Тени ушли. Их увело за собой солнце, тихонько спустившееся в апельсиновый сад справа от него. Линии удлинились, достигли своих крайних размеров и исчезли, оставив после себя дымку первой темноты. С их исчезновением среди деревьев и кустов стала быстро распространяться прохлада. Из своего укромного места Джанкарло видел эти деревья и кусты. Строение перед ним было не более чем черный силуэт неопределенных очертаний, на котором трудно было сфокусировать взгляд. Вокруг него шла перекличка ночных звуков, и они все множились, стараясь заглушить друг друга. Лай собаки на дальней ферме, гудение пчел, обезумевших в борьбе за последнюю каплю нектара из дикой жимолости, звон комаров, крик совы, невидимой на высоком дереве. Юноша не двигался, как если бы боялся, что любое движение его тела могло насторожить тех, кто находился менее чем в ста метрах от него. Еще не наступил момент, когда он должен был броситься вперед. Пусть темнота еще плотнее окутает землю, набросит свое покрывало на поля оливковые рощи и обнаженную скальную породу, уже наполовину погруженную во мрак. Мысли Джанкарло свернулись, как спираль и, робкие и нерешительные, когда они еще только зарождались в тряске скорого поезда, теперь почти обрели законченность. Они казались ему дикими и болезненными, когда только зарождались в мозгу. Теперь же приобрели определенную целостность, рисунок и ценность. Они заслуживали улыбки, маленький лисенок, заслуживали улыбки.

Никем не замеченный, он вышел с маленькой станции с широкими платформами на эспланаде Реджио и жадно глотнул воздуха с моря, принесенного ветром. Потом он смешался с потоком вышедших на этой станции пассажиров. Если здесь и была полиция, то Джанкарло ее не видел и не услышал резкого крика: стоп. Он вышел со станции и пошел в толпе людей, нагруженных чемоданами и веревочными сумками. Толпа распалась на множество ручейков, они заскользили в разных направлениях, становясь все тоньше и тоньше, пока наконец Джанкарло не остался один. В табачной лавке он купил карту Калабрии. Названия были напечатаны разборчиво и хорошо запоминались. Синопли... Делиануова... Акваро... Косолето.

Он нашел их там, где красные ленты дорог начали извиваться, поднимаясь в предгорья Аспромонте, за окрашенной в зеленый цвет полоской побережья, далеко среди песчаных и коричневых тонов возвышенности.

Вскоре после полудня, когда время сиесты тяжестью навалилось на пустые улицы, Джанкарло нашел машину. Среди выкрашенных белых домов, слепящих своей белизной его незащищенные глаза, она была небрежно припаркована, как, если бы ее владелец опаздывал на важное свиданье, а не просто беспокоился, что не попадет на ленч. Царила жизнь Меццо Джиорно, страны полудня. Побелка покоробилась, потускнела и казалась заскорузлой на балконе дома, под которым был брошен красный «фиат-127». Прямо рядом с дверью на улицу, ключи в замке зажигания. Ставни закрыты, чтобы сохранить прохладу внутри дома; не плакал ребенок, не жаловалась бабушка, не было слышно музыки по радио. Он скользнул на сиденье водителя, высвободил ручной тормоз и медленно покатил под уклон, пока не оказался за углом, а потом включил двигатель. Он направился на север к длинному виадуку, туда, где мафиози накапливали свои состояния, вымогая деньги у тех, кто нуждался в перевозке материалов и оборудования и считал, что дешевле уступить, чем драться. Он ехал медленно, потому что таков был стиль езды калабрийца после ленча, а ему нельзя было привлекать к себе внимание, и эта необходимость оставалась столь же насущной, как прежде. Уже одно его лицо было проблемой. Оно было белым, словно покрытым тюремной бледностью. Это не было цветом лица уроженца юга, цветом обгорелого темного дерева, присущего тем, кто владел этой страной. Он проехал мимо знаков поворота на Галлико и Карнителло и стал взбираться вверх по дороге над морским каналом, отделявшим остров Сицилию от материка. На минуту он затормозил и пристально посмотрел влево, его взгляд задержался на Мессине, раскинувшейся на фоне лазурной воды.

Мессина была в дымке, ее очертания казались нечеткими. Она лежала на солнце среди обширных зеленых и ржавых парков и пустырей. Мессина, где они построили тюрьму для женщин. Это было то место, где они держали Ла Вианале, где Надя Курцио ждала своего процесса, где, если ему не посчастливится, будет гнить и погибать его Франка. Он не мог видеть тюрьму, она не была видна на расстоянии в восемь километров морского пространства, но была там, и это пришпоривало его и подстегивало.

Скорость машины увеличилась. Мимо поворота налево к Сцилле и направо к Гамбари.

Он ехал сквозь гулкие туннели, пробитые в скалах, пробираясь все дальше вглубь. Синопли и Делиануова остались справа, и он направил маленький «фиат» в сторону от двойного переезда и начал подниматься по серпантину холмистой дороги. Через Санта Еуфимия д’Аспромонте, бесплодное и жалкое селение, где его появление пугало кур, кормившихся на гравийной дороге и вызывало лишь удивленное движение бровей у пожилых женщин в черных юбках и мужчин в темных костюмах, сидевших на пороге своих домов. Он проехал через Синопли, где погудел, чтобы разъехаться с автобусом, который забуксовал в облаке выхлопных газов на главной улице, и где лавки были закрыты на висячие замки и было еще слишком жарко и влажно, чтобы подростки вышли со своими пластиковыми футбольными мячами.

Это была горькая бесплодная земля, полная скал и обрывов, покрытая жесткими кустарниками и деревьями, способными расти даже на скудном слое почвы. Джанкарло продолжал движение вперед, пока не миновал узкий старый каменный мост через Вази и не въехал в Акваро. Возможно, кто–то видел, как он проезжал через деревню, но он не заметил никого, изучая повороты на карте, разложенной на пассажирском месте, и не ощутил опасности, которые могли подстерегать его на этой извилистой дороге. Проехав еще полкилометра, он остановился. Здесь был перевалочный пункт, справа насыпан гравий, который использовали зимой, при гололедице. Немного дальше за поворотом между деревьями было укрытие, где, вероятно, по воскресеньям припарковывали машины охотники, а молодые люди проводили время с девицами, когда больше не могли страдать от клаустрофобии в своих комнатах под взглядом Мадонны, изображение которой висело обычно над камином. Джанкарло ухмыльнулся про себя. Неподходящий день для охотников, слишком ранний вечер для девиц. Но как раз подходящее место для него, чтобы укрыть машину. Здесь ее нельзя было увидеть с дороги. Он проехал между деревьев, насколько допускала проселочная дорога.

По привычке, в тишине и покое машины, Джанкарло проверил свой P38, погладил по всей длине его шелковистое дуло и вытер о рубашку все пятна с рукояти. У него было только восемь пуль, всего восемь, а сделать с их помощью надо было так много. Он легко выпрыгнул из машины, засунул пистолет за пояс и затерялся среди листвы деревьев.

Вдоль края дороги он прошел метров сто, отыскивая место, где деревья росли гуще. Через несколько минут он нашел удобную позицию обзора некогда белого дома, с которого теперь облупились краска и штукатурка. Эта лачуга как раз подходила для Джанкарло. Как для овец и коров. Она имела бы совсем средневековый вид, если бы не машина, припаркованная у наружной двери. Это был дом контадино, крестьянина. Из–за деревьев он видел его жену, сновавшую с ведром, и его полуодетых ребятишек, игравших с куском дерева.

Юноша удобнее устроился на куче палых листьев, и стал ждать когда появится брат жены Клаудио. Ждать оказалось недолго, хотя эта и было для него испытанием. Появился крупный мужчина с лысиной над плоским обветренным лбом. Щеки его были небриты, брюки держались на талии с помощью шнурка, рубашка порвана под мышками. Контадино? Джанкарло выплюнул это слово. Но ведь и он из пролетариев, правда? Он невесело улыбнулся. Слуга своих господ?

Юноша согласился с этим, удовлетворенный тем, что так просто решил идеологическое уравнение. Человек направился по проселочной дороге от дома к шоссе, неся пластиковый мешок. У шоссе он остановился, и глаза его скользнули по укрытию юноши. Человек прошел совсем близко от места, где лежал Джанкарло. Постепенно шаги его затихли. Джанкарло скользнул вслед за ним, как горностай, напрягая слух, внимательный к дальним шумам впереди. Его глаза были прикованы к сухим веточкам и листьям дуба, на которые он не должен был наступать.

Линия деревьев виднелась по краю пологого холма, за которым было поле, покрытое вмятинами, оставшимися после выпаса скота. В дальнем конце открытого пространства Джанкарло видел амбар из камня с покрасневшей от дождей железной крышей и двумя дверьми. Человек, за которым он последовал, встретился у амбара с другим, вышедшим из правой двери. В руках у второго был одноствольный дробовик, оружие сельских жителей. Они немного поговорили до того, как мешок перешел в другие руки, и до юноши донесся взрыв смеха. Когда мужчина пошел обратно, Джанкарло растаял среди деревьев и подлеска, невидимый и неслышимый.

Когда опасность миновала он медленно пошел вперед к сухой каменной стене, окаймлявшей поле, и занял свой наблюдательный пост. Его переполняла безграничная гордость. Ему хотелось встать и прокричать слова вызова и ликования. Джанкарло Баттистини, запомните это имя, потому что он нашел англичанина из «транснационалов» и будет его эксплуатировать, как иностранные компании эксплуатировали пролетариат.

Позже Джанкарло начнет свое наступление, приближаясь к строению пядь за пядью. Позже. А теперь для него наступило время отдыха. Теперь он должен был расслабиться, если только сумеет. И помечтать... Видение бедер, теплых и влажных, кудрявящейся поросли и грудей, на которых случалось лежать его голове, взорвалось и отдалось эхом в его мозгу. Он был один на земле, и на нем сходились клином мириады земных созданий. Он содрогнулся и понял, что не уснет.

* * *

Арчи Карпентера провели по квартире. Он постоял в нерешительности у двери спальни, успев бросить быстрый взгляд на розовое покрывало, посмотрел на картины на стенах и выразил свое мнение о том, как мило обставлена квартира. Она была странной, эта Виолетта Харрисон. Она делала вид, что все это естественно, когда вела его по мраморному полу, показывая то и другое, сообщая историю каждого предмета обстановки. Она налила ему напиток — джин и чуть-чуть тоника. Он видел, что ее рука дрожит, как у больной, и сознавал, что все это притворство. Да, это спокойствие и глупая болтовня — все было притворством. И только, когда он увидел ее дрожащую руку и то, как пальцы, будто когти, сжимали бутылку, у него зародилась к ней симпатия.

Раскованная и стройная, в свободном платье, она сидела на диване: ее формы вырисовывались так, что не было видно углов. Ты мог бы прижать к груди такую женщину, Арчи, притянуть ее к себе, и она вся была бы нежной и мягкой, и нигде на ее теле не было бы выпирающих костей. Когда он заговорил, то не смотрел ей в глаза, а только на вырез платья, где вниз начинали сбегать веснушки. Его костюм был слишком узким и жарким для римского лета. Очень странное платье она надела, неподходящее для такого момента.

— Вы должны знать, миссис Харрисон, что компания делает все возможное, чтобы вернуть вам Джеффри. Насколько позволяют человеческие силы, мы сделаем так, чтобы он как можно скорее очутился дома.

— Это очень любезно, — сказала она, и ее слова были не очень разборчивы. По-видимому, это был не первый ее коктейль за сегодняшний день. Ты не должен стоять, как проповедник, Арчи, и говорить людям, что они должны делать и как себя вести, особенно, когда весь их мир рушится.

— Все возможное, — напирал Карпентер. — Совет одобрил решение Управляющего выплатить выкуп. Он хочет, чтобы вы знали, что компания заплатит, сколько потребуется, чтобы заполучить вашего мужа назад. На этот счет вы можете не беспокоиться.

— Спасибо, — сказала она. Глядя на него, она подняла брови, чтобы показать, как она была впечатлена тем, что Совет готов взять на себя такое обязательство.

Черт возьми, подумал он, это прямо великолепно. Ну и грудь у нее, и ни следа пота там, где кончается декольте, а он потеет, как лошадь у финиша дерби.

— В настоящий момент мы не можем сделать многого, но коллеги вашего мужа по ICH в Риме включились в дело, звонят по телефонам и отдают распоряжения по финансовой части. Возможно, что все это будет вне страны, что облегчит дело.

Он замолчал, отпил из своего бокала и увидел переливы ткани на ее платье, когда она скрестила ноги.

— Но вы должны еще немного потерпеть, миссис Харрисон, всего несколько дней. Мы не можем уладить дело за несколько часов.

— Я понимаю, мистер Карпентер.

— Вы ведете себя великолепно.

— Я пытаюсь жить так же, как и раньше, как, если бы Джеффри уехал по делам, в командировку.

Она слегка подалась вперед на своем стуле.

Что сказать теперь? На какую почву ступить? Карпентер глотнул.

— Есть ли что–нибудь, чего бы вы хотели? Чем я мог бы помочь?

— Сомневаюсь в этом, мистер Карпентер.

— События могут потребовать нескольких дней, но мы работаем на двух фронтах. Мы можем заплатить, в этом нет проблемы. В то же время нам помогает полиция, ведущая свое скромное следствие, они бросили на это дело свои лучшие силы...

— Зачем мне все это знать? — спросила она спокойно.

Карпентер сдержался.

— Я думал, вам интересно узнать, что происходит.

Успокойся, Арчи. У нее стресс. Видимость бесстрашия и спокойствия, а внутри черт знает что.

— Итак, вы сообщаете мне, что через недельку — другую я узнаю, войдет ли Джеффри в эту дверь или я никогда больше его не увижу.

— Думаю, нам надо надеяться на лучшее, миссис Харрисон. — Недостаток практики, Арчи. Забыл те чертовы годы, когда был окружным полицейским в форме и являлся с торжественной миной объявить жене, что ее старик сверзился с мопеда и не будет ли она так любезна поспешить увидеть его в больничной часовне.

Она будто осела, у нее полились слезы, которые сменились рыданьями. В ее придушенном голосе звучал протест, когда она заговорила:

— Вы ничего не знаете. Ничего, совсем ничего, черт бы вас побрал мистер Карпентер... Вы со мной обращаетесь, как с ребенком... Давай выпьем и будем считать, что этого не случилось... Что вы знаете об этом месте, мать вашу... Вы не знаете, где мой муж, вы не знаете, как его вызволить. Все, что вы знаете, это то, что «все возможно» и «огромные усилия», «лучшие люди брошены на это дело». Это только проклятые бром и валерьянка, будь вы неладны, мистер Карпентер...

— Это несправедливо, миссис Харрисон, и не браните меня...

— А вы не приходите сюда со своими пошлостями и не говорите что все будет замечательно...

— Черт побери, и не буду. Есть люди, которые не понимают, что им хотят помочь.

Карпентер заговорил повышенным тоном, его шея покраснела.

Он заставил себя подняться с места, одним глотком опрокинув остатки напитка.

— Когда к вам приходят и стараются вам помочь, площадной язык неуместен, —он не сумел с достоинством подняться со стула, не сумел удалиться быстро и благородно.

К тому времени, когда он уже стоял, она оказалась между ним и дверью, и у нее еще не высохли слезы, блестевшие на фоне ее подкрашенного лица.

— Думаю, мне лучше уйти, — сказал он, неразборчиво произнося слова и понимая, что не сумел справиться со своей задачей.

— Если вы считаете, что вам следует уйти...

Ее карие, ореховые глаза, глубоко посаженные и затуманенные, с россыпями веснушек вокруг них... Он проследил, куда они спускались, куда вели...

— Джеффри совершенно бесполезен, знаете ли... — Ее рука поднялась, торопливо вытирая слезы, размазывая крем на лице, и оно снова озарилось улыбкой. Она как бы отделила себя от него занавесом, как это было, когда она показывала ему квартиру, принимая светскую позу. Послышался смешок, от которого у него зазвенело в ушах.

— Я вас не шокирую, мистер Карпентер? Он совершенно ни к чему не пригоден, во всяком случае для меня. Я не собираюсь вас смущать, но люди должны понимать друг друга. Вы так не думаете?

Одна ее рука скользнула под его пиджак, пальцы стали теребить его влажную рубашку, другая играла верхними пуговицами ее платья.

— Давайте не будем терять время, мистер Карпентер. Вы знаете географию этой квартиры, знаете, где моя комната. Не хотите ли отнести меня туда?

Ее ногти зарылись в его затылок, возбуждение спиралями поднималось вверх по его хребту.

— Пойдемте, мистер Карпентер. Вы ничего не можете сделать для Джеффри. Я тоже ничего не могу для него сделать. Давайте не будем притворяться. Давайте используем это время.

Она давила на его ребра, притягивая его ближе, ее рот и губы, подкрашенные бледной помадой, гипнотизировали его. Он чувствовал запах ее дыхания, должно быть, она курила, а потом почистила зубы мятной пастой, перед его приходом.

— Я не могу остаться, — сказал Карпентер, чувствуя, что голос его звучит хрипло. Это шло из глубины, он барахтался в глубокой воде, и на мили не было видно спасательного плота.

— Я не могу остаться, мне надо идти.

Руки оставили в покое его спину и пуговицы, и она отступила в сторону, чтобы освободить ему путь в холл.

— И никаких колебаний, мистер Карпентер? — пробормотала она за его спиной. Он сражался с замками на двери, стремясь поскорее уйти и не справляясь с дверью: он был похож на человека, который в своем нетерпении не может расстегнуть бретельку бюстгальтера. — Вы потом не пожалеете?

Он чувствовал себя уязвленным, ему было стыдно, и он не знал, откуда эти чувства: от того, что он не оправдал ожиданий или от его высокой нравственности.

Арчи Карпентер, педант, наконец открыл дверь.

— Вы скучный сукин сын, мистер Карпентер, — сказала она ему вслед. — Настоящий маленький зануда. Если вы лучший из всех, кто у них есть, кого они послали, чтобы помочь моему мужу, то да поможет Бог моему бедняжке.

Дверь хлопнула. Он не стал ждать лифта, а побежал вниз, прыгая через две ступеньки.

* * *

В предвоенном Риме фашистская администрация иногда отдавала распоряжение оставлять свет в главных правительственных зданиях на всю ночь, и он горел долго после того, как бюрократия расходилась, чтобы уехать на своих трамваях и автобусах. Благодарное население должно было верить, что Государство трудится поздней ночью, и этот факт должен был его впечатлять. Дух обмана давно иссяк, и ему на смену пришло категорическое запрещение жечь свет зря и выключать ненужные лампы. Джузеппе Карбони был одним из немногих, работавших поздно ночью в затененном святилище Квестуры. Он без конца откладывал по телефону время своего обеда и всячески избегал анафемы общения с силой, в которой видел своего главного соперника, — военными карабинерами. Полиция и карабинеры существовали, как насильственно соединенные в одной постели супруги, уложенные между коммунальными простынями закона и порядка. Соперничество было свирепым и ревнивым. Об успехе каждой стороны громогласно оповещали старшие офицеры, а слабые исполнительные власти испытывали удовлетворение, от того, что ни одна из сторон не получала перевеса. Это была рекомендация оставаться мало эффективным в деле и гарантия того, что всеобъемлющая полицейская сила государства, которую Италия сформировала за двадцать один год, будет несколько ослаблена.

Проблема, возникшая перед Карбони, и потребовавшая от него многих часов обдумывания и размышлений, состояла в том — следует ли ему положить прямо в руки оппозиции информацию о человеке по имени Маззотти, занимавшемся спекуляциями землей, или выждать. Этот человек находился на крайнем юге, по-видимому в деревне Косолето и за пределами карательных и административных мер полиции столицы Калабрии — Реджио. Косолето подлежал юрисдикции карабинеров маленького городишки Пальми. Карты, которые были перед ним, сообщили ему об этом. Он предпочел позволить человеку по имени Маззотти вернуться из Калабрии в Римский округ, где он будет доступен для полицейского расследования. Но если горилла Клаудио был связан с похищением англичанина Харрисона, то отчет об убийстве в Риме послужит только тому, что те, кто связан с этим делом, будут предупреждены об опасности. Возможно, в течение нескольких следующих часов имя убитого можно будет не сообщать, но только до утра следующего дня. Было несущественно, от чьей руки погиб этот верзила. Для Карбони было достаточно того, что это заставит группу похитителей пересмотреть свои планы. Он не мог медлить, но, если бы начал действовать сейчас и запросил бы помощи, чтобы обеспечить успех, то какая цена была бы деятельности Джузеппе Карбони? Тривиальные рукоплескания, но жертва и преступники в руках карабинеров в черных формах.

Достаточно, чтобы вызвать у человека слезы.

Он нарушил данный себе зарок и налил скотч из своего тайного запаса. Бутылка была припасена до времен торжеств и празднований либо черной депрессии. Потом он позвонил в Пальми. Только один раз он поступится принципом своей профессиональной деятельности

Когда на его звонок ответили, голос Карбони загудел в тихих помещениях, он был слышен сквозь открытые двери и прокатился по пустым коридорам второго этажа Квестуры. Много раз ему пришлось представляться капитану карабинеров, потому что он должен был пуститься в подробные объяснения. Он особо подчеркнул важность дела Харрисона и то, как им обеспокоены высокие административные круги Рима. Дважды капитан выражал сомнения. Предлагавшиеся действия были слишком деликатным делом для его личного вмешательства: семья Маззотти имела вес в этих местах. Не следовало ли ему получить одобрение из магистрата? Карбони кричал все громче. Ревел в телефонную трубку, как бык. Вопрос был безотлагательным и не мог ждать выдачи санкций, ситуация была слишком шаткой, чтобы дожидаться утра и появления судьи в его конторе. Возможно, сила, которой Карбони нажимал на капитана, возымела действие, возможно, его прельстила мечта о славе. Он неохотно согласился. За домом Антонио Маззотти будет установлено наблюдение с трех часов утра. Его арестуют в восемь.

— И будьте осторожны. Не должно быть никаких подозрений, никаких предупреждений этому негодяю, — орал Карбони. — Одна маленькая ошибка, и мне конец, я отвечаю головой. Вы понимаете? Вы отправляете Маззотти в камеру в Пальми, а я к девяти буду в магистрате и отвезу его в Рим. Вы получите высокую оценку своей инициативы и умения быстро принимать решения. Этого не забудут.

Капитан выразил дотторе свою благодарность.

— Не стоит, сынок, не стоит. Желаю удачи.

Карбони положил трубку. На ней было черное блестящее пятно пота. Он вытер манжетой влагу со лба. Рим в разгаре лета — невозможное место для работы. Он запер на ключ свой письменный стол, выключил настольную лампу и направился в коридор. Для человека со столь обширным животом и бедрами его шаг был необычно пружинистым. Он ощутил острый аромат особым обонянием профессионального полицейского. Старый, привычный, превыше гордости и целесообразности. Это был запах дома — наступило время возвратиться домой к ужину и постели.

* * *

Джеффри Харрисон был лишен блага сна — ему было неудобно, его раздражали острые соломинки, вонзавшиеся в тело, ему мешали наручники на запястье. Похитители не оставили ему света, и тьма наступала, как только косые лучи солнца переставали проникать сквозь отверстия в крыше, оставленные гвоздями. Долгая тьма, усугублявшаяся отсутствием пищи. Наказание, думал он, наказание за то, что я опрокинул на него ведро. Как будто избиения было недостаточно. Его живот болел и стонал вслух, протестуя против такого лишения.

Он вытянулся на спине во всю длину. Цепь позволяла его правой руке свободно лежать на сене рядом с телом. Тихий и инертный, он иногда задремывал, коротая часы и минуты, не зная, сколько времени прошло и не задумываясь об этом. Иногда до него доносились голоса его стражей. Они были слабо слышны сквозь толщу разделявшей их перегородки амбара. Он мало что мог расслышать и после того, как один из них, тяжело ступая, вышел наружу и шумно помочился. После этого больше ничего не было слышно. Его слух и внимание были обострены шепотом и шорохом сновавших вокруг крыс и мышей, построивших свои гнезда в просветах между охапками сена под ним. Маленькие негодяи ели, околевали, спаривались и выметывали свое потомство, выполняя функции своей ограниченной, короткой жизни всего на несколько футов ниже него. Он думал, как они относятся к запаху и чужому присутствию в самом сердце своего мирка, вызывает ли это в них отвагу или любопытство и желание расследовать, кто вторгся в их жизнь. Он слышал каждое движение грызунов, вибрацию их маленьких лапок, которые становились бешено активными, когда у них возникала какая–нибудь потребность. Возможно, сегодня ночью здесь будут летучие мыши. Вероятно, они были здесь и прошлой ночью, но он спал слишком крепко и глубоко, чтобы заметить их. Теперь же все опасения, страхи и ненависть к летучим мышам ожили, когда он представил, как они будут метаться, проносясь мимо него, и он стал вспоминать и анализировать все, что ему было известно о них из фольклора, — что они царапаются, запутываются в волосах, переносят болезни...

Но вот возник новый звук.

Харрисон замер. Теперь он неподвижно лежал на спине. Пальцы его были сжаты. Глаза смотрели вверх в непроницаемую тьму.

Будто ударили футбольным мячом в стену, противоположную той, где отдыхали его тюремщики.

Боясь двинуться с места, не дыша, Харрисон прислушивался. Башмаки с мягкими подошвами легко прошагали по грязи за стеной. Человек шел медленно, как бы выбирая место, куда поставить ногу, прежде чем опереться на нее и перенести весь вес своего тела.

Дерево коснулось отягченной веткой грубого гранита, провело по нему, будто подул легкий ночной ветерок, — но Харрисон был в состоянии понять, что это было не то, что он слышал. Снаружи был человек, там молча украдкой к амбару пробирался чужой, стараясь не вызвать шума, не дать знать о своем приближении. Перед закатом кто–то приходил, он еще издали окликнул его тюремщиков, они обменялись приветствиями и поговорили. Теперь было что–то совсем иное.

Еще шаг.

На этот раз он звучал более отчетливо, как если бы нервы дали о себе знать, осторожность иссякла, а нетерпение возросло. Харрисон желал его продвижения вперед. Любой, кто пробирался так тихо по сухой траве и шероховатым камням, любой, кто шел так осторожно, определенно не испытывал ни любви, ни дружбы к людям, которые караулили его в дальнем помещении амбара.

Долгое, жестокое и насмешливое молчание, длительная пустота были мучительны для напряженно слушавшего Харрисона.

Каждый звук ночи, доносившийся до него, он отторгал, потому что не слышал того, что надеялся услышать. Последний звук шагов был отчетливым, но, возможно, человек испугался и остановился, чтобы прислушаться прежде, чем двинуться дальше. Все тело Харрисона стало влажным от пота. Кто это был? Кто пришел? Кто стал бы добираться до этого места?

Громкий звук, крик, предупреждавший об опасности, грохот выстрела из пистолета, разорванное эхо донеслись до Харрисона, докатившись снизу.

В темноте, разорванной фонарем, Джанкарло увидел, как человек, находившийся ближе к нему, качнулся вперед, и крик замер у него в горле. На минуту он увидел выражение глаз второго человека — оно походило на выражение глаз кролика, попавшего в свет фар, а потом в воздухе просвистела брошенная в Джанкарло табуретка, и то, что он сумел увернуться от нее, приняв всю силу удара в плечо, спасло его. Как огромное темное пятно, человек метнулся на фоне стены, но его движения были медлительны, проникнуты ужасом и лишены надежды. У Джанкарло оставалось время до того, как человек пытался дотянуться до обреза. Крепко держа P38 обеими руками, он чертыхнулся, когда ствол его пистолета дрогнул и плечо дернулось от боли. Человек бросил на него последний взгляд без надежды на спасение и потянулся за дробовиком преодолевая последние дюймы. Джанкарло выстрелил, на всякий случай дважды, и увидел, как его мишень опустилась на земляной пол.

Харрисон слышал ответное хныканье, стон, мольбу, может быть молитву до того, как приглушенное рыданье сменилось молчаньем.

Он все еще оставался неподвижным, непонимающим, оцепеневшим.

Где–то внизу открылась дверь, скрипя и протестуя, петли ее не поддавались от старости. Цепь между его рукой и крышей держала его крепко, не оставляя надежды на спасение. Что там происходит? Такой шум не могла произвести полиция. Все происходило бы совсем иначе, если бы здесь оказались полицейские. Всюду были бы слышны голоса, крики и команды. Его окликнули по имени.

— Аррисон, Аррисон!

Ему трудно было осознать происходящее. Речь прозвучала медленно и как бы нерешительно, почти как просьба.

— Где вы, Аррисон?

Голос юношеский, нервный. Молодой итальянец. Они никогда не могли приспособить свой язык, чтобы произносить его имя правильно: ни в офисе, ни на деловых встречах, ни в лавках, куда он заходил вместе с Виолеттой. В нем поднимался страх, как у младенца, лежащего в темноте и услышавшего приход чужого. Отвечать или не отвечать, обнаружить себя или не откликаться?

— Где вы, Аррисон? Говорите, скажите, где вы, Аррисон!

Его ответ вырвался непроизвольно, у него не было больше сил молчать.

— Наверху. Я здесь.

— Иду, Аррисон!

В его тяжеловесном и спотыкающемся английском был оттенок гордости. Дверь царапнула по полу, шаги утратили свою осторожность.

— Там есть кто–нибудь еще, Аррисон? Их было двое. Есть там кто–нибудь еще?

— Только двое. Их было только двое.

Он услышал глухой стук лестницы, приставляемой к стене сеновала.

— Спускайся, мы не должны здесь оставаться.

— Я не могу двинуться, они посадили меня на цепь.

Достаточно ли его английского, чтобы незнакомец понял ответ?

— Я здесь узник.

Язык Харрисона против его воли приобрел выговор незнакомца, ему казалось, что так иностранец поймет его лучше.

Две руки цепко ухватились за что–то у его ног, и он мог уже различить силуэт мужчины, поднимавшегося к нему. Он съежился и подался назад.

— Не бойся меня. Не пугайся меня, Аррисон.

Слабый мягкий голос школьника, в котором еще сохранились следы начального обучения чтению. Пальцы, ищущие и нащупывающие, прошлись по всему его телу, скользнули по талии, вбок и вверх к под мышке, а затем по локтю и к запястью и к стальному браслету наручников. Трепетный огонек зажигалки. Даже это слабое пламя позволило Джеффри Харрисону различить лицо и черты юноши среди коротких теней падавших на него. Небритое, бледное лицо с живыми и блестящими глазами. Образ, вызвавший представление о запахе хлеба с чесноком и сандвичах с салатом.

— Подержи.

Юноша сунул в свободную руку Харрисона зажигалку.

— Отвернись.

Харрисон увидел в полутьме, как юноша вытаскивает пистолет. Узник отвернулся. Его уши чуть не разорвались от звука выстрела, после которого давление цепи на его запястье исчезло. Боль обожгла мышцу у плеча, но, когда его рука качнулась, оказалось, что она свободно свисает вдоль тела.

— Дело сделано, — сказал юноша, и в пламени зажигалки он различил тень его улыбки, жесткой и холодной. Он потянул Харрисона к приставной лестнице. Спуск вниз был затруднен, потому что Харрисон старался не причинить неудобства больному плечу, а руки итальянца были заняты пистолетом и зажигалкой. Наконец под ногами Харрисона оказалась утоптанная земля, но пальцы юноши по-прежнему твердо сжимали его руку. У двери они остановились, пальцы скользнули к его запястью, где был острый обломок кольца наручников, перебитого пулей. Когда он упал на землю, раздался слабый звон.

— Люди, которые меня караулили...?

— Я их убил.

Лицо оставалось невидимым, информация показалась неуместной.

— Обоих?

— Да, я убил их обоих.

Снаружи Харрисон содрогнулся от ночного воздуха, как если бы испарина на его лбу вдруг превратилась в лед. Дуновение свежего воздуха коснулось его волос и сдуло их с глаз. Он споткнулся о камень.

— Кто вы?

— Не ваше дело.

Хватка на его запястье была крепкой и решительной. Харрисон вспомнил мимолетное видение пистолета и позволил увлечь себя по неровной, полной чертополоха траве поля.

* * *

Свидетели нападения растаяли и исчезли с мостовой при первых пронзительных звуках сирен скорой помощи. Остались немногие, чтобы изложить свою версию того, что произошло, и сообщить полиции, занявшейся следствием, свои имена и адреса. Посреди дороги, повернутая под прямым углом к двум потокам транспорта, стояла «Альфа» Веллоси, попавшая в засаду. Мауро, шофер, лежал, бледный как смерть поперек рулевого колеса, голова его находилась рядом с изрешеченным пулями затемненным ветровым стеклом. На заднем сиденье, был Веллоси, наполовину сползший на пол. Обе его руки сжимали пистолет, и он не мог унять дрожь своего тела. Его спасла укрепленная армированная дверь. Над его головой задние стекла образовали калейдоскоп осколков, отразивших все краски. Хотя это стекло тоже было особо прочным. Столь быстрым, столь живым, столь пугающим был момент нападения. Восемь лет работы в Сквадро Антитерроризмо, когда он не раз видел такие же машины и тела, как сейчас тело Мауро, не могли подготовить его к такому происшествию. Все, что он мог себе представить прежде, никак не соответствовало этому. Даже во время войны, в песчаных дюнах Сиди Баррани под артиллерийским огнем англичан не было такого ощущения: в закрытой машине он чувствовал себя крысой, попавшей в ловушку, а над его головой грохотали выстрелы. Стреляли из автомата.

Машина эскорта уткнулась капотом под задний бампер машины Веллоси. В ней уцелели все, и теперь они рассыпались вокруг, не выпуская автоматических пистолетов. Один прикрывал открытую дверцу пассажирского салона. Другой стоял в двери лавки. Третий человек из охраны Веллоси находился прямо посреди улицы. Освещали фарами. В любую секунду он готов был выстрелить, если тела, распростертые на асфальте, поднимутся и, несмотря на кровь и раны, из которых вываливались внутренности, снова попытаются вступить в схватку.

Только когда полиция блокировала улицу, Веллоси открыл дверцу и вышел. Он казался старым, почти дряхлым, шаги его были тяжелыми. Шел он с трудом.

— Сколько их здесь? — спросил он через улицу человека, который был его тенью и хранителем все эти три года, а жена его готовила для него, и дети были его крестниками.

— Их было трое, капо. Все мертвы. Они слишком долго задержались — хотели удостовериться, что попали в вас.

Он вышел на середину освещенной улицы, а его люди поспешили сомкнуться вокруг него, желая, чтобы он ушел, но готовые считаться с его настроением. Он внимательно смотрел сверху вниз на лица этих мальчиков, рагацци, гротескных, в угловатых позах, с оружием, валяющимся рядом с их сжатыми кулаками, с глазами, из которых ушла ненависть и осталась одна мука. Его глаза закрылись, а мускулы на щеках напряглись, словно он старался почерпнуть силу из какого–то отдаленного источника,

— Вот этот, — он указал на фигуру в джинсах и рубашке, запачканной кровью. — Я встречал его. Я ел в доме его отца. Мальчик пришел домой до того, как мы сели обедать. Его отец — банкир, Директор Контрацциони Финанциари, одного из банков на Вил дель Корсо.

Он неохотно повернулся, медля уйти, и голос его был громким, когда он обратился через улицу и мостовую к тем немногим, кто собрался и наблюдал за ним.

— Эта сука Тантардини выплевывает свой яд на детей. Злобная грязная сука.

Сев на краешек заднего сиденья в машине эскорта, Франческо Веллоси отправился в свой офис в Виминали.