1

Счастливые люди, особенно если их ждут впереди еще лучшие дни, редко вспоминают о своем прошлом. Не так уж приятно вспоминать о прошлом и тем, кто мало успел в жизни, — что утешительного могут найти они в днях минувших?

Однако ни один человек, хочет он того или не хочет, не может совсем отрешиться от своего прошлого, потому что он так же органически связан с ним, как дерево связано со своими корнями.

Каждый раз, когда Микаэл садился за стол и перед ним появлялся стакан горячего чая с причудливо извивающимися над ним струйками пара, ему неизменно вспоминался узкий и длинный, мрачный нетопленный коридор, полный таких же, как сам он, оборванных сирот. В конце- коридора смутно вырисовывался черный и тоже длинный стол, над которым вечно висело густое облако пара: за этим столом пили чай самые нуждающиеся питомцы школы.

Ах, этот чай, подслащенный коричневым тростниковым сахаром, эта недокипяченная, но такая ароматная жидкость! Густо поднимавшийся от нее пар растекался, насыщая влагой и без того тяжелый воздух коридора. Но разве нашлось бы в мире что-нибудь еще, что способно было вызвать такое безграничное удовлетворение, какое доставлял этот горячий душистый напиток?

Иногда Микаэлу казалось, что если бы ему, вместо завтрака, обеда и ужина, давали только этот сладкий чай, он так и пил и пил бы его без конца, и все казалось бы ему мало.

Но давали всего один стакан, да и то на палец недолитый. Обжигая горло, Микаэл проглатывал его сразу, а потом, продолжая сидеть за столом, с завистью посматривал на соседей, стаканы которых казались ему большими, как ведра.

Уж позволили бы встать и уйти… Но нет! Надо было сидеть и ждать, пока все не опорожнят свои стаканы. Только тогда по команде дежурного воспитателя они могли встать, воскликнуть: «Да здравствует Красная Армия!» и разойтись по классам.

Первой в класс приходила учительница Нектар, желчная женщина с глубоко запавшими подведенными глазами и накрашенным лицом. Все вставали, крестились и хором прочитывали «Отче наш». Затем начинался урок. В руках у учительницы была линейка, да такая длинная, что, не вставая с места, она больно хлопала ею по пальцам учеников, доставая до сидящих на третьей парте.

В школе так часто чередовалось «Да здравствует Красная Армия» и «Отче наш», что Микаэлу казалось — одно было обязательным продолжением другого.

Вот уже несколько месяцев, как Микаэл учился, но ему все еще не верилось, что это правда, а не волшебный сон.

В самом деле, разве мог он мечтать, что настанет день, когда он возьмет в руки книжку и пойдет в школу?

Однако этот день пришел. Пришел неожиданно, с громом пушек, треском винтовок и пулеметов, с песнями бойцов 11-й армии.

В эту ночь до рассвета не стихала перестрелка. Мостовая звенела под стальными конскими подковами.

…Город полон тревожного гула. Паника. Люди бегут. Мчатся фаэтон за фаэтоном, повозка за повозкой. Дворники забыли зажечь фонари, и улицы потонули во мраке. Настороженная, пронизанная гулом, лязгом, конским ржанием ночь корчится в родовых муках.

Война, революция… Встала на дыбы разбушевавшаяся стихия, океанскими волнами накатились друг на друга две армии, два мира. Кругом говорят, что какой-то старый мир должен рухнуть, а на его месте поднимется из руин новый мир.

И вот эти два мира — старый и новый — столкнулись в отчаянной схватке, наполнив наэлектризованную тьму тревожным гулом.

В эту ночь дома были только Микаэл и Арменак. Аби уже давно не появлялся, а Левон три дня подряд не выходил с завода. Слабенького Арменака хватило ненадолго, его скоро свалил сон; а Микаэл до самого утра не сомкнул глаз.

Сидя у окна, Микаэл чутко прислушивался к уличным шумам, к ружейной пальбе, отдаленному грохоту орудий. Вокруг происходило что-то очень похожее на землетрясение. Стоило только мальчику подумать о том, что все кругом — дома, улицы, скверы, — словом, все. что сделано людьми до сих пор, должно погибнуть, чтоб освободить место для чего-то нового, как его невольно пробирала дрожь.

Но когда утром Микаэл открыл дверь и, высунувшись на улицу, осторожно огляделся, он не заметил никаких следов разрушений. Кругом было тихо и спокойно.

Взяв стоявший у дверей ящик чистильщика ботинок, с щетками, гуталином, разными мазями, старыми и новыми полосками ‘бархата, он накинул ремень на плечо и вышел из дому.

Дойдя до конца улочки, Микаэл по узкой тропинке спустился в небольшую балку, по дну которой еще стлался легкий утренний туман. Минуя балку, тропинка выводила к железнодорожным путям, за которыми начинался город.

Выбравшись на взгорок, Микаэл внимательно огляделся. Вокруг ничего не изменилось. Все было, как вчера, как позавчера, как раньше. То же оказалось и в самом городе: все дома и улицы оставались на своих местах. Только магазины закрыты: должно быть, потому, что еще рано.

Шаги Микаэла стали увереннее, тверже. Чем дальше он шел, тем люднее становилось на улицах.

Старик дворник так усердно наводил порядок, словно здесь должна была пройти свадебная процессия.

— Поздравляю, Кудрат, твои пришли, — послышался чей-то насмешливый голос из окна второго этажа.

Кудратом, по-видимому, звали дворника. Прервав на минуту работу, он искоса глянул на окно, загадочно ухмыльнулся и, ответив: «Точно, хозяин, пришли», все с тем же старанием продолжал скрести метлой мостовую.

— Ну, а когда же ты свою «мебель» наверх перетащишь? — тем же ехидным тоном спросил голос.

— У меня-то ее нет, но думаю, твоей на нас обоих хватит, хозяин, — не вытерпев, ответил дворник.

Окно во втором этаже с шумом захлопнулось. Дворник, увидев Микаэла, подошел к нему.

— Сукин сын, — сказал он, мотнув головой в сторону дома. — Пусть теперь попляшет. Небось полные штаны наложил…

Воспользовавшись случаем, Микаэл спросил у Кудрата о ночных событиях.

— Пришли, пришли наконец, будь благословен пройденный ими путь… Уф-ф… — ответил дворник и, сунув руку в карман, позвенел в нем ключами.

— Таких, как этот, у меня целых семь, — сказал он, смеясь. — Удрали, все побросали…

Речь шла о богачах, в панике бежавших ночью из города и отдавших дворнику на сохранение ключи от квартир.

— А что ты будешь делать с этими ключами? — поинтересовался Микаэл.

— Старшему отдам… Из тех, кто пришел. Только сначала узнать надо. — И вдруг, словно спохватившись, добавил: — Эй, парень, что ж ты стоишь? Иди, не видишь разве, весь город туда идет.

— Куда?

— На площадь… Я тоже приду, вот только кончу…

Со стороны вокзала шли строем красноармейцы. Под дружным топотом сапог дрожала мостовая. Над городом гремела песня; звуки ее лились вдоль улиц, стучались в двери и окна домов:

Когда красноармейцы прошли, стайка ребятишек, сорвавшись с тротуара, высыпала на мостовую и двинулась вслед за ними, подражая их походному маршу. Старался не отставать от них и Микаэл. Он шагал в такт боевой песне, размахивая свободной правой рукой и невольно стараясь держаться так же браво.

Вслед за красноармейцами двигалась колонна рабочих. На рукавах у многих были повязаны алые ленты. Некоторые, сложив такие ленты розетками, прикрепили их на блузы, и казалось, в это холодное февральское утро на груди у них расцвели пламенно красные гвоздики.

Рядом с рабочим, несшим знамя, привлекая общее внимание, серьезно и деловито шагал подросток. В особенном восторге были мальчишки. Что это за счастливец, заслуживший такое доверие взрослых? Он шагает рядом с знаменосцем… И шагает так гордо, точно он — самый главный в этой колонне.

Разглядев подростка. Микаэл чуть не вскрикнул.

Левон? Братишка?.. Как он сюда попал? И Микаэл кинулся вперед, сбивая с ног встречных. Ах, этот проклятый ящик, как он ему мешает! И зачем только он взял его с собой? Не будь в нем щеток, давно бы выбросил.

На углу улицы он с такой силой налетел на какого-то высокого старика, что тот потерял равновесие, пошатнулся и ударился бы о телеграфный столб, если б его не успел подхватить какой-то проходивший мимо молодой человек с кривым носом.

Микаэл хотел улизнуть, но почувствовал, что кто-то крепко ухватился за ремень его ящика.

— Что ты, как дикий бычок, наскакиваешь на людей? — заорал кривоносый и, ударив Микаэла по лицу, вырвал у него ящик и швырнул на мостовую. Ящик разлетелся в щепы.

Кровь бросилась Микаэлу в голову. Забыв обо всем на свете, он схватил одну из отлетевших в сторону досок и яростно кинулся на обидчика. Кто-то, однако, удержал его. Старик, которого он едва не сбил с ног, подошел к нему и отнял у него доску. Микаэла точно холодной водой окатили: перед ним стоял доктор Овьян. Он тоже узнал мальчика.

Говорят, душа сироты похожа на повитель, что всегда ищет опоры, будь то ствол, стерженек или веточка, — и уж коль найдет ее, то так к ней приникнет, так обовьется, что и силой не оторвешь.

Может быть, поэтому, познакомившись с Овьяном, Микаэл и его братья не могли забыть доброго доктора. Стоило телеге с дровами остановиться у его дома, как возле нее, словно из-под земли, вырастал кто-нибудь из братьев, а иной раз и все вместе. Они ни за что не ушли бы, не разгрузив телеги, не нарубив дров и не сложив их в сарайчик.

Овьян не мешал ребятам. Он только поглядывал издали и добродушно улыбался, видя, с каким удовольствием они работают.

А как усердно трудился бедняга Аби; он ни в чем не уступал братьям. И это с одной-то рукой.

«Пусть учится, работает, привыкает, — думал доктор. — В жизни его ждет немало трудностей».

Доктор никогда не предлагал ребятам денег. Он знал, что этим оскорбит их, омрачит их радость. Ведь тогда он перевел бы на деньги детскую любовь и преданность. Правда, в конце концов он не оставлял их труд без оплаты, но делал это так умело, что дети не чувствовали ни малейшей обиды.

Увидев Овьяна, Микаэл смущенно опустил голову. Он поспешил объяснить ему, что не виноват, что это получилось случайно — он спешил догнать Левона, которого не видел целую неделю и вдруг сегодня так неожиданно встретил. Впрочем, может быть, он и обознался…

Но нет, это был действительно Левон.

Микаэл узнал и знаменосца. Этот человек приходил на похороны матери, вместе с другими рыл могилу и первым бросил на гроб горсть земли. Потом он положил руку на плечо Левона и молча следил, как вырастает постепенно могильный холм.

Нет, конечно, Микаэл не ошибся, это был Левон. Из-за него он и налетел на доктора и получил здоровенную затрещину от кривоносого.

— Ничего, случается, — спокойно сказал Овьян. — А ящик твой? Знаешь, я думаю, это хорошо, что он разбился, да еще в такой знаменательный день. Да, да, — оживился доктор, и голос его окреп, — не печалься, погляди, как радуются люди!

И действительно, люди ликовали. Необычайно возбужден был и сам Овьян.

— С сегодняшнего дня тебе надо подумать о школе, о другой работе, — продолжал он.

Бесконечными колоннами шли рабочие. На площадях стихийно вспыхивали митинги, в восторженных речах изливали люди свою радость. Из открытых окон, с балконов, с тротуаров приветствовал народ проходившие по улице войска. Теперь не нужны были ни полиция, ни жандармерия — за порядком наблюдали сами рабочие с красными повязками на рукавах.

Один из них подошел и помог Микаэлу собрать рассыпавшиеся щетки и баночки. Кое-как сложив все, Микаэл поспешил домой.

 

2

Прошло несколько месяцев. Микаэл начал посещать школу. Здесь ему, как и другим нуждающимся ученикам, кроме горячего чая, бесплатно давали и новенькие учебники, и письменные принадлежности.

Арменаку тоже повезло: неожиданно из Армении приехал брат матери и увез хворого мальчика в деревню. «Как-никак, хоть воздухом надышится, попьет парного молока, оживет», — сказал дядя.

Левон по-прежнему работал в типографии. Жил он теперь в общежитии.

Аби, успевший к этому времени сбежать из двух детских домов, хороводил целой шайкой беспризорников и зайцем путешествовал из города в город.

Микаэл проучился в школе недолго. Очень скоро он решил, что ученье не для него — это удел других, более счастливых. А ему надо найти работу, чтоб иметь постоянный заработок.

Но разве можно предпринимать что-то, не посоветовавшись с доктором. Ведь это он устроил Микаэла в школу. Надо пойти к нему и, не таясь, рассказать о своем решении.

Доктор внимательно выслушал Микаэла и в душе во многом с ним согласился — действительно, положение у парня было тяжелое. Но разве легче было самому Овьяну пробивать себе дорогу в жизни? Разве без лишений, без трудностей достиг он всего, что имел теперь? Нередко в студенческие годы приходилось ему грызть сухие корки и листать медицинские учебники закоченевшими от холода пальцами. У него даже и угла своего не было. А раз случилось — даже выбросили его за неплатеж на улицу, а следом и убогий скарб вышвырнули. Днем бродил он по городу, как неприкаянный, а ночью, когда все погружалось в глубокий сон, пробирался осторожно к окну своего более счастливого товарища, жившего в одной немецкой семье, и, воровски юркнув в комнату, устраивался в ногах его постели, чтоб, скрючившись, продремать до утра. А на заре надо было испаряться. И так ровно три месяца, девяносто две ночи. Легко сказать!..

— Нет, ты должен учиться, Микаэл, другого пути для тебя я не вижу, — убежденно сказал доктор.

Овьяна никак нельзя было отнести к числу людей, легко сыплющих советами. «Давать советы сироте охотников много, но мало кто подаст ему хлеба», — говорят в народе. Надо было помочь Микаэлу, найти для него подходящую работу. А по вечерам он может учиться, благо, теперь появились вечерние рабочие факультеты.

Вскоре Овьян устроил Микаэла санитаром в той больнице, где работал сам. Это давало ему возможность постоянно наблюдать за подростком, заботиться о нем и всегда вовремя и незаметно прийти на помощь.

Из рабфака Микаэл возвращался поздно. Разбитый, усталый, он часто, не проглотив и куска хлеба, валился в одежде на койку и тут же засыпал тяжелым сном.

Для домашних уроков он выкраивал время днем, в больнице. Заберется в незанятый кабинет или забьется в какой-нибудь укромный угол и уткнется в книгу.

Сносить лишения Микаэлу помогала мечта поскорей закончить учение, устроиться на хорошую работу и помочь братьям стать на ноги.

За Левона он не особенно беспокоился: Левон, казалось, нашел дорогу в жизни и сумеет, пожалуй, лучше Микаэла устроить свое будущее. Но вот Аби, этот маленький беспризорник! О чем он думает, на что надеется?

Не меньше заботила Микаэла и судьба Арменака.

О нем со дня отъезда ничего не было слышно. Что с ним теперь, как ему живется у дяди? Надо непременно вернуть его домой, устроить в школу.

Микаэлу казалось, что стоит ему окончить рабфак и начать работать, как все сразу уладится и можно будет собрать семью под одним кровом.

Ну, хорошо, допустим, окончен рабфак. А дальше? Неужто он остановится на полпути? Незаметно для самого себя Микаэл полюбил медицину, его привлекала волнующая, благородная специальность врача, которой посвящают себя только сильные духом и самоотверженные.

Однажды Овьян долго беседовал с Микаэлом.

— Жизнь сладка, ведь правда, сынок? Но только жизнь свободная. А коли рабство — так лучше и не жить вовсе. Потому что рабство — это длительное страдание, медленная смерть. Человек должен стать хозяином своей судьбы, он должен властвовать над природой, над всей вселенной. Ведь сколько еще тайн, которые надо раскрыть, сколько загадок ждет своей разгадки. Теперь человеку открыты все пути для этого. И он захочет жить долго, очень долго. А мы, врачи, должны ему помочь в этом. Задача это нелегкая, но ее обязательно нужно решить, и в этом врачи сродни революционерам, да, да, — мы продолжаем дело, начатое революцией. И если мой любимый наставник (Овьян никогда не называл иначе великого Пирогова) был вынужден сознаться, что каждый хирург оставляет после себя бессчетное количество могил, то теперь мы должны стать сильнее смерти. Смерть будет панически бояться хирурга и пасовать перед его магическим ножом…

Овьян говорил увлеченно, страстно. Его лицо словно озарял изнутри какой-то ясный свет. Немного помолчав, он продолжал:

— Короче говоря, нам выпало счастье продолжить то: великое дело, за которое пали лучшие из лучших, и в числе их твой отец и его товарищи…

Сердце у Микаэла стучало. Слова Овьяна глубоко его взволновали. После этого разговора он твердо решил стать врачом, и непременно только хирургом.

Микаэл стал во всем подражать Овьяну, сделался буквально его тенью.

Окончив рабфак, Микаэл отнес свои бумаги в университет и был принят на медицинский факультет без экзаменов — по рабочей путевке.

 

1

В этот день в гостях у Овьяна была приехавшая из Москвы дочь его сестры — Лена. Она тоже готовилась стать врачом и училась в московском медицинском институте.

Эта стройная, темноглазая девушка, неугомонная кокетка и озорница, была одной из тех девиц, вокруг которых, где бы они ни появлялись, мигом подымается шум, гам и веселая возня.

Говорили, впрочем, что теперь она стала много серьезнее прежнего и скорей походит на выдержанное вино.

А когда-то все близкие этой взбалмошной девушки не знали покоя от ее сумасбродств и ни с чем несообразных выходок.

Позже Микаэл узнал, что у Лены был какой-то неудачный роман, который заставил ее бросить родной город и уехать для продолжения образования в Москву.

Познакомившись с Микаэлом, который тоже был в тот день у Овьяна, Лена уговорила его остаться к обеду.

Разве вы не проводите меня домой? Вот потому я и прошу вас остаться. Ведь мы живем так далеко, почти на краю города. Я очень боюсь ходить одна. Задевают, просто покоя не дают. Потом — собаки… — хмуря тоненькие брови, лепетала она, игриво поблескивая глазами. — Хотя зачем я вас принуждаю, может быть, и вы боитесь, а?… — И она едва не фыркнула.

Микаэл улыбнулся. Конечно, она просто смеется над ним, эта шальная девчонка. Хочет добиться своего, тем более, что Софья Минаевна, жена доктора, услышав, как она приглашает Микаэла отобедать с ними, безнадежно махнула рукой: напрасно, мол, стараешься, милая, все равно не останется…

Но с другой стороны, не подумает ли она всерьез, что Микаэл боится кого-нибудь? Только этого недоставало! Микаэл, и вдруг боится!

Ну, так или иначе, он остается.

Одержав победу, Лена гордо расселась в кресле. Ее лукавые глаза, казалось, говорили: «Ага, видели?.. Видели?..»

Микаэл в этот день был сам не свой; он ел, пил, разговаривал как во сне. Каждый раз, когда он подносил ложку ко рту, взгляд его невольно падал на рукав с рваным обшлагом, из которого торчали грубые шерстяные нитки, резко выделявшиеся на фоне белой как снег скатерти. И каждый раз при этом в сердце ему вонзался острый шип. Обычно он старался прятать руки под столом, но. за обедом это было невозможно.

А Лене, казалось, только это и нужно было. Она будто нарочно выискивала и высматривала то, что от нее старались скрыть. Ей нравилось смущать своего собеседника.

За обедом девушка все время шутила, смеялась. Начинала об одном, перескакивала на другое. Трещотка… И надо же было Микаэлу встретиться с такой!

Но вот она встала, вынула из сумки вышитый платочек, слегка обмахнула лицо и, многозначительно посмотрев на дверь, спросила:

— Что ж, пошли?

И, следом, она полушутя-полусерьезно объяснила, а потом и продемонстрировала, что надлежало теперь делать Микаэлу.

Оказывается, он должен был встать, подать ей пальто, вежливо распахнуть дверь и, пропустив ее вперед, последовать за нею, а если она разрешит, то и взять ее под руку.

— Зато ваша будущая пассия будет мне когда-нибудь очень благодарна… Не так ли, дядя?

Овьян снисходительно улыбался.

— Микаэл не привык к твоим выходкам, несносная девчонка! Ведь он может вообразить, что ты в самом деле такая, какой представляешься.

— Нет, нет, дядя! Вы лучше скажите: правда ли будущий врач прежде всего должен быть вежливым?

— Безусловно, но…

— Никаких «но»… Я удовлетворена. — И Лена милостивым жестом дала понять Микаэлу, что они могут идти.

— Всего, дорогой дядя… — игриво помахала она Овьяну шелковой перчаткой, подняв ее кончиками тонких пальцев высоко над головой. Однако, сделав несколько шагов, она вернулась, подбежала к старику и, повиснув у него на шее, чмокнула его в сухую щеку. Точно так же простилась она и с Софьей Минаевной.

— Негодная девчонка, с ума сведет человека, — покачал головой Овьян.

Софья Минаевна ничего ему не ответила, но доктор хорошо знал, о чем она в это время думала: «Избаловали, искалечили, и еще радуются!..»

Софья Минаевна не любила свою взбалмошную племянницу. Сдержанная, благовоспитанная женщина, она считала, что во всем надо знать меру. Но Лену это нимало не тревожило. Она давно подметила неприязненное отношение к себе тетки, но не обращала на это внимания. Пусть Софья Минаевна думает, как ей хочется, пусть считает ее легкомысленной. Ведь сама-то она знает, что это не так. И дядя все равно ее любит!..

 

2

Выйдя на улицу, Лена сразу приняла строгий и неприступный вид. Но горделивая осанка не мешала ей оставаться кокетливой, и болтать она не переставала ни на минуту. Только теперь ее собеседником был, казалось, не Микаэл, а кто-то третий, неизвестный, вернее — каждый раз тот, кто шел ей навстречу, все равно — были то мужчина, женщина или ребенок.

Перехватив еще издали взгляд встречного, Лена старалась не упустить его до тех пор, пока прохожий не поравняется с нею. Это, видимо, доставляло ей истинное удовольствие.

Многих это крайне смущало. Некоторым казалось, что Лена хочет что-то спросить у них. Кое-кто, случалось, и останавливался: девушка, кажется, что-то спросила, не повторит ли она свой вопрос?

Но Лена, отвернувшись, гордо шествовала мимо.

— В Москве, представьте, этого нет… Здесь на улице на тебя так глядят, будто никогда людей не видели, прямо впиваются…

Микаэл молчал. Он боялся оказаться в роли мишени для колкостей и насмешек. Самоуверенность этой избалованной ветреницы его подавляла. Ах, с каким удовольствием он вот тут же на улице отчитал бы ее, повернулся и ушел.

А она продолжала:

— Ну, вот, поглядите хотя бы на эту… В Москве таких экземпляров днем с огнем не сыщешь. Полюбуйтесь, как причесана, какие складочки на платье, какое кружево на воротничке. Ни дать, ни взять мадам Бовари!..

Микаэл невольно взглянул на шедшую им навстречу молоденькую женщину и не смог скрыть своего удивления. И в самом деле! Что в этой скромной миловидной женщине могло вызвать насмешку? Микаэл так и сказал об этом Лене. Да и почему было не сказать, ведь это же была правда. Но сказал и тут же понял, что допустил оплошность.

Лена резко остановилась и смерила его уничтожающим взглядом.

— Вы просто плохо воспитаны, вот что я вам должна сказать. Вам, верно, неизвестно, что все ваше внимание должно быть отдано даме, с которой вы идете. Вы не должны видеть и замечать никого больше. Поняли? А теперь — прощайте!..

«Нет, она просто сумасшедшая», — подумал Микаэл, глядя вслед удаляющейся Лене. Он был озадачен. Таких женщин ему еще встречать не приходилось.

Улица показалась ему какой-то узкой и тесной. Небо опустилось и прилипло к крышам домов.

«Ах, встретиться бы мне еще раз с нею, теперь бы я знал, как…» — думал Микаэл с раздражением.

Впрочем, это в нем говорила досада. На самом же деле, он не знал ни того, что скажет ей при встрече, ни того, как поступит.

 

3

Однако встретиться с Леной Микаэлу пришлось только пять лет спустя, когда, окончив институт, он работал в клинике доктора Овьяна в качестве одного из его ассистентов. Первые успешные операции молодого хирурга принесли ему имя талантливого врача. Микаэла считали одним из одаренных учеников Овьяна и пророчили ему блестящее будущее. Кто знает, может быть, пройдут годы, и когда-нибудь он займет место своего учителя, блестящего, но уже стареющего хирурга. Овьян был рад, найдя в Микаэле энергичного и способного помощника, которому он нередко передоверял весьма сложные и ответственные операции. Правда, на таких операциях он обязательно присутствовал сам, внимательно наблюдая за работой любимого ученика.

В Микаэле Овьян видел себя в молодости — та же твердость руки и острота глаза, та же тонкая интуиция, свойственная только прирожденному хирургу. Однако было в Микаэле и кое-что такое, о чем старый доктор никак не мог примириться. Очень уж замкнутым был этот молодой человек. Как ни старался Овьян ввести его в круг своих приятелей и знакомых, — ничего не получалось. Напротив, Микаэл все больше и больше сторонился людей и уходил в себя. Он жил в каком-то своем, обособленном мире, и вырвать его из этого мира было нелегко. Неделями не выходил он из клиники, жадно, увлеченно поглощая книги и забывая обо всем на свете.

На правах старшего Овьян разрешал себе иногда нарушить его уединение. С шумом открыв дверь в душную, непроветренную комнату, где склонился над книгой Микаэл, доктор легким хлопком в ладоши заставлял его поднять глаза:

— Опять, опять?.. — говорил он, укоризненно качая головой. — А ну-ка, друг любезный, вставай, надо немного размяться. Закрой эту проклятую книжку, погляди, какую чудесную книгу раскрыла для тебя весна. Пойди подыши воздухом, погляди, какая красота кругом. Пока ты не вкусишь прелести жизни, не узнаешь ее, ты не сможешь понять, для чего же собственно надо спасать людей.

Микаэл нехотя вставал и покорно улыбался.

— Нет, ошибся я в тебе, ошибся, — уже шутил хирург, — тебе бы надо было жить в другие времена. Уединился бы в каком-нибудь монастыре и всю жизнь корпел над составлением летописи. Надо в жизнь вступать, братец ты мой, в жизнь… Знаешь ли ты, что такое жизнь? А хирургу знать это совершенно необходимо! Уж ты мне поверь.

Микаэл, конечно, знал, что доктор по-своему прав, но у него были свои стремления и идеалы, ради которых он готов был от многого отказаться.

Безрадостное детство и трудная юность сделали его не по летам замкнутым и суровым, и он никак не мог стать таким, как многие его сверстники, не мог бездумно наслаждаться жизнью и хоть на минуту почувствовать себя беспечным.

Может быть, он и желал этого, может, ему хотелось временами забыться и вздохнуть полной грудью, но его точно связывало что-то, какая-то невидимая пружина не давала ему свободно распрямиться.

— Нет, как я вижу, освежить воздух этой монастырской кельи сможет только хороший сквознячок. Ну, вставай, вставай, братец, закрой свою книжицу и пойди, «поброди по кварталам Стамбула», — говорил Овьян, цитируя известного армянского писателя Акопа Пароняна. — Книги от тебя не убегут, а жизнь убегает… — И, мягко улыбаясь, он захлопывал лежавшую перед Микаэлом книгу.

«Сквознячок», на который намекал доктор, налетел совсем неожиданно в образе окончившей медицинский институт девушки-рентгенолога. Налетел и приступил к исполнению своих обязанностей в той же клинике, где работал Микаэл.

Оставаться с этим «сквознячком» наедине Микаэл просто боялся. Но и на людях ему было не легче. Озорная девушка пользовалась любым поводом, чтобы чем-нибудь его смутить, озадачить; словом, Лена осталась той же, какой Микаэл знал ее пять лет назад, — такой же беспокойной, задиристой, своенравной и избалованной.

Материальные дела Микаэла не намного улучшились и теперь, когда он уже окончил институт и начал работать, — он едва сводил концы с концами. Все до последней копейки у него было рассчитано. Единственным излишеством, которое Микаэл позволял себе, были медицинские книги и журналы, аккуратно расставленные на самодельных полках. До сих пор он не знал, что такое новое белье или одежда, и покупал их не в магазине, а на рынке. Здесь у какого-нибудь торговца подержанным платьем присматривал он поношенные вещи и носил их, пока они нитка за ниткой на нем не расползались. Зимой еще куда ни шло — убогий костюм можно было спрятать под тоже не новым и довольно куцым, но все же более или менее сносным пальто. А вот летом дело было совсем плохо.

Микаэл старался пораньше прийти в клинику и сразу же надевал белоснежный халат врача; а вечерами задерживался на работе подольше, только б никто не увидел его обносков.

И как нарочно, чаще других встречалась ему Лена, всегда нарядная, каждый день в другом, всегда из модных, красивых, дорогих тканей платье, которые так шли к ее стройной, изящной фигурке. Стоило ей где-нибудь появиться, как она тотчас привлекала всеобщее внимание, приносила с собой смех и веселье.

 

1

В те далекие дни Лена была еще школьницей.

Однажды прохладным утром, когда весь город заливало яркое весеннее солнце, Лена вышла из дому и направилась к трамвайной остановке. Она спешила к своей подружке Тамаре, чтобы вместе с ней приготовить уроки. Впрочем, уроки были только удобным предлогом — так было легче по-своему распорядиться воскресным днем.

На Лене была шелковая кофточка и плиссированная юбка, едва достигающая колен. На ногах — легкие летние туфли и светлые шелковые чулки.

Ожидающих трамвая было немного: сгорбленная старушка, пожилая женщина, обремененная продуктовой корзиной, и маленький мальчик с грязной облезлой собачонкой.

Но погодите, кто же этот красивый мужчина, задумчиво шагающий по тротуару и время от времени поглядывающий в ту сторону, откуда должен прийти трамвай?

Лена, кажется, где-то его видела. Нет, не его, а только портрет его — на афише. Неужели это он, знаменитый трагик, гастроли которого всегда вызывают в городе столько шума? Да, конечно, он. Высокий лоб с падающим на него крутым завитком густых волос, большие глаза, греческий нос и твердая линия красиво очерченного, несколько упрямого рта.

Но можно ли все-таки поверить, что такой человек ждет здесь трамвая рядом с этой жалкой старушкой, нагруженной продуктами озабоченной хозяйкой и увлеченным собачонкой сорванцом-мальчишкой.

Лену мучили сомнения, и она тайком внимательно наблюдала за незнакомым мужчиной. Нет, конечно, это он. Девочка едва не вскрикнула от радости. Вот так счастливая встреча! И действительно, разве не счастье — ожидать трамвая вместе с таким человеком?

Ведь для того, чтобы только мельком взглянуть на него, люди осаждают театральный подъезд и толпой сопровождают знаменитость до гостиницы или до какого-нибудь дома, где устраивается очередной торжественный ужин.

До сих пор Лена видела его только на сцене, издали. Но слышала она о нем так много, что ей казалось, будто они давно знакомы. Сейчас, стоя всего в четырехпяти шагах от этого человека, она смотрела на него с нескрываемым интересом и удивлялась, как это люди могут спокойно проходить мимо. Должно быть, не видят, потому что не могут поверить в счастливую возможность. Ей хотелось крикнуть, объявить всем, что вот здесь, на трамвайной остановке, стоит сейчас великий артист, кумир публики, с которым столькие мечтают познакомиться…

Нервно сжимая пальцы, она оглядывалась вокруг и снова восторженно впивалась глазами в предмет своего поклонения.

А он будто и не замечал Лены. Что-то вроде оскорбленного чувства шевельнулось у нее в груди. Неужели она не заслуживает его внимания? Почему же тогда другие с восхищением говорят о ее красоте. Впрочем, правду сказать, что она для него, избалованного женским вниманием? Чем может привлечь она такого мужчину?

Вот сейчас подойдет трамвай, каждый из них поедет в свою сторону, и Лена никогда больше не увидит его так близко. Хотя бы трамвай не шел подольше, хоть бы случилось что-нибудь, какое-нибудь необыкновенное происшествие, о котором потом можно будет всем рассказывать.

Вот это действительно было бы счастье. И пусть все тогда лопнут от зависти. Не виновата же Лена, что она хороша собой, удачлива и всем нравится!..

Но вот актер, разгуливая в ожидании трамвая, прошел мимо нее. Он окинул ее мимолетным оценивающим взглядом, и она внезапно залилась краской, вздрогнула. Ей стало не по себе; никогда прежде она не чувствовала себя такой скованной и растерянной.

 

2

Люди зашевелились: подходил трамвай. Лена только теперь заметила, что народу на остановке стало больше. Второпях она даже не взглянула на номер трамвая. Едва он остановился, она вскочила в вагон и села на свободное место у окна. Отсюда ей было видно, как, толкая друг друга, пассажиры стараются протискаться в узкие двери.

Только один трагик продолжал спокойно прогуливаться по тротуару. Не этот номер трамвая ему был нужен? Или, может быть, он назначил здесь свидание? Один знакомый говорил как-то Лене, что самое удобное место для свиданий — трамвайная остановка. Пропусти хоть сотню вагонов, никто не заподозрит, что ты кого-нибудь ждешь.

Лена усмехнулась. Ему, должно быть, невдомек, что Лена обо всем прекрасно догадывается и его хитрость не составляет для нее тайны. А ведь она могла бы ему сейчас об этом сказать!

Вагоновожатый сошел купить папиросы. Трамвай все еще стоял. Опершись о раму окна, Лена продолжала смотреть на артиста. Она уже успела овладеть собой и чувствовала себя спокойнее.

В глубине души она очень сожалела, что рассказывать подругам, увы, особенно не о чем. А так бы хотелось разбудить их любопытство и зависть. Не придумать ли самой что-нибудь? Времени для этого хватит — ехать ей довольно далеко…

Артист остановился напротив вагона и закурил. Взгляд его перебегал от окна к окну. В этом блуждающем взоре и во всем облике известного трагика было какое-то печальное величие — будто он и сейчас играл одну из своих любимых ролен.

На одно мгновение Лене почудилось, что и она участвует в каком-то большом, очень большом спектакле, только разыгрывается он не в театре, а на громадной сцене, называемой жизнью.

Она, однако, не знала своей роли и смущенно прижалась к спинке скамьи. Когда вагон уже должен был двинуться с места, взгляд знаменитого артиста, скользя по окнам, встретился со взглядом Лены, и ей вдруг захотелось помахать ему рукой. Но она не решилась. Однако в тот самый момент, когда вагон уже тронулся, девушка непроизвольно улыбнулась. Бросив папироску, артист побежал вслед за трамваем.

Не оглянувшись назад, Лена почувствовала, что кто-то, расталкивая людей, пробирается по вагону. Вот он уже стоит рядом и полы его летнего, напоминающего плащ, пальто слегка касаются ее колен.

— Простите, — мягко прозвучал бархатный полос.

В следующее мгновение Лена была уже на ногах и, смущенная, предлагала свое место артисту. Любезно поблагодарив ее, он решительно отказался сесть, и они некоторое время так и стояли друг перед другом. Заметив растерянность девушки, артист дружески взял ее за руку и чуть не силой заставил сесть.

Лена смутилась еще больше. Отвернувшись к окну, она, кусая губы, тщетно старалась скрыть свое волнение. Только теперь она поняла, какую совершила ошибку. Что она наделала? Что подумает о ней этот человек? Может быть, он для того только и сел в трамвай, чтоб как следует отчитать ее, но потом пожалел, раздумал? Боже, как это все унизительно! Уж лучше было услышать любую отповедь, любую нотацию, чем сознавать, что тебя жалеют.

Она хотела сойти на ближайшей остановке, но раздумала. В ее состоянии она бы, пожалуй, повела себя как-нибудь несуразно и все бы догадались, что с ней творится. Хотя бы уж он сам скорей сошел…

— Вы школьница? — услышала она вкрадчивый, спокойный полушепот.

Лена вздрогнула. Да, она школьница, но скоро уже кончает, и… она знает, с кем имеет счастье ехать в одном вагоне и кому уступала место. Так она ему и сказала.

Он снисходительно улыбнулся.

— А вы когда-нибудь видели меня на сцене?

Да, видела, но, к сожалению, один только раз — в «Кине». Но она очень много слышала о нем и хотела бы увидеть его в «Гамлете», в «Отелло»… И, вероятно, на этих днях осуществит свое давнее желание.

— А что, если сегодня?

Гремящий трамвай так подбрасывало и трясло, что сидевшие качались из стороны в сторону, а стоявшие невольно налетали друг на друга.

Артист говорил шепотом, но Лена ясно и четко слышала каждое его слово. Так же ясно и четко расслышала она и его вопрос, вернее, не вопрос, а невероятное, сказочное предложение. Но сказал он так на самом деле или ей только показалось?.. Она в раздумье молчала.

— Может быть, как раз сегодня, а?.. Или «Гамлет» вас не интересует? — снова заговорил он.

Нет, почему же! Разве может не интересовать ее «Гамлет», тем более когда в главной роли… Но сегодня она совершенно не собиралась… И вообще… Все это так неожиданно… И потом…

— Ну, ладно, подумайте. Времени до вечера достаточно. Жалею, что не взял с собою контрамарки. Если решите, за час до начала будьте у входа в театр. Можете взять с собой одну из подруг, какую хотите. Хорошо? Значит — договорились?..

Все это было сказано в таком непринужденно-дружеском тоне, что Лена совсем онемела. Не успела она собраться с мыслями, как под ухом опять зазвучал тот же ласкающий полушепот:

— У вас есть белое платье? Да? Тогда наденьте его и прикрепите на грудь букетик красных гвоздик. Ладно? Так я вас сразу узнаю.

И он поспешно сошел с трамвая.

 

3

Ерванд Якулович Варназов, или, как его обычно называли, просто Ерванд Якулыч, кажется, затем только и родился на свет, чтобы всему удивляться. Как ребенок, радовался он, сделав что-нибудь самое обыденное.

— Жена, я встал, — радостно объявлял он, поднимаясь с постели часов в одиннадцать-двенадцать дня.

— Взошло красное солнышко! — насмешливо отзывалась жена.

Через несколько минут из спальни снова доносился голос Ерванда Якулыча:

— Ну, и с этим делом покончили, жена…

Это означало, что Ерванд Якулович совершил одно из самых тяжелых дневных дел — без помощи жены умудрился натянуть брюки. Затем ему предстояло умыться и сесть за приготовленные госпожой Мартой яичницу, плов с цыпленком или арису.

«Чтоб кусок застрял у тебя в горле, — изо дня в день, ставя перед мужем вкусные блюда, повторяла про себя жена. — Помер бы уж, что ли, дал мне несколько лет вдовой пожить…»

Эта жгучая ненависть к мужу родилась в ней давно, с того самого дня, когда прожигатель жизни и распутник, состоятельный делец Ерванд Варназов, ослепив своим богатством нищих родителей Марты, вырвал девушку из рук любимого человека и запер ее в золотой клетке.

Торговому дому Варназовых многие в городе завидовали. Завидовали люди и «счастью» Марты. Было время, когда все нити кожевенной и обувной торговли сходились в железной руке Варназова, и он умело управлялся с ними, как ловкий кучер управляется с вожжами.

Глядь — ослабил одну из вожжей, позволил лошадке, тряся гривой, побежать свободно, вообразить- что вот она, вольная началась жизнь, но тут вдруг так дернет, что бедное животное затанцует, закружится на месте и взовьется на дыбы. Но, ослабляя ли вожжи, или твердо собирая их в кулаке, Ерванд Якулыч не переставал удивляться.

— Забавная штука этот мир! — философствовал он. — Если человек подходит к тебе с требованием, то нужно ему так хвост подкрутить, чтоб он надолго страху набрался. Не то уподобишься Иисусу Христу и сам же распят будешь.

Много всяких забот тревожило Ерванда Якулыча, но самой большой его заботой был сын Сантур, или, как привыкли называть его в семье, — Сандик. Сандик, бросив школу, болтался без дела, бражничал, обманывал и обирал отца.

— И в кого только он такой уродился, в кого? — спрашивал отец у самого себя и добавлял сокрушенно: — Уж лучше мне было иметь осла, чем такого сына. На осле хоть деньги заработать можно.

Как ни старался Сандик прятать концы в воду, отец всегда узнавал о всех его проделках.

Ерванд Якулыч знал даже, что Сандик связался с шайкой головорезов и докатился до преступления. Они занимались тем, что похищали ночью, прямо из постели, какого-нибудь богатого человека, бросали его в темное и сырое, кишащее крысами подземелье, а потом требовали от семьи солидный выкуп.

Ерванд Якулыч знал все это, но молчал. Он боялся, как бы сын, разгневавшись, не сыграл подобную шутку с ним самим. Одна только мысль о темном подвале и крысах приводила Ерванда Якулыча в ужас. Поэтому, хочешь, не хочешь, ему приходилось выполнять все требования Сандика.

Однажды Сандику взбрело в голову завести собственный фаэтон, и как Ерванд Якулыч ни изворачивался, ему и тут пришлось пойти на уступки.

— Ну, послушай, сынок, что это тебе вдруг вздумалось? На что нам сейчас фаэтон? Если иметь фаэтон-маэтон, нужно иметь и лошадь-мошадь, а для лошади-мошади нужна конюшня-монюшня…

Сандик ничего не желал слушать.

— Все расходы, папа, — сказал он, хитро улыбаясь, — мы уменьшим вдвое: фаэтон купим, а «маэтона» не нужно, лошадь купим, а без «мошади» можно обойтись, без «монюшни» тоже; что же касается кучера, то не беспокойся, — править буду я сам. Договорились?.. Ведь я сократил твои расходы? Ну, как, купишь или не купишь?..

Услышав в голосе сына угрозу, Ерванд Якулыч задрожал. «Пропал…» Возражать не приходилось.

Неделю спустя Сандик восторженно рассказывал матери:

— Наша светлость, маманя, прикрепила фаэтон к ресторану «Миньон». Подается он к двум часам ночи, обслуживаю только господ офицеров и их холеных дамочек. Какие девочки, мм! Пальчики оближешь. Прямо ананасная клубника!

Клубника? Маленькая Лена, сестренка Сандика, клубнику просто обожает, и брата она поняла буквально.

— Что же ты мне не принес, Сандо? Какой нехороший…

Сандик рассмеялся, подхватил сестренку на руки, посадил на плечо и закружился с нею по комнате.

Марта до того устала от сына, что старалась о нем даже не говорить, а если о нем заговаривали другие, просто затыкала уши.

«До чего же ты докатишься?» — хмуро глядя на сына, думала она.

А Ерванда Якулыча, казалось, занимала теперь одна только мысль. Глядя на знакомых и родственников, он не переставал изумляться, как это люди, зная о неминуемой смерти, не подумают обо всем заранее, не подготовят себе достойного погребения?

Он, например, уже обо всем позаботился, приготовил для себя обитый серебряной парчой гроб, свечи, саван. Запасены были и все продукты для поминального обеда: рис, масло, вино. Если что из продуктов шло в расход, то запас тут же пополнялся. Для домашних это стало таким привычным, что никто не удивлялся, когда, угощая случайного гостя, Ерванд Якулыч кричал жене:

— Марта, подай-ка бутылки две из того вина, что для поминок… потом пополним…

«Жаль, что не сегодня поминки», — доставая бутылки, бурчала жена.

Толстеньким, коротеньким, как пенек, человечком был Ерванд Якулыч. Его неприятное лицо делали особенно отталкивающим кустики черных волос, в изобилии росших у него в ушах и носу. Глядя на мужа, Марта с огорчением думала, что смерти не так-то легко будет свалить этот кряжистый пень. А сама ома день ото дня таяла. Да и легка ли жизнь за таким мужем! А тут еще сын бросил ученье и подружился с улицей.

Единственной отрадой матери была Лена.

— Одна-она меня и утешает, — частенько повторяла Марта.

Отец тоже любил дочь. Он восхищался ее «ангельским личиком», стройной фигуркой, горделивой повадкой. Красота дочери освобождала Ерванда Якулыча от неприятной необходимости давать за ней большое приданое: ведь сама она слиток чистого золота! Не было нужды и самим искать ей богатого мужа: любая состоятельная семья не откажется от такой обворожительной невестки.

Ни дочь, ни сын не были похожи на отца. Сандик был тоже очень хорош собой, так хорош, что было время, когда Ерванда Якулыча даже снедало сомнение: а не было ли тут…

Однако, когда родился второй сын — черный, морщинистый, как новорожденный щенок, уродец, Ерванд уверовал в непогрешимость жены и успокоился. Прожил этот ребенок недолго — всего три месяца, но своим кратковременным существованием он помог старшим детям, заставив отца полюбить их.

В последнее время отец махнул рукой на Сандика и похоронил все связанные с ним надежды. Казалось, хорошего от сына уже ждать было нечего, а плохим он не может больше удивить!

Но вот в один прекрасный день Сандик преподнес отцу такой сюрприз, что старик чуть не спятил с ума от неожиданности.

 

4

Незадолго до установления в Грузии советской власти Сандик попал в тюрьму. Точно причины ареста никто не знал, а слухи ходили разные. Кто связывал это с будто бы совершенной им кражей, кто с «политикой».

Ну, а пока выяснялось, что да как, в Тбилиси вступили части Красной Армии, и меньшевистское правительство в панике покинуло город. Началось бегство насмерть перепуганной буржуазии. Ерванд Якулыч тоже решил бросить все и, прихватив с собой только ценности, срочно улепетывать за границу.

Но как бежать, когда единственный сын, Сандик, в тюрьме? Не бросать же его на произвол судьбы. Да и что люди скажут!

К тому же запротестовала Марта.

— Я из города шагу не сделаю. Хочешь — уезжай сам, счастливого пути!..

И Ерванд Якулыч, затая страх, скрепя сердце смирился. В эту ночь он пережил тысячу смертей. Заснуть он не мог, его бил озноб, в голову лезли всякие кошмарные мысли. Одно утешение, что готов уже обитый серебряной парчой гроб и на чердаке сложены продукты для поминок.

Утром, когда Ерванд Якулыч боязливо приоткрыл окно и посмотрел со второго этажа вниз, он не увидел. никого, кроме дворника Кудрата, усердно подметавшего улицу.

Сначала ему захотелось плюнуть, обругать дворника, излить на него накипевшую досаду. Но благоразумие заставило его сдержаться — времена нынче смутные, лучше не рисковать. Бог знает, что еще принесет с собой наступающий день? Светопреставление, да и только. Еще неизвестно, кого вынесет на поверхность, а кто пойдет на дно.

— Добрый день, Кудрат, — обратился он к дворнику, — поздравляю, твои пришли…

Откуда было знать в эту минуту Ерванду Якулычу, что ему-то как раз и принесут эти пришельцы счастье. Думал ли он, что революция вернет ему, казалось, безвозвратно потерянного сына, теперь уже в виде «пострадавшего за народ, честного революционера»?..

В делах охранки отыскался документ, свидетельствующий о том, что Сантур Варназов был задержан меньшевистской охранкой за антиправительственные выпады. То, что он освобожден из тюрьмы революционной властью, стало мигом известно всему городу.

И Сантур Варназов пошел в гору. Тысяча дверей открылась перед ним. Но Сантур избрал лишь одну из них — дверь патентной инспекции городского Совета — и сразу стал богом всех торговцев и ремесленников города.

Так славься же, Ерванд Якулыч, славься, мир, приуготовивший для Ерванда Якулыча такой чудесный подарок. Вот оно, кем был его сын, — носителем светлых идеалов! А он, отец, не только не знал родного сына, его души, но даже обвинял и проклинал его в своем сердце. Грешен, грешен я, господи!.. Невдомек мне было, несчастному, для чего Сантур проедает отцовское состояние, обманывает и грабит людей.

«Революция» — вот, оказывается, к чему стремился Сантур, вот чему посвятил себя, из-за чего подвергался опасностям, попал в тюрьму, сидел в одиночке, объявил в знак протеста голодовку…

Но не из тех был Ерванд Якулыч, чтоб потерять от радости голову. Надо было действовать — и действовать с умом. У него и в мыслях не было вернуться к прежним делам, открыть свою оптовую контору: «Где теперь найдешь столько товара?..»

— Эх, чего уж там… Ушли все мои денежки, — вздыхая, говорил он всем знакомым. — Разве Сантур мой мог что-нибудь оставить — все на революцию отдал, ничего не пожалел…

— Благодари бога, Ерванд Якулыч, за такого достойного сына.

— Да, только одно у меня и осталось, — это мой сын Сантур.

— Ты не беспокойся, Ерванд Якулыч, снова поднимешься, все вернешь. Мы тебя так не оставим… только бы сын твой был с нами подобрее… А то совсем задушили нас эти проклятые налоги, вздохнуть не дают. Не теснил бы он нас с этими патентами-матентами, а мы, поди, сам знаешь…

Ерванд Якулыч многозначительно качал головой, давая понять, что все это не так просто, что Сантура-де надо как следует ценить, а ему, Ерванду Якулычу, надо помочь по-настоящему стать на ноги.

И вот Ерванд Якулыч, человек, пострадавший за революцию, открыл в одном из глухих уголков города небольшую кожевенную лавочку: в те дни это еще было можно. Войдешь в нее — будто и нет ничего: всего несколько пудов кожи, два-три ящика мелких, похожих на мышиные зубы, сапожных гвоздей, белые деревянные гвоздики-шпильки, дратва, воск… И все-таки лавочка эта ни минуты не пустовала — здесь совершались все связанные с налогами и патентами сделки, о которых, как клялся и божился Ерванд Якулыч, Сантур не имел ни малейшего понятия. Просто сам Ерванд Якулыч, по доброте душевной, помогал плательщикам налогов, чтобы потом им легче было договориться с сыном.

Да и мог ли Сантур снизойти до всех этих путаных грязных расчетов. Ведь он с каждым днем поднимался все выше, завоевывал имя и положение. Теперь ходили даже слухи, что в свое время он заставил отца купить фаэтон с огненными скакунами, потому что ему не раз приходилось участвовать в крупных экспроприациях.

— Ах, если бы вы знали, как утекали через его руки мои денежки, — довольно беззлобным тоном «признавался» Ерванд Якулыч в разговорах с приятелями.

— Да, никому так не повезло, как Ерванду Якулычу, — замечали они. — Но молодец у него Сантур!.. Не парень, а меч обоюдоострый…

И верно, на что было жаловаться Ерванду Якулычу? Теперь, когда он выходил из дома, дворник Кудрат сходил с тротуара и вытягивался перед ним столбом. Ерванд Якулыч медленной, тяжелой походкой, заложив руки за спину, проходил мимо смущенного, чувствовавшего себя преступником дворника и словно говорил всем своим ехидно-высокомерным видом: «Ну, что, Кудрат, видел?»

«Видел, хозяин, видел», — боязливо мигая, без слов отвечал ему дворник.

Ерванду Якулычу казалось, что жизнь его теперь будет катиться вперед как по рельсам и что он каждый вечер будет возвращаться домой из своей лавчонки в счастливом состоянии человека, сорвавшего хороший куш за карточным столом.

Но ему суждено было еще раз удивиться.

Однажды, покончив с делами и заперев свою лавочку, Ерванд Якулыч спокойно возвращался домой. Шел он, как всегда, заложив руки за спину и решая на ходу различные мировые проблемы. На полдороге к дому перед ним вдруг вырос соседский мальчик и, едва переводя дыхание, сообщил, что… Лена бежала из дому.

Ерванда Якулыча точно обухом по голове хватили. Как? Когда? С кем?.. Вцепившись в худенькое плечо вестника когтистыми пальцами, он тщетно пытался услышать что-нибудь вразумительное. Сев на извозчика, Ерванд Якулыч помчался домой.

Потрясенная горем Марта протянула мужу коротенькую записку, в двух строках которой говорилось:

«Уважаемая госпожа, ваша дочь Лена бежит сегодня с известным артистом (приводились фамилия, имя и отчество знаменитого трагика). Торопитесь».

Какой-то незнакомый человек вручил эту записку одному из игравших во дворе мальчиков.

Ерванд Якулыч тотчас взялся за дело. С помощью приятелей сына ему удалось на одной из станций по дороге к Батуми ссадить с поезда и вернуть домой заблудшую дочь.

Но оглянемся немного назад…

 

5

Сойдя с трамвая, Лена, как загипнотизированная, ступила на тротуар и остановилась. Нет, это был не сон. Она еще видит вагон трамвая, в котором они ехали, — он и она. Она еще слышит его голос: «А теперь до свиданья, я схожу. Не забудьте. Ладно?..»

Но почему она так смутилась? Почему не смогла отказать? Неужели так трудно было произнести «нет»? Надо было объяснить ему, что она еще школьница и ей, неудобно будет на виду у всех подойти к нему, известному всему городу человеку.

Но легко ли было отказать, когда она даже не знает, как это делается!

Что же теперь он о ней подумает? Ну, конечно, он уверен, что она приняла его приглашение. В назначенный час он, должно быть, выйдет с контрамарками в руках и будет напрасно искать ее среди собравшейся перед театром публики. А потом расстроится и уйдет, подумав, что она над ним подшутила. Как же он будет в таком настроении играть? И во всем виновата одна она, Лена.

Интересно, как бы поступили в подобном случае ее подруги? Наверное, и не задумались бы, а побежали бегом.

Но кто бы их пригласил? А вот ее пригласили! Он сам пригласил ее.

Нет, надо пойти, непременно пойти. Ведь она уже не ребенок. Разве она не замечает, как на улице на нее заглядываются. Это только дома ее все еще считают маленькой, а так люди теперь стали смотреть на нее совсем другими глазами. Лена не может объяснить, как именно, но она чувствует, что эти взгляды не похожи на взгляды матери, отца, подруг, знакомых.

Да и к чему все эти сомнения? Разве такой человек мог назначить свидание дитяти? Нет, тут что-то есть, ту г какая-то тайна. И тайна эта заключается в том, что Лена раньше всех своих сверстниц делает шаг в мир взрослых — в особый мир, полный загадок и неожиданностей.

Вот она стоит сейчас и думает — пойти или не пойти? Ну, и глупая же девчонка! Конечно, надо пойти. Но как? Взять с собой одну из подруг? А кого? Ирину?; Нет, — болтунья. Услышит — разнесет по всему городу. Интересно, пойдет ли Эмма, эта недотрога и жеманница, которая и шагу не ступит без материнского разрешения. Седу она сама не хочет. В кругу подруг Седа, пожалуй, единственная, кто может посоперничать с нею в красоте. Кого же тогда? Тамару? Но согласится ли она?

Но не может же Лена, в самом деле, пойти одна? Надо непременно кого-нибудь пригласить.

С этими мыслями она поспешила к Тамаре, решив ей одной открыть свою тайну. Пусть та как-нибудь спровадит подруг, оденется и пойдет вместе с Леной в театр. Лене и в голову не приходило, что Тамара может отказаться, такой та была покорной и преданной. Но на этот раз Тамара оказалась непреклонной.

Разговор шел в саду, и Лена тут же сорвала несколько гвоздик для своего букетика.

— Ты с ума сошла, Лена, — горячилась Тамара.

Они шептались, не замечая того, что, спрятавшись за кустами, их подслушивает проказница Ирина. Ирине хотелось тут же выскочить и, хлопая в ладоши, объявить, что ей все известно, но она сдержалась. Смех Ирины и ее радостные возгласы разнеслись по саду только тогда, когда Лена, завернув гвоздики в бумагу, обиженная, ушла домой.

Вся красная от возбуждения, Ирина выбежала из своего укрытия и помчалась к девочкам:

— Девочки, послушайте, что я вам расскажу!..

 

6

Вечером, выйдя из театрального подъезда, артист, к своему удивлению, увидел перед собой нескольких девушек в белых платьях с букетиками красных гвоздик на груди у каждой. И без того большие глаза его стали еше больше от недоумения. Что это — видение?.. Или, может, над ним решили посмеяться? Он еще больше смутился, когда вдруг грянул звонкий девичий смех. Покраснев до корней волос, прославленный трагик в смятении кинулся назад, в театр, словно ему при всем честном народе отвесили звонкую пощечину.

Лена не знала, конечно, о затеянной подругами проделке. Она в назначенный час подошла к театру и затаив дыхание ожидала появления своего кумира. О присутствии подруг она узнала, лишь услышав взрыв их громкого смеха.

Позорное бегство артиста заставило и ее невольно расхохотаться. Однако, возвращаясь в одиночестве домой, она в досаде кусала губы.

Нет, это была не шутка. Так не шутят. Это просто зависть, зависть и ехидство. Они хотели унизить ее, посмеяться над нею.

Что он теперь подумает? Не решит ли, что все это подстроила сама Лена, желая осрамить его перед всеми? Какой стыд! Если бы она только могла объяснить ему все, оправдаться. Ведь у нее и в мыслях не было, что подруги могут сыграть над ней такую штуку. Она знает — все это подстроила Ирина, а вместе с нею и Седа, считающая себя красавицей, а на деле не стоящая и мизинца Лены. Они вдвоем организовали этот заговор. А остальные последовали за ними, как слепые. Вот все и разоделись и собрались у театра. Бесстыдницы! Нашли повод для шуток!

Эти мысли не давали ей покоя и в последующие дни. Причем, чем дальше, тем больше. Наконец она решила бежать с артистом, просить его принять ее в свою труппу и таким образом отомстить насмешницам-подругам.

Вернув беглянку с дороги, родители взяли ее из школы и два года продержали дома, разлучив с подругами. Потом ее перевели в другую школу — возвращаться в старую Лена не захотела.

Со временем все было забыто. Даже родные простили девушке ее легкомысленный поступок и никогда ей о нем не напоминали. Непоколебимой осталась одна лишь Софья Минаевна.

Возможно, тут примешивалось и кое-что другое. Надо сказать, что доктор и его жена почти всегда держались в стороне от Варназовых, особенно от Ерванда Якулыча и его сынка. Единственной связующей нитью между двумя семействами была Лена. Может быть, Софья Минаевна хотела, чтобы оборвалась и эта последняя нить? Может, это было и странно, но теперешнее положение Сантура ничуть не повлияло на отношения к Варназовым доктора и его жены. Больше того, доктор вовсе не хотел ничего знать о Сантуре, а Софья Минаевна при одном упоминании о нем с такой гадливостью морщила нос, словно откуда-то понесло невероятно отвратительным запахом.

Но все это давно отошло в прошлое. А в настоящее время Лена была занята одной мыслью — она твердо решила выйти замуж за Микаэла. Любопытно, как отнесутся к этому ее дядя и тетка? Не попробует ли Софья Минаевна исподтишка помешать, расстроить все? Пусть попытается, это даже интересно! Лена будет иметь против себя некоего невидимого противника, который невольно только подогреет ее и подтолкнет к достижению поставленной цели.

 

7

По удивительному совпадению обстоятельств Ерванд Якулыч в последнее время все чаще стал заговаривать о том, что Лену пора выдавать замуж.

Объяснялось это, быть может, тем, что годы шли, Лена становилась старше и мало-помалу теряла прежнюю свежесть и привлекательность. С другой стороны, звезда семьи Ерванда Якулыча постепенно закатывалась. Уже нельзя было жить, как жилось раньше, добывать денежки становилось все труднее. Надо было пристраивать дочку.

За это время Ерванду Якулычу суждено было еще два раза сильно удивиться.

В первый раз — и это было ужасно! — удивился он тогда, когда его Сандик, Сантур Ервандович Варназов, бог городских ремесленников и торговцев, был низвергнут с небесных высот в пропасть. Во время чистки партии нашлись люди, поставившие под сомнение революционное прошлое Сантура. Пребывание его в рядах партии было признано сплошным недоразумением, а его дореволюционный арест за якобы антиправительственное выступление объяснился смехотворной, водевильного характера случайностью.

Выяснилось, что накануне революции, в те времена, когда Сантур еще подавал свой фаэтон к подъезду ресторана «Миньон» для пировавших там господ офицеров и их обворожительных дам, у него вдруг пала лошадь.

Поленившись вывозить труп лошади из города, Сантур закопал его… в подвале отцовского дома. Настали жаркие дни. Невыносимая вонь всполошила соседей. В городскую управу посыпались жалобы, и оттуда прислали чиновников. В пылу перебранки Сантур обругал не только чиновников, но и приславшую их «беззаконную, бездарную власть». Обозленные чиновники придали делу политический характер, и Сантура упекли в тюрьму.

Трудно сказать — так это было или не так, только известно, что после чистки Сантур Ервандович вылетел из партии, лишился места и остался па мели.

Второе, удивившее Ерванда Якулыча событие, произошло тогда, когда кое-кому стало известно, что он припрятал отборные кожевенные товары, оставшиеся после бегства из города его прежнего компаньона. В один прекрасный день (вернее, ужасную мочь) у дверей его дома остановилась грузовая машина уголовного розыска-. Вместе с кожами забрали и Ерванда Якулыча. И он ровно два года просидел в тюрьме. Вернулся он оттуда до такой степени изменившимся, что его не узнал даже дворник Кудрат, тот самый Кудрат, что, услышав об аресте хозяина, сел на тумбу, расстегнул воротник рубахи и, глубоко, всей грудью вздохнув, крикнул: «Ре-во-лю-ция!..» Теперь этот Кудрат получил одну из лучших комнат в варназовском доме.

Выйдя из тюрьмы, Ерванд Якулыч с трудом доплелся до дома. В это самое время Кудрат с помощью четверых своих сыновей-школьников втаскивал по узкой лестнице, ведшей на второй этаж, в новую квартиру только что купленный шкаф. Пыхтение и сдавленные возгласы то и дело перекрывались громкими предостережениями дворника: «Осторожней, зеркало…»

Ерванд Якулыч простоял внизу до тех пор, пока новая мебель Дворниковой семьи не была водворена на место.

Жену и дочь Ерванд Якулыч нашел на грани полного обнищания. Неблагодарный сын жил где-то в центре города и ничуть не интересовался судьбой матери и сестры, которые с трудом перебивались, распродавая домашние вещи.

В эти тяжелые времена профессор Овьян протянул своей сестре руку помощи, — впервые нарушив волю жены, он послал Лену для продолжения образования в Москву, и, пока она училась там, помогал ей. Лена окончила институт, вернулась, начала работать, и теперь родные только и думали о том, как бы выдать дочь замуж. Однако сказать ей об этом прямо они не хотели. То ли стеснялись, то ли остерегались. Но стоило собрать и осмыслить все их намеки, и получилось бы, примерно, следующее:

«Ты, дочка маша дорогая, уже не ребенок. Метрике своей не верь: сколько годков ты прожила, в какие вступила, — оставь на нашей совести. И с учением, слава богу, покончила. Теперь пришло время, чтобы ты серьезно призадумалась о своем будущем.

Ну, все мы, конечно, знаем, что прошлое твое, твой неблаговидный поступок не особенно тебя украшает…

Правда, со временем все как будто забывается, но, глядишь, и вспомнят, особенно, если речь зайдет о замужестве. Заруби это у себя на носу. Что до того, как ты себя пять лет в Москве вела, вдали от родителей, родственников, знакомых, в институтском общежитии, молодыми поклонниками окруженная, — это оставляем на твоей совести.

Мы, конечно, тебя не торопим, — когда же родители торопят ребенка? Но было бы неплохо, если бы ты и сама заглянула немного в будущее. Пора научиться давать себе отчет в каждом своем шаге».

Микаэл, конечно, не был тем блестящим молодым человеком, о каких Лена начиталась в романах; такого ей встретить не посчастливилось. Внешностью и характером он был полярно противоположен Лениному идеалу. Но в нем была какая-то огромная притягательная сила, какое-то неизъяснимое внутреннее обаяние. Это был человек упорный, твердо идущий к своей цели, охваченный жаждой познания.

Лена не могла не видеть, что Микаэл на нее смотрит, как на ветреную избалованную мещаночку, с которой он никогда не помыслит связать свою судьбу. Да и может ли он думать о ней иначе. Что ж, это даже лучше. Пусть так и думает. Когда же Лена добьется своего (а она непременно добьется!), когда она женит Микаэла на себе (а женит непременно!), тогда он и увидит, поймет, какая у нее добрая и честная душа, и устыдится своих прежних мыслей.

Но Лена, конечно, не наивная девочка, и замыслов своих она не выдаст. Поняв, что Микаэла обычным кокетством не возьмешь, она резко изменилась — стала мягкой, покорной, внимательной и услужливой.

Работая в рентгеновском кабинете той же клиники, Лена с готовностью выполняла каждую просьбу Микаэла.

Однажды после работы они вышли из клиники вместе. Упрямая и самоуверенная, редко признававшая хотя бы одну из тысячи своих ошибок, Лена вдруг повела такой разговор:

— Я не для того начинаю этот разговор, чтобы просить у вас прощения. Нет, бог лишил меня этого «дара», — она мягко улыбнулась. — Нет. Но, откровенно говоря, тяжелый камень лежит у меня на сердце. Знаете, Микаэл? Вы не такой, каким я вас считала…

И хотя Лена ничего не объяснила, не сказала, каким она считала Микаэла, он понял, скорее почувствовал, что это — признание, свидетельствующее о какой-то большой происходящей в девушке перемене.

И это действительно было так. Разобравшись наконец во внутреннем мире Микаэла, Лена поняла, что нашла в нем тот идеал человека, который она так долго искала. Довольная своей судьбой, она не хотела ни от кого таиться и ни о чем в жизни больше не мечтала. Каждое обращенное ею к Микаэлу слово было лаской, каждый взгляд — признанием в любви и верности…

Теперь Лена ходила всегда с Микаэлом под руку, слегка склоняясь на его плечо и ничего вокруг не замечая. Улыбка не сходила с ее неизменно оживленного лица. Ее счастливый взгляд словно скользил по людям, и она с трудом узнавала среди встречных своих подруг и знакомых.

Однажды она привела Микаэла домой, познакомила с родителями и случайно (а может быть преднамеренно) с оказавшимся здесь братом Сантуром. Это посещение не было для домашних неожиданностью.

За скромным чайным столом завязалась беседа. Говорили, главным образом, Сантур и Микаэл. Ерванд Якулыч пребывал в роли слушателя. С тонкой наблюдательностью старого торговца он краешком глаза поглядывал на будущего зятя. Он, конечно, уже слышал о Микаэле и понимал, что за этим молодым хирургом — будущее. Жизнь много раз удивляла Ерванда Якулыча и многому его научила. Он твердо понял, что деньги, богатство ничего не стоят — все это притупившееся и негодное к употреблению старое оружие. Теперь мало-помалу жизнь завоевывает другое, новое оружие — наука. Именно этого оружия был лишен его сын Сантур, и именно этим оружием должен был проложить себе дорогу его будущий зять, этот облаченный в старенький пиджак, замкнутый, несловоохотливый, скромный, но неглупый парень. Напрасно свысока смотрит на него Сантур, напрасно говорит с ним насмешливым тоном и снисходительно улыбается, когда Микаэл с ним не соглашается.

«Я этого человека где-то видел, но где — не могу вспомнить. Его лицо удивительно мне знакомо», — подумал Микаэл, едва увидев Сантура. До самого конца их встречи эта мысль не давала ему покоя. Не оставляла она Микаэла и во все последующие дни, и даже потом, когда он уже стал зятем Варназовых.

В тот же вечер Ерванд Якулыч взволнованно поздравил нареченных, а Марта наградила обоих материнским поцелуем и, призвав на них «благословение всех святых», пожелала им счастливо дожить до дней, когда они будут садиться за стол в окружении детей, внуков и правнуков.

 

1

Первым из братьев Микаэла, посетившим новобрачных, был Левон. Он пришел с несколькими своими товарищами — рабочими, познакомился с невесткой, поздравил. Осушив несколько бутылок принесенного с собой вина, гости в веселом настроении разошлись.

Ровно два месяца спустя из далекого горного села Армении Астхадзор приехал в город и Арменак. Разыскать брата оказалось нелегко, так как на вторую же неделю после свадьбы молодые перебрались из окраинного квартала в центр города — в комнату, приобретенную для них Ервандом Якулычем.

Лена встретила Арменака тепло и радушно. После ужина невестка занялась домашними делами, а братья, усевшись рядышком на тахте, разговорились. Было о чем вспомнить, было что рассказать друг другу.

Арменак словно родился заново — от худого и хрупкого юноши и следа не осталось. Теперь это был здоровый, сильный, обожженный солнцем парень. Вместо горечи и печали, глаза его выражали спокойную уверенность. На плече его блузы цвета хаки виднелся след от ремня, должно быть, он носил оружие, которое, уезжая, оставил дома. Рассказывал он о тяжелых деревенских буднях, но в словах его не было ни жалобы, ни уныния. Это был разговор человека, который твердо идет по однажды избранному пути.

В эти годы на селе шла жестокая борьба — озлобленное кулачье взялось за оружие. Бандиты совершали открытые нападения, средь бела дня убивали людей из-за угла. Только на днях кулацкая пуля оборвала жизнь секретаря партячейки Вартана. А по дороге в соседнее село бандиты схватили двух молодых людей и зверски замучили только за то, что нашли в их карманах членские книжки МОПРа. Оставив трупы посреди дороги, негодяи скрылись.

— Но что бы они не делали, к какой бы подлости и жестокости ни прибегали, дни их сочтены, победа будет за нами, коммунистами, — закончил свой рассказ Арменак.

Микаэл внимательно слушал, не сводя с брата глаз. Ему, не верилось, что сидящий рядом с ним человек — это тот самый худенький, хворый, прозрачный, как свеча, не умевший улыбаться мальчик, которого он помнил с детства.

Пришло время ложиться спать. Лена растерянно поглядела на Микаэла — в маленькой комнате не было ни лишней кровати, ни лишней постели.

Арменак перехватил ее взгляд.

— Не огорчайся, невестка дорогая, — сказал он с простотой и прямодушием горца, — я человек привычный, обойдусь как-нибудь. Вот хотя бы здесь, — и он показал на застекленный балкончик, примыкавший к комнате.

Единственный в доме тюфяк был отдан гостю.

Наутро Арменак собрался ехать. Посули ему золотые горы, и тогда не остался бы он в городе: он чувствовал себя солдатом, прибывшим с фронта на короткую побывку, все мысли и думы его были с товарищами, там, где кипят сражения.

Микаэлу очень хотелось, чтобы Арменак понравился Лене. Этот прекрасный парень вполне заслуживал любви и уважения.

Но, вернувшись с работы домой, он застал жену мрачной и за один день осунувшейся. Лена была занята стиркой. Присмотревшись, Микаэл заметил, что в котле вываривается постельное белье, которым пользовался Арменак. В душе его шевельнулась какая-то смутная обида. А впрочем, может быть, Лена и права, и ничего тут нет оскорбительного. Арменак ведь сам говорил, что иногда по целым неделям не меняет белья — просто не находит для этого времени.

Как будто у Микаэла не было никаких оснований для тревог, для волнений. Все было так просто, так обычно. И все же… ему вдруг показалось, что чья-то недобрая рука хочет оторвать его от родного брата, заставить нарушить обет, который дал он себе еще в тот день, когда со свечой, врученной ему старой Ази, стоял у гроба матери.

Особенно сильно проявилось это беспокойное чувство после одного из случайных посещений Аби. В комнату брата безрукий вошел, как в свою собственную. Смешанный запах пота, мазута, водки исходил от его грязной одежды. Аби не признавал никаких церемоний. Он сам открывал шкаф, доставал посуду, распоряжался по-хозяйски. К такому поведению Лена была непривычна. Когда Аби ушел, она сказала мужу:

— Объясни этому бродяге, что у нас дом, а не рынок…

— Но ведь он мой родной брат, Лена…

— Ну, а я, кажется, твоя законная жена, Микаэл, — насмешливо бросила Лена и, сделав паузу, добавила: — Жена, а не горничная… Не так ли?..

Микаэл не выдержал.

— А если я так же буду относиться к Сантуру?

— Мой брат не бродяга.

— Может быть, хуже, чем бродяга.

— Ты не вправе так говорить о нем? — вскричала Лена. На глазах у нее выступили слезы.

«Не вправе»! Ну, конечно, кто бы дал ему право сравнивать «Сантура Ервандовича» с беспризорником вроде Аби? Даром, что Сантура выкинули из рядов партии и сняли с работы! Он до сих пор еще упрямо пытался восстановить свои «права». И в кругу знакомых Сантура было немало людей, веривших в то, что он пострадал невинно. Он обращался в разные инстанции, даже писал в Москву, добивался «правды», требовал. Эта удивительная настойчивость Сантура и создавала впечатление, что он оказался жертвой клеветы.

Но Микаэл думал иначе. С первой же встречи с Сан-туром его неотступно преследовала мысль, что он где-то встречался с этим человеком. Наконец Микаэл вспомнил, где и как началось их знакомство.

Да, он видел Сантура, знает его давно, но лучше бы ему вовсе забыть об этом.

…И вот Микаэл вспоминает.

…Грязная, пустынная улица. По разбитому тротуару идут он и его мать. Голод гонит их на рынок с последней оставшейся у них ценной вещью — завещанным покойной бабушкой кольцом.

По дороге на рынок словно из-под земли вырастает перед ними чистенько одетый, красивый молодой человек: «Тетушка, что несешь продавать?..» И еще вспоминает Микаэл: бьет себя по коленям мать, кричит, причитает, плачет: «Унес, безбожник!..»

Бедная мать, в тот горький день с пустыми руками возвращалась она домой, кляня свою судьбу.

Да, этим пройдохой, обманщиком был Сантур. Микаэл всей душой его ненавидел.

— Ты не имеешь права оскорблять моего брата и должен извиниться перед ним, — непререкаемым тоном проговорила Лена.

Что-то похожее на усмешку пробежало по губам Микаэла. Извиниться?.. Он с трудом сдержался и, ничего не ответив, выбежал из дому.

 

2

Лена не решалась даже самой себе признаться в том, что совершила ошибку, связав свою жизнь с человеком, для которого, кроме этой проклятой медицины, ничего на свете на существует.

А Лене хотелось общества, развлечений, приемов, всего того, к чему она так привыкла. Что у нее за жизнь — только работа и работа, бесконечная, однообразная; все ее дороги из дому — в клинику, из клиники — домой…

Большая часть дня — в темноте рентгеновского кабинета, затянутого плюшевыми портьерами; противное жужжание аппаратов, специфический запах лекарств. Нет, нет, от всего этого можно окончательно отупеть, сойти с ума.

Какое-нибудь подозрительное загадочное пятнышко, обнаруженное в снимке чьей-нибудь грудной клетки, пищевода, желудка, должно волновать тебя и заставлять думать о себе целый день. Зачем? Да стоило ли для этого родиться! А ведь годы летят, жизнь проходит мимо. Как же долго можно жертвовать собой, до каких пор?..

Конечно, Микаэлу не на что жаловаться. Ему ничего не нужно, были бы только операции. Овьян доверяет ему все больше и больше: теперь уже все самые серьезные операции делает Микаэл. У него нет ни одной свободной минуты. А если бы и была? Все равно он посвятил бы ее своей диссертации, а не ей, Лене. И какая она дуреха! Еще и сама ему помогала — подбирала для него необходимые материалы, переписывая какие-то бумажки… А что изменится после зашиты диссертации?..

Единственным домом, где бывали Аразяны, оставался дом доктора Овьяна, куда они частенько хаживали. Софья Минаевна принимала их по-родственному. Она, казалось, простила Лене все и примирилась с нею: Лена, в свою очередь, старалась нравиться тетке и жить с нею в мире.

Часто, что(. «не мешать мужчинам, занятым обычно серьезным разговором, Лена и Софья Минаевна уходили поболтать на кухню. Тут в беседе они незаметно управлялись с домашними делами — перемывали чайную посуду, чистили ножи, вилки.

Во время одной из таких бесед Софья Минаевна сказала, что Лене и Микаэлу пора бы обзавестись ребенком. До каких же пор откладывать, в самом деле. Тема эта не была новой для Лены. О том же не раз говорили ей и мать, и подруги. Вначале она ловко увертывалась от прямого ответа: не может же она так легко бросить работу, засесть дома, заниматься только ребенком? А нанимать няньку и кормилицу не хочется, да и нет возможности.

Но это были одни отговорки; на самом деле и сами Микаэл и Лена уже начинали тревожиться.

 

3

Однажды Микаэл вернулся домой раньше Лены, которую задержала в клинике какая-то работа.

Он собирался уже сесть за стол, когда зазвонил телефон. Лена просила подождать ее: она скоро придет. Поставив кастрюлю на керосинку, Микаэл вышел на балкон.

На ясное небо набежала большая серая туча. Она закрыла собою солнце, расползлась, потемнела. Блеснула молния, загрохотал гром и хлынул дождь, проливной, обильный — как из ведра.

Стоя на балконе, Микаэл смотрел на улицу, на угол, из-за которого должна была появиться Лена.

Гремя по железным крышам, лил щедрый весенний дождь. Блестящими ящерицами разбегались в разные стороны бурливые ручейки. Из водосточных труб с шумом хлестала вода.

Улицы мгновенно опустели. Пешеходы торопливо укрывались под навесами, в подъездах, под балконами домов.

Лены все не было. Должно быть, она тоже пережидала где-то дождь.

Внезапно ливень резко усилился, а потом вдруг разом стих. Вновь ярко засиял озаренный солнцем бирюзовый небосвод.

Улицы оживились.

Из двора напротив выбежала стайка босоногих ребятишек. С радостным визгом бросились они к лужам и запрыгали по воде, рассыпая вокруг себя сверкающие брызги.

Вслед за другими выбежала на тротуар и крохотная, не старше трех лет, почти голенькая девчушка с рахитичными кривыми ножками и большим животиком. В ее рыженьких волосах торчал грязный, помятый красный бантик. Не удержавшись на краю тротуара, девочка потеряла равновесие, шлепнулась ничком в лужу и громко разревелась. Голосок у нее был резкий, пронзительный, но детвора, увлеченная игрой, не обращала на нее никакого внимания.

Но вот какая-то женщина наклонилась над плачущей девочкой, подняла ее, поставила на ножки, с материнской нежностью пригладила ей мокрые волосы, обмыла дождевой водой грязную мордочку и руки и насухо отерла их своим носовым платком. Взяв девочку на руки, она крепко-крепко поцеловала ее и с какой-то особенной жадностью прижала к своей груди. Подержав ребенка на руках, женщина осторожно опустила его на тротуар и слегка подтолкнула в сторону ребятишек.

Микаэл, наблюдавший за женщиной с балкона, внезапно узнал в ней Лену. Что-то похожее не то на жалость, не то на сострадание шевельнулось у него в груди.

Лена, подняв голову, тоже увидела Микаэла.

Взгляды супругов на мгновение встретились.

Микаэл вернулся в комнату. Вскоре пришла Лена, и они сели за стол.

 

4

Шли дни, летели месяцы. Микаэл защитил кандидатскую диссертацию и полностью заменил теперь в клинике своего умершего наставника — доктора Овьяна. Братья Микаэла — Левон и Арменак — женились, обзавелись детьми.

Микаэл с головой ушел в работу, увлекся научным трудом.

Теперь они жили иначе: Микаэл получил в центре города удобную четырехкомнатную квартиру. В одной из комнат они устроили спальню, в другой — столовую, в третьей — кабинет Микаэла. Четвертая, самая маленькая, но и самая светлая, предназначавшаяся строителями для детской, могла оставаться пустой, если бы Микаэл не предложил Беркруи — дальней родственнице Марты, бездомной и одинокой женщине, поселиться у них навсегда и помогать Лене по хозяйству.

Лена радовалась новой квартире и самодовольно расхаживала из комнаты в комнату. Однажды, проходя мимо большого овального зеркала, она невольно остановилась и принялась разглядывать себя внимательным, испытующим взглядом. Так обычно люди рассматривают посторонних. На мгновение ей понравилась эта женщина в зеркале. Но тут взгляд ее упал на белеющие завитки волос на висках. Лицо ее сразу сделалось грустным, и в уголках глаз резко обозначились морщинки. А вот и еще морщинка — на лбу, на шее…

Неужели старость?

Отойдя от зеркала, Лена остановилась перед портретом мужа, висевшим на стене в спальне. Этот портрет она сама дала увеличить и вставить в большую овальную раму.

Из рамы, слегка сощурив глаза, смотрел на нее сейчас Микаэл, как всегда серьезный, с какой-то затаенной печалью в глазах. Слегка вскинутая голова и твердая линия подбородка придавали какое-то гордое и величественное выражение его мужественному лицу с густой щетинкой усов над верхней губой. На самом деле Микаэл таким не был: в жизни лицо его оставалось всегда спокойным и бесстрастным.

А может быть, впрочем, он и в жизни такой, как на портрете, только Лена этого не замечает? Да ей и не приходилось за последние годы так внимательно вглядываться в лицо мужа!

Судя по портрету, Микаэл выглядел куда моложе, чем она. У него в волосах не было ни одной сединки.

— Да, друг мой, годы идут, а ты, кажется, чем дальше, тем все более… молодеешь, — прошептала Лена.

Неверными шагами вышла она из спальни. Словно не того ей было жаль, что уходят годы, а того, что муж «все молодеет», не меняется…

Зазвонил телефон. Лена недовольно оглянулась. Кто бы это мог быть? Не иначе, как какой-нибудь пациент Микаэла. А может быть, кто-нибудь из родственников или приятелей. Приглашение на консультацию, на совещание. А не то и сам Микаэл: сообщит, что придет поздно, — это тоже не новость.

Лена неторопливо подняла трубку.

— Это квартира Аразянов? — услышала она чей-то бархатный баритон.

— Да. Кого вам?

— Лену…

— Слушаю вас.

— Лена, Леночка?.. Вы?.. Чуть не умер, вас разыскивая. Знаете, кто с вами говорит? Нет?.. Неужели не узнаете? Геннадий… Отец Левы…

Хмурое лицо Лены мгновенно прояснилось.

— Геннадий Захарович? Вы здесь, в нашем городе?

— Да, да, моя дорогая. Третий день. Я и в больницу, и в клинику… Называю вашу девичью фамилию — никто не знает. У нас, говорят, такой нет. Вы, оказывается, успели выскочить замуж? Ишь вы какая!

Геннадий Захарович был отцом Лениного институтского товарища — Левы. Этот юноша, беззаветно влюбившись в Лену, чуть было не покончил из-за нее самоубийством. Он уже написал свое последнее письмо и, оставив его на столе в столовой, заперся в соседней комнате. Но в последнюю минуту не решился на роковой шаг… Впоследствии об этом все узнали, и Лева сделался предметом насмешек.

Лена жалела этого болезненного, тщедушного юношу, в высшей степени порядочного и доброго, но до смешного наивного. Когда он читал Лене свои стихотворные посвящения, то весь дрожал и волновался, как ребенок. Казалось, он вот-вот расплачется и начнет просить: «Сжальтесь надо мною, неужели вы не видите, что я погибаю от любви…»

Правду сказать, Лене это нравилось. Разве такая любовь не возвышает? Пусть ждет и надеется.

Но взаимности она ему не обещала. Дружбу — пожалуйста, сколько душе угодно… Она не гнала от себя этого влюбленного юношу, как, впрочем, и всех своих поклонников. Да и зачем их прогонять? Что в них вредного? Пусть себе любят. Ведь это ее ни к чему не обязывает.

Ну, а дальше? Что же побудило Лену отказаться от дружбы с Левой?

Посещая Леву, Лена познакомилась с его семьей и особенно подружилась с его отцом — Геннадием Захаровичем. Это был еще полный жизни, элегантный и красивый мужчина. Вначале Лене и в голову не могло прийти, что она может удостоиться его внимания.

Когда Лена засиживалась допоздна, ее вместо Левы иной раз провожал до общежития Геннадий Захарович.

— Ты немного простужен, Левик, я провожу ее сам, — говорил он, надевая подбитое мехом пальто. Проводив Лену до общежития, он корректно прощался с нею на углу улицы и возвращался домой.

Геннадий Захарович с особым, свойственным ему юмором, говорил с нею только о сыне. Рассказывал о его детских проделках, выдумках, забавных проказах.

Вначале Лена даже не замечала, что в минуты прощания Геннадий Захарович дольше положенного задерживает в своей большой горячей руке ее тоненькую руку. А когда заметила, то решила проверить — случайно ли это.

Нет, где уж там случайно! Лена была далеко не ребенком, чтобы ошибиться. Острое чутье не обмануло ее и на этот раз.

Вскоре имя Левы совершенно исчезло из их разговоров. Провожая Лену, Геннадий Захарович говорил о чем угодно — о театре, о книгах, о дальних путешествиях, только не о сыне.

Подойдя к общежитию, он шутливо заявлял:

— Ну, вот, Леночка, и наш угол…

«Наш угол», — так он и запечатлелся в памяти Лены.

Пространные рассказы Геннадия Захаровича о дальних путешествиях обычно на углу не завершались, а останавливались где-нибудь на середине. Иногда Лена просила его досказать, и Геннадий Захарович, заключив ее маленькую ручку в свои ладони, неторопливо доканчивал свое повествование.

А однажды — Лена никогда не забудет этой зимней ночи, когда вокруг стояла глухая, сонная тишина, — Геннадий Захарович так забылся, что вдруг крепко обнял Лену, прижал к себе и впился в ее холодные влажные губы поцелуем, показавшимся ей долгим, как вечность. Это было так неожиданно, что она даже не успела воспротивиться.

Вот этот самый Геннадий Захарович и звонил ей.

Зачем он сюда приехал, по какому делу, какой ветер занес его на юг?..

 

5

— …С делами своими я уже покончил и сегодня уезжаю, Леночка… Жажду вас видеть.

— Приходите, пожалуйста, к нам, — любезно пригласила его Лена, — наш адрес…

— Нет, нет, — перебил ее Геннадий Захарович, — это, пожалуй, немного неудобно… мы с вашим мужем незнакомы…

— Где же, в таком случае?

— Может быть, вы зайдете ко мне в гостиницу?.. Номер триста двенадцатый, на третьем этаже… Ну, а где гостиница, вы, должно быть, знаете.

Лена немного растерялась. Ей было бы очень приятно встретиться с этим человеком — он оживил в ее памяти столько чудесных воспоминаний. Где те прекрасные годы, где друзья ее юности? Всех-то она растеряла, ни о ком ничего не знает. А у Геннадия Захаровича для нее, конечно, припасено немало новостей. А если бы даже и не это, ведь Геннадий Захарович настоящий кладезь занимательных историй. Интересно — изменился, постарел? Вспоминает? Должно быть, только снисходительно улыбается, вспоминая свое былое безумство!

Да, Лена хотела бы его видеть. Но где? В гостинице? Неужели Геннадий Захарович осмелился бы предложить ей прийти в гостиницу, если бы считал это неприличным? И говорил он таким задушевным дружеским тоном, что нельзя сомневаться в его искреннем расположении. Да и в самом деле, ведь для каждого, кто приезжает в чужой город, гостиница становится чем-то вроде собственного дома! Чему же тут удивляться?

— …Я, говоря откровенно, пришел бы и сам, Леночка, но времени у меня в обрез, — пользуясь молчанием Лены, продолжал Геннадий Захарович. — Я понимаю, что женщине не совсем удобно приходить в гостиницу, и не всякая на это бы отважилась. Но я убежден, что вы меня поймете правильно. К вам я прийти не хочу, а улица — неподходящее место для бесед, ну, а желание встретиться — как вам сказать — бесконечно большое, просто громадное…

Последние слова Геннадий Захарович произнес взволнованно, так что Лена даже немного расчувствовалась. Ей показалось, что этот человек собирается сказать ей что-то очень, очень важное…

— Ну, что, Леночка, договорились, придете?

— Не знаю, Геннадий Захарович, затрудняюсь что-нибудь ответить. Муж еще не вернулся. Посмотрим, — ответила она неопределенно.

— Ну, как знаете, не настаиваю. Все же повторяю? номер комнаты триста двенадцатый. Буду надеяться и ждать. Но вас это, конечно, ни к чему не обязывает.

— Что, Геннадий Захарович?

— То, что я буду ждать… — Он, казалось, сказал все, но, сделав паузу, со свойственной ему живостью добавил: — Знаете, что я вам скажу, Леночка, — только не смейтесь. После вашего отъезда я еще довольно долго выходил по вечерам из дому и шел к «нашему углу»… Помните наш угол, Леночка? Или забыли уже? Да, доходил до него и возвращался…

— Может быть, и теперь ходите, Геннадий Захарович?…

— Нет, больше не хожу, — добродушно засмеялся он. — Ну, заболтался, да и вас утомил. До свиданья.

Положив трубку на рычажок, Лена внезапно почувствовала утомление и опустилась в мягкое кресло, стоявшее рядом с телефонным столиком.

«Вот оно что, Геннадий Захарович?.. Лене понятен смысл вашего многообещающего приглашения, она ведь не ребенок. Если вы моглн позволить себе обнять и поцеловать на улице девушку, то кто же может поручиться, что, оставшись с глазу на глаз в номере гостиницы, вы не зайдете гораздо дальше?»

Однако ровно через четверть часа Лена уже собиралась выйти из дома. В дверях она столкнулась с Микаэлом. Остановившись, она пропустила его.

Вид у Микаэла был очень утомленный. Значит, он провел тяжелую операцию, и, наверное, не одну.

Лена стояла, теребя сумку.

— Куда ты, Лена? — снимая пальто, спросил Микаэл.

— К подруге. Сегодня встретила на улице. У нее больна мать.

Ничего больше не спросив, Микаэл пошел мыться. Лена обиделась. Хоть бы спросил, к какой подруге она идет, когда вернется? Неужели этого человека не интересует ничего на свете, кроме его работы? Даже жена?.. Если б она хоть на секунду почувствовала, что он недоволен, расстроился, она тут же отшвырнула бы в сторону сумочку, сорвала пальто и, обливаясь слезами, во всем призналась.

Лена для чего-то помешкала, прошла в спальню, покрутилась там, перерыла ящики гардероба, но Микаэл не обратил на нее никакого внимания, не проронил ни слова.

…Вскоре, опасливо оглядываясь по сторонам, она подходила к гостинице.

Вот в этом доме, в комнате номер триста двенадцать, ее ждет сейчас Геннадий Захарович, живой свидетель ее молодости. Какие сладкие воспоминания сохранились у нее о той поре. Неужели все это прошло и не вернется?..

Однако что с нею, почему она так волнуется? Почему ей кажется, что кто-то следит за нею? Может быть, Микаэл? Может быть, прочитав мысли жены, он нарочно притворился безразличным, чтобы затем, переодетым, пойти по ее следам и застать ее на месте преступления?..

Она остановилась и осмотрелась. Нет, ни одного знакомого лица, ни одного преследующего взгляда.

Вот она подходит к гостинице. Что ж, надо рискнуть, а там уже не будет трудно и подняться на третий этаж и найти номер триста двенадцатый…

Но вдруг Лена выпрямилась и гордой, уверенной походкой независимой женщины прошла мимо подъезда гостиницы.