Табу мертвецов.

Среди основных групп табу, т.е. универсальных амбивалентных запретов, лежащих в основании культуры, табу мертвецов явно стоит особняком. Оно поражает, прежде всего, удивительным сочетанием силы и немотивированности, то есть, с одной стороны, в психических напластованиях современного человека мы без труда находим резонатор, где страх перед мертвецами обретает высочайшую достоверность, с другой стороны, попытки объяснить происхождение этого табу выглядят не всегда убедительными.

Фрейд, усматривающий неодолимую силу табу в скрытом запретном желании (в самом деле, какой смысл запрещать нежеланное, да еще и мобилизуя для этого все ресурсы социума) вполне "справляется " с объяснением инцеста и табу властителей, но широчайший эмоционально-прагматический спектр отношения к умершему, к покойнику ускользает от объяснения: "Дело не в том, что оплакивающие покойника действительно, как это утверждает навязчивый упрек, виновны в смерти или проявили небрежность; но где-то у них шевелилось такое им самим неизвестное желание, удовлетворенное смертью — они и причинили бы эту смерть, если бы обладали для этого достаточной силой. Как реакция на это бессознательное желание и возникает самоупрек в смерти любимого существа." Затем, соответственно, боязнь мести со стороны умершего и так далее.

Здесь для объяснения одного из самых глубинных и психологически насыщенных запретов привлекается частная причина, предполагающая уже сложную психическую архитектонику. Не исключено, что страх перед покойниками образует первую собственно человеческую эмоциональную ауру, из которой черпает более поздняя и сложная эмоциональная дифференциация. Мы говорим, что мысль о смерти вызывает страх, но стоит задуматься, откуда она его вызывает, из каких резервов и коллекторов — при том что страх является немедленно, "по первому вызову"; он тут как тут. Мысль о смерти, имеющая форму логического конструкта, обслуживается эмоциональной валютой, отчеканенной из субстанции страха перед покойниками.

Всмотримся в дошедшие до нас свидетельства о характере действия одного из самых могучих запретов. Подобно прочим, табу мертвых исключало или резко ограничивало возможность прикосновения. Всякий, прикасавшийся к покойнику, должен был пройти длительный очистительный обряд. У некоторых племен, как в тропической Африке, так и в Амазонии, обряд захоронения выполнялся париями, изгоями и их общение с остальными членами племени было резко ограничено. По свидетельству Дандеса, люди джагга не знали, как хоронят мертвецов, ибо обязанность по их удалению была возложена на специальных "могильщиков", которые не имели права говорить в присутствии других, вообще не имели права выказывать признаков владения членораздельной речью. Разбивалась посуда, принадлежавшая умершим, уничтожались их вещи, порою сжигалось и жилище покойного. Невозможно перечислить все предосторожности, применявшиеся для того, чтобы умалить вред, который способен нанести мертвец. Что касается страха прикосновения, то он легко актуализуется в индивидуальной психике современного человека — этот страх составляет основное содержание детских страшилок и является одним из самых шаблонных приемов в фильмах ужасов (хватающий покойник).

Но в ряде случаев табу мертвецов простиралось еще дальше, причем есть основания считать подобный тип отношений наиболее архаичным. В работе "Тотем и табу" Фрейд отмечает: "Если покойник носит имя, похожее на название животного и т.д., то упомянутым народам кажется необходимым дать новое название этим животным или предметам, чтобы при употреблении данного слова не возникло воспоминание о покойнике, благодаря этому получилось беспрестанное изменение сокровищницы языка, доставлявшее много затруднений миссионерам. За семь лет, проведенных миссионером Добрицхоффером в Парагвае, название ягуара менялось три раза; такая же участь постигла крокодила, терновник и звериную охоту. Боязнь произнести имя, принадлежавшее покойнику, переходит в стремление избегать упоминания всего, в чем этот покойник играл роль и важным следствием этого процесса подавления является то, что у этих народов нет традиций, нет исторический воспоминаний и исследование их прошлой истории встречает величайшие трудности."

Вышеприведенное наблюдение дает возможность представить масштабы действия табу. Фактически, уничтожались целые ячейки социальной памяти, семантические и языковые блоки, не говоря уже о материальных изъятиях, превосходящих любую дань иноземцам-завоевателям. Каждый мертвый буквально уносил с собой в могилу фрагмент культурного целого, не подлежащий восстановлению, и не успевала затянуться рана на теле социума, как тут же появлялась новая. Во имя чего приносились столь великие жертвы? Откуда такая беспрецедентная тотальность страха?

 

Люди и анти-люди.

Указания Фрейда на нечистую совесть, вытекающую из скрытого желания смерти своему ближнему или ссылка Вундта на то, что душа после смерти становится демоном, которого и положено бояться, совершенно не учитывают масштабов запрета. Смысл запрета, выедающего коллективную память социума может прояснить лишь прямо поставленный вопрос: что есть то худшее, ещё более страшное, наступление которого запрещает табу? От чего, от какого полюса производится отталкивание, составляющее, быть может, главный смысл неолитической революции? Наиболее точный ответ подсказывает концепция Бориса Поршнева о борьбе между палеоантропами и неоантропами, в ходе которой утверждались фундамент и первые этажи разумности. В интересующем нас аспекте дело сводится к следующему. Предковая форма человека, непосредственно предшествовавшая homo sapiens занимала уникальную экологическую нишу, на которую имелось ничтожное число претендентов, из млекопитающих — только гиена и шакал. Палеоантропы были некрофагами — пожирателями падали и расчленителями трупов. Нет смысла приводить всех свидетельств в пользу некрофагии первобытного человека (палеоантропа) — они простираются от бесчисленного количества костей, находимых антропологами на стоянках до специфического устройства зубно-челюстной системы (из всех млекопитающих только у шакала, гиены и человека зубы больше не восстанавливаются после смены молочных зубов) . Специализация на разбивании костей объясняет и появление первых орудий — отколотых камней и каменных рубил и древнейший способ получения огня (систематическое появление искр является эпифеноменом такой "работы").

Перенос высоко специализированной методики утилизации падали на расчленение трупов не представляет никакой технической сложности, трудность состоит в реконструкции возможной мотивации. Здесь на помощь нам приходит общий принцип табу: подавление скрытого, сверхсильного желания. Прорывы глубоко репрессированных желаний всегда можно обнаружить в сфере психопатологии — достаточно раскрыть любой учебник судебной медицины и мы найдем немало леденящих душу историй о расчленителях трупов — с зарисовками, фотографиями и документальными описаниями. Из этой обнаруживаемой время от времени расщелины на нас смотрит анти-человек, инвольтирующий максимум ужаса и отвращения, наш ближайший предок — антропофаг, по отношению к которому сила отталкивания достигает предельной величины, ибо само направление антропогенеза и теперь уже социогенеза определяется расхождением полюсов из точки неразличимости. Вектор движения задаётся траекторией удаления от собственного начала: "Человеческий мир, формируемый отрицанием животности или природы, превосходит себя теперь новым отрицанием, однако уже не возвращающим его в первоначальное место."

Смысл табу мертвых на этой архаической стадии — производство решающего различия между мы и они. "Мы" не такие как "они", рас-членители трупов, пожиратели падали, мы даже не прикасаемся к мёртвым, ибо нет ничего ужаснее...

То, что страх перед покойником сопряжён с возможностью не совладать с собственным глубоко репрессированным побуждением, подтверждается многими косвенными данными. Представляет интерес замечание Леви-Брюля. Ссылаясь на исследования Б. Гутмана, он классифицирует покойников по степени внушаемого ими ужаса, руководствуясь, разумеется, собственными целями. На первом месте идут только что умершие покойники, самые страшные и опасные, в отношениях с ними соблюдаются строжайшие предосторожности. Далее "2) поколения покойников, умерших гораздо раньше и испарившихся из памяти живых носят название вариму ванги индука. Эти покойники стараются сохранить свои отношения с живыми, однако их, слабых и одряхлевших, оттесняют далеко от жертвоприношений другие духи. Они, поэтому, появляются лишь тайком, не показываясь людям, однако, нападают на людей с тыла, насылают на них болезнь, вымогая жертвоприношение; 3) наконец, существует ещё один вид духов, называющихся вален-ге, что значит "искромсанные, разорванные на мелкие кусочки." Они уже не имеют абсолютно никаких отношений с людьми и с нашим миром.

"Они совершенно исчезли, говорят люди... Их жизнь кончена." Ибо раз они больше не в состоянии получать жертвы, жизнь их, в силу этого самого, обрывается."

Третья категория оказывается наименее опасной — она представлена истлевшими трупами, в которых уже нечего "кромсать", а следовательно и страшное искушение не столь актуально. Исключительная важность табу мертвецов, охраняющего границы социума, сказывается и в особой глубине внедрения этого запрета. Если запрет инцеста срабатывает через психические резонаторы и неприемлемое влечение гасится психологическими механизмами и специальными репрессивными инстанциями социума, то табу мёртвых пересекает и физиологическую границу. Запах трупа физиологически невыносим для человека — и только для человека — никаким другим животным не свойственна специфическая реакция избегания по отношению к трупам своих сородичей. Можно сказать, что это базисное табу продублировано на всех уровнях человеческого — от физиологии до вершин социальности, включая инстанцию самосознания.

Поддавшийся искушению вычеркивает себя из человеческого рода, он не человек и, в общем, не удивительно, почему вступавшим в контакт с джагга запрещалось проявлять признаки членораздельной речи.

 

Трансгрессия и цивилизация.

Итак, закрепление на первых рубежах (слоиеческого потребовало колоссальных жертв, и людьми могли стать лишь те, кому удалось преодолеть притяжение начала, стартовой точки социогенеза, удержаться на отметке "нельзя", не подрывая её вопросом "почему нельзя?" До поры до времени не было ничего важнее незыблемости табу, отделяющего людей от анти-людей. Но не менее очевидно и другое: все общества, выбившиеся в цивилизации, отличаются отсутствием эксплицитно выражаемого страха перед мёртвыми: все они продолжают тащить с собой своих мертвецов. И эта трансгрессия знаменует собой новый исторический рубеж, отделяющий архаический социум от протоцивилизации.

Все племена, окружавшие на рубеже III тысячелетия до н.э. древних египтян или хань, разделяли универсальный страх перед покойниками и быть может поначалу единственным, но решающим отличием тех же египтян и шумеров было отсутствие, а точнее говоря, преодоление или выпадение тотального страха перед мертвыми. Есть веские основания полагать, что некая социальная мутация, катастрофическая поломка в механизмах социокода привели к трансгрессии самого мощного табу, что и позволило взять старт в цивилизацию.

Вторая революция, давшая отсчёт "осевому времени" в терминологии К.Ясперса ознаменована очередной сменой полярностей: разблокирование конденсаторов социальной памяти (в частности, преодоление табу имени) резко расширяет горизонт прошлого: приостанавливается меморифагия, автоматически "выедающая" ячейки самовозрастающего логоса. Теперь, по одну сторону пропасти мы видим племена, продолжающие избавляться от покойников и всего с ними связанного, стирать все прямые и косвенные напоминания вплоть до вычеркивания из тезауруса ягуара и терновника, а по другую — бесконечные захоронения, гробницы, ухоженные кладбища, гигантские пирамиды и любовь, любовь к отеческим гробам, чувство, столь знакомое палеоантропам и теперь вновь учрежденное — правда, на иных основаниях.

 

Роль покойника в становлении сберегающей экономики.

При взгляде на величественные пирамиды Древнего Египта, на роскошные мавзолеи Индии возникает странная, на первый взгляд, параллель. Что напоминают эти строения, возвышающиеся над всеми прочими, эти главные здания своего времени? Больше всего они напоминают грандиозные здания сегодняшнего времени — банки. И сходство отнюдь не ограничивается внешними атрибутами, т.е. роскошью и доминирующим положением в застройке большого города. Главное — это далеко идущая функциональная тождественность коллекторов, накопителей и перераспределителей исходной субстанции сбережения.

Покойник, точнее его прах, оказывается первой исторической формой богатства и даже формой капитала в самом широком значении этого слова. По существу, гроб — это первый банковский сейф, в котором хранится самовозрастающая стоимость. Этимологическая общность глаголов "хоронить" и "хранить", существующая во многих языках имеет прямое отношение к сути дела; именно с такого рода хоронением связана фундаментальная новация социальной динамики — появление сберегающей экономики. Одним словом, в инфраструктуре социума, достигшего стадии цивилизации, склепы (захоронения) играют роль банков. Все виды вложений в этот коллектор санкционированы, оправданы и приносят весомый процент.

Каков же характер этой необычной самовозрастающей стоимости и в чём, собственно, состоит выгода инвестиций? Речь, прежде всего, идет о функции всеобщего эквивалента, опосредующего круговорот и распределение благ или "ценностей" в широком смысле этого слова. Конечно, абсолютно универсального эквивалента, в котором могли бы оцениваться (выражаться) все человеческие желания, не существует. На эту роль не подходят ни фрейдовское "либидо", ни свобода в понимании экзистенциализма, ни само "счастье" (что было ясно ещё стоикам). Желания человека не конвертируются друг в друга без существенного осадка; даже конвертируемость желаний в слова достаточно ограничена. К тому же эквивалент должен выражать имманентную значимость сопоставляемого в количественном аспекте — хотя бы приблизительно; он возникает в стороне от натурального обмена ценностей по принципу "око за око, зуб за зуб", т.е. речь идет о подробной, дискретной, хорошо размеченной шкале, любые части которой легко изымаемы или прибавляемы к целому (подобно монетам). В человеческой истории различимы два таких эквивалента: останки мертвых и деньги.

Таким образом, исключительная забота египтян, китайцев, древних семитов о собственных покойниках, в первую очередь о своих предках, независимо от того, какого рода психологическое переживание её сопровождает, представляет собой выгодную инвестицию, многообразно, в том числе и психологически, санкционированную обществом. В истории человечества власть благородных предшествует власти богатых — если под властью понимать не краткосрочный эксцесс принуждения, а устойчивую тенденцию, имеющую в себе свои собственные основания. А таким основанием является длина трека памяти в отношении умерших прародителей: массив документированных свидетельств о предшествующих покойниках, готовый к предъявлению и предъявляемый в случае востребования. Человек благородный и есть тот, кто обладает подтвержденной генеалогией родства — ну, хотя бы до седьмого колена. Свидетельства благородного происхождения хранятся двояким образом — во-первых, в виде останков, схороненных (сохранённых) в фамильном склепе, в усыпальнице, на кладбище — словом, в некоем надежном сейфе, или вообще в месте, где принимается "депозит", а во-вторых — в личной и коллективной памяти, где фиксируется подтверждение вклада и назначаются проценты на него: долевое участие в распределении социальных благ — уважения, высокого положения в обществе, собственно властных полномочий.

Могила предстаёт перед нами как неотчуждаемый залог благородства, состоятельности в самом широком смысле — в древнерусском и в ряде славянских языков слово "могила" означает, одновременно, "могучий", обладающий влиянием и властью. Могила, склеп являются исходной формой недвижимости — а как известно, нет более надежного источника инвестиций, чем недвижимость, и ухаживание за могилами предков, забота о них объясняются не только вполне естественной благодарностью, но и предусмотрительностью "рачительного хозяина". Любопытно, что в обществах, где вообще не было недвижимости в буквальном смысле этого слова, у кочевых народов, остатки покойников все равно сохранялись — в виде праха. Древние семиты, всюду возившие с собой прах своих предков, чувствовали себя богачами, со всей возможной надежностью защищёнными от превратностей судьбы. Так же как и сегодня, покидая навеки родной дом, мы взяли бы с собой "самое дорогое" — деньги и драгоценности, т.е. то, что легче всего конвертировать в различные блага. Евреи, и другие кочевые народы нигде не расставались с основным капиталом, основой нынешнего и будущего благосостояния. "Всё своё вожу с собой" — мог бы гордо сказать царь номадов, указывая на тяжело навьюченного верблюда.

Стало быть, "любовь к отеческим гробам", как чувственно-сверхчувственная обёртка одной из фундаментальных категорий политической экономики, не так уж сильно как это может показаться отличается от любви к "золотому тельцу", к новому всеобщему эквиваленту круговорота ценностей и благ, вытеснившему прежний: с функциональной точки зрения они тождественны, ибо предназначены для адаптации психики homo sapiens к определенным условиям расширенного воспроизводства своей собственной сущности. Этим же отчасти объясняется существующая в большинстве цивилизаций традиция подбирать мёртвых на поле боя, тактические и стратегические жертвы, приносимые ради овладения мёртвым телом.

Невидимая субстанция власти есть как бы аура, исходящая от вполне материального, видимого субстрата: праха покойников. Поимённое перечисление своих "мертвых" — с указанием источников, т.е. где покоятся, когда похоронены (положены на хранение), будучи необходимым условием благородства, конституирует социальный статус личности в условиях протоцивилизации и первых цивилизаций. Для некоторых этносов, особенно островных и вообще автохтонных наличие длинного трека памяти является общим правилом — каждый полноправный член общества может перечислить своих предков до десятого колена. В таких условиях, особенно типичных для первых цивилизаций (поскольку они сами обусловлены "капитализацией останков") имеет значение ещё и так сказать, "качество товара" — прежде всего — пышность и ухоженность захоронений. Роскошные, поражающие воображение пирамиды — это очень надежное вложение капитала — размер прибавочной стоимости и дивиденда можно определить хотя бы по длине правящей династии. Роль пирамид не в последнюю очередь заключается в том, чтобы непрерывно сигнализировать о законности правления — имеет место, так сказать, зримый контроль за справедливостью распределения благ, и, конечно, пресловутая "обращенность египетской цивилизации в прошлое", о которой так любили писать историки, существует, в основном, на уровне видимости. А под мемориальной видимостью обнаруживается вполне реальная "забота о себе" в смысле Фуко — чисто экономическая интенция приумножения собственного благосостояния и грядущего благополучия потомства.

 

Могила как коллектор в круговороте вещей.

Память о предках — это уже достаточно развитая и отчасти превращенная форма революционной производительной силы, представленной классом покойников. Подражая пафосу марксизма, можно было бы сказать, что вырвавшись на историческую арену, этот класс произвёл подлинную революцию в способе производства — но на самом деле имел место ещё более радикальный сдвиг: "учреждение" производства как такового, создание первого полюса накопления, коллектора, обусловившего самовозрастание материальных ценностей.

Теперь уже не подлежит сомнению, что первоначальной, доэконо-мической формой дистрибуции вещей был потлач — всеобщее раздаривание, как бы отталкивание вещей от себя. Главный импульс раздаривания исходил от вождя и вещь, не подлежавшая непосредственному потреблению, устремлялась дальше по кругу навстречу изнашиванию и гибели. А сами "вытяжки" в окончательной форме осуществлялись с помощью табу мертвецов — как мы помним уничтожались (ломались, сжигались или выбрасывались) принадлежавшие им вещи, разрушались хижины и даже изымалилсь из коллективной памяти целые фрагменты, связанные с покойником.

Из всех имеющихся описаний доэкономической дистрибуции вещей однозначно вытекает отсутствие каких-либо стимулов к накоплению. Отсутствует даже психологическая установка "позариться" на чужую вещь, лежащая в основе такого существенного экономического рычага как "алчность" ("алчность" есть уже результат длительной психологической адаптации к товарному производству). Более того, с точки зрения члена архаического общества, пользование вещью, принадлежащей другому, таит в себе крайнюю опасность. Абипон, папаус или бороро опасается взять даже случайно найденную вещь: кто знает, какие свойства сообщил ей прежний владелец? На доэкономической стадии вещи не могут суммироваться как товары — ещё нет имманентного пространства, в котором они были бы соизмеримы. Некоторые явно не подходят друг другу, многие являются проводниками зловредных влияний, так что проблема избавления от вещи на этом этапе более актуальна, чем проблема её приобретения.

В роли абсолютного и окончательного "потребителя" выступает только покойник. Именно он уносит с собой в могилу некий эквивалент товарной массы, осуществляя первое действительное присвоение. Как раз на этом участке и произошла революция, породившая экономику, решающая экзистенциальная мутация, вызвавшая целый ряд психологических, социальных и исторических последствий. Сущность мутации"' проста: из потребителя покойник стал производителем — и не просто производителем, а решающей производительной силой. Так же как в случае неолитической революции, отделившей палеоантропов от неоантропов мы получаем расходящуюся полярность, дистанцирующую полюс архаики от полюса протоцивилизации и цивилизации.

Великая трансгрессия, преодолевающая страх перед мёртвым, зашкаливает и дальше: покойник становится исходным кристалликом, дающим старт накоплению, конденсации вещей, смыслов и, так сказать, социальных отношений, фрагментов коллективной памяти. Появление мёртвого включает прежде всего, коллектор памяти: мы сейчас говорим: давайте помянем умершего имярек, устраиваем специальную процедуру коллективного воспоминания (поминки) и т.д. Даётся старт процессу собирания материальных свидетельств памяти. Разрозненные случайные предметы, находившиеся в пользовании покойного, резко повышают свой статус: они впервые обретают стабильный центр консолидации и притяжения. Факт принадлежности к умершему оставляет особую пометку на вещах: "реликвия"; и вещи, помеченные таким образом, выпадают из круговорота раздаривания. В самом деле, какую вещь я не могу и даже не имею права подарить? Как раз ту, которая является памяткой, реликвией, ту, которая дорога мне как память. Именно здесь появляется первая шкала для выражения ценности (стоимости): вещь, которая дорога как память есть вещь впервые оцененная: только затем возможна вещь, которая дорога просто как вещь, наполнена другой, вторичной или даже сверхновой субстанцией стоимости — овеществленным трудом.

Среда вещественности уже должна быть подготовлена в качестве уловителя систематического трудового усилия — ясно, что в условиях господствующего потлача это и невозможно. Ни один из живущих не в состоянии нарушить инерцию растраты; запустить коллектор, который внес бы в мир фундаментальную новацию накопления; для этого требуется некое свежее дуновение из трансценденции, требуется новая производительная сила. И это свежее дуновение, преобразовавшее мир, донеслось из могилы — именно оттуда восстал необычный, невиданный производитель: восстал из праха и сомкнул свои ряды, образовав первый в истории класс собственников, а значит и первый собственно класс, дифференцированную, самовоспроизводящуюся часть социума, связанную единством интересов.

Конкретные детали всеобщей экономии смерти нам ещё неизвестны; не подлежит лишь сомнению первостепенная значимость самого факта трансгрессии: — преодоление табу мертвецов, повлекло за собой перестройку материальной и духовной жизни общества: перепричинение круговорота вещей. Ведь, даже пребывая в роли чистого "изводите-ля" материальных ценностей, покойник выполнял важную задачу инициатора деятельности, ибо он воспроизводил нехватку средств существования, унося с собой, вычитая из круговорота все материализованные слои пребывания и изымая архаический аналог прибавочного продукта — фрагмент коллективной памяти.

Смена полярностей делает изводителя производителем, при этом само вычитание остаётся, остаётся как про-изведение, poesis в первичном смысле этого слова. Изменяется вектор поэзиса: вещи устремляются не "отсюда — туда", не в чёрную дыру, могил и жертвенных костров, а наоборот, они теперь втягиваются в коллектор, вычитаются оттуда — сюда, из свободного дрейфа отчуждения в имманентный центр присвоения. Покойник, остающийся теперь вместе с живыми и берущий их под свою опеку, выступает воистину в роли благодетеля, давая санкцию на собственность.

Культ мёртвых, учрежденный посредством преодоления страха перед покойниками, посредством трансгрессии самого великого табу, предстаёт как тройственная практика — 1) сохранение и консолидация памяти, 2) приумножение наследия (оставленных вещей) и 3) проявление почтения к останкам, имени и, так сказать, духу покойного. Нетрудно заметить в этом полную перемену знаков, переориентацию проблематики с точностью до наоборот. Если прежде "ближайший родственник" решал проблему избавления от всего связывающего с покойником, нёс тяжкую обязанность уничтожения следов присутствия, то теперь он вступал во владение наследством, оставался в отчем доме, становился собственником имущества (поначалу, вероятно, "распорядителем", действующим от лица подлинного собственника — мертвеца). Вообще, акт наследования оказывается актом, конституирующим собственность, первым историческим основанием собственности и в этом смысле первым производственным отношением, которое установляется между двумя исходными классами, между живыми и мертвецами. Сберегающая экономика (если потлач считать тоже своеобразной формой экономики) и начинается с этого производственного отношения по поводу смерти, с доверительной коммуникации покойников и их могильщиков. Ясно, что ни один из последующих классов, какую бы роль он не играл в том или ином способе производства, не может сравниться по своей значимости с первой производительной силой в истории человечества, с совокупным покойником как классом.

Итак, подведем итоги. Мы проследили в общих чертах экономию смерти. Её развитие имело характер двойного отрицания, дистанция которого образует траекторию человеческого. Первая пропасть, порождаемая посредством табу мертвецов, отделяет палеоантропа от homo sapiens; вторая, созданная трансгрессией этого табу, отделяет архаику от протоцивилизации, но далее можно сказать, что создав фундамент цивилизации, мертвецы исчерпали свою историческую роль. Хорошо внедренный принцип цивилизованности может опираться теперь на другие основания, а не на те, с помощью которых был внедрён — ибо причины возникновения вещи и причины её дальнейшего бытия далеко не одни и те же.

Заработавшие коллекторы-накопители в дальнейшем поменяли свою дислокацию, переместившись от мемориальной кладбищенской тишины на шумные рынки и в мастерские; функция приумножения и хранения освободились от захоронения, сохранив друг с другом лишь этимологическое родство и т.д. Деньги в качестве всеобщего эквивалента вытеснили прах мёртвых, хотя, быть может лучше будет сказать — изрядно потеснили. Прах остался противовесом денежному эквиваленту при распределении власти, сохранилось и множество реликтовых форм некогда тотального, с точки зрения программирования социальности, культа мёртвых — так, например, автор, для обретения статуса классика должен предварительно умереть.

Творчество вообще, по-прежнему оплачивается преимущественно в старом эквиваленте, который, в данном случае, обращается в денежные знаки по самому невыгодному грабительскому курсу.