* * *

Чехословацкий полк двинулся из Алексикова в Филонове, чтобы соединиться со своей дивизией. Эшелон с батальоном Голубирека прошел мимо филоновского вокзала и остановился за станцией, в поле. Эшелону Вацлава Сыхры отвели место на резервном пути, недалеко от железнодорожного моста через Бузулук. Другие полки шестнадцатой дивизии, прибывшие тремя неделями раньше, после неудачной атаки на Урюпинскую, заняли все свободные помещения в городе, и чехословакам ничего не оставалось, как жить в вагонах.

Василий Киквидзе приветствовал чехословацкий полк на большом митинге. Сопровождаемый Книжеком и комиссаром Кнышевым, он прошел перед строем. В рядах стояли уже не только чехи и словаки — Киквидзе видел незнакомые лица сербов, итальянцев, немцев и венгерских красногвардейцев, пополнивших полк. Начдив улыбался старым знакомым по походу на Урюпинскую. «Братья, товарищи, я счастлив, что мы опять все в сборе!» — радостно выкрикивал начдив.

Около кавалеристов он задержался дольше. Шама, Аршин, Барбора, Петник, Конядра сидели в казацких седлах как влитые. Киквидзе сказал:

— Слышал я о вас добрые слова, товарищ Конядра, и рад вас видеть. Мы назначили вас командиром конного взвода.

И других называл по имени Киквидзе; хвалил чистых коней и пулеметную тачанку. Показал на Лагоша: «Тебя я не знаю!» Глаза начдива сияли при виде четкого строя.

— Товарищи! — прокричал начдив. — Предлагаю новое название для вашего полка — Интернациональный! Согласны?

Полк отозвался бурным одобрением.

Вместе с командирами полков Киквидзе ушел в вагон Книжека, а бойцы с полчаса еще слушали полковой оркестр. Барбора перестал думать о том, как расставался с Фросей, забыв уже ее неиссякаемые слезы и несколько милых веснушек на носу. В паре с Лагошем он попробовал сплясать «казачка»{6}.

— Смотри, чех, а скачет, как словак, — смеялся Курт Вайнерт.

— У меня предложение, ребята! — заявил Йозеф Долина. — Давайте осмотрим Филоново. По коням!

Аршин Ганза первым вскочил в седло. Подбоченясь, он поскакал вслед за Долиной, приподнимаясь на стременах. У железнодорожного моста, смелым изгибом соединявшего берега Бузулука, Петник сказал Шаме:

— А мостик что надо — жалко мне было бы взрывать его.

— Надо бы осмотреть и тот берег. Глядите, какие кусты — мы все в них укроемся. А ту высотку над берегом тоже нужно обследовать. С нее хорошо на санках кататься, был бы снег...

Отдохнувшие кони не дали всадникам договорить: пошли аллюром, отбрасывая песок из-под копыт. За два часа объехали весь город. Когда они возвратились, к ним подошел Войта Бартак с расспросами о том, что они видели.

— Завтра я поеду с вами, — сказал он Долине, — углубимся подальше в степь. Начдив хочет знать, где скапливаются казаки. У вагонов останется Барбора со своими ребятами.

— Я и зайца-то не видел, не то что мужика при лампасах, — заметил Аршин.

— Зато я видел много красивых баб, — ухмыльнулся Ян Шама. — Стирали белье в реке, и, честно говоря, все стоят доброго слова. А как они умеют подоткнуть юбки!

— Может, такие же «крестьянки», как твоя Анфиса? — язвительно спросил Бартак.

— Куда там, Конядра разглядел бы с первого взгляда, — парировал Шама и пошел к бочке с питьевой водой.

Долина принес от Кнышева чешские газеты. Бойцы уселись вокруг него, пришли и красноармейцы из соседнего вагона.

Долина читает медленно, и, хотя голос у него груб, лицо так и светится. Ему нельзя не верить, читает он с такой убежденностью, словно высказывает собственные мысли.

Властимил Барбора слушал и размышлял. Вот Йозеф читает о единстве, о сплочении пролетариев всего мира. Это необходимо, но как достичь, чтобы весь мир объединяла одна идея? Это, наверно, и невозможно вовсе. Поговорить бы об этом с Фросей! Она девушка особенная — не только потому, что он ее страшно любит, — она вообще с умом. Сказала ведь, что в пролетарской партии нечего делать кулакам и купцам — все равно за свое примутся, людям вредить будут. Да, голова у Фроси хорошая. Она называет его Властик, как мама... И такие разговоры иной раз заводит, словно не с милым сидит. «Когда эта война кончится, Властик, — сказала она однажды, — поедем мы в мое село и организуем артель. Я уже вижу, как ты будешь здорово работать». Власта потянул носом. Не для меня это, Фрося, думать о таких далеких делах. Я солдат революции, и мой долг оставаться в строю. А что будет дальше — увидим...

— Йозеф, — крикнул вдруг из угла Ганза, блестя лукавыми глазами. — Не пора ли перевернуть страницу? А то взгляни на Власту: уснул ведь от твоего чтения. Был бы у него чуб да бритая голова, я бы сказал: запорожец, которого убаюкала милая!

— Эй, заводила, а ты не подумал, может, именно теперь нам вовсе не хочется слушать твою трепотню? — прикрикнул на него Шама.

— Я треплюсь? Вот новость!

— А кто тут болтает больше тебя? — строго сказал Долина. — Ян прав. Не думай, что ты умнее всех.

Продолговатое лицо Ганзы нахмурилось.

— А ты думаешь, что у тебя смекалки столько, что в бочке не поместится?

Власта Барбора встал с седла.

— Чего вы ругаетесь? Если Аршина это успокоит, я обрею голову и отращу чуб. Читай дальше, Йозеф!

Но ссора все-таки разгорелась. Шама и Ганза кричали друг на друга, вмешались Петник с Барборой. Бартак и Долина выскочили из теплушки и ушли в командирский вагон.

— Если бы я не любил Аршина, влепил бы ему здоровую оплеуху, — сказал Долина.

Войта рассмеялся:

— Зачем? Он уже сам жалеет, что сорвался.

Как только Долина и Бартак ушли, Шама закричал во во всю глотку:

— Так, товарищи, начальства нет, теперь мы будем судить Ганзу своим судом! Он у нас узнает, как всех задирать! Ну чего он прицепился к Долине и к Власте? Сделаем чуб Аршину! Запорожец из него не получится, но татарин выйдет!

Шама побагровел, его лицо стало таким же огненным, как и его грива.

Берджих Ганза ухмыльнулся, не торопясь вытащил он из ножен шашку, провел пальцем по лезвию и гаркнул:

— Подойди-ка поближе, сын смерти! Господа, не плачьте над ним, я отправлю его на тот свет безболезненно.

Ян Шама делал вид, будто не слышит, но глаза его метали искры. Он повернулся к Карелу Петнику:

— Портняжка, возьми-ка ножницы и за дело!

Никто и оглянуться не успел, как Шама кинулся на Ганзу, вырвал шашку из его руки, и оба покатились по полу. Сила у Шамы была страшная — в одну минуту Аршин был привязан к своему седлу. Подошел Петник с ножницами и гребенкой.

— Только посмей! — кричал бледный задыхающийся Аршин, бешено крутя головой. Шама сжал ему челюсти и проворчал:

— Будешь вертеться, сделаю из тебя отбивную с чесноком!

Ганза дернулся еще раз-другой, но Петник уже въехал ножницами в его волосы и начал стричь, как барана.

— Не бойся, Аршин, мне не впервой, дома я стриг отца и братьев, и знал бы ты, как они меня хвалили! А татарин из тебя получится знатный!

И Ганза присмирел. С ненавистью таращил он глаза на Шаму, но не двигался — рыжий стоял над ним наготове. «Прямо подручный палача», — пришло в голову Аршину, и взгляд его повеселел.

— Товарищ Шама, а знаешь, ты делаешь доброе дело, — сказал он вкрадчиво. — Я как раз собирался завтра остричься, вот теперь даром это сделаю... А то у меня уже косицы дай бог... А ты, пятачковая{7} душа, — Ганза перевел взгляд на Петника, — уши мне оставь как есть, они мне, знаешь, нужны. Хоть и выросли побольше твоих закорючек, но я желаю сохранить их до гроба. Слышишь?

Товарищи стояли вокруг, безжалостно хохоча при виде того, как ловко Петник орудует ножницами. На макушке Аршина начала выделяться прядка длинных волос.

— К осени вырастет настоящий чуб! — крикнул «челябинец» Качер.

— Спрячь-ка язык за зубами, как бы Карел и его не подрезал, большой будет удар для тебя, — огрызнулся Бедржих.

Власта Барбора поднял с пола шашку Ганзы, вложил ее в ножны и повесил на стену рядом с шинелью.

Тут появилось мыло, Качер с хохотом принялся править бритву на ремне. Беда Ганза опять повел глазами, попытался встать, но Шама прижал его к седлу.

— Намыльте-ка его как следует, наш запорожский атаман любит, чтоб побольше пены было на морде! — вскричал он уже без злобы. Однако он не выпускал Ганзу из рук до тех пор, пока голова драгуна не стала как детский задок, а на темени не остался зародыш чуба. Тогда он его развязал, бросил недоуздок в угол и закурил.

— Так, а теперь произнеси-ка хорошую речь, красавец, — язвительно засмеялся он.

Аршин, не ответив, провел рукой по голове. Задержал ладонь на кустике волос. Криво усмехнулся — глаза его как-то побледнели.

— А удобно мне теперь будет! — выпалил он, однако бодрился он явно из последних сил, потому что в следующую минуту, сорвав со стены фуражку и растолкав товарищей, он выскочил из теплушки. Его проводил громовый хохот, причем выделялся голос Шамы.

Аршин вернулся через час. На бритой голове от чубчика не было и следа. Он сдержанно улыбался и разговаривал, словно медом по губам мазал.

* * *

Войтех Бартак не старался докопаться, отчего к нему так относятся его люди. Некогда ему было. Он любил сидеть в их теплушках, участвовать в их разговорах и смеяться над их остротами. Ему и в голову не приходило, что он чем-то от них отличается. Любой мог его остановить, довериться ему, хотя бы Бартак был и моложе, и заботы своих бойцов он принимал как личные. Конникам он предпочтение не отдавал, и за это его хвалили пехотинцы. А он и не стремился заслужить похвалу, ему достаточно было знать, как кто в его роте настроен. Узнав, что проделали над Бедой Ганзой, Войтех как бы мимоходом похвалил Беду за умелые действия при розыске потерянных эшелонов. Потом вызвал Власту и строго спросил, почему Ганза до сих пор не вступил в большевистскую партию. Власта, удивленный, признался, что говорил об этом с Ганзой, но Ганза до сих пор ничего не ответил.

— Фросин брат тоже большевик, — добавил Власта, — и ее примут не сегодня-завтра, она сослужила большевикам хорошую службу.

Бартак похлопал Власту по плечу и ответил:

— Скажи о своем решении Долине. У него больше возможностей, чем у Аршина, ведь он председатель полкового комитета.

Власта воскликнул:

— Знаю, наш брат не может служить чужому делу...

Наутро кавалеристы отправились в новый объезд Филонова. Натан Кнышев советовал Бартаку не рисковать зря, и Войта вполне понимал его. Командир полка Книжек пожелал им счастливого возвращения.

— До свидания! — крикнул Кнышев и, погладив чистокровку Бартака по крупу, добавил: — Если приведете языка, буду рад. Опять бы поговорили с человеком из другого мира.

Ротный вскочил в седло и махнул рукой — знак к выступлению. За ним тронулось более сорока всадников — прямо как на свадьбу. Так пошутил Шама, и никто не стал издеваться над ним, даже Аршин. «А у этого моста через Бузулук я бы поставил часовых на том берегу», — промелькнуло в голове Бартака, но он тут же забыл об этом. Перед ними расстилался зелено-желтый летний пейзаж. Солнце начинало припекать. Йозеф Долина рассказывал Бартаку, что видели они вчера и как радовались хорошей прогулке.

— А знаешь, нравится мне Лагош, — вдруг перебил сам себя Йозеф. — Он служил у гонведов пулеметчиком, а здесь готов отдать лошади свой паек. Вчера мы наехали на стожок сена. Пусть лошадки полакомятся, говорю, а Лагош взял да и раскидал стог: дескать, красноармейскому коню полагается не сухое сено снаружи, а самое сочное изнутри.

Ротный засмеялся, оглянулся на Михала Лагоша. Парень ехал с довольным видом, сидел в седле как влитой.

— Я просил Кнышева, пусть скажет начдиву, как неудобно жить в вагонах, — продолжал Йозеф Долина. — Валяемся в духоте, дышать нечем, сам знаешь, что такое тридцать мужиков в одной теплушке, а открывать двери на ночь не могу позволить.

— Разговор уже был, — ответил Бартак. — Киквидзе просил потерпеть еще немного, и Кнышев согласился. Книжек за это чуть не отругал комиссара. Голубиреку с его батальоном еще хуже, их выдвинули за мост в поле, они там со всех сторон открыты, как заезжий двор.

— Я скажу Кнышеву, чтоб надоедал Киквидзе до тех пор, пока не найдется для нас место в городе, хотя бы в бараках. Пусть пехотинцы немного потеснятся. Ведь нас всего-то навсего тысяча с лишним...

На голой равнине, шагах в трехстах, появились два всадника.

— Господа казаки! — вскричал Долина.

Войта Бартак повернул коня к строю и приподнялся на стременах.

— Аршин, Матей, за мной! А ты, Йозеф, подожди здесь с остальными да рассредоточьтесь немного. Если что, скачите на помощь.

Долина хотел остановить его, но Бартак был уже далеко, а Беда Ганза и Матей Конядра неслись за ним.

Казаки увидели их, но не трогались с места, не распознав, вероятно, что это красноармейцы, и подпустили их к себе на пятьдесят шагов.

— Кто вы? — крикнул один из казаков.

— Свои! — с тихой яростью ответил Конядра. — Подождите!

Его бородка, должно быть, внушала доверие, казаки стояли спокойно, и, только различив красные звезды на фуражках, торопливо выстрелили из карабинов, и обратились в бегство. Три выстрела прогремели им вслед. Один казак свалился с лошади, под другим упал конь. Красноармейцы поскакали. Оставшийся в живых казак пытался выбраться из-под раненой лошади. Вдали показалось еще несколько всадников с пиками, они неслись на отряд Бартака, как осиный рой.

— Матей, оставайся в седле! — крикнул Бартак Конядре, соскакивая на землю. Ганза уже снимал с убитого оружие, после чего бросился помогать Бартаку, который вытаскивал второго казака из-под лошади. Тот пытался сопротивляться, но его живо вскинули на спину жеребца, и Бартак поскакал к своим.

Казаков, спешивших на помощь своим, было более сотни, и красноармейцы поскакали назад, словно на скачках. Никто не заметил, что лошадь Ганзы задурила, и, прежде чем ему удалось ее успокоить и вскочить в седло, он был окружен казаками...

Тем временем в вагоне Книжека собрались командиры, и комиссар сердито говорил им о трудном положении с размещением полка, как вдруг в окно увидели скачущих разведчиков с пленным поперек седла Бартака. Все вышли, помогли снять пленного. Книжек хотел допросить казака, но Кнышев не позволил. Он вызвал тачанку Лагоша и вместе с Бартаком повез пленного в город, в штаб дивизии.

Киквидзе выслушал комиссара, прищурив сверкающие глаза. Пленный стоял, опустив голову, с видом человека, покорившегося судьбе. Начдив порывисто повернулся к нему и воскликнул:

— Ну, Антон Антонович, большего несчастья, чем встреча со мной, с тобой случиться не могло. Ведь ты меня узнал? Помнишь, на фронте ты выдал меня, я был для тебя политическим преступником. Садись же теперь и говори! Ничто тебе не поможет, казак, так хоть душу спасай!

Казак огляделся из-под желтых бровей. Его окружали шесть командиров, у двери стояли два красноармейца с винтовками. С ненавистью посмотрел он на Войту и сел с вызывающим видом. Войта выдержал этот взгляд, не отвернулся.

* * *

Три пики уперлись в грудь Ганзы. Одно движение — и конец Аршину. Вокруг стояли казаки в синих шароварах с красными лампасами, и их хмурые лица не оставляли ему никакой надежды. Он дернул плечом, усмехнулся. Вытри под носом, Беда, сейчас тебя на весы! У него отобрали оружие, и Аршин почувствовал себя нагим. Низенький, как и он, казак с невинной поросячьей физиономией сбил с головы Беды фуражку и растоптал сапогом. Красная звездочка треснула, переломилась надвое. Бритая голова Ганзы блестела от пота. Низкорослый казак вытащил из кобуры Ганзы его же наган и взвел курок.

— Отставить! — крикнул с вороного коня усатый хорунжий. — Нам нужен его язык. Отведи его в штаб, Прохор!

Казак сунул наган в кобуру и с нескрываемым разочарованием посмотрел на подавленного Беду.

— Лезь на своего коня, красная дубина! — проворчал он сквозь зубы, подтолкнув Беду рукояткой нагайки.

Аршин с трудом сел в седло — он и впрямь словно одеревенел. Потянулся к поводу, но Прохор вырвал его и вскочил на своего коня.

— Думаешь удрать, красный черт, да не советую! — С этими словами Прохор стегнул обоих коней. Два казака двинулись за ними.

Солнце жгло обритую голову Аршина, он чувствовал, как струйки пота стекают по его спине. Зудел рубец на спине, оставленный казацкой нагайкой когда-то под Львовом. Лошади шли рысью, но Аршина это ничуть не радовало. Ему казалось, что даже мозг его вспотел. Вздохнул: попал ты, Бедржишек, в хорошую кашу... Сначала тебя будут мучить — но разве можешь ты говорить? Можешь предать своих — Киквидзе, добряка Натана Кнышева? Ганза шмыгнул носом. Будут тебя бить ремнями, ребра переломают, а ничто так не нужно для доброй скачки, как крепкие ребра... Разные картины теснились в его воображении. Потом отведут тебя в степь, всадят в тебя четыре пули, а труп бросят на съедение воронам и степным орлам. Это их обычай погребения... Или вздернут на акацию... Повесят для устрашения другим. Ты будешь не первым повешенным в этой войне, но почему именно тебе быть одним из них? А если соврать?.. Фу, Беда, мужчина ты или нет?

Аршин вздохнул. Остаются лишь две возможности: бежать или убить себя. Но перед этим надо прихватить с собой на тот свет кого-нибудь — не складывать же даром свою бритую головушку... Беда ворочал мысли, словно сдавливая разгоряченный мозг, но никакого выхода не нашел. Просить он, конечно, ни о чем не станет. Не доставит он им удовольствия видеть, как он трясется от страха. Первый допрос, пожалуй, он переживет — притворится дурачком. А там видно будет. Его отец притворным смирением не раз обводил вокруг пальца эрцгерцогского лесничего, когда тот грозил отцу судом за браконьерство. Жаль, его глупому сыну отвечать не за косулю в лесу... Помнит Беда одну сценку между отцом и лесничим, — ему тогда не было и десяти лет, но он ясно помнит топорное лицо отца, а под мохнатыми усами — бесстрашные острые зубы, готовые вонзиться лесничему в горло. Аршин вздохнул. Как ни трудно тогда жилось, а по сравнению с теперешними идиллические были времена!

Казачий лагерь был в тридцати верстах от Филонова, в станице, окруженной редким сосновым лесом, по которому протекал ручей, в Чехии его назвали бы рекой и обозначили на карте. Всадники проехали по мосту, миновали дощатый сарай, покрытый серо-зеленой плесенью. Недалеко, возле полевой кухни, паслось несколько верблюдов, одногорбых и двугорбых. Аршин оживился: вот это провиантское обеспечение! Низкорослый Прохор приказал Аршину слезть с коня и погнал его к красивому дому станичного атамана; стены дома были бревенчатые, на крыше — новая дранка. В сторонке, на молодом высоком клене, висели два полуголых трупа: мужчина и женщина. Аршин испуганно вскинул глаза на них.

— Шутки шутили с нами, шпионская сволочь, господин учитель и его сука, — злобно усмехнулся Прохор.

Страшные плоды такого прекрасного дерева! Неужели и ты для этого вырос, Беда?

У крыльца стояли двое караульных — пожилые бородатые казаки. Будто спали стоя.

— Башка-то у него красота, прямо татарский жених, — сказал за спиной Беды один из караульных; Беда мысленно выругался. Ему легче бы стало, если б он мог выругаться вслух.

В комнате, полной табачного дыма, сидел за столом громадного роста казак с погонами есаула. Гимнастерка расстегнута, тучное брюхо колышется при каждом вздохе, во рту торчит папироса. На столе полупустая бутылка водки и рюмка красного стекла. Есаул диктовал что-то молодому писарю.

Прохор громко отрапортовал, что привел пленного чеха, и рассказал, как он был взят. Есаул встал. Его светлая кудрявая голова чуть не доставала потолка. Он выдохнул дым в белокурые усы и сдвинул брови.

— Говоришь, чех? — обратился он к казаку. — Второй красноармейский из Тамбова, командир пан Норберт Книжек? Хорошо, очень хорошо, Прохор!

Есаул налил водки, выпил и подошел к Ганзе. Нос Беды приходился как раз против ленточек царских крестов на широкой груди казака. Офицер крепко взял Аршина за подбородок и засмеялся.

— Да ты, видать, такой же чех, как я китаец. Скажи, зачем пошел в чешский полк?

Аршин икнул.

— Я чех, ваше благородие. К пану Книжеку я потому пошел, что не было выбора. Для чехословацкой Легии ростом не вышел.

Беда стоял, чуть пригнувшись, затаив дыхание, и все старался разобраться в выражении жирного лица офицера. «Если этот верзила ударит, тут мне каюк!»

— Пан Книжек тоже смеется над моим малым ростом, — обиженно добавил Аршин.

Есаул вернулся за стол. Прохор ждал у двери приказаний.

— Дай-ка ему по роже, только чтоб не перекусил язык! — дружеским тоном сказал есаул Прохору.

Прохор подскочил — Беда пошатнулся от его удара, но сейчас же выпрямился. «Если эта свиная харя подойдет еще, стукну его меж глаз, а там будь что будет!» — решил Ганза.

— Свяжи-ка ему руки, — сказал есаул. Прохор проворно выполнил приказ. — Так, — произнес есаул вкрадчивым, приветливым голосом, — а теперь слушай внимательно, сморчок, и отвечай правдиво. Легкую смерть заработаешь. А может, я сохраню тебе жизнь и приставлю к верблюдам. Все зависит от тебя. Сколько вас в чехословацком полку?

Ганза наморщил лоб и изобразил раздумье. Не оставьте меня в беде, отец!

— Полк.

— Людей сколько?

— Я ведь не при канцелярии, говорят, тысячи две.

— С комиссаром Кнышевым встречаешься?

— Как петух с крестьянином. У него много дел, ему не до меня — вокруг него тысячи.

Есаул был недоволен. Ганза читал каждую мысль на его буграстом лбу с глубокой морщиной от виска к виску. Эх, вот бы теперь распахнулись двери и появились бы на пороге «волшебный стрелок» Конядра, рыжий горлан Шама и остальные ребята! Ух какая бы тут поднялась буря! А так что...

— Слушай, сморчок, ты правду говори, — со странным добродушием молвил есаул, — не то разрисую нагайкой голую твою башку! Сколько полков у Киквидзе?

Аршин чувствовал себя как на раскаленной плите. Приподнялся на цыпочки. Держись, Бедржишек, преврати-ка дивизию в армию! Сам ты все равно не выкарабкаешься, зато казакам на время заморочишь голову... И он начал не торопясь:

— Точно не знаю, постойте, посчитать надо. Только, ваше благородие, если вы это знаете лучше меня, то не сердитесь, ведь Киквидзе со мной никогда не делился. Значит, в дивизии два кавалерийских полка, ребята что надо, потом два пехотных, два артиллерийских...

Аршин сделал вид, будто напрягает память. Есаул помрачнел. Беда перевел дыхание и продолжал:

— Потом, слыхал я, есть при штабе дивизии инженерный полк, по крайней мере так говорят, затем наших, чехословацких, — два или три, точно не знаю, да штурмовых батальона два-три... Говорили еще, завтра в Филонове прибудут три бронепоезда, какая-то дальнобойная батарея и огнеметный батальон. А под Бахмачом мы, чехи, захватили у немцев пять огнеметов...

Голова Ганзы покрылась крупными каплями пота. Слышал бы его Киквидзе, со смеху покатился бы, засияло бы его молодое лицо. Эх, Аршин, было бы у нас столько полков да такое вооружение! Злой, издевательский хохот зазвучал в душе Ганзы. Эх, твое толстобрюхое благородие, да у нас, большевиков, кроме дивизии Киквидзе, есть сотни других, и если не Киквидзе, то другие сдернут с вашего зада штаны с лампасами!

Взгляд есаула стал ледяным. Красноармеец переступил с ноги на ногу. «Если бы глаза этого есаула были буравами, то уже просверлили бы мне лопатки», — промелькнуло у него в голове. Пот по-прежнему заливал спину и лицо. Веревка врезалась в запястья. Ганза поглядел на малорослого Прохора. Коротыш стоял вплотную, дышал ему в шею. От него разило луком и самогонкой. Лицо его тоже вспотело, скорее всего от нетерпения: когда-то есаул подаст ему знак...

Офицер оглянулся на писаря: все ли записал, затем опять выпил водки и встал, опираясь на стол.

— Ты действительно пленный австриец?! Ганза кивнул.

— Будешь еще говорить?

— Буду.

— Есть у Киквидзе броневики?

— Есть, не знаю сколько, я видел только пять.

— Самолеты?

— Нет, — выдохнул Аршин.

Он заметил уже, что есаул ему не верит, и весь похолодел. Отчаяние охватило его. Нет, отцу его в игре с барским лесничим было не так трудно... Есаул прошелся по комнате, едва не задевая головой потолочные балки, и остановился за спиной пленного. Беда не шелохнулся. Здесь он мне голову рубить не станет, а если и так, пусть казак видит, что чешский воин не трус... Есаул постучал пальцем по голове Аршина и весело усмехнулся. Потом провел ладонью по его темени, ощупывая бугорки на черепе и бормоча что-то. Хотелось бы Беде видеть его лицо! Кто он — хищный зверь или только кошка? И что его заинтересовала моя голова?

— Развяжи этого сморчка, дай ему пожрать, чтобы не околел до утра, и отведи в сарай, — внезапно приказал есаул Прохору. — Да приставь к нему надежную охрану. Утром приведешь его ко мне. А по дороге накажи ему, пусть вспомнит к утру все, что он еще хочет сочинить. — Подойдя к писарю, есаул постучал пальцем по столу. — Эту австрийскую черепушку сохранишь для коллекции.

Взяв Ганзу за плечо, Прохор обратился к есаулу:

— Ваше благородие, об этом я сам позабочусь! — и, захохотав гортанным прерывистым смехом, вытолкал Аршина из комнаты.

В казаках, встречавшихся им по пути, не было ничего угрожающего — ведь Ганза не понимал, о чем они болтают. Можно было оглядеться. Сообразить, по какой дороге его привели. Если удастся бежать, надо первым долгом найти ту раскидистую, общипанную лошадьми акацию, тогда он вспомнит дорогу на Филонове. Если удастся бежать! Вздохнул, посмотрел на Прохора. Да, этот еще ниже ростом, чем я, только мяса на нем больше. И его мясистое молодое лицо не оставляет сомнений: это хищник. Такой способен кусками сдирать с человека кожу... Они подошли к старому дощатому сараю, казак развязал пленному руки и показал на его ноги.

— Снимай сапоги!

Аршину очень не хотелось разуваться — те двое повешенных у дома атамана тоже были босы. Он снял сапоги, только когда казак ткнул его рукоятью нагайки под ребро. Вздохнув украдкой, подал ему сапоги.

— Они тебе больше не понадобятся, — осклабился Прохор, — и жрать тебе тоже ни к чему.

«Хороши же мои деда, чертовски хороши, — вздохнул Аршин. — Завтра утром сделают из меня футбольный мяч, а все остальное в руках судьбы. Но может, есаул определит меня к верблюдам, раз ему так понравилась моя башка. Шама, Петник, вы и не знаете, для чего обрили меня, как татарина!»

В сарае Беда уселся на солому. Слышал, как Прохор запирает дверь на засов. В верху двери было окошечко размером в две ладони, оно закрывалось дощатой задвижкой. Пришел часовой. Через щель Беда разглядел, что это пехотинец. Глаза его уже привыкли к полумраку. Для гроба помещение великовато, мысленно усмехнулся. В углу лежал мешок. Ганза подошел посмотреть, в нем была солома. На гвозде висела рваная красноармейская шинель. Эх, товарищ, где ты теперь гниешь?

Голод дал себя знать. Миска щей да кусок хлеба приободрили бы сейчас — есаул-то приказал насчет еды, да вот Прохор... Ну ничего. Аршин плюнул и подошел к другой стене, ощупал доски. Старые, трухлявые — из акации, конечно. Бездельники пилили сырые бревна, и летом доски рассохлись. Щели такие, что крыса свободно пролезет.

Ганза приник к самой большой щели и увидел полянку перед кухней. Казаки толклись там, как перед трактиром. Поодаль паслись два верблюда, презрительно пощипывая скудную траву. Несчастный вид у этих горбунов! У нас в шестнадцатой дивизии тоже есть три: две верблюдицы и один верблюд, так на них смотреть приятно — настоящие корабли пустыни. За ними татары смотрят. Недавно верблюд взбеленился, унес татарина в степь. За ним поскакали на лошадях — да куда лошадям до верблюда! Он несся, как машина. Татарин привел его только через три дня, и пил же после этого горбач, словно желудок у него бездонный...

Аршин наморщил нос. Эх, водички бы теперь... И жратвы! Опустился на мешок — неудобно. Подобрал с земли охапку соломы, затолкал в мешок. Теперь будет лучше. У двери сменился часовой. Темнело. Где-то под сараем сверчок завел свою бесконечную, пронзительную песню. Новый часовой отодвинул задвижку в двери, крикнул:

— Ты тут?

— А где мне быть? — огрызнулся Аршин, не поднимая головы. Солдат задвинул отверстие, закурил.

Аршин закрыл глаза. Сумерки сгущались. Когда-то Аршин не то читал, не то слышал, что, кто спит, тот ест, но Аршин предпочел бы поесть наяву. Кусок бы горячей кровяной колбасы и краюшку хлеба, вот было бы дело! Как бежать? Часовой опять сменился. И опять его спрашивали, здесь ли он. За стеной сарая послышалось сопение, и Ганза учуял кисловатое теплое дыхание животного. Вспыхнула отчаянная мысль. Лошадь. Большая, сильная, крылатый жеребец... Все вдруг взметнулось в душе Беды. Может быть, конь даже оседлан, а если и нет, драгун все равно удержится на нем...

Попытался оторвать доску, но она держалась крепко. Потянул другую — опять напрасно. Лишь после долгих усилий доска тихонько скрипнула и подалась. Беда напряг слух. Часовой с кем-то разговаривал, Аршин не разобрал слов. Послышался женский смешок. Так-то ты на часах стоишь, токуешь, как тетерев! Аршин вынул доску, и перед ним открылось звездное небо. Он высунул голову. За сараем пасся верблюд. Аршин плюнул. Но отступать нельзя, все равно Прохор утром его застрелит, лучше уж свалиться мертвым с верблюда. Прислушался. За дверью сарая уже не разговаривали- — шептались. Ганза вылез. Земля холодила босые ноги, крапива обожгла их, но черт с ней...

Он схватил недоуздок, потянул. Верблюд не сразу согласился оторваться от еды, но потом все же пошел за Аршином. Тут где-то должен быть мост, ага, вот он, и черт возьми, в ночной мгле вырисовывается впереди широкая крона акации! Аршин задохнулся от волнения, руки его задрожали. Ведь в том направлении — Филонове! Пусть до него хоть тысяча верст, теперь только бы заставить верблюда мчаться так, как мчался его сородич из Тамбова... Беда подвел животное к куче земли и вскочил на него, попал на мягкий горб и беспомощно соскользнул на круп, однако он крепко держался за недоуздок, пытаясь вскарабкаться на горб, чтоб с него перебраться вперед. Верблюд забеспокоился, вскинул задом — и Аршин мигом оказался почти у его шеи, как в колыбели... Нет уж, какая тут колыбель — скорее, как на «деревянной лошадке»! Он больно ударился, но думать о боли было некогда. Аршин стал понукать животное пятками, даже пробовал щекотать его пальцами ног...

И вот наконец верблюд двинулся, раскачиваясь, как селезень, и Беда понял, что верблюд иноходец. Да пусть скачет хоть как воробей, лишь бы двигался вперед! Безумная надежда охватила Аршина. Скорее бы выбраться из станицы! И Ганза все щекотал животное, бил его пятками, тянул за уши. Внезапно верблюд фыркнул и побежал. Ганза сперва никак не мог приспособиться к непривычным движениям, его кидало с боку на бок, он судорожно старался удержать равновесие, но в конце концов приноровился к размеренному ритму бесшумного верблюжьего бега и мог обдумать свое положение. Никаких часовых он по дороге не встретил. Ага, здесь начинается степь... В смятении чувств он не мог сообразить, в каком направлении бежит верблюд, а звезды ничего ему не говорили. Вот братишки матросики определяют курс по звездам и часам, а для Аршина ночное небо немо. Где-то тут везли его казаки, но где?

А верблюд все бежал...

Далеко за спиной бахнула пушка, затем еще и еще. У Аршина перехватило дыхание. Тревога! Не из-за него, конечно, но теперь там обнаружат, что он сбежал, и пустятся в погоню. До Ганзы донесся громкий звук трубы. Он ткнул верблюда пятками, но тот, как назло, замедлил бег, задрал голову и издал протяжный рев, после чего, приподняв хвост, гневно фыркнул и снова побежал. Вскоре он уже не бежал, а летел. Опытный наездник, Аршин изо всех сил держался между горбом и шеей. Уж не крылья ли прятались в горбу этой уродины? Одно время в пардубицком полку у Аршина был иноходец, но такого он еще не испытывал. Он стискивал зубы, чтоб не прикусить язык, зад у него ныл и горел. «Как слезу с него, неделю не смогу и шагу ступить», — бормотал Беда во взъерошенные усы, не решаясь выпрямиться. Он не знал, сколько времени длилась эта пытка, не знал, куда мчится его верблюд...

Уже светало, когда Ганза, полумертвый, увидел вдали знакомые очертания куполов филоновских церквей. Даже не поверил своим глазам. Но это было Филоново. Все чувства в нем вдруг перекрыла сумасшедшая необузданная радость. Слезы хлынули ручьем. Теперь он старался убедить верблюда, что торопиться некуда, но тот не хотел этого понять и мчался прежним аллюром, едва касаясь земли. Наконец Беде удалось направить своего спасителя в сторону железнодорожной станции, к эшелонам второго полка. Вдруг как из-под земли вынырнул часовой.

— Стой! — закричал красноармеец, и верблюд остановился как вкопанный, Аршин чуть не перелетел через его голову.

А часовой был Михал Лагош! Он сразу узнал Ганзу и ржал так, что слезы у него текли. Беда с трудом сполз с верблюда, пошатнулся, но, даже не оглянувшись на Лагоша, зашагал к командирскому вагону, ведя верблюда в поводу. В эшелоне начиналось утреннее оживление. Красноармейцы удивлялись, зачем это конник Ганза ведет верблюда? Где он, черт такой, его подцепил?

Комиссар Натан Кнышев сидел на железнодорожной насыпи лицом к солнцу, поднимавшемуся над степью, и что-то записывал в потрепанную черную тетрадь. Ганза подтянул к нему верблюда и, переступая босыми ногами в росистой холодной траве, попытался выпрямиться.

— Товарищ комиссар полка, докладываю: вернулся из плена, — пробормотал Аршин хриплым, прерывистым голосом.

Комиссар поднял глаза от черной тетради, и шрам на левой щеке его переломился в широкой улыбке. Смех засел в его длинных усах.

— Это ты? Ну, здравствуй, молодец! Мы уже думали, ты отвоевался.

— До этого было недалеко, да вот верблюдик дал мне напрокат свои ноги и даже не спросил, приятно ли мне это. — Аршин попытался улыбнуться, но вместо улыбки у него получилась кривая, вымученная гримаса.

Кнышев встал. Увидев на лице Беды следы пережитых им страданий, он стал серьезным.

— Ну, ничего, главное, ты опять с нами. Пойди поешь, пусть тебе выдадут новые сапоги, и тогда приходи — расскажешь, что да как было.

Бедржих Ганза глотнул сухим горлом. Конечно, прежде всего поесть! Он с благодарностью посмотрел на Кнышева, склонив голову, словно хотел поклониться комиссару, и без дальнейших слов отправился к кухне. Верблюд важно выступал за ним, на каждом шагу кивая головой. Аршин, превозмогая боль в паху, старался держаться прямо, даже нос задрал. И вдруг остановился, похлопал верблюда по шее и подвел его к кадке, из которой красноармейцы брали воду для мытья. Отстранив их, Аршин крикнул:

— Дайте-ка глотнуть моему горбачу, невежи, он спас вашего товарища!

Верблюд фыркнул и жадно приник к воде. Так тянет пиво из двухлитровой кружки на пари только кум Вейделек, наш сосед в родной деревне! Аршин растроганно посмотрел, как пьет верблюд, улыбнулся и отправился на кухню. Сердце его плясало от радости, он посмеивался, щелкал пальцами и вовсе не думал о том, что ходит босой, что утреннее солнце припекает его голый бугристый череп.

— Я тут прокатился на верблюдике, — весело сказал он повару, — хотел попробовать, как ездит татарский хан к девочкам в аул. Дай-ка мне что-нибудь перекусить, толстяк, за тобой еще мой вчерашний ужин! Да смотри не трясись от скупости!

Шли дни, и казалось, что их зря тратят на учения и разведки. Появится где-нибудь казак, Долина пошлет двух-трех кавалеристов, постреляют, прольют немного крови, и все, но красноармейцы считали это скорее развлечением. Вечера проводили большей частью в теплушках, за картами и разговорами. Единственное, что было в этом положительного, — это то, что люди хорошо узнали друг друга. Река отделяла батальон Голубирека от батальона Сыхры, и поэтому даже батальонные командиры встречались не каждый день.

— Хорошо, что ты попал к нам, Михал, — говорил Ян Шама, — иначе бы мне только и оставалось, что чесаться целыми вечерами да думать о жратве.

— А ты это и так делаешь, — смеялся Михал Лагош, — но вместе все-таки лучше получается.

Власта Барбора получил из Алексикова письмо. Фрося писала, что молится за него, и просила поскорее навестить ее.

— Прочитал бы всем нам, — посмеивался Карел Петник. — А не пишет Фрося, что ты скоро станешь папочкой?

— А ты выдашь ему пособие на молоко? — отпарировал Шама.

Матей Конядра начал писать дневник. В маленькую книжечку он заносил все, что пережил, начиная с запломбированного вагона, с того, как его освободили и почему он вступил в Красную Армию. И теперь каждый вечер записывает, что было. «Вернусь домой — дам книжку сыну, пусть знает, что каждый день на гражданской войне помечен кровью и отвагой». Бедржих Ганза, сам не зная почему, особенно привязался к Конядре. Только теперь он осознал, что бывший прапорщик не поддается страху, когда пули свистят над головой или когда его окружают казацкие пики.

— Теперь мы сделаем дома великолепную революцию, было бы достаточно винтовок, пока перетянем на свою сторону солдат, — сказал Ганза Конядре. — Ты будешь учить их стрелять, а я — ездить верхом. Долину сделаем командиром пардубицких драгун, мои знакомые ребята там только рты разинут, какого сокола я им привел.

— Буду делать все, что нужно, Аршин, — смеялся Матей Конядра. — Только для начала нужны решительные молодцы, вот в чем дело.

Казалось, филоновцам решительно все равно, кто занимает город — большевики или казаки. Дивизия Киквидзе была хорошим потребителем: купцы и крестьяне не знали, куда девать деньги, связь с миром оставалась почти не нарушенной, и даже, когда где-то вблизи города раздавалась стрельба, филоновским обывателям это не портило пищеварения.

— Мира хотят, голубчики, — посмеивался Карел Петник, — только старого своего мира, чтобы рабочий и мужик на них спину гнули, а им бы, проклятым, денежки загребать. Только не дождутся они этого. Такой мир бесчеловечен.

— Эти торгаши — особенная разновидность мещанина, — сказал как-то Йозеф Долина. — С каждым готовы потолковать, дать совет, послушаться совета, а дело свое по-прежнему по-своему делают. Говорил мне тут один такой Иван Иванович на рынке, мол, жалко горожанам чехословаков. Живут, дескать, в вагонах, как арестанты, будто и не товарищи наши.

— А мне один предлагал, — засмеялся Петник, — построить для нас что-нибудь в саду городского головы. Тот готов продать правительству часть сада, только — деньги на бочку.

Нельзя было сказать, рады ли филоновцы красноармейцам, но жизнь города текла своим чередом. Только лица некоторых купцов да людей в форме царской армии без погон желтели и бледнели при виде красноармейцев. А городской голова, видно, всерьез собирался продать им землю. В один прекрасный день каждому красноармейцу было выдано по пол-литра красного вина из городских подвалов в знак великой дружбы и преданности Филонова советской власти. В теплушке кавалеристов сначала поудивлялись, но вино было доброе, и глупо было бы отказываться. Так выразился Ян Пулпан — он еще не совсем окреп после ранения, а вино, по его словам, хорошо для крови.

Каждый распорядился подарком по-своему. Одни выпили сразу, другие растягивали удовольствие — пример гурманства показал винодел Михал Лагош. Не обошлось без песен и шумного говора. Потом, опустив головы на свои пожитки, бойцы уснули, как невинные младенцы. Только фырканье лошадей нарушало ночную тишину. После полуночи вышла луна и светила до самого теплого рассвета. Вдруг поблизости от эшелона один за другим разорвались два снаряда. Эшелон продолжал спать: не стоило просыпаться из-за таких казачьих гостинцев.

Шама сел на нарах.

— Не дают покоя, сволочи, — проворчал он. г. Встал, не проснувшись как следует, перешагнул через товарищей, спавших на полу, отворил двери вагона. Снаряды разорвались близко, а выстрелы донеслись издалека. «Откуда нас черти приветствуют?» Шама сердито смотрел в сумерки рассвета.

«Разбужу-ка я ребят, — решил он, — а то еще шлепнут по теплушке, пусть хоть не во сне на тот свет пойдут...» Стрельба не прекращалась. Шама натянул штаны, обулся, застегнул гимнастерку и крикнул:

— Ребята, вставайте, не слышите, что ли? — Он толкнул Петника, тот только повернулся на другой бок. Шама затряс Лагоша. Михал приоткрыл один глаз.

— Что такое? Ничего не слышу...

Шама почесал в затылке. В самом деле, все стихло. Это они умеют — разбудят, а сами ложатся дрыхнуть. Шама выглянул из теплушки. Будет прекрасное утро. Улыбнулся: луна побледнела, словно испугалась чего-то. Шама обернулся, крикнул:

— Михал, пойдем погуляем, утро-то какое!

— Отвяжись, Ян, ты ведь не Нюся, — огрызнулся Лагош и опять закрыл глаза.

От последнего вагона сыхровского эшелона до реки Бузулук — сто метров. Густые кусты на противоположном берегу реки качаются на ветру, крутой склон за ними — много раз изъезженный чешскими кавалеристами — озарен лунным сиянием. Сельский житель, Ян Шама любовался прелестью пробуждающегося утра. Не мог он удержаться, чтоб снова не окликнуть друга:

— Михал, ленивый черт, да ты только посмотри! Такой красоты нет в вашей Угерской Скалице!

Вдруг на фоне светлеющего неба он заметил на вершине холма по ту сторону реки силуэты ползущих людей. В мутных сумерках рассвета их можно было принять за ворон. Они спускались к кустам у воды и под их прикрытием перебегали к мосту, на железных конструкциях которого сверкала утренняя роса. Шама похолодел. Белогвардейцы! Сейчас перебегут через мост, а что такое сто метров для атакующих солдат?!

— Михал, белые! — заорал он и пулей вылетел из вагона будить командира...

Книжек в одних кальсонах безмятежно спал на мягком диване своего купе.

— Товарищ комполка, плохо дело, вставайте, на том берегу белая сволочь, их там как саранчи!

Командир полка мгновенно вскочил, на ощупь натянул брюки.

— Быстро — пулемет, занять мост, чтобы не прорвались на эту сторону!

Ян Шама, прыгая по шпалам, бежал вдоль состава, стуча кулаками в двери:

— Тревога, ребята, черт, тревога!

Разбуженные от крепкого сна, кавалеристы ругали Шаму, но Лагош — он был уже обут, — увидев выражение лица товарища, прикусил язык.

— Михал, пулемет — и к мосту! — выпалил Шама. Вдвоем они спустили «максим» на полотно, Щама схватил несколько лент, и по шпалам, по камням поволокли пулемет к мосту. Быстро установили его, и Шама подал Лагошу ленту.

Белогвардейцы накапливались на противоположном берегу. Первая цепь, крадучись, двинулась к мосту. «А эшелон спит, черт!..» Шама не успел додумать — Лагош нажал спуск. Сухо, отрывисто залаял пулемет, поражая ряд за рядом атакующих.

— Ленту! — прохрипел Лагош. С какой бы радостью обнял его сейчас Шама, да уж больно яростный вид у Михала...

При звуке первых очередей эшелон разом проснулся. Появились еще пулеметы, вдоль берега залегли стрелки. Коничек и Бартак организовали ружейный обстрел противоположного берега. Сыхра лег возле Лагоша, взял ленты у Шамы, бросив ему:

— Принеси-ка еще! — и, наклонившись к Михалу, сказал: — Отдохни минутку, дай пулемету остыть, главное ты уже сделал.

— Ну и побудочка была, — усмехнулся Лагош, стирая пот со лба. Сыхра сунул ему в рот зажженную цигарку. Кавалерист жадно затянулся и снова склонился к прицелу.

На мосту валялись убитые и раненые белогвардейцы. И на берегу стрелки Бартака и Коничека произвели в их рядах немалое опустошение, но непохоже было, чтобы белые помышляли об отступлении. С обеих сторон строчили пулеметы. Михал Лагош вспомнил о станковом пулемете на тачанке и сказал Сыхре:

— Сыпь за ним!

Лагош и Шама поднялись, и вскоре послышался резкий неторопливый «говор» и этого пулемета.

С ружейно-пулеметной стрельбой у моста сливалась артиллерийская пальба в другом конце Филонова. Недалеко от вокзала в утреннее небо взвились над крышами домов языки пламени. Там тоже трещали винтовки и пулеметы, все как-то вдруг сразу расслышали это. К Сыхре и Книжеку подошел Натан Кнышев. Шрам на его лице налился кровью, кончики усов свисали к подбородку.

— Товарищи, — сурово сказал комиссар, — Киквидзе прислал связного. Белые атакуют весь город, а нас хотят отрезать от дивизии и уничтожить. На помощь мы надеяться не можем. Слышите, бой идет на всех окраинах города. У Книжека сверкнули глаза:

— Ну, мы теперь удержимся и через мост их не пустим.

Вдруг на том берегу поднялся страшный крик, стрельба усилилась, грохнули разрывы ручных гранат.

— На Голубирека напали, когда с нами не вышло! — вскричал Кнышев. — Товарищ Книжек, дайте мне роту Бартака и конников, пойду на помощь второму батальону!

Сыхра выпрямился:

— Я с вами.

— Нет, — ответил Книжек, — ты нужен здесь. И надо послать донесение Киквидзе.

Комбат недовольно тряхнул головой, но комиссар согласился с Книжеком. Сыхра махнул рукой и, расстроенный, полез в карман за махоркой. Закурив цигарку, он вызвал Барбору и приказал приготовить лошадей, чтоб ехать в штаб дивизии.

Кнышев с Бартаком поскакали на другой берег. Лошади упирались, шарахались от трупов, но подчинились наконец. Трупы все-таки пришлось сбросить в реку, чтобы могла проехать тачанка. Петник, правивший тачанкой, пролетел по мосту как на крыльях, догоняя роту Бартака. Ла-гош и Пулпан, вцепившись в стальной щит пулемета, кричали Петнику, чтоб не жалел лошадей. Страшное зрелище открылось им издали: белогвардейцам удалось врасплох напасть с фланга на второй эшелон чехословаков. Бесшумно перебив часовых, они подобрались к самим вагонам и, раздвинув двери, в упор начали расстреливать спящих. Первыми опомнились пулеметчики, открыли ответный огонь. Слева налетела казачья конница — не более эскадрона, но все опытные рубаки, — и пошла рукопашная...

— Беру на себя пехоту, — сказал Кнышев Войте, — а ты останови конных...

Бартак взмахнул шашкой и ринулся вперед. Столкновение было жестоким. Казаки поздно заметили атаку и не успели открыть огонь. Петник развернул тачанку, и Лагош выпустил смертоносную очередь. Кнышев под громовое «ура» соединился с бойцами в эшелоне, и они вместе начали отбиваться от белых. Голубирек через окно своего вагона стрелял из «максима». Его ротные командиры, Новак и Бребера, строили бойцов, выбегавших из вагонов с винтовками, хотя почти все без гимнастерок; в казаков полетели гранаты. Казачьи лошади пугались, вставали на дыбы, сбрасывая всадников. Какой-то подхорунжий прицелился в Бартака, но тот ударил шашкой его коня, лошадь бешено метнулась в сторону, понесла и с разбегу врезалась головой под вагон Голубирека. Подхорунжий свалился с рассеченным лицом.

Кнышев со своими стрелками прорвался на другой бок эшелона. В ста пятидесяти шагах показалась цепь белогвардейцев. Ротный Бребера тоже увидел их и побежал вдоль состава, крича, чтоб открыли противоположные двери. Туда же выскочил из вагона и Ондра Голубирек.

— В штыки! — крикнул ему Кнышев.

— Ура! — закричал Голубирек.

Бребера хотел подхватить боевой клич, но пуля попала ему в рот. Чехи быстро развертывались в цепь, насаживая штыки на винтовки. Вокруг падали товарищи, звали на помощь... Кнышев и Голубирек двинулись вперед с винтовками наперевес.

— Ура! — закричал комиссар.

Стрелки услыхали, бросились за ним. Белогвардейцы заколебались. Многие вскакивали, бежали в степь, офицеры напрасно пытались остановить их. Не успевшие спастись бегством гибли, скошенные пулями. Матей Конядра с несколькими всадниками, погнавшись за бегущими, захватил целую группу с офицером. Ротный Новак со своими бойцами окружил замешкавшихся пехотинцев, которые отчаянно отбивались.

Сражение на берегах Бузулука затихало. Вскоре умолкли последние выстрелы. Голубирек камнем свалился на железнодорожную насыпь. Он так устал, что едва шевелил губами. Кнышев сел рядом с ним.

— Как я близорук! — ругал себя молодой командир. — Никакой я не начальник! Позволить так обмануть себя! А все проклятое вино... Застрелю городского голову, как собаку!

— Ваша вина такая же, как и моя, — сказал комиссар. — И совершенно неважно, что мы здесь кое-как отбились. Не может нас извинить и то, что вчера вечером нигде в округе не видно было белогвардейцев. Сколько вы потеряли людей?

— Откуда я знаю! Большинство убитых лежат в вагонах... Товарищ Кнышев, отдайте меня под суд!

— Начдив посмеется надо мной. Нет, нет — тогда уж надо судить и Книжека с Сыхрой, как вас и меня. Но главное — мы не поддались! А здесь нас немало ждет таких же подлых сюрпризов. Но я тоже за расстрел городского головы...

На взмыленном коне, красный и потный, подъехал Бартак. Правая его рука с окровавленной шашкой, прикрепленной ремешком к запястью, бессильно свисала, Кнышев поднял на него глаза:

— Как дела?

— Натан Федорович, мы захватили белого полковника, трех хорунжих и около сотни рядовых. Можно возвращаться в эшелон, — хрипло доложил Бартак.

— Где они?

— Конядра вместе с ротным Новаком гонят их в город, может, Киквидзе порадуется.

Кнышев машинально поднялся, осмотрелся. Люди подбирали убитых и раненых. Выносили из вагонов тела. Бартак потерял четверть своих конников да человек двадцать пехоты. Раненный в ногу, заместитель Бартака Курт Вайнерт поплелся к фельдшеру. У Лагоша убили лошадь, зато сам он, и Пулпан, и Петник остались живы. На их черных от пыли лицах сверкали белки глаз. Бартак кивнул Долине. Под глазами у Долины темнели круги.

— Останешься тут, — сказал ему Бартак, — пока не будет полной уверенности, что белые отвязались. Можешь возвратиться к вечеру. Курта положи на тачанку. Мы с комиссаром поедем к Книжеку.

Йозеф только кивнул. Беда Ганза раздобыл лошадь для Кнышева — казачью гнедую с широкой спиной, спокойную. Она паслась на берегу Бузулука под развесистыми вязами, которых Ганза еще не встречал в России. Гоняться за лошадью не пришлось, она вела себя послушно.

— Мы их штук двадцать словили, — сказал Ганза. — Может, нашлось бы что-нибудь получше, но эта по крайней мере вас не сбросит, товарищ комиссар. Ноги у нее как бревна.

В эшелонах Сыхры семьдесят пять вагонов, они протянулись от железного моста почти до грузовой платформы станционного склада. За складом, на площадке между несколькими развесистыми акациями, стоят два бронеавтомобиля шестнадцатой дивизии. Через улицу — поповский дом с садом. Далее, вправо, высится церковь, ее позолоченные купола сверкают на летнем солнце.

В поле за вокзалом бойцы хоронят своих убитых; раненых отвозят в госпиталь. Вацлав Сыхра и Норберт Книжек вместе с ротным Коничеком сидят над списками погибших и раненых, и на душе у них тяжело. Подъехавших Кнышева и Бартака встретили, словно те вернулись из преисподней.

— Что это у вас? — комиссар склонился над бумагами, лежащими перед Книжеком. — А, списки... У Голубирека куда хуже — у него только в вагонах убито сто человек, не успели даже проснуться, а раненых он не сосчитает и до полудня. Дайте-ка попить...

Вацлав Сыхра придвинул к нему стакан чая, Кнышев залпом выпил. Бартак растянулся на диване и закрыл глаза, но перед его внутренним взором неотвязно стояла картина боя — у моста и возле эшелона Голубирека. Страшные то были часы. Бартак думал о том, как вокруг него умирали люди от ран, и о себе думал, о страхе, охватившем его, когда он мчался на казаков, яростно отстреливавшихся, рубившихся шашками... Раньше бы не поверил, что способен со своими конниками разогнать целый отряд таких отчаянных рубак. Тело болит, руки словно парализованы. Тот молодой подъесаул, с лицом, залитым кровью, сполз с коня, даже не пикнув, вероятно, и не понял, что произошло...

Скольких людей убил он сегодня утром? А что было делать — позволить убить себя? Допустить, чтобы погибли товарищи? Разве мог бы он тогда смотреть в глаза Кнышеву и Киквидзе? Разве враги не такие же, как Андрей Артынюк, выдавший Марфу Кочетову гайдамакам? Долина, Ганза и Вайнерт кинули его под лед, как бы от его, Бартака, имени. Так сказал Курт Вайнерт, а он никогда не лжет. За мостом Курт показал, как хладнокровно умеет он бить врага. А ведь и ему не более двадцати пяти лет. Натан Кнышев говорит: «Вы, товарищи, молодость революции, а революция не танцулька».

Вдруг до Бартака дошло, что говорят о нем.

— Уснул, счастливец, — заметил Книжек. А Кнышев отозвался:

— Давно я не видал такого рубаку. Кого настигала его шашка, тот прощался с жизнью.

Войта плотнее смежил веки. Похвала Кнышева немного подняла настроение. Таким и надо быть, если не хочешь стыдиться себя... Вошел красноармеец, доложил Книжеку, что приехал начдив. Этого Войта уже не слыхал. Книжек, Кнышев и Сыхра вышли к командиру. Киквидзе с ординарцем стояли около станционного склада.

— Хорошо действовали, товарищи, — сказал начдив. — Могло обернуться и хуже. Видел я, как белогвардейцы бегут в степь. Поздравляю вас. Но почему их не преследуют броневики? Я ведь приказывал, чтобы хоть одна машина была в полной готовности.

Книжек поспешил выяснить это дело и узнал, что в боевой готовности должны были находиться два русских пулеметчика и водитель. Этот экипаж дежурил в машине, запершись изнутри. Кнышев постучал в дверь автомобиля, никто не отозвался. Вентиляционное отверстие оказалось открытым, он крикнул в это отверстие — молчание.

— Подождите, товарищ, — подошел красноармеец железнодорожной охраны. — Когда я услыхал пулеметную стрельбу, то побежал к складу проверить, на месте ли наши часовые, и заметил, как какой-то парень бросил что-то в броневик через это самое отверстие и убежал к поповскому саду, через забор перепрыгнул.

— Окружить и обыскать сад, — приказал Сыхра, — и побыстрее инструменты: надо вскрыть броневик.

Коничек нашел слесаря и кузнеца, автомобиль открыли. Оказалось, что парень, которого видел красноармеец, бросил внутрь ручную гранату: пулеметчики и водитель были разорваны на куски... Киквидзе, Кнышев и Книжек ушли в вагон. Голубирек сидел там у стола, Войтех Бар-так все еще спал.

Сыхра отправился в поповский сад руководить поисками.

Вскоре к нему привели подростка лет семнадцати, которого, однако, пришлось подгонять штыками. У него было узкое чистое лицо, из-под студенческой фуражки выбивались непокорные светлые волосы.

— Прятался в кустах в дальнем конце сада, — доложил коренастый боец. — Спрашиваю, что он тут делает, а он — убежал, мол, со страху, когда услыхал стрельбу.

Сыхра посмотрел подростку в глаза — невинные, испуганные. Это его раздражило.

— Как тебя зовут?

Парень не ответил. Комбат повторил вопрос. Юноша упрямо заявил, что он правда убежал в поповский сад, до смерти испугавшись стрельбы.

— Сведите его к городскому голове, — приказал Сых-ра. — Я подожду здесь.

Комбат сел на ящик, скрутил цигарку, мрачно поглядывая, как слесарь и кузнец из роты Коничека стараются исправить броневик. Они принесли походный горн, инструменты, наковальня звенела, как колокол сельской церкви. Вацлав, прислонившись головой к деревянной стене склада, поднял взгляд к ясному солнечному небу. Как могло случиться, черт побери, что белые застигли нас врасплох? Откуда они взялись? Конная разведка возвратилась накануне вечером и ничего подозрительного не заметила. Белые атаковали под утро, значит, они скрывались в какой-нибудь балке на расстоянии не менее пяти часов ходу... А «мирное» Филонове посылало им точные сведения, в том числе и об этом проклятом вине. Киквидзе, конечно, притянет к ответу голову — это его выдумка. К ночи усилим караулы, на мост поставим пулеметы. И Голубиреку на той стороне реки надо крепко подумать о мерах предосторожности. Полк переведем в город. Напрасно не сделали этого раньше. Даже если получим новое пополнение, погибших не воскресишь... Еще Сыхра все думал, не допустил ли он ошибки, послав к Голубиреку на помощь одну лишь роту Бартака. Он так задумался, что не заметил, как вернулись конвоиры с подростком.

— Товарищ командир, — сказал коренастый красноармеец, — голова только глянул на парня и сразу признал: сын здешнего попа.

Комбат встал с ящика, пристально посмотрел на парня:

— Вот так, хитрец, теперь мы привлечем и твоего папашу. — Он повернулся к красноармейцу. — Окружить поповский дом, никого не выпускать. Чтобы даже мышь не проскочила! Если кто зайдет к священнику, задерживать и не выпускать! Десять человек со мной в дом!

В доме они нашли еще одного поповича, уже взрослого, садовника, кухарку и попадью. Сыхра велел свести их всех в большой комнате, сел за стол и повел строгий допрос. Они отвечали сбивчиво или вовсе молчали. Сыхра разозлился.

— Где священник? Все пожимали плечами.

— Пятерым остаться здесь с этими птичками. Кто двинется — стрелять, хотя бы это была кухарка. Остальные за мной!

Обыскали дом от чердака до подвала, простукивали стены, в полуподвальной комнате, в которой явно кто-то жил, простукали даже пол. Комната была оклеена обоями. У правой внутренней стены стоял стол, покрытый большой скатертью, свисающей до полу.

— Отодвинуть, — приказал Сыхра.

Красноармейцу-русскому, который присоединился к чехам на станции, что-то не понравилось в отставших обоях. Он сорвал их, показалась доска, закрывавшая отверстие в стене. Доску вынули, за ней зияло темное отверстие, чтобы пролезть одному человеку. Сыхра подал красноармейцу свой электрический фонарь и револьвер. Красноармеец улыбнулся и без колебаний шагнул в узкий проход — тотчас же раздался выстрел. Сыхра кинулся вслед. Красноармеец стоял посреди просторного помещения, направляя револьвер на человека за столом у телефонного аппарата. Человек был бледен — бледность проступала даже сквозь бороду и усы — и смотрел неподвижным взглядом. Обыскали помещение, нашли два «максима», под столом — двенадцать пулеметных лент.

Вацлав Сыхра взял свой револьвер у красноармейца, сунул его в кобуру. Поп не спускал с него глаз, руки его тряслись. Батальонный сверкнул глазами:

— Вывести наверх!

При виде попа ужас охватил арестованных. Старший сын сделал было движение, словно хотел броситься на Сыхру. Но красноармеец приставил штык к груди поповича. Сыхра уселся за стол.

— Требую объяснений, — начал он спокойно.

Поп не отвечал, только вертел головой, будто никак не мог поверить в реальность происходящего.

— Сбегайте кто-нибудь в Чека, — приказал Сыхра еще спокойнее, — а кто-нибудь другой пусть осмотрит, куда ведут телефонные провода.

— Я пойду в Чека, — улыбнулся красноармеец. — Я коммунист.

— Как вас зовут, товарищ?

— Степан Салайко, красноармеец второго батальона Тамбовского полка, товарищ командир!

Сыхра дал знак двум чехам идти с Салайко и снова обратился к попу:

— Вы понимаете, что ваше молчание напрасно, преподобный Иван Иванович Иванов? — саркастически сказал он. — Я должен получить объяснение вашим действиям. Это вам ясно? Я хочу знать, где сосредоточиваются силы атамана Краснова, и у меня хватит терпения ждать вашего признания хоть до утра. Ваших друзей мы побили, это вы, верно, уже знаете, побьем и остальных. Покуда вы не заговорите, так и будете стоять, и не только вы, но и все ваши.

Поп понурил голову, не переставая, однако, пристально следить за каждым движением Сыхры и двух бойцов, стоявших около него. Сыхра докурил окурок, свернул новую козью ножку и с ледяной улыбкой зажег ее.

— Так что, будете говорить?!

У попа задрожала борода, однако ответа не было. Комбат встал из-за стола, вышел посмотреть, надежно ли охраняется поповский дом. У калитки ему встретился молодой чекист и сияющий Салайко.

— А батюшка-то — большой человек, телефончик у него со всем миром связан, только он скрывал это из скромности, — сказал Салайко и повел Сыхру и чекиста в подвальное помещение.

Здесь он показал им, что телефонный провод проходит под водосточной трубой и вдоль забора на церковную колокольню.

— Кто-нибудь был на колокольне? — спросил чекист.

— Был, дьячок, — ответил Салайко. — Сейчас его принесут. Он не пожелал сказать мне, что он там делает с телефоном, и пришлось мне его слегка «погладить». Он сверху наблюдал за чехословаками и сообщал попу в подвал весь ход боя у железной дороги. Сейчас его доставят.

— А поп передавал сообщения генералу Дудакову, — сказал Сыхра. — Вы узнали, каким образом?

— Есть вторая линия. Она скрыта в штукатурке, потом очень ловко проведена через реку, и все это сделано из военных материалов, — ответил Салайко. — Нравится вам такой военный трофей, товарищ командир?

— Увидим, — усмехнулся Сыхра. — Пойдемте в дом, батюшка со своей семейкой ждет нас и тяжкую думу думает. Негоже заставлять святого отца дожидаться.

— Дайте мне бойцов, я уведу попа, — попросил чекист. Батюшке и его чадам и домочадцам связали руки.

Сыхра простился с чекистом и ушел к своему эшелону. Киквидзе еще сидел у Книжека. С ними были Кнышев и Бартак, Голубирек и Коничек, раненый Вайнерт. Все они продолжали обсуждать налет белогвардейцев. Рассказ Сыхры всех взволновал.

— Мы плохо следим за населением, — сказал начдив. — Предлагаю послать в Филонове отряд милиции. Товарищ Книжек, вызовите штаб...

К телефону подошел Веткин, и Киквидзе распорядился арестовать городского голову и отправить его в Чека.

— Товарищам в Чека скажите, что я еду к ним. Охрану? Не надо, со мной поедет Бартак, да, да он и товарищ Сыхра.

Он коротко простился с Книжеком и, сопровождаемый Бартаком и Сыхрой, верхом уехал в город.

— Ох, товарищи, как мне стыдно перед начдивом! — вздохнул Голубирек. — Чем загладить все это?!

— Разве мало того, что в бою вы не дрогнули? — ответил Книжек.

— Еще чего недоставало! — раздраженно воскликнул Голубирек.

Курт Вайнерт выразительно посмотрел на Коничека. Голубирек, заметив это, поднялся.

— Я с вами, товарищи.

— Пойду и я, — сказал комиссар, чувствовавший себя хуже всех, что было видно по его нахмуренному лбу.

Когда они вышли, Книжек повалился на диван. Он не мог не думать о том, что пережил сегодня. Когда рано утром в его купе ворвался тот рыжий кавалерист, Книжека охватил панический страх, и опомнился он лишь тогда, когда заговорили пулеметы. К счастью, нападение отбито. Ребята его полка дрались как дьяволы, он и не подозревал, что у него такие бесстрашные и стойкие солдаты... Книжек попытался усмехнуться, но ничего не получилось. Сердце у него продолжало сильно биться, голова кружилась. Вот и попа выследил Сыхра... Книжек поскорее закрыл глаза.

* * *

По телеграфу молнией разнеслась весть о покушении на Владимира Ильича. Не умолкали телефоны. Все разговоры были об одном: выживет ли Ленин? Тридцать первого августа люди жили только этим вопросом. Страшно подумать! На завод Михельсена, в гущу верных рабочих, проникла эсерка, к самому Ильичу подобралась и выстрелила в него из револьвера. Ее поймали! Но как вообще могло произойти подобное покушение? Красноармейцы в Филонове тоже только об этом и говорили.

Киквидзе созвал командиров полков и их заместителей. В частях шли митинги. В первой роте батальона Сыхры выступил Ян Пулпан.

— Товарищи красноармейцы! — взволнованно произнес Ян Пулпан, его светлые усы уныло обвисли, — наступило решающее время, когда мы должны показать, чего мы стоим. Враг ударил по самому чувствительному месту, прямо в грудь, но выстрелы, которые должны были оборвать жизнь Владимира Ильича Ленина, к счастью, не смертельны. Ленин жив! И мы по-прежнему будем сражаться под его знаменем до окончательной победы революции. Мы — бойцы Интернационального полка, добровольцы армии коммунизма, и русские товарищи смотрят на нас, как на будущих борцов за социалистическую революцию у себя на родине.

Голос Пулпана уже окреп, он доходил до самых последних рядов. Люди напряженно смотрели на его исхудавшее лицо, жадно ловя слова.

— Видели мы каждый день и в последние дни убедились еще раз, на что способен враг! Это суровая школа для нас, товарищи! То, чему мы здесь научимся, мы унесем домой и, опираясь на этот опыт, создадим свою, большевистскую, подлинно рабочую партию. Товарищи красноармейцы, покушение на Ленина показало нам, до чего может дойти белый террор. Но пролетарская Россия отразит его, хотя бы белогвардейцы объединились со всем враждебным нам миром. Мы, интернационалисты, не можем отказать русским братьям в помощи. Когда-нибудь они нас щедро вознаградят, в этом мы не сомневаемся. А у нас теперь одна заповедь — заповедь товарищеской верности русскому рабочему классу и его партии!

Пулпан глянул на Войтеха Бартака. Ротный стоял рядом с ним, внимательно вглядываясь в лица бойцов, особенно новичков-добровольцев, но ни один человек не опустил глаз перед его взглядом.

Пулпан стал рассказывать о революции в Петрограде, описывая ее как победу Ленина и героических пролетарских масс.

— Только завзятые трусы могли заколебаться и уклониться от штурма Зимнего. Я сам был там, товарищи, можете мне верить! — закончил Пулпан.

Командир роты сжал губы. В последнем ряду, возле Матея Конядры и Яна Шамы, уже некоторое время стоял комиссар Кнышев, беспокойно покусывая концы усов. Шама вдруг перестал вертеться, покраснел, и едва Пулпан кончил, вышел из ряда и двинулся к Бартаку, звеня казацкими шпорами.

— Разрешите, товарищ командир роты, несколько слов.

Бартак кивнул, и Шама решительно обернулся к строю. По лицу его видно было, как он торопливо, с трудом собирается с мыслями.

— Товарищи! Зло меня берет, как подумаю, что сделала проклятая эсерка с нашим Ильичей, я говорю, нашим, товарищи чехи, словаки, мадьяры, немцы и сербы! И всех вас берет зло, слушаю об этом с утра... — Шама глотнул пересохшим горлом и набрал воздуха в легкие. Ему все-таки трудновато было говорить по русски. — Ян Пулпан, старый красногвардеец, говорил по-рабочему, от души, да так и надо... И я предлагаю, товарищи, братья, давайте пошлем телеграмму в Кремль, что мы, интернационалисты, передаем привет Владимиру Ильичу Ленину и что мы пойдем за ним, пока будем живы! Там сзади, среди кавалеристов, стоит наш комиссар товарищ Кнышев, он сможет отправить нашу телеграмму по верному адресу. А чтоб доказать Ильичу, что привет мы посылаем все как один, давайте вместо голосования споем нашу боевую песню...

Во время этого бурного выступления фуражка у него съехала на затылок и огненные волосы упали на лоб. Голубые глаза его сверкали воодушевлением. Шумно вздохнув, он вскинул кулак и во всю мощь своего голоса запел «Интернационал».

Когда отзвучали последние слова, воцарилась тишина.

У многих пробежала по спине легкая дрожь восторга. Тоник Ганоусек сдернул с головы фуражку и закричал срывающимся голосом:

— Ура! Ура!

И все подхватили, и гремело «ура», подобно все новым и новым залпам.

Ян Шама вдруг почувствовал себя одиноким — он высказал все, что в нем накипело, и теперь растерялся, не знал, куда девать руки. Повернулся к Бартаку и внезапно, не говоря ни слова, обнял его, потом обхватил Пулпана.

Аршин прокричал что-то одобрительное, обнял Кнышева и поцеловал его в широкий шрам — для этого драгуну пришлось подняться на цыпочки, но он делал вид, будто это его не смущает. После Ганзы Кнышева обняли Лагош, Ганоусек, Конядра... Комиссар переходил из рук в руки. Глаза его были полны слез. Его прижимали к груди и целовали венгры, немцы, костистые далматинцы, сербы...

— Дорогие товарищи! — закричал Кнышев, вырвавшись наконец из круга красноармейцев. — Телеграмму Владимиру Ильичу Ленину мы обязательно, пошлем с командиром дивизии товарищем Киквидзе, в этом не сомневайтесь! Советская Россия благодарна вам за верность делу свободы рабочих...

— В вашем лице мы обнимаем свободную Россию! — вскричал Аршин.

— Хорошо, я передам это свободной России, — ответил Кнышев. — А теперь позвольте мне сказать, зачем я к вам явился. Я прямо с вокзала, а там не все в порядке. Прибыл Марусин бронепоезд, но нельзя позволить этой бешеной эсерке двигаться дальше. Наши броневики, правда, держат продвижение поезда, но мы не можем также допустить, чтобы хоть один человек из команды вышел на перрон. Товарищ Бартак, займите со своей ротой станцию! Кто окажет сопротивление, тот не получит пощады! Не забывайте, что эти негодяи сделали с нами под Урю-пинской...

Рота Бартака выступила через несколько минут. Поручив командование Пулпану, Бартак с Аршином и Шамой поскакали вперед. Шама весь еще пылал; подгоняя своего пегого рысака, размахивая нагайкой, он скакал, не обращая внимания на людей, попадавшихся на дороге.

Комиссар полка тем временем мчался в штаб дивизии.

В застегнутой наглухо кожаной куртке Киквидзе сидел за столом с таким видом, будто мысли его унеслись далеко-далеко, и по привычке играл грузинским кинжалом. Комиссары и командиры полков, такие же хмурые, сидели вокруг. Из-за густого табачного дыма в комнате почти ничего не было видно. Вацлав Сыхра и Йозеф Долина дымили, не обращая внимания на Книжека, который на этот раз сидел рядом с ними. А перед столом начдива, в черкесском костюме, выпрямившись, стояла молодая командирша бронепоезда. Глаза ее метали молнии. Кнышев подошел к ней сбоку, не спуская с нее пристального взгляда.

— Гражданин командир, — сказала Маруся хрипло. — Я протестую против действий комиссара чехословацкого полка. Мне надо провести бронепоезд в Поворино, у меня важное задание, а он препятствует. Где же ваша свобода? Разве я мало для вас сделала? Мои люди еще возмущены тем, что случилось несколько недель назад с эшелонами анархистов, ехавших в Царицын, а теперь вы хотите повторить это со мною? Хотите разгромить наш бронепоезд, а нас разогнать по степи, как волков? Мы не анархисты! Предупреждаю вас, у меня особое задание товарища Но-совича. Я буду жаловаться.

— Пожалуйста, — металлическим голосом произнес за ее спиной Натан Кнышев. — И мы разгоним вас по степи, как волков.

— Подождите, товарищ комиссар, — остановил его Киквидзе, — я хочу выслушать все претензии, потом вы скажете свое слово.

Маруся сверкнула зубами, возмущенно улыбнувшись, и положила руку на кобуру.

— Я требую свободного проезда через Филоново. Это все! — отрезала она.

Кнышев взглянул на Киквидзе — тот и бровью не повел. Комиссар подошел к Марусе и выхватил у нее из кобуры револьвер, прежде чем она опомнилась.

— Считайте себя арестованной, — резко проговорил Кнышев. — Недоставало еще, чтобы вы грозили начальнику дивизии Красной Армии! Мы вас хорошо понимаем, вам хочется поближе к Москве, именно в эти дни. Краснов был бы рад видеть вас там; да и себя тоже. Короче, стервятникам захотелось прогуляться по Красной площади, они зарятся на царские сокровища в Кремле, да «сказала, что играла», как говорят мои чехи. Вы нас ругаете, требуете от нас лояльности, но мы-то хорошо знаем, что связывает вас с вашим Носовичем!

Кнышевым все более овладевал гнев, и тон его делался еще язвительнее:

— Нам стало известно, что вы состояли в женском батальоне, были у Зимнего, так чего же удивляться, что покушение на Владимира Ильича вы сочли удобным моментом для окружения Москвы. Хотите воспользоваться случаем? Но Ленин жив, милая дамочка, и долго будет жить! Это вас черти раньше возьмут вместе с генералами. Видели бы вы, что творится сегодня с красноармейцами, как растет их возмущение белогвардейцами и эсерами. Худшей услуги себе, чем нападение на Ленина, вы и придумать не могли. Вы даже скептиков теперь убедили в том, что мы вправе требовать от Красной Армии любых жертв. Полчаса назад перед интернационалистами выступал чешский рабочий, и я, пожалуй, не сказал бы лучше. А другой боец, чех, предложил, чтобы полк послал товарищу Ленину приветственную телеграмму, и предложение свое закончил пением «Интернационала». А вы хотите в Москву? По нашей дороге? — Комиссар отдал Киквидзе пистолет и добавил: — Товарищ начальник дивизии, предлагаю: пусть эсеровская команда добровольно покинет бронепоезд, и уберется из Филонова. Они нам здесь не нужны...

— Постойте, товарищ Кнышев, теперь я скажу, — перебил его Киквидзе, не сводя глаз с Маруси. Выражение ненависти на ее красивом лице успокаивало начдива. Вонзив кинжал в стол, он вынул обойму из Марусиного пистолета, положил ее в карман своей кожанки и холодно сказал ей: — Не позднее чем через час вы отправитесь обратно в Царицын. Мои два бронепоезда будут вас конвоировать, чтоб вам ничего не взбрело в голову. В Филонове я начальник, и других рядом с собой не потерплю. Не скрипите зубами — на белый террор мы отвечаем красным террором. Пистолет я вам возвращаю, но патроны оставлю себе — вы слишком вспыльчивы. А теперь уходите. Вы нас задерживаете!

Маруся вложила пистолет в кобуру и вышла не прощаясь. Киквидзе обратился к Кнышеву:

— Поезжайте с нашими бронепоездами. Предоставляю вам полную свободу действий. Ее бронепоезд нам очень бы пригодился, но, если отбирать его на станции, эта бешеная может натворить много бед: у нее большой запас боеприпасов. А как дела на станции?

— Я послал туда Бартака с ротой. Товарищ Книжек извинит, что я не согласовал это с ним, на разговоры не было времени. Я предоставил Бартаку свободу действий так же, как вы мне, и потому не могу сказать, как там обернется дело... Чехи ненавидят Марусю.

Киквидзе прикрыл ладонью рот, чтоб скрыть улыбку:

— Хорошо, поторопитесь к ним. Артиллерийская стрельба для нас нежелательна.

Кнышев поспешно вышел. На главной улице он обогнал бородатого извозчика, везшего в пролетке Марусю. На станцию комиссар примчался, когда там все кипело. Эсеровский бронепоезд был зажат между двумя бронепоездами Киквидзе. Мрачные артиллеристы стояли у орудий, были готовы и пулеметы. Саперы укрылись за шпалами и рельсами, погруженными на платформах, виднелись только их немецкие штыки. Красноармейцы с винтовками наперевес патрулировали очищенный от пассажиров перрон. Лагош поставил свой станковый пулемет напротив эсеровских артиллеристов. Конядра и Пулпан прохаживались у их паровоза. Кнышев двинулся прямо к Бартаку и в кратких словах передал приказ Киквидзе. Перестрелка насмешками между красными и эсерами мгновенно прекратилась.

К Кнышеву и Бартаку подошла Маруся, гневная, возбужденная, и закричала так, что было далеко слышно:

— Окружить женщину с полсотней бойцов у вас хватает пороха, но не будьте смешны, нас вы все равно не укараулите, лучше пропустите в Поворино!

— Мы, конечно, вас пропустим, только не в Поворино, а в Михайлов, — отрезал комиссар и послал Аршина распорядиться отправкой.

— Я протестую! — со злостью вскричала Маруся.

— Я сказал — в Михайлов, — и Кнышев повернулся к эсерке спиной.

— Вы об этом пожалеете! — пригрозила Маруся и побежала к своему бронепоезду.

— Эй, красавица, не запутайся в юбке! — прокричал ей вслед Ян Шама.

Маруся, как ужаленная, повернулась было и вскинула пистолет, но Ганоусек успел выбить оружие из ее рук. Тут Михал Лагош открыл огонь из пулемета, красноармейцы кинулись на бронепоезд. Еще несколько винтовочных выстрелов, эсеры дали три пулеметные очереди, но бой продолжался недолго: отказавшись от дальнейшего сопротивления, эсеры побросали оружие и разбежались по путям, прячась за товарными составами. Воспользовавшись переполохом, скрылась и Маруся. Пробежав через вокзал, она свернула в ближайшую улицу.

Кнышев увел Бартака к коням.

— Теперь галопом в штаб дивизии, друг, — весело улыбнулся он. — Не бойся, за это Исидорович ругать нас не будет.

* * *

Второй Интернациональный красноармейский полк перебрался из эшелонов в Филонове. В деревянных бараках было лучше, чем в теплушках. Красноармейцы разных полков завязывали дружбу. Второй полк снова получил пополнение, но среди новичков уже мало было чехов и словаков, большинство пополнения составляли бывшие пленные немцы и венгры. В роте Бартака появилось несколько сербов и два невысокого роста боснийца. Бартак обоих посадил на коней.

Возобновилась ожесточенная битва за Царицын. Белогвардейцы стремились окружить его железным кольцом своих дивизий, а Киквидзе и командир первой украинской бригады Сиверс всеми силами удерживали железную дорогу через Донскую область, от Воронежа до Волги. Не проходило дня, чтобы красновские отряды не налетали на железную дорогу, порой появлялись дикие банды Дудакова, и у кавалеристов Киквидзе, а часто и у его пехоты не было минуты передышки. Отбитые у противника бронепоезда стояли на филоновской сортировочной станции в постоянной боевой готовности, неожиданно появляясь на магистрали, и белогвардейцы отваживались нападать на них только превосходящими силами. Бронепоезда возвращались из рейсов с убитыми и ранеными, с покалеченными паровозами, но и с победой. Время шло, а бои не прекращались, белые во что бы то ни стало стремились захватить дорогу между Царицыном и Москвой. И с таким же устойчивым упорством Киквидзе удерживал ее. Тесный кружок максимовцев сузился. Курта Вайнерта Киквидзе назначил командиром чешской батареи, и теперь Курт лишь изредка мог забегать к своим. Из тамбовцев, с которыми максимовцы сдружились, певун Костка и Отын Даниел погибли под Урюпинской, Ян Пулпан стал заместителем Бартака по пехоте. Невредим был Матей Конядра да еще Карел Петник, помощник Долины в полковом комитете. Сегодня Петник был в скверном расположении духа. Он набросился на Шаму, который осыпал ребят насмешками.

— Эй, рыжий болтун, а ты умнее был, когда мы с тобой в госпитале валялись?

— Тогда я размышлял, к чему на свете чесотка, — парировал Шама, — а нынче я еще о белых казаках думаю, товарищ Петник. А ты сам знаешь, чесотка и белый казак не одно и то же. Да ведь и ты изменился, держишься, что тот японский Камимура, который в четвертом году топил царские корабли в Порт-Артуре.

На нарах приподнялся Беда Ганза:

— Эй ты, Камимура, чего спать не даешь? Вот мигну Лагошу, погладит он тебя своим кулачищем!

Шама усмехнулся — по душе ему была такая словесная перепалка. Разве не любит он их всех, даже этого ершистого Беду? Он сел на нары у ног Ганзы и слащавым голосом произнес:

— Баиньки хочешь, Аршинчик? И в сапожках? Фу! Позволь, я тебя разую, обожаю запах твоих портянок!

— Катись ты! — буркнул Ганза, поворачиваясь на другой бок.

— А молочка не хочешь? Или водочки? — приставал Шама. — А может... может, баклажанчик? Я тебя понимаю, друг мой, хотел бы ты устроиться, как покойный император Франц-Иосиф в старости, правда? Камердинер клал бы тебе на ночь в постельку двух девочек, чтобы они тебя согревали, — одну справа, другую слева, вот это было бы отлично, да?

Аршин не ответил, — уснул, улыбаясь. Постепенно улеглись и остальные.

Ганоусек еще пошел посмотреть лошадей. Барбора лежал рядом с Конядрой.

— Матей! — шепотом позвал он.

— Чего тебе?

— Как думаешь, удержимся мы в Филонове? В городке поговаривают, будто с юга идет Краснов с огромными силами. Если Сиверс не пустит ему кровь, навалится он на нас...

— Боишься, что с нами будет, если нас зажмут в клещи?

— Не знаю, пожалуй нет, я за Фросю боюсь. Она призналась мне, что работает в Чека, и если белые узнают — ей крышка.

С другой стороны Барборы лежал Карел Петник. Глаза у него закрыты, но он слышит каждое слово.

— Что говорит Бартак? — вмешался он в разговор. — Пораскинь мозгами, и никто нас не победит. Утро вечера мудренее!

— Кто знает, что ждет нас завтра...

* * *

Набеги отрядов атамана Краснова и генерала Дудакова на железную дорогу между Царицыном и Воронежем повторялись регулярно. К Филонову с обеих сторон вдоль линии приближались белогвардейцы. Киквидзе вызвал командиров полков и батальонов. Пришли и комиссары полков, и председатели полковых комитетов. Новый заместитель Киквидзе, Медведовский, нервно курил. Это был стройный неразговорчивый человек с выразительным желтоватым лицом, в каждом движении которого сказывался рабочий.

Полночь. Под потолком потрескивает большая керосиновая лампа.

Киквидзе ходит по просторной комнате, не очень-то весело поглядывая на входящих. Первым явился Норберт Книжек. Поздоровался, подсел к начальнику штаба дивизии, бывшему подполковнику царской армии Семену Веткину, озабоченному человеку с добрым лицом. Книжек пытался расспросить Веткина, о чем пойдет разговор, но старый солдат повторял: «Услышите, услышите». Комната наполнялась людьми. Комиссар полка Кнышев и батальонные командиры Сыхра и Голубирек пришли со своими заместителями — Бартаком, Коничеком и председателем полкового комитета Долиной.

— Здорово, молодцы! — несколько оживившись, крикнул им Киквидзе. — Садитесь вот здесь, у окна... Каково настроение людей?

— Боевое, — ответил Кнышев.

— Потери за последние дни?

— Двадцать человек.

Киквидзе почесал затылок и обменялся с Медведовским понимающим взглядом, после чего продолжал:

— Нового пополнения мы не получим. — неоткуда. Мы отрезаны от Воронежа. Краснов перерезал-таки железную дорогу, а его казаки отнюдь не новички. Операциями в большинстве случаев руководят у них немецкие генералы, а против них даже Сиверс слабоват. Товарищ Бартак, вы бы бросились на казачью бригаду одним конным полком?

— Зачем спрашиваете, Василий Исидорович. Я бы только попросил придать мне батарею Вайнерта.

— Хорошо, Войта, — сказал начдив и энергичным шагом отошел к широкому столу, на котором были разложены карты. Взяв в руки грузинский кинжал, Киквидзе стал водить его острием по участку фронта между Филоновой и Воронежем. Потом посмотрел на Кнышева: — Натан Федорович, подойдите сюда, и тебя прошу подойти, Войтех Францевич.

Они подошли. Киквидзе тихо продолжал:

— Они здесь, под Лисками. По одному сообщению, там не менее двух тысяч сабель, по другому — тысячи три. Пока они нас только дразнят: главные силы Краснова еще в ста верстах от этого места. Наш бронепоезд отошел оттуда, чтоб не разбили вдрызг. Прибыл два часа назад. — Киквидзе нахмурился, в его голосе зазвучали гневные ноты. — Не можем мы допустить, чтобы белые тут хозяйничали, надо отогнать их, прежде чем они получат подкрепление. Я пошлю туда пятый конный заамурский полк. Командира полка вчера ранило, у его заместителя тиф. Вот вы двое и возьмете полк на несколько дней. Вынимайте-ка ваши карты.

Пока Кнышев и Бартак доставали свои карты, начдив отошел поздороваться с командирами, подошедшими позже, но сейчас же вернулся.

— Так, хорошо. Благодарю вас, товарищи. Что делать, сами увидите. В полку есть три тачанки, возьмите еще один броневик. Очень хочу, чтобы вы вернулись целыми и невредимыми.

Кнышев и Бартак отошли от стола. Киквидзе обвел глазами командиров.

— Легкая жизнь кончилась, товарищи, — отрывисто начал он. — Полкам быть в полной боевой готовности. Никаких отпусков, запретить отлучки даже из бараков. Почистить оружие. Раздать боеприпасы. Товарищ Книжек, ваш полк пополнит команду бронепоезда, который возвратился со станции Лиски. Отберите для этого опытных артиллеристов и пулеметчиков. Понятно?

Норберт Книжек выпрямился:

— Понятно, товарищ начальник дивизии.

Начдив огляделся, словно пересчитывая командиров. Веткин, не понимая, что ему нужно, встал было, но Киквидзе знаком попросил его оставаться на месте. Киквидзе продолжал:

— Мне кажется, при всей своей храбрости красноармейцы уже из последних сил сдерживают белых. Значит, мы должны поддержать боевое настроение и заботиться о бойцах, как о родных детях. Белые стремятся разбить нас, а этого мы позволить не можем. С нашим запасом оружия и боеприпасов мы продержимся не менее двух месяцев, даже без подвоза, и железная дорога Москва — Царицын должна остаться в наших руках. Задача эта известна вам давно, другой нет. Но это — задача для героев. Товарищи комиссары и командиры, повторяю вам это потому, что для нас складывается сложная ситуация. Я просил Филоновский совет помочь нам мобилизацией городского и окрестного населения, однако не думаю, что пополнение будет велико: мы уже подобрали все, что можно. Встает задача поддерживать хорошее физическое состояние красноармейцев. У нас есть случаи тифа. Заболевших немедленно изолировать и эвакуировать хотя бы даже в Саратов. В Филонове оставить только легкораненых. Понятно?

— Понятно, — отозвалось двадцать человек.

— Благодарю вас, — Киквидзе поглядел на Книжека, и голос его смягчился: — Товарищ Книжек, я беру у вас на несколько дней товарищей Кнышева и Бартака. Они мне нужны. Придется вам пока обойтись без них.

Книжек вытянулся, но начдив уже не смотрел в его сторону.

— Кто здесь от пятого Заамурского? — спросил он. — А, вижу, товарищ Ромашов. Останьтесь тут. Бартак и Кнышев тоже. Всех остальных благодарю, всего хорошего! На улице Книжек спросил Вацлава Сыхру, зачем Киквидзе понадобились Бартак и Кнышев, но Сыхра, сворачивая на ходу цигарку, только плечами пожал. Голубирек, подталкивая Долину, засмеялся:

— Поедут в Алексиково на чашечку кофе... Они завидуют вашим поездкам в Тамбов, Книжек, и не удивляйтесь, что им тоже пришла охота погостить у своих алексиковских подруг.

— Ваши шутки неуместны, Ондра, — насупился Книжек. — Когда они возвратятся, сами мне расскажут.

— Вот теперь вы рассуждаете правильно, товарищ командир, — засмеялся Голубирек и повернул к своему бараку.

Сыхра пошел с Книжеком.

— Мы с тобой лучше понимаем друг друга, не правда ли, Вацлав? — сказал Книжек. — Начинали ведь вместе, а это, что ни говори, многое значит. Приходи завтра к нам, из Тамбова приехала Ирина, она будет рада видеть тебя.

— Если не поставит помидоров с огурцами, не приду. Знаешь ведь, это моя слабость.

— Она и махорку привезла, получишь две пачки... Тем временем Киквидзе говорил Ромашову, положив ему руку на плечо:

— Сколько вам лет, Иван Михайлович?

Кавалерист, стройный, узкобедрый, с юношеским румянцем на типично русском лице, вскинул на Киквидзе глаза:

— Двадцать один... будет через месяц...

За его спиной засмеялся начальник штаба дивизии. Ромашов, покраснев, повернулся к нему:

— Честное слово, товарищ Веткин, клянусь жизнью матери...

Бартак и Кнышев с улыбкой наблюдали эту сценку. Лицо Киквидзе тоже прояснилось.

— Верю вам, — сказал начдив. — Вы ведь были в гусарах, как и товарищ Бартак? Вы знакомы?

— Кто в дивизии не знает товарища Бартака! Говорят, он лишь наполовину чех, а мать его грузинка и будто ваша родственница, — Ромашов сам засмеялся своим словам.

Киквидзе глянул на Бартака, весело подмигнул.

— Что ж, это было бы неплохо, но теперь речь о более важном деле, чем родство. Вы член партии, Ромашов, Бартак тоже. Поэтому я возлагаю на вас трудную задачу. Через полчаса ваш полк выступит вдоль линии железной дороги в направлении на Алексиково. В пятидесяти верстах от Филонова засели дудаковские казаки, вы должны их оттуда выбить. Бой будет серьезным, Ромашов, и полк ваш поведет товарищ Бартак. Вы его заместитель. В помощь даю вам товарища Кнышева. Товарищ Бартак уже все знает, расскажет вам по дороге. Все, товарищи, теперь не теряйте ни минуты: Желаю удачи! — начдив крепко пожал всем руки, Веткин тоже.

— Бейте белых гадов, бейте, пока не выбьете из седла, — сказал начштаба с ободряющей улыбкой в светлых добрых глазах. — Обрушьтесь на них, как степной ураган! А в резерве оставьте только один эскадрон.

Медведовский сдержанно улыбнулся словам Веткина, хотя и поверил в их искренность.

* * *

Норберт Книжек занимал две комнаты в доме ушедшего на пенсию прежнего начальника станции Егора Белюгина. Старик уже мало что знал о жизни за стенами дома, а потому любил поговорить, и говорил он большей частью о том, что подарит ему сын Аким или сноха Василиса. Вацлав Сыхра был знаком с Акимом, начальником алексиковской железнодорожной станции. Пухленькую же Василису Сыхра видел два-три раза, когда она приходила с мужем на базар. У нее веселые глаза, носик и лоб как у молочного поросенка, и цвет лица такой же, однако мужа она держит в узде. Аким — строгий, хоть и добрый человек, весь в отца; интриг он не затевает, но никому не верит, и подчиненным его живется нелегко. Он тиранит их с улыбкой. Сыхра посмеивался над этим, потому что знал Акима Белюгина с другой стороны: просьбы начальников воинских эшелонов он выполнял безотказно. К родителям Аким ездит регулярно каждую неделю, чтобы поздороваться особо с матерью, особо с отцом и взглянуть на дом, который в свое время перейдет к нему и в котором он поселится через несколько лет, выйдя в отставку.

В тот вечер Книжек с особым радушием принял Сыхру. Он был наряден: белые панталоны, розовая рубашка. Хозяин и гость не успели усесться, как вошла Ирина Половникова и протянула комбату руку, словно они давно были знакомы.

— Очень мило, Вячеслав Вячеславович, что вы зашли познакомиться со мной, — приветливо сказала она. — Норберт мне часто о вас рассказывает, говорит, лучшего заместителя он не мог бы желать.

Сыхра смутился, он пришел сюда не ради комплиментов. Ирина опустилась напротив него в старинное французское кресло. Что и говорить, вкус у Книжека отличный. У девицы фигура статная, лицо как из мрамора, а ее густые русые волосы не расчесать и железным солдатским гребнем. Сыхра все старался заглянуть ей в глаза, но никак не мог решить, зеленые они, голубые или карие. Одно ясно — они умные и волевые. Ирина позволила ему закурить, хотя сама не курила. Разговор сначала не вязался. Ирина расспрашивала Вацлава, не рискует ли в бою Норберт зря своей жизнью и почему не жалеют жизни красноармейцы, когда все еще неясно, вмешаются ли Франция и Англия в гражданскую войну в России всей своей мощью. Сыхра сухо объяснял ей, почему даже несколько бригад Антанты не смогут изменить ход событий.

— Хотел бы я услышать вашего отца, он ведь лучше знает Россию, чем мы, — сказал Сыхра, улыбаясь в глаза Ирине. — Человек, воевавший с Брусиловым, такой генерал, пусть даже в отставке по милости царя, видит все насквозь... — Вацлаву стоило немалого труда скрыть за этими словами насмешку.

Ирина вздернула подбородок с ямочкой и улыбнулась, открыв белоснежные зубки.

— Папа не занимается более философией. Когда вы стояли в Тамбове, у него было больше сил — теперь он все время брюзжит. После этого никому не нужного офицерского мятежа он заперся дома и рисует лошадей, а на них — царя без головы. Так, говорит, ему и надо, пусть расхлебывает кашу, которую сам заварил, и я не удивлюсь, если он кончит, как Людовик XVI. Иногда заговаривает о чехах, путая чешских красноармейцев с легионерами. Дескать, если говорить языком математики, то чех — это дисциплина... — Ирина коротко засмеялась. — Высока ваша марка в России, если даже царские генералы о вас так говорят!

Сыхра и Книжек тоже рассмеялись. Ирина была очаровательна; Сыхра даже глаза зажмурил, когда она, наклонясь, невольно позволила ему глянуть в глубокий вырез платья.

— Ирина Кузьминична, вы преувеличиваете! — сказал он, выпуская облако махорочного дыма. — Кое-какие преимущества у нас, конечно, есть. Неграмотных среди нас нет, все прошли фронтовую школу, причем порой ваши генералы поддавали нам жару. Правда, товарищ Книжек?

— Вполне, — подтвердил тот. — Возьмите нашего председателя полкового комитета Йозефа Долину. Монтажник, в австрийской армии был не старше сержанта, а говорит на пяти языках, как я или Вацлав. Или Барбора — двадцать один год, деревенский парнишка, а видали бы вы его, Ирина, залюбовались. Самый лихой казак не владеет так лошадью, как он. А другие-то... Вот хотя бы наш «волшебный стрелок» Конядра, медик, в Легии был прапорщиком. Ласточку на лету подстрелит! О Бартаке рассказывать нет нужды или о Голубиреке: их ваш отец, не задумываясь, произвел бы в генералы. Я тоже. И этим уберег бы немало казацких голов...

— Ты рассуждаешь, как его превосходительство генерал Половников, — сухо усмехнулся Вацлав Сыхра. — К счастью, ребята тебя не слышат, а то бы пришлось им краснеть...

— Ты знаешь, куда Киквидзе послал Бартака и Кнышева?

Комбат прищурился.

— Нет, не знаю.

Тихо и протяжно скрипнули двери, и в комнату вошла седая старушка. За ней по пятам прислуга несла поднос с фруктами, помидорами, огурцами и колбасой. Это была Анна Ефремовна Белюгина. Старушка поклонилась командирам, как своим гостям.

— Марфа, помидоры и огурцы поставь перед господином майором!

Сыхра разглядывал пухленькую, толстощекую девушку с выразительными темными бровями турчанки и мягкими губами. Улыбнулся ей. Девушка потупилась и тихо вышла. Светлая ее юбка колыхнулась над голыми розовыми пятками. Анна Ефремовна села.

— Помидоры свежие, сударь, — обратилась она к Сыхре. — Ирина Кузьминична просила выбрать для вас самые сладкие. Прислуга принесла их утром с базара, а она в этом знает толк, у них в деревне специально выращивают помидоры.

— Это очень мило с вашей стороны, сударыня, — поблагодарил Вацлав Сыхра.

Марфа вернулась и принесла бутылку водки. Ставя ее на стол, долгим взглядом поглядела на Сыхру, потом поклонилась и, словно испугавшись чего-то, выбежала. На лестнице встретила Егора Белюгина. Восьмидесятилетний старик, кряхтя и вздыхая, тяжело поднимался на второй этаж.

— Хозяин, хозяин! — остановила его Марфа, испуганно тараща глаза. — У полковника сидит этот, который приказал расстрелять батюшку и всю его семью, всех девятерых человек, не ходите туда! У него в глазах сталь, а как за помидором потянулся — вижу, пальцы у него словно железные...

— Чего мелешь, дура? — буркнул старик.

— А я видела, как чехи ворвались в поповский дом, и этот потом отправил батюшку в Чека, и хозяйку его, Аксинью Тимофеевну, и обоих сыновей, дьячка да еще троих каких-то, — не унималась Марфа.

Белюгин укоризненно поднял палец.

— Бог тебя знает, что ты там видела, может, у тебя куриная слепота. Разве стала бы с таким разговаривать Ирина Кузьминична?

— А она, может, не знает, — возразила босоногая служанка. Внизу раздался голос. — Ой, молодой барин с барыней, — вскричала Марфа и побежала вниз. Старик слышал, как она встречает его сына, здоровается с невесткой.

— Хозяин, это они за вами идут, — крикнула Марфа, и слышно стало, как молодые поднимаются по лестнице.

Аким и Василиса, поцеловав отцу руку, все вместе вошли к Книжеку. Анна Ефремовна весело разговаривала с Сыхрой, радуясь, что угощение ее нравится молодому командиру. Старушка счастливо поглядывала на Ирину, та отвечала ей улыбкой.

Появление молодого Белюгина и его жены обрадовало старушку. Аким в форме железнодорожника, которая делала его стройнее, так и свалился на стул, на его широкое лицо медленно возвращалась краска.

— Мы воскресли из мертвых, обнимайте, целуйте нас, — выпалил он.

— Ох, дорогие! — затараторила Василиса, — что мы только пережили! Вчера на рассвете казаки заняли пути за вокзалом, а нынче лежат перебитые, и все, у кого есть руки, копают им могилы. Господи боже, когда же конец кровопролитию! Аким, бедняжка, совсем голову, потерял. Когда мы ехали к вам, маменька, казаков еще гоняли по степи...

Аким Егорович испуганно посмотрел на жену, затем на Книжека, на Вацлава Сыхру и на Ирину Половникову. Ирина и Книжек покраснели от волнения, комбат прищурил серые глаза. Он чувствовал на себе испытующий взгляд старика Белюгина и охотнее всего повернулся бы к нему спиной. Ему все было ясно, Войта и Натан сделали свое дело. Теперь скорее к Киквидзе — знает ли он? Надо прощаться и идти в штаб дивизии...

Аким вытер платком вспотевший лоб. Ох, и жара сегодня на улице, здесь хоть холодок... Он проговорил резко:

— Дорогая Ирина Кузьминична, и что за дьявольская сила на стороне большевиков? Я не занимаюсь политикой, служу, где поставлен, хотя порой готов лопнуть от злости, но это не может оставить меня равнодушным, ей-богу! Может, господа чехи объяснят, ведь они в Красной Армии, многое знают...

— Объяснение простое, Аким Егорович, — ответил Норберт Книжек. — Большевики не щадят себя в бою, и вы сами знаете, что дивизия Киквидзе стоит в Филонове затем, чтобы охранять связь с Москвой, и казаки на дороге нам вовсе не нужны. Но ваш рассказ был полной неожиданностью и для меня, я ничего не знал о том, что творится под Алексиковом. Только вчера мы получили приказ быть в боевой готовности.

— Одно с другим связано, ваш генерал умный, — сказал на это Аким Белюгин. — Казаки ждали бронепоезда, вроде того, который они вчера отогнали, а тут налетела целая бригада красной кавалерии. Нет, этого казаки не ожидали! Красные обрушились на них еще в потемках. Половина казаков спала в городе, так что некоторые даже до коней не добрались. Два часа продолжался бой, и думаю, до ночи не успеют всех похоронить. — Повернувшись к Книжеку, он добавил: — И знаете, кто вел большевиков? Тот молодой, черный из вашего полка, командир ваших конников, и комиссар со шрамом на лице. Обоих я знаю с тех пор, как вы стояли в Алексикове.

— Бартак и Кнышев хорошо сработались, — холодно произнесла Ирина. — Мне такие нравятся. Вы должны их как-нибудь позвать в гости, Норберт, я хочу пожать руки героям.

Аким Белюгин посмотрел на отца: старик сгорбился и сильно побледнел.

— Большевиков, конечно, тоже много пало, — быстро сказал Аким, — но у них была артиллерия и броневики, это им здорово помогло. Я на вокзале всех загнал в подвал, Василису тоже... Опасность была смертельная, с какой же стати платить головой в чужом споре?

Норберт вздохнул и принял сочувственный вид.

— Вам что, у вас под рукой подвал! А солдат должен идти под град пуль, хочет он того или нет. Сегодня историю России пишут солдаты оружием, и дипломаты с удивлением смотрят на них. Революции, дорогой Аким Егорович, всегда были и будут такими. А в России вы еще многое увидите...

— Держитесь подвала, господин начальник, — вдруг резко рассмеялся Вацлав Сыхра. — В нем, правда, никакого комфорта, зато можно скорчиться в уголке и в полной мере отдаться страху!

Старый Белюгин не спускал глаз с комбата, и это было ему неприятно. Сыхра посмотрел на него. Старик отвернулся, опустил голову на грудь.

— А вы, Вячеслав Вячеславович, оказывается, умеете подшутить! — улыбнулась Ирина. — Я думаю, нужно было отказаться от всякой революции, Россия и так, путем эволюции, вошла бы в число крупнейших государств Европы. Ведь от того, что революционный солдат убьет нескольких попов с семьями или нескольких царских офицеров и начальников железнодорожных станций, которые отказываются служить революции, в мировом порядке ничего не изменится. Существуют силы могущественнее революций.

Сыхра потянул носом, лицо его напряглось. Посмотрел на Ирину: волевая женщина, жаль только, что ничего не понимает.

— Могу я быть откровенным?

— Конечно, — ответила Ирина. — Пожалуйста, говорите.

— Прежде всего революция революции рознь, и цель ее определяет, присоединюсь я к ней или нет. Вот эта русская революция стоит того, чтобы я в нее вмешался. Вы, милая Ирина Кузьминична, говоря о более могущественной силе, подразумеваете капитал, мировую крупную промышленность. Это опасный противник революции, но он может временно победить революцию, я имею в виду ту, которая стремится установить социализм в России и во всем мире. И я без колебаний убью даже попа, если он враг моей революции.

— Говорите вы красиво, — фыркнула Ирина.

Старик Белюгин громко вскрикнул и совсем съежился в своем кресле, Анна Ефремовна бросилась к нему, стала гладить по лицу. Это было неожиданно, все встревожились, спрашивали, что с ним случилось. Судорожно сжав посиневшие веки, старик только вертел головой, словно помешанный. Свекрови стала помогать Василиса. Аким Белюгин, дернув себя за короткую светлую бородку, с достоинством проговорил:

— Не прерывайте беседу, господа, у отца бывают такие приступы, это скоро пройдет. Вячеслав Вячеславович, надеюсь, мне можно вас так называть, ведь мы старые знакомые, позвольте задать вам один вопрос и тут же самому на него ответить.

Начальник станции оживился, папироса уже не дрожала в его руке. Он поглядел на Книжека, на Ирину и медленно перевел глаза на Сыхру. Тот, чуть приподняв плечи, спокойно свертывал самокрутку.

— Вопрос такой, — продолжал Аким. — Кто победит в этой гражданской войне? Ответа у меня нет, но я знаю одно: более здоровая сила одолеет нездоровую. Военное счастье будет чередоваться, как вчера и сегодня, у нас в Алексикове. Сегодня казаки осилят большевиков, на другой день — большевики казаков. И скажем, через неделю или две казаки наголову разобьют большевиков во всем Филоновском уезде. Я говорю просто к примеру, не делайте из этого никаких выводов. Будет ли это последней битвой? Нет, битва завяжется вокруг Царицына. Казаки возьмут его, красноармейцы отобьют. Так где же эта здоровая сила? А вот где! Поднимется народ, истребит врагов, и наступит мир. И снова поезда будут ездить исправно, а люди займутся своими делами. Генералов и полковников мы увидим только на парадах, а парады, господа командиры, это ведь тоже проявление упорядоченной жизни.

Увлеченный своей речью, Аким не заметил, как Василиса и Анна Ефремовна взяли Егора Белюгина под руки и с трудом свели его по лестнице. Не замечал он и презрительной усмешки, с которой Ирина в упор разглядывала гладкое загорелое лицо Сыхры.

Сыхра тоже усмехнулся, Книжек же вообще не слушал Акима, его мысли витали неизвестно где. Когда Аким умолк, Ирина сказала:

— Приятно вас слушать, Аким Егорович, но лучше бы я услышала от вас подробности боя под Алексиковом. Мы, женщины, тоже предпочитаем факты монологам о революции и войне.

Аким наморщил лоб, стараясь сообразить, что хочет сказать Ирина этими словами.

— Факты, факты, — начал он вспоминать вслух. — Есть и факты, дорогая барышня. Казаков было два полка, а большевиков — целая бригада. Они атаковали волнами, в жизни не слыхал о такой тактике кавалерии. С одной стороны лава, с другой стороны лава, а впереди броневик, изрыгавший огонь и серу... Да еще канонада. Артиллеристами командовал какой-то бешеный дьявол... Представьте, он наблюдал за боем в бинокль, сидя на коне, командовал по памяти, а снаряды и шрапнель падали на казаков, как... Нет, я еще не видел такой дьявольщины. Сначала я смотрел из окна вокзала, потом нервы не выдержали... Не желал бы я вам увидеть такое зрелище, Ирина Кузьминична, хоть вы и генеральская дочь и, насколько мне известно, не робкого десятка.

— Довольно, довольно, Аким Егорович, — подняла руки Ирина, — лучше поговорим о чем-нибудь более занимательном.

— Согласен с вами, барышня, — засмеялся Сыхра и встал. — К сожалению, я не могу больше оставаться, хотя господин Белюгин и впрямь интересный собеседник.

Он вежливо простился с Ириной Половниковой, подал руку Белюгину и Книжеку.

— Когда Кнышев и Бартак вернутся, пусть явятся ко мне, — сказал Сыхре командир полка.

— До свидания, Вячеслав Вячеславович, — крикнула ему вслед Ирина.

Сыхра быстро спустился по лестнице. Разговоры разговорами, барышня, а махорку-то вы так и не дали. Пожалели что ли? У входной двери он натолкнулся на Марфу. Она стояла к нему спиной, а когда оглянулась и увидела его зубы, оскаленные в улыбке, вскрикнула и закрыла глаза. «Ох, ох! — перекрестилась девушка. — Это он! И наверно, чистит свои страшные зубы конской мочой. Брр!» Она выглянула за ним из двери, подумав: «Не дай бог такого милого! Даже попа не пожалел, а уж женщину и подавно...»

Сыхра торопился. Шашка билась о голенище, громко звенели шпоры. Вацлав радостно улыбался. Значит, и Курт Вайнерт пострелял по белякам! Эх, ребята, как обнимет вас Киквидзе!

* * *

В штабе дивизии Сыхра встретил председателя полкового комитета Долину. Йозеф как раз собирался войти в кабинет начдива.

— Хорошо, что ты пришел, Киквидзе нас вызывает: тебя, Книжека и меня, — сказал Долина. — Если не найдем Книжека, то нас обоих.

— Пойдем, у Книжека гости,- — ответил Сыхра. Киквидзе сидел за маленьким столиком и подписывал приказы. Адъютант Байков, русский молодой человек с безусым лицом, забирал бумаги из-под руки начдива. В другом углу начальник штаба Семен Веткин разговаривал с командиром шестого кавалерийского полка Зубцовым, высоким черным бородачом, бывшим казачьим есаулом. Видно, мать родила казака либо в седле во время сенокоса, либо на меже пшеничного поля: разудалая вольность была написана на лице молодца.

Сыхра и Долина остановились у двери. Начдив, увидев их, кивком подозвал к себе. Байков взял последнюю подписанную бумагу и удалился. Киквидзе встал, улыбнулся обоим.

— Товарищи, у меня для вас добрая весть. Под Алексиковом мы наголову разбили дудаковцев. Бартаку и Кнышеву объявим благодарность, Вайнерту тоже, но что важнее — теперь есть возможность дать бойцам несколько дней отдыха.

— Я слышал о сражении от очевидца, товарищ начдив, — сказал Сыхра, — и с подробностями!

— Превосходно! Рассказывай. Закурим-ка, друзья! Комбат рассказал все, что слышал от Акима Белюгина. Киквидзе, слушая, кивал своей черноволосой головой. Он слегка покусывал мундштук папиросы и сухо посмеивался. Долина не спускал с него глаз. Этому человеку он доверил бы свою жизнь...

— Все совпадает, — сказал Киквидзе. — Говорите, это заинтересовало и Ирину Половникову? Вот как?.. Ладно. Впрочем, это не удивительно, слыхал я, ей скучно в Тамбове, особенно с тех пор, как мы там поколотили мятежников, а ее папенька подался к Краснову. Как думаете, товарищи, одна ли любовь привела ее к нашему Книжеку? Будьте откровенны.

Сыхра пожал плечами. Не может он дать твердого ответа.

— Конники Бартака называют ее «Марией-Терезией». Надо подумать...

— Думайте, друзья, оба думайте! — воскликнул Киквидзе. — И спасибо за то, что сразу пришли ко мне. Хотел я сказать вам еще кое-что, да видите, Зубцов у окна прямо лопается от нетерпения. Семен Веткин вам все скажет. Будьте здоровы, товарищи! А красноармейцев пустите в город, мне нужно знать, что творится в уезде и в самом Филонове.

Начальник штаба повел Сыхру и Долину к себе в комнату, налил им вина, закурил.

— Василий Исидорович не любит, чтобы командиры выпивали, но эту малость он вам простит, — усмехнулся Веткин. — А поручил он мне передать вам его секретный приказ. У нас есть сведения, что с юга движется к Поворину Краснов и громит наши части, так вот Киквидзе хочет знать обстановку по всей царицынской магистрали. Мы уже послали на разведку русских, украинцев, но Василий Исидорович хочет послать и ваших лучших кавалеристов. Им дается десять дней. Цель — окрестности Алексикова.

— Есть! — ответил Долина. — Я, пожалуй, и сам поеду.

— Киквидзе считает, что эту задачу могут выполнить Конядра, Ганза и Барбора, — возразил Веткин. — Он видел их под Урюпинской и в Тамбове и убежден, что они сумеют вернуться. А вы нужны здесь.

Семен Веткин был сегодня разговорчив. Он обстоятельно описывал, как представляет себе этих троих в тряпье австрийских пленных, Конядру — в роли вольноопределяющегося. И еще с ними поедет русская женщина, чтобы помогать им. Чем красивее она будет, тем скорее казаки им поверят.

Вацлав Сыхра прищелкнул пальцами.

— Я уже вижу их в этой роли, особенно Аршина! Не забывайте, он был ефрейтором у пардубицких драгун. И серебряную медаль носил!

— Замечательно, Вячеслав, это будет импонировать казакам. Они тоже еще носят царские кресты, — усмехнулся Веткин. Сыхра и Долина не торопясь шли к полковым баракам. Оба думали об одном и том же — о Краснове и его казаках.

— А правда, Йозеф, у Киквидзе есть чутье? — вслух проговорил Сыхра. — Это ведь будет разведка командиров, три таких парня!

Йозеф Долина сделал вид, что не слышит: он и сам бы отправился с удовольствием. Подышал бы свежим воздухом, и сделал бы дело, которое не всякому по зубам. Ребята натянут на себя австрийское рванье, русский язык будут коверкать, как только сумеют. Аршину и Власте это нетрудно, а вот Матей почти уже утратил чешский акцент... Но ничего, справятся! Долина прижал саблю к боку и сказал:

— Как только придет Кнышев, примем Конядру и Бар-бору в партию. Пусть в разведку идут три коммуниста. Что ты на это скажешь, Вацлав?

— Я за, но отпустил бы их и без этого, — ответил Сыхра. — Это верные ребята.

По середине улице на сером коне, не оглядываясь по сторонам, проехал к штабу Книжек. Сыхра с Долиной насмешливо переглянулись.

— Обидится теперь, что мы его не ждали, — сказал Долина. — А кто виноват, что мы оказались проворнее?.. Теперь надо отыскать для ребят австрийскую одежонку да приготовить бумаги, чтобы наши их не задержали.

Кнышев, Бартак и Вайнерт вернулись в Филонове к утру. Заместитель командира второго полка заамурских кавалеристов, Алексей Ромашов, погиб под Алексиковом.

Похоронили его с почестями вместе с остальными павшими. У комиссара из-под повязки выглядывали только глаза, большой нос да усы, но Кнышев был спокоен, словно с ним ничего не случилось.

Книжек торжественно обнял Кнышева и Бартака и горячо поздравил с победой. Вайнерту же только подал руку.

— Товарищи, приведите себя немного в порядок и сейчас же пойдем к начдиву, он вас ждет не дождется! — радостно сказал он. — Хочет услышать, какую вы избрали тактику...

Сыхра и Долина ухмыльнулись. Аршин Ганза наверняка сказал бы сейчас Книжеку: «Эй, Тактика, помолчи-ка лучше!» Вскоре в барак зашел Голубирек, и Сыхра с Долиной весело рассказали ему, как торопился Книжек с алексиковскими героями к Киквидзе, точно за похвалой самому себе.

Ондра слушал их не очень внимательно. Его мысли были в другом месте.

— Что с тобой? — обиделся Сыхра. Голубирек досадливо махнул рукой:

— Хотел бы я знать, почему Киквидзе послал не меня, а Бартака, — проворчал он, морща лоб. — Это он нарочно делает вид, будто не замечает, как меня мучает мой промах у филоновского моста. Если он поступит так со мной еще раз, засяду вот у какой-нибудь бабенки, и все военное счастье предоставляю вам, господа командиры.

— Ерунду говоришь, дойдет и до тебя очередь, — отрезал Сыхра. — Лучше собрался бы да махнул недели на две в отпуск, пока дорога на Москву надежна.

Ондра оживился.

— Думаешь, мне можно съездить к сестре? А она бы обрадовалась. Серьезно, ребята, возьму и скажу Киквидзе...

— Скажи, — поддержал его Йозеф Долина.

Голубирек ушел. Долина и Сыхра вызвали Конядру, Барбору и Ганзу, но раньше, чем те явились, в канцелярию батальона вошла молодая казачка и спросила, нельзя ли ей видеть командира батальона Вячеслава Вячеславовича Сыхру.

— Фрося! — вскричал Долина. — Добро пожаловать! Наш батальонный перед вами. С чем пришли? Надеюсь, не жаловаться на своего Власту? А мы его не выдадим, мы его любим!

Фрося Боброва смущенно переступила с ноги на ногу, хотя на круглом смуглом лице ее играла спокойная улыбка. Вацлав Сыхра помял пальцами цигарку. Ну и чертов этот парень Барбора, выбрал же такую из целой стаи молодиц!

— Пожалуйста, что вам угодно?

Фрося вынула из кармана пакет и подала Сыхре.

— Вот документы для товарищей, которые пойдут на разведку в Поворинский район.

— Кто вас прислал? — вырвалось у Сыхры. — Ваши документы?

Фрося подала ему удостоверение. В нем — ее фотография, фамилия и печать с подписями. Сыхра с серьезным лицом вернул ей документ и повернулся к Долине:

— Ее прислала Чека. Ай да Власта!

— У меня приказ идти с ними, товарищ командир, — серьезным тоном сказала Фрося. — Чтобы они не угодили в какую-нибудь западню...

Вацлав Сыхра пристально посмотрел в ее серые глаза, на светлые веснушки вокруг хорошенького носа. Губы Фроси дрогнули в улыбке.

— Ну хорошо, — сказал Сыхра. — Они вот-вот будут, я послал за ними.

Он не договорил. В канцелярию влетел Власта, за ним Матей и Аршин. Они удивленно остановились посреди комнаты. Властимил покраснел.

— Представлять вас не стану, — рассмеялся Сыхра, — а начну прямо. Нужна разведка в тылу белых, и товарищ Киквидзе хочет, чтобы пошли вы под видом австрийских пленных. Не буду говорить, какая это честь для первого батальона, доверие к вам я проявлю иначе. Товарищ Долина со мною согласен. Власта и Матей, Ганза и Бартак давно просят принять вас в партию большевиков, и сегодня вечером мы соберем коммунистов. Однако не думайте, что это будет увеселительная прогулка, — Вацлав снова улыбнулся. — Разведка в тылу казаков будет вашим первым партийным поручением. Об этом никому ни слова. Аршин объяснит вам, что это значит.

— Да не проболтаются они, — добродушно ухмыльнулся Аршин. — Разве я за них не ручаюсь? Даже Шаме ничего не скажем, а он ведь любопытный, как баба.

Вацлав достал бутылку вина и разлил по стаканам, Фросе тоже.

— Выпьете с нами, товарищ? — улыбнулся ей комбат.

Фрося весело кивнула и ласково посмотрела на Барбору. Власта уже пришел в себя. Батальонный сказал:

— Товарищ Боброва принесла ваши документы. Вы пробираетесь в Австрию. В твоей бумажке, Власта, сказано, что с тобой твоя жена Ефросинья Яковлевна. Это для нас новость, ты должен нам это объяснить!

— Не может он ничего объяснить, о свадьбе мы только еще думали, — сказала Фрося. — Но раз все так складывается, мы подчинимся приказу, правда, Властик?

Барбора кивнул. Он ничего не понимал — сегодня Фрося совсем не такая, какую он любит еще с Алексикова! Он встал, снова сел, покраснел как рак... Ради Фроси он готов куда угодно!

— Жениться хоть сейчас! — выпалил он.

— Тогда бегите в Совет. Вечером жду донесения, что все исполнено. — Сыхра уже смеялся во весь голос. — А вы, Матей и Беда, пойдете с ними за свидетелей.

— Стало быть, мне путешествовать с этими новобрачными? — Аршин Ганза притворно нахмурился. — Хорошо еще, Матей вдовец, иначе я лопнул бы от зависти! Ну, что поделаешь?.. Пойдем, Матей, тебе надо подстричь бороденку, а я побреюсь, чтобы пристойно выглядеть на похоронах личной свободы нашего друга!

Йо-зеф Долина, скрывая смех под усами, выглянул из окна на казарменный двор. В ворота въезжали Книжек, Кнышев, Бартак и Курт Вайнерт, вернувшиеся после приема у начдива.

— А теперь шпарьте, друзья, — обернулся Долина к красноармейцам. — Не хочется мне отвечать на вопросы о вас...

— Но сначала допьем вино, — воскликнул Сыхра. — Фрося Яковлевна, товарищи, да здравствуем мы! До дна!

* * *

Ночь перед отъездом разведчики провели в городе. Сыхра не хотел, чтобы видели, как они выходят из бараков полка в австрийской форме. Ганза и Конядра переночевали в сарае, где стояли тачанки Чека, Барбора — у жены. Фрося осталась простой крестьянской девушкой. Власту она любила всеми силами души — как равная равного, счастливая счастливого, — и все отступало от нее, когда она его целовала. Короткой была первая брачная ночь... Перед самым отправлением утреннего поезда они встретились с Ганзой и Конядрой. Поезд пришел на станцию уже переполненный, и разведчики насилу влезли в вагон, но держались все вместе. Барборе удалось пристроить Фросю на краешке скамьи.

— Хороши мы... — ухмыльнулся Ганза, оглядывая свою потрепанную форму. — Только что вшей нету. Зато я опять ефрейтор и серебряная медаль на груди, во как!

Конядра не слушал его. Он наблюдал за Властимилом и Фросей, дремавшими, прижавшись друг к дружке, и задумчиво почесывал свою белокурую бородку. Где то время, время их свадьбы с Людой? Наверно, и у них тогда был такой же глупый вид, как у этих. Все соседи желали им счастья — ведь ему вскоре предстояло призываться. Матей тихонько усмехнулся. Люда была красивее Фроси. Они с Матеем любили друг друга с детства, вместе учились в гимназии... Год в Праге, в университете, пролетел незаметно, все каникулы они проводили вместе. В день, когда он был призван, они дали друг другу завет любви. А как тревожились друг за друга! Потом поженились — не мог он оставить Люду на позор всему селу. В армию оп пошел весной злополучного пятнадцатого года. Перед отправкой на фронт его отпустили в недельный отпуск. Ребенку был месяц. А через шесть недель Матей вместе со всем своим отделением перебежал к русским. От Люды он получил единственное письмо — несколько строчек, полные нежности: «Любим тебя, ждем с нетерпением...» Он и сейчас представляет себе, как она склоняется над бумагой, положив на стол круглые локти. А потом это страшное письмо отца...

Конядра оглянулся на Ганзу. Беда дремал стоя, привалившись к деревянной стенке вагона.

— Аршин, как думаешь, — тихо спросил Конядра, — в Чехии спокойно? Я все думаю о своих, здоровы ли? Господи, в какое время мы живем. Родителей не видел более трех лет, сынок уже, наверно, в штанишках бегает... А жаль, что не в Чехию еду.

Ганза приоткрыл веки. Под светлыми, как бы вылинявшими ресницами мерцали огоньки.

— Мог бы быть дома, кабы записался в январе, — сухо ответил Аршин, — но тебя понесло в Легию и в конце концов к большевикам.

У Конядры потемнело лицо.

— Да, я мог бы. быть дома, только тогда всю жизнь стыдился бы, что не принял участия в этом деле. Не понимаешь?

Беда заворочался, сдвинул на затылок австрийскую фуражку со сломанным козырьком. Не хотелось ему разговаривать среди этой разношерстной публики. А колеса стучали, вагон трясся по много раз чиненным рельсам, ничуть не считаясь с тем, что пассажиры хотят спать. С противоположной полки свесил голову человек в черной поддевке, то ли купец, то ли переодетый поп, и Аршин кожей чувствовал, как он напрягает слух. И, равнодушно прищурясь, Аршин громко сказал:

— Разве тебе не лучше, чем Власте? Через два-три дня мы в Киеве, а там уж нас отправят домой в салон-вагоне. А Власте еще придется объяснять немцам, где он подцепил свою бабенку. Власта, проснись, мы тут за тебя переживаем...

Власта поднял голову. Проснулась и Фрося, сонно улыбнулась друзьям. Ганза, подмигнув в сторону незнакомца, посмотрел на Матея.

— Барбора, не смотри так, словно ты только что из колыбельки, — продолжал Аршин. — Мы с Матеем все удивляемся, с чего это Фрося за тебя пошла! Все-таки Россия не то что наша страна. Россия-то вон какая, ты как-нибудь на карту взгляни! Пестрая страна... А сколько в ней разных народов! И пусть они порой дерутся друг с дружкой, вот как сейчас, все равно они знают, что Россия их единственная родина. Это мы Австрию никогда своей родиной не считали. Фрося, скажи, любишь ты свою страну?

Фрося молча ухмыльнулась. Беда фыркнул:

— Ах ты лиса, вижу, глупый мой вопрос! Ну ладно, может, ты и правильно сделала, а только все равно затоскуешь ты у нас по русской земле. Положим, Власта сын кулака и ты кулачка, но это еще не значит, что вы одного поля ягоды.

Матей Конядра заметил, что несколько пассажиров замолчали, услыхав чешскую речь, и недовольно поморщился.

— Поменяем тему разговора, умник, не видишь, все прислушиваются.

— Я тоже так думаю, — заметил Власта Барбора. — А Фрося теперь моя жена и пойдет за мной хоть в пекло.

— Опять ссоритесь? — засмеялась Фрося. — Хоть бы я вас как следует понимала!

Бедржих Ганза выскреб из кармана немного махорки и свернул цигарку. Наморщил лоб, неужели не смекнули? Ведь этот тип на верхней полке наверняка что-то вынюхивает, надо ему перцу под нос насыпать, чтоб след потерял. Хороши же вы разведчики, ищейку не узнали! А еще коммунисты! Он выдохнул дым и заговорил на ломаном русско-украинском:

— Видали, не понимает теперь! Чего ж тогда, выходила за нашего, голубушка? Учись чешскому, в Чехии это тебе во как понадобится. Хочешь, я тебя буду учить.

Фрося улыбнулась Власте и сунула ему руку под локоть. Конядра коленкой толкнул Аршина, чтобы придержал язык, а сам прикинулся засыпающим. Беда мрачно повел носом, порылся в своем мешке. Вытащив кусок хлеба, начал беззаботно жевать.

Они вышли в Алексикове и смешались с толпой пассажиров, от которых почти не отличались видом, здесь на каждом шагу попадались австрийские и немецкие пленные в рваных и плохо зашитых мундирах. Фрося отвела Беду и Матея в трактир у вокзала, а сама с Властой отправилась в горсовет. Матей опустил голову на руки, Ганза клевал носом над рюмкой сивухи. Вокруг было шумно, двери не закрывались ни на минуту. У Беды вдруг сверкнули глаза; черный сосед по вагону стоял теперь у буфетной стойки и, отхлебывая чай из стакана, оглядывал низкое помещение.

Беда наклонился к соседке с жирным круглым лицом и улыбнулся:

— А этот черный у стойки так бы и откусил от вас кусочек. Вы его не знаете?

Женщина ухмыльнулась, сверкнув зубами:

— А этот от каждой готов откусить, только я, знаешь, ни купить, ни украсть себя не позволю. Короче, со мною ничего не выйдет.

— Выйдет не выйдет, а вы же видите, он надеется!

— Один раз он уже получил у меня по роже, — взъерошилась соседка, — а только нынче он, сдается, на тебя поглядывает, австрияк! Берегись — чекист это. А не чекист, так один из белых шпионов, их теперь видимо-невидимо вдоль всей дороги от Царицына до Козлова и от Козлова до Воронежа.

— А что делать, нам тут с товарищем всю ночь надо провести, — Ганза пожал плечами. — Сюда должен прийти еще один австриец со своей русской женой, мы договорились вместе добираться до дому.

Соседка заерзала, лицо ее немного порозовело. Аршин перехватил короткий взгляд, которым она обменялась с черным мужчиной у стойки.

— Вы здешняя? — спросил Ганза.

— Ага, не видно, что ли? Поджидаю тут двух казачек, барана мне обещали. В Алексикове мяса не достать...

Аршин прикинулся удивленным.

— Ничего нет, ни хлеба, ни мяса, — продолжала женщина, — а я мясо больше всего люблю! — Засмеявшись, она взмахнула рукой.

Ганза невольно вспомнил кухарку Наталью из Максима. Та тоже вся мягкая, хорошенькая и, когда говорит, так же открывает веселые глаза. Аршин облизал усы.

А незнакомка продолжала:

— Было бы хорошо, кабы не большевики, чертово семя. С немцами снюхались, они им за то и платят. Говорят, немец уже на Воронеж прет. Но там его ждут генералы, погонят они его обратно в Киев, а тогда уж большевиков за глотку схватят. И всего-то большевиков раз-два и обчелся, да всюду поспевают, словно вся Россия ихняя. В Алексикове из-за них дышать нечем. Со всех концов собрались... А знал бы ты, какую резню они тут недавно устроили!

Беда Ганза толчком ноги разбудил Матея, а тот тем же способом дал знать, что все слышит. Аршин приподнял плечи и устремил на соседку долгий взгляд.

— Откуда мне знать, мы из Уфы едем. Советовали нам вступить в чехословацкию Легию, да неохота нам воевать бог знает за чьи интересы. Пробираемся помаленьку домой... С поезда сойдем, поработаем у какого-нибудь казака или купца, а как подкопим еды да рублишко-другой, трогаем дальше. Немцы отправляют пленных из Киева прямо в Краков, а оттуда до Чехии рукой подать. Если вы здешняя, то не знаете, нет ли где какой работенки? Мы за любое дело возьмемся... — он не отрывал от нее добродушного взгляда, прикрывающего недоверие, вызванное присутствием черного из поезда.

Женщина выпятила нижнюю губу, наклонилась к Ганзе и, взяв его рюмку, пригубила, потом вполголоса сказала:

— Как придут те две казачки, которых я жду, можете пойти с ними. Они из-под Поворина, большевиков там нет, и никаких Советов тоже, они обе вдовы, и в хозяйстве мужских рук не хватает, — она усмехнулась.

— Это здорово, — ответил Аршин. — Можно пойти к ним, только нас трое, да еще женщина-казачка.

— И она прокормится, летом работы много.

За соседним столом вспыхнула ссора. Двое мужчин, о которых трудно было сказать, городские они или деревенские, выясняли отношения уже при помощи рук. Худые, как старые козлы, они наскакивали друг на друга, я не будь между ними широкого стола, облитого черт знает чем, давно бы вцепились друг в друга. Спорили они насчет старосты какой-то казацкой станицы.

— Яшка двойную игру ведет! — орал один. — Неизвестно, с кем он, с большевиками или с нами! Но я его подожду да спрошу хорошенько, у Хопра подкараулю!

Другой, покрепче и позлее, так махнул рукой, что опрокинул рюмку соседа и водка разлилась по столу; сосед спокойно поставил рюмку на место и, прищурив глаза, продолжал наблюдать за петухами.

— Ты это брось! — гаркнул второй драчун. — Не знаю я, что ли, Яшку. Он правильно действует, а если тебе не докладывает, что к чему, так, видно, знает, что делает! А тронешь его, будешь иметь дело со мной!

— Испугался я тебя! — оскалился первый.

Их голоса были слышны во всех углах, но никто не обращал на них внимания: везде ведь мужчины спорят да ругаются, будто их кто натравливает друг на друга.

Матей Конядра ладонью прикрыл улыбку. Видать, не только священник в Сент-Антуане менял окраску ради полной кормушки. Тут вдруг оторвался от стойки тот черный и подошел к спорщикам.

— Подумали бы лучше, как вам нынче сено убрать, — сурово сказал он им. — Особенно ты, Валя! — И он длинным грязным пальцем показал на того, который грозился поговорить с Яшей у Хопра.

Валя скрипнул зубами, яростно взглянул на черного и залпом опорожнил рюмку.

— А ты не ярись, — продолжал черный, — не знаешь ведь, кто тебя слушает. — Черный взял от соседнего стола свободный стул и подсел к ним. Ссорившиеся умолкли, подозвали трактирщика.

Ганза опять не очень нежно задел носком ногу Матея. Конядра поднял голову. Светлая его бородка была взъерошена, он щурился на Аршина. Соседка внимательнее пригляделась к Матею, вкрадчиво улыбнулась:

— А ты не чех, ты русский!

— Такой же русский, как ты китаянка, — усмехнулся тот. — Но разве в этом дело? Хочу домой в Чехию и ни о чем другом сейчас не думаю.

Конядра нечаянно перевел взгляд на окно. Снаружи заглядывала Фрося. Она кивнула ему и исчезла. Матей неторопливо поднялся и поплелся к двери.

— Куда это он? — спросила соседка. — Обиделся?

— Пошел, видно, туда, куда царь пешком ходит, — фыркнул Аршин и крепко обнял соседку за плечи. Она не скинула его руку, только улыбнулась выцветшими глазами и облизала губы, словно что-то надумала. В глазах у Беды сверкнул озорной огонек:

— А может, и нам пройтись?

Она ткнула его в грудь пухлым кулаком и громко сказала:

— Можно, только когда вернется твой дружок. Втроем-то легче разговаривать, миленький.

Матей вернулся скоро и расположился напротив Ганзы, как ни в чем не бывало. Достал из мешка кусок хлеба и принялся есть. Беда не глядел на него. Он разговаривал с соседкой, то сжимая ее мягкую руку, то щупая мощные бока.

Вошли две молодые, румяные казачки, направились к соседке Беды. Та сразу заметила их, подвинулась, Аршин проворно принес два стула, сколоченных скорее плотником, чем столяром. Черный, сидевший за соседним столом, повернулся к казачкам, заговорил с ними. Беда немногое понял — они говорили слишком быстро. Матей уловил больше: делая вид, что занят только едой, он не спускал глаз с черного мужчины и молодых казачек. Толстуха все время улыбалась Аршину, Аршин отвечал ей тем же. Черный толковал что-то о гвардейцах, не объясняя, о каких, красных или белых. Конядра расслышал несколько имен — Коля, Никита, Алеша, что-то насчет какого-то полка в Воронеже. Конядра попытался как-то связать между собой эти обрывки, но мало преуспел. А женщины явно понимали черного, потому что отвечали ему. Та, что выглядела постарше, с красивым, но словно каменным лицом, говорила довольно чистым грудным голосом. Вдруг черный встал и, не попрощавшись, вернулся к своему столу. Толстуха наклонилась к казачкам и той же скороговоркой сказала им что-то. Каменное лицо казачки повернулось к Конядре:

— По-русски говоришь?

— Я в России уже три года, научился, — ответил Ко-нядра.

— Серафима говорит, вы согласны нам сено убрать. Не выдумывает?

— Ну да, выдумывает! — возмутилась толстая Серафима. — Я их сама привезу к тебе завтра, Анна.

— А где им сегодня ночевать? — спросила красивая казачка. — У тебя? Нет уж, возьмем их с собой. А где тот, третий, со своей женой?

— Придут. Пора бы им быть, — сказал Беда Ганза.

— Зайдем за вами пополудни, — сказала Анна и, повесив корзинку на локоть, ушла в сопровождении второй казачки, которая обернулась в дверях и окинула Конядру долгим взглядом.

Серафима успокоилась не сразу. Поерзав на стуле, она допила рюмку Аршина, хлопнула его по коленке и захохотала:

— Покажу тебе, где я живу, это недалеко. Как придется кому из вас бывать в Алексикове, приму как своего. Я ведь торгую, у меня всегда найдется, чем закусить.

Она поднялась и быстро пошла к выходу. Беда метнул взгляд на Матея, взял свой мешок и двинулся за ней. Матей подхватив свои вещички, — следом. Если бы Серафима не была так заметна издали, они бы потеряли ее из виду. Свернув вскоре в узкую улочку, Серафима вплыла в старый дом, крытый дранкой. На пороге Беда оглянулся, Матей махнул ему рукой, и Беда юркнул за Серафимой. Матей Конядра прошелся несколько раз перед домом и медленно, вразвалку вернулся к трактиру. На углу его поджидали Фрося с Властей. Он рассказал им, что предпринял Аршин, и Фрося его похвалила.

— Не хочешь взглянуть на этот домик? — спросил ее Матей.

— Зачем? — усмехнулась Фрося. — Я тут знаю каждый уголок и ту женщину знаю. Она на рынке барашков продает.

— Ну и как она?

— Двуличная она, и с нами, и с белыми, — презрительно усмехнулась Фрося. — Ей главное спать не одной. Но ничего, Беда умница и знает, что делает. Но я должна тебе сказать, что планы изменились. С казачками поедете вы одни, нам с Властой ехать в Воронеж. Вдвоем меньше привлечешь внимания, чем вчетвером. А в Усть-Каменной, где живут ваши казачки, сильное влияние белоказаков. Станичный атаман, правда, кланяется нашим, когда они появляются, но он предатель. Зовут его Федор Константинович Богнар. Хорошенько присмотритесь к нему и к его окружению. А ваших будущих хозяек я тоже знаю. Хмурая — Анна Васильевна Малышкина, и другая — Зинаида Михайловна Волонская. Их мужья погибли на фронте. В особенности с Анной держите ухо востро — она передает сведения белоказакам. Через неделю встретимся тут.

— А что этот черный? Он тоже в трактире и разговаривал с ними.

— У него на хвосте повиснем мы, — сказал Властимил. Матей вопросительно посмотрел на Фросю. Она, улыбаясь, пожала плечами и погладила Власту по руке.

— Хочешь, обменяемся? Давай мне свой наган, возьми мой пистолет, он стреляет быстрее, — сказал Конядра Властимилу.

— А мы и наган оставим здесь, — сказала Фрося. — Не забывай: австрийский пленный едет со своей русской женой в Киев и не может иметь при себе никакого оружия, кроме ножа. Хлеб резать.

Матей Конядра склонил голову. Свой пистолет он не оставит, даже если бы пришлось привязать его к бедру. Тем более если бы ему пришлось путешествовать с женой в обществе черт знает каких людей. Матей посмотрел на Фросю и только сейчас понял, до чего она утомлена.

* * *

Станица Усть-Каменная, в которую Анна и Зина везли Ганзу с Конядрой, всего в пятнадцати километрах от Алексикова по направлению к Воронежу. Места, знакомые Беде и Матею по разведывательным рейдам.

Повозка катилась по дороге, петлявшей между чахлыми кустами. Беда взял из рук Зины вожжи и стал так править лошадьми, словно это его самое излюбленное дело. Подняв против легкого ветерка заостренное лицо, он напевал чешскую песенку. Матей, с мешком на коленях, сидел напротив молчаливых женщин, разглядывая их.

— Ваши бумаги в порядке? — спросила вдруг Анна.

— Не беспокойтесь, хозяйка, — ответил Конядра. — У нас есть разрешение ехать даже поездом, только вот рубликов нам большевики не дали.

— Будете хорошо работать, будут и рублики, — заметила Зина.

— Лучше бы нам бумагу от белых, — ухмыльнувшись про себя, молвил Гапза. — Их тут, видать, что комарья.

— И кусаются, — сказала Анна, — пулями. Как просвистит мимо уха, не оглядывайся, старайся скрыться. Не любят они, когда кто на их карабины смотрит.

— Ай-ай-ай! — вскричал Аршин. — В хорошенькое место везете нас, хозяйка! Вылезай, Матей, вернемся пешком в Алексиково да первым поездом двинем дальше.

— Испугался? — спросила Анна с насмешкой. — А я не верю. Не путайся ни во что, ничего и не случится. — Вдруг она повернулась к Конядре: — А ты не боишься, пленный? Скажи-ка мне, как твое имя по-русски.

Конядра вспушил свою бородку.

— По-чешски Матей, по-русски Матвей, Матвей Павлович.

Анна опустила голову, Зина усмехнулась непонятно чему. Она не отводила от него глаз, повернув к нему круглое, здоровое лицо с ямочками на щеках, и выпячивала грудь. Матею было тепло от ее взгляда. «Хорошая женщина, — подумал он. — Сердце и руки крестьянки, и душа нараспашку».

Беда лихо подхлестывал лошадей, держа вожжи твердой, опытной рукой.

— Твой друг из деревни? — вдруг спросила Анна.

— А разве не видно? — удивился Матей. — Работал в барском имении, все может.

— А писать и читать?

— В Чехии все дети ходят в школу.

Анна опять умолкла, казалось, она разглядывает руки Аршина. Лицо ее начало оттаивать. Приближался перекресток.

— Поверни направо! — крикнула она Ганзе, который посмеивался про себя. — И незачем так гнать, до дому всего пять верст осталось.

Места пошли более живописные, деревья здесь росли уже высокие, почти одни акации среди буйного кустарника. Светлые глаза Конядры несколько раз встречались со взглядом Анны, и всякий раз Зина начинала тревожиться. Тогда она становилась похожей на девочку, испуганную чем-то. Повозка дребезжала и подскакивала на ухабах пыльной дороги. Здесь надо шагом, решил Аршин.

— А ты не крестьянин, — неожиданно выговорила Анна.

— Нет, — удивленно отозвался Конядра. — Но в плену я научился всему, что нужно косцу. Два года работал в помещичьем имении.

— А кем ты был до войны? — быстро спросила Зина. Конядра, смеясь, показал свои ладони.

— Сами видите, хозяйка, я не кисейная барышня. Анна склонилась к его рукам, прикрыла глаза.

— А мозоли от чего, от шашки? — резко спросила она. Матей твердо встретил ее взгляд, губы его дрогнули.

— Почему от шашки? От чапиг ваших окаянных, дрянных плугов, — ответил он столь же резко. — Да еще от мотыг и лопат. На другие работы барин меня не ставил.

Зина радостно засмеялась, так что даже Беда обернулся. Анна улыбалась уголком алых губ, лоб ее порозовел. Напрасно старался Матей прочитать по этой улыбке хоть одну ее мысль.

Хаты Анны и Зины стояли рядышком, на самом конце села. Отсюда начиналась улица — два ряда деревянных домов, крытых по большей части соломой. На невысоком холме возвышалась трехглавая церковь и дом побольше — видно, поповский. Оказалось, что лошади и повозка принадлежат Анне, и Беда Ганза мгновенно сообразил, что он останется у Анны. Зина повела Матея на свой двор, как будто это разумелось само собой. Она показала ему что-то вроде чулана с постелью и чуть ли не просительно предложила оставить тут вещи и войти в горницу.

Он подошел к окошку. Оно легко отворилось. Выходило оно во двор, огороженный плетнем. На дворе было несколько деревьев, сарай и что-то вроде хлева. Матей вынул из мешка пистолет и патроныг спрятал в соломенный тюфяк и, повесив гимнастерку и шинель на деревянный колышек у двери, пошел в горницу.

Она была пуста. Сдвинув брови, Матей осмотрелся. Печь топилась, из горшка на плите пахло бараниной. В красном углу перед иконами мерцал красный огонек, потрескивало масло в лампадке. У стены стояла широкая кровать с подушками чуть ли не до потолка, середину комнаты занимал стол.

Двое ребятишек лет по восьми с любопытством высунули из-за двери светлые головы и скрылись. Потом вошла старуха, совсем дряхлая, почти бесплотная под обвисшей одеждой, но с лицом приветливым, живым. Матей поздоровался, старуха ответила ласково.- За нею вошел бородатый, широкоплечий старик, поздоровался весело, словно давно ждал Матея. Следом вбежали дети, девочка и мальчик.

— Молодая говорит, — сказал старик, — будто вы сжалились над нами, с сеном помочь хотите. Сами видите, трое нас: жена, сноха да я, а покосов считаем десятинами. Даже у Анны Васильевны не больше. И пашни у нас столько же.

Дед понравился Конядре. Они уселись за стол, заговорили о трудных временах. Старик расспрашивал, когда Матей попал в плен и как ему жилось в помещичьем имении. Тем временем пришла Зина, переодетая в легкое платье, тотчас подала на стол, и стала смотреть, с каким аппетитом ест Матей. Подтолкнула к нему обоих детей и сказала счастливым голосом:

— А это мои сиротки, Раиса и Мишка. Полюби их, Матей, гляди, как ты им нравишься. — Зубы ее сверкнули в улыбке, словно она сама еще девочка.

Матей совсем растаял при виде малышей. Посадил их к себе на колени, стал шутить с ними. Раиса воскликнула:

— Как же это, маманя, он австрияк, а я его понимаю? И рубашка на нем казацкая...

— Глупенькая, — засмеялась Зина, — он надел такую рубашку, потому что хочет стать казаком.

Завязался оживленный разговор. Старый Волонский рассказывал о своем хозяйстве, о базарах в Алексикове и в Поворине, под конец начал бранить войну:

— Вам, пленным-то, что, страна наша щедрая, а у меня австрийцы убили сына и зятя, кто мне их заменит?

Конядра сперва выказывал ему сочувствие, а потом не удержался:

— Говорите, страна ваша щедрая, а мы, пленные, этого не чувствуем. Помещики заставляли нас работать, как скотину, а сколько наших полегло от тифа?..

Старик нахмурил густые брови, его небритый подбородок затрясся.

— Одичали люди! А разве я в ответе за это или вот наша молодуха? И таких вдов на широкой Руси тоже тысячи. Умру я, что с ней будет?

Зина опустила голову, грусть промелькнула в ее полуприкрытых глазах. Старик добавил:

— Не отпускал бы я отсюда пленных.

Пришла Анна с Бедржихом Ганзой. Аршин был сыт, лицо его лоснилось. Он ухмылялся, как мальчишка-заговорщик. Анна без обиняков объявила, сопровождая слова свои долгим взглядом:

— Зиночка, австрияку ночевать у меня нельзя, в твоем чулане хватит места на двоих.

Зина покраснела, ей не понравилось это, но она не возразила. Старик согласился, старуха у печи неопределенно улыбалась, а Анна, как будто ничего не замечая, продолжала, обращаясь к старику:

— Рано утром поедем на луга. Сколько у вас косарей?

— С этим австрийцем будет семеро. Управимся за четыре дня.

— У меня то же самое. Ну, мне пора. Зиночка, покажи чулан моему австрияку, пусть сложит вещи, а я его подожду, хочу дать кое-какую работенку.

— Не трудитесь, хозяйка, — сказал Матей, — Пойдем, Аршин.

Матей взял шинель Ганзы и увел его. Закрыв за собой дверь чулана, Конядра единым духом выпалил:

— Все идет как по маслу. Твоя кулачка и не подозревает, какое доброе дело сделала. Ночью дело лучше пойдет... Один будет шататься по окрестностям, другой присмотрит, как бы чего не вышло. А как скосим — двинем обратно в Алексиково.

— Там будет видно, — ухмыльнулся Беда. — Надеюсь, ты не рассердишься, если я иногда поздно буду приходить домой. Моя хозяйка прячет кого-то в доме. Я слышал мужской кашель за стеной. Анна как раз вышла и не подозревает, что я знаю. А в доме с ней живут сын — парнишка лет семи, молодая золовка и трое стариков — родители мужа и ее мать. Золовку зовут Варенька, сдобная такая, хочу из нее вытянуть, что удастся.

— Не порть девку, скотина. Разве орел охотится за мухами? Нет! Вот и смекай, — засмеялся Конядра и вытолкал Ганзу из чулана.

Анна ждала Аршина на дворе. Всмотревшись в Матея, она прищурилась, весело улыбнулась:

— А тебя я где-то уже видела, Матвей, и сдается, в нашем селе. Твоя бородка и нос хорошо запоминаются. Ну, мы еще об этом поговорим.

— Вы мужика по порткам узнаете, хозяйка? — не удержался Ганза. — Матей со мной уже скоро год и без меня ни шагу. Раз как-то возил барина в гости куда-то за Пензу, так после барин издевался над ним — мол, Матей на коне, как на осле, сидит. Едва лошадьми править умеет.

Анна ухмыльнулась и решительно направилась к своему дому. У Матея стучало сердце. Конечно же, был он тут два раза в разведке, но оба раза под вечер, и не останавливались они тут. Но как-то раз кто-то выстрелил в Бартака, и Конядра послал ответную пулю. Эх, да что! Он обернулся: подошедшая Зина легонько тронула его за локоть.

— Анна в каждом незнакомом мужчине большевика видит, — встревоженно сказала она. — Недавно, под вечер так, ворвались сюда красные, и Анна выстрелила в их командира. А рядом с командиром скакал парень со светлой бородкой, вроде как у тебя, и он ранил Анну. К счастью, она поправилась — вот и кажется ей, что это был ты. Но ты не смог бы стрелять в женщину, верно?

Он посмотрел ей в глаза, увидел в них доверие и засмеялся. Зина зарделась и подняла руку, словно хотела положить ее ему на плечо, да раздумала.

— Ступай к старику, Матвей, надо подготовиться к утру. С косарями договаривался Малышкин, поэтому косить сначала будут у него, но за неделю надо управиться. А это дело не простое. Мужа у меня нет, отец стар — так что будь ты хозяином.

* * *

Покосы Малышкиных и Волонских в нескольких километрах от села. Разделяет их полоса смешанного леса, заросшего по краям кустарником. Малышкин и Волонский завели телеги в лес, лошадей привязали к соснам, там, где трава повыше.

— Обошлись бы и без пленных, — сказал Малышкин. — Что это бабам в голову взбрело!

— Они хорошо сделали, Трофим, — ответил Волонский. — Зина говорит, казаки скоро уедут, кто тогда нам поможет? Знаешь ведь, есаул дал нам казаков только на сенокос, чтоб для его же лошадей сено было. А пленные нам обойдутся в пару рубликов да харчи. Где казаки-то стоят? В лесу, что ли?

— В монастыре. Есаул там целый эскадрон разместил. Опять что-то затевают. — Малышкин вздохнул, поскреб в затылке. — Проклятая жизнь пошла, Мишка. Скорей бы конец, хоть Бровкина бы в больницу свезли. А так я со страху с ума сойду. А ну появятся красные да найдут его у меня в каморе — каюк нам.

Волонский махнул рукой. Не торопясь, скрутил он козью ножку, закурил осторожно, чтобы не подпалить усы, и сказал успокаивающе:

— Киквидзе в Филонове, а в Алексикове мало красных конных, да и тем наша станица не по пути. Пехоту сюда не пошлют.

— Черт их знает, они на все способны, — проворчал Малышкин, — от них всего жди... Помнишь, что с Анной было? Однако давай-ка за работу, а то молодцы вон уже баб лапают.

— Бабы нам ничего не стоят, а казаки будут из кожи лезть, чтобы перед ними покрасоваться, вот увидишь, — хихикнул Волонский.

Косари ждали, и вид их порадовал сердце Малышкина. Скорей бы мир, язви его, а то изволь украдкой мужиков на сенокос собирать... Он схватил косу и встал за Ганзой. Казаки что молодые бычки, за ними не угонишься, а пленный не посмеет насмехаться над старым хозяином.

— Косу-то в руках держать умеешь? — спросил он у Аршина.

Беда Ганза присматривался к молодым казакам, скрывая усмешку. Десять молодцов перекликались, шутили, словно играть пришли. «Лошадиный помет готов съесть, если это не белогвардейцы!» — мысленно фыркнул Аршин.

— Эй, пленный, косу держать умеешь? — повторил нетерпеливо Малышкин. — А тот, что у Волонского?

Аршин гордо хмыкнул и начал косить. «А вот покажу я тебе, дед, что мы в Южной Чехии называем косить». Он любил эту работу. В последний раз поиграл косой в прошлом году возле Максима. Хотя и урчало у него тогда в животе — кулаки, которым подлец Артышок «одолжил» пленных, экономили даже на каше, — зато косой помахал в свое удовольствие. Здесь, пожалуй, голодать не придется, молодая хозяйка не жалела еды ни вчера, ни сегодня. И Волонская вдоволь накормила Матея пирогом. Матей и ему кусок оставил. Вкусный пирог, как страконицкий пряник. Аршин шел за темнолицым казаком, который взмахивал косой, будто перышком. Беда видел, как напрягаются упругие мышцы казака при каждом взмахе. Силы ему не занимать! «Ладно, папаша Малышкин, такое ты и у меня увидишь», — усмехнулся Аршин и весело фыркнул.

Трава ложилась ровными валками — двенадцать молодых косцов захватывали разом широкую полосу. Где-то, аллах его знает где, в небесной синеве заливались жаворонки. Вот чешский жаворонок, поди, быстро договорился бы с русским, без долгих трелей...

Солнце поднималось все выше, рубашки прилипали к вспотевшим спинам. Ганза улыбался. Такой пот полезен, куда всяким курортам до сенокоса, надо только уметь обращаться с косой, а то через час выбьешься из сил, и язык к нёбу присохнет, и до воды дотянуться сил не останется. Как там Матей? Он родом из деревни, косить умеет, но Беде хотелось бы посмотреть поближе, как Конядра себя чувствует рядом с привычными косарями. И зачем этот дуралей стал в ряд с первыми? Хочет задать темп? Аршин, не глядя, точил косу, а сам искал глазами Конядру. Ага, вон он. Косит яростно, за ним с неменьшей ловкостью поспевает белокурый казак в старой выцветшей фуражке на затылке. Над козырьком, на том месте, где многие годы была прикреплена кокарда, темнело овальное пятно невыгоревшей материи. Вот Матей остановился. Казак что-то сказал ему, Матей ответил, и оба рассмеялись. Аршин не заметил, как около них очутилась Анна Малышкина с глиняным кувшином в руках. Эх, топор в колено, да она колдунья, появилась откуда ни возьмись! Аршин тоже с радостью напился бы. Он сердито сунул брусок в футляр из коровьего рога.

За обедом Матей подсел в холодок, к Аршину. Белокурый казак непринужденно опустился рядом. С аппетитом набросились они на гречневую кашу, запили чаем.

— Будет и водка, — объявила Анна.

— А знаешь, Аршин, Петр Новиков дрался с австрияками под Львовом, — засмеялся Конядра. — Может, он-то и расписался нагайкой на твоей спине.

Ганза нахмурился, но никак не мог найти ответа поязвительней. Что, если Матей преследует какую-то цель?

— Я пленных не бил, — возразил казак, его белокурые пушистые усы взъерошились.

— Нагайкой охаживаешь только коня да жену, так? — поддразнил Конядра.

Рядом в глубокой задумчивости сидела Зина. Слова Матея, видимо, нарушили ход ее мыслей.

— А в Австрии мужья бьют жен? — спросила она.

Аршину это было на руку. Он ухмыльнулся:

— Мой приятель готов убить любую, если рассердится, а его папаша на женщинах пашет.

Зина удивленно взглянула на Матея. Он улыбался. Зина облизала губы и бросила в Аршина комок земли. Петр весело подмигнул Конядре. Подошла Анна с бутылкой водки. Петр взял бутылку, налил Матею в жестяную кружку.

— Не много ли? — испугалась Анна. — Эдак не он косу, а коса его потянет...

— Это нам на двоих, — ответил Петр.

— Ладно, но тогда и я с вами, — сказала Анна. — Хочу смотреть на вас так же, как вы будете смотреть на меня.

— Тогда начните вы, хозяйка, — засмеялся Конядра, подавая ей кружку.

Анна с серьезным лицом отпила, облизала губы и вернула кружку Матею.

— А я не пью, — покраснев, объявила Зина, откусывая пирог.

Кружка перешла к Ганзе. Он отхлебнул, одобрительно чмокнул и потянул носом.

— Такого нам в плену не выдавали. Прошу прибавки, хозяйка.

— Анна, тут и еще люди есть! — крикнул Малышкин, который сидел неподалеку с группой косарей и девушек. — Вот Семен Иванович хочет горло промочить не меньше твоего австрияка!

Старик был не в духе, в глазах его отражалось нетерпение.

Малышкина поспешила к ним. Зина осталась на месте, задумчиво жуя пирог.

— Мужики, я вам тоже водки дам, — вдруг сказала она. — А капуста у меня как вино, Петр, любишь капусту?

— Не только капусту, — весело ухмыльнулся казак, разгладив пальцем усы.

Трофим Малышкин тяжело поднялся, разминая затекшие ноги. Михаил Волонский тоже встал, оглядел стан косарей.

— Трофим, прямо как в мирное время, — сказал он. — Может, нам так и жить, словно уже мир? А мир от человека работы требует...

— Правильно говоришь, Мишка, — ответил Трофим, оборачиваясь к косарям. — Ну, во имя господне, пошли, ребята! Не видите — Волонскому не терпится увидеть вас на своих покосах...

Анна налила последнюю стопку, заткнула бутыль и поспешила к возам, умышленно пройдя мимо пленных с Петром, чтобы поторопить Зину.

Беда Ганза, коснувшись локтем Матея и напяливая австрийскую фуражку, глухо пробормотал:

— Постарайся выудить что-нибудь у казака. Бьюсь об заклад, все они красновцы.

— Серьезно? — засмеялся Конядра. — Тебе это только сейчас в голову пришло? Постарайся лучше вынюхать, откуда они пришли...

— А я только и делаю, что вынюхиваю. Сдается, нос у меня вытянулся, как у ищейки. А вот ты не забудь прощупать Зину. Она на тебя глядит, как на икону. Женский язык полезнее, чем поповское благословение. Помни, что говорит Сыхра, когда мы окружаем деревню: все время меняйте позиции! Заруби себе это на носу и с богом, командир! Да не смотри на меня так, словно укусить хочешь, вчера ты мне тоже о позиции напомнил, когда о Вареньке говорили...

Старики Волонский и Малышкин не стали больше косить, нашли отговорку: надо, мол, косы править, чтоб косарям времени не терять. Анна с Зиной носили воду и отбитые косы, а между делом помогали девушкам ворошить скошенную траву.

Солнце пекло без устали, все обливались потом.

Аршин Ганза увидел вдали двух всадников. Впереди — огромного роста человек без карабина. Всадники галопом приближались. Беда узнал первого: есаул, который допрашивал его! А второй — Прохор, тот самый, который оглушил его затрещиной и отобрал сапоги. Гром с ясного неба — вдруг узнают? Аршина словно обдало жаром.

— Его благородие Кириченко! — оживленно крикнула Анна Петру.

Петр бросил косу и побежал к есаулу. Аршин не слышал, о чем они говорили, он яростно махал косой, чтобы никто не заметил, как дрожат у него колени. «Если дело обернется плохо, всажу косу в грудь есаулу по рукоятку», — решил он.

Всего несколько минут прошло до возвращения Петра и до того, как есаул с Прохором уехали, но для Ганзы это были минуты страшного смятения, смертной тоски и отчаянной решимости. Он все косил да косил, но косил не глядя, машинально. Кириченко. Это имя он не забудет. Эх, погладить бы Прохору морду нагайкой! На, собака, получай сдачи!

К вечеру все устали. С болью распрямляли спины, чтобы поточить косу. До чего же отвыкает солдат от полезного труда! У Ганзы испортилось настроение. Конядра тоже не мог дождаться, когда Петр крикнет Малышкину, что пора шабашить. Но Малышкин не торопился.

Усмехаясь в седую бороду, все подмигивал снохе — подними, мол, настроение у мужиков! Разрешил дать еще водки. Волонский все думал о своих десятинах нескошенного луга и озабоченно морщил лоб. Дождя, правда, скоро не будет, но Волонскому вовсе ни к чему, чтобы косари вымотались у Малышкина. Старик озабоченно поглаживал подбородок, что вовсе не трогало Малышкина. Волонскому даже казалось, что этот плут подсмеивается над ним.

— Хватит на сегодня, ребята! — не удержался Волонский. — Хватит на сегодня, Трофим! Не видите, что месяц поднялся? Бабы, мы голодны, готовьте ужин, а вы, девки, запевайте, да повеселей!

Трофим Малышкин на это ничего не сказал. Он собрал сено в охапку и понес своим лошадям. Волонский тоже сгреб столько, сколько смог обхватить руками, и побрел за соседом с ароматной ношей.

Ганза подошел к Конядре и взволнованно сказал:

— Считай меня воскресшим из мертвых. Эти двое, что заезжали сюда, трясли из меня душу, когда я недавно попался им в лапы. Хорошо, что не подъехали ближе — наверняка бы узнали. Ты тоже запомни их имена — есаул Кириченко и казак Прохор. И если когда встретишься с ними, отплати за меня. — Ганза вздохнул так глубоко, что даже в горле у него засвистело, и вдруг, скрывая под усами кривую усмешку, схватил Матея за локоть и добавил: — В следующий раз, если они покажутся, я схвачусь за живот и побегу в лес. А ты надо мной смейся при Анне.

— Они уже, наверно, забыли тебя, — сказал Матей Конядра, — но хорошо, что я про это знаю. Имя есаула я уже слыхал, он, говорят, коллекционирует черепа красноармейцев.

Аршин выкатил глаза. Так вот почему есаул тогда так заинтересовался его бритой головой! Он закрутил шеей. «К счастью, хотеть и иметь — вещи разные», — подумал он и торжествующе усмехнулся.

* * *

Настроение уставших косарей подняла только водка, которую Анна не жалела, как в полдень. Зина Волонская и Варенька Малышкина вынули из телеги огромный чайник, и Варенька с поденщицей Марьей, девушкой с длинными косами, побежали к ручью по воду. Другие девушки уселись среди казаков, попытались завести разговор. Молодая вдова Нина Матвеевна, соседка Малышкиных, несколько раз начинала протяжную, грустную песню и бросала, потому что казак, сидевший рядом с ней, щекотал ей травинкой шею, неуклюже уговаривая:

— Пойдем в лесок, козачка, я тебе там спою повеселее...

Полная луна по-разному действовала на Малышкина с Волонским и на молодежь. Конядра с Ганзой развели большой костер от комаров. Но вот зазвучала и песня — казачья, простая, суровая. Девушки прищуренными хмельными глазами ловили дразнящие взгляды певцов. Аршин, припомнив отдельные слова, присоединил к поющим свой тенорок. Маленький чех нравился казакам. Пусть кукарекает — да зато как золотой петушок. Петр Новиков, опершись рукой на колено Анны, обратился к нему:

— А эту знаешь, пленный? — и запел.

Анна, скрестив рука на груди, поглаживала свое плечо.

— Откуда ему знать, эту? — отозвалась Зина Волонская. — Ведь эта песня с Десны, около Максима. Там у меня тетка, вот я и знаю.

Ганза, сверкнув глазами на Вареньку, начал болтать. «Матей, верно, хихикает про себя, что я хвастун, — мелькнуло у него в голове, — но быть разведчиком, голубчик, это тебе не пиво сосать. Кроме того, сегодня я изрядно поволновался и теперь такое у меня чувство, будто я снова родился».

Зина повернулась к Вареньке. Девушка сияла. «На луну похожа, а луна немало девок с толку сбила», — подумала Зина. Перевела взгляд на Конядру. Тот сидел недалеко, подтянув колени к подбородку, и лицо его было непроницаемо. Зина про себя улыбнулась: Варенька его не интересует. Трофим Малышкин затягивался так, что махорка трещала, того и гляди, вспыхнет седая борода, но сморщенное лицо Малышкина не выражало такого опасения.

— Веселый парень чех, — засмеялась Анна.

— Хитрый! — отозвался Петр, внимательно следивший за каждым движением Аршина.

Зина встала, пересела к Матею. Волонский остатками зубов единоборствовал с куском сала и не обращал внимания на сноху. Когда-то ей, двадцатишестилетней вдове, посчастливится еще быть среди молодых мужиков? Она сама себе хозяйка, и он, свекор, не требует от нее отчета. Война!

— Трофим, а не поискать ли вдовам женихов среди казацкой молодежи? — спросил Волонский.

Трофим выпустил дым изо рта.

— А ты раскрой глаза пошире! И не твое это дело. Сколько девок мы с тобой когда-то попортили на сенокосе?

Волонский проглотил слюну. Сзади, в папоротниках, застрекотал кузнечик. Ох, много раз этот бродячий музыкант играл ему на свадьбах без попа! Старик выпил водки, вытер усы и лег навзничь.

Малышкин тоже растянулся, закинув руки под голову, но спать не собирался. Надо еще по привычке подумать о том о сем... Мишка прав. Петр и Анна — славная пара... Трофим посмотрел туда, где только что видел Анну. Теперь ее там не было, Петра тоже. Улыбаясь, старик уснул, как дитя.

Матей Конядра встал, подбросил в огонь охапку сухого хвороста. Аршин усердно заговаривал зубы Вареньке, та смеялась воркующим смехом.

— Дома я страшно любил мамины пончики. Знаешь, что такое пончик? Не знаешь! Видишь, какая ты еще глупенькая. Тебе нужно еще многому учиться, ведь ты даже толком не знаешь, зачем живешь...

Матей протянул руку Зине, сидевшей у его ног. Она схватилась за нее, как за добычу.

— Хозяйка, не напоить ли лошадей?

— Ой, чуть не забыла! Тут недалеко речка — вода как хрусталь. Лошадей не боишься?

Не ответив, он пошел к ее возу. Уверенно, без спешки отвязал лошадей. Тропинка к речке извивалась в кустарнике, менаду стройными соснами. Зина хорошо знала дорогу и могла пройти здесь хоть с завязанными глазами.

Через несколько минут они были на берегу. Вода в лунном свете блестела, как стальной клинок. Матей вскочил на мерина, взял в руки поводья кобыл и завел их в воду. И Зина почему-то не удивилась, действия Матея казались ей естественными. Анна права, Матей настоящий казак, иначе вряд ли он сунулся бы с конем в незнакомую речку.

— Осторожно, не упади! — крикнула она, хотя вовсе не боялась за него, наоборот, ее радовало, что «ее» пленный не боится лошадей. Она не спускала с него глаз.

Напоив лошадей, Матей выехал на берег и соскочил на землю. Зина очень хотела продлить эти минуты.

— Вернемся, что ли? — спросил он.

— Разве тут не хорошо? — вырвалось у Зины. Неужели он не хочет побыть здесь? Что ему до других людей? Неужто не замечает он, как этот чудный вечер околдовал ее, какая она горячая, податливая?

— Ты не смотри на казаков, — сказала Зина. — Скосят сено и уйдут к своим, в монастырь. Говорят, готовятся они в поход на Филоново, там засели большевики. Странные люди нынче пошли, словно и не умеют жить без убийств... Дураки!

Матей показался ей нерешительным, робким.

— Привяжи коней, посидим. Хочу у тебя кое-что спросить, — сказала Зина прерывающимся голосом.

Конядра привязал лошадей к ветвям и сел рядом с ней. В голове смятенно пролетали мысли. Аршин прав, женской болтливостью можно воспользоваться не всегда, конечно, но с Зиной... Такое доброе, доверчивое создание... Матей по привычке подтянул колени к подбородку. У его ног на каменистой земле поднимал свои веточки кустик дрока.

Дома в палисаднике рос дрок, и мама оберегала его от Матея.

— Говорите, хозяйка... — произнес Матей.

Она повернула к нему лицо, белки глаз сверкнули в лунном свете.

— Думал ты когда-нибудь о том, что нас ждет? — участливо спросила она. — О том, как понапрасну уходит жизнь? Тебя в плену били?

Из груди у него вырвался недобрый смех.

— Посмели бы только, я себя в обиду не даю. Зина подняла голову.

— И здесь никто не посмеет, ни есаул Кириченко, ни один из генералов, которых есаул охраняет в монастыре. Их там трое. А ты живи у меня, сколько захочешь. Пусть Анна хоть сто раз говорит, что ты тот самый большевик, который ее чуть не убил. Петр Новиков над ней тоже из-за этого смеется, как я. Говорит, у нее куриные мозги, разве явился бы ты сюда, если б убил здесь человека? Вот и я так думаю. Мог ли бы ты вернуться сюда с таким грехом на душе? Это на тебя не похоже.

Зина не сводила глаз с Матея, но тот не торопился отвечать.

— Хочешь знать, что я тебе хотела сказать? — спросила она.

— Да.

Зина опустила голову, глубоко вздохнула. Каменный человек. Слова не вытянешь.

— Скажи, Матей, отчего ты такой угрюмый, или сердце на войне выгорело?

Перед его мысленным взором возник родной край, могила Люды рядом с осыпавшимся холмиком бабушки... Но какое дело этой женщине до того, что он испытывает, когда думает об этом?

— Сердце мое не выгорело, да жизнь тяжелая, — ответил он.

— А мне, думаешь, легче? — с болью вырвалось у Зины. — Три года назад убили мужа... Что мне теперь? А жить, как Анна, я не могу! У нее мужики сменяются, как в ночлежке. Придет казак в темноте, переспит, а утром опять одна... Или глупо, что я так не делаю?

Конядра покачал головой. Ведь это словно родной человек с ним разговаривает... Зина вдруг стала ему близкой, и его охватило незнакомое чувство доверчивости. Он медленно проговорил:

— Ничего тут глупого нет. Если муж все-таки вернется, будет молиться на тебя, как на икону.

— Не вернется он. Двое однополчан из нашего села схоронили его в проклятой польской земле. Схоронили, а сами — дальше в поход. Мол, поможем после войны найти могилу, да и они-то не вернутся — оба погибли. Оставайся у меня! Дети у меня хорошие, сам видел. Дам тебе Юрины сапоги, твои вон как изодрались...

Матей Конядра скорбно прикрыл глаза. Во что хочет вовлечь его эта несчастная женщина?

— Не могу ничего обещать, хозяйка, — сказал он, а на большее не хватило духа. Почему не умеет он, как Аршин, пожалеть женщину мимоходом? Обняв Зину, он добавил: — Но я очень уважаю вас за прямоту.

Зина сидела, боясь шелохнуться. Подняла глаза.

— Называй меня на «ты» и при старике, и при Анне, ты ничем не хуже ее Петра. А мне еще до замужества снился такой человек, как ты. Не смейся, я не выдумываю.

Он хотел погладить ее по щеке — щека была мокрая от слез, но говорила она нарочно резким тоном, словно навек отрывала от себя прошлое.

Зина страстно обвиняла тех, кто затевает войны. Война и ему искалечила молодость. В жизни все так сложно, Зина, любовь и ненависть... А что между рождением и смертью? Матей прижался к Зине плечом, и ее слова вдруг пробудили в нем тоску по собственной загубленной молодости. Сейчас бы мог быть уже врачом, а что на деле? Но раз уж так сложились обстоятельства, не может он не служить революции, не бить ее врагов. Однако этого сказать он Зине не может.

— У тебя есть жена? — Зина затаила дыхание. Что это ей в голову пришло?

— Умерла.

Зина потупилась и нескоро произнесла:

— Мы с тобой как двое нищих, и, может, жизнь наша ничего не стоит. Я только потому в Хопер не бросилась, что детки у меня, бедные...

Словно испугавшись, Зина отвернулась. Медленно встала, пошла к лошадям.

Он взял ее за руку. Зипа мягко высвободилась и кончиками пальцев погладила ему виски.

— Казакам бы только кровью упиваться, не знают они, что такое любовь. А, все они одинаковые, и белые, и красные...

Они возвратились в полуопустевший стан. Лишь несколько человек спали у костра, да сидели Беда с Варенькой. Аршин все говорил, Варенька все смеялась. Старики Волонский и Малышкин сладко похрапывали. Девушки забрались на телеги.

— Не знаешь, где Петр? — спросил Матей у Беды.

— Спроси мою хозяйку, — осклабился Аршин.

— А где она?

— Спроси у Петра, — отрезал Ганза. Варенька рассмеялась.

— Зачем тебе Петр, Матей? — сказала Зина, привязывая лошадей к телеге. — Не думай о нем, ложись на нашу телегу.

— А вы?

— Пойду к девчатам, — ответила она и отошла. Остановилась у костра, задумчиво глядя на угасающее пламя и вовсе не слушая болтовню Ганзы. Она думала о Матее, и на сердце ее теплело. И знакома-то всего один день, а мил он ей, словно годы прожили вместе. Ее облило жаром: нельзя об этом думать, к чему это?

— Варенька, пойдем спать, — строго сказала Зина. — А ты, пленный, иди к своему товарищу.

Варенька послушалась и пошла с Зиной к телеге Малышкиных, где еще хихикали над чем-то девчата. Ганза улегся возле Конядры, толкнул его в плечо:

— Ну, что скажешь, товарищ командир? — И он тихонько засмеялся. — Или мне ждать до утра? Молчишь? Ладно, подожду, голубчик. Ты, я вижу, сыт, теперь даже мед тебе горек, но я теперь с тебя глаз не спущу!

* * *

Второй день сенокоса — то же солнце, тот же пот. В полуденный зной все опять укрылись в тень на опушке леса отдохнуть. Трофим Малышкин расположился в группе женщин, возле вдовы-солдатки Нины Матвеевны, и, склонив седую бороду к ее гладкому загорелому лицу, рассказывал так, чтобы слышали все вокруг:

— Прихожу это я в канцелярию нашего атамана, а у самого ушки на макушке, что у твоего стенного зайца. Атаман сидит туча тучей, чешет под мышкой. А перед ним бесится Харламова Нюра, бумажкой размахивает, воет: «На что мне это? Мужа убили, брата убили, мать еле осилит щи сварить, а вы мне за реквизированный хлеб вот этой бумажонкой платите? Да я с городу умру вместе с детьми! Разве это порядок? Куда ни повернись — убийцы да грабители! Позавчера послали вы меня в Грязи, дескать, Нюра, ты одна проскользнешь через красных, так в поезде на меня казаки навалились, как псы бешеные... За это пусть ваши мне хоть сено скосят!» Атаман смотрит на меня, вздыхает: «Видал, Трофим, какая у меня теперь жизнь?! Я у ней и половины пшеницы не забрал, зерна у нее осталось по крайней мере на три года, а она так-то! А до твоего прихода голосила — помощника требовала, помощника ей надо! Только не старика безрукого! Слыхал, Трофим? Не старика! Православная Русь в крови утопает, а Нюрке помощника подавай, и скорее всего в постель. А в поезде, верно, сама к казакам напросилась, темнота-то ей милее всего...»

Трофим сипло засмеялся в самое ухо Нины и со смехом продолжал:

— Ну что на это скажешь? Молчу я, и атаман едва дух переводит. А Нюрка зубы оскалила, выпучила глаза да как топнет ногой: «Ладно же, тогда я знаю, что делать, и видит бог, вы еще пожалеете, что не хотите помочь. Видал ли кто такого атамана! Вот приведу...» Она не договорила и выбежала из канцелярии, как ведьма. Атаман перекрестился, отдышался и говорит: «Врет чертова баба! Не хлеба ей жалко, а казаков ей надо траву косить. Чтоб ей, да еще казаков! Ох, беда мне с этими солдатками. Кум я есаулу, что ли! Еще перезаразит всех, у ней-то в доме тиф был».

Трофим Малышкин посмотрел на Нину ехидным взглядом и вкрадчиво добавил:

— Была бы Нюрка поумней, вот как ты, да пошла бы нам помочь, и ей хорошо бы было.

Нина сердито посмотрела на старого казака, улыбающегося, как сытый кот, и отодвинулась от него.

— Смотрите, не замолвите за меня словечко у атамана, больше меня не ждите! Анна могла бы и мне достать каких-нибудь пленных.

Анна покраснела.

— Поезжай в Алексиково, там их видимо-невидимо...

Приоткрыв полные губы, так что блеснула голубоватая полоска зубов, Анна из-под опущенных ресниц поглядела на Петра Новикова, который крепко спал, растянувшись поодаль. На темном лице казака засияла беспечная улыбка. Анна усмехнулась. Отец не понимает Нюрку, да и Нинку тоже. Забыл, коротка бабья пора...

А Зина не слышала ничего, погрузившись в свои мысли. Странные это были мысли: везде любовь, даже в это страшное время. Зина шепчет про себя нежное слово «любовь», и кровь ее вскипает страстной тоской по человеку, который ходил бы к ней не так, как ходят в трактир выпить водки. Недавно приняла она одного казака, а он потом смеялся, что она ледышка. Да, она была как лед, и это не ее вина. После этого случая в ней поселилось неверие в то, что когда-нибудь сможет она испытать полное счастье. Неужели жизнь так жестока?

Беда Ганза подметил, что Матей Конядра потихоньку скользнул в лес. Чтобы не заметили его отсутствия, Аршин завязал разговор с Малышкиным о жизни в дарницком лагере военнопленных. Старый казак толстыми пальцами ерошил бороду и покачивал головой, словно байки Аршина бог знает как занимали его. Хохотунья Варенька переводила голубые глаза с лица на лицо. «Ах, какие вы все смешные», — говорил ее наморщенный носик. Особенно потешным казался ей Ганза.

— Был у нас начальник, даже поспать вволю не давал, — трепал языком Аршин, поглядывая на Вареньку, слушает ли. — Тогда я записался в первую же команду, которую посылали в лес. Я плотник, с деревом обращаться умею. Сперва-то жил я там, как Даниил во рву со львами, зато воздух там был не то что в лагере, и это на меня хорошо действовало. И кухарка была добра к нам. Вон Матей тоже из села, примерно такого же большого, как наша станица. Где он? А, пошел, куда царь пешком ходит... Матей превзошел кучу всяких наук, но отец научил его косить траву и управляться с лошадьми. Мудрый отец — в плену это пригодилось студенту!

Зина насторожилась, сердце у ней дрогнуло, и Ганза это заметил. Наморщив лоб, он мигнул ей, показав, в каком месте Матей нырнул в молодняк. Зина как будто не поняла.

— Вон оно как! — произнес Малышкин. — Война, брат, не тетка. Я бы тоже мог порассказать...

— Отец Матея полагал, — подхватил Аршин, — что если ты из деревни, то будь ты хоть доктором, а должен уметь вычистить коня. Это здорово пригодилось Матею в России. Неделю назад говорил он мне, что остался бы здесь навсегда, если б казак с казаком, рабочий с рабочим не дрались бы.

— Ничего, мы наведем порядок, будь спокоен! — отрезала Анна.

Зина поднялась, никем, кроме Ганзы, не замеченная, пошла мимо телег на тропинку к речке. Ей не пришлось долго искать. Матей сидел под развесистой ивой и, опираясь спиной о сероватый гладкий ствол, сосредоточенно глядел под ноги.

— Посидите со мной, — сказал он, не двигаясь с места.

— Вернись к кострам, — ответила Зина. — Что толку сидеть одному, когда вокруг столько людей? Скоро начнем косить. Поскорей бы перейти на мои луга...

Матей, не сказав ни слова, встал, медленно пошел к лагерю. Зина, шедшая сзади, сказала сочувственно:

— Наконец-то я поняла, что с тобой. Оказывается, ты студент, твой товарищ сейчас рассказал об этом Малышкину. Не мучайся ты из-за этого, Матей! Мы все в этой войне многое потеряли.

Он обернулся.

— Вечером, как выкупаем лошадей, хочу взглянуть на лесной монастырь.

Зина удивилась. Так вот он о чем думает! Монахов нет, что ему там смотреть? Еще казаки его задержат...

— Дорогу я тебе покажу, носила когда-то монахам дары, — ответила Зина, — но только когда казаки уберутся. В монастыре еще сохранились книги, может, тебе интересно будет. А сейчас я тебя туда не пущу.

— Мне очень нравятся старинные постройки, — сказал Матей.

Она протянула ему руку, он взял ее и пошел вперед. Ей пришлось чуть ли не бежать, но она чувствовала себя очень легкой, оттого что ее руку сжимала его ладонь. Зина улыбалась.

Косари уже разобрали косы и становились на места. Петр Новиков встал впереди Матея.

— А то больно торопишься, всех нас загонишь, — объяснил он.

— А может, я тебе кое в чем завидую, — засмеялся Матей.

— Не будь дураком, Матей, мало ли у нас солдаток? Греха с ними не наживешь, ты им словно кусок сала для голодного. — И Петр взмахнул косой.

Вечером все разбрелись сразу, едва казаки отерли с усов капельки водки, даже стемнеть еще не успело. Аршин будто ненароком подошел к Матею.

— А у Петруши-то все по-благородному. Сейчас я видел, посадил он мою хозяйку к себе на коня и поскакал с ней лесом черт знает куда. А мне она велела ехать вместо старика в станицу за пшеном. Коня мне доверила, понимаешь, что это значит?! Ты никуда не ходи, держись Зины.

Конядре не понравился его тон, и он ответил угрюмо:

— Скачи хоть на козе! А я прослежу, куда это Петр возит Анну. Спроси у старухи Малышкиной про Нюру, про ту, о которой Трофим рассказывал. Думаю, не зря эта Нюра грозила атаману, может, со злости и тебе кое-что расскажет.

Ганза состроил веселую гримасу, щелкнул пальцами и побежал седлать коня. Варенька принесла мешок для пшена, привязала к седлу. И хохотала, когда Ганза прикинулся, что не умеет влезть на лошадь, подходя к ней чуть ли не с хвоста.

— Глупая, у нас ведь совсем другие седла! — с деланной обидой фыркнул он.

Казаки, окружавшие их, покатывались со смеху.

Матей с нетерпением ждал, когда Аршин уедет. Зина уже стояла у своих лошадей. Вдвоем они повели их к речке, Матей их выкупал, напоил, а затем, как вчера, привязал к ветвям.

— Петр уехал с Анной, чтобы никто им не мешал, — сказал он.

Зина недовольно пожала плечами. Луна освещала ее лицо. Оно было хмурое, выражало досаду.

— Не думай ты о них! — резко ответила она.

— Что же мне, смеяться над тобой или над собой? Пойдем-ка лучше в лес погуляем... Смотри, как хорошо вокруг! Жаль, до Хопра далеко, а то бы я и тебя выкупал!

Лицо ее посветлело.

— Чтобы ты успокоился, покажу, куда исчезает на ночь Анна. Грубая у нее душа, ко греху жадная...

Она повела Матея по узкой стежке, далеко огибавшей стан косарей, к пыльной дороге вдоль опушки. По такой едва проехала бы казачья арба... «А орудия здесь, пожалуй, пройдут, — подумал Матей. — Но что скажет Зина, если узнает, кто я...»

Прижавшись к Матею, Зина шла, как в тумане. «О чем она думает? — задал себе вопрос Конядра. — Что есть между нею и Анной? Старая зависть? Ревность? И почему Зина за меня боится? Анна, возможно, сказала ей больше, чем Зина передала мне. Потому ли так она меня оберегает, что сочувствует, думая, что меня ждет что-то скверное? Может, и Петр подружился со мной неспроста. Не потому ли советует Зина, чтобы я держался подальше от казаков?»

Лицо Зины — он видел его в профиль — было добрым, она казалась ему совсем девочкой.

— Давай вернемся, Зина, — сказал он, — а монастырь посмотрим как-нибудь днем. Ведь эта дорога прямо к нему?

Лицо ее смягчилось — и вдруг она стала ему такой близкой...

— И плевать нам на Анну, — резко добавил он. — Ты, как вижу, тоже не любишь ее.

Он почувствовал, как она дрожит, как дышит полуоткрытым ртом. Но поцеловать он ее не мог, хотя она, кажется, ждала этого.

— Зина, — ласково проговорил он, — какая же ты хорошая! Ты знаешь, что ты хорошая?

Матей вдруг потерял нить своих мыслей, голова словно опустела. Он попытался ее обнять. Зина отстранилась и уперлась ладонями ему в грудь.

— Мотя, пойдем скорее к речке, лошади ведь...

Ах да, лошадей-то оставили без присмотра. Матей побежал обратно по извилистой стежке, и ему было приятно слышать за собой ее легкие шаги, словно эхо его шагов.

Кобылы паслись в низкорослом сосняке, а мерин довольно фыркал, общипывая ковыль. Вода в лунном сиянии блестела, как расплавленная ртуть. Матей с тихим смехом растянулся под сосной, протянул руку Зине. Та стояла, смущенная, растерянная, и в позе ее отражалась нерешительность.

— За лошадей тревожилась, хитрая. Жаль, что я не твой конь.

Она опустилась, словно упала с высокого дерева, и со смехом поддразнила его:

— Видали, оказывается, и у чехов есть когти! Надо тебя наказать!

Она хотела еще что-то сказать, но Матей не дал ей. Перед ним встали картины кровавых битв, все эти годы без такой вот женской улыбки... Он притянул Зину к себе. Она попыталась сопротивляться, но он держал крепко. Под его рукой забелели ее упругие груди. Ему вдруг показалось, что в ее глазах блеснули слезы, но слезы теперь уже не могли его удержать.

— Мотя, Мотя, не сходи с ума, — задыхаясь, шептала Зина.

Он тихо смеялся ее смятению. Это ты, видно, с ума сошла! Три дня назад мы и не знали друг друга. Но он чувствовал, что отдается она ему так, словно они прожили в любви долгие годы.

В лагерь они возвратились за полночь. У первой телеги Зина остановилась.

— Разве вы, чехи, не целуете женщин на прощание? — неуверенно улыбнулась она.

Он наклонился и поспешно поцеловал ее в губы. Она погладила его по голове и юркнула к девушкам в телегу. Матей привязал коней к телеге Волонского, собираясь улечься в ней, как и вчера, но там спал старый казак. Тогда Матей пошел к ближайшей копне сена, разгреб ее и лег. И стал думать о том, что случилось на берегу ручья, об удивительной Зининой нежности.

Ранним утром кто-то немилосердно потряс его за плечо. Матей приоткрыл глаза — над ним стоял Беда Ганза, глядел прищуренными глазами, насмешливо морща лоб.

— Здорово, командир, — произнес Аршин. — Нежишься тут в сене, а я трудись за тебя! Сегодня я вправе раздуться, как бурдюк!

Конядра окончательно проснулся, буркнул:

— Хватит болтать, дело говори! И не ори так, да выкладывай быстро, чтобы казаки ни одного словечка не поняли!

Бедржих Ганза сел, смастерил цигарку. Ну, сейчас мой прапор рот разинет — будет знать, какой у него напарник. Он глубоко затянулся и начал:

— Ну, слушай. Я заслужил благодарность в приказе по полку, можешь составить хоть сейчас. Вкатываюсь я это в малышкинский двор — и так приятно мне было проехаться, что я чуть не перемахнул через калитку. И кто же это сидит на крыльце, с обвязанной головой и рукой на перевязи? И при погонах? Казачий подъесаул! Я пустил коня к вороху травы, приготовленной для коровы, и иду себо в дом. Офицерику козырнул, вхожу. Старуха стряпает у печки, а я нарочно хлопнул дверью, старая чуть не шлепнулась в обморок: «Фу, черт, испугал!» Я докладываю, за чем меня прислала хозяйка. Бабка посадила меня за стол, палила борща — офицерского! — и спросила: «Его благородие еще во дворе?» Да, говорю. А она: «Приехал к полудню, отдохнет и дальше поедет. Мне он незнакомый, говорит, свой полк разыскивает. Бедняга — ищи полк по всей степи! Анне не говори, что ты его видел, заругает: зачем привечаю чужого». Я успокоил бабушку — не бойтесь, хозяйка, она мне за это горсть махорки и говорит: «Противно мне смотреть на твои мужицкие опорки» — и несет кожаные носки и что-то вроде сандалий. Снизу кожа, сверху кожа, а мягкие — бархат. Ноговицы и чувяки называются. Гляди, как хорошо сидят на ноге.

— Это я видел у армян, — заметил Матей, — и еще американские индейцы так обуваются.

Но Ганза был весь поглощен своим рассказом:

— Потом говорит: «Поди прогуляйся по станице». А господин казачий офицер все еще торчит на крыльце, как нищий странник...

Аршин сам себя раззадорил рассказом. Потянул носом, глянул на погасшую цигарку и продолжал:

— Спрашиваю первого попавшегося мальчонку, где живет Харламова Нюра. Оказывается, я стою как раз у ее ворот. Хата хорошая, почти новая. На дворе — молодая бабенка, волосы что вороново крыло. Смерила меня взглядом с головы до ног — видно, не очень-то я ей понравился в мундире государя императора — и спрашивает: «Кто такой?» Я в ответ: «Пленный, работаю у Анны Малышкиной». И — не знаю даже, как это мне на ум взбрело, — спрашиваю, не хочет ли и она нанять нескольких освобожденных пленных? Они собираются в Алексикове, чтобы ехать в Австрию, и жрать им нечего, они рады подработать. Не очень-то она мне поверила, должно быть, я слишком пристально мерил глазами объем ее груди, однако ухмыльнулась и бросила: «А как они сюда попадут?» Я ей уверенно: «Напишу — мы с ними договорились». Она смягчилась: «Человека четыре можно выписать? Бояться им нечего, я их защищу от атамана. Он меня слушает — он-то знает почему» Я говорю: «Это хорошо — наши немного побаиваются, в России они ничего хорошего для себя не видели». — «А ты их успокой, — тут она прямо на шепот перешла, как на исповеди, — красных в селе нет, а казаки далеко, в лесу, и тоже не хотят показываться». Я кивнул, дескать, понимаю, и сделал честные глаза. Это ее, видно, раздражило, она взорвалась: «Конечно, твоей хозяйке и Зинке Волонской казаки помогают сено косить, им-то можно — они из казачьей знати. А по мне, лучше бы здесь большевики были, они бы мне помогли». Я, дурак, невольно свистнул, она даже осеклась, но сейчас же сладеньким голоском проворковала: «Пленный, приведи ко мне своих товарищей — пусть тогда попробуют с меня сено требовать, я их поганой метлой по шеям!» Тут я и подумал: да эта кобылка брыкаться умеет, решит еще, что меня к ней Анна подослала. Нет, говорю себе, Беда, это надо замазать! «Хозяйка, — говорю я, — приведу хоть десять пленных, но, должен признаться, никто меня к вам не посылал, я пошел наобум. На малышкинских лугах говорили, что вы ищете косарей. Если вы не проговоритесь моей хозяйке, пленные охотно придут к вам».

Беда захохотал, довольный собой, и продолжал:

— А Нюра эта хороша, глаза как сливы, и, когда она их на меня пялила, я едва не потерял красноармейскую выдержку. «Значит, твоя хозяйка об этом не знает?» — вскричала она. «Не знает, ей-богу!» — побожился я. Она чуть не заржала, так у ней вдруг поднялось настроение. Позвала меня в избу, натолкала мне за пазуху лепешек и — «ступай, веди своих ребят!» Я и ушел. На крыльце у Малышкиных подъесаула уже не было, и бабка, хотя я ее об этом не спрашивал, прошепелявила, что его благородие уехали. На чем он уехал, не знаю: мой конь стоял под навесом, а остальные все здесь. И ночь была на носу.

Аршин умолк и глубоко вздохнул. Его сияющие глаза говорили, что он с нетерпением ждет, что скажет Матей. Конядра улыбнулся:

— А теперь послушай ты меня!

И он рассказал Ганзе все, что узнал о монастыре св. Иоанна. Аршин моргал, кусал губы, дергал себя за усы.

— Ой, держи меня! — вздохнул он, когда Матей кончил. — Прямо хоть завтра же марш-марш в Филоново...

— Пока казаки на сенокосе, они ничего не предпримут, — успокоил его Конядра. — Я еще Петра хочу прощупать.

— Только не сорвись под конец!

— Спрошу просто, долго ли мы будем так по-братски косить сено, об остальном тогда и сам догадаюсь. Ты же по-прежнему изображай из себя невинного ягненка. Полагаю, тебе и притворяться-то особенно не нужно, иначе Нюра оставила бы тебя к ужину, и ты вытянул бы из нее побольше.

— Эх ты, младенец! Да ты еще под стол пешком ходил, когда я уже взрослым стал! Держу пари, ты еще и не дотронулся до Зины, а меня бесстыдно толкаешь к Нюре!

Вдруг он замолчал, лицо его озарилось улыбкой. Он подсел ближе к Конядре.

— Матей, слушай, а ведь везет нам! Отправились мы вслепую, и вот через два дня у нас в кармане целый казачий штаб. Ох, и молодцы мы! Не бойся, я буду как невинный агнец. А теперь низко кланяюсь, командир, спешу к Вареньке. А тебе бы поступить в учение к Нюре.

С помощью Матея Конядры Михаил Волонский свез большую часть сена на свой двор и был очень доволен. Старик уже знал, что сноха спит с пленным. Что делать? Молодость уходит, не станет же он мешать снохе, пусть позабавится хотя бы с чешским студентом. Сам-то он уже не может ее утешить. Казак, которого когда-то привела к Зине Анна Малышкина, не стоил даже корзинки кизяка, и хорошо, что он отправился куда-то к чертям. Не нравился он и Волонскому. Не знал, грубиян, что та горлица, которая не сразу поет, еще краше воркует потом. Одно слово — хам. Бревно!

Старик наблюдал за Конядрой и Зиной, когда они работали в сарае или в коровнике, а когда они на ночь уединялись в чулане, Екатерине приходилось удерживать старика, чтобы не лез к двери чулана подслушивать, о чем говорят молодые. «У, бесстыжий, — ворчала старая, — чего любопытствуешь? Спи лучше, дурак беззубый. А Зина наша умнее Анны, так и знай. Ее Петр, может, завтра на том свете будет, а она опять с пустыми руками...»

Волонский ворочался рядом со своей Екатериной, думу думал. Анна привлекательная, только бешеная какая-то. Это ведь она послала Нюру в Грязи, и солдаты в поезде ее чуть не до смерти покалечили. Слава богу, не Зина туда поехала! Вдруг старик вспомнил: пленный Анны отправился утром в Алексиково с Нюрой Харламовой будто бы за пленными, казаки не хотят больше косить... Старуха подняла голову.

— Наш поедет в Алексиково за документами, чтобы тут остаться.

Волонский удивился:

— Вот как! А вернется?

— Да ведь Зина с ним поедет, забыл, что ли? — рассердилась Екатерина. — Тебе махорку привезет, а себе мужа. Ну, дрыхни!

Ранним утром Матей запряг лошадей в арбу. Зина села рядом с ним. Когда выезжали со двора, Волонский стоял на крыльце, чесал в бороденке. Эх, мир нужен, мир! Сзади всхлипнула Екатерина. Босая, в одной рубахе и нижней юбке, стояла она на пороге, и ветер трепал ее седые волосы.

Матей Конядра ехал молча, и Зине было не до разговоров. Они проехали мимо двора Малышкиных и даже не заметили, что у сарая стоит Анна, руки скрестила на груди, челюсти плотно сжала. Матей стегнул коней. Зина смотрит на его руки с длинными пальцами. Она любит эти ловкие руки. Вспоминает, как он обнимал ее, и все внутри у ней заливает теплом и особенным блаженным покоем, когда слышишь только стук собственного сердца.

— Мотя, милый Мотя, — заговорила она, — как жаль, что нельзя мне быть с тобой в Алексикове, пока ты получишь документы. Но ты скоро вернешься ко мне, правда?

— Конечно.

Она взяла его под руку и положила голову ему на плечо. Лошади шли быстрым ходом, арба подскакивала на неровной дороге. Зина отлично видела, что такая езда радует Матея. Снова заговорила:

— Думала я, ты спокойный, не вспыльчивый, глупая я, правда? Думала, ты не впутываешься в драки...

— Ас чего ты решила, что я не такой? — засмеялся он.

— Нашла в твоей постели коробочку с патронами и пистолет, а утром видела, как ты берешь это с собой. За меня ты не бойся, казаки из монастыря знают меня и тебя тоже. Петр Новиков говорил, чтобы я передала тебя его сестре, когда ты мне надоешь. Дурак, думает, что все мы такие же непостоянные, как Анна. Не отдам тебя никому, ты мой муж, и другого я уже не хочу.

Он молча кивнул, давая понять, что верит ей. Он и сам не представлял, что смог бы когда-нибудь еще так привязаться к женщине. Вспомнил ее нежную страсть и словно вернулся домой, к покойной своей Люде. Между ним и Зиной все произошло так просто, так естественно... А теперь он должен причинить ей боль... Но после войны он вернется к ней, и она его простит. Сегодня он не может даже намекнуть ей об этом. Женщины способны лечь поперек дороги мужчины и помешать ему выполнить долг, сами того не сознавая. Матей поцеловал Зину и погнал лошадей. Зина опять заговорила:

— Думаю я, Мотя, мы теперь принадлежим друг другу на всю жизнь. И если тебя мобилизуют, все равно белые или красные, буду ждать тебя до смерти. Мне бы приятнее, чтоб тебя призвали красные — отец говорит, они разумнее. И я с ним согласная.

— Вот так дед! — засмеялся Конядра.

— Он говорит, было бы здорово, если бы большевики как следует поколотили казаков. В монастыре св. Иоанна они украли все, что имело хоть какую-то цену, их генералы возами вывезли золото и серебро... — Зина повернулась к Матею. В лучах зари лицо ее порозовело, словно просвеченное девичьей, еще ничем не обманутой доверчивостью. — Вчера наш старик поругался с Малышкиным, и Малышкин попрекнул его тем, что мой деверь добровольно пошел к красным. Отец кричал, что его ничуточки это не огорчает и не будет огорчать, пока он сам не разберется, на чьей стороне правда.

— Зачем ты мне все это рассказываешь?

— Ты должен знать, какие дела у нас в семье, — ответила Зина, в глазах ее отразилась какая-то особая решимость. Он уже однажды видел это — в тот вечер, в лесу, у речки. — Я думаю, что отец прав, — продолжала меж тем Зина. — Это святая правда. Как приедем домой, я тебе покажу карточку деверя. Сидит на монгольском коне, а на папахе звезда. Только ты никому не говори, даже своему Аршину, а то нам туго придется. Казаки нас подожгут, если Аршин проболтается Вареньке или Нюрке. Анна умеет выведывать...

Они въехали в низкорослый лесок. Эти чахлые рябины, акации и стелющиеся кусты никогда не превратятся в настоящий лес. Но дорога под их сенью поросла травой, и ехать по ней приятно. Переехали через русло наполовину высохшей степной речки, и Конядра попридержал лошадей. Станица была уже далеко, а когда они снова выедут в открытую степь, то увидят вдали луковки алексиковских церквей. Лошади довольно фыркали, Матею особенно нравился вороной жеребец. У него прекрасный ход, и спина хороша под седло, и в упряжке, видно, редко ходил. Вдруг позади них послышалось ржание. Конядра поглядел на Зину, которая от неожиданности приоткрыла рот и невольно прижалась к его руке.

Матей остановил арбу и встал на сиденье. Поверх кустов, серых от пыли, увидел на дороге трех всадников с карабинами за спиной. Матей сел и погнал лошадей, Зина успокоилась, стараясь прочесть его мысли. Уже слышен был топот, всадники их догоняли, вороной заржал. Матей тихо свистнул, как свистел старый Малышкин, и лошади вынесли их из кустарника. Опять пошла ухабистая дорога, Зина крепко держалась за сиденье.

Степь распахнулась перед ними. На дымчато-синем горизонте уже ясно видны были контуры алексиковских колоколен. Матей оглянулся. Казаки были совсем близко.

— Погляди, знаешь ли их? — сказал он Зине. Она обернулась.

— Казаки как казаки, но куда они так спешат?

— Анна меня сильно ненавидит? — спросил он быстро. Зина побледнела. Вчера Анна сказала, что все-таки это он стрелял в нее, она хорошо помнит его, ведь она была от него на расстоянии всего десяти шагов. Зина решила, что незачем зря тревожить Матея, и не передала ему этого.

Казаки нахлестывали коней нагайками и злобно кричали что-то. Один казак, по-видимому, пришпорил коня: он опередил других и быстро догонял арбу. Вдруг он остановил лошадь и снял карабин с плеча. Зина испуганно крикнула:

— Это Павел! Сейчас выстрелит! Неужели Анна его послала! — Она выхватила вожжи из рук Матея. — Ложись на дно!

Матей вынул из корзинки с едой пистолет. Над его головой просвистела пуля. Матей, пригнувшись, выстрелил. Казак выронил карабин и сполз с коня. Подскакал второй, но Матей не дал ему даже выстрелить.

Арба мчалась, скрипя и болтаясь из стороны в сторону, но Зина крепко держала вожжи, как опытный кучер. Взглянула на Матея, и дыхание у нее перехватило. Матей был готов стрелять, когда приблизится третий казак. Это был офицер, он мчался за ними как бешеный. Два раза он выстрелил — промахнулся. Матей прилег на сиденье. У Зины сердце билось где-то в горле, руки дрожали, но она судорожно сжимала вожжи и кнутом подгоняла лошадей. Казак продолжал гнаться за ними и вдруг схватился за наган. Именно этого момента ждал Матей. Матей выстрелил — казак схватился за грудь и упал с седла.

— Дай мне вожжи! — крикнул Конядра Зпне и повернул арбу.

Она ничего не понимала, только дышала прерывисто и прижимала кулаки к груди. Конядра остановил лошадей и сказал насмешливо, словно ничего особенно не произошло:

— А теперь поглядим на орлов Анны.

Привязав вожжи к сиденью, он подошел к лошадям, успокоил их. Зина стояла около колеса с таким видом, будто не верила, что еще жива. Краска медленно возвращалась на ее лицо. Матей взял ее за руку и повел к казакам. Она шла так, словно ждала — сейчас и ее настигнет смерть, и дрожала всем телом. Казаки были мертвы. Двоих она узнала — они приходили сено косить, — третьего же, подхорунжего, не видела ни разу. Матей поймал их лошадей, вынул из седельных сумок все документы, а из нагрудного кармана подхорунжего — толстый кожаный бумажник. Найдя в нем приказы и различные планы, он сунул все это себе за пазуху. Улыбнувшись, он выгнал казачьих лошадей в степь.

— Ну, Зиночка, теперь поедем спокойно, как на бал, — засмеялся он. — А встречу Анну, всю черную душу вытряхну из этой мерзавки!

Зина ухватилась за его руку — ноги отказывались ей служить. Матей подсадил ее на арбу, и, когда они тронулись дальше, она снова прижалась к нему, В голове у нее все перемешалось, все виделся ей Конядра, стреляющий в казаков из черного нагана. Она не подумала даже, что пули могли попасть в нее: все время, пока длилась эта бешеная перестрелка, она дрожала только за Матея. Не может быть, чтоб он был просто пленный, нуждавшийся в ее защите от Анны. И не белогвардеец он — значит, остается одно: красный! И вовсе даже не чех! И Анна, верно, права — это он ее ранил. Зина смотрела на его руки, державшие вожжи. Страшные руки! За несколько минут они умертвили трех человек... А лицо у него опять такое же, как всегда. Зина любит его, теперь она особенно остро чувствует, что любит его больше всех на свете. Она прижалась к его руке.

— Скажи мне, Матей, кто ты? Это ты стрелял в Анну?

— Не мучайся ты этим, Зиночка, сама видишь — я и сегодня не мог поступить иначе. Они напали на меня — я дал отпор. Я красноармеец, Зина, и пришел в твою станицу на разведку. Но не думай, что я тебя обманываю. Я люблю тебя. Не только за то, что ты мне помогла. Понимаешь? Не знаю, как это случилось... Теперь я должен вернуться в в свою часть, но к тебе я непременно приеду, а встречусь с твоим деверем, расскажу ему про тебя и про ваших стариков. Я буду писать тебе, чтобы легче ждалось. И не сомневайся — я к тебе хоть через год, да вернусь.

Он говорил быстро, а Зина, слушая, то бледнела, то краснела. Верила ему на слово, и в душу ей возвращалось спокойствие.

— Домой поедешь одна или с Аршином, тогда дай ему коня, вот этого коренника. О том, что произошло, никому ни слова. В станице пусть считают, что я в городе жду разрешения остаться в России. Трудно будет одной нести эту тайну — доверься матери, больше никому. А трупы казаков пусть так и валяются, ты на них не смотри!

Зина молчала. Она еще не испытывала такого огромного чувства; сколько раз плакала горько, сколько раз смеялась, но все это было ничто по сравнению с тем, что творилось теперь в ее душе. Словно никогда она не знала других мужчин. И это ощущение делало ее счастливой.

— Если встретишь деверя моего, — заговорила она потом, — передай ему, что мы дома все время о нем думаем. Пусть бьет белых казаков, пусть бьет их, где только увидит! А звать его Николаем, ему двадцать два года, как и тебе.

— В какой он дивизии, не знаешь?

— Дивизия Киквидзе, пятый кавалерийский полк. При царе был хорунжим. Брат Анны и до подхорунжего не дотянул, она и за это меня невзлюбила.

Город был уже совсем близко. Зина сказала, куда поставить лошадей и арбу. Это была старая, запущенная усадьба на окраине, принадлежавшая ее дяде. Распрягли лошадей, а потом вместе отправились в горсовет.

У дверей совета околачивался Беда Ганза. Увидев Зину с Матеем, он встрепенулся и весело подбежал к ним, размахивая руками.

— Хозяйка, неужели вы сами привезли моего друга? Какой ангел внушил вам такую благую мысль? Вот Нюра не так умна, не хочет меня отпускать, пока я не приведу пленных, которых я ей пообещал для сенокоса. Словно я вру! — Ганза подмигнул Матею и беспомощно пожал плечами.

— Не жди, поезжай с Мотей, — сказала Зина. — С Нюрой ничего не станется.

— Легко вам говорить, а я тут встретил другого товарища с женой, и они сейчас с Нюрой в совете. Жена моего товарища познакомилась с ней по дороге в Грязи.

— Эти двое тоже с тобой? — спросила Зина. Матей утвердительно кивнул.

— Тогда я останусь здесь до завтра, хочу с ними познакомиться, — решительно заявила Зина. — Где ты ночуешь, Аршин?

— Да тут... у Нюры знакомые есть, — пробормотал Аршин.

— Ладно, — сказал Конядра. — Тогда завтра встретимся в трактире у вокзала.

Беда немного проводил их и вернулся к совету.

За день Зина продала все, что привезла в Алексиково, и управилась с покупками. Они поужинали вдвоем в тихом трактире с низким закопченным потолком и отправились на ночлег в дом дяди. Зина разостлала на арбе попоны, накрыв их купленным полотном. Ночь была тихая, теплая. Слышно было только, как дышат лошади, привязанные к арбе, как порой ударяют они во сне копытом оземь. Луны не было, и Зина с Матеем радовались этому — никто не мешал им в последнюю ночь перед разлукой.

На следующий день Аршин прибежал в трактир с сияющим лицом. Сопровождавшая его Нюра тоже была весела.

— Поедем домой вместе, Зиночка, — едва усевшись за стол, заявила она. — Беда нашел целых шесть пленных, теперь скосим, уберем сено и без этой зануды атамана. А ты тоже останешься здесь? — обратилась она с усмешкой к Матей.

— Он подождет разрешения остаться в России, — ответила Зина.

— Значит, так? — сердечно рассмеялась Нюра. — Лучше один постоянный, чем не знаю сколько сменных. Ну, желаю вам счастья. Только возвращайся, пленный, вместе с Бедой: в степи неладно. Как ехали мы позавчера, встретили конный патруль большевиков, ищут кого-то в степи, и стрельбу мы слышали, правда, Беда? И сегодня опять я видела их, мчались в сторону нашей станицы, только пыль столбом!

— А чего нам бояться, — улыбнулся Конядра.

— Мы отроду большевиков не боялись, — подхватил Ганза.

В трактир ввалились шестеро молодцов в рваной солдатской одежде, некоторые даже босиком. Аршин подозвал их к столу. Они уселись с видом полной покорности судьбе. На их исхудавших небритых лицах написана была безнадежность.

— Мои преемники, — гордо объявил Аршин и попросил Нюру заказать выпивки, чтоб скрепить договор с новыми косарями.

Нюра нахмурилась.

— И не подумаю! Пусть сначала поедят. — Она поставила на стол корзинку, отодвинула плетеную крышку. Пленные глядели на ее руки, словно загипнотизированные. Каждый из шестерых получил по куску вареной баранины с хлебом.

— Так, — засмеялась казачка, — ешьте не торопясь, а запивать будете чаем. Терпеть не могу водку.

Конядра вышел во двор, Беда за ним.

— Пленных мне помогла раздобыть Фрося, — объяснил ему Ганза. — Нам ждать больше нечего, в особенности тебе, так Кнышев велел тебе передать. Прощайся поскорее с Зиной, поезд скоро отходит. Я останусь с ними. Мы подождем того черного, который ехал с нами из Филонова, а потом до Грязи. Его фамилия Гуреев. Сегодня весь день ищем его, но он куда-то спрятался, знаем только, что он где-то тут.

— Ладно, — согласился Матей, — Будь осторожен, они теперь знают, кто мы. В Филонове я тебе расскажу, как мне пришлось попотеть вчера. Если б не Зина, не знаю, брат, были бы мы сегодня живы. Ну, вернемся к женщинам.

Зина и Нюра проводили Матея к поезду. Зина молча прижалась к нему. Нюра тихо стояла рядом, и слезы поблескивали под ее длинными черными ресницами. Матей подал ей руку.

— Счастливый ты человек, цени Зиночку, она верная, — растроганно проговорила Нюра. — Если не вернешься к ней, пусть тебя волки съедят! А ведь жалко будет, славный ты парень. — Нюра быстро обхватила его за шею и поцеловала в обе щеки. — Это тебе от нашей станицы!

Зина улыбалась сквозь слезы. Матей еще раз поцеловал ее. Она с плачем снова потянулась к нему.

Поезд был набит до отказа. Матей взобрался на крышу вагона, уселся на свой мешок, поглядывая сверху на Зину и Нюру. Они держались за руки — черная Нюра и светловолосая Зина — и грустно махали ему на прощание. Вдруг появился Аршин Ганза, за ним Власта Барбора и запыхавшаяся Фрося. Она весело смеялась и кричала Матею, чтобы он был осторожен и не свалился под поезд.

Зина повернулась к Фросе, глаза ее засияли.

— Это и есть Фрося? — крикнула она Матею, указывая на появившуюся женщину.

— Познакомься с ней! — прокричал тот в ответ.

Он почувствовал большое облегчение, увидев, как его друзья пожимают друг другу руки и смеются. В этот миг он заметил Гуреева, тот пробирался к поезду, расталкивая людей чемоданом. Железнодорожники отгоняли пассажиров от переполненного поезда, но Гуреев, не обращая на них внимания, нахально лез вперед.

— Власта, черный! — крикнул Матей и, схватив свой мешок, собрался спрыгнуть с вагона, но сильная рука удержала его.

— Не валяй дурака, от поезда отстанешь, — сказал чей-то голос, и Матей признал справедливость этих слов, хотя не мог оторвать глаз от Гуреева.

Барбора и Ганза мигом очутились около «черного», преградив ему дорогу.

Власта толкнул его плечом, Аршин схватился за его чемодан. Тут подоспела и Фрося, дав знак двум чекистам, стоявшим в сторонке и будто только того и ждавшим, но Гуреев повернулся к Барборе, крикнул что-то, и в его руке сверкнул нож. Власта упал, в тот же момент и Фрося, схватившись за грудь, без звука рухнула наземь. Аршин выпустил чемодан, повис на спине Гуреева, изо всех сил заломив его руки. Гуреев отбивался ногами, стараясь сбросить с себя Аршина, но подоспевшие чекисты быстро с ним справились. Аршин подал одному из них тяжелый, будто свинцом набитый чемодан Гуреева и нагнулся к Власте. Нюра стояла на коленях около Фроси, гневно крича столпившимся зевакам, нечего, мол, глазеть на чужую беду.

В это время поезд тронулся, и Матей не решился прыгать. Он увидел еще, как Зина в отчаянии всплеснула руками, как железнодорожники с носилками прокладывают себе дорогу к Фросе и Власте, а Аршин жестами показывает ему, что скоро приедет. Алексиковский вокзал исчез за поворотом, Матей опустил голову, чтоб скрыть слезы; губы его дрожали. Он изо всех сил старался справиться с собой — и не мог. Что скажет теперь Киквидзе?

Бородатый седой человек, удержавший Матея от прыжка, наклонился теперь к нему и с укоризной сказал:

— Придумали тоже — прыгать с вагона, товарищ Конядра! Могли ведь под поезд попасть, а насколько я понимаю, едете вы не по пустому делу. Махорки не хотите?

Матей поднял голову и увидел суровое спокойное лицо и блестящую красную звездочку на околыше. Только теперь Матей вспомнил этого человека, который заведовал снабжением в дивизии Киквидзе.

* * *

Сведения, доставленные русскими разведчиками, совпадали с теми, что принесли Конядра с Ганзой. Не было сомнений, что неприятельское кольцо вокруг Филонова суживается. Киквидзе высылал на линию бронепоезда, конницу, пехоту — надо было во что бы то ни стало удержать железнодорожное сообщение между Москвой и Царицыном, но полки его редели, и вдоль полотна появлялись все новые и новые могилы красноармейцев.

Интернациональный полк большей частью самостоятельно предпринимал походы в села и на хутора. Норберт Книжек после последнего свидания со своей «Марией-Терезией» прихварывал, и казалось, болезнь принимает хроническую форму, так что вместо него в такие экспедиции ходили Вацлав Сыхра или Ондра Голубирек. Курт Вайнерт со своей батареей и Матей Конядра с кавалеристами были непременными участниками этих походов. Курт стал суров, он думал только о том, как научить артиллеристов стрелять еще точнее.

— Эх, Войта, было бы у нас хоть два немецких огнемета, как у Краснова, — искренне сетовал он, разговаривая с Бартаком, — я бы днем и ночью чесал его эскадроны в хвост и в гриву...

Бартак ничем не мог помочь. Он, правда, получил пополнение — несколько венгров и тридцать латышей, — но это не восполняло огромных потерь.

Комиссар Кнышев взял к себе Долину, и Йозеф учился у него искусству сближаться с людьми, вызывать в них доверие к себе. Йозеф перезнакомился со всеми командирами рот и взводов, знал по имени большинство бойцов, но охотнее всего проводил время с кавалеристами, споря с Шамой и Петником о тактике наступательного боя.

— Ребята, — говорил Йозеф, — используйте против пики наган! В ближнем бою наган — лучшая тактика!

— Лучшая тактика — это, по-моему, смелость, тебе, как комиссару, следовало бы это знать, — насмешливо ответил ему однажды Петник. — И в этом ты Матея не обгонишь.

Ночью Сыхра окружил монастырь св. Иоанна под Усть-Каменной и на рассвете атаковал его. Вступительное слово произнесли пушки Вайнерта, затем вперед ринулся Ян Пулпан с первой стрелковой ротой. Войта Бартак с кавалеристами ворвался во двор через пролом в бревенчатой ограде. Казаки не успели даже вскочить на коней, а, если кто и оказался в седле, тех мгновенно сбили красные конники.

Матей Конядра убивал врагов хладнокровно. Так убил он и Петра Новикова, с которым недавно косил сено. В бою их кони столкнулись, поднялись на дыбы с таким диким ржанием, что хлопья пены повисли на удилах. Петр, выкатив ненавидящие глаза, второпях выстрелил, тотчас прогремел ответный выстрел Матея, и Петр свалился с седла. Вслед за этим пуля Матея настигла есаула Кириченко. Пленных не было — казаки не сдавались, только четырем удалось бог знает как вырваться, и они поскакали к станице.

— Конядра, Ганза, Петник, Шама — в погоню! — скомандовал Сыхра.

С обнаженной шашкой в руке стоял он на коне в разбитых монастырских воротах. Какой-то молоденький казак наскочил на Бартака, Сыхра поднял пистолет, но в этом уже не было надобности: шашка Войты рассекла лоб нападающего. Войта соскочил с коня и вместе с Пулпаном и несколькими стрелками ворвался в здание. Тотчас внутри затрещали выстрелы. Через четверть часа латыши вывели трех белогвардейских полковников и одного генерала. Руки у всех были связаны, генерал был в ночном белье и в генеральской шинели, накинутой на опущенные плечи.

— Его превосходительство генерал Мурин, — доложил Войта Сыхре.

Матей Конядра вернулся из погони раздосадованный: один из беглецов все же ушел, а Петника ранило в бедро. Пришлось снять его с коня и положить на телегу.

— В станице бьют в набат, — сказал Ганза Бартаку.

— Заедем туда? — спросил Бартак.

— Некогда, — ответил Ганза. — Похороним наших убитых, заберем казачьих лошадей и телеги и марш-марш в Филонове. Пулпан, приготовь все к отходу. А ты, Войта, присмотри за генералом и полковниками.

Ганза подошел к хмурому Матею.

— Вот черти, дрались как бешеные! А Петр-то? Наскочил на тебя как черт...

— Получил по заслугам, как и твой Кириченко, это им за Власту и Фросю, — мрачно ответил Конядра.

— Слава богу, все кончено, — продолжал Аршин, — а то я трясусь, как студень. Что-то перестало мне все это нравиться — вернусь целым в Филоново, дам попику на молитву. Когда еще до города доберемся...

Матей не ответил. Он чувствовал, что какой-то рок привязывает его к этому уголку земли. Хорошо, что Сыхра решил не заезжать в станицу. Сегодня Матей не мог бы встретиться с Зиной.

В штабе дивизии отдавали себе отчет, что налет на монастырь и пленение генерала Мурина подхлестнет ожесточенных белых. Бронепоезда и кавалеристы Киквидзе не успевали очищать магистраль от противника. Красноармейцы падали от усталости, часто и голодали. В частях свирепствовали тиф и дизентерия. В это напряженное время пришло сообщение, что Сталин распорядился арестовать генералов из штаба Царицынского фронта.

— Наконец-то наши разобрались, что Носович и вся его темная компания — изменники, — сказал Киквидзе командирам полков, пронзая взглядом Книжека. — Арестован и этот тип, которого привозила к нам Маруся. Он тут у меня все вынюхивал! Теперь уже белые не получат Царицын!

— Да, еще немного — и поздно было бы. По вине этих предателей мы попали в такое положение, — с горечью отозвался Медведовский.

Ясно было, что Краснов стремится зажать в клещи и раздавить шестнадцатую дивизию, чтобы обеспечить себе тыл для наступления на Царицын. Его отряды появлялись внезапно, эпизодические вылазки красноармейцев давали все меньше эффекта. Белогвардейские полки и отряды белоказаков нападали на магистраль, разрушали пути, убивали защитников.

Киквидзе предпочитал сам наступать, но у командования Южного фронта не хватало бойцов, чтобы помочь ему. А Сиверс словно не хотел уходить из-под Воронежа и требовал, чтобы шестой кавалерийский полк Киквидзе занял Новохоперск. Как вырваться из окружения? На путях в Филоново стояло шестнадцать составов с трофейным военным имуществом, бронепоезда и эшелоны шестнадцатой дивизии. Командиры не находили решения. Норберт Книжек предложил отступить к Воронежу и соединиться с бригадой Сиверса, но начальник штаба дивизии Семен Веткин этому решительно воспротивился. Уже несколько дней никто не видел его привычной добродушной улыбки. Киквидзе молча, понимающе переглядывался со своим заместителем Медведовским.

— Не забывайте, товарищ Книжек, что время работает против нас. Мы должны пробиться, иного решения я не знаю, — решительно заявил Веткин. — Не возвращать же Краснову отбитое у него же имущество.

Книжек пожал плечами и испытующе посмотрел на Киквидзе. Тот не ответил. Кавалерийские командиры поддержали начальника штаба. Командиры пехоты молчали. Артиллерист Борейко наклонился к командиру третьего Рабоче-крестьянского полка, рыжему Яковенко:

— Стоит попробовать то, что предлагает начштаба. Мои батареи в порядке, снарядов пока хватает. — Лицо Борейко горело от возбуждения.

— Я тоже думаю, что ничего другого не остается, — рассудительно ответил Яковенко. — Но это будет стоить больших потерь в людях.

Вацлав Сыхра швырнул на пол окурок и подошел к карте, разложенной на столе.

— Товарищ начдив, — четким учительским тоном произнес Сыхра, — если позволите, я бы посоветовал двинуться по железной дороге на север, в направлении Поворино — Балашов, проще говоря, уйти из Донской области. Там бы дивизия отдохнула, переформировалась и со свежими силами вернулась в Филонове. — И его тонкий пожелтевший от махорки палец провел по карте черту к северу.

Книжек наморщил лоб, собираясь что-то возразить, но Веткин вскочил, опередив его:

— Так и я думал, Вячеслав! Но сначала пошлем разведку на Балашов и Новохоперск. Она передаст нам сведения и подождет дивизию в Поворине.

— Это может выполнить второй Интернациональный, — заявил Сыхра. — У нас подходящее оснащение, есть и пушки и конница.

— Дорогой мой, — устало сказал Киквидзе, — я хочу, чтобы вы охраняли тыл дивизии. Разведку я поручил третьему стрелковому. Товарищ Яковенко, вы готовы?

— Да, товарищ Киквидзе, — ответил Яковенко. — Можем выступать, когда прикажете.

Выйдя из штаба, Яковенко взял Сыхру под руку. Оба они небольшого роста, худощавые. Часто они, с переменным успехом, играют в шахматы.

— Будешь вспоминать, если не увидимся больше? — сказал командир Рабоче-крестьянского.

Комбат выпустил облако махорочного дыма.

— Дорогой Андрей Константинович, не поддавайся страху! У тебя теперь опытные бойцы, пройдешь с ними даже через ад. До свидания в Поворине!

Яковенко пожал ему руку и улыбнулся блестящими глазами. Скрипя новыми сапогами, к ним подошел Книжек, притворяясь веселым. За ним шагал Кнышев, нервно покусывая кончики усов.

— Я вам чуть ли не завидую, товарищ Яковенко, — сказал Книжек, — сможете спать всю дорогу. Вокруг Поворина нет белых...

— Не рассказывайте сказки, — сердито перебил его Кнышев. — Они вокруг так и кишат, как волки. К счастью, Яковенко нет надобности утешать.

— Начдив сегодня видит все в черном свете, — холодно ответил Книжек. — До Воронежа мы, конечно, добрались бы легче. Грязи свободны, а Мамонтов рыскает бог знает где.

— Опять ошибаетесь, командир, — уже нетерпеливо возразил Кныгпев.

Яковенко, не желая больше слушать Книжека, распрощался со всеми и пошел к своему полку. Книжек усмехнулся:

— Люблю я этого парня. Ко всему относится серьезно и отлично разбирается в ситуации. Не было бы тебя, Сыхра, я попросил бы его. Как думаете, товарищ комиссар?

— Вячеслава мы никому не отдадим, — резко ответил Кнышев.

— Что ж, будь по-вашему, — ответил Книжек смеясь. — Всего доброго, а я еще зайду к Голубиреку.

* * *

Рабоче-крестьянский полк двинулся из Филонова под вечер. Командиры ехали вместе с бойцами. Яковенко со своими начальником штаба Зайцевым и комиссаром полка Иваном Ионычем Антоновым находился в последнем вагоне первого эшелона. Машинисты приготовили паровозы к дальнему пути, пулеметчики на паровозах могли открыть огонь в любую минуту. После полуночи вышла бледная луна и осветила холмистый край с темными полосами рощ и отдельными купами деревьев. Поля расстилались мирные, успокаивая взор бойцов.

Другие полки, оставшиеся в Филонове, были готовы к погрузке в эшелоны. Киквидзе со своим штабом и командирами полков и батальонов занял зал ожидания.

У дверей сидели командиры бронепоездов. Было их шестеро. Черные кожаные фуражки со звездами они держали на коленях, их мужественные лица выражали решимость. Их никогда не звали к начдиву на совещание или на чай, но сегодня они пришли, чтобы лично выслушать приказ Киквидзе.

— Лучше ехать с пехотой, им бы легче дышалось, — сказал крайний, высокий широкоплечий человек с морщинами на лбу.

— А кто станет охранять обоз? — отозвался его сосед. Матей Конядра смотрел на бывшего хорунжего Николая Волонского, решая, подходить ли к нему сейчас. Командир кавалерийского полка опирался спиной о деревянную стенку; его выбритое юношеское лицо было в тени. Ма-тей нашел, что молодой Волонский совсем не похож на отца, возможно, что и характером не в него пошел. Конядра несколько раз встречался с бывшим хорунжим еще до разведки в район Алексикова, теперь же он смотрел на Николая как на близкого человека. Все-таки он решился:

— Здравствуйте, товарищ Волонский! Если не помешаю, — позвольте передать привет от вашей невестки Зины.

Волонский поднял утомленное от бессонницы лицо. В слабом освещении глаза его казались темными и ничего не выражали. Матея озадачило, что Волонский нисколько не удивлен.

— Я встретился с ней и с вашими родителями в Усть-Каменной. Зина хочет, чтобы я ближе познакомился с вами.

Николай Волонский оторвался от стены и подал ему руку:

— Верно! Зиночка уже писала мне. Я вас искал, но вы тогда ездили в монастырь за генералом Муриным. А после некогда было, сами знаете, последние дни мы оба все время в бою...

Волонский пристально рассматривал Матея, словно ждал, что он ответит.

Конядра принял этот взгляд как проявление дружеского интереса и попытался улыбнуться, но улыбка не получилась.

— Важно, товарищ, что мы в конце концов встретились. Давайте выберем как-нибудь время и поговорим... Мне бы надо потолковать с вами об очень важных делах. Это касается меня и вашей невестки...

Николай положил ему руку на плечо, и в темных его глазах заиграли искорки:

— Я знаю, в чем дело, — мы с Зиночкой никогда ничего не скрывали друг от друга. Она моя двоюродная сестра, мы росли с ней вместе. Потом брат женился на ней, а меня призвали в армию. Присядем где-нибудь в сторонке да выбросим на время из головы все остальное, расскажите хоть коротко, как там у нас... Я, к сожалению, не могу заглянуть домой — сами понимаете. Старики — люди хорошие, я по ним стосковался, но не хочу причинять им неприятностей...

Волонский взял Матея под руку и повел его в противоположный угол, мимо группы чешских командиров, окруживших Сыхру и Книжека, мимо начальника штаба дивизии Семена Веткина, который нервно прохаживался по залу. Конядра шел машинально, думая о Зине. Что-то она написала своему деверю? У Матея от неуверенности сжималось сердце.

Они уселись на широкую ободранную скамью. Николай предложил Матею папиросу.

— Ну, говори, братишка! — весело попросил Волонский, когда они закурили. — А насчет своего «очень важного дела» не беспокойся. Зиночка тебя в самом деле любит, верь мне. Анна же Малышкина, та вроде Маруси с бронепоезда, помнишь эту бесноватую? У Малышкиной ненависть в крови. Жаль, что ты в тот раз промахнулся. Но ничего, мы с ней еще встретимся, ты или я, а то и оба. Расскажи же сначала о матери...

Киквидзе, растянувшись на деревянной лавке, крепко спал — его заставил отдохнуть Медведовский, который теперь стоял у окна, выходящего на пыльную привокзальную площадь. Семен Веткин все ходил по залу, тихонько уговаривая командиров тоже поспать. Шум и говор то смолкали, то усиливались. Веткин сел на расшатанный стул около Норберта Книжека и вздохнул:

— Все думаю о Яковенко... Проскочит, нет ли? Книжек приоткрыл заспанные глаза, ответил досадливо:

— Хорошо бы проскочил.

Начальник штаба ссутулился, провел рукой по утомленному лицу. Дремавший Голубирек коснулся локтем Сыхры и сонно заморгал. Сыхра фыркнул и, свернув цигарку, протянул ее начальнику штаба, себе же скрутил другую. Ондра Голубирек нашел в своем кармане папиросу. Все трое молча курили, думая каждый о своем. Сыхра и начштаба — о Яковенко, Голубирек — о заплаканных глазах молодой казачки. В Филонове он жил в доме ее отца, кулака, но старик не мешал им встречаться. Когда Голубирек уходил, девушка со слезами просила его беречь себя. Ондра знает — она любит его, и все стоит перед ним ее милое лицо...

Часа в три ночи пришел Натан Кнышев в сопровождении молодого парня в кожанке. Это был Антонов, комиссар полка Яковенко. Кнышев остановился посреди зала, неуверенно озираясь: сквозь густой табачный дым трудно было разглядеть хоть что-нибудь. Начальник штаба кинулся к нему.

— Товарищи, тише, пожалуйста, а то разбудите начдива!

Кнышева передернуло. Глаза его пылали гневом, шрам на левой щеке покраснел. В зале стихло, все командиры смотрели на Кнышева. Тишина разбудила Киквидзе, он сел рывком.

— Василий Исидорович, третий Рабоче-крестьянский возвратился, — проговорил Кнышев режущим голосом. — Белые напали на него под Алексиковом. — Кнышев повернулся к Антонову: — Иван Иванович, доложите начдиву, что и как было, да побыстрее!

Антонов медленно выпрямился.

— Измена, товарищ начдив. На повороте перед самым Алексиковом белые внезапно обстреляли нас из пулеметов и, прежде чем мы смогли дать отпор, нанесли нам большие потери. Мне ничего другого не оставалось, как приказать отойти. — Антонов говорил тяжело, хрипло, словно выдавливал слова; губы он искусал в кровь.

— Яковенко? — вскрикнул начдив.

— Погиб... И с ним Кондратенко, Пахарев и...

Киквидзе выпрямился и суровым взором обвел зал. Веткин, подавленный, стоял возле Кнышева. Командиры не отводили глаз от Киквидзе, готовые броситься по его приказу к своим полкам. Лампа тускло светила над головой Киквидзе, и черты его молодого лица были словно прочерчены углем.

— Дальше! — взял он себя в руки.

— Раненым нужен фельдшер, — ответил Антонов. Начдив кивнул, и Байков выбежал. Киквидзе резко повернулся к Кнышеву:

— Начальника станции!

— Нет его, — хмуро ответил Кнышев. — Я пошел за ним, чтобы привести сюда, а он выскочил из своего кабинета и пытался скрыться за маневрирующими составами. Он не хотел остановиться, а я не хотел, чтобы он убежал, — и Кнышев, мрачный как ночь, положил руку на кобуру с револьвером.

Антонов вдруг пошатнулся, хотел было схватиться за плечо Кнышева, но рука его скользнула, и комиссар рухнул на пол.

Семен Веткин бросился к нему, тряхнул за плечо.

— Ваня, Ваня, что с тобой? — срывающимся голосом твердил он.

Штабной врач быстро расстегнул кожанку Антонова. Бледно-голубая рубашка на правой части груди была пропитана засохшей кровью и прилипла к телу. Доктор сжал запястье раненого. Начдив отстранил Веткина и сам склонился над Антоновым, не спуская глаз с доктора.

— Конец, — сказал тот через минуту.

Киквидзе молча выпрямился, лицо его было покрыто капельками пота.

— Герой, герой! — пробормотал он и круто повернулся к командирам, обступившим тело Антонова. В глаза ему бросилось побледневшее, ставшее каким-то рыхлым лицо Книжека, на котором словно спрятались глаза. Киквидзе перевел взгляд на Голубирека, на хладнокровного Сыхру. У Вацлава к губе прилипла погасшая цигарка.

— Вячеслав, распорядитесь похоронить погибших и позаботьтесь о раненых. Остальные — за мной.

Не сказав более ни слова, начдив направился к двери.

Они прошли вдоль расстрелянного эшелона. Мертвых положили у вагонов, на перроне сидели и лежали раненые, ожидая доктора или фельдшера. Зал ожидания превратился в операционную. Сыхра нашел Яковенко — он лежал на носилках рядом с телами четырех своих молодых командиров. Грудь его была пробита несколькими пулями. Вацлав Сыхра хотел распорядитъся, чтобы Яковенко похоронили отдельно, но не смог выдавить из себя ни слова. Закурив, он поспешил туда, где санитар с бледным усатым лицом считал погибших.

— Уже девяносто насчитали, — сказал он командиру батальона, шмыгнув носом, как это иногда делал Аршин.

— А раненых?

— Не меньше ста двадцати.

Сыхра страшно выругался и пошел на перевязочный пункт в зал ожидания, но крики и стоны раненых прогнали его на перрон. Здесь он столкнулся с Голубиреком и Книжеком, спешившими в Интернациональный полк.

Книжек остановился.

— Как закончишь здесь; приходи. Дивизия отступает в Елань походным порядком через степь. Иного выхода нет, — сказал он Сыхре.

— А как же вагоны с боеприпасами и провиантом? И наши эшелоны? — вскричал тот.

— Киквидзе приказал все сжечь, — отрезал полковой. — Бронепоезда он отправил в Царицын. Задача у них одна: пробиться и не помышлять о сдаче!

Сыхра оцепенел. Им овладело страшное беспокойство. А вокруг уже бегали красноармейцы с бидонами керосина. К станции съезжались подводы. Бойцы выносили со станционного склада все, что можно было увезти. Сыхра прислонился к стене: ему казалось, он теряет рассудок. Из глаз его текли слезы, он их не замечал. Но вот он сорвался с места и побежал к товарной станции, где стояли резервные эшелоны с боеприпасами.

В предутренних сумерках, слабо освещенных керосиновыми фонарями на столбах, в бешеной спешке суетились красноармейцы — кавалеристы, стрелки, обозники, артиллеристы. У подвод Сыхра увидел Бартака, Шаму, Ганзу, Петника, Конядру — они выносили ящики с патронами. Артиллеристы Вайнерта выгружали из вагона снаряды и шрапнель. «Картечь не забудьте», — покрикивал Вайнерт. По соседнему пути один за другим отправлялись бронепоезда. Паровозы, окутанные облаками пара, протяжно свистели. На платформах, за шпалами и рельсами, виднелись силуэты бойцов за пулеметами. Стволы орудий зловеще торчали в предутренней мгле.

Сыхра, сунув руки в карманы, с минуту смотрел на эту мрачную картину, потом круто повернулся, встал в цепь за Бартаком и крикнул:

— Скорее!

Войта обернулся, в отблеске пламени горящих вагонов с сеном и овсом он увидел комбата с пулеметными лентами в руках.

Спереди глухо донесся голос Аршина:

— Телег больше нет, не на что грузить, товарищ Сыхра.

— Реквизируйте все, что найдете!

— Это уже заамурцы делают, но все равно не хватает, — сказал Бартак.

Подбежал Кнышев.

— Вячеслав, Киквидзе тебя вызывает!

— А полк?

— С полком останусь я, — ответил комиссар. — Садись в седло и гони. Лагош тебе коня привел. Возглавишь отход дивизии.

Вацлав Сыхра поднял руку ко лбу, словно не понимал.

— Скорей, Киквидзе ждет! — повторил Кнышев нетерпеливо. — Поторопись, товарищ! Надо выступить перед рассветом.

Лагош подал поводья с таким грустным лицом, словно прощался с покойником. Сыхра, не глядя, вскочил в седло и так сдавил шпорами коня, что тот взвился на дыбы и заржал.

Начдив с Веткиным и Байковым ждал на привокзальной площади. Тихо урчали моторы бронеавтомобилей. Фуражка Киквидзе сползла на затылок, из-под нее выбилась прядь черных волос. Он повернулся к Сыхре:

— Кнышев сказал вам, в чем дело?

— Да. Я должен командовать отступлением дивизии.

— Вместе с товарищем Медведовским. Он ждет вас на перроне. Я поеду следом. Желаю удачи, товарищ!

— Спасибо, товарищ начдив! — ответил Сыхра и двинулся было к пехотным полкам, которые уже строились, но, повернув коня, спросил:

— Кто поедет во главе?

— Конный эскадрон с тачанками. Поставим к ним Бартака.

— А Интернациональный полк?

— Будет прикрывать отход, — сухо сказал Киквидзе и протянул Сыхре пачку махорки. — Возьми, брат, на дорогу!

Дивизия выступила из Филонова. Рвались боеприпасы в вагонах, которые Киквидзе вынужден был оставить, и взрывы эти сотрясали воздух и землю. У отступавших красноармейцев заложило уши, словно они были под артиллерийским обстрелом. Пламя, поднявшееся над двадцатью пятью эшелонами, полыхало над крышами, окутывая город багровым дымом. Бойцам не до разговоров; жалко им теплушек, в которых отлично можно спать, если только белые не лупят из пулеметов...

Полки с грохотом двигались в степь, как взбаламученный, вышедший из берегов поток; пехота, кавалерия, артиллерия и обозы; и тщетны были призывы командиров не шуметь — в этот печальный поток вливались целые семьи крестьян с хуторов.

Интернациональный полк шел последним в этих, казалось, бесконечных рядах. Люди знали: они защищают тыл дивизии.

Голубирек не слезал с коня. Норберта Книжека, по совету Кнышева, Киквидзе взял к себе, и даже начальник штаба Веткин не понимал толком зачем. Сыхра ехал далеко впереди, во главе колонн. Дым от потрескивавшей цигарки окутывал его исхудавшее лицо с выгоревшими усиками — командир батальона был похож на охотника Севера.

Елань лежит на железнодорожной линии, километрах в восьмидесяти от параллельной ей донской магистрали, и всем было ясно, что дня два придется топать открытой степью. Разведчики Заамурского полка, который недавно разгромил белых под Алексиковом, поступили под начало Войты Бартака. Кавалеристы, большей частью молодые казаки из станиц по низовью Дона, помнили Бартака. Они сначала всерьез принимали его за грузинского джигита или потомка армянского витязя.

Киквидзе, погруженный в мрачные раздумья, ссутулился на кожаном сиденье бронеавтомобиля. Он перебирал в памяти все, что произошло в последние дни. Думал о своих полках, о Царицыне, о Москве и никак не мог понять, что же он упустил, где ошибка, приведшая к необходимости вот так отступать от дороги, которую он обязан был защищать. Он сделал все, что было в его силах, сплотил разнородные части в единое дисциплинированное соединение. Бойцы знают, не будет им жизни, пока они не разобьют контру, не разгромят Краснова, который представляет эту контру в бассейне Дона и Волги, и вот все-таки ситуация оказалась неподвластной ему и он вынужден отступать, чтобы спасти что можно. Было бы у него лишних пять-шесть батарей да один конный полк — он не оставил бы Филонова!

Киквидзе открыл глаза, словно для того, чтобы убедиться, верные ли люди окружают его. Рядом с ним спал бесхитростный Веткин — он заснул, едва опустившись на сиденье. В нем начдив не сомневался — подполковник Веткин служил царю неохотно, служил потому лишь, что был солдатом и не мог быть ничем иным, и с первых дней революции он отдает ей весь свой опыт и недюжинные способности командира. Адъютант Банков — сын поручика артиллерии, погибшего смертью храбрых под Порт-Артуром. Киквидзе испытывает особую склонность к этому бывшему кавалерийскому ротмистру, может быть потому, что они одного возраста и одинаково открытые люди. Пулеметчик на заднем сиденье автомобиля бдительно охраняет безопасность командира — он готов подставить свою грудь под пулю, посланную в начдива.

Киквидзе вернулся к своим заботам. Первое, что он сделает в Елане, пошлет донесение командованию Царицынского фронта и попросит новые полки и бронепоезда. Норберта Книжека возьмет в штаб, командиром интернационалистов назначит Сыхру. Это человек толковый, мог бы командовать хоть бригадой. Николаю Волонскому он доверит кавалерийскую бригаду, если в Царицыне дивизии дадут еще один кавалерийский полк. А Войте Бартаку начдив подчинил бы Орденский полк. Надо поговорить об этом с Медведовским и Веткиным. А пока пусть Веткин поспит, он и сам скоро проснется.

Белогвардейцы к полудню поняли, что дивизия Киквидзе уходит из Филонова со всем обозом, желая вырваться из окружения, и с противоположного берега Бузулука открыли артиллерийский огонь по дивизионным обозам. Задумано было хитро: сначала дезорганизовать тыл, а потом броситься на смешавшиеся полки. Киквидзе передал Голубиреку приказ остановить Интернациональный полк и приготовиться к отражению атаки, но Голубирек сделал это уже сам, увидев возможность закрыть для белых мост через Бузулук. Он послал с этим известием Ганоусека к начдиву с просьбой оттянуть кавалерийские полки к пехоте и обозу.

Разрывы снарядов вызвали панику среди обозников, в большинстве своем пожилых крестьян, наскоро мобилизованных в окрестных деревнях.

— Мы окружены! — закричал повозочный головной подводы. Красноармеец, сидевший рядом, сбросил паникера и сам взял вожжи.

А белые уже пристрелялись — гибли люди и лошади, повозки взлетали вместе с поклажей. Передняя колонна обоза повернула назад, под защиту Интернационального полка, который стоял на окраине какого-то большого села, чтобы в случае атаки развернуться для обороны. Повозочные бросили подводы на произвол судьбы, бежали прочь, некоторые словно с ума сошли — перевертывали телеги, поджигали их... Старый начальник обоза Макаров, верхом на пугливой кляче, лупил нагайкой кого попало, грозил наганом, двух самых трусливых пристрелил, вызвав этим еще большую панику. Голубирек и Натан Кнышев тоже старались приостановить массовое бегство обозников. Голубирек ругался на всех языках, на каких только мог, у Кнышева побагровел шрам — всё тщетно: от ураганного огня белой артиллерии обозники совсем потеряли голову, мчались в степь, прятались за одиночными деревьями... Седобородый Макаров скакал за возчиками, стараясь вернуть их к подводам. Лошадь под ним испуганно ржала, артачилась — вдруг взбрыкнула и сбросила седока. Разъяренный старик тяжело поднялся и, опираясь на шашку, вернулся к красноармейцам-ездовым, которые стойко оставались на месте, помогая перетаскивать раненых к фельдшерам Интернационального полка.

Вдруг пронзительный вопль заглушил все крики:

— Казаки! Спасайсь!

Тут же все обезумели. Люди, в надежде спастись, лезли друг на друга, дрались чем попало, заползали под телеги. Рев, стоны раненых, грохот разрывов... У высокого кургана на том берегу Бузулука появились небольшие пушки, казаки уже выпрягли из них лошадей и отводили их в сторону. Офицеры смотрели в бинокли на город. Чешские кавалеристы, застывшие на своих конях, отчетливо видели их лица и следили за каждым их движением.

— Эх, Борейко бы сюда с его пушками или Курта Вайнерта! — возбужденно вскричал Ян Шама. — Они бы им поправили погоны! Из винтовки их отсюда и «волшебный стрелок» не достанет. Товарищ комбат, может, ударим по ним?

— Спокойно, Ян! — ответил Голубирек. — Вайнерт впереди с Сыхрой, а Борейко в центре колонны. Ну-ка, слетай доложи начдиву о том, что здесь творится. Скажи, можно перейти через мост и напасть на белых. Повтори приказ!

Казаки палили по остаткам обоза и по Интернациональному полку. Несколько снарядов упало в воду у моста. Смятение проникло и в ряды красноармейцев. Беда Ганза нервно вертелся на своей новой длинноухой лошади, которую объявил красой всех племенных коней матушки-Руси, и кутался в широкую лохматую бурку, как будто ему было холодно, а на лбу у него блестели капли пота.

— Ну что же, товарищ Голубирек? — вскрикнул он. — Топиться нам в этой паршивой речушке или в плен идти? Ни то, ни другое меня не устраивает!

— Чего мелешь? — огрызнулся на него Конядра, неподвижный как изваяние. — Сейчас я тебе не доверил бы даже колыбель караулить, душа у тебя в пятки ушла!

— Можно подумать, твоя выше пупка торчит! Вот скажу Зине, как ты нос задираешь!

— Попробуй, осел, — осадил его Конядра.

«А, черт, даже эти двое нервничают!» — подумал Голубирек. Взглянул на казачью батарею. Стволы орудий опять сверкнули огнем, и вслед за тем — разрыв в саду неподалеку. Надо действовать. Голубирек выхватил винтовку из рук какого-то бойца, привязал к штыку белый носовой платок и, усмехнувшись, замахал этим импровизированным белым флагом, словно подавая сигнал. Казаки перестали стрелять. Тогда Голубирек обратился к командирам рот:

— А теперь — скорей через мост, пока белые сбиты с толку! Конядра, Аршин, за мной! — И он поскакал к деревянному мосту.

Достаточно было нескольких коротких команд — и стрелки, и обозники поняли маневр. Конядра помогал Пулпану, Ноге и Коничеку ускорить переправу. Смятение не подавило трезвого разума; все действовали энергично, чтобы успеть перебраться на тот берег. Макаров поймал буланого коня и подъехал к Конядре.

— Видел, как эти трусы повозочные поспешают на другую сторону? Так и хочется прогнать их обратно в степь!

— Не надо, они нам еще пригодятся, — ответил Конядра.

Макаров поскакал к обозу, грозно размахивая нагайкой, он приказал обозникам уложить на уцелевшие телеги тяжелораненых и все то, что можно было погрузить. Раненые, способные двигаться, шли, придерживаясь за борта телеги. Вот уже обоз второго Интернационального полка при помощи полковых музыкантов перешел мост. Конядра подскакал к Ганзе, руководившему переправой. Драгун сорвал голос и хрипел, усы у него воинственно топорщились.

— Держу пари, — сказал Матей, — что господа казаки приняли нас за своих. Вот как полезно знать их сигналы. А ты хотел топиться. Нервишки сдают, дружище!

Аршин хмуро усмехнулся и пожал плечами. Не отрываясь, он следил за Карелом Петником, который скакал вдоль берега к головной колонне дивизии.

— Как думаешь, доскачет Карел до Киквидзе?

— Не Карел, так Шама, — ответил Конядра. — Смотри, как он несется! Я бы еще и тебя для верности послал — ты ведь отдохнул, как навозный жук.

За спиной снова ахнули пушки: видно, казаки сообразили, что их обманули, и теперь яростно обстреливали мост, по которому как раз проходили последние подразделения второго полка. Командир смешанной роты, энергичный Ян Пулпан кричал Лагошу, чтобы тот со своей пулеметной тачанкой постарался побыстрее проскочить вперед, а Лагош беспомощно показывал на забитый людьми мост. Наконец Лагош выбрался на берег и на радостях открыл огонь по группе казаков, которая карьером мчалась к мосту. Вдруг мост провалился сразу в нескольких местах, остатки его загорелись. Красноармейцы спешили уйти из-под огня артиллерии и занять оборону. Голубирек обнажил шашку.

Шама и Петник нашли начдива в голове колонны. Он ехал на коне рядом с Сыхрой и Медведовским и спокойно курил. Внимательно выслушав связных, начдив приказал Веткину вызвать Бартака. Ян Шама вызвался сделать это, а Карел Петник, состязаясь с ветром, помчался обратно ко второму полку с сообщением, что дивизия перейдет по каменному мосту под Еланью на тот берег, где остался Голубирек. Но недалеко отъехал Петник — конь под ним споткнулся, а Карела подобрали санитары.

Белогвардейская артиллерия умолкла. Вспыхивала лишь пулеметная перестрелка между кавалерийской разведкой Бартака и группами казаков, наскакивавшими на его отряд из степи. Остатки пятого кавалерийского полка переместились в авангард дивизии. Вел их Николай Во-лонский.

Ночью бой прекратился. Бартак отправился в Елань, чтобы выяснить обстановку в городе. Борейко дал ему батарею скорострельных пушещ Казаки попытались оборонять город, но, испугавшись картечи, поспешно очистили Елань.

Начинался новый день.

* * *

Киквидзе разместил полки в Елани, где только мог, по всему городу. Это было выгодно в случае внезапного нападения казаков, но командиры полков были довольны этим еще и потому, что они чувствовали себя самостоятельнее, чем в Филонове или в Алексикове.

Интернациональный полк занял южную часть города, лицом к донскому белогвардейстому фронту. Этот участок особенно беспокоил начдива. Он приказал Книжеку выдвинуть далеко в степь сильные аванпосты с телефонной связью.

Полки жили довольно обособленно. Несли караульную службу, участвовали в стычках с казаками, которые появлялись внезапно большими и мелкими группами, но аванпосты, связанные со штабами телефоном, всегда вовремя предупреждали о налетах, и казаки ретировались, не солоно хлебавши. Даже своих раненых и мертвых они часто не успевали захватить с собой.

Кавалеристы второго Интернационального полка чаще других бывали в разведке, порой им некогда было даже поесть спокойно, не то что пойти на митинг. Комиссару Кнышеву и Йозефу Долине редко удавалось собрать их. Кнышев уже довольно хорошо говорил по-чешски и любил посидеть в компании Ганзы. В тот день, когда Кнышев продекламировал по-чешски труднейшую для произношения скороговорку о тридцати трех перепелках, которые перелетели через тридцать три серебряные крыши — этому научил его Сыхра, — Ганоусек стал чуть ли не молиться на комиссара.

Чаще всего кавалеристов посылали на разведку в степь. Иногда они целыми днями не слезали с лошадей, во время боев даже ночи проводили в седлах, часто и лошади целыми днями оставались некормлеными. Ночью было лучше: всадники останавливались у стогов сена или соломы, чтобы кони поели, а сами подремывали в седле. Линия фронта — если только можно было ее так назвать — была подвижной, местность — незнакомой. Во тьме, под дождем, в октябрьской слякоти интернационалисты мелкими группами проникали на десятки километров в тылы белых. Потом начались ночные заморозки и метели, и было куда приятнее сидеть в бараках. Плечистый украинец, которого звали Фома Фомич, рыжий и воинственный, как Шама, играл на гармошке, пел звучным голосом. Его научили петь по-чешски и по-немецки и забавлялись его произношением.

Ян Шама любил посумерничать у теплой печки. Сняв сапоги и поставив их ближе к огню, он предавался горьким мыслям. Хоть сейчас бросил бы воевать, если б совесть позволила. О совести он гордо говорил новичку Коле Обнизову:

— Скажем, конопля, ладно, это корм для птиц небесных, а у красноармейца такая совесть, что свой корм он видит в бою с контрой.

Никто не ответил Шаме, и он со злостью закурил, но махорка была сырой. Ян не умел долго молчать, он любил себя слушать.

— Не люблю я русскую зиму, господа братья. То ли дело у нас под Будейовицами! Как упадет температура на несколько градусов под ноль, закутаешься в бурнус, сапоги натянешь — и кусай себе, белая стерва, как хочешь. Но здесь даже папаха насквозь промёрзает, да нос береги, как драгоценность какую. Пошлют в деревню к пехоте — дыхание замерзает, и видишь, пехота, сволочь, на печке лежит! Им всего-то и дела — выбежать, постоять на часах, да и марш назад, к столу, к горячему чайку. Хозяйка вокруг них на задних лапках скачет, чертова баба, а на нашего брата, конника, смотрит, словно спрашивает: когда уберешься, может, лошадь твоя в парше?

Шама уже и не интересовался, слушают ли его товарищи, словами своими он, словно огнем, разрисовывал белую степь.

Киквидзе необходимо было знать, где сосредоточены главные силы белых, и потому конники не знали отдыха. Плохо приходилось им, когда они в разведке натыкались на превосходящие силы. Тогда оставалось только полагаться на быстроту и резвость своих коней. Когда в разведку не мог ехать Войта Бартак — Киквидзе часто использовал его в кавалерийских полках, командиры которых погибали один за другим, как будто только для них отливались казачьи пули, — с кавалеристами отправлялся Ондра Голубирек. Оба пехотных батальона полка водил против белых Вацлав Сыхра, куда лучше понимавший тактику пехотного боя, чем Книжек. Не раз натыкались разведчики на целые эскадроны казаков. Тогда Голубирек с криком «ура» устремлялся на них, даже если с ним было меньше полусотни, и смеялся во все горло, когда белогвардейцы обращались в бегство. Славно они погуляли тогда по степи! Их карабины почти не остывали, с шашками они сроднились, как с сестрами. А возвращаясь, качали головами, удивляясь, как счастливо все обернулось. Потом в Елани в минуты отдыха вели об этом нескончаемые разговоры.

В одной из атак Конядра застрелил трех лошадей из четырех, запряженных в двухколесную немецкую повозку на резиновом ходу, на которой был установлен пулемет, похожий на небольшое орудие. Пулеметчика и второго номера прикрывали стальные щиты, ездовые сидели на выносных лошадях. Эта повозка была очень кстати, и кавалеристам позволили оставить ее себе. Они всюду брали ее с собой. Лагош перебрался с тачанки на эту немецкую бронированную колесницу, а двое русских ребят стали как бы форейторами.

Больше, всех этому трофею радовался Голубирек. Он всем рассказывал о нем и устраивал Лагошу учения. Книжек потребовал повозку для личной своей охраны, но Сыхра отказался отдать ее.

— Кавалеристы должны отомстить казакам за последнюю подлость, товарищ Книжек. Не забывай, как они заманили наших в лощину, десять наших осталось там!

Норберт Книжек сердито махнул рукой:

— Голубирек — человек несдержанный и когда-нибудь дорого заплатит за это!

Больше он о бронированной повозке не говорил.

С этим конным «броневичком» кавалеристы совершали далекие рейды в тыл белых. Матей Конядра придумал, как его использовать. Он строил отряд журавлиным клином, а в центре, скрытый от глаз противника, скакал «бропевичок». Монгольские лошади бежали по-степи, как по ровной мостовой. Налетая на превосходящие силы казаков, красные конники расходились в обе стороны, давая «боевой колеснице» простор для маневрирования. Лагош сдвигал папаху на затылок, прищуривал глаз и открывал убийственный огонь. Молва об этом «красном отряде смерти» разнеслась по казацким лагерям. Стоило казакам увидеть белую папаху и светлую бородку Конядры, как они предпочитали уклониться от схватки. Порой с ними выезжал и Бартак, тогда Конядра держал своего пегого монгольца рядом с киргизом Войты. Шама, Петник, Ганза, Ганоусек скакали за ними, и казалось им, так и будет всегда. Они были последними из тех, кто несколько месяцев назад составил кавалерийский взвод второго Чехословацкого полка.

Время шло, дни становились все холоднее. Небо сверкало голубизной, открывая далекие горизонты. Конядра вышел из барака, запрокинул голову. Какое теперь небо у нас дома? Узнает ли меня сын, когда я вернусь?.. Вскоре вслед за ним вышел во двор и Шама. С удивлением увидел, как Конядра подставляет свое бородатое лицо легким снежинкам, которые вдруг посыпали с этого голубого неба, похожие на легкий белый пух.

— Матей, Петник приехал, — позвал Шама Конядру. — После обеда нам отправляться в эту окаянную «Диканьку» около рощи акаций. Говорят, ночью ее заняли казаки. Только сначала зайди к Сыхре.

Матей будто устыдился чего-то. Сжав губы, он молча вышел со двора и направился к кирпичному домику, где жили батальонные командиры. Шашка Матея колотилась о голенище, шпоры на сапогах тонко звенели. В кого-то пойдет мой сынок — в меня или в мать? Ее я никогда не увижу больше...

Сыхра ждал его. Пододвинул к Матею рюмку водки, свернул ему из махорки цигарку и сказал:

— Исидоровичу язык нужен. Добудь его хоть из пекла, а приведешь двоих-троих — тем лучше. Ребят возьми, сколько требуется, но языки нужны живые. — Батальонный усмехнулся. — Пистолет лучше и в руки не бери.

Конядра залпом выпил водку, закурил и засмеялся. Вацлав налил ему еще и развернул на столе карту.

* * *

Они возвратились в Елань на другой день к вечеру, ведя группу пленных казаков с подхорунжим во главе. Вацлав Сыхра по телефону сообщил об этом начальнику штаба дивизии Веткину, и. когда Матей Конядра доехал до штаба, у дверей Киквидзе его уже ожидал адъютант Байков. Дом, в котором жил начдив, был просторный, с мансардой. Перед ним протекал широкий ручей, через него были переброшены деревянные мостки. На зов Байкова из дома вышли Семен Веткин и командир пятого Заамурского кавалерийского полка Николай Волынский. Веткин выслушал рапорт Конядры и попросил его войти для подробного доклада Киквидзе.

Начдив, повернувшись спиной к двери, стоял у настенной карты и концом своего кинжала с серебряным черенком водил по цветным линиям и кружочкам населенных пунктов. Он только что вернулся из поездки и еще не снял кожаной куртки с овчинным воротником. Матей Конядра взглянул на Веткина, и тот подошел к Киквидзе:

— Товарищ начдив, Конядра явился доложить о результатах разведки.

— Подойдите ближе, товарищ Конядра, — сказал Киквидзе, — и покажите на карте, где вы были вчера и сегодня и где вам удалось захватить господ казаков.

Матеи сунул нагайку за ремень, длинным грязным пальцем стал показывать по карте, по каким местам они проходили и где сталкивались с белыми.

— Убитые есть? — спросил Киквидзе; Матей впервые увидел, что Киквидзе одного с ним роста.

— Нет. Раненых пятеро, но все остались в седлах, — одним духом выпалил Конядра.

— У казаков?

— Двадцать убитых. С нами был немецкий броневичок. Остальные взяты в плен.

— Фамилию офицера знаете?

— Нет, товарищ начдив.

— Где вы оставили пленных?

— Перед вашим домом, на тот случай, если вы захотите взглянуть на них.

Киквидзе улыбнулся в черные усы и положил Конядре руку на плечо:

— Благодарю вас от имени революции, товарищ Конядра, — весело сказал он, пожимая Матею руку. — Желаю вам здоровья, и своим кавалеристам передайте мою благодарность. До свидания! — Снимая кожаную куртку, он словно мимоходом сказал Байкову: — Приведи мне подхорунжего, остальных прикажи пока запереть. Да комиссара позови!

Перед домом Матея Конядру ожидал Николай Волонский. Они еще раз пожали руки и внимательно оглядели друг друга: целы ли?

Смеркалось. Адъютант Байков вызвал пленного подхорунжего и показал ему на мостик.

Низкорослый кавалерист с пышными усами, венгр Денеш, построил остальных пленных, начал пересчитывать и никак не мог досчитаться, нервничал.

— Не хватает кого? — крикнул ему нетерпеливо Аршин Ганза и подъехал ближе.

Венгр, не ответив, бросился в гущу уличных зевак, схватил двух человек, одетых по-казачьи, и толкнул их к пленным, невзирая на их сопротивление; размахивая нагайкой, он кричал:

— Мать вашу, сбежать хотели, сволочи! — А Аршину бросил через плечо на ломаном словацком языке: — Одного поля ягода — дома наверняка у них припрятаны фуражки с царским орлом...

Аршин фыркнул, отдал команду и повел пленных в расположение Интернационального полка. Тоник Ганоусек остался — он держал коня Матея.

Когда партия пленных скрылась за углом, Волонский сказал:

— Поедем со мной, у меня для тебя сюрприз есть. А парня своего отпусти — он тебе не понадобится.

Конядре вдруг страшно захотелось спать, но любопытство было сильнее. Проехав минут пятнадцать, они остановились перед домиком, в котором квартировал Волонский. Николай повел гостя в дом. Открыв дверь, он втолкнул Матея внутрь, и тот так и застыл на пороге: у окна стояла Зина и взгляд ее летел к нему навстречу! Матей шагнул вперед — и вот уже Зина у него в объятиях...

— Не задуши его, Зина, — смеялся Николай. — Приготовь-ка лучше чай своему орлу и что-нибудь к чаю, а мы сядем и будем на тебя смотреть. Ведь на тебя посмотреть стоит, ты у нас словно яблочко. Мы, красные, в этом разбираемся!

Зина поцеловала Матея и побежала греть чай. Матей и Николай сняли оружие, положили его в угол под иконы, завешанные пожелтевшим льняным полотенцем, и сели за стол. Зина уже возилась с чайником. Николай весело проговорил:

— А что, Мотя, Зиночка и впрямь как яблочко! Да какая героиня — привезла в это еланьское пекло частицу нашего родного дома. В этакую-то холодину! Кто бы мог подумать!

— Не смейся надо мной, — отозвалась Зина. — Я привезла вам обоим шерстяные фуфайки от мамы, и от отца — водку, еще довоенную. Тебе бы, деверек, похвалить меня за это, а не насмехаться!

— Как дети, здоровы ли? — спросил Конядра.

Зина вспыхнула, подняла к нему затуманенные глаза.

— Вспоминают тебя...

— Вспоминают — слыхал? Вот лиса! — перебил ее Николай. — А утром говорила мне, что дети думают — ты их отец...

Матей хотел еще спросить, надолго ли приехала Зина, но он был страшно утомлен, глаза его слипались. Зина же, подсев к столу, начала рассказывать о станице, о детях, о черной Нюре. Тут она озорно рассмеялась: Нюра оставила у себя одного из пленных, которых ей раздобыл Беда. Парень теперь хозяйствует, отъелся... Каждое слово Зины естественно. Николай слушал ее, и ему казалось, что он снова дома... Зина поняла это. Вдруг, она взглянула на Матея, у которого голова падала на грудь, и толкнула его в плечо:

— А казак, который убежал от вас из монастыря, взбудоражил всю станицу. Кричал, что красные чехи — отродье дьявола, хуже китайцев. Это правда, Мотя? Ты — отродье дьявола? Николка мне вчера говорил, что ты тоже был в монастыре и будто застрелил есаула Кириченко и Петра Новикова. Если об этом узнает Анна, она мне дом подожжет.

— Пусть посмеет! Нам известно, она прячет белоказаков, — проворчал Матей. — Не бойся ничего, мы устроим так, что наши вызовут ее в Алексиково на пару слов.

— Господи, не из-за меня же? — всполошилась Зина.

— Пусть не пробует больше никого обидеть, а то...

Усталость навалилась на Матея, придавила его. Николай Волонский тряхнул его за плечо, но Конядра уже спал.

— Два дня не слезал с коня, Зиночка, теперь пленных привел, отдохнуть ему надо. Давай уложим его в мою постель.

— Неужели он и впрямь такой страшный? — испуганно прошептала Зина, ища черты жестокости в заросшем лице Конядры. — Не может быть, Николка...

— Он солдат, Зиночка. Я уже говорил, что люблю его именно за это. Будет у тебя муж, как у немногих...

— А если и его убьют? — всхлипнула Зина.

— Да поверь же наконец в счастье, — возразил Николай. — А теперь сними с него сапоги да раздень его!

Матей проснулся на рассвете в постели Николая и увидел возле себя Зину. Вспомнил, что было с ним вчера, и улыбнулся. Зина спала как сурок — спелое яблочко! — но тотчас проснулась, как только он шевельнулся. Огляделся, ища Николая.

— Николка ушел еще вечером. Пошел в твой полк — просить, чтобы тебя освободили на сегодня, — сказала Зина, жмуря сонные глаза.

Под окном зазвучала труба, и к ее пронзительному голосу присоединились петухи.

Кавалеристы Конядры приняли Зину как будущего бойца. Что ж, в полку она будет не единственной женщиной, а Конядре все желали добра. Однако Михал Лагош заявил, что Зине не место среди солдат.

— У нее, братцы, слишком добрая душа, вроде как у моей Нюси. Работать — пожалуйста, а стрелять в человека не сможет. Да и не верю я, чтоб Конядра оставил ее при себе.

Беда Ганза принял Зину с распростертыми объятиями. Он сердечно пожал ей руку, дружески улыбаясь. Ему понравились ее короткий полушубок, шапочка и свежее, морозом разрумяненное лицо. Эх, сейчас бы сюда его Наталью, подсолнушек его, медовый пряник!

— Зиночка, дорогая! — воскликнул Аршин. — Я рад вам больше, чем самому себе! Хотите, на колени встану и буду молиться на вас, как на икону! А что, в Усть-Каменной меня вспоминают? Варенька, например, или черная Нюра? А эта бешеная, Анна Малышкина, все еще так же остра, как сабля?

Зине Волонской хорошо среди красноармейцев. Она рассматривает Лагоша, Ганоусека, Долину, его помощника Карела Марека и жену Марека Раису, которую с первого взгляда можно было принять за стройного юношу.

— Скорее отвечайте Аршину, — засмеялась Раиса. — Нам ведь очень любопытно, что он там у вас вытворял! Перед нами-то он не хвастал своими победами над казачками!

Беда, словно не слыша ее, не спускал с Зины веселого взгляда, Зина не удержалась:

— Варенька вам верна, а Нюра за вас молится. Говорит, кабы не тот речистый австрияк, не было бы у меня такого хорошего мужика в хозяйстве. Ребенка теперь ждет... А Малышкина Анна навещает станичного атамана. У него умерла жена — может, поженятся... Старик Малышкин этого хочет.

Бывший драгун задумался. Лица жителей Усть-Каменной всплыли перед его счастливым взором, а Варенькино — яснее всех...

— Надеюсь, вы не останетесь у нас, — выпалил он вдруг Зине. — Матею некогда будет о вас заботиться, да и нехорошо вам будет у нас. Возьмите Раису — еще в Тамбове добровольцем пришла к нам, и муж у нее есть, так что вроде все в порядке, а чего только не приходится ей переносить! Возвращайтесь, Зиночка, домой. Что вам тут делать? Грубая у нас работа... А за Матеем мы присмотрим. Он очень любит вас. Правду я говорю, ребята?

— Совет твой мудр, братец, да только лишний он, — засмеялся Конядра. — Зиночка исчезнет незаметно... А чтоб тебе ее не оберегать, я доверю ее Раисе. Ясно?

— Но на чаек-то можно к вам зайти, Зиночка? Вы должны мне все рассказать об Усть-Каменной.

— Приходи, коляску за тобой пришлем, — ухмыльнулся Конядра и увел Зину в свой угол, отгороженный от общей комнаты. Раиса Марекова пошла с ними легко, весело, ее матовое лицо светилось радостью: ей приятно было приглашение Конядры.

Потом Зина и Раиса вышли погулять по Елани, раскинувшейся так широко, словно она хотела когда-нибудь стать большим городом. По дороге они встречали женщин в военной форме, и Зина все старалась прочесть по их лицам, что же творится у них в душе. Она спросила Раису:

— Они все здесь с мужьями?

— Да, это красноармейки.

— А ты, Рая, счастлива здесь?

Раиса удивленно поглядела на нее, но быстрые искорки в ее библейских глазах ничего не объяснили Зине.

Раиса, обняв Зину, замедлила шаг, обдумывая, как точнее ответить.

— Понимаешь, как посмотреть... По-человечески я счастлива, потому что выбрала правильный путь, а это для меня много значит. Но как женщина я не очень счастлива. Хотя от Марека я бы не ушла, поверь. И еще, у меня здесь друзья, которых в другом месте я вряд ли нашла бы, — твой Матвей, Ян Пулпан, носатый Аршин, рыжий Шама, певун Лагош. Я их так знаю, что могла бы без колебаний выйти замуж за любого, если бы не любила Марека!

Рая рассмеялась — удивление Зины ее развеселило.

— Ну, а как другие?

Раиса пожала плечами, на лицо ее легла тень.

— В нашем полку осталось десять женщин из тех, что пошли с нами в Тамбове, но с чехами живут только четыре. Одни погибли, другие попались в плен к белоказакам, и больше мы их не видели, кроме Вали. Ее мы нашли на другой день после того, как ее схватили белые. А нашли мы ее в избе их капитана — голую, привязанную к скамье. Капитан-то успел бежать, но перед этим пристрелил Валю. Не удалось белым сделать из нее подстилку... Со мною им бы это тоже не удалось, только я убила бы себя раньше, чем они дотронулись бы до меня... — Раиса подняла глаза и сурово добавила: — Есть у меня причина не попадаться белогвардейцам в руки...

У Зины вдруг перехватило дыхание. Раиса прижала ее к себе и улыбнулась.

— Не знаю, как относился к тебе твой муж и как относится Матвей, но, наверно, разница между ними есть. С первым ты жила в мирные годы, а с другим живешь во время войны. Наше счастье в мирные дни не такое, как сегодня, и не такое, каким мы его представляли себе в девичестве. С Мареком я счастливее всех женщин на свете, но, когда мы с ним рядом идем в атаку, стреляя в противника, мне трудно подавить в себе ужас от одной только мысли о том, что будет, если он погибнет. Не умею я жить одна. Ведь и первый мой муж погиб на моих глазах, и я до сих пор не могу его забыть... Понимаешь меня, Зиночка? У тебя есть дети?

— Мальчик и девочка. Мотя их любит.

Раиса сжала губы так, что они побелели. Над бровями у ней прорезалась морщина. Она неотрывно смотрела на дорогу, каблуки ее тяжелых сапог громко стучали о замерзшую землю.

Вокруг батальонной кухни поднялось какое-то движение. Подходили красноармейцы с котелками, окликали Раису. Один, в шинели до пят, преградил им дорогу, веселыми глазами буравя Зину, а глаза у него были как ясное небо.

— Это твоя сестра? А нам как раз не хватает пары женских рук, особенно если эта женщина хохотунья, как Валя.

— Поздно хватился, это жена товарища Конядры, — осадила его Раиса.

Боец протяжно свистнул, пожал Зине руку и быстро убрался. Раиса невесело усмехнулась:

— Видала, женские руки ему нужны — обниматься... Для этого не нужно большого сердца. Но осуждать я его за это не могу. Все мы цепляемся за жизнь, потому что не знаем своего часа. Этому хорошо было с Валей, и теперь он понял, что значит быть одному в этой братоубийственной войне. Не пожелала бы я тебе видеть, как он теперь хладнокровно убивает белогвардейцев... После Валиной гибели он пленных не берет. Жена ему нужна — родной человек...

— Он тоже чех?

— Нет, латыш.

Зина разглядывала Раису со стороны — ее гордый профиль будто вырезан из грушевого дерева. Гимнастерку она переделала по своему размеру, брюки более тонкого сукна вправила в солдатские сапоги. Зине, одетой в юбку и короткий, отороченный белым барашком полушубок, казалось, будто она в чем-то виновата перед Раисой.

Некоторые красноармейки здоровались с Раисой. У них было много общего — домашний очаг им заменяла винтовка... Зина взяла винтовку в руки — тяжела даже на плече, но жизнь солдата, конечно, еще тяжелее. И несут они эту тяжесть уверенно, просто как ведро воды из колодца.

Навстречу им попались молодые казачки, закутанные в шерстяные платки, с корзинами, прикрытыми суровым полотном.

— Продают бойцам овощи со своих огородов. Вижу их здесь каждую субботу, — холодно сказала Раиса.

Зина опечалилась. Эти женщины, верно, будут здесь ночевать. И что же унесут они с собой? Их жизнь тоже тяжела. Одинокие они — невыносимо им дома с их печалью... Она сама познала эту обжигающую тоску, пока не появился в Усть-Каменной Матей. Ей вдруг страстно захотелось увидеть его сейчас же, сию минуту, и она сказала об этом Раисе. Та понимающе улыбнулась, лицо ее похорошело от нежности.

— Зиночка, дорогая, так иди скорее к нему! — ответила она. — А я-то, глупая, задерживаю тебя пустыми разговорами! Но ты не обижайся, мне было хорошо с тобой. Я ведь тоже из станицы, только отец мой был всего лишь бедным евреем-сапожником... В прошлом году казаки повесили его... А ты сейчас такая... какой я была когда-то. Я тоже ходила в юбочке, в полушубке, была влюблена... Ах, может быть, когда-нибудь и я оденусь так... когда мы установим свой порядок...

Матей ждал их перед бараком кавалеристов. Его светлая бородка и усы, словно вымытые ромашкой, развеселили Раису. Она оглянулась на Зину, но та, зардевшись, спешила к Матею.

— Николай просил зайти к нему, — этими словами встретил Зину Конядра. Поодаль стояла двуколка, запряженная беспокойной лошадью. Матей подсадил Зину, вскочил сам и взялся за вожжи. Раиса долго смотрела на них, прищурив глаза, чтобы скрыть чувства, вспыхнувшие в ней.

— Приходите утром! — крикнул ей Конядра. — Мы будем рады вам!

— Приду, обязательно приду, — ответила Раиса. В горле у нее стояла горечь.

— Ну, как тебе понравилась Марекова? — спросил по дороге Конядра. — Уговаривала тебя остаться со мной? Она добрая, хочет счастья всем нам...

— Она знает, что я не брошу детей, а то что я была бы тогда за мать? — ответила Зина. Она сидела рядом с ним, сложив руки на коленях, и всей душой принадлежала ему. Он это понял — погладил взглядом ее открытое лицо.

* * *

Норберт Книжек почти все время проводил в штабе дивизии, разговаривая с командирами других полков или с начальником штаба Семеном Веткиным и адъютантом Киквидзе Байковым. Он все время нервничал: очень хотелось ему поближе сойтись с заместителем начдива Медве-довским, но с этим человеком ему не удавалось даже спокойно выкурить сигарету — Медведовский был сделан совсем из другого материала, чем бывшие офицеры Веткин и Байков. Сыхра же и Голубирек видели Книжека, только когда у последнего возникало желание читать им лекции о тактике австрийской пехоты, которые Сыхра насмешливо называл «духовной тренировкой». Сыхра злился: лучше бы Книжек рассказал нам, чем он умудрился заслужить погоны сотника в австрийской армии! Лояльностью к государю императору?

— Киквидзе вами, правда, доволен, — сказал им однажды Книжек, — но у меня есть к вам претензии. Слишком рискуете жизнью. Где я тогда возьму таких способных офицеров? В кадровой армии вы были бы уже подполковниками, а подполковники не водят батальоны в штыковые бои! Это дело ваших заместителей и командиров рот. И прошу — сдерживайте горячность взводных! Порой мне кажется, вам всем охота героически погибнуть здесь. Это было бы эффектно, но похоронят-то вас в братской могиле и два дня спустя забудут. Военная слава и ордена достанутся начальнику дивизии и командующему фронтом, на вашу долю — березовый веночек. Ни к чему это. Из первоначального состава мы уже потеряли более пятисот человек, а разноплеменное пополнение не восполнит для меня этих потерь. В самом деле, Чехословацкого полка уже нет, одни интернационалисты... Скоро уже не с кем будет и поговорить-то по-чешски. В один прекрасный день белые убьют Бартака и Конядру, а то еще и Шаму с Ганзой, тогда в роте конников не будет чехов. Останутся у меня лишь Долина, эта длинная жердь Ганоусек да портной Петник.

— И Пулпан с Вайнертом, — резко добавил Сыхра.

— Вайнерт — немец. Пусть ему черт верит! Сыхра нахмурился.

— А я ему верю, как самому себе!

Книжек часто ездил в Тамбов к своей возлюбленной. Сыхра рассказал об этом по секрету Бартаку, но утаить это от красноармейцев все равно было невозможно, потому что и Ирина Кузьминична приезжала к Книжеку в Елань. Бартак сказал об этом Сыхре и Голубиреку. Сыхра усмехнулся, а Голубирек заметил, что это ничего не значит.

— У меня тоже есть в Филонове девушка-казачка, любит меня очень. У ее отца мельница, дом, на хуторе табун лошадей и двадцать верблюдов, а ей это глаза не застлало, и, если я ее позову, она бросит все и приедет ко мне. Только я-то женюсь на ней по всем правилам, и Книжеку следует так сделать. Ведь и тебе, Войта, вскружила голову твоя стройненькая из Алексикова, не отпирайся!

— Я знаю, что она меня искренне любит, да к тому же работает на нас. Чего ради, думаешь, мы посадили ее на Алексиковскую станцию? Пока там белогвардейцы, Киквидзе знает о каждом их движении, — ответил Бартак. — Если она захочет, я на ней женюсь, хотя предпочел бы подождать до конца войны.

Но остальным чехам тамбовское знакомство Книжека не понравилось.

— Дочь генерала, а командир Красной Армии бегает за ней! — кипятился Карел Петник. — И одевается по французской моде, не по душе мне это!

— Ничего, если у нее на это хватает монет, пускай ходит хоть в кринолине, а баба она красивая, — высказался Аршин. — Зря только такая здоровенная вымахала... Увидите, ребята, когда-нибудь подомнет она нашего господина полковника, и не спасут его ни кудри, ни белокурая бородка.

— Все равно мне это не нравится, — сказал Войта Бартак. — Если когда-нибудь вы заметите меня с господской барышней, отправьте меня, ребята, на кухню картошку чистить.

Ганоусек усмехнулся.

— Видел я Книжекову «Марию-Терезию», когда она в последний раз приезжала к нему. Факт, баба из военного материала скроена. Шли по городу, оба фу-ты ну-ты, в общем, парочка что надо. Я обогнал их — вижу, она так смотрит, словно считает, сколько нас в Елани с лошадьми и пушками.

Бартак помрачнел. Он послушал еще, о чем говорили конники, и его черные глаза несколько раз встречались с зеленоватыми глазами Конядры. Вдруг он резко встал и вышел на улицу. Постоял. Его брало зло. Зайти бы к Сыхре, да Книжек отправил Вацлава в лазарет с температурой. А Ондра Голубирек уехал накануне в отпуск в Москву. Книжек сам предложил ему поехать. Ну ничего, все равно я при первой возможности скажу Книжеку, что думают о нем и о его генеральской дочке коммунисты в полку. Так просто проглотить это Книжек не посмеет!

Бартак вывел из конюшни своего киргиза и поехал в поле к сторожевым постам. В тот день в южной стороне караульную службу несли его пехотинцы, некоторых он хорошо знал еще со времени набора в Красную Армию, На крайнем посту, выдвинутом далеко вперед, словно остров — на такие посты назначались только самые отважные, — прогремели два выстрела. Они последовали один за другим, словно бы из одной винтовки. Бартак карьером поскакал в том направлении. У палатки, в снегу, сидел дежурный телефонист, а у его ног стоял на коленях другой и перевязывал первому обнаженную икру. Оба были румыны.

— Откуда стреляли? — строго спросил Бартак. Телефонист поднял голову:

— Это я стрелял, на нас напали волки, один укусил товарища в ногу. Два волка лежат вон там, я не хотел, чтобы они искусали и меня.

Ротный соскочил с коня и подошел к мертвым волкам. Это были старые облезлые звери. Бартак посветил фонариком. Пули попали точно: в голову и в грудь. Войта задержал луч на раскрытой волчьей пасти.-Между зубами высунулся язык, покрытый замерзающей пеной. Войта осветил голову другого волка. И у этого пасть была в пене.

— Иди сюда! — крикнул Бартак телефонисту. Красноармеец подбежал, посмотрел на волчью пасть.

— Боже мой, — прошептал он, — да они бешеные! Я из Бессарабии, знаю такие дела... Теперь и Ион взбесится! Товарищ командир, что будем делать?

— Прежде всего Иону ни слова! — приказал Бартак. — Через час вас сменят, и ты отведешь его прямо в медпункт. Скажешь фельдшеру, что я приказал отправить Иона в ближайшую больницу. Мы должны его спасти.

— Исполню в точности, уверяю вас!

Бартак вскочил на коня и рысью поехал обратно в Елань. Тишина лежала над бескрайней степью, в которой, подобно шакалам и бешеным волкам, скрывались белогвардейцы. Бартаком овладело какое-то гнетущее чувство. «Я уже прямо как мой конь, все время что-нибудь чую», — усмехнулся он про себя, и, подхлестнув жеребца, угрюмый, возвратился в город. Кавалеристы играли в карты, хотя лампочки едва давали свет.

Шама сидел у печи. На лбу его выступал пот и скатывался струйками на темное, обветренное лицо. Он курил махорку и досадливо плевал себе под ноги. Бартак молча подсел к нему.

— Хочешь чайку, Войта? — спросил рыжий.

— Водки бы я выпил, да как назло нет ни капли, — ответил Войта. — Я бы теперь целую бутылку разом выдул, сегодня мне что-то не по себе. Пойду пройдусь.

Шама смотрел ему вслед, пока за ним не закрылась дверь, и улыбался. Молодец Войта! Шама вспомнил, как недавно они с Войтой и Голубиреком лихо вышибали казаков из одной мятежной «Диканьки» — так Шама называл все деревни, названия которых и не старался запоминать; здорово они тогда поколотили беляков! Пусть же Войта идет куда хочет. Хоть на вокзал, его девица все равно не приедет — Елань в стороне от Алексикова, скорее может объявиться Маруся на бронепоезде. Говорили, она опять пристала к красным и должна прибыть к нам на помощь...

Бартак вернулся через полчаса. Ему не хотелось идти в комнату, где он жил вместе с ротным Коничеком и Ногой. Постоял, хмуро наблюдая за карточной игрой, которая, в сущности, нисколько его не интересовала.

Внезапно вошел боец из штаба полка и, увидев Бартака, подошел к нему.

— Вот это здорово! Они тут карты мусолят, а полк выступает в Донскую область! Хорошее дело, товарищ ротный командир!

— Какой полк? Что ты мелешь?

— Товарищ командир, я уже целый час вас ищу. Говорю ясно — наш полк! Послал меня командир полка. Вашу роту ведет Пулпан, а вы с вашими кавалеристами должны прикрывать тыл полка. Торопиться не нужно — пехоту все равно догоните. Приказ есть приказ, товарищ командир. Распорядитесь, чтобы ребята седлали коней. Все вещи взять с собой.

— Ну что ж, ребята, значит, по коням! — оживленно вскричал Бартак, затянул потуже ремень и плотнее надел папаху.

Кавалеристы строились не спеша. Беспокойный, любознательный Шама принес весть, что полк ведет сам Книжек. И что он велел двигаться колонной по трое. Говорят, будто казаки спешно свертывают манатки, потому что наши прорвали фронт где-то под Воронежем и гонят белых к Ростову. К Ростову? Бартак слушал и поверить не мог. Вдруг в темном окне комнаты Голубирека открылась форточка и знакомый голос окликнул их:

— Ребята, что случилось? Почему такой переполох ночью?

Бартак подъехал к окну и, удивленный, вскричал:

— Откуда ты взялся, Ондра? Ведь ты по моим расчетам должен сидеть в поезде и ехать в Москву! Или не хочешь в отпуск?

— Был я на вокзале, да не уехал, — засмеялся Голубирек. — Поезд ушел из-под носу. Вот вернулся, поеду утром. Подожди, я выйду к вам.

Он натянул сапоги, торопливо снял с вешалки ремень с шашкой и вышел. Кавалерийский отряд уже был готов к маршу. Лошади били копытами мерзлую землю, фыркали, из ноздрей их валил пар. Монгольские лошади Лагоша, впряженные в тачанку, свесив головы, покорно ждали сигнала трогаться.

— Что скажешь об этом походе, Войта? Ведь еще в шесть часов вечера, перед тем как уйти на вокзал, я разговаривал с Книжеком, и он ни единым словом ни о чем таком не упомянул. Может, не хотел, чтобы я ломал себе голову?

Бартак ответил не раздумывая:

— Спроси в штабе дивизии! Голубирек покачал головой.

— Съезжу туда, — сказал он, щелкнув пальцами.

Шама соскочил со своего гнедого и подвел батальонному командиру белого коня с буйной гривой. Голубирек прямо с земли вскочил в седло и исчез в темноте.

Штаб дивизии находился на другом конце Елани, в двух километрах, и путь лежал по извилистым улицам, но встревоженный Голубирек гнал коня вовсю.

В штабе царило оживление. Киквидзе сидел в своей просторной комнате за широким старомодным столом и говорил с командирами русских кавалерийских полков. Увидев чешского командира, он протянул ему руку:

— Что случилось, товарищ Голубирек? Насколько я знаю, ты уже часа два как должен был мчаться в Москву!

В ответ Голубирек выпалил вопрос — почему Интернациональный полк получил приказ перейти неприятельскую линию без разведки? Начдив широко раскрыл глаза и наклонился вперед, словно ушам своим не поверил.

— Кто дал такой приказ, товарищ Веткин? — закричал он начальнику штаба. — Пока я жив, командую здесь я и никто иной, а я ни о чем не знаю! А вы, товарищ Медведовский?

Никто ничего не знал. Голубирек, торопясь, передал то, что слышал от Бартака. Киквидзе уже был на ногах. Подумав немного, он быстро отдал приказы: приготовить оба бронеавтомобиля, поднять оба русских кавалерийских полка. Штаб имел телефонную связь с постами на линии фронта, и начдив вешал трубку на рычаг лишь затем, чтобы тотчас связаться с другим номером. Приказы его летели во все стороны:

— К фронту подходит Интернациональный полк. Немедленно остановить — запрещаю переходить линию фронта! Если чехословаки не послушаются, воспрепятствовать силой оружия! Необходимо выяснить, почему полк движется в сторону белых. Не терять ни минуты!

Трубка ответила что-то неразборчиво. Киквидзе выругался по-грузински и повесил трубку.

— Едем! — гневно сказал он Голубиреку. — А вы, товарищи Медведовский и Кнышев, останьтесь тут. Белогвардейцы на заре пойдут в атаку.

Моторы броневиков глухо урчали. Начальник дивизии втолкнул батальонного командира к себе в машину, и оба автомобиля покатили к фронтовой полосе. Заамурский и Орденский полки следовали за ними.

Бартак остолбенел, услышав, что случилось. В двух словах объяснил он все Конядре с Шамой и стегнул коня, чтоб догнать броневики. Кавалеристы помчались за ним. Неровное поле, ямы и ухабы, засыпанные снегом, больше мешали броневикам, чем коням. Киквидзе догнал Интернациональный полк у самой фронтовой линии. За полком двигались обозы, кухни и полковой оркестр. Киквидзе обогнал первую роту, выскочил из автомобиля и схватил Яна Пулпана за плечи.

— Останови полк! — закричал он, тряся удивленного заместителя Бартака. — Немедленно останови, или я прикажу расстрелять тебя! Погляди вокруг, тебе не уйти!

Во тьме, слегка разреженной отблеском снега да тусклым светом луны, наполовину скрытой за облаком, видны были темные массы кавалеристов, прискакавших следом за начдивом. «Во как! Значит, вся дивизия тронулась!» — подумал Пулпан и поэтому очень удивился словам Кик-видзе. Пулпан узнал и Бартака, и Шаму, и Конядру с Аршином... Он отдал команду остановиться, и слова эти, повторенные громовым голосом Голубирека, полетели от роты к роте, достигли даже обоза и полкового оркестра.

— Где командир полка? — прохрипел начдив.

— Он вывел нас из Елани и рысью поехал вперед. Сказал, что подождет полк у последнего сторожевого поста, — ответил Пулпан.

— А где Вячеслав Сыхра? — спросил Василий Исидорович. — Надеюсь, вы его не убили?

— У Вацлава жар, днем Книжек приказал ему отправиться в госпиталь, — объяснил Вартак.

— Коня! — повернулся начдив к длинному Ганоусеку, а затем, наклонившись к Бартаку, сказал: — Войта, притащи мне Книжека, живого Книжека, понял?

Бартак с десятью конниками поскакал к передовой линии, а Киквидзе, вскочив в седло, въехал в самую середину полка. Здесь он рывком остановил коня и обеими кулаками ударил себя в грудь, словно ему не хватало воздуху.

— Товарищи чехословаки, что это вам в голову взбрело бежать к белым?! — Голос Киквидзе сорвался. Начдив наклонился, похлопал беспокойного коня по шее и продолжал уже твердо: — Всегда я вам доверял, всегда заботился, чтобы второй полк получал все, что положено, даже когда для других полков оставалось мало. Делал я это не без основания, вы всегда были самоотверженны и храбры, я был вами доволен — и вдруг вы выкидываете такое... Я не могу этого понять! Черт вас... объясните же!

Из тесных, неровных рядов вышел вперед ротный Нога, замещавший Голубирека.

— Товарищ начдив! — зло начал он. — Кто сказал, что мы хотели перебежать, где этот сукин сын? Мы получили приказ двигаться через открытый фронт, и мы пошли, мы же солдаты. Мы не способны на измену, товарищ!

— А приказ отдал Книжек, да? — воскликнул Киквидзе. — Вот теперь я все понял! Неудобных командиров батальонов он убрал: Голубирека послал в отпуск, Сыхру отдал санитарам, чтоб они завернули его в мокрые простыни! А, сволочь!.. Черт!.. Простите меня, товарищи, друзья, простите! А теперь — кругом и шагом марш в Елань! Командиром полка назначаю товарища Голубирека. Все поняли?

Глухой шум и ропот полка был ему ответом. Киквидзе соскочил с коня и, сев в броневик, поехал обратно. За ним, галопом, — кавалерия. Впереди скакал Ондра Голубирек на белом орловце.

* * *

Отряд Бартака мчался лунной ночью по знакомой дороге к южной части фронтовой линии. Аршин Ганза ехал возле Бартака, ворча сквозь зубы:

— Я убью его, убью!

— Начдиву нужен живой Книжек, понял? — крикнул Бартак.

Отряд остановился около последнего поста, где был телефон. Румын там уже не было. Трупы волков окоченели на морозе. Ротный командир приподнялся в седле и похлопал коня по шее. Телефонист, молоденький большеротый русский парень в длинной шинели, не скупился на слова, он знал ротного Бартака. Взволнованный не менее, чем кавалеристы, телефонист торопливо, сбивчиво рассказал:

— Черт знает, какая муха укусила сегодня вашего командира. Выскочил из темноты на вороном коне, спрыгнул на землю, стал спрашивать нас, какая обстановка на фронте, что нового и тому подобное, а сам вроде задыхается. Ну, я подумал — что тут особенного, приехал, видать, для проверки, в последнее время он делал это не раз. Потом он вышел из палатки, стал ходить вокруг, будто ждал кого-то, — и тут вдруг телефон. Поднимаю трубку, а начдив кричит так, что его слышно бог знает где. Спрашивает, не видал ли я Интернациональный полк? Нет, отвечаю, а он кричит дальше! «Задержать, задержадь по моему приказу, пока сам не приеду!» Надо, думаю, сказать об этом чешскому полковнику — глядь, а его нигде нет! Кричу, зову, никого. Что случилось?

— Скажи, Ефрем, у казаков тоже только пешие посты, как у нас? — спросил Бартак.

— Ага. А отряды их верстах в трех за ними, в деревне.

Бартак коснулся нагайкой папахи, снял с плеча карабин и положил его перед собой на седло, а ремень обвил вокруг запястья.

— Ребята, айда за Книжеком! — бросил он. — Хотя бы в преисподнюю!

Он двинулся в темноту, по направлению к линии белых. За ним ехал «волшебный стрелок» Матей Конядра, с ним Беда Ганза и еще восемь кавалеристов. Ян Шама был последним. Отдохнувшие кони шли бодро. Поднявшийся ветер трепал им гривы и хвосты. Снег белел под копытами. Аршин вдруг остановил своего рысака и тихо произнес:

— След!

Шама слез, осмотрел след.

— Свежий, края еще не замерзли. Но тут расписались еще и волки...

— Это Книжек! Вперед! — скомандовал Бартак. — Надеюсь, волки его не растерзали...

— Я поеду вперед, — решил Матей Конядра и погладил своего коня, потом остановился, подождал Войту. — Скажем, мы белочехи, едем за Книжеком от полка. Идет?

— Не задерживайся, Матей, а если встретишь эту падаль, скажи, что полк послал нас за ним, просит вернуться, а полк в боевой готовности ждет у наших передовых постов и не хочет двигаться дальше, пока не увидит командира.

— И что мы готовы сопровождать его к полку, — свирепо проворчал Аршин.

Конядра, сдвинув белую папаху на затылок, скакал с веселым сердцем. От напряжения он был натянут, как струна. Он любил лунные ночи и сейчас наслаждался, словно ехал вовсе не на опасное задание. Ему и в голову не приходило, что он может не вернуться.

Вдруг чья-то рука схватила его коня под уздцы.

— Убери лапы, а то отрублю, — сказал Матей до странности миролюбиво. — Я белочех, и еду за нашим полковником. — Он хотел отвернуть коня, но это ему не удалось, его окружили несколько солдат с царскими кокардами на папахах. У одного на плечах были офицерские погоны.

— Как зовут твоего полковника? — спросил этот офицер.

— Норберт Книжек.

— Отпустите! — скомандовал офицер. — А где полк?

— Ждет полковника у наших постов. Мы требуем, чтобы он сам вел нас по вашей территории, — сказал Матей.

— Он уже уехал в штаб, а сопровождать вас поручено мне, — ответил офицер. Он протяжно свистнул, и из недалеких кустов выскочило с полсотни верховых. Офицер вскочил на коня, которого подвел усатый урядник, и сказал:

— Поворачивай, чех, покажешь дорогу!

— Мы не в плен сдаемся, — неожиданно раздался голос подоспевшего Войты Бартака. — Полк не тронется с места, пока не придет Книжек.

— А вы что вмешиваетесь в разговор? — строго прикрикнул офицер. — Здесь вам не большевики!

— Это моя охрана, — опередил Бартака Конядра. — Ведь и вы берете с собой охрану, ваше благородие, когда выполняете важное задание. Я командир чехословацкой кавалерии.

Офицер обратился к уряднику:

— Их командир поведет нас к своим. Я не верю, что он чех, а потому, если что, дам тебе сигнал.

Матей Конядра круто повернул коня и сказал офицеру:

— Не стоит утруждать урядника. Книжек привел нас к вам в полном вооружении, и вы бы должны принять нас как друзей, между которыми уже все договорено. Ваши казаки могут остаться, достаточно, если к полку поедете с нами вы один и ваш урядник. Не забывайте, ваше благородие, что мы идем к вам добровольно, понимаете? Повторяю, наш полк ждет вас в полном вооружении. Шама, скачи вперед, доложи о прибытии господина капитана! Достаточно позвонить по телефону...

Офицеры хмуро наблюдали за решительными действиями Конядры, не заметив, что Шама уже карьером мчится обратно в степь. Прежде чем капитан спохватился, Шама уже исчез за холмом. Тогда офицер кивнул уряднику, чтобы он присоединился к нему с десятком конных, а молодому подхорунжему приказал вместе с остальными ждать в кустах.

Поехали рысью — чешские конники отдельно, казаки тоже. Капитан ни с кем не разговаривал. Матей Конядра наклонился к Бартаку:

— Не сердишься? На сей раз эта падаль от нас ускользнула, зато этих начдив примет, быть может, с еще большим удовольствием. У первого телефонного поста можно начинать. Ты возьми на себя офицера, мы займемся остальными.

— Добро. Мы с офицером поедем вперед, и я заговорю ему зубы.

Конядра усмехнулся. Ему все еще было весело, он и сам не знал почему. Утром он зайдет к Сыхре в лазарет, выпросит себе отпуск, чтобы ехать разыскивать Книжека в штабе у белых. Один черт может помешать найти его!

Конядра подъехал к Беде.

— Аршин, передай ребятам: как начну — берем в плен всех, кто останется в живых. Да не будь шляпой.

Аршин оскалил зубы:

— Шляпа — это ты, да еще авантюрист. Задала бы тебе Зина жару, если б слышала тебя!

— По-твоему, я должен был допустить, чтобы кто-нибудь из беляков ненароком узнал Войту? Ты ведь знаешь, как они за ним охотятся. А Книжек им наверняка уже все рассказал и о нас.

— Ах, вот оно что? — смягчился Аршин. — А во мне еще все кипит. Ладно, сделаю все, что прочту по твоим глазам.

Бартак меж тем пристроился к капитану.

— Ваше благородие, а я вас где-то уже видел!

Капитан косо поглядел на него.

— Может быть. Вы тоже русский, как и ваш командир?

— Мы оба чехи, бывшие австрийские пленные, студенты.

— Что вы изучали?

— Я — технику, командир — медицину. Ни он, ни я не любим войну, но здесь, в России, нельзя не быть на одной из сторон: Ищем, где правда.

— А почему же вы не вступили в чешскую Легию?

— Не хотелось ехать во Францию.

— У большевиков вам лучше? Ведь в полку вас осталось немного, большинство мы перебили. Ну, ладно. Теперь мы отправим вас в тыл на отдых, а потом пойдете с нами брать Царицын.

— Лучше бы нам домой, — сказал Бартак. — В Европе война того и гляди кончится, да и здесь должен быть конец...

— В Европе войны уже нет, а в вашей Чехии — республика, — засмеялся капитан. — Хитрецы комиссары скрыли это от вас!

Сердце у Бартака словно приостановилось. Габсбурги низвергнуты, Чехия свободна! Войта выдохнул:

— Когда это произошло?

— Недавно.

Бартак искоса поглядел на капитана. Надо привезти его к Киквидзе. Да здравствует чешская республика!

Бартак незаметно ускорил бег своего жеребца, лошадь капитана невольно приспособилась к этому аллюру. На горизонте в тусклом свете луны вырисовывались палатки красноармейских телефонных постов. Капитан показал вперед нагайкой:

— Ваши?

— Наши, — ответил Бартак. — Полк стоит в лощине за передовыми постами. Не надо было Книжеку уезжать вперед, теперь все было бы кончено. Наверно, струсил — он любит прятаться...

Капитан засмеялся, блеснув зубами:

— Это нам известно! Зато командиры батальонов у него смелые: Сыхра, Голубирек и еще, постойте... Да, бывший гусар Бартак. А тот с бородкой, что едет за нами, не Конядра ли случаем?

Бартак ответил утвердительно. Капитан продолжал:

— Бартака, Сыхры, Голубирека, конечно, сейчас в полку нет, правда? Книжек говорил — одного он отправил в отпуск, другого — в госпиталь, а Бартака «забыл» в Елани. А мы бы предпочли, чтоб он привез их нам — хотя бы в мешках, как овес.

— Откуда вы все это знаете, господин капитан? — удивился Войта.

— А разведка на что? — опять засмеялся капитан. — Мы знаем фамилии всех командиров в дивизии, с ротных начиная. Знаем и то, что, например, председатель полкового комитета Йозеф Долина замещает комиссара Кнышева. Как по-вашему, какой человек этот Кнышев?

— Отважный, неустрашимый человек.

— Это совпадает с тем, что нам известно, но ему от этого мало проку: в ближайшие часы он тоже будет в наших руках.

Из палатки вышел телефонист. Бартак разглядел в темноте Ефрема, с которым разговаривал час назад. Боец его тоже узнал и громко доложил:

— Товарищ командир роты, докладываю: вокруг все спокойно.

Капитан резко выпрямился в седле, рука его скользнула к кобуре. Бартак, однако, был проворнее.

— Так не годится, капитан, спокойнее! — вскричал он. — Гость вы наш или нет?

— Измена! — крикнул белогвардеец, медленно поднимая руки, словно хотел оттолкнуть нацеленный ему в грудь пистолет Бартака.

— Ефрем, это враг! Отбери у него наган и отстегни шашку! Быстро!

Боец был расторопен. В мгновение ока капитан оказался обезоруженным, со связанными за спиной руками.

— Шама тут был? — спросил у Ефрема Бартак.

— Переговорил по телефону с товарищем Голубиреком и ускакал в Елань. Сказал — едет за взводом кавалерии.

В этот момент в группе приближающихся кавалеристов Конядры и белогвардейцев началась стрельба.

— Браво, урядник! — вскричал капитан. — Бейте красных!

Бартак кивнул телефонисту, чтобы тот помог связать капитану ноги под брюхом лошади, и затем, не заботясь более о том, что происходит позади, погнал коней в Елань.

Схватка между чешскими кавалеристами и белогвардейцами была кровопролитной. Урядник оборонялся, как тигр: Петник промахнулся, опытный солдат успел обнажить шашку, и Петник свалился с коня с рассеченной головой. Конядра выстрелил левой рукой, и тоже неудачно, потому что попал уряднику прямо в лоб, хотя хотел захватить его живьем. Завязалась ожесточенная стычка, люди падали с коней... Из казаков в живых осталось трое. Погибли еще два красноармейца, русский и чех. Ганоусек получил пулю в плечо, Беда был ранен в бедро, а один здоровенный казак чуть не выбил ему глаз рукояткой нагана.

Мертвых белогвардейцев бросили в степи, пленных, раненых и здоровых, повезли в Елань. Кони все остались целы, на них бережно уложили тела Петника и других убитых и раненых товарищей. Печальным было это возвращение. Не доезжая до города, встретили Голубирека с кавалеристами, среди которых были Шама и Долина. Ехал с ними и Лагош на своей тачанке. Конядра быстро объяснил Голубиреку, что произошло, тот заторопился, чтоб захватить остальных казаков, укрывшихся в кустах, строго-настрого приказав не упустить ни одного человека.

А Бартак с пленным капитаном прискакал прямо в штаб дивизии. Адъютант Байков немедленно провел их к Киквидзе. Увидев пленного, Киквидзе насмешливо сказал:

— Рад встрече, капитан Бухаров, вашего отца, правда, не обрадует, что вы к нему не возвратитесь, но мне его не жалко. Товарищ Кнышев, вы довольны, что поймали своего должника?

— Не совсем, я надеялся сам встретиться с ним в бою. Войте, как всегда, больше повезло... Но так или иначе, Войта, это большая удача. Ты поймал хищника. А сам цел? — сказал комиссар.

— Как видишь! — весело засмеялся Киквидзе. — Мы все успеем в землю лечь, а Барта по-прежнему будет рубить казаков. Начдив посмотрел Бартаку в глаза — встретились две пары проницательных глаз, — потом Киквидзе повернулся к капитану: — Не хмурьтесь, капитан Бухаров, вот и на вас мастер нашелся.

Позже в штаб дивизии пригнал пленных и Матей Конядра. А к утру возвратился Голубирек, ведя всех казаков, которые уцелели в ожесточенной схватке. Их было около сорока человек. Не ускользнул ни один. Троих, пытавшихся бежать, сразил на месте Михал Лагош пулеметным огнем.

* * *

Измена Норберта Книжека потрясла второй Интернациональный полк. К тому времени из первоначального числа чехов осталась едва одна треть, а добровольцы из бывших пленных, которыми пополнились роты, были уроженцами различных стран Европы. Еще в Филонове бок о бок с чехами сражались румыны, венгры, итальянцы, сербы, хорваты, словаки и немцы, а когда полк перебрался в Елань, в нем появились и русские, и латыши. Четверть пушкарей Вайнерта составляли немцы, а в кавалерийском отряде Конядры чехов использовали уже только для разведки и в качестве начальников караулов. Аршин Ганза, длинный Ганоусек, Шама и словак Лагош считались ветеранами.

Натан Федорович Кнышев принес газеты, и из них чехи узнали все, что произошло в последние дни в Чехии и Моравии. Эти новости ложились им на сердце, как пепел с чужого костра. Дома праздник, а они тут не знают ни дня, ни часа... Если бы Угерская Скалица, Годонин, Брно, Оло-моуц, Часлав, Ческие Будейовицы, Плзень, Прага, Мельник находились где-нибудь около Филонова, никто бы не удержал ребят в Елани.

В свободные минуты чехи сходились у Войты Бартака или у Курта Вайнерта — как сходятся люди на поминки.

— Курт, что ты скажешь как большевик? По-твоему, это в порядке?

Курт в ответ насмешливо кривил худое лицо:

— В порядке, товарищи!

Карты были заброшены. Бойцы вспоминали о своем Максиме, о Тамбове, о том, как перед новым полком выступал Подвойский и говорил о боевой славе чехов. Обо всем этом вспоминали, чтобы заслонить в сердце образ освобожденной родины.

Матей Конядра старался поддерживать хорошее настроение у ребят — напрасно: мысли о далекой родине тревожили сердца. Словаки присоединились к чехам, провозглашена общая республика! Что ты скажешь, Лагош?

Измена Книжека унизила их в собственных глазах. И приди кому в голову обвинять Йозефа Долину за то, что он допустил, чтобы полк пошел за Книжеком, как стадо баранов, Долина не стал бы защищаться. Он считал, что заслуживает самых горьких упреков.

Однажды, когда Матей старался развеселить ребят, Вайнерт проворчал:

— Эх, ребята, да разве все это вечно? Я лично верю, что мы победим, потому что Советская власть в честных руках. А тогда наведем порядок и дома.

Синяк вокруг глаза Ганзы — памятка от казака — расцвел всеми цветами радуги, Аршин избегал глядеться в зеркало, но в разговоры встревал с обычной язвительностью. Вот и теперь он прервал Вайнерта:

— Это нам ясно, но только с какой стати недоучка фельдшер учится на нас, надеясь стать дивизионным комиссаром? — и сквозь щелки глаз с опухшими веками он метнул в Конядру пронзительный взгляд.

— Вот трепло, — незлобно засмеялся Конядра, — я хоть это делаю, а ты засыпаешь в седле! Курт прав, а я добавлю: мы все время должны сознавать, что мы — первое поколение будущей международной коммуны. Не беда, что порой нам есть нечего. И надо нам раз и навсегда отвыкнуть от мысли, что на свете угнетали одних только чехов.

Беду это задело за живое — видно было, что сегодня он лишь напускает на себя удаль. И с деланным смехом он сказал:

— Короче, не надо забывать, что человек — это не только штаны, гимнастерка да папаха! Он еще козлиная бородка, как у тебя...

— В последнее время ты что-то часто проповедовать стал, Аршин, — вмешался Бартак. — Кажется, пора тебя сделать полковым фельдкуратом.

— Для такой работенки у меня руки коротки, Войта, — осклабился Беда, ему стало смешно, когда он представил себе, как бы он красовался на коне в роли фельдкурата. — А ты, голубчик гусар, кончишь по меньшей мере партизанским диверсантом. Слыхал я вчера от Йозефа Долины, что ты готовишься двинуть с нами на Царицын и завалить Волгу телами царских генералов.

— Не путайся в планы Киквидзе, голубчик драгун, — оборвал его ротный, — а почини-ка лучше свои знаменитые драгунские штаны, у тебя уже вон коленки вылезают.

— Зачем? Я героически добуду шаровары у какой-нибудь казачки, — Ганза победно приподнялся, ожидая, чтоб его словам засмеялись.

— Охота вам без конца пререкаться? — возмущенно буркнул Ян Шама. — Смените-ка тему! Мне сегодня не хочется болтать о том, как и когда колотили нас казаки. Товарищ Бартак, не знаешь, как Сыхра? Мне кажется, Книжек сделал доброе дело, не взяв его в этот славный поход к белым — по крайней мере Вацлав вовремя попал к доктору, и это его спасло. Кто бы мог подумать, что Вацлава одолеет тифозная бацилла? Он всегда был здоров как бык.

— Бык с цигаркой в пасти! — прыснул Аршин.

— Заткнись! — прикрикнул на него Долина.

— За Вацлава я не боюсь, — ответил Бартак, — он в Москве, в хорошем тифозном бараке, и знаете, кто за ним ухаживает, чтоб он не так скучал по нас? Сестра Голубирека! Наконец-то и он попал в женские руки, здесь ему все было некогда.

— От кого ты узнал? — спросил Ганоусек, зябко съежившийся за его спиной.

— От Голубирека. Он написал сестре, чтобы она сообщала нам о здоровье Вацлава, и сегодня пришло ее первое письмо. Может, Вацлав выкарабкается. Днем в Москву звонил сам Киквидзе, и главный врач сказал, что надежда есть. Киквидзе сказал мне об этом часа два тому назад.

— «Может, выкарабкается, есть надежда», что это за разговоры? — проворчал Шама. — Сыхру надо лечить как следует. Только он уехал — и сразу такой позор... Он-то бы наверняка потребовал письменный приказ начдива, а если бы убедился, что Книжек изменник, так бы и треснул его пистолетом по ученой башке.

— Ты когда-нибудь болел тифом? — обратился к Шаме Тоник Ганоусек. — Не болел, так не говори. Болеть тифом — это хуже, чем идти, как баран, за Книжеком да утешать себя тем, что с нами идет полковой оркестр и председатель полкового комитета Долина.

Йозеф Долина резко выпрямился и вперил в Ганоусека грозный взор. Ганоусек ответил столь же грозным взглядом:

— Может быть, я неправ?!

Долина вышел на негнущихся ногах. Бартак и Вайнерт пошли за ним — знали, как страдает Йозеф из-за своей оплошности. Лагош повалился на нары, делая вид, что засыпает, а сам думал об отцовском доме на маленькой площади в Угерской Скалице и о флагах, которые теперь развеваются там над крышами...

Аршин Ганза вдруг растерялся. Ему было холодно, а встать, подбросить дров в железную печку — лень... Ганоусек прав, но не знает, как беспощаден Долина к предательству...

Аршин подошел к Лагошу и потянул его за ногу.

— Оставь Лагоша в покое, — проворчал Ганоусек, гнев которого еще не улегся. — Не все такие толстокожие, как ты. Ему так же тошно, как всем нам. Небось вспоминает об отце с матерью, да еще хочется ему заглянуть в Максим, повидать сына. Нюся-то не пишет, и Михал боится — вдруг какая-нибудь свинья донесла, что отец мальчишки в Красной Армии...

Аршин покосился на Ганоусека опухшим глазом и вышел из барака — ему хотелось кричать... На нары к Лагошу подсел Конядра.

— Дрыхнешь, Михал? Не похоже. Послушай-ка, что же тогда мне говорить? Ведь мой сын за тысячи верст отсюда, в Чехии. Ничего, увидишься со своими...

Лагош и теперь не ответил. Конядра встал, отошел в свой угол, растянулся на койке. «Плохо нам, ребята, — думал он. — Устали как собаки, и страшно нам стыдно за Книжека. И мне, быть может, больше, чем другим. Мы с Книжеком оба были легионерами — ему бы прямо к Колчаку податься, а не марать репутацию чехов в Красной Армии... Ничего, я тебя, Книжек, достану, клянусь! Не я, так Войта отправит тебя на тот свет. А наша республика подождет. — Конядра повернулся на другой бок. — Долину надо пока оставить в покое, он сам поймет, что ему делать. Чего вы боитесь, ребята? Смерти? Я тоже ее боюсь. Если бы не понимал, что в России мы деремся за великую правду — давно бы уехал домой. Теперь там, верно, все ликуют — только мама плачет; может, даже больше, чем когда я уезжал на фронт. Если они там получают мои письма, тоже дрожат за меня... Не знают, что я делаю тут для них же...»

Конядра не заметил, как к его койке нерешительно подошел Аршин. Он в шинели, затянут ремнем, с рыжей вылинявшей папахой под мышкой. Синяк его вокруг глаза совсем позеленел.

— Матей, я должен тебе кое-что сказать, — промямлил Беда вполголоса. — Ты мой непосредственный командир...

Конядра очнулся от дум. Увидел, Аршин какой-то сам не свой. Беда, не ожидая его ответа, продолжал еще больше смутившись:

— Слушай, дай мне, дураку, в рожу! Я еще полчаса назад должен был объехать телефонные посты и вот никак с духом не соберусь... Верно, потому что казак стукнул меня по башке...

— Тогда перестань болтать и лети, делай дело! — сказал Конядра.

— Легко тебе говорить — «лети». А мне нынче страшно нос высунуть в степь, очень страшно, Матей... С тех пор как убили Петника, какой-то ужас засел у меня в груди. Ледяной такой, никак не отвяжется... Словами не скажешь! Не хочется мне тут околевать, когда дома — мир и у нас свое государство... Но разве могу я уехать? Гнилушка я, что ли? Короче: встань, Матей, дай мне в морду и поезжай со мной. С тобой мне не будет страшно. Я Лагоша хотел попросить, да ты видишь, что с ним... — Ганза уже шептал хрипло. — А я разве имею право бояться? Испугался один — и другие перетрусят...

Конядра молча встал, медленно надел шинель. Он о чем-то напряженно думал, наморщив лоб. Заговорил он тогда лишь, когда застегнул ремень:

— Ты кстати пришел, Аршин. Мне хочется на свежий воздух, хорошо будет проехаться.

— Я приведу тебе коня, — оживился Ганза и выбежал вон.

Они молча ехали рысью, пока не миновали последний дом. Луна светила слабо, ее то и дело закрывали черные снеговые тучи. Аршин держался как можно ближе к Матею. Объехали посты, перебросились парой слов с часовыми — и вдруг на Ганзу напала разговорчивость. «Товарищи дорогие, вы знаете, что такое скала? Вот и держитесь, как скала!» — говорил он часовым. Ему необходимо было услышать собственное ободряющее слово.

— От тебя несет то жаром, то холодом, — заметил Матей.

Ганза снова упал духом.

— Ты так думаешь?

Добрались до самого опасного участка фронта. Тут Беда остановился, коротко засмеялся. Глаза его светились, как у кошки.

— Ну, друг, теперь поезжай домой, я уже в своей тарелке. Но, ей-богу, такого уныния, как сегодня, я еще не испытывал никогда. — Он крепко пожал Конядре руку, — Спасибо, командир. Я ведь тебя... того... ну, ты понимаешь. До свидания, до утра! — И Аршин, хлестнув коня, поскакал вдоль линии аванпостов.

Матей Конядра тихо свистнул и карьером возвратился в Елань. Случай с Ганзой внес ясность и в его душу. Матей чувствовал себя сильной птицей, перед которой все отступает. Он лёг не раздеваясь и моментально уснул.

* * *

Сведения о том, что происходит в Чехословакии, в особенности о том, как буржуазия, ловко подхватив патриотические лозунги восторженного народа, постепенно прибирает власть к рукам, чешские красноармейцы черпали сперва только из газет. Многое смущало их, и разговорам о свободной родине не было конца. Пусть там творится что угодно, все равно это наша родина! Люди уже видели себя дома, на родной улице, в родной деревне и, опьяненные страстным желанием увидеть хотя бы на минутку кусочек родной земли, не были способны говорить ни о чем ином.

Долина повторял им с упрямой настойчивостью:

— Опомнитесь, товарищи, если так думать — где же наша политическая зрелость?

Но не у всех встречал он понимание. Несколько человек взяли свои вещички и тайно пустились в тяжкое странствие за призраком свободной республики.

Такая тоска по родине охватила и «челябинца» Богоуша Кавку, но не мог он решиться уехать просто так. Хлебнув для храбрости водки, выложил он свое смятение Ярде Качеру. Ярда слушал, сосредоточенно глядя на свои рваные сапоги, и как будто не понимал товарища. Лицо Ярды все более темнело.

— Пойми, Ярда! Поможем навести дома большевистский порядок, увидишь, ведь опыт-то у нас есть! — сказал Кавка, видя, что старый товарищ его словно оглох.

— А как ты думаешь добираться? — выговорил наконец Качер. — На своих двоих через Польшу? Спасибо, это не по мне.

— Вернусь в Легию. Кое-кто, говорят, уже перешел...

— Вот как! — Качер грозно нахмурился и смерил Кавку острым взглядом. — Стало быть, хочешь в Легию вернуться, этаким блудным сыном? И не стыдно тебе? Знаю, ты трясешься за место мастера на кирпичном заводе. Эх, Кулда честнее был! Тебе, конечно, приятнее разгуливать по Вацлавской площади, или по площади в Бероуне, распевая «Гей, славяне!», да подсчитывать, какую это тебе принесет прибыль. Так знай же, я остаюсь здесь — я уже большевик.

Качер повернулся спиной к бывшему приятелю и не произнес больше ни слова.

Три бывших легионера пришли к Бартаку. Долго мялись, наконец старший из них высказал, что их всех мучает, и закончил:

— Мы хотим знать правду.

— Ты что, белены объелся? — резко ответил Бартак. — Пойми, я знаю не больше того, что ты и все остальные, но я верю Ленину. Если у вас своей головы нет, сейчас позову Кнышева.

Из Москвы неожиданно приехал делегат от секретариата чехословацкой секции партии большевиков, привез почту и газеты — целый тюк газет, чешских и русских. Делегат был уже немолод и в своей поношенной полувоенной одежде почти не отличался от красноармейцев. Его впалым щекам нельзя было завидовать. От него узнали не только о событиях в Чехии и в Моравии, но и о мятеже чехословацкого корпуса в России. Интернационалисты не отпустили его, пока он им не рассказал и не объяснил все. Его слова жгли как огнем, даже после его отъезда. Делегат говорил ясно, и люди поверили — Легия виновата уже не только в братоубийственной бойне в Пензе и в позорной истории на станции Липяги. Теперь легионеры жгут села и хутора и не щадят никого...

— В газетах пишут — там, где прошла Легия, остаются пожарища и свежие могилы невинных жертв! — и Ярда Качер, возмущенный, поднял над головой сжатый кулак. Он стоял, исхудавший, в заплатанном обмундировании, и не узнавал собственного голоса. Дезертирство Кавки не выходило у него из головы. — Вот она, правда — в Казани, Симбирске, в Самаре и Бузулуке бывшие наши господа братья кровью расписались под судьбою измученного русского народа! Расписались навечно! А Кавка к ним вернулся! Лучше бы я его пристукнул!

— Не стоило руки марать, — сказал бывший легионер Марек, который теперь замещал Долину в полковом комитете: — Его, пожалуй, похлопают там по плечу и премируют шарманкой.

Жена Марека, Раиса, сидела тут же с отсутствующим видом. Она понимала по-чешски, знала, о чем идет разговор, но не считала нужным вмешиваться. В уголках ее полных губ прорезались горестные морщинки. Уедет она с Мареком в Чехию и, может быть, забудет там об убитых родителях...

Качер выпучил покрасневшие глаза:

— Если б мы еще не знали легионеров, я бы не удивлялся, но так — не могу понять! Где рассудок этих несчастных? В Чехии республика, германский и итальянский фронты распались, а они разрушают дома наших друзей и убивают все живое! Разве не обещали мы друг другу, что после войны двинем домой и наведем там порядок? А больше всего мне досадно, что такие, как Кавка, попадут туда раньше нас и наплетут с три короба, как они тут собой жертвовали!

Конядра тоже остро чувствовал, что его бывших друзей по Легии вводят в большой обман «во имя свободы и нации». Он не скрывал своей горькой печали. Однажды к Конядре подошел высокий, сильный боец и уставился в него тоскующим взором голубых глаз.

Матей взял великана за руку:

— Лойзик, что тебя заботит?

— Брат командир, правда, что мы здесь, в этой проклятой степи, сражаемся за то, чтоб освободить от паразитов Чехию, а может, и весь рабочий мир?

— А как же иначе? — ответил Матей. — Не поддавайся интригам...

— Прапорщик, — вмешался Ярда Качер, точно слова Матея пробудили его от тяжкого сна, — неужели и мы были бы такими, если бы остались в Легии? Переделало бы и нас легионерское начальство на свой лад, или мы взбунтовались бы, как ребята в полку Швеца? Вот стоит перед тобой Лойза. Его полк поднял бунт, а потом, когда к ним присоединились другие полки, он моментально сдался и оставил других на бобах...

— Да, так и было, — сказал атлет, — и за это я дал в морду тому, кто эту измену подстроил. Все набросились на меня, мол, под суд большевика! Не хотелось мне болтаться на сосне без прокурорского благословения, вот я и подался к вам. Уж если я красный, так пусть буду красным и снаружи и изнутри.

Конядра смотрел на Качера. Пока был в Легии, только парень и заботился, чтобы котелок был полон, а тут? И думал Матей о том еще, как распалась бероунская троица — Качер, Кавка, Кулда. Качер стоит теперь один и смотрит ему в лицо, не чувствуя разницы между собой и им, Конядрой. В Легии один из них был прапорщиком, другой рядовым, здесь же — два человека нового мира. И это хорошо. Матей поглядел вокруг. Все ждали, что он ответит. И он сказал:

— Как думаете, почему Качер задает такие вопросы? Ему-то ведь ясно, да и нам тоже, ведь мы не скрываем, какие мы есть. Не раз мы показывали, что знаем, на чьей стороне правда. И в России мы останемся до тех пор, пока эта правда не возьмет верх.

— Я знал, что в Легии ты воевал не за Георгиевские кресты, и тут ты воюешь не за орден Красного Знамени — я знал! — выпалил Качер с огромным облегчением.

Солдат-великан из легионерского полка Швеца двинулся к Конядре — казалось, он хочет что-то сказать Матею, но великан притянул его к себе и поцеловал в обе щеки.

Натан Кнышев был назначен комиссаром дивизии, но не мог оторваться от Интернационального полка. Однажды перед сеансом в кино он выступил перед зрителями с речью.

— Вот видите, товарищи, Октябрьская революция уже приносит плоды, — заключил он свою речь, — Австрия распалась, а в Чехии — республика. То-то легко вам стало дышать! Республика, правда, еще не такая, какую вы себе представляли, но ничего, у нас ведь тоже началось с Керенского и эсеров. Выше голову, товарищи! Все еще будег. А слава о вас, чехословацких красноармейцах, пройдет по всей Советской стране, уж мы об этом позаботимся. Не думайте, что мы вас не понимаем, но не забывайте, чго Киквидзе гордится вами именно потому, что вы поняли, где ваше место в эту историческую эпоху. Я же, если позволите, скажу, что люблю вас, как родных братьев!

Йозеф Долина сложил с себя функции председателя полкового комитета и вернулся простым бойцом в отряд Конядры. В тот же вечер, когда Йозеф покинул штаб полка, к нему зашел Кнышев. Барак был почти пуст, бойцы ушли в город. Лишь двое дневальных у дверей, сдвинув папахи на затылки, жевали хлебные корки, да у железной печи, поставленной здесь еще белыми, Тоник Ганоусек играл с сибирской кошкой. Комиссар пришел пешком, фиолетовый от мороза шрам и смерзшаяся борода его медленно обретали обычный вид. Йозеф встретил его подавленный, молчаливый. Кнышев закурил, бросил несколько слов о погоде, потом серьезно сказал:

— Слушай, Йозеф, я тоже жалею, что приходится нам расстаться. Знаю, ты не доверял Книжеку, как и я, но тебе в голову не могло прийти, что этот тип так ловко обманывает нас еще с Тамбова. К счастью, Бартак и Голубирек в последнюю минуту сорвали его подлый план, иначе крышка бы второму полку.

Долина даже не пошевелился, лишь дернулись его широкие темные брови. Кнышев, откашлявшись, продолжал:

— Понимаю, ты не мог оставаться председателем полкового комитета, ты должен был сам себя наказать за недостаток бдительности, все это очень хорошо, и я по-прежнему уважаю тебя. Ошибка тебя мучает, да ведь и меня тоже.

Йозеф Долина угрюмо покачал головой. Он не верил словам комиссара: просто Кнышев хочет его утешить. Долина попытался свернуть цигарку из обрывка газеты, где сообщалось о том, как встречали Томаша Масарика в Ческих Будейовицах, но руки его тряслись, табак просыпался на пол. Оставив попытку, Йозеф сказал:

— Не только это, товарищ комиссар! Не только это меня мучает. Но я совсем отупел, не умею теперь говорить с бойцами, как прежде. Пока в полку были только чехи и несколько словаков да немцев, легко мне было с ними объясняться, да и украинцы и русские понимали меня... И вообще слова застревают у меня в глотке, все думается: помолчи лучше, дурак! И кажется мне, что ребята только притворяются, будто они меня понимают, а сами бог весть о чем думают. Я нашел человека более подходящего, чем я, это Марек из первой роты, он был мне хорошим заместителем. А мне, дорогой Натан Федорович, дайте немного отдохнуть.

— Не годится! Бездельничать тебе не к лицу, — сказал Кнышев. — Сделаем тебя политруком у кавалеристов, хочешь?

Долина неуверенно поглядел на комиссара.

— Так вы мне по-прежнему доверяете? — прошептал он. Кнышев усмехнулся и похлопал его по плечу.

— Я знал, ты нас не подведешь! Вот расскажу обо всем Василию Исидоровичу, он тебе махорки пришлет. Досадно ему, правда, что ты так упрям, но такой уж он человек: от этого ты даже поднялся в его глазах.

Кнышев кивнул Ганоусеку, который уже только делал вид, что забавляется с кошкой, и попросил его вызвать Конядру. Тоник выполнил это, не показав и виду, что прекрасно слышал весь разговор комиссара и Долины.

Матей Конядра согласился на предложение Кнышева и на следующий день, при участии ротного командира Войтеха Бартака, провел выборы политрука. В кавалерийском отряде как бы посветлело.

Бартак потом рассказывал Кнышеву, что когда Йозеф увидел, как за него голосуют даже коммунисты, он чуть слезу не пустил и тотчас принялся за дело.

— Я иногда забегаю к Йозефу, — ответил Бартаку комиссар. — И ты разговаривай с ним на людях: пусть не думают, что мы его игнорируем. Такие прямодушные ребята, как он, нужны нам чем дальше, тем больше. Того и гляди мы двинемся из Елани, и Йозеф сам убедится, что у тебя ему больше будет дела. От безделья силы теряешь — я это на себе испытал. Пусть Йозеф и дальше ходит в разведку, да с самыми важными заданиями, пусть гоняет казаков по степи, увидишь, он скоро себя найдет. Потом мы пошлем его в Чехословакию на организаторскую работу.

Произошли в полку и другие перемены. Ротный Коничек стал начальником штаба полка, ротный Нога — адъютантом командира полка Голубирека. Войтех Бартак сдал стрелковую роту Пулпану, а сам принял командование над первым батальоном Сыхры. Голубирек попросил начдива назначить Войту своим заместителем. Новый комбат забрал к себе кавалерийский отряд Конядры. Второй батальон взял русский, Алексей Калмыков, — паренек еще моложе двадцатитрехлетнего Бартака, но такой же бесстрашный удалец.

* * *

Шестнадцатая дивизия опять двинулась в наступление. Не ожидавшие этого белогвардейцы отступили до Филонова, там попытались контратаковать, но шестнадцатая дивизия разгромила их и заняла город. Полки разместились в прежних своих помещениях, охранять эшелоны и станцию назначили роту Пулпана. Командир батальона Бартак зашел с Яном Пулпаном в канцелярию вокзала и сухо предупредил начальника станции о том, что его ждет, если он будет вести себя, как его предшественник. Начальник станции — человек о большим животом и седеющей бородой, выглядел так, словно у него болели все зубы. Его маленькие глазки перебегали с Бартака на Пулпана, на их потертые кобуры. К телефону приставили красноармейца-телефониста. На телеграфном аппарате работала Катя Разумова, но Войта словно и не замечал ее, хотя видел, что она не спускает с него глаз.

В тот же день Войта устроил, чтоб горсовет поселил его и Пулпана в доме, в котором жила Катя. И когда она вечером пришла домой, то нашла Войту в своей комнате — так и рухнула в его объятия, не успев даже объяснить, как она очутилась в Филонове.

Ондра Голубирек поспешил в дом мукомола Бухарова. Стариков не было: узнав, что Киквидзе в Елани казнил их младшего сына, они поостереглись остаться в городе, когда Киквидзе опять его занял. Женя Бухарова до утра проплакала на груди у Ондры, который не знал, как ее утешить. Он был членом суда, судившим капитана Бухарова, и не отважился сказать Жене, каким оказался ее братец.

Покоя дивизии не было. Белые пытались отбить Филоново, Киквидзе не впускал их в город, отражая их атаки русскими конными полками. Заамурцы совершали налеты на отдаленные станицы — то были уже не те новички, которые поддались тогда панике под Урюпинской; теперь они били белых везде, где только сталкивались с ними. И имя их командира Николая Михайловича Волонского долетело до Алексикова, а станичники донесли его и до Усть-Каменной. Громовое «ура» заамурцев внушало ужас казакам.

Эскадрон Конядры был оставлен для службы при штабе дивизии.

— Это мне нравится, — радовался Ян Шама. — Признали, что нам нужно отдохнуть. Хоть отъемся тут немного. Аршин, уступи мне одну из своих красавиц, чтобы кровь не застоялась!

— Я тебе уступлю вдову, — сказал Аршин. — Она пироги с курятиной здорово печет, как ее покойный муж — пекарь. Его убили белые, она теперь свой цветок только нашему брату дарит. Смотри только, она сперва испытывать тебя станет — а вдруг ты замаскированный красновец!

Свадьбу Ондры Голубирека с Женей Бухаровой справили торжественно.

Сам Василий Исидорович Киквидзе сидел за столом, Шама и Ганоусек были за виночерпиев, Лагош с Ганзой подавали угощение. Войта Бартак сидел напротив Кати Разумовой, а она смотрела на него влюбленными глазами и вздыхала: как это, должно быть, прекрасно, стать женой молодого командира Красной Армии!

— Красивая девушка эта Женя, — высказался Шама на кухне, — ей, может, и восемнадцати нет, но я бы на ней не женился. Еще один ее братец, майор Бухаров, у белогвардейцев, и, если кто из наших его заарканит да приведет к начдиву, девчонка начнет мстить полку. А как иначе? Из богатой семьи — недаром зовется Евгенией, словно княгиня какая. Евгения Михайловна. Это обязывает. Может, она Голубиреку в постели голову отрежет, бывали же такие случаи в истории. Вспомни Юдифь и Олоферна из Библии...

— Не тот пример берешь, балбес, — захохотал Аршин. — Иной раз женщина ради любимого посылает к черту всех братьев и сестер! Помни — любовь, брат, не картошка. Но все равно и я говорю, как уже говорил: лучше бы этой свадьбы не было. Это вроде союза борзого кобеля с волчицей.

Незадолго до конца свадебного пира прискакал адъютант Банков с сообщением, что к Филонову подходят белые и командует ими майор Бухаров, старший сын мукомола. Веселье мгновенно кончилось — командиры поскакали к своим частям. И утром шестнадцатая дивизия отошла от Филонова: слишком силен был натиск казаков. Но к вечеру Киквидзе снова занял город. Казаки не пали духом, и через два дня Филонове опять очутилось в их руках. Голубирек спрятал молодую жену на мельнице ее отца: было уже точно известно, что командует белыми ее брат, а на мельнице он ее искать не станет.

И опять судьба сыграла шутку — добрую или злую, трудно решить. Во время контратаки майор Бухаров столкнулся с батальонным командиром Войтой Бартаком. Схватка разыгралась неожиданно. У обоих не было времени вынуть пистолеты, и они кинулись друг на друга с шашками, по-гусарски, оба быстрые, опытные фехтовальщики, только сердце у Бартака было моложе и яростнее. Он ранил коня майора, и они стали рубиться. Натан Кнышев увидел их смертельную схватку, и его обуял страх за Войту, но, когда он к ним подоспел, Бухаров лежал уже недвижим на глубоком снегу, а Бартак дрался с есаулом.

Дивизия опять отбила Филоново.

После этого долгое время на всем участке фронта было спокойно. Женя не выходила из дому, все время плакала и не пускала Ондру Голубирека в бой.

— Пусть за тебя едет твой головорез Бартак!

— Женя, не забывай, я командую полком, — кричал Ондра, но тут же обнимал ее и старался рассеять ее ненависть к Войте. Старания его были напрасны, и, чтоб успокоить Женю, Голубирек попросил разрешения начдива взять ее в полк.

Киквидзе разрешил очень неохотно:

— Ведь кулацкая дочь! Не хотелось бы мне видеть ее с винтовкой в руках... Знаете, мы, грузины, все еще предпочитаем видеть женщин хозяйками застолья. Но если вы иначе не соглашаетесь, пошлите ее в штаб Коничека.

Иржи Коничек принял Женю Голубирекову и пристроил ее к пишущей машинке. В походе он подсаживал ее на лошадь и заботился только о ней. Кавалеристы Конядры, глядя на это, посмеивались:

— Я так и вижу, как Ондра всаживает пулю в Ирку, — фыркал Аршин.

Части Краснова вели наступление на дивизии Красной Армии в бассейнах Волги и Дона. Повсюду завязывались ожесточенные бои. То белогвардейцы прорвут фронт где-нибудь на фланге, то Красная Армия разобьет белых, яростно сражаясь за отдельные хутора и местечки. Люди гибли без числа, деревни покрывались пеплом. Немцев и австрийцев, проигравших войну на западе и юге Европы, погнали с Украины, из Белоруссии и Прибалтики, и Краснов лишился подвоза оружия и боеприпасов. Казачьи атаманы выходили из повиновения и грабили станицы. Шестнадцатая дивизия Киквидзе дралась беспрерывно. Расстояния в расчет не принимались. Кавалеристы ели, а то и спали, не слезая с коней.

Глубоким снегом заметало к утру развалины, пепелища, заносило следы боев. Перед взором чехов-красноармейцев вставали пейзажи родной земли, припорошенной снежком в канун рождества, — и порой ребята брались за винтовки с тяжелым вздохом.

* * *

Усть-Медведицкая лежит в излучине Дона, и со степью ее связывает деревянный мост через протоку, впадающую в Дон. Станица над рекой, за протокой, как неприступная крепость. Есть в ней и пристань, и вокзал. Шестнадцатая дивизия овладела Усть-Медведицкой смелым обхватом. Киквидзе был при этом ранен, но оставался в цепях атакующих, пока те не перешли по деревянному мосту в станицу. Белые оборонялись, цепляясь за каждый дом, и отступили тогда лишь, когда красные заполнили все улицы.

Голубирек спросил Кнышева, как дела Киквидзе, и, узнав, что начдив только ранен в бедро, стал звонить по телефону в свой штаб, расположенный в помещичьей усадьбе в двадцати километрах от станицы, и сообщил, что остается ночевать в Усть-Медведицкой. Женя, на том конце провода, горячо заклинала его никуда не ходить ночью.

— Утром позвоню, скажу, можно ли тебе приехать ко мне, — прокричал Голубирек, торопя жену передать трубку своему адъютанту Ноге. Он даже не заметил, что рядом стоит Бартак, низко надвинув на лоб серую папаху, и ждет, пока Голубирек успокоит молодую жену.

Войта переступил с ноги на ногу, чтобы звякнули шпоры. Ондра Голубирек повернулся к нему и глазами попросил Войту минутку потерпеть. С Ногой он договорился быстро.

— Не двигайся с места! — приказал он еще своему адъютанту. — Утром я еще позвоню. А мою трусиху держи покрепче, пусть Коничек с нее глаз не спускает...

Голубирек со вздохом положил трубку и сказал Бартаку:

— Вы, ребята, были правы: надо было подождать с женитьбой.

Бартак пожал плечами:

— Никогда мы не поумнеем, Ондра... А пришел я к тебе вот по какому поводу. Аршин обратил мое внимание на то, что вода в протоке стоит. Мы с Конядрой и Пулпаном немедленно пошли посмотреть, в чем дело. Вдоль всей протоки растут кусты по берегам, кое-где кусты даже в воду сползают. Мы там посмотрели как следует, видим — в одном месте протока перегорожена дамбой. Казаки этого, видно, не обнаружили, кусты там не помяты. Надо похвалить Аршина: ведь в случае надобности мы можем выбраться из станицы через дамбу, и белые не заметят.

Голубирек оживился, разложил карту — посмотреть, откуда идет протока. Оказалось, что на другом конце старицы она уходит в степь. Клин земли между Доном и протокой был не шире километра.

— А чего им было искать такую щелочку! — засмеялся командир полка. — Им и кругом-то хватало места, чтобы удирать, даже с танками, если бы они у них были.

В дверях появился Шама, обеими руками обхватив бутылки вина, за ним ввалился Беда Ганза с полной корзинкой.

— Здесь столько пойла, ребята, что в нем скорее утонешь, чем в Дону! — горланил Ян, весело расставляя бутылки перед командирами. — И такую же батарею я принес для тебя, Войта, вино красное, в аккурат для гусара, а на вкус — как венгерское.

— Где это вы все выкопали? — набросился на них комбат.

— Как где? В станице! Вся дивизия уже хлещет, — широко улыбнулся Шама.

— Забыли, как было в Филонове? Забыли мертвых в вагонах? Охрана у моста надежная?

— Там взвод русских стрелков, у них два «максима», — махнул рукой Аршин.

К утру у моста вспыхнула ружейно-пулеметная перестрелка. Белые с диким воем ворвались в станицу по трупам часовых. Бойцы, стряхивая с себя винную одурь, хватались за оружие. Завязался рукопашный бой.

К счастью, Интернациональный полк держался в одном месте. Голубирек увел его в густые кусты над Доном и по заросшей дамбе, которую обнаружил любопытный Аршин, проскользнул в поле. Утренний туман прикрыл отход полка. Курт Вайнерт выехал со своей батареей на удобную позицию и развернул орудия к стрельбе.

— Бей их, Курт, бей перед станицей и в самой станице! — вскричал Голубирек. — На другом конце станицы мост, прегради белым дорогу к нему!

Курт Вайнерт при свете карманного фонарика глянул на план станицы и открыл огонь. Белых охватила паника: они не могли понять, откуда стреляют красные. Тем временем Борейко расставил свои орудия на базарной площади, зарядив их картечью. Дуэль между красной артиллерией и казаками продолжалась недолго. Менее чем за час красные снова завладели Усть-Медведицкой.

Киквидзе велел посадить себя в седло и разослал бойцов обыскать все строения. Конядра со своими кавалеристами оказался у берега Дона и, объехав воронки от снарядов Вайнерта, прискакал на пристань недалеко от моста. Ян Шама с Ганоусеком, с карабинами наготове, бегом спустились по ступеням пристани и ворвались на палубу парохода. Здесь Тоник поморщился:

— Не нравится мне тут что-то... Пойду осмотрю машинное отделение, а ты будь наготове в случае чего, — сказал он Шаме.

В это время в трюме послышался грохот и вслед за тем крадущиеся шаги. В люке трапа показалась папаха с красной звездой, а затем и настороженное чумазое лицо Беды Ганзы.

— Аршин, откуда ты тут взялся? — заорал Ян Шама.

Тот смутился и виновато взглянул на друзей:

— Похвастаться мне нечем...

— Слушай, некогда комедии разыгрывать! Почему ты не на коне?

Ганза поежился.

— Да знаешь, заснул я вчера в одном доме, ни о чем не думая, вдруг слышу, пушки бьют, — выдавил он из себя с кислой миной. — Я — на улицу, и прямо казаку в руки. А он мчался к мосту, здорово вы им наклали, и вот он как хлестнет меня нагайкой по спине и погнал впереди себя, как оленя. Теперь у меня на спине, верно, третий рубец... Он страшно торопился, и мне пришлось бежать как ошпаренному — он, видно, боялся, как бы мост не разбили раньше, чем он до него доскачет... А тут снаряд — бац в воду у самого моста, вода столбом вверх, конь испугался и понес, точно у него в ухе оса сидит. Тут казаку не до меня стало, я и сказал себе: «Выбирайся, Беда, как знаешь. Карабин и шашку ты оставил под чужой кроватью, так что скройся с глаз, болван». Нырнул я на пароход и — вниз, в машинное отделение...

Аршин запнулся, испытующе поглядел на товарищей — что-то они о нем думают. Под их холодными взглядами таилась усмешка. Аршин высморкался и, злясь на себя, закончил!

— Ну, спрятался, потом слышу — по-чешски говорят. И вот я перед вами, и делайте со мной, что хотите.

— Челюсти придержи — больно дрожат! Казаков уже нет, а нам приятнее видеть тебя живым, — примирительно сказал Ганоусек. — Убитых опять больше чем достаточно, сам знаешь, казаки стреляют не хуже нас. А ты доброволец, тебя бы они не пощадили...

Они повернули назад, и Аршину пришлось здорово поработать короткими своими ногами, чтоб не отстать. На повороте узкого проулка лежал убитый красноармеец — в горле его кровавилась рана. Кавалеристы остановились, стараясь вспомнить, кто это. Аршин крикнул:

— Стойте, ребята, я знаю, кто его убил! Из окна вон того дома в него стрелял штатский, немолодой уже... Я заметил это, когда меня казак гнал... Вы поезжайте дальше, а я не могу этого оставить так.

Вокруг убитого собралось несколько красноармейцев, разгоряченных боем, и среди них командир в кожанке. Он стоял, сдвинув светлые брови, и в углах его широкого рта прорезались гневные морщинки. Шама и Ганза знали его — он командир роты Рабоче-крестьянского полка. Беда потянул его за рукав.

— Его подстрелили из того дома. Я видел ствол винтовки и слышал выстрел, товарищ! Надо бы заглянуть...

Ротный и Ганза вошли в дом. В угловой комнате с окнами на две стороны сидел за письменным столом пожилой человек в поношенном пиджаке и что-то писал. Ганза шепнул:

— Это он. Узнаю его по пряди волос надо лбом. Факт! Ротный строго поглядел на мужчину за столом, стиснув широкие пожелтевшие зубы.

— Гражданин, пойдете с нами! Там, на улице, убитый красноармеец, и я хочу знать... Короче говоря, пошли!

Человек встал без колебаний, словно ожидал этого, и вышел с ними на улицу. Был он высок ростом, шел выпрямившись. По его узкому выбритому лицу пробегала судорога.

Ротный раздвинул любопытствующих и подтолкнул человека вперед.

— Ну? Вспоминайте побыстрее, гражданин полковник Мартынов!

Человек качал головой, словно напряженно припоминая что-то.

— Никогда я его не видал, — нерешительно выговорил он наконец.

Командир вдруг побагровел и вытащил револьвер.

— Ах, ты его не знаешь? Зато я тебя знаю, ваше благородие! — вскричал он и два раза выстрелил в полковника. Вкладывая револьвер в кобуру, он объяснил Аршину:

— Я служил под его началом в царской армии — на фронте он расстреливал солдат за каждую ерунду. И моего брата расстрелял...

Беда Ганза, ссутулившись, поплелся в свою часть. Он чуть не забыл зайти за шашкой, которую оставил в домике, где ночевал. Мрачная хозяйка стояла посреди низкой комнаты, кусая губы. Глаза ее пылали. Беда кисло улыбнулся ей — на большее он был неспособен — и поспешил убраться. Мартынов с кровавой раной во лбу не выходил у него из головы. Черт возьми! Для такого молниеносного исполнения приговора у Беды не хватило бы решимости... Ну, что там, вздохнул он, в такие времена закон — зуб за зуб, а то ничего не выйдет. Никакой несправедливости не было — я своими глазами видел, как эта сволочь стреляла в красноармейца. Убийца из-за угла... Догадаются ли ребята обыскать дом? Вряд ли этот дом похож на мирное ласточкино гнездо или пчелиный рой в дымоходе старой халупы. Держу пари, у полковника в подвале целый арсенал...

* * *

Ударили жестокие морозы. Декабрьское солнце нисколько не грело, и Усть-Медведицкая не могла ничем порадовать. Это было всего лишь полустепное гнездо, открытое со всех сторон, но бойцов Киквидзе это не смущало. Когда не надо было выезжать на посты или в разведку, здесь была хоть крыша над головой, а топливо они сами находили. Вокруг станицы было пока спокойно: белогвардейцы на время оттянулись к Воронежу или куда-то на север, к Козлову, и зализывали там свои раны.

Второму Интернациональному полку отвели дома около моста, на котором полк нес караульную службу, и по вечерам бойцы развлекались, как умели.

— Тут этих курочек, как уток на Влтаве, — говорил, посмеиваясь, Аршин Шаме, — помани любую — присядет.

Аршин резал хлеб устрашающим карманным ножом и с аппетитом хищника поедал его, будто шпиг.

— Кто всякий раз «присаживается», так это ты, шляпа, садишься на клей, как тетерев, — надулся Ян. — Ты на себя погляди — да тебя соплей перешибешь, а все от гульбы! Тоже мне образцовый коммунист! На политических митингах прикидываешься святым Алоизием с красными гвоздиками в руках, орешь, мол, идея международного пролетариата — это единственное, что тебя устраивает, и тут же айда к теплой печке!

— А та казачка, которая тебе белье стирает? — хихикнул Аршин. — Я-то хорошо видел, как у тебя даже за ушами краснеет, когда она открывает тебе дверь в хату!

Ондра Голубирек с Женей ездили на прогулки за город, и всегда их сопровождал Коничек. Войта Бартак любил посидеть с Ромашовым — новым адъютантом Киквидзе — у начальника штаба дивизии.

— Дорогой Войта, — сказал однажды Семен Веткин, — из вас мог бы получиться великолепный военный! Оставайтесь в нашей армии, вам ведь ничего не мешает...

— Не товарищ ли Киквидзе внушил вам мысль посватать меня?

— После войны вы можете взять к себе мать — пусть спокойно доживает здесь свой век...

Войта тоже не мог себе представить, как это он когда-нибудь отложит шашку и не надо будет каждый день проводить по нескольку часов на коне и по меньшей мере раз в неделю рубиться с кем-нибудь... Да, в революционной России есть будущее для настоящего военного!

— Ну? Не верите мне? — спросил Веткин.

— Я люблю вашу страну, товарищ Веткин, но и свою родину тоже, — ответил Бартак. — Я был бы счастливейшим человеком, если бы обе наши страны жили под одной фригийской звездой. Эх, как бы мне тогда воевалось! Вас бы мы сделали генералом, а Ромашова — не меньше чем полковником.

Случившийся при разговоре Кнышев сердечно засмеялся. Казалось, его длинный черный ус растет прямо из розового шрама.

— А тебя, конечно, оставим комбатом у чехословаков, так? — воскликнул Кнышев. — Норовишь, чтоб поменьше хлопот тебе было?

— Разумеется, — ответил Бартак. — Кто лучше меня поведет мой батальон?

Против Краснова стояли не только дивизия Киквидзе и бригада Сиверса, но еще восьмая, девятая и десятая армии, прилагая все силы к тому, чтобы разбить генерала. У него же на фронте было тысяч пятьдесят пехоты и казаков.

Киквидзе иногда приглашал чехов к себе, в свою просторную комнату. Рана его заживала, настроение опять поднялось. Он любил угощать друзей, и на его столе всегда появлялось что-нибудь редкое. Но даже во время застолья командиры придумывали, как разгромить Краснова. Это были планы, смелые даже для десятка дивизий, а у них была лишь одна. Что касается Сиверса, то его бригаде хватало дела, только бы удержаться.

— Кякой же из этих планов вы утвердите, Василий Исидорович? — спросил вдруг Войтех. — Решайте скорее, белые тоже, поди, что-то замышляют.

— Полагаете, они победят нас? — начдив задумался. На его смуглом лице читалась уверенность в себе. — Мой дорогой, мы непобедимы, — веско сказал он. — Возьми хотя бы эту Медведицкую: мы в нее вцепились и будем держать, сколько потребуется.

— Я бы предпочел не ждать, пока они нагрянут, — ответил Войтех.

— Согласен, но подождем мнения командующего фронтом, — возразил Киквидзе. — Сколько твоих людей в тифозном госпитале?

— Двадцать.

— Во всей дивизии их более двухсот, — хмуро произнес Веткин. — Раненых я не считаю.

Киквидзе устремил на Бартака темные глаза, словно хотел сказать — обдумай-ка это, и решительно произнес:

— Так что подождем наступать, пока они вернутся в строй. И потом надо нам дождаться здесь нашего Вячеслава Вячеславовича. Писал я ему, что мы уже ждем его не дождемся. Будет он у нас заместителем Веткина.

— Правильно, Василий Исидорович! — с жаром вскричал Бартак. — Вот товарищ Веткин выдумал, что я бог знает какой хороший солдат, но я-то отлично знаю, что из нас, чехов, один герой — Сыхра. Это лев, логический ум и отвага в одном человеке!

Киквидзе весело глянул на Веткина и погладил раненую ногу. Розовощекий Веткин, лукаво ухмыляясь, зажег папиросу. Киквидзе рассмеялся.

— Ромашов, — сказал он адъютанту, не спуская глаз с Веткина. — За хорошую махорку я все отдам. У меня в комнате, под столом, лежит табак, будьте так добры... — Ромашов быстро вышел, а Киквидзе продолжал:

— Сыхра прислал мне длинное послание. Он очень доволен, и есть чем. Его опекает моя знакомая, а сестра Голубирека заботится о том, чтобы он не забывал чешский язык. Наш Вячеслав стал настоящим бонвиваном! Послушайте, что он мне пишет: «Дорогой Василий Исидорович, у меня прекрасное настроение, люблю двух женщин сразу: вашу Тамару и Марию Голубирекову. Их заботами я уже почти здоров, хотя доктор и ворчит, говорит, мое место в постели, а не на фронте...» Вот, Войта, какие вещи пишет нам Вячеслав! А хитер твой герой, твой «лев, ум и отвага», что правда, то правда. Заставил обеих своих опекунш приписать по нескольку строчек. И они написали довольно ехидно, чтоб его!.. Нет, ты послушай, а потом скажи, что бы ты сделал на моем месте! Слушаешь? Они писали поочередно, каждая по одной фразе. Моя Тамара пишет, что Вячеслав Вячеславович — любимец покинутых женщин и великолепный мужчина, а другая заявляет, что он — живое воплощение рыцаря революции. — Начдив засмеялся. — К счастью, рыцарь в тифу не объект для поцелуев. Ничего, я ему отомщу: не позволю жениться, пока не кончится эта война! Они там в него по уши влюбились — представь, терпят даже его вонючую махорку и уговорили доктора смотреть на его курение сквозь пальцы...

— Действительно, в опасности наш «лев», дорогой Василий Исидорович, — улыбнулся Веткин. — Напишите доктору, чтобы он поскорее нам его возвратил, а мы тут из него котлету сделаем.

— Сыхра даже женщин любит по-братски, — язвительно проронил Бартак.

Киквидзе опять рассмеялся и положил перед ним фотографию.

— Нечего сказать, по-братски — вот снялся с ними. Ты только посмотри, нежится в постели, по обеим сторонам дамы, во рту цигарка, а глаза блестят, как у василиска. Но, видит бог, от души желаю ему добра. Пусть насладиться жизнью, пока мы из него тут бифштекс не сделали!

В комнату влетел Голубирек, за ним шел Ромашов, держа под мышкой коробку с табаком и бутылку вина.

— Люблю застолье, но теперь прошу внимания, — громко начал Ондра Голубирек. — Прежде всего, по вашему приказу, товарищ начдив, я послал Конядру на разведку в Ярыженскую, и он сегодня донес, что в станице полно казаков.

— С каких пор? — коротко спросил Киквидзе. — Этого наш «волшебный стрелок» не узнал?

— Неделю. И у них дальнобойная батарея.

Ромашов налил всем вина. Киквидзе поднял рюмку и поднес ко рту. Тихонько пригубил и спросил:

— Конядра был в самой Ярыженской?

— Они добрались только до Юловки — там отряд белых стоит. По дороге задержали казака с пакетом. Отправив пленного с Ганоусеком и Аршином, сам Матей вместо него поехал к белым. Командиры в Ярыженской спали, выпили на радостях, услыхав о смерти товарища Сиверса, и Конядра заявил казакам, что пакет отдаст утром, Он говорит — среди казаков начинается недовольство, они хотят домой, отдохнуть, хотя все еще точат зубы на нас.

— Что он сделал с пакетом?

— Вот он. — Голубирек положил перед начдивом толстый пакет с печатями штаба Краснова.

Киквидзе вскрыл пакет и торопливо стал читать, все больше хмурясь. Затем отдал пакет Веткину.

— Черта с два мы отдохнем, товарищи, — сказал начдив. — У штаба фронта правильные сведения. Краснов, чтоб спастись, готовит генеральное наступление на московскую магистраль и на все наши позиции. Приказываю частям быть в боевой готовности. Усилить караулы и посты, приготовить все для возможного похода на Ярыженскую. Ромашов, вызовите ко мне командиров полков. Жду их в двадцать два часа.

Киквидзе пожал руки Бартаку и Голубиреку и, опираясь на плечо Веткина, пошел к двери, но обернулся и с порога крикнул:

— Бойцам и командирам запрещаю ночевать у баб!

А Конядру пошлите ко мне сейчас же, мне надо порасспросить его кое о чем. До свидания, товарищи!

Голубирек пошел к себе, где его ждала Женя. Бартак отправился в свой батальон. Ганоусек и Ганза сидели там с пленным, расспрашивая его о жизни в красновском штабе. Казак давно небрит, взгляд у него жесткий, на левой руке не хватает двух пальцев.

— Где Конядра? — прервал их Войта.

— В перевязочной. На обратном пути схлопотал пулю в левую руку. Придет с минуты на минуту, это просто царапина, — ответил Аршин.

— Пошлете его ко мне, а потом приведете и этого красавца. Хочу к нему в душу заглянуть, поняли?

— Боишься, от нас он сбежит? — спросил Ганоусёк с тихим смешком. — Не бойся, живой не убежит, а у мертвых нет такого обыкновения.