Автобусная станция Термини — это было самое подходящее место для Джанкарло.

Большой фронтон из белого камня, перед которым останавливались автобусы, сигналили такси. Здесь торговали всякими яркими безделушками, тысячи людей собирались каждое утро и вечером по дороге из дома на работу и обратно. Магазины, бары, рестораны были к услугам пассажиров. Их бесчисленное количество опутывало все пространство перед машинами, выезжавшими на автостраду. Тут были и бизнесмены отбывающие вечерним экспрессом в Турин, Милан или Неаполь. Детишки с мамашами ожидали рейса в курортные местечки типа Римини, Риччи или на южное побережье. Солдаты, моряки, летчики ждали автобуса, чтобы отправиться в свои казармы или, наоборот, к семьям — в эти дни как раз проходил очередной призыв в армию. Девочки с голыми коленками и скучающими лицами пили кофе из бумажных стаканчиков. Шум, движение, мелькающие лица и голоса с самыми разнообразными акцентами — ломбардским, пьемонтским, тосканским.

Усталый, умирающий от голода и жажды, Джанкарло медленно крался, все еще опасаясь преследования и приглядываясь к окружавшей его толпе. Место было для него отличное, именно из–за большого скопления народа. Полиции будет очень трудно выследить здесь какого–то невзрачного парнишку. Наповцы научили его, что в таких местах лучше всего заметать следы. В его усталости совсем не было чувства поражения, проигрыша, только неловкость, что он не смог достойно ответить тем, кто увел Франку Тантардини. Бледное нечистое лицо, щетина, грязные волосы, глаза запали. Он брел сквозь толпу мимо ларьков с детскими игрушками, мимо киосков с газетами и журналами, не слушая объявлении об изменениях в расписании.

Во второй раз проходя мимо большого бара, он увидел мужчину, лицо которого показалось ему знакомым.

Он сделал еще несколько шагов, перебирая в памяти, где он мог видеть эту широкую физиономию, мощное тело, покатые плечи человека, склонившегося над столиком в баре. Джанкарло пришлось перебрать многих, с кем он встречался в последнее время, пока наконец не вспомнил.

Они называли его Гигантом — это был он, тот мужчина в баре. Джанкарло вспомнил даже его имя — Клаудио. Фамилию, конечно, нет, но имя точно — Клаудио. Он тоже был в тюрьме Реджина Коэли в том самом крыле Б. Перед его глазами даже возникла картина, как он спускается по железной лестнице, а его шаги эхом отдаются в коридорах. В Реджино Коэли к Клаудио относились с уважением. Еще бы, его кулак был размером с хорошую порцию пиццы.

Джанкарло повернул назад, подошел к двери бара, остановился. Он ждал, пока их взгляды пересекутся. Наконец, опущенные веки Гиганта поднялись, и взгляд направился в сторону двери. Джанкарло улыбнулся и прошел вперед.

— Чао, Клаудио, — тихо сказал юноша.

Тот замер и впился в него глазами, но как будто не узнавал его.

— Хоть времени прошло и немало, но я думаю, ты помнишь меня,

Он прочел неуверенность на лице собеседника, видел, как нахмурилось его лицо, будто он изо всех сил пытался вспомнить имя этого мальчишки и место, где они могли с ним пересечься. Джанкарло напомнил:

— Королева небес — Реджина Коэли, Клаудио. Ты не помнишь меня, Клаудио? Не помнишь моих друзей? Мои друзья были политические, а я был у них под защитой.

— Мы не встречались, ты ошибся. — Но что–то в его отрицании было неубедительным, он огляделся вокруг.

— Но я же знаю, как тебя зовут. Я могу назвать номер камеры, где ты сидел и даже имена тех, кто там был вместе с тобой.

Полуулыбка играла на губах Джанкарло, прилив радости пробежал по его телу. Первый раз за этот день, за все эти долгие часы, прошедшие с того момента, когда он остался один, он почувствовал, что что–то забрезжило впереди.

— Давай выпьем по чашечке кофе, поговорим, и ты вспомнишь и меня, и моих друзей. Они сидели в политическом крыле Королевы небес, они там были люди влиятельные, и все еще сохраняют свое влияние.

Голос его затихал, он как бы хвастался своей родословной.

Клаудио засмеялся каким–то нервным смехом и посмотрел мимо юноши, словно хотел убедиться; что тот один и за ними никто не наблюдает. Он безо всяких объяснений прошел к девушке за стойкой, задев своими широкими плечами стоявших рядом мужчин. Джанкарло увидел толстую пачку банкнот, которую Клаудио вытащил из кармана, большинство из них были по тысяче лир. Это огромное количество денег совершенно заворожило юношу.

— Выпей пива со мной, — предложил Клаудио, когда отошел от стойки и вернулся к своему столику.

За первой кружкой они постепенно втянулись в неторопливый разговор, как бы приглядываясь друг к другу. Клаудио пытался понять, чего от него хотят. Джанкарло увиливал от прямых ответов и думал, как лучше воспользоваться привалившей ему удачей. Вторая кружка, потом третья, голова Клаудио все больше затуманивалась от выпитого, слова путались и им овладевало все большее чувство доверия к юноше.

К четвертой кружке рука Клаудио уже обнимала плечи Джанкарло, и они вместе склонились над дневным выпуском газеты. Там сообщалось о похищении британского бизнесмена по дороге из дома на работу. Это произошло сегодня утром. Джанкарло взглянул в лицо Гиганта, оно расплылось в улыбке.

Юноша был настороже, несмотря на все влитое в себя пиво. Он просмотрел глазами газетную страницу — что же могло так подействовать на Клаудио? Он припомнил, что тот был южанин, об этом свидетельствовал и его калабрийский акцент, он говорил, что ждет поезда, чтобы уехать из Рима. Джанкарло обратил внимание, что его довольный смех возник как раз тогда, когда они читали о похищении. Вот где был источник его денег, подумал про себя Джанкарло, вот где можно найти защиту. Гигант, видимо, тоже был беглецом, как и он сам. Джанкарло это понял.

— Ничего интересного, — с чрезмерным оттенком безразличия произнес Клаудио, как актер, старающийся остаться в тени рампы. — Вот только взяли одну шлюху, из ваших, из наповцев, это случилось утром, теперь вся полиция стоит на ушах... — Джанкарло остался невозмутимым. Клаудио провел своим пальцем по снимку Франки Тантардини, оставив на нем грязный след. — Она считалась лидером, а один из тех, кто ее охранял, был убит. Вот дура, взяла и высунулась из своей норы прямо средь бела дня. Корова... Ты ее не знал? По виду с ней стоило познакомиться...

— Я встречал ее. — Джанкарло старался говорить как можно равнодушнее. — Я думаю, что за нее отомстят. В тюрьме она долго сидеть не будет, друзья вытащат ее оттуда. С нашими им не справиться. — На снимке голова Франки была высоко поднята, тугая грудь плотно обтянута, можно было даже разглядеть бугорки сосков, а на ее запястьях поблескивали замки от наручников.

— Это все пустая болтовня, малыш. Раз уж они сумели ее взять, сумеют и засадить как следует. А ничего сучка, хороша, — пробормотал Клаудио Вдруг его будто озарило, пивные пары сразу улетучились, а лицо прямо на глазах засветилось интересом. — Так вот почему ты в бегах! Без денег, без еды, пиво тут пьешь за мой счет. Все потому, что ее взяли.

Джанкарло поднял на него взгляд и заглянул прямо в глубину зрачков.

— Все потому, что мне нужна помощь друга.

— Ты был с ней?

— Мне нужна помощь друга.

— Тебе некуда пойти, потому что ее взяли?

— Да, мне некуда пойти.

— Во всем Риме тебе негде укрыться?

— Я один, — сказал Джанкарло.

— А где же остальные, где твои друзья?

— У нас такая структура. Мы разделены на ячейки, это наш основной принцип.

Вокруг них в баре стоял шум и хаос. Их толкали под руки, вокруг раздавались крики, обращенные к официанту. В них слышались и юмор, и злоба, и безразличие. Но Джанкарло и Клаудио были отрезаны от всего этого, от всей этой толчеи.

— Тогда ты должен отправиться домой. — Голос Гиганта как будто помягчел, — Возвращайся к семье. Смывайся, пошли все к черту!

— За мной охотятся. Я был с ней, когда ее взяли. Того, другого, эти свиньи убили. Теперь они ищут меня. — Все его превосходство над Клаудио улетучилось. Джанкарло нужно было спрятаться, и он мечтал найти покой, словно загнанное животное. — Весь день я пытаюсь уйти. А идти мне уже некуда.

— Я помню тебя, малыш. Ты все время торчал в их крыле. Ты ведь был у них под защитой. — Он прижался к плечу Джанкарло, и тот почувствовал дыхание Клаудио, запах пива и чеснока. — Ты вошел в их организацию, а сейчас обращаешься за помощью к дураку из калабрийской деревни, на которого тогда не обращал внимания и считал и сейчас считаешь глупой свиньей.

— Я не считаю тебя глупой свиньей. У тебя есть деньги. Ты не жертва эксплуатации и угнетения.

— У тебя открылись глаза, мой потерявшийся малыш. — В лице Клаудио появилось что–то холодное, бычье. — Ты выждал, когда я выпью побольше пива.

Джанкарло улыбнулся, стараясь сделать это как можно теплее, чтобы растопить его ледяной взгляд. Еще кружка пива, и Клаудио заговорил о комнате в отеле, о том, что надо бы съесть чего–нибудь мясного. Разыгрывая из себя покровителя, он обещал Джанкарло свою заботу и помощь хотя бы в ближайшие часы. Юношу заинтересовало, почему бы это, и он уступил, решив, что Гиганту ударило в голову выпитое пиво.

Политические движения типа наповцев ненавидели и презирали мафию и все ее щупальца. Для экстремистских левацких движений организованная преступность представляла опасность как источник неограниченного влияния на рабочий класс, которое базировалось на страхе и всевозможных репрессиях, что в свою очередь ослабляло наповцев, кроме того, мафиози имели своих людей в высших эшелонах власти. В той революционной борьбе, которую вел Джанкарло, под первыми номерами в списках врагов фигурировали как раз эти мафиозные бонзы, владевшие огромными деньгами и имуществом. Продажные и презренные!.. Поэтому вообще–то Клаудио был для Джанкарло противником, но ему пришлось смириться с этим, поскольку в данный момент ему была необходима хоть чья–то поддержка. К тому же, он постарается использовать его в своих целях. Если бы Клаудио был потрезвее, если бы его ограниченный разум был более осторожен, он не пошел бы на эту связь. Но сейчас Клаудио был слишком благодушен и утратил присущий ему инстинкт самосохранения.

В голове у Джанкарло уже стали зарождаться контуры будущего плана. Надо только как следует все обдумать, отшлифовать, чтобы получился идеальный вариант. Это был план, как освободить Франку. Джанкарло отчаянно тосковал по ней, по ее телу, ямочках на щеках, ослепительной улыбке, по ее бесстыдной любви. Он хотел ее так, что все его тело дрожало в пылу страсти, а в низу живота начинало ныть при воспоминании о ней. Франка, Франка!.. — это был его беззвучный крик.

Они шли, вдыхая влажный вечерний воздух. Активист подпольной террористической организации и похититель из мафии шли, обняв друг друга за плечи, голова к голове, оба, накачанные пивом, в поисках кафе, чтобы подкрепиться тарелкой спагетти.

* * *

Зажатая в дорожной пробке на Раккорде Аннуларе, где были блокированы оба ряда и никуда нельзя было двинуться, Виолетта Харрисон извергала из себя крики возмущения и брань. За восемь минут ей удалось проехать лишь сотню метров. На заднем сиденье ее машины лежала пластиковая сумка со свернутым полотенцем. Она зло бросила его туда, когда обнаружила, что оно все было мятым и имело неопрятный вид. Под сумкой было аккуратно разложено розовое в горошек, ни разу не надеванное, бикини.

Она понимала, что должна оставаться дома, в своей квартире и сидеть у телефона. Это было бы самым правильным с ее стороны. Но желание освободиться от всего этого кошмара победило. Она вышла из дома, села в машину и поехала на пляж.

Ступая по песку голыми ногами, она осознавала, какую смехотворную картину представляет. Слегка прищурившись, она бросала взгляды на молодых парней с бронзовыми торсами, голыми ногами и мускулистыми плечами. Она явно искала кого–то, но найти не могла. Люди на пляже обращали на нее внимание, и она чувствовала себя униженной под их взглядами. Ведь она не какая–нибудь девчонка, а зрелая женщина — с широким лоном, налитыми бедрами, далеко уже не тонкой талией, и вот поддалась соблазну и пришла на пляж, чтобы снова встретиться с парнем, даже не зная его имени. Соленые, злые слезы безостановочно бежали по ее щекам, когда она снова садилась в машину в уже наступивших сумерках.

Если бы она пришла пораньше, в то время, когда она обычно появлялась на пляже, возможно, он был бы еще там. Мерзавец, он даже не подозревал, чем она пожертвовала, приехав сюда, чтобы увидеться с ним! Он не понимал, какую боль ей причинил. Тварь!..

Прости, Джеффри... Бог свидетель, это было выше моих сил... Я даже погладила бикини...

* * *

Майкл Чарлзворт ехал на велосипеде домой, без энтузиазма, не получая никакого удовольствия от легкости, с которой он обходил сбившиеся в пробку, медленно движущиеся автомобили, не обращая внимания на толчею. Обычно он наслаждался своим велосипедным превосходством, сегодня никаких эмоций это не вызывало.

Встреча с Послом прошла, как он и ожидал. Запас благодушия Его Превосходительства иссяк во время ленча. Теперь он точно придерживался функций, возложенных на посольство протоколом.

— В этом преступлении, каким является похищение человека, для нас нет поля деятельности, — заметил Посол, держа между пальцев зажженную сигару. — Это дело самой корпорации, черт возьми. Они должны решить — платить или нет, и как вести переговоры. Лично я думаю, исходя из местных традиций, что у них нет выбора. К тому же корпорация может себе это позволить. Будем надеяться, что все это закончится так быстро, как только возможно в данной ситуации. Но не забудьте о юридических тонкостях. Если они не будут осторожны то могут вляпаться во всевозможные проблемы с законом. Это не значит, что я не переживаю за них, просто это чревато, и мы не должны вмешиваться. Поэтому я не вижу необходимости глубже влезать в это дело, пусть остальное делают те, кого это непосредственно касается.

Таким образом, к трону поднесли чашу с водой и из нее умыли руки. Чарлзворта вернули к анализу новой, недавно появившейся властной структуры в ЦК компартии Италии. Старик прав, конечно, он всегда прав. Выплата денежного выкупа может быть расценена как помощь и содействие уголовным преступникам, это слишком тонкий лед для дипломатического вмешательства. Но под Джеффри Харрисоном лед был толстым и холодным, а в его спасательном жилете не было ни шерстинки. Бедняга... Джеффри Харрисон мог вычеркнуть имя Майкла Чарлзворта из списка своих ангелов-спасителей.

Он резко повернул руль налево, чуть склонив голову, пересек две полосы, игнорируя сигналы сирен. В этой стране надо действовать по их правилам. «Местные традиции, — подумал он. — Ключевая фраза дня».

* * *

В течение всего дня и вечером, когда уже наступили сумерки, Франческо Веллоси боролся с искушением. Наконец, в то время, когда он обычно отправлялся домой, он попросил свою секретаршу предупредить Квестуру, что выезжает к ним и будет присутствовать на допросе Франки Тантардини. Это было не обязательно для человека с его положением, ничего полезного ему там извлечь не удастся. И не ожидалось ничего такого, что требовало бы его личного присутствия. Все, что надо, он мог получить позже, из протокола допроса. Но Веллоси помнил, какое восхищение, даже почтение вызвала Франка у помощника министра, когда проходила перед толпой репортеров, как она сумела показать себя перед ними. Этот эпизод преследовал его весь день. Большинство из тех, кто прибывал сюда в ее положении, сразу теряли свою смелость, и все революционные идеи улетучивались из их головы. Это в равной степени относилось и к красным, и к коричневым, к этим маньякам — ультралевым и ультраправым. Но эта девушка была особенной. Горда, даже высокомерна! Как опытный полицейский, изучавший свое тяжелое ремесло в таких суровых школах, как Милан и Реджио, он посчитал своим профессиональным долгом присутствовать на се допросе. Веллоси был уважаем коллегами за свою компетентность и точность в принятии решений. Только вид этой женщины у здания Квестуры вывел его из состояния равновесия. Два года они разыскивали ее, информация собиралась по крупицам, они вели наблюдение за зданиями, где рассчитывали ее захватить, но всегда их ожидало разочарование. Два года вилась эта ниточка, а теперь, когда они ее взяли, чувства удовлетворения, что она наконец в их руках, не было.

За ним ехал целый эскорт машин, положенный ему по рангу, для обеспечения безопасности. Веллоси обдумывал ситуацию, приводя в порядок мысли. Что заставило эту женщину, Тантардини, пойти против всех, против того, что другие принимали? Где разорвалась связь, когда случилась эта перемена в ней? В тюрьмах их сидело больше пятисот, — и красных, и коричневых. Большинство, конечно, были мелкой рыбешкой, так, идиоты, отбросы общества, которые в жестокости видели единственный шанс для себя быть замеченными обществом.

Но эта женщина была другой. Слишком умна, слишком воспитана, слишком норовиста, чтобы бытье этим стадом. Из хорошей семьи в Бергамо. Закончила монастырскую школу. Почему–то бросила все открывавшиеся перед ней возможности и родительские деньги. Да, это настоящий, серьезный противник. Она привлекла внимание Веллоси, заставив его забыть обо всем остальном. Эта женщина могла заставить мужчину преклоняться, падать на колени и страдать. «Она могла бы стереть меня в порошок, она одна, — думал он. — Могла бы иссушить рассудок, зажав между своих ног». В то же время ей мало что можно было предъявить, запугать, а тем более сломать ее было нечем.

— Мауро, я уже говорил это сегодня и хочу повторить снова. Надо было застрелить эту суку там, на улице. — Он спокойно говорил это своему шоферу, уверенный в нем, доверяя ему все свои мысли. — Когда мы взяли Ренато Курчио, то после этого было убито и покалечено в отместку больше, чем когда он был на свободе. Эти ублюдки теперь будут прикрываться ее именем. Они только сильнее сплотятся, когда мы упрячем за решетку Франку Тантардини. Мы можем посадить ее хоть в мессинскую тюрьму, даже выбросить ключ от камеры, это ничего не изменит. Если мы отрежем ее от других заключенных, это будет названо негуманным обращением, психическим воздействием. Если посадим ее к остальным, для нее это будет слишком легким наказанием. Эти радикалы будут вопить перед камерами все время, пока она будет сидеть в тюрьме. У нас была возможность сделать правильный ход, но мы ей не воспользовались. А, Мауро?

Ответа шофера не требовалось. Он лишь согласно кивнул. Все ею внимание было сосредоточено на дороге. Он должен быть очень осторожным, чтобы и не слишком отрываться, и не приближаться к эскорту, ехавшему сзади.

— Они призывают к демонстрации, — продолжал свой монолог Веллоси. — Студентов, безработных, всех этих ублюдков, которые называются пролетарскими демократами, даже детей из студенческой Автономии. В общем, всякий сброд. Квестура запретила демонстрацию, ни шествие, ни митинг не разрешены, но эти крысы попрячутся в темноте, попробуй найди их. Убийство Энрико Паникуччи — их главный объединяющий лозунг. Они поломают там руки-ноги, побьют витрины магазинов, сожгут несколько машин и будут кричать о насилии государства по отношению к ним. А еще будут раздаваться возгласы в защиту Франки Тантардини, хотя те, кто будет это кричать, даже имени ее не слышали до сегодняшнего утра... Мауро, мне больно за Италию.

Шофер, чувствуя, что монолог окончен, снова кивнул, как бы поддерживая и одобряя то, что услышал. Если бы у Веллоси была семья — жена и дети, он не ощущал бы это так остро, сердце его не обливалось бы кровью. Но он был одинок, его домом был кабинет, обставленный мебелью, а семьей — те молодые люди, которых он посылал на улицы, в темноту, участвовать в этой кровавой войне.

Машина подъехала к заднему входу в Квестуру. Стоящие около нее офицеры отдали честь, узнав Веллоси.

Он не привык ждать. Трое встречавших склонили головы, когда он вышел из машины. Если дотторе Веллоси последует за ними, они пройдут прямо в комнату для допросов. Тантардини сейчас ужинает в тюремном блоке. Ей сразу же было задано несколько вопросов: как она отреагировала на них и гримаса на ее лице показали, что им немало известно. Сейчас они возобновят работу. Веллоси прошел за встретившими его офицерами по слабо освещенному коридору, вниз по лестнице, мимо охранников. Они спускались в самые недра здания Квестуры. Вот и комната, которая была их целью. Они пожали друг другу руки, и сопровождавшие оставили Веллоси. Остались только его люди, те, кто готов был и не боялся запачкать свои руки мерзостями этого подземного мира, насилием и контрнасилием, кому приходилось дышать не настоящим воздухом, а тем, что перегоняли сюда устаревшие модели вентиляторов. В комнате было двое, обоих Веллоси знал, они были его выдвиженцами. Это были крутые ребята, квалифицированные, не склонные к душещипательным беседам. Они искусно вели допросы, не позволяли увильнуть от вопросов — такая сложилась у них репутация. А какие еще критерии нужно использовать при такой работе? Разве другие согласятся запачкать свои пальчики, чтобы защитить это зажиревшее общество? Радость охватила Веллоси, ведь это его коллеги, он был доволен ими и чувствовал себя рядом с ними легко.

Он жестом показал, что готов, и сел на потертый деревянный стул, в тени двери, где можно было видеть лица допрашиваемых. Арестованная не сможет его увидеть из–за яркого света, направленного ей прямо в глаза, как раз на то место, где она будет сидеть. Веллоси услышал приближающиеся шаги и весь напрягся, когда женщина, заслонив собой свет, вошла в комнату. Весь ее вид выражал безразличие. Она опустилась на стул. Вот он, враг, опасный противник, который был серьезной угрозой для всего общества, а между тем Веллоси видел перед собой угловатые плечи и лицо хорошенькой женщины с завязанными дешевым шарфом волосами. Грязные джинсы, нестираная блузка; губы, не тронутые помадой, выражали презрение и ненависть. Где же ее защитники, ее адъютанты? Где ее армия, полки, отряды? Где нашивки, обозначающие ее ранг? Веллоси молчал, и она не повернулась в его сторону. Он почувствовал себя любопытным наблюдателем, как на какой–то частной вечеринке.

Один из тех, кто вел допрос, развалясь, сидел напротив нее. Второй находился сзади, держа на коленях папку с ее делом и блокнот для записей. На столе не было никаких бумаг, что свидетельствовало, что задающий вопросы знает о ней все необходимое и ему не нужны никакие документы. Это тоже элемент воздействия во время допроса.

— Тебя накормили, Тантардини? — обычным голосом, безо всякой затаенной злости спросил первый.

Веллоси услышал, как она фыркнула с насмешкой. Это выдало ее скрытое напряжение.

— У тебя есть какие–нибудь претензии к пище?

Она не ответила.

— Тебя не обижали?

Веллоси увидел, как дернулись ее плечи. Мол, неважно, это не имеет никакого значения. Здесь у этой женщины не было аудитории, в зале суда она вела бы себя совсем по-другому.

— С тобой ведь хорошо обращались, никаких нарушений твоих конституционных прав не было? Не так ли, Тантардини? — Он посмеивался над ней, забавляясь этим, и вместе с тем соблюдая протокол.

Снова лишь пожатие плеч.

— Это не то, что ты ожидала? Я прав?

Она не ответила.

— Но мы используем разные подходы к таким, как вы.

Она отвернулась от него, рассчитывая сорвать с его лица эту маску самодовольства и благодушия.

— Если вы не причинили мне никакого вреда, то только потому, что боитесь. В таких лакеях, как вы, нет сострадания. Свиньям незнакомо чувство доброты. Вы подчиняетесь только страху. Страх руководит вами. Общество, которому вы служите, не может вас защитить. Если вы только коснетесь меня, хоть пальцем, хоть ногтем, вам конец. Поэтому вы и кормите меня. Поэтому и не прикасаетесь ко мне.

— Мы никого не боимся, Тантардини. По крайней мере, не таких сосунков. Возможно, мы осторожны, не более того, поэтому с такой заботой обращаемся с тобой. Наповцы не заслуживают какого–то особого отношения, это наша обычная работа.

— Вы так усердно гоняетесь за нами... Если мы такие безобидные, зачем вы тратите на нас столько времени.

Полицейский улыбался, еще не вступая в схватку, не вцепившись в нее как следует. Потом он наклонился вперед, и усмешка сошла с его лица.

— Когда закончится твой двадцатипятилетний срок, сколько тебе будет, Тантардини?

Веллоси увидел, как напряглась ее шея, ярко вспыхнула кожа.

— В вашем деле есть все сведения обо мне, сами посчитайте, — ответила она.

— Ты будешь уже старухой, Тантардини. Поблекшей, ссохшейся, тощей. Подрастут молодые, они займут твое место в обществе, они никогда даже не услышат о какой–то Тантардини. Ты будешь казаться им динозавром. Древним существом, вымершей породой.

Наверно, это задело ее, он нащупал верную линию. Веллоси сидел, не выдавая себя, сдерживая дыхание, довольный, что она не подозревает о его присутствии. Франка молчала.

— Это твое будущее, то, что тебя ждет, Тантардини. Двадцать пять лет придется просидеть во имя революции. — Он монотонно продолжал: — Ты станешь старой каргой, когда освободишься, скучным символом этого периода нашей истории, представляющим интерес лишь для небольшой группы социологов, собирающих материал для программ РАИ. И все они будут поражаться твоей глупости. Такое вот будущее, Тантардини.

— Что ты будешь говорить, когда твои жирные ляжки изрешетят пули? — зашипела она, как кобра. — Когда к тебе придут мои товарищи, на которых не будут надеты наручники? Станешь также произносить свои речи?

— Не будет никаких пуль. Потому что ты и вся твоя ненависть будут похоронены за стенами Мессины, или Асинары, или Фавиньяны. Подальше от других людей.

— Ты будешь лежать мертвым в луже собственной крови. Если эти пули попадут не в ноги, значит, они убьют тебя! — Она уже кричала, голос ее звенел по всей комнате. Веллоси увидел, как надулись вены у нее на шее. Ярость, гнев, ненависть. Настоящая львица, как окрестил ее чиновник.

— Будь осторожен, дружок. Не обольщайся бумажными победами, не хвастайся ими. У нас сильная рука. Мы будем преследовать вас, мы найдем вас.

— А где ты найдешь новых добровольцев в свою армию? Или вы будете набирать детей, прямо из детских садов?

— Ты получишь ответ... Однажды утром, когда будешь целовать жену. И когда пойдешь к школе встречать детей. Ты узнаешь силу пролетарских масс.

— Это все блеф, Тантардини. Пролетарские массы, революционная борьба, рабочее движение — все это болтовня. Чушь.

— Посмотрим. — Ее голос опустился до шепота. В кабинет повеяло холодом, так, что сидевший сзади и записывавший допрос даже передернулся. Он был благодарен Богу, что сидел не впереди и не мог быть узнан впоследствии.

— Это все блеф, Тантардини, потому что нет никакой армии. Ты будешь воевать во главе больных детей. Что ты можешь противопоставить мне? Джанкарло Баттистини, этот, что ли, будет воевать?..

Ее лицо перекосила боль. Она чуть не закричала и впилась глазами в лица наблюдавших за ней мужчин.

— Джанкарло? Так вот, вы думаете, из кого мы состоим? Из маленьких Джанкарло?

— У нас уже есть его имя, отпечатки пальцев, фотография. Куда он пошел, Тантардини?

— Что вы хотите от него, от маленького Джанкарло? Вы не выиграете войну, если поймаете его...

Впервые за время допроса, разозлившись, следователь ударил кулаком по столу.

— Нам нужен мальчишка! Тантардини, Паникуччи, Баттистини — мм хотим всю банду.

Она усмехнулась.

— Он ничего не представляет, — ни для вас, ни для нас. Сосунок, ему еще мамка нужна. Хорошо бросает бутылки с зажигательной смесью. Годится для демонстраций.

— Годится и для твоей постели, — парировал он.

— Даже ты можешь сгодиться мне для постели. Даже ты, свинья, сойдешь в темноте, если рот оботрешь.

— Он был вместе с тобой во время убийства Цезаре Фулни, на фабрике.

— Сидел в машине, смотрел, писал в штаны. — Она снова засмеялась, как бы шутя.

Веллоси улыбался, сидя в своем уединении. Это был стоящий враг. Достойный противник.

— Куда он может пойти? — следователь начинал выходить из себя.

— Если хотите поймать Джанкарло прямо у порога мамочкиной двери, подождите, пока он замерзнет и проголодается.

Следователь пожал плечами, закрыл глаза, казалось, что он пробормотал что–то непристойное. Пальцы его сцепились, костяшки побелели.

— Двадцать пять лет, Франка. Для мужчины и для женщины это может быть срок жизни. Ты знаешь, что можешь помочь нам, и мы можем помочь тебе.

— Ты мне наскучил.

Веллоси увидел выражение ненависти на тонких губах следователя.

— Каждый год я буду приходить и стоять во дворе тюрьмы, чтобы увидеть тебя, а ты будешь рассказывать мне, как я тебе наскучил.

— Я буду ждать тебя. Но однажды ты не сможешь придти на эти рандеву, и тогда буду смеяться я. Ты услышишь меня, свинья, когда будешь лежать в могиле, заживо похороненный. Ты услышишь меня! Ты уже не будешь даже бояться, потому что все будет кончено...

— Ты просто безмозглая шлюха!..

Она небрежно махнула ему рукой.

— Я устала. Вы меня не интересуете, я хотела бы вернуться в свою комнату.

Она поднялась, прямая и гордая. Веллоси показалось, что она гипнотизирует допрашивающего, потому что тот обошел стол и открыл для нее дверь. Она вышла, не обернувшись, и после ее ухода комната показалась покинутой, лишенной человеческого присутствия. Тот, кто вел допрос, бросил на своего начальника беспомощный взгляд. Его лицо приобрело овечье выражение.

— Очень серьезная дама, — ответил Франческо Веллоси.

Лицо его сохраняло спокойное выражение как если бы он собирался с силами.