, будем бездействовать, пока бык топчет лучшего человека в Риме? – выкрикнул Тит срывающимся голосом.

День, когда толпа загнала его на Тарпейскую скалу, стал поворотным пунктом в его жизни. Стоило ему вспомнить об этом, как горячая волна гнева захлестывала разум. Теперь все суждения друга детства казались ему исключительно верными, и он лишь удивлялся тому, что когда-то думал иначе и был на стороне кровожадной черни. Теперь Тит ощущал себя виноватым из-за того, что не поддерживал Гнея с самого начала. Когда слабые люди из трусости порицали Гнея за то, что он осмелился сказать в сенате правду, ему, Титу, следовало выступить с речью в его поддержку.

– Не беспокойся о быке, Тит, – сказал Гней, положив руку на плечо друга. – Этот взбесившийся зверь меня не коснется! Я скорее умру от собственного меча, чем приму наказание от этого сброда.

– Этот «сброд», как ты его называешь, есть Народное собрание, – сказал Коминий. – И я боюсь, что его право судить тебя не подлежит сомнению. Этот вопрос выносился на обсуждение сената…

– Позор! – пробормотал Аппий Клавдий. – Я сделал все, что было в моих силах, чтобы повлиять на решение, но мои старания пропали втуне!

– Значит, эта насмешка над правосудием, этот так называемый суд состоится завтра, – сказал Гней. – Неужели и впрямь нет никакой надежды, Коминий?

– Никакой. Ицилий своей демагогией довел плебс до состояния полного неистовства. Я надеялся, что влияние наиболее разумных из них поможет унять кровожадность остальных, но куда там… Даже попытка подкупа не удалась. Завтра тебя будет судить Народное собрание, и ты будешь признан виновным в оскорблении достоинства трибуна и покушении на его безопасность. Твое имущество будет конфисковано, выставлено на торги, а выручка передана в фонд для бедных при храме Цереры. Твои мать и жена останутся ни с чем.

– А я?

Коминий повесил голову:

– Тебя публично высекут и казнят.

– Нет! Никогда! – воскликнул один молодой воин из тени колоннады. Его товарищи присоединились к нему с криками негодования.

Гней поднял руки, чтобы успокоить их, и повернулся к Коминию.

– А если я покину Рим сегодня ночью и добровольно отправлюсь в изгнание?

Коминий глубоко вздохнул:

– Ицилий может возбудить против тебя дело и в твое отсутствие, но я думаю, что смогу убедить его не делать этого. Он удовлетворится тем, что достиг победы, настояв на неприкосновенности трибуна. Если суда не будет, твое имущество останется нетронутым, мать и жена будут обеспечены.

– Мне плевать на собственную жизнь, – сказал Гней. – Пусть они, если хотят, рвут меня на части и пожирают мою плоть. Но я ни за что не допущу, чтобы мое имущество было отдано в руки эдилов, чтобы кормить ленивый сброд Рима!

Он поднял лицо вверх и устремил взгляд на полную луну, в свете которой его красивые черты казались высеченными из мрамора.

– Изгнание! – прошептал он. – После всего, что я сделал для Рима!

Гней опустил лицо, так что оно снова оказалось в тени, и обратился к обступившим его воинам:

– Некоторые из вас, когда мы встречались в последний раз, дали обещание, что скорее поднимут меч и прольют плебейскую кровь, нежели увидят мою казнь, а если это не удастся, то последуют за мной в изгнание. Но сейчас, когда наступил момент принятия решения, я освобождаю вас от этого обета.

– Мы дали слово, – возразил один из его сторонников. – Римлянин не должен нарушать клятвы!

– Если мы покинем Рим навсегда, без надежды на возвращение, останемся ли мы римлянами? Подумайте, что значит стать людьми без родины! Судьба обратилась против меня, но я не могу заставлять других разделить со мной столь горькую участь.

Один из молодых воинов выступил вперед:

– Мы все пришли сюда вооруженными и готовы драться и умереть, если надо. Но если ты как наш командир принял решение удалиться, вместо того чтобы вступить в схватку с врагом, мы пойдем с тобой, Кориолан!

– Даже за врата Рима?

– Да, как мы последовали за тобой в ворота Кориол! В тот день ты в одиночку пробился внутрь, а мы поспешили за тобой, как запоздавшие школьники. Но сегодня будет не так! Мы остаемся с тобой, Кориолан!

– Так говорите вы все?

– Так говорим мы все! – вскричали воины.

Гней рассмеялся:

– Этим криком вы разбудили весь Палатин! Скоро Рим будет гадать, что творится в доме Гнея Марция. Теперь у нас нет выбора, надо уходить немедленно!

Пока остальные готовились, Гней попрощался с Коминием и Клавдием. Он увидел, что Тит стоит в тени, и подошел к нему.

– Я уже попрощался с матерью и женой. Позаботься о них, Тит, так же как заботишься о своей Клавдии.

– Я пойду с тобой.

Гней покачал головой:

– Ты слышал, что я сказал своим воинам: это жертва, которую я не могу ни от кого требовать.

– Однако они следуют за тобой.

– Это их выбор.

– Это и мой выбор.

Гней молчал. Тень скрывала его лицо, но Тит чувствовал на себе его взгляд.

– Тебе нужно достроить храм, Тит.

– Будь проклят храм Цереры и все, ради чего он строится.

Гней нахмурился:

– Человеку нужно во что-то верить.

– Как ты когда-то верил в Рим?

– Верить в Рим, Тит. Верить в храм Цереры. Забыть о том, что Кориолан вообще жил.

Гней повернулся и пошел прочь. Воины окружили его, и все вместе покинули сад.

Дом Тита находился неподалеку. Клавдий предложил пойти с ним, но Тит предпочел идти один.

Ночь была теплой. Ставни были открыты. Лунный свет заливал комнату, где спала Клавдия. Тит долгое время смотрел на ее лицо, а потом подошел к спальне сына. На его лицо он смотрел еще дольше.

У него из головы не выходил образ, навеянный словами Коминия: Гней, вставший на пути взбесившегося быка. Геркулес, алтарь которого пребывал на попечении семьи Тита из поколения в поколение, когда-то сразился с быком на далеком острове Крит. Боги требуют жертв, герои заслуживают преданности. Разве Кориолан не такой же герой, каким был Геркулес?

У себя в кабинете при свете луны – потому что боялся, что если зажжет лампу, то разбудит спящих, – он написал записку Аппию Клавдию: «Тесть, умоляю тебя, позаботься о твоей дочери и твоем внуке. Я сделал то, что счел правильным».

Он вошел в комнату сына, снял со своей шеи талисман Фасцина и осторожно надел его на шею мальчика. Тот потянулся во сне и коснулся талисмана, но так и не проснулся.

Если поторопиться, он догонит Кориолана и его людей до того, как они выйдут за городские ворота.

 

491 год до Р. Х

– Долгий путь привел нас сюда, – сказал Гней.

– И впрямь долгий, – согласился Тит, печально улыбнувшись.

Он понимал, что друг имел в виду не в буквальном смысле ту дорогу, которая ложилась под копыта коней, с каждым перестуком приближая их к Риму. Гней говорил о причудливых изгибах и поворотах их жизни с той ночи, когда они два года назад бежали из города.

Такому человеку, как Гней, с его знанием военного дела, репутацией бесстрашного бойца и собственным отрядом фанатично преданных воинов, были бы рады во многих городах, но Гней, по иронии судьбы, а может быть и по умыслу, остановил свой выбор на вольсках. Верно, он пролил много крови вольсков, но всегда в честном бою, и кому, как не старым врагам, было знать ему истинную цену? Любопытно, что Тит поначалу просто не мог понять, как люди, с которыми Гней ожесточенно сражался, с восторгом принимали его в свои ряды. Однако таковы превратности судьбы воина. Часто причудливый изгиб жизненной дороги превращает вчерашнего смертельного врага в ближайшего союзника. И наоборот.

Конечно, такой человек, как Гней, стал больше чем союзником. Очень скоро он стяжал славу лучшего воина вольсков, а затем к нему перешло командование всей их объединенной армией. Поход на Рим с целью отмщения замыслил не он, а старейшины вольсков, хотя идея поручить эту кампанию римскому перебежчику поначалу столкнулась с серьезным сопротивлением. Однако кто разбирался в стратегии и тактике римлян лучше, чем бывший первый воитель Рима? И не будет ли это величайшим триумфом вольсков, если не кто иной, как сам Кориолан, сделает с Римом то, что он же сделал с Кориолами? И какое мщение может быть для Гнея Марция более сладким, чем возможность поставить на колени город, который с презрением оттолкнул его?

В кампании против Рима Гней превзошел себя. Человек, который объявлял о своем желании стать величайшим воином Рима, стал величайшим воином всей Италии и самым отважным полководцем. Титу, который сражался с Гнеем бок о бок, казалось, что на их стороне, должно быть, сражаются сами боги, ибо чем еще можно объяснить такое количество побед? Воины, сражавшиеся под началом Гнея, верили, что он обладает сверхъестественными способностями, победу дарует не столько их отвага, сколько магия его присутствия. Сам же Тит в глубине души был убежден, что древний дух Геркулеса воплотился в Кориолане – живом герое нынешнего века. Эта вера подкрепляла и утешала Тита в те мгновения, когда на него с непреодолимой силой наваливалась тоска по Риму и семье.

Впереди финальная битва. Каждый стук конских копыт приближал Гнея и армию вольсков к тем самым воротам, через которые он бежал из этого города. Римские армии проигрывали сражение за сражением. Их ряды редели, припасы продовольствия таяли, запасы оружия захватывались противником. Доставалось и мирным гражданам. Посевы сжигались, римские колонии подвергались грабежам. Попытку создать стратегические запасы, доставив зерно с Сицилии, вольски пресекли, перехватив корабли. По мере того как слабел Рим, все враги, которых он унижал в последние годы, поднимали головы, спеша присоединиться к Гнею и вольскам. Сила под предводительством Гнея была непобедимой.

Когда армия вторжения находилась в двух днях пути к югу от города, из Рима прискакали парламентарии. Они напомнили Гнею о его римских предках и умоляли повернуть армию назад. Гней отнесся к ним с презрением, но позволил вернуться в Рим целыми и невредимыми.

– Тот факт, что римляне умоляют о мире, показывает, что они уверены в поражении, – сказал он Титу.

На следующий день прибыли еще два посла. Пыль от их колесницы висела высоко в неподвижном воздухе, и ее увидели задолго до того, как появилась возможность разглядеть парламентеров. Тит ахнул, когда увидел изможденные лица Аппия Клавдия и Постумия Коминия.

Оставив воинов позади, Гней выехал навстречу посланцам в сопровождении одного лишь Тита. Правда, в то время как Гней принимал официальные приветствия парламентеров, Тит держался в стороне, не желая смотреть в глаза своему тестю.

Коминий первым делом заверил Гнея, что его жена и мать пребывают в здравии и благополучии. Несмотря на измену Гнея, никто не мстил его семье, а теперь никто бы и не осмелился.

– Моя дочь Клавдия и юный Тит Потиций тоже в полном здравии, – добавил Клавдий, хотя Тит по-прежнему отводил глаза.

Упомянув о консулах и сенате, оба государственных мужа признали, что в отношении Гнея была допущена великая несправедливость. Они пообещали восстановить его гражданство, вернуть место в сенате и гарантировали полный иммунитет от преследования трибунами.

Гней почтительно выслушал двух своих старых менторов, потом спросил:

– А как насчет народных трибунов и эдилов? Будут ли упразднены эти должности? Будет ли храм Цереры сровнен с землей?

Коминий и Клавдий опустили глаза. Молчание было их ответом.

Гней рассмеялся:

– Вы надеетесь несколькими словами повернуть Кориолана назад, однако всей вашей воли, власти и влияния не хватает на то, чтобы подчинить себе плебс. Никакие пустые обещания теперь меня не остановят. Если вы действительно любите Рим, возвращайтесь и посоветуйте своим собратьям сдать город. У меня нет желания проливать больше крови, чем это необходимо, а мои воины заинтересованы в том, чтобы, взяв город без боя, завладеть добычей без лишней спешки и суматохи. Будете вы сопротивляться или нет, но завтра к этому времени Рим будет принадлежать мне.

– Горькое возвращение домой! – сказал Коминий.

– Но все равно возвращение, – ответил Гней.

– А если ты захватишь город – Юпитер, упаси! – что ты будешь делать тогда? – спросил Клавдий.

Гней глубоко вздохнул:

– Если мои старые недруги, поняв, что заслуженное возмездие все равно их не минует, еще не покончили с собой, то, думаю, вы знаете, кто будет у меня первым в этом списке.

– Трибун Спурий Ицилий, – промолвил Коминий.

– Что за удовольствие будет сбросить его с Тарпейской скалы!

– А как насчет сената? – спросил Клавдий.

– Может быть, я позволю ему продолжить существование, вернув ту роль, которую он играл при царе. Сенат будет давать советы и поддерживать верховную власть. Но, конечно, состав его изменится: бесполезные сенаторы будут удалены, а их места получат мои союзники из числа вольсков.

Коминий подавил крик отчаяния. Клавдий бросил пронизывающий взгляд на Тита:

– А что скажешь на это ты, зять?

Тит спокойно выдержал его взгляд.

– Когда я был мальчиком, мой дед велел мне учить список царей: Ромул, Нума Помпилий, Туллий Гостилий, Анк Марций, Тарквиний Старший, Сервий Туллий. Тарквинию Гордому суждено было стать самым последним царем – его сменило нечто странное под названием «республика». Что это такое? Насмешка? Ошибка? Эксперимент, который провалился? Сегодня последний день республики. Завтра люди будут кричать на Форуме: «Да здравствует царь Кориолан!»

Он выхватил меч и поднял руку к Гнею. Конь его вскинулся на дыбы.

– Да здравствует царь Кориолан! – воскликнул он.

Отряд верных воинов, которые бежали из Рима вместе с Гнеем и во всех его походах составляли авангард, услышал клич Тита и повторил его:

– Да здравствует царь Кориолан!

Этот крик мигом подхватила вся огромная армия:

– Да здравствует царь Кориолан!

Люди вздымали мечи в салюте, били ими по щитам, создавая страшный шум, и восклицали снова и снова:

– Да здравствует царь Кориолан!

Клавдий сник. Коминий развернул колесницу. Облако пыли поднялось позади них, когда они поспешили обратно в Рим.

Вскоре воины Кориолана разбили лагерь в нескольких милях к югу от города.

* * *

На следующее утро армия поднялась на рассвете и двинулась к городу.

Кориолан, как всегда, ехал во главе войска, рядом с Титом и в сопровождении конного римского отряда. С каждым шагом они приближались к Риму. Впереди маячил пологий холм, и они знали, что, как только поднимутся на его вершину, откроется вид на другие холмы – холмы Рима.

И тут сквозь стук копыт, лязг железа, скрип кожи и другие звуки, издаваемые движущимся войском, до слуха Тита, сначала едва-едва, потом все громче и громче, стал доноситься другой, непонятный шум. Направление удалось определить сразу, он слышался из-за того холма, впереди, но понять, что это за шум, было невозможно. Создавалось впечатление, будто по ту сторону находится нечто пугающе огромное, страдающее, пребывающее в крайней степени отчаяния. Наверное, подобные звуки можно было услышать, разве что спускаясь в царство Плутона.

Гней тоже услышал этот шум, нахмурился и повернул одно ухо вперед.

– Что это? – прошептал он.

– Не знаю, – сказал Тит, – но у меня от этого шума мурашки по коже.

Сверхъестественный страх овладел им. Что, если боги все же любят Рим больше, чем Кориолана? Что, если, изменив Риму, Тит и Гней согрешили против богов? Что за неведомое порождение рока могли измыслить и сотворить боги, дабы оно встретило их на дороге в Рим? А может быть, земля разверзлась и за холмом открылся провал в Аид, куда все они канут навеки. Похоже на правду, ведь именно так мог бы звучать хор мертвецов.

Лишь добравшись до вершины, они все поняли. Костяшки пальцев Гнея, державших поводья, побелели. Тит тяжело сглотнул и оглянулся. Даже закаленные в битвах воины в передних рядах побледнели, услышав этот обескураживающий шум.

Они выехали на гребень. Перед ними, словно растянувшаяся вдоль прямой дороги гигантская черная змея, тянулась от самых городских ворот процессия женщин, облаченных в траур. Казалось, из города вышли все женщины Рима.

Теперь стало ясно, что в этот нечеловеческий звук сливались их причитания, стоны, всхлипывания, молитвы и даже взрывы безумного смеха. Некоторые из них вышагивали напряженно, словно в сомнамбулическом сне, другие корчились и мели дорогу своими распущенными волосами.

В контрасте с остальными женщины первых рядов процессии шли с достоинством. Они высоко держали головы и хранили молчание. По головным уборам из переплетенной красной и белой шерсти на подстриженных волосах Тит узнал среди них весталок. Их было пять. Одну, как всегда, оставили поддерживать священный огонь в храме Весты. Во время такой напасти было особенно важно, чтобы он не угас. Перед весталками шествовали три женщины – босые, одетые в темные рваные лохмотья, как нищие или плакальщицы. Ступни их, явно непривычные к хождению босиком, кровоточили. Было видно, что ходьба дается им с трудом, однако они не спотыкались и не сбивались с шага.

Так же как при предыдущей встрече с сенаторами, Гней дал знак армии остановиться, а сам с неизменно державшимся рядом Титом выехал вперед.

– Позор сенату! – проворчал Тит. – Послам города не удалось остановить тебя, так теперь они дошли до того, что послали женщин!

Гней промолчал. Тит глянул на него и вместо язвительного выражения увидел на лице друга беспокойство. Глаза его блестели. Сердце Тита упало – он почувствовал недоброе.

По сигналу весталок все женщины остановилась, но те три, что были облачены в лохмотья и возглавляли процессию, продолжили движение и остановились, лишь сойдясь с всадниками почти вплотную. Посередине стояла Ветурия, мать Гнея. Она выглядела гораздо старше, чем когда он видел ее в последний раз, и, хотя стояла прямо, явно нуждалась в помощи. Две другие женщины, по обе стороны, поддерживали ее под руки. Справа от нее стояла жена Гнея Волумния, а увидев третью женщину, Тит ахнул – это была его жена Клавдия, которую он не видел с того дня, как покинул Рим. Ее лицо было измождено горем, глаза опущены. На него она не смотрела.

А вот Ветурия, напротив, впилась взглядом в сына.

– Гней! – воскликнула она.

– Матушка! – прошептал он.

– Неужто ты будешь выситься над своей матерью как господин, который смотрит сверху вниз на раба?

Гней тут же спешился. Тит последовал его примеру. Но в то время как Гней шагнул вперед, Тит отшатнулся и вцепился в поводья, скорее для того, чтобы поддержать себя, а не удержать коней. Неожиданно он почувствовал головокружение, схожее с тем, которое испытал на Тарпейской скале, когда получил удар в голову. Все случившееся между тем и нынешним моментами показалось сном, и он боялся, что вот-вот будет грубо разбужен. Его сердце неистово билось, грозя выскочить из груди.

Приблизившись к матери, Гней протянул к ней руки, но она не приняла его объятий. Он отступил назад.

– Почему ты не обнимешь меня, матушка?

– Если я подниму руки тебе навстречу, то Волумния с Клавдией перестанут поддерживать меня, и я упаду на землю.

– Я бы подхватил тебя.

– Лжец!

– Матушка?

Мать воззрилась на него с гневом.

– Когда-то я не боялась старости, ибо верила, что в ту пору, когда не смогу держаться прямо, меня поддержат крепкие руки сына. Но вот настало время, мне потребовалась твоя поддержка, Гней, а тебя рядом не было. К моему великому стыду, я вынуждена опираться на других. И пусть боги сделают меня полной калекой, если я вообще обопрусь на твою руку!

– Суровые слова, матушка!

– И вполовину не столь суровые, как та судьба, которую ты уготовил мне.

– Я сделал то, что вынужден был сделать. Ради моей чести!

– Ты отбросил свою честь в тот день, когда поднял оружие против Рима. В тот день ты ранил меня, а сегодня, видно, вознамерился добить, вонзив клинок в самое сердце. Я никогда не учила моего сына изменять родине! Случись мне хотя бы услышать от тебя о подобном намерении, я бы извлекла меч из твоих ножен и пала на него, предпочтя смерть позору.

– Матушка, матушка…

Внезапно Ветурия резко вырвала руку из хватки невестки и изо всех сил влепила Гнею пощечину. Хлопок получился поразительно громким. Лошади заржали и вскинулись, натянувшиеся поводья обожгли ладони Тита.

Ветурия стала падать вперед, но женщины подхватили ее. Несколько мгновений Гней пребывал в растерянности, потом подозвал Тита и шепнул ему на ухо:

– Передай войску приказ остановиться и распорядись, чтобы у дороги поставили мой шатер. Тут на нас смотрит слишком много глаз: со своей матерью я должен поговорить наедине.

* * *

О чем шла речь в том шатре? Какие обещания или угрозы были высказаны? Какие воспоминания ожили? Какие мечты воспламенились заново? Никто этого не знал, кроме Кориолана и его матери.

Ветурия первой вышла из шатра. Волумния и Клавдия (которая так и не встретилась взглядом с Титом) быстро шагнули вперед, чтобы помочь ей. Не вымолвив ни слова, они втроем вернулись туда, где их ожидали весталки. Ветурия тихо переговорила с девственницами, которые знаками дали знать стоявшим за ними женщинам, чтобы те возвращались в город. Процессия удалилась в молчании: рыдания смолкли, и ликующих возгласов не было слышно.

Гней оставался в палатке очень долго, а когда наконец появился, на лице его была написана решимость, поразившая даже привычного ко всему Тита.

Гней сел на коня и подозвал свой римский авангард. Конные воины собрались вокруг него. Тит был среди них, страшась того, что ему предстоит услышать.

– Нападения на Рим не будет, – объявил Гней.

Воины встретили его слова изумленным молчанием.

– Покинув Рим, мы направились навстречу судьбе, – продолжил полководец, – но она вела нас по кругу. Из Рима вышли, к Риму вернулись, но судьбы своей так и не нашли. Видно, не там искали. За горами, за морями раскинулся огромный мир, который вовсе не ограничивается владениями Рима или вольсков. Наверное, нашу судьбу следует искать где-то там.

Воины беспокойно переглядывались, но дисциплина была такова, что ни возражений, ни вопросов не прозвучало.

– Мы поворачиваем назад. Просто проедем сквозь войско вольсков и двинемся дальше.

– А вольски? – спросил Тит.

– Если они захотят напасть на Рим, то пусть нападают.

– Сами они никогда этого не сделают! Ты их талисман. Только Кориолан может привести их к победе.

– Тогда, наверное, они повернут назад.

Гней щелкнул поводьями и поехал вперед. Римский авангард последовал за ним, Тит пристроился рядом с Гнеем. Пешие солдаты вольсков расступились, давая путь всадникам, на которых взирали в удивлении и растерянности.

– Это все та старуха! Она настроила своего сына против нас!

– Кориолан покидает нас!

– Невозможно!

– Посмотри сам!

– Но зачем он нас сюда привел?

– Это ловушка! Кориолан заманил нас сюда, чтобы отдать в руки римлян! Здесь, должно быть, засада!

Ужас и ярость стремительно распространялись по рядам солдат. Титу показалось, что они едут над морем гневных лиц. Рев этого моря становился все громче и громче, волнение его делалось все более бурным.

– Поворачивай назад, Кориолан! – кричали вольски. – Поворачивай назад! Веди нас! Или…

Камень ударился о шлем Тита, в ушах зазвенело. Ему снова вспомнился тот день, когда после попадания дубинки он едва не свалился с Тарпейской скалы и Гней спас ему жизнь. Как и тогда, мир вокруг него стал каким-то странным, похожим на сон и отдаленным.

Новые камни забарабанили по его доспехам, но Тит почти не ощущал ударов. Между тем вольски, начав с камней, выхватили мечи. Конные римляне поступили так же, но и лязг железа звучал в ушах Тита как-то приглушенно. Потом, с отстраненным удивлением, он увидел чужую кровь на собственном мече и почти сразу же ощутил жгучую боль в боку. Мир завертелся вокруг него и повернулся вверх тормашками. Тит смутно понял, что, должно быть, падает с коня, но удара о землю так и не почувствовал.

* * *

По прошествии недолгого времени сенат Рима издал указ об объявлении дня спасения города от Кориолана Днем благодарения. В этот день особые почести должны воздаваться отважным женщинам Рима, которые добились того, что оказалось не по силам ни оружию, ни дипломатии.

Это решение далось легко. Зато потом разразились споры.

Яростная дискуссия развернулась вокруг судьбы Ара Максима. Испокон веку алтарь Геркулеса находился на попечении семей Пинариев и Потициев, наследственных жрецов, которые проводили совместную службу в его праздник. Но после бесчестия, которое навлек на свою семью Тит Потиций, допустимо ли было позволить этой семье остаться хранителями алтаря, или надлежало передать эти обязанности кому-то другому, скорее всего жрецам, назначаемым государством?

Аппий Клавдий был среди тех, кто заявлял, что государство не имеет права вмешиваться в религиозные традиции, которые возникли задолго до государства. Сам Геркулес избрал эти две семьи хранителями его святилища, и никакие указы или законы не могут отменить ясно выраженное желание бога. Так, во всяком случае, он заявлял публично. В частных беседах Клавдий говорил своим собратьям, что зять навлек на него невыносимый позор: отрекся от дочери и внука. Клавдий объявил, что, пока он или любой потомок, носящий его имя, имеет какое-то влияние на государство, ни один человек с именем Потиций никогда не будет избран на высокий пост.

Аргументы Клавдия убедили сенат, и за Потициями сохранили права наследственных жрецов. Однако новоизбранный консул Публий Пинарий при этом заявил, что его семья не станет служить вместе с опозоренными Потициями.

– После стольких поколений служения мы отказываемся от своего права быть хранителями алтаря. Пусть Потиции занимаются этим сами.

В высших кругах Рима много говорили об этих двух патрицианских семьях и о причудах Фортуны, которая вознесла Пинариев, в лице консула Публия, к вершинам республиканской власти и низвергла Потициев из-за навлекшего на семью бесчестье Тита.

* * *

Прошли годы, и как-то раз в нескольких милях к югу от Рима случайно оказался один бродяга. То был человек без гражданства, без роду и племени, обреченный вечно скитаться, полагаясь на милосердие незнакомцев. То был сломленный человек, без надежд и мечтаний. В этих краях он не бывал много лет.

Кажется, здешние места были ему смутно знакомы. Однако на его памяти маленького, незатейливого, но со вкусом построенного и отделанного храма возле дороги не было. На ступени крыльца присел отдохнуть мальчишка-пастух.

– Скажи, – обратился к нему бродяга, – что это за храм? Какому богу он посвящен?

Сперва мальчик посмотрел на странника с опаской, но потом понял, что седой незнакомец безобиден.

– Не богу, а богине. Фортуне, первой дочери Юпитера. Это ведь она определяет, кому в жизни повезет, а кому нет.

– Я, кажется, припоминаю, в Риме много таких храмов, – заметил бродяга с неясной тоской в голосе.

– Но этот храм особенный, не такой, как другие. Его называют храмом Фортуны Малиебрис, Фортуны женщин.

– А почему так?

– Уж не знаю, поверишь ли, но его строительство оплачено женщинами Рима. Видишь ли, это то самое место, где они остановили и заставили повернуть назад изменника Кориолана.

– Правда? – произнес бродяга с дрожью в голосе.

– Воистину так. А потом женщины решили, что в ознаменование такого события здесь следует воздвигнуть храм. Сенаторы и жрецы одобрили их решение, и женщины сами собрали деньги на его строительство. Красивое здание, правда?

– Правда! – Бродяга смотрел на строение с восхищением. – Знаешь, я ведь сам был раньше строителем.

– Ты? Строителем? – Пастух с недоверием посмотрел на его лохмотья, потом хлопнул себя по бедру и рассмеялся. – А я раньше был сенатором! Но мне это надоело и вот теперь, как видишь, пасу паршивых овец.

Значит, это то самое место. На Тита нахлынули так долго подавляемые воспоминания. Смутно вспомнилось, как он был свидетелем кровавого конца Гнея: даже величайший воин Италии не мог выстоять против всей армии, которую сам обучил бою. По крайней мере, Гней погиб, сражаясь. Смутно – хвала богам, только смутно! – Тит помнил пытки, которым вольски подвергли его, прежде чем отпустить. Все это казалось очень далеким, как почти забытый сон. Все дни его жизни казались такими, даже вчерашний день, даже сегодняшний.

– Если хочешь посмотреть на храмы, – сказал пастух, – пройди немного к вершине холма. Оттуда можно увидеть город. Самое высокое сооружение, которое увидишь, – это храм Юпитера. Вот уж это – всем храмам храм! Он венчает Капитолий, как корона голову царя. Даже отсюда можно увидеть, какой он величественный. Идем, посмотришь.

Сердце Тита взволнованно забилось, и он по привычке, оставшейся даже по прошествии стольких лет, потянулся к груди, к амулету Фасцина, которого, конечно, там не было и быть не могло, ведь он оставил его спящему сыну в ту ночь, когда покинул Рим. Как, интересно, сложилась его судьба? Жив ли он? Процветает ли? Исполняет ли древние обряды у алтаря Геркулеса, как его предки?

– Иди вперед, – молвил пастух. – Поднимись на возвышенность и полюбуйся городом.

Бродяга ничего не сказал, но вдруг повернулся и зашагал в противоположном направлении.