8

— Вы слышите меня. Калди?

— Да.

— Вы знаете, кто я?

— Да.

— Кто я?

— Невилл, врач.

— Правильно. Слушайте меня внимательно, Калди.

— Да.

— Сейчас мы повернем время вспять, в ваше прошлое. Вы вспомните все в точности, так, как это было. Вы будете ощущать, будто это происходит опять, и вы подробно расскажите мне, что с ваш происходит. Вы поняли?

— Да.

— Хорошо. А теперь, возвращайтесь в прошлое. Годы идут назад. Ваша память погружается в прошлое. — Пауза. — Движение времени вспять остановится, как только в памяти всплывет какое-то существенное событие. Понятно?

— Да.

Пауза.

— Итак, возник ли в вашей памяти, этот существенный эпизод?

— Да.

— Какой это год?

— Не знаю.

— Почему вы не знаете?

— Я не обращаю на это внимания. Годы ничего не значат для меня.

— Может быть в это время случилось что-то, имеющее значение для всего остального мира?

— Да.

— Что это было?

— Кончилась война.

— Какая война?

— Та самая война.

Пауза.

— Вторая мировая война?

— Да.

— Значит, это 1945 год?

— Да.

— Какой это месяц?

— Не знаю.

— Какое время года? Зима, весна?..

— Весна. Да, весна.

— Война кончилась совсем недавно?

— Да.

— Вторая мировая война кончилась в мае 1945 года. Значит, это весна 1945 года?

— Да.

— Где вы находитесь, Калди?

— На склоне холма.

— Где этот холм?

— Я не знаю. — Пауза. — Венгрия.

— Итак, вы находитесь на склоне холма в Венгрии, весной 1945 года.

— Да.

— Вы один?

— Нет.

— Кто с вами?

— Клаудиа.

— Кто такая Клаудиа? — Нет ответа. — Это ваша жена?

— Нет.

— Ваша подруга?

— Нет… да… нет, не подруга.

— Кто такая Клаудиа, Калди? — Молчание. — Скажите мне, кто такая Клаудиа?

Долгая пауза, затем:

— Она — тоже оборотень…

— Кто мы, Янош? — спросила Клаудиа.

— Не знаю. — ответил Янош Калди.

* * *

Где-то глубоко в закоулках сознания остались воспоминания о любви и едва тлеющее ощущение умиротворенности, которое могло быть, а может, и не было, игрой воображения. Калди понимал, что в такие минуты, как эта, следовало бы наслаждаться жизнью. Над ним было чистое голубое небо, майское солнце щедро обогревало не оттаявшую еще после зимы землю, и легкий ветерок шевелил длинные черные волосы прекрасной женщины, что сидела рядом с ним на покрытом травой холме. Такие сцены должны рождать романтические чувства. Калди посмотрел на женщину, пытаясь воскресить в памяти зов страсти, жажду поцелуев, опьянение плотью другого человеческого существа. Ничего не осталось. Все это давным-давно прошло, слишком давно, непоправимо давно.

— Это ты сделал меня такой, Янош? — спросила Клаудиа.

— Ты уже говорила, что я, — ответил Калди. — Не помню.

Он лег на спину и накинул руки за голову. — А может, это ТЫ меня таким сделала?

— Не думаю, — она покачала головой. — Мне кажется, я помню, как ты на меня напал. А ты помнишь, нападала я на тебя или нет?

— Не помню.

— Значит, это ты напал на меня, — заключила она. — Значит, это ты сделал меня такой.

— Я не знаю, Клаудиа. Не помню.

Она вздохнула:

— Должно быть, так оно и было.

— Раз ты так думаешь… — слабо отозвался он.

Они молча наблюдали, как вдалеке по равнине катились цыганские кибитки. Ветер доносил до них смех детей, фырканье лошадей, скрип и громыханье колес удаляющегося табора.

— Думаешь, они счастливы, Янош? — спросила она.

— Кто?

— Эти цыгане.

— Должно быть, счастливы. — Он потер глаза. — Они ведь могут умереть.

— Почему мы не можем умереть, Янош? Я так хочу умереть. Почему мы не можем умереть?

— Не знаю, Клаудиа. Я пытался, поверь мне. Пытался. Да и ты тоже.

Она провела рукой по волосам.

— Я ненавижу тебя, Янош. Почему я тебя ненавижу?

— Потому что я сделал тебя такой.

— Но ты сказал, что ты не помнишь этого.

— А ты сказала, что помнишь. Наверное, потому ты и ненавидишь меня, что я укусил тебя и сделал такой.

— Но если я ненавижу тебя, почему я до сих пор с тобой?

Он пожал плечами:

— А с кем же тебе еще быть?

Она легла рядом и положила голову ему на грудь. Он обнял ее одной рукой.

— Какая сегодня ночь, Янош?

— Ты знаешь.

Он почувствовал, как она содрогнулась.

— Я не могу снова пройти через это. Я больше не могу этого выносить.

— У нас нет выбора.

Они опять помолчали. Затем она спросила:

— Кто же мы, Янош?

— Не знаю, Клаудиа.

В его голосе не было и намека на раздражение, лишь терпение и доброта. Они уже не в первый раз говорили об этом. Она задавала этот вопрос почти каждый день на протяжении многих тысячелетий, сколько Калди их помнил. Тысячи и тысячи раз она задавала один и тот же вопрос, и сколько же раз он оставался без ответа.

Они смотрели на мир вокруг, как двое молодых влюбленных, которые безмятежно обнявшись и нежась в молодой траве на склоне холма, наслаждаются первыми теплыми днями мирного времени. Однако это была не романтическая идиллия, не весеннее пробуждение любви. Они ждали захода солнца. Ночь и луну.

Внизу на равнине, у самого леса цыганский табор остановился. С головной кибитки на землю неуклюже спрыгнул старик и оглядел окрестности.

— Юргис, Аладар, Бласко, Зоркие! — позвал он, и четверо молодых мужчин слезли со своих кибиток и подошли к старику.

— Разобьем лагерь здесь. Это тихое место. Ни к чему прятаться в лесу.

Бласко, крепкий, здоровый мужчина лет двадцати пяти, покачал головой:

— Отец, лучше уж поберечься, чем потом каяться. Лес для нас как мать родная. Почему бы не укрыться там?

— Можно и там, Бласко, — согласился старик. — Но завтра мы отправляемся в деревню Ханьяд на промысел, а от этого места мы еще до полудня доберемся до деревни. Если, же уйти сейчас в лес, то мы наверняка потратим несколько часов, пока отыщем подходящее место, и потеряем завтра весь день.

Скрюченными пальцами он показал на узкую тропинку, ведущую в глубь леса.

— Смотри, какая плохая дорога.

— Для наших кибиток — вполне подходящая, — заметил Бласко.

— Может, и подходящая. Да только чтобы ее одолеть, понадобится время.

Он кивнул седой головой:

— Здесь остановимся.

Бласко кивнул, подчиняясь решению старейшины, и вернулся к своей кибитке. Он подошел к ней сзади, открыл маленькую деревянную дверцу и забрался внутрь.

— Виша, — сказал он жене, — ночевать будем здесь.

Его жена, смуглая молодая женщина, удивленно подняла густые брови:

— Здесь? На краю леса?

— Да, — ответил он, открывая старый деревянный рундук, — так решил Отец.

Виша вздохнула. Она не думала возражать или спорить, хотя предпочла бы заночевать под надежной защитой леса. Последние несколько лет выдались для них необычайно тяжелыми. Жители тех стран, через которые проходили цыгане, — мадьяры и австрийцы, итальянцы и швейцары, хорваты и поляки, немцы и словаки — были слишком заняты, убивая друг друга чтобы обращать на цыган свое недоброе внимание. Однако нацисты в черных рубашках с молниями на воротниках мстительно преследовали цыган, арестовывали, бросали в тюрьмы и лагеря, убивали сотнями и тысячами. Очень немногим удалось избежать лагерей смерти. Этому небольшому табору, к которому принадлежали Виша и Бласко, повезло: они смогли спрятаться и выжить. Теперь, когда война кончилась, Гитлер умер, а Германия лежала в руинах, Виша, Бласко и остальные цыгане надеялись, что вскоре все станет, как раньше. Лес всегда был для них надежным пристанищем, и она хотела бы остановиться в лесу и этой ночью. Но кто мог спорить с Отцом?

Когда Бласко вынул из рундука жестянку с табаком, тишину кибитки вдруг прорезал пронзительный крик младенца.

— Лура проснулась, — сказала Виша. — Она так хорошо спит, пока кибитка катится.

— Тебе понадобится вода? — спросил Бласко.

— Да, любимый.

Виша достала ребенка из старой деревянной люльки и принялась его распеленывать. Тем временем Бласко вылез из кибитки, наполнил котелок водой из бочки и принес жене.

Счастливыми глазами он смотрел, как Виша, ласково приговаривая, подмыла ребенка и снова запеленала. Не говоря ни слова, Бласко взял грязные пеленки и бросил их в ведро, притороченное вместе с котелком и бочкой сбоку кибитки. Он вернулся к жене и дочери и счастливо улыбнулся им. За годы замужества Виша родила троих детей, и все они умерли от разных болезней. Четвертый ребенок, Лура, была — они это прекрасно понимали — их последним, потому что Виша едва пережила эти роды. После рождения Луры она много дней пролежала в горячке и даже теперь, четыре месяца спустя, чувствовала себя не совсем здоровой.

«Трое детей похоронены в безымянных могилах вдоль дорог», — подумал Бласко. И все-таки жизнь хороша. Он смотрел, как Виша обнажила грудь, и девочка принялась жадно сосать. «Маленькая моя Лура, — подумал он, — как же я тебя люблю».

Снаружи люди разводили костры, наполняли котелки водой, варили ужин. Солнце медленно садилось за верхушками деревьев. Пищи было вдоволь, — охота удалась, и бутылки с вином, которые удалось добыть в городке, щедро передавались по кругу. Вскоре под темнеющим небом стало весело и оживленно, зазвенели мандолины и лютни.

Наконец, солнце скрылось за лесом, и появилась полная луна, которая залила все вокруг ярким светом. В безоблачном небе тихо мерцали звезды, мир дышал покоем, казалось, в первый раз за долгие годы. Нигде не было слышно грохота пушек, свиста пуль и треска автоматных очередей. Цыгане отдыхали в мире и покое, укладываясь спать возле костров.

Вдруг тишину ночи разорвал страшный крик страдания и боли, за ним еще один, и затем люди услышали ужасающий утробный рев. Цыгане разом замолкли. Старик повернулся к остальным и дрожащим шепотом произнес:

— Оборотни!

Как по команде цыгане вскочили и бросились к своим кибиткам. Нет, они еще не забыли древние предания и легенды, давно позабытые беспечными горожанами. Их прошлое было и их настоящим, их верования готовили их к любой неожиданности. Ни один цыган в таборе не путешествовал без запаса «борца»-травы и серебряных пуль. Никто не знал, когда и откуда может появиться демон в обличье оборотня. И хотя Церковь именовала их язычниками, у них всегда имелись наготове колья, святая вода и распятия, чтобы защититься от злого духа. Они хранили талисманы против демонов и знали заклинания против ведьм. Вот и теперь, как только в тишине леса раздались крики оборотней, мужчины стали заряжать свои старые ружья пулями, отлитыми из чистого серебра, а женщины, укрыв детей в кибитках, доставали тонкие стебельки «борца» и привязывали их к стенам кибиток.

Многие годы спустя Бласко мысленно возвращался к событиям той ночи, решая один и тот же вопрос: была ли его бравада причиной трагедии, в чем его вина за то, что случилось. Он был самоуверен, дерзок, но его амбиции не выходили за пределы их маленького мирка. Отец стар, и жить ему осталось недолго. После его смерти неофициальным лидером табора на некоторое время станет его жена — Мать, как ее называют, несмотря на то, что она много моложе своего мужа. Однако все равно нужно будет выбирать нового лидера из мужчин. Старейшины у цыган, как и у большинства кочевых народов, были выборными, эта должность не наследовалась. А кто же лучше подходит на роль вожака, как ни человек, показавший свою храбрость в схватке с разъяренным оборотнем, а может даже и убивший его на глазах всего табора?

Бласко зарядил ружье, пока Виша искала в рундуке траву. Затем он выбрался наружу и встал возле кибитки, ожидая нападения монстра. Другие цыгане остались в своих кибитках с заряженной ружьями наготове, завесив окна и двери травой. Он стоял один на открытом месте, дрожа от страха и нетерпения, исполненный решимости встать на пути зверя.

И вдруг он вспомнил, что в последний раз сбор травы проводился около четырех месяцев назад, когда Виша металась в послеродовой лихорадке. Тогда он не смог пойти с женщинами собирать «борец», потому что все время проводил рядом с больной Вишей. И он совсем забыл одолжить у кого-нибудь немного травы для себя. Все это вспомнилось и Више, когда она обнаружила, что в кибитке нет и пучка этого растения.

— Бласко! Бласко! — закричала она; и в тот же момент из лесной чащи вышли, переваливаясь на коротких ногах, два оборотня.

Бласко встал лицом к смертельной опасности, думая только о том, что он должен защитить жену и ребенка. Он поднял ружье и прицелился в одну из приближавшихся фигур, зная, что если ему удастся убить одного оборотня, то остальные смогут убить второго. Он понимал, что сам он скорее всего умрет, но Виша и маленькая Лура будут спасены.

Тех секунд, что промелькнули с момента появления чудовищ и до первых выстрелов, Бласко хватило, чтобы произнести слова молитвы. Он молился не о выживании. Он молился о смерти, если вдруг оборотень укусит его. Ведь он очень хорошо знал, что происходит с людьми, которых укусил оборотень.

Бласко выстрелил. Ему показалось, что один из оборотней отшатнулся, когда раскаленная серебряная пуля ударила его в грудь. Но это было лишь секундное замешательство. Тотчас же остальные цыгане открыли огонь, и град пуль обрушился на монстров. Но это ничуть не сразило их, только разъярило еще больше.

Первый оборотень кинулся на Бласко. И он, схватившись за ствол ружья обеими руками, с размаху ударил зверя по голове. От удара тяжелый деревянный приклад разлетелся на куски, не причинив, однако, монстру ни малейшего вреда. Он выбросил вперед когтистую лапу, и только молниеносная реакция, побудившая Бласко резко отпрянуть назад, сохранила ему голову. Не удержавшись на ногах, он повалился на землю.

— Бласко! Бласко! — закричала Виша.

Оборотень повернулся на голос, один прыжок — и он уже на крыше кибитки. Вонзив когти в старые доски, монстр мгновенно оторвал их и спрыгнул внутрь. Бласко поднялся на ноги, бросился к двери кибитки, но в этот момент сзади на него напал второй оборотень. Однако страшные когти лишь скользнули по спине цыгана, оставив глубокие борозды, когда очередной залп заставил яростно рычащее чудовище отпустить Бласко и кинуться к другой кибитке.

Истекая кровью, Бласко потерял сознание. Он пришел в себя час спустя, увидел склоненные над ним головы и тут же все вспомнил. Ему помогли подняться. Пошатываясь и спотыкаясь, он побрел к груде обломков, которые когда-то были его кибиткой.

— Не надо, Бласко, — сказал Отец, — не ходи туда.

Но он должен был это увидеть.

Как он бился в истерике, как кричал, когда до его сознания; дошло, что все, что осталось от его жены, — это изодранная в клочья одежда, кости и кровь, а от его маленькой драгоценной Луры — и того меньше, одна окоченевшая ручка…

Взошло солнце. Клубы дыма в цыганском таборе поднимались в холодный воздух, придавая утреннему пейзажу ощущение покоя. Янош Калди очнулся от глубокого сна, сел в траве и увидел Клаудиу, устремившую взгляд вдаль, на дымящие костры. Она повернулась к Калди и тихо произнесла:

— Они жгут кибитку. Только что они кого-то похоронили. Чьи-то останки.

Он вздохнул:

— Им следовало разбить лагерь где-нибудь в другом месте.

Она посмотрела ему в глаза:

— Так значит, это они сами виноваты? — В голосе ее звучала горечь и отчаяние, в глазах блеснули слезы.

— Нет, Клаудиа, конечно, нет, — мягко сказал он.

Она подошла ближе:

— У них была трава. Я помню, у них была какая-то трава. Мне сделалось плохо от нее.

Он удивленно поднял брови:

— Ты что-то помнишь из того, что случилось… прошлой ночью?

— Мне так кажется. Но я не уверена.

— Это странно, Клаудиа! Я никогда не помню, что происходит после превращения.

Она покачала головой:

— Нет, нет, я тоже не помню ничего такого. Я просто помню какую-то траву, от которой мне было плохо.

Она нахмурила тонкие брови:

— Янош, в моем сознании сохранилась картина… Не знаю, откуда она взялась, но это как-то связано с растением.

— Что за картина?

— Какой-то старик… с длинной седой бородой… одет в лиловые одежды. Он держит это растение…

Она взглянула на Калди:

— Ты помнишь что-нибудь подобное?

Он прикрыл глаза, напряженно вспоминая. Потом покачал головой:

— Нет, Клаудиа, я… Подожди, подожди… — Он нахмурился. — Да… да… какое-то растение… которое…

— Что ты вспомнил, Янош? — спросила она, затрепетав от возбуждения. — Кто этот старик?

Он снова покачал головой:

— Не помню. Но это растение… — Он замолчал, пытаясь проникнуть в глубины памяти. — Да… Есть растение, которое…

— Которое может нас вылечить? — спросила она с надеждой. — Которое может нас убить?

— Которое может ослабить наши силы, — ответил он.

Ее лицо, такое живое мгновение назад, снова приобрело обычное мрачное выражение:

— Значит, бесполезно.

— Не совсем, — сказал Калди, резко вскакивая. — Если это растение может ослабить нас, значит, может и удержать нас от убийства, когда приходит превращение.

Он начал было спускаться по холму вниз, к равнине, но вдруг остановился и повернулся к ней:

— По крайней мере, хоть что-то. Разве не так?

— Да это все равно что ничего! — закричала она. — Я не хочу, чтобы меня ослабляли! Я хочу умереть, Янош! Я хочу умереть!

Он покачал головой:

— Мы не можем умереть, Клаудиа. Мы можем только приносить смерть другим.

Он пошел вниз, к поднимающемуся вдалеке дыму, не оглядываясь и не зная, идет ли она за ним.

* * *

Сначала Луиза отказалась присутствовать на сеансах гипноза. Но лихорадочные мольбы Джона и угрожающая настойчивость брата заставили ее уступить. Невилл не хотел оставаться с Калди один на один, а Брачеру, похоже, доставляло удовольствие заставлять ее делать то, что она особенно избегала. Так она и оказалась в конференц-зале, где проводился гипноз. Невилл сидел на стуле возле кушетки, на которой лежал Калди, а она расположилась за столом с бумагой и карандашом. Когда сеанс начался, она принялась было записывать, но прекратила это, как только Калди стал вспоминать. Крепко сжимая в руке карандаш, она зачарованно слушала страшное повествование. Ее муж то и дело вытирал пот со лба.

— Так вы и стали товарищем цыгана Бласко? — спросил Невилл.

— Да, в конце концов. Но сначала он попытался убить меня. Когда же понял, что это бесполезно, он… ну, он просто стал моим «сторожем». Почти пятьдесят лет. За эти полвека я убил всего несколько раз.

— А что случилось с Клаудией? — спросила Луиза.

— Она где-то бродит. Наверное, убивает как и прежде и пытается умереть.

Невилл откинулся на спинку стула и в первый раз свободно вздохнул — в ходе всего сеанса ему все время приходилось сдерживать дыхание.

— Это вы сделали ее… э-э… Это по вашей вине?..

— Возможно, — сказал Калди. — Она утверждала, что помнит, как я напал на нее. Не знаю.

Собственно, она тоже этого не знала наверняка. Но, скорее всего, так и было.

— Как вы встретились с ней? — спросил Невилл. — Вы помните, как и когда вы с ней встретились?

— Я не знаю.

— Вы помните, кем она была?

Калди невесело усмехнулся:

— Я и про себя-то этого не знаю, доктор.

— И вы больше ее не встречали? — участливо спросила Луиза.

Калди взглянул на нее:

— Я кочевал с Бласко и его табором по всей Восточной Европе, пока русские не навели там свой порядок. Иногда мне чудилось, что Клаудиа где-то рядом. Но я ни разу не слышал об убийствах в тех местах, где мы проходили. Я имею ввиду совершенно определенные убийства… Наверное, мне это просто… — Он замолчал. — До того момента, как мы разошлись, мы ведь все время были вместе, гораздо дольше, чем и сами помнили. Мне кажется, я по ней скучаю. — Он задумался на некоторое время, потом продолжил:

— Бласко и его товарищи взяли меня в табор. Нам удалось перебраться в Италию, оттуда в Англию, а уж потом на Кубу. Когда несколько лет назад Кастро разрешил уезжать из страны, мы прибыли в Штаты как беженцы… Впрочем я отклонился от темы. А Клаудиа… Нет, с того утра наши пути разошлись.

Невилл кивнул. Затем он откашлялся:

— А вы… то есть, скажем так, оборотни… Я имею ввиду, ведь вы мужчина, а она женщина…

— Жили ли мы половой жизнью? — Калди повернулся к Невиллу и посмотрел на него с нескрываемым раздражением. — Довольно банальный вопрос, вам не кажется, доктор?

Невилл не успел ответить, как дверь распахнулась, и в комнату ворвался Фредерик Брачер, пунцовый от возбуждения.

— Еще один оборотень! — громко сказал он.

Невилл и Луиза удивленно переглянулись, и Невилл спросил:

— Как ты узнал?

— Как я узнал? А вы разве знаете? — Брачера, казалось, несколько сбила с толку наредкость спокойная реакция Невилла.

— Конечно. Калди только что говорил нам, что он и… — Невилл запнулся. — Что ты… ты хочешь сказать?

Брачер бросил к ногам Невилла какие-то бумаги:

— Помнится, я уже говорил тебе, что распорядился, чтобы мне докладывали о любых необычных трупах. Так вот, я этого распоряжения не отменял. И только что я получил этот рапорт от одного из наших людей в Пидмонте, около пяти миль отсюда. Прошлой ночью, когда наш цыган сидел на цепи, с ног до головы обвешанный «борцом» и под надежным присмотром, другой оборотень убил в том самом месте трех фермеров.

Он требовательно посмотрел на Калди:

— Ну?

Калди пожал плечами:

— Клаудиа, — просто сказал он.

— Клаудиа? — Брачер повернулся к Невиллу. — О чем это он? Какая еще, к черту, Клаудиа?

— Ты же сам сказал, — еще один оборотень, — ответил. Невилл.

— Женщина! — воскликнул капитан. — Женщина-оборотень?

— Почему вас это смущает, капитан Брачер? — улыбнулся Калди. — В известном смысле это можно толковать как признак прогресса.

— Заткни свой рот, цыган, — рявкнул Брачер, — я не с тобой разговариваю.

Калди продолжал улыбаться:

— Я надеюсь, вам хватит запасов «борца»-травы. Скоро эта трава вам очень понадобится, капитан.

— Что вы имеете ввиду, мистер Калди? — спросила Луиза.

Цыган пожал плечами:

— Это же очевидно. Мир достаточно велик, а мы с ней оба оказались в Северной Дакоте в одно и то же время. Неужели вы думаете, что это простое совпадение?

Глаза Луизы широко открылись:

— Вы хотите сказать, она вас ищет?

— Конечно. — Калди снова улыбнулся. — И я уверен, что очень скоро она меня найдет.

Луиза глотнула воздух широко открытым ртом и посмотрела на брата. Казалось, Брачер не был испуган или озабочен словами цыгана. Однако она заметила, как смертельно побледнело его лицо.

 

9

— Господи Боже, всемилостивый Отец наш, тот, кому ведомы грехи наши и от кого нет тайн; я, несчастный грешник, предстою перед тобой и молю простить мне прегрешения мои и беззакония мои…

Джон Невилл стоял на коленях возле кровати в своей комнате на третьем этаже Центра «Халлтек».

Он весь дрожал, сцепив руки на груди, так что костяшки пальцев побелели. Он страшно нервничал, его охватил ужас, так же, как Луизу и Петру Левенштейн. Они и не пытались скрывать свой страх, как это делал Уильям Пратт, сочинивший массу отговорок, чтобы только удрать из Маннеринга. Впрочем, Брачер эти отговорки не принял. Сам Брачер, похоже, был единственным человеком, чьего спокойствия не нарушило ошеломляющее известие. Хотя и это спокойствие было обманчивым, и его терзала тревога. Где-то в окрестностях Миннеринга, на свободе и неопознанный, бродил еще один оборотень, определенно намереваясь найти того, кого они держали в тюрьме Центра «Халлтек».

— …призри нас, благослови и сохрани нас; и ниспошли ангелов своих, чтобы защитили нас от злого духа. Молю Тебя во имя единственного Сына Твоего, да пребудет с ним честь и хвала во веки веков! Аминь.

— Лицемер!

Невилл обернулся и увидел Луизу, стоящую на пороге, скрестив руки на груди. В ее глазах светился гнев и страх одновременно.

— Лицемер! — повторила она.

Невилл поднялся с колен:

— Ради Бога, Луиза, не начинай всего этого сейчас!

Она презрительно усмехнулась:

— И ты еще говоришь «ради Бога»?

— Перестань! — потребовал он.

— Я перестану, когда перестанешь ты, Джон. Я перестану напоминать, что ты позволил втянуть себя в этот ужас. Я перестану, когда ты вспомнишь, наконец, о своем долге, христианина и гражданина.

— Но ведь я пытаюсь спасти жизнь нам обоим! — воскликнул он. — Чего ты ждешь от меня? Фредерик, знаешь ли, не оставил мне выбора.

— У тебя есть выбор, и ты это знаешь.

— Хорошо, тогда я выбираю жизнь.

— Ты выбираешь грех!

— Вся власть — от Бога, — отрезал он. — Знакома тебе эта сентенция, Луиза? Ты помнишь, кем был Святой Павел?

Она рассмеялась ему в лицо:

— Власть?! Я что, по-твоему, невежественная дурочка, развлекающаяся у телевизора, пока ты тут распеваешь мне псалмы? Тебе прекрасно известно, что власть — это Президент, Конгресс и суд, а не эта банда фанатиков-убийц! Не примешивай к своей трусости еще и богохульство!

— Ну, знаешь ли, — пробормотал он, оправдываясь, — все-таки у них власти побольше, чем у меня, это уж точно.

— Христианин не должен убивать, Джон! Лучше умереть, чем совершить грех смертоубийства!

— Это абсурд, Луиза! Я никого не убивал! И никогда никого не убью!

Он направился к двери.

— А что же ты делаешь, помогая Фредерику? Как ты думаешь, почему он так хочет разгадать секрет Калди? Может, собирается сделать цирковое представление?

Невилл круто развернулся и сильно схватил Луизу за плечи. Это было так неожиданно, что она на секунду смешалась.

— А что такого высоконравственного сделала ты, Луиза? — закричал он. — Что ты сделала, не считая того, что постоянно осуждала меня за элементарное стремление выжить? Ответьте же, госпожа Переводчица, госпожа Наблюдательница!

Он отпустил ее и снова зашагал к двери, саркастически заметив:

— Ты не подходишь для роли самоотверженного гиганта нравственности.

— Так ты хочешь выжить, Джон? — спросила она, последовав за ним. — Значит, твоя цель — выжить? Отлично. — Она встала перед ним и загородила проход. — Тогда давай выживем вместе. Давай убежим отсюда, пойдем в полицию, попробуем совсем уехать из Маннеринга.

Она взяла его руки в свои и взволнованно произнесла:

— Где-то поблизости оборотень, Джон! Монстр-убийца!

— Наконец-то мы добрались до правды, — сказал он. — Ты просто боишься, радость моя, боишься умереть, боишься, что тебя убьют. И хочешь сделать все возможное, чтобы избежать этого. Но ведь и я стремлюсь к этому с тех самых пор, как твой братец — заметь, член твоей семьи, а не моей — вовлек нас в это сумасшествие.

— О, Джон, какой же ты идиот! — воскликнула она. — Если бы у тебя была хоть крупица здравого смысла, ты бы боялся, как я.

— Но я и боюсь, не меньше тебя, — сказал он, грубо отталкивая ее.

Он пошел по коридору к лифту и, нажимая кнопку, сказал:

— Да, я боюсь, Луиза, ужасно боюсь, и не только оборотня, но и этих маньяков. Я боюсь твоего брата точно так же, как и Клаудиу, которая бродит поблизости. Но в этом страхе есть разница. Ведь чудовищ только двое, тогда как под началом Фредерика сотни, а может быть, и тысячи людей. И потом оборотни не создают таких сооружений, как этот твой чертов Центр!

— Что значит «мой» Центр?

— Ну, ты же здесь работала, не я.

— Какой же ты… — ей не удалось договорить, потому что в этот момент открылись двери лифта.

«Кнут», управляющий лифтом, знал, что чета Невиллов направляется на совещание к капитану. На первом этаже их встретили и проводили в кабинет Брачера двое других головорезов. Ни Джон, ни Луиза не хотели продолжать спор в присутствии этих людей, поэтому они хранили мрачное молчание до самых дверей кабинета. Здесь Невилл не удержался от последнего замечания:

— Я хочу напомнить тебе кое-что, — сказал он, берясь за дверную ручку. — Я сотрудничаю с Фредериком, чтобы защитить тебя…

— Да брось ты! — воскликнула она.

— …и я надеюсь, что когда он закончит с этим своим проектом, он нас все же отпустит, хотя уверенности у меня нет. Мы оба слишком много знаем. Единственная надежда выжить — это держать язык за зубами и делать то, что скажут. Я намерен выжить, Луиза. И если ты тоже этого хочешь, веди себя, как подобает умной женщине, а не эмоциональной школьнице.

Он толкнул дверь и вошел в приемную, оставив дверь открытой. Горя негодованием, Луиза последовала за ним мимо Бриггса прямо в кабинет Брачера. Если Невилл думал, что одно присутствие Брачера исключает возможность каких-либо споров, то он глубоко заблуждался. Первое, что они услышали, оказавшись в кабинете, был взволнованный голос; Петры Левенштейн:

— Мне наплевать на мою роль в этом проекте! Мне наплевать на развитие научных знаний! «Я хочу уйти отсюда к чертовой матери!

— Мисс Левенштейн, — кричал ей в ответ Брачер, — вас назначил сюда доктор Реймор с одобрения профессора Пратта! Вы работаете здесь, и пока я не отменю своего распоряжения, вы будете здесь работать!

Петра обернулась на звук открывающейся двери и увидела Невилла и Луизу. Она подбежала к Невиллу и в отчаянии схватила его за руку, как будто он был ее союзником и спасителем:

— Умоляю вас, доктор Невилл, поговорите с ним, пусть он отпустит меня! Любой химик может делать то, что делаю я, любой химик. Ну почему именно я? Он говорит, что мне нужно находиться здесь постоянно, что мы должны работать ночами, но ведь эту работу можно делать и днем. Разве нет? Неужели так уж необходимо оставаться здесь на ночь?

— Петра, — вкрадчиво начал Невилл, — мне, собственно, нечего сказать. И потом, здесь мы в полной безопасности, вы знаете, что…

— Ничего она не знает, — оборвала его Луиза, — равно как и я.

Она посмотрела на брата:

— Фредерик, я не имею ничего общего с вашим идиотским движением, и не желаю ничего общего с ним иметь. А потому я требую, чтобы ты выпустил меня отсюда. Ты не имеешь права держать меня под охраной. И ты не имеешь нрава держать здесь Петру против ее воли, тем более, что в любую минуту к нам может ворваться оборотень и растерзать нас!

Брачер медленно поднялся из-за стола и устремил на нее тяжелый взгляд:

— А теперь слушай меня, Луиза, слушай очень внимательно. Белая раса находится в состоянии войны, а когда идет война, не может быть сторонних наблюдателей. Такого понятия, как нейтралитет просто не существует. Есть только союзники и враги. Ты, мисс Левенштейн, Джон, словом, все здесь будут выполнять приказы без возражений, без комментариев. Всю жизнь ты была для меня бельмом на глазу. Довольно, Луиза!

Она хотела что-то сказать, но он не дал ей и рта раскрыть:

— Луиза, еще одно слово — и я отправлю тебя наверх, и тебя там пристрелят, да поможет мне бог!

Наступило напряженное молчание. То, что было для Невилла очевидным с самого начала, и что предполагала Петра, стало пугающе ясным для Луизы: несмотря на связывающие их узы родства, Фредерик Брачер способен ее убить. Эта мысль не удивила бы никого кроме Луизы. Она до сих пор видела в нем мальчика, знакомого ей с детства, юношу, с которым они так часто спорили, когда были по разные стороны подросткового возраста. В эти минуты тягостного молчания она окончательно приняла сердцем то, что давно сознавала умом: ее двоюродный брат, сын тети Гертруды — убийца. Он убивал невинных деревенских жителей во Вьетнаме; потом убивал людей по приказу ЦРУ, а часто и вопреки приказу; он убивает и сейчас в Северной Дакоте; и если понадобится, он, не задумываясь, убьет ее.

Луиза медленно спустилась на стул и больше не произнесла ни слова. Почувствовав на себе взгляд мужа, она посмотрела на него, ожидая увидеть злорадство на его лице. Но увидела сочувствие и печаль, что было еще хуже. Она струсила, склонилась перед тем же страхом, каким мучился и он, и все ее критические высказывания и гневные обвинения казались теперь лицемерными причитаниями. Она ничуть не лучше, чем ее муж, такой напуганный, слабый, изо всех сил цепляющийся за жизнь. Все, о чем говорил Джон, оказалось правдой. А она-то считала себя храброй и бескомпромиссной в борьбе за истину и справедливость, но на самом деле она ровным счетом ничего не делала и ничем не рисковала. „Лицемерка“, — подумала она и заплакала. — Лицемерка!..

— Капитан, — начала Петра неуверенно, — могу я, по крайней мере, ночевать у себя дома, а работать днем? Я… мне не хотелось бы оставаться в Центре на ночь.

— А почему? — спросил Брачер, снова усаживаясь за стол, в глубине души чрезвычайно довольный тем, что Луиза, наконец, замолчала. — У нас достаточно „борца“. Калди под надежным замком, за ним постоянно наблюдают. И если другой оборотень попытается освободить его, мы легко с ним справимся.

— Да, но… — Петра старалась тщательно подбирать слова, раз уж второй оборотень где-то поблизости, то разумнее всего предположить, что она предпримет попытку освободить Калди, то есть в конце концов, проникнет в здание. Капитан, я ведь не солдат, я всего лишь химик. Мертвая, я не принесу вам никакой пользы, да и живая вряд ли пригожусь при поимке второго чудовища.

Она замолчала, ожидая реакции Брачера, но задумчивое выражение его лица заставило ее продол жить:

— Вы знаете о моей преданности нашему общему делу и проводимым исследованиям. Но мое присутствие в Центре в ночные часы не имеет никакой дели, а между тем, именно я в этом случае буду подвергаться наибольшей опасности.

— Вы? — воскликнул Брачер. — Почему вы так решили?

— Да потому что именно я провожу все исследования, — ответила она серьезно, — беру у него слюну, пытаюсь найти причину его превращений, а также способ ранить его или умертвить. Все это ставит меня в положение его главного врага, ИХ главного врага.

Брачер рассмеялся:

— Думаю, Калди вряд ли согласился бы с вами, но, тем не менее, я вас понимаю. Хорошо, мисс Левенштейн, я сделаю это единственное исключение и разрешу вам работать днем. Вообще-то договор с вашим домовладельцем уже расторгнут, но я восстановлю его;

— Я… э-э… уже сделала это, капитан, — робко сказала она и тут же добавила: — Потому что я не сомневалась, что вы согласитесь с этими логичными доводами и примите правильное решение.

Брачер счел ее нахальство довольно забавным и с трудом сдержал смешок. Она, казалось, почувствовала это, залилась краской и стыдливо улыбнулась. Брачер хотел было что-то сказать, но в этот момент в кабинет вошел Пратт.

— Ну, что, профессор, — спросил его Брачер, — все готово?

— Да, — ответил Пратт, усаживаясь на стул рядом с Петрой. — Можно начинать.

Невилл недоуменно спросил:

— Что готово? О чем вы говорите?

— Один эксперимент, Джон, — ответил Брачер. — Мисс Левенштейн, проинформируйте доктора Невилла.

— Да, капитан, — сказала Петра и повернулась к Невиллу. — Вы помните, что мне удалось выделить из слюны Калди необычный фермент, который не поддается и идентификации?

— Да, конечно.

— Так вот, пока вы проводили сеанс гипноза, я продолжала анализировать это вещество и в итоге немного продвинулась вперед.

Она раскрыла папку и достала лист бумаги. Протянув его Невиллу, Петра сказала:

— Если я не ошибаюсь, это химическая формула данного фермента. Кроме того, мне кажется удалось установить три химические субстанции, составляющие этот фермент.

Невилл прищурился, вглядываясь в бумагу. Первая формула, выведенная аккуратным почерком Петры, была: С39Н42N10О12. Ниже этой формулы стояло: С2Н4N6О8, далее С16Н16N2O2 и затем C21H22N2O2.

— Первые три мне неизвестны, а четвертая что-то напоминает. Но я не совсем…

— Химическая структура этой составляющей, как ни странно, идентична химической структуре яда стрихнина, — объявила Петра, указывая на четвертую формулу.

— Да, да, точно, — кивнул Невилл. — Но не думаю, что стрихнин…

— Однако взгляните на это, — перебила она, показывая на третью формулу, — данная комбинация элементов в стрихнине отсутствует. Но она очень напоминает вещество, выделяемое из североамериканского гриба Psilocybe mexicana. Как и стрихнин, это вещество токсично, но в небольших дозах не смертельно и является галлюциногеном.

— Псилоцибин, — он кивнул, — Да, это галлюциноген, как ЛСД и мескалин. А вторая формула?

Она покачала головой:

— Никогда прежде с ней не сталкивалась. Молекулярная структура этого вещества очень неустойчива, мне удалось сохранить его вне фермента только благодаря воздействию крайне низких температур. И, естественно, синтезировать его будет непросто.

— Почему? — вмешался Брачер. — Я считаю, что обычное охлаждение должно…

Петра перебила его, заговорив спокойно и неторопливо, однако на лице ее было написано нетерпение:

— Капитан, при понижении температуры молекулярная активность замедляется. Чтобы избежать разрыва неустойчивых связей этого компонента, необходимо в течение короткого промежутка времени создать и поддерживать температуру минус сто градусов. Это единственный способ исследовать данную структуру. Мы пытаемся это делать, но, как вы сами понимаете, это очень нелегко.

— Да, могу себе представить, — понимающе кивнул Невилл. — Но вся комбинация целиком, сам фермент. Молено ли его синтезировать?

— Именно это я и попробовала сделать, — ответила Петра, — но я не уверена в точности количественных соотношений этих трех химических составляющих.

Брачер удивленно поднял брови:

— Однако вы не упомянули об этом в отчете.

Она пожала плечами:

— Я просто хотела все объяснить вам лично, зная вашу нелюбовь к письменным отчетам.

Выиграв, таким образом, хотя бы частично, спор с Брачером, она вернула голосу былую сухость:

— Видите ли, проблема в том, что в слюне присутствует ничтожное количество крови, а фермент, собственно, содержится в крови. Таким образом, сначала мне пришлось — произвести экстракцию элемента крови, затем выделить из него фермент, а уж потом подвергнуть фермент химическому анализу. Как видите, слишком много этапов экстракции и анализа, а они, естественно, снижают точность результирующих данных. Я вполне уверена в химических веществах, участвующих в процессе, но вот что касается количественных соотношений этих веществ или характера их связи, здесь у меня уже уверенности нет.

Брачер заговорил, не скрывая раздражения:

— Мисс Левенштейн, у меня создалось впечатление, что вы достигли определенного прогресса.

— Но, капитан, — голос ее звучал изумленно, — ведь это и есть прогресс! Нам удалось обнаружить в крови Калди фермент, которого не существует в человеческой крови, более того, мы сумели выделить его компоненты. Теперь осталось только определить их количественное соотношение, и мы вплотную приблизимся к открытию самой природы процесса трансформации.

— А как вы собираетесь определять эти соотношения? — спросил Невилл.

— С помощью научной методики, разумеется. Будем экспериментировать с различными соотношениями. В конце концов, общую идею я представляю, требуется только экспериментальным путем установить точный процентный состав веществ, вот и все.

— Как раз подготовкой эксперимента я и занимался, — вступил в разговор Пратг. — Подопытное животное уже в лаборатории. Все готово.

— Хорошо, — отозвался Брачер, поднимаясь со своего места. — Я хочу лично присутствовать при этом. В конце недели у меня назначена встреча с мистером Халлом, он должен получить информацию из первых рук.

Брачер, Петра и Пратт направились к двери, Джон собирался последовать за ними, но, вспомнив о жене, остановился.

— Луиза, пойдем с нами, если хочешь.

Она молча покачала головой, не глядя на него.

Невилл осторожно коснулся ее плеча:

— С тобой все в порядке, дорогая?

Она вздохнула:

— Как там в Библии, Джон, — „потерявший жизнь, обретет ее вновь…“, так кажется?

— Да, — сказал он тихо.

Она подняла на него заплаканные глаза:

— Мы потеряли наши души, Джон. Мы сдались.

Он присел рядом с ней:

— Мы просто хотим выжить, Луиза, только и всего. Господь простит нам слабость и страх.

Она снова вздохнула:

— А почему он должен прощать? Я, например, не могу.

Он хотел сказать еще что-то, но она опередила его:

— Оставь меня, Джон. Иди. Я не хочу тебя видеть. Я сама себе невыносима.

После секундного колебания Невилл вышел. Он догнал остальных и, поравнявшись с Брачером, обратился к нему:

— Фредерик, я хочу с тобой поговорить.

— В чем дело, Джон? — спросил Брачер, не оглядываясь.

— Видишь ли, я должен предупредить, что опыты, проводимые на животных, не всегда точны, когда их результаты применяются к человеку. Различия в метаболизме, весе, генетической структуре — все это часто затрудняет…

— Что за чушь ты несешь, Джон? — грубо спросил Брачер.

— В общем, я хочу сказать, что результаты, которые мы получим от опытов на крысе или собаке, или даже обезьяне, могут не…

— Успокойся, Джон, — усмехнулся Брачер. — Подопытное животное, о котором говорит Пратт, это ниггер. Достаточно близко к человеку, не так ли?

Ошеломленный, Невилл остановился и некоторое время смотрел вслед удаляющимся Пратту, Петре и капитану. Затем, поборов колебания, направился за ними.

Луиза медленно вышла из кабинета Брачера. Голова опущена, глаза красные от слез. Она постояла в коридоре, пока не услышала, как закрылись двери лифта, и затем тоже пошла туда. Вся ее походка выдавала огромное отчаяние и тревогу. Охранники, следовавшие за ней по пятам, ни о чем не спросили, когда она поднялась на лифте на третий этаж Центра „Халлтек“. Они привыкли к тому, что и она и муж частенько наведывались к двум пленным цыганам. Калди и Бласко пока содержались в одной камере. За час до восхода солнца Калди переведут в другую камеру, опутают цепями с вплетенными стеблями „борца“-травы. Сегодня вторая ночь полнолуния, а с завтрашнего дня Калди получит четырехнедельную передышку от нечеловеческих мук. Охранник открыл камеру и впустил Луизу. Затем снова запер дверь, отошел в сторону и стал наблюдать. Луиза сказала по-итальянски:

— Я не знаю, что делать, Бласко, просто не знаю.

Она заплакала. Бласко в утешение похлопал ее по руке, улыбнулся и ответил на романшcком:

— А разве кто-то может сделать что-нибудь? Вы не одиноки в своей беспомощности.

— Эта женщина, химик, думает, что ей… — Она замолчала, не представляя, как объяснить сущность химического анализа человеку необразованному. — То есть, она думает, что нашла какое-то вещество в крови Калди, которое и заставляет его менять облик.

— Неужели, — отозвался Калди тоже на романшcком. В его голосе не было удивления, его, казалось, совсем не заинтересовало это известие, вопреки ожиданию Луизы. — Мне было бы гораздо интереснее узнать, что они нашли способ убить меня.

Луиза начала ходить взад и вперед по камере.

— Я не понимаю, что происходит с миром. Не понимаю… Когда я была маленькой, все… как бы это сказать, все имело смысл. Понимаете, Бласко. Но теперь смысла нет ни в чем! Посмотрите на людей, которые здесь всем заправляют! Посмотрите, что здесь происходит, что они делают! Посмотрите, на… посмотрите на меня!

Она судорожно сглотнула, ее руки задрожали.

— Мир превращается в сумасшедший дом!

Она со стоном опустилась на табурет.

— Мир всегда был сумасшедшим домом, — мягко заметил Калди. — Вам просто не приходилось бывать в других его палатах.

Она взглянула на Калди и спросила:

— Вы помните что-нибудь из прошлого; кроме того, что выявил гипноз?

— О, первую встречу с моим другом Бласко я помнил довольно хорошо и до гипноза, мадам. Стараниями вашего мужа эти воспоминания стали лишь более четкими.

Как и прежде Луизу поразило удивительное достоинство, звучащее в каждом слове Яноша Калди.

— А до этой встречи вы что-нибудь помните?

Он пожал плечами:

— Как я уже говорил, я достаточно ясно помню события примерно с конца восемнадцатого века. До этого, то есть до того, как Французская революция открыла двери моей темницы, я не помню практически ничего.

— Ну, а доброта и порядочность вам запомнились? — спросила она со слезами на глазах. — Помните ли вы время, когда люди не были жестокими, бессердечными свиньями?

Он печально улыбнулся:

— Я помню мало доброты, мадам, но много жестокости. Боюсь, что жестокость более свойственна человеческой природе.

Она посмотрела в его темные, печальные и усталые глаза.

— Вы всегда так красиво и правильно выражаетесь. Вы получили какое-нибудь образование, мистер Калди?

— Не имею представления, мадам, хотя иногда мне доводится читать книги. — Он печально усмехнулся. — Времени у меня много, знаете ли.

Пока Луиза успокаивала себя беседой с Яношем Калди и цыганом Бласко, в другой комнате третьего этажа Лестер Томпсон с каждым мгновеньем стремительно приближался к смерти.

Томпсон родился и вырос в Бруклине и еще в детстве задался целью вырваться из окружающей нищеты. Их было шестеро братьев и сестер, ютившихся вместе с матерью в двухкомнатной квартирке. У него в общем-то не было Выбора, но в глубине души он понимал, что жизнь может быть много лучше. В школе он проявлял прилежание и получал хорошие отметки. Когда другие черные подростки, живущие по соседству, начали баловаться спиртным и марихуаной, Томпсон к ним не присоединился. Потом в жизнь его друзей вошли кокаин и героин, но Томпсон и тут остался верен себе. Он окончил школу в числе первых учеников, и ему была предоставлена полная стипендия для учебы в Колумбийском преподавательском колледже. Через четыре года он получил диплом и стал преподавать английский язык в средней школе в Ричмонд-Хилле. Способный и динамичный преподаватель, в течение последних пяти лет он являл собой отличный пример того, чего можно достичь в жизни.

В один прекрасный вечер все это кончилось. Томпсон шел домой с родительского собрания. На улице к нему подскочил молодой парень и, приставив к виску пистолет, затолкал в микроавтобус, который умчал его в Маннеринг, Северная Дакота.

Томпсон дрожал от страха, глядя в холодные, равнодушные лица. Когда его привезли в эту комнату, он кричал, угрожал, умолял отпустить его. Потом его накачали наркотиками, и вот теперь, все еще под действием наркотического дурмана и уже напичканный новой порцией успокоительных, он сидел, крепко привязанный к стулу, и в ужасе смотрел на своих пленителей, гадая, что они собираются с ним сделать. Впрочем, в одном он не сомневался, вглядываясь в лица Фредерика Брачера, Уильма Пратта, Петры Левенштейн и Джона Невилла, — это были лица его палачей.

— Ну, и как вам экземпляр? — спросил Брачер у Петры.

— Подойдет, — ответила она. — Молод, лет двадцать пять, наверняка в хорошем физическом состоянии.

Брачер обратил внимание на испуганное выражение лица Невилла и спросил с видимым удовольствием, какое ему всегда доставляла слабость пастора:

— Тебе что-то не нравится, Джон?

— Н-нет, Фредерик… — заикаясь, ответил Невилл. — Но должен же быть какой-то другой… способ…

— Отлично. — Брачер снисходительно улыбнулся. — Я рад, что ты не против.

Он повернулся к Петре:

— Что конкретно вы собираетесь делать? Ввести фермент прямо в кровь этого ниггера?

— Нет, — Петра отрицательно покачала головой. — Нас интересует кардинальное изменение генетической структуры, а не реакция на инъекцию химического вещества.

— И..? — настаивал Брачер.

— И мы попытаемся изменить процесс образования клеток. Вы слышали о пересадке костного мозга больным лейкемией?

— Конечно.

— Здесь та же идея. Костный мозг, особенно мозг тазовой кости, вырабатывает красные кровяные тельца. В случаях с лейкемией пересадка здорового костного мозга на место пораженного призвана обеспечить более интенсивную выработку эритроцитов.

— Понимаю, к чему вы клоните, — кивнул Брачер. — Но если невозможно даже проткнуть кожу Калди, то как проникнуть в его костный мозг?

— А вот это и не нужно. При введении фермента в тазовую кость негра химическая сторона процесса продуцирования эритроцитов должна измениться таким образом, что начнет вырабатываться новая кровь, содержащая этот фермент. Костный мозг производит красные кровяные тельца очень быстро, а полная циркуляция крови совершается за три минуты. Кровь питает все клетки организма, поэтому генетически измененная кровь должна неминуемо вызвать генетические изменения клеток. Таким образом, если это получится — а процент „если“, повторяю, очень велик, поскольку неизвестно точное соотношение химических веществ в ферменте, — то очень скоро мы будем наблюдать определенные метаболические изменения.

— Что ж, весьма интересный подход, — сказал Брачер. — Я-то полагал, что вы будете расщеплять гены или что-нибудь в этом роде, а ваши выкладки кажутся гораздо более простыми и эффективными.

— Да, но может не получиться, — напомнила ему Петра.

— Чтобы это выяснить, надо попробовать. Вы проинструктировали охранников?

Когда Петра утвердительно кивнула, Брачер жестом приказал двум „кнутам“, стоявшим возле негра, приступать. И они принялись методично готовить пленника к эксперименту. Томпсона пересадили на деревянный стул у стены, связали руки за спиной, а затем, согнув ноги в коленях, связали их вместе. Лишенный под действием наркотиков и страха способности воспринимать то, что говорилось в его присутствии, и совершенно сбитый с толку, он смотрел, как на него надевают металлический пояс и прикрепляют его к крюкам, вбитым в стену. Этот пояс должен был удержать его от конвульсий, когда невыносимая боль от шприца пронзит тазовые кости. Но больше всего Томпсона привела в замешательство тяжелая цепь, которой его несколько раз обмотали, причем в звенья цепи были вплетены сухие стебли какого-то растения. Закончив приготовления, охранники отошли от пленника.

Брачер повернулся к Петре:

— Ну что ж, давайте приступать.

Она подошла к столу с хирургическими инструментами и взяла с металлического подноса длинный и толстый ветеринарный шприц. Протянув Невиллу стетоскоп, она сказала:

— Доктор, вы мне поможете?

Невилл взял стетоскоп, вытер пот со лба и громко сглотнул. „Я не делаю ничего плохого, — убеждал он себя. — Я буду всего лишь следить за сердцебиением этого несчастного. Если он умрет, убийцами окажутся они, не я. Я просто наблюдатель. Я здесь против воли. Я ни в чем не виноват. Господь знает, я ни в чем не виноват…“

Как только Петра поднесла иглу к бедру Томпсона, Невилл приложил к его груди стетоскоп. Сверху на тюбик шприца Петра насадила защитную пластину-, чтобы случайно не нажать поршень при введении иглы. Затем она взяла небольшой молоточек и стала аккуратно стучать по пластине. Когда игла вошла в тазовую кость Томпсона, он резко закричал.

— Заткните ниггеру пасть, — приказал Брачер, и один из о кнутов с удовольствием ударил Томпсона кулаком по голове.

На несколько секунд негр потерял сознание, однако пронзительная боль быстро привела его в чувство. Решив, что игла вошла в кость достаточно глубоко, Петра убрала защитную пластину и нажала поршень, вводя синтезированный фермент в костный мозг узника.

Прошло тридцать секунд. Ничего не изменилось. Все присутствующие не» сводили глаз с негра, Брачер раздраженно поджал губы, приготовившись что-то сказать. И вдруг Томпсон страшно закричал. Веревки, цепи и металлический пояс не давали пошевелиться, однако его тело не переставало мелко содрогаться. Кровь стремительно разносила яд по всему организму. Его глаза расширились. Болевой спазм, вызванный непроизвольным сокращением мышц, заставил его резко сжать челюсти, клацнув зубами, и напрочь откушенный кончик языка кровавым ошметком отлетел на пол. Изо рта хлынула кровь. Он содрогнулся и напрягся из последних сил, словно пытаясь всем телом разорвать связывавшие его путы. А затем его сердце остановилось, и он, обмякнув, повис на цепях.

Невилл медленно отошел от еще трепетавшего в последних конвульсиях тела и, с трудом подавляя подступившую тошноту, сказал:

— Сердце… остановилось.

Брачер подошел к трупу и наклонился, вглядываясь в мертвое лицо. Безумные, выпученные глаза, окровавленный рот, застывший в предсмертном крике.

— Черт! — пробормотал Пратт.

— Похоже, химическое соотношение компонентов было неверным, — спокойно сказала Петра. — Так я и думала. Вряд ли можно было предполагать, что с первой же попытки мы получим нужные пропорции.

— Вы правы, — согласился Брачер. — Ну, Джон, давай проводить вскрытие. Мисс Левенштейн, возвращайтесь к себе в лабораторию, а вы, профессор, организуйте доставку еще нескольких подопытных особей. — Он был взволнован, возбужден. — Мы просто обязаны разгадать эту загадку!

Невилл проиграл сражение с самим собой. Он отвернулся от ужасающего зрелища человеческого страдания и смерти, и его обильно вырвало.

 

10

— Вы меня слышите, Калди? Вы знаете, кто я?

— Да, доктор, я вас знаю.

— Где вы сейчас, Калди? Какой это год?

— Не знаю, какой год, доктор. Это… это перед тем, как я попал в тюрьму.

— Вы в Венгрии?

— Нет… нет, это Франция.

— Вас ведут в тюрьму? Вас сейчас ведут в тюрьму?

— Нет… нет… да… нет, не в тюрьму. Меня ведут в суд.

— Клаудиа с вами?

— Да.

— Ее тоже ведут в суд?

— Да… да, ее и еще троих.

— Еще троих?

— Да.

— Они… они такие же, как вы и Клаудиа?

— Их обвиняют в том, что они оборотни. Нас всех обвиняют в этом. Да, да, теперь я помню, я все это вижу. Это инквизиция. Нас ведут на суд инквизиции.

— И вы все пятеро — оборотни?

— Нет. Я оборотень. Клаудиа оборотень. Другие — сумасшедшие… все… все они… пленники, судьи, толпа… безумцы.

Он замолчал, потом тихо добавил:

— Нет… нет, там есть один нормальный человек… только один…

* * *

Когда в последний раз он видел эти лица, этого печального, усталого молодого человека и эту печальную, усталую молодую женщину? Сорок пять лет назад? Возможно ли, что с тех пор прошло сорок пять лет? Ему было восемнадцать, когда он впервые увидел их в зале суда, а теперь ему уже за шестьдесят, он стар, измучен, болен и скоро умрет. Но они-то! Они ничуть не изменились, нисколько не постарели, они выглядят такими, какими он запомнил их много лет назад.

Мишель де Нотрдам, знаменитый ученый, алхимик и астролог, придворный врач Его Католического Величества Карла IX, медленно покачал головой, вглядываясь в лица стоявших перед ним людей. Невозможно. Это не они.

Старый астролог прекрасно помнил те несколько дней в 1521 году. Так старики иногда помнят то, что случилось давным-давно в их молодости. Тогда его, восемнадцати летнего юношу, выходца из еврейской семьи, почти девять лет назад принявшей католичество, монсиньор послал в Полиньи в качестве наблюдателя за судебным расследованием, проводимым монахом-доминиканцем Жаном Буа. Дело не в том, что монсиньор не доверял Буа, по правде говоря, монсиньор Пьер д'Авиньон даже и не знал Буа. Дело в том, что д'Авиньон не доверял Инквизиции, по одной простой и легко объяснимой причине: все эти итальянские нововведения, с таким жаром поддерживаемые испанцами, как правило, не находят места во Франции.

И поэтому молодого Мишеля де Нотрдам отправили пешком в длинное путешествие из Парижа в Полиньи, чтобы его благодетель мог из первых уст получить отчет о расследовании дела по обвинению в ликантропии.

И вот он стоит среди публики в большом зале суда, ожидая, когда начнется слушание дела. Толстый деревянный барьер отделяет зрителей от скамьи подсудимых и судей. И только верительная грамота за подписью монсиньора д'Авиньон с указанием его полномочий позволила Мишелю пробиться сквозь толпу в первый ряд, и то не без помощи солдат. В зале непривычно тихо, не слышно громких возгласов, пьяных голосов и смеха — то есть обычного шума и гомона, с которым толпы зевак слоняются по судам в надежде поглазеть на человеческие мучения, а если повезет, то и на казнь. Сегодня голоса звучали приглушенно, в них слышался страх, ведь это был не просто суд над ведьмами, не обычное расследование ереси или отступничества, не разбирательство убийства, кражи или изнасилования. Все присутствующие видели изуродованные трупы, валяющиеся в грязи посреди городской площади, искромсанные, с жуткими ранами, оставленными нечеловеческими зубами, с выдранными кусками мяса и оторванными конечностями. Многие из тех, что пришли сегодня в суд, слышали крики боли и мольбы о помощи из соседних домов, а также страшный звериный рык в ту незабываемую ночь почти три недели назад. И зрители и судьи знали, что где-то в окрестностях Полиньи бродят оборотни, и сейчас в зале суда не было человека, который бы не дрожал от страха и ненависти.

Мишель де Нотрдам перегнулся через перила, чтобы лучше рассмотреть Жана Буа, монаха-доминиканца, главу инквизиционного суда Безансона, который только что вошел в зал из боковой двери. Его сопровождали два других монаха с внушительного вида фолиантами, содержащими свод законов. В зале мгновенно воцарилась полная тишина, когда он торжественным тоном произнес:

— Я открываю это судебное разбирательство во имя Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа. Всемогущий Господь, свидетельствуй о праведности слуг твоих и даруй твоим судьям мудрость во исполнение воли твоей.

Совершив церемонию открытия. Буа сел в большое деревянное кресло и обратился к стражнику у боковых дверей:

— Введите заключенных.

Вот тогда-то юный Мишель и увидел этих двоих в первый раз. Пять пленников предстали в тот день перед судом, скованные цепями по рукам и ногам. И только спустя некоторое время, после вынесения приговора, после всех последовавших ужасов он по-настоящему оценил значения этого события. Немало лет прошло, прежде чем он начал понимать, что отнюдь не воля монсиньора д'Авиньон, но сама десница Господня привела его в тот день на суд в Полиньи.

Буа жестом приказал заключенным приблизиться.

— Для начала проверим, правильно ли записаны ваши имена, — сказал он.

И в этот момент один из монахов расстелил на скамье свернутый в рулон чистый лист бумаги, а второй обмакнул перо в чернильницу. После этого Буа продолжил:

— Когда я прикажу вам говорить, каждый из вас назовет свое имя, место проживания и возраст. Это понятно?

Трое заключенных с готовностью закивали головами. А двое других — молодой мужчина и девушка — никак не отреагировали. Впрочем этого никто не заметил, за исключением Мишеля де Нотрдам. И с этой минуты он неотрывно следил за этими двумя.

— Ты, — сказал Буа, указывая на одного из узников.

— П-П-Пьер Бурго, — ответил тот. Это был могучий рослый здоровяк с простым крестьянским лицом, открытым, честным и внушающим доверие. — Пьер Бурго, — повторил он, стараясь не заикаться, — я живу в Полиньи, в этой самой деревне. Мне тридцать лет.

Буа посмотрел налево, проверяя, успевает ли секретарь записывать, затем кивнул второму заключенному:

— Ты.

— Я — Мишель Верду, меня еще называют Мишель Юдон, — ответил тот. — Родился в Страсбурге, а сейчас живу в этой деревне. Мне двадцать девять лет.

В отличие от Бурго Верду казался совершенно спокойным, хотя его толстые, заскорузлые от тяжелой работы пальцы подрагивали, а на усах блестели капельки пота.

— Ты.

С вашего разрешения, Филибер Менто из Полиньи, девятнадцать лет. — Глаза парнишки излучали наивную уверенность, что стоит лишь быть вежливым и проявить послушание, и весь этот ужас обойдет его стороной. Он с надеждой поглядывал на зрителей, многие из которых были его друзьями и родственниками. Однако никто не ответил на его просительную улыбку, никто в знак одобрения и поддержки не кивнул головой.

— Ты.

Ответа не последовало.

— Ты, — повторил Буа.

И вновь молчание.

Стражник тыльной стороной копья ткнул подсудимого в живот и крикнул:

— Отвечай Главному Инквизитору, когда он к тебе обращается!

Мишель де Нотрдам удивленно поднял брови, увидев, что на лице заключенного не отразилось ни малейших признаков боли, хотя удар был достаточно сильным. Его голос прозвучал мягко и меланхолично:

— Меня называют Янус Калдий. Я не француз. Своего возраста не знаю.

Буа кивнул, удостоверившись, что секретарь все записал. Не было ничего странного в том, что неграмотный крестьянин не знает своего возраста.

— На вид ему не больше двадцати пяти. Так и запишем, — сказал он секретарю. — А откуда ты родом?

Янус Калдий пожал плечами:

— Я не знаю своих родных.

Третий монах наклонился вперед и что-то прошептал Буа на ухо, после чего Главный Инквизитор произнес:

— Нам будет достаточно знать место твоего послед него обитания.

— Я скитался, — сказал Калдий.

— Да, да, это понятно, — раздраженно проговорил Буа. — Скажи, где ты жил последнее время, пусть даже и недолго.

— Пять лет назад я высадился на южном побережье Франции, куда добрался морем из Валлахии.

Глаза Буа расширились:

— Ты турок?

— Нет, — сказал Калдий, — не думаю.

— Христианин?

Вместо ответа Калдий пожал плечами.

— Ладно, скоро мы это узнаем.

Буа повернулся к женщине и сказал:

— Ты.

Меня зовут Клаудиа. — Ее огромные черные глаза и прекрасная белая кожа навсегда запали в память Мишеля де Нотрдам. — Сколько мне лет, не знаю. Все время, сколько себя помню, я была с Калдием.

— Ну, что ж, может быть, нам удастся пробудить в тебе и твоем приятеле воспоминания, — произнес Буа, не скрывая раздражения.

Он вновь откинулся на спинку кресла и сказал:

— Пьер Бурго. Выйди вперед.

Мишель де Нотрдам ничего не записывал. Монсиньору д'Твиньон нужен был не подробный отчет и не дословный пересказ, а общая оценка, касающаяся соблюдения законности судопроизводства. В первый же день у Мишеля сложилось определенное мнение, и ничто, случившееся в последующие дни, не смогло его изменить, ибо уже в первые минуты ему стало ясно, что рвение инквизиторов, тупость осужденных и суеверный ужас толпы объединились на этом судилище, чтобы породить чудовищную вакханалию абсурда.

Пьер Бурго подтвердил, что после случившейся в его хозяйстве пропажи овец, ему явилось привидение, пообещавшее, что овцы вернутся, как только он отвратится от Господа и станет дьяволопоклонником, что он охотно и выполнил. Вернул ли Бурго своих овец или нет, так и осталось невыясненным. Впрочем ввиду вновь обретенного им могущества это было уже несущественно. Согласно показаниям Бурго, его товарищ по несчастью Верду, который также является слугою дьявола, снабдил его колдовской мазью, обмазавшись которой с ног до головы, тот превратился в волка. На вопрос, каким образом он вновь обрел человеческое обличье, ответа не последовало, однако суд решил, что постольку поскольку он пребывает в человеческом обличье, то совершенно очевидно, что он каким-то образом в него вернулся. Несмотря на полную нелепость и отсутствие логики, это рассуждение вполне удовлетворило всех присутствующих.

Далее Бурго рассказал, что на шабаше ведьм, проводимом регулярно раз в месяц в дремучем лесу под руководством турок, евреев и англичан, они с Верду встретили молодого Менто. Подтвердив показания Бурго, Верду и Менто добавили к этому несколько красочных подробностей, касающихся того, сколько маленьких детей было ими съедено и с каким количеством диких волчиц они имели половые контакты. Зрители восприняли все это как добровольное признание. Практически никто не обратил внимания на раздробленные пальцы, вывихнутые суставы, шрамы и ожоги, на удивление похожие у всех троих заключенных. Однако Мишель де Нотрдам сразу узнал следы пыток.

Допрос Януса Калдия и его спутницы Клаудии несколько отличался от предыдущего, хотя вряд ли кто-нибудь, не считая Мишеля заметил эту разницу. Да, они оборотни; нет, они не поклоняются дьяволу; да, они убивали и пожирали людей, когда с ними случалось превращение; нет, они никогда не слышали про мазь, о которой рассказал Бурго; нет, они никогда не бывали на шабаше ведьм; нет, ранее они не встречали ни одного из присутствующих здесь подсудимых; нет, по их мнению, никто из этих подсудимых не был оборотнем.

Впрочем одно высказывание женщины по имени Клаудиа произвело на Мишеля де Нотрдам гораздо большее впечатление, чем весь судебный процесс в целом. С каждым новым вопросом росло ее беспокойство и раздражение, и, наконец, она буквально взорвалась:

— Вы, безмозглые идиоты! Мне надоели ваши дурацкие вопросы. Я хочу только одного — смерти, и если вы в состоянии убить меня, так сделайте это. Я по горло сыта вашими расспросами!

После этого она и ее компаньон были переданы в руки следователей и в течение двух дней подвергались разнообразным пыткам, после чего их, а также трех горемычных крестьян приговорили к смерти посредством предания огню. Благодаря золотым монсиньора д'Авиньон, перекочевавшим из кошелька Мишеля в руки стражников, ему удалось узнать поистине удивительные подробности. Мужчина и женщина по имени Янус и Клаудиа были подвергнуты самым изощренным пыткам, какие только известны опытным, видавшим виды следователям, — раскаленные щипцы, дыба, «испанский сапог», пальцедробилка — однако не пролилось ни капли крови и ни один волос не упал с их голов. Пересказывая все это Мишелю, стражники то и дело осеняли себя крестным знамением: не иначе как эти двое в сговоре с самим дьяволом, что и делает их неуязвимыми к пыткам и мучениям. Именно по этой причине Буа решил казнить их отдельно от остальных, тайно, глубокой ночью и подальше от города, так что, если дьявольские силы помешают экзекуции, то по крайней мере, это не станет достоянием публики и не сможет пошатнуть людскую веру в могучего и справедливого Господа.

Мишелю, вооруженному верительной грамотой монсиньора д'Авиньон, было разрешено присутствовать на секретном аутодафе, проводимом под председательством Буа холодным декабрьским днем 1521 года, сразу после наступления сумерек. Он так и не смог забыть ни одной подробности, связанной с жуткими событиями, развернувшимися на большой поляне в лесу, где Буа вознамерился привести в исполнение приговор суда. Видения этой ночи преследовали его до конца жизни, озаряя ночные кошмары до боли отчетливыми и такими страшными деталями. Януса Калдия и Клаудиу привязали к столбам, врытым в землю посреди поляны и обложили их сушняком. К этому времени солнце уже начало скатываться за горизонт. Буа, осунувшийся и напряженный, коротко кивнул, и солдаты разом бросили пылающие факелы на кучу хвороста. Сухие ветки занялись почти мгновенно, и вот уже языки пламени достают до груди и плеч обоих осужденных. Они извиваются и морщатся, окутанные огнем, но не кричат, не молят о пощаде, не рыдают. И не горят.

Заметив, что огонь не берет их, Буа воскликнул:

— Retro me, satanas!

Солдаты лихорадочно крестились, а Мишель де Нотрдам подошел поближе, чтобы лучше видеть лица заключенных. Молодой студент удивленно покачал головой, когда Янус Калдий поднял голову к небу, где уже появилась полная луна, и закричал:

— Боже, если ты есть, дай нам сгореть, позволь умереть!

— Богохульник! — крикнул Буа. — И ты еще осмеливаешься усомниться в самом существовании Господа, когда смерть заглядывает тебе в глаза!

Калдий, казалось, не слышал его:

— Господи Боже, Исус Христос, Яхве, Аллах, как бы тебя не называли, молю тебя, если только ты существуешь, позволь нам умереть… умереть… умереть… пусть огонь поглотит нас!

— Янус! — выкрикнула женщина сквозь рев пламени. — Начинается… Начинается, Янус…

И вдруг она, а следом и ее друг начали кричать и корчиться от боли, и на мгновение у присутствующих мелькнула надежда, что пламя одержало все-таки верх над демоническими силами. Но эта надежда тут же умерла, как только Янус и Клаудиа начали менять свой облик.

Мишель Нотрдамский прищурил глаза, в полной уверенности, что это мерцающие блики костра в сочетании со странным лунным сиянием сыграли с его зрением злую шутку, потому что то, что происходило у него на глазах, не могло быть правдой. Но уже через несколько мгновений, когда крики пленников превратились в звериное рычание, толстые веревки затрещали под ударами когтистых лап, слюняво заблестели клыкастые челюсти, а голодное ворчание сменилось злобным рыком, юноша резко повернулся и со всех ног бросился в лес. Разорвав сдерживающие путы, гости из преисподней накинулись на своих мучителей, карая их смертью.

Тогда молодой Мишель Нотрдамский счел себя счастливчиком, благословенным и хранимым святым ангелом Господним, ведь ему удалось пережить эту ночь.

…И вот теперь, 45 лет спустя, весной 1566 года, Мишель Нотрдамский, давно уже старик, одетый в расшитую золотом шелковую мантию, стоял в своем кабинете в самом сердце Парижа, не в силах отвести взгляда от этих отмеченных печатью проклятых лиц.

Он многое успел за эти сорок пять лет: заслужил репутацию пророка и провидца, чье имя известно теперь любому мало-мальски образованному европейцу.

Однако ни его авторитет, ни слава, ни самообладание не избавили его от безотчетной дрожи в коленях, когда он лицом к лицу столкнулся с демонами.

— Вы пророк Нотрдам? — спросил Янус Калдий.

Старик медленно кивнул.

— Мы наслышаны о вашей мудрости и могуществе, — сказала Клаудиа. — Нам нужна помощь.

Нотрдам сглотнул.

— Я… Я знаю вас, — произнес он, его голос дрожал, — я был… я был в Полиньи в 1521 году. В ту ночь… когда Жан Буа собирался предать вас огню. Я вас помню… помню обоих.

Клаудиа и Калдий облегченно переглянулись, и последний сказал:

— Я очень рад, господин астролог, что не придется рассказывать мою историю или убеждать вас в ее правдивости.

— Что вам от меня нужно? — спросил старик.

— Мы хотим умереть, — коротко ответила женщина.

Нотрдам судорожно кивнул.

— Я попробую, — сказал он. — Не могу обещать, что получится, но попробую.

Но он не стал пробовать, ибо он знал, что убить их невозможно. Он провел их в свой кабинет и дал недавно появившуюся книгу Каспара Пейсера о ливонских оборотнях «Commentarius de Praecipibus Divinatinum Geribus», пояснив, что в ней в какой-то степени приоткрывается тайна случившегося с ними несчастья. Янус не знал латыни, однако к своему удивлению Клаудиа обнаружила, что понимает текст, поэтому она читала вслух и сразу переводила на французский, в то время как Нострадамус под предлогом безотлагательного дела, порученного ему самим королем, удалился, пообещав вернуться как можно скорее.

Он и впрямь вернулся быстро с целым взводом солдат из дворцовой стражи. Старый астролог знал, что с демонами можно совладать, покуда они пребывают в человеческом обличье, а до следующего полнолуния осталось три дня. У него было всего семьдесят два часа, чтобы приготовить для демонов надежную темницу, и он принялся за осуществление этой задачи со всем пылом и самоотверженностью старца, которому представилась возможность оказать Богу последнюю услугу, перед тем, как он навсегда покинет этот мир.

Нострадамуса хорошо знали, уважали и даже побаивались в сферах, приближенных к правительству, и ему без труда удалось узнать, что в подземных бастионах Бастилии, этой огромной тюрьмы в центре Парижа, существует секретный бункер, который пустует со времен Филиппа Августа. Он предназначался для хранения золота и серебра, а в случае необходимости должен был служить убежищем для самого короля, и представлял собой небольшую комнату с каменными стенами толщиной в четыре фута и единственным окном, если так можно назвать узкую щель в стене шириной не более десяти дюймов и четыре дюйма высотой, щель, которая и с внешним миром-то не сообщалась, а лишь соединяла бункер с другой камерой, затерянной в недрах огромной тюрьмы, и через которую внутрь никогда не проникал ни солнечный, ни — что еще более существенно — лунный свет.

Вот сюда и предстояло поместить демонов. Янус Калдий спокойно воспринял пленение, Клаудиа же кусалась и царапалась как разъяренная кошка, пока солдаты проталкивали ее сквозь дыру в потолке.

В страшном волнении седоволосый пророк ожидал первой ночи полнолуния, гадая, случится ли превращение ведь демоны надежно скрыты от лунного света; мучась вопросом, какую роль сыграла в этом луна — была ли она предвестником ужасного проклятия, а, может быть, первопричиной его, или всего лишь сопутствующим фактором; вновь и вновь спрашивая себя, суждено ли ему пережить эту ночь или его ждет та самая смерть, которой ему удалось избежать сорок пять лет назад. Он сидел в своем кабинете, читал и ждал. Опустилась мгла, однако демоны не переступили его порога. Настала полночь, а он был по-прежнему один. И наконец, когда часы пробили два, не в силах совладать с любопытством, он бросился в Бастилию.

В полном одиночестве он спускался по длинной темной лестнице, все ниже и ниже, в огромное чрево тюрьмы. Стражники, с белыми как снег лицами и трясущимися руками, наотрез отказались его сопровождать. И вот теперь, стоя прямо над бункером, он с удовлетворением отметил, что сквозь громадные каменные глыбы и железные плиты, которыми он приказал заложить узкое входное отверстие, снизу не проникало практически ни единого звука. Он убедился, что толстые стены и потолок создают как бы звуконепроницаемый барьер между внешним миром и демоническими силами, бушующими внутри бункера.

И тем не менее даже сквозь толщу стен и мощный слой железа, даже несмотря на тридцатифутовое пространство между полом и потолком камеры, он все же услышал — приглушенно, но довольно отчетливо — яростное рычание, вой и визг загнанных в ловушку оборотней, воистину адских созданий, обуреваемых демонами столь могучими, что даже отсутствие прямого лунного света не в состоянии обуздать их. Но вырваться на свободу они не могли, ибо даже им было не под силу сдвинуть многотонный груз.

На следующую ночь Нострадамус вновь пришел сюда, но все было по-прежнему. Ему удалось сделать то, чего не смог в свое время Буа: спасти мир от несущих смерть демонов.

Спустя несколько месяцев, в июне 1566 года, Мишель де Нотрдам, прозванный Нострадамусом, пророк и провидец, алхимик и астролог, почувствовал приближение смерти. За два дня до своей кончины Нострадамус сделал следующие три дела:

Во-первых он, как и положено, составил завещание.

Во-вторых, он отдал секретный приказ коменданту Бастилии, запрещающий когда-либо открывать бункер или под каким-либо предлогом выпускать содержащихся в нем заключенных. Причем этот приказ комендант должен был передать своему преемнику и преемнику его преемника и так далее, на протяжении веков.

И в-третьих, старик-астролог сел в кресло и, глядя на мерцающее пламя свечи, как это частенько бывало все последние тридцать лет, он предался еще одному, на сей раз последнему трансу, и его посетило еще одно, последнее видение будущего. И еще раз он узрел, как ничтожны все человеческие усилия перед неумолимым ходом времен. Он увидел 1789 год. Разъяренная парижская чернь, охваченная революционным порывом атакует Бастилию. Он увидел, как рушится этот ненавистный символ королевской власти. Он увидел Януса Калдия и Клаудиу, выходящих на белый свет, ошеломленных, оглушенных, ослепленных солнечным сиянием, после столетий, проведенных во тьме. И — далекое ночное небо, которое начиная с этого момента и на протяжение двух последующих веков, будет освещаться холодным светом полной луны.

* * *

Невилл вынул из кармана платок и вытер взмокший лоб. Луиза смотрела на Калди с нескрываемым изумлением, медленно качая головой.

— Двести лет? — прошептала она.

— Двести двадцать три года, если не ошибаюсь, — ответил Калди. — Я знал, что это продолжалось долго.

— А что случилось после вашего освобождения? — спросил Невилл.

Калди пожал плечами.

— Что и всегда. Мы превращались, убивали, бродили по свету, не переставая удивляться. Сначала ненадолго отправились в Англию, потом в Индию, Россию, потом в Венгрию. Всегда одно и то же. — Он вздохнул. — Одно и то же.

— И все же — двести лет! — повторила Луиза. — Провести в заточении двести лет, двести лет кромешной тьмы!

Калди кивнул.

— Приятного мало. Когда нас с Клаудией освободили, мы довольно долго были словно безумные. А потом постепенно вернулись какие-то воспоминания. Мы не забыли, как нас зовут. Мы не забыли, кто мы… какие мы.

— Однако ваше имя, похоже, стало другим, — заметил Невилл, — а ее — нет. Чем ото объяснить?

— Кто знает? — ответил Калди, его ровный, спокойный голос прозвучал с оттенком раздражения. — Да и так ли уж это важно? Насколько мне известно, меня звать не Янус Калдий и не Янош Калди, и вполне возможно, что и ее на самом деле зовут не Клаудиа.

— Мистер Калди, ну а теперь вы помните то, что произошло до этого? — спросила Луиза. — Теперь, когда вам удалось воссоздать в памяти эпизод с вашим заточением…

— Нет, мадам, мне очень жаль. Ведь мою память притупило отнюдь не долгое заточение, а груз времен.

Калди сел на кушетку и потянулся, разминая затекшее тело.

— Нострадамус поступил, как считал правильным. Я не могу винить его за это. — Он помолчал. — И потом, не забывайте, что за эти двести двадцать три года ни Клаудиа, ни я никого не убили, так что, вполне возможно, старик оказал человечеству большую услугу.

— Вы великодушный человек, мистер Калди.

— Я убийца, мадам. Я — оборотень. И вправе ли я желать зла тому, кто пытается удержать меня от убийств? Обидно только, что Нострадамус даже не предпринял попытки нас уничтожить. — Калди закрыл глаза и устало потер их ладонями. — Впрочем ему это все равно бы не удалось.

— А до момента заточения, — спросил Невилл, — никаких воспоминаний? Абсолютно ничего, за исключением эпизода в Полиньи?

— Ничего.

— Ну что ж, тогда придется повторить сеансы. Мы должны выяснить, как и почему это с вами произошло.

Калди удивленно улыбнулся.

— А почему мы должны это выяснить? — спросил он. — Вы полагаете, это избавит меня от того ада, в котором я живу? Или вы хотите помочь вашему другу капитану Брачеру изыскать способ удовлетворения амбиции при помощи моего несчастья?

Невилл слегка покраснел.

— Пожалуйста, Калди, не надо. Я полагал, вы достаточно хорошо меня узнали, чтобы не думать так.

Калди снова лег на кушетку, отвернувшись от Невилла.

— Я знаю вас даже лучше, чем вы думаете, доктор. Я встречал людей вашего типа на протяжении многих столетий, и, поверьте, мне очень трудно восхищаться вашей всеподавляющей жаждой жизни, в то время, как я хочу лишь одного, — покончить счеты с моей собственной.

Невилл гневно блеснул глазами.

— Конечно, Калди, вам легко говорить. Вы ведь не можете умереть, но мы-то с Луизой очень даже можем. А, между тем, мы хотим жить, очень хотим. И у нас, знаете ли, практически нет выбора. В случае отказа выполнять приказы, Фредерик нас убьет, а нам этого вовсе не хочется.

— Я понимаю, доктор, хотя позвольте вам напомнить, что в отличие от меня вы в конце концов все равно умрете.

— Да, — сказал Невилл, — в этом-то вся и штука. За свою слишком долгую жизнь вы успели начисто позабыть, что все это значит для нас, остальных, которые знают, что каждая прожитая секунда неумолимо приближает нас к могиле. Я уверен, что бывали моменты, наверняка бывали, когда и вам жизнь представлялась желанной и восхитительной, и вы жаждали жить, а не умереть!

— Да, должно быть, такие моменты бывали, — засмеялся Калди. — Должно быть, бывали… — Внезапно смех его оборвался, брови напряженно изогнулись. — Должно быть… — Он погрузился в задумчивое молчание.

— Что с вами, мистер Калди? — спросила Луиза.

Он покачал головой.

— Ничего… что-то такое… я не знаю, не знаю. Вдруг что-то возникло, на одно мгновение… что-то такое… После того, как вы сказали… вы сказали… Что-то всплыло…

— Воспоминание? — спросил Невилл. — Вы чтото вспомнили, Калди?

— Воспоминание… — повторил он тихо. — Нет, не воспоминание, не эпизод, не событие… Ощущение… давно забытое ощущение…

— Что за ощущение? — спросил он, чувствуя, как внутри нарастает возбуждение. — Что за ощущение, Калди?

Глаза Калди словно затянулись поволокой.

— Ощущение обжигающего ветра и пота… чувство страха… желание… страха смерти… желание выжить… — Его губы мелко задрожали.

Когда он вновь заговорил, его голос зазвучал странным неестественным шепотом, при этом казалось, что каждое слово дается ему с большим трудом и болью.

— Haitaumash… kakoshenkar… — шептал он с искаженным лицом, дрожа всем телом, — mashkamash… kakosheshkar.

— Что, Калди? — спросил Невилл, хватая со стола карандаш и бумагу и лихорадочно записывая незнакомые слова. — Что вы сказали?

— Haitaumash… kakoshenkar… — повторил он, — mashkamash… kakosheshkar…

— Что это значит, Калди?

— Я… я не знаю. — Вдруг Калди заплакал. Обхватив голову руками, он раскачивался в разные стороны. — Не знаю, не знаю. Пожалуйста, оставьте меня в покое, хоть ненадолго, пожалуйста.

Невилл посмотрел на жену. Она не ответила на его взгляд. Тогда он вызвал охрану, чтобы Калди отвели в камеру.

Когда они остались одни, Луиза повернулась к мужу и спросила:

— Что такое он сказал, Джон?

— Не имею ни малейшего представления, — ответил он отрешенно, целиком сосредоточившись на только что записанных словах. — Я не понял языка. Мне незнакомо даже его звучание, хотя некоторые элементы напоминают классический греческий язык.

— Так это был греческий? — спросила она. — Но он не похож на греческий, по крайней мере, на тот греческий, который ты изучал в семинарии.

Он нахмурился и принялся бормотать себе под нос:

— Haitaumash… haitaumash… а, может быть, heitaumai? Mashkamash… maxei? Вполне вероятно вполне вероятно. По крайней мере, это индо-европейский язык. Готов поклясться всей моей жизнью, это индо-европейский.

— Джон, — нетерпеливо воскликнула она, — будь любезен, скажи же, наконец, что ты там бормочешь!

Он покачал головой.

— Ничего особенного, дорогая. Тут нужна консультация лингвиста. Я могу лишь сказать, что эти слова напоминают определенные греческие слова, но это может быть простым совпадением. А может, они вообще ничего не значат. Так, какая-нибудь тарабарщина.

И он вновь сосредоточился на четырех мистических словах. Теперь, когда Калди вернулся в свою камеру, у Луизы не было причин задерживаться здесь, а составлять компанию своему мужу ей совсем не хотелось. Какое бы чувство она к нему не питала, оно давно улетучилось. И теперь, глядя на него, она не испытывала ничего, кроме отвращения и омерзения, причем это касалось не только мужа, но и ее самой. Она вдруг обнаружила, что смотреть на него, это все равно, что смотреть в кривое зеркало: образ получался искаженным, зловещим, уродливым, но это было несомненно ее собственное отражение.

 

11

«Да, — мрачно подумала Петра Левенштейн, — денек у меня сегодня был не из приятных». Сначала стычка с капитаном Брачером, чтобы получить разрешение ночевать вне Центра, особенно во время полнолуний, затем неудача в эксперименте и, наконец, результаты вскрытия. Она кисло улыбнулась. Однако доктору Невиллу сегодня пришлось изрядно потрудиться — и на вскрытии и потом, проводя очередной сеанс гипноза с Калди. Интересно, удалось ли ему узнать что-нибудь полезное? И как далеко они углубились, разгребая давно захороненные воспоминания?

«Впрочем, что бы он там не узнал, — вздохнула она, — для меня это представляет гораздо меньшую ценность, чем результаты вскрытия. Подопытный субъект — как бишь его зовут? Томас? Томпсон? что-то в этом роде, — скончался от отравления. Однозначно и просто. Не исключено присутствие других факторов, которые, вероятно, также внесли свою лепту, например, недостаточное питание, но основной причиной смерти явилось внедрение в организм токсина».

Ларри Беллами, один из «кнутов»-охранников, приставленный на сегодня сторожить Луизу Невилл, еще час назад принес ей кофе. Стараясь не плеснуть из чашки на бумаги, Петра отставила так и нетронутый кофе в сторону. «А может, у Невилла просто нет опыта в таких делах, — подумала она. — Он, конечно, имеет медицинскую степень, но ведь это вовсе необязательно означает, что он в состоянии точно определить причину смерти». Поразмыслив еще немногу она отвергла эту возможность. Ведь подопытный субъект скончался не от редкой тропической болезни. Да и о тайном сговоре врачей с целью завести эксперта в тупик речи быть не может. «Мы просто ввели в костный мозг испытуемого неизвестный и недостаточно исследованный химический фермент, что его и убило. Любой выпускник медицинского колледжа смог бы установить причину смерти».

— Но как же тогда раскрыть механизм этого процесса? — вслух произнесла она.

Кожу невозможно проткнуть, нельзя взять на анализ кровь или ткани… как же определить причину превращения? И как управлять этим процессом?

Каким образом можно умертвить подобное существо?

Поток ее размышлений был прерван осторожным стуком в дверь. Повернувшись, она увидела Пратта, с бодрым видом направляющегося к ней. На его лице играла самоуверенная и какая-то даже злорадная улыбочка, что ей весьма не понравилось. Она сухо спросила:

— Да, профессор? Что вам угодно?

— О, я просто подумал, а не урвать ли нам немного времени, чтобы сойтись поближе, — ответил он, похотливо ухмыляясь. — Мы отлично ладим при встречах, но со всей этой работой ни вы, ни я практически не имеем возможности побыть наедине.

— Не сочтите это за проявление неуважения, профессор, — медленно произнесла она, стараясь вложить в каждое слово как можно больше неуважения, — но что касается меня, то я провожу наедине с вами ровно столько времени, сколько в состоянии вынести.

Его улыбка сменилась злобной гримасой, лицо покраснело.

— Но мне помнится, мы достигли своего рода взаимопонимания, Петра, — сказал он, приближаясь к ней. — Доктор Реймор ведь мог перевести на этот проект любого из своих химиков. И только благодаря моей поддержке ваша просьба была…

— Мой перевод был осуществлен доктором Реймором, а не вами.

— Но мне ничего не стоило отменить это распоряжение. — Теперь, когда он был совсем близко, она почувствовала запах давно немытого тела и грязного белья. — И потом, я полагал, вам нужен будет здесь надежный друг.

Она надменно вскинула голову.

— Очень сильно сомневаюсь, что мне когда-нибудь будет что-нибудь нужно от вас. Если б я была каннибалом, то, может, и позарилась бы на ваш жир, но…

Он быстро схватил ее за плечи и, сильно сжимая, закричал:

— Я не люблю, когда меня оскорбляют, и мне очень не нравится, когда мною пользуются!

Он сильно прижал ее спиной к лабораторному столу. Пошарив руками за собой, она схватила скальпель, поднесла его к лицу Пратта и процедила сквозь зубы:

— А ну, убери свои липкие руки, ты, жирная вонючая свинья! И проваливай отсюда, пока я не разрезала тебя на куски и не скормила Калди.

Он отпустил ее и отступил назад. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, затем он мрачно пробормотал:

— Вы еще пожалеете об этом! — И вылетел из лаборатории.

Она швырнула скальпель обратно на стол и, качая головой и мысленно проклиная Пратта, вернулась к своим размышлениям.

Спустя полчаса дверь в лабораторию распахнулась и вошел Дуэйн Бриггс.

— Леди, капитан Брачер хочет вас видеть, немедленно.

Петре очень не нравилось, когда ее отрывали от размышлений, поэтому она метнула на брачеровского холуя гневный взгляд и сказала:

— Скажите капитану, что я как раз…

— Капитан ни о чем не просит, он приказывает, — оборвал ее Бриггс. — Идемте со мной, сейчас же.

Петра подумала, не послать ли ей Бриггса ко всем чертям вместе с его напыщенными манерами и «металлом» в голосе, но потом решила этого не делать. Эти самодовольные панки могут оказаться довольно опасными, если их разозлить. Подавив свое раздражение, Петра вслед за Бриггсом вышла из лаборатории.

Капитан Брачер сидел за столом в своем кабинете. Выражение его лица насторожило Петру. Оглядев комнату, она увидела Пратта, который ее холодно поприветствовал. У противоположной стены стояли Невилл и Луиза, на его лице, как обычно, застыло выражение нервной озабоченности, а ее взгляд, как ни странно, светился участливостью и симпатией. Петра села на стул перед столом. Брачер не проронил ни слова, пока она входила и усаживалась. И сейчас продолжал молча смотреть на нее.

Наконец он сказал:

— Вы, кажется, полагаете, что я полный идиот, миссис Левенштейн.

У Петры сердце ушло в пятки.

Брачер постучал кулаком по стопке бумаг на столе.

— Вы что же, думали, я никогда не узнаю об этом? Никогда не обнаружу истинную причину вашего стремления попасть на этот проект?

— Я… я… Я не… Не понимаю, о чем… о чем это вы, капитан, — забормотала Петра.

— Ах да, ну конечно, как же мы можем оставить вас в неведении. Вы прекрасно осведомлены о том, что содержится в вашем личном деле, точно так же, как и я. — Он взял бумаги, потряс ими и снова бросил всю стоику на стол, прихлопнув ее кулаком. — Та папка, которую мне прислал Реймор, была вполне невинной, не так ли? Но к несчастью для вас, профессор Пратт обнаружил фотокопию с перекрестными ссылками и прочитал ее. — Его холодные глаза, излучали неприкрытую ярость. — Мы позволили себе небольшую правку, не так ли, мисс Левенштейн! Несколько листочков взяли да и выскочили из папки, ну надо же! Представьте мое удивление, когда я узнал, что вы выросли в приюте!

— Ну и что с того? — спросила она, стараясь не выдать своей тревоги. — Многие теряют родителей в раннем возрасте. Ведь это же не преступление.

— Конечно же, нет, — сказал он. — Однако вот здесь содержится копия полицейского рапорта о смерти ваших родителей. — Он заглянул в бумаги. — Обоих родителей разорвал на куски и частично съел ВОЛК?

Ее лицо покраснело.

— Какая бы трагедия ни произошла с моей семьей, вас это определенно не…

— Волк, мисс Левенштейн? — прервал ее Брачер. — Волк? Волк, который согласно вашим детским показаниям, стоял на задних лапах? Волк, в которого стреляли полицейские, и неоднократно, а много раз стреляли, причем безо всякого результата?

— Да! — закричала она. — Это правда, правда, оборотень это был, ну и что? Какая вам, собственно, разница?

— Разница, мисс Левенштейн, — мрачно ответил он, — в том, что мне не нравится, когда у моих подчиненных есть от меня секреты!

— Я не подчиняюсь вам, — резко возразила она, — и вообще никому не подчиняюсь! Мои поступки и побуждения никого не касаются. Я точно исполняю все, что вы от меня хотите, разве нет? Я пытаюсь раскрыть причины этого процесса и способы его контролирования. И если попутно мне хочется узнать, как можно уничтожить эту тварь, что с того? Вы же не намерены навечно оставить Калди в живых? Разве вы не собираетесь покончить с ним, как только секрет будет разгадан? — Она сделала небольшую паузу, словно ожидая ответа, в котором вовсе не было необходимости, и затем продолжила: — Вот так. И вы прекрасно знаете, что если прострелить ему голову, он не умрет, и если бросить его живьем в топку, он не сгорит.

— Дело не в этом, — сказал Брачер.

— Дело именно в этом, — возразила она. — И неужели так уж важно, что причины, по которым вы хотите разгадать и затем убить его, отличаются от причин, по которым я хочу сделать то же самое?

— Вряд ли… — пробормотал Невилл.

— Черт возьми, Джон, либо говори яснее, либо молчи! — рявкнул Брачер.

Невилл прочистил горло:

— Вряд ли это был Калди. То есть, не может быть, чтобы это он убил родителей Петры. С самого окончания Второй мировой войны он находился на попечении Бласко.

— Ну конечно, это не Калди, — сердито сказала Петра, — но я же не знала этого, когда вызвалась участвовать в этом проекте. Я просто предположила, что моих родных убил именно он. В конце концов, ну сколько оборотней может быть во всем мире?

— Но крайней мере, два, — ответил Невилл. — Калди и Клаудиа.

— Да, Клаудиа, — кивнула Петра. — Должно быть, это она убила моих родителей, если, конечно, нет других таких же тварей. — Она опять повернулась к Брачеру и, с трудом сдерживая эмоции, сказала: — Послушайте, капитан, я очень сожалею, что прежде никогда не упоминала о своей личной заинтересованности в этом проекте. Но вы должны понять, что мне просто не хотелось обнародовать факты своей частной жизни. Я делаю свое дело и делаю его неплохо. А конечная цель у нас одна.

— Ваше объяснение неприемлемо, — высокомерно произнес Пратт. Его маленькие глазки вспыхнули мстительной злобой. — Капитан, я полагаю, что мисс Левенштейн следует серьезно наказать за ложь и непослушание. — Он помолчал, словно обдумывая какую-то мысль, которая только что пришла в голову. — По крайней мере, ее следует отозвать с этого проекта.

Петра взглянула на него с нескрываемой ненавистью и повернувшись к Брачеру, сказала:

— Капитан, мне бы хотелось знать, входит ли в мои обязанности здесь терпеть тисканье этой жирной свиньи всякий раз, когда он этого пожелает?

Брачер не ожидал подобного вопроса, поэтому прошло несколько секунд, прежде чем он заговорил:

— О чем это вы?

— Думаю, мой вопрос достаточно ясен, — сказала она. — Единственная причина, по которой Пратт довел все это дело до вашего сведения, состоит в том, что я отказалась от интимных отношений с ним.

Брачер медленно перевел взгляд на Пратта.

— В чем дело? — спросил он с холодным спокойствием.

— Капитан, — быстро заговорил профессор, его полные руки суетливо задергались, а голос прозвучал на октаву выше обычного, — неужели вы верите этим клеветническим измышлениям!

Брачер посмотрел на профессора, затем на Петру, спокойная уверенность которой так резко контрастировала с нервным замешательством Пратта. Ему не составило труда определить, кто из них лгал, а кто был искренен.

С гневным лицом он обратился к Пратту:

— Так значит, профессор, в нашем штате недостаточно борделей для вашего удовлетворения? Такая, стало быть, проблема?

— Капитан, я уверяю вас… — начал Пратт.

— Хватит! — крикнул Брачер. — Это исследовательский центр и штаб-квартира нашего движения, а не гарем! И мисс Левенштейн — ученый, и к тому же заслуживающая уважения белая женщина, а не какая-нибудь дешевая проститутка. Ведите себя скромнее, Пратт, или я лично займусь вашим воздержанием.

Пратт униженно замолчал, а Брачер, повернувшись к Петре, сказал:

— Все это, разумеется, к делу не относится. Вы были недостаточно откровенны со мной, мисс Левенштейн.

— Прошу вас, капитан, — взмолилась Петра, — я ведь не скрыла от вас ничего важного. Совершенно очевидно, что профессор давно все знал, и рассказал вам об этом только из соображений своего оскорбленного самолюбия. Пожалуйста, увольте меня от проявлений его мстительности, ведь это в ваших же интересах — помочь мне отомстить этим чудовищам.

Гнев Брачера заметно смягчился.

— Меня не интересует мнение, — возразил он. — Не скрою, этот оборотень вызывает у меня отрицательные эмоции, но не более, чем любой другой цыган, еврей, индеец или черномазый. Все они врага белой расы. Их ликвидация подобна избавлению от ненужного хлама. Калди для меня не более, чем гнилое яблоко, годное лишь для мусорной кучи… с учетом, разумеется, той пользы, которую он может временно нам принести.

— Но ваша цель… наша цель, капитан, выходит за рамки временной войны белых против всех остальных, — сказала Петра. — Вы, я, доктор Реймор и мистер Халл, все мы безраздельно преданы идее расового очищения и осуществлению программы тщательно контролируемого евгенического воспроизводства расы. Неотъемлемой частью данного процесса является истребление неполноценных в расовом отношении особей, и совершенно очевидно, что любой, кто человек лишь наполовину, а в другой своей половине — зверь, — неполноценен.

— Мисс…

— Поэтому Калди должен умереть. А когда мы поймаем ее, — лицо Петры неожиданно посуровело, — то и Клаудиа умрет. А для этого нам необходимо знать, как их убить.

Она замолчала, переводя дыхание:

— У нас общие цели, капитан. Не лишайте меня удовольствия внести свою лепту в дело уничтожения убийцы моих родителей.

Брачер кивнул:

— Ну что ж, иногда патриотизм и стремление к отмщению идут рука об руку.

— Да, — ответила она. — Это как раз мой случай. Брачер помолчал, пристально глядя на нее, и затем сказал:

— Хорошо, мисс Левенштейн, вынужден оправдать вас за недостаточностью улик. Однако в будущем у вас не должно возникнуть и тени сомнения относительно того, что я обязан быть в курсе всего, пусть даже самой незначительной малости, если это так или иначе связано с Центром или любым из наших проектов. Понятно?

— Да, капитан, — ответила Петра, облегченно улыбаясь.

— Хорошо. — Он повернулся к Пратту. — Подопытные субъекты готовы?

— Да, — кивнул профессор, еще не до конца оправившийся после провала своего плана мщения. — Сегодня утром я послал за ними наших ребят, и они подобрали с десяток бродяг и проституток в Пьерре. Они только что вернулись. — Он улыбнулся, стараясь вести себя как можно дружелюбнее и непринужденнее, словно недавнего недоразумения вовсе не было и они с Брачером остаются давними близкими друзьями. — И как я понял, улицы Пьерра просто-таки кишат этими отбросами.

— Хорошо, — откликнулся Брачер и повернулся к Петре. — Мисс Левенштейн, насколько я понимаю, наша единственная проблема заключается в определении верного соотношения различных химических веществ, так?

После секундного колебания Петра ответила:

— Да, в данный момент это самая трудная проблема.

— В нашем распоряжении двенадцать подопытных субъектов. Я бы попросил вас приготовить растворы с различным содержанием компонентов, чтобы опробовать их сегодня вечером. Это лучше, чем испытывать каждую комбинацию по отдельности…

— Не возражаю, капитан, — прервала его Петра, — но это нужно сделать немедленно, или отложить до завтрашнего утра.

— Почему такая отсрочка?

— Сегодня — вторая ночь полнолуния. И я намерена исчезнуть отсюда задолго до заката и провести эту ночь под замком в своей квартире.

Губы Брачера сжались в тонкую полоску.

— Мисс Левеншгейн, у вас поразительная способность превращать любое простое обсуждение в скандал.

Она покачала головой.

— Какой же это скандал. Вам же отлично известно, что где-то в окрестностях Маннеринга обитает еще один оборотень. И сегодняшняя ночь последняя в этом лунном цикле, когда она может превратиться в чудовище. Ясно, что если она намерена освободить Калди, то сделает это сегодня ночью. — Петра помолчала, чтобы каждый из присутствующих осознал важность этих слов. — Я не хочу быть в Центре, когда она заявится сюда и предлагаю перевести Калди в другое место. Ни для кого не секрет, что если она нападет, никакая охрана не спасет.

— ЕСЛИ она нападет, — сказал Брачер, — ЕСЛИ она явится сюда ночью и ЕСЛИ она вообще где-то поблизости. Мы же не знаем наверняка, что Клаудиа известно о пленении Калди. И хотя я почти уверен, что это она убила тех троих фермеров прошлой ночью недалеко отсюда, тем не менее это может быть простым совпадением. А то, что двадцать пять лет назад мои родители были убиты в Нью-Йорке, а теперь это существо появляется здесь, в Северной Дакоте, и как раз когда ее давний приятель попадает в наши руки, — это по-вашему тоже совпадение?

Прагг покачал головой.

— Она права, капитан. Подруга Калди оказалась здесь не случайно, и потому освобождение Калди из Центра очень и очень вероятно.

Брачер побарабанил пальцами по столу и пробормотал:

— Ну что ж, тогда подождем до утра.

— Да, экспериментировать со всеми двенадцатью подопытными мы не сможем, — сказала Петра. — Но сегодня весь день я готовила сыворотки различных составов, и четыре из них можно опробовать прямо сейчас, если вы не возражаете. К тому же официально Центр сегодня закрыт, поэтому проблем с вывозом трупов, если возникнет такая необходимость, не будет.

Брачер нахмурился.

— Да-да, кстати, то-то меня удивила такая пустота в здании. Почему Центр закрыт?

Петра постаралась скрыть улыбку.

— Национальный праздник, капитан. День рождения Мартина Лютера Кинга.

— День рождения Мартина Лютера Кинга?! — воскликнул он. — Центр закрыт из-за…

— Это всего лишь видимость, капитан, — напомнила она ему, — всего лишь видимость.

Он успокоился.

— Да, да, я понимаю, конспирация.

— Тем удобнее для нас, — добавил Пратт. — И потом, четыре эксперимента все равно лучше, чем ничего; — Затем, взглянув на часы, он воскликнул: — О, боже! У меня же через пятнадцать минут назначена встреча. Прошу прощения!

Он быстро встал и почти бегом вышел из кабинета.

Неожиданный уход Пратта разозлил Брачера, хотя он не попытался его задержать.

— Встреча! — фыркнул он. — Какой удобный предлог!

Он взглянул на Петру и с удивлением отметил, что с уходом профессора вся ее неловкость мгновенно улетучилась. Он улыбнулся ей, и она, слегка зардевшись и опустив глаза улыбнулась в ответ.

Невилл знал, что имел в виду Брачер, знал, что Пратт просто напросто ретировался накануне наступления полнолуния, поэтому он решил не настаивать на разрешении самому покинуть Центр. Он отлично сознавал бесплодность такой попытки, да и Брачера сейчас лучше было не трогать. Вместо этого он произнес:

— Фредерик, а может быть, имеет смысл продолжить эксперименты на животных. То есть я хочу сказать, на настоящих животных. Собаках, обезьянах?

— Нас интересуют организмы, максимально воспроизводящие метаболизм человека, — ответил Брачер тоном, не терпящим возражения. Он взял со стола стопку отчетов. — А теперь идите отсюда и приступайте к работе. У меня есть другие дела.

Петра поднялась со стула и вышла из комнаты, за ней неспеша последовал Невилл. Луиза не двинулась с места, глядя на кузена с нескрываемым презрением. Он поднял на нее глаза, в его взгляде было не меньше презрения и ненависти. Через несколько секунд она встала и, не сказав ни слова, вышла из кабинета. Брачер проводил ее взглядом и пробормотал:

— А она точно получит пулю в лоб и очень скоро, или помоги мне Господь.

Спустя мгновение дверь бесшумно распахнулась. Оторвавшись от бумаг, Брачер увидел Петру Левенштейн, нерешительно переминающуюся с ноги на ногу.

— Капитан, — неловко начала она, — мне бы хотелось поблагодарить вас за понимание и поддержку.

Брачер решил продемонстрировать широту натуры и ответил:

— Рад был помочь. — Он улыбнулся ей. — Надеюсь, у вас не сложилось убеждения, что все мужчины, работающие здесь, отличаются столь же недостойным поведением, как Пратт. Мы отнюдь не животные, знаете ли, по крайней мере, не все из нас.

— Конечно, я знаю, — ответила она мягко. — А я, в свою очередь, надеюсь, что вы не подумали, будто я… ну, как бы это сказать… холодная и неэмоциональная. Надеюсь, вам не кажется, что я отвергаю любые ухаживания со стороны мужчин? — Она покраснела до корней волос. — Я хочу сказать… То есть…

— Да, да, мисс Левенштейн, — Брачер засмеялся, приятно удивленный ее смущением, — я вас отлично понял.

— Хорошо, — ответила она, неловко улыбаясь, — а теперь, если позволите… — И она быстро вышла из комнаты.

Брачер некоторое время смотрел ей вслед, после чего вновь вернулся к бумагам. «Очаровательная девушка, — подумал он. — Какие глаза!»

* * *

Луиза Невилл, крепко стиснув зубы, вся буквально пылая гневом, направлялась к лифту, за ней плелся Беллами. У двери лифта она остановилась и, сложив руки на груди и нетерпеливо притоптывая ногой, принялась ждать. Швырнув сигарету прямо на чистый пол, Ларри Беллами сказал:

— Эй, леди, столовая открыта, хоть сегодня и праздник в честь этого негритоса. Может, хотите кофе или пообедать или еще чего?

Она резко повернулась к нему:

— Что вы сказали? — В первый раз за все время пребывания в Центре «кнут» продемонстрировал по отношению к ней нечто, пусть и весьма отдаленно напоминающее учтивость.

— Я говорю, не нужно ли вам чего из столовой.

Она пристально посмотрела на него и спросила:

— Как вас зовут?

— Ларри, — ответил он.

Она кивнула.

— Кто приставил вас ко мне, Ларри?

— Дуэйн Бриггс, — ответил он. — А что?

— И что он вам при этом сказал?

Беллами пожал плечами.

— Он сказал, чтобы я не спускал с вас глаз.

— А знаете ли вы, кто я? — Молодой человек отрицательно покачал головой. — Я двоюродная сестра капитана Брачера.

Его глаза расширились.

— Без дураков?

Дверь лифта открылась, и они вошли внутрь.

— Мы с мужем работаем здесь над очень важным проектом вместе с моим братом. Вот поэтому к нам и приставили телохранителей. — Говоря это, Луиза ощутила слабый проблеск надежды.

— Само собой понятно, — сказал он.

«Бриггс ничего ему не объяснил! — ободрено подумала Луиза. — А сам он ни о чем не догадался!»

Она стояла рядом с молодым человеком и внимательно наблюдала, как он набирает код. 3–12–26–7–19… Пока они спускались на третий этаж, Луиза вновь и вновь повторяла последовательность чисел. Как только они дошли до ее комнаты и Беллами открыл дверь, Луиза бросилась к столу и торопливо записала код на полях газеты. После этого, с облегчением вздохнув, она повернулась к «кнуту».

— Пожалуй, я бы выпила кофе, если это вас не затруднит.

— Конечно, леди, — ответил он.

Она постаралась, чтобы ее голос прозвучал как можно непринужденнее:

— И не надо закрывать дверь. Здесь очень душно.

— Но Бриггс сказал…

— Знаю, знаю, — улыбнулась она. — Но здесь, на третьем этаже, я в совершенной безопасности. Просто нужно немного проветрить комнату. — И прежде, чем он смог что-то ответить, она быстро добавила: — Кофе с сахаром и молоком, пожалуйста.

— Ага, — неуверенно сказал он. Затем, очевидно, решив, что причин для беспокойства нет, он бодро повторил: — Ага, хорошо, я скоро вернусь.

Выждав некоторое время, после ухода «кнута», Луиза осторожно выглянула в коридор и огляделась. Она услышала приглушенные голоса, доносящиеся из-за какой-то двери в дальнем конце коридора. Однако коридор был пуст. Торопливо натянув пальто, она оторвала от газеты полоску с записанным кодом, сняла туфли, чтобы не производить лишнего шума и бегом бросилась к лифту. Она подошла к цифровой панели на стене рядом с лифтом и осторожно набрала код. «Ну, давай же, — взмолилась она, — давай, сработай!»

Код сработал. На световом табло над дверью лифта сначала загорелась «двойка», затем «тройка». Двери открылись, и она влетела внутрь. Набрав код еще раз, она поднесла палец к кнопке первого этажа. «Нет, подожди, — сказала она сама себе. — На первом этаже наверняка кто-то есть. Лучше спуститься на подвальный этаж, туда, где стоянка для машин начальства. Сегодня здесь из начальства один Фредерик».

Нажимая кнопку, она услышала, как в другом конце коридора кто-то страшно пронзительно закричал, как кричат от невыносимой боли. «Черт бы вас побрал, — подумала она, — и Петру, и Фредерика, и Пратта… черт бы побрал вас всех».

Медленно опускаясь вниз, Луиза судорожно сжимала и разжимала пальцы, моля Бога, чтобы кто-нибудь на втором или первом этаже не остановил лифт. Она готова была рассмеяться вслух, когда на табло загорелась буква «П» и двери распахнулись.

Здесь было темно и тихо. Подвал отапливался, и пол был теплым, поэтому она решила не надевать туфли. «Надо добраться до двери в гараж и открыть ее, — подумала она. — Может быть, где-то есть обычная дверь. Главное — выбраться отсюда, добежать до Маннеринга, держась в тени на обочине, и сразу в полицию!»

Голоса, шаги, звук открывающейся, а потом закрывающейся металлической двери.

— О, нет, только не это, — прошептала она.

Оглядевшись в поисках возможного укрытия, она увидела несколько больших черных автомобилей, стоящих в ряд у дальней стены. Луиза бросилась к ним и дернув за ручку дверцы первой же машины, обнаружила, что она не заперта. Она забралась на заднее сидение и, стараясь не шуметь, закрыла дверцу.

Послышался женский смех, которому вторил спокойный мужской голос. Осторожно выглянув в окно, Луиза увидела незнакомого «кнута» и с ним весьма подержанного вида девицу. Девушка несла свернутый матрас, а парень в одной руке держал большую бутыль с вином, а в другой одеяло. Луиза наблюдала, как они расстелили матрас прямо на полу в двух ярдах от нее, сели на него и принялись за вино. Девушка вытащила из сумочки сигарету с марихуаной и закурила.

Луиза вновь соскользнула на пол между сиденьями и тяжело вздохнула, когда до нее донесся сильный запах наркотика, и она услышала глупое хихиканье и вслед за этим звук расстегивающейся застежки-молнии. Она закрыла глаза и подумала: «Если вы хотите поразвлечься, так уж по крайней мере не тяните с этим».

Но они не спешили. И когда день начал клониться к закату, Луиза поняла, что ни этому «кнуту», ни его подружке совершенно некуда идти и больше нечем заняться.

 

12

Солнце уже садилось, а Джон Невилл все еще стоял в полном одиночестве в специально оборудованном для вскрытий помещении рядом с опустевшей лабораторией. Несколькими часами раньше он наблюдал, как Петра Левенштейн ввела приготовленные ею сыворотки еще четырем несчастным: двум неграм, мальчику-индейцу и чернокожей женщине. И когда все до одного умерли, он в который раз сказал себе, что его вины в этом нет, что он всего лишь винтик в огромном механизме, наблюдатель, бессильный что-либо изменить, и такая же жертва безумцев, захвативших Центр, как и эти четверо мертвецов.

Он лгал самому себе и прекрасно знал, что это была ложь. Вздохнув и покачав головой, он в который раз подумал: «Когда же все это кончится? Когда же я смогу вернуться в Эндор или уехать, наконец, в Намибию? Когда же меня оставят в покое?»

Он выглянул в окно и увидел полную луну, такую яркую и отчетливую на затянутом черными облаками небе. Все окна и двери на третьем этаже были опутаны стеблями борца-травы. И хотя наличие этого чудодейственного растения и служило своего рода гарантией безопасности на интеллектуальном, сознательном уровне, тем не менее это не избавляло от бессознательного эмоционального страха перед наступившей ночью. За дверью в коридоре находились Дуэйн Бриггс и еще один «кнут» — худосочный парень с багровым лицом по имени Марти Петерсен, — очевидно, для обеспечения дополнительной защиты на случай, если подруга Калди Клаудиа надумает пожаловать в Центр. Однако от их присутствия на душе у Невилла легче не становилось.

Он выполнил вскрытие всех четырех тел, но ничего нового не обнаружил: в каждом случае смерть наступала в результате введения в кровяной поток испытуемого токсичного вещества. И в печени, и в сердце, и в легких налицо все очевидные признаки отравления.

Ничего необычного, ничего, представляющего какую-либо ценность для данного проекта. Ничего…

Ничего…

И вдруг его рот широко открылся от удивления, глаза округлились, когда он взглянул на расчлененные останки Юджинии Джексон, двадцатисемилетней чернокожей бродяжки. На правом предплечье Юджинии Джексон была вытатуирована бабочка. И когда он смотрел на татуировку, казавшуюся багровой на мертвой серой коже, бабочка вдруг начала пропадать и, наконец, совсем скрылась под густыми черными волосами, которые, казалось, разом проросли из мертвых фолликул, как только поток лунного света, пробивающийся из окна, упал на труп.

— БРИГГС! — закричал он. — БРИГГС!

Покойница не зашевелилась, сердце, изъятое из тела, не начало биться, легкие, давно уже плавающие в растворе формальдегида, не расправились для вдоха, и все-таки труп продолжал меняться. Лицо, искаженное предсмертной агонией, удлинилось в нижней части, появились огромные зубы, а глазницы сузились. На мгновенье Невиллу почудилось, будто мертвые руки шевельнулись, но это была всего лишь иллюзия, спровоцированная неожиданным появлением на кончиках пальцев маленьких широких когтей, протянувшихся навстречу лунному свету.

— БРИГГС! — снова закричал он что было сил.

И вдруг превращение стремительно оборвалось. Когда в комнату вломились Дуэйн Бриггс и Марти Петерсен с перекошенными лицами и пистолетами в руках, они увидели пастора, изумленно уставившегося на покрытое шерстью расчлененное тело, и глупо улыбающегося. Они опустили пистолеты и Бриггс спросил:

— Что случилось?

— Получилось!.. Нам удалось, удалось! — воскликнул Невилл, в страшном возбуждении совершенно позабывший об угрызениях совести и своих недавних страхах. — Теперь нужно только выяснить, как добиться того же, не причиняя им смерти.

«Кнуты» обменялись удивленными взглядами.

Невилл тут же сказал:

— Немедленно пошлите за капитаном Брачер ом.

— Капитана нет, док, — ответил Петерсен. — Он на совещании, а где — неизвестно.

— Тогда найдите профессора Пратта… — он замолчал, вспомнив, что профессор покинул Центр задолго до заката. — Петра! — вслух произнес он, и затем повернулся к Бриггсу: — Слушайте внимательно. Только что мы стали свидетелями настоящего открытия, очень крупного. Нужно раздобыть автомобиль. Сначала заедем за Петрой Левенштейн, затем разыщем профессора Пратта, а потом нужно будет…

— Погодите-ка, преподобный, — оборвал его Бриггс: — Во-первых, капитану не понравится, если мы будем брать из гаража машины, когда нам заблагорассудится. То есть, я хочу сказать, в нашем распоряжении здесь ведь одни лимузины, вы же знаете. А они чертовски дорогие.

— Ерунда, — нетерпеливо отмахнулся Невилл. — А вот это действительно важно.

— Может быть, да, а, может, и нет, — продолжал Бригсс. — А во-вторых, вроде бы здесь не произошло ничего такого, чтобы эта цыпочка согласилась выползти из своей квартирки, когда на небе полная луна.

Невилл закрыл глаза, стараясь держать себя в руках.

— Бриггс, вы ведь знаете, чем мы здесь занимаемся, так?

— Ну да, я видел ту плёнку, — ответил Бриггс. — Так что?

— Так взгляните на руки этого трупа. И на зубы.

Бриггс и Петерсен вышли на середину комнаты и, склонившись над анатомическим столом, уставились на останки мёртвой женщины. Петерсен хмуро спросил:

— Дуэйн, что это еще за чертовщина? Эти зубы, я имею в виду. Как это получилось?

Бриггс посмотрел на Невилла.

— Одна из формул сработала?

— Да, да, чёрт побери, в этом-то все и дело! — воскликнул Невилл. — А теперь найдите машину, я должен увидеть Петру и Пратта!

— Дуэйн, — повторил Петерсен, — что здесь все же происходит? Что это за дрянь?

Бриггс глубоко вздохнул.

— Это длинная история, Марти. Я тебе все объясню, — он перевел взгляд на Невилла, — по дороге в гараж.

Пока они спускались на лифте в подвал, Бриггс рассказал Петерсену о секретном проекте. Тот только покачивал головой да удивленно присвистывал.

По дороге к лимузинам, припаркованным у дальней стены, они вспугнули Ральфа Хейгера и девицу по имени Джсннифер Фендер, расположившихся прямо на полу. Одежда на обоих была, мягко говоря, в беспорядке, в воздухе плавал сильный аромат марихуану, а рядом с матрасом валялась пустая бутылка из-под вина.

Бриггс готов был уже наброситься на Хейгера за злоупотребление оказанным доверием, но в этот момент Марти Петерсен обнаружил Луизу Невилл, свернувшуюся калачиком на заднем сидении лимузина, и когда та, уступив угрозам Бриггса, выложила всю правду, адъютант Брачера изменил свое решение и тут же отдал несколько распоряжений.

Во-первых, он приказал Дженнифер Фендер выметаться на все четыре стороны. Когда она попыталась возмущенно протестовать, он сильно ударил ее по лицу. Она посмотрела на Хейгера, ища защиты и поддержки, но «кнут» молчал, не желая себе лишних неприятностей. Дженнифер ничего не оставалось, как подобрать свою одежду и, громко рыдая, удалиться восвояси.

Во-вторых, Бриггс велел Петерсену сесть за руль лимузина.

В-третьих, он приказал Невиллу забраться на заднее сидение вместе с женой и не спускать с нее глаз.

И, наконец, заняв место рядом с Невиллом и наставив револьвер на Луизу, он приказал Хейгеру взять еще двоих «кнутов», отыскать Беллами и выбить из него последние мозги.

В тот самый момент, когда лимузин выехал из гаража и покатил к центру Маннеринга, Уильям Генри Пратт как раз заканчивал пятую порцию виски с содовой в баре на Джефферсон-стрит, недалеко от бульвара Джона Ф. Кеннеди.

— Чертова сучка, — бормотал он. — Все равно она за это заплатит! Видит Бог, я это сделаю!

Он громко икнул, поднялся и вышел из бара, направляясь в свой небольшой, не очень уютный домик в деревенском стиле — подарок Крейтона Халла, расположенный в четырех кварталах отсюда.

Покачиваясь из стороны в сторону, Пратт шел по темной улице. Несколько раз он споткнулся, громко обругав городские власти за скверное освещение улиц. В это время суток Маннеринг затихал, вокруг не было ни души.

Вдруг он услышал быстрый стук когтей по тротуару и улыбнулся, подумав, что этот звук, несомненно принадлежащий собаке, очень напоминает перестук легких женских каблучков. Потом до него неожиданно дошло, что клацанье когтей раздается все чаще и ближе, и производят его не четыре лапы, а две, и, наконец, он услышал рычание, которое никак не могло исходить от собаки.

У Пратта сердце ушло в пятки, он бросился бежать. Когда до его дома оставалось каких-нибудь десять ярдов, звук преследования неожиданно оборвался. Засовывая дрожащими руками ключ в замочную скважину, Пратт в страхе оглянулся и ничего не увидел. Он улыбнулся с облегчением. «Нервы ни к черту, — подумал он. — Это всего лишь собака.» Он открыл дверь, вошел внутрь и, заперев замок, прислонился к двери спиной, вытирая пот со лба. Его дыхание было затруднено, сердце бешено колотилось. «Неплохо бы похудеть, хоть немного», — подумал он. В следующее мгновение дверь с треском распахнулась, и Пратт плашмя растянулся на полу. Он услышал позади голодное рычание, но не успел оглянуться. Он так и лежал на полу лицом вниз, когда могучие челюсти сомкнулись на его шее.

Меньше чем в миле от этого места в черном «Мерседесе» по темным безлюдным улицам Маннеринга мчались Джен и Луиза Невилл и с ними двое «кнутов». Повернувшись к Невиллу, Луиза требовательно произнесла:

— Джон, будь так любезен, объясни мне, куда мы направляемся.

— Для начала мы навестим профессора Пратта, — бодро ответил он, — а уж он, по всей вероятности, пошлет за Петрой.

— Но ведь уже темно! — воскликнула она. — Нам давно пора находиться в своих комнатах с этим растением — как уж там его? — под боком, а не носиться по улицам!

Он сунул руку в карман и вытащил несколько изломанных веточек борца-травы.

— А это растение и так у нас под боком.

— Но зачем все это?

— Мы сделали открытие, — возбужденно проговорил он и тут же принялся рассказывать ей обо всем, что произошло с тех пор, как они расстались в кабинете Брачера. При этом он так увлекся, что не заметил, какое поистине ошеломляющее впечатление произвел его рассказ на жену. Он закончил следующими словами:

— Как видишь, мы на верном пути. Конечно, о завершении эксперимента говорить пока рано, но нам удалось доказать, что каким-то образом по той или иной пока еще непостижимой причине, данный фермент действительно вызывает фундаментальные изменения в генетической структуре клеток. Волосы и ногти продолжают расти после отмирания жизненных функций. — Он помолчал. — Правда, конечно, несколько удивляют перемены в черепном строении, так как…

— Да ты понимаешь, что ты говоришь! — закричала Луиза. — Остановись на минутку и прислушайся к собственным словам! Фредерик УБИВАЕТ людей, ни в чем не повинных людей, а ты, Петра, и этот идиот-профессор помогаете ему в этом. И сейчас ты мне рассказываешь, как ты счастлив по поводу достигнутого прогресса! Боже мой, Джон! Боже мой!

Он мгновенно перешел в оборону:

— О каком счастье ты говоришь! Конечно, мне все это не нравится. Ты же знаешь, я не хотел заниматься этим проектом. Просто это… ну, как бы сказать…

— Просто что, Джон? Просто ты очень доволен, что сегодняшний эксперимент прошел удачно, правда? Просто это очень здорово, что ты совершил надругательство над трупом несчастного, которого сам же и убил, так ведь?

— Это несправедливо, Луиза, — мягко сказал он, отвернувшись от нее.

— Бедняжка Джон! Никто-то тебя не понимает!

— Я делаю то, к чему меня вынуждают.

— Да, и тебе это, очевидно, начинает нравиться, — холодно произнесла она.

Он устало потер глаза.

— Прошу, Луиза, не начинай все сначала. Мы оба знаем, в какой переплет мы попали.

— Но я, по крайней мере, ищу выход из этого «переплета»! А ты ведешь себя так, как будто перед тобой новое интеллектуальное упражнение.

— Да я ведь тебя хочу защитить! — настойчиво повторил он.

Она издала короткий уничижительный смешок.

— Ты и впрямь думаешь, что сможешь защитить меня от Фредерика или от чудовища, да вообще от чего-нибудь?

Бриггс и Петерсен с трудом удерживались от смеха, слушая эту дуру с куриными мозгами. Переглянувшись, они дружно захохотали, после чего Бриггс тронул Петерсена за плечо и сказал:

— Тормози. Приехали.

Когда машина остановилась, он продолжил:

— Ты пойдешь с преподобным. А я останусь и составлю леди компанию. — Он улыбнулся Луизе и, приблизив к ней револьвер, сказал с притворной строгостью:-Ведите себя хорошо.

Невилл вылез на обочину и обернулся к Луизе:

— Думаю, это не займет много времени. Ты пока подожди здесь и…

Она откинулась на спинку сидения и сердито сложила руки на груди.

Они подошли к входной двери, когда Петерсен взялся за дверную ручку, дверь открылась. «Как глупо, — подумал Невилл, — не запирать дверей. Если ты важное лицо в городе, то это еще не значит, что грабители будут обходить твой дом стороной».

Две мысли промелькнули в голове Невилла, когда они с Петерсеном вошли внутрь. Первая, — даже не конкретная мысль, а скорее неоформленное ощущение, что входная дверь не просто не заперта, а сам замок разбит вдребезги.

И вторая — воспоминание детства. Однажды отец возвратился из командировки с подарком для Джона — маленьким черным щенком коккер-спаниеля. Щенок был просто восхитительным, особенно когда получал мясную косточку. Так забавно было наблюдать, — вспомнил Невилл, — как шаловливый песик в один момент утрачивал всю свою игривость, его взгляд загорался каким-то плотоядным светом, и, оскаливая маленькие зубки, он злобно рычал, угрожая любому, кто смел покуситься на его добычу.

Невилл так отчетливо вспоминал в эту секунду своего щенка, потому что увидел тот же взгляд в глазах чудовища, жадно пожиравшего окровавленные изуродованные останки Уильяма Пратта. Угрожающее рычание, которое так забавно было слышать от крохотного коккер-спаниеля, теперь, когда оно исходило от оборотня, бросило в дрожь скованного ужасом Невилла.

Они с Петерсеном, как зачарованные, стояли и смотрели на монстра. Их транс длился не более секунды, но этого времени было вполне достаточно, чтобы зверь бросился к ним, схватил Петерсена, повалил на пол и разорвал ему горло. Из огромной раны вырвался фонтан крови, забрызгав Невиллу брюки и башмаки. Словно внезапно очнувшись от кошмарного наваждения, Невилл шарахнулся назад, с треском захлопнув за собой дверь. Он кубарем скатился со ступенек, бросился к лимузину и прыгнул на переднее сидение. Он гнал машину с бешеной скоростью, не обращая внимания на ругательства Бриггса, не разбирая дороги и толком не зная, где находится, одержимый лишь одной мыслью: им нужно бежать, спасаться, потому что Клаудиа обнаружила их, она знает, кто они и где их искать, и хочет убить их, всех до одного убить.

— Преподобный! — заорал Бриггс; — Если вы сейчас же не остановитесь, я пристрелю вашу жену!

Невилл посмотрел в зеркало.

— Сзади! — крикнул он. — Сзади!

Бриггс обернулся. Его лицо залила смертельная бледность.

— О, черт! — прошептал он.

Оборотень настигал их.

Невилл гнал как сумасшедший. Мимо пустынного в этот час муниципального парка, мимо городского Концертного зала, мимо темных безмолвных зданий. Он гнал уже не одну милю, а зверь не отставал, наоборот, казалось, что с каждым мгновением он становится все ближе и ближе. Вдруг Невилл резко нажал на тормоза, чтобы не столкнуться с одним из огромных дубов, которыми обсажен бульвар Линкольна. И этой секундной потери скорости было достаточно, чтобы монстр, одним махом сократив разделяющие их метры, запрыгнул на багажник автомобиля.

Невилл вновь нажал на газ, но зверь держался крепко и в следующий момент, ударив могучей лапой, разбил заднее стекло. Луиза закричала, но ее крик заглушили вопли Бриггса, оказавшегося следующей жертвой оборотня, который словно чудовищными граблями провел когтями по лицу «кнута», напрочь сдирая губы и нос и практически выдрав у несчастного правый глаз.

Невилл видел все, что происходило сзади. Он снова резко нажал на тормоз, и в этот раз чудовище, не удержалось, перелетело через крышу автомобиля и грузно упало на дорогу перед колесами. Бриггс открыл дверь и выпал на обочину в тот самый момент, когда Невилл нажал на газ, и машина, взревев, наехала на оборотня. Поверженный наземь монстр страшно закричал. У Невилла мелькнула надежда на опасение, но в следующий момент он понял, что это крик ярости, а не боли, ибо оборотень был снова на ногах и опять бросился в погоню за удирающим автомобилем, забыв про истекающего кровью «кнута», скорчившегося на обочине.

Невилл все жал и жал на газ, его руки, сжимающие руль, дрожали, а по лицу ручьем текли слезы. Луиза на заднем сидении тихо плакала и молилась. Взглянув в очередной раз в разбитое заднее стекло, она вдруг увидела, что расстояние между ними и чудовищем стремительно увеличивается.

— Быстрее, Джон, — закричала женщина. — Она отстает.

Он почти вдавил в пол педаль акселератора и в следующий момент потерял контроль над управлением. Лимузин развернулся вокруг своей оси на обледеневшей дороге и врезался в телефонную будку на обочине. Невилл и Луиза выбрались из машины и побежали.

Они бежали целый час безо всякой цели, покуда Невилл не почувствовал, что его сердце, и легкие, и ноги больше не в состоянии выдерживать этот бешеный темп. Луиза, запыхавшаяся, но еще полная сил, постоянно подгоняла его, но когда он, наконец, остановился, привалившись спиной к фонарному столбу, прижимая одну руку к груди, а другую к горлу, она остановилась тоже. Он огляделся и сразу увидел оборотня меньше, чем в десяти футах от них. Невилл заглянул в холодные желтые глаза и увидел в них смерть.

Оборотень медленно приближался к ним. Длинные руки свободно болтались из стороны в сторону, зверь тяжело дышал, в зубах застряли куски человеческой плоти. Он жадно и как-то даже похотливо облизывался, и Невилл почувствовал отвратительное зловоние, запах крови, смерти, разлагающейся плоти и грязной шерсти. И тут он вспомнил о борец-траве. Вытащив веточки из кармана, он выставил их перед монстром, который вдруг остановился и часто заморгал от удивления и замешательства, не в состоянии постигнуть своим звериным умишком, откуда исходит эта неожиданная слабость, охватившая все его члены. Он сделал еще один шаг к своей добыче, но в следующий момент отшатнулся назад, замотав огромной мохнатой головой. Несколько секунд, которые показались Невиллу вечностью, оборотень стоял, и не мигая, смотрел на них. Затем он повернулся и убежал в темноту. Только реальность переживаемого им ужаса, только боязнь разжать кулак и уронить растение удерживали Невилла от обморока. Луиза прижалась к нему так крепко, что у Невилла начали затекать руки. Они смотрели в пустынную мглу и исступленно шептали молитву.

Шло время, час, второй, третий, а они так и не находили в себе сил сдвинуться с места. На улицах было по-прежнему пусто, лишь однажды мимо по дороге проехал легковой фургон, за рулем которого сидел молодой фермер. Луиза закричала и замахала руками, но он либо не увидел ее, либо предпочел не обратить внимания на ее крики. Фургон уехал, оставив на дороге у фонарного столба двоих насмерть перепуганных людей, прижавшихся друг к другу.

До рассвета оставалось не более часа, когда, наконец, прибыла долгожданная помощь в образе черного лимузина, остановившегося рядом на обочине. Впервые за эту ночь Луиза улыбнулась, впрочем улыбка мгновенно улетучилась, когда задняя дверца лимузина распахнулась и на дорогу вылез взбешенный Фредерик Брачер.

— Какого черта?.. — закричал он. — Как вы сюда добрались?

— Ф-Ф-Фредерик, — запинаясь начал Невилл, — послушай…

Брачер подошел ближе, посмотрел на них исподлобья и затем сильно ударил Невилла в живот. Пастор шумно выдохнул, его ноги подкосились и он медленно опустился на колени. После этого Брачер повернулся к кузине и ударил ее ладонью по лицу с такой силой, что ее отбросило от столба, и она повалилась на холодную землю.

Брачер приказал водителю затолкать чету Невиллов на заднее сидение лимузина, после чего залез туда сам и, вытащив револьвер, сказал:

— По-хорошему, мне бы следовало пристрелить вас обоих на месте.

— Выслушай, Фредерик, прошу тебя, — задыхаясь произнес Невилл, прижимая левую руку к животу, а в правой все еще сжимая борец-траву. — Формула сработала… и Клаудиа… мы видели Клаудиу.

Из тьмы близлежащей аллеи за отъезжающим лимузином наблюдали два желтых горящих глаза. Зверь был голоден и зол оттого, что добыча ускользнула из-под носа. И когда несколькими минутами позже на другой стороне улицы показались парень и девушка, оба навеселе, громко хохочущие и постоянно спотыкающиеся, то злость и разочарование улетучились, уступив в его звериной душе место новому чувству.

…ГОЛОД… ВСЕ ЕЩЕ ХОЧЕТСЯ ЕСТЬ…

Оборотень начал подбираться к ним.

…МЯСА… ЕЩЕ МЯСА…

Крик ужаса, рычание, звук раздираемой одежды и треск костей.

…ХОРОШО…

Теплая густая красная жидкость, растекающаяся по замерзшему асфальту с нежным шипением, тут же остывая, выпустив легкие струйки пара.

…АХ, КАК ХОРОШО…

Темные улицы, вновь погрузившиеся в молчание.

…ХОРОШО…

 

13

До следующего полнолуния оставалось еще целых четыре недели, и все участники проекта спокойно исполняли свои обязанности. В каком-то смысле смерть Пратта многое упростила. Для Петры Левенштейн он всегда был напыщенным, глупым, сладострастным скотом, и теперь ее уже ничто не отвлекало от работы. Само собой, когда Невилл на следующее утро рассказал ей об ужасной смерти Пратта, она тут же умчалась из Маннеринга в аэропорт Бисмарк и ближайшим рейсом в Нью-Йорк. Впрочем, посланные Брачером «кнуты» настигли ее на следующий же день в доме у одной близкой подруги. Они вынуждены были надеть на нее наручники и буквально волоком тащить назад в Маннеринг. Брачеру понадобился целый час угроз и убеждений, чтобы она осознала, наконец, всю неразумность подобного поведения. После всего этого Петра вновь вернулась к своим исследованиям. Однако с наступлением сумерек, обещавших еще одну ночь, с которой следующее полнолуние становилось все неотвратимее, росла ее озабоченность и нервное напряжение.

Смерть Пратта была также на руку и капитану Брачеру. Авторитет расового эксперта, а также абсолютное доверие к профессору со стороны Крейтона Халла вносили определенную напряженность в отношения Пратта и Брачера, хотя, безусловно, ветеран вьетнамской войны и ЦРУ оставался вне конкуренции. Теперь же, когда то немногое, что осталось от Пратта, было предано земле, уже никто, кроме самого Халла, не мог вмешиваться в дела Брачера.

Место директора Центра вместо Пратта занял доктор Карлейсл Реймор, который отлично выполнял роль буфера, как того и хотел Брачер.

Дуэйн Бриггс, побывав в объятиях смерти, довольно быстро поправился, хотя ему поневоле приходилось вспоминать об этом всякий раз, когда он смотрелся в зеркало. Когти монстра оставили ужасающие следы на его лице — багровые рубцы на губах, носу и щеке, которые уже никогда не исчезнут.

Невилл почти пришел в себя после встречи с оборотнем, однако это событие пробудило в нем твердую решимость во что бы то ни стало самому дознаться, как и почему Калди и Клаудиа стали такими, постичь природу их превращений, выяснить, можно ли подчинить их своей власти, и как их уничтожить. Теперь, движимый не только страхом, но и любопытством, он работал не столько на Брачера, сколько на себя самого.

Луиза все дни проводила в беседах с Бласко, который с нетерпением ждал каждого ее визита. Старик-цыган и молодая американка по-настоящему привязались друг к другу, и эта привязанность сама по себе усиливала печаль и стыд, навсегда поселившиеся в душе Луизы. Пожалуй, только эти беседы, которые велись на итальянском и романшском, давали хоть какое-то подобие уединенности, так как после своего неудачного побега Луиза находилась под неусыпным наблюдением, причем ее стражам не нужно было твердить о бдительности, ибо они отлично знали, что произошло с Ларри Беллами. Молодого «кнута», невольно поспособствовавшего ее бегству, полиция нашла на улице, он был страшно избит и нуждался в экстренной медицинской помощи. В больнице на операционном столе он скончался.

А Янош Калди большую часть времени молча и неподвижно сидел на стуле в сшей камере, уставившись в пространство, творил только когда к нему обращались, не проявляя ни малейшего интереса к чему бы то ни было, он не возражал против сеансов гипноза, но по-прежнему безучастно, не испытывая никаких эмоций. Он был целиком погружен в отчужденное и мрачное ожидание тех адских мук, которые обрушатся на его душу с наступлением полнолуния.

* * *

И где-то рядом, совсем близко, ждала Клаудиа.

— Калди… Калди…

— Да.

— Вы слышите меня? Вы знаете, кто я?

— Да, доктор.

— Вы уже дошли до следующего значительного события в ваших воспоминаниях?

Пауза.

— Где вы находитесь, Калди? В каком году? Можете ответить?

— Мы идем через сугробы… иней на ветвях.

— Зима?

— Да. Зима.

— Какой это год?

— Не знаю.

— В каком месте?

— Я не… не могу сказать точно.

— Ну, хоть приблизительно, хоть что-нибудь?

— Это… это происходит еще до Полиньи.

— Задолго до Полиньи?

— Нет. За пять лет. Даже меньше.

— А что это за место, Калди? Смотрите и слушайте… Скажите мне, где вы находитесь.

Пауза.

— Оттоманская империя. ДА, МЫ В Карпатских горах… в империи османских турков.

— Клаудиа с вами?

— Клаудиа всегда со мной.

— Зачем вы пришли в Карпаты, Калди?

— Чтобы умереть. Мы пришли, чтобы умереть.

— Но почему в Карпаты? — Ответа нет. — Почему вы решили, что сможете умереть в Карпатах?

— Мы были в Багдаде и слышали там… истории, которые обычно рассказывают у костра…

— Истории о чем?

— О нем… Нам кажется, он сможет нас убить… Слухи, легенды.

— Легенды, в которых говорится о ком-то, кто способен убить вас, так, Калди? — Ответа нет. — Про кого эти легенды? Калди, про кого говорится в этих легендах?

Пауза. И затем:

— Про вампиров.

* * *

…В мрачном молчании они шли по грязной извилистой тропинке, которая вела от маленькой деревушки вверх к замку, зловеще вырисовывающемуся на вершине холма. Солнце уже перевалило за полдень, но до заката оставалось добрых пять часов. Клаудиа провела рукой по волосам, стряхивая снег и иней, и плотнее завернулась в тяжелый шерстяной плащ. У Януса Калдия плаща не было, поэтому он просто стянул правой рукой ворот своей потрепанной рубахи, а левую сунул за пазуху.

Ни мороз, ни ледяной ветер со снегом не могли причинить им вреда, и все же они ощущали холод, и это чувство было довольно неприятным. Они пешком преодолевали большие расстояния, никогда не задумываясь о возможной перемене климата и никогда по-настоящему не готовясь к ней. Их уже давно все это не заботило, ибо лютый мороз был для них столь же безопасен, сколь и острие копья, а обжигающее солнце пустыни приносило не больше вреда, чем удар меча. Когда они чувствовали холод, то надевали любую попавшую под руку одежду, а если им становилось жарко, то, не задумываясь, сбрасывали с себя лишнее. В то время, как другие умирали от жажды в раскаленных песках Аравийской пустыни, они все шли вперед как ни в чем не бывало; в то время, как другие замерзали насмерть посреди бескрайних русских степей, они по-прежнему продолжали свой бесконечный и бессмысленный путь.

Вот так, пешком, они пришли из Сирии. Это путешествие заняло больше года. И за все это время им ни разу не пришлось пересечь границ Османской империи, потому что тогда, в 994 году от хиджры пророка Мухаммеда (или в 1616 году от рождества Христова), Османская империя простиралась от Персии до восточного побережья Средиземного моря, от Польши и Венгрии до гористых районов Верхнего Египта.

И потому, когда они прошлой осенью покинули Багдад и пустились в долгий путь через пустыню в Дамаск, им не нужно было думать, как обойти пограничный заслон или не нарваться на солдат; им не требовались ни документы, ни специальные пропуска, ничего, кроме золота, которым пришлось расплачиваться с капитаном корабля, доставившего их из Тира на север в Стамбул; и потом, когда они отправились пешком от бухты Золотой рог по холмам древней Фракии и дальше, через леса Болгарии и Валлахии, они по-прежнему оставались в пределах Османской империи; и лишь затем, отшагав тысячу миль, оказались на границе Венгерского королевства, перейдя которую оборотни вступили на землю Трансильвании.

Им пришлось еще долго скитаться по грязным городам и нищенским деревушкам, неизменно вызывая своими вопросами испуганные подозрительные взгляды и уклончивые ответы, пока, наконец, они не узнали, что тот, кого они так настойчиво ищут, проводит дневное время в снах в том самом полуразрушенном замке, возникшем перед ними на холме. Когда они вновь двинулись по грязной заиндевевшей тропе, Клаудиа повернулась и спросила:

— И он сможет нас убить, Янус?

Янус Калдий пожал плечами.

— Не знаю, Клаудиа. Если то, что мы слышали, правда, то он отлично с этим справляется.

— Да, убивает людей. Но ведь мы-то не люди?

Его ответ прозвучал если не раздраженно, то достаточно резко:

— Клаудиа, я ведь знаю о нем не больше твоего, да и о нас самих могу сказать лишь то, что тебе давно известно. Почему ты спрашиваешь меня?

— Тебе должно быть известно больше, чем мне, — с жаром произнесла она. — Ты дольше страдаешь от всего этого. Это ведь ты сделал меня такой.

Он мрачно улыбнулся.

— Откуда ты знаешь?

Она не ответила. Всю оставшуюся дорогу до замка они проделали в полном молчании.

Прошло уже более столетия, как замок был разрушен и разграблен турками, но осыпавшиеся стены и разбитые окна, обуглившиеся балки и развалившиеся бойницы до сих пор сохранились как молчаливое свидетельство ужасов минувшей войны. Янусу и Клаудии пришлось приналечь изо всех своих пока еще человеческих сил, чтобы сдвинуть с места чугунные ворота, после чего они неуверенно вошли во двор, а оттуда и в сам замок.

Не произнося ни слова, они бродили по развалинам, переходя с этажа на этаж, обыскивая комнаты и коридоры, пока, наконец, незадолго до заката не обнаружили подземный склеп, служивший местом захоронения властителей этого небольшого карпатского княжества. Они ходили между рядов деревянных и каменных гробниц, ища усыпальницу одного единственного князя — того, который был убит турками более ста лет назад, и который, как говорили, вместе со своими женами восстал из мертвых, чтобы сеять ужас и страдания среди беззащитных селян. Им удалось отыскать эту могилу довольно быстро, могилу того, кто с момента своей кончины уже более ста лет был проклятием Карпатских гор.

Янус попытался открыть крышку каменного саркофага, но одному это оказалось не под силу. Клаудиа пришла ему на помощь, и вдвоем им удалось приподнять крышу. Внутри каменного гроба лежал труп, неподвижный и безжизненный, и ничем не примечательный, за исключением разве того, что за все эти годы ему давно бы следовало разложиться и превратиться в прах, а он был целехонек. Закрыв крышку, Янус сел перед гробницей и принялся ждать. Клаудиа устроилась рядом. Когда солнечный свет, пробивающийся сквозь маленькое разбитое оконце под сводами склепа, окрасился розовым и вскоре стал меркнуть, она повернулась к нему и спросила:

— А у нас хватит времени?

— У?

— А у нас хватит времени? Чтобы поговорить с ним, объяснить, что нам нужно. Через несколько минут солнце скроется, и мы превратимся.

— У нас хватит времени, — пробормотал он. — И ты это знаешь. Превращение ведь происходит не сразу и не в один момент. Если легенды не врут, он проснется, как только зайдет солнце. А наше превращение не наступит, пока не скроется последний солнечный лучик, и на небе не появится луна. — Он посмотрел на нее. — Почему ты меня об этом спрашиваешь, Клаудиа? Ты ведь все знаешь.

Она не ответила. Они помолчали еще немного. Темнеющее небо, наконец, сделалось черным. И вновь она спросила:

— Кто мы такие, Янус?

Он вздохнул.

— Не знаю, Клаудиа.

Прошло еще несколько минут, которые показались им вечностью, и, наконец, крышка гроба начала со скрипом открываться.

Янус и Клаудиа быстро вскочили на ноги, дрожа от возбуждения, какого не испытывали уже многие века. Они молча смотрели, как крышка полностью открылась, и оживший князь поднялся из своей могилы. Он сразу за метил их; более того, судя по спокойному выражению его хищного лица, можно было предположить, что он все это время знал об их присутствии. Холодные мертвые губы под пышными усами искривила злобная усмешка, в лучах умирающего солнца или зарождающейся луны блеснули острые зубы.

Медленно, плавно, с какой-то тягучей грацией вампир выбрался из гроба, и еще до того, как обе его ноги оказались на каменном полу склепа, он уже протянул правую руку к шее Клаудии и принялся ее ласково поглаживать. Он быстро посмотрел в сторону Януса и тут же отвернулся. Взгляд его горящих красных глаз был исполнен сознанием собственного могущества, и в нем не было места тревоге. Он просто отметил факт присутствия молодого человека, ничего более.

Вампир медленно притянул к себе Клаудиу, и она послушно запрокинула голову, подставляя шею. Он тихо засмеялся, как будто упиваясь своей властью над смертными, или, может быть, от удовольствия, что все получилось так складно, и ужин сам пришел к нему в постель. Он осторожно сжал клыками ее белую шею…

Уж долгие годы вампир ничему не удивлялся, но сейчас его лицо выражало откровенное изумление: он обнаружил, что не может проткнуть кожу женщины. И вдруг он все понял. Оттолкнув Клаудиу, он произнес на своем языке:

— Vroloki!

— Да, — кивнул Янус, обращаясь к нему по-турецки. — Мы оборотни. Он еле заметно улыбнулся. — А вы, по всей видимости, вампир.

Вампир долго смотрел на него и затем громко и хрипло рассмеялся.

— Значит, теперь среди турков и мадьяров завелись оборотни? — спросил он тоже по-турецки. — Если так, то я бы этим беднягам не позавидовал!

— Мы не турки и не мадьяры, — сказала Клаудиа. — Мы не знаем, откуда пришли.

— А также и куда идете, — закончил за нее вампир, не скрывая своего удивления, — Что ж, обычная история. И все-таки, как странно, что судьба свела нас вместе.

Пока он говорил, Янус и Клаудиа услышали за спиной шорох и, оглянувшись, увидели, что к ним приближаются три женщины, закутанные в саван, с плотоядным блеском в глазах. Вампир поднял руку, останавливая их и сказал на румынском:

— Поберегите силы, мои милые. Их кожа не для ваших зубов. Поищите добычу в другом месте.

Женщины быстро переглянулись и покинули склеп. Воздух снаружи огласился хлопаньем крыльев, после чего вновь наступила тишина.

Янус сказал:

— Мы оказались здесь не по велению судьбы. Мы пришли по собственной воле, чтобы просить тебя о помощи.

— Вот как! — улыбнулся вампир. — Это интересно. Мне уже давно не представлялся случай кому-нибудь… э-э… помочь!

— Мы хотим умереть, — сказала Клаудиа.

— Ах да, конечно, конечно! — засмеялся он. — В этом-то и заключается разница между мной и вами. Для меня бессмертие — это дар, величайшее благо.

— А для нас — проклятие, — произнес Янус.

— Вот именно, — сказал вампир.

Клаудиа выступила вперед и посмотрела ему в глаза, глаза мертвеца, светившиеся сейчас весельем и жестокостью.

— Ты можешь убить нас?

Вампир снова рассмеялся.

— Разумеется, нет, ведь это же очевидно! Боюсь, что если мы и далее будем пребывать в компании друг друга, то очень скоро почувствуем невыносимые терзанья голода.

— А знаешь ли ты способ убить нас? — спросил Янус.

— Знаю ли я способ убить вас, — повторил он, словно раздумывая, как ответить. Наконец, он улыбнулся.

— Конечно, знаю. Подобные вещи не представляют секрета для таких, как я, кому ведомы тайны самой преисподней.

— Только не говори о серебряных пулях, — сказала Клаудиа.

— По-твоему я темный крестьянин, vroloka, или невежественный раб? — сердито спросил он. — Я обладаю знанием, а не предрассудками.

Чувствуя возрождающуюся надежду, Янус спросил:

— Так ты знаешь, как нас убить? Ты знаешь, как положить конец проклятью?

— Само собой разумеется, — сказал он, облокотившись на гроб. — Решение вашей проблемы прямо противоположно породившей ее причине — это как бы зеркальное отражение. — Он опять улыбнулся. — Впрочем, не могу сказать, что в последнее время мне частенько приходилось иметь дело с зеркалами…

— Оставь свои шутки, — оборвала его Клаудиа. — Скажи, что нам нужно сделать, чтобы умереть?

— О, все, что может оборвать жизнь любого смертного, в состоянии убить и вас, как только будет снято проклятие, — ответил вампир. — А вот с этим, боюсь, у вас могут возникнуть трудности.

— Но как можно снять проклятие? — спросил Янус, стараясь не выдать своего нетерпения.

— Совершить нечто, противоположное тому, что первоначально навлекло его на ваши головы, — дружелюбно ответил он.

— Но мы же не знаем, почему это с нами произошло! — воскликнула Клаудиа. — Мы не помним ничего!

— Да, это правда, — кивнул Янус. — Наше прошлое давно покрылось тьмой. Я не знаю, как и почему я стал таким. Она говорит, что помнит, как я на нее напал…

— Но это не точно, — закончила она. — Может быть, это воспоминание, а, может, всего лишь сон.

— Не имеет значения, — улыбнулся вампир. — Здесь необходимы два условия. Оборотнем можно стать только вполне определенным образом и никак иначе, и только один, вполне определенный человек и при определенных обстоятельствах может им сделаться. Итак, первое условие понятно.

— Его должен укусить другой оборотень? — спросил Янус.

— Да, — ответил вампир, — его должен укусить другой оборотень.

— А второе условие?

Вампир тихо засмеялся.

— С какой стати я должен вам это говорить?

Ни Янус, ни Клаудиа сначала не нашли, что ответить. Наконец, Клаудиа сказала:

— Чтобы помочь нам избавиться от этой бесконечной пытки!

— Ах, ну да, конечно. Но почему я должен вам помогать?

Ответа не последовало. И вампир вновь заговорил:

— Из соображении морального долга? Или из чувства милосердия? Ради спасения несчастных беззащитных смертных из бесовского плена? — Он от души захохотал. Лицо Клаудии покраснело от ярости. Калди смотрел спокойно и холодно. Вампир продолжил:

— А, может, чтобы нанести удар силам зла? Или протянуть руку помощи себе подобным?

— Нет, — тихо ответил Янус, — из чувства самосохранения. Пусть это будет сделка: ты расскажешь нам все, что знаешь, а мы обещаем, что не вернемся сюда на рассвете и не вобьем тебе в грудь осиновый кол.

— Ах, боже мой! — сказал вампир, изображая удивление.

Клаудиа довольно улыбнулась.

— Ну, конечно же, самосохранение, старейший из земных помыслов. Если ты не уничтожишь нас, мы уничтожим тебя.

— Интересное предложение. — Казалось, его ничуть не тронула столь откровенно высказанная угроза.

— Я не шучу, — твердо сказал Янус. — Мы принесли смерть сотням ни в чем не повинных людей…

— Точнее сказать, тысячам, — поправил вампир.

— …и с учетом всех обстоятельств совершим акт благодеяния, уничтожив тебя.

— Безусловно, безусловно, мой бедный vrolok, — посмеиваясь, произнес он, — но все дело в том, что ты не можешь учесть всего, ибо ты не знаешь всего. Да ведь и о себе самом тебе известно гораздо меньше, чем мне. — Он с притворной печалью покачал головой. — Нет, ты не представляешь для меня угрозы.

— Как ты можешь быть уверен? — спросила Клаудиа угрожающим тоном, пытаясь тем самым скрыть собственную растерянность.

— Уверен, представь себе, абсолютно уверен, — улыбнулся вампир. — Даже если бы у меня и возникли сомнения, неужели вы считаете меня таким уж глупцом, у которого всего одно убежище для дневного сна? Неужели вы и впрямь думаете, что, вернувшись сюда на рассвете, застанете меня здесь, преспокойно поджидающим вас?

— Я предупреждаю тебя, — начал Янус, и вдруг его пронзила острая боль, возвещающая о начале превращения. Он закричал и упал на пол. Секундой позлее рядом оказалась и Клаудиа, скорчившись и вскрикивая от невыносимой муки.

— Как не вовремя, не правда ли? — с издевкой спросил вампир. — Не очень-то удачно это у вас получилось. Вам бы выждать несколько ночей, когда минует полнолуние. Тогда бы мы смогли побеседовать подольше. — Он с любопытством и каким-то отрешенным интересом наблюдал, как их лица, конечности, плоть и кости изгибаются, трещат, кровоточат, содрогаются, изменяя свои формы. — Знаете, мне довольно много известно о существах, подобных вам, а вот лицезреть во всей красе еще не приходилось. — Он задумчиво наморщил лоб. — Я тоже, знаете ли, кое-что смыслю в превращениях… это было даровано мне в обмен за мою душу. — Он поджал губы и кивнул. — Да, да, в самом деле. Полагаю, мне стоит это попробовать. Летучие мыши, крысы, мухи — у всех у них свое назначение. Но это! — Когда оборотни, покачиваясь, поднялись на ноги, его глаза широко распахнулись от удивления. — Изумительно! Прелестно, мои дорогие vroloki, просто прелестно!

Оборотни словно по команде бросились к нему, но вампир, подпрыгнув, вдруг обратился в летучую мышь, прежде чем острые когти коснулись его мертвой плоти. Летучая мышь взлетела к потолку и уцепилась за одну из огромных балок, подпирающих свод склепа. Мгновение спустя она вновь стала вампиром, который преспокойно висел на потолке, словно был пауком или мухой. Он с любопытством наблюдал, как оборотни прыгают, пытаясь дотянуться до него. Но балки находились не менее чем в сорока футах от пола, и монстры не могли преодолеть это расстояние. Вдруг вампир отцепился и полетел вниз. Но прежде чем его ступни коснулись пола, он вдруг превратился в существо, ничем не отличающееся от стоящих внизу оборотней.

Два оборотня в растерянности смотрели на третьего, не в состоянии постичь происходящее. Только что они так ясно видели добычу, а теперь перед ними стояло подобное им существо, которое точно так же рычало и ничем не отличалось от них по виду и запаху. Несколько секунд они неподвижно смотрели на третьего оборотня и затем, повинуясь инстинкту, бросились прочь на поиски человеческой плоти и крови.

Медленно и неохотно ночь отступала. Все окна и двери — и в соломенных хижинах, и в мраморных дворцах — были крепко заперты на замки и засовы, на них гроздьями висел чеснок и к каждой было прибито распятие, а их обитатели — будь то крестьяне, бюргеры или дворяне — спали тяжелым беспокойным сном, терзаемые кошмарами о живых мертвецах. Они, по крайней мере, находились в безопасности, но ведь были еще и опрометчивые путники, и безрассудные скептики, и ни о чем не ведающие чужестранцы, которые служили отличной добычей для черного князя и его жен. А на рассвете местные жители с ужасом узнали, что даже чеснок, распятие и молитвы, возносимые Христу и Пресвятой Деве, не смогли уберечь многих живущих по соседству людей от неведомых адских сил, которые растерзали, разорвали на куски и поглотили их.

Лучи утреннего солнца упали на Януса Калдия и Клаудиу, лежащих на снегу примерно в лье от замка вампира. Клаудиа очнулась сразу вслед за Янусом и, поднявшись на ноги, увидела, что он задумчиво смотрит вверх на развалины древней крепости, четко вырисовывающиеся на фоне серого зимнего утреннего неба. Она взяла пригоршню снега и вытерла перепачканные кровью губы и руки. Покончив с этим, она подошла к Калдию.

— Так мы уничтожим его, Янус?

— У?

— Мы выполним свою угрозу? Убъем его?

Янус покачал головой.

— Нет. Зачем?

— Чтобы он больше не убивал!

Он печально засмеялся.

— Ну да, покончим с похитителем овец, чтобы все лакомые ягнятки достались нам.

— Но ведь он — само зло, Янус.

— А мы, по-твоему, благо?

Она вздохнула.

— Но мы-то ничего не можем с собой поделать. А он ведь может.

Янус вновь покачал головой.

— Мы этого не знаем, Клаудиа. Мне ничего не известно, абсолютно ничего. Я больше не знаю, что есть добро и зло. Я не в праве никого судить, я не могу выносить решений и не должен никого убеждать. Мне остается только одно — надеяться на смерть. Он повернулся к ней. — Если хочешь, иди убей его. Я подожду здесь.

Она взглянула на виднеющийся вдали замок и покачала головой.

— Нет, это не принесет мне смерти.

— Нет, — согласился он, — не принесет.

Она тяжело вздохнула.

— Куда мы теперь пойдем, Янус?

Он пожал плечами.

— А какая разница?

Он не спеша тронулся с места, и она последовала за ним. Идти им было некуда, но сама ходьба давала забвение и к тому же помогала легче переносить мороз.

Несколько лет они бесцельно скитались по румынским провинциям, делая остановки только на время ночей полнолуния. В конце концов, они пришли в Венгрию, оттуда — в империю Габсбургов, а затем, пройдя через всю Германию, добрались до Французского королевства. Пять лет спустя после встречи с вампиром, они оказались перед судом инквизиции в Полиньи. И все это время, как и раньше на протяжении бесконечной вереницы минувших столетий, как впредь, во все грядущие века, их жизнь текла в монотонном круге печали, страданий и убийств.

— Кто мы такие, Янус? — вновь и вновь спрашивала Клаудиа.

— Не знаю, Клаудиа, — вновь и вновь отвечал он.

— Почему нам нельзя умереть, Янус?

— Не знаю, Клаудиа.

* * *

До следующего полнолуния осталось три недели. Капитан Фредерик Брачер внимательно изучал собственное отражение, стоя у большого настенного зеркала в своих апартаментах, расположенных в учебном комплексе партии Белого Отечества, который находился в пустынной холмистой местности. И то, что он видел, ему определенно нравилось. Мундир офицера морской пехоты сидел на нем великолепно. Короткая стрижка отлично дополняла подтянутую спортивную фигуру. Он никогда не отличался ложной скромностью и прекрасно сознавал, что весь его внешний облик буквально лучится здоровьем, властью, умом и — да, да — неотразимой мужественностью и обаянием.

Этот учебный комплекс, построенный на щедрые финансовые пожертвования Халла, призван был служить трем целям. Брачер никогда не сомневался в преданности и надежности многих и многих служивших под его началом «кнутов», которые были завербованы специальными агентами. Да, все они молоды, полны сил и здоровья, они смертельно ненавидят существующий строй и правильно оценивают расовую ситуацию. Но ведь большей частью это — неуправляемые юнцы, лишенные какого-либо понятия о дисциплине, и прежде чем стать ударными бригадами грядущей революции, они должны пройти серьезную военную подготовку. Именно здесь, в солдатских бараках учебного комплекса, они смогут ее получить.

Кроме того, предполагалось, что в случае необходимости комплекс будет выполнять роль штаб-квартиры, более надежной и безопасной, чем Центр «Халлтек». «И конечно же, — с улыбкой подумал Брачер, — как только мы возьмем власть в свои руки, нам потребуются такие лагеря и для других целей».

Весь комплекс, площадью в пятьдесят акров, был огорожен высокой каменной стеной с колючей проволокой, к которой было подключено электричество. За стеной уже стояли полностью отделанные шесть длинных одноэтажных зданий, одно из которых служило административным центром, а в другом располагался банкетный зал. В настоящий момент посреди территории комплекса по приказу Брачера рылась огромная квадратная яма глубиной пятьдесят футов, назначение которой было известно одному капитану.

Вполне удовлетворенный своим внешним видом, Брачер вышел из комнаты и отправился в банкетный зал в северном крыле комплекса. Здесь он проверил, как ведутся приготовления к приему гостей. Повара и официанты, все до одного члены партии Белого Отечества, точно исполнили все его распоряжения. Вместительное помещение наполнилось восхитительным ароматом множества цветов, расставленных на столах, к которому примешивался аппетитный запах отлично приготовленной еды. «Замечательно, — подумал Брачер. — Все идет, как надо».

К нему подошел Дуэйн Бриггс и отдал честь. Ответив на приветствие, Брачер спросил:

— Что гости, начали собираться?

— Да, капитан, — ответил Бриггс. — Их как раз ведут сюда.

— Хорошо, — кивнул Брачер. — Так не забудь же предупредить меня, как только прибудет мистер Халл.

В этот момент послышались шаги, и обернувшись, Брачер увидел, что в банкетный зал входит Филип Стенц. Стенц был лидером одной из многочисленных неофашистских группировок, разбросанных по Соединенным Штатам, небольших по численности и никак не связанных друг с другом. Брачер и Халл намеревались присоединить эту группировку к партии Белого Отечества, по этой причине Филип Стенц и находился в списке приглашенных.

Когда три дня назад Брачеру позвонил Крейтон Халл, сообщая о своем намерении созвать в Маннеринге конференцию с участием лидеров радикально-правого крыла, то капитан решил воспользоваться случаем и организовать для них прием в учебном комплексе.

В числе приглашенных были практически все известные личности, числившиеся в списках ФБР как наиболее опасные расовые радикалы. Джон Ротткамп, глава Арийской церкви Святого Креста; Вейн Кесслер, лидер радикальной фракции в составе и без того радикального Ку-Клус-Клана; Джордж Браун из Ассоциации бывших заключенных; Рассел Стейерт, лидер американской нацистской партии; и в качестве почетного гостя — престарелый немецкий политикан, он же бывший эсэсовский полковник, Хельмут Шлахт, депутат бундестага от НПГ. Все они были приглашены вместе со своими помощниками, соратниками, женами или любовницами. Халл выразил пожелание познакомиться с Джоном Невиллом, поэтому и пастор получил приглашение в форме, не допускающей отказа. Луиза не удостоилась этой чести, чему была несказанно рада.

Вскоре банкетный зал заполнился людьми, и музыканты заиграли Струнный квартет C-dur Гайдна для поднятия настроения. Брачер ни минуты не сомневался, что отлично справляется с ролью радушного хозяина. Он ходил по залу, представляя гостей друг другу, заводил непринужденные беседы, пускаясь в легкий флирт с женщинами, и с готовностью подхватывая экономические и политические дискуссии, столь популярные в мужском кругу.

Вдруг его внимание привлекло легкое движение у входа, он обернулся и увидел, что в зал только что вошла женщина изумительной красоты, одетая в длинное вечернее платье из черного шелка. Лишь спустя несколько мгновений, до него дошло, что эта женщина — не кто иной, как Петра Левенштейн.

Брачер улыбнулся и подошел к ней со словами:

— Мисс Левенштейн, вы само очарование!

Она улыбнулась в ответ.

— Благодарю вас, капитан. Мне было приятно получить приглашение.

— Рад служить, — искренне ответил он. — Если бы я знал, что у меня работает такая красавица, я бы устраивал подобные вечера гораздо чаще.

Она засмеялась.

— Что ж, еще не поздно, капитан.

— Мне не следовало прятать вас ото всех в лаборатории, — сказал Брачер. — Это платье вам несказанно более к лицу, чем белый халат.

— Да, но оно не столь практично.

Продолжая этот словесный флирт, Брачер оценивающе рассматривал ее. Длинные черные волосы были гладко зачесаны назад и собраны на затылке в пышный шиньон, тем самым подчеркивались высокие скулы и длинная прекрасная шея. Длинное платье, переливающееся в приглушенном свете люстр, очень открытое и обтягивающее, подчеркивало все прелести ее великолепной фигуры. Искусно наложенный грим придавал восхитительную таинственность ее облику, а тонкая золотая цепочка на шее эффектно контрастировала с матово-бледной кожей и черным шелком платья. Она была так прекрасна, что на мгновение Брачер растерялся и, не придумав ничего лучше, повторил еще раз:

— Вы просто очаровательны!

Это прозвучало так искренне и с таким чувством, что Петра, слегка порозовев, опустила глаза.

— Прошу вас, капитан, не надо! Вы вскружите мне голову!

Брачер хотел что-то ответить, но в этот момент он увидел Бриггса, который энергично махал ему рукой, указывая на дверь.

— Кажется, приехал мистер Халл. Не желаете ли поприветствовать его? — Он протянул ей руку.

Нежно и грациозно беря его под руку, она ответила:

— Почту за великую честь, капитан.

Эти слова и то, как она их произнесла, так серьезно и в то же время с какой-то зовущей покорностью, вдруг пробудили в Брачере желание, внезапное и сильное, какого он уже давно не испытывал ни к одной женщине.

Вместе с Петрой они прошли через весь зал к двери, и капитан с удовлетворением отметил, что взгляды всех мужчин прикованы к его спутнице. «Что ж, прекрасно их понимаю, — подумал он. — Сам-то я никогда не замечал, как поразительно красива эта женщина. — Он улыбнулся про себя. — Ничего, у меня еще будет время наверстать упущенное».

Они были у двери как раз в тот момент, когда в зал вошел Халл с целым штатом телохранителей.

Он дружески поприветствовал Брачера и, обводя зал рукой и широко улыбаясь, сказал:

— Вы меня приятно удивили, Брачер. Спасибо.

— Все мы чрезвычайно польщены вашим присутствием, — мистер Халл, — ответил капитан. — Вы не часто балуете нас своими визитами, к тому же нынешнее событие настолько значительно, что я подумал, что… э-э… одним официальным обедом здесь не обойдешься.

Он положил руку Петре на плечи и легонько подтолкнул ее вперед.

— Разрешите представить — мисс Петра Левенштейн.

Петра улыбнулась.

— Рада познакомиться, мистер Халл.

— Взаимно, мисс Левенштейн, — ответил Халл, учтиво поклонившись. Он уже слышал это имя, но не мог вспомнить, в какой связи.

— Мисс Левенштейн — тот самый химик, которого доктор Реймор перевел на проект «Ликантроп», — сказал Брачер. — Она добилась поразительных результатов в изучении феномена… ну, назовем это «феноменом цыгана Калди».

Халл поднял брови.

— А-а, так это вы тот самый химик! Я читал о ваших успехах в отчетах Брачера! Однако мне следует хорошенько отчитать Реймора. Ей-богу, он сумасшедший, если отпустил такую прелесть на другой проект.

Халл был определенно в приподнятом настроении, и поэтому Брачер сказал:

— К вашим услугам здесь шампанское и легкие закуски, мистер Халл. Все это устроили наши местные… друзья.

В этот момент музыканты заиграли вальс Штрауса.

— Благодарю вас, Брачер. Это было бы очень кстати. — Он нахмурился, изображая недовольство. — Шампанское, вы сказали? Надеюсь, мне не придется за него платить!

Все засмеялись. Затем Халл сказал:

— Ну что ж, попозже я бы хотел встретиться с вами и мисс Левенштейн в приватной обстановке, чтобы обсудить достигнутые результаты. Я всегда с большим вниманием читаю ваши отчеты. — Он лукаво осмотрелся. — Кстати, где наш психолог?

— Джон, муж моей двоюродной сестры? — Брачер обвел глазами комнату. — Он должен быть где-то здесь.

— Мне также хотелось бы встретиться и с ним. — Он помолчал. — Бедняга Пратт.

— Да, — солгал Брачер. — Нам его будет не хватать.

— Еще один монстр, так сказано в вашем отчете? — Халл покачал головой. — Невероятно.

— Да, в это трудно поверить, — согласился Брачер. — Разумеется, в конце концов мы и ее поймаем.

— Конечно, конечно, — кивнул Халл. — Смерть Пратта — это огромная потеря. И когда, наконец, победа будет на нашей стороне, мы, как и полагается, воздадим ему посмертные почести, которых он заслуживает.

— Трудно отыскать человека, более достойного посмертных почестей, чем профессор Пратт, — заметила Петра, с улыбкой поглядывая на Брачера. Брачер отлично понял, что она имела в виду и поджал губы, чтобы не рассмеяться.

— Ну-с, дорогой Брачер, — сказал Халл, — полагаю, что мне пора отведать шампанского, а заодно и поприветствовать кое-кого из гостей. С вашего разрешения, мисс Левенштейн.

— Конечно, мистер Халл, — сказала Петра.

По залу плавала веселая мелодия штраусовского вальса. Брачер повернулся к Петре.

— Надеюсь, вы не откажетесь со мной потанцевать, мисс Левенштейн?

— О да, капитан, — она застенчиво улыбнулась, — с удовольствием.

Они вышли на середину зала, где уже танцевало несколько пар, и закружились в вальсе, глядя друг другу в глаза и не произнося ни слова. А музыка все играла и играла.

* * *

До следующего полнолуния осталось две недели.

— Мы прокручиваем время вспять, Калди, все глубже погружаясь в прошлое.

— Да… прошлое…

— Где вы сейчас, Калди?

— Ханбалук… мы в Ханбалуке.

— Вы в Монгольской империи?

— Да… Ханбалук…

— Какой это год, Калди?

— Не знаю. Тэмуджин — Великий хан… Тэ-муджин…

— Кто такой Тэмуджин, Калди?

— Чингиз Ха-Хан… Тэмуджина называют Чин-гиз Ха-Хан.

— Вы пришли к Чингизхану? Это тринадцатый век, вы пришли к Чингизхану?

— Нет… к шаману… нам рассказывали об одном монгольском, шамане по имени Джагатуйк.

— Вы пришли искать смерти от руки Джагатуйка, Калди?

— Да… да…

— И что же? Что Джагатуйк сказал вам с Клаудией?

— Ничего… ничего… невежественные кочевники… они поклоняются грому… ничего не знают… ничего не знают…

— Дальше, Калди, дальше в прошлое.

— Да… прошлое…

— Годы идут вспять, Калди, назад.

— Да… да…

— Где вы теперь, Калди?

— Новгород… Новгород…

— Вы в России? В русском городе Новгороде?

— Никакой России нет… варяги… Рюрик…

— Зачем вы пришли в Новгород, Калди?

— Чтобы умереть… кудесники… воины в рогатых шлемах…

— Вам что-нибудь удается узнать от этих кудесников?

— Нет… ничего… невежество… мрак… варварство…

— Дальше, Калди. Не останавливайтесь. Вспоминайте прошлое.

— Да… да… — Пауза. — Мирдден… Мирдден…

— Где вы, Калди? Какое это время?

— Мирдден.

— Это название какого-то места, Калди? Где находится этот Мирдден?

— Мирдден — это человек… волшебник…

* * *

…Тесно прижавшись друг к другу, Гвинит и Лиам сидели под выступом скалы, прячась от холодного сырого ветра. Ни отец Гвинит, пастух, ни отец Лиама, землепашец, не подозревали, что сразу после наступления сумерек их дети потихоньку выбрались из маленьких каменных хижин, чтобы повидать друг друга, и если все пройдет благополучно, то еще до первых петухов они будут дома на своих соломенных кроватях.

Гвинит с обожанием смотрела в глаза возлюбленного, на его нежное лицо с чуть пробивающимся на месте усов пушком и гладкий, без единой морщинки лоб. И Лиам не скрывал своего чувства, глядя на длинные золотисто-каштановые волосы своей любимой, на ее алые зовущие губы.

— Ты для меня все, все на свете, моя Гвинит, — прошептал он.

— А ты — для меня, Лиам, Лиам, — тихо повторила она, поглаживая его по щеке.

— Мы поженимся, когда придет весна, когда ты войдешь в возраст, — сказал он с той трогательно серьезной уверенностью, которую уходящее детство передает по наследству наступающей юности, слишком торопливой и легкомысленной, чтобы по достоинству оценить этот дар.

Мечтательно закрыв глаза, он продолжил:

— Я уговорю твоего отца, а если он и тогда откажет, то мы убежим вместе.

— Ах, Лиам, а куда мы убежим? — радостно спросила она в предвкушении опасных приключений и неизведанных радостей.

— Может быть, на север, в Пиктландию, — ответил он, — или на юг, через пролив в Бельгию. Все равно куда, лишь бы вместе.

— Лишь бы вместе, — еле слышно повторила она, подставляя свои губы для поцелуя.

— Дети! — окликнул их из тьмы низкий старческий голос. — Что делаете вы здесь?

Они вскочили на ноги, удивленные и испуганные, в одно мгновение растеряв всю свою взрослость и превратившись в маленьких взъерошенных детей, которых застигли на месте преступления.

Дрожащим голосом Лиам спросил:

— Кто… кто здесь?

— Из мрака выступил старик и приблизился к ним. Его лицо было изрыто морщинами, длинная, пышная, седая борода, доходящая до пояса, покоилась на складках темно-лилового, почти черного плаща из грубой шерсти. Он опирался на толстый деревянный посох, чья гладко отполированная бесчисленными прикосновениями поверхность блестела, отражая свет луны.

— Ты знаешь меня, Лиам мак Кеорн, — грозно сказал старик, — равно как и ты, Гвинит ап Глендин. Или вы совсем потеряли рассудок, дети, что бродите одни в темноте в такую ночь?

— Л-лорд Мирдден, — запинаясь, начала девушка, — мы не делали ничего дурного. Нам просто хотелось… просто хотелось…

— О, я знаю, чего вам хотелось, — сердито проворчал старик. В лунном свете его суровое лицо источало гневное негодование, в то время как в глазах поблескивали добродушные озорные искорки. — Разве вы не слыхали слов предостережения, неразумные отроки? Или вас не было в деревне в прошлую неделю, когда были сказаны эти слова?

— Д-да, Лорд Мирдден, но… — начала Гвинит.

— Так какие слова были сказаны, глупцы? От чего я предостерег людей в деревне?

— Вы… вы говорили нам о звере, лорд Мирдден.

— Да, я говорил вам о звере! — закричал старик. — О звере, который выходит на свет в ночи полнолуния и рыскает в поисках добычи, о звере, который убивает и пожирает таких вот маленьких идиотов, как вы, о звере, который уже принес смерть многим в наших краях. Я говорил вам об оборотне, не так ли?

— Да… да, лорд Мирдден, — сказал Лиам. — Но мы не помышляли о неповиновении. Я люблю Гвинит и…

— Замолчи! — взревел седой патриарх. — Немедленно ступайте по домам и скажите спасибо, что я за волосы не приволок вас к вашим отцам, дерзкие молокососы! Убирайтесь!

В его голосе звучал гнев и осуждение. Юноша и девушка со всех ног бросились в разные стороны, а он, дождавшись, пока они скроются из вида, добродушно рассмеялся, вспоминая их смущение и наивную растерянность. Еще раз покачав головой, старик продолжил свой неспешный обход. Он сунул руку в карман плаща, чтобы уже в сотый раз за эту ночь удостовериться, не забыл ли он прихватить с собой из своего жилища в высокой башне на холме заветную траву. Убедившись, что растение с ним, он медленно двинулся вперед, напрягая слух и пристально вглядываясь в темноту подслеповатыми глазами.

Вдруг тишину пронзил ужасный крик, расколов холодную тьму на тысячи отголосков. Старик прихрамывая бросился на звук со всей быстротой, на которую только были способны его старые негнущиеся ноги. Но он пришел слишком поздно, чтобы помочь юному Лиаму. К тому времени, как он добежал до поляны, один из монстров, оторвав от тела юноши правую ногу, уже с жадностью заглатывал куски дымящейся окровавленной плоти, а второй, раздирая когтями неподвижную грудь, ковырялся во внутренностях в поисках мягкого, вкусного, сочащегося кровью сердца. Звук шагов привлек внимание оборотней, они злобно посмотрели на старика и угрожающе зарычали.

Чудовища уже изготовились для прыжка, но в этот момент старик бросил посох и, сунув обе руки в карманы, вытащил усыпанные цветами стебельки. То, что произошло потом, было полной неожиданностью для монстров: с завидной для своих лет прытью старик бросился к ним и с силой прижал цветы к их мордам. И сразу же звери ощутили одурманивающую, сковывающую слабость. Как только они повалились на землю, старик опустился подле них на колени, еще крепче прижимая растение к их мордам. Монстры без чувств лежали на земле, а рядом с ними, не смея шевельнуться, сидел старик и молил только об одном: чтобы у него хватило сил до рассвета.

Медленно проходили часы, старик по-прежнему сидел без движения, и оборотни все еще находились под действием ядовитого дурмана. Когда взошло солнце, чудовища начали преображаться, принимая человеческое обличье. Только тогда старик откинулся на спину, давая отдых одеревеневшим конечностям. Прошло еще несколько минут, превращение завершилось, они открыли глаза и подняли головы. Стройный худощавый юноша и черноволосая девушка переводили взгляды со старика на остатки кровавого пиршества всего в нескольких ярдах от того места, где они сидели.

— Ваша работа, чудовища, — произнес старик голосом, дрожащим от гнева и печали.

Женщина покачала головой и ответила на латыни:

— Мы не знаем твоего языка, старый человек. Известен ли тебе язык римлян?

— Да, — ответил старик на латыни, — ибо те дни, когда на нашем острове владычествовали римляне, все еще свежи в моей памяти, хотя давно уже стали легендой для молодых. Но вы-то не легенда, звери! Ваша реальность есть зло, и ваши имена начертаны кровью!

Мужчина смотрел на увядшие стебли с поникшими цветами.

— Как называются эти зеленые путы, наводящие дурман, которыми тебе удалось остановить нас?

Старик удивленно поднял брови.

— Ты это помнишь, чудовище?

— Смутно, — ответил он, — как в тумане.

Старик кивнул.

— Какая разница, как называется это растение. Путы есть путы, и эти путы всегда будут иметь над вами силу. — Он помолчал. — Откуда вы? Вы ведь не бритты?

— Меня зовут Ианус Халдей, — сказал мужчина. — Ты прав, я не из бриттов. Не знаю, где земля моих отцов, не ведаю имен своих родных. Не знаю, кто я и почему стал таким.

— Как же так?

— Время. Бесконечная череда веков, стирающих, убивающих память.

— Но не у меня, — с жаром заговорила женщина, — ведь не миновало еще и пяти столетий, как он сделал меня такой. Да, я тоже чувствую, как ветшает моя память, но я пока еще знаю, пока еще не все забыла.

— И что же ты знаешь, женщина? — мягко спросил старик, ощущая поднимающуюся в душе жалость к этим несчастным, которая была сильнее ненависти и страха, сильнее, чем ужасающее зрелище уже тронутого разложением трупа, лежащего всего в двух шагах.

— Мое имя Клаудиа Прокула, — ответила она. — Я римлянка из знатной семьи, и была вполне довольна жизнью, пока Ианус не навлек на меня это проклятие.

— И что же у тебя за семья, леди Клаудиа?

Несколько мгновений она напряженно вспоминала и затем удрученно покачала головой.

— Нет, не помню, не помню. Имя утеряно, образ стерся.

Старик посмотрел на Иануса Халдея и спросил:

— Что привело тебя в Британию? Рим далеко отсюда, а страна халдеев и вовсе на краю света. Ваши города Ур и Вавилон — это такая даль, что мы знаем о них лишь по рассказам христианских жрецов.

— Я совсем не уверен в том, что я халдей, — ответил Ианус. — Меня просто так прозвали. А сюда мы пришли за помощью.

— За помощью?! — засмеялся невесело старик. — Вы что же, сами убивать уже не в состоянии?

— Но мы не хотим убивать, — сказала женщина. — Мы хотим умереть.

— Да, — подтвердил ее спутник. — Мы ищем смерти. В Галлии мы прослышали о великом чародее, обитающем в землях Британии. Мы пришли сюда, чтобы найти его и спросить, не может ли он убить нас.

— Меня зовут Мирдден, — сказал старик, — и лишь благодаря людскому невежеству я обрел славу чародея, хотя мои чары заключены в знании, а все мое волшебство — это лишь древняя мудрость, завещанная нам праотцами и давно позабытая людьми.

Клаудиа покачала головой.

— Мирдден? Нет, мы слышали другое имя.

— На языке римлян меня еще называют Мерлин.

Они переглянулись, после чего Ианус кивнул.

— Тогда ты — тот самый волшебник, которого мы ищем, Мерлин. Ты в состоянии нам помочь?

— Ты можешь убить нас?

Мерлин покачал головой.

— Я не обладаю такой силой. Однако с помощью вот этого растения я могу обуздывать демонов, просыпающихся в вас в часы полнолуния. Я могу связывать вас на это время путами, оплетенными этими стеблями, и могу охранять вас…

Так это и было все последние годы жизни великого мудреца, и потом, покуда живы были его ученики. Но пришли чужеземцы — англы, саксы и ютты — и прогнали бриттов с холмов Уэльса, и все это было предано забвению. Растеряна древняя мудрость, собираемая веками по крупицам, забыта чудодейственная сила заветного растения, пресечена линия Мерлина. И вот уже на смену шестому столетию пришло седьмое, и черные ночи грядущего средневековья вновь отданы на откуп ненасытным, кровожадным монстрам, круг страданий возобновился, и полилась кровь, и темные небеса огласились криками скорби и проклятья. Печально и неспешно тянулась вереница лет для Клаудии Покулы и Иануса Халдейского, которые кровью начертали свои имена на скрижалях страха от Британии до Новгорода, от Ханбалука до Карпат, от французских полей до венгерских равнин, и далее, далее, далее…

* * *

До следующего полнолуния осталась одна неделя.

Янош Калди молча лежал на холодном каменном полу в своей камере в Центре «Халлтек» и задумчиво смотрел в потолок. «Почему так происходит? — мысленно удивлялся он. — Почему этот пастор в состоянии слой за слоем сдирать покровы с моей памяти, обнажая то, что спрятано под ними, а сам я этого сделать не могу? Что это — какое-то особое искусство, гипноз или скрытый талант? Нет, определенно нет. Он просто говорит со мной, заставляет сконцентрироваться на своем голосе, просит смотреть на какой-то предмет не отрываясь, и вдруг завеса времен поднимается. Разве я не могу сделать это сам, без него? Разве не могу я пробить твердыню собственного разума и вспомнить, кто я и как стал тем, что я есть?»

Калди закрыл глаза. «Расслабься, — приказал он самому себе. — Дыши глубже. Ни о чем не думай. Пусть образы всплывают из тьмы глубин на поверхность. Не противься им, не сопротивляйся. Вспоминай. Вспоминай…»

Шло время. Калди неподвижно лежал на каменном полу. Бласко сидел рядом, не сводя с него глаз, не догадываясь, чем занят друг, однако точно зная, что Калди не спит, ведь Калди не нуждается в сне. Нельзя было также сказать, что Калди отдыхает, ведь он никогда не устает. Бласко просто сидел и смотрел.

Сознание Калди блуждало по самым отдаленным закоулкам его существа, и вот, медленно и неохотно, из глубин погруженной во мрак памяти начали всплывать обрывки воспоминаний, озаряемые тусклым светом укрощенного и подавленного разума. Его глаза были закрыты, и на мгновение он увидел себя в склепе разрушенного замка. Его взор устремлен вверх, к потолку, с перекрытий которого, как огромный паук, свисает вампир:

«Вы угрожаете мне смертью, глупые vroloki, — говорит вампир. — Да известно ли вам, что будь вы в состоянии вступить в бой с силами тьмы, проклятье не имело бы над вами власти, и вы не стали бы тем, что вы есть».

БОЛЬ!

Калди содрогнулся всем телом от нестерпимой боли, голова трещала, казалось, еще немного, и она расколется, как переспевший арбуз. Но воспоминания продолжали наплывать, и каждое приносило с собой новый взрыв боли.

«Я продержу вас здесь до конца дней своих, Демоны, — кричит Нострадамус в темноту бункера, — и позабочусь, чтобы вы остались здесь до конца времен!»

БОЛЬ!

БОЛЬ!

«Haitaumash kakoshenkar, mashkamash kakosheshkar».

БОЛЬ!

«Haitaumash kakoshenkar, mashkamash kakosheshkar, haitaumash kakoshenkar mashkamash kakosheshkar, haitaumash kakoshenkar mashkamash kakosheshkar haitaumashkako shenkar mashkamash-kakoshenshkar haitau mashkakoshenkarmashkamashkakosheshkat haitaumashkakoshenkarmashkamashkakosheshkar taumashkakoshenkarmashkamashkakosheshkar».

БОЛЬ!

БОЛЬ!

БОЛЬ!

Калди закричал и обеими руками обхватил голову. Он повернулся набок, его била дрожь. Бласко бросился к нему, обнял и, прижимая к себе, словно ребенка, забормотал:

— Янош, Янош, бедный мой Янош!

Понемногу боль утихла, и Калди горько заплакал. Он оплакивал самого себя и свое нескончаемое мучительное бессмертие. Он оплакивал Клаудиу. Он оплакивал тысячи и тысячи невинных жизней, ставших жертвой его проклятия. Он плакал, плакал, плакал.

Проходили дни. Калди ждал полнолуния. Невилл молился. Петра продолжала свои эксперименты. Бласко с каждым днем все заметнее нервничал, а Луиза становилась все мрачнее. Брачер множил число новых смертей.

И вот уже — до полнолуния осталось меньше двух дней.

 

14

— Итак? — спросил Фредерик Брачер. Он сидел за столом, деловито занимаясь чисткой своего пистолета. — Ты ознакомился с письмом. Что скажешь?

Похоже, Брачер был сильно не в духе, хотя до настоящего момента причин своего недовольства не обнаруживал.

Невилл, задумчиво нахмурив брови, читал коротенькое письмо, только что полученное от профессора Лангхорста из Калифорнийского университета, ученого-филолога с мировым именем. Петра Левенштейн, сидящая рядом, вытягивала шею, безрезультатно пытаясь заглянуть в бумагу, которую Невилл держал в руках.

— Мягко выражаясь, это… хм… довольно-таки странно, — проговорил Невилл.

— Вот именно — «мягко выражаясь», — кивнул Брачер, не спуская глаз с заметно нервничающего пастора. Взгляд его был холодным и злым. — И конечно же, это здорово поможет нам в выяснении всей подноготной нашего дорогого Калди, не так ли? — В его голосе звенел ледяной сарказм.

— Вполне может быть, — медленно кивнул пастор. — По крайней мере, это может оказаться полезным при определении даты его… э-э… не рождения, а…

— Доктор, — обратилась к нему Петра, — разрешите взглянуть?

— Ах, да, конечно, — ответил он, поспешно протягивая ей письмо.

Она быстро пробежала его глазами и, не говоря ни слова, вновь отдала Невиллу.

— Какие у вас будут соображения, Петра?

— Боюсь, что никаких, — ответила она. — Разумеется, я слышала о Магах из рождественских сказок… то есть о так называемых «волхвах с востока», но…

— А тебе никогда не приходило в голову, Джон, что дружище Калди просто-напросто водит тебя за нос? — спросил Брачер.

— Н-нет, Фредерик, — заикаясь пробормотал Невилл. — Почему собственно ты?..

Брачер разжал руки, и пистолет с глухим звуком упал на стол. Это было так неожиданно, что Петра и Невилл вздрогнули.

— Давай-ка восстановим факты, если не возражаешь, — сказал он, его голос ничего хорошего не предвещал. — Калди соглашается сотрудничать с нами, соглашается на сеансы гипноза, которые должны помочь ему вспомнить прошлое и открыть причины своих необыкновенных способностей. При этом он, разумеется, заявляет, что не помнит своего происхождения, что, по моему мнению, звучит довольно нелепо. И каковы же результаты гипнотической регрессии?

— Ну… — начал было Невилл, прекрасно зная, что вопрос был риторическим.

— Заткнись, Джон! — бесцеремонно оборвал его Брачер. Казалось, при этих словах неведомая сила буквально придавила Невилла к стулу. — Он рассказывает тебе какие-то идиотские истории про Нострадамуса, Дракулу и Мерлина. И ты веришь! Французский пророк, румынский вампир и британский колдун.

— Но, Фредерик, уверяю тебя…

— Да это выдумки от начала и до конца, безмозглый ты осел! — взорвался Брачер. — Он же тебе сказки рассказывал. Астрологи, волшебники и живые покойники! Господи боже, да можно ли быть таким простофилей, Джон!

— Но…

— А теперь он пытается приплести к этой компании самого Иисуса Христа! Волхвы с востока, Джон? Magi, черт бы их побрал?

— Ф-Ф-Фредерик, но он… ни разу не упоминал Господа…

— Ну еще бы, конечно, нет, — фыркнул Брачер, — это было бы слишком явно, слишком очевидно для нас… вернее, для тебя. А что касается меня, то я давно все понял.

— Прошу тебя, Фредерик, — взмолился Невилл.

Его лицо и руки покрылись испариной. — Существует множество различных толкований…

— Ты идиот, Не вилл! — с этими словами Брачер ловко выдернул листок из дрожащих рук пастора и начал читать вслух:

— «В интересующей вас фразе, приведенной в транскрипции, хотя транслитерация оставляет желать лучшего, мы, по всей вероятности, имеем дело с хаттским языком, распространенным в древнем Иране; во всяком случае он весьма напоминает язык, которым были написаны „Гаты“-самая древняя часть священной книги зороастризма „Авесты“…» — Брачер поднял глаза. — Ну как, ты следишь за ходом мысли? — спросил он саркастически.

— Фредерик… — осторожно начал Невилл.

— Отлично. — Капитан вновь обратился к письму: — …Данная фраза переводится следующим образом: «Зло изнутри одолей, извне зло побори». И, насколько мне известно, является частью ритуального заклинания или, возможно, молитвы зороастрийских жрецов, известных нам под именем Магов (от греческого слова magoi). Это слово родственно латинскому magus, означающему «волхв», «мудрец».

Капитан взглянул на пастора и спросил:

— Ну что, все предельно ясно, не так ли?

— Конечно, конечно. Но если честно, Фредерик, я не вижу…

— Да ты вообще ничего не видишь, Джон! — закричал Брачер. — Ведь еще немного, и Калди расскажет нам, что Иисус Христос самолично превратил его в оборотня!

Невиллу хватило смелости робко улыбнуться.

— Едва ли это возможно, Фредерик. С точки зрения теологии, подобно суждение классифицировалось бы…

— Заткнись, Джон, и слушай меня очень внимательно, — он подался вперед, в то время как Невилл еще больше съежился на стуле. — Я привлек тебя на этот проект, потому что мне нужен был настоящий специалист, который в то же время умел бы держать язык за зубами и выполнял все, что ему прикажут. Но я даже представить себе не мог, что ты окажешься таким дураком и позволишь какому-то невежественному уроду в человеческом обличье водить себя за нос! — Он прикрыл глаза, словно призывая все свое терпение, чтобы дать волю ярости. — Меньше чем через сутки луна войдет в полную фазу. Так вот. Мисс Левенштейн отлично справилась со своей задачей, и мы располагаем формулой, которая, по ее словам, даст ожидаемый эффект. Испытания назначены на сегодня. Сначала будем экспериментировать на одном из заключенных, а в случае успеха — на специально отобранных добровольцах из моей охраны. Если все пойдет по плану, то уже до конца недели у нас будут абсолютно неуязвимые солдаты, и тогда потребность в Калди, равно как и в его друге Бласко, отпадет. — Он многозначительно помолчал. — И если ты к этому времени не выяснишь хоть что-нибудь действительно полезное о причинах и происхождении его необычные состояния, то и твои услуги мне больше не понадобятся. Полагаю, я выразился достаточно ясно.

— Ф-Ф-Фредерик…

— Я слишком долго терпел твою непроходимую тупость, равно как и непозволительную наглость твоей жены. Мое терпение иссякло, — холодно продолжил он. — Если в ближайшее время у меня на столе не будет заслуживающей доверия информации об этой твари, пеняй на себя. В следующий раз, когда мне понадобятся подопытные субъекты, ими станете ты и Луиза!

— А как же Калди? — тихо спросила Петра. — И Клаудиа?

Он резко повернулся к ней.

— Что вас интересует?

— Но ведь мы должны найти способ уничтожить их, капитан, — ответила она. — Они представляют опасность.

— На худой конец, у нас есть Реймор, пусть он и разбирается с этим, — сказал он. — Все живое так или иначе можно убить. Уверен, он справится с этой задачей. — Он вновь повернулся к Невиллу: — А теперь ступай к своему цыганенку и передай, что потакать ему я больше не намерен. И постарайся выжать из него сколько-нибудь разумные сведения, Джон, или видит Бог, ты распростишься с жизнью уже на этой неделе. Все, убирайся отсюда!

— Фредерик…

— Вон! — крикнул Брачер, и Невилл, вскочив со стула, пулей вылетел из комнаты.

Последовало несколько мгновений напряженного молчания, после чего Брачер повернулся к Петре и коротко бросил:

— Докладывайте.

— Да, капитан, спокойно сказала она, прекрасно сознавая, какой океан гнева бушует под маской ледяного спокойствия. — Как вы знаете, последние четыре недели мы целиком посвятили экспериментальной работе…

— Мне это известно, мисс Левенштейн, — оборвал он. — Не говорите о том, что я уже знаю.

— Простите. — Она сделала паузу и затем сказала: — Одним словом, я почти уверена, что причиной смерти всех подопытных субъектов было не взаимное соотношение химических веществ, а излишняя концентрация самого раствора…

— Поэтому вы его разбавили. — нетерпеливо закончил он. — Знаю. Продолжайте.

— Да, и кажется, мне удалось найти тот оптимум, при котором эффективность препарата сочетается с отсутствием токсичности. Хотя безоговорочно утверждать это можно будет только после испытаний.

Он кивнул.

— А почему вы решили, что полученный раствор эффективен и не ядовит? Вы ведь еще не проверяли его на подопытном субъекте.

— Ну, для начала я извлекла живые ткани костного мозга у одного из… заключенных и поместила их в приготовленный раствор. Выделенная субстанция практически сразу погибла, но до этого успела все же произвести некоторое количество эритроцитов. Я поместила эти клетки в чашку Петри для эксплантации.

При этом сначала наблюдался нормальный процесс деления клеток, который впрочем очень быстро прекратился. Больше того, клетки перестали не только размножаться, но и остановился также процесс разрушения клеток, даже после того, как я пропустила через них электрический разряд.

— И что это значит?

— А это значит, — ответила Петра, — что поглотив раствор, ткани костного мозга произвели красные кровяные тельца, которые не участвуют в нормальном процессе роста и при этом не поддаются разрушению.

Брачер кивнул.

— Выражаясь другими словами, они не размножаются, не стареют и не умирают?

— Похоже, что так оно и есть.

Он улыбнулся.

— Хорошо. Отлично. А подопытный субъект? Уже подготовлен?

Она кивнула.

— Да, но должна предупредить вас, капитан…

— Только не нужно говорить мне об опасностях, которые подстерегают нас на пути искусственного создания подобных существ. Запаса борца-травы здесь больше чем достаточно.

Она покачала головой.

— Нет, я не об этом. Разбавленный фермент может оказаться менее эффективным. И никто не может знать наверняка, каким уровнем эффективности обладает раствор…

— …пока он не пройдет испытаний, — закончил он за ней. — Что ж, давайте этим и займемся.

Брачер поднялся из-за стола и пошел к двери. Здесь он пропустил ее вперед, и она в знак благодарности за оказанную любезность слегка наклонила голову.

По пути в лабораторию Петра сказала:

— Разумеется, в случае успеха эксперимента мы столкнемся со множеством новых проблем.

— Да, и о некоторых я уже думал, — согласился он. — А вы что имеете в виду?

— Ну, если нам удастся осуществить ту задачу, которую вы перед нами поставили, то мы создадим неуязвимых солдат. Но ведь когда взойдет полная луна, они будут представлять угрозу для каждого человека, а не только для наших врагов. По сути, они станут и нашими врагами!

— Подождите-ка. Так вы что же, предлагаете отложить исследования до тех пор, пока не будет найден способ уничтожения этих тварей?

Она улыбнулась, решив польстить ему.

— Капитан Брачер, вы просто-таки читаете мои мысли.

Лесть попала в точку:

— Что ж, мисс Левенштейн, прирожденный лидер должен обладать такой способностью, в этом ничего удивительного нет.

— Да, нам необходимо научиться убивать их. Вы, как всегда, правы. Эти существа неуязвимы, однако в обличье оборотней они смертельно опасны.

— У нас есть борец-трава. Они целиком в нашей власти.

— Да, если речь идет об одном или двух оборотнях, — возразила она. — Но ведь вы говорите об огромной армии, которая должна будет контролировать всю территорию Соединенных Штатов. Хватит ли на всех травы и хватит ли охранников, чтобы справиться с тысячей оборотней, а, может, и с десятками или сотнями тысяч?

Он засмеялся.

— Ваши страхи довольно забавны.

— Ах, даже так! — Она была слегка задета.

— Если у нас все получится, я приступлю к созданию элитного корпуса, основой которого послужат «кнуты» — те самые, которые слепо подчинены мне, которые боготворят меня и с благоговением ловят каждое мое слово. Бриггс уже составил список добровольцев, готовых испытать на себе действие сыворотки. Они не задумываясь выполнят любое мое приказание. И неужели же так трудно будет заставить их накануне каждого полнолуния обвязывать друг друга цепями и травой, так, чтобы один обвязывал другого, другой третьего, третий четвертого и так далее? Если делать это организованно, то потребуется не так уж много времени.

— Но запас травы…

— Минутку, минутку, — оборвал ее Брачер, притворяясь, что теряет терпение, но в тайне упиваясь ролью мудрого и просвещенного наставника. — Когда армия на марше, то в действие вступает тщательно разработанная система снабжения. Запасы продовольствия, амуниция, горючее, медикаменты, обмундирование, вооружение, техника — все это необходимо заранее спланировать, произвести, распределить и доставить на места. Неужели вы и впрямь думаете, что организация сбора и отгрузки запасов борца-травы будет непосильной задачей для кадрового офицера с огромным опытом, каковым располагаю я?

Он остановился и, положив руки Петре на плечи, легонько развернул ее лицом к себе.

— Мисс Левенштейн, я прекрасно понимаю, что вам трудно было бы отказать себе в удовольствии уничтожить эту тварь, которая убила ваших родных. И я обещаю вам, что как только будут получены доказательства эффективности разработанного процесса, то мы бросим все силы на поимку второго оборотня, и будьте уверены, мы отыщем способ их уничтожения. — Он улыбнулся. — Кроме того, в ваших рассуждениях есть один интересный момент. Может наступить такой день, когда наши… псевдо-ликантропы и в самом деле начнут представлять опасность для белой расы. И потому нам обязательно нужно знать, как от них избавиться.

Она чуть наклонила голову в знак согласия.

— Что ж, я рада, что хотя бы в этом наши точки зрения совпали, капитан. И все же мне было бы гораздо спокойнее, если б мы нашли способ их уничтожения, прежде чем приступать к созданию целой армии оборотней.

Брачер вновь зашагал к лаборатории.

— Мисс Левенштейн, я учту ваши замечания.

А в это время Джон Невилл, нетерпеливо притоптывая ногой, наблюдал, как охранник отпирает дверь камеры, в которой содержались Калди и Бласко. Войдя внутрь, пастор увидел жену, восседающую на стуле рядом с цыганом, который, судя по веселому смеху Луизы, рассказывал какие-то забавные случаи из своего прошлого. Поскольку Бласко говорил на романшском, а Луиза отвечала на итальянском, то предмет их беседы так и остался для Невилла тайной. Они взглянули на него, как только он вошел, и веселая улыбка на лице Луизы мгновенно сменилась гримасой неприязни. Бласко замолчал, оборвав свой рассказ на полуслове и во все глаза уставился на Невилла, который, не обращая на них никакого внимания, направился прямо к Калди. Калди сидел на полу, прислонившись спиной к стене, и, как обычно, смотрел в пустоту.

Постаравшись придать своему голосу как можно больше строгости, Невилл на одном дыхании выпалил:

— Мы с капитаном Брачером считаем, что вы бессовестно водите нас за нос!

Калди медленно повернул голову и, устремив на Невилла бесстрастный взгляд, спокойно произнес:

— Очень жаль, что в подобных делах вы с капитаном Брачером можете обойтись без моей помощи.

— Калди, мне не до шуток. Вы меня чертовски огорчили, — сердито сказал Невилл. — Я только что получил перевод той тарабарщины, которую вы выдали несколько недель назад. Объяснение напрашивается само собой: все это время вы плели небылицы, которые сами же и выдумали. — Он перевел дыхание. — Да я вообще сомневаюсь, что на вас Действует гипноз! Мне кажется, что вы из прихоти сочинили все эти сказки!

Все это время Луиза вкратце переводила Бласко содержание разговора. Но вот она оставила итальянский и обратилась к мужу по-английски:

— О чем, собственно, речь, Джон? Что за перевод ты имеешь в виду?

— Видишь ли, Калди по всей видимости считает, что имеет дело с круглыми дураками, которые с готовностью поверят, что он был — да, да, представь себе, — одним из евангельских волхвов, — сказал Невилл, невесело улыбаясь. — Те слова, которые он бормотал, якобы находясь в состоянии эмоционального перенапряжения, оказались ни много ни мало частью ритуального заклинания древнеиранских Магов.

— Магов? — переспросила Луиза. — Тех самых «волхвов с востока»? Не может быть, Джон. Да я сто раз читала о рождестве Христовом и у Матфея, и у Луки, там нет никаких заклинаний…

— Ах, Луиза, помолчи! — твердо произнес он. — Ты ничего в этом не понимаешь! Закрой рот и не вмешивайся не в свое дело.

Он изо всех сил пытался продемонстрировать распираемую его ярость, но Луиза слишком хорошо его знала, чтобы поддастся на эту уловку. Она поднялась со стула и, глядя исподлобья, медленно приблизилась к нему.

— Ты что же себе позволяешь?!

Он отпрянул. Столь несвойственная для него маска суровой мужественности вдребезги разлетелась, не выдержав гневного напора жены.

— Ну что ты, дорогая, успокойся, — забормотал он глупо улыбаясь, — я всего лишь хотел сказать, что ты можешь просто-напросто не знать таких узкоспециальных вопросов истории и религии.

— Ах, вот как! Ну что ж, тем лучше, — сказала она, прикрыв глаза и пытаясь совладать с захлестнувшей ее злостью. — Почему бы вам в таком случае не просветить меня, неразумную, а, пастор? — презрительно бросила она ему в лицо. — Так что там насчет волхвов?

Невилл вздохнул, в очередной раз примирившись с собственным поражением и необходимостью объяснять жене довольно запутанный эпизод из истории религии.

— Значит, так, — сказал он. — Все дело в том, что первоначально в Евангелии от Матфея не было слова «волхвы». Вместо этого он использует греческое слово Magoi, и лишь в силу традиции, складывавшейся веками, мы переводим его как…

— Да, как «волхвы», — нетерпеливо закончила она. — Ну и что? Кто же они, в конце концов, эти самые Маги?

— Маги были членами привилегированной жреческой касты в древней Персии. Они существовали задолго до Заратустры и в конечном итоге стали играть главенствующую роль во всех ритуальных отправлениях зороастризма.

— Джардруша, — задумчиво пробормотал Калди. Голос его был печальным и каким-то отстраненным.

Невилл удивленно обратился к нему:

— Что-что вы сказали?

— Джардруша, — повторил он, растерянно сдвинув брови.

Да, возможно, Невилл и представлял собой целое скопище пороков, но, по крайней мере в одном ему трудно отказать: он был настоящим ученым с гибким, пытливым умом, и стремление к познанию в нем было намного сильнее и гнева, и страха. Он опустился перед Калди на колени и спросил:

— Кто это, Калди? Заратустра? Джардруша, так имя Заратустры звучит на персидском?

Калди медленно покачал головой.

— Не знаю, доктор.

— Тогда почему вы произнесли это слово?

— Я не знаю, доктор, — он вновь покачал головой, на этот раз энергично и с видимым разочарованием. — Вы заговорили о Заратустре и Магах, и это слово вдруг неожиданно всплыло в памяти. — Он помолчал. — Джардруша. Джардруша. — Калди вздохнул. — Нет, я не знаю, что это.

Невилл в задумчивости наморщил лоб, и вдруг его глаза расширились, в них блеснула догадка.

— Подождите… подождите, — возбужденно заговорил он, — возможно, здесь есть какая-то связь… возможно…

— Джон, ну-ка давай, выкладывай все, — потребовала Луиза.

Он взглянул на нее.

— Ты что-нибудь знаешь о парсизме?

— О чем?

— О парсизме. Это древнеиранская религия, основателем которой считается персидский пророк Заратустра, или по-гречески — Зороастр.

Она покачала головой.

— Нет, не знаю.

— Так вот, — начал он, поднимаясь с колен, — этот пророк жил в древней Персии примерно три тысячи лет назад. Точные даты его жизни до сих пор не названы. Некоторые ученые полагают, что это было не позднее двухсот семидесяти и не ранее четырехсот лет назад. Наверняка известно лишь то, что он жил уже после того, как Иран был завоеван ариями, что произошло четыре столетия назад. — Он сделал паузу. — Ты, наверное, слышала, что арии, или, если угодно, арийцы, существовали на самом деле. Примерно в это время они и завоевали Персию и Индию…

— Джон, не отвлекайся!

— Да, да. Так вот, Заратустра скорее всего придерживался монотеистских взглядов или был дуалистом, что также вполне возможно. Он скитался по стране, проповедуя об одном единственном светлом боге по имени Ахурамазда и его антагонисте Анхра-Майнью, олицетворении изначального зла. Он учил, что вся вселенная есть ни что иное, как арена извечной борьбы добра и зла, Ахурамазды и Анхра-Майнью, абсолютной истины, света и беспредельной лжи, мрака, смерти. А еще он говорил, что эта борьба непрерывно происходит и ВНУТРИ КАЖДОГО ЧЕЛОВЕКА!

Луиза начала понимать, к чему он ведет:

— Так ты считаешь, что мистер Калди и является… своего рода…

— …олицетворением этой идеи, ее наглядным воплощением, это ты хочешь сказать? Да, может быть, и так. Раньше мне это не приходило в голову, но это вполне возможно.

Луиза изумленно посмотрела на мужа.

— Джон, так ты что же, пытаешься меня убедить, что в проклятии мистера Калди виновен какой-то языческий бог?

Он нетерпеливо и раздраженно помотал головой и торопливо заговорил:

— Видишь ли, в прогрессивной теологии существует целое направление, исходным постулатом которого является отказ от толкования учения об откровении Господнем как исключительно иудейско-христианской традиции. Согласно их представлениям, Господь являлся и Заратустре в образе Ахурамазды, и, предположительно, фараону Эхнатону в образе монотеистического божества Атона…

— Джон, прошу тебя, — решительно прервала она этот словесный поток, — не части и прислушайся к своим словам. Ведь ты же христианин, Джон! Господь есть Господь, и ничего кроме этого!

Он замолчал, закрыл глаза и глубоко вздохнул.

— Ну, хорошо, слушай меня внимательно.

— Я все время только это и делаю, — саркастически усмехнулась она. — Слушаю, не дыша.

— Прежде всего, мне хотелось бы напомнить кое-какие факты, которые тебе безусловно известны, просто ты, вероятно, никогда не придавала им значения, — продолжил он, оставив без внимания ее издевательский тон. Ты ведь знаешь о Вавилонском пленении, так?

— Конечно. Я читала Библию. Между прочим, я и в колледже училась, если ты еще не забыл. Вавилонцы завоевали Иудею, разрушили Иерусалимский храм, а евреев угнали в плен в Вавилон.

— Верно. Их изгнание продолжалось семьдесят лет до тех пор, пока под ударами завоевателей не пал и сам Вавилон. Вот тогда-то иудеям разрешили вернуться в родные места, и больше того, им было приказано заново отстроить храм и посвятить его Богу. — Он помолчал. — А помнишь, кто все это сделал: освободил изгнанников, разрешил им вернуться на родину и приказал построить там новый храм Яхве?

— Конечно, помню, — сказала она, задетая его наставническим тоном. — Это был… — Вдруг она замолчала, осознав, что он имеет в виду.

— Кир Великий, — закончил он, — персидский Царь и, без сомнения, приверженец учения Заратустры! Вспомни, какими словами открывается Книга пророка Ездры: «Так говорит Кир, царь Персидский: все царства земли дал мне Господь, Бог небесный…» и так далее и так далее. Задумайся над этими словами, Луиза. Ведь вывод напрашивается сам собой: евреи и персы поклонялись одному и тому же богу, только называли его по-разному!

— Погоди, Джон…

— И вот, когда пророчество о явлении Мессии готово свершиться, кто отправляется с востока в далекую Иудею, чтобы поклониться Младенцу, лежащему в яслях, на окраине Вифлеема? Да ведь никто иной, как Маги, зороастрийские жрецы! И это еще не все, Луиза, далеко не все. Первоначально, до Вавилонского пленения и последовавшего за этим тесного контакта с персами, в религиозных представлениях иудеев вообще отсутствовала идея дьявола как предводителя сил зла. В ранних текстах Ветхого Завета не дается никаких разъяснений по поводу происхождения зла. Например, во Второй книге Царств Бог повелевает царю Давиду «исчислить Израиль, чтобы знать число народа», а потом обрушивается на Израиль как раз за это исчисление. Бессмыслица, верно?

— Да, — согласилась она, — если, конечно, ты не ошибаешься.

— Не ошибаюсь, все так и есть, поверь мне. Вторая книга Царств, глава двадцать четвертая. Это самое раннее упоминание об этом событии, возможно, даже совпадающее по времени с самим событием. Однако, — продолжил он драматическим тоном, — когда об этом вновь заходит речь в Первой книге Летописей, — глава двадцать первая, — написанной уже ПОСЛЕ Вавилонского пленения, то упомянутая идея переписи населения принадлежит уже не Богу, а Сатане. Ты понимаешь? Древние персы верили в Сатану, дьявола, они называли его Анхра-Майнью, и евреи включили эту толику Божественного откровения в свои священные тексты, потому что происходило оно из одного и того же источника!

Услышав тихий смех Калди, Невилл замолчал и удивленно поднял брови.

— Все это и впрямь необыкновенно забавно, доктор.

Пастор был в явном замешательстве, не зная, как реагировать на слова Калди.

— Калди, как вы не понимаете? Ведь мы, возможно, обнаружили ключ к разгадке вашей тайны!

— Да вы вообще думаете, что говорите? — спросил Калди уже совершенно серьезно. — Вы тут пытаетесь убедить нас, что сам Бог сделал меня оборотнем. И как мне после этого себя вести?

Невилл ответил не сразу. Он вспомнил недавние слова Брачера, его богохульный сарказм и с ужасом подумал, что только что со всей серьезностью высказал вслух в сущности то же самое.

— Э-э, я хотел сказать… я не…

— Впрочем, если это так, то здесь есть один очень интересный момент, — продолжил Калди. — Судите сами, коли я и впрямь древний перс, как вы утверждаете, то это означает, что я — самый истинный ариец во всей Америке! — Он вновь засмеялся. — Однако Пратт вовремя отошел в мир иной. А то бы ему, бедняге, пришлось меня заново классифицировать!

— Простите, мистер Калди, — сказала Луиза, — но я не вижу здесь ничего смешного. Да сама мысль, что кто-то осмеливается обвинять Господа в таком ужасном злодеянии…

— Луиза, но ведь я вовсе не об этом говорю… — начал Невилл.

— Позвольте мне разрешить это недоразумение, — сказал Калди. — Судя по тем воспоминаниям, которые удалось оживить в результате гипноза, мне по меньшей мере полторы тысячи лет. Мне доводилось говорить на латыни, хотя я не был римлянином, и на испанском, хотя я не испанец и не кубинец, и на французском. И по-турецки, и по-романшски я говорил, и на языке цыган, хотя ни к одной из этих наций не принадлежу. И если однажды У меня вырвалась фраза на древнеперсидском, то это абсолютно ничего не значит. Вполне возможно, что когда-то я говорил и по-китайски или по-эскимосски.

— Ну, конечно, Джон, — с облегчением подхватила Луиза, весьма довольная словами Калди, — У тебя как всегда бывает — здравому смыслу ты предпочитаешь свою дурацкую схоластику. Тебе отлично известно, что ни в христианстве, ни в иудаизме нет ничего такого, что могло бы дать основание для той нелепой богохульной чепухи, о которой ты нам толковал. — Она помолчала. — И то же самое я могу сказать и об исламе, и о зороастризме, и о любой другой общепризнанной религии.

Невилл медленно кивнул.

— Да, да, ты права. Наверно, меня просто… занесло… захватила, как бы ото сказать… интеллектуальная симметрия этой гипотезы.

— Интеллектуальная симметрия, — раздраженно пробормотала Луиза. — Избави нас Бог от интеллектуалов.

— Черт побери, Луиза, — произнес Невилл с несвойственной ему горячностью. — Мне надоели твои обвинения! Хорошо, пусть я чересчур увлекся научными выкладками. Но это не меняет положения вещей. Фредерик ясно дал понять, что если в ближайшее время не откроются хоть какие-то заслуживающие доверия факты о происхождении Калди, он убьет нас обоих.

Она засмеялась.

— Да не боюсь я твоего Фредерика! — презрительно выпалила она.

— В таком случае ты просто дура, — ответил он. — Он ведь давно перестал быть твоим маленьким братишкой из воскресной школы. Луиза, он убийца.

— Свидетельские показания верного соратника, — резко оборвала она. — Какой надежный источник информации!

— Черт тебя побери, Луиза, мы в опасности!

— Donna, — мягко заговорил Бласко на певучем альпийском наречии, — не могли бы вы рассказать мне, о чем идет речь?

— В чем дело? — спросил Невилл. — Что он сказал?

— Он хочет знать, о чем мы спорим, — раздраженно бросила она. — И поскольку мне гораздо приятнее разговаривать с ним, чем с тобой, то я сейчас все ему расскажу.

— Ну и рассказывай, — буркнул Невилл и повернулся к Калди:-Давайте-ка ложитесь на спину. Попробуем еще раз углубиться в ваши воспоминания. — Он помолчал. — Если, конечно, все это не дурацкий розыгрыш с вашей стороны…

Растянувшись на полу, Калди снисходительно улыбнулся.

— Поймите, доктор, мне нет смысла вас разыгрывать. Я согласился сотрудничать с вами, чтобы избавить моего друга Бласко от пыток и смерти, и пока он, к счастью, цел и невредим, а также из-за весьма призрачной перспективы узнать что-то из своего прошлого, что поможет мне умереть.

* * *

Капитан Фредерик Брачер нетерпеливо барабанил по крышке лабораторного стола. Петра Левенштейн пристально следила за секундной стрелкой больших настенных часов, аккуратно и неспешно, круг за кругом, отмеряющей время.

— Ну что, еще не пора? — спросил он.

— Подождем еще минуту, капитан, — ответила она, не спуская глаз с циферблата, — чтобы уж быть до конца уверенным, что костный мозг испытуемого полностью ассимилировал фермент и начал вырабатывать эритроциты.

Ни Брачер, ни Петра, ни Бриггс, ни два других «кнута», присутствующие в лаборатории, не обращали ни малейшего внимания на Уолтера Нгуена, беженца из Вьетнама, который еще совсем недавно был преуспевающим банковским служащим, выпускником университета, нежным отцом, преданным супругом и любящим сыном. Скованный наручниками по рукам и ногам и накрепко привязанный к спинке жесткого деревянного стула, мелко дрожа всем телом и обливаясь потом и слезами, Нгуен скорчился от нестерпимой боли. Пять минут назад ему была сделана инъекция сыворотки непосредственно в костный мозг тазовой кости, и несмотря на душераздирающие крики, он до сих пор был жив.

— Пора, — пробормотала Петра и со скальпелем в руке подошла к Нгуену.

— Сядь прямо! — приказала она ледяным голосом.

Он никак не отреагировал, и она, с силой откинув его голову назад, повторила:

— Я сказала, сядь прямо!

Нгуен попытался расправить плечи, но даже это незначительное напряжение мускулов вызвало такой болевой спазм, что он страшно, надрывно закричал. Впрочем для окружающих этот крик значил не более, чем писк подопытного белого мышонка.

Петра поднесла скальпель к лицу Нгуена и, выждав несколько секунд, прижала лезвие ко лбу и быстро провела от виска к виску.

— Как видите, крови нет, капитан. Ни раны, ни надреза, никаких следов.

Брачер улыбнулся и кивнул одному из «кнутов».

— Посторонитесь-ка, мисс, — сказал тот.

Петра отошла от Нгуена на безопасное расстояние, и в этот момент охранник, направив на пленника автомат, открыл огонь. В небольшом закрытом помещении звук автоматной очереди прозвучал просто оглушительно, а от едкого запаха пороховой гари Петра закашлялась и зажмурила глаза.

Когда она вновь их открыла, то увидела, что пол вокруг Нгуена усыпан сплющенными свинцовыми пулями, а заключенный по-прежнему извивается и вскрикивает. Он все еще жив!

— Есть! — заорал Брачер. — Есть! Перезаряжай! Еще раз!

Охранник перезарядил автомат и еще раз в упор расстрелял несчастного измученного человека. И вновь — безрезультатно. Тут Брачер не выдержал и, выхватив автомат из рук другого «кнута», вышел вперед. Он приставил ствол автомата прямо к груди Уолтера Нгуена и спустил курок. Силой выстрела Нгуена отбросило назад, а затем, как-то разом обмякнув, безжизненное окровавленное тело завалилось набок, повиснув на веревках.

— Он мертв? — возбужденно спросила Петра. — Опять неудача?

— Как раз напротив! — ответил Брачер, громко расхохотавшись. — Да, мы смогли его убить, но только потому, что, разбив фермент, мы тем самым ослабили его действие. Однако взгляните на это! — Он указал на множество деформированных пуль, которыми был буквально усыпан пол. Для того, чтобы убить его, нам потребовалось девяносто — вы понимаете, девяносто! — выстрелов. А теперь представьте, какие возможности открываются перед солдатом, которого можно убить только с девяностого выстрела! Вот она — неуязвимость, реальная, практическая неуязвимость по всем статьям и параметрам! Это успех, мисс Левенштейн, успех, о котором можно было только мечтать!

Он повернулся к Бриггсу.

— Быстро собери тех парней-добровольцев и организуй транспорт. Мы выезжаем в учебный комплекс. Завершающий этап эксперимента будет проходить там.

— Слушаюсь, капитан, — отчеканил Бриггс и умчался исполнять приказание.

Брачер вновь посмотрел на труп, когда он повернулся к Петре, на его лице играла счастливая улыбка.

— Сейчас я помогу вам приготовить новую порцию сыворотки, чтобы ее хватило на пятнадцать инъекций. А потом вы разыщите Невилла и скажите, что я жду его с отчетом в кабинете. А я тем временем распоряжусь, чтобы Бриггс и его доставил в учебный комплекс. Однако торопиться с этим не надо, у вас вполне хватит времени, чтобы… ну, скажем, припудрить носик. Мне хочется, чтобы Джон узнал, что ему нужно ехать, уже после моего отъезда из Маннеринга. Не хочу сидеть с ним в одной машине. Чем меньше я его вижу, тем лучше.

— Как вам угодно, капитан, — спокойно сказала она.

Брачер приблизился к ней.

— Мисс Левенштейн, вы как-будто чем-то подавлены. — Она неопределенно пожала плечами. — Не забывайте, что как только я доложу обо всем Халлу, вашим исследованиям будет дан зеленый свет. Вам уже обеспечено место в будущей научной элите нашего нового порядка. Всего месяц назад вы были рядовым химиком в команде Реймора. Но теперь все изменилось! Поверьте, не пройдет и месяца, как у вас будет свой собственный штат ассистентов и лаборантов для ведения самостоятельной научной работы.

Она улыбнулась ему.

— Спасибо, капитан, это звучит заманчиво. Вы и представить себе не можете, сколько лет я мечтала о независимой исследовательской деятельности. К тому же я уже знаю предмет и тематику своих будущих научных разработок.

Он улыбнулся в ответ.

— О да, я тоже знаю и целиком одобряю. Мне и в самом деле необходимо выяснить, как их уничтожать. — Он взял ее руки в свои. — Мы отомстим за ваших родных и в то же время навсегда очистим континент во имя безопасности и процветания белой расы. Да, да, Петра, мы это сделаем, вы и я вместе.

Она широко улыбнулась.

— Это звучит как предложение, Фредерик.

Он кивнул, привлекая ее к себе. Она покорно подалась вперед, откинув голову и подставляя губы для поцелуя. Он закрыл глаза и страстно прижал ее к себе. Она прильнула к нему, обвив руками шею, глубоко и часто дыша, и словно тая в его объятьях от неизъяснимого блаженства.

Но глаза ее оставались открытыми, бесстрастными, холодными.

 

15

— Вы слышите меня, Калди?

— Слышу, доктор.

— Возвращаемся в прошлое, Калди, в прошлое…

— Да…

— В прошлое, через Венгрию, через Францию. В прошлое, которое было до Румынии, до Новгорода и Британии…

— Да…

— Вы погружаетесь в прошлое, Калди, время идет вспять. Память о тех днях возвращается к вам, вы вновь переживаете все, что случилось.

— Да… да…

Долгая пауза.

— Где вы сейчас, Калди? Где вы?

— В темнице, прикован цепями к стене.

— Вы все еще в Бастилии, Калди?

— Нет, не в Бастилии…

— Это Мерлин держит вас в темнице, Калди? Вы в древней Британии? — Ответа нет. — Отвечайте, Калди.

— Мерлин… Я не знаю Мерлина… Тюрьма… тюрьма…

— Клаудиа с вами. Калди? Клаудиа тоже в тюрьме?

— Клаудиа… Не знаю никакой Клаудии.

— Не знаете женщину по имени Клаудиа? Вы еще не встретились с Клаудией?

— Я не знаю Клаудиу.

— Какой это год, Калди?

— Non eum sed meum… non eum sed meum…

— О чем вы говорите, Калди? «Не он, но я». Что это значит? Почему вы заговорили на латыни?

— Non eum sed meum… peccavi, non peccavit…

— «Вина на мне, он не виновен»? Кто «он», Калди? Кто невинен?

— Non eum… non eum… non eum.

* * *

…Луций Мессалиний Страбо с силой пнул спящего человека, распластавшегося перед ним в пыли. Тот не шевельнулся, и центурион снова пнул его испытывая при этом какое-то даже удовлетворение от того, что было на ком излить душившую его ярость. В его возрасте и с его родственными связями в Риме в конце концов, его троюродная сестра была замужем за племянником императора! — он мог бы сделать карьеру куда лучше и почетнее, чем должность командира ничем не примечательной центурии в этом варварском городе, рассаднике заразы и нечистот, вдали от благ цивилизации.

— Просыпайся, скотина! — заорал он и еще раз пнул лежащего человека.

Вдруг он расхохотался и, глядя на него, засмеялись трое солдат. Он взглянул на них и поделился пришедшей в голову шуткой:

— Видать, этот парень вчера здорово перебрал.

— Да уж, — согласился один из солдат, — похоже, беднягу совсем замучила жажда. — Он кивнул в сторону двух страшно изуродованных трупов, лежащих неподалеку. Солнце только что взошло, но жара в это время года стояла такая, что тела уже начали разлагаться.

— Я сказал, просыпайся! — снова закричал Страбо, подкрепляя свои слова очередным пинком. — Можете убивать друг друга сколько влезет, на то вы и варвары, но только не в мое дежурство! А ну, давай вставай!

Наконец, человек медленно открыл глаза, приподнялся на локте и огляделся. Он увидел истерзанные трупы с вывороченными внутренностями и отвернулся, но в этом жесте не было брезгливости или отвращения, а было какое-то страдальческое уныние, как-будто от встречи с хорошо знакомой и в то же время мучительной реальностью, от которой ни убежать, ни спрятаться нельзя.

— Здорово же ты потрудился этой ночью, а, приятель? — с мрачной иронией произнес Страбо. — А ну, живо поднимайся, грязный скот! Не на руках же тебя нести! Я сказал, встань!

Двое солдат схватили человека за руки и, грубо встряхнув, поставили на ноги. Заломив руки за спину, солдаты крепко связали ему запястья грубой кожаной веревкой.

— Мне известно, что сегодня ночью прокуратор так и не прилег, было много дел, — сказал один из солдат. — Не стоит сейчас его беспокоить. Может, прикончим этого урода прямо здесь?

— Нельзя, Плавт, — ответил Страбо. — Мы должны научить варваров законам Рима, а это возможно, только если мы сами будем соблюдать законность. И потом, много было дел у прокуратора нынешней ночью или мало, он наверняка сошлет нас на галеры, если мы казним арестованного без официального разрешения.

— Однако в прошлом году нам многих довелось казнить на месте и безо всяких разрешений, — недовольно пробормотал Плавт.

— То были бунтовщики, и того требовал порядок, — возразил Страбо. — Не притворяйся, что не видишь разницы, Плавт.

«И что только этот этруск делает в армии?» — презрительно подумал Страбо. Он взглянул на пленника.

— Пошевеливайся, скотина. Я не намерен возиться тут с тобой все утро.

Он повернулся и направился в сторону официальной резиденции прокуратора, весьма скромному по меркам Рима зданию, которое в этой сточной яме, прозванной Иерусалимом, выглядело по меньшей мере роскошным дворцом.

Это сооружение в эллинистическом стиле, где жил прокуратор Иудеи Гай Понтий Пилат, одновременно выполняло несколько функций. На верхнем этаже находились богато обставленные апартаменты прокуратора и его семьи. Первый этаж был сосредоточение всей административной деятельности, а также и местом судопроизводства с одним единственным судьей, коим являлся сам Пилат. Его приговоры не подлежали обжалованию, ибо обжаловать их мог только император Тиберий, которому до всего этого не было решительно никакого дела.

И, разумеется, здесь был подвал, представляющий собой темную, сырую и вонючую яму, расположенную в фундаменте здания, и служившую тюрьмой. Тюрьма не отличалась вместительностью, ведь римские законы не предусматривали длительных тюремных заключений. Наказания за совершенные преступления были четко определены, быстро приводились в исполнение и не отличались разнообразием: штрафы за мелкие проступки; лишение гражданских прав с переводом в статус раба — за более серьезные правонарушения; нанесение физического увечья путем отсечения конечностей, ушей или языка — за некоторые особо извращенные и гнусные преступления; и, безусловно, смертная казнь. Если к смертной казни приговаривался римлянин, то это, как правило, означало, что он встретит смерть на плахе, или, в случае особого расположения властей, ему будет дарована возможность покончить жизнь самоубийством. Если же преступник не был римским гражданином, то с ним поступали следующим образом: накрепко привязывали или прибивали гвоздями к доске, которую затек поднимали и укрепляли на высоком столбе. Так приговоренный и оставался висеть, пока смерть не избавляла его от страшных мучений.

По вышеизложенным причинам темница, в которую Страбо втолкнул пленника, была небольшой по размерам и совершенно пустой. Пока солдаты надевали на преступника кандалы, прикованные цепями прямо к сырой, покрытой мхом стене, Страбо послал за писарем. Как представитель римской знати, Страбо, разумеется, получил приличествующее его классу образование, но никогда бы не опустился до того, чтобы самолично записывать показания арестованных. «Для этого мы и держим ото проклятое богами греческое отродье, этих писарей, — подумал он, — пусть отрабатывают свой хлеб».

Когда появился писарь, Страбо обратился к арестованному:

— Как тебя зовут?

Пленник покачал головой.

— Не знаю.

Страбо с силой ударил его по лицу.

— У меня нет времени возиться с тобой, мерзавец! Я задал вопрос, и ты обязан на него ответить. Итак, твое имя?

Арестованный поднял голову и посмотрел на центуриона. Удивительно, но в его взгляде не было страха.

— Я называю себя халдеем.

— Ах, вот как! А я, представь, римлянин, а вот Плавт — этруск, и между прочим, каждый в этом мерзком городе — либо иудей, либо грек, либо сириец, — взорвался Страбо и снова ударил пленника. — Я не спрашиваю, кто ты по крови, халдеянин. Я спрашиваю, как тебя звать?

Пленник пожал плечами.

— Не знаю. Я давно забыл свое имя и называю себя халдеем, потому что самые ранние мои воспоминания связаны с Халдеей, я там жил. Оттуда и пришел в эти края почти тридцать лет назад.

Лицо Страбо побагровело, покуда он слушал эту очевидную ложь, ведь пленнику было не больше двадцати пяти лет. Он снова сильно ударил лжеца, с удивлением заметив, что удары не оставляют никаких следов на бесстрастном лице узника, однако не потрудился хоть как-то объяснить эту странность.

— Центурион, — окликнул его Плавт, — давай убьем его и дело с концом. Какая разница, как его зовут?

— Плавт… — начал было Страбо с явной угрозой в голосе.

— Но ведь прокуратор всю ночь провозился с этими проклятущими священниками, пытаясь внушить им, что по законам Рима нельзя казнить человека, если он не совершил преступления, упомянутого в списке смертельно наказуемых. Но они настаивают на смертной казни…

— Да знаю я, знаю, Плавт, — сердито перебил его Страбо, — но это ровным счетом ничего не значит. Ты что же думаешь, прокуратор стал бы тратить столько времени на этого фанатика, если бы всерьез и с уважением не относился к нашим законам? Да он мог бы одним взмахом руки отправить его праотцам и оградить себя от лишних хлопот, но не делает этого, потому что закон есть закон! И если уж он стремится соблюсти законность даже в отношении какого-то сумасшедшего — как там его, Иешуа, кажется, — то наверняка посчитается с законом и в деле этого…

— Иешуа? — мягко перебил его пленник. — Иешуа сын Иосифа, пророк из Назарета? Он что, арестован?

Страбо резко повернулся, намереваясь ударить наглеца, но вдруг остановился, когда до его сознания дошли слова заключенного.

— Ты знаешь этого человека? — спросил он.

— Я довольно часто встречал, его и много лет слушал его проповеди.

— Я спрашиваю, знаком ли ты с ним, — злобно повторил Страбо.

Халдей вздохнул.

— Нет, мне так и не довелось поговорить с ним. Все время ходил за ним, смотрел, слушал, но не заговаривал. Мне почему-то казалось, что это вряд ли помогло бы.

Страбо проигнорировал эти загадочные слова и, повернувшись к Плавту, спросил:

— Допрашивал ли прокуратор кого-нибудь из последователей Иешуа?

— Думаю, что нет, — ответил солдат. — Насколько мне известно, они все разбежались сразу после его ареста.

Страбо с отвращением покачал головой и пробормотал:

— К востоку от Мессины нет места верности и чести. Плавт, присмотри за этим кровожадным скотом. Думаю, прокуратору будет полезно узнать о нем.

Он поднялся по узкой каменной лестнице и вскоре оказался на грязной унылой улочке. Когда они привели сюда арестованного, то прошли через задние ворота и сразу спустились в темницу, поэтому теперь, завернув за угол к главному входу в здание, Страбо был поражен представшим перед ним зрелищем. Небольшая площадь перед резиденцией прокуратора была заполнена людьми. Их лица были искажены ненавистью, они выкрикивали что-то на своем странном гортанном наречии и махали руками. На широком, царящем над площадью каменном помосте над порталом главного входа возвышался прокуратор, разглядывавший толпу с нескрываемым презрением. Подле него стоял высокий худой человек со связанными руками. Его борода была в крови, обнаженная спина и грудь — в ссадинах и кровоподтеках. Кровь текла по лицу из многочисленных ран, оставленных острыми шипами тернового венца, который покрывал его голову.

«Вот он — проповедник Иешуа», — подумал Страбо, протискиваясь сквозь толпу. Солдаты, стоявшие в оцеплении у помоста и сдерживающие толпу щитами и копьями, помогли ему пробраться к лестнице, ведущей на помост. Он быстро поднялся по ступеням и оказался возле прокуратора.

— Этот человек вознамерился провозгласить себя царем! — прогремело у Страбо над ухом. Говоривший обращался к народу по-гречески, с сильным акцентом, и Страбо сразу узнал его. Это был Кайфа, первосвященник иудейский, продажный и лживый, как и сама религия этого блуждающего во мраке невежественного народа. — Сие есть оскорбление веры и законов Рима и должно караться смертью как государственная измена!

Подойдя ближе к Пилату, Страбо услышал, как тот обратился к командиру конвоя:

— Оставайтесь здесь и постарайтесь приглушить этот шум насколько возможно. Мне нужно подумать, но подальше от этого хаоса.

Пилат повернулся и скрылся внутри здания. Страбо ускорил шаги и вскоре поравнялся с ним.

— Мой господин, — окликнул его центурион, — мы только что арестовали одного разбойника, который заявил, что много раз слушал этого человека. Я подумал, может быть, вы хотите допросить его.

Пилат остановился и повернулся к Страбо.

— Это что, один из его последователей?

— Нет, мой господин, по крайней мере, он это отрицает. Но по его признаниям, за последние три года ему довелось услышать многое из того; что проповедовал Иешуа.

Пилат подошел к длинному мраморному столу и сел в резное деревянное кресло.

— Пришли его сюда, Страбо. Может, мне повезет, и этот твой пленник предоставит хоть какие-то законные основания, чтобы казнить этого фанатика.

Страбо едва заметно кивнул солдату из дворцовой стражи, и тот вышел, чтобы привести арестованного. Любые разъяснения были бы излишни: Плавт сразу поймет, за кем пришел солдат.

Страбо вновь повернулся к Пилату.

— Боюсь, мне никогда не понять этих людей, мой господин.

— И мне, Страбо, и мне, — устало ответил Пилат, наливая себе густого красного вина. Страбо давно заметил, что в последнее время прокуратор стал много пить, но не осуждал его, ведь управлять таким беспокойным и непредсказуемым народом, как эти евреи, — работенка не из легких, от которой любого, даже самого здравомыслящего человека потянет к вину, в таких больших количествах и с раннего утра.

Прокуратор отпил щедрый глоток густого и сладкого, как сироп, вина.

— Восток нас погубит, Страбо. Египтяне, евреи, сирийцы — сплошь одни безумцы.

— Все до единого, мой господин, — не кривя душой, подтвердил Страбо.

— С тех самых времен, когда наши отцы заполонили Италию пунийским золотом и рабами, мы только и делаем, что обманываем сами себя… Нужно было оставить Карфагену Северную Африку.

— Да, мой господин, — на этот раз Страбо согласился не так охотно, но однако не решился напомнить Пилату, что могущество Рима зиждется на развалинах Карфагена.

— Если бы не египетское зерно, я бы посоветовал могущественному дядюшке моей жены отдать весь восток парфянам. Пусть бы разбирались на здоровье с этими безумцами, помешанными на своих богах.

— Да, мой господин. Страбо прекрасно знал, как император Тиберий, которому жена Пилата доводилась внучатой племянницей, отреагировал бы на подобное предложение, но предпочел умолчать об этом.

— А что собственно нам дал восток, кроме египетского зерна? — риторически спросил Пилат, отхлебнув еще вина. — Бунты, болезни, вопиющую неблагодарность и обилие абсурдных религий для утехи наших избалованных, изнеженных дам. Изида, Дионис, Митра — чужеземные боги для пресыщенных римлян. — Он печально покачал головой. — Достойно слез, Страбо. Все это достойно слез.

— Да, мой господин.

— Римские боги уже не устраивают наших глупых женщин, Страбо. Чуть ли не каждый день из Сирии, Парфянии или Палестины поспевает какое-нибудь новое суеверное измышление. Да что там далеко ходить, моя собственная супруга увлечена этими мистическими религиями. В прошлом году ее, представь, посвятили в какой-то идиотский парфянский культ, а теперь она…

Он замолчал, услышав сзади осторожные, неуверенные шаги. Как будто почувствовав, что речь идет о ней, жена прокуратора покинула свою комнату наверху и, спустившись по мраморной лестнице, вошла в зал.

Когда Пилат заговорил с ней, его голос был холоден и начисто лишен каких-либо чувств. Он женился на ней в основном из-за родственных уз, которые связывали ее с императорской семьей, в надежде, что этот брак поможет его карьере. Разумеется, ослепительная красота этой женщины тоже сыграла свою роль, хотя на свете столько красивых женщин, что одно это вряд ли могло служить поводом для заключения брачного союза.

Эта холодность была оборотной стороной разъедающей его злости и постоянного чувства неудовлетворения, ибо он, как и центурион Страбо, считал, что император недооценивает его способности. В то время как многие из прежних знакомых прокуратора жили сейчас в него и роскоши в плодородном и процветающем Египте, Греции, Далмации и даже в самой Италии, потихоньку сколачивая себе состояние стараниями подвластных народов, сам он вынужден был прозябать в Иудее, этой гноящейся болячке на теле империи.

«Была ли в том моя вина, — часто спрашивал он себя, — что запутавшись в хитросплетениях и династических междуусобицах многочисленного императорского семейства, я, Пилат, взял в жены представительницу того из кланов, который оказался в немилости у Тиберия? Ах, если бы я женился на Друзилле, сестре Калигулы. Вот это был бы выгодный и в высшей степени безопасный брак». Даже не пытаясь скрыть свое раздражение и неприязнь, он обратился к жене:

— Ты уже на ногах, дорогая. Что так рано? Надо полагать, ваше вчерашнее священнодействие было недолгим? Кстати, напомни, как зовут твоего последнего бога? Вечно забываю…

— Гай, — голос его жены дрожал, она остановилась, прислонившись к колонне, — я видела сон…

— Ах, ну конечно, в этом я не сомневаюсь, — сказал Пилат. — Опять маковое снотворное, радость моя? Я столько раз просил тебя, Клаудиа: пей только виноградные напитки.

Клаудиа Прокула, жена Гая Понтия Пилата и внучатая племянница императора Тиберия, покачала головой.

— Гай, выслушай меня…

— Ну что, опять какой-то парфянский бог, да? — небрежно бросил он, отхлебнув еще вина. — Азериус, Азориус, что-то в этом роде?

— Ахура, — тихо откликнулась она. — Бог Ахура Мазда. Бог Заратустры. Великий бог. — Она помолчала. — Единственный бог.

— Неужели единственный! — усмехнулся Пилат. — На этом краю света столько «единственных» богов, что…

— Гай, прошу тебя, — сказала она, не пытаясь сдержать слезы. — Во сне мне было предупреждение, оно касалось этого Иешуа. Он — Саошиант, избранник Ахура Мазды. Отпусти его, Гай, освободи. Если ты его убьешь… если ты его убьешь…

— Если я убью его, то на свете станет одним евреем меньше, а следовательно, у меня будет меньше хлопот. — Он сделал еще глоток. — Я иногда думаю, как это было бы благоразумно перебить их всех до единого, раз и навсегда.

Страбо не придал особого значения этим словам. Он отлично знал, что Пилат, как всякий добропорядочный римлянин, преклоняется перед властью закона. Однако сама мысль о мире, свободном от всей еврейской нечисти, показалась ему восхитительной.

— Гай, — умоляюще сказала Клаудиа, — прошу тебя, ты должен отпустить его, должен!

Пилат откинулся в кресле и оценивающе оглядел жену.

— А что я получу взамен, Клаудиа? Каифа предпочитает не говорить об этом открыто, однако дал понять, что в случае утверждения мною смертного приговора по делу этого возмутителя спокойствия, открыто осуждающего продажность иудейских священнослужителей, он подарит мне один тихий и послушный городок со всеми жителями и домами. А что предложишь мне ты в обмен за свободу этого человека?

Она нахмурилась.

— О ч-чем это ты?

— Все очень просто, дорогая, — улыбнулся Пилат, — я женился на тебе в надежде, что этот брак поможет мне обрести власть, богатство и влияние, но просчитался. Я не получил ничего, и потому хочу избавиться от тебя и подыскать более выгодную партию.

Замешательство Клаудии сменилось гневом.

— Развод? Ты не посмеешь!

— Нет, конечно, нет, — согласился Пилат. — Даже в немилости, ты все равно остаешься внучатой племянницей императора. И я сомневаюсь, что Либерию понравилось бы, вышвырни я тебя вон. — Он подался вперед. — А вот если бы выставить против тебя обвинения в измене, в политическом заговоре против Рима в союзе с этими парфянскими религиозными фанатиками, выкормышами Заратустры — ведь, в конце концов, Парфяния открыто враждует с Римом — и при этом ты не попытаешься опровергнуть это обвинение, вот тогда я смогу со спокойной душой казнить тебя и избавиться от нашего ненавистного брака, да еще и благодарность императора заслужу.

Она смотрела на него, широко открыв глаза, не веря своим ушам.

— Ты сошел с ума!

— Нисколько. — Он спокойно покачал головой. — Я всего лишь хочу сказать, что если тебе так дорога жизнь Иешуа, то вот — тебе предоставляется возможность обменять ее на твою. — Он улыбнулся. — Все эти странные восточные религии твердят о жизни после смерти, верно? Так вот, дорогая Клаудиа, я предлагаю тебе почетное место в загробной жизни, в царстве… — как бишь его зовут?.. Ахура? — да, в царстве Ахуры.

— Это нелепо! — гневно бросила Клаудиа.

— Стало быть, ты не принимаешь моего предложения?

— Разумеется, нет!

— А ведь я не шучу, Клаудиа, — сказал Пилат, не сводя с нее глаз. — Я пока еще далеко не уверен, что мне удастся спасти этого человека, да, собственно, и не собираюсь особенно стараться. Но если у меня появятся гарантии, что таким образом ты будешь вычеркнута из моей судьбы, то клянусь богами! — я приложу все усилия. Это серьезное предложение, Твоя жизнь в обмен за его.

— Никогда!

Он мрачно рассмеялся.

— Вот и все, что осталось от твоей очередной горячей любви к очередному богу.

Пилат обернулся на звук шагов и увидел охранника с арестованным.

— Ладно, Клаудиа, оставь меня. Иди, принеси в жертву быка или еще чем-нибудь займись. А у меня дела.

Он отвернулся от нее и взглянул на пленника.

— Это тот самый человек? — спросил он Страбо.

— Да, мой господин, — ответил центурион.

— Ну, что ж, приятель… — начал было прокуратор, но вдруг сурово нахмурился, заметив, что пленник даже не смотрит в его сторону. Арестованный не сводил глаз с супруги Пилата Клаудии, и лицо его при этом выражало полное замешательство.

— Клаудиа, я сказал, уходи! Удались немедленно!

— Клаудиа Прокула развернулась и, пылая гневом, взбежала по лестнице на верхний этаж.

Страбо засмеялся.

— Похоже, госпожа Клаудиа приняла ваше предложение всерьез!

— А кто тебе сказал, что это шутки? — мрачно пробурчал Пилат и обратился к пленнику:

— Настоятельно советую тебе не разглядывать римских женщин с такой бесцеремонностью. — Он допил остатки вина из графина. — Как тебя зовут?

Внимание пленника все еще было приковано к лестнице, по которой удалилась Клаудиа, и он ответил не сразу:

— Я… не знаю своего имени.

Пилат поднял глаза на Страбо.

— Он что, идиот?

— Не знаю, мой господин. Он сказал нам, что он халдеянин.

— Хорошо, халдеянин. Раз ты хочешь сойти в могилу безымянным, мне все равно. До меня дошло, что тебе известен некий Иешуа, проповедник из Назарета. Это правда?

— Известен? — переспросил халдей. — Нет, я не знаком с ним. Я лишь следовал за ним, наблюдал, слушал в надежде, что он сможет мне помочь. Но я никогда не приближался к нему. В конце концов, я понял, что его посулы не для меня.

— В самом деле? — Пилат уже начал подозревать, что толку от этого человека не будет. — И что же он сулит?

— Вечную жизнь, — просто ответил халдей.

— Ах вечную жизнь! — с насмешливой задумчивостью повторил прокуратор. — А ты, значит, вечно жить не хочешь.

— Нет.

— А чего же ты хочешь?

— Смерти.

Пилат рассмеялся.

— Ну, это мы тебе сможем устроить, халдеянин. Страбо, за что он арестован?

— Убийство, мой господин, — ответил центурион. — Но, может, стоит спросить его, о чем проповедовал назарянин?

Пилат повернулся к халдею.

— Давно ты знаешь… я имею в виду, давно ты следишь за этим назарянином?

— С его рождения, — ответил халдей.

Пилат подавил улыбку, ведь стоящий перед ним пленник был явно моложе Иешуа.

— С его рождения, говоришь?

«Я был прав, — подумал Пилат, — он ненормальный».

— Да, — подтвердил тот. — Я жил в Халдее, когда он родился. И были там странники, великие мудрецы и ученые из одной восточной страны. Их язык показался мне знакомым, и я последовал за ними. Им было пророчество о рождении Спасителя, и они шли поклониться Ему. Я жаждал спасения, а потому отправился с ними к месту его рождения. С тех самых пор я выжидал, наблюдал, и…

— Страбо, — прервал его Пилат, — есть ли какие-нибудь сомнения в виновности этого человека?

— Нет, мой господин. Когда мы нашли его, он был весь в крови, а рядом лежали искромсанные трупы.

Пилат кивнул.

— Имеешь ли ты что-нибудь сказать в свое оправдание?

Халдей не ответил, и Пилат продолжил:

— Ты признан виновным и приговариваешься к смерти. Приговор будет приведен в исполнение немедл…

Он вдруг замолчал и задумался. Жизнь этого человека ничего не значила для Пилата, равно как и жизнь проповедника Иешуа, но ему не хотелось уступить требованиям Каифы. И вдруг он улыбнулся. Ему в голову пришла идея, которая наверняка поможет поставить на место этого продажного, но все еще очень могущественного первосвященника.

— Страбо, значит, ты не знаешь его имени?

— Нет, мой господин.

— По-моему, у них есть обычай прибавлять к своему имени имя отца. Ну, например, такой-то, сын такого-то, да?

Пилат взглянул на халдея.

— Как звали твоего отца, халдеянин?

Тот пожал плечами.

— Я и своего имени не ведаю, откуда же мне знать, как звали моего отца.

Страбо осторожно кашлянул.

— Позволено ли мне будет спросить, что замышляет мой господин?

— Ты знаешь язык евреев лучше, чем я, Страбо. — Пилат не удостоил центуриона ответом. — Как на их языке звучит слово «отец»?

— «Авва», мой господин, — ответил недоумевающий Страбо, — но…

— А «бен» значит «сын кого-то», не так ли?

— Это на их древнем языке, — вступил в разговор солдат, который привел халдея, — на языке книжников и священных текстов. А простой люд обычно говорит «бар», или «вар».

— Ну, конечно, как я раньше не сообразил, — кивнул Пилат, — вон за дверью стоит Иешуа бар Иосиф, иначе говоря, Иешуа сын Иосифа.

Он наклонился вперед и ухмыльнулся.

— Ты, случаем, не игрок, друг мой?

Халдей печально улыбнулся в ответ.

— Судьба не наградила меня достаточным состоянием, чтобы испытывать удачу в азартных играх.

— Что ж, скоро ты станешь игроком. Моли судьбу, чтобы послала тебе удачу, когда будут брошены кости, сын своего отца.

Пилат обращался к узнику по-гречески, который был поистине универсальным средством общения на востоке Римской империи, и последние слова он произнес на эллинский манер. «Сын своего отца», так назвал он халдея.

Варавва.

После этого Пилат встал и пошел к выходу на помост. Страбо повернулся к солдату.

— Откуда ты знаешь про древний язык?

Солдат пожал плечами.

— У меня здесь подружка, центурион, она из местных.

Страбо кивнул, подталкивая халдея к выходу вслед за прокуратором. «Что ж, это понятно, — подумал он. — Солдаты остаются мужчинами, где бы они не служили».

Толпа на площади перед резиденцией не уменьшилась, и все попытки утихомирить ее оказались тщетными. Когда Пилат снова появился на помосте, рев голосов с новой силой прокатился над площадью. Он выждал несколько мгновений, затем медленно поднял руку, призывая к молчанию. Крики утихли.

— Согласно закону и обычаю этой страны, — громко начал прокуратор, — в честь праздника пасхи одному из двух приговоренных к смертной казни преступников великодушный кесарь император готов возвратить его презренную жизнь!

Пленник, которого называли Халдей, Варавва, а также десятком других имен, не слушал прокуратора, предлагавшего толпе выбрать между его жизнью и жизнью Иешуа из Назарета. Как только Пилат начал говорить, Иешуа повернул голову, обратив взгляд на товарища по несчастью, и его глаза приворожили халдея. В этих глазах он увидел сострадание, понимание и любовь. Халдей задрожал, ощутив, как волны бесконечной жалости захлестнули его, окутали все его существо. Жалость, казалось, лилась из бездонных глаз Иешуа. Не было сказано ни одного слова, не было сделано ни одного движения, однако халдей почувствовал, вдруг разом постиг все, что было в этом взгляде. «Он знает! Он знает! Назарянин знает обо всем, он понимает меня! Он может мне помочь, может помочь!»

— Не этого человека, но Варавву! — донесся до него голос Каифы.

— Варавву! Варавву! — исступленно скандировала толпа. — Отдай нам Варавву!

«Они хотят убить его! — Мысли халдея замедлись. — Но если он умрет, то для меня все кончено! Я погиб! Погиб!»

Он отчаянно закричал:

— Иешуа невиновен! На мне вина, убейте меня! Меня, не его! Я убийца, убийца! Он ни в чем не виноват!

Но его голос утонул в непрестанном реве толпы, настроенной во что бы то ни стало спасти его проклятую жизнь, которой он и так не может лишиться, и отправить на смерть того, кто был его единственной надеждой на спасение.

— А как быть с Иешуа? — Пилату пришлось кричать, чтобы быть услышанным.

— Распни его! — выкрикнул Кайфа, и эти слова были мгновенно подхвачены обезумевшей толпой, которая повторяла их снова и снова в нарастающем, оглушающем ритме.

Страбо перерезал кожаный ремень, стягивающий запястья халдея, и столкнул его с помоста прямо в толпу. Но охваченные жаждой крови, люди уже забыли о его существовании. Продолжение трагедии, разыгравшейся в ту черную пятницу на площади перед резиденцией прокуратора и завершившейся на лобном месте, известном под названием Голгофа, халдей наблюдал уже как зритель, бессильный что-либо изменить. В тот день и был распят Иешуа сын Иосифа, проповедник из Назарета.

А потом день угас, унося с собой прямиком в бессмертие все сопутствующие ему события и треволнения, и полная луна залила улицы Иерусалима своим таинственным сиянием, вот тогда-то возле резиденции прокуратора появился оборотень. Его влекло сюда доныне неведомое чувство, завладевшее скудным животным рассудком. Он не понимал и не пытался понять, что это было, ему оставалось лишь подчиниться.

Он искал женщину, ту, чье лицо запечатлелось в его памяти еще утром, когда он был человеком. Оборотень не помнил себя человеком, не помнил он и свою встречу с Клаудией Прокулой, он знал лишь луну, азарт охоты и вкус человеческой плоти. Но в эту ночь все было не так, с ним произошло нечто странное: он не мог вести себя как обычно, ему словно что-то мешало, какое-то раздражение, неведомый порыв. Оборотень искал эту женщину, не думая о причинах и следствиях, ведь он не умел думать, он просто шел вперед, не зная, куда и зачем.

Оборотень перебрался через южную стену резиденции Понтия Пилата. Он не обращал внимания на терзавший его голод и тихо прокрался мимо стражников, не причинив никому вреда.

В полном молчании он крался по длинным коридорам, ведомый могучим охотничьим инстинктом, пока, наконец, не нашел ее.

Она лежала, забывшись глубоким сном, на широкой мягкой постели, укрытая тонким, почти прозрачным покрывалом. Оборотень бесшумно приблизился и некоторое время неотрывно смотрел на нее. Разумеется, он не помнил тот шок, который испытал от встречи с этой женщиной утром, будучи человеком, но то, что увидел тогда Халдей, то, что так поразило его в Клаудии Прокуле, видел сейчас и оборотень. И, увидев, понял, что он нашел, что искал. На лбу женщины, горя во тьме зловещим красным светом, невидимый для всего остального мира, был начертан круг, внутри которого светилась пентаграмма в виде пятиконечной звезды.

Сорвав с женщины покрывало, чудовище набросилось на нее, но не смерть несли его клыки. Оборотень лишь укусил ее, и в этом было проклятие…

Лишь спустя многие годы, десятилетия, века Клаудиа Прокула стала делить с Халдеем все тяготы долгой, мучительной и никчемной жизни. Это случилось не раньше, чем она смогла преодолеть невыразимый ужас и тоску, когда поняла, что с ней случилось; не раньше, чем возникшая настоятельная потребность в спутнике, друге, а также отчаянное стремление узнать и понять, как и почему это с ней произошло, пересилило ненависть и отвращение к этому человеку. Поначалу она пыталась убежать от него, а он все шел следом из Иерусалима в Сирию, из Афин в Египет, из Византии в Рим. Она всей душой стремилась скрыться, спрятаться от этого молодого человека, никогда не видеть его печальных, виноватых глаз, и все же каждый раз наутро, после полнолуния, очнувшись от тяжелого сна, она неизменно видела его рядом, ибо когда зверь просыпался в ней, она сама находила его для совместных кровавых пиршеств. И не было уз прочнее, чем узы этого кровавого причастия.

Постепенно она привыкла к нему, а потом даже и привязалась, и он платил ей тем же, насколько позволяло безмерное, безысходное одиночество, навсегда завладевшее их душами. Как-то раз она сказала, что он напоминает ей одного римского бога, бога дверей, входа и выхода, бога Януса, у которого два лица, одно обращено к миру, другое — в себя. Но у Януса Халдея, Иануса Халдейского, Яноша Калди одно лицо было маской вечной смерти, а другое — ликом бесконечного страдания…

* * *

Пылая гневом, Невилл грубо тряхнул Калди за плечо и рявкнул:

— Просыпайтесь, Калди!

Калди открыл глаза и устремил на него невидящий взгляд.

— Так вот как это было, — прошептал он. — А ведь она всегда говорила, что помнила что-то… Она была уверена, что в ее несчастье виноват я.

Невилл сидел на холодном каменном полу возле Калди и не сводил с него сердитых глаз. Поднявшись на ноги, он сказал:

— Не кажется ли вам, что это просто поразительное совпадение.

— Совпадение? — недоуменно переспросил Калди.

— Да, да, именно совпадение. Ведь непосредственно после нашей беседы о Заратустре и Ахура Мазде, вы вдруг упоминаете культ Ахура Мазды, да еще очень ловко увязываете все это с Христом.

— Я не совсем уверен, что понимаю вас, доктор.

— Ну, это же очевидно, — решительно возразил Невилл. — Теперь я знаю, что Брачер прав. Вы меня постоянно обманывали. Все это — сплошные выдумки! — Он невесело рассмеялся. — Так значит, это вы были Вараввой, а ваша подруга Клаудиа в прошлом — всего навсего супруга печально известного Понтия Пилата, да к тому же еще и последовательница учения Заратустры! Очень увлекательно и, главное, убедительно!

Калди сел, прислонился спиной к стене и, подтянув колени к груди, обхватил их руками.

— Я не собираюсь с вами спорить, доктор. Я всего лишь вспомнил то, что было. — Он нахмурился и печально уставился в пол. — Но почему у нее на лбу была эта пентаграмма? И почему я всего лишь ранил ее, почему не убил? — Он беспомощно покачал головой. — Не понимаю. Не понимаю.

— Зато я все давно понял, — сказал Невилл. — Вы просто так, шутки ради подвергли опасности мою жизнь и моей жены.

Луиза, хранившая молчание с самого начала гипнотической регрессии, заговорила дрожащим голосом:

— Не говори ерунды, Джон. При чем здесь мистер Калди, если нас похитили эти маньяки.

Невилл резко повернулся к жене и закричал:

— Луиза, ради всего святого, как ты можешь защищать его?! Да ведь он потешался над нами с самого первого дня! Он бессмертен, его невозможно убить, поэтому он, конечно, ничем не рискует, ему нечего терять! Он играл с нами, развлекался! А теперь с чем я приду к Фредерику? Неужели ты думаешь, я расскажу ему эту… басню?!

— Да рассказывай ему, что хочешь! — закричала сквозь слезы Луиза. — Еще немного, и я сама предпочту смерть этой глупой пародии на жизнь! Мой брак превратился в фарс, моей стране угрожают невежественные и жестокие варвары, мой муж — бесхребетный клоун, а мой брат… мой брат… — Ее голос сорвался. — А поэтому можешь говорить Фредерику, что хочешь, пусть он убьет нас прямо сейчас, как он уже убил многих других, тем более что рано или поздно он все равно нас убьет!

Невилл хотел было ответить, но в этот момент дверь камеры распахнулась, и на пороге появилась Петра Левенштейн. Она сразу устремила взгляд на Калди и несколько секунд пристально смотрела на него, а потом, не поворачивая головы, бросила Невиллу:

— Формула сработала. Капитан послал меня за вами. Сегодня вечером он собирается приступить к осуществлению задуманной программы.

— Сегодня?! — воскликнул Невилл. — Но почему он не хочет выждать еще три дня? Завтра полнолуние!

— Сегодня вечером, — повторила она. — Он хочет видеть вас немедленно. Не заставляйте его ждать.

— Да, да, конечно, — забормотал он, направляясь к двери. — Но что я ему скажу? Что, черт побери, я ему..? — Вдруг он остановился и посмотрел на Петру. — Петра, что я вижу! Вы рядом с Калди и без хирургической маски?

— Да, вы правы, — согласилась она, по-прежнему не отводя взгляда от Калди.

Невилл понимающе кивнул.

— Стало быть, вы убедились, наконец, что никакой опасности заражения не существует.

— Да, убедилась, — монотонно повторила она.

— Угу-… что ж, вот и славно… — Не зная, что еще сказать, Невилл счел за лучшее поспешно удалиться.

Выпустив его, охранник прикрыл дверь, но не запер ее, зная, что Петра пробудет в камере недолго.

Луиза подошла к ней и спросила:

— Вы слышали, что нам только что рассказал мистер Калди?

— Да, — тихо ответила она, продолжая смотреть на Калди. — Я долго стояла за дверью. Я все слышала.

— Но вы же не согласны с Джоном, верно? — Луизе так хотелось, чтобы муж оказался неправ, чтобы Петра подтвердила слова Калди. — Ведь это не выдумка! Это не может быть выдумкой!

Петра не ответила. Она обошла Луизу и приблизилась к Калди. Еще несколько мгновений она молча смотрела на него, и вдруг ее лицо залила краска гнева.

— Так значит, это все-таки был ты, Янош. Я была права. Это твоя вина!

Калди тепло улыбнулся в ответ.

— Привет, Клаудиа! — сказал он.