Пути и судьбы

Сейранян Беник Мкртычевич

I часть

В кругу страданий

 

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

1

Тигран пришел в сознание лишь под утро и, словно после кошмарного сна, тупо огляделся.

В первые мгновения он даже не понял, где он, кто привел его сюда и запер здесь, в этой темной и тесной клетушке. И отчего у него такая слабость во всем теле, так невыносимо болят ребра, стучит в висках…

Мало-помалу, как из густого тумана, стала проступать убогая утварь темной одиночки: шаткая табуретка, низкие, покрытые сырой рогожкой деревянные нары…

А, так вот, значит, куда он попал!..

Что мог чувствовать сейчас Тигран? Не то ли, что чувствует каждый, за чьей спиной щелкнет замок тюремной камеры?

Тигран с трудом поднялся и, пошатываясь, стал шагать от стены к стене.

Безграничный мир здесь точно сжался в комочек, уместился в клетушке пять шагов туда — пять обратно.

А солнце, луну, звезды, небо — все, источающее в природе свет, заменило крошечное, затянутое решеткой оконце: точно испугавшись чего-то, взлетело оно к зеленому от плесени потолку и смотрит оттуда мутным глазом.

Чем не могила?..

Неожиданно узнику пришли на память слова отца:

«Говорят, что на этом свете человеку и трех аршин земли хватит. Лгут, не верь, сынок. Три аршина — удел мертвеца. Для свободной души и весь мир тесен, страшно тесен. И если люди то и дело глядят на небеса, не подумай, что они ищут бога. Нет, они давно с богом в ссоре. Другой мир нужен людям — попросторнее, побогаче этого…»

Правду говорил старый кузнец — тесен мир, страшно тесен. А здесь, в тюрьме?..

Тигран присел на край нар.

Надо было что-то придумать, найти какое-нибудь занятие, чем-то заполнить эту томительную, гнетущую пустоту. Ведь руки его с самого детства привыкли к труду. Так приучил его отец.

— Что бездельник, что мертвец — одно и то же, — любил говорить кузнец.

А здесь, в тюрьме, безделье было страшнее смерти.

Одно бы живое дыхание, один живой звук, одна муха — да, хотя бы одна ничтожная мушка, которая своим жужжанием могла бы нарушить царящую здесь убийственную, могильную тишину… Даже она одна могла бы принести ощущение жизни, пульсирующей за этими давящими стенами.

Можно было сойти с ума… И Тиграну порой казалось, что он в самом деле сходит с ума. Еще немного, и он, пожалуй, вскочит, с яростным воплем кинется к двери, что есть силы застучит по ней кулаками, закричит, взревет, как зверь, станет биться о стены головой.

За что, за какие грехи, за какие преступления бросили его в эту яму?..

А где сейчас Серго, Вано, Степан, Меерович?.. Что делают они? Удалось ли им скрыться? Или они тоже попали в лапы полицейских?.. Вот если бы связаться с ними!..

Но как?..

Кто-то вдруг забарабанил в дверь соседней камеры. Неистовый крик прорезал воздух:

— Отпустите… Отпустите… я…

Из коридора донесся тяжелый топот сапог. Загремели засовы, заскрипели дверные петли, кто-то сдавленно вскрикнул… И снова мертвая, глухая тишина.

Лишь под вечер ее нарушили монотонные, медленные шаги дежурного надзирателя. Каблуки сапог, казалось, стучали не по полу, а прямо по голове Тиграна: гр-рып, гр-рып, гр-рып…

Он ничком упал на нары и заткнул уши пальцами. Напрасно. Лишь к утру утихли в коридоре эти отвратительные шаги.

 

2

Снова должен был начаться для Тиграна такой же кошмарный день, если бы, поднявшись, он не обнаружил вдруг, на одной из стен своей камеры какой-то непонятный рисунок.

Это был нацарапанный чем-то острым квадрат, разделенный на мелкие, похожие на ячейки медовых сотов, клетки. В каждую из них была вписана какая-нибудь буква или цифра. Тигран уставился на квадрат с невольным любопытством. Буквы и цифры замелькали перед глазами, как пчелы, кружащие вокруг улья.

До самого вечера Тигран был занят таинственными клетками квадрата, старался вникнуть в закономерность букв и цифр, строил всякие догадки, но, так и не поняв ничего, махнул рукой.

«Кто знает, может быть, просто сидевший здесь до меня выдумал от безделья какое-то нелепое занятие — лишь бы заполнить пустоту», — решил он.

Однако, когда взгляд его снова упал на квадрат, он задумался.

Не верилось, чтобы эти буквы и цифры так ничего и не означали. Но как же во всем этом разобраться, кто может помочь ему?.. И Тигран, раздосадованный, отвернулся от стены с квадратом, решив занять мысли чем-нибудь другим. Но через несколько минут он уже снова внимательно вглядывался в загадочный квадрат. Им овладело страстное желание сцарапать его со стены, уничтожить эти клетки и заполняющие их загадочные знаки — может быть, только так он и освободится от докучливого чувства неудовлетворенности…

Тигран невольно посмотрел на свои руки. Заскорузлые, черные от въевшейся в них железной пыли пальцы были глубоко изрыты трещинами и кровоточащими ранками.

Тиграну вспомнился отец.

Кузнец возвращался домой поздно, когда во всех домах квартала уже давно горели огни. Приходил он молчаливый, хмурый. В комнату с тротуара вела ступенька вниз, и его массивное тело вваливалось в дом как-то сразу — так отколовшаяся от скалы каменная глыба, падая, зарывается в землю.

С приходом отца все в доме притихало. Мать, чем бы она ни была занята, молча поднималась с места в боязливом ожидании приказов мужа; как цыплята, завидевшие коршуна, сбивались в кучку дети.

Только один он, Тигран, на правах самого младшего, бросался к отцу и повисал на его ногах. Так они и добирались до стола, стоявшего в углу возле тахты.

Кузнец просил у жены смолы. Он придвигал к себе распространявшую желтый свет небольшую керосиновую лампу, разогревал на ней смолу и заливал ее горячими черными каплями ранки и ссадины на пальцах. Болезненно морщась, он долго дул на них, а потом обматывал обрывками тряпок.

Прижавшись к коленям отца, Тигран внимательно наблюдал за каждым его движением и порой, в порыве любопытства, так близко склонялся над лампой, что пламя ее опаляло ему волосы и брови.

Обмазав смолой пальцы, отец подносил их к маленькому грязному носу Тиграна и говорил:

— Смотри хорошо, дорогой сынок, на эти пальцы и постарайся из всю жизнь их запомнить…

Да, Тигран не забыл отцовских пальцев. Не только не забыл, но вместе с ремеслом отца он будто унаследовал и его израненные руки.

Бедный отец! Что-то делает он сейчас? О чем думает прикованный к постели, больной старик?

Мать? Братья? Всю жизнь семья едва сводила концы с концами. По когда Тигран был с ними, он поддерживал их.

А сейчас?..

 

3

В замочной скважине глухо щелкнул ключ. Тигран вздрогнул. Неприятная дрожь пробежала по телу.

Верно, опять на допрос…

Ах, этот гнусный допрос, эти запухшие, налитые кровью глаза и жирный затылок жандармского ротмистра, эти грубые окрики, удары хлыстом, обжигающие тело.

— Сознайся, что тебя не было в городе… Не хочешь? Еще не набрался ума? Ничего, мы научим…

И следом — удары хлыстом, кулаками, ногами, рукояткой револьвера…

В последний раз ротмистр ткнул в глаза Тиграну каким-то скомканным клочком бумаги.

— Это письменное показание твоего отца, калеки… Я притащу его сюда… Он в лицо тебе скажет… А потом — горе вам! — обоих в Сибирь закатаю!..

— Что ж, приводите, он ничего не скажет, — спокойно ответил Тигран. — Приводите, кого хотите…

Ротмистр рывком поднялся с места. Жестокий удар сбил Тиграна с ног. Он лишился сознания, и его не понесли, нет, а волоком дотащили до одиночки.

Неужели то же повторится и сегодня?..

Увидев в кабинете ротмистра отца, Тигран с трудом сдержал волнение. Но отец ли это? Нет, это лишь тень его.

Тиграну захотелось броситься к старику, обнять его, утешить сыновней лаской, а потом шепнуть осторожно на ухо, чтобы он не сказал чего-нибудь лишнего.

Ротмистр не спешил. Он сидел, развалившись в кресле, и, закинув ногу на ногу, казалось, отдыхал.

На большом столе перед ним лежала груда бумаг. Он перелистывал их так лениво и безразлично, как дома, в свободные часы, перебирают листы старого семейного альбома. В пальцах левой руки, опиравшейся на подлокотник кресла, ротмистр сжимал длинный мундштук папиросы. От нее узкой струйкой поднимался к потолку легкий голубоватый дымок.

Время от времени жандарм медленно брал в руку одну из бумаг, проглядывал ее внимательно, заботливо расправлял, разглаживал загнувшиеся углы и так же неспешно клал на место.

На блестящей лысинке его слегка наклоненной вперед головы в строгом порядке были расположены редкие светлые волоски, тщательно начесанные от затылка ко лбу; узкие синеватые губы, казалось, склеились, так плотно они были сжаты.

В который уже раз пересматривая одни и те же бумаги, ротмистр перекладывал их с одного конца стола на другой. В каждом движении этого хорошо вышколенного чиновника сквозило сознание довольства собой и своим высоким положением. Он изо дня в день с утра до вечера способен был делать одно и то же, не испытывая при этом ни скуки, ни утомления.

Отблески света от стоявших по краям стола медных канделябров играли на лице жандарма, и создавалось впечатление, что он улыбается какой-то шевелящейся в его голове забавной мысли.

Но вот, спрятав бумаги в серые папки и отложив их в сторону, ротмистр выпрямился. Одна бровь у него встала торчком. Он словно только что заметил, что в сто кабинете есть кто-то. Стряхнув пепел с погасшей папиросы, он вновь раскурил ее и, глубоко затянувшись, рявкнул:

— Ну?..

Повторений ротмистр не любил. Его излюбленной манерой допроса были различного вида восклицания и хитро рассчитанные паузы. В этом ему очень помогала папироса. Втянув побольше дыма после каждого вопроса, он причудливыми кольцами выпускал его поочередно из ноздрей и из уголков рта. В эти мгновения его притворно равнодушное лицо, казалось, говорило: «Для меня все ясно, буквально все. Я хочу испытать вашу честность. Вы можете сознаться, можете молчать — как вам больше нравится. От этого положение не изменится. Все равно все вы неисправимые разбойники, враги правительства и родины, и место вам — на том свете или в Сибири. Меня удивляет одно — как до сих пор вам позволяли отравлять атмосферу?..»

— Ну?.. — вновь обратился он к Тиграну.

— Мне сказать нечего… Я все уже сказал… я…

Ротмистр медленно поднял руку.

— А если ваш отец подтверждает? — он учтиво обернулся к старику: — Не так ли, папаша?

Чувство омерзения захлестнуло старика: он понял, что, задавая свой вопрос, жандарм заранее навязывает ему ответ. Когда же и в чем он ему сознался? Зачем так бесстыдно лгать? Зачем вводить в заблуждение Тиграна?

Старик не вытерпел. Собрав последние силы, он резко проговорил:

— Нет, ложь!.. Сын мой никуда не ездил… За что вы его арестовали? За что мучаете?

Тигран облегченно вздохнул.

То, что произошло с ним в последующее мгновение, он не сумел бы объяснить и сам. Неожиданно рванувшись вперед, он с такой силой обрушил свои тяжелые кулаки на письменный стол жандарма, что медные канделябры подскочили и со звоном свалились на пол.

— Изверги, звери!.. Кто дал вам право издеваться над больным стариком, калекой?..

В невольном испуге ротмистр вскочил с места и всем своим грузным телом прижался к стене.

Часовой, приставив штык к груди Тиграна, оттеснил его от стола. Вбежавшие на шум жандармы скрутили ему руки и выволокли в коридор, Там его беспощадно избили.

— В карцер, в карцер!.. — астматическим шепотом прошипел ротмистр. — А ты, ты, паршивая собака, — обернулся он к старику с презрительной гримасой, — ты остался глух к нашим добрым советам? Теперь пойди собери его косточки…

Старик, видимо, хотел что-то сказать, пошевелил губами, но слова застряли у него в горле. Шатаясь, он сделал несколько шагов вперед в сторону ротмистра и дрожащей рукой вынул спрятанную на груди бумагу — смятую, ставшую от старости темно-желтой, как осенний лист. Он было протянул ее жандарму, но вдруг отвел руку назад, покачнулся и ничком распростерся на полу.

Когда жандармы выволакивали из кабинета ротмистра бездыханное тело кузнеца, в его худой костлявой руке была крепко зажата пожелтевшая бумага с царской печатью. Черно-коричневый сургуч, надломленный окостеневшими пальцами, казался сгустком запекшейся крови.

Зачем принес сюда старый кузнец эту бумагу, какие он возлагал на нее надежды, так и осталось тайной.

Город давно позабыл о своем замечательном оружейнике, и только когда разнеслась весть о том, что он умер во время допроса, люди вспомнили о нем. И снова прогремело имя кузнеца Араза, как гремело оно многие годы назад, когда он был еще молодым и слава о его мастерстве долетела до царского порога.

— Благо тебе! Человеком в этот мир пришел ты и человеком его покинул, — говорили старые друзья кузнеца, опуская его гроб в могилу.

 

4

Каждый раз, когда кузнец Араз ковал оружие и под сводами его дымной кузни, разбрасывая снопы огненных искр, на широкое лезвие новой сабли падали последние удары тяжелого молота, у дверей кузни в неспокойном ожидании ржал гнедой в голубых яблоках жеребец. Жеребец нетерпеливо бил ногами, вставал на дыбы, норовил сорваться с места и умчаться вдаль, но сильные руки всадника смиряли и укрощали его.

Со стороны всадник мог показаться гонцом, срочно посланным с поля битвы: то ли прискакал он с важной вестью, то ли должен увезти ее отсюда воюющим и не хочет спешиться, чтобы не потерять лишней минуты.

Пока жеребец волновался у дверей кузни, Араз заканчивал свою работу. Ударив последний раз по раскаленному металлу, он щипцами срывал готовую саблю с наковальни и выносил ее всаднику.

Рукой в кожаной перчатке всадник хватал саблю за рукоятку и тотчас же давал коню шпоры. Жеребец словно взлетал, отрываясь от земли, и бешено уносился вперед. Всадник выпрямлялся и, высоко подняв ее над головой, размахивал еще не остывшей, отливавшей красноватым отблеском пламени саблей.

Это была не военная игра, не торжественная церемония, а лишь старинный способ закалки стали, испытание ее прочности. От пращуров дошла до Араза эта тайна оружейного мастерства, и мастер свято хранил ее.

Если на дворе сгущались сумерки, конь и всадник терялись в темноте, и люди, стоявшие у кузни, могли видеть только, как далеко-далеко впереди, словно поднятый волшебной силой, прихотливо извиваясь, парит над землей огненный змей, как, источая свет, он рассекает окружающую тьму.

Скачка продолжалась до тех пор, пока под действием воздуха раскаленный добела металл не становился сначала красно-голубым, а потом постепенно остывал и гас.

Когда всадник возвращался, привозя вместе с храпом загнанной лошади и запахом конского пота закаленную саблю, кузнец Араз торжественно выходил ему навстречу, бережно, как новорожденного ребенка, принимал ее из его рук и благословлял словами старинного обряда. Силы и твердости желал он тем отважным рукам, которым суждено извлечь из ножен эту саблю. Да послужит она на благо родины, сделав непобедимой десницу воина, сражающегося за правое дело. С той же обрядовой торжественностью старый кузнец благоговейно прикасался губами к холодному стальному лезвию и только после этого передавал оружие кому-нибудь из стоявших рядом подмастерьев.

Однажды у дверей старой кузни появились люди с золотыми погонами на плечах — какие-то важные военные. Почтительно поздоровавшись с кузнецом, они таинственно о чем-то с ним пошептались и увезли его с собой.

Кузнец никому не сказал, о чем с ним говорили военные и куда они его возили. Только до слуха людей дошло, что лезвия, выкованные Аразом, очень понравились генералам и кузнецу поручили обучить своему мастерству других оружейников. И не только искусству ковки штыков и сабель, но и тайне изготовления замечательной дамасской стали — тайне, переходившей в роду Араза от старшего к младшему.

Все знали, что его щедро наградили, но важнее наград были полученные кузнецом бумаги.

Об этих бумагах в народе ходили целые легенды, но никто их не видел, сам кузнец никому о них не говорил и никому их не показывал. Одни говорили, что царь написал и подписал их сам, своей рукой, и скрепил их своей личной печатью. Другие уверяли, что бумаги писал, правда, не сам царь, но один из его приближенных: ни больше, ни меньше, как генерал Паскевич…

Удивительные вещи рассказывали в народе об этих бумагах, об их чудесной силе.

Говорили, положишь их на скалу — скала пополам расколется… И будто по тому, что в них сказано, может кузнец Араз в дворянское сословие вступить, только не хочет — не хочет потерять славу своего рода, с дедовских путей свернуть, заслужить проклятие предков.

Так это было или не так — никто не мог сказать точно, но было время, когда слава кузнеца Араза разносилась далеко-далеко. Товарищи по ремеслу, встречаясь, уступали ему дорогу, незнакомые старались с ним познакомиться. Сама земля, казалось, дрожала под ногами славного оружейника, а в старой городской кузне его молот стучал громче всех, всех победнее.

Вот этот-то некогда знаменитый кузнец и простился с жизнью в кабинете жандармского ротмистра.

 

5

Когда Тиграна вывели из карцера, он, проходя по коридору, перехватил чей-то горящий взгляд, устремленный на него из квадратного окошечка в двери противоположной камеры.

Как ни крошечно было это окошечко, Тигран успел, разглядеть в нем поросшее рыжей бороденкой изнуренное, по-тюремному бледное лицо заключенного с острыми скулами и сухим, изрезанным глубокими морщинами лбом.

Взгляд у незнакомца был пытливый, пронизывающий, он будто ждал, будто требовал на что-то ответа… Но оставаться долго в коридоре было невозможно — каждую секунду мог подойти где-то замешкавшийся надзиратель.

И все же Тигран решил заговорить с товарищем по несчастью. Не успел он, однако, сказать слова, как тот сам окликнул его:

— Это ты, Тигран?..

Тигран чуть не вскрикнул от радости. Он сразу узнал голос старого приятеля, механика фирмы «Зингер» Федора Афанасьева, сосланного в Грузию из России. Тигран давно не встречал его. Так вот он где, оказывается, а ребята-то думали, что Федор снова подался на север, чтобы в один прекрасный день вернуться оттуда с добрыми вестями.

В этот день им удалось обменяться лишь несколькими словами. Но вскоре они приноровились: в дневное время, когда надзиратель уходил и в темном узком коридоре никого не оставалось, заключенные, пользуясь случаем, переговаривались друг с другом через дверные глазки. В такие минуты Федор поведал Тиграну о многом, а самое главное — помог ему разобраться в тайне нацарапанного на стене квадрата.

— Это азбука тюремного телеграфа, — сказал он. — Без нее здесь пропадешь.

С тех пор как Афанасьев объяснил значение букв и цифр, заключенных в квадрате, и способ пользования ими, перед Тиграном открылся новый, неведомый ему доселе мир.

С помощью тюремной азбуки Тигран установил связь с соседними камерами. Оказалось, что рядом с ним сидят братья Лузины, Ладо Мсхиладзе, Энвер Ибрагимов. Все это были чудесные ребята.

Они связали Тиграна с другими узниками, и он вскоре узнал все не только о них самих, но и о том, что делается на воле. Тюремные стены, казалось, расступились.

«Гр-рып, гр-рып, гр-рып», — раздавались в коридоре тяжелые шаги надзирателя, равномерные, точно отсчитанные по часам. Но они не мешали работе тюремного «телеграфа» — стены, толстые стены тюремного замка говорили. Непрерывный, незатихающий стук соединял камеру с камерой, сердце с сердцем, ободряя, воодушевляя заключенных.

«Забастовка в Петрограде победила», — такова была последняя «телеграмма», полученная Тиграном. В эту ночь он впервые уснул на своих жестких, скрипучих нарах таким глубоким и сладким сном, каким, кажется, ни разу не спал во всю свою жизнь.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

 

1

Чтобы попасть домой, надо было пересечь железнодорожные пути, отделявшие город от окраины. По ту сторону полотна начиналась узкая извилистая тропинка, ведшая в поселок.

Сона шла, с трудом передвигая ноги, хотя ноша не была тяжелой — всего лишь небольшой мешок орехов.

Поселок раскинулся на выжженных солнцем холмах, изрезанных оврагами, балками, большими и малыми рвами, по краям которых лепились домишки. В одном из таких домишек и жила Сона. Это была жалкая хижина, в которой ютилась несчастная мать с гурьбой босоногих и голодных ребятишек. Особенно горько пришлось Сона после ареста мужа. За эти месяцы она истратила последние гроши и, похоронив свекровь, осталась совсем одна с четырьмя ребятами на руках. Эта высокая, худая, измученная непосильной работой женщина, казалось, была создана для того, чтоб с безответной покорностью нести свое тяжелое бремя. И при муже ей жилось не сладко, а теперь наступила полная нищета и пришлось стучаться в чужие двери в поисках куска хлеба.

Вот и сегодня, с раннего утра, Сона стирала у кого-то. Но заработок был ничтожно мал. Пришлось пойти к лавочнику-персу и просить его дать какую-нибудь работу на дом — ничего, что придется работать всю ночь. Он и дал ей мешок орехов — поколоть, очистить и вернуть ему по весу ядро и скорлупу.

Было поздно, когда Сона вернулась домой.

Окна лачуги глядели темными провалами. Ах, если бы у Сона была хотя бы одна дочка!.. Она зажгла бы лампу, прибрала в комнате… А мальчишки только и ждут ее, чтоб, как голодные волчата, броситься навстречу: хлеба, хлеба, хлеба!

Но откуда ей взять его? Год тяжелый. Улицы полны нищих, побирушек, бездомных. Кажется, бесконечным живым караваном движется горе по этим тесным улочкам нищей окраины, заблудилось в них и никак не может отсюда выбраться. К кому обратиться, у кого просить?

Сона не боялась труда, она все умела. Как живая, играла в ее руках швейная машинка «Зингер». Но у богатых людей были свои постоянные швеи, а бедняки кое-как обходились и сами.

Слава богу, помогла соседка — одинокая старуха — прачка Ази. У нее были знакомства в городе. Она повела Сона, пристроила ее на работу. Но платили очень мало, и на жизнь по-прежнему не хватало. Сона металась в поисках приработка.

Увидев принесенные матерью орехи, лети радостно запрыгали. Чудо какое-то — столько орехов! Да и где?.. Не в лавке, не на базаре, а у них самих, дома!

Сона объяснила, что орехи надо почистить для лавочника. Но и это не уменьшило радости ребят. Все равно — орехи у них в руках.

Сона накормила детей, наспех проглотила краюшку хлеба и принялась за дело.

Поставив на низенькую табуретку лампу, она разостлала на полу коврик и высыпала на него орехи.

Микаэл, старший мальчик, принес с улицы плоский камень и присел на полу рядом с матерью. Не отстали от него и братья. Даже самый младший, Аби, которому едва исполнилось шесть лет, тоже колол орехи и подавал их матери, а она очищала их от скорлупы и складывала в мешок.

До самой полуночи бодрствовали труженики этой маленькой «фабрики».

Сона не оставила без оплаты своих помощников: перед тем как уложить их спать, она дала каждому по два-три ореха.

Уставшие от работы дети мгновенно уснули. Не спала только мать. Лежа на спине, она долго не смыкала глаз. Редки были в ее жизни минуты настоящей радости, и сейчас она переживала одну из таких минут. За стирку заплатили ей сразу, да еще дали несколько ломтей хлеба. Вот и эта работа подвернулась. Да и дети как будто начали понимать, как тяжело ей приходится, стали помогать. Как обрадуется Тигран, когда узнает обо всем этом…

Она долго подсчитывала в уме, что сможет сделать на заработанные деньги. Даже во сне не оставляли ее эти мысли.

…Вот она проходит по шумному рынку. Вокруг разные фрукты, овощи, мясо, рыба… Продавцы дергают ее за платье, зазывают, расхваливают свои товары: «Ох, ох, ох, какой арбуз, погляди-ка!.. Сюда, сюда, барыня, сюда!..»

Сона смеется мысленно: «Тоже, нашли барыню, помилуй бог!..» Но, взглянув на свое платье, она цепенеет от изумления: все на ней новое, пестрое, шуршащее. А в руке зажаты деньги — откуда столько?.. Ну, как же, вспомнила: ведь перс сегодня уплатил ей за целый месяц вперед…

Сона знает, понимает, что все это во сне — кто бы дал ей такое платье?.. Но вдруг мозг ее пронизывает мысль о муже: ведь Тигран в тюрьме, имеет ли она право так одеваться?.. Что скажут люди?..

А вокруг — шум, веселье. Купцы расхваливают свои товары, зазывают…

Утром Сона ждала большая неприятность. Едва открыв глаза, она увидела, что мешок с орехами пуст… Ни одного орешка!.. Вот это действительно сон! И если бы не скорлупа в углу (ее Сона думала утром собрать в другой мешок), никто бы не поверил, что в их доме были орехи, взятые у торговца под залог нескольких несчастных грошей, полученных за стирку…

Сона быстро растолкала детей. Спросонья они подняли страшный рев.

— Мы не трогали орехов, — скулили они, — их, вероятно, съели мыши…

Сона не на шутку рассердилась. Схватив хворостину, она заперла дверь и беспощадно отстегала детей — всех до одного, без разбора. Слишком велико было ее отчаяние, слишком тяжела обида; она негодовала на весь мир, на свою судьбу, даже на бога, которого она всегда так свято чтила.

Ну, что теперь делать? Все, все пропало — деньги, надежды, хлеб. А в город хоть носу не показывай — как взглянуть в глаза персу-лавочнику…

Позже, вспоминая об этом случае, Сона утешалась: «Ну, и черт с ним, по крайней мере мои мальчишки хоть досыта орехов поели».

Почти такая же история повторилась и с конфетами, принесенными ею с фабрики Дадашева. Ребята дважды обертывали каждую конфету бумажкой — так она весила больше, — а получившийся «излишек» с аппетитом поедали. Но плутовство это скоро было раскрыто, и фабрикант перестал давать Сона работу.

Удачнее получилось с синькой, хотя ребятам новая работа пришлась не по вкусу. Они ворчали и крутили носами. На что им синька? Ее ведь не съешь и не выпьешь! Очень весело — сидеть до полуночи и рассыпать ложкой этот синий порошок по бумажным пакетикам…

Если б не шалости Аби, дети совсем бы заскучали. Но этот озорник незаметно слюнявил пальцы и, окунув их в синьку, мазал ею нос и щеки кому-нибудь из братьев. Поднимался хохот.

В виде награды Сона выдавала по полкуска сахара тому из детей, кто раньше других наполнит синькой пятьдесят пакетов.

Почти всегда сахар доставался Левону, реже — Аби. Но маленький пройдоха не хотел лишаться удовольствия: не успевал Левон получить свою награду, как Аби вырывал ее у него из рук, засовывал в рот и, громко смеясь, пускался наутек. И вдруг среди ночи во дворе подымалась страшная возня.

Но что было толку от трепки, которую Аби получал от Левона? Подумаешь, горе какое!.. Он спокойно возвращался, садился рядом с матерью и, точно для того, чтобы раздразнить Левона, невинно спрашивал:

— Ма, а, ма, знает ли сам сахар, что он такой сладкий?..

Микаэл и Арменак исподтишка фыркали, мать грустно улыбалась, а Левон подносил кулак к самому носу Аби и так же невинно спрашивал:

— А знает ли этот кулак, какой он тяжелый?..

Все от души смеялись, и громче всех сам Аби.

Вскоре синька сменилась содой, а потом перцем. Так перебивалась Сона в течение целого года. Она умудрялась даже отложить кое-что для передач мужу. Ее и без того слабое здоровье со дня на день ухудшалось. Приступы удушающего кашля сотрясали не только тело несчастной женщины; от них, казалось, дрожала даже паутина в сырых углах под потолком их низенького ветхого домика.

— Тонко прядет, — говорила старая Ази, многозначительно поглядывая на потолок. И ребятам казалось, что и в груди их матери тоже поселился какой-то паук; он сосет ее сердце и легкие и прядет вот такую же тонкую-тонкую губительную нить…

 

2

Со дня рождения ни один из ребят Сона не знал обуви: где взять столько денег? И дети постоянно ходили босые, разве что иногда обувь им заменяли шерстяные носки, подшитые кусками козьей шкурки.

Когда старший, Микаэл, подрос и начал ходить в школу, пришлось поломать голову, во что его обуть. И Сона нашла выход. Покопавшись по сорным ящикам, насобирала она старые суконные лоскуты и состряпала сыну чусты, подшив их таким же ветхим войлоком. Даже в снег и мороз Микаэл ходил в этих чустах в школу, одевая их поверх шерстяных носков.

Узкие и кривые улички пригорода, извивающиеся среди оград из глины, битого кирпича, камня, колючей проволоки и обрезков жести, зимними утрами были застланы толстой пеленой рыхлого снега. С проворством шакала пробегал по этим улицам спешащий в школу Микаэл. Чтобы не замерзнуть, весь путь от дома до школы он проделывал без остановок, — а школа была далеко, по ту сторону железной дороги, в самом городе. Руки и ноги мальчика сначала густо синели, потом краснели, точно раскаленный металл, он дрожал всем телом, как котенок, выброшенный из дому на мороз. В школе, сев на скамейку, он сжимался в комочек и, подсовывая под себя одеревеневшие от холода пальцы, пытался согреть их теплом своего тела.

В дождливые осенние дни вязкая глина улиц окраины, не знающих ни тротуаров, ни мостовых, порой так незаметно «снимала» с ног Микаэла его «обувь», что мальчик даже не чувствовал этого. Нередко потеря становилась известной лишь перед сном, когда мать вносила ржавое корыто и заставляла детей вымыть ноги. Расстроенная женщина с новой силой начинала проклинать тогда и день своего рождения, и самую жизнь, уготованную ей богом.

А рано утром горемычная мать уже снова сидела, согнувшись в три дуги, и только звяканье портновских ножниц вторило ее стонам и причитаниям. Хлебным мякишем тщательно счищала она с суконных лоскутьев налипшие на них клочки ваты и волос и садилась за свою, напоминавшую опаршивевшую лошадь, калеку «Зингер».

— Когда же ты ума наберешься, когда? — то и дело захлебываясь в удушливом кашле, сердито спрашивала она сына.

Кинув Микаэлу готовые туфли, Сона припадала грудью на швейную машину, и снова сухой, надрывный кашель сотрясал все ее существо.

Времена ли были такие, или просто не везло Сона, но все ее дела кончались неудачей. В один из особенно тяжких дней она решила продать свою единственную ценность — полученное в наследство от свекрови дорогое золотое кольцо. Завязав кольцо в платок, она крепко зажала узелок в кулаке, а руку спрятала в карман. Другую руку она протянула Микаэлу, и они вместе отправились на рынок. Не успели они перейти через рельсы, как, словно из-под земли, перед ними вырос щеголевато одетый, красивый молодой человек.

— Что ты несешь продавать, тетенька? — спросил он и, словно угадывая мысли Сона, продолжал: — Если золото, то нечего далеко ходить, — мать моей невесты хочет купить ей какую-нибудь золотую вещицу.

Слова эти, сказанные простодушным тоном, так обрадовали Сона, что она, словно загипнотизированная, молча вынула кольцо из кармана. Молодой человек взял его, повертел в руках, немного подумал и наконец, удовлетворенно присвистнув, сказал:

— Что ж, вещь хорошая, возьмет… пошли…

Вернув кольцо Сона, он повел ее к одному из ближайших домов.

— Вот здесь это, тетенька. Вы тут немного обождите, а я пойду покажу ей. Если понравится, я из окна позову вас, а не понравится — принесу назад: ваш товар — вам, а мне — душа моя молодая, — сладко улыбнувшись, пошутил он.

Сона, не сказав ни слова, протянула кольцо молодому человеку. Он взял его и быстро взбежал по лестнице.

Когда он ушел, Микаэл с тревогой обратился к матери?

— Ма, а если?..

Сона сразу поняла, но сурово сказала:

— Молчи, не гневи бога. Стыдно так думать о человеке. Парень, невинный как ангел, и как хорошо одет… — Она, видимо, хотела еще что-то добавить, но умолкла.

Долго простояли мать с сыном у подъезда в ожидании молодого человека, но его все не было и не было. Прошли полчаса, час. Никто не появлялся, никто их не звал.

Отчаяние охватило Сона. Микаэл перешел на противоположный тротуар и осмотрел оттуда все окна в доме. Ни в одном из них никого не было видно.

Сона не выдержала. Хлопнув себя руками по голове, она дико вскрикнула: «Унес, безбожник!»

Мать с сыном бросились в подъезд, взбежали по лестнице, постучали в одну дверь, в другую, спрашивали, объясняли… Напрасно, никто никакого молодого человека и в глаза не видел…

Жильцы дома окружили обманутую женщину. Одни жалели ее, другие бранили — тех, кто бранил, было больше.

— Да разве в наши дни можно людям верить?.. И как же это ты… голова-то на что…

Всю дорогу Сона молчала и только у самого дома горько посетовала:

— Нет, сынок, видно, бог не в ладу с нами, — вот и здесь помог он мошеннику…

 

3

Вернувшись из тюрьмы, Тигран нашел семью в крайней нищете. Как говорится, хоть спали все, что есть в доме, даже запаха гари не почувствуешь… Ребята голые и босые, жена едва держится на ногах от изнурения. Надо было что-то делать. Но что, когда почти все товарищи Тиграна после забастовки остались без работы и теперь ни один фабрикант не хочет их принимать. Город полон безработных. Пойти разве на вокзал? Может быть, там найдется какая работа, хотя бы носильщика.

В первые дни Тигран так и делал — брал веревку и отправлялся на вокзал. Но заработать и здесь было очень трудно. Тигран вышел из тюрьмы совсем истощенным, и не многие пассажиры доверяли ему свои чемоданы и корзины. Да к тому же таких, как он, было слишком много, и все они просто набрасывались на пассажиров и вырывали друг у друга из рук вещи.

К такой работе Тигран не привык, да и не по нем была она. Не дай бог встретить какого-нибудь знакомого — хоть сквозь землю проваливайся. И вот пока Тигран внимательно разглядывал приезжих, кто-нибудь из более проворных носильщиков вырывал «добычу» из-под самого его носа. Товарищи по заводу знали об этих мытарствах Тиграна, но виду не подавали. Они и теперь, как прежде, кое-что откладывали из своих сбережений и приносили Сона с просьбой не говорить об этом мужу. Им и самим нелегко приходилось, ведь и они лишились заработка, но, перехватив какую-нибудь поденную работу или продав вещь из дому, каждый считал своим долгом поделиться с семьей своего товарища.

Однажды вечером Тигран ожидал на перроне прихода очередного поезда. Дул сильный ветер. Холодный дождь иглами покалывал лицо и руки. С утра голодный, он только курил, и от этого во рту была неприятная горечь.

Поезд запаздывал, и Тигран решил укрыться от дождя под навесом перрона. Едва он сделал несколько шагов, как мимо него прошли два человека. Один из них был в ватнике, на котором поблескивали мазутные пятна, и брюках, глубоко заправленных в сапоги. Другой, высокий и грузный, шел, подняв воротник пальто и вобрав голову в плечи… Оба показались Тиграну знакомыми. Он пригляделся повнимательней и узнал обоих. Это были его друзья — слесарь Серго и столяр Меерович, Что они делают здесь в этот час? Встречают кого-нибудь?.. Не спрятаться ли от них?..

В это время Меерович остановился и стал рыться в карманах: он искал спички. Коробок оказался пустым. Меерович с досадой бросил его на землю и, обернувшись, вдруг увидел Тиграна.

— А, вот где он…

Остановился и Серго.

— Тигран?.. Ну, парень, устали мы тебя разыскивать.

Тигран едва успел спрятать конец веревки, свисавшей из-под его старенького пиджака.

Товарищи подошли поближе.

— Пойдем, есть дельце, — шепнул Меерович и прошел вперед. Серго и Тигран последовали за ним.

Они вышли из здания вокзала и по узенькому, окруженному проволочной сеткой мостику перебрались через железнодорожные пути. Отсюда, по уже знакомой нам извилистой тропинке, они стали подниматься на ближайший холм.

В этот день произошло событие, о котором Тигран еще ничего не знал. Большая группа безработных, вышедшая на демонстрацию, собралась на железнодорожной платформе, возле которой стоял под охраной меньшевистский бронепоезд. Руководивший демонстрацией отважный революционер Николай Гаришвили, прорвав цепь часовых, вскочил на бронепоезд. Горячо и страстно призывал он людей принять участие в общегородской демонстрации протеста по поводу открытия Закавказского сейма.

Вскоре рабочих города облетело известие, что общегородская демонстрация назначена в Александровском саду, в день открытия сейма.

Было решено, что сигналом к началу демонстрации послужит гудок, поданный с Главных железнодорожных мастерских. Все это, конечно, сохранялось в строжайшей тайне. Однако агенты меньшевистской охранки сумели до всего дознаться и вовремя оповестить своих хозяев. Мастерские были срочно окружены войсками, взявшими под особое наблюдение котельную.

— Теперь, Тигран, ты понял, в чем дело? — прервал рассказ Мееровича Серго. — Ведь демонстрацию могут сорвать…

— Короче говоря, вся наша надежда на тебя, — договорил Меерович. — Ни одному из нас нельзя появляться возле мастерских, — тотчас арестуют. А ты так изменился, что тебя едва ли узнают. Да и, честно говоря, ты среди нас самый ловкий и находчивый.

— Один только гудок! Ты понимаешь, что значит один этот гудок?.. — спросил Серго.

Да, Тигран понимал это. Поручение было крайне опасное, но ведь кто-то должен подать сигнал. Многие годы проработав в Главных мастерских, Тигран прекрасно знал там все ходы и выходы. Не напрасно товарищи так на него надеялись. Но если мастерские и на самом деле окружены войсками, а котельная находится под особым наблюдением, что тогда будешь делать?

Тигран отчетливо представил себе мастерские со всеми к ним подступами и подъездными путями.

Спереди, со стороны ворот, подойти будет невозможно. Слева — депо, за которым, конечно, тоже установлен надзор. Справа проходит узенькая улица: ее запрут с двух сторон и — конец. А что, если оттуда, где вдоль мастерских проходят станционные пути — восемь или десять колей? Конечно, и этот участок не будет забыт войсками, но все-таки только здесь, пожалуй, и можно будет перехитрить врага.

Следует заранее повидаться с кем-нибудь из машинистов маневровых поездов: только на паровозе и сможет он приблизиться к забору, отделяющему мастерские от путей.

Надо будет прихватить с собой что-нибудь вроде кирки. А уж там, по ту сторону забора, Тигран не растеряется — там и сам черт не углядит, как проскользнет он в котельную через какую-нибудь щель, как проберется к гудку и нажмет рычаг…

Недалеко от ближайшего семафора раздался резкий свисток паровоза. Тигран опомнился — надо было спешить, времени оставалось мало. Нужно было прежде всего под каким-нибудь предлогом пройти в депо и договориться с машинистом маневрового паровоза.

…Они подошли к окраине поселка. Тигран остановился, крепко пожал руки товарищей.

— Ребята, вы услышите гудок, — твердо сказал он.

 

4

Тенистый городской сад, террасообразно раскинувшийся в центральной части города, никогда не бывал так многолюден.

Пронзительный гудок Главных железнодорожных мастерских поднял на ноги рабочих. Следом за ними спешили в сад и обитатели близлежащих улиц — старики, женщины, дети, вообще все, кто любит многолюдные сборища, праздничные шествия и даже демонстрации. Среди зелени тут и там заревом полыхали красные знамена, на полотнищах которых было наспех выведено: «Да здравствует свобода!», «Во имя свободы!», «Заря свободы».

Со всех сторон бурными потоками вливались в сад люди. Самые нетерпеливые перелезали через ограждавшую сад железную решетку.

Настроение у всех было приподнятое. Казалось, сразу спали оковы, связывавшие мысли и чувства людей. Вокруг не было видно ни одного охранника: они притаились, кто где мог: в лавках, гостиницах, по трактирам.

Даже дети в этот день словно освободились от присмотра старших. Их веселый гомон оглашал зеленые лужайки. Сегодня для них был настоящий праздник.

Пестрые толпы все еще продолжали вливаться в сад, когда в центре его, над наспех сколоченным высоким помостом, заалело красное знамя. Начался митинг.

Но поднявшийся на помост оратор не успел сказать нескольких слов, как во всех концах сада неожиданно грянули выстрелы. Словно в солнечный полдень вдруг вспорола небо молния и ударил оглушительный гром.

Залп следовал за залпом. Пули со свистом проносились в воздухе, поражали беззащитных людей, вонзались в стволы деревьев, сбивая ветви и кроша листву.

Так подло расправлялись меньшевистские власти с безоружным народом.

Мирная демонстрация захлебнулась в потоках невинной крови. Многие нашли здесь смерть. Многих с тяжелыми ранениями доставили в больницу. Среди них был и Тигран.

 

5

Услышав страшную весть, Сона помчалась в железнодорожную больницу. За ней побежал и Микаэл.

Весь поселок охватила тревога. Без шапок, босиком — в том виде, в каком их захватило это ужасное известие, — бежали люди к месту кровавого побоища. В домах и на улицах не умолкали рыдания и стоны. Со многих уст срывались слова гнева и проклятия убийцам.

Больницу двойным кольцом окружила конная и пешая милиция., Кругом столпилось столько народу, что протискаться было невозможно. Нельзя было даже толком узнать, кто убит и кто ранен. Каждого, кто пытался пробраться поближе к больнице, безжалостно избивали.

Но людская волна нарастала и, шквалом накатываясь на конный кордон, стремилась прорвать запретное кольцо; в «стражей порядка» градом летели камни. Но горе было тем из толпы, кто попадался им в руки, — пойманных не щадили.

Не менее страшное зрелище можно было увидеть в эти минуты в самой больнице. Раненые валялись прямо на полу, в коридорах, на лестницах.

В этот день в больнице хозяйничали меньшевистские особоотрядчики. Врачам не разрешалось подходить к раненым, оказывать им какую-либо помощь.

Тигран лежал на голом полу. Его томила жгучая жажда.

— Воды… — умолял он. Но никто не откликался, никто не подходил.

Люди умирали в стенах больницы, на глазах у врачей, сестер, санитаров, которым было запрещено им помогать.

Доктор Овьян, известный в городе хирург, попытался подойти к раненым, буквально валявшимся в лужах крови, но вооруженные «народогвардейцы» силой его отстранили.

Глубоко возмущенный хирург едва не вступил с ними в драку. Он, пожалуй, и начал бы ее, если" бы молодой, щеголеватый офицер не остановил его.

— Господин доктор, честь имею… Мы вас глубоко ценим и уважаем, но, к великому сожалению, на этот раз ничем не могу помочь. Это приказ комиссариата. Честь имею… — И он почтительно звякнул шпорами.

Овьян взорвался:

— Не знаю, я сошел с ума или эти изверги?.. — воскликнул он. — Что такое комиссариат? Какое имеет право комиссариат вмешиваться в мои дела? Есть закон, почитаемый всем цивилизованным миром: даже приговоренный к смерти, если он болен или ранен, имеет право на помощь врача. А этих несчастных никто не судил, они стали жертвой дикого произвола. Да, да…

Хирург не договорил. Офицер, еще раз звякнув шпорами, вежливо прервал его:

— Для меня, господин доктор, приказ комиссариата — закон. Честь имею… — И он, откозыряв, пристукнул каблуками и быстро отошел.

Овьян ошарашенно поглядел ему вслед.

— Звери, варвары!… — вскипел он снова. — Понимаете ли вы, что творите? Это же нарушение всех норм цивилизованного мира. Уйдите отсюда, приказываю вам оставить больницу!..

Поняв, что усилия его напрасны, Овьян сдернул с себя белый халат и швырнул им в солдата, отстранявшего его от раненых. Солдат инстинктивно отшатнулся, и халат повис на острие штыка.

Сона всю ночь провела у больницы. С нею был Микаэл. Другие дети остались без присмотра дома. Никто не мог помочь ей проникнуть в больницу, перевязать раны мужа, облегчить его страдания. К утру Тигран умер. Сона умоляла выдать ей тело мужа, но в ответ услышала сухое: «Нельзя, таков приказ оттуда, сверху…»

Где и как похоронили Тиграна, никто не знал.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 

1

По вечерам осиротевшую семью Тиграна часто навещала Ази. Добрая старушка старалась хоть немного облегчить страдания несчастной больной Сона; рассказывая ей разные истории, она, будто между прочим, незаметно приводила в порядок комнату — оправляла постели, мыла пол, топила печь.

— …Сон нынче видела, — рассказывала Сона. — Небо потемнело, покрылось тучами. У одной из туч оторвался край и стал птицей. Прилетела, села мне на грудь. Гляжу — удивительное дело! — крылья птичьи, когти птичьи, голова человечья. Страшно мне стало. Вцепилась мне птица когтями в горло, рвется, точно зовет куда-то за собой. Спрашиваю: «Куда, прости господи, а ребята мои как же?» А она: «Не знаю никаких ребят, ты долг свой отдать должна, идем!..» И снова рвется куда-то. Хочу крикнуть, на помощь позвать — не могу, голос пропал. Просыпаюсь, вскакиваю, все белье на мне мокрое — будто в воде была. Перекрестилась, надела сухое. Так и просидела без сна до утра. Вот и думаю теперь — не перед Тиграном ли я в долгу? А, что скажешь, Ази?.. И правда, ведь большой долг за мной остался?..

Ази сострадательно смотрит на соседку и мягко говорит:

— Думай о детях, Сона. Ушедший ушел, горе оставшимся.

Ушел? И Сона вспоминает все сначала.

Жили плохо. Со дня свадьбы — всегда в нужде, в мыслях о лучших днях. Тигран был самым младшим в семье оружейника, и ему ничего не досталось от славы кузнеца Араза. Стал он помощником отца лишь тогда, когда нужда уже вошла в их семью через тысячу щелей, а выхода у нее ни одного не было: хотя бы одна щелочка!

Едва став на ноги, работал в отцовской кузне, потом в разных мастерских: у Фукса, на механическом заводе, на железной дороге.

Сона он встретил в семье ее старшего брата и своего товарища — Арсена; они полюбили друг друга, поженились; стали отцом и матерью четверых ребят.

Да, плохо им жилось, но с Тиграном никогда не было страшно. Ведь бывает, что человек, живя под ветхой кровлей, в холоде и грязи, неустанно собирает известь и камни в надежде построить дом, новый и прочный.

Вот такой временной кровлей и казалось Тиграну мрачное настоящее. Он мечтал о жизни светлой, красивой. Надеждой на это лучшее, светлое, жила и Сона, потому-то в самые тяжелые дни она никогда не отчаивалась.

А теперь?..

— Ты знаешь жизнь, Ази, ты много горьких дней видела, скажи мне, как это бывает, когда сердце человека становится прахом и только одна его душа еще скитается по земле? — спросила она старуху.

Но Ази молча замахнулась фартуком на забравшихся в лачугу соседских кур и проворчала:

«Киш, пошли отсюда, негодные».

 

2

Такие женщины встречаются в каждом поселке, в каждом городе. В семью, где поселилось горе, они приходят без приглашения, приходят по праву старшего, чтоб помочь и советом и делом.

Такой женщиной была и Ази.

В черной шали, с длинной, свисающей по краям бахромой, она день-деньской суетилась с неразлучным веником в руках. Со стороны казалось, что согнутая в дугу Ази только и делает, что подметает. Ази никогда не глядела на небо, и потому казалось еще, что она навек рассорилась с богом и вся отдалась грешной земле — только ее одну она и видит, прислушивается ко всем ее голосам, беседует с нею.

И вправду, Ази не любила бога, не верила в него, не находила справедливости в его поступках.

— Подкуплен, — говорила старушка уверенно.

Те, кто знал ее смолоду, говорили, что когда-то статной и видной женщиной была Ази, отличалась крутым характером и однажды даже сидела в тюрьме, и сидела ни больше, ни меньше, как за… убийство.

Не верилось, но — это была правда.

В те далекие дни жила она в глухом горном селе и, овдовев, одна управлялась с целой семьей.

А убила она лесника, соблазнившего ее восемнадцатилетнюю дочь, глухонемую девушку, которая, не стерпев позора, кинулась с высокой скалы в пропасть.

Оскорбленная горянка воспылала жаждой мщения. Она долго преследовала негодяя и наконец застала его в лесу спящим под деревом.

Став на колени, она разбудила лесника и, когда он проснулся и увидел ее, по самую рукоятку вонзила ему в грудь кинжал.

— Ази, зачем ты его разбудила? Ведь он мог тебя убить? — спрашивали ее.

Морщинистое лицо старухи на мгновение светлело, и в глазах ее вспыхивали горячие искорки.

— Разбудила, чтобы он увидел.

— Кого, Ази?

— Меня… Мой кинжал…

Немного помолчав, она добавляла:

— А что?.. У мести есть свой язык… Но не все его понимают…

Выйдя^из тюрьмы, Ази нашла свое хозяйство разоренным. С тех пор ушла она в город, стала ходить по дворам, стирать чужое белье.

Кто бы сказал теперь, глянув на Ази, что это та, некогда гордая, статная женщина? Жизнь жестоко расправилась с нею. Корыто прачки согнуло ее в дугу иссушило.

Одно только доброе честное имя и осталось у Ази. Рассыпь под ее ногами золото — не возьмет и крупинки. Вот почему, куда бы она ни пришла, перед ней открывались все двери, ей весь дом доверяли.

Старуха много курила, иногда непрочь была выпить. Курила она какой-то крепчайший-табак, которым туготуго набивала свою длинную трубку, а пила водку "тоже крепчайшую, «семивзводную».

Иногда, возвращаясь по вечерам домой, Ази спускалась в погребок Геворка, всегда напитанный запахами дыма, пота и вина.

Трактирщик молча наливал ей стакан обжигающей водки, посыпал солью кусок черного хлеба и клал на прилавок.

Ази молча расплачивалась, потом залпом выпивала водку и, жуя хлеб, так же молча уходила.

Печально глядели ей вслед завсегдатаи погребка и, тяжело вздыхая, чокались, на мгновение нарушив очередность своих тостов.

— Что ж, выпьем по одной за здоровье этой несчастной!..

«Несчастная…» Иначе и нельзя было назвать старую Ази…

 

3

Как-то утром Ази повела Микаэла в квартал персидских бань.

Это был особый мир, раскинувшийся у подножия скалы с крепостными развалинами на верхушке. По склону скалы лепились один над другим убогие домишки. Словно спасаясь от беды, взбежали они вверх, к самому подножию крепостных сооружений, и со страхом поглядывали оттуда на катившиеся внизу воды широкой реки. Между домишками змеились узенькие улочки, порой такие тесные, что на них с трудом могли разойтись два хорошо навьюченных верблюда. А ближе к берегу реки расположились знаменитые бани и рядком с ними чайные, привлекавшие посетителей из самых отдаленных районов города.

Как гласит предание, именно отсюда город и получил свое начало, а затем, разрастаясь, захватил новые холмы, ущелья и балки.

Говорят, что немало родников и речушек осталось под многоэтажными домами и просторными улицами города, а он все расширялся и мало-помалу завладел всей огромной долиной реки по обоим ее берегам.

Красивая легенда связана с основанием города. Ази по дороге рассказывала ее Микаэлу.

В незапамятные времена, когда все эти места были покрыты непроходимыми лесами, кишевшими зверями и птицами, люди приходили сюда на охоту из самых дальних краев.

Во время одной из таких охот царь Вахтанг Горгасал поразил стрелой нежную лань. С трудом золоча раненую ногу, лань бросилась в узкое ущелье, пробежала по его дну и вдруг стрелой метнулась в заросли и скрылась из глаз царя.

«Неужто я промахнулся? — подумал царь. — Нет, вот следы ее крови…»

Вступив по следам лани в ущелье, царь нашел здесь буйно бивйий из-под земли горячий ключ. Эта целебная вода и исцелила раненую ногу лани.

— Вот тогда-то и приказал мудрый царь Вахтанг заложить на этом месте город. Горячую воду источника провели в бани, чтобы люди купались в ней и излечивали свои недуги, — заключила свой рассказ Ази.

Они подошли к дверям чайной, принадлежавшей знакомому старухи Хаджи Гиносу.

Ази привела сюда Микаэла, чтобы устроить его на работу. Деньгами Хаджи не даст ему ни копейки, Ази это знала, но она надеялась, что мальчик по крайней мере будет сыт, да еще сможет отнести домой то, чего не доедят посетители.

Так и договорились. Будет Микаэл умным, послушным парнем, сумеет угодить хозяину, — и тот позаботится о нем, как родной, будет поить его, кормить, человеком сделает, в люди выведет. Чем плохо! Благодари только бога. Какая же еще плата?..

Круглым, как луна, было рябое лицо Гиноса, низкорослого, шарообразного человечка. Казалось, что он не ходит, а катается по земле, как мяч. Встречные всегда сторонились его — того и гляди собьет с ног.

Толстые короткие ручки Хаджи Гиноса не сходились одна с другой. Когда ему хотелось, выражая удивление или радость, похлопать в ладоши, руки его лишь беспомощно болтались в воздухе.

Хозяин чайной славился своей крайней скупостью. О ней ходили легенды.

С раннего утра становился он за прилавок, навалившись на него своим огромным, разбухшим пузом, и смотрел на дверь: кто же войдет, что принесет или что потребует?

Он любил покалякать с посетителями, расспросить их, какие новости на свете. А там, смотришь, и поел за счет гостя, нагрузил чем ни есть свое ненасытное, способное, казалось, вместить всю вселенную брюхо.

В первые дни, не зная установленных хозяином порядков, Микаэл выбрасывал оставшийся на дне стакана спитой чай в помойное ведро. Хаджи сильно разгневался. Оказалось, что спитой чай надо собирать, просушивать на солнце и снова заваривать.

Хаджи повел Микаэла во двор и показал ему на крышу низенькой пристройки — это была его «сушильня». С тех пор мальчик свято выполнял хозяйское наставление — собирал мокрые чаинки и на грязной газете раскладывал их на солнце. Мухи невозбранно садились на них и нередко тут же подыхали, а Микаэлу, снимавшему высушенный «чай» с крыши, некогда было разбирать — где чай, а где мухи, — так они и шли в заварку.

Чтобы не опоздать на работу, Микаэлу приходилось вставать затемно: ведь от их дома до квартала бань приходилось идти несколько верст. Тяжелее всего было подняться с постели. Не успевал усталый, изнуренный трудом мальчик крепко уснуть, как в предутренней полутьме их комнатки уже звучал голос матери:

— Микаэл, сынок, вставай, время…

В чайной он прежде всего был обязан сходить за водой. А воды нужно было столько, сколько вмещали два пузатых самовара, стоявших на прилавке: каждый в десять брюх Хаджи Гиноса. От тяжелых ведер на ладонях Микаэла набухали волдыри, которые потом лопались и долго не заживали: чуть разожмешь или сожмешь ладонь — и боль пронижет все тело.

У Хаджи Гиноса не было в обычае покупать уголь. Уголь и дрова стоили дорого, поэтому он предпочитал скупать у соседских лавочников негодные ящики. Микаэл разбивал ящики, накалывал мелких щепок и разжигал ими самовары. Он должен был также мыть в чайной пол, столы, стаканы и блюдца, стирать пыль со стульев.

Но настоящие мучения мальчика начинались, когда чайная открывалась. С подносом в руках, обливаясь потом, он носился между столами, обслуживая многочисленных завсегдатаев, и к концу дня буквально лишался сил.

— Ну, живее, живее! — то и дело подбадривал его хозяин.

И все это из-за куска хлеба…

Микаэл надеялся, что ему удастся относить что-нибудь матери, братьям. Нет, не вышло. В первый же день, заметив оттопыренные карманы мальчика, Хаджи обыскал его и отнял все. А потом уж он всегда перед уходом его осматривал.

Проработав несколько месяцев в чайной, Микаэл сбежал от Хаджи Гиноса, и мать ни словом не упрекнула его за это.

 

4

С рынком раньше всех познакомился Аби. Голод рано выгнал его на улицу. Теперь этот живой, как огонь, мальчишка вместе с бродячими собаками с утра до вечера крутился вокруг рыночных стоек и набивал свой голодный желудок всем, что попадалось под руку, — выброшенными на помойку дынными и арбузными корками, фруктами и овощами, а то и чем-нибудь более съедобным, стянутым из-под носа у торговок. Не дешево это ему обходилось — его ловили, безжалостно избивали, но все напрасно: он не унимался.

Ловкий и смышленый, Аби вскоре сошелся с целой ватагой таких же беспризорных мальчишек и участвовал вместе с ними в набегах на пригородные сады и огороды.

Дома он не давал покоя братьям, особенно Арменаку, хилому, похожему на выросшее без солнца деревцо, мальчику, с грустными, будто заплаканными глазами. Казалось, что его все время мучит какая-то неотвязная мысль, какая-то забота. Говорит он с тобой, но видно, что думает о чем-то другом, мысли витают где-то далеко. И смеялся Арменак редко, будто нехотя. Только, бывало, улыбнется криво, половиной лица, и улыбка-то у него хмурая, невеселая. Сона искренне сожалела, что Арменак родился мальчиком, а не девочкой. Было время, когда она даже одевала его, как девочку, повязывала лентой его шелковистые мягкие волосы и радовалась своей выдумке. Но очень скоро жизнь так скрутила ее, что стало не до развлечений. До девчонских ли нарядов, когда не знаешь, как перешить да приспособить какую-нибудь одежонку старшего на младшего.

Слаб здоровьем был Арменак, кашлял, как мать, и все чаще выступал на его щеках подозрительный румянец. Зрачки глаз начинали гореть, как угли, а белки казались кусочками перламутра.

Здоровье сына тревожило Сона больше, чем свое собственное.

— Боль всех моих болей — это Арменак, — говорила она горько.

В одном из углов двора, у забора, отделявшего его от улицы, Арменак разбил крошечный садик и целый день копошился в нем, как муравей в муравейнике. Сам смастерил он и лопату и мотыгу, разрыхлял землю, окучивал кусты и деревья, сложил ограду. Сам носил воду, поливал, холил и нежил свои растения.

Микаэла не интересовал сад брата, он даже не подходил к нему. Зато Левон иногда помогал Арменаку, подвязывал ветви, подправлял ограду, сложенную из обломков штампованного железа.

А делом Аби было только разрушать, все разрушать. Чего он только не выдумывал, этот негодный мальчишка!

Норовистым жеребенком врывался он в сад брата, все вытаптывал, разрушал ограду, срывал проволоку, скреплявшую подпорки, и — улетал, как ветер: ищи его!..

Поздно, когда все уже спали, возвращался домой этот кот-ворюга, зарывался в постельное тряпье и тут же засыпал.

Бедный Арменак! Ему оставалось только терпеть и прощать. Не раз, сдерживая обиду, молча восстанавливал он разрушенное Аби. Конечно, его следовало бы поколотить, но поди знай, что еще придумает в отместку этот сорванец, какую новую беду обрушит на твою голо ву. Чего доброго возьмет нож и покалечит деревца или вырвет их с корнями и выбросит через забор на улицу…

Только у Микаэла доходили руки до Аби. Он бил его крепко, безжалостно. Но, как ни странно, Арменак же и вырывал Аби из рук старшего брата, уговаривал его быть помилостивее.

А что пользы? Разве понимал и ценил это Аби?..

Однажды на рынке с ним стряслась большая беда. Он влез в лавку к персу, торговцу фруктами. Лавочник, заметив воришку, притворился спящим. А когда Аби с проворством кошки подобрался к ящику с унаби и протянул к ягодам дрожащую руку, перс неожиданно ударил по ней суковатой палкой. Ударил сильно, со всего размаху. Все тело мальчишки пронизала адская боль. Аби стремительно выскочил из лавки и бросился наутек, толкая и сбивая с ног встречных, топча наваленные на земле овощи и фрукты, расшвыривая ящики и мешки с продуктами… Ему казалось, что вот-вот его настигнут, схватят, забьют насмерть…

Но перс и не думал о погоне. Довольный своей жестокой проделкой, он только весело смеялся, глядя вслед убегавшему мальчику.

— Что, съел, собачий сын… я… — и он разразился площадной бранью по адресу изувеченного его дубиной ребенка.

Убежал Аби, унося свою искалеченную руку, но на этом его злоключения не кончились.

 

5

Впустую надрывалась старая Ази, доказывая, что кондитерская Саганова, где работал Левон, — для него «настоящий рай». Так ли это было на самом деле?

Правда, Саганов был не таким, как Хаджи Гинос, — человеком, потерявшим совесть и стыд еще во чреве матери. Он никогда не следил за тем, что мальчик ест, и даже сам нередко разрешал ему отнести домой подгоревшие печенья или булочки.

Теперь, когда Микаэл не работал, Левон оказался единственным кормильцем семьи. Он делал все, что мог, чтобы не остаться в долгу перед хозяином и заслужить его расположение. Безропотно работал он то в пекарне, то в самой кондитерской, а нередко с корзиною в руках, топча городские тротуары, сопровождал по магазинам молодую жену Саганова.

Невыносимый характер был у этой женщины. Нужно ей было что-нибудь купить или не нужно, она все равно заходила почти в каждую лавку. Но это еще можно было кое-как сносить. Страшнее было другое.

Жена кондитера, Нигяр, была молода, так молода, что Левон, увидев ее впервые, подумал, что это хозяйская дочь. Была она красива и ходила, игриво покачивая пышными бедрами. Стоило ей войти в какой-нибудь магазин, как все в нем, начиная от хозяина и кончая последним подручным мальчишкой, выпяливали на нее глаза и вслед ей неслись всякие непристойности.

Нигяр притворялась, что не слышит, а Левон не знал, куда деваться от смущения.

Мальчик не мог не заметить, что после этих «комплиментов» походка его госпожи становилась еще более кокетливой, а на щеках выступал румянец. Она будто только затем и заходила в магазины, чтобы услышать эти словечки.

Кондитер был полной противоположностью своей жены. Этот сухощавый, скупой на слова старик, казалось, ничем в мире не интересовался и считал, что все в жизни лишь суета сует.

После смерти первой жены он долгие годы вдовел, а потом как-то вдруг женился на этой молодой вертихвостке.

Однажды утром хозяин подозвал Левона к себе и велел ему отнести домой свежую рыбу.

Нигяр не сразу отпустила его назад в лавку.

— Погоди, пойдешь со мной, — сказала она и, налив мальчику стакан чая, принялась торопливо одеваться.

Одевалась Нигяр в той же комнате, где сидел Левон. У мальчика чуть глаза ка лоб не вылезли — где уж тут было до чая! Его бросало то в холод, то в жар. Со стыда он готов был провалиться сквозь землю…

А хозяйка вертелась в это время перед большим овальным зеркалом, стоявшим на туалетном столике, уставленном флаконами и скляночками, и словно не замечала его присутствия.

Что-то у нее не ладилось, она сердилась и досадливо фыркала.

Левон сидел, не смея поднять глаз. Неожиданно он услышал свое имя и, не поверив ушам, вздрогнул.

— Кому я говорю? — недовольно повторила хозяйка. — Поди сюда, помоги мне застегнуть эту негодную штуку.

Левон принужден был подчиниться.

Полуобнаженная, выставив вперед грудь, Нигяр закинула руки за спину, пытаясь застегнуть бюстгальтер, но концы застежек не сходились.

— Уф, задыхаюсь… — страдальчески протянула она и, повернувшись к Левону спиной, подогнув колени, слегка присела: так-де ему легче будет справиться со своей задачей.

Левон подошел поближе. Пальцы его дрожали, и при всем старании ему никак не удавалось соединить концы застежек. Едва он прикасался к белому и эластичному, как крутое тесто, телу Нигяр, его смущение во сто крат усиливалось.

Но Нигяр ничуть не сердилась. Неловкость и неопытность Левона, казалось, нравились ей, и она весело смеялась.

— Не получается? Опять не получается?.. Какой ты неловкий… — упрекала она Левона и безудержно хохотала.

Ценой больших усилий Левон, наконец, выполнил каприз хозяйки, но твердо решил больше никогда не ступать ногой в этот дом. «Буду работать только в кондитерской и в пекарне…»

Но кто с ним считался? Как нарочно, хозяин все чаще стал посылать его домой. И каждый раз Левон был вынужден участвовать в отвратительной процедуре одевания Нигяр.

Хотя старая Ази тысячу раз повторяла, что кондитерская Саганова истинный рай для Левона, ему так осточертел этот «рай», что он бросил его и бежал без оглядки.

Вскоре ему подвернулась работа в квартале кузнецов.

Не по его силенкам был этот труд, да и оплачивался он плохо, но все-таки это было в тысячу раз лучше, чем работа в кондитерской вместе с ее подгоревшими булочками и беспутной женой хозяина.

Старик кузнец, знавший еще деда и отца Левона, не захотел отказать мальчишке и взял его к себе. Но и здесь Левону не повезло. Кузнец был пьяницей. Когда он пьянствовал, с ним должны были пить и все его подмастерья. Сам он хлестал водку, как воду, но каково было его ученикам?..

— Пей! — кричал кузнец, и глаза его наливались кровью.

Горе тому, кто отказывался. Такого он безжалостно избивал.

В первый раз, не зная этого, Левон, хлебнув глоток, уронил стакан — так обожгла ему горло огненная водка.

В то же мгновение тяжелая пощечина пьяного кузнеца едва не сбила его с ног. Молотобоец с трудом успокоил его. Но кузнец решил, что «из этого парня толка не выйдет».

— Кузница не твое место, сынок, — не то с болью, не то с состраданием пробормотал он.

У кузнеца-пьяницы была своя философия, своя вера. Без водки в этом мире не прожить, — говаривал он. — Выпьет человек и забудет о горе, о заботах, о нужде. И если ты не понял этого, то не поймешь и ничего другого в жизни. Какой же кузнец без водки. Пойди, стань водоносом или ящик повесь на грудь, ходи и кричи: «Ириски, тянучки, нуга!..», а на кузню и не поглядывай…

Целую неделю после первой «науки» Левон прохворал, а когда он снова пришел в кузнечный квартал, на его месте у горна стоял уже другой парнишка.

Со слезами на глазах вернулся он домой.

Сона без слов все поняла. Она ничего не сказала и только с горечью подумала: почему жизнь так жестоко наказывает моих сирот? За какие грехи?

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

 

1

Как-то в полночь, возвращаясь домой, Микаэл увидел в окнах своей хибарки свет. Он. зашагал быстрее.

В дверях его встретила Ази. Тревога возросла: что-нибудь с матерью!.. В это утро она кашляла сильнее, чем обычно. Когда он уходил из дому, она стояла, держась одной рукой за грудь, а другой опираясь на стол, и почти задыхалась от кашля. Хотелось подойти, успокоить. Но чем, как? И он попросту решил бежать из дому. Надо пойти по дворам, попробовать где-нибудь хоть немного подработать. Может быть, кому-нибудь понадобится убрать мусор, выбить ковры, поводить собаку… Все, что угодно, лишь бы заработать хоть несколько грошей и не возвращаться с пустыми руками.

В полутьме комнаты слышался болезненный стон. Нахмурившись, Микаэл посмотрел в ту сторону. Освещенный слабым светом лампы, на тахте лежал Аби.

— Рука… — прошептала Ази.

Микаэл отвел Арменака в сторону:

— Что с ним такое, что случилось?

Арменак только пожал плечами. Что мог он сказать?.. Не знала ничего и мать.

Аби, где-то пропадавший два дня, вернулся домой с покалеченной рукой.

Сона послала за Ази. Старуха пыталась помочь мальчику. Она опустила его больную руку в теплую воду, подержала в ней немного, потом обмазала дрожжами.

Боль не утихала: Аби судорожно метался и стонал. Вдруг он подскочил, словно ужаленный, резко вскрикнул и, прижав руку к груди, сидя закачался на месте, воя от боли, как зверь.

Микаэл подсел, к брату, обнял его, прижался щекой к его щеке, попытался успокоить.

— Не бойся, Аби, дорогой, ляг, поспи немного, боль утихнет, пройдет.

И впрямь, только один сон, это единственное утешение несчастных, мог, пожалуй, несколько утишить страдания бедняжки.

Но где там!

Аби словно не слышал брата. Мучительная, невыносимая боль не давала ему ни на минуту забыться. Разве мог он закрыть глаза, уснуть?

Микаэл заставил его лечь. Тускло светила закопченная лампа, и в полутьме смутным пятном белело землисто-бледное лицо Аби.

Сона и ребята молча столпились перед тахтой. Рядом с мальчиком на постели сидела одна Ази. Тряпочкой отирала она пот с его бескровного лба и тихо нашептывала что-то ласковое.

Пусть потерпит немного, совсем немного. Скоро рассветет, позовут врача. Он даст какое-нибудь лекарство — полегчает, а там и вовсе пройдет. Только бы потерпеть еще малость, не двигать рукой, заставить себя не замечать боли.

Но до зари было еще так далеко! Трудно было поверить, что она когда-нибудь наступит.

Микаэл посмотрел на окно. Оно, казалось, было завешено черным сукном — на дворе стоял густой туман. Было холодно, сеял мелкий, почти бесшумный дождь.

Среди ночи боль в руке у Аби стала до того нестерпимой, что его уже нельзя было удержать в постели. Он сбросил с себя одеяло, вскочил, забегал по комнате.

— Погибает мой ребенок, — жалобно простонала Сона.

Микаэл, Арменак и Левон переглянулись. Ни один из них не знал, где можно найти врача. Да и придет ли он к ним в эту непогожую ночь, в такое смутное и опасное время?..

Наверно, следует отвести больного к врачу? Но куда? К кому? Кто, какой врач откроет им дверь в этот час?

Выход опять-таки нашла Ази. Она вспомнила о враче, у которого одно время стирала белье. Добрым, сердечным человеком был этот врач. И жена у него тоже хорошая женщина. У них Ази никогда не обедает на кухне, как у всех остальных, к кому она ходит стирать. Они сажают ее с собою за стол, всегда говорят с ней как с равной, и после обеда доктор просит ее рассказывать о своей жизни или сам рассказывает о чем-нибудь.

Доктору доставляло удовольствие «вытряхивать мешок ума» своей старой собеседницы. Ази, конечно, понимала это, но притворялась простодушной. Она глубоко почитала доктора и удивлялась, что этот всеми уважаемый и такой известный человек держится с ней запросто.

Вот к нему и можно повести больного. Но застанут ли они его дома? Не арестован ли он опять?

Дня, когда врача арестовали, Ази никогда не забудет. При одной вести об этом у нее оборвалось сердце, и первой ее мыслью было: «Как же город проживет без такого врача?»

И вправду, в те дни, как нарочно, Ази встречала в городе много похоронных процессий. Ну, конечно же, больные теперь будут умирать один за другим. Кто облегчит людям страдания, кто спасет их от смерти? Второго такого человека, как этот чудесный доктор, в городе нет.

Видимо, и власти поняли это, думала Ази, потому-то доктора так скоро и освободили. Говорят, что надо было сделать операцию одному важному человеку, а он сказал: «Оперировать меня должен только Овьян».

Ему не говорили, что Овьян в тюрьме, а о других врачах он и слышать не хотел. Когда же он узнал, что Овьян арестован, то страшно рассердился на своих подчиненных и приказал, чтобы доктора немедленно освободили.

Так и сделали.

Было это правдой или не было — Ази не знала. Так она слышала.

Лишь бы застать его дома.

Старуха одела Аби, накинула ему на плечи одеяло, закутала. Микаэл взял брата на руки и вынес на улицу. За ним шел Левон. Сона и Арменаку Ази не позволила идти с ними. Так они и остались стоять на пороге, глядя вслед уходящим полными тревоги глазами.

 

2

Пригород был погружен в сырую осеннюю мглу. Затянутое тучами небо мрачно насупилось. Темную скользкую землю словно полили черным мазутом.

Поселок спал мертвым сном. Немая тишина стояла вокруг. Улицу освещали всего два-три тусклых фонаря. Они мигали подслеповатыми глазами, изредка набрасывая светлые заплаты на темное покрывало ночи.

Ветхие, полуразвалившиеся, точно в страхе прижавшиеся друг' к другу домишки напоминали спичечные коробки.

Узкие улочки, запутанным лабиринтом вьющиеся среди домов, были покрыты лужами, и под ногами, как в русле не совсем обмелевшего ручья, хлюпала вода.

В темноте трудно было что-нибудь разглядеть, и первые несколько шагов Микаэл сделал с опаской. Осторожно продвигаясь вперед, он вдруг по самую щиколотку ступил в лужу. Холод пронизал его до костей, и он, будто разом сбросив с себя оцепенение, зашагал быстро и уверенно.

Аби здоровой рукой вцепился в плечо брата; больную, закутанную в тряпку, прижал к груди и затих.

По пятам за Микаэлом шел Левон, а в нескольких шагах позади плелась Ази, покряхтывая, как старая лошадь, обремененная тяжелой поклажей.

До железнодорожного полотна они шли, шлепая по грязи, холод пробирал до костей. В городе, с его мощеными улицами и высокими домами, стало как будто легче — ноги на тротуарах не так скользили, ветер чувствовался меньше.

Микаэл время от времени оборачивался к старухе. Она понимала его без слов.

— Сворачивай налево… — сказала она, перестав кряхтеть, и добавила ласково: — Близко уже… сейчас…

Действительно, доктор жил недалеко, но обессилевшему мальчику дорога казалась нескончаемой. Левон несколько раз пытался помочь брату, но Микаэл не соглашался:

— Не надо… Он только-только успокоился…

Наконец у одного каменного дома старуха остановилась. Здесь жил доктор Овьян.

Как же теперь разбудить его! Не дай бог, старик рассердится и прогонит неурочных посетителей. Тем более, что в городе каждую ночь ограбления и убийства. Откроют ли им дверь?

А если доктора нет дома?..

Ази приказала Микаэлу постучать. Он осторожно передал Аби на руки Левону и постучал. Никто не отозвался, Микаэл постучал еще раз, сильнее. Все то же…

Неожиданно на помощь брату пришел сам Аби. Он, видимо, был хорошо знаком с этим подъездом…

Дом стоял на улице, ведущей к рынку, и озорной мальчишка не раз забавлялся тем, что подбирался украдкой к звонку, нажимал кнопку и тут же стремглав удирал…

Тяжело переваливаясь, жена врача спешила к двери и осторожно, как черепаха из своей брони, высовывала голову. Никого… Обескураженная старушка посмотрит направо, налево и, разведя руками, возвращается в дом.

А Аби в это время выглядывает, как крысенок, из-за какого-нибудь угла…

Так вот, оказывается, кто живет в этом доме!

Видя, что на стук Микаэла никто не отзывается, Аби попросил спустить его на землю и сам поднялся по каменным ступенькам. Искать кнопку звонка ему не пришлось — мальчик хорошо знал, где она находится.

Где-то в глубине дома глухо- прозвенел звонок. В глубокой тишине, царившей вокруг, звук этот показался всем пугающим и резким, таким резким, что Аби даже позабыл о боли, о том, что все они пришли сюда из-за него.

Было мгновение, когда он готов был убежать и спрятаться, как делал это обычно.

«А вдруг меня узнают? — подумал он, но сразу же и успокоил себя: Кто может узнать? Ведь меня не видели!..»

Он нажал кнопку еще раз.

За дверью, в глубине прихожей, послышалось наконец какое-то движение, в щелке блеснула полоска света. Мягко зашлепали по полу ночные туфли. Чей-то хриплый, сонный голос спросил:

— Кто там?

Аби спустился с лестницы, уступая место старухе.

Ази назвала себя и сказала, зачем пришла. Мальчику очень плохо, и она умоляет помочь ему.

Врач узнал ее, но долго еще не решался впустить. Наконец слезные просьбы Ази подействовали. Доктор открыл дверь, но сначала, приподняв свечу, внимательно осмотрел своих поздних гостей, каждого в отдельности. Когда они вошли в прихожую, он сам запер дверь, накинул на ее створки тяжелую железную щеколду и повел их к себе.

Опустившись в просторное кресло за письменным столом, он зажег стоявшие в подсвечнике две свечи. Из полумрака смутно выступила старинная, потускневшая от времени мебель.

Старуха легонько подтолкнула Аби вперед.

— Окажи божескую милость, доктор, дорогой… — Горестный голос Ази дрогнул и прервался. — Спаси этого бедняжку — воет от боли, как зверюшка, плачет в голос…

Доктор поглядел на бледное, заплаканное лицо мальчика, на его замотанную в тряпки руку.

— Что случилось? — спросил он и подумал: «Должно быть, змея укусила или скорпион…» — Подойди-ка ко мне, милый, — сказал он ласково.

Аби боязливо приблизился.

— Ну, что случилось?

На вопрос врача ответила старуха.

— Не понимаем, доктор дорогой… Погляди сам, помоги, чем можешь. Твоей доброты без оплаты не оставим… — И она инстинктивно сжала платок, в одном из углов которого у нее было завязано несколько отложенных на черный день грошей.

Врач распустил тряпки на руке Аби, ощупал пальцы.

— Ну-ка, подними руку… теперь отведи ее в сторону, согни пальцы, подвигай ими вот так… Не можешь?.. Повернись-ка сюда.

Аби, растерявшийся в этой незнакомой обстановке, держался, как пугливый теленок. Стискивая зубы, он старался выполнить все, что ему приказывал доктор. Но рука не слушалась. Слезы застыли у него в глазах. Колени дрожали, колебля складки его штанишек, давно потерявших и цвет свой, и форму.

Маленькая ладонь его правой руки была похожа на смятую перчатку из синеватой кожи, пальцы висели безжизненными лоскутами.

Наконец мальчик сам рассказал, что произошло с ним на рынке, но без подробностей: просто, мол, ударили палкой…

Врач раздел его до пояса и тщательно осмотрел. Он проводил ногтем какие-то странные черточки на сухой коже спины мальчика и внимательно следил за тем, как исчезают оставляемые им следы. Выстукивал, выслушивал сердце и легкие.

На вопросы врача Аби отвечал отрывисто, одним, двумя словами. Ази кое-что добавляла. А Микаэл и Левон молча стояли у дверей, не осмеливаясь проронить хоть слово. Они сошли со своих мест только тогда, когда Овьян, вспрыснув какую-то жидкость в изувеченную руку Аби, сказал, что его можно одеть. Ази, однако, опередила мальчиков и принялась одевать Аби сама.

— Эх, что сказать, доктор дорогой? — тяжело вздохнула она. — Будь отец у этого мальчика, не пошел бы он на улицу, не видел бы столько горя.

Овьян, что-то писавший на длинном листке бумаги, подняв голову, спросил:

— А отчего умер его отец?

— Не умер, доктор дорогой, убили… чтоб их разорвало, его убийц. — И Ази, воспользовавшись случаем, рассказала Врачу историю гибели Тиграна.

Кончив писать, доктор задумчиво слушал рассказ старухи. Он не спешил. До рассвета — поглядел он на часы — было еще далеко. Теперь уже не заснешь, а этих поздних гостей — старуху прачку и приведенных ею полуголых сирот — сейчас еще нельзя выпускать на улицу.

Ази сидела на стуле подле стола, ребята, прижавшись друг к другу, примостились на кушетке, покрытой клеенкой, а доктор, откинувшись на спинку кресла и подперев голову, продолжал свои расспросы.

 

3

Тяжелые воспоминания охватили Овьяна.

Старая Ази невольно коснулась больного места, растравила не успевшую еще затянуться мучительную рану — она воскресила в воспоминаниях доктора те страшные события, ту ужасающую картину, которая впервые за его долгую жизнь поколебала в нем веру в мир и людей, показала ему страшную, оборотную сторону действительности и заставила на многое взглянуть по-новому. Проживи он целый век, ему и тогда, пожалуй, не удалось бы настолько постичь суть вещей, как он постиг ее за этот один-единственный день.

С того самого дня жизнь утратила для Овьяна свой, казалось, незыблемый, стройный порядок, а душой его завладели какие-то новые неведомые силы, не дававшие ему ни минуты покоя.

В ушах его постоянно не смолкали стоны и предсмертные хрипы раненых, перед глазами стояли лужи крови.

Люди гибнут один за другим на глазах врачей, сестер, санитаров. Хочешь подойти, помочь, постараться вырвать из когтей смерти самое великое и непостижимое из всего того, что создано природой, — человеческую жизнь, но путь тебе преграждают холодные, безжалостнее штыки, тебя грубо отталкивают, не позволяя даже приблизиться к умирающему…

Нет, никогда, никогда не забыть этого отвратительного кошмара, плоды которого он видит сейчас перед собой в образе несчастных, обездоленных сирот. А сколько, сколько еще на свете таких ребят, сколько семей, лишившихся кормильца и крова!

А можно ли забыть, как приняли его самого, всеми уважаемого, почтенного человека, в кабинете верховного комиссара?! Этот ничтожный чинуша, не моргнув глазом, растоптал его человеческое достоинство, сбросив его с недосягаемых высот в самую гущу грязи. Известного всему городу врача, безупречно честного человека посадили в тюрьму, как последнего бродягу, карманника, проходимца! А за что? За какие грехи, за какие проступки?.. Только за то, что он осмелился прекословить ворвавшимся в больницу бандитам, этим зверям в человеческом облике? Но разве он, врач, мог молчать?..

Да, до этого отвратительного злодеяния жизнь выглядела для Овьяна совсем иначе. Свое призвание он видел в спасении человеческих жизней, в облегчении страданий человека, к какой бы национальности, племени, роду он ни принадлежал, каких бы убеждений ни придерживался. Ему и в голову не приходило, что подчас он сохраняет жизнь людям, которые потом отнимают ее у тысяч себе подобных, чтоб ценой чужой крови приобрести почет и славу.

Тот страшный день стал для Овьяна суровой школой.

Провожая на рассвете своих ночных гостей, он погладил Аби по голове и сказал:

— Теперь пойди, отдохни как следует, а днем — вот по этому адресу — пусть тебя приведут в больницу. Это около вокзала.

Когда старуха Ази дрожащей рукой развязала узелок и попыталась сунуть доктору несколько монет, он с доброй улыбкой отвел ее руку и сам протянул ей сложенную вчетверо бумажку.

— Возьми, пригодится… Год тяжелый, верно, туга приходится сиротам…

— Доктор…

— Возьми, возьми, не тебе даю, а этим несчастным, — сказал Овьян взволнованно. — Я, кажется, знал их отца… Кажется, видел… да… да…

Старуха схватила руку доктора и потянулась к ней губами.

— Не надо, я не святой… Я врач, и только…

Микаэл услышал слова Овьяна, и ему показалось, что перед ним действительно святой.

Сквозь голые ветви деревьев просвечивало посветлевшее небо. Издалека донесся пронзительный гудок Главных железнодорожных мастерских. Ширясь, он разносился над еще окутанными утренним туманом домами, улицами, площадями, облетевшими деревьями садов И скверов.

 

4

В больнице диагноз Овьяна полностью подтвердился. Аби угрожала гангрена. Обычные лекарства едва ли могли спасти его. Оставалось одно — отнять руку, и отнять непременно до локтя, так как заражение могло пойти дальше.

Несчастье, происшедшее с Аби, совсем надломило здоровье матери. Она окончательно слегла. Приступы кашля повторялись все чаше и чаще. Больная не хотела ни есть, ни пить, стала ко всему безучастной.

Когда ребята уходили из дома, Ази на правах старшей покрикивала на Сона, стараясь как-то подбодрить, поддержать ее. Но напрасно.

— Пришел мой конец, Ази… Мне надо было умереть раньше Тиграна, чтобы не видеть ни его конца, ни несчастья моего Аби. Кто знает, какую новую беду готовит мне судьба на завтра? — сокрушенно говорила Сона старухе.

А Аби, потихоньку оправившись, принялся за свои старые проделки. Развивая левую, здоровую руку, он понемногу стал забывать о том, что у него была когда-то правая, будто он так и родился — одноруким. Пользуясь одной левой рукой, он так ловко взбирался на деревья, что ему могла бы позавидовать любая белка. А в драку с ним лучше было и не вступать: неожиданными ударами головой и ногами он мог сбить с ног кого угодно.

— Знаешь что, Муки? — спрашивал он старшего: брата.

— Скажешь, буду знать.

— А вот что: говорю, не будь у меня этого рукава, я бы не знал, чем утирать нос… — И озорной мальчишка, утирая нос пустым рукавом, начинал, подкидывая его вверх, вытанцовывать, как какой-нибудь балаганный шут.

Микаэл не знал — радоваться ему или сердиться. Да и не хотелось лишний раз напоминать брату о его увечье. А Левон, обхватив Аби, поднимал его, подкидывал вверх и, перевернув вниз головой, грозил бросить наземь.

— Скажи, ты поумнеешь когда-нибудь?.. Ну, говори же, поумнеешь?

Аби в ответ только хихикал. Кому он подчинялся, чтобы подчиниться Левону? Все так же хихикая, он; продолжал висеть вниз головой, ухитряясь по-прежнему размахивать пустым рукавом и паясничать.

Мать молча наблюдала за детьми с постели и невольно радовалась тому, что они, увлекшись игрой, могут хотя бы на несколько минут забыть о своих горестях. Она редко видела вместе всех четверых. Аби где-то шлялся по целым дням; Микаэл с утра до вечера обивал чужие пороги в поисках заработка; Левон, уйдя из кузни, поступил в какую-то типографию. Там по утрам он помогал складывать свежие, пахнущие типографской краской газеты, а потом, зажав под мышкой очередную пачку, бегал по улицам, звонко выкрикивая: «Новости, свежие новости!..»

Дома, с матерью, оставался один Арменак. Он целый день возился в своем крохотном садике, разрыхлял землю, рыл ямки для новых саженцев, починял изгородь.

— В Арсена пошел! — думала мать, вспоминая жившего где-то в горном селе Армении брата. Арсен был когда-то самым близким, закадычным другом Тиграна. Потом уехал в село, сдружился с землею и позабыл не только о друге, но и о родной сестре.

А Сона часто вспоминала брата, тосковала по нем. Написала ему два письма, но не получила ответа.

Хотя бы после гибели Тиграна приехал. Нет, пропал. Из ребят знал его только Микаэл, остальные и не видели. Арменаку был год, когда Арсен, приехав в город, захотел его взять к себе, усыновить: своих детей у него не было; Сона тогда не на шутку рассердилась, а Тигран только хитро улыбался и молчал. Видно, не хотелось ему обидеть Арсена, к тому же он знал, что Сона ни за что не согласится отдать ребенка. Так оно и вышло. Арсен страшно обиделся и вскоре уехал. Вот с тех пор от него ни слова, ни звука. И только случайно долетала иногда до Сона какая-нибудь весточка о нем.

 

5

Вырвавшись из рук Левона, Аби мгновенно ускользал во двор и оттуда продолжал дразнить брата:

— Чушка, чушка, грязная чушка!

Сначала он прозвал Левона «чушкой». Позже, когда брат стал возвращаться из типографии весь измазанный краской, он стал называть его «грязной чушкой»…

— Убирайся отсюда, безрукий черт, не то… — накидывался на него Левон. Микаэл хватал его за полу:

— Брось, не сердись на этого дурня…

Микаэл знал, что для Аби лучше не попадаться в руки Левона — чертовски силен был парень.

Микаэл не без почтения относился к брату, но, конечно, не из-за его силы. Их с Левоном связывала тайна, которой никто, кроме них двоих, не знал. Даже мать.

Левон возвращался с работы поздно, иногда за полночь. Не успев как следует сомкнуть глаз, он уже должен был снова подыматься — пора было идти на работу.

матери и не верит в ее смерть. Дрожащий желтый огонек свечи бегает по простыне, и она будто колышется. А мальчику кажется, что мать еще жива, дышит, и ее дыхание шевелит этот белый покров…

На другой день, когда соседи были заняты приготовлениями к похоронам, во двор вошли какие-то неизвестные люди.

Знал их только Левон, это были товарищи их отца — Тиграна.

Один из них, высокий человек с густыми усами, по-хозяйски вошел в дом и указал места товарищам — они стали вдоль одной из стен.

Это был наборщик Поликарпэ, под началом которого работал Левон. В доме Поликарпэ Левон познакомился и с другими товарищами отца.

Каждый раз после работы наборщик или отсылал Левона к себе домой, или, под каким-нибудь предлогом, уводил его с собой.

— Идем, — говорил он полушутя-полусерьезно, — не то моя хозяйка мозги мне просверлит: «Зачем, скажет, без гостя пришел?..»

Вначале Левон стеснялся жены мастера, тетки Лейлы, но мало-помалу привык к ней. Эта добрая женщина принимала мальчика очень приветливо. Всегда ласково поздоровается, расспросит о братьях, о матери, потом подаст умыться и начнет накрывать на стол.

— Сирота он, Поликарпэ, — сострадательно говорила Лейла, — приводи его к нам почаще, пусть поест горячего, его долю господь вернет…

— Господь?.. Гм… господь? — с горькой усмешкой переспрашивал Поликарпэ. — Была бы сила в этих руках, а мы и без господа бога обойдемся…

Большая семья была у наборщика. Кроме пятерых ребят, он содержал и оставшихся в селе родителей, да еще растил приемного сына, Сашу, отец которого был убит во время демонстрации в Александровском саду, а мать умерла от родов.

Лейла любила этого мальчонку не меньше своих и, когда речь заходила о нем, всегда говорила:

— Какой же он сирота?.. Разве я могу отделить его от Зурико… обоих своей грудью выкормила.

Было это давно. Поликарпэ вернулся домой хмурый, потемневший.

— Что случилось? — встревоженно спросила Лейла.

— Что могло случиться? Одним сиротой больше на свете стало: Фрося умерла, оставила новорожденного…

Лейла накинула на плечи шаль и вышла.

Машинист Дубровский жил недалеко, на соседней улице. Войдя в дом, Лейла молча подошла к люльке, завернула новорожденного в одеяльце и унесла с собой.

На другой день, одна за другой, стали приходить к ним соседки. Одна принесла колыбельку, другая — бельишко, третья — бутылку молока для самой Лейлы.

— Пей, Лейла-джан, тебе нужно есть за двоих…

И Лейла осознала, что теперь уже она мать не пятерых, а шестерых ребят. Ну, что ж… Поставила две колыбельки рядом и протянула к ним шнурок: проснутся ночью, она и покачает обоих сразу.

Так прошли годы. Саша подрос и раньше, чем Зурико, назвал Лейлу мамой; первым он и ходить начал.

Надо было удивляться, как плечи Лейлы выдерживают заботы о такой большой семье. С раннего утра она была на ногах. День-деньской не знала минутки покоя.

Для Поликарпэ она была не только верной женой, но и преданным другом. Не раз она выносила из типографии прокламации, чтобы затем, при помощи Левона или кого-нибудь другого, отослать их по назначению. И далеко не всегда в ворохе пеленок и одеялец, который она бережно несла на руках, был завернут ребенок!..

Тревожно жилось Лейле. Как только Поликарпэ с товарищами собирались в кухне, Лейла тотчас окружала себя ребятишками, снимала со стены чонгури и затягивала звучную грузинскую песню. Дети с гомоном резвились тут же, и всякому, кто слышал этот шум издали, казалось, что люди под этой счастливой кровлей не знают горя. А между тем под этим кровом прочно поселились нужда и забота. Потому-то два старших сына Поликарпэ, которым едва исполнилось по тринадцать лет, один за другим устроились на работу в депо, потому пошла на работу и его дочка — Тина.

Немало опасных поручений выполняла Тина вместе с Левоном. Это они оповещали подпольщиков о предстоящих тайных собраниях, до поздней ночи сторожили возле домов, где собирались сходки, расклеивали на стенах города прокламации.

Когда в день похорон матери Левон увидел среди пришедших проститься с покойной Тину и Лейлу,'он на мгновение забыл о своем горе. Нет, он и его братья не одиноки. Вот пришли, собрались друзья их несчастной семьи. И каждый старается чем-нибудь помочь. Один принес материю на саван, другой притащил доски, тут же во дворе обстругал их и вот сбивает, гроб.

Гроб поставили на телегу и отвезли на кладбище.

Впереди телеги шел возчик, старый кривоногий крестьянин в лаптях.

Сейчас же за телегой шла Ази, окруженная женщинами. Все они были в черном.

За женщинами шли мужчины, соседи Сона, в большинстве старики, и несколько товарищей Тиграна. Шли, понурив головы, задумчивые, молчаливые.

Все эти люди словно плотно сомкнулись вокруг детей покойницы, чтоб защитить их от бед и напастей.

Среди детей не было только Аби. Узнав о смерти матери, он сбежал из дому и больше не показывался.

Гроб с телом Сона опустили в яму, еще с утра вырытую мужчинами в твердой, каменистой земле.

Похоронили ее, как сироту, среди чужих, незнакомых могил. Похоронили и ушли. И осталась одна сирота на кладбище, и четверо сирот дома…