Едва ли не важнейшей задачей, по мысли Николая Федорова, является противодействие разрушительной работе смерти – обуздание смертоносного начала самой природы и утверждение собирания в противодействие розни. Пролетарская воля, как воля самого решительного и вместе с тем самого ответственного субъекта истории, включила в себя этот тезис Федорова как свою собственную безусловную максиму, и если борьба пролетариата с классовыми врагами достаточно полно отражена в различных источниках, если усилия по преодолению отчуждения, по преодолению износа, амортизации деятельного, субъектного начала получили свое признание, то вызов, брошенный смерти, и история этого недолгого, но бесстрашного и поучительного противостояния не только не рассмотрены в своих значимых моментах, но, по существу, даже и не тематизированы. Теперь мы попробуем восполнить эту досадную лакуну в славной истории пролетариата.

Особого внимания заслуживает ряд эпизодов, некогда потрясших европейское человечество, затем прочно забытых на целое столетие, но восстановленных вскоре после Октябрьской революции и положивших начало новому исследовательскому направлению в физиологии, точнее говоря, в естествознании. Или, еще точнее, в естествоиспытании – пожалуй, именно так следовало бы назвать теоретическую и практическую борьбу пролетариата против безжалостного естества и его самой вредной, самой пагубной привычки – смерти.

История, во всяком случае ее фактографическая часть, началась с получивших широкую известность опытов Гальвани с так называемым животным магнетизмом. Главным подопытным животным Гальвани была лягушка; под влиянием электрического заряда умертвленная лягушка дергала лапкой, и лапка, в зависимости от параметров тока, сокращалась с различной частотой и интенсивностью, подобный эффект наблюдался и на других мышечных соединениях. Соответствующим опытам суждено было войти в школьный курс физики как минимум на полтора столетия: они производили должное впечатление в качестве аргументов в пользу материализма, хотя, с другой стороны, впечатление носило несколько психотравматический характер.

Между тем Луиджи Гальвани в своих исследованиях не ограничивался лягушкой, среди его подопытных были и другие земноводные и рептилии (жаба, ящерица), а также некоторые млекопитающие – мыши, кошки, сурки… Ученик и последователь Гальвани Алессандро Вольта (1745–1827) расширил экспериментальную базу, включив в нее крупных млекопитающих – свиней и коров, они с тем же успехом демонстрировали сокращение мышц под влиянием электрического разряда. Исследовательские усилия Гальвани и Вольта не пропали даром, их имена были увековечены в явлении гальванизации и единице электрического напряжения.

Меньше повезло другому выдающемуся исследователю, тоже ученику Гальвани, по имени Джованни Альдини (1762–1834), хотя именно он открыл новую страницу сопротивления смертоносному началу природы. Альдини, судебный медик из Болоньи, включил в свои исследования и человеческие тела, а именно трупы заключенных, казненных по приговору суда. В сферу экспериментов ученого попали и обезглавленные тела, и отрубленные головы, но также и нерасчлененные трупы, которые, по всей видимости, приходилось выкупать, на что ученый тратил свои личные гонорары: всего лишь один из примеров беззаветного служения науке. Впрочем, гальванизируемые человеческие трупы в целом показывали ту же картину, что и тушки лягушек и свежеубиенные туши коров, но Альдини работал не покладая рук, добиваясь тонкой дифференциации движений. Результаты своих опытов ученый тщательно фиксировал.

Триумф исследовательской программы Дж. Альдини произошел в Лондоне 17 января 1803 года. В этот день имевший тогда уже европейскую известность ученый провел демонстрационный эксперимент с телом повешенного Джорджа Фостера. Меняя параметры тока – напряжение, силу, частоту, а также точки крепления электродов, Альдини продемонстрировал широкий спектр возможностей, открываемых гальванзацией трупа. При активировании лицевых нервов публика видела гримасы ужаса и боли, при гальванизации верхних конечностей Фостер вскидывал руки, вращал ими, сжимал и разжимал кисти; ученый, манипулируя электродами, извлекал из тела повешенного различные звуки, а палитра моторных реакций повешенного в ряде случаев превосходила возможности обычного живого тела: так, у Фостера шевелились волосы и двигались уши. Но особое впечатление на публику произвел своеобразный танец, который Джованни Альдини удавалось воспроизводить и в прежних экспериментах (правда, с обезглавленными трупами): Фостер кружился, поднимал ноги, совершая ряд узнаваемых танцевальных движений… Так описывали лондонские газеты этот впечатляющий Death Dance на следующий день. Несколько человек из публики упали в обморок.

Но это был и день краткосрочного триумфа новой, многообещающей науки, после которого, увы, наступила реакция. Шокированная общественность как по команде отвернулась от экспериментов отважного исследователя, и вскоре едва ли не самое перспективное направление естествознания погрузилось в полное забвение. Возможно, что одним из отголосков впечатляющих опытов стала сразу же получившая известность книга «Франкенштейн»: Гальвани и в особенности Джованни Альдини могут рассматриваться в качестве прототипов доктора Франкенштейна, а Джордж Фостер – в качестве прототипа еще более знаменитого монстра.

Между тем сам Альдини продолжал исследования до конца своих дней, их итогом стала вышедшая за год до смерти (1833) книга «Исследование биомеханики трупов». Она была издана в Болонье на итальянском языке, снабжена множеством иллюстраций и подробными описаниями опытов. Увы, шли годы, десятилетия, а работа так и не переводилась на другие языки – ученое сообщество встретило ее гробовым молчанием, продолжавшимся почти сто лет. Точнее говоря, восемьдесят восемь лет, до тех пор, пока в Петрограде в 1921 году не вышел русский перевод под редакцией и с предисловием Александра Богданова, одного из самых ярких и необычных умов ХХ столетия.

В сущности, Альдини описал общеизвестные вещи, прочно вошедшие в обиход естествознания задолго до публикации его удивительной книги. Автор говорит, что мышцы и сухожилия трупа, обесточенной, отключенной биологической машины, это обычные рычаги, вороты, передачи большого и сложного механизма – механизма, который в норме управляется с помощью нервных импульсов, уже, по мнению Гальвани, представляющих собой животное электричество: «К сожалению, сложный, но достаточно эффективный агрегат, именуемый человеческим телом, отличается одной неприятной особенностью – очень малым сроком эксплуатации, не превышающим три-четыре дня после смерти человека. За это время органическая машина непоправимо портится и разлагается, но в течение первых двух дней после смерти агрегат остается исключительно восприимчивым к электрическим импульсам – им можно управлять, если надлежащим образом изучить биомеханику трупа».

Тут напрашивается несколько замечаний. Во времена, когда Альдини проводил свои исследования и писал книгу, уже были известны закон Ампера и закон Био – Савара – Лапласа: на них Альдини и опирался в своих экспериментах. Проводились исследования электромагнитной индукции Фарадеем, по существу, Альдини параллельно Фарадею пришел к выводу, что интенсивность электрического поля пропорциональна скорости изменения магнитного потока. Но до изобретения электродвигателя было еще далеко – и можно сказать, что Джованни Альдини как раз и имел дело с первым электродвигателем, подобно тому как египетские мумии были первыми в мире консервами. Всмотримся еще раз, как это выглядело.

Гальванизированные трупы, с которыми работал Альдини, подключали к электроустановке с помощью двух электродов или проводов, один из которых вставлялся в ухо, а другой – в задний проход; именно такую картину и наблюдала публика в Лондоне 17 января 1803 года. Помимо пляски смерти, представленной любопытствующим лондонцам, Джованни смог продемонстрировать еще целый ряд дифференцированных движений мертвого тела: его трупы раскачивались, сгибали сочленения, производили хватательные движения и удерживали тяжелые предметы. «Работоспособные мускулы мертвого тела, несомненно, теряют часть своей тонкой настройки, но зато каждое работающее сочленение способно обеспечивать более высокий к. п. д., нежели соответствующее сочленение живого человека».

Уже одно это обстоятельство не могло ускользнуть от внимания революционного пролетариата, и Александр Богданов в предисловии отмечает: «Открывавшаяся перспектива обещала ни больше ни меньше как настоящую революцию в сфере труда, небывалый взрыв его производительности. Но к этому времени капиталистические производственные отношения уже вошли в период стагнации. Полное замалчивание открытий Гальвани, Вольта и Альдини как нельзя ярче иллюстрирует реакционную роль буржуазии, ее роль тормоза в развитии производительных сил. Но, как сказано было в другом достопамятном источнике, камень, отброшенный строителями, мы положим во главу угла».

Слова не разошлись с делом. В мае 1920 года Алексеем Гастевым при содействии и участии Богданова был создан Центральный институт труда (ЦИТ) – своего рода полевая, походная лаборатория победившего пролетариата. Густев и его сотрудники, прежде всего Осип Ерманский, отталкивались от так называемой системы Тэйлора, сослужившей в свое время добрую службу Генри Форду, но, разумеется, пошли гораздо дальше, поскольку труд рассматривался ими не как средство, а как бытие пролетариата, как его сберегаемая субстанция. Летом следующего, 1921 года в рамках ЦИТа организуется специальное подразделение, Лаборатория особых трудовых ресурсов (ЛОТР), курируемая непосредственно самим Александром Богдановым и еще совсем молодым, исполненным революционного энтузиазма Николаем Бернштейном, будущим великим ученым. В 1923 году публикуется статья Н. А. Бернштейна «Исследование по биомеханики удара с помощью световой записи», из которой явствует, что пролетарский исследователь научил мертвых забивать гвозди.

Проведенные в ЛОТР эксперименты очень быстро привели к реальным успехам, можно даже сказать, к настоящему прорыву. Причина проста: ученые знали, что именно исследовать, они имели перед собой четкий социальный заказ, которому всей душой сочувствовали. Параметры социального заказа, его идеологические и экзистенциальные моменты очень точно и по-своему поэтично выражены Александром Богдановым в обширном предисловии к книге Альдини: «Трупы – танцующие, сжимающие кулаки, обхватывающие сундук, который они могут поднять втроем и не могут поодиночке, – какой прекрасный повод для мелкобуржуазных элементов закрыть глаза, зажать нос и закричать: “Чур меня!” Но пролетариат чужд мелкобуржуазных предрассудков, осуществляя экспроприацию нетрудовой собственности, он пересматривает и табу, введенные реакционными классами, в том числе и “табу мертвецов”, подробно исследованное г-ном Фрейдом. Рабочие прежде всего помнят, что предметом эксперимента, а я бы сказал шире, предметом социальной реабилитации, являются тела их павших товарищей. О них принято говорить: смерть вырвала из наших рядов – и после этих слов живущим оставалась лишь беспомощная скорбь. Я глубоко уверен, что скоро мы выйдем из состояния беспомощности и сможем ответить: да, смерть вырвала лучших. Но мы не останемся безучастными, мы в свою очередь вырвем вырванных из рядов смерти и вернем их в наши ряды, ряды строителей коммунизма. Тела павших будут рядом с нами, они не сразу уйдут, не сразу будут изъяты силами разложения и смерти: узы пролетарской солидарности смогут некоторое время удерживать их, опираясь на сознательную науку. Теперь у нас есть ракурс, которым не располагали ни Вольта, ни Альдини – холодильная камера…» Здесь озвучена очень важная установка, ибо есть огромная разница в том, с кем (с чем) работают экспериментаторы: с «трупами» или с телами павших товарищей, как это делали сотрудники ЛОТР. «Трупы» сохраняли прижизненные имена, экспериментаторы обучали их трудовым операциям, демонстрируя удивительный сплав объективности, подобающей настоящему естествоиспытателю, и особый строй чувств, который, собственно, и следует назвать классовой солидарностью. Решаемая в лаборатории частная задача, задача изучения биомеханики мертвого тела, сохраняла причастность к вечности, к поступательному вектору истории, к стратегической сверхзадаче победившего класса.

Сохранился чрезвычайно любопытный журналистский очерк, посвященный работе ЛОТР и открывающимся перспективам; тут просто напрашивается большая цитата из этой вдохновенной статьи: «Товарищи Бернштейн, Фридлянд, Есюков, Коц и другие товарищи каждым проделанным экспериментом демонстрируют торжество пролетарской науки и новые перспективы диалектического преобразования прежнего мира. Просто дух захватывает, когда смотришь, как по мере подключения электричества пробуждаются мертвые тела, как они переносят кирпичи из одной кучи в другую, как вдвоем поднимают носилки с бетоном, как под воздействием точно рассчитанной стимуляции мышц руки они протягивают друг другу руки в некотором подобии рукопожатия. Тов. Коц предлагает мне поздороваться с одним из подопечных товарищей, с Василием, умершим уже три недели тому назад. И я ощущаю рукопожатие – холодное, если иметь в виду температуру по Цельсию, но воистину горячее, если иметь в виду революцию по Марксу. Самый старший из подопечных ЛОТР, путейский рабочий т. Никифоров, умер ровно два месяца тому назад, но и его тело все еще способно к передвижению и захватам. Тов. Бернштейн говорит, что это не предел: если усовершенствовать холодильную камеру, добиться уменьшения влажности и повысить скорость охлаждения, тела смогут сохраняться годами, они смогут вносить свою немалую лепту в созидательный труд победившего пролетариата! Реализация плана ГОЭЛРО даст им больше электричества, передвижные электроустановки смогут сопровождать эти уникальные трудовые ресурсы повсюду».

Далее автор рассматривает роль уникальных трудовых ресурсов в осуществлении планов всеобщей электрификации страны, выражая уверенность, что пролетариат найдет такие подходы к решению проблемы, которые были бы невозможны в условиях, когда инициатива трудящихся масс скована господством реакционной буржуазии. Показательна концовка статьи: «Живо представляешь себе, как мобильный передовой отряд пролетариата, класса, бросившего нешуточный вызов смерти, заступает на трудовую вахту. Их не пугает ни холод, ни голод, поэтому павшие, но восставшие товарищи идут в первых рядах покорителей Крайнего Севера. Они бесстрашно продвигаются сквозь зону вечной мерзлоты. Они идут кто с кайлом, кто с тачкой, кто с отбойным молотком, идут, вгрызаясь в породу, извлекая на ходу полезные ископаемые. Их тела движет самая лучшая, чистая, самая революционная энергия – электричество, благодаря длинным эластичным лонжам они похожи на артистов цирка, но то, что они делают, – не фокус, не цирковой трюк. Это посмертное шествие передового отряда пролетариата навстречу лучшему будущему, навстречу коммунизму. Хочется верить, что с такими бойцами мы преодолеем любые преграды».

Но через несколько лет шествие было приостановлено, ЛОТР расформировали 25 октября 1927 года, ровнехонько в десятилетнюю годовщину Октябрьской революции – хороший маркер для конца целой эпохи. Вскоре умер Александр Богданов, и деятельность ЦИТа стала гораздо больше походить на работу обычного академического учреждения; с дерзкими исследованиями Н. А. Бернштейна, С. Е. Коца и самого Алексея Гастева случилось то же, что некогда с опытами Вольта и Альдини, – они были приостановлены и с поразительной быстротой забыты. Сегодня деятельность таких удивительных институций, как ЦИТ, Институт мозга (двадцатых годов), Институт переливания крови, Пролеткульта, описывается (если вообще удостаивается внимания) преимущественно в духе экзотики, в изданиях типа «Совершенно секретно» наряду с «операциями» филиппинских хилеров и последователей вуду. Увы, в очередном раунде великого поединка классовая воля-к-могуществу (Ницше легко опознал бы ее) уступила диктатуре смерти, смертоносному началу природы.

Попробуем, однако, сделать выводы из постановки вопроса, проанализировав всю сумму обстоятельств. Во-первых, мы увидим, что восходящий класс всякий раз по-своему бросает вызов смерти. Господин, представитель воинского братства, выражает ей свое презрение, что, по мнению ГЄгєля, как раз и становится основанием господства. С опытом превозмогания смерти в значительной мере была связана и сила первоначального христианства. Буржуазия – именно она – берет на вооружение науку, но ее подводит то, что Георг Лукач назвал «осмысленностью деталей при полной хаотичности целого». Реабилитация тела быстро сменилась его повальной приватизацией. Это вызвало беззащитность перед смертью и телесной немощью, совпавшей с прогрессирующей немощью духа, религией которого стал психоанализ.

Тем не менее вызов смерти, брошенный пролетариатом, оказался самым радикальным. В руках победившего пролетариата производительная сила науки стала осознанно применяемым инструментом, поставленным на службу солидарной воле класса. Пролетариат в России вмешался в случайный набор задач, устранив тем самым хаотичность целого. Деятельность множества научных институтов и институций в двадцатые годы как раз и была направлена на преодоление смертоносных сил природы. Может быть, работа ЛОТР и отличалась особой дерзостью, но она проводилась в рамках глубинной онтологии пролетариата, в соответствии с которой предметность, в том числе и предметность природы, не есть нечто раз и навсегда данное, а представляет собой текущую разметку фронта работ, которая должна регулярно перепроверяться и переустанавливаться заново. Прекращение такого исследовательского направления, как биомеханика трупов (уже второй раз в истории), свидетельствовало об утрате максимализма, об оппортунизме и очередном компромиссе со смертью – фактически речь шла об устранении диктатуры пролетариата в самом важном регионе сущего и происходящего.

Но тем самым как раз подтвердилось, что наука независима и объективна именно в частностях (так же как и, например, кантовская этика), а в своей стратегической задаче она вольно или невольно подчиняется классовому интересу, господствующей форме социального заказа – и эта подчиненность в свою очередь влияет на порядок деталей. Одно дело бескомпромиссная позиция Николая Федорова, Александра Богданова, Розы Люксембург или академика Марра, и совсем другое – мозаичность и конформизм, например, Хабермаса и целого сонма частичных теоретиков, всегда готовых продать свое умение любому заказчику. Отсоединение классовой воли от бытия науки нанесло вред обеим сторонам: пролетариат отчасти потерял себя, помутнение классового сознания способствовало дезориентации коллективного тела, и без того подвергшегося суровым историческим испытаниям, а наука, лишившись сверхзадачи, потеряв командировочное удостоверение (Николай Федоров, как известно, рассматривал сословие ученых в качестве особо подготовленных людей, отправленных в долгосрочную командировку), была вновь приватизирована и собрана уже как частокол микрозадач, как производительная сила наука подверглась распылению.

На этом следует остановиться подробнее. Обыденное сознание восхищается успехами науки, сами ученые пребывают во внутреннем сознании своего величия, однако с позиций материалистического понимания истории хорошо видна сумма потерь: множество рутинных площадок, вытоптанных от топтания на месте, и заброшенные магистральные направления, с которых сорвали указатели. Мы видим, какую роль играло пусть даже кратковременное подключение воли исторически восходящего класса и к какой заброшенности приводило отключение. Прекращение исследований Альдини, перерыв исследовательской работы ЛОТР, роспуск передовых научных учреждений Советской России – все это можно рассматривать как своего рода контрреволюцию. Тем не менее множество текущих открытий, совершенных впоследствии советской наукой, было обусловлено моментом исторического подключения классовой воли, как раз флуктуация этой воли (социального заказа) и обеспечивает смену парадигм в смысле Томаса Куна.

Если сравнить два проекта, два первоисточника парадигм – проект общего дела и проект Всеобщего потреблятства, отличия будут видны невооруженным глазом, несмотря на то что оба способны мобилизовать немалую движущую силу. Мания потребления несет за собой обожествление объективаций, тиражирование инерционных, внутренне коррумпированных структур образа жизни. Не менее существенны и последствия для искажения науки – не в смысле подтасовки фактов, святость факта как раз сохраняется, а в смысле своеобразной методологической онкологии, неконтролируемого растекания фронта задач, когда господство того или иного направления определяется случайными флуктуациями. Конечно, заказ со стороны правящей силы существует, но поскольку эта сила сегодня слепа и разделена в себе, в отличие от зрячей воли пролетариата, она ориентирует науку на производство безделушек – так же как и экономику в целом. Поэтому «головокружительный успех» науки в ХХ столетии с позиций материалистического понимания истории выглядит далеко не столь головокружительно; общая установка марксизма на социальную критику не промахивается и в этом случае. Итоговый критический вердикт таков: успехи в деле перепричинения природы достаточно скромны, ученое сословие нуждается в новой формулировке командировочного задания. То есть классовая критика в той мере, в какой она возможна сегодня, когда переходящее знамя пролетариата не передано по эстафете истории и валяется в пыли, констатирует, что инструмент науки затупился, а воля к истине стала предметом торга. Причем по отношению к сегодняшним ученым все более справедливы слова Лукача, сказанные в адрес буржуазных журналистов: их умение базируется на хорошо усвоенных и эффективно применяемых навыках, на знании и профессионализме, но при этом легко отчуждается подобно любому другому товару. Когда Лукач писал эти слова, совесть (объективность) ученого стоила намного дороже, чем соответствующий «совестезаменитель» журналиста, но с тех пор разница стала далеко не столь существенной. Стыдливое отступление ученого сословия под натиском зеленых – лучшее тому подтверждение, свидетельствующее об утрате командировочного предписания. Наука лишилась собственной миссии. Когда-то она как дисциплинарная наука была порождена буржуазией путем радикального реформирования предшествующих формаций знания – тогда, говоря словами Фуко, произошла революционная смена эпистем. Правда, сам Фуко считал эпистемологическое измерение решающим и потому упустил суть дела, но мы отметим лишь, что наука эффективна и победоносна в виде наступательного оружия, в качестве же оружия оборонительного она становится вялой и беспомощной – по сравнению с максимумом ее возможностей.

Вообще что касается оружия, то опыт Советской России подтвердил: пролетариат способен держать в своих руках не только булыжник. Существует устойчивый предрассудок, который в духе Фрэнсиса Бэкона можно назвать идолом самонадеянности или ученого высокомерия. Например, это мифологема подлинности искусства, управляемого только изнутри, без какой-либо внешней определяющей инстанции. Все попытки реализации такого подхода приводили к печальным последствиям: увы, поэт – прекрасный распорядитель собственной поэзии, но никудышный распорядитель поэзии вообще. По логике вещей, разумеется, по сословно-классовой логике, пролетариат в сфере культуры может быть только учеником и эпигоном осененных музой творцов. Октябрьская революция и ее взрывной культурный шлейф показали, что это не так. Нельзя сказать, что Октябрьская революция и русский авангард близнецы и братья, но это, несомненно, близкородственные феномены. Даже если свободный художник принципиально отказывается от ангажированности, его все равно вдохновляет уникальная возможность перейти от чисто символического к действительному и социально действенному там, где открыт для этого коридор: опыт Филонова, Эйзенштейна, Вертова, Мейерхольда, Татлина и многих других продемонстрировал, как работают и на что способны усилители символического.

Сходным образом дело обстоит и в сфере науки – и здесь опыт двадцатых годов прошлого века впечатляет. Последствия прорыва тогдашней пролетарской науки сказались десятилетия спустя – в покорении космоса и ядерном оружии, в геологоразведке и очеловечивании слепоглухонемых (здесь сохранялась прямая преемственность от Ивана Соколянского к Мещерякову и далее к Апраушеву и Ильенкову). Тем большее сожаление вызывает пресечение на корню фундаментальных исследований в рамках решимости пролетариата экспроприировать у природы право умерщвления и смерти. Наступление реакции в конце двадцатых – начале тридцатых годов положило конец диктатуре пролетариата в науке и культуре. Возникновение так называемых творческих союзов и регулярных научных учреждений (типа НИИ) связало инициативу вдохновленных революцией масс, и упразднение ЛОТР стало одним из печальных последствий общего отката от пролетарского максимализма.

Итак, если вновь оттолкнуться от знаменитого хайдеггеровского определения техники («сущность техники не есть нечто техническое»), придется сказать, что и движущая сила науки не есть нечто непременнно научное, тем более «сугубо научное». И если культурно депривированный класс способен действительно продвигать вперед культуру, если класс, отделенный от средств производства, не просто способен, но и предназначен к тому, чтобы эти средства усовершенствовать, то и наука не является здесь исключением: пролетариат выступает как именно тот класс, который отменяет существующее положение вещей, когда планомерность деталей включена в хаотичность целого. По отношению к науке, как и большинству социальных практик, ясно выраженная воля, выдерживаемая в течение исторически значимого промежутка времени, является важнейшим фактором, и притом фактором самым дефицитным. В свою очередь борьба против смерти, борьба, в которой реализуется весь научный инструментарий разума и классовой воли, служит стержнем исторического оптимизма, принципиально отменяющего всякую эсхатологию.

Нетрудно резюмировать реакцию абстрактного гуманизма на опыты Лаборатории особых трудовых резервов: «Анимация трупов!», «Шествие зомби!», «Восставшие из ада!» – словом, ужас и скандал. Пролетариат может в свою очередь дать честный ответ:

– Вас шокируют мертвые тела, принимающие посильное участие в трудовом процессе? Говорите, это издевательство над человеческим телом и бессмертной душой? Вот как? А чем тогда, по-вашему, является превращение живого человека, рабочего, в придаток машины?

Да, пролетариат стремится к тому, чтобы оставить в строю мертвые тела хотя бы еще на некоторое время. Но что делает капитал? Разве он не пытается превратить в зомби, в послушные автоматы полноценных личностей, лишив их всякой иной возможности самореализации? Различие в том, что пролетариат пытается приостановить юрисдикцию смерти, отодвинуть ее власть как можно дальше, а капитал, напротив, стремится утвердить власть смерти и всего мертвого над живым трудом. Капитал всего лишь прячет свою сопричастность смертоносному началу сущего в недоговоренности и продуцировании идеологической иновидимости.