1

Война… Черной тучей нависла она над миром.

Смертельная опасность, угрожавшая стране, распространяясь и ширясь, до дна всколыхнула привычную жизнь, выплеснула ее из берегов, и она потекла по новым, еще не изведанным руслам.

Вести, приносимые радио, день ото дня становились тревожнее: «Наши войска оставили…», — далее следовал длинный перечень городов, железнодорожных станций, населенных пунктов…

Микаэл Аразян не дожидался призыва. На следующий же день после начала войны он пришел в военный комиссариат и попросил отправить его на фронт.

Ему не нужно было ничьих советов — он знал, что место его на поле боя, там, где льется человеческая кровь, где сотни, тысячи раненых ожидают его помощи.

— Аразян поступил так, как должен поступить настоящий патриот, — говорили псе в один голос.

Иначе рассуждала Лена.

— Я не думала, что ты, в твоем возрасте, способен на это, — сказала она ему холодно и сухо. — Вот… — Лена протянула ему свежий номер газеты. — До сих пор я считала, что честолюбие — только возрастная болезнь. Читай, наслаждайся.

Микаэл мельком пробежал показанные Леной строки. Это был призыв к врачам — следовать патриотическому почину хирурга Аразяна.

Подробнее о поступке Микаэла рассказывалось в очерке об одном дне работы военного комиссариата.

«…Он пришел, послушный велению своего сердца. Подавая военкому заявление, Аразян серьезным тоном солидного, уравновешенного человека сказал:

— Мое место, товарищ комиссар, на фронте…»

Таких слов на самом деле сказано не было — старательный репортер переписал их из заявления. Но это, конечно, было не столь важно. Больше покоробил Микаэла ехидный тон Лены, в котором сквозила скрытая обида.

— Да, я сам пошел, Лена, добровольно. Да и потом, какое это имеет значение — вызвали меня или я пошел сам?

— А такое, что все твои товарищи получат броню и будут отсиживаться в тылу, а ты пойдешь подставлять свою глупую голову под какую-нибудь шальную пулю.

— Лена! — почти вскрикнул Микаэл, чувствуя, как кровь ударила ему в голову.

Казалось, Лена должна была опешить, замолчать, увидя, какой испепеляющей злобой зажглись глаза Микаэла. Но она и не подумала отступать.

— Что? Что Лена?! — еще громче, чем муж, закричала она, потрясая в воздухе сжатыми кулаками. — Хорошую жизнь я видела за тобой, нечего сказать, — вечные ожидания хоть одного светлого дня. А сейчас изволь еще и вдовой оставаться! Да кем я была для тебя все эти годы? Женой? Нет, прислугой! Если бы это было не так, ты бы со мной хоть посоветовался. Уходи, убирайся, куда хочешь, сию же секунду и знай, что за дальнейшие свои поступки я не отвечаю… Больше я тебе не жена, хватит! — Она порывисто сорвала с вешалки свое летнее пальто, кое-как набросила его на плечи и, прежде чем Микаэл успел опомниться и попытаться ее остановить, хлопнув дверью, выбежала во двор, а затем и на улицу.

Микаэл не знал, куда она пошла, — к родителям, к какой-нибудь из подруг, или, может, ее просто потянуло на свежий воздух — отдышаться? Но вряд ли ей было до этого. А завтра утром он должен явиться к начальнику санитарного поезда, стоящего за городом. Вернется ли он еще оттуда, отпустят ли его домой? Сможет ли он еще раз поговорить с Леной, убедить ее, хотя бы проститься?..

До самого утра Микаэл напрасно прождал жену. Лена так и не пришла.

Присев к столу, он написал ей несколько строк.

«Дорогая Лена!

Твой Микаэл».

Я уезжаю па фронт. Видимо, уже не успею с тобою проститься.

Когда гнев твой пройдет, подумай серьезно обо всем, и тогда, надеюсь, ты меня поймешь.

 

2

Шесть месяцев подряд днем и ночью следовал за армией санитарный поезд, каждый час, каждую минуту подвергаясь смертельной опасности. Немцы безжалостно его бомбили; их не останавливали огромные красные кресты на крышах вагонов, многие из которых за это время были разбиты, похоронив под своими обломками раненых, врачей, медсестер. За эти шесть месяцев Микаэл на себе испытал все ужасы войны. Он тоже был ранен, и теперь осколок гранаты, который он сам извлек из своего тела, аккуратно завернутый в марлю, лежал у него в кармане.

Но трудности жестоких будней войны не сломили Микаэла, а напротив — вдохнули в него новые силы.

Тяжелые, кровопролитные бои не прекращались. Широкие, благоустроенные дороги казались теперь узенькими тропинками, с трудом вмещавшими в своих границах потоки людей в военных шинелях, пушки, танки, машины, повозки.

А навстречу этому потоку стремился другой — шли женщины, дети, дряхлые старики. Большая часть их двигалась пешком, и лишь самые счастливые устроились на телегах, машинах, велосипедах. Пешие брели с тяжелыми вьюками на плечах — уносили, кто что может. С запада на восток бесконечной вереницей двигались человеческое горе, страдание и надежда.

Солнце выжигало и оголяло равнины. Над дорогами клубились тучи пыли.

 

3

Бывало, санитарный поезд загоняли на какой-нибудь отдаленный запасной путь, и он там простаивал порой очень долго.

В свободную минуту врачи и сестры, оставив дежурных, шли на станцию оказывать помощь беженцам, больным и раненым солдатам и офицерам.

Как-то раз вместе с хирургической сестрой санитарного поезда Марфой Петровной собрался на станцию и Аразян.

— Куда это вы, товарищ доктор? — окликнул его бас поездного повара Дмитрия Амосова. — Через полчаса обед. Не опоздайте.

Большая голова повара высовывалась из узенького окошечка поездной кухни. Митрич, как все его ласково называли, улыбался. Круглые щеки его блестели, глаз почти не было видно, а маленький, красноватый нос смешной пуговкой торчал над густыми усами.

— Придем, не опоздаем, — на ходу ответил ему Микаэл.

— О вас, товарищ доктор, я особенно не беспокоюсь, — продолжал шутить повар, — меня больше Марфа Петровна тревожит: ведь я торжественно обещал довести ее вес к зиме до ста килограммов.

— Будет, будет зубоскалить-то, — огрызнулась хирургическая сестра, несколько расплывшаяся, но удивительно шустрая для своей комплекции женщина.

Микаэл ценил и уважал Марфу Петровну. С нею он пошел бы хоть к черту в зубы — она из тех, что нигде не теряются. Кажется, наведи на нее орудие — она и глазом не моргнет…

Повар недолюбливал Марфу Петровну за то, что она его вечно поучала.

— Тебе, Митрич, пора бы и за ум взяться. Ведь такое варево и кривая баба наварганит. Что у тебя за обеды! Тебе же добра желаю, честное слово. Война-то в конце концов кончится. Все мы по домам разъедемся, заживем мирно. Соберутся вокруг нас дети, внуки, попросят рассказать о том, что мы видели, что пережили.

О чем же ты им тогда расскажешь, бессовестный?

— Да о том, как угощал нас своими безвкусными кашами, — вмешалась в разговор старшая медсестра.

— Разве только об этом? Он расскажет и о том, как обменял две банки мясных консервов на флягу водки и угостился за наше здоровье, — добавила Марфа Петровна.

— Да уж не волнуйтесь, Митричу будет о чем рассказать, — хитро подмигнула сестра-хозяйка Фрося, и все почувствовали, что она собирается сыграть с поваром какую-то очередную шутку.

Разговор шел в коридоре вагона, у дверей в кухню, или, как любил говорить начальник поезда, «на подступах к резиденции его сиятельства Дмитрия Дмитриевича».

Успевший изрядно клюнуть Митрич, прижавшись плечом к стенке, даже не пытался обороняться от осаждавших его женщин. На шутки и насмешки он отвечал только веселым, незлобивым смехом, отчего его крохотные глазки совсем потерялись в жирных складках век.

В это время Фрося незаметно подошла к нему сзади и внезапно зажала его локти в своих цепких, как клещи, руках.

— А ну, девушки, снимай с него штаны…

Женщины, прыская от хохота, бросились врассыпную, а Марфа Петровна резко рванула тесемку, на ко-торой держались штаны повара, и они упали к его ногам.

— Вот о чем расскажет Митрич, — засмеялась Марфа Петровна и убежала вслед за сестрами. Понаддав Митричу коленкой, следом за ней шмыгнула и Фрося.

Митрич, связанный в движениях свалившимися штанами, беспомощно хватался то за одну, то за другую стенку. Улучив момент, он нагнулся, пытаясь подобрать штаны, но не удержал равновесия и свалился на пол.

А медсестры тем временем покатывались в тамбуре со смеху.

— Теперь держись, Митрич, мы тебя видели в чем мать родила, голенького, — потешались они над обескураженным кашеваром.

С этого дня Митрич прикусил язык. С медсестрами он помирился, и только одной Марфе Петровне не мог простить ее бессовестного поступка. При каждом удобном случае он, как и сейчас, старался ее чем-нибудь задеть.

— Пойдем, Петровна, — сказал Микаэл, улыбнувшись. — Не обращай внимания на этого болтуна — скучает он от безделья.

За стоявшими на пути вагонами виднелась кромка станционной крыши. Казалось, что до станции рукой подать. Но на самом деле идти пришлось довольно долго. Сколько путей пришлось перейти, сколько поездов обогнуть, а не раз пролезать и под вагонами.

Вдруг Микаэл услышал свое имя, и в ту же минуту в открытую дверь одного из вагонов товарного поезда выскочил какой-то человек. Он бросился к Микаэлу и горячо обнял его.

— Левон!.. — поразился Микаэл, узнав брата.

Остановившись в нескольких шагах от них, Марфа Петровна смотрела на братьев и счастливо улыбалась. «Вот что такое жизнь, — думала она. — Кто бы сказал, что на глазах у нашего неприступного и сурового хирурга можно увидеть слезы…»

Микаэл познакомил Марфу Петровну с Левоном.

— Брат мой, Петровна, — сказал он взволнованным и каким-то виноватым, тоном. — Давно, очень давно не виделись…

Обменявшись с Левоном несколькими словами, Марфа Петровна ушла, оставив братьев наедине.

— Я быстренько, Петровна, там я найду вас, — крикнул ей вдогонку Микаэл.

 

4

Хотя Микаэл и Левон жили все годы в одном городе, они очень подолгу не виделись. Сейчас, конечно, не время было выяснять, кто виноват в этом больше, но случилось так, что после женитьбы Микаэла братья постепенно отошли друг от друга.

В этом нельзя было винить одну Лену. Погрузившись в повседневные дела и заботы, Микаэл и сам позабыл о братьях. Неужели он не мог хотя бы раз в месяц навестить брата, поглядеть, как он живет? Три года подряд Левон приглашал его на день рождения своего сынишки, и каждый раз Микаэл обещал прийти и не приходил. Без ответа оставались и письма Арменака. Микаэл откладывал ответ со дня на день, да так никогда и не собрался. Почему? Неужели и вправду не нашел времени?

Трудно сказать, что решил Арменак, но и он тоже перестал писать и совершенно прервал связь со старшим братом.

А что до Аби — третьего брата — то о нем Микаэл и вовсе ничего не знал. Его ни разу не потревожила мысль о том, где скитается этот несчастный парень, что он делает.

Сердечный, душевный Левон был совсем не похож на Микаэла. Сейчас он с жаром рассказывал брату:

— Понимаешь, Микаэл, я чуть с ума не сошел, когда узнал, что ты уезжаешь на фронт. Как был, в спецовке, побежал на вокзал, кинулся туда, сюда, обегал все закоулки, но санитарного поезда так и не нашел. Вернулся на работу и целый день ходил как потерянный. Вечером пошел к зам. Дверь заперта. Лены нет. Какие только мысли не лезли в голову, чуть с ума не сошел. Целую неделю ходил к вам каждый вечер. Наконец застал твою жену. Плакала, рассказала обо всем. Неплохая она у тебя, Микаэл, нужно только ее понять…

Левон умолк. Микаэл задумался, совесть его была неспокойна: за шесть месяцев он ни разу не написал жене. Значит, Лена вернулась домой, она тоскует, ждет его писем…

— …Представь себе — темная ночь, луна где-то за тучами спряталась. У ворот вашего дома стоит женщина в толстом бобриковом пальто, голова и шея повязаны шерстяным шарфом. На ногах валенки, на боку огромный противогаз висит… И это — Лена… В таком виде я и застал ее в последний раз…

Микаэл улыбнулся. Лена в валенках и шерстяной шали, да еще противогаз на боку… Невероятно…

Но Левом видел ее собственными глазами и обманывать ему незачем. Сегодня же Микаэл напишет ей. Обязательно надо написать. Ну, поспорили, повздорили, обидели друг друга. Что же из этого? Неужели поссориться — это обязательно разойтись?

Левон рассказал брату и об Арменаке. Председатель Астхадзорского колхоза не отстал от братьев: он тоже пошел на фронт добровольцем. Левон вот так же встретился с ним случайно на какой-то станции.

«…Вот как это было, Левон, — рассказывал ему Арменак. — Жду я, жду повестки, а ее все нет. Вижу, меня и не думают призывать. Проходят неделя, две, месяц целый… Я и задумался: человек хороший, среди бела дня к тебе в дом забрался разбойник, он грабит твое, кровью и потом нажитое добро, убивает твоих родных, близких, а ты ожидаешь, чтобы кто-то сказал тебе — ну, вставай-ка, братец дорогой, будь хозяином своему, добру, зашити своих близких…»

На другой же день Арменак явился в военкомат. В районе зашумели, заволновались, вызвали его в исполком, старались отговорить. Но Арменак остался верен своему решению…

Про Аби Левон тоже ничего не знал. Слышал только, что, выйдя из тюрьмы (в который уже раз!), Аби вступил в кооператив инвалидов и работает экспедитором в какой-то артели.

— Пьет, — потемнев, добавил Левон.

Братья все еще были заняты мирной беседой, когда прозвучал сигнал воздушной тревоги. Загрохотали зенитки. Металлический град застучал по крышам станционных построек.

Один из вражеских бомбардировщиков, окутанный пламенем и дымом, рухнул, содрогаясь, на землю, другие продолжали яростную бомбежку.

Страшную картину представляла в эти минуты станция. Кругом падали и рвались бомбы. Во многих местах занялись пожары. Горела станция, горели дома поселка. Взлетали в воздух глыбы земли и камня, жгутами извивались сорванные со шпал рельсы.

Микаэл и Левон укрылись под вагоном, возле которого стояли.

Вдруг вагон тяжело затрясся, загремел. Полуоткрытые створки дверей с шумом захлопнулись. Со звоном посыпались на землю осколки стекла.

— Ложись!.. — крикнул Левон и потянул брата за руку.

В этот миг поезд сдвинулся с места, и они вынуждены, были застыть в неподвижности. Оставалось только вплотную прижаться к земле, почти врыться в нее, и ждать, ждать, пока над тобой не пройдут все вагоны.

Большая холодная капля воды упала Микаэлу на затылок, заставив его вздрогнуть. Над головой равномерно, монотонно стучали колеса.

«Конец», — подумал Микаэл и еще теснее прижался к шпалам и пропитанной мазутом земле.

Но вот грохот колес сделался тише и стал медленно замирать где-то вдали. Братья лежали под открытым небом, еще более беззащитные, чем прежде.

Первым, вытирая выпачканное землей и мазутом лицо, вскочил на ноги Левон. Следом за ним поднялся и Микаэл. Надо было укрыться. Но где? Самым близким и удобным убежищем была будка стрелочника, стоявшая неподалеку. Они бросились в ту сторону. Но не успели они пробежать нескольких шагов, как будка взлетела на воздух и на ее месте осталась лишь воронкообразная яма. Микаэл с Левоном бросились в эту яму. Земля была горячей, как раскаленные угли. Дым ел глаза, затруднял дыхание.

Когда бомбежка прекратилась и они выбрались из ямы, ужасное зрелище представилось их глазам. Здание вокзала и все станционные постройки вокруг были охвачены дымом и пламенем, десятки вагонов лежали на боку, горели или были разбиты в щепы, так же как и ящики с грузами. Повсюду валялись трупы убитых, слышались крики и стоны раненых.

На одном из ближайших путей лежал солдат, перерезанный пополам. Неподалеку от него валялась отдельно чья-то нога. Тут же распростерся на спине тяжелораненый. Микаэл поднес ко рту солдата фляжку. Тот сделал два-три глотка и отвернулся. Смешанная с кровью вода потекла из уголков рта, глубоко запавшие глаза погасли.

Левон огляделся по сторонам и пришел в ужас. Совсем рядом шевелилась, как живая, сошедшая с рельс и упавшая набок теплушка. Схватив первый подвернувшийся под руку железный брус, Левон кинулся к теплушке и принялся взламывать ее стенки. Микаэл поспешил ему на помощь.

Пока подоспела подмога, братья, проломив в стенке вагона большую дыру, успели вытащить из него шестнадцать изувеченных солдат.

Вскоре из клубов дыма, показалось бледное лицо Марфы Петровны.

— Петровна, — крикнул ей Микаэл, — носилки!

Петровна мгновенно исчезла, и почти так же быстра вокруг вагона засуетились сестры и санитары с носилками.

— Как там наши? — тревожно спросил Микаэл.

— Ничего!.. Только два вагона и… повар Амосов, — ответил кто-то сдавленным голосом.

В санитарном поезде, стоявшем в отдаленном тупике, было разбито только два вагона. Остальные уцелели и были готовы принять раненых. Непрерывным потоком двигались туда санитары с носилками.

До поздней ночи не выпускал Микаэл из рук хирургических инструментов.

Братья так и не успели проститься. Левон не захотел мешать Микаэлу. Никто и не заметил, как, помогая другим, Левон серьезно поранил левую руку. Рана мучительно ныла. Покидая санитарный поезд, он хотел допросить, чтоб ему дали кусок бинта, но люди были так заняты и в поезде царила такая суета, что у него не хватило духа побеспокоить не только брата, но и кого-нибудь из медперсонала. И, позабыв о ране, он пошел разыскивать свой эшелон.

В следующем рейсе тяжело был ранен и сам Микаэл. Госпиталь, в который он попал, много раз перебрасывали из города в город, из одного района в другой. «Значит, — думал Микаэл, — отступление наше еще продолжается и потери значительные…»

Микаэл надеялся, что он скоро выздоровеет и вернется в свой поезд, но его надежды не сбылись. Когда он поправился, его сначала оставили врачом при том же госпитале, где он лежал, а вскоре после этого назначили главным хирургом в эвакогоспиталь другого города.

За все это время он написал Лене два письма, но ни на одно из них не получил ответа: то ли письма его не дошли, то ли Лена не пожелала на них ответить.

 

1

Вечером, когда Микаэл, измотавшийся за день, вернулся в свою скромную комнатку и бросился, не раздеваясь, на старенькую продавленную кушетку, в дверь постучали.

— Войдите, — крикнул он и, приподнявшись, с невольным недовольством посмотрел на дверь.

Никто не откликнулся.

Стук вскоре повторился — на этот раз нерешительный, чуть слышный. Казалось, чьи-то осторожные руки едва касались двери. Чувствовалось, что стучит женщина.

Микаэл поднялся, открыл дверь. Он не ошибся — перед ним стояла женщина с горестным выражением страдальческих, еще не просохших от слез глаз.

Лицо женщины было бледным до белизны, а окутывавшая ее голову грубая шерстяная шаль еще более подчеркивала его изможденность. Она, видимо, очень спешила и силилась что-то сказать, но не в состоянии была пошевелить плотно сомкнутыми, дрожащими губами.

— Кого вам, гражданка? — спросил Микаэл.

— Доктора Аразяна… Это вы? — с усилием произнесла она.

— Да, я доктор Аразян. Пожалуйста, войдите. — И Микаэл посторонился, чтобы пропустить женщину в комнату.

Тут произошло нечто неожиданное. Женщина, сделав шаг, вдруг пошатнулась и упала навзничь.

Микаэл бросился к столу, схватил графин с водой. Подбежав к женщине, он опрыскал ей водой лицо и принялся энергично растирать уши. Но ничего не помогало — женщина не приходила в себя. Пульс почти не прощупывался.

Микаэл поднял женщину на руки и перенес ее на кушетку, где сам только что собирался отдохнуть.

Что делать?.. Микаэл беспомощно осмотрелся. Ах, как же это он забыл: ведь в саквояжике с хирургическими инструментами есть и медикаменты!

Нашатырный спирт оказал свое действие. Словно очнувшись от глубокого сна, женщина вздрогнула, открыла глаза и медленно поднялась с кушетки, смущенно одергивая платье. Она, по-видимому, еще не вполне пришла в себя и не могла понять, что с ней происходит.

— Успокойтесь, пожалуйста… Вы хотели видеть доктора Аразяна? Это я. Чем могу быть полезен? — мягко спросил Микаэл. — Вы, наверно, по делу? И, как видно, очень взволнованы. У вас был небольшой обморок, но ничего, все уже прошло. Вам ведь лучше, правда? Дайте-ка руку… Так… Все в порядке, ничего страшного. Ну, а теперь успокойтесь и расскажите по порядку, что с вами случилось?..

Подвинув женщине единственный стул, он предложил ей сесть. Но она продолжала неподвижно стоять. Из глаз ее лились слезы.

— Умирает… — не сказала, а простонала она и, опустив голову на руки, безудержно разрыдалась.

Удивительное существо человек. Вот вокруг него кровь, разрушение, смерть… Кто-то, только что стоявший с ним рядом, говоривший, смеявшийся, воспринимавший каждое движение и каждый взгляд собеседника, и так же, как он, видевший все, что творится вокруг, вдруг падает, сраженный предательской пулей, — и человека нет… Конец. Ты больше не увидишь его, не услышишь его голоса. И все же, когда, оторванный от окружающего мира, в четырех стенах маленькой комнаты, ты вдруг услышишь тревожное «умирает», невольный трепет охватывает тебя и дрожь пробегает по телу.

Микаэл подал женщине воды. Сделав несколько глотков, она, наконец, преодолев рыдания, сказала, что умирает ее сын — единственное дорогое существо, оставшееся у нее на свете.

В распоряжении Микаэла был только один час — час отдыха. Но он уже не думал об этом.

— Вы далеко живете? — спросил он, когда они вышли на улицу.

— Нет, тут же, на Параллельной.

По дороге Микаэл узнал от своей спутницы, что она вдова погибшего на фронте командира. Потеряла все — дом, близких. Бежала с тремя детьми из района, захваченного немцами. В пути двое ее малышей погибли. Остался старший, Эдвард. Он-то и лежит сейчас при смерти.

 

2

Свернув на Параллельную улицу, они вскоре оказались в большом, обнесенном деревянным забором дворе, в глубине которого стоял двухэтажный дом.

Какая-то молоденькая толстушка, первой увидевшая вошедшего во двор Микаэла, мигом оповестила о его приходе соседей и, подбежав к нему, застенчиво поклонилась.

Микаэл ответил на поклон, но, занятый своими мыслями, даже не узнал в смазливой толстушке медицинской сестры Дуси. Это она посоветовала матери большого мальчика позвать Микаэла; она же и показала, где он живет.

Микаэл подошел к больному, поставил рядом одой саквояжик, снял фуражку и присел на табуретку подле кровати.

— Ну, расскажите, что с ним такое? — спросил он, должно быть, машинально, потому что по дороге женщина уже рассказала ему обо всем.

Не дожидаясь ответа, он откинул край одеяла и, нащупав одной рукой пульс больного, другой достал из кармана часы. Почувствовав прикосновение холодной руки доктора, больной чуть приоткрыл воспаленные глаза.

Это был худосочный, бледный мальчик лет восьмисеми. Его сухие, потрескавшиеся от сильного жара губы были мучительно искривлены.

Микаэл внимательно осмотрел больного.

Положение было тяжелым. Непроходимость кишок осложнялась воспалением брюшины. Нужна была срочная операция.

Но — когда, где, как?.. Да и поможет ли еще операция? Выдержит ли слабый организм ребенка?

Микаэл погладил мальчика по головке и откинул прядь волос, спадавшую ему на лоб. Спокойное поведение врача приободрило окружающих, все облегченно вздохнули: «Ну, вот, а мы-то боялись…»

Больного нужно было сейчас же доставить в госпиталь. Но как? Машины под рукой нет, а нести мальчика на руках — невозможно. Оставалось срочно вызвать из госпиталя санитарную карету.

— Есть в доме телефон?

— К чему вам телефон, товарищ доктор? — нетерпеливо перебила Дуся. — Я птицей слетаю, дайте только записочку…

— А вы знаете, где находится госпиталь?

— Я?.. — Дуся улыбнулась, обнажив ряд ровных белоснежных зубов. — Разве вы меня не узнали?..

Ну, конечно, Аразян узнал ее.

— Ах, это ты… Дуся?.. Ты как сюда попала?

— Да я тут живу, в этом доме.

Микаэл торопливо набросал записку дежурному врачу.

— На, беги…

Врач дождался прихода машины, я сам поехал с больным в госпиталь.

 

3

Целых два месяца Эдвард был прикован к постели. И все это время Анна ни на минуту не покидала сына. Чтоб получить на это право, она добровольно приняла на себя обязанности госпитальной сестры и ухаживала не только за сыном, но и за всеми больными в палате.

За эти два полные тревоги месяца она, кажется, нм разу не поспала спокойно. Подсядет к кровати сына, положит голову на край его подушки, подремлет немного и — снова на ногах.

Операция была очень тяжелой и продолжительной. Почти никто из врачей не верил, что этот изнуренный, тощий, как скелет, мальчик сумеет ее перенести.

Но опытная рука Микаэла не изменила ему и на этот раз — с присущим ему искусством он удалил омертвевшие кишки, и, казалось, все прошло благополучно.

Но не прошло и десяти минут после того, как мальчика доставили в палату, когда в кабинет главного хирурга в панике вбежал его помощник Дронов.

— Умирает…

Микаэл бросился в палату. Губы и ногти у ребенка посинели, пульс почти не прощупывался.

От нервного перенапряжения у Микаэла дергалось лицо. «Неужто все наши усилия были напрасны?» — мелькнуло у него в голове.

Дронов и хирургическая сестра возились у постели умирающего, пытаясь вернуть его к жизни.

Микаэл раздумывал не более минуты. Трудно сказать, что он успел передумать за это время, но только, опомнившись, он коротко приказал:

— Адреналин!

Дронов, чтоб не терять времени, не стал кипятить шприц, а только окунул иглу в спирт и сделал Эдварду укол в область, смежную с сердцем.

Прошло несколько томительных секунд, и ребенок начал подавать признаки жизни. Синюшность стала постепенно проходить, губы порозовели, вздрогнули, и он глубоко вздохнул. Пульс забился ритмично. Микаэл распорядился сделать больному переливание крови и вышел из палаты.

Не успел он выйти в коридор, как к нему кинулась Анна. От волнения она не могла произнести ни слова, но в лихорадочно горящих глазах ее стоял немой вопрос.

— Мальчик будет жить, — спокойно сказал Микаэл.

Войдя в свой кабинет, он запер дверь и упал па кушетку, сразу погрузился в глубокий сон.

С того самого дня, когда Эдвард был переведен в госпиталь, для Анны началась совершенно новая жизнь. Здесь, в стенах госпиталя, перед нею открылся особый, незнакомый ей доселе мир.

В небольшой палате, куда после операции был перенесен Эдвард, почти вплотную стояли двенадцать низеньких коек. И на каждой из этих коек, покрытых однотонными, мышиного цвета одеялами, жила особая, не похожая на другие жизнь, со своим миром чувств и переживаний.

Достаточно было одного неосторожного слова, чтобы больной растревожился, потерял покой.

Анна болела душой за каждого раненого и старалась по мере сил облегчить людские страдания.

— Сестрица Анна, сам бог тебя послал, — говорил ей хмурый пожилой солдат, сибиряк Прохор. И в эти минуты его грубый, неприятный для слуха голос звучал тепло и дружелюбно.

У Прохора была раздроблена нога. Он хорошо знал, что ему не миновать ампутации, но держался мужественно, не поддавался.

Никто из сопалатников не знал Прохора до ранения, а сам он туго сближался с людьми и не любил о себе рассказывать. Поэтому никому не было известно, где он сражался и при каких обстоятельствах был ранен. И только когда его навестили товарищи по части, все узнали о мужестве этого хмурого, молчаливого человека.

В разгар штыкового боя Прохор, уже раненный в руку и грудь, пробрался со своим пулеметом в тыл врага и принялся косить неприятельские ряды.

— Вы бы поглядели на Прохора в этом бою, — захлебываясь, рассказывал командир отделения Кострица. — Даже и слов не подберешь, чтоб рассказать. Назвать его львом — пожалуй, мало. Ведь он нас из какой беды выручил. Богатырь, что твой Алеша Попович или Микула Селянинович! Сберегите ему ногу, товарищ главный врач, — молил, уходя, Кострица, — мы все вас за него просим. Ведь на свете нет ничего невозможного, Прохор сам доказал это…

 

4

Первые дни Анна задыхалась в больничном воздухе, насыщенном запахами лекарств, гипса, пропитанных гноем и кровью бинтов.

— Ох, ты, господи, поскорей бы выбраться из этого гроба, — стукая здоровенными кулаками по железной раме койки, ворчал сибиряк. — Разве время сейчас по госпиталям разлеживаться?

Стоило только кому-нибудь из раненых шелохнуться, как Анна была тут как тут. С сестринской нежностью клала она руку на горячий лоб разбуженного болью солдата и старалась утешить его ласковыми словами.

— Расскажи что-нибудь, сестрица Анна…

И Анна, давно исчерпавшая запас всевозможных историй и сказок, мигом сочиняла что-нибудь и начинала шепотом рассказывать.

Анна видела, что Эдвард понемногу поправляется, но ее беспокоило молчание главного хирурга. Этот сухой и холодный, замкнутый и суровый с виду человек ни разу не сказал слова утешения несчастной матери.

Но вот однажды, закончив очередной обход, Микаэл вернулся в палату и подсел к постели мальчика. Внимательно выслушав и выстукав больного, он с просветлевшим лицом обернулся к Анне:

— Ну, теперь мы можем сказать, что наш мальчуган…

В этот день, что бы Анна ни делала, с кем бы ни разговаривала, в ушах у нее беспрестанно звучало: «наш мальчуган»…

Слова хирурга подействовали на нее как какое-то волшебное зелье: она почувствовала необычайный прилив энергии, будто за спиной у нее выросли крылья. Жизнь вновь обрела для нее свою заманчивую прелесть, а все люди стали казаться добрыми и прекрасными. Перед нею неотступно стояло серьезное, задумчивое лицо Микаэла. Как и чем сумеет она отблагодарить этого человека? Ведь она перед мим в неоплатном долгу.

С раннего утра до поздней ночи не знала Анна отдыха. Она теперь помогала врачам накладывать гипс, делать переливание крови. По ночам тоже приходилось вставать, чтоб подать то одному, то другому воду, сменить бинт, поправить подушку… А когда выпадала свободная минута, она писала за больных письма, читала им газеты или забавляла рассказами.

— У сестрицы добрые руки, — говаривал, бывало, Прохор. И с этими словами сибиряка все соглашались.

 

1

У входа в госпиталь Анна встретила Дусю. Девушка куда-то спешила, концы ее белой косынки разлетались в разные стороны.

Такой уж неспокойный характер был у Дуои: достаточно было что-нибудь поручить ей, как она мгновенно вспыхивала, загоралась, как подброшенный в костер сухой хворост, и не успокаивалась до тех пор, тюка дело не было сделано.

Ну, а что же было поручено ей сейчас? Пустяк. Ее послали на квартиру к главному хирургу — принести забытый им на столе портфель.

— Анна Сергеевна, миленькая, пожалуйста, пока я приду, загляните в палату и к моим больным. Вы ведь знаете, где живет Аразян?.. Я одним духом…

Она уже собралась бежать, но Анна схватила ее за руку.

От какого-то непонятного волнения Анне вдруг стало жарко. Зачем Дуся?.. Может быть… она сама?.. Ведь до начала дежурства у нее остается целых полчаса. Пусть лучше девушка поухаживает за своими больными, а портфель может принести и она.

Когда Анна предложила Дусе свои услуги, девушка лукаво улыбнулась и вспыхнула. Женская интуиция мигом подсказала ей, в чем тут дело, и она, обрадовавшись за Айну, охотно передала ей ключ.

Стоя на пороге госпиталя, Дуся смотрела вслед Анне до тех пор, пока та не скрылась за поворотом.

В этот вечер Микаэл нашел свою комнату аккуратно прибранной. На всем лежал след заботливой, любящей чистоту женской руки. Ну, ясно, это Дусиных рук дело. Кому бы еще? Сначала ему захотелось как следует пробрать Дусю за это, но потом он призадумался. Пробрать? А за что, за какие грехи? Это вместо благодарности-то?.. И без того все считают его сухарем и держатся от него на почтительном расстоянии. А ведь на самом деле он совсем не такой.

Микаэл, избирая профессию хирурга, хорошо знал, что дело это нелегкое и беспокойное, что в хирургию не идут те, кто любит тихую жизнь. Ведь недаром его покойный учитель — доктор Овьян — так часто цитировал лермонтовский «Парус»:

— «Люди с каменным сердцем», «мясники» — вот как величают хирургов, — с горечью говорил Овьян. — Но так л'и это на самом деле? Ах, если б люди сумели заглянуть в наши сердца, чтоб своими глазами увидеть и подсчитать рубцы, которые их избороздили…

«Да, Овьян был прав. Вот и у меня такое же израненное сердце», — думал Микаэл.

Но все-таки почему Микаэл так чуждается людей, так отгораживается от них? Точно какая-то невидимая колючая изгородь, какой-то пояс, с пропущенным через него электрическим током, не позволяет людям подойти к нему поближе.

И все же Микаэл не находил в себе сил стать другим. Правда, он и не чувствовал в этом особой необходимости. Лишь бы не страдала работа, а там — кому какое дело, как он живет, как ест, пьет, ходит, общается с людьми?

Встретив Дусю, Микаэл сердечно поблагодарил ее.

Девушка покраснела, страшно смутилась и не сказала в ответ ни слова. Она тут же побежала к Анне.

— Анна Сергеевна! Представляете — этот монах мне улыбнулся… За столько времени я еще ни разу не видела его улыбки. Хоть предупредили бы меня, а то что ж это получается? Он благодарит, а я смотрю на него дура дурой и думаю: «За что, боже милостивый?»

Анна слушала затаив дыхание, стараясь не обнаружить своего волнения. Дружеские упреки Дуси заставили ее рассмеяться.

С этого дня Анна и Дуся будто породнились, их крепко-накрепко связала эта одним им известная маленькая тайна. Теперь всегда, если надо было за чем-нибудь сходить на квартиру главного врача, роль посыльной брала на себя Анна.

Комната Аразяна была такой же неприветливой и холодной, как и ее хозяин. Здесь нельзя было увидеть ни одной радующей глаз вещички. Железная койка, взятая из госпиталя, казенная тумбочка, простой стол, на котором хаотически громоздились кучи книг и журналов, да потускневший, запятнанный чернильный прибор — вот и все ее убранство.

И все-таки Анна входила в эту унылую комнату с благоговением — так ревностный паломник входит в затерянную в лесной чаще обитель отшельника.

Она могла здесь оставаться часами, по десять раз стирать пыль с одной и той же книги, без конца складывать и разворачивать одно и то же полотенце. И все это для того, чтобы Аразян, вернувшись домой, застал комнату прибранной и на следующий день… улыбнулся Дусе, а Дуся тут же, как бешеная, примчалась к ней, сжала ее в объятиях и, с трудом переводя дыхание, рассказала, как опять улыбнулся ей «этот монах».

Анна не могла понять, что с нею происходит. Она только чувствовала, что этот чужой, посторонний человек властно входит в мир ее чувств и мыслей. Помимо своей воли она беспрестанно думала о нем, просыпалась в надежде увидеть его и засыпала с мыслью о завтрашней встрече. И если хоть один день ей не удавалось встретиться с ним, настроение у нее портилось и все кругом затягивалось пеленой тумана. И ведь все это без проблеска надежды, как у человека, оказавшегося один на один в единоборстве с безбрежным океаном.

Так к чему же все эти мучения и страдания? Ведь и без того жизнь ее изрядно побила. Как сорванный с ветки осенний лист, бросало ее 'из стороны в сторону, пока не закинуло в эти чужие места, к чужим, незнакомым людям…

Анне тяжело было оставаться наедине со своими мыслями, и она старалась поменьше бывать дома. Были у нее дела в госпитале или нет, она все равно спешила туда, к своим раненым. Одному поправит одеяло, другому подушку, там сменит бинты, тут подаст лекарство, поговорит, расскажет что-нибудь занимательное — смотришь, и день прошел.

А как же Эдвард?..

В последнее время Анна часто ловила себя на том, что она почти не думает о сыне.

Из-за кого же это, из-за чего?… При мысли об этом она невольно вспыхивала, бранила себя, мысленно ссорилась с Аразяном, говорила ему резкости или умоляла не трогать ее, оставить в покое. Временами она от всей души желала не видеть его больше, остыть, успокоиться, вернуться к своему недавнему безразличию. Но чувства были сильнее ее, она видела, что не в состоянии предотвратить неизбежное.

Бежать? По куда? Как?

Умер Прохор — у него развилась газовая гангрена. Сибиряка похоронили на братском кладбище, а его ме-сто в палате занял прибывший с последним санитарным поездом новый раненый, капитан Варшамов.

Потерявший' при ранении много крови, капитан был очень слаб. Он едва держался на ногах, но ни за что не согласился лечь на носилки или воспользоваться костылями и, собрав последние силы, вошел в палату без посторонней помощи. В дверях он снял фуражку и низко поклонился, словно гость, входящий в дом сердечного друга. Увидев приготовленную для него койку, капитан хмыкнул.

— Рад встрече, — обращаясь к койке, произнес он на чистейшем карабахском диалекте. — Это ты, моя лошадка? А где же твой жеребенок? — Когда капитан растянулся на койке, ноги его повисли в воздухе. Только теперь стало понятно, что он имел в виду, говоря о «жеребенке». Принесли две табуретки, приставили их к койке и, положив на них сложенные одеяла, подставили ему под ноги. После этого койка капитана оказалась намного длиннее других и выступала далеко вперед, загораживая проход и нарушая строгий госпитальный порядок.

Трудно было сказать, сколько лет капитану. Господствующее положение на его широком загорелом лице занимал крупный орлиный нос. Губы у него были толстые, словно припухшие, брови густые, и из них в разные стороны торчали непокорные золотистые волоски. А посреди всего этого природа поместила два бирюзовых озерка — голубые глаза, такие ясные и мирные, что, казалось, они могут быть только отражением такой же ясной и мирной души.

В первый же день по прибытии в госпиталь капитан счел нужным познакомить товарищей по палате со своей скромной биографией.

— Позвольте представиться, — доложил он. — Капитан Варшамов. В прошлом — сирота, бродяга, мягко говоря, беспризорник. Организатор ряда разрушительных набегов на рынки и огороды. Затем воспитанник детского дома и рабфаковец. Потом — Красная Армия, бессрочник. В настоящий момент — солдат, защитник родины.

Ни дома, ни семьи… Любил многих, но жизни не связал ни с одной: коротышки мне не нравились, дылдам — я. Так вот и шло время, катились годы, и капитан Варшамов остался холостяком — неудачником Паносом. Этим и кончается одиссея капитана Варшамова. Если есть вопросы — прошу…

С появлением Варшамова палата заметно оживилась. Больные повеселели.

О себе самом Варшамов думал мало. Даже на раны свои не обращал внимания. Случалось, усилятся боли, — будь то днем или ночью, — присядет он на койке, обняв колени, и заведет грустную песню. И трудно было понять, что заставляет его петь, — то ли тоскливое настроение, то ли надежда заглушить боль. Видно было только, что помогала ему песня, уводила она его из тяжелой больничной обстановки, облегчала страдания.

Капитан Варшамов мог остаться для Анны обычным нуждающимся в уходе раненым, если бы не одно очень важное обстоятельство: неожиданно выяснилось, что Варшамов — старый приятель главного хирурга, его товарищ по рабфаку, а следовательно, и единственный человек, который в той или иной мере мог удовлетворить томившее Анну любопытство. У него она могла многое узнать о Микаэле.

Анна не спешила и не прибегала к хитростям. Она знала, что рано или поздно разговорчивый и общительный капитан сам расскажет ей все, что ему известно о Микаэле.

Первая встреча Варшамова и Аразяна была очень сердечной. Узнав в Микаэле друга юности, капитан отбросил одеяло, приподнялся на койке и заключил главного врача в мощные объятия. Не ожидавший подобной встречи Микаэл сильно растрогался. Друзья долго не могли наговориться, — ведь сколько воды утекло со времени их разлуки! Говорил, главным образом, Варшамов, вспоминавший такие мелочи, которые, казалось, давно затянуло пеленой забвения.

— Знаешь что, Микаэл? Может быть, ты и посмеешься надо мной, но скажу тебе как мужчине: гложет меня одна мысль, не дает покоя. Ну, конечно, война, кровь, разруха… все это ужасно. Известно, что плова с кишмишом тут не раздают. Да и не всем нам суждено домой вернуться. Один будет жить, другой умрет, одному розы достанутся, другому колючки. Но как говорили еще наши деды: «Будем живы — мы пахари родины; умрем — ей же принесем себя в жертву». Все это само собой. Но у меня своя сердечная забота. Беда в том, что, если погибну я, ни одна живая душа слезы по мне не прольет. Ты про себя, небось, посмеиваешься. Тебе что, ты меня не поймешь. Честное слово, как подумаю об этом, сердце на куски разрывается. А за что? За какие грехи? Ведь я ничем не хуже других! Что до красоты, то кажется, тоже природа не обделила. Даже сапоги у меня горят ярче, чем у других, — солнце, приводя свой лик в порядок, в них, как в зеркало, смотрится. Да, да, ты не смейся, это все засчитывается… Ну, а насчет храбрости, мужества скажу тебе, как брату, будь проклят отец этого парня, — он ткнул себя кулаком в грудь, — если он перед мечом обнаженным глазом моргнет. Раны мои в том порукой. А как обернусь на себя да о судьбе своей подумаю — будто адским огнем меня опаляет.

Во всю свою жизнь Микаэл никого не слушал с таким удовольствием, как Варшамова. В его разговоре шуточное и серьезное так перемешивались, что разграничить их было почти невозможно. Одно было ясно: если не принимать всерьез явно дурачливых слов Варшамова о «коротышках» и «дылдах», то в личной жизни он был действительно невезучим — истинный неудачник Панос. Не сумел он вовремя создать семьи и теперь по-настоящему горевал об этом. А вины его в том не было: как военного, его часто перебрасывали с места на место, из города в город, а в это время какой-нибудь более удачливый соперник похищал из-под самого его носа ту, с которой он думал связать свою судьбу.

Текло время, проходили годы, и капитан Варшамов так и остался бездомной кукушкой. А там война, фронт, кровавая сумятица сражений… где уж тут было думать о чем-нибудь подобном.

 

2

Анне казалось, что, если она поподробнее узнает о жизни Микаэла, о его семье, ей легче будет на что-то решиться и, быть может, положить всему конец.

В самом деле — чего ей ждать от человека, живущего в мире собственных забот и радостей, у которого, наверно, есть любимая жена, дети. Ведь он в лучшем случае может ответить ей только добрым отношением. Но, узнай она, что это действительно так, ей будет еще тяжелее, чем теперь; к тому же это заставит ее навеки затаить свои чувства. И далась же ей эта любовь! Ведь она настоящая эгоистка, преступница по отношению к собственному сыну.

Из случайного разговора с Варшамовым Анна узнала, что Аразян женат и очень любит свою жену.

Почему Варшамов сказал ей об этом, к тому же подчеркнуто? Кому, казалось бы, интересно, любит ли Аразян свою жену?

Но и узнав об этом, Анна не нашла в себе сил расстаться с мыслями о Микаэле. Она проверила себя и убедилась, что не думать о нем просто не может.

Говорят, что безответная любовь особенно сильна. Анна теперь совершенно ясно осознала, что в ней говорит не одно чувство признательности, — это любовь, настоящая глубокая любовь зрелой женщины.

Пусть у Аразяна есть семья, жена, пусть он любит другую! Не все ли равно? Это не может помешать Анне любить его. Да она просто и не в состоянии побороть своего безудержного влечения.

Что принесут напрасные раздумья над тем, за что и когда она полюбила? Да к тому же любовь не знает раздумий: кто раздумывает — тот не любит.

Случайно или умышленно, Варшамов, как только речь заходила об Аразяне, сейчас же переводил разговор на другую тему. Почему он уклоняется от более подробных рассказов о своем друге? Ведь он так искренне его любит и ценит. «Светлая голова», — не раз говорил Варшамов о Микаэле.

— А у вас, сестрица Анна, чудесное сердце. Заходите ко мне почаще. Стоит вам прийти — и я все свои болячки забываю, у нас, знаете, есть одна глупенькая песня, только вы не придавайте ей значения:

Однажды капитан прямо признался Микаэлу:

— Эта негодница совсем меня погубила.

— То есть как? — не понял Микаэл.

— А вот так. Завладела моим сердцем, и все тут.

Аразян дружески улыбнулся.

— Очень, очень хотелось бы мне удержать ее. Понимаешь, старина?.. — продолжал Варшамов.

Аразян недоуменно пожал плечами.

— Да пойми же, ты должен мне помочь, Я ведь не шучу.

Микаэл так и подскочил.

— Ах, вот оно что? Но какое сейчас время думать об этом? Погляди, что кругом делается…

— Вижу, Микаэл, честное слово, вижу, не слепой же я. Понимаю, что крутом горе, разруха… что людям сейчас не до любви. Но ведь и это, — ударил он себя кулаком в грудь, — своего требует! Помоги, Микаэл, умоляю тебя… Ведь когда-нибудь война закончится: не смогу я жить без этой женщины.

Признание Варшамова было столь странным и неожиданным, что Микаэл даже растерялся. Он не знал, что и делать, — смеяться или сердиться? Не шутит ли Варшамов, чего доброго, чтобы потом всласть посмеяться над его доверчивостью?!.

Но Варшамов продолжал:

— Ты хочешь знать, почему я именно тебя прошу об этом? Скажу. Анна души в тебе не чает. С тех пор как ты спас ее ребенка, она почитает тебя за святого, а уж верит тебе безгранично. Достаточно тебе сказать ей несколько слов в мою пользу — и дело сделано. Честью клянусь — как зеницу ока буду беречь и ее, и мальчика…

Нет, Варшамов не шутил. И Микаэл понял это.

— Ну, а сам ты разве не можешь поговорить с нею?

— Могу. Но твои слова дороже. Если я скажу, она может и не поверить — кто знает? Может, подумает, что я какой-нибудь прохвост, искатель приключений, выздоровлю, выпишусь и — ищи ветра в поле…

— Знаешь, Варшамов, то, о чем ты просишь, не по моим силам, — я в таких делах человек неопытный. Оставь, брат, меня в покое и с такими просьбами больше не обращайся, — ответил Микаэл коротко и сухо, оставив капитана в полном смущении.

Но Варшамов был не из тех, кто легко сдается. С этого дня Микаэл не знал от него ни минуты покоя. Он так устал, что начал считать дни, когда наконец капитана можно будет выписать и он избавится от этой докуки.

Видя, однако, что от Варшамова легко не отделаешься, Микаэл, наконец, согласился замолвить перед Анной за него словечко. Никаких предложений от имени капитана он ей, конечно, не станет делать. Просто, при удобном случае, похвалит старого друга, ну, и намекнет, что женщина, связавшая свою жизнь с капитаном Варшамовым, никогда об этом не пожалеет.

А Варшамову только этого и надо было.

 

3

В коридорах госпиталя все чаще слышался стук костылей капитана Варшамова. Он уже поднялся с постели и даже нет-нет спускался во двор и на улицу.

Иногда Аразян сопровождал его. Говорил, как всегда, больше капитан — ведь это была его стихия. Молчать он просто не умел.

— Эх, дружище, молчать нам всем и на том свете надоест.

Капитану очень не нравилась пословица: «Слово — серебро, молчание — золото».

— Вранье. Кабы так, все немые были бы богачами.

Не соглашался он и с изречением: «Всю жизнь провел среди мудрецов и понял, что нет ничего для человека лучше, чем молчание».

— И ошибся, скотина, — каждый раз возмущался Варшамов. — Еще римские рабы требовали: «Хлеба и зрелищ!», потому что человек, даже самый несчастный, хочет развлечений, хочет забыться. А попробуй-ка ты развлекаться молча, погляжу я, что это будет за развлечение… Ну, вот хоть ты, Микаэл. Ты, правда, человек ученый, но если б пришлось выбирать богов, я б тебя выбрал богом скуки…

Микаэл снисходительно улыбался. Он никогда не сердился на шутки Варшамова. Беспредельное благородство этого большого ребенка было давно ему известно, и любил он его еще со времен рабфака. Варшамов тогда уже прослыл балагуром и острословом. Это он провел первый на рабфаке электрический звонок и тайком отвел один из проводов к своей скамейке. Нажмет, когда вздумается, пуговку — и урок окончен… Это он изводил преподавателя математики, кладя у доски вместо мела сахар. Он же однажды принес на урок географии старый зонтик и раскрыл его, под веселый смех товарищей, когда преподаватель, обычно брызгавший при разговоре слюной, начал урок. Ну, всего не расскажешь…

Товарищи любили Варшамова за веселый нрав и доброе сердце.

Прошли годы, но Варшамов остался все тем же любящим шутку и веселым человеком.

Во время одной из очередных прогулок вокруг госпиталя Варшамов издали заметил Анну — плотно закутавшись в шаль, она, по-видимому, спешила на дежурство.

Он взволнованно схватил Микаэла за руку.

— Ради жизни моей, Микаэл-джан… Такого случая больше не подвернется. Действуй. Говорят: любовь — зубная боль сердца, а меня эта боль совсем одолела. Ну, я испаряюсь…

И, стуча костылями, Варшамов поспешно скрылся в воротах госпиталя.

Микаэл стоял в растерянности. Будь у него хоть малейшая надежда отделаться от этого несносного человека, он и не подумал бы вмешиваться в такое щекотливое дело. Да разве от него отделаешься?.. Он так же будет приставать и завтра, и послезавтра. Пришлось уступить.

Микаэл медленно двинулся навстречу Анне. Остановился, поздоровался.

Анна ответила ему сдержанной, немного грустной улыбкой, бросив при этом искоса взгляд в сторону удаляющейся фигуры Варшамова. Микаэл понял, что бегство капитана было ею замечено. Это как будто облегчало его задачу.

— Вы спешите? — спросил он и сразу же почувствовал, что Анна приятно поражена его вопросом. Она слегка порозовела.

— Я?.. Не очень… а что?

— В таком случае погуляем немножко. Или, может, вам не хочется… — Анна улыбнулась.

— Нет, отчего же?.. Пожалуйста.

Они свернули на узенькую улицу, ведущую в тенистый, заросший кленами скверик, и долго шли молча, думая каждый о своем.

Микаэл повел разговор издалека, совсем не так, как намеревался. Он начал подробно расспрашивать Анну о здоровье сына. Анна отвечала машинально, с притворной готовностью, не придавая этой беседе никакого значения и ожидания чего-то другого, более важного.

О Варшамове Микаэл заговорил, когда они уже вошли в сквер. Считая, что и это говорится между прочим, Анна с улыбкой призналась, что видела, как капитан торопливо «убегал» на своих костылях. Вот только что…

— Должно быть, опять забыл, что надо принять лекарство, а увидев меня, вспомнил и заторопился. Он всегда такой, товарищ Аразян… — пожаловалась она.

Варшамов и вправду бежал от лекарств, как от огня.

— Эх, товарищи, подохнешь тут от вашей латинской кухни да от этих уколов… — недовольно ворчал он.

— Потерпите, мы же вас убивать не собираемся, — ласково уговаривали его сестры, — напротив, хотим сохранить вам жизнь и здоровье.

— Да будь она неладна, такая жизнь! Я вам расскажу лучше одну занятную историю…

— С большим удовольствием послушаем, вот только окончим работу, — угадывая хитрый замысел Варшамова, останавливали его сестры.

— Ну, раз хотите «окончить работу», так я вам и рассказывать не стану… — сдавался он.

Только одной Анне он и покорялся. Дай она ему яд вместо лекарства, выпил бы, не поморщился.

— Уф-ф… сестрица Анна, пусть сердечко твое успокоится, — говорил он, принимая из ее рук лекарство. — Если хочешь, дай вне очереди еще порцию.

Да, водились кое-какие странности за капитаном Варшамовым.

Жалоба Анны дала Микаэлу возможность перейти к делу.

— Правда, своеобразный он человек, наш капитан Варшамов, но сердце у него в высшей степени благородное…

Анна и этим словам не придала значения. Однако ее начинало нервировать, что Микаэл все не кончает говорить о Варшамове. Что ей до него? Мало ли на свете благородных людей?..

И, хотя Микаэл ни словом не обмолвился о том, зачем он эту беседу начал, женское чутье подсказало Анне истину. Дай он ей пощечину, она не почувствовала бы, пожалуй, большей обиды.

Неужто она, сама того не ведая, дала какой-то повод Варшамову? Как он смеет на что-то надеяться! Она попыталась, мысленно оглянувшись назад, проверить самое себя, припомнить каждый свой шаг, каждое случайно оброненное слово. Нет, ей не в чем себя винить. Она находила в своем сердце слова ласки и утешения для каждого, разве только одному доставалось больше, другому меньше, — не все всегда взвесишь…

Дойдя до конца аллеи, они остановились.

Аразян чувствовал себя в полной растерянности и проклинал в душе и себя и Варшамова.

Какое-то внутреннее беспокойство охватило Анну. Она подняла глаза и в упор посмотрела на Микаэла. Трудно сказать, чего в этом взгляде было больше, жалости или сочувствия, — уж очень незавидна была взятая им на себя роль.

— Я вас поняла, товарищ Аразян. Вам нужен ответ? К сожалению, я не смогу вам сейчас ничего сказать. Позвольте мне дня два подумать… — Больше она не могла произнести ни слова.

— Как прикажете… — смутившись, ответил ей Микаэл.

Слова жгли ему губы.

 

1

Через два дня Микаэл получил от Анны ответ. Она писала:

«Дорогой друг!

Вам, вероятно, это письмо покажется странным. В самом деле, вместо лаконичных «да» или «нет» — целое послание. Что поделаешь — вы задали мне трудную задачу. Поэтому вооружитесь терпением и, пожалуйста, дочитайте до конца.

Убогой и жалкой могла бы показаться человеческая мысль, если бы, отбросив, оставив в стороне целый мир, складывающийся из этих крошечных «да» и «нет», — мир чувств, переживаний, мук, — она ограничивалась сухим заключительным итогом.

Простите, если я излагаю свою мысль недостаточно ясно. Я-то сама хорошо знаю, что хочу сказать, но в слова это не укладывается.

Не знаю почему, но какой-то внутренний голос говорит мне, что я должна быть с вами искренней, как с самым близким и родным человеком. Не скрою, я глубоко уважаю вас, а возможно, и больше, чем уважаю. Я еще и сама как следует не разобралась в своем чувстве, да, признаться, и не задумывалась над этим. Но то, что оно существует, — неоспоримо.

Позвольте же мне сказать обо всем прямо. И знайте: вы можете не насиловать себя с ответом — не на всякое письмо обязательно отвечать. Мне просто захотелось поговорить с кем-нибудь, открыть кому-то свое сердце.

Судьба моя сложилась плохо. Может быть, даже мало сказать плохо, — трагически. На мою долю выпало столько испытаний, словно жизнь только и заботилась о том, чтоб показать мне, на какие жестокости она способна.

Вообразите себе счастливую семью, благополучие которой добыто ценой тяжелых усилий. Мы начинали на пустом месте. У нас были здоровые руки, любовь друг к другу и бескрайняя вера в будущее. Вот это единственное богатство и легло в основу нашего семейного очага. Муж мой Артем днем работал на шахте, по ночам занимался. Так же и я. Встречались мы всего на несколько коротких часов в сутки. Но эти часы были полны такого взаимного тепла, такой заботы и ласки, что грешно было мечтать о большем счастье. Потом Артема выдвинули — он был в числе тех лучших людей, которым партия и правительство доверили работу в Рабоче-крестьянской инспекции. Здесь он тоже не знал ни сна, ни отдыха, переутомлялся, нервничал. Но стоило ему войти в дом, как он точно сбрасывал с себя все тяготы и заботы и светился, как ясное солнышко.

Вскоре один за другим появились на свет наши дети, наполнившие дом еще большей радостью. Это было уже полное счастье…

Но вот грянула война, и ее неумолимые руки все скомкали и искалечили.

Дом наш сгорел, и я не в силах была спасти даже щепочки: так и ушла — с пустыми руками.

Двое любимых ребят сгорели в теплушке у меня на глазах, я не сумела спасти их. Это было в дни нашего отступления. И до сих пор каждую ночь меня мучат ужасы, я все вижу своих детей, погибающих в огне.

Вы, может быть, лучше поймете мои переживания, если я в двух словах расскажу вам, как это произошло.

В дни отступления наш эшелон был задержан на глухом полустанке. Как я уже сказала, у нас с собой ничего не было, и я вместо тюфячка подостлала малышам толстый слой сена. Когда они уснули, мы с Эдвардом отправились за водой.

Как раз в эти минуты на полустанок налетели немецкие самолеты, началась бомбежка. Боже мой, какой это был ужас.

Когда мы подбежали к вагону, он уже пылал. Не знаю почему, но мне подумалось, что огонь прежде всего охватил сено, на котором спали дети.

Я как безумная бросилась в вагон, но было уже поздно.

Увы, это не было последним посетившим нашу семью горем.

Вскоре я потеряла и самого дорогого на свете человека — моего любимого мужа. Он погиб на фронте. Вместо него у меня остался клочок бумаги — извещение о смерти. С ним я не расстаюсь ни на минуту, ношу его у себя на сердце.

И вот, как потерявшая свое гнездо, раненая птица, я донесла свое окровавленное сердце до этого незнакомого города. Добрые люди дали мне кров и приют.

Однако неумолимая судьба не захотела пощадить меня и собиралась нанести мне новый, смертельный удар. Но помогло чудо. Нашлись волшебные руки, которые отогнали черный призрак смерти от постели моего умирающего мальчика… Это вы, мой дорогой друг, вернули мне единственное дитя, а с ним и жизнь, мир, солнце…

Я думала о вас и днем и ночью, говорила с вашей тенью, миллионы и миллионы раз заочно благодарила вас за ваше благодеяние.

Я всегда была гордой, настолько гордой, что не открывалась до конца в своих чувствах даже мужу, заставляя его в себе сомневаться. Теперь я в этом горько раскаиваюсь. Но мне почему-то всегда казалось, что в женском сердце должен оставаться какой-то уголок, в который не должно быть доступа ни одному, пусть даже самому близкому, мужчине.

Но вот сегодня я решила впустить вас в этот уголок. Вы не можете себе представить, что вы для меня сделали, сохранив мне Эдварда. Я даже боюсь подумать, что меня ждало, если бы судьба не послала мне вас.

Я не малодушный человек и, наверно, заставила бы себя продолжать жить. И потом, я не имею права умирать, пока идет война, потому что где-то на дне души у меня еще тлеет искра надежды, я еще жду его… моего мужа.

Может быть, покажется смешным, что я на что-то надеюсь, когда похоронная лежит у меня в кармане. Но все-таки я жду. Пусть его уже нет в живых, я буду ждать. И, потеряй я моего Эдварда, я все равно обязана была ждать, ждать до конца.

Представляете ли вы, какая бы это была жизнь? Страшно подумать!

Но, к счастью, в эти тяжелые минуты у постели моего ребенка оказались вы, мой спаситель, человек с руками творца.

Не знаю, нужно ли обо всем этом писать? К чему?

Ведь вы ждете от меня только ответа, чтоб передать его своему другу.

Однако все то, о чем я сейчас пишу, явится, пожалуй, и достаточно ясным ответом.

Вот уже несколько месяцев, как я не знаю ни сна, ни покоя. С того дня, как вы спасли моего Эдварда, я не могу ни одной минуты о вас не думать. Что поделаешь, я не умею сладить с собой! Вы мне стали нужны, как вода, как воздух.

Я знаю, что у вас есть семья, что вы очень любите свою жену и никогда бы не пожелали нарушить ваше семейное благополучие. Поэтому я ничего от вас не жду.

Но, спросите вы, зачем же, в таком случае, я пишу вам все это? Виноваты вы, вы сами мне подали повод. Я никогда бы не осмелилась об этом заговорить, не вмешайся вы так оскорбительно для меня в сердечные дела вашего друга.

Бог мой, как сложна жизнь, как полна противоречий. В то время, когда я, как пловец, затянутый в омут, так ждала вашего спасительного призыва, вы вдруг подходите ко мне со словами сочувствия кому-то другому. Попытайтесь-ка вы, с вашей трезвой головой, рассудить, каково мне это было. Я была оскорблена, оскорблена беспредельно. Собственно это и побудило меня вам написать.

Анна».

 

2

Получив письмо Анны, переданное ему Дусей, Микаэл, не читая, сунул его в карман: с фронта прибыл новый эшелон раненых, нужно было тотчас принять их, разместить, оказать первую помощь. Коридоры и проходы в палатах были заставлены койками. Для нескольких раненых пока не нашли места, и они лежали на носилках.

Всю ночь Микаэл был занят осмотром раненых и неотложными операциями.

Утром, сунув руку в карман за платком, он вынул вместе с платком и письмо, накануне врученное ему Дусей. На конверте не было ни адреса, ни имени.

Он вскрыл письмо, но читать его не было ни малейшей охоты: сказались усталость и бессонная ночь. Голова тупо ныла, глаза горели, точно присыпанные перцем.

Может быть, потому, прочитав первые строки письма, он ничего в них не понял. Показалось даже, что тут что-то совершенно к нему не относящееся, что письмо предназначено какому-то другому, неизвестному человеку. Глянул на подпись: «Анна». «А, — вспомнил он, — это от нее, от Анны, Дуся так и сказала. Но зачем же так длинно? И не лень было?.. Ах, женщины, женщины, не умеют они щадить чужого времени. Где бы сказать два слова, они начинают свой рассказ от Адама…»

Безучастно, просто из любопытства он пробежал еще несколько строк. Теперь смысл улавливался яснее. Кажется, опять излияния в благодарности, которые он столько раз слышал от своих больных и их близких, и опять, как всегда, преувеличения.

Но ведь здесь должен быть ответ на предложение капитана Варшамова? Письмо дочитано до конца, но Микаэл так и не нашел этого ответа.

Зачем же тогда она, черт возьми, все это пишет?.. Или он что-нибудь упустил? Однако перечитывать было некогда — в стенах военного госпиталя заботы и тревоги не переводились.

Бросив письмо в ящик стола, Микаэл вышел из кабинета, чтобы начать утренний обход. До самого вечера у него не выдалось ни одной свободной минуты.

Только поздней ночью, когда, растянувшись на своей холодной, жесткой койке, он закрыл глаза и собрался дать отдых усталому телу, ему вдруг вспомнилось письмо Анны. В самом деле, что ей было нужно, этой женщине?..

Он пожалел, что не взял письма с собой. Пожалуй, стоило прочитать его еще разок с начала до конца и попробовать разобраться в сути. Разве в его словах было что-нибудь оскорбительное, что потребовало таких длинных и утомительных мудрствований?

Микаэл невольно призадумался. На что, собственно, жаловалась Анна? На войну? На свою судьбу? На предложение капитана Варшамова? Нет, тут было что-то другое, от чего Микаэл упрямо, но безуспешно пытался отгородиться. Чем больше он думал, тем яснее становилось для него это «другое».

Сложна и непонятна жизнь. И еще сложнее и непонятнее душа человека.

«Что мне делать, я не могу сладить с собой! Вы мне стали нужны, как вода, как воздух…»

Она, ей-богу, сошла с ума, эта женщина!

Но, оказывается, целые строки ее письма запечатлелись у него в памяти!..

Через несколько минут он вспомнил и другие строки, те, в которых Анна освобождала его от необходимости ей ответить. Ну, и чертовщина!..

Мало-помалу Микаэл убедился, что при желании он может легко восстановить в памяти все письмо. Это было для него новостью, чем-то вроде находки. Вот, оказывается, какая у него память…

До сих пор Микаэл чтил всю жизнь только две святыни — науку и труд. Учиться без устали, беспрерывно, каждую минуту, учиться везде — у людей, у жизни, у книг. Трудиться с любовью, самоотверженно, с полной отдачей сил. Служение этим святыням занимало и поглощало не только все его время, но и все существо.

А сейчас?..

И откуда только взялась эта шальная женщина?., Как осмелилась написать ему, да еще в таком тоне? К тому же дерзит: «Виноваты вы… Вы сами мне подали повод. Я б никогда не осмелилась заговорить, не вмешайся вы так оскорбительно для меня в сердечные дела вашего друга…»

Может быть, и в самом деле в этом было что-то оскорбительное? Действительно, не надо было вмешиваться! И все из-за этого бессовестного Варшамова… Микаэл в досаде поднялся с койки и зашагал по комнате из угла в угол. Что-то в этой истории задевало его самолюбие.

Кто же, однако, его обидел? Анна?.. Варшамов? Или он сам себя?..

Конечно, не нужно было поддаваться Варшамову. Не возьми он на себя эту глупую роль, разве посмела бы Анна написать ему такое письмо?..

Насколько он помнит, он всегда был с ней очень сдержан, вежлив, официален.

Нет, он ошибся. Он напрасно это сделал. Нельзя было так унижать своего достоинства, разыгрывать из себя какого-то глупого мальчишку. Разве он когда-нибудь вмешивался в чужие дела?.. Хорошо еще, что Анна так тактична. Она могла бы высказаться более откровенно и резко и была 'бы вполне права.

Хорош главный хирург госпиталя, нечего сказать. Кругом горе, кровь, а он занялся чьими-то любовными интрижками!

Микаэла захлестнула злоба, злоба на самого себя.

Он снова лег и попытался не думать больше ни о чем, уснуть. Но ничего не получилось. Сильно разболелась голова. Он долго ворочался с боку на бок, наконец спрятал голову под одеяло и на короткое время затих. Но нет, не спалось. Он рывком откинул одеяло, сел и с шумом выдохнул воздух. В голове продолжала вертеться мысль о письме.

«В те мгновения, когда я, как пловец, затянутый в омут, так ждала вашего спасительного призыва, вы вдруг подходите ко мне со словами сочувствия кому-то другому…»

И еще: «Вы можете не насиловать себя с ответом — не на всякое письмо обязательно отвечать…»

Нет, она ненормальная! Зачем она все это пишет, для чего?

И все же было бы неплохо прочитать это письмо еще раз, в более спокойное время.

Приняв такое решение, Микаэл заснул наконец глубоким, освежающим сном.

 

3

Нет, не глупой женщиной была Анна и ничуть не странной. В этом Микаэл убедился, внимательно перечитав ее письмо.

Искренне и непосредственно, как самому близкому я родному человеку, поверила она бумаге свои печали и раздумья. В каждой строке письма чувствовался трепет живого сердца. Оскорбленное самолюбие заставило ее пренебречь многими условностями и открыться чужому, едва знакомому человеку. Так могла поступить только женщина с очень чистой и честной душой; она нашла в себе силы подняться над повседневностью, над людской мелочностью и пошлостью.

Письмо Анны стало для Аразяна окном в какой-то новый, незнакомый ему мир. Створки этого окна были смело распахнуты настежь. И оттуда веяло на него чем-то свежим. Даже в комнате его все вдруг стало выглядеть по-иному — бумаги, книги, все, решительно все.

…Капитану Варшамову Микаэл осторожно дал понять, что Анна все еще надеется на возвращение мужа, еще любит и ждет его.

Варшамов помрачнел.

— Эх, дружище, если аллах не дал, что может дать его пророк? Силком красавицы не заманишь. Будь у меня счастье, не так сложилась бы моя судьба.

Но капитан был не из тех, кто быстро впадает в отчаяние. От своих намерений он не отказался. Только теперь он пытался воспользоваться помощью Дуси. А Дуся, завидев капитана, краснела, как вишенка, смущалась, не сводила с него восторженных глаз. Она, казалось, на расстоянии чувствовала на своих губах прикосновение его жестких, как щетина, усов. Видно было, что Варшамов ей очень нравится, и она не упускала случая стрельнуть в его сторону глазками.

От самой пустой шутки капитана она заливисто хохотала.

— Я тебя отвезу в наши горы, Дусенька, — пошутил как-то Варшамов, — усажу там тебя на оленя…

С тех пор Дуся не давала ему покоя.

— Ну, когда же мы поедем в горы, Егорыч? — широко улыбаясь, спрашивала она его при каждой встрече.

— Скоро, очень скоро, Дусенька, вот поставим только Гитлера на колени и — айда!..

Дуся тенью ходила за капитаном, таяла от каждого его взгляда. Но Варшамов точно ослеп, он ничего не замечал. Все его мысли были заняты Анной.

— Знаешь, Микаэл, — как-то сказал он огорченно, — супружество сравнивают с осажденной крепостью: кто внутри, тот мечтает поскорее вырваться, кто снаружи-только и думает, как войти. Так вот и со мной, парень. Со всех сторон я эту крепость осаждаю, а она все не сдается.

— Я тебе посоветую — снимай осаду.

— Э, добрый совет хорош, Микаэл-джан, а доброе дело того лучше… Не захотел ты мне помочь, плохо, брат, плохо…

— Странный ты человек, Варшамов. Ну, чем я мог помочь тебе?

— Сам не знаю. Я думал, что самый короткий путь — прямой, позабыл, что окольными путями порой достигают цели. У человека два уха, один язык — это затем, чтобы он больше слушал, меньше болтал. А я как раз наоборот сделал и собственными руками дом свой разрушил. Теперь, верно, Анна пустомелей меня считает и смеется надо мной…

— Наивные ты говоришь вещи, Варшамов.

— Ничего наивного, честное слово. Красивая женщина, Микаэл, подобна тени. Хочешь поймать ее — она бежит от тебя… Сам убегаешь, глядишь — она следом гонится.

— Так ты возьми и убеги.

— Вот этого-то я и не могу сделать… Видит бог, Микаэл, такой огонь во мне бушует, что разорви я грудь — он весь мир спалит.

— Это следствие, Варшамов, — расфилософствовался Микаэл. — А ты поищи-ка лучше причину. Стоит ли хоть одна женщина того, чтоб из-за нее так охать, так мучиться?

— И это все?.. А ты не знаешь, что причина не всегда опережает следствие. Вот ты, к слову, врач, хирург, Ну, скажем, умирает под твоим ножом человек и ты идешь за его гробом. В этом случае покойник, то есть «следствие», — впереди, а ты, «причина», — сзади. Понял?..

Микаэл снисходительно улыбнулся и покачал головой. Этот несносный человек не может не пошутить даже при самом серьезном разговоре. И откуда только у него все это берется?.. И все-то его рассказы и побасенки связаны с женщинами. Видно, не раз в своей жизни он сильно увлекался.

После каждой новой неудачи с Анной Варшамов приходил к Микаэлу изливать сердце, и Микаэл просто не знал, куда ему от всего этого деваться.

— Ну, хорошо, значит, пора сделать какой-то вывод, — говорил он капитану.

— Вывод? — глядя куда-то вдаль, пожимал плечами Варшамов. — Но ведь в женщине очень трудно разобраться. Она создана для того, чтоб любить, а не для того, чтоб думать. Женщина — это камин, полный раскаленных углей. Когда греешь руки — стынет спина; повернешься спиной — леденеют руки. Эх, и создал же для нас бог мороку с этими женщинами! Я думаю, Микаэл, — серьезным тоном добавил капитан, — что бог не сотворил бы женщины, если бы не боялся ее… Что ты скажешь по поводу этой гениальной мысли?

Однако как ни забавны были все эти афоризмы Варшамова, его присутствие невольно подавляло Микаэла — он чувствовал себя виноватым перед другом. Кто знает, может, не будь его, дела Варшамова сложились бы по-другому. Анна, видимо, избегает Варшамова и не отвечает на его чувство, потому что связывает какие-то надежды с ним, с Микаэлом. Но, может быть, и не это? Может быть, Анна действительно надеется на возвращение мужа? Она ведь так и пишет: «…Где-то на дне души у меня еще тлеет искра надежды, я еще жду его… моего мужа».

Да и почему бы нет? Война еще идет, а жизнь так полна всяких неожиданностей.

Но что означает, в таком случае, ее признание: «Вы мне стали нужны, как вода, как воздух»? Как сопоставить одно с другим?

Аразян был достаточно умным и здравомыслящим человеком, чтоб не суметь во всем этом разобраться. В сердце Анны не могла одновременна жить любовь и к нему, и к мужу. А раз она все еще любит мужа, в чем Микаэл не сомневался, то к нему, Микаэлу, у нее не может быть ничего, кроме признательности. Ведь пишет же она, что считает себя его вечной и неоплатной должницей.

Наивная женщина! О каком долге может быть речь? Если дело металлурга плавить металл, горняка — давать руду, певца — петь, поэта — писать стихи, то дело врача — лечить людей. Кто бы ни оказался на его месте, всякий должен был сделать то же самое, поступить так же, как он.

Но вот, обращая в бегство все другие мысли, встающие в памяти строки письма вновь и вновь вызывали в его сердце непонятное волнение. Он чувствовал себя сбитым с толку, потрясенным, лишенным способности на чем-нибудь сосредоточиться.

Еще слава богу, что Анна не ждет ответа!

Это хорошо. Так тому и быть. Она немного понервничает, помучается, но в конце концов сумеет забыть, успокоится, утешится любовью своего уже совсем здорового сынишки и по-прежнему с чистой совестью будет, ждать мужа.

Не дай бог, если бы надо было сочинять ответ. Микаэл бы с этим ни за что не справился. В жизни своей, кроме нескольких писем Лене, он не писал ни строчки ни одной женщине. И не в его же почтенном возрасте было изменять своим привычкам.

Лучше всего притвориться, будто все осталось по-прежнему, убедить себя, что ничего не изменилось. Он просто не покажет виду, что получил письмо.

И Микаэл переходил из палаты в палату, от койки к койке, склонялся над больными, осматривал раны, давал указания младшим врачам, сестрам, санитарам, как всегда, сдержанный, серьезный, по-военному подтянутый. И в том, как он расспрашивал больных и говорил с ними, было столько спокойной уверенности, участия и доброты, что после его обхода раненых, казалось, покидали все одолевавшие их боли и тревоги, оставляя в сердцах чувства надежды и веры.

В последнее время Микаэл редко встречался с Анной. Видно, она старалась не попадаться ему на глаза. Но напрасно она уверяла себя, что не ждет ответа. Женщине тонкой и отзывчивой, ей бы и в голову не пришло заподозрить человека в такой нечуткости. К тому же она подсознательно чувствовала, что приобрела уже какую-то власть над Микаэлом, что и в его сердце затеплился ответный огонь. Пусть ее уши не слышат признаний любимого, она сумеет и без них заглянуть в самые тайники его души и прочитать там все, как в раскрытой книге.

И Анна ждала. Ждала и томилась. Сомнения терзали ее. Правильно ли она поступила? Стоило ли открывать сердце человеку, которого она так мало знает? А может быть, прочитав письмо, он только над ней посмеялся? Понял ли он ее правильно или решил, что она какая-то легкомысленная вертушка? После таких мыслен Анна особенно боялась встречи с Микаэлом, страшилась увидеться с. ним с глазу на глаз.

Микаэл, видимо, понимал, в каком мучительном состоянии находится бедная женщина. Как, должно быть, жалеет она о своем поступке, как корит себя!

Неужели же он может пренебречь таким благородным порывом, таким чистосердечным признанием. Ведь она в него верит, надеется. Нет, никогда. И если он все же молчит, то только потому, что не может поступить иначе. Он избрал меньшее из зол. Правда, путь этот будет очень тяжел для Анны, но ведь и ему самому не легче…

 

1

Целую неделю Анны не было видно.

«Избегает, тем лучше», — убеждал себя Микаэл. Но нет, он не был спокоен. В словах этих, сказанных самому себе, было столько досады и желчи, будто он говорил: «Ну, ладно, посмотрим, кто из нас пожалеет».

В этот день он под каким-то предлогом зашел в палату, где работала Анна, воровато, исподлобья огляделся. Анны не было. «Должно быть, не ее Дежурство», — подумал он.

Не было ее и вечером. Вместо Анны дежурила Дуся.

Туго обтянув свое пышное тело белоснежным халатом, она сидела подле койки капитана Варшамова, плотно прижавшись к ней коленями.

В руках у нее была какая-то вышивка: она умудрялась быстро работать иглой и без устали смеяться и болтать с капитаном.

Время от времени Дуся настороженно поглядывала на собеседника — не зашел бы он слишком далеко в своих шутках.

— Ах, будь я молод, Дусенька, дня бы не потерял. Похитил бы тебя, увез в наши горы. А там построил бы золотую клетку, посадил тебя в нее и запер накрепко…

— Почему в золотую, Егорыч?

— Потому, негодница, что для такой, как ты, простая клетка не подходит.

— А в таком случае нельзя ли совсем без клетки — не зверь же я?

— Не зверь, но… знаешь, Дусенька, говорят, что женщине волю давать нельзя.

— Ох, не сладко будет вашей жене, Егорыч. Воображаю, каким вы извергом в семье окажетесь…

— Я, Дусенька?.. — И светло-голубые глаза капитана посмотрели на девушку с таким упреком, что она невольно отступила.

— Нет, нет, Егорыч, пошутила я, честное слово. Вы замечательный человек. А ваши слова про женщин… это так… Вы видели когда-нибудь одуванчик? Дунешь легонько, и между пальцами один только стебелек останется. Есть у вас в горах одуванчик?

— Сколько душенька попросит. А ты все смеешься, баловница? Ну, смейся, смейся…

— Я не смеюсь, Егорыч, честное слово, не смеюсь… Могу поклясться…

— А ну, клянись. Клятва для женщины излюбленный прием одевать ложь в одежду правды. Ну, клянись, посмотрим…

Дуся безудержно хохотала, забыв на время о своем вышивании. Больные с удовольствием прислушивались к беззлобной пикировке капитана с молодой сестрой. Все будто позабыли о своих печалях и недугах.

Такие люди, как Варшамов, похожи на целительное снадобье. Они награждены от природы даром превращать слезы в смех и способны, кажется, вызвать улыбку на губах умирающего. Это замечательные философы повседневности, щедро разбрасывающие направо и налево богатства своей души, даже не подозревая об их ценности.

Кто мог сказать, что все тело Варшамова покрыто рубцами и ранами? Боль ни на минуту не покидала его, но он побеждал ее своей неистощимой жизнерадостностью. Не было минуты, чтоб с кончика его языка не сорвалась какая-нибудь острота, шутка, хлесткое словечко.

Дуся была без ума от капитана. Любили его и товарищи по палате. Но причиной был не только его веселый н общительный характер.

По разным дорогам дошла до госпиталя слава о капитане Варшамове. Невероятные вещи рассказывали об этом человеке.

Но попробовали бы вы, понаслушавшись этих рассказов, спросить о чем-нибудь у самого Варшамова. Он только засмеется и махнет рукой.

— Пустяки, — скажет он безразлично. — Вот коли капитан Варшамов броню женского сердца разобьет, тогда я действительно скажу — браво, Варшамов, недаром тебя мать родила! А эти танки-манки — все одно, что мухи, ухлопанные Храбрым Назаром…

— Вас не полюбить?.. Да разве найдется такая женщина, Варшамов? — таяла Дуся.

— А ну, поклянись.

— Честное слово…

Варшамов поднимался и садился на койке.

— Еще раз и — громче. По слогам, если можешь.

— Чест-но-е сло-во…

Не успевала Дуся произнести последний слог, как из ее носа вдруг градом начинал сыпаться на пол горох…

Девушка с криком вскакивала с места. Палата разражалась громовым смехом.

Все знали, что это дело ловких рук Варшамова, хитрый фокус, которому в годы своего бродяжничества он научился у циркового иллюзиониста, сопровождая его из города в город.

Но откуда он брал горох и как умудрялся заставить его сыпаться из Дусиного носа, — оставалось непонятным.

— Еще, еще раз, Егорыч, умоляю, — упрашивала Дуся. Но Егорыч оставался непреклонным.

— Нет, — категорически отвечал он и снова вытягивался на койке. — Меня мать один раз рожала. — И чтобы переменить тему разговора, он просил Дусю пододвинуть одного из «жеребят», на которых лежали его ноги.

 

2

Аразян узнал от Дуси, что отсутствие Анны связано с болезнью сына — с Эдвардом что-то опять приключилось.

— Начальник госпиталя разрешил ей не выходить на работу несколько дней.

— Но что же с Эдвардом?

— Горло болит, жар…

Ах, вот оно как! А он строил тысячи всяких глупых предположений. Настроение у Микаэла заметно испортилось.

В этот вечер он не сумел заставить себя чем-нибудь заняться. Точно кто-то все время нашептывал ему на ухо: «Эдвард болен». Не навестить ли? Может быть, они в чем-нибудь нуждаются? Анна, конечно, теперь к нему ни за чем не обратится, ни о чем не попросит. Но ведь он может пойти сам, не дожидаясь приглашения. В сущности, он даже обязан это сделать. Никому и в голову не придет что-нибудь заподозрить. Соседок Анны его приход никак не может удивить. Анна с сыном — эвакуированные, приехали с далекого севера, такие люди нуждаются в особом внимании. Он поглядел на часы. Было четверть десятого. Не так поздно. Микаэл надел шинель и вышел из госпиталя.

Мальчика он застал в сильном жару. Однако, узнав врача, ребенок оживился. Он завозился на постели, радостно переводя взгляд с Микаэла на мать.

Неожиданный визит Аразяна привел Анну в замешательство. Хотя бы комната была в порядке, а то на что это похоже: все разбросано, какой-то кавардак… Что он о ней подумает…

— Ну, что случилось, молодой человек? — бодрым тоном спросил Микаэл.

Эдвард печально улыбнулся и посмотрел на мать. Взгляд его, казалось, просил: «Ну, говори же, посмотрим, что ждет мою бедную головушку…»

Пока Микаэл был занят больным, Анна спешила навести в комнате хоть относительный порядок.

Всегда замкнутый, необщительный, Микаэл у постели больного становился совсем другим — оживлялся, болтал, иной раз даже шутил.

Расспрашивая Эдварда, он один за другим перебирал стоявшие на стуле рядом с кроватью пузырьки и внимательно перечитывал свисавшие с них лисьими хвостами сигнатурки.

— Эти лекарства должны были сбить температуру, — говорил он мальчику, — но ты, видно, не любишь их пить?

— Не пьет, доктор, не пьет, — пожаловалась Анна.

— Это нехорошо. Дайте-ка мне, пожалуйста, чайную ложку. А вы, молодой человек, сядьте и поверните голову к свету. Ага, вот так. Теперь откройте рот. Так. «А-а-а-а…»

Эдвард безмолвно повиновался.

— Так, так, ясно… Почему до сих пор не удалены гланды?

Анна покраснела.

— Вы не знаете Эдика, доктор? Сколько раз я настаивала на операции, а он все упрямится, не хочет…

— Нехорошо, нехорошо… Ангина будет повторяться, и все в более сильной форме. А ну, прими-ка ложечку этого лекарства… Скорее, у меня рука устала… Вот так, молодец…

Проглотив лекарство, мальчик недовольно поморщился и откинулся на подушку.

— Вот выздоровеет наш Эдик, недели две погуляет, а потом мы сведем его к специалисту и вылущим ему гланды, как орешки.

Он прописал больному для полоскания настой ромашки, а если не поможет — припарки из льняного семени.

Микаэл провел возле больного около часа. Все это время он не переставая болтал, забавлял мальчика шутками. Когда он поднялся, собираясь уйти, Эдик подозвал мать, обнял ее и что-то торопливо зашептал ей на ухо.

Анна снисходительно улыбнулась.

— Доктор, Эдик спрашивает, придете ли вы еще?

— При одном условии — если Эдик будет всегда слушаться маму и пить прописанные ему лекарства.

— Я буду слушаться… — пробормотал Эдик.

Микаэл ласково посмотрел на мальчика.

— Ну, тогда приду, — сказал он с теплой улыбкой.

Анна проводила Микаэла до самых ворот. В наивном вопросе сына она почувствовала откровенное желание почаще видеть Микаэла. Ведь у них не бывает ни один мужчина, а соседки, особенно старухи, со своими бесконечными советами, надоели ребенку по горло.

После ухода Микаэла Анна взяла в руки шитье и присела к столу.

— Ма, почему ты не спишь?.. Мне ведь лучше сейчас, ма… Спи, ты устала… — прошептал Эдвард.

В тоне его было что-то по-мужски серьезное. Такую заботу мог проявить только взрослый. Так заботился о ней один Артем. Бывало, придя поздно ночью с работы, он обнимал ее и, прижавшись щекой к ее щеке, шептал на ухо:

— Ну, пора спать, Аннушка, ты ведь устала…

 

3

Микаэл не переставал посещать Анну и по выздоровлении Эдварда. Захаживал он поздно, на правах старого приятеля, и больше проводил время с мальчиком, с которым очень подружился.

Анна встречала его просто, по-домашнему. Они втроем садились за чай, часто без сахара, с какой-нибудь карамелькой или сгущенным молоком, и тут, за этим скромным чайным столом, возникала краткая иллюзия тихого семейного уюта.

Но безмятежное состояние это длилось недолго. Все чаще слышался шум приближающихся боев. Близ города стали появляться немецкие разведчики-мотоциклисты, по небу то и дело проносились вражеские самолеты.

Госпиталь не успевал принимать раненых.

Вскоре был получен приказ оставить город. Снова эвакуация, снова запруженные, пыльные дороги.

Нужно было поставить на колеса все огромное хозяйство и везти его на восток, в глубокий тыл.

Госпиталь пришлось эвакуировать в два приема. С первым эшелоном должны были отправиться только тяжелораненые, а с ними и насть медицинского персонала. Начальником этого эшелона был назначен главный хирург Аразян. Он тотчас выехал на станцию.

Случилось так, что палаты, обслуживаемые Анной, попали во второй эшелон. Микаэл очень сожалел об этом, но изменить что-нибудь было не в его силах. Оставалось примириться с неизбежным.

Первый эшелон уходил ночью, так было безопаснее, и у Микаэла появилась возможность повидаться и проститься с Анной. Оставалось несколько часов, и, воспользовавшись этим, он поехал на виллисе в город.

 

4

Был мрачный, дождливый вечер. Плотные тучи свинцовой тяжестью нависли над крышами города.

Когда Микаэл вошел, Анна на мгновение смутилась, но, постаравшись преодолеть волнение, грустно улыбнулась. Видимо, она очень ждала его. С губ у нее чуть не сорвалось «наконец-то», но она сдержалась и, чтобы скрыть смущение, принялась проворно освобождать стул от каких-то вещей и пододвинула ему.

Микаэл продолжал стоять. Эдварда дома не было.

— Через несколько часов мы отправляемся, Анна.

— Я знаю… — опустив глаза, ответила она. — Знаю, что вы пришли проститься…

— Да… Нам придется на некоторое время расстаться. Завтра или послезавтра должен двинуться и второй эшелон. Надеюсь… — Анна впервые услышала дрожь в голосе Микаэла. — Надеюсь, — повторил он, — что в этом эшелоне я найду вас с Эдиком.

Ответ у Анны был наготове — она давно его обдумала: «Я очень тронута, дорогой мой, вашей заботой, но мне немного странно, что вы отложили этот разговор на самую последнюю минуту. Да и вообще, не худо было бы, если б вы были немного почестнее…» Но она не сказала ничего и, с трудом Одерживая рыдание, порывисто шагнула в сторону двери.

Микаэл удержал ее.

— Анна, подождите… Что с вами… Это в последнюю-то минуту…

— Да, в последнюю минуту, — с упреком вырвалось у нее. — Ведь вам отлично было известно, что вторая палата пока остается. Так неужто за два дня нельзя было выкроить двух минут, чтоб сказать мне хоть слово — одно слово, которое мне так необходимо. Вспомните, сколько раз мы встречались лицом к лицу за эти двое суток — в госпитальном дворе, в коридорах, в па-датах. Не помните? А я помню. И вы не нашли минутки, чтоб сказать мне хоть слово утешенья? Я никак на вас не посягаю, можете считать себя совершенно свободным, — кстати появился и достаточно удобный повод!

— Послушайте, Анна, — сдавленным голосом прервал ее Микаэл. — Мне всегда казалось, что мы достаточно уважаем и понимаем друг друга без слов. Что все это значит? За кого вы меня принимаете? О какой свободе может быть речь? Я никогда об этом не думал. Или вы считаете меня человеком, ищущим легких побед' и способным так просто менять свои привязанности. А? Почему же вы молчите? Скажите что-нибудь! Какое я дал вам право так обо мне думать?..

Сердце Анны было исполнено горечи. Она слушала молча, досадуя в душе то ли на себя, то ли на Микаэла, то ли на злую игру судьбы. С трудом сдерживая рыдания, она не знала, что отвечать. Все, что он говорил, было правдой, но не так легко было с этой правдой согласиться. Нервы ее были напряжены до предела, в висках гулко стучало. Ей хотелось бросить в лицо Микаэлу что-то обидное, едкое, но язык точно прилип к глотке и не слушался. К тому же она знала, что если сказать сейчас все, что скопилось на сердце, эта встреча станет их последней встречей, — потому что они не сумеют больше посмотреть друг другу в глаза.

Эдвард все не шел, а Микаэл не хотел уходить, не попрощавшись с ним, не сказав мальчику, что они скоро снова увидятся.

Время истекало, пора было собираться. Уже надев шапку и двинувшись к выходу, Микаэл приостановился и посмотрел на Анну.

Анна подняла голову, и когда взгляды их встретились, она медленно подошла к нему и, остановившись веред ним, прямо и строго посмотрела ему в глаза. Потом обняла его, крепко поцеловала и, горько разрыдавшись, приникла к его груди.

Аразян ласково коснулся ее плеч.

— Ну, успокойся, Анна, успокойся, мы же не навсегда расстаемся.

— Но… но вы не знаете, Микаэл… не знаете… — проговорила она, с трудом сдерживая рыдания.

И только тут Микаэл заметил мелкие коричневые пятна на щеках Анны и впервые подумал о том, как изменилось за последнее время ее лицо.

— Анна!.. — вскрикнул он каким-то неузнаваемым голосом. — Так это правда, Анна?

Она попыталась отвернуться, но Микаэл, взяв ее голову в свои большие и широкие ладони, крепко прижался губами к ее губам.

 

1

Вопреки ожиданиям Аразяна, второй эшелон не пришел ни в ближайшие дни, ни в ближайшие недели.

Зловещие слухи ходили о его судьбе. Передавали, что эшелон подвергся яростной бомбежке с воздуха. Часть вагонов была разбита вдребезги, а уцелевшие, после переформирования, отправлены куда-то на юг.

Еще ни разу за всю свою жизнь Микаэл не переживал такой тревоги. Не было ни телефонной связи, ни твердого адреса, по которому можно было бы написать. Узнать что-либо о судьбе Анны и Эдварда пока не представлялось никакой возможности. Может быть, в последний момент она раздумала уходить с эшелоном и осталась в городе?

Но вот, наконец, от начальника госпиталя пришла короткая записка, набросанная карандашом на листке из ученической тетради. В ней назывались имена погибших врачей, сестер и санитаров. Анны в числе их не было. Однако это не рассеяло до конца мучительной неизвестности, тем более мучительной, что Микаэл не мог ни с кем поделиться.

Не высказанное вслух, молчаливое признание Анны в минуту расставания всколыхнуло весь внутренний мир Аразяна. В душе его зародилось какое-то новое, неизведанное доселе чувство. Только теперь он понял, чего ему всю жизнь недоставало, о чем он всегда подсознательно мечтал, к чему стремился. Это чувство жило в нем давно, но оно пряталось где-то в глубоких тайниках души, сдерживаемое усилием воли. И вот, наконец, оно вырвалось наружу, подстегнутое признанием Анны.

Любит ли он Анну? Микаэл не мог дать себе в этом отчета, так же как не мог сказать определенно — любил ли он когда-нибудь Лену? За многие годы супружеской жизни он ни разу не задавал себе этого вопроса.

Что же произошло? Как посмел он забыть о Лене, оскорбить святость семейного очага? Как мог с холодным сердцем, не чувствуя ни малейшего укора совести, откинуть все и привязаться всем существом к какой-то чужой, неизвестной женщине. Но — действительно ли чужой, действительно ли неизвестной?..

Здесь его мысли вдруг застывали в неподвижности, как вздернутый на дыбы разгоряченный конь.

Каким бы несчастным был он, если бы не встретил эту «чужую», «неизвестную» женщину, если б не свершилось то, что свершилось?

Однако Анна была права: он обрек ее на новые испытания.

Но, может быть, она просто по-женски схитрила? Ведь если верить «знатоку женщин» Варшамову, собравшему материал для целой докторской диссертации на тему о женской хитрости: «Женщина так хитра, что и со змеи сумеет семь шкур содрать».

Нет, это сказано не про Анну, она на такое не способна. В мире есть люди, к которым не пристает ложь, фальшь, неправда, как к благородному металлу не пристает ржавчина.

Но где же Анна? Почему она не пишет? Неужели это конец? Зачем она Открыла ему эту тайну? Не лучше ли было ни о чем не знать? И чем он отблагодарил ее за подаренную радость? У него не нашлось для нее хотя бы ласкового, ободряющего слова, он только смутился и залился краской, как какой-то оробевший юнец. Куда же делись тогда все его высокие чувства? Что сковало их, не дав им вырваться наружу?

Как же должна была повести себя после этого Анна? Ведь ей не на что надеяться. Откуда же она найдет в себе силы, чтоб позаботиться о том существе, которое должно стать для нее источником стольких физических и душевных мук?

Жизнь безжалостна, а люди нередко судят поверхностна Что подумают они, увидев Анну в ее положе-1гии? Как к ней отнесутся? Не удивительно будет, если Анна захочет преждевременно освободиться от своего тяжелого бремени?..

И кругом виноват он, один он. Надо было вовремя поддержать Анну, придать ей сил и мужества.

Но все это было так неожиданно! И потом, ведь он надеялся через несколько дней снова встретиться. Кто знал, что второй эшелон попадет в беду…

В один из моментов этих тягостных раздумий Микаэлу вручили доставленное полевой почтой письмо. Увидев на конверте руку капитана Варшамова, он был разочарован: «Любопытно, чего ради этот вертопрах вздумал писать мне?»

Он вскрыл конверт с полнейшим безразличием. Варшамов и в письме оставался Варшамовым — живо, со своим обычным юмором, он рассказывал о самых обычных, будничных делах. «Хотел бы я знать, — писал он, — какому нищему подала моя мать кусок хлеба, что мне посчастливилось унести голову из этого ада. На весь наш вагон осталось в живых только двое или трое. А меня почти ничто не коснулось. Вот только раздробило палец на левой ноге, слегка разворотило плечо да какой-то дурацкий осколок вырвал два куска мякоти черту на шашлык. Слава богу, дешево отделался».

В конце письма Варшамов сообщал, что за ним «по-прежнему ухаживают милые руки Анны», и добавлял: «Что хочешь говори, Микаэл, но встала эта женщина на моем жизненном пути… и баста! Не хочу себя хвалить (ибо сам господь хвалит капитана Варшамова, начиная со дня его рождения), но парень я собой довольно видный, что же ей может во мне не нравиться?.. Я твердо решил на этот раз не упускать из рук счастья.

И сама Анна стала как-то мягче, доступнее. Со мной она ласкова. Иной раз, смотришь, и улыбнется приветливо. Не думай, что шучу. Говорят: «Женщина улыбается, когда может, плачет, когда хочет». Вот и учти, что надо думать, если, видя такого черта, как я, Анна не ужасается, а улыбается. Словом, надеюсь на добрый конец.

А ты, Микаэл, помолись за меня; говорят, что молитва ученого скорее доходит до бога».

Письмо Варшамова и обрадовало Микаэла и причинило ему боль. Он был бесконечно рад, что Анна жива, здорова и по-прежнему находится в составе второго эшелона. Но двусмысленные намеки Варшамова доставили ему немало огорчения. Неужели капитан на что-то надеется? И в самом деле, как бы этот балагур не смутил бедную женщину. Микаэлу очень не понравились' слова Варшамова о том, что Анна «стала как-то мягче, доступнее». Неужели?..

Впрочем, чему удивляться? Варшамов холост, не обременен семьей, характер у него располагающий — веселый, общительный. Внешность тоже недурна. Что же невозможного, если Анна в конце концов уступит и свяжет с ним свою жизнь?..

Да, все это может кончиться плохо. И виной тому опять-таки скрытность Микаэла. Получив письмо Анны, он должен был откровенно поговорить с капитаном, посоветовать ему прекратить свои домогательства. А он промолчал. Почему? Все из-за той же замкнутости, из-за проклятого самолюбия.

Микаэл негодовал на самого себя. Но что пользы? Надо было не злиться, а действовать — написать Анне письмо, утешить, обнадежить.

И Микаэл решил написать.

 

2

Ответ пришел скоро. Анна подробно рассказывала о постигшей эшелон беде, о понесенных потерях.

Среди жертв воздушного налета была и Дуся, честная и преданная Дуся, которой так хотелось жить, любить, которая так сильно была увлечена капитаном Варшамовым. Анна была потрясена гибелью девушки. О капитане Варшамове она писала, что он все еще у них и что к его старым ранам теперь добавились новые. По-прежнему, когда начинаются боли, он садится на койке и, обняв колени, тихим голосом поет свои заунывные песни. Он все так же шутит, острит и забавляет своих товарищей по палате.

Анна не преминула сказать, что она больше не сердится на капитана, привыкла к его шуткам и подчас они даже заставляют ее посмеяться.

Читая эти строки, Микаэл горько улыбнулся.

«Наивная женщина! Пишешь и не думаешь, какие страшные подозрения может зародить это твое невинное признание в сердце человека, связанного с тобой тысячью нитей».

Этими словами он и хотел начать второе письмо к Анне, и даже уже написал их. Но потом решил, что подобным недоверием можно оскорбить любое честное сердце, изорвал листок и принялся за другое письмо. В нем он выражал надежду на возможность скорой встречи.

И не ошибся.

Вскоре начальнику госпиталя удалось добиться соединения первого и второго эшелонов.

Аразян встретил Анну так, как встречают потерянного и вновь обретенного близкого человека. Эдвард, увидев Микаэла, вскрикнул и кинулся к нему на шею с такой радостью, будто увидел родного отца.

Микаэл подхватил мальчика па руки, высоко поднял и закружил, как на карусели. Целуя Эдварда, он вдруг, неизвестно почему, вспомнил тот дождливый весенний день, когда увидел с балкона Лену, целующую маленькую дочурку дворника.

Комнату свою Микаэл уступил Анне, а сам перебрался в маленькую комнатушку при госпитале. И это его жилье тоже было очень скромным: казенная койка, небольшой шкаф, стол, табуретка. На одной из стен еще со времен, когда в здании, где теперь был размещен госпиталь, помещалась школа, остался плакат на серой бумаге с известными ленинскими словами: «Учиться, учиться и учиться!» Остальные три стены были голы.

В числе раненых второго эшелона находился, как известно, и капитан Варшамов. Он очень обрадовался приезду Микаэла и вновь принялся осаждать его своими разговорами.

— Не тебе мне рассказывать, Микаэл, как я весь изранен. И все же, если только дела мои с Анной наладятся, будь я проклят, если хоть день один тут останусь: так, недолеченный, и удеру на фронт. Потому что будет кому обо мне поплакать, будет кому попричитать горестно. Ведь ужасное дело — умирать одинокому. Задумывался ли ты когда-нибудь над этим? Вот, погляди-ка, высится перед тобой, как скала, удалой красавец капитан Варшамов… — Он достал из нагрудного кармана круглое зеркальце, с которым никогда не расставался, и самодовольно в него погляделся. — Лев, истый лев, не правда ли? Скажи, можно такого героя, такого храбреца уступать земле без горючих слез? А, что ты скажешь, Микаэл?.. — с хохотом закончил Варшамов, пряча зеркальце обратно в карман.

Привыкший побалагурить, капитан, за неимением других слушателей, изрядно надоедал Микаэлу. Но о ним самим шутить было опасно — боже избави! — он пришел бы в ярость.

Приходилось безоговорочно соглашаться, что его начищенные до блеска сапоги, те, в которые, прихорашиваясь, заглядывает солнце, сшиты из самой отборной кожи; темно-зеленый суконный китель и синие галифе исполнены, конечно, самым лучшим портным; горящая, как золото, медная бляха на поясе — самая красивая; и даже его карманный гребешок сделан из рога горного козла самых чистых кровей. И, наконец, ни у одного мужчины в мире нет такого прекрасного залихватского чуба, каждый волосок которого Варшамов бережет пуще глаза.

Таков был капитан Варшамов — что тут скажешь? Зная его, Микаэл только молча улыбался. Вступать о Варшамовым в спор он и не пытался — разве можно было разобраться, когда тот шутит, а когда говорит серьезно?

Однажды капитан сказал задумчиво:

— Знаю, Микаэл, что ты меня дураком считаешь, но зря. Мой и твой характеры схожи в том же, в чем глупость схожа с мудростью. Хочешь знать, в чем именно? А в том, что и та и другая беспредельны…

Не разобравшись в этих темных рассуждениях, Микаэл попросил объяснения.

— Эх, дружище, займись лучше своим делом, это я так…

Но чтобы эта игра слов ни означала, Микаэла она сильно покоробила, и он стал заметно избегать капитана.

 

3

В день именин Эдварда Анна попросила Микаэла прийти пораньше.

Был холодный, ясный вечер. Безлюдные улицы затемненного города тонули во мгле. На безоблачном небе ясно сияли звезды. Казалось, что городские огни каким-то чудом взлетели вверх, разбежались по небосводу во все стороны и горят теперь там, то ярко вспыхивая, то затухая.

Не успели сесть за стол, как кто-то постучался. Анна открыла дверь и от неожиданности отшатнулась: из полумрака сеней выступила гигантская фигура капитана Варшамова.

— Можно? — пророкотал его густой бас.

— Пожалуйста, входите, — пригласила Анна.

Варшамов вошел, прижимая к груди какой-то огромный сверток.

— Честь имею представиться, золоточубый капитан Варшамов, — начал было он, но вдруг остановился — взгляд его упал на освещенную лампой спину Аразяна. — Ой, Микаэл?.. Сидишь и — ни звука… Я мог и не узнать…

Микаэл только чуть заметно улыбнулся и принялся выводить вилкой на скатерти какой-то узор.

— Снимите шинель, у нас тепло, — любезно предложила капитану Анна, уже справившаяся с волнением.

Варшамов положил сверток на подоконник, снял шинель, повесил ее на вешалку у двери и легким движением головы отбросил со лба свой чуб.

— Недавно меня сильно контузило, так я чуть пришел в себя, сразу руку ко лбу — на месте ли мой чуб? Вижу — на месте, и на сердце сразу как-то легче стало… — все еще не садясь, по привычке балагурил Варшамов.

Наконец он сел, и стул затрещал под тяжестью его могучего тела. Капитан нагнулся, подтянул голенища сапог и только собрался сказать: «Гляди, Микаэл, какой хром», как вспомнил про свой сверток.

— Да, как бы не забыть, — это подарок для Эдика. — Жаль, немного поздно узнал. Пока бросился туда-сюда, все лавки позакрывались.

Эдвард удивленно посмотрел на мать: «И откуда только он узнал, что сегодня я именинник?..»

Тот же вопрос, уже громко, задала капитану и Анна.

— Это скажите спасибо матери Варшамова, что такого сына вырастила, — капитан поднял указательный палец и многозначительно повертел им в воздухе. — Разведка, сестрица Анна, хорошая разведка. Вы сами знаете, что это значит в военное время. В разведке — половина успеха.

Аразян сидел как на иголках. Ему казалось, что капитан пришел, чтобы проверить свои подозрения. А в том, что он уже начал что-то подозревать, Микаэл не сомневался. Да, только слепой мог этого не заметить.

А впрочем, хорошо, что заметил. Надо положить конец этой двойной игре. Пусть Варшамов сразу узнает, каковы его отношения с Анной, Не то просто глупость какая-то получается!..

Вот о чем думал сейчас Микаэл.

А Варшамов, казалось, забыл тем временем о его присутствии. Он без конца говорил с Айной и Эдвардом, громко и непринужденно смеялся, зажимая по привычке рот кулаком и нет-нет отирая платком Влажные пальцы.

Потом он затеял с Эдвардом какую-то веселую, занимательную игру, которой невольно увлеклись и Анна с Микаэлом.

Выставив вперед свою огромную широкую ладонь, капитан ставил на нее коробок спичек. Ладонь все время оставалась напряженной и совершенно неподвижной, но спичечный коробок на ней жил. Он то падал, то подскакивал, ложился на бок, на спину, кувыркался, просто танцевал на этой, казавшейся все время неживой, ладони и наконец на глазах у всех куда-то исчез…

Варшамов повертел рукой и так, и этак. Нет, коробка в ней не было. Просто чудо! Эдвард глядел широко раскрытыми от удивления глазами.

— Ой, куда же он делся?

— Ты его украл, — ткнув в мальчика пальцем, сказал капитан. — Да, ты… А ну, потанцуй.

— Я не умею танцевать…

— Ничего… Тогда попрыгай, как шаловливый козленок…

Эдвард нехотя подчинился. Но едва он сделал первый прыжок, как пропавший коробок выскочил из-за пояска его коротких штанишек, и спички рассыпались по полу.

— Видел?.. Что я говорил?..

Все весело рассмеялись. Мальчик сгорал от любопытства.

— Как вы это сделали?„Пожалуйста, скажите, как?..

Не выдержала и Анна:

— Да вы настоящий иллюзионист, Егорыч.

— Волшебник… — поправил ее капитан и, не сходя с места, показал еще несколько удивительных фокусов с первыми попавшимися под руку предметами.

В ответ на просьбу Эдварда объяснить чудо со спичками Варшамов стал рассказывать какую-то полушуточную историю о том, как он учился у самых знаменитых иллюзионистов мира, через которых и постиг все эти тайны.

Полуоткрыв рот, смотрел на Варшамова Эдвард, уютно расположившийся на коленях у Микаэла. Он, казалось, глотал каждое слово капитана.

Микаэл слушал Варшамова скептически; на лице его словно было написано: «Ну, и врешь же ты безбожно…» За спиной у Микаэла, слегка опершись на его плечо, стояла Анна.

Как ни был увлечен Варшамов импровизацией своих полусказочных похождений, он все же не мог не почувствовать той едва приметной со стороны близости, которая царила между тремя его слушателями.

Счастливая улыбка матери семейства лежала на лице Анны, казавшемся при свете лампы более молодым и красивым. Эдвард, как к груди родного отца, приник к груди Микаэла. Счастливым и довольным выглядел и сам Микаэл.

Кирпич за кирпичом рассыпался воздушный замок, возведенный мечтой капитана Варшамова, в прах разлетелись надежды, выношенные им за многие бессонные ночи.

 

4

После ужина Аразян и Варшамов простились с Анной и вышли;на улицу. Они долго шли молча, прислушиваясь к гулу охранявших город самолетов, шум которых становился то глуше, когда самолеты входили в вату облаков, то резче и четче, когда самолеты вырывались в открытое небо.

Микаэл словно читал мысли своего приятеля; немалых, должно быть, усилий стоило Варшамову заставить себя молчать. Действительно, положение его было не из легких. Но говорить об этом теперь было бессмысленно.

Однако, может быть, Анна была бы счастлива с Варшамовым, да и Эдвард тоже. Со временем одна забыла бы мужа и не чувствовала вдовства, другой — забыл бы отца и не думал о сиротстве. В этот вечер Микаэл особенно сильно уверовал в то, что Варшамов создан для семьи.

А вот во что выльются его собственные отношения с Анной? Чем окончится их связь? Эти вопросы походили на неразрешимую загадку.

Анна ни словом не заикалась о будущем. Молчал и он. А между тем как раз об этом им нужно было поговорить и подумать серьезно.

Почему же они откладывали? Чего ждали? Или кого? Не того ли третьего, кто, появившись на свет, мог своим первым криком решить мудреную загадку, которую так долго не могли решить два взрослых человека?

Аразян долгие годы жил покорный своей судьбе. Учился, трудился, занимался каждодневными делами, научной работой. И ему казалось, что у него есть все, что человеку нужно. Чего же еще желать, к чему стремиться?

Но вот он встретился с Анной, а вместе с ней пришло и ожидание того единственного существа, которое одно способно было опрокинуть все устоявшееся и привычное.

С чего же, однако, все это началось?

…Мглистая осенняя ночь была на исходе. На дворе моросил мелкий, нудный, изводящий дождь. Огонь в камине давно погас, но комната еще была насыщена приятным теплом. Эдвард уже спал, а Микаэл и Анна все еще сплели, увлеченные беседой. Разговор шел о будничных, повседневных делах, по обоим он доставлял особое удовольствие-, потому что напоминал о давних днях — о доме, о семье, о мирной жизни, обаяние которой в дни войны оцениваешь особенно сильно.

В голове у Микаэла гудело, веки сами собой слипались; он с трудом преодолевал сонливость, но уходить, казалось, не торопился.

Анна начала убирать со стола, перемыла чайную посуду и, убрав ее, вышла на кухню.

Вернувшись в комнату, она нашла Микаэла спящим. Положив локти на стол и охватив голову руками, он крепко спал. Анна не стала будить его. Накинув на плечи шаль, она взяла в руки какое-то рукоделие и присела рядом.

Игла быстро мелькала в ее руках, а мысли кружились вокруг Микаэла. Не укрыть ли его чем-нибудь? Так можно простудиться. Если его разбудить, он уйдет! Но в этот поздний час на улицах темь, ни души, к тому же льет дождь.

Она тихо поднялась, сняла с крючка шинель Микаэла и осторожно накинула ее ему на плечи.

Ей вдруг нестерпимо захотелось провести рукой по волосам спящего Микаэла. Не успела она коснуться его волос, как Микаэл в полусне схватил ее руку, потянул к себе, положил на стол и, опустив на нее голову, снова сладко задремал.

Анна не попыталась отнять руку. Она так и замерла за спиной у Микаэла, невольно наклонившись вперед и прижавшись всей грудью к его плечам.

— Микаэл, — немного погодя прошептала она, впервые за все время их знакомства называя его по имени. — Микаэл, встаньте… Надо лечь и накрыться. Вы простудитесь так…

Керосин в лампе догорал, и комната тонула в мягком. задумчивом полумраке.

Микаэл разделся и лег, впервые после отъезда из дома ощутив пьянящее тепло женской постели…

Это было для него единственной, больше не повторившейся ночью. И тем большее счастье принесло с собой неожиданное признание Анны. Ему будто подарили целый мир, мир неизведанных радостей, который он не променял бы па все сокровища вселенной. Но мог ли он рассказать обо всем этом тому большому ребенку, что хмуро шагал сейчас с ним рядом?..

И нужно ли рассказывать? Не лучше ли предпочесть молчание, то самое молчание, над которым так часто и зло посмеивается капитан Варшамов?

И Микаэл решил промолчать.

Впервые в жизни решил промолчать и капитан Варшамов; и они, дойдя до госпиталя, распрощались, не сказав друг другу ни слова.

Через несколько дней капитан Варшамов отбыл на фронт. Раны его еще не совсем зажили, но никто не сумел отговорить его от этого внезапного решения.