«Я ухожу от вас. Увольняюсь», — Гортов бросил на стол заявление, и оно пролетело мимо стола.

«Почерк как у дегенерата», — хладнокровно подумал босс, расписываясь.

С этого дня Гортов стал свободен.

Про Гортова пошли слухи, что он то ли сошел с ума, то ли стал очень верующим — так его бывшая довела его: выпила за полгода всю кровь, а потом трахнула на его же глазах его друга.

Гортов перестал выходить из дома и отвечать на звонки, а скоро вовсе сбежал из города. В валдайских лесах гнил брошенный деревянный дом его семьи, и Гортов убедил мать, что ему надо ехать туда, чтобы привести в порядок и дом, и свою голову.

* * *

Гортов уехал из просторной и пыльной, как старый шкаф, Москвы с возвышенными намерениями. Он думал если не о просветлении, то о каком-то рывке души, который, по его мнению, зрел в нем, как чертополох, на удобрении из сгнившего сердца.

Но когда он вселился в дом, то все больше лежал на печи, вяло обдумывая существование. Смотрел на закат — то лежа, то стоя, то сидя. Гортов сделал полезное наблюдение о закатах. Оказалось, если московский закат был похож на нежную девичью ранку на бледной коже, то валдайский — на волчью мокрую пасть, лязгавшую.

По утрам он ходил в сарай и до обеда рубил трухлявые пни. Такая была отдушина.

Гортов не колол дров с самого детства — а в детстве отдал этому много времени. Уже лет с четырех он ходил с дедовым топором по даче, выслеживал бабушку и соседей, и колол попадавшиеся поленья, при этом воображая, что рубит головы. Гнилое нутро чавкало, распадаясь, и кружилась в воздухе мелкая ветхая щепа. Он был счастлив, и все боялись его.

А теперь он, городской житель, тяжело привыкал к орудию. Соскальзывало топорище, падал пенек, Гортов промахивался все время, несколько раз чуть не покалечив ноги. Гнилое нутро было теперь у него, а бревна, все как одно, были юные, крепкие — поначалу Гортов боялся и топора, и бревен, и щепок, и своих неумелых пальцев, но с практикой все же добился кое-каких результатов: однажды даже срубил целое широкое дерево, все не желавшие покоряться — оно упало только тогда, когда была отделена от пня последняя стволовая ниточка.

Иногда накатывала тоска. Тогда Гортов ездил по просеке на ржавом велосипеде «Кама» и плакал. Небо разглаживалось. Вися на деревьях, как валенки, на Гортова с любопытством глядели соколы.

* * *

Еды не хватало. Чтобы успеть к автолавке, нужно было рано вставать и долго идти. Магазинов поблизости не было. Покупал кое-что у местных, стараясь особенно не сближаться с ними. Деревенские жители напрашивались в гости и звали к себе, добрые и красномордые люди, обветренные, с сухими шелушащимися лицами, словно вытертыми наждачкой.

Но как-то Гортов все же сошелся с местной. По-своему симпатичная, но с боксерской увесистой челюстью и большими, как кляксы, веснушками. Звали Женей. Женя любила рассказывать о себе. Рассказы ее потрясали. Выяснилось, что ее сестра умерла, и отец в тюрьме, и она живет с одной только бабушкой. Как так случилось? Однажды учитель оставил в школе ее сестру до сумерек. Она возвращалась домой через лес, и ей там встретились волки. На следующий день отец пришел в школу с ружьем — мозги учителя как гирлянды повисли по стенам.

* * *

Гортов и Женя гуляли по лесу. Иногда они случайно соприкасались, и Женя что-то шептала нежно и слишком приближалась к нему — Гортов чувствовал, что всё это ему теперь больно, трудно.

А однажды, в жару, они собрались на пляж. У реки разделись. От вида внезапного женского тела Гортова затошнило.

Хромая и морщась от ветра, он быстро нырнул и поплыл на другой берег. Он знал, что обратно уже не повернет. Что дальше — не думал. В итоге он чуть было не утонул — задыхаясь, еле догреб до земли, заляпанный черной тиной. Потом, отлежавшись, побрел по песочной косе, нашел узкое место, переплыл в обратную сторону, уже во тьме, и незаметно пробрался к дому.

По вечерам он не включал свет и сидел взаперти. Время от времени видел, как ее растерянное большое лицо мелькает возле забора.

* * *

Гортову нравилось его одичание, но не нравился антураж, в котором оно шло. Ему было грустно сидеть в лесу, среди навсегда отсыревших досок. Бродя без смысла и дела по просеке, он убивал насекомых и ел сладкие ягоды. Он стал бояться инфекций и ночных посторонних звуков. От насыщения свежестью голова распухала и то устремлялась ввысь как воздушный шар, то будто бы наливалась оловом. Воздух пьянил до галлюцинаций.

Как-то, силясь занять себя, Гортов с ожесточением вскапывал землю, и не сразу заметил, что безнадежно бьется во что-то твердое, как будто в камень. В упорстве своем Гортов поранил о гвоздь палец. «Ну все, теперь умру от какой-нибудь глупой средневековой инфекции», — испугавшись, подумал Гортов.

— Куда копаете, юноша, в Царствие Небесное? — спросил вдруг мягкий и близкий голос. Гортов подпрыгнул от неожиданности, уронив лопату.

Перед ним стоял старец в чистых белых одеждах. От порыва ветра благородная борода легла на плечо серой густой волной. Вторым порывом видение смыло.

На другое утро Гортов хотел выйти на двор, но на участке увидел волка. Он стоял возле крыльца и спокойно глядел в глаза человеку. Все удобства были вне дома, а волк все не уходил, и в итоге Гортову пришлось сходить в туалет из окна чердака, что было очень обидно для его самолюбия.

В довершение всего приехала мама. Она не читала нотаций, но молча ходила по дому с щенячьим лицом, с щенячьими страдальческими глазами. Она демонстративно подолгу мыла посуду, вздыхала. «А вот Людин сын в банке работает — в месяц зарплата сто тысяч, а младше тебя», — по вечерам говорила мать. И снова ходила, и снова вздыхала, и снова мыла.

Гортов кусал ногти и нервно выщипывал наросшую ржавую бороду. Маялся, крошил бревна с возросшим усердием. Ночами стонал. Надо, надо вернуться в Москву и искать работу. Скручивала в рог, била Гортова по рукам жизнь. Пора, пора, пора.

И тут Шеремет прислал ему смску.

* * *

Поезд медленно волочился и время от времени замирал. За окном серела дорога. Среди сухих голых сучьев бродило солнце вдали, как будто боясь поезда.

В этом пейзаже воображение Гортова писало русские бытовые драмы: вот азиат-дворник догнал в прозрачных кустах пенсионерку Лидию Аркадьевну, — задрал юбки и теперь грубо насилует; розовый чепчик лежит в стороне. Вот мать кладет новорожденного на рельсы и уходит, не оборачиваясь. Вот отчим бежит с ножом за приемным сыном — сын спотыкается, падает. Отчим бьет его в шею. Причина: пасынок слишком громко разучивал дома поэму «Бородино».

Поезд уже вроде бы подобрался к Москве, но теперь почему-то стоял, и стоял очень долго. Гортов был рад и не рад ощущению близкой Москвы. Клубок туго переплетенных между собой страшных и радостных воспоминаний давил горло. Тревожное, сердце прыгало тяжело, как слонопотам в цирке. А еще в мозг напихали ваты и в уши налили воды. Не шевельнуться.

Зашел контролер и спросил билет. А пошевелиться нельзя, нельзя. Билет, билет. Ваш билет. Но в поездах дальнего следования нет контролеров. А, может быть, есть? Еще вдруг пронзила мысль, что в валдайском доме осталось что-то предельно важное — паспорт? Мобильный? Тюбик зубной пасты? Как же теперь без пасты в Москве?

Гортов выплыл из обморока. Контролеров и близко не было. Приближался вокзал.

* * *

Гортову нужна была Каменная слобода. Он вышел на свет, и вот уже потянулся забор, трехметровый и серый, в пачкающей известке. Над забором были видны слободские внутренности — лиловый край префектуры, желтые купола. Заметней других казался большой военный ангар со стеклянным хребтом посередине крыши. На ангаре было написано коричневой вязью: «„Колокол“. Ремонт церковной утвари».

Вдоль забора уже торопился, махал рукой Шеремет. Весь в модном английском плаще, копна тронутых сединой волос на молодой голове, лицо — бледное, тонкое и мальчишеское.

Шеремет был наглядно рад. Сжимая ладонь, даже пискнул от удовольствия, и улыбался на разрыв рта, и глядел лучистыми глазами, словно нацеженными из неба.

— Ах, ах, сто лет не видались. А, может, и двести. Ну что ж, пойдем, — проговорил Шеремет на одном дыхании, и, не теряя хода и не выпуская его руки, потянул Гортова за собой ко входу.

* * *

Они были знакомы давно — Гортов был студентом у Шеремета. Шеремет тогда был заметный всезнающий аспирант, нацеленный на политику. Он днями топтался у Совфеда и Думы, выясняя что-то и пытаясь пролезть и, в конце концов, таки нашел лазейку, укрепился и быстро оброс связями, и уже через месяц стал шагать из одной в другую структуру, взяв с собой адъютантом юного Гортова. Ничего толком не понимая, Гортов ходил за ним.

Сначала была Партия Демократов России. Бледные ветхие люди с иронической пылью на старых глазах — линия рта трагически переломлена, — руководили партией. Шампанская — фейерверки в глазах — молодежь, в желтых и красных штанах, исполняла их указания. Всё вроде бы было отлажено, но внезапно и очень быстро кончились деньги. Шеремет повел его за собой в КПСС. В КПСС были все одинаковы, молодые и старые. Все в пузах, и лысинах, и пиджаках. В каждом движении — разлив неторопливой волны, покой, доброта, зевота. Гортов заскучал, устал, убежал.

Партии поменьше масштабом все время рождались и гибли, как насекомые. Работа была нестабильной — потрудился два месяца, или три, и всё: опять сидишь дома, цветешь вольно и хорошо в грязи, как сорняк. А потом возникало новое. Шеремет его не забывал.

* * *

У входа стояли двое солдат, и третий сидел в будке. При приближении Шеремета с Гортовым те двое неталантливо напустили на лица суровость, а третий, думая, что его не видят, не поменял скучавшего дряблого выражения. На стене рядом с ним висел портрет неизвестного генерала, а поверх — пыльный пятнистый Калашников.

Состоялись обыск и пропуск. Рука одного из солдат игриво скользнула в промежность к Гортову. Гортов подумал о том, что в такие моменты важно не встретиться взглядами.

* * *

В Слободу не допускались машины, но ездили брички. На бричке домчались до набережной. Там сели в «Казачьем курене».

Внутри было сыро и мрачно, хотя и горел свет, и топился камин — из темноты на них вдруг кинулся всклокоченный желтобородый старик и как закричал Гортову в ухо: «Сударь! Сударь!», — так весело, что Гортов едва удержался, чтобы не сбежать от него на улицу.

— Чего изволите, сударь!? — старик сиял всеми излучинами лица.

«Морсу!», — хрипло откликнулся Гортов и больше ничего не смог заказать, хотя не ел сутки. За Шереметом радостный дед записал страницу.

Они помолчали, побросав друг в друга внимательных взглядов. Шеремет всегда был очень худой, весь какой-то непрочно сложенный, но глаза — будто привинченные на стальных шурупах.

— Хорошо выглядишь. Что значит на свежем воздухе, — добродушно сказал Шеремет, откидываясь на стуле и стуча по айфону пальцами.

Гортов отвернулся в окно. Колыхались березки, тоненькие, больные, очевидно, хирургически пересаженные сюда из леса. За оградой виднелся причал. В черной Москве-реке удил старый и крепкий, как камень, рыбак. Он сидел, подложив грязный плед, на мраморе. В ногах у него было пиво, а губы от пива были оранжевые. Гортов машинально отер свои.

Принесли морс, а Шеремету — виски.

— Вот почему все хотят жить в Слободе, — подумав, сказал Шеремет. — В Слободе — воздух. Спокойная жизнь. Чисто и малолюдно. Церкви — куда ни плюнь. Красота! Всё очень душеспасительно!

При этом Шеремет грубо потер переносицу, и очки два раза подпрыгнули на лукавых глазах.

— Вот в Сити — живого места нет, — еще помолчав, сказал Шеремет, — Только везде этот бетон и едкий лимоновый свет, выжигающий всякий разум, — Шеремет даже поморщился и тряхнул головой, словно пытаясь сбросить с нее седину, как перхоть. — А здесь — гляди-ка! — фонтаны, пруды. Всякая живность бегает. Кур здесь встретить — обычное дело. Представь себе, залетают и соколы. А люди какие… доброжелательные. Хотя самый центр Москвы! Вот с бабами — да, проблема — их мало и страшные. Одеваются как монахини. Вообще, молодежи мало. Но это — дела решаемые.

В процессе речи Шеремет весь изулыбался и исподмигивался то ли Гортову, то ли своим, параллельным словам и мыслям. Айфон его многократно вспыхивал и постепенно гас. Его стальные зрачки то и дело скатывались.

Старик подошел с подносом. «Наверное, пьет не просыхая», — зачем-то подумал Гортов про старика.

Шеремет тем временем отложил айфон и решительно перешел к делу:

«Партия „Державная Русь“ набирает силу. Перспективы — самые радужные. Наверху всё обговорено. Со следующего созыва — в Думе, третье место на выборах, с небольшим отставанием (2–4 процента, — показав что-то неопределенное, вращательное рукой, уточнил Шеремет) от КПСС. Вокруг „Руси“ активно создается инфраструктура — в том числе и своя пресса — газеты, интернет-сайты, радио. В обозримом будущем — и телеканал. Разыскиваются толковые люди. Патриотически настроенная молодежь. Работа… Ну что там, речи писать, редактировать, сам знаешь, по мелочи. На самом деле, не бей лежачего. Главное — найти к этим людям подход. Патриоты — они как дети, — Шеремет неожиданно замолчал и, склонившись, в упор поглядел на Гортова: „Принимать благословение знаешь, как?“».

Он покачал головой.

— Странно, а я думал ты… Ладно, справишься. Жить будешь здесь же, я договорился, нормально устроят в келье.

— А что зарплата, и трудовая, и договор? — стал уточнять Гортов.

— За это не переживай. Всё — по совести.

Послышался запах гари, и начались чад и крик, и шипение, и отрывистый мат, и какие-то хрипы. Из кухни выбежал закопченный, вздувшийся человек и бросился к умывальнику.

— Прошу извинить, господа, у нас на кухне чистый содом, — появился старик с подносом.

— Содом, говорите?.. — сладострастно шепнул Шеремет и подмигнул Гортову. — Ну что, брат, как жизнь-то?

* * *

От голода у Гортова заболела голова, и он не стал изучать окрестности, а сразу поехал к новому дому.

Сначала показались редкие низкие домики за метровыми, на вершок приподнявшимися над грязью заборчиками — домики были непривычных сиреневых, сизых и бурых расцветок. Пустые участки были разнесены для продажи. Многие только обустраивались, осторожно трогали землю черенками лопаты, а кто-то уже, было видно, намертво впился в землю.

Встретилась ржавая «Волга», утопшая и завалившаяся набок в грязи, без колес. А дальше — напротив, передвижное средство, состоявшее из одних только колес, грузовых и высоких, слепленных между собой ржавыми трубами с досками.

Гортов увидел, как на пустыре рабочие ломали брюхо какому-то стеклянному молодому зданию. Кое-где валялись бетонные плиты в траве. За пригорком начались жилые бараки.

* * *

В келье было, конечно же, тесновато. Мебели мало — кушетка на коротких и хлипких ногах, стол, шкаф, тумба. В верхнем левом углу — икона со Спасом. Рыжеватый хитон, глаза, дрожащие в мягком свете.

Будто отдельная от него, рука Гортова сотворила крестное знамение. Он бросил сумку с вещами под стол — было лень распаковывать. Под столом внезапно мигнул роутер — пыльный и многоглазый, похожий на грустное ночное животное. Интересно, работает ли?

Окно было в виде узкого и вертикального волнующего отверстия. Черный и мокрый лес проступал из него, а еще — незнакомая серая башенка. В шкафу стола лежали какие-то документы. Гортов достал верхний лист и прочел.

«Купель для крещения младенцев из белой жести; весом 20 фунтов.

Кандия для освящения воды медная, побелена, весом 12 фунтов.

Сосуд для освещения хлебов медный, чеканной работы, с тремя литыми подсвечниками, побелен, весом 3 фунта.

Укропник медный.

Чайник для теплоты красной меди внутри луженый, весит 1 фунт.

Церковная печать медная с деревянной ручкой…»

Какая-то опись.

Кушетка была совсем низкая, у самого пола. От свежих на вид простыней пахло холодной почвой. «Разберемся, ничего», — подумал Гортов, ложась.

Гортов так ничего и не съел за день, и за окном было еще светло, но он закрыл глаза и мгновенно уснул. Ему приснилась его голова, пылающая от боли.

* * *

Гортова разбудил кошмарный, хлынувший отовсюду стук, как будто ломали небо и землю. Стучали в дверь, дверь ходила ходуном, и следом за ней шла ходуном вся келья.

— Кто это? — крикнул Гортов, выпростав из одеяла рот.

— Софья, ваша соседка, — сказал девичий, чем-то обиженный и басовитый голос, и снова послышался стук в дверь.

Последний стук был непреднамеренный, и девичий голос сказал: «Простите».

Гортов представил себе огромную злую женщину и боялся вставать.

— Покушайте! — с угрозой сказал голос.

Гортов упрямо лежал.

Тогда ручка двери сама повернулась, и дверь открылась.

Хозяйка баса вошла: крепкие щеки, большие стройные ноги в старушечьих толстых чулках, туго завинченные в бараний рог сероватые волосы. «Как много груди и бедер», — с тоской подумал Гортов, вставая навстречу гостье.

— У нас тут с завтрака много осталось. Я подумала…

— А я Андрей… — сказал невпопад сонный Гортов.

Она принесла чай с лимоном, тосты и кашу. Софья все больше смущалась и наливалась, пыхтя, молча.

«Вы кушайте», — снова сказала Софья.

Гортов стеснялся тоже — только теперь он заметил, что стоит в майке и старых обвисших трусах с очень мелкой, но оттого особенно мерзкой дырочкой. Он надел штаны, со штанами вернулась уверенность.

— А что же вы Софья… Может быть, будем на ты? — как всякий застенчивый человек, Гортов задал этот вопрос небывало развязным тоном.

Софья кивнула без тени романтики — по-пролетарски, «будем».

— Ты… вы все же кушайте, — стояла на своем Софья. — А я потом поднос заберу.

— Хорошо, хорошо, — вслед за штанами, Гортов надел и свитер. — А я здесь, так сказать, первый день. Вот хочу разузнать… что тут вообще… в Слободе. Мне расхваливали прекрасный воздух…

— А что воздух, — почесала бедро Софья. — Воздух везде один. Я раньше в Бибиреве у мамы жила. В Бибиреве, оно, конечно, удобнее было — раз! — и в метро, и через 20 минут у центра. Хотя и здесь получается 20 минут, если на бричке. Так что то на то и выходит.

Софья крепко задумалась, на минуту даже забыв про питание.

— А что здесь насчет культурных мероприятий? — спросил Гортов.

— По субботам служит в монастыре отец Иларион. Но очереди к нему серьезные. Сложно внутрь попасть.

— Ну а развлечения? Рестораны? Бассейн? Спорт? Хочется поддержать спортивную форму, — сказал Гортов, который вживую не видел штанги.

— Этого я не знаю. Некогда, работаю и учусь. С утра до ночи. Вы кушайте, все же остынет.

— А вы здесь чем занимаетесь? — спросил Гортов, примериваясь к хлебу.

— Да всем понемногу. За бабушкой вот хожу, живет у вас за стенкой. Хорошая женщина, по-своему добрая. Играла раньше на пианине. У ней же живу в комнатке.

— Интернет хорошо работает?

— Работает, это конечно, работает, но в день часа полтора, если честно. И очень уж медленный. Только страница откроется, и всё. Глухо. Это вам лучше флэшку купить.

За стеной прозвучал противный, пронзительный колокольчик: «дзянь-дзянь» от которого жидкие глазки Софьи заледенели.

— Мне пора. Совсем все остыло. Кушайте.

— Я покушаю, — заверил Гортов.

* * *

Санузел оказался в конце коридора. С ревом и стоном рвалась из трубы рыжая густая вода. Гортов принял рыжую ванну.

Обсохнув, он вышел во двор. Был серый день. Колокола звонили. Мальчик с большой, скачущей на пружинке башкой бежал за котом, чтобы умучить. Кот был проворен, вцепился в дерево и полез к кроне. «Какой уродливый мальчик, даже удивительно», — подумал Гортов, проходя мимо танцующего вокруг ствола ребенка.

В клетке из деревянных прутиков квохтала курица, швыряясь перьями. Злобно кричали неизвестные птицы в саду.

«Мальчик, а где магазин?» — спросил Гортов у мальчика, но тот посмотрел на него как-то дико и вслед за котом стал карабкаться к кроне.

Гортов спустился вниз по тропе, в сторону храма. Над куполами роились чайки. К воротам шла экскурсионная группа. Немолодая красивая женщина несколько раз повторила особенно, видимо, нравившийся ей оборот: «…раскинулась среди амфитеатра золотых куполов». Раскинулась… Каменная Слобода. Гортов шумно вдохнул воздух. И правда, свежо. Хорошо. И так мало людей вокруг. И много статуй — всюду среди кустов пустые гипсовые глаза. Гортов узнал славянофила Хомякова. Подошел к самой ближней статуе с неизвестным попом — это был Илиодор. А вот и Столыпин, присевший на стульчике.

«Работать москвичи хотят в Сити, но жить — в Слободе», — откуда-то Гортов знал этот слоган.

В то время как бурно, у всех на глазах поднималось стеклянно-бетонное чудовище Сити, москвичи упустили, как неприметно, но быстро, совсем недалеко от Кремля образовался старый город.

Всё началось с того, что Архимандрит Иларион взял в свои руки Храм на Куличках на Малой Ордынке и сразу же расширил размеры прихода. Вскоре появилось здание семинарии, учебные корпуса, библиотека, потом, незаметно для посторонних глаз, Слобода квартал за кварталом стала проглатывать Замоскворечье. Было странно теперь наблюдать, как многовековой столичный центр, вернее, солидный его кусок, обратился в огород, кое-где распаханный плиткой.

Тишина была такая, что слышалось, как за стеной живет река: как она мягко бьется телом в каменном прочном вольере. Гортов зашел в церковь. Купил толстых свечек и зажег их — кому за здравие, кому за упокой. В прерывистом матовом свете свечей лики святых двигались, как живые.

Возле лавки общались бабушки. Одна говорила с нажимом, почти в экстатическом исступлении: «Покрошить лучку. Перчик. Грибочки. Моркови покрошить. Сельдерей покрошить. Баклажанчиков покрошить. Помидорчиков покрошить. А потом тушить, тушить, тушить…». Гортов заслушался ею.

* * *

Он прошел мимо длинных, как прозрачные поезда, рядов теплиц — начались частые невысокие домики с ухоженными участками. Как удобно: вскопал репу, переоделся во фрак — и раз, уже у Кремля, быстро доехал на бричке.

Гортов смотрел в зарешеченные окна — никто не глядел из них.

Навстречу прошла девушка с золотой тяжелой косой, обернутой вокруг шеи, и в ромашковом смятом платье. Гортов улыбнулся ей, а та взглянула в ответ с каким-то невиданным отвращением.

С Гортовым такое бывало и раньше. Почему — он не знал. Он был вроде приятный и вежливый человек. А внешность… Кому-то Гортов казался и симпатичным, но пик женской любви он пережил еще в раннем детстве. Когда он был пухлый и белый, как хлеб, и источал нежные запахи, они склонялись над ним, сладострастно дышали в темя, шепча: «У-тю-тю!»; «Курлык-мурлык»; «Зайчик мой, забубенчик мой»; «Ах, какой…». Он бежал от них под стол прятаться. Но подростковый период прошелся тяжелыми стопами: у обычных людей — ну что, пара лишних прыщей; а Гортова капитально перекрутило — как-то он странно вырос, заострился в разные стороны, лицо стало как будто в выбоинах. Потом Гортов и вовсе покрылся сразу и весь жесткой игольчатой ржавчиной и стал похож на найденную под стаявшим снегом елку. И тогда женщины разлюбили его, как будто договорившись, разом.

Гортов уже успел позабыть об этом обидном заговоре, и теперь в нем опять шевельнулось грустное чувство, и он вздохнул.

* * *

Мимо стекали зеленые ручейки, соединяясь в пруду в низине. Били фонтаны, кружились низко над головой птицы — кажется, что скворцы. Большие, откормленные, они не летали, но медленно падали, словно пернатые камушки. В грязном пруду плыла уточка.

А меж тем Гортов все не находил еды, зато нашел магазин «Книги». Внутри среди голых кирпичных стен было душно и темно, как в большой остывающей печи. Среди полок бросалась в глаза кровавая надпись «Сион», обведенные в круг кресты и свастики. Гортов взял наугад несколько книг о черносотенном движении.

— Душенова нового завезли, «Не мир, но меч», — сказала Гортову продавщица с теплыми ангельскими глазами. — Хватают как пирожки!

— Что ж, хорошо, — заметил Гортов. Ему хотелось спросить, а где можно купить именно пирожков, но он не решился, а за спиной раздался голос.

— Ох, славно! А мне, Маша, экземплярчик оставили?

— Ну конечно, Вадим Валерьевич!

Гортов увидел сухощавого человека, еще моложавого, но целиком седого, в полицейской форме.

— Еще вот Кожинова привезли, собрание сочинений.

— Нет, Кожинова не люблю. Занудствует много. Надо правду-матку рубить. Нечего тут эти сопли… — полицейский задумался, словно не зная, что делать с соплями.

— А что же, Вадим Валерьевич, ходили на выборы?

— Смеешься, дочка? — и его глаза по-доброму усмехнулись. — Я на выборы один раз ходил, за Баркашова, в 94-м. А сейчас выборы — это что? Цирковой спектакль! Скоро вот дедом стану, родится внучок. Одна радость…

Гортов вышел и быстро направился в сторону дома. Вдруг скрутило живот, так резко и сильно, что взгляд заволокло. Он зашел на тропинку. Огляделся — вроде бы никого. Встал за вязом и принялся за ремень. Вдруг рядом хрустнула ветка. Из-за ствола показался мужчина в зеленой сетчатой кепке. Оглядевшись, он схватил Гортова за штаны и прошипел:

— Вы чего здесь? Идите!

И снова скрылся за вязом.

Гортов вернулся домой, догрыз оставшееся из принесенного утром Софьей. Странно, но что уж теперь, — завтра отыщется магазин. Помирая со скуки, но не в силах хоть как-то устроить досуг, Гортов слонялся по келье, потом взял с полки те же вчерашние листы и лег на кушетку. Он прочитал:

«Сосуд для освещения хлебов медный, чеканной работы, с тремя литыми подсвечниками побелен, весом 3 фунта.

Укропник медный.

Чайник для теплоты красной меди внутри луженый, весит 1 фунта.

Церковная печать медная с деревянной ручкой.

Венцов брачных три пары желтой меди, чеканной работы, на них изображены: Спаситель, Божья матерь, апостол Иоанн Богослов, св. равноапостольный царь Константин, св. царица Елена распятие Христово. Все эти изображения на финифти…»

* * *

Спалось жарко, мокро и тяжело, сон наваливался, как сом, и скатывался, оставляя колею влаги. От нервных переживаний крест сначала пылал и скакал на груди, как уголек, а потом остыл и надавил мертвой бетонной плиткой.

Предстояла встреча с Отцом Иларионом, а Гортов идти не хотел. И не хотел как-то остро, капризно, совсем по-детски. Позвонил Шеремет. Они ожидали.

Гортов понял, что трагически отупел. Как надо креститься? Левой или правой рукой? Одним или двумя пальцами? Или тремя? Перекрестился одним — вышла какая-то глупость. А что же с благословением? Целовать руку батюшке — это одно, но если батюшка — работодатель? Уместно ли целовать работодателю руку?

В таких невеселых метаниях кое-как собрался, доехал, не глядя по сторонам, но вглядываясь в свою тревогу.

На железных воротах сидели резные орлы с раскрытыми пастями. Толпилась медлительная пожилая охрана. На проходной была матушка за столом, глядящая в большой монитор «Apple».

«Ждут, ждут, скорей проходите!», — с нетерпеньем из полутьмы позвали.

Гортов свернул в длинный, слепой кишкой коридор, кое-как подсвеченный. Толком не было видно, куда идешь. Но вот дверь. Только взялся за ручку осторожной рукой, а дверь уже распахнулась, и бросился батюшка, в простом сером платье — борода по лицу мягкими пенными клочьями. «Ага, попался!», — сказал он с улыбкой и сразу вбежал обратно, не дав Гортову шанса для поцелуя.

Шеремет сидел за овальным столом. Перед ним стояла полупустая тарелка с печеньями, и крошки были посыпаны по нему. С мягким женским лицом на изготовке стоял послушник с чайником.

«Чаю?» — спросил он.

— Или покрепче? — подмигнув щекой, уточнил батюшка. У него было розовое, простое, чуть облезающее лицо — лицо человека живого, веселого.

— Спасибо, нет! — сказал Гортов громко. Иларион стоял совсем рядом, но казалось, что до него нужно кричать — как будто их разделяло препятствие. И Гортов кричал — но звука особого не было, как в аквариуме.

Отрывисто кашлянул еще один человек, стоявший у шторы — высокий и крепкий, с грубым округлым лицом — словно невымытый шампиньон, взглянувший из мутного варева. Его широкий и белый глянцевый лоб был весь в мелких шрамиках. Держался он неприветливо, и при виде Гортова еще больше окаменел лицом.

— Долгожданная встреча! — сказал восторженный батюшка, перемигнувшись меж тем с Шереметом. — Александр Михайлович так вас нахваливал… Уже не терпелось вживую взглянуть… А вы к нам прямо из леса?..

— Из леса вестимо, — откликнулся Шеремет, при этом тихо и счастливо прыснув.

— Как прекрасно… — батюшка придирчиво оглядел Гортова, — практически юноша, молодой и красивый, и при этом затворник. Должен сказать, юности необыкновенно идет аскеза. Не-о-бы-кно-вен-но идет!

— Андрюша — великий профессионал, — сказал Шеремет, со значением отхлебнув чаю.

— …Молодой, да еще и профессионал, патриотических взглядов — это такой дефицит, — Иларион снова взглянул, на этот раз одним недоверчивым глазом. Послушник подлил ему чаю. — Ведь уже выросло поколение людей, вскормленных грудью Запада. Пропащее, росшее как попало… ваше поколение, Андрей, и те, что помладше вас. Патриоты Америки, как я их называю… — батюшка говорил, не теряя лихой улыбки. — По земле, пропитанной кровью наших отцов до самого ада, — батюшка потянулся рукою вниз. — Ходят какие-то млекопитающие, Иваны, не знающие, родства, жуют свои эти гамбургеры…

— Верно! — сказал Шеремет.

— Иван, вынь гамбургер изо рта! — воскликнул Иларион, на мгновение став серьезным.

Гортов поерзал в кресле, чувствуя, что сиденье ему как будто сопротивляется.

— Но вот когда я вижу таких молодых людей, сердце радуется, — Иларион, Шеремет и послушник — все, кроме сурового человека у шторы, чему-то мечтательно улыбнулись. Иларион, наконец, присел.

— Хочу вам сказать, что это не просто работа, не просто газета, не просто партия… Это товарищество, это собор. Вы уже успели почувствовать, какая ангельская жизнь в Слободе? Как хорошо и спокойно!

— И воздух! — резко вскричал Шеремет. Послушник подлил и ему чаю.

— М-да… — мямля, Гортов выплюнул изо рта какую-то жеваную бумагу.

— Прошу вас, афонский мед, — Иларион пододвинул в центр стола розетку с рыже-оранжевой жижей. Медовая нитка блеснула и сразу исчезла в его бороде. — И ты, Шеремет, угощайся!

Шеремет мед не хотел, он и так благолепно сиял, сочась медом, с его лица батюшка мог бы черпать мед.

Возле окна был постамент с уменьшенной копией Слободы. Она была выкрашена в серый блестящий лак, но кресты и купола были золотистые. Всюду возвышались луковки храмов, с одного на другой край Слободы был переброшен обширный мост над озером. На необъятом еще жизнью краю Слободы, который пока был в поросшей травой руинах, должны были стоять цирк и аттракционы.

— Это макет будущего. Так Слобода будет выглядеть через пять лет, — Иларион снова поднялся на ноги. — Вы видели наши проспекты? Нет?.. Немедленно принести!

Послушник скрылся в двери.

— Не видел проспектов… — вздохнув, покачал головой батюшка.

Гортов стал послушно листать хрустящий буклет с изображенными на листах людьми в чистых рубахах и празднично разукрашенными домами, сделанными под ампир.

— Наши разработчики сейчас специальную программу делают — это бомба! Идешь по улице с телефоном, — Иларион достал айфон. — Подносишь к любому дому и выбираешь год. Например, 1650-й, — Иларион даже потыкал для вида по пустому экрану. — И появляется голограмма. Дом, точно в том виде, в котором он был, и люди, совсем как настоящие! И они будут разговаривать как живые! Можете в это поверить!?

— Нет… Да… — засуетился Гортов.

— Каково, а? — Батюшка хлопнул буклетом.

— Чудесно! Ах, как чудесно! — восклицал Шеремет, обольстительно улыбаясь.

— Представляете, совершенно живой Михаил, например, Федорович…

— Федорович, — повторял Шеремет, завороженный.

— …Романов перед вами стоит. И можно ему задать любой вопрос! Абсолютно любой!..

— …Но только если не острый, — подмигнув Гортову, договорил развеселый батюшка.

* * *

Знакомство на том не закончилось, и компания спустилась в подвал по пыльной мраморной лестнице. Всюду был альковный мрак и жар печи. Парили в полутьме расписные стены. Иларион по пути послал Гортову несколько ласковых ободряющих взглядов, и Гортов с трудом улыбнулся ему в ответ.

Старик с прерывистой сединой по всей голове, одетый в белогвардейский мундир и шаровары, встречал их народной песней, которой Гортов не знал. Шеремет подпел белогвардейцу в ответ, широко разведя руки, и Гортов снова запаниковал: крестик запрыгал под нижней майкой как уголек, и вена на лбу опухла и застучала в темя.

Потянулся бревенчатый зал. Всюду были опять картины, иконы. Русь, много Руси. Русь, святая и непобедимая. На потолке купола. Официантки в кокошниках. В сизом тумане плавали части тел — вот глаз, а вот и целая голова. Бороды, бороды, густые и жидкие, длинные и короткие; золотые, ржавые, медные; книзу cужающиеся, как будто меч; книзу пушащиеся, как перевернутые одуванчики. Гортов заметил, как сквозь туман обрывок руки потянулся к водке.

С приближением к столу туман поредел. За столом шумели, и с приходом гостей не убавили шума. Гортова посадили с краю. Иларион занял место напротив него. Сопровождавший их угрюмый неназванный человек ушел далеко от них, встав с другого края возле бритых юношей в черных рубашках. Они бросались друг в друга тяжелыми, будто гири, односложными фразами, не обращая внимания на других гостей. Во главе них сидел человек со смутно знакомым лицом — длинные женские локоны, поседевшая тень щетины, кофта, распахнутая на волосатой груди; ямайские бусы и большой золотой крест, сливающийся с загорелым телом.

Гортов огляделся и увидел рядом с собой человека с пышной прической и наэлектризованными густыми усами.

— Николай Васильевич Гоголь! — представился он.

— Здравствуйте, — Гортов пожал его нежную руку.

Иларион и Гоголь пристально и лукаво глядели на Гортова, ожидая какой-то еще реакции. Но Гортов молча налил себе из хрустального графина в хрустальный штоф водки.

— Гоголь… — со смутной надеждой в голосе повторил батюшка.

— Я могу и паспорт показать, — сказал Гоголь и тут же привычным движением достал документ из нагрудного кармана и положил на стол. Гортов к нему не притронулся.

Сбоку неслась незнакомая речь. Пыхтящий кряжистый человек — из рубашки валилось красное пузо — отдуваясь, спрашивал что-то и быстро-быстро писал в блокнотик. Его собеседник в спортивном пиджаке и расписной рубашке без ворота изъяснялся поспешно, ухабисто, двигая сросшейся бровью. Между ними сидел маленький, пухлый мужчина, с мягким же в соломе волос лицом и душистыми детскими щечками. Выражение его лица было самым добрым.

— Это историк из Дании, Николас. Из-за жизненных обстоятельств он переехал в Москву, работает здесь переводчиком. А это — Мариус Балач. Лидер Румынской национальной партии. И наш журналист, Володя.

Володя улыбнулся всем ужасным своим лицом. Иностранцы подали сухие руки.

Все дружно расселись. Официант обнял Гортова животом и мягко спросил, чего б Гортов отведал. Гортов снова отведал бы водки.

Переводчик сидел около Гортова, тоже мягкий и сладко пахнущий. Они выпили и разговорились. Николас общался по-русски чересчур хорошо — весь в своих переживаниях, Гортов общался гораздо хуже. Николас рассказал, что в Россию он переехал недавно: из-за судебных преследований пришлось бежать из Стокгольма.

— Вы политэмигрант? — спросил Гортов.

— Увы, — отозвался Николас. — Никогда бы не подумал, что, гражданин европейской страны, я окажусь в таком положении.

Выяснилось, что Николас написал ряд монографий, посвященных истории Холокоста.

— Эти скучные дураки говорят мне… — Николас. — Отрицая холокост, ты разжигаешь ненависть к евреям. Боже мой, но, признавая его, я разжигаю ненависть к немцам!

Гортов молча глядел в туман, отодвинувшись, насколько это было удобно, от стола, чтобы ему не дышали в лицо горячим спиртом. Послушник принес два новых графина с водкой. Румынский политик Мариус что-то гортанно провыл.

— У вас есть какое-нибудь мясо? — перевел для послушника Николас.

— Конечно…

Николас наклонился к Мариусу и между ними состоялся короткий разговор, в конце которого Мариус бурно расхохотался.

— У вас есть стейк из мяса еврея? — перевел послушнику Николас.

И тут засмеялись все, и даже Гортов вежливо улыбнулся.

— Так вот же, сидит! Кожу содрать да прожарить! — поднялся смутно знакомый Гортову человек с крестом и шевелюрой, указав на Гортова вилкой.

Взгляд Гортова помутился, и в голове пронеслось слово «обморок». Не донеся до рта, он поставил на стол рюмку.

— Понял, кто это? — невидимый Гортовым, над ухом шепнул Шеремет. — Это певец Северцев!

Ах, ну точно. Гортов вспомнил Арсения Северцева. Он был шансонье и пел про казачество, про дубы и про женщин с косой и радостными большими глазами. Гортов видел его когда-то по телевизору, смотря программу «Пока все дома». Певец Северцев принимал гостей в деревянной избе, и всюду носились его одинаковые, словно рожденные ксероксом дети.

— Ну ты чего, Арсений! Гортов — русский хороший парень, — сказал Иларион, ласково обнимая при этом Мариуса.

Тем временем Северцев направился к ним, и следом двинулась его мужская свита.

— Арсений, — он протянул руку с сияющим черным перстнем. Двое из свиты то ли в шутку, то ли всерьез упали ниц и принялись натирать ему туфли. Гортов торопливо, не почувствовав в своей руке веса, пожал руку Северцева.

— Я шучу так… Не обращай… Сработаемся, братишка, — сказал он, по пути трижды сменив интонацию от царственной до задушевной.

— Сработаемся, — подтвердил Гортов, смотря ему на кадык, и не понимая, как и зачем ему надо срабатываться с эстрадным певцом Северцевым. Николас встал и поднял тост за «Русь». Все принялись чокаться.

* * *

Интернет, едва появившись в келье, сбоил. Не найдя, чем занять остаток вечера, Гортов снова читал листы:

«Купель для крещения младенцев из белой жести; весом 20 фунтов.

Сосуд для освещения хлебов медный, чеканной работы, с тремя литыми подсвечниками, побелен, весом 3 фунта.

Чайник для теплоты красной меди внутри луженый, весит 1 фунта.

Церковная печать медная с деревянной ручкой…».

Листы разлетелись, когда Гортов уснул. Всю ночь одинокая муха кусала его в щеки и губы.

* * *

Раздался хруст. Посыпались, словно град, деревянные половицы, и кто-то вскричал: «Ой-ой-ой!». Через паузу — снова хруст, снова вопли и причитания. Какая-то драма разыгрывалась за стенкой. Гортов встал.

— Ой, не могу! — он узнал голос Софьи.

— Дура, овца, идиотка! — старушечий злобный голос. — Ну давай! Ну давай!

— Ой, батеньки! Ой, не могу!

— Овца! Олениха!

— Ой! Ой!

Гортов застегнул штаны и вышел в коридор. С мягким шелестом от стены отклеивались и свисали простынями обои. Он позвонил в дверь, но не услышал звонка. Вдалеке кто-то зашевелился, пришлепал, надолго замер у двери. Замок звонко щелкнул, словно раздал щелбан. Открыла Софья. По переносице пробежали испуганные глаза.

— Что-то случилось? — спросил Гортов.

— Кто это!? — всхлипнули из глубины.

— Это… — тут Софья задумалась — наверное, попыталась припомнить имя, но попытка не удалась, и она отделалась безличным простым «соседом».

— Ой, Василий Петрович, вы? — возрадовался и ободрился голос.

— Нет, это Андрей, — угрюмо ответил Гортов.

В келье стоял острый подмышечный запах. Пожилая женщина лежала возле кровати, на голом полу, в ночной рубашке. Рубашка слегка задралась, и были видны бледные студенистые ноги в прожилках.

Бабушка стала многословно и путанно объяснять, что упала, попытавшись перевернуться в кровати. Одновременно с этим она хищно прищуривала то один, то другой глаз, содрогаясь щеками, как будто она кокетничала.

— Что же вы на полу, — пробормотал Гортов.

— Какой у вас крепкий бицепс, — восхитилась старушка, сразу вцепившись в него железной сухой рукой. Старушка была почти неподъемной, и, казалось, назло Гортову даже отяжелила себя, расслабив каждую клетку тела. Кое-как вдвоем дотащили ее волоком до кровати, а потом, подтянув тело и забросив ноги, водрузили ее на постель. Рубашка совсем задралась, и было видно многое из того, чего совсем не хотелось видеть. Гортов радовался приглушенному свету и тому, что был без очков и линз.

Сев на кровати, старушка сразу же оживилась.

— Софья, напои же молодого человека чаем! Ох, у нас чудесный индийский чай. Вы извините, что я в таком положении. Вся в бинтах… А я ведь переводчица с французского языка. Ча ва? Вы читали Ромена Гари?.. Моих рук дело. Ах, высший свет! Знаете, что мне сказал Гари? Ваша книжка вышла лучше оригинала.

— Ничего страшного, ничего страшного… — раз двадцать повторил Гортов, и даже на фразу, якобы сказанную старушке Роменом Гари, он отозвался: «Ничего страшного», а потом Софья проводила его на кухню. Всюду были пустые бессмысленные коробочки, которыми обычно всегда полны дома стариков. Когда бабушка Гортова умерла, он выносил такие коробочки двое суток.

— А что это у вас, конфеты? — уточнил Гортов, взяв в руку коробку конфет.

— Да. Хотите? — печально спросила Софья.

В комнате прозвучал колокольчик.

— Со-не-чка, — приторно сладко пропела старушка.

Гортов пытался заставить себя прислушаться к разговору, но не сумел. Он быстро, морщась от кипятка, выпил чай и вернулся в келью.

* * *

Был первый рабочий день. По дороге к Славянскому дому Гортов встретил двух лошадей, подъедавших облезлую травку. Гортов по-детски обрадовался им. Одна лошадь вполголоса фыркнула, с той рассеянной интонацией, с которой общаются сами с собой странные пешеходы. Гортов фыркнул в ответ. В руках он мял прихваченную неясно зачем пустую папку.

Славянский дом стоял за чугунными распахнутыми воротами, которые жутко скрипели уже от намерения прикоснуться к ним. Это был особняк с немытой лепниной. Все окна были завешаны смертельно тяжелыми шторами, и только на чердаке круглое, мокрое, как плачущий глаз, окно было голым.

Гортов прошел мимо спящей охраны. Здание молчало, и из чуть приоткрытой форточки с гуденьем вплывала улица. Взобравшись на третий этаж, Гортов нашел нужную дверь с отломленной и повисшей на ниточке ручкой. Из дыры в двери падал свет, но Гортов справился с нездоровым желаньем в нее поглядеться.

За столом, сразу у входа, сидел страдающий человек. В руке он держал почти пустую бутылку «Боржоми» и смотрел в монитор с болью. Он перевел взгляд на Гортова, и страдания углубились; возле лба пролегла новая тоненькая морщинка.

— Опять ты, — сказал он Гортову, и его глаза потемнели от раздражения. — Я же сказал: не пойду. Ебал я ваш круглый стол! «Россия, блядь, в будущем». Да нету у России будущего ни хуя с такими, как вы, мудаками!

— Не понял, — сказал Гортов.

Он чуть растерянно улыбнулся и снова ощупал Гортова взглядом. Они помолчали.

— Извините, я пришел на работу, меня зовут Гортов Андрей Сергеевич.

Глаза его, потухшие было, снова зажглись.

— Ебаная азиатчина! И ты туда же, — страдающий человек вдруг встал из-за стола, оказавшись необычайно широким и низким, почти квадратным мужчиной в костюме.

— Запомни, сначала имя! Имя! Андрей Гортов, понимаешь? Сначала — Андрей.

— А какая разница?

— Да никакой! Вообще, блядь, никакой разницы для таких идиотов! Бедная, бедная выебанная вами Россия… Представляйтесь Гортовыми Андреями, режьте баранов и ссыте сидя! Скифы, блядь! Печенеги, блядь! — и он опять сел, подавленный.

В кабинете еще стояли столы, за которыми бесшумно трудились люди. Безмятежный, лился шелест клавиатур.

Постояв и так ничего не дождавшись, Гортов сел за пустующий стол. Шелест, прерванный было, возобновился. Страдающий человек, сразу забывший про Гортова, стал шелестеть тоже.

Сидя, Гортов потихоньку впадал в уныние. Что за тупая ситуация! Обхамили в первую секунду рабочего дня, и что делать, вообще неясно. Страдающий человек ничего не говорил, но был источником безостановочных звуков: шумно молчал, скрипел, вздыхал, ковырял где-то внутри лица пальцем.

Но вот он закончил читать что-то, доставлявшее ему изощренную муку, и снова вгляделся в Гортова. Черты его лица немного разгладились, он, полуулыбаясь, подошел к Гортову косолапой пингвиньей походкой.

— Так значит это вы Гортов, — сказал он с таким самодовольным лицом, будто тут сидело еще штук двадцать неизвестных людей, и он среди них безошибочно опознал новобранца Гортова. — Я вспомнил вас, мы виделись мельком позавчера. А я — Николай Порошин. Или попросту Коля. Вот этот задохлик, в очках, Спицин.

Как солдат, послушно поднялся и выпрямился щуплый парень с болезненной кое-как налипшей на кости кожей.

Второй, прятавшийся за монитором человек, был аттестован «золотым пером патриотической журналистики Бортковым» — из-за экрана, как из окопа, показался край взъерошенного лица, а потом и весь журналист — сухощавый, но со смуглой большой головой, будто приделанной от другого тела. Патриотический журналист был юн, но взгляд имел мудрый, печальный.

— Вот мы втроем и делаем «Державную Русь», главным образом, — Порошин ловко присел в театральном поклоне. — Рабочих рук критически не хватает. Объемы работы растут. Так что рад, что… так сказать…

Мысль его поскользнулась, и Порошин, перебив сам себя, добавил:

— Работа, в общем, простая, но требует быстроты реакции и креативности… Вы, Гортов — креативный человек?

Порошин иронически шевельнул бровями. Гортов выдавил из себя неопределенный звук.

— Подробно вам разжевывать, думаю, смысла нет, сами все понимаете, а нет — так скоро поймете. Может быть, собираетесь пообедать? На втором этаже есть кошернейшая столовая, там недорого, но и невкусно, а с торца — продуктовый магазин — я там беру чиабатту с сыром. Прекрасно идет под коньяк, — Порошин снова мигнул бровями.

— Ну я ведь только… — Гортов несмело подался вперед, как травоядный зверь за горстью еды, лежавшей в руках у неизвестного человека.

Порошин отодвинулся от него.

— Ах да, надо вам, наверное, всучить какой-нибудь важной работы. Ну что ж…

Его лицо снова приняло мученическое выражение. Порошин вернулся к компьютеру, стал щелкать мышкой, часто моргая и морщась от отвращения. «Вот. Смотрите. Газета „Севастопольский сокол“ хочет взять у Северцева интервью. К завтрашнему утру нужно его написать. Успеете? В меру героическое и лаконичное, но не без сентиментальности. Держите вопросы».

Порошин протянул посыпанный пеплом листок.

— Северцев? Но он здесь при чем? Он певец же.

— Так вам не объяснили? — застыл в изумленьи Порошин и даже остановил листок перед рукой Гортова, но, подумав, все же всучил его и сообщил разъясняющей скороговоркой. — Северцева намечают в федеральную тройку на ближайшие выборы. Мы теперь все работаем на него… Короче говоря, втянетесь, втянетесь. Считайте, что это ваше боевое крещение.

С этими словами Порошин подхватил со стула пальто и обернулся к коллегам.

— Маршем на чиабатту! — провозгласил он, уводя за собой редакцию. Гортов остался в пустом кабинете один. Уходя, сотрудники погасили лампу.

* * *

Гортов наладил в келье беспроводной интернет. В хозчасти он без проволочек получил рабочий ноутбук и стал изучать Северцева.

До недавнего времени Северцев пел себе о Руси неторопливые песни без лишних страстей и скорби, но вот внезапно вышел на сцену на президентской инаугурации. Журналисты кинулись на него — а он многословно и повсеместно оправдывался. Но потом и сам перешел в атаку. Стал высказываться по «актуальной повестке» и по общечеловеческим жизненным поводам. Охотно и часто ругал Штаты. Говорил о «русском кресте», о том, что «суетиться не надо», сдержанно и с любовью осуждал пороки родного народа. Высказывал неконкретные соображения о заговорах и мировой закулисе. Вообще, его речи были очень пространны — не имели ни логического начала, ни логического конца, но текли мутным речным потоком.

Гортов стал изучать биографию Северцева. Он слышал в общих чертах про бандитское прошлое, но не знал, что в юности Северцев посидел на Зоне. «Заступился за девушку», — информировал официальный сайт. «Вымогал у соседа квартиру», — информировал другой сайт, враждебный. На официальном сайте Гортов прочел, что Северцев в прошлом — честный русский офицер, в юности — радикальный антисоветчик, но «повзрослев, стал относиться к развалу СССР как к своей личной трагедии», и до сих пор у него по этому поводу в сердце саднящая рана. На другом, неофициальном, Гортов прочел, что Северцев — бывший друг и соратник бандитов из Люберец, в криминальных кругах известный под кличкой Север.

Гортов принялся штудировать одно за другим предыдущие интервью, стал слушать в аудиофайлах речи, чтобы уловить его ритм и интонацию.

Начало давалось с трудом. Вот он читал вопрос, и в голове то и дело вспыхивали обороты Северцева. «Наша родная земля!» — вдруг гаркнул певец, и Гортов от ужаса вздрогнул.

«Я родился на Брянщине»… «Всплывем из пучины безвременья»… «Ампутация русскости»… «Мы не позволим этого сделать»… «Помню нежные руки матери»… «Сколько желания взорвать, унизить, вернуть Россию во тьму!»… — увещевал, ласкал, грозился в его мозгу Северцев прерывистой стоголосицей.

«Империя — как мертвый лев, — начал невпопад к вопросам набивать слова Гортов, — в котором копошатся уже двадцать лет, и рвут на части навозные насекомые».

«Навозные? — оборвал себя Гортов. — Ну тогда получается, что империя… Нет, не годится, да и пример избитый…»

Так, что там у нас… «Либералы… либералы… как вы относитесь к отдельным…»… мозг, едва напрягшись, стал опухать, тяжелеть, болеть.

Гортов встал, походил. Келья стремительно сузилась, стало невыносимо тяжело среди давящих стен, и он выбежал в коридор и сразу столкнулся с Софьей. Верней, почти что столкнулся, — столкновение это было бы неприятным — она несла в руках больничную утку, употребленную. Софья была в парадном платье.

Гортов застыл с приветственной миной — рот приоткрылся, набряк словами, но Софья, пунцовая, слов не дождалась и торопливо скрылась за дверью. Гортов умыл лицо и вернулся в комнату.

«Либерализм — как позабытая утка в больничной палате. Пахнет и выглядит соответствующе. Может, пора уж прибраться!? В грязи лечение бесполезно».

Гортов с вдохновением застучал по клавишам. В голове, наконец, зазвучал стройный и бодрый голос Северцева, речь побежала лихим потоком. Говоря, Северцев так и стоял перед Гортовым, как в том подвале: поставив ногу на стул и вещал, пока суровая молодежь, упав ниц, чистила ему обувь.

Гортов закончил печатать к утру. Перечитал, но слова липли к глазам, расплывались, смысла не уловить. Упал на землистую простынь.

Отключился на пару часов, вскочил.

Уже опаздывал на работу.

* * *

— Ну что ж, могло быть и лучше, — Порошин, коротко посмотрев на листы, скомкал их и отшвырнул в урну.

Гортов замер, почувствовав внезапный укол в сердце. Затуманилось в голове. Как же, но как же…

— Как же, а мне казалось… — пролепетал он, бросив фразу на середине. Ему казалось, что он написал гениально. Будто ему нашептал интервью для вшивой газетки голос с небес, пусть и похожий на голос Северцева.

— А, в общем, конечно, неплохо, — смягчился Порошин, увидев намокший взгляд. — Только он родился на Рязанщине, а не на Брянщине. Вы это больше не путайте.

* * *

Ямщик домчал до невзрачных домов, из которых слышались звуки пьяного праздника. Порошин весь день лукаво подмигивал Гортову, и глаза его были полны предвкушениями еще не известных Гортову удовольствий. Бортков и Спицин тоже подмигивали ему.

Когда ступили на землю, дохнуло свежими травами. Где-то вдали пробурчал гром. На черно-лиловом небе вспыхнули огоньки фейерверка — вспыхнули в Москве, а казалось, в потустороннем мире. Затем еще один, и еще. В городе отмечали что-то.

«Пошли, пошли», — Порошин нетерпеливо толкал «Русь» в здание.

Внутри играл рок-н-ролл. Официантки носили коктейли под флуоресцентным искрящимся потолком, и юбки их развевались. За барными стойками сидели как будто другие люди, не из Слободы — безбородые и в светлых брюках.

— Вдыхайте воздух свободы, — кричал и плевал ему в ухо Порошин.

— Воздух Слободы, — машинально откликнулся Гортов, усаживаясь на стул.

В тонких рамках висели на стенах портреты западных идолов — бейсболистов, артистов и режиссеров. Бесконечные артефакты вокруг — флаги, Пизанские и Эйфелевы карманные башенки, миниатюрный Биг Бен, Сид Вишез, лижущий щеку пухлой блондинки Нэнси — черно-белая редкая фотография. Все пили виски и джин. Вокруг был сильно сгущенный Запад. «До такой степени Запад, что уже Восток», — подумалось Гортову.

Порошин всех угощал. Все пили немного, готовясь к чему-то. Порошин, не щадя живота своего, пил за всех.

За соседним столом хохотали и подпевали музыкальному аппарату, видимо, иностранцы — «It's a-a-a-a-all right, I'm Jumpin' Jack Flash, it's a gas, gas, gas!».

— Гесс! Гесс! Рудольф Гесс! — неуклюже подпел и Порошин. Иностранцы смеялись. Порошин зачем-то смертельно обиделся и убрал с лица злую гримасу только тогда, когда иностранцы скрылись.

Гортов чувствовал себя хотя и в твердой памяти, но в непослушном теле. Трогал себя за лицо, лица не чувствуя.

— Я уже пьяный совсем, пойду, — сказал Гортов. Они начали пить еще в редакции.

— Стоять! Все интересное впереди, — хмурясь, подался вперед Порошин.

Коллеги сидели, услужливо смолкнув. Откуда-то снизу струился оранжевый свет. На столе стоял ром. Крупные куски льда, как буйки, качались в темной холодной жидкости.

— Я видел твое лицо тогда, у Илариона, — Порошин перешел на басовые ноты. — Тебя корежило. — Он икнул. — Это хорошо.

Порошин еще придвинулся.

— Что до меня, так я и подавно, искренне, всеми силами души ненавижу все эти свечки, кадила, березки, постное лицо попа, вот всю эту Русь и каждого ссаного патриота. И слово-то какое, богомерзкое просто: «Патриотизм». От него тошнит уже какими-то червяками и вишневыми косточками. Да что уж, у нас на «Руси» его все ненавидят.

— Он шутит, — сказал Спицин.

— За всех не говори, — сказал Бортков.

Порошин повернулся к ним с сияющими глазами.

— Ну хорошо, ты, Бортков, не ненавидишь. Ты недолюбливаешь. Но… — и тут он поднялся и уронил стакан. — Как, я спрашиваю тебя, нормальный человек может это говно любить!?

Порошин звучал на весь зал. Многие обернулись, и ди-джей сделал музыку громче, а Спицин молча потянул его вниз за лацкан.

— Вот наш Святой отец Иларион бросил клич, — не садясь, но тише продолжил Порошин. — Ищу, мол, молодых талантливых патриотов. Деньги есть! Все есть! Ну вот искали, искали — прислали тебя. А ты ведь такой же кощунник и русофоб, нам чета.

Порошин, наконец, сел, выразительно постучав по лбу.

— А все потому, что только у либерал-русофобов есть такая прекрасная вещь как мозги. Днем с фонарем не сыскать ни одного хотя бы психически здорового патриота.

Гортов заерзал, откашлялся, чувствуя бесполезность спора. Он хотел что-то сказать в ответ, но мысли трепыхались в мозгу Гортова тяжело, как рыбы вдали от моря.

Порошин тем временем пил и продолжал, нажимая теперь на каждое слово.

— Уж так получилось. У дураков и фриков появилось влияние. Двадцать лет они сидели во мху, в подземелье. И вот теперь у них Ренессанс. Ну что ж, за деньги — любой каприз, — и тут Порошин накренил животом стол, подвигаясь к Гортову совсем интимно. — Я вообще в конце 90-х работал в Партии Животных. Создавал ячейки в регионах. Лозунг был: «Свободу братьям нашим меньшим!» После этого мне уже никто не страшен. И даже «Русь».

Гортов грустил, обводя пустыми глазами стены, Бортков и Спицин тревожно шептались между собой, а Порошин трепал Гортова по плечу, все горячась и размахивая стаканом.

— Не придавай значения, Гортов. Работай, зарабатывай. Либералы тебе хуй заплатят. Я этих мразей знаю. Сам пять лет в «Новой» работал. Ходил в дырявых кроссовках зимой.

— Зато честно! — встрял Бортков с явной иронией.

— Нихуя не честно… Одна наебка кругом. И грубое изнасилование. Но здесь, на «Руси», хоть платят. Правда вот, сука, так мучительно!

Спицин что-то неразборчиво промурлыкал, в такт ему, про изнасилование, и глазки молчавшего и сидевшего со скучной гримасой весь вечер Борткова вдруг лучезарно воскресли.

— Да, пожалуй, пора! — деловито кивнул Порошин. Кинул на стол ворох купюр. — Шнеле, шнеле! «Русь», поднимайся с колен!

«Русь» встала.

* * *

Снова тьма и снова подвал. На ходу приходилось придерживать стены. С трудом Гортов правил свое тело, как телегу со сломанным колесом. Что-то неподконтрольно текло из носа. Для скорости Порошин шлепал его ладонью под зад. Порошин стал очень игривым.

Открылась дверь, и начался нежный и тусклый свет, и Гортов увидел женщин — не стало прохода от них, в пестрых полосках трусиков. У многих из поп торчали пышные перья. Перья были и на голове. С лиц падали блестки.

«Русь» села на волосатый диван и толком еще не устроилась, как ее затопило женщинами — Гортов почувствовал сразу несколько рук, слепо блуждавших по телу. Хищные ногти и зубы впивались во мрак, свет отражался в мебели. От женщин не пахло женщинами. Как будто со всех сторон его сжал мармелад, тугой и несладкий.

— Чего же ты хочешь? — спрашивал у Борткова Порошин.

— Блондинку с большими сиськами, — застенчиво, но все же уверенно отвечал Бортков.

— Принесите ему блондинку с большими сиськами! — кричал Порошин, швыряясь в женскую массу деньгами.

Крупная негритянка уселась к Гортову на колени и потерлась большой резиновой грудью. К горлу его подступила рвота.

— Пожалуйста, можно уйти? — спросил он у негритянки, суя в нее деньги. Негритянка чуть растерялась, привстала, Гортов бросился прочь, но у дверей был настигнут внезапно проворным Порошиным.

— Не сметь! — Порошин крепко держал его за воротник. Хоть сам Порошин, казалось, оплывший ком, но пальцы у него оказались железные. При этом лицо его стало совершенно дикое, гопническое, и он холодным тоном сказал: «Уходим все вместе. Такое правило».

Гортов забился в углу, в коридорчике. Слезы встали у глаз. Было пронзительно жаль себя, и Гортов почувствовал среди обилья водки и тел жгучую, нестерпимую несвободу. Захотелось плакать, так внезапно и остро, что Гортов не смог удержать себя: и вот он уже тихо завыл в углу, растирая слезы. Не плакал, наверное, с детства, а тут — надо же. И в таком странном для слез месте…

* * *

Порошин вел семь разноцветных и громких дам, Спицин вел одну ломкую юную барышню, Бортков вел бабу полную и пожилую.

Бричка билась о щебень, болтая напитки внутри. Гортов затаился на заднем сиденье, ощущая себя камнем на дне холодной речки. Чьи-то губы и руки ласкали его, незанятые. Бортков увлеченно копался в складках своей женщины, Спицин тискал, ломал в руках хрупкость свою. Порошин приставал к ямщику с разговорами.

— Ну что, сельский дурень, ходил поклоняться Дарам Волхвов?

— Ходил, ваше благородие, — отвечал дед с пушистой пепельной бородой, спрятавшей все лицо до макушки.

— И за каким чертом!? — бесясь, пролаял Порошин ему в самое ухо.

— Поклониться мощам…

— Каким мощам? Ну каким, блядь, мощам? — Порошин рычал беспомощно.

— Святым мощам… — размеренно уточнял ямщик.

— Дары волхвов это что, мощи? Мощи, блядь? — по лицу Порошина пролегла трещина. Казалось, лопнет и брызнет сейчас лицо. — Ты думаешь, когда Сын Божий Иисус родился на свет, к нему вошли Волхвы и подарили ему кости трупов? На, бэби Джисус, вот тебе останки какого-то человека. Хэппи Бёздай!..

— Бэби Джисус, — сказала одна из женщин с какой-то внезапной, материнской почти теплотой, словно ее поманили на миг из другой, светлой жизни.

— Ходите, бьетесь лбом о паперть до крови, перегоняют вас стадом в очереди, и стоите, стоите, стоите — сами не зная, куда. Бараны! Ну бараны же!

Ямщик равнодушно молчал.

Ночь была склизкая, мшистая, гадкая, словно мчались внутри носоглотки.

* * *

В доме Порошина висел смрад. Всюду беззвучно носились кошки. Стояла мебель, заваленная тряпьем, и вся — в клочках и ошметках, разодранная когтями. Вышел из темноты азиат, потирая маленькие глаза маленькими грязными кулачками.

— Васька-младший, живо! Неси вискарь! — распорядился Порошин. Азиат, не отнимая кулачков от лица, пошел куда-то.

— А почему Васька-младший? — спросил Гортов.

— А потому что Васька-старший — вон там, — смеясь, Бортков показал на кота, сибирского и помятого.

Спицин гнусно, по-паучьи увел молодую самку в ванну, остальные тоже забились по комнатам. Не разжимая рта, Гортов поцедил в одиночестве виски, не чувствуя ни опьянения, ни алкоголя в стакане. С тем же успехом он мог бы пить простую горькую воду. Потом он встал и вышел из залы, послонялся среди котов, чувствуя себя позабытым. Подумал, что теперь уже можно спокойно уйти. Оделся и вышел.

Качаясь все в той же бричке, с тем же глухим, безответным, как пень, ямщиком, Гортов чувствовал потребность в ванной, в обильной и теплой воде, чтоб смыть с себя всю налипшую за ночь мерзость. Но, уже поднимаясь в келью, на темных ступенях он ощутил странное, будто отдельное от него возбужденное копошение. Его член впервые за долгое время встал, когда он подбирал ключи к скважине.

* * *

С утра Гортов был на работе один. В расчет можно было не брать крепко спавшего на столе трудоголика и «золотое перо» Борткова. На стенах висели картины, отливая печальным холодом. Из распахнутых ящиков у двери выглядывало бутафорское военное снаряжение, видимо, для реконструкций — торчали сабли, мечи, топоры, булавы. Отдельно лежали железные шлемы со сбитыми наносниками. От длящегося безделья Гортов примерил на себя кольчугу, оказавшуюся невесомой. Отдельно от всех в корзине лежал боевой топор с черным лезвием. Гортов потянулся было к нему, но тут в дверь постучали и вошли двое, певец Северцев и знакомый Гортову лобастый неразговорчивый человек. Гортов заметил, что на лацкане пиджака у лобастого лежала убитая моль: вероятно, держалась, присохнув внутренностями.

Северцев, в куртке со шнурами и шелковой красной рубахе, расстегнутой почти на все пуговицы, вошел развинченной звездной походкой, и, взглянув на Гортова, так и оставшегося в кольчуге, спросил: «Как жизнь, братишка?».

Гортов из-за своей кольчуги совсем растерялся и стал лепетать, из-за чего Северцев поскучнел, зевнул, отошел. Приблизился к Борткову.

— Я тут должен давать интервью…

— Мы уже дали! — вдруг бодро воскликнул Бортков, с распахнутыми живыми глазами.

— Что ж, хорошо, — Северцев от него отпрянул, выписал маленький круг в центре комнаты, не понимая, что делать с собою. Человек со лбом встал на изготовке в углу, косясь в сторону.

— А где Порошин? — спросил Северцев, найдя себе место у подоконника.

— Он очень болеет, — Бортков гневно моргнул Гортову, попытавшемуся что-то сказать. — Просил передать, что сегодня работает из дома.

— Наберите его, — сказал лобастый. Гортов впервые услышал его голос: он оказался высоким, словно разбитым вдребезги.

— Ну это не обязательно, а впрочем… — Северцев не договорил, взял со стола малахитовую пепельницу, стал крутить. За окном о чем-то бурно захохотали.

Гортов набрал.

— На громкую связь, — велел, шевельнувшись, лоб.

— Д-да, кто это? — послышался порошинский голос, тихий и ошалелый.

— Тут зашел Северцев и спрашивает, когда тебя ждать, — сказал Гортов.

— Никогда! Никогда не ждать! — с неожиданной злобой воспрянул Порошин. — А Северцев твой… Знаешь, что: пусть отсасывает! Вот прямо передай ему, чтоб сосал!.. Соси, Сеня! — прокричал он, вероятно, сложив вокруг рта руки трубочкой. — …Или, хочешь, я ему сам передам?.. — хромая на каждый слог, продолжал Порошин.

— Это ни к чему, — сказал отчетливо слышавший Северцев.

— Ну чего им от меня надо? Мне плохо! Понимаешь? Пло-хо! Печень болит, голова болит, стоит тазик с блевотиной. Еще тут две какие-то бабы… Даже не знаю, что, как, куда… — в комнате у Порошина произошло какое-то движение. После паузы он снова заговорил. — Одну бабу зовут Жюли. Кстати, у Жюли — прическа как у актрисы Шэрон Тейт и перья из жопы. Жюли, поздоровайся с Гортовым.

— Бонжур, — сказал прокуренный женский голос.

— А вот тут еще девочка Элли. Девочка Элли сидит в одних трусиках. У нее ненастоящие сиськи, а на животе — татуировка с каким-то иероглифом. Поздоровайся…

— Ладно, ладно, я понял… — Гортов повесил трубку.

— Не понимаю, зачем жить… — успел меланхолично сказать Порошин и оборвался.

Лобастый все так же стоял у двери, натирая блестящий лоб.

— Пьет, — равнодушно заметил Северцев.

Гортов помял оправдательных, жалких слов во рту, но так и не выплюнул. «Какой же у него лоб», — вместо этого подумал Гортов. Таким ясным и крепким лбом можно расшибать памятники.

— Вы, кстати, знакомы? — спросил Северцев. — Андрей Гортов — прошу любить, а это — Миша Чеклинин.

Гортов послушно встал, чтобы поздороваться, но лобастый, не попрощавшись, вышел.

* * *

Стол Гортова стоял у окна, и он видел, как по двору ходят юноши в узких черных рубашках, с написанной на лице суровостью. Они кричали друг другу телячьими голосами и шутливо дрались. «Такие переломят хребет, и в сердце у них ничего не шевельнется», — думал Гортов без тени страха или печали — как о ходящих в загоне хищниках.

На подзеркальнике в коридоре лежала стопка газет. Гортов взял одну — тоненькая, она неприятно пахла сыростью и гниющим лесом. Это и была «Державная Русь».

«Атеисты, покажите ваши мысли», — прочел Гортов. На передовице был изображен раскрытый череп, из которого выплывал знак вопроса. Сбоку была пристроена колонка главного редактора (Порошина) — под названием «Кто за билетиком в Содом?». Далее было интервью с игуменом Нектарием о воспитании трудных подростков, отчет о фестивале народной песни, прошедшем на Вятке — «Старый фестиваль в новом качестве». На развороте была помещена фотоподборка «Золотые девы Евразии» — и то были раскосые девушки в русских кокошниках, среди юрт. На лицах у них замерло удивление. На оборотной стороне было размещено стихотворение «Русская правда летит». Гортов прочел его.

* * *

Похолодало. Ночью стал минус. Батарея была поломана — среди треснувших шпал не журчала вода. Обогреватель, сияя в ночи накаленными красными полосами, грел только себя. Обои теперь не отклеивались — они примерзали к стенам.

Приходилось долго ворочаться и дышать, лежа в свитере, согревая постель, а потом спать под тремя одеялами. Обнимая сырую подушку, Гортов представлял, что обнимает соседку, теплую Софью, с ее русской бревенчатой красотой, с ее мясными руками, среди которых можно было б сладко сопеть до утра. В фантазии Гортова Софья почему-то лежала в старушечьей ночной рубашке, отвернувшись к нему спиной. Ее медовые волосы лезли в рот, и он сплевывал эти волосы, но все-таки это было приятно.

Он просыпался от холода и прислушивался к ночи — было слышно, как за стеной всем своим ледяным нутром сопела соседка-бабушка.

* * *

Следующий день был выходным днем. Тучи висели низко, и влага стекала с них как с невыжатой тряпки. Сморкались деревья в лужи, и шумно плескалась грязь. Вай-фай работал.

Гортов проверил почту. Видимо, его адрес попал в список служебных почт, и вот уже кто-то слал ему приглашение на православную дискотеку и на круглый стол «Педерастия и шпионаж в России».

Писала и мама. Мама прислала картинку с лучезарно улыбчивыми детишками, роющимися в песке, и подписью: «Будь счастлив в этот миг! Этот миг и есть твоя жизнь».

Еще было письмо от сестры. Сестра училась в хай-скул в Америке. Летом она объехала половину штатов. «Что тебе больше всего запомнилось?», — спросил Гортов в предыдущем письме. Сестра ответила, что больше всего ей запомнилось, как в одном супермаркете огромная негритянка — груда шевелящейся плоти — пукнула так, что задрожали все стекла. «Впечатляет», — написал ей теперь Гортов.

Были и другие письма, из старой жизни, и Гортов открыл одно из них, и стал читать, но почувствовал, что опять начинает болеть голова, и кожа чешется от аллергии.

Гортов лег на тахту. Попытался читать книгу, но накатывал сон, пытался спать — снов не было. Зато Гортов заметил, что если положить под голову две подушки, то лежа можно увидеть в окне крест на куполе.

С церквями у Гортова раньше не ладилось — всего два раза в жизни он посещал их. В первый раз, когда Гортову было семь или восемь лет, его привели родители. Он запомнил, что было много солнца на улице, и что была мрачная тяжесть и духота внутри. Кажется, что был праздник, и храм был набит людьми так, что было не разглядеть ни икон, ни стен, и всюду стояли очереди. Мать протолкнула его вперед, и вдруг он увидел святого с нимбом. Что теперь делать, Гортов не понимал. Он видел, что люди вокруг шевелят губами, а затем целуют икону, склоняясь к ней. Гортов боялся ее целовать, потому что бабушка воспитывала в нем строгую гигиену — было запрещено голыми пальцами касаться ручки двери и кнопки в лифте, а тут — губами. Он был смущен и не заметил, как старуха в косынке, сухая, растрепанная, как новогодняя елка в апреле, схватила его за ухо и зашипела в него: «Целуй, целуй!». Он рванулся, пытаясь сбежать, но она стала толкать его, как нашкодившего котенка: целуй, целуй, целуй!

Второй раз — когда отпевали бабушку, а Гортов приехал на похороны в разорванных на коленях джинсах, и с серьгами-гвоздиками, и с всклокоченными волосами — тогда он был панк, и люди смотрели на Гортова удивленно, и он сразу покинул храм. На том все закончилось.

Но Гортов знал, что его фамилия имеет церковное происхождение, что на его прадеде прервалась церковная династия, и что самого прадеда дважды отбивали местные с топорами и вилами, но на третий раз все-таки увезли большевики.

Гортов чувствовал, что эта духовность есть немного и в нем, хотя, как все, любил смеяться над этим словом, но, когда видел церковные купола, то не мог отвести сразу взгляда, и было ни с чем не сравнимо то чувство, когда он слышал звон колоколов. Всю жизнь Гортов не думал об этом, бежал от этого, но теперь он все яснее осознавал — все то, что происходит с ним, неслучайно. Это судьба взяла его за запястье и привела сюда. «Может быть, попоститься? Идет ли сейчас какой-то пост?», — размышлял вслух Гортов, когда постучались в стену.

Соседка старушка сладко пропела: «Андрей! Андре-ей!»

* * *

— Мне очень неловко об этом просить, — сказала она, и ее глаза заблестели. — Но вы не поможете?.. Я уже месяц на мыла голову. Она так чешется…

Она почесалась.

Софья без особенного стыда помогла старушке стащить через голову ночную рубаху. Задрались и отвалились в разные стороны груди. Лиловые, они были похожи на две лишних руки. Вокруг образовалось много творожного, белоснежного, от которого некуда стало деться взгляду. Софья принесла принадлежности — мыло, мочалку и все другое, что полагается. Гортов держал шею и голову. Вдруг он обнаружил, что одна грудь свалилась ему на руку. Ему было стыдно стряхнуть эту грудь, и он так и стоял, с ней на ладони. Грудь была шершавая, теплая и будто живая…

— Не смущайтесь, это ведь так естественно, — проворковала старушка.

— Ничего, ничего, — говорила Софья, а Гортову опять захотелось плакать.

Работа шла очень медленно. Софья двигалась осторожно. Шампунь чавкал в твердых завившихся волосах. Руки ее застревали.

Старушка ни на секунду не замолкала: она рассказывала свою бурную вымышленную биографию и перебивала сама себя советами Софье. «Дурочка криворукая. Вот у Андрюши какие ловкие руки. Лучше б Андрюша голову мыл…». Сердце Гортова сжималось от отвращения. «Хотя она и держать нормально не сможет», — будто жалея его, прибавляла старушка.

Софья необычайно сильно потела — темные круги образовались на спине и вокруг подмышек. Зелеными ручейками стекала по ней старушечья грязь. Кричала из старых часов кукушка.

* * *

Когда все закончилось, Софья привела Гортова в свою комнатку. Это было маленькое, девическое местечко — глядели с письменного стола плюшевые слоны и львы, и цокали язычком часы в форме сердца. Глаза у львов были хотя пластмассовые, но злые.

Они сели в кровати. Налившись фиалковым цветом, Софья застенчиво мяла в руках сухую тряпку. Гортову захотелось, чтобы хоть что-нибудь произошло, но ничего не происходило. Даже молчала старушка. Гортов слышал хруст тряпки.

— А вы здесь живете, — сказал Гортов.

— Да, — подтвердила Софья.

На столе Гортов заметил тетрадку в цветочек с надписью «Стихотворения».

— Ваше? — спросил Гортов.

— Мое, — ответила Софья, сменив фиалковый на пунцовый.

— Вы пишете стихи?

— Да, — едва выдохнула, и мягким светом зажглись ее голубые глазки.

— Можно почитать?

— Нет, — и вспыхнули еще ярче, но тут же потухли, словно перегорели.

«Какая у нее все-таки крепкая, мужиковатая шея», — подумал Гортов. — «И плечи. Плечи чересчур велики. Ну что же ты, Софья, оживи хоть чуть-чуть!».

Гортов качнулся в ее сторону и неожиданно поцеловал. Поцеловал не глядя, куда-то в квадрат лица, где предполагалось, что были губы. Чувство было такое, будто целуешь обивку мебели, но хотелось еще, еще… навалиться, схватить за волосы и влезть под платье.

Снова поцеловал, и Софья уже отстранилась. Гортов подвинулся следом за ней. Они прижались друг к другу бедрами. Гортов погладил тыльной стороной руки ее шею и проворно скользнул вниз. Софья схватила его за палец — руки у нее были старушкины — цепкие. Сказала негромко, но твердо: «Нет».

«Не очень-то и хотелось», — подумал Гортов с досадой и резко встал, не стесняясь своего наглядного возбуждения.

«До свидания», — сказал Гортов. «До свидания», — сказала Софья. «До свидания», — сладострастно сказала старушка, хотя пару секунд назад из ее комнаты звучал храп.

* * *

Потянулись рабочие дни, полные вроде необременительных, но нервных, однообразных дел. Нужно было обзванивать и созывать людей на внеочередной съезд. Нужно было готовить документацию к предстоявшему вскоре митингу. Порошин расхаживал по кабинету, скучая, и рассказывал истории про знакомых попов. Одна история была про настоятеля, освящавшего коттеджи бандитов, другая — про епископа, совращавшего прихожанок. Третья — про попа, с украденными пожертвованиями сбежавшего в Грецию. Ближе к концу рабочего дня Порошина тянуло на философские обобщения, и он рассуждал о религии в целом, в частности, уверяя, что сила веры обратно пропорциональна интеллектуальному развитию.

В основном же Порошин проводил рабочий день в неподвижном страдании. Часто на него нападал абсолютный волевой паралич. В такие часы он не мог ничего сделать, и даже встать, и даже пошевелить пальцем, и только с тоской глядел как будто внутрь своего тела и пытался разглядеть там свое страдание.

Когда редакция расходилась, он оставался один и, отключив верхний свет, садился писать колонки. Колонки его назывались так: «Россия прикасается к Богу»; «Сорвем черное знамя блуда!»; «Построение нового мирового порядка антихриста как реальность наших дней».

Пьянки происходили в «Руси» регулярно. Вечера, проводимые журналистами в американском баре, а потом в борделе, они называли «кощунственными вечерами». Гортов старался по возможности избегать их.

Но вообще он быстро обживался в «Руси». Ему были по сердцу и этот вечный полумрак, и запахи пыльных статуй, воска, резких дурных духов журналиста Борткова; скрип половиц и сидений, стрекот клавиатур и странных птиц за окном, далекое, призрачное чье-то пение. «Что ж ты фраер сдал назад…», — как-то сумел различить Гортов, а потом было опять неразборчиво.

Над Славянским домом лежала вязкая тишина, удушавшая всякие звуки.

* * *

Наступил Покров Пресвятой Богородицы, и в Слободе были всенощные бдения. Гортов проспал их, но явился к утру в переполненный храм. Отец Иларион читал проповедь. Прихожане тихо молились, и было много молодых.

Молясь, Гортов смотрел вокруг и грустил, что у него плохо растет борода, — отдельными островками колючей проволоки.

Люди ходили к реке и от реки, торжественные и непьяные.

Посреди улицы стоял юноша в балахоне и читал рэп: «Христос воскрес! Христос воскрес! Ради тебя он нес свой крест! Покайся и верь в Евангелие скорей».

На заднем дворе храма работала воскресная школа. Дети сидели на деревянных скамьях, и молодой поп читал им лекцию.

«Речь в сем случае пойдет о должностном отношении со стороны православного христианина к Отечеству-России, изнемогающему под русоненавистническим игом жидовским. Упомянутые мной не в меру православные наперебой учительствуют, что христианин, дескать, не должен даже и пытаться выйти на брань с богоненавистническим ворогом, дабы отвоевать любезное Отечество. А должен лишь, по их льстивоглаголанному суесловию, „молиться“. Как они любят выражаться, „Россию нужно отмаливать“. Утверждение, верное по существу, становится ложью, когда противопоставляется война молитве. Но знают ли эти новоявленные ревнители православного благочестия, что такое настоящая молитва? И ведомо ли им, какова должна быть молитва, способная отмолить Россию?».

Поп откашлялся, вращая глазами. Дети сидели притихшие. Уже уходя, Гортов слышал вослед:

«…Молитвенное послание, по слову апостольскому, приравнивается к воинскому. Сие глубоко не случайно. Церковь апостольская есть Церковь воинствующая. Воспомянем и то, что исконное значение слова „аскеза“ в античности — военная подготовка. А мы как Христовы воины должны…»

* * *

Быт Гортова стал обустраиваться. В припадке хозяйственности он купил скатерть и штору, и келья слегка ожила. Недалеко от дома нашелся маленький магазин в деревенском стиле — с желто-голубой вывеской над ним «Суперсельпо». Батоны хлеба лежали рядом с автомобильными шинами. Стояли тумбы брикетов вишневого киселя. Продавщица сразу же полюбила Гортова и давала ему хорошую скидку за, как она это называла, «красивые глазки».

В основном он покупал «здоровую пищу» — помидоры и репу, чеснок, огурцы — огурцы шли в Слободе с большой скидкой. Готовил на общей кухне. Иногда Софья приходила к нему с утра, еще теплая ото сна, и приносила несъеденное старухой-переводчицей — овсяную кашу, орехи, яичницу, фрукты.

Вечером развлечений особых не было, к тому же отключался вай-фай, и Гортов раз за разом листал одни и те же бумаги с церковным инвентарем, или ходил в сторону набережной — глядеть на воду. После заката в Слободе умирала и без того не слишком кипучая жизнь. Все вокруг погружалась во тьму мгновенно — фонарей было мало, многие фонари были разбиты, или к ним еще не подвели электричество.

Соседи предпочитали не выходить из келий, но, при плохой звуковой изоляции (был слышен каждый чих и скрип — как кто-то ставит на плитку чайник или отрывает клок туалетной бумаги), звуки жизнедеятельности доносились редко, только отдельные скучные бытовые звуки — а однажды раздался внезапный и жаркий любовный стон, после чего все звуки надолго стихли. Гортов все сомневался, а был ли он. Всю ночь ворочался и переживал. Было и стыдно, и жарко, и так волнительно, и Гортов больше не мог уснуть.

На пустыре гуляли ветра, и река чернела. В ней не было отражений, только кипучая бездна чавкала, зовя к себе. Иногда, когда Гортов возвращался обратно, подмигивал свет в окне Софьи. Подмигивал будто кокетливо и призывно, но Гортов знал, что в этот час обычно бывали перебои со светом.

Гортов встречал Софью по нескольку раз в день, помимо завтрака, еще когда он возвращался с работы — а она будто специально несла навстречу ему полную утку.

Он искал в Софье зацепку для чувств, но найти ее было трудно. Все же она была совершеннейшая селедка. Всегда молчаливая, накаленно-красная, словно полено, выхваченное из печи. Он наблюдал ее зад, он колыхался, и что-то колыхалось и в Гортове, синхронно с ним, но все это было так смутно, так слабо, что нужно было забраться в самую глубь души, достать гастроскопическим зондом и рассмотреть на свету, что это было за колыхание. По утрам и вечерам Гортов слышал крики и звон, наверное, не смолкавшие и в дневное время. Как-то его разбудил крик: «Тише! Тише! Не разбуди соседей! Дура! Какая дура!» — развязно кричала бабка. А Софья, наверное, молчала, краснела. А что еще?..

Однажды, возвращаясь с ночной прогулки, Гортов увидел ее идущей от подъезда. На ней была юбка в пол и простая кофта. В каждой руке было по плотно закрученному черному пакету.

— Я провожу вас, — сказал Гортов.

— Не стоит, — ответила Софья, даже, кажется, не поняв, кто это там, в темноте.

Гортов пошел с ней. Вытоптанная тропинка терялась среди кустов. Гортов никогда не ходил по ней раньше.

— Куда ведет эта дорога?

— Куда-куда, на Кудыкину… — Софья, не договорив, ускорилась, словно стремясь оторваться. Гортов тоже прибавил шаг.

Стало совсем непроглядно. Ночь шевелилась с трудом.

— Боитесь? — кричала Софья из темноты.

— Нет.

В нос ударила злая вонь. Желтый худой фонарь вынырнул из-за угла внезапно. Стал виден большой котлован.

— Что это?

Софья не отвечала.

Гортов приблизился к ней и увидел, как вповалку лежали вывороченные баки с мусором. Валялись тюленями распоротые мешки, ребра, картофельная шелуха, неоновые пакеты из-под вредной готовой еды, обглоданные колеса. Все это лежало под окнами. Кружили ужасные злые мухи. Софья бросила не глядя свои мешки.

— Как отвратительно, — Гортов снова не поспевал за Софьей.

Так не должно быть, думал он, кутаясь в куртку. «Ведь мы всегда отличались чистотой от европейских варваров, которые не мылись, чесались, испражнялись прямо из окон замков до поздних веков. В роскошной Венеции говно плавало прямо в воде; гребя по зловонным каналам, пели арии гондольеры. Запах не выветрился до сего дня. А мы в то же время ходили по баням, молочнокожие чистые русы», — развлекал сам себя размышлением Гортов, спеша скорее от свалки. Зад Софьи угадывался впереди во тьме.

У подъезда они остановились. На плече у Софьи болталось перышко, и Гортов без спросу снял его, попутно потрогав тело. Софья посмотрела на него уныло и тяжело, и отвернулась, чтобы идти дальше.

— Давайте выпьем вина! — крикнул ей вслед Гортов.

— Сейчас же пост, — ответила Софья.

— Значит чаю.

— Ну хорошо, ну давайте, — тускло выдавила из себя.

Хотелось плюнуть. До чего ж противно все. Противно, но все же и радостно.

«Чистые русы», — оставшись один в ночи, повторил вслух свою мысль Гортов.

* * *

На столе лежала кипа бумаг с пометкой Порошина «вычитать». Это были следующие статьи: «Ни цента содомитам»; «Симптомы странной любви»; «Почему я не могу молиться за Березовского»; «Либеральная ермолка и русский лед»; «Иосиф Сталин или Элтон Джон? Как пресечь разгул педерастии в современном обществе».

Гортов сварил себе кофе и стал читать.

* * *

Ресторан «Офицерское собрание» находился в отдельном коричневом зданьице, похожем на шоколадку. На нем была башенка с чугунным орлом, и мелкий и острый дождь бил по нему и по крыше.

Редакция «Руси» в полном составе жевала котлеты с гречневой кашей, ужиная. Порошин, не спросив никого, заказал водки.

— У меня есть награда, — сказал Порошин, скорее отняв бутылку у официанта и с хрустом сорвав крышку с нее. — Называется «Золотое перо российской журналистики». «У тебя есть такая награда?», — он обратился к Гортову. — «А у тебя?» — К Борткову. — «Ладно, у тебя тоже есть. Но сейчас ее дают всем подряд… А про тебя и говорить смешно (Спицину). Она стоит у меня в спальне. Я смотрю на нее каждый день, просыпаясь, и вспоминаю старые времена», — Порошин задумался и стал говорить мечтательно, с долгими паузами между словами. — «„Новая“, пьянки с утра и до ночи… Когда я был молодой… Денег не было… а я и не замечал… И был счастливый».

Порошин достал платок и стал отирать глаза. Они были совершенно сухие, но зато со лба ручьями струилась вода, как по каналам, по глубоким морщинам. Он продолжал говорить, обращаясь уже скорее к себе, тихим и тусклым голосом.

— Девяностые годы… Кажется, женщины были куда красивей. В этих своих разноцветных леггинсах… Очереди в Макдоналдс. Помню, стоял как-то почти четыре часа… Хот-доги… Джинсовые комбинезоны из Китая. У меня было два… Угрожали убить. Били в подъезде, и сильно били. Не придавал значения — потому что… Смысл!

Спицин тихонько зевнул, и Порошин обернулся к нему с темнеющими глазами.

— …Покупал детям по самой дешевой игрушке возле метро — а они радовались. Теперь могу скупить «Детский мир»…

— «Детский мир» сейчас на реконструкции, — вставил Бортков.

— …А им не надо.

Порошин что-то сделал с лицом, словно собирался стошнить, но удержал рвоту в себе каким-то сложным движением рта и подбородка, и Гортов хотел было уже встать и уйти, забыв о приличиях, так невыносимо было это все, но тут из мрака к ним вышел знакомый лобастый человек, Чеклинин. Улыбка ползла по его лицу судорогой, и шрамы сияли на лбу как маленькие улыбки. Чеклинин сел, и Порошин сел возле него, обняв рукой с рюмкой за железные плечи. Несколько капель попало ему на рубашку, и Чеклинин приметил это едва заметным движением глаз, но тотчас показал, что это его совсем не обидело.

— Как дела, брат? — прочувствованно сказал Порошин и, не дожидаясь ответа, снова вскочил, обращаясь к «Руси» и как будто ко всей публике.

— А сюда меня, кстати, привел вот этот самый человек, Чеклинин. Мы же с ним земляки — с Уралмаша. А познакомились только в Москве. Вот как в жизни бывает! — У Порошина так выкатились глаза, что, казалось, они вот-вот упадут на землю, и все бледно-салатовое лицо потекло вниз, как фисташковое мороженое на солнце. А лицо Чеклинина бронзовело, оно было словно цельный кусок камня, от которого не то что отколоть нос, но вырвать, к примеру, ресничку, казалось, можно только специальным строительным оборудованием. Невероятно, что два таких разных лица могли появиться на одной почве.

— Видите у него этот шрам? — Порошин ткнул пальцем в один из тысячи шрамов Чеклинина. — Как-то пошли с ним к блядям, это еще до «Руси» было, и тут — нихуя себе! — он приставляет мне нож к горлу. Говорит: «Слезай». А я без штанов, ну понятно, в кровати… Нормально, да? Ну, думаю, сейчас зарежет, если не встану. А вынимать не хочется… Короче, незаметно берусь за табурет — и хуяк! — ему по лбу… Тут он в себя пришел, конечно.

Они посмеялись и чокнулись. Гортов заметил, как во дворе под фонарем ждали двое в черных рубашках. Они стояли к бару спиной и, скорее всего, дожидались Чеклинина. Они не мерзли, и даже рубашки еще расстегнули, а на козлах в это же время прыгал замерзший ямщик в куртке.

— Что ж вы, ребята! — заговорил Чеклинин. — Читаю я ваши статьи, но что-то нет в них жизни. Все сухо и как будто по схеме накатано. А надо, чтоб каждое слово вбивалось, как осиновый кол, в грудь либеральной гадине, — и он выставил вперед свою грудь.

— Будем стараться! — с усмешкой рапортовал Порошин.

Все снова чокались. Приносили супы и закуски.

* * *

Через некоторое время Бортков ушел в туалет, а вслед за ним пошел Чеклинин. Их долго не было. Воцарилась тягучая тишина, и не отоспавшийся Гортов закрыл глаза и стал дремать, пристроившись к стенке.

Приоткрыв их опять, он увидел стоявшего прямо над ним Чеклинина, дышавшего на него и державшего его за плечо. Сквозь полусон доносился, как из пещеры, голос: «Я свинью пробиваю насквозь одним ударом — это как дубленку пробить», — при этом Чеклинин держал округлый столовый нож двумя пальцами, которым тыкал в воздух возле лица Борткова. Бортков остолбенел.

Гортов вздремнул еще немного и снова увидел Чеклинина, который говорил:

— Скажу вам честно, ребята. Мне это тоже не нравится. Знаете, почему я здесь? Как думаете, почему? — Гортов сунул голову за спину сидевшего рядом Спицина, чтобы меньше слышать Чеклинина, но тот продолжал.

— Я диабетик! Я больной человек! Мне необходима политическая стабильность! — говорил тонко, несоразмерно своему телу Чеклинин, а Гортов с вялым раздражением думал, почему им всем непременно нужно облегчить перед ним свое сердце.

Он не унимался долго, и Гортов что-то, в тумане, ему отвечал. Порошин и Спицин спали.

Распрощавшись с Чеклининым, они остановились на мостовой возле брички. Разъехались все, кроме Гортова и Борткова. Бортков стоял в стороне от всех с бескровным печальным лицом, смотря себе на ноги.

Гортов подошел к нему и спросил, что случилось. Бортков не откликался. Гортов тронул его за плечо, и тогда Бортков завопил, бросившись к нему с безумными перекошенными глазами, весь мокрый, ошарашенный, словно только что вынырнул со дна глубокой речки.

— Ты не понимаешь, что сейчас случилось! — Бортков потянул его вниз за лацкан, будто требуя упасть перед ним на колени. — Когда мы ушли вдвоем… он сорвал с лица маску. Его лицо было маской, можешь понять? Там была волчья пасть. Пасть, понимаешь?! Он чуть не откусил мне голову! Он черный маг… он хотел гипнотизировать нас, он хотел… Я защищал нас! Я выставил энергетический щит! А он хотел…

Гортов захлебывался и задыхался, на лице у него выступили сосуды.

— Кто? О ком ты? — Как можно сочувственнее спрашивал Гортов, при этом стараясь извлечь из руки Борткова лацкан пиджака, который тот крепко удерживал.

— Чеклинин. Чеклинин. Чеклинин… — он повторял это как заклинание, озираясь и пригибаясь к земле.

— Да чего там, обычный гопарь, — пожав плечами, сказал Гортов.

— Не понимаешь!.. — почти зашипел он.

— Тебе надо домой! Я отвезу тебя.

— Ты мне не веришь, да? — бросился к нему Бортков, и вся левая сторона лица Гортова стала в разбрызгавшейся слюне Борткова.

— Конечно, верю, — Гортов наконец-то сумел высвободить рукав.

— Не веришь, — Бортков сел прямо на землю, скрестив ноги. Тяжелым комом упали ему на глаза седые волосы, и он не поправил их. Он стал говорить тихо, как будто уже только себе. — А он бес. Чеклинин — бес. Ты не знаешь!.. Он спрашивал про тебя!

— И что спросил?

— Спросил — какой ты национальности.

— Бесы такое спрашивают?

— Хватит! Не смей! Не шути! — Бортков завыл, подскочил, побежал куда-то в сторону мусорки. — Ты не понимаешь!.. Здесь, в Слободе, людей убивают. В землю закапывают, еще живых. Пока не поздно — беги! — кричал он, сам убегая в ночь.

Его голос еще долго звучал: «Беги, беги»

На следующий день Бортков слег с температурой.

* * *

Софья сидела в скучном и сером платье и в шали на круглых плечах. Косы были закручены на затылке в бараньи рожки. Водя по подбородку полной рукой, словно стирая что-то налипшее, она сидела над раскрытым меню и напряженно вчитывалась.

Гортов спросил, что бы Софья хотела себе заказать, на что она с обидой ответила, что ничего не хотела.

— Что значит «ничего»?

— Ладно, стакан зеленого чая, — подумав и помолчав, сказала Софья.

Гортов заказал себе сто грамм коньяка и сразу же выпил. На это Софья неприязненно повела плечиком, помешав уже растворившийся сахарок. Гортов заказал еще пятьдесят.

Софьина угловатость и простота уже казались ему трогательными. Гортов подумал о том, что кожа на животе у нее, наверное, белоснежная и чуть обвисшая. Мягкой и, наверное, тоже слегка обвисающей была тяжелая грудь. А белье у нее было простое, хлопчатобумажное и тоже белое.

— У вас перхоть, — сказала вдруг Софья.

Гортов понял, что сидел последние пять минут, сложив голову на ладонь и приторно улыбаясь. Но тут подобрался, посерьезнел, отряхнул плечи.

— Есть хороший лечебный шампунь. Натуральный. У вас сухие волосы?

Преодолев подступившее раздражение, Гортов сказал:

— Не знаю. Да вот… совершенно не успеваю заняться собой. Весь, знаешь ли… знаете ли, погружен в работу. Вам интересна политика?

— Совсем нет. Не пойму, что же там может быть интересного.

«Да уж, не то что мыть стариковские жопы», — злобно подумал Гортов, но вместо этого сказал: «А я не знаю, что может быть интересней политики! Это ведь столкновение амбиций, идеологий, истории, страстей, человеческих судеб… Все смыкается в ней…».

— Это все масоны — убежденно сказала Софья.

— Масоны?

— Да, масоны всем управляют.

— Откуда вы знаете?

— Знаю. Не нужно этим интересоваться. Все равно без нас все уже решили.

— Вот как, — сказал Гортов.

Принесли горячее и салат. От телячьей отбивной шел живой и горячий пар. Гортов пронзил отбивную вилкой, и мутный сок забрызгал его и Софью.

Все тот же суетящийся дед повторял откуда-то из подсобки свое: «Содом! Содом!».

* * *

Был нежный, почти что приморский вечер, хотя и в октябре. Они шли по узкой дорожке к дому. Светили редкие фонари. Луна висела медная и горячая, будто это была не луна, а солнце. Дорожка блестела, как чешуя, и к ней тянулись из ночи ветки. Казалось, опять сейчас выйдет из-за деревьев человек в кепке и скажет: «Чего здесь затеял? Иди, иди…».

Они шли вдалеке друг от друга, как поссорившаяся пара. Гортов приблизился к ней и произнес:

— Вам нравится ваша ра… А впрочем, я другое хотел спросить. Софья, вы собираетесь замуж?

— За вас? — спросила Софья угрюмым тоном. Ее рот слабо улыбался, а в руках она несла, как младенца, пакет с недоеденным. — Мне и думать об этом некогда. Инну Ивановну не могу оставить надолго, еще учеба, курсы. А неученая…

— А может, женюсь, что здесь такого. — Перебил ее мысль запоздавшим ответом Гортов.

— … Неученая я все равно никому не нужна, — довершила свою мысль Софья, как будто не слыша Гортова.

Уже возле дома он осторожно взял ее за руку. Софья дернулась и замерла. Они остановились. Гортов почти не различал Софьиных черт. Наклонился вперед и поцеловал, промахнувшись: угодил куда-то между щекой и ухом, — Софья поежилась, отвернулась, вырвала руку.

Входя в подъезд, Гортов еще чувствовал почти детское чистое счастье, а после первых ступенек накатила густая, медовая, перебродившая похоть. Руки его сладострастно дрожали. Возле двери в келью он напал на Софью, привалив к стене. Жадно стал целовать, суясь языком, Софья часто дышала, большая, теплая. Внизу ее живота Гортов нащупал влажный жар. Он сунул руку под платье и тут же получил грубый тычок в грудь. Сверток с едой упал на пол. «Спокойной ночи», — Софья скрылась.

Гортов долго еще стоял, потом сидел перед своей дверью. В задумчивости сосал влипшие в жир пальцы. Зажег свет в келье, лег на кровать. Он снова читал описи:

«Сосуд для освещения хлебов медный, чеканной работы, с тремя литыми подсвечниками побелен, весом 3 фунта.

Укропник медный.

Чайник для теплоты красной меди внутри луженый, весит 1 фунта.

Церковная печать медная с деревянной ручкой…».

* * *

Следующей ночью к Гортову поскреблись в дверь. Вскочил, разбросав листы, и побежал открывать — Софья. У Софьи были дикие кошачьи глаза, она бросилась первой, вцепившись в губы. Они упали, переплелись — дверь так и осталась открытой. Трепещущими руками Гортов попытался справиться с замком на платье, но не сумел, только сколол ноготь, тогда взялся за волосы, кое-как разжал гребешок, дернув прядь.

Софья испуганно ойкнула.

Посыпались на лицо колкие волосы. Она сама расстегнула замок, и Гортов потащил вниз упиравшееся хваткое платье. Выступили белые берега, белый живот и руки, поросшие мелким и черным волосом. От Софьи пахло рабочим потом и немного — соседкой-бабушкой.

Софья шумно целовалась и хрипло вздыхала, Гортов страстно боролся с лифчиком, с хрустом что-то порвал, когда лифчик подался, бросил его под кровать, на кровать повалил Софью. Она же вдруг как будто перестала дышать, запунцовела, стала отталкивать Гортова. «Плохо… плохо… воды… не могу».

Гортов поднес стакан. Софья хлебнула было, но вгляделась в дно. «Что это?», — на дне плавала какая-то шелуха. Гортов наполнил стакан заново.

«Что с тобой?» — Он аккуратно присел у ее ног, и Софья тут же поджала ноги.

«Я не знаю», — она села на край, часто и отрывисто задышала, скрестив ноги и беззащитно держась одной рукой за горло, а другой, нелепо и часто, как утка короткими перьями, стала махать возле лица, разгоняя воздух.

— Пожалуйста, выключи свет.

Выключил.

— Нет, нет, лучше включи и закрой, наконец, дверь, пожалуйста…

Софья дышала все громче, краснея все больше, хрипя и надуваясь.

— У тебя аллергия?

— Не знаю… У меня, кажется, горло распухло… и тошнит. Нет, это нервное. Ты прости. Пойду я.

— Может быть, сделать чай? Посиди, успокойся. — Гортов хищно шагал по комнате, сам не зная чего ища.

Софья быстро оделась, собрала в руку порванный лифчик, осторожно, двумя руками, как еле живое животное.

— Прости, извини…

Гортов долго сидел и смотрел на дверь. За стенкой скрипела кроватью старушка.

* * *

Освободившись на работе пораньше, Гортов, как в бреду, несся домой, не различая дороги, прохожих, неба. Мимоходом взглянул в слепые окна на своем этаже и быстро взбежал по лестнице. Сам себе он казался сильным, властным, порывистым и представлял, скрежеща зубами, как срывает одежду с Софьи, как толкает ее на кровать… рот, мокрый и жаркий, много рта, задирает платье, а там… Сука, вот сука! Зрачки Гортова стали как обожженные лезвия, и каждый мускул звенел.

Он постучался в дверь. Никто не открыл. «Кто там, бандиты?», — с ноткой не страха, но любопытства пропел голос больной из далекой комнаты.

— Это сосед, — прокричал Гортов.

— Ах, Андрей… Входите, не заперто.

Бабушка была одна в келье. Лицо ее было розовым и смешливым.

— Как хорошо, что вы пришли. Софья пошла за продуктами, а я забыла попросить… сводить меня на горшок. Думала, ненадолго, а она пропала… Мне, конечно, очень неловко просить… — Гортов все понял. Ее глаза хохотали.

Утка стояла на шкафчике в общей ванной. Повертев ее в руках с муторным ощущением, повздыхав, Гортов вернулся в комнату. Бабушка с энтузиазмом подняла юбки. «Помоги снять трусы», — услышал Гортов где-то издалека, словно с небес, и едва не выронил утку. Она перешла со мной на «ты» — подумал Гортов, и ему сделалось невыносимо. Стараясь не касаться комков плоти, но беспрестанно касаясь их, Гортов двумя пальцами потянул вниз каемку трусов. Бабушка шевелилась, важничала, без умолку говорила что-то со светской непринужденной интонацией.

Гортов с трудом протолкнул утку под тело. «Глубже, глубже», — распоряжалась бабка. Вдруг Гортов почувствовал, как горячее потекло по руке. «Ой, ой! Мокро, поправь, скорее!» — она завизжала, и Гортов вскричал вместе с ней.

У двери затопали ноги. Вбежала Софья, заспанная, бледная и напуганная. Она сразу бросилась к бабке, перехватив утку. Гортов стоял в стороне, ошеломленный, смотря на свою руку.

— Вот, вот, хорошо, умничка, умничка…

Было слышно, как заполняется утка.

* * *

Бортков выбыл из строя очень не вовремя — до митинга оставалось меньше недели, и работа шла самая интенсивная.

Гортов до ночи сидел под бледной лампой и сочинял речи. За окном билась в припадке осень. Ставни дрожали, шли ходуном, кабинет наполнялся хрустом и свистом. Как будто злой великан, весь из тумана и мокрой грязи, хотел разгромить кабинет. «Голем», — думал Гортов насмешливо, а ближе к ночи уже и со страхом. Лики икон мягко светили из тьмы, оберегая.

Речи писались сочные и идеально глупые. Освоив вокабуляр и риторический инструментарий, Гортов штамповал их как на конвейере. К примеру, в один присест он написал большую злую статью про толерантность, маленькую, но едкую — про либералов, а также две заметки про крещение и пост.

За стенкой сидели понурые женщины. Опустив на ватман глаза, они чертили красной и черной красками плакаты про русский народ и олигархов.

Вечером Славянский дом оживал сотнями звуков. Люди бродили туда-сюда. В открытой аудитории, которой заканчивался коридор, читались лекции по историю Византии, устраивались уроки греческого языка для женщин, пел мужской бородатый хор, а также шли православные дискотеки — Гортов не посещал их, а, напротив, запирался на ключ, когда слышал, как вдали начинается музыка.

Как-то Гортов услышал, что возле дома копают землю. Спицин тогда пошутил, что это кто-то дедлайн сорвал.

* * *

Съезд становился все ближе, а Порошин пил уже ежедневно, с утра, пьянея от первой рюмки. После водки он переходил на вино, потом пиво, коньяк, виски — как дитя у конфетных прилавков. Он мрачнел, начинал скандалить, ругаться с обслугой, бил посуду, рвал и бросал к ногам официантов деньги. Он смотрел на «Русь» невидящими глазами и что-то грозное бормотал под нос. Однажды он швырнул табуретом в Спицина и, промахнувшись, разбил стекло в «Офицерском собрании».

К утру его на руках заносили в дом. Под землистым лбом закатывались глаза, нитка слюны свисала, он с шумом выпускал газы и падал навзничь, проваливаясь в диван. Печальный слуга Васька-младший, не произнося ничего, погребал его под одеялами.

Он спал, может быть, час или два, и снова был на работе, с искаженным болью лицом и с рюмкой. Его колонки становились все яростнее.

* * *

Одним утром Гортов встретил Порошина нарезающим косые круги возле парка. Лупоглазый и влажно-красный, как вылезший на песок рак, он заглядывал в мусорные корзины и под кусты с таким видом, будто заглядывал в энциклопедию. Он неопрятно курил, весь его пиджак и потертые брюки были посыпаны пеплом.

Гортов надеялся проскочить мимо, но Порошин окликнул его: «Стой! Там освящают!».

Гортов остановился. Порошин уже настигал его, уточняя:

— Освящают. Наш кабинет. Кадила и поп, и свечки. Водичкой поплещут, потом уйдут.

Взяв Гортова под руку, он направился вглубь парка — между плакучих лип, мимо накренившегося кустарника, промокнувшего длинные, черные как ресницы ветки в черно-зеленую ледяную воду. Подморозило, и Гортов озяб, хотя даже надел перчатки, Порошин же будто сбежал из горячей кастрюли — от красной кожи чуть не валил пар.

Шли в тишине, только противно, как кость, под ногой хрустела мелкая галька, и пруд лизал берег со страстным шумом.

— А зачем освящают? — спросил Гортов.

— Этот вопрос уведет нас далеко вглубь веков, — сардонически проговорил Порошин. — А у нас мало времени. Чем ты там занимаешься?

— Где, на работе?

— На работе, дома… Чем наполнены дни твои, кроме как грустной дрочкой?.. — Порошин покровительственно похлопал его по плечу, заодно растрепав волосы. — А, впрочем, это неважно. — Порошин в томлении тер жаркую грудь под рубахой. — Ты хорошо работаешь, Гортов, ты делаешь больше других. Я поговорю с Иларионом, чтобы тебе подняли зарплату.

Когда они зашли в кабинет, пахло ладаном, и всюду были видны водяные капли.

— Чувствуешь, Гортов, Святой Дух? Нас высвободили от бесов. Теперь работа пойдет гораздо быстрее. В прошлый раз они окропили водой клавиатуры, и работа на два дня остановилась.

Было душно, и Гортов открыл окно, с тревогой косясь на Порошина. Во взгляде его была сумасшедшая радость.

— Душа распускается и поет, — прокомментировал он свое выражение. — Ты чувствуешь, Гортов, чувствуешь, признайся, духовное обновление? Или тебя корежит, а, Гортов? Или от русской святости тебе становится трудно дышать? За этим ты открываешь окно, Гортов?

Порошин щелкнул тумблером на блоке питания, и компьютер ожил с недовольным гулом. Порошин сел.

— Я хочу тебе признаться, Гортов. Вчера я зашел в магазин возле дома. Там стояли трое прекрасных русских детей 16-ти лет. С глазами серыми, глупыми и печальными, как русское небо, как русское море, как русское поле, как русское все… Как жизнь русская. Они хотели купить бутылку портвейна, но им не хотели ее продавать. И знаешь, я сам вызвался и купил им портвейн, они дали мне денег, хотя я мог купить им портвейн на свои, мне это совсем ничего не стоило. Ты знаешь, Гортов, за ночь я иногда могу спустить и по триста тысяч. Но я взял их деньги из принципа, понимаешь меня? Я купил, но сдачи им не отдал. Какие-то мелкие железные деньги. Рублей, что ли, пятнадцать. И знаешь, когда я вернулся домой и лег спать, я чувствовал счастье. Слезы лились из глаз. Знаешь из-за чего? Понимаешь? — Порошин дотянулся до Гортова и ткнул его кулаком в плечо, побуждая к живой реакции. — Я был счастлив оттого, что споил русских детей и ограбил их. Беспримесно счастлив от этой мысли, Гортов, ты можешь это понять? Гортов! Гортов…

Порошин кинулся к разгоревшемуся монитору. Выкрутил вправо ручку колонки, и вдруг заиграла «Хава Нагила». Он распахнул дверь и забегал по кабинету, подпевая своим жутким басом: «Ха-ва нагила Ха-ва нагила! Хава нагила вэ-нисмэха!».

Он танцевал.

Гортов незаметно надел наушники и включил монитор. Нужно было срочно начать работу: срывались сроки. Порошин пел все громче, но вскоре в кабинет вошла сухая бледная женщина в черном платке, одна из тех, что рисовала плакаты. Ее щека была в алой краске, как будто в кровавом рубце.

— Пожалуйста, прекратите! — сказала она стальным и усталым голосом.

Порошин со злобной улыбкой повиновался.

* * *

Съезд состоялся в одряхлевшей советской гостинице на Автозаводской. Сыпался потолок и стонали ставни. От стен пахло угрюмой бессобытийной историей. В фойе румяные девушки всовывали брошюры. Гортов взял одну для ознакомления.

Она состояла из двух сложенных пополам и скрепленных листов A4. На первом — «Краткий перечень самых распространенных в наше время грехов». В основном текст был набран, но что-то было дописано от руки. К примеру, Гортов прочел: «…Принял цифровые имена ИНН, СНИЛС, что является отречением от Христа». Второй листок представлял собой масштабное полотно: русский витязь сражал копьем существо в шляпе и с пейсами, наподобие Георгия, поражающего змея. За витязем — церковь и черное, испускающее лучи солнце. Снизу — ад, в котором патлатые рок-музыканты с гитарами, неопрятный толстяк с надписью на животе «Рокфелер», бесы, которых множество, один бес с пейсами держит за ногу младенца и совершает кровопускание.

Молодые люди с нервными лицами носились с этажа на этаж, раздавая книжки стихов и газеты, пахшие лесом и типографской краской. Прохаживались белогвардейцы, пощипывая себя за усики. Кашляли в кулаки попы. Одинокий мужчина с комсомольским значком на лацкане с озабоченностью смотрел на икону Божьей матери — как смотрят на взбалмошную, но крепко усевшуюся в директорском кресле начальницу.

Гортов отыскал свое место в первом ряду, рядом с недовольным пенсионером в медалях. Официанты кружились между рядов, разнося стаканы. Колонны стояли, словно живые, дрожа поджилками. Лампы свисали, как пауки.

Люди медленно затекали в зал. Гортов заметил, как вдоль рядов прошел Иларион со свитой и походя спросил у кого-то о строительстве очередного памятника. Ему ответили, что памятник строится.

В зале убавили свет.

Сначала на сцену вышли близняшки в одинаковых синих платьях — девочки лет семи. У них были темные глазки и огромные, больше их черепов, банты. Они спели песенку про корову, хлопая в крохотные ладоши. Зрители в первых рядах хлопали им. Две монахини поднялись с мест и снимали девочек на камеры в телефонах.

Вдруг в зал зашли хоругвеносцы — шумно, но организованно расселись пучком, и началась официальная часть — почти сразу же. Стали обсуждаться технические вопросы: порядок шествия, хронометраж и очередность выступающих. Рядом с Гортовым сидел разволновавшийся человек в медвежьей шкуре поверх костюма. Он требовал, чтобы «большевиков» перевели в конец шествия, а сразу же за крестом или, в крайнем случае, после «Руси» должны идти «его люди».

Сидевшие тише всех коммунисты пытались вежливо возражать, но их никто не брал во внимание. Бород у них не было, и были ветхие пиджачки.

Вышел федеральный чиновник с целиком розовым нежным лицом и сказал: «Решение принято. Значит, оно должно быть реализовано. Я считаю такой подход правильным».

Ему немного похлопали.

Потом на сцену поднялся Чеклинин. Натужно скрипя, сглатывая подступавшие к речи маты, он что-то проскрежетал про 100 % готовность и ежовые рукавицы, в которых держали их, сотрудников «Державной Руси».

Вышел Порошин и тоже что-то тихо проговорил, по обыкновению наглядно страдая.

Пришлось говорить и Гортову.

Гортов высказался в том духе, что нужно возрождать православные ценности. Отец Иларион вдруг оживился и сказал со своего места, что, по выражению Достоевского, человек без Православия — дрянь. Также Гортов сказал о необходимости возрождения духовности, традиций, порядка, заводов, а, кроме того, села.

— Когда ж возродим? — спросили из зала.

— Пока не знаю, — ответил Гортов.

Прошел недовольный ропот.

— Это потому, что нам мешают, — помолчав, сказал он.

— Кто? Кто? — разволновались многие и даже поднялись с мест. «Кто мешает-то? Надо прямо говорить!». Вены надулись на лбах, и окаменели лица.

Гортов веско сказал: «Либералы» и спустился опять в зал.

Сразу следом за Гортовым на сцену выбежал какой-то лихой человек в дырявой рубахе, с расхристанной бородой, и принялся было читать стихи, но его быстро прервали: «Савельич, ну подожди до митинга».

В конце был торжественный момент. Вышел на сцену Северцев в кителе. Его сапоги были начищены так, что слегка слепили. «Моя родина — не Российская Педерация, не Эрэфия и не Эсесесер, а Великая Российская империя», — сказал Северцев, и кто-то воскликнул с задних рядов: «Наш вождь!».

Северцев кашлянул. Взял с подставки гитару. Затем он спел несколько песен — про храброго есаула и про девушку с пшеничной косой до земли. Северцев также добавил, что будет дебатировать завтра по поводу русской идеи на телеканале «Россия», и что от всех требуется поддержать его звонками и смс.

Не попрощавшись, он поспешил со сцены, пожав, уходя, руку сидевшему за столом прямо на сцене розовому чиновнику.

Потом появился благообразный старец в просторных белых одеждах — он вывел за руку понурого мальчика — это был сын Северцева. Они целовали икону, молились. Сын в косоворотке со значением молчал, твердо держа длинную, как антенна, свечку, и в свете свечи его лицо казалось немолодым и строгим. Свечка коптила, струился черный и плотный, словно тряпичный, дым. Это было немного трогательно, и женщина, сидевшая рядом с Гортовым, вытирала слезы.

Они поднялись на лесенку и позвонили в подвешенные прямо на сцене колокола, и мероприятие завершилось.

Всю ночь в редакции пили до смертельного ужаса. В конце Спицин рухнул со стула и обмочился.

* * *

Грохочущий голос Северцева полтора часа звучал с огромного ЖК-экрана на площади возле храма и, одновременно, резонируя, вырывался из чьих-то открытых окон.

Он спорил об особом пути с маленьким истуканом с буйными седыми вихрами. Истукан часто моргал, и его лицо висело неразличимо, словно туман, за крупными роговыми очками. Он лепетал и расшаркивался, и стеснялся своего кругленького животика, все время резко пригибаясь, словно надеясь, что живот сейчас потеряет равновесие и отвалится. Он говорил о дружбе с Западным миром, о том, что хорошие люди все-таки есть везде. Северцев на него рычал, а оппонент снова расшаркивался и говорил, что нужно «как-то вот осторожнее», «аккуратнее как-нибудь», и аккуратно колыхались и взбрыкивали серебристые кудри вокруг его встревоженного участливого лица. Северцев, делая героические гримасы, говорил, что аккуратно не надо, что надо последовательно и жестоко. Ему хлопали, а собеседник часто-часто моргал и поправлял оправу.

Гортов же думал о том, как изменилось лицо Северцева. Он помнил его лет пять назад, когда увидел впервые по телевизору. Оливковое, опечаленное лицо, и нос, и рот, и лоб, все такое нескладное, будто в разладе его части между собой — один глаз съехал куда-то набок, словно пытаясь сбежать от переносицы. Из основания шеи тянулся уродливый лиловатый шрам. А теперь шрам исчез, и как-то укрепилась структура лица, оно стало плотным, единым, крепким — как будто реставраторы установили в черепе недостающие перегородки и сваи.

Со стороны его оппонента взял микрофон лысый старик. Когда-то старик не сходил с экранов, неся радость реформ и свобод, теперь его голос трещал, и кожа свисала с лица кусками. Микрофон прыгал в его руках, и рот ходил ходуном, но голос звучал зло и настойчиво. Он кричал Северцеву: «Фашист! Фашист! Да посмотрите же, люди! Послушайте, что он несет!». Северцев смеялся, и смех его звенел на всю Слободу, и от смеха его дрожала чайная ложка на столе в келье Гортова.

«Заварить, что ли, чаю», — подумал Гортов, вставая. «Фашист», — кричал старик отчаянно, словно летел в пропасть. Гортов задернул шторы.

* * *

Он шел один, спускаясь вниз по расплывшемуся бульвару. Дорога была пустынной, и только навстречу прошла пара — энергичная пожилая женщина, налитая и громкая, широкая грудь и широкий круп, и за ней волочился худой подросток, с пенкой усов на губе, лицо обескровленное — еле ползет, еле живет, еле дышит.

Гортов думал о том, как странно, что этот подросток, бессильный, будет все жить и жить, а бабку, кипящую жизнью, лет через пять, а может, даже и завтра, снесет с ног какой-нибудь страшной болезнью.

Впереди шевелились люди, и флаги были видны — алые и георгиевские. Выгибался холодный и влажный проспект, как спина древней рыбины. Скрипели черные небеса, и ветер хлестал по лицу бечевкой.

Подходя, Гортов видел, как активисты начинали выстраиваться в колонны. Колонны становились с большими промежутками между собой, словно остерегаясь друг друга. Гортова чуть пошатывало, и казалось, рыбина взбрыкивает хвостом. Вот сейчас взбрыкнет злее, и все окажутся под мостом, в мертвой стальной речке.

«Трезвость — русская сила» — увидел Гортов первый плакат. Пригляделся: стояли свои. Троица «Руси» — Порошин в зимней ушастой шапке, Спицин, Чеклинин. Северцев стоял в стороне от всех, за кольцом охраны. Гитара и героический взгляд. Хлопали фотовспышки. Гортов стал пробираться к ним — и колонны двинулись. Кто-то переругивался между собой, не поделив места. Злобный юноша-чернорубашечник вытолкал процессию советских веселых пенсионеров с гармониками и баянами, и те молча плелись в конец.

Мимо маршировали зеркальные лысины, пунцовые простуженные носы, жидкие и густые библейские бороды. Кресты, иконы и флаги качались, словно плавали на воде. Дорожные знаки бились над головой как будто стальные птицы.

Взревел ветер, и поломалось древко — плакат с Александром III, могучим бородачом, упал на камни. Почти все плакаты Гортову были знакомы, но были и самодельные. Кто-то нес мокрый тетрадный лист, как разорванную липкую тряпочку. Там была какая-то злая надпись.

«Русские вперед! Русские вперед!» — кричали в разной тональности. Шли старцы, согбенные монахи, мужчины с щетками усов в черных кителях царской охранки.

«Русский порядок на русской земле!» «Слава России!» «Мы русские — с нами Бог!»

Шли веселые девочки с косыми челочками, с хвостиками, в легких осенних курточках. По бокам шли полицейские с псами, спокойно топтавшими лужи, не глядевшими на толпу.

Зевая, мальчик в пуховике нес икону Георгия Победоносца.

В нежно-салатовой белогвардейской форме шли юношеские бритоголовые полки, несли школьные доски с начертанными на них молитвами.

Гортов увидел за оцеплением кучку людей, тоже что-то кричавших, но не принимавших участия в шествии. Гортов услышал женщину: «Поставили храм вместо детской площадки. А где детям гулять!».

«Гуляйте дома!» — крикнули совсем рядом с Гортовым, через одну голову.

— Мрази, — сплюнул на землю мужчина в очках с венчиком волосков вокруг сияющей плеши. Рядом с ним стоял человек, похожий на заболевшего птеродактиля, и негромко читал стихотворение про «век-волкодав, бросающийся на плечи».

— Иуды! Сыра вам земля, а не царствие небесное! — кричала женщина с молящимися глазами.

— Вон, смотрите, хорошо пошли эти, в полосатых купальниках! — вдруг обрадовался тот, что с плешью, втиснув голову между двух флегматично настроенных полицейских.

Пошли люди в шкурах, с рогатыми шапками, бубнами. Они несли коловрат.

Кто-то из них цыкнул, плюнул в его сторону, обиженно пробормотал: «Дурак».

На сцене уже выступали ораторы. Казак с шашкой в руке кричал неразборчиво, слова уносил ветер. Гортову влепило в лицо одним оторванным предложением: «Когда вражины будут висеть на Красной площади… Вниз головой». И вторым следом: «Тряпкой по морде тем, кто мешает нам жить в нашей стране!»

Гортов заметил, что по краям сцены стояли совсем еще молодые люди, но с уже довольно густыми бородами.

Следом вышел степенный мужчина в спортивном костюме. Он пообещал: «По морде надаем всем!».

Объявили православного прозаика Александра Боголюбова. Прозаик Боголюбов читал стихи:

Все стали снимать, и Гортов тоже достал телефон, хотя оттуда, где он стоял, было мало что видно.

Кто-то, Гортов не видел кто, призывал: «Утвердим русскую правду на русской земле! Пойдем и освободим Кремль от засевших жидобольшевиков, как это было четыреста лет назад!». И рядом спросили: «Кто этого дурака позвал?», а потом Северцев снова пел песни.

У самой сцены стояли щуплые подростки, запеленавшие в шарфы лица. Они пробрались к ней сбоку, сдвинув железные ограждения. Когда Северцев стал спускаться, из толпы отделилось самое крохотное из них существо, в желто-синем платке, быстро, пригибаясь к земле, как под обстрелом, побежало к Северцеву — тот смотрел в сторону, ища, кому бы отдать гитару — обычно толпа подростков была с ним, а тут никого не оказалось — в руке появилась бутылка, взмахнула рука, так быстро, что Гортов даже не успел рассмотреть ее, и вот Северцев уже держался обеими руками за лицо, а существо повалили трое.

«Что это, серная кислота?» — спросил кто-то. «Моча», — отозвались. «Сок, это сок», — кричал Чеклинин, торопясь к месту. Гортов отключил съемку и стал пробираться к Северцеву.

Подростка с бутылкой почти не было видно, только стопа трепыхалась. Бутылка прыгала по асфальту, пустая. Спицин склонился к Гортову и проговорил: «Ссаньем облили».

«Это сок!» — крикнул Северцев, издалека и сквозь шум все расслышав. Он вытирал лицо, с виду сухое и чистое. Людское кольцо вокруг сцены росло и сжималось. Журналистов грубо толкали, у кого-то отняли камеру, кто-то упал на землю. Оказавшись невольно внутри кольца, Гортов увидел, как существо вытащили из-под кома — платок съехал на лоб, и выбилась ярко-рыжая тоненькая косица — девочка, на вид 18-ти лет, ее потащили в автобус. Гортов успел заметить, как перед ней встал Чеклинин — его лоб блеснул на свету. Раздался хруст, и лицо девочки смялось и потекло, словно вареным яйцом ударили о сырое.

Обернувшись, Гортов увидел стоявшего перед ним Порошина. Он улыбался.

* * *

Порошин ходил по дому в трусах и рубашке, с бутылкой шампанского. Чесал бледный и безволосый кусок живота. «Когда и зачем он успел снять штаны?..», — думал Гортов, вернувшийся из туалета.

После митинга они сразу поехали к Порошину на квартиру. Гортов все вспоминал в дороге этот сочный хруст смятого, переломленного лица. Хотелось скорее выпить.

Порошин пил шампанское как микстуру, морщась. Без цели ходил по дому, цепляя стены, будто искал свои утерянные глаза. Шампанское проливалось на пол.

— А вина нет? — спросил Гортов, с трудом располагаясь в кресле.

— Есть, конечно! — Порошин вошел в коридор и там крикнул: «Васька-младший, тащи вино!»

В подсобке завозились, голос оттуда спросил: «Какое?».

— Что значит «какое?»! Калифорнийское неси. Осталось?

Васька глухо проговорил: «Нет».

— А какое осталось?

— Никакого!

Порошин посерьезнел.

— А ну иди сюда, обезьяна!

Качаясь, вошел округлый, опрятный, пахнущий благовониями Васька. Порошин сделал два шага навстречу и дал ему по уху. Ухо зарозовело. Васька устоял, только качнувшись на круглых ногах. В глазах у него колыхнулся отблеск лампочки. У Порошина в глазах ничего не колыхнулось — как черные дыры, сосали воздух его глаза.

— Су-у-ука, — длинно и тяжело, словно достал бревно изо рта, проговорил он и ударил снова — Васька прикрыл руками лицо, но удар прошел через руку, рассек девчачью тонкую бровь. Васька, в самом деле как зверь, вздохнул большими ноздрями, склонив голову.

«Что же за дикари», — с досадой и страхом думал Гортов, пытаясь пристроиться сбоку, чтобы остановить Порошина. Застегивая ширинку, вышел Спицин. Он остановился в дверях, видно, наблюдая привычную сцену из жизни.

Порошин тем временем взял Ваську за загривок и, будто любуясь им, пальцами покрутил лицо в разные стороны. «Что ж ты за сука безмозглая, я же только вчера сказал: купи. Ку-пи! О чем ты там думаешь? Васька, а? Об анаше, об овцах? Ну ты чего? Злишься? Думаешь, хозяин плохой? Вот и прогрессивная общественность думает: нехорошо. А я учу тебя Васька, учу. Вот что мы теперь будем пить? Из унитаза воду? Будем? Пойдем попьем».

Он потащил его в туалет. Из-под ног полетели доски. Васька взвизгнул — Порошин выкрутил ему на ходу ухо.

Дверь в туалет захлопнулась. Гортов со Спициным встали возле двери, прислушиваясь к возне и всхлипам. Гортов — в оцепенении, Спицин — серьезно и вдумчиво шевеля бровями, будто студент слушает трудную для понимания, но важную лекцию.

— Я ж тебя убью, скотина, — спокойно сказал Порошин. Его, склонившегося, было видно в дверной проем. Слышалось ровное хлюпанье. — Ты пей, пей… И во дворе закопаю. Да чего там закапывать — много чести. Пацаны вон помогут — выброшу в бак. Запросто! Даже в пакет класть не стану. Чтоб крысам удобней. Допил?

Послышался шум воды.

— Все нормально будет, не убьет он его, — сказал Спицин с сомнением.

Они вывалились обратно — мокрое окровавленное лицо Васьки, и следом Порошина — бескровное, ледяное. Он толкнул Ваську в спину, и Васька свалился на пол. Порошин потянулся рукой к полке — там стоял утюг на длинном шнуре. Увидев это, Гортов рванулся, схватил утюг первым, прижал к груди.

— Я и руками могу, — Порошин, смеясь, пожал плечами, наклонился, схватил за волосы и принялся бить покорного Ваську головой об пол. Пол хрустнул и поломался, и голова Васьки ушла глубоко в дыру. Порошин вдруг встал и быстро и страшно ударил его ногой в затылок. С громким древесным скрежетом Васька ушел в дыру по грудь. В полу образовалась прогалина в метр. Васька не шевелился.

Порошин запихнул остального Ваську под пол — только торчали кривые ноги и впалый печальный зад — и пошел в комнату, что-то невнятное бормоча под нос.

— Он жив?

— Иди посмотри, — предложил Спицин.

Васька издал слабый стон, когда они стали вытаскивать его наружу. От него дурно и резко пахло. Лицо сочилось. Вся грудь была в крови и соплях. «Надо было слюнявчик надеть», — без спросу влезла в голову мысль гадкая и чужая.

Васька то ли не хотел, то ли не мог подняться. То ли плакал, то ли прокашливался — издавал отрывистый тихий звук, лежа на коленях. Щупал опухшую голову. «Вставай, вставай», — вдвоем со Спициным они подняли его на ноги, прислонили к стене. Но тут из спальни выбежал опять полоумный Порошин — кулак просвистел по длинной дуге и разнес Ваське скулу. Васька шумно, многозвучно упал, как развинченная шведская стенка. И снова опять ни звука.

* * *

Кто-то лаял во тьме — и кажется, что не пес. Ветер щипал за лицо как наглый старый приятель. Одиноко метался по полю надорванный белый пакет — словно летела душа маленького животного. Сидя рядом с Порошиным, Гортов хотел отпроситься совсем по-детски: «Дядя Коля, а можно домой?».

Бричка молола щебень. Сонного Спицина подбрасывало больше других — зевая, он задирал небритый кадык и клацал зубами. Порошин допил шампанское и бросил бутылку в окно не глядя. Рука у него чуть распухла, на двух костяшках запеклась кровь.

— Может, сразу по бабам? — зевнув в стотысячный раз, спросил Спицин.

— Ирод, на дела греховные зовешь меня, — тусклым, словно облезлым голосом сказал Порошин. Лицо его нерадостно усмехалось. — Нет, сначала в кабак.

В баре Порошину опять стало дурно. Распахнув кошелек, он демонстративно считал деньги, бормоча под нос. Прислушавшись, Гортов различил: «Нестяжательство. Лишние деньги — лишние заботы. Хлеб за живот — и без денег проживет. Напитай Господи малым куском… Тот и богат, кто нужды не знает. Может вам ум в сердце погрузить…»

«Белая горячка что ли?», — со злобой подумал Гортов.

«Искушаете, покайтесь… Пострадать хочу, ибо страданием очищусь. Нужный путь, Недотыкомка слева ходит, глядите… Йозеф Кнехт твоя свобода… Аутодафе вас позову… Может к Христофору Псоглавцу сходим, а?»

— Ты чего, Коля? — Спицин услышал тоже, наклонившись к нему с тревогой.

«В поле васильки да маки зацвели, нарвем?», — вдруг обратился к нему Порошин с совершенно безумной ухмылкой.

Пора было уходить.

Порошин вдруг стал орать: «Патриот значит урод! Патриот значит урод! Патриот значит урод! Чур меня! Чур!».

Он крестился.

Музыка становилась все громче, но Порошин и громче орал.

— Заткните его там кто-нибудь! — негромко, но властно сказал человек, сидевший за дальним столиком. Молодой чернорубашечник, бывший один за столом с полным бокалом пива, теперь стоял во весь рост, равнодушно смотря на Порошина.

— Это кто это? Это кто это? Это кто это? — Обрадовавшись, Порошин сделал два шага навстречу ему.

— О! — всплеснул он руками, — А я тебя знаю! Ты шестерка Чеклинина, да? Привет, шестерка!

— Пойдем и поговорим, — сказал парень. У него были песочные волосы, стриженные под горшок, и приплюснутый переломанный нос. Глаза ничего не выражали.

Порошин, а вслед за ним Гортов со Спициным пошли к выходу. Шаги отдавались по голове, словно Гортов сам наступал на свою голову.

За баром был глухой неухоженный двор. Чернорубашечник сжал и разжал кулаки, смотря себе на ноги. Порошин вышел медленно и тяжело, расстегнул пиджак, и сами собой расстегнулись на рубашке нижние пуговицы.

— Что, втроем? — вдруг похабно ухмыльнулся чернорубашечник, словно речь шла о непристойном.

— Нет, они драться не будут, это прогрессивная интеллигенция, — сказал Порошин. — Просто боятся остаться одни.

Гортов со Спициным остановились возле двери. Спицин облокотился о лестничный поручень и держал пиджак Порошина с усилием и обеими руками, как непосильную ношу.

— Давай, толстомордый, — сказал Порошин, выставляя вперед и указывая на свое красное раздувшееся лицо.

Парень дернул плечом и взмахнул рукой — Порошин почти увернулся — кулак прошел по виску. Но тут же второй удар — в челюсть — попал, и сразу ногой в живот. Порошин согнулся, вздохнул, а парень ударил уже под колено и снова в висок, под глаз, в челюсть — одной и той же левой рукой, второй рукой прихватив за ворот. Порошин отпрянул, склонился грузно, по-стариковски охая, но вдруг резво бросился кровавоглазым быком, сбил того с ног на землю — они покатились, взметая комья травы и почвы. Блондин был быстрее — Порошин снова был бит — точный удар под дых, и снова в глаз, в челюсть. Порошин зацепил того лишь раз, смахнув прическу.

Но вдруг Порошин что-то нащупал в земле и вырвал с радостным рыком — камень. Чернорубашечник попытался вскочить, но нога поскользнулась, и он упал затылком в землю, а Порошин сразу же навалился грязной и мокрой тушей.

Спицин, вдруг все поняв, тонко-тонко вскричал и бросился между ними, но Порошин взмахнул рукой и раза четыре с замахом ударил в голову. Когда в четвертый раз отнял от лица, с камня текло что-то липкое. Блондин не шевелился. На пороге бара стояли притихшие посетители.

Порошин поднялся и, никому ничего не сказав, побрел прочь, в беспроглядную темноту улицы.

Ветер стих, и ночь стояла недвижно. Гортов шел, спотыкаясь, следом за ним. Земля громко чавкала под ногами.

— Изыди бес с речами чайными, — повернувшись пустыми глазами, сказал Порошин. И продолжал. — Может к Христофору Псоглавцу все-таки сходим, а?.. Кощунник… Нехристь…

Сзади бежали.

— Для меня цветочки Франциска Ассизского удивительнее, чем эти псы…

Гортов слушал свой шум в голове, свое сердце, свое дыхание.

— А ты, Гортов, наверное, все же еврей, — подмигнув, вдруг самым чистым и ясным своим голосом сказал Порошин.

Гортову врезались в спину, и, не успев ничего понять, он уже лежал, чувствуя на зубах сырую почву. Попробовал на языке, но вместо того чтоб выплюнуть, вдруг проглотил.

Был слышен ритмичный, густой стук — как будто ковер отбивали. И следом за тем — затмение.

* * *

«…Его привязали к столбу. Центурионы хлестали его плетьми. Кожаные ремни разорвали кожу у него на спине, а потом стали врезаться глубже, в подкожные ткани. Заструилась артериальная кровь. Кожа спины отделилась от тела и стала свисать лоскутами. Центурионы накинули на него покрывало. Надели терновый венок. Кожа головы обильно кровоточила. Выждав момент, накидку резко сорвали, и боль в его голове буквально воспламенилась. Потом в запястья, в маленькие косточки на кистях, центурионы вбили квадратные железные гвозди. Затем гвозди были вбиты в подъем каждой стопы. Его подняли на крест, и тело сползло вниз, давя всем весом на гвозди в стопах…»

Сидя на скамеечке вместе с детьми, в свой выходной день Гортов прослушал лекцию в воскресной школе.

* * *

Наконец-то дали зарплату: в торжественной обстановке на батюшкином столе был разложен пасьянс денег. Сам Иларион молчаливо сидел, по правую руку снова стоял Чеклинин. Чеклинин был все тот же, та же рубашка, и тот же взгляд, и каждая складочка на лице — такая же. А на лице у Илариона написалось смятение. Он угрюмо смотрел, как в его нежных прозрачных ногтях переливался свет лампы, и было ясно, что его мучила какая-то мысль, привязчивая и невеселая.

Шеремет, весь в ужимках и подхихикиваниях, но с внимательными глазами, пересчитывал тысячные купюры в двух равноценных стопках — Гортова и его.

— Правильно? — брезгливо сжав рот, поглядел на него Чеклинин.

«М-м-м… — мечтательно промычал Шеремет, сообщая одновременно и „да“, и „нет“. — Так-то — да. Но вот по совести…»

Деньги с хлестом скрепили резинками.

Чеклинин отвернулся к окну и веско сказал:

— Всего вам доброго.

Все встали, раздвинув стулья. Иларион печально благословил всех. Слезинка вылупилась на его глазу и сразу иссохла.

Гортов выходил с кирпичиком денег под сердцем с таким ощущением, будто ограбил приют.

* * *

Он надушился, надел пиджак и отправился вечером в город. Его вез таксист-кавказец. Все кричал навигатору: «Никытский булвар!» «Никытский булвар!», — а навигатор молчал и только смаргивал маленьким желтым глазом. Таксист плевал в навигатор, бил его, оскорблял. Вероятно, с прибором у него установились запутанные, страстные отношения. Таксист весь истерзался, до синих прожилок на шее, а они все стояли в пробке, не проехав и десяти метров за десять минут.

Устав и отчаявшись, Гортов вышел и пошел куда глядели глаза, наперекор бульварам. Не покидало волновавшее ощущение, что за ним шли, он оглядывался, и никого не было, но все же чувствовалось, как будто какая-то человеческая энергия волочилась следом. А возле троллейбусной остановки мелькнул знакомый шерстистый овал лица с бычьими налитыми глазами. Гортов ясно помнил, что видел это лицо уже раньше и совершенно определенно видел его в Слободе. «Ну и что из этого следует?..» — заспорил он сам с собой, ускоряя шаг и выходя на широкую улицу.

Удивительно, но Гортов не различал Москвы. Москва вдруг вся стала одним потным большим копошением возле лица, со смазанными людьми и пустыми витринами. «В Афганистане и в Чечне!.. Дай Бог, чтобы никому!..». И фальшивый звук синтезатора: «Не забудем пацанооов!». «Милок! Милок! Милок! Ой, будьте благословенны. Кланяюсь вам и вашим ногам». Уже у метро: «В честь дня защиты детей, подайте больным детям!».

Гортов отдал сто рублей. Взамен ему дали вытянутый воздушный шарик — в форме ромашки. Гортов не знал, куда его деть и так и вошел с ним в метро. На эскалаторе хотел подарить шарик девочке. Девочка неслась от него вниз в слезах и криках.

* * *

Он вышел опять в город, и город казался недружественным ему. Выученный за десятилетия желто-оранжевый и плотный огонь Тверской теперь слишком остро впивался в зрачок, будто специально слепя Гортова. За этим сплошным давящим светом были едва различимы смутно-серые призрачные дома — они расступались, когда Гортов тянул к ним руку.

Гортов добрался пешком до дома, где жила его бывшая девушка. Свет в ее спальне горел, а во всех остальных местах его не было. Гортову приходили в голову странные мысли, начиная с такой, что если бы у него был баллончик с краской, то он написал бы сейчас в подъезде «Рита! Ненавижу тебя, мерзкая блядь!», до злой мечты, как он ворвался в квартиру с топором и разрубил Риту и тому, кто с ней сейчас, голову.

Но Гортов думал об этом лениво, как о том, чтобы сходить на мусорку. Гортов пошел в магазин и взял бутылку портвейна. Он сидел и медленно пил его, пока не стало холодно. По дороге обратно он заехал к матери, но было поздно, и он не зашел и к ней, сунув часть денег, данных Иларионом, в почтовый ящик.

* * *

Бричка подскакивала и замирала, как живой организм. Инеем на зубах хрустело морозное утро. Гортов выскочил у пруда и заспешил в келью — двумя руками он нес розы, завернутые в пакет.

Возле лавочек стояли двое, в тулупах, распахнутые. Взрослые мужики, допившиеся до осоловелых глаз. У одного — ницшеанские свисающие усы и щетина. Медленно попивая какое-то кипящее железо из банки, они спорили.

— Миром правит Сатана.

— Миром не правит Сатана.

— Сатана правит миром.

— Нет.

— Так и есть.

— Извини, командир, я не согласен.

— Сатана — сила.

— Сатана слабак.

Над зубцами Слободы были видны Кремлевские острые звезды. В ледяном воздухе они, подмерзшие, шевелились, чтоб не окоченеть.

Дойдя до кельи, Гортов оставил под дверью Софьи цветы и забылся сном. Рано с утра была опять работа.

* * *

Что-то разительно переменилось в атмосфере, и теперь без того молчаливая Слобода погрузилась в мертвую тишину. Чувствовалась тревога. Стали слышны самые ничтожные бытовые звуки — скрип шарика ручки, почесывание лица, слышалось, как при повороте головы хрустит чья-нибудь шея. А едва различимые раньше шумы— скрип кресла, барабанная дробь пальцев о стол — теперь почти оглушали.

Спицин сказал, что теперь за главного он — до новых особых распоряжений. Никто не подтвердил и не опроверг этого, и троица «Руси» стала работать в новых условиях. Просуществовав с Спициным рядом уже достаточно времени, Гортов вдруг понял, насколько Спицин профнепригоден и туп.

Новые полномочия стремительно обнажили это, расшторили все, что было скрыто молчаливым понурым усердием, сухим печатанием одних и тех же, по кругу, слов, беспрестанными, якобы двусмысленными, «с фигой в кармане» улыбками.

Случайно взяв в руки новый текст Борткова, он устроил скандал из-за «православных», написанных с маленькой буквы. Гортов пытался заметить, что таковы нормы, на что Спицин, ранее тихий, молчащий, вдруг превратился в пышущий паром и плещущий кипятком самовар и закричал: «Пора изжить эти комплексы! Сколько можно себя стесняться? Православные мы! Православные!» — было страшно смотреть, как фальшивый яростный агитатор вдруг так страшно восстал в этом слабеньком человеке.

Или еще вот Спицин стал всюду, и к месту, и нет, расставлять многоточия — особенно в заголовках — с совершенно неясной целью. Работа превращалась в невеселую карусель, крутившуюся без смысла.

Однако эра Спицина была скоротечна. Гортов слег с простудой на пару дней, и, когда вернулся, Спицин уже сидел, забившись, в углу, и из его просторной в шее футболки выбивались вместо волос комки ваты; вся спина Спицина вздулась, словно вдохнула воздуху. И ростом он казался чуть выше — потому что сидел, подложив подушку.

Позже, когда Спицин, охая, пошел в туалет, Бортков сказал: «Его вчера выпороли на заднем дворе. Жуткая была сцена. Жаль, ты не видел. Спицин уже не главный».

— Выпороли?

— Ага, плетью-восьмихвосткой прошлись. Лупил один из вон тех, на дворе. А я держал за руки.

Гортов, не поверив в такое, спросил: «А кто же теперь за главного?».

— Пока не знаю, — Бортков пожал плечами, пристрастно оглядев с ног до головы Гортова, словно в его руках было это новое назначение.

* * *

Чеклинин поймал Гортова за руку в коридоре и резким движением, словно финкой ударил в бок, сунул ему тонкую стопку денег. «За хорошую работу тебе. Поощрение. Со следующего месяца ты за старшего. Спицин, оказывается, идиот».

Держа деньги беспомощно, Гортов хотел спросить про Порошина, но его язык крепко застрял на нёбе. «А…», — сказал он одну букву и на том замолчал. Дальше сказать не получалось. Чеклинин внимательно посмотрел на него и, хлопнув легонько в плечо так, что колебания от удара дошли до сердца, сбежал. — «Бывай, Гортов».

Кто-то снизу мычал. Мимо пронеслась суровая женщина. «Вы не знаете, кто сюда корову привел?» — спросила она у Гортова без остановки. Гортов не знал и пожал плечами.

Только он направился опять в кабинет, как вдруг кто-то шагнул из темноты и сказал: «Однажды пришел к Ивану IV старец…», — Гортов вскрикнул и отшатнулся, схватясь за сердце.

Из темноты показался Бортков. Не обратив внимания на реакцию, он продолжил без паузы: «Старец поприветствовал государя, а тот дружески поприветствовал его в ответ. — „Здравствуй, о, премного верный мой раб! За твою верность я отплачу тебе даром. Ну, подойди поближе и сядь со мной“. Старец сел. Царь схватил старца за ухо и отрезал его ножом. Старец тяжко вздохнул и, подавляя боль, воздал тому благодарность. А царь сказал: „С благодарным настроением прими этот дар, каков бы он ни был. Впоследствии я дам тебе больший…“».

Бортков смотрел на Гортова не отводя глаз, хотя история его завершилась.

— И… чего? — спросил удивленный Гортов.

— Да так… Подумай, — Бортков состроил страшную глупую рожу и скрылся.

* * *

Вечером пришла Софья в цветочном платье. Впервые от нее пахло не бабушкой, а чем-то девичьим. Она сказала, что в Слободе открылся после реставрации доходный дом купца Григорьева.

— Пойдем посмотрим, — сказал Гортов.

По дороге Софья наговорила каких-то совсем смешных глупостей: про то, что ее друзья недавно купили в Китае настойку с заспиртованной змеей, а когда открыли, она вылезла и укусила обоих за нос. Про то, что метеорит, который упал у нее на родине — Софья была из Челябинской области — это на самом деле нас так бомбят инопланетяне.

Гортову было хорошо — легкий воздух пьянил, и было просторно и тихо, и Софья касалась его рукой. Он чувствовал, что свободен, что старых и мертвых чувств, отравлявших его, теперь окончательно нет, и он даже сказал: «Спасибо» Софье, прервав ее глупую болтовню. Так не дойдя до особняка, они поцеловались.

* * *

Теперь на кровати было тепло, вот только места уже не хватало. Горячей попой Гортов был придавлен к стене и лежал, взявшись рукой за горячую грудь. Софья, как большой зверь, дышала.

— Хочешь чаю? — спросил участливо Гортов, который был счастлив и оттого не мог спать.

— Нет. Мы не очень шумели?

— Ты молчала вообще, — сказал Гортов.

— Я — конечно. Но вот кровать скрипела. Надо смазать пружины. Умеешь? Я завтра принесу солидол.

— Ладно, милая.

Софья перевернулась к Гортову, высвободив грудь из его руки, и покрыла его грудь своей ладонью.

— У тебя тут как-то… пусто, что ли. И такая тоска. Надо нам завести животное.

* * *

На День Святителя Николая Чудотворца слободчане толпились возле реки. «Вы-хо-ди! Вы-хо-ди!», — кричали они, кидая зажженные веточки в воду. Оказалось, они звали воскрешенного Николаем мальчика, который вышел из вод на следующий день после того, как утоп в озере (одно из чудес Николая). К счастью, в этот раз он не вышел.

* * *

Почему-то Гортов не находил в себе силы спросить, что случилось с Порошиным. Конечно, и так все понятно — арестовали. Наверное, будет суд. Гортова наверняка сами потревожат и позовут в свидетели. Не позвали сразу, потому что судебные процессы у нас очень медленно разворачиваются. Ведь еще рано звать. Но в то же время он ясно осознавал, что никуда его не позовут, и что суда не будет. Что все разрешилось другим путем.

«Может, его закопали? Ну конечно, конечно», — иронически спорил он сам с собою. — «В Слободе всех режут на части, мучают в средневековых застенках. Малюта Скуратов выжигает огненной сталью глаза». А что с той милой девочкой, облившей мочой Северцева? Ее пытают и бьют чекисты в подвалах? Отрывают ногти, вздергивают на дыбе?.. Или давно закопали тоже?

К тому же подспудно пульсировала нелегальная, стыдная мысль о том, как в сущности мало тревожит его Порошинская судьба. Только стала входить в нормальное русло работа, без его ежедневных спектаклей, без кощунственных вечеров и безостановочного мученья, и хорошо, что он все же куда-то делся, сам собою, не слишком при этом утрудив самого Гортова.

По вечерам Гортов снова читал:

«Ковчеги для хранения Св. Тайн.

Ковчег серебряный, позолоченный, чеканной работы, двухъярусный, в виде колокольни; внутри помещается гробик; перед гробом на лицевой стороне у колонн два ангела с рипидами в руках.

Богослужебные сосуды.

Потир, дискос, звездица, лжица и три тарелочки серебряные, позолоченные. Потир весит 3 фунта…».

* * *

Прибыли статьи для нового номера. «Содом, Гоморра и Гаага», «Письмо оранжевому другу», а также стихотворение «Не говори, что любишь Родину». За десять минут пробежав глазами, Гортов все утвердил и положил на стол Спицину с пометкой «вычитать».

* * *

Гортов стал еще лучше питаться — Софья приносила ему утром борщ и сразу мясное второе блюдо, после чего Гортов уже не мог никуда идти. По ее просьбе Гортов завел зверя — выбор пал на карликовую свинью. Свина назвали Пьером, и он сразу стал жить под кроватью, почти не напоминая о себе. Незаметно в келье появились и Софьины вещи — половички, коврик и занавесочки, в шкафу — просторные хлопчатобумажные трусы. Гортову она купила трусы тоже. Солидолом Софья смазала кровать сама, и теперь она совсем не скрипела. Софья беззвучно кусала его, а Гортов, чтоб не кричать, кусал подушку.

Соседка-старушка явно догадывалась, причем еще раньше самих Гортова с Софьей, об их отношениях, и теперь вечерами чаще обычного звала к себе и подолгу держала свою сиделку. Гортов нервно читал листы с утварью, в то же время гладя ногой Пьера. Софья возвращалась всегда с угощением и с запахом употребленной утки.

* * *

Настали долгие праздничные выходные. Софья была ленивой и ласковой, хотелось пролежать с ней три дня подряд, но старушка стучала в стенку каждый час, да и в холодильнике было пусто. Голодная, Софья начинала впадать в тяжелую меланхолию, отворачивалась к стене и питалась сама собой — сосала пальцы и грызла ногти. У Софьи были мелкие острые зубки, которыми она все время что-нибудь грызла, медленно поедая то кончик карандаша, то ломая позвонок зубочистке; изгрызла до остова свой телевизионный пульт. Еще любила положить руку Гортова в рот и, держа во рту, ее покусывать. Гортов теперь опасался, что она с голоду съест всю его келью.

Воскресным утром они пошли на рынок. Были то заморозки, то оттепель, Слобода то вздыхала льдистым дыханием, то переставала дышать. Простуженные скворцы клевали что-то мясистое на земле, таща в разные стороны.

По дороге ходили угрюмые слободчане, и собаки визгливо лаялись между собой, а не сидели, как обычно, под лавками. Очаги стройки с взбивавшими землю немецкими желтыми экскаваторами встали, и кирпичи и плиты лежали, копя пыль.

— Зимняя спячка, — констатировала Софья, смотря, как в брошенный котлован летит крупный снег.

Но вот начался рынок, и с ним — суета. Как пчелы люди возились в рыжем меду бесшумно, никто не кричал и не звал, продавщицы сидели на табуретах усталые, с повисшими на волосах ленточками.

В бочках лежала квашеная капуста, толкались между собой помидоры и огурцы. Круглые, как детские головы, грибы мочились. Дул свежий ветер, взъерошивая воду в пруду. Куда-то унеслись всегда бывшие в пруду утки.

Пошли мясные ряды. Рябчики, индейка, развороченные ломти свинины, — как будто створки в пролаз ада. Софья хотела взять побольше, она любила мясо, причем сырое, с кровью, и глаза ее при виде мяса зажглись, но Гортов пошутил, что есть свинину ему не позволяют религиозные убеждения. Глаза Софьи округлились, и сумка выпала из ее рук, так что Гортову тут же пришлось разъяснить, что он сказал это несерьезно.

Мимо прошли и завернули за угол две старушки с ясными кроткими лицами. У одной что-то шевелилось в авоське, какое-то существо. Гортов увидел выпроставшуюся когтистую лапку. Она билась.

* * *

В один из дней Софья, не предупредив, явилась к Гортову на работу. Она была в зеленом вязаном платье в пол, с закрытой шеей. Софья вошла в кабинет и вдруг сказала: «Я принесла пирожки».

Гортов встал, а потом снова сел. Встревожились Спицин и Бортков. «С яйцом и зеленью», — уточнила Софья. Пирожки дымились и пахли носками. Есть их было невозможно, словно это были глина и тина, перемешенные с землей. Хотя Спицину вроде нравилось. Он улыбался, жевал.

Гортов приготовил ей чаю. Софья выпила его и не шла домой.

Бортков смотрел на Софью во все выпученные глаза, как будто раньше не видел женщин.

— Чем занимаешься? — Софья подсела к Гортову.

— Читаю… — вздохнул он. Перед глазами лежал веер текстов. Слова после шестого часа сплошного чтения сбивались в кучку в его голове.

— Про черную сперму! — щурясь, сказал Спицин.

— Черную?.. — Софья, краснея, насупилась.

Гортов прочел: «Западные гомонацисты льют черную сперму на наши головы… Но мы не станем глотать ее».

— И что же, вы это напечатаете? — Софье качнулась на стуле, обняв руками щеки.

— Не знаю, — сказал Гортов.

Спицин доел все пирожки. Как кот, он облизывал пальцы. Софья все больше краснела, потом ушла.

— Гортов, а дай телефон позвонить, — попросил, долизав пальцы, Спицин.

Гортов ощупал карманы. Телефон куда-то пропал.

— Потерял, наверное, — ответил Гортов рассеянно. «Черная сперма… черная сперма», — он раз за разом читал про нее.

* * *

В лужах плавали черные кроны деревьев, как головешки. В пруду слышались хрип, копошение, и Гортов жался к Софье, страшась. Софья разглядывала что-то в телефоне, и ее лицо подсвечивалось, и были видны крепкие губы и лоб, и ласковые смеющиеся глаза.

— Твой друг с работы прислал мне фотографию белочки. Смотри! Белочка! — показала она с восхищением. — И уточки. Смотри! Уточка!

— Он хочет тебя трахнуть, только и всего.

Софья поморщилась и, двинув задом, слегка толкнула его. Гортов встал неудачно, и от толчка чуть не свалился в грязь. Он толкнул ее в ответ. Вцепившись друг в друга, они повалились в сырую листву. Что-то хлюпнуло под ногами. Было холодно, и налипала мерзлая грязь. Гортов снял с себя куртку и подоткнул под Софью.

«Подожди, стой, подожди».

— Почему? Зачем? Почему? — распаленный Гортов уже задрал платье ей и стащил с себя брюки.

— Ты тут… вляпался.

Гортов огляделся. Рукав был в свежем сером дерьме. Воняло невыносимо. Вдобавок только теперь они обнаружили молодую пару, смотревшую на них с другой стороны пруда с удивлением.

Они торопливо оделись.

— Оставь куртку, оставь… — быстро шептала Софья, почти синяя от стыда.

— Холодно же…

— Прошу тебя. Провоняешь.

В итоге, дойдя с комком куртки в руке до реки, Гортов спустил куртку на воду. Та надулась как парус и поплыла, унося зловоние.

— Весь измазался, и штаны, и рубашка, и в волосах… фууу…

Почему-то на Софью не попало ни капли, хотя она лежала снизу.

* * *

Ночью она говорила ему: «Милый мой, я твоя, твоя…», и смотрела большими плачущими глазами. «Моя», — соглашался, дыша ей на ухо, Гортов. Ветер свистел в оконной щели. Преждевременный мелкий снег падал.

* * *

Они редко покидали пространство тахты. Спали и ели, трахались, обнимались, смотрели фильмы и жили там. Она будто бы разрослась, тахта, хотя все равно лежание было малоудобным. Обычно коленка Софьи оказывалась у Гортова на груди, его стопа — на ее попе, руки крепко переплетены, головы дышат друг в друга.

За окном вступали в первую силу морозы, и холод конкистадорски захватывал келью — вгрызаясь в стены и пол, он пока не решался подобраться к тахте, возле которой стоял, в агонии, на последних жилах производя жар, слабый обогреватель, и где обогревали друг друга Софья с Гортовым.

Они почти не разговаривали, в особенности в постели, и общались прикосновениями. Софья любила лежать, повернувшись спиной, и чтобы Гортов ее как-нибудь беспрерывно трогал — гладил, небольно щипал, водил по плечу губами. Гортов все исполнял, улыбаясь от удовольствия.

Он думал: как удивительна жизнь. Вот ты решил, что человек умер: как будто его размололо в крошево на твоих глазах, как ветхое здание; что сам ты распался, от переживаний и времени, и жизнь перечеркнута навсегда, и лежит в руинах, и в обход нее будут строить другие здания; но вот оказалось, что все можно восстановить, до единой привычной черточки, так, что разницы не понять, только, быть может, под микроскопом. Как будто не было депрессии, и немощного лежания, и бегства в глушь, как будто он был тем самым, не пережившим смерть человеком. Он жил по-старому — вот девушка, и вот работа, он как отреставрированный доходный дом купца Григорьева — все тот же, только, может, теперь с парой стеклопакетов в окнах. Повернувшись набок, Гортов вспомнил отца Илариона, и он говорил: «Наши разработчики сейчас специальную программу делают — это бомба! Идешь ты по улице с телефоном», — он крутил перед ним айфоном с потухшим экраном, и его глаза светились, включенные от тысячи батарей. — «Подносишь к любому дому и выбираешь год, 1650-й, к примеру, — и появляется голограмма. Дом, точно в том виде, в котором он был, и люди, совсем как настоящие! И они будут разговаривать как живые! Можете в это поверить!?».

Гортов радовался, и трогал Софью, и больше не мог уснуть.

* * *

Спустя день обнаружился ранее неизвестный сосед.

Гортов сидел в одиночестве, хотя с Пьером и с интернетом, когда несколько раз настойчиво постучали в дверь. Дверь была не заперта, и приоткрылась от стука, и в проеме показалась чья-то непрошеная голова.

— Займите, юноша, денег. На пьянку, — сказал голова, оказавшаяся плешивой.

— Вы кто? — Гортов привстал, а Пьер, испугавшись, сунулся под тахту.

Золотозубо-прогалинный рот широко улыбнулся. Затем показался и весь сосед, инвалид на пластиковой ноге и с беззвучно стукающей по паркету палкой. Подпрыгивая, он влез уже грудью в проем, но все не решался войти за порог, хотя глядел очень нагло. Мол, смотри, какой я честный. Не маме на операцию. Не «подайте на хлеб». А, подумать только, выпить! Гортову не по нутру была эта новая искренность. Он закрыл дверь.

Постучали снова.

— Ты чего, э?

Постучали уже кулаком.

— Подай бывшему депутату Госдумы, сука! — Реактивно наглея, кричал сосед.

— Уходите! — Думал, что смело воскликнет Гортов, а голос сорвался вдруг. Но сосед все же повиновался.

Через мгновение влетела в окно синичка. Села на пол, не убоявшись Пьера, и бодро чирикнула: дай пожрать! Гортов даже взглянул в глазок — сосед, что ли, перевоплотился? Но в глазке еще была видна его спина, тяжело накренившаяся перед лестницей.

«Что за день-то!», — подумал Гортов. Разломил хлеб и ссыпал синичке крошек. Та улетела сразу, с хлебным шариком в клюве. Пьер смотрел ей вслед с вековой тоскою.

* * *

Партия «Державная Русь» отмечала день рождения — ей исполнился год. Гостей встречали пеньем два артиста Большого театра, косматые, в подпоясанных по старому образцу бордовых рубахах, пели объемными, но слегка истерическими голосами, — дрожали перепонки, клокотали бокалы, и в чашах с морсом гуляла волна.

Вокруг много пили и жадно закусывали. То и дело Гортов, не желая того, примечал на бородах мясной сок. Гости были уже почти поголовно пьяные. Как утренний туман, растворялась водка. Несколько человек уже даже спали, сидя на стульях. В толпе Гортов приметил и пьяного Шеремета. Шеремет посмотрел на него, но будто бы не узнал. Водка из его фужера капала на пол. Когда Гортов подошел к нему пожать руку, Шеремет взял его за штанину и не отпускал. Он жевал губы. Гортов терпеливо стоял.

— Все! — Вдруг сказал Шеремет. — Это все.

Скользнув влажной рукой по щеке Гортова, Шеремет встал и пошел в туалет тошнить.

Гортов сел за опустевший угловой столик и стал глядеть, как лучики люстр гладят горячие головы. Свет падал тупо и тяжело, и лица смазывались. Гости бурчали, рычали, охотясь на редких женщин.

На некоторое время в центре зала оказался Северцев. Удары ложечек о бокалы призвали к уже наступившему молчанию.

У Северцева было желтое осунувшееся лицо, он весь померк, еще недавно волнистые его волосы торчали жалкими сальными прутиками. Ему похлопали, но он, скривившись, попросил больше не делать так, потому что «мы, чай, не в цирке». Собравшись с мыслями, он пробормотал несколько обыкновенных праздничных фраз и, стеснительно взглянув почему-то на Гортова, присел за столик.

А потом вошла Софья. Она была в красном нарядном платье — хорошо видны были бедра и грудь; быстро двигая сильным телом, она подошла к столу и своим алым акульим ртом сразу же вцепилась и стала жевать бутерброд с красной рыбой.

Гости остановили дела, чтобы следить, как Софья ест. Кто-то тем временем подходил и заговаривал с Гортовым, — суетящиеся молодые люди, которые, кажется, желали стать авторами «Руси». Ласково что-то проговорил, скользнув мимо, как дуновение, отец Иларион. Подошел Чеклинин, сказал: «Гортов, дай телефон позвонить». Гортов сказал, что нет телефона.

Он стряхивал всех их с лица, как божью росу, и неотрывно следил за Софьей. Мужчины дышали вокруг нее, сгущаясь тучей, она стеснялась, склоняла голову, но не переставала есть. Мужчины сперва стояли в стороне, как будто опасаясь, а потом беззвучно и страшно двинулись на нее разом, беспросветным гудящим облаком.

Гортов думал о том, что стоит это прямо сейчас прекратить: можно взять ее за руку и с ней уйти, — она, вероятно, послушается, но что-то мешало, какое-то спокойное чувство, граничившее с обреченностью, но без трагизма, то есть ближе к апатии, но апатии неразрешимой, с оттенком мазохистской игры. Гортов стал больше пить, чтоб разобраться в чувствах.

Гортов выходил подышать и покурить на улицу. Ему будто бы примерещился в толпе грустный Порошин, но видение ускользнуло. Гортов вернулся в зал.

Софья сидела одна за его столиком. Незнакомый Гортову человек, худощавый, с высокой прической, трогал ее за коленку, та отводила руку одной своей рукой, а другой снова кусала бутерброд с рыбой. Отогнав парня, подошел Чеклинин, склонился над ней, тугая мясная машина. Погладил по плечику тяжелой рукой, его шатало, и он трудно соображал, шрамы на лбу выстроились в новом порядке. Водка лилась из его штофа, стекая по узловатым пальцам, этими пальцами он щупал ее плечико и говорил: «В день две бутылки выпиваю… особенность организма такая… м-да… уральский мужик… содержу двух любовниц… кто имеет еще, в мои-то годы…».

Гортов на непослушных ногах подошел к Софье и взял с другой стороны за локоток. Чеклинин положил ей руку на спину. Гортов шепнул ей: «Пойдем». Софья сразу же встала и послушно двинулась следом. Рука Чеклинина тяжело и страшно свалилась вниз, как тесак, из-под которого вырвали доску. Он открыто и злобно смотрел им вслед. Ноздри его раздувались.

* * *

На следующий день позвонил Шеремет. Уставшим, дубовым от сна голосом он спросил: «Вчера я не сильно чудил?»

— Вообще ничего не помню, — добавил он. — Пришел, увидел Илариона, а дальше — провал.

И Гортов, сдерживая веселье в голосе, по старой дружеской привычке стал было разыгрывать Шеремета, мол, он буянил, устроил дебош, ударил отца Илариона бутылкой об голову, а потом… — но как-то сам поскучнел во время рассказа, и Шеремет тупо, с испугом и недоверием слушал, и Гортов бросил на середине, и признался, что сам ушел рано, и ничего не знает.

— А еще, — вспомнил Гортов. — Вчера ты сказал: «Это все». Вернее, «Все… это все…». Что это значит?

— А, ну с «Русью» все, понятное дело. Лавочка закрывается, — Шеремет шумно вздохнул в трубку. — Но ничего, скоро чего-нибудь подвернется, не суетись. Ты пока здесь досиживай.

— Но почему? А рост, а перспективы? О чем ты мне говорил месяц назад? Случилось-то что?

— А ты подумай, — с легким раздражением проговорил Шеремет. — Тут и объяснять нечего.

— Но ведь все спокойно работают, и не знают, и никаких даже слухов нет.

— И не будет. А потом в один день придешь на работу, а на твоем месте уже сидят какие-нибудь продавцы мебели и смотрят на тебя как на дурака.

Он посопел в трубку и сказал после короткой паузы:

— Сам поймешь, когда придет время, — и повторил свое «не суетись» еще раз.

* * *

Он возвращался в барак, а снег валил навстречу роскошными ватными хлопьями, словно это была не русская преждевременная зима, а голливудский Крисмас. Тревожных предчувствий не было, но вот дверь была нараспашку, и шкаф открыт, с вытряхнутыми вещами, словно распотрошенный. Софьи нет, и пропал Пьер, только листы инвентаря валяются на полу, с отпечатками обуви. Гортов услышал, как за стеной звонили: «дзянь-дзянь-дзянь». «Со-не-чка. Андре-ей!», — звала соседка.

Гортов закрыл за собой дверь и сбежал по лестнице. Он пошел к Славянского дому, сам не зная зачем, но быстрым, уверенным шагом. Чем тверже печатался шаг, тем тревожнее было Гортову. Он снова вспомнил Порошина, он вспомнил Чеклинина, и его лоб, и тот страшный удар, и девочку, которая пропала. А что, если пропадет Пьер? Тьфу! И почему именно Пьер? Свиньи никто не хватится, и ее не так жаль, хотя Гортов и прикипел к ней… Но если Софья?

Гортову приходили трусливые мысли в голову: он думал, что, если Софья пропала, то теперь зад старушки предстоит вытирать ему. И кормить ее, и слушать ее истории о мнимых встречах с классиками.

Бесшумная бричка сбоку обогнала его. «Садись, Андрюша», — позвал его мягкий высокий голос. Чеклинин улыбался ему. Гортов не успел испугаться, как уже сел. Бричка поехала в сторону леса.

— Софья… — сказал Чеклинин с улыбкой и проговорил после долгой паузы. — Откуда она? Ты давно ее знаешь?

Гортов сказал.

— Сочная баба, — сказал Чеклинин. — Вкус у тебя хороший.

— С ней все в порядке? — спросил Гортов.

Чеклинин опять улыбнулся. Бричка вздрогнула на ухабе, и Гортов чуть не прикусил язык. По бортам зашелестели сырые ветки.

— А меня-то что спрашивать? Не сторож я Софье твоей, — сказал с он с несвойственной для себя веселостью. — Ты лучше о своих перспективах думай, а не о бабах. Телефоны вон, на каждом шагу теряешь. Собранней будь.

Гортов подумал, стоит ли спросить о сегодняшнем разгроме кельи, но вместо того заговорил о Шеремете.

— Шеремет — алкоголик, — перебил его Чеклинин и, подавшись к ямщику, сказал. — Останови тут.

Они вышли у стройки, примкнувшей к лесу. Тоненькие березки дрожали вокруг. Гортов слышал хруст веток и ритмичный крики — кто-то кричал то ли «Хой», то ли «Гой».

— Вон там, видишь? — Чеклинин ткнул пальцем в сторону леса, и Гортов увидел, как между стволов мелькают бритые головы. Чернорубашечники носились и прыгали на лужайке, без шапок, злые и красноухие, это они кричали: «Гой!». Разбившись на пары, чернорубашечники дрались. Отдельная группа нарезала круги вокруг опушки. В возбужденном воздухе были слышны мат и хрип.

— Русские пробежки, слыхал? — ухмыльнулся Чеклинин, вдруг сильно и остро ткнув Гортова вбок. Гортов спокойно подумал, что теперь у него, должно быть, ребро сломалось, но он даже не проверил его рукой.

— Готовятся… — довольно заметил Чеклинин

— К чему?

— Ко всему, — сделавшись строгим, ответил Чеклинин и продолжил затем после долгой паузы. — Это русские парни, браток, они просто так не отступятся.

— От чего? — Гортов все же потер ушиб.

— Ни от чего, — снова хмурясь, ответил Чеклинин в тон. — Ты, Гортов, понять должен — конъюнктура меняется, а Русь — навсегда. Две тысячи лет простояла, и еще две простоит, а вы все, молодые, думаете, как насекомые — часами, днями, минутами…

Гортов заметил, что совсем рядом, привалившись к пеньку, на холодной земле лежал человек, непонятно, живой или мертвый.

— В лице у тебя, Гортов, есть что-то незрелое, — Чеклинин сощурился, изучая его антропометрические черты, словно на глаз измеряя череп. Но потом отвернулся резко, достал сигареты «Союз-Аполлон». — Если ты с нами, Гортов, то это всерьез. Это навсегда, Гортов. Я в тебя верю, хоть ты мне не показался сначала. Перспективы у нас отличные. Запомни, Каменной слободе быть, и жидам до нас не добраться.

Чеклинин закурил и сразу выплюнул сигарету. Достал новую.

— В общем, подумай, с кем ты, с этим вертлявым пидором Шереметом, или за нас. И бабу свою береги. Сочная она, сочная, — он облизнул жирные губы, цепляя сигарету к одной из губ.

— Сочная, — согласился Гортов с тоской. Человек у пенька пошевелился — значит, не умер. Чернорубашечники снова кричали: «Гой! Гой!».

* * *

Когда Гортов вернулся, Софья уже была дома. Все было убрано, и, вертя попой, она, как ни в чем не бывало, мыла полы.

— Все в порядке? — спросил Гортов.

Она ответила: «Да».

— А где Пьер? — спросил Гортов.

Софья нахмурилась, отвернулась к окну.

— Я думала, ты ушел с ним, — сказала. Софья сняла тряпку с щетки и с размаху бросила в воду. Грязные брызги оказались у Гортова на сапогах.

Гортов спустился по лестнице с тихим призывом: «Пьер… Пьер… Пьер».

Свиньи не было слышно.

На улицу уже опустилась ночь, неожиданно теплая. В свете дальних высоких фонарей, несших малиновый свет, казалось, что на Кремлевских зубцах висят стрелецкие головы, и смотрят на Гортова. Из темноты вдруг вывалился чернорубашечник в распахнутом чужом полушубке, с двухлитровой пивной бутылкой в руке. Неловко, порывисто, словно его тянули за поясницу нитью, он подошел к Гортову и сказал хрипло: «Ты чего здесь делаешь, гнида? А ну спать!».

Гортов помотал головой. Спать он не мог, нужно было искать Пьера.

Но парень уже шел назад, булькая и дергаясь всякий раз всем жилистым телом; он прошел по уходящей на холм просеке, пнул по пути истукана Столыпина с какой-то живой яростью, как будто тот ему навредил персонально, и скрылся во тьме, невидимый, но еще долго икающий.

* * *

Гортов всю ночь искал Пьера в кустах и деревьях, ходил и к реке, — вдруг Пьер хотел насладиться видами, — пересек все дорожки, телефонным слабеньким фонарем светя по земле. Нигде не зажглось ни одного окна, и ни одна живая тень не пошевелилась, только на склоне будто бы стоял человек с собакой, но по приближении оказалось, что это просто обломок столба с торчащей из него деревяшкой.

«Куда бы я пошел, если бы был карликовой свиньей?» — с совершенной серьезностью думал Гортов, а над ним вертелись звезды, ласково хохоча. Перемазавшись в почве, шамкая грязью, Гортов вернулся домой без Пьера.

* * *

Светило солнце, но и шел снег. По брусчатке звонко, словно зубами, стучали лошади. Ветер приносил с мусорной ямы ее аромат.

Сосед-алкоголик жарил во дворе мясо.

— Шашлычку? — запенилась на лице улыбка, словно с лица он не вытер шашлычный жир.

— Это что, свинина? — спросил Гортов, подтянувшись, ослабнув голосом, как будто по внутренностям провели смычком.

— Конечно, нет: свинину мне религия кушать не позволяет, — сказал сосед, чуть не прыгая от удовольствия.

Гортов побежал скорее к Славянскому дому.

* * *

Стройка в Слободе полностью остановилась. Стояли памятники, как мумии, замотанные в газеты и тряпки, валялись лопаты, кирки, и в мусорке Гортов нашел даже бензопилу. Безудержно сыпался снег. В выходной опять была воскресная школа. Гортов и Софья вместе с детьми побывали в ней.

* * *

Был день давно намеченного пикета против абортов, и «Русь» вышла стоять на Новый Арбат. Были плакаты «Не убий» и «Нет гей-парадам». Женщин не было, только чернорубашечники в синих шинелях топтались на месте, не разговаривая между собой.

Неразличимый с тяжелым небом, навстречу тянулся ОМОН. ОМОН становился ближе. Майор что-то сказал в мегафон, ни слова было не разобрать, одно шипение.

— Что такое, — встревожился Северцев.

Вдруг схватили и потащили ближайшего юношу с флагом.

— В строй! Становитесь в строй! — закричал Северцев. — У нас есть документ! Где документ!

Чеклинин протянул, ухмыляясь, папочку.

— Ничего не знаем, — проговорил майор, приблизившись. — Расходимся.

И опять захрипел мегафон: «Граждане, расходитесь! Ваш митинг не согласован». Полицейские потянули руки к стоявшим по краям чернорубашечникам. Те отступали, не в силах сомкнуть ряды.

— Продались жидам! — реагировал Северцев. — Убери! Убери руки!

Он бегал вдоль ряда. Юноши жались друг к другу. Их выхватывали. Кто-то уже бежал к метро.

— Стоять! Всем стоять! Строй держать! — Северцев несся, и волосы развевались. — Погоны потеряете все! Все как один!

Майор ухмылялся, хотя и нервно.

— Убери руку! — вдруг зарычал молодой парень с нежной каемкой усиков. — Форму не тронь!

— Уберите…

— Нет, не уберу.

— Уберите…

— Не уберу…

— Убе…

— Не уберу! Не уберу! Не уберу!

— Кто приказал? Он завтра будет висеть! — Северцев метался, как тигр, по залитой ледяным солнцем площади. — Я требую прокурора! Набери его…

Чеклинин исчез. Чья-то рука протянула ему мобильный. Включив громкую связь, он кричал:

— Игорь Петрович! Игорь Петрович! Да что же это…

Полицейский рванул за рукав, и мобильный выпал в канаву.

— Что вы творите, мерзавцы! — патетично и страшно, весь бело-красный от злого ужаса орал Северцев. Трещала материя. Кого-то несли. — Все продали, негодяи! Продались еврейскому капиталу!.. Моя Родина — Царская Россия! Пушкин и Достоевский! Тютчев! Лермонтов Михаил!

— Вы же взрослый человек, — жаловался майор.

В толпе метался оператор. Заметив его, Северцев руководил:

— Все снимай до последней капли! Жестоко поплатитесь…

— Расходитесь… — повторял майор.

— А где ваша бумага?

— У нас приказ…

— А где приказ? Звонок одного сиониста другому — вот весь приказ! Ты кому служишь, майор? Кому служишь? Ты русский? Ты какой национальности? Ты зачем это делаешь, мальчик? Я же артист!

Схватили и потащили еще чье-то тело.

— Вы нарушили указ президента! В своей Валдайской речи…

Гортов увидел, как любопытный подросток стоит и пьет газировку. Причесывался вдалеке лохматый пес. Люди останавливались и улыбались, показывая пальцем на Северцева. Иностранцы фотографировали.

— А вы, равнодушные! Что смеетесь? — Северцев воззвал к ним. — А когда они придут вас убивать? Когда в газовые камеры будут совать? Это же нарушение Конституции! Вас обманывают! Вас обворовывают! Вы видите! Наша власть продалась мировому сионизму! Страну в дурдом превратили! Что вам еще надо? Все будете за колючей проволокой! Обещаю!

Гортова и Северцева потащили одновременно, и Гортов подумал, что его влекут как текстильную куклу, а Северцева с трудом — как скользкий, выкатившийся из темных вод валун.

Гортова вносили в автозак вниз головой. Асфальт несся перед глазами. Гортов успел разглядеть и запомнить все надписи на окурках и заметил чьи-то развязавшиеся шнурки.

Автозак хрипел и трясся, людей совали в него без остановки. У Гортова забрали что-то, зажигалку, кажется; ключи повертели в руках, отдали. Северцев, обхватив прутья клетки, орал. Напротив Гортова со смятым кровавым лицом сидел парень. Он время от времени отстранял руку от лица, смотря, что там накапало, и клал обратно.

— Это русская земля! И срать на ней мы никому не позволим! — надрывался Северцев в автозаке, пунцовый.

А в отделении он притих. Сидел позади всех, в последнем ряду, смотря на доску почета.

Гортов единственный из всех сразу безропотно отдал паспорт, поэтому его оформили первым. В протоколе он прочитал про себя, что выкрикивал лозунги и сопротивлялся, и что должен будет теперь прийти в суд. Уходя, Гортов взглянул на Северцева. Тот не поднял глаз.

Через два дня сообщили, что Северцев уехал в гастрольный тур по Восточное Европе, и дозвониться до него стало теперь невозможно.

* * *

Переплетясь руками, Гортов с Софьей гуляли по кладбищу. Опять падал снег. Теперь снег падал почти все время, но не задерживался на поверхности, проглатываемый жадной землею. Земля под ногами лежала зыбко, склизкая, пористая. Казалось, наступи — и провалишься с головой навсегда, вместе со снегом.

Вдоль стояли памятники со скошенными носами. На плечах у них, как погоны, лежала мокрая грязь.

Они присели возле женщины-ангела с обломанными мшистыми крыльями. Ангел закрыла лицо руками, скорбя над надгробной доской. Потускневшие литеры сообщили: «граф Ипполит Комаровский».

— Граф Комаровский, — шепотом повторила Софья.

Снежное облачко, пролетая, зацепилось за ее локоток. Гортов тем временем думал, что в самой Софье есть что-то от архитектурной постройки — когда сидит или лежит — совершенно бездвижна, в уголке лба — стершиеся тени, как осыпавшаяся побелка на старом храме.

— А у животных тоже бывают богатые кладбища. Я где-то прочла. Там картинка еще была такая: большая плита, мраморная, сверху ошейник — и на всю плиту фотография таксы. И надпись: «Мы тебя помним, Семён».

— Хозяева любили этого пса.

— Да. И похоронили по-человечески. А Пьерчик где-нибудь под забором лежит.

Гортов никак не решался сказать, что Пьера скорее всего просто съели, зажарив у свалки. И что это был их сосед.

Потом Софья ужасно плакала. Гортов обнял ее и поцеловал в ухо.

— Пьер всегда будет в наших сердцах, — сказал он. В голове Гортова промелькнула мысль, что им следует обвенчаться. Гладя ей волосы, он вдруг ясно увидел их перед алтарем. Он глубоко вздохнул несколько раз, и все прошло. Какая странность…

* * *

Следующим вечером Софья позвала в гости Борткова и Спицина. Без слов они стали что-то приготовлять. Достали круглый столик, ватманный лист, фломастеры — сиреневый, розовый… стали чертить какие-то знаки.

— Вы чего делаете? — недовольно спросил Гортов, удобно лежавший с книгой возле обогревателя.

— Духов будем вызывать, — сказал Бортков с юношеским задором. — Давай, подсаживайся.

Софья взглянула на него победительно и отвернулась. Столик с буквами был уже подготовлен. Гортов со вздохом присоединился ко всем.

— Гляньте, у кого сегодня день рождения.

Листая пальцем планшет, Бортков принялся называть:

— Петр I, космонавт Гречко, актер Табаков

— Последние двое еще вроде живы…

— Давайте Сталина позовем! — предложил Спицин.

Сели и взялись за руки. Было темно, и горела свечка.

— Чего-то я не хочу, — сказал Гортов, вытащив пальцы.

— Давай не глупи, садись! — усмехнулся Спицин, подобострастно косясь на Софью.

— Не хочу, какое-то нехорошее чувство, — сопротивлялся Гортов.

— Ну вот опять, — недовольно вздыхала Софья. — Ничего не получится.

— Не трусь! — прикрикнули на него. Гортов снова присел.

— Царь Петр I, вызываем тебя! Царь Петр I, вызываем тебя! — начал медитативно повторять Спицин.

— Царь Петр… — шептал, повторяя, взволнованный Бортков. Софья сидела необычайно серьезная, склонив голову.

Послышались звуки сверху. На лампу легла тень.

— Началось, началось… — зашептал Бортков, но звуки тотчас затихли. Не шевелилась тень.

— Царь Петр I, — взмолился опять Спицин.

— Погоди, погоди… Сейчас.

Посидели во тьме и тишине. Ничего не происходило.

— Может, кого-то другого позвать?

— Нет, ничего не получится, — Софья резко вскочила, оторвав руки. — Это все из-за тебя!

— Из-за меня? — уточнил Гортов. Он раньше не видел Софью злой, а тут она разозлилась по такому нелепому поводу.

— Да! Ты просто… Ты просто… У меня нет слов.

— Давайте тогда, может быть, выпьем? — предложил беспечный Бортков. Редакция «Руси» расходилась, недобро смотря на Гортова.

* * *

Спицин и Бортков смотрели видео с митинга, когда Гортов вошел. Они не обратили на него взглядов. Интернет тормозил, и кадр застревал на лежавшей на тротуаре бутылке. Она крутилась на месте, как юла, дырявая и пустая. Северцев стоял, проводя по лицу ладонями. Желтые капли были видны. Подбежал фотограф, но чернорубашечник схватил его камеру, они упали на землю, борясь. В углу кадра Чеклинин бил по лицу девочку. Суетилась охрана, кто-то опять упал.

Гортову сделалось очень тревожно.

— Уже сто тысяч просмотров, — сказал Бортков. Он сидел, не шевелясь, серый, в то время как Спицин вскакивал, кружился по комнате легко и беспорядочно, как сом в мутной воде, и трогал себя за лицо, за нежные заячьи уши, как будто проверяя, не плеснул ли кто на него, и все повторял глупое, мальчишеское: «жесть… жесть…».

Вернувшись домой, Гортов весь вечер искал телефон с камерой.

* * *

Гортов стал плохо спать — беспокоила по ночам голова, чувство было такое, что она рассыпается. Зима становилась все злей с каждой неделей, и настойчивей билась в окно белыми кулаками. Ворочаясь, Гортов не прикасался к Софье, но щупал себя: он уже плохо ощущал свои части тела, как будто сроднившиеся с кельей. Где кончается свесившаяся с тахты рука, а где начинается, например, торшер, было совсем не понятно.

В голове звучали чьи-то тихие голоса, и громче всех — голос Северцева, оставшийся с ним теперь, наверное, уже навечно. «Брянщина… Мощи… Русь» — слышал в ночи Гортов. В темноте мерещились какие-то дикие вещи — как будто черти резвились возле двери. Когда сон упорно не шел, Гортов выходил из барака. Хищноглазные голуби летали низко над головой, выражения морд у них были такие, будто они только что съели собственного товарища. А как-то с утра Гортова атаковала ворона. Вцепилась когтями в волосы и с криком взлетела к дереву.

Однажды до смерти напугал тяжело бежавший из темноты кот. Он был смурной и голодный, и смотрел на Гортова как на еду. Гортов вынес ему сметаны, но кот пропал. Гортов сел на пенек и стал лизать сметану сам. Это был очень грустный вечер.

О жизни с Софьей Гортов стал думать как о работе. Становилось тяжело слышать ее, и обнимать ее, и дышать с ней одним воздухом. Он думал, что хорошо бы ей возвратиться домой, хотя бы на время. Эта работа в «Руси», и Софья, со своей тупостью, и с бесконечной едой, от которой уже изнемогал желудок, и трещало по швам лицо, — он чувствовал, убивали его, а он только метался между работой и Софьей, и не было передышки.

Сильней всего стало ощущение какой-то страшной неизбежности Софьи — вот эти вековые здания старой Москвы — Славянский дом, и церкви, и все другое, кажущееся вечным, исчезнет, а Софья — она будет так же лежать возле него, и так будет всегда, до скончания времени.

Как-то они сидели, куря, и смотрели на мелкие звезды, и Софья сказала ему: «Ты все время молчишь, и я ничего не понимаю. Вот у тебя кислый вид. Почему кислый? Я даже когда ты радовался (а ты не улыбался уже тысячу лет) не понимала — чему, а теперь вообще не понимаю ни одного твоего состояния. Ты живой вообще?».

Она трогала его тогда за лицо, чтоб проверить, и Гортов отстранялся и хмурился.

* * *

Как-то он резко вошел в келью. Софья убрала руки за спину. Она сказала:

— Подойди скорее к окну. Смотри! Вон!

Гортов медленно подошел, с сомнением.

«У нее там нож за спиной» — со страхом подумал Гортов. Вид у Софьи был не очень здоровый.

— А что там? — спросил, осторожно косясь. На улице ничего необыкновенного не было. Ну, потухший фонарь, ну, холм, ну, воробьи прыгают.

— Там лось! — сказала не своим голосом Софья. — Там лось стоит.

У Гортова часто забилось сердце. Что за глупость. Какой лось.

— Нет там лося.

— Нет? — Софья стояла у стенки в нелепой позе. Одна рука у нее все еще была за спиной. — А мне показалось вон там, у баков стоял. Представляешь, ел прямо из мусорки. А может, это не лось был.

— А кто же?

— Не знаю. Пойду в туалет.

Она ушла. Гортов еще раз внимательно оглядел улицу. «Лоси, лоси», — угрюмо пробормотал Гортов, закрывая на все замки дверь.

* * *

Ночью приснился Северцев. Он стоял в валенках, а поверх валенок на нем еще были лапти. Офицерский белогвардейский китель с пришитыми от чего-то другого золотыми пуговицами был небрежно накинут на плечи, поверх казачьего полушубка. Он стоял на сцене Дома культуры, а зрителей не было. Северцев говорил:

«Мир мы устроим так: запретим женщинам брить подмышки, запретим электронную почту и собак, лающих по ночам. На крем для загара введем пошлину, введем пошлину на штаны без стрелок. Всех мы оденем в длинные, строгие платья, и женщин, и мужчин, запретим гитарную музыку и кредитные карточки. Разрешим брак с восьми лет. Введем уголовное наказание за самоубийство и за окрашивание волос головы (но не бород). Также запретим рубашки из синтетического материала…».

* * *

Гортов стоял на причале и смотрел на реку. Из берегов поднималась стальная вода. Носились по воздуху мутные мыльные брызги. Гортов рвал листки с перечислением церковной утвари — мелкие, они не достигали земли, растворяясь в ветре. Гортов заметил еще издалека, как нему по мерзлой траве приближался Спицин, в куртке на голое тело, спортивных штанах и шлепанцах. На нем были темные очки в пол-лица, и волосы развевались. Он встал подле Гортова, опершись на парапет. Они оба стали глядеть на воду.

— Небо сегодня серое.

— Да.

— И ветер. И как-то мрачно. Забыл слово, как это называется, когда мрачно.

— Это называется: пасмурно, — сказал Гортов.

— Вижу, что ты не в духе. — Спицин положил ему на плечо руку. — Случилось что с Соней?

— Нормально все.

— Да ладно, мы же друзья. Расскажи.

— Нечего рассказывать.

— Не отцеплюсь все равно, — пообещал Спицин.

И правда, рукой буквально вцепился, не отвести плечо. Гортов поежился. Налетел ветер. Вдруг мимо пронеслась огромная чайка, злобно вскричав.

— Может, работа? Работа достала? Ты же раньше все радовался. А я как чувствовал, недолго ты радоваться будешь. Работа, она убивает.

— Да все вместе. Навалилось, — стал поддаваться Гортов.

— Ну-ну, расскажи. — Спицин вынул из кармана полупустую бутылочку коньяка и, помахав перед Гортовым ей, сам сразу же выпил.

— Не знаю, как объяснить. Чувствую, что дышать трудно, — Гортов даже расстегнул на куртке верхнюю пуговицу. — Безысходность какая-то, и мало радости. Потому что навалилось со всех сторон. А я не выдерживаю. Мне бы, наверное, передохнуть неделю.

— Тебе бы вон сесть перед речкой с удочкой. Очень успокаивает. Здесь, правда, рыба только трехглазая… — Спицин как-то вильнул лицом, и в сумерках Гортову показалось, что у самого Спицина вылупилось и сразу пропало на лбу третье око.

— И Соньку возьмешь с собой…

— Ну да.

— Знаешь, хочу сказать тебе как лучшему другу, — Спицин облокотился на перила и перегнулся, чтобы заглянуть в глаза Гортову. Гортов увидел его мутные, словно засорившиеся глаза и с трудом не отвернулся. Спицин сказал ему. — Не такая тебе баба нужна, не обыкновенная. С Сонькой скучно просто. А тебе блядь нужна. Чтобы страсть, чтоб вот это всё, скандалы, истерики… Тигр, а не…

— Свинья, — сказал Гортов.

— Ну ты скажешь, — Спицин захохотал.

Гортов повернулся к нему спиной и плюнул в воду.

— У вас что-то было? — спросил Гортов, подумав, что сейчас запросто мог бы столкнуть его в реку. Даже примерился к животу. Он непременно хотел толкнуть его в рыхлый живот. И чтоб тот полетел — кверху пузом.

— Смеешься, что ли, — Спицин засмеялся. — Да она любит тебя. Она за тебя умрет. Русская женщина настоящая, понимаешь, брат.

И он сжал кулак и стукнул, как будто в сердцах, по парапету.

— Русская… — горестно повторил Гортов.

Он заметил, что на противоположном берегу стояла собачка и с невыносимо печальным видом глядела на воду. Возвращалась чайка, неся с собой свой злой крик.

* * *

В шкафчике давно окопалась моль. Гортов знал, что ее занесла Софья. Прежде тихая, она изголодалась, и теперь покусала вещи: куртка была вся в дырках. Открыв створки, Гортов взял веник и стал хлестать их. Прутья ломались и сыпались, летучие твари метались в стороны, одна, обезумевшая, кинулась на него.

Расправившись с молью, Гортов спустился вниз. На двери бывшего депутата висела табличка, взятая из гостиницы — «Уберите комнату». «Сейчас я тебе уберу», — думал Гортов чужими, протяжными мыслями. Дверь была не заперта, и замка на двери не было.

Вонью ошпарило нос, и в голове помутилось. В келье было темно, и по стенам стекало что-то липкое, как будто желудочный сок, и Гортов ощутил себя внутри больного желудка.

Окна были забиты, только из одного сочился желтый и тусклый свет.

Депутат сидел у окна на полу, как поломанная игрушка. Кажется, что пускал слюну.

— Ты зарезал мою свинью, — выдохнул Гортов. — Ты нашу свинью зарезал. Гнида.

Депутат поднял голову. Между его ног упала бутылка, и залило пол. Он даже не посмотрел на Гортова, что-то пробормотал, вроде бы матерное. Гортов подошел к нему и взял за грудки, встряхнул, чувствуя, как волнами в него проливается ярость.

— Эй! Ну! — пытался кричать он, а депутат насмешливо и безвольно качал головой, вращая глазами. И вдруг сказал: «Тьфу», и плюнул Гортову прямо на ворот. И еще раз — «Тьфу».

— Не ел я твою свинью, жидок, — сказал он задушевно и ласково. И плюнул опять.

Гортов стоял, оплеванный и ошеломленный, но, отойдя было, вдруг подскочил и ударил депутата ногой по челюсти. И нога провалилась. Словно Гортов трухлявый пень ударил, и там внутри что-то закопошилось, гадкое, мокрое и живое. И он ударил уже рукой, плашмя, по его большому серому уху, и в темноте показалось, что что-то свалилось с его лица и покатилось по полу.

Половицы вылетали из-под ног как искры. Гортов схватил подвернувшуюся под руку какую-то палку, кажется, лыжную, и стал ею бить.

— Мразь. Вот тебе. Мразь. Вот, вот!

И тут депутат заорал, ужасно, отчаянно. И это было так жутко — что вдруг орет пень. Гортов сбежал по лестнице, стряхивая с себя всю липкую гадость, и вонь, и пыль, выбежал из дома, все еще с палкой в руках, бросил ее в кусты, и бежал, быстро бежал к реке. Река уже обрастала льдом, словно засохшей бритвенной пеной.

* * *

Отмечался День Конституции, в честь которого был выходной, и Софья позвала веселиться возле пруда. Погода была непраздничная: одна туча шла на другую, и шла какая-то яростная небесная склока — и тут и там проливался, как кровь, дождь. Слобода вся посерела от неприбранной грязи и сырости, и сквозь сырость и грязь слободчане вели хоровод с песнями. Напившись уже по дороге и побросав бутылки в снежную кашу, они ходили вокруг пруда. В пруду что-то квакало, плакало, и над ним орали дурные, спутавшиеся между собой голоса. Все были жутко пьяны — Бортков, Спицин и даже Софья, Чеклинин, откуда-то взявшийся — стемнело быстро, и они носились в ночном воздухе как мотыльки. Мимо шли редкие жители, спокойно смотря на бесноватых.

Софья повязала елочную светящуюся гирлянду и запуталась в ней, и упала, и Спицин полез ее освобождать, но упал тоже, на нее, и они улеглись на земле вместе. Все танцевали, блеяли и мычали. Бортков, стоя на корточках, издал совершенно звериный вой. Чеклинин, шатаясь, подошел к костру и принялся мочиться на него, не замечая, что мочится на ноги. Хотя слободчан было мало, среди них был какой-то пропахший гнилью болот небритый клоун, дирижировавший молодым мишкой — тот хлопал в лапы и танцевал, и ревел беспрерывно, от боли и ужаса.

Где-то на слободских пустырях лаяли псы и удивлялись, а чего это псы празднующие им в ответ не лают.

— Веселись, веселись, — командовал Чеклинин, хватая Гортова за голову железной горячей рукой. — Может, в последний раз, — добавлял он угрюмо. И хитро и неуместно подмигивал — подмигивание смотрелось дико, как будто ему подмигивала грузовая машина.

Гортов стоял во тьме, без единого чувства, и видел, как Софья хохочет, как выбились из-под косынки ее волосы. Он смотрел на этих полузверей и думал, что нужно скорей уйти, домой, в келью, а завтра уехать из Слободы навсегда. Или даже сегодня; что нет ни единой причины, чтобы продлевать слободское существование; что все это выше сил и рвет его изнутри на части; что давно уже не бьется внутри него никакого сердца, а только кровавый узел, запекшийся, старый, оставшийся на месте лопнувшего от чрезмерности пропускаемой жизни сердца.

Гортов наблюдал, как Чеклинин оттолкнул ногой Спицина от Софьи — вроде совсем слабо, но тот полетел, разбросав руки, в сугроб, и вот Чеклинин запустил пальцы в волосы Софьи и стал целовать, невзирая на Гортова, про которого все давно позабыли, и он сам позабыл давно про себя. Но Спицин не стал униматься. Схватил перочинный нож и с рыком бросился на Чеклинина и снова влетел в сугроб. И Гортов видел, как Чеклинин затекает громадных своим, вулканическим языком в рот Софьи и лезет им дальше во внутренности, и в это же время лезет под юбку рукой.

* * *

Через минуту Гортов уже шел сквозь черноту к бараку, пробираясь на свет фонаря, и Слобода гляделась в него пустыми окнами, как глазницами, и обнимала холодом, и Гортов отдавался ей, бросая тело вперед легко и безжалостно, как чужое. Его настигала Софья. Она неслась, словно преследуя жертву и, наконец, догнала — Гортов не мог удирать в полную силу. Она схватила его за руку и повернула к себе. Они замерли, смотря друг на друга.

— Видел бы ты свою рожу, — сказала Софья и усмехнулась, и смех сразу же, как чуму, разнесло по ее лицу. — Посмотри.

Гортова ослепила вспышка — хохоча, Софья тыкала ему в лицо экраном знакомого телефона, на котором виднелось его же лицо, стершаяся гримаса лица, ничего не выражавшая.

— Это что, мой телефон? — спросил Гортов.

Софья ему не отвечала и улыбалась, крутя телефон в руках. Гортов упрямо глядел на нее, не двигаясь, щурясь от снега.

— Ты так ничего не понял? — спросила Софья. Хотя она все кривлялась, но теперь что-то новое, совершенно серьезное, проступило в ее глазах. Глаза с напряженным интересом впивались в Гортова, чего-то требовали от него. Гортов стоял. Он чувствовал в основном усталость. Он все понимал, но не винил ни в чем ни себя, ни Софью. Ему не жаль было Слободы. Очень хотелось спать под одеялом, и чтоб никто не прикасался к нему.

Сделав два шага к Софье, он взял телефон и бросил в урну. Телефон разбился о перегородку и разлетелся в куст. Софья прикоснулась к Гортову и прошептала утешительные слова, и Гортову от этого стало дурно, невыносимо, и он пошел от нее, отталкивая ее руки и затыкая уши, чтобы не слышать голоса, но Софья бежала следом, распахнутая, и звала, издеваясь: «Любимый!».

По лестнице они поднялись вместе, не разговаривая между собой. У двери Софья обогнала его и вошла первая. Распахнув все двери во всех шкафах, она принялась собирать вещи. Гортов заметил, что первым в сумку попал злой плюшевый лев.

— И куда ты? — спросил Гортов самым скучным своим голосом.

— Домой, — сказала она.

— И что дальше?

— Ничего.

Вещи летели в сумку быстро, нервно.

Гортов вышел в коридор, побродил от лестницы и обратно в кромешной тьме, зашел в ванную, где он тщательно и подробно умыл холодной водой лицо, и где теперь не было ни одной утки. Ускоряясь, Гортов прошел к соседней двери и постучал в нее. Тишина. Вошел. Соседки-старушки не было — келья была пустой, без вещей, и даже запаха не осталось, и даже обоев на серых стенах. «А, может, и не было ее никогда?», — стал думать Гортов, чувствуя, как кружится голова с глухим и пещерным свистом. Прижимаясь к стенке, он вернулся к себе.

Софья уже набила свою сумку, оставив Гортову идиотские сердечки на стенах. Уже не понимая, зачем, помимо воли и настроения, он стал срывать их со стен и кидать их под ноги Софье. Софья остановилась и стала глядеть на Гортова. Слезы блестели в его глазах, а сердца стучали об пол, и Гортов физически ощущал, как весь мир вокруг рассыпается. И то, что в последние дни казалось ему уже совершенно невыносимым, он теперь страстно хотел вернуть: «Пусть Софья опять станет прежней — глупой, бессмысленной, пусть сует горячие пироги в рот, пусть будут митинги против абортов, и Северцев, и милый сердцу улыбчивый отец Иларион».

Гортов вдруг обнаружил себя схватившим за плечи Софью, трясущим ее. Софья не сопротивлялась, глядела на Гортова с ненавистью. Он попытался толкнуть ее на кровать, потом отнять сумку — все действия его были безрезультатны. Софья, схватив Гортова за рубашку, оттолкнула, и он сам упал на кровать, больно ударившись головой о решетку, рубашка на груди разорвалась. В пол провалилась пуговица.

Софья ловко вскинула на плечо сумку и бросилась в дверь, снося по дороге стены. Гортов долго не мог встать, словно забыв, как это делается, но, справившись с собой и вскочив, он побежал за ней в коридор — быстрей по ступенькам, не видя ног — рано или поздно он в темноте влетит, не разминется с широкой Софьей. Пролет за пролетом он бежал вниз, не отпуская перилла, но вот, когда уже впереди был свет, вдруг Гортов увидел зверскую пасть — лязгнув зубами, Софья вцепилась Гортову в голую грудь и с ревом, с могучим усердием, вырвала кусок кожи с мясом из тела. Гортов упал на ступеньки, обреченно глядя, как теплой струей убывает жизнь. Больше он ничего не видел.

* * *

Гортов пришел в себя от того, что кто-то дернул его за ногу. На табурете возле кушетки сидел Чеклинин.

— Видео где? В телефоне? — спросил он, рассматривая разбитые на полу часы-сердце.

Гортов покивал с необычайным шейным усилием, пытаясь встать.

— А телефон, значит, у Софьи. А где Софья, ты не знаешь, — разъяснил сам себе Чеклинин.

Гортов помотал головой в подтверждение: мол, не знаю, а вы все верно сказали, товарищ Чеклинин.

— Тогда собирайся.

Привстав сам, он схватил Гортова за ухо и поволок с кушетки. Гортов сразу упал, больно стукнувшись об пол коленками. На ходу, не разгибаясь — Чеклинин пальцев не разжимал — влез в брюки и в сапоги. Спросонья ему было хоть ничего не понятно, но и не больно, не страшно.

— Можно сходить в туалет?

— Только под себя. Или позже, — расслабленно говорил Чеклинин.

Гортов быстро приспособился к его ритму движения, поэтому пальцев на ухе почти чувствовал, тем более что Чеклинин ухо садистски не рвал на себя, хотя и держал крепко.

Дорога к бричке казалась детской игрой. Вот сейчас Чеклинин схватит второе ухо и будет шутливо тянуть вверх: «Сколько тебе сегодня, мальчик? Ух, как много лет! Перетерпеть придется».

Оказавшись на заднем сиденье с освобожденным ухом, Гортов уснул сразу же.

* * *

В камере пол был посыпан свежим, поверх гниющего, сеном, и не проникал свет. Из стены выступал плафон, но Гортов его не включал, лежал, не двигаясь. По стенам, было слышно, возилось что-то — наверное, клопы. Они сыпали штукатурку и ссыпались вниз сами. Отчетливо пахло спиртом. Гортов даже подумал, что где-то рядом, возможно, лежит Порошин.

Сердце, или то, что стало на его месте, отчаянно и горячо билось в ухе, совершенно забыв про остальное тело. Тело меж тем охладевало. Почти не терзала рана в груди, только в ней будто бы переливалось что-то, то теплое, то холодное, как в ручье.

На душе было все еще странно спокойно, будто Гортов доподлинно знал, что, работая в «Державной Руси», он рано или поздно окажется в запертом темном чулане. Он даже обрадовался: вот, сейчас найдет в темноте Порошина, обнимется с ним. Тот расскажет ему что-нибудь дерзновенное, с мукой в лице, а потом поведет по бабам. Сейчас бы Гортов пошел.

В углу чулана был специальный сток. Гортов сходил туда помочиться. Снова присел. В голове шли кругом одни и те же мысли.

Что с ними делают? Неужели их истязают тут? Все-таки загоняют иголки в ногти? Ломают пальцы? Выкалывают глаза? Вертят на дыбе? Опять представлялся Малюта Скуратов. Впрочем, Порошина было сложно вообразить на дыбе. Дыба бы поломалась под ним. А его пальцы, в обхват — диаметром с шею худого Гортова, напротив, не поломать щипцами. А та девочка, плескавшаяся мочой, была такая маленькая, такая несчастная, она бы умерла от страха, как только бы ей показали иглу.

— Ко-о-оля! — несмело позвал Гортов. — Девочка с мочо-о-ой!

Где-то открылась дверь, и пахнуло землей и навозом. Стали слышны шаги. Со страшным железным клекотом открылась другая дверь, еще ближе к Гортову. Он с трудом догадался, что она открылась в его камере.

— Вставайте, идите за мной, — сказал незнакомый голос.

В коридоре был свет. Гортов увидел открывшего. Он был лысый и крепкий, как молодая картофелина, в малиновой рясе, с раздавшейся глянцевой головой, горшком серых птичьих волос, весь в землистых тяжелых запахах, — будто бы в самом деле, как картошку, его только что вытащили из земли. В пальцах он мял какой-то документ в прозрачном файле.

Прошли в закуток, спустившись на этаж ниже.

По пути человек в рясе представился следователем, но имени не назвал. Сели. На стене у окна медно поблескивало распятье. Здесь же, в кабинете, сидели Бортков со Спициным. Они не поздоровались с Гортовым.

— Это понятые, — представил их следователь. — Ознакомьтесь, пожалуйста, с протоколом.

Он подложил Гортову желтоватый листок, исписанный детским корявым почерком. Гортов смотрел на его странное одеяние. Ряса переливалась на свету из малинового в бордовый. По набрякшим щекам бродили розовые следы. «Ознакомьтесь, ознакомьтесь», — сказал он с нетерпением. Из-под рясы виднелись джинсы с туфлями. Еще Гортов заметил, что носки у него были разные. Один просто серый, а другой светло-серый. Почему-то это особенно лезло в глаза.

Он стал читать.

Это была странная бумага. Какие-то царственные гербы и верлибры, пожелтевшие, ставшие уже бледно-оранжевыми от старости листы, хрупкие, как из позапрошлого века. А надписи свежие. Не понять ни единого слова. Только в углу Гортов разобрал что-то про хищение, а также преступный умысел.

— Но я… — сказал Гортов и впал в задумчивость.

— Вы Гортов Андрей Григорьевич, сын Григория Альбертовича Гортова и Евгении Павловны Гортовой, в девичестве Крестенковой? — спросил следователь-картофель, поворошив листы.

— Да, — после долгой паузы отозвался Гортов, что-то, никак не связанное с вопросом, мучительно вспоминая.

— Очень хорошо. Ознакомились? С фабулой протокола согласны?

— Ознакомился. Не согласен. Что это у вас тут вообще… — слабо ворочая языком, попробовал возмутиться Гортов, но опять замолчал. В голове плыл туман клочками.

— Не согласны, значит? — ласково улыбнувшись, блеснул глазами следователь. Гортов твердо решил про себя называть человека в рясе следователем, чтобы придать происходившему хоть какой-то смысл. Следователь тем временем скосил взгляд на плечо, щелчком стрельнул с плеча перышком и добавил. — Это ваше право. Пишите свою версию.

— Это… а что вот это?… — Голос Гортова звучал откуда-то издалека, будто Гортов разговаривал сам с собой, находящимся на космическом спутнике.

— Вам что-то неясно? Так и сказали бы сразу, — следователь повертел пальцем ветхий листок, скосил глаза. — Вы с сообщницей, Саблиной Софьей, совершили кражу имущества, учинили разгром, порчу вещей.

— Разгром, — повторил Гортов, пробуя это слово. А потом сказал. — Порчу.

И замолчал.

— Вы сочиняйте, сочиняйте, — следователь вернул ему документ с небрежным раздражением в жесте и голосе.

Гортов перевернул лист и взял ручку. Рука едва слушалась. Он кое-как написал две строчки, примерно такие: «Ни в чем не виноват, сидел дома».

Следователь перечитал несколько раз его текст с удовольствием, шевеля медленными губами и прикладывая к губам тугие большие пальцы.

— Ну что ж, прекрасно, — сказал он, наконец оторвавшись от текста. Следователь опустил голову и резко поднял, отчего волосяная нашлепка на ней едва заметно подпрыгнула. — Только скажите… А вы точно здесь написали правду?

— Да, — покивал Гортов.

— Чудесно. В таком случае бояться вам абсолютно нечего…

Он сложил вместе листы и постучал ими о стол, чтоб привести в порядок и, подавшись вперед, сказал: «Входите».

В закуток ворвались двое, схватили за волосы, поволокли по земле. Стулья в закутке грохотали с невыносимым звуком. Распахнулась другая дверь. Таща, один ударил его сапогом по хребту, другой — кулаком в скулу. Гортов по-собачьи взвизгнул, пытаясь закрыться руками.

Он снова оказался на сене. На несколько минут все погасло. Стучалась внутри головы страшная тишина.

Потом все ворвалось сразу — люди, свет и веревки, какие-то громыхающие стальные предметы. С хрустом с него сорвали одежду, оставив только носки — жалкие, сползшие со стопы, но замершие ниже щиколоток, как застигнутые врасплох беглецы. Руки и ноги связали жгутами и растянули в разные стороны. Гортов повис посреди воздуха раскоряченной костлявой звездой. Его обступали. В глаза бил яркий свет лампы. Лампу нес перед собой Чеклинин.

Гортов пытался закричать или хотя бы просто издать какой-нибудь звук, но язык оплела необоримая вялость. Не получалось вздохнуть и выдохнуть.

— Знаешь, что это за приспособление? — Чеклинин указал ему на стоявший в стороне остроконечный предмет, похожий на деревянную пирамиду. Сверху на ней висел ржавый обруч и свешивались две ржавых цепи с браслетами. — Это называется Колыбелью Иуды. Раньше считалось самым гуманным из пыточных орудий: не рвет связок, не ломает костей. А впрочем, у нас широкий ассортимент… Ты погляди, Гортов.

На стол были выложены предметы: щипцы, грушевидное, металлическое орудие, похожее на клизму, ножи — катана, мясницкий нож, другие узкие маленькие ножи, сверло, молоток для отбивки мяса.

— Вот ты послушай меня, Гортов, — Чеклинин отставил лампу на стол и скрестил руки. В глазах его пробежало что-то лирическое, словно кто-то на рояле сыграл мажорный этюд. — В психологии есть теория, согласно которой все люди по психотипу делятся в зависимости от чувствительности того или иного отверстия. Есть коричневые, тут объяснять не нужно. Зеленый вектор — это глазницы. Красный — уретра. Ну и так далее. При помощи стимуляции разных отверстий мы определим, какое из них реагирует наиболее активно, и, соответственно, какое из них самое чувствительное. Это инновационный и самый точный способ определения психотипа. Возможно, болезненный, но что ж… Нам это необходимо… для дальнейшей работы. Начнем, пожалуй, с самого очевидного… С ануса… — Чеклинин подошел к пирамиде, проведя по ее основанию нежной рукой. — Давай-ка теперь присядем.

Раньше с Гортовым ничего подобного не бывало: он распахнул рот так, что чуть не порвалась щека, и начал орать диким свиным голосом. Он видел однажды, как забивали свинью, еще в детстве. Видел, как открывали загон, как занесли ржавый нож, и как им вспороли свинье шею. И он слышал тогда ее визг. И сейчас он воспроизвел его в точности.

Он орал и не чувствовал даже, что текут слезы, двумя свободными струями.

— Отстаньте, оставьте меня! Уберите, пожалуйста, руки, звери! Умоляю! Умоляю! Прошу! Умоляю!

Внезапно все перестало.

Чеклинин склонился над ним с легкой и грустной улыбкой, как старый комедиант глядит в зал, где его старая шутка в стотысячный раз прошла с успехом.

— Эх, Гортов, — сказал он. И добавил, как показалось, разочарованно, — давайте уже, развязывайте.

* * *

Гортов сидел, завернутый в плед, и пил чай. Его тело замерло, остекленев от ужаса.

— Ох, Гортов, — сказал Чеклинин. Он сидел в темно-синем, с золотыми уборами, френче и тоже пил чай. У Гортова чуть подрагивала щека: он думал, что весь чай, и Чеклинина, и его, сейчас окажется у него на щеке. А Чеклинин позевывал. В его лбу отражался дрожащий маленький Гортов. Он весь легко умещался во лбу.

Его телефон позвонил.

— Да, выполняйте по предзаказу. Это не имеет ко мне отношения. Да, 200 офицерских шинелей, 450 рубах, лапти… Лапти. Да, шинели с эполетами. Нет, ничего не срывается. Гарантии по-прежнему на самом верху. Мы в ежедневном контакте. Ну, я ж говорю… Да они и не такое напишут. Им же надо писать. Даю слово. Это мелкие трудности. Мелкие.

Он положил трубку.

Гортов быстро пил чай, обжигаясь. Чай отчего-то не охладевал.

— Я за тебя испугался, Гортов. У тебя было такое лицо… Я думал, ты сдохнешь от страха, Гортов. Ты был бы первый, кто сдох.

Гортов сделал большой глоток и обжег губы, язык, гортань. Кипяток не стек вниз, остался в горле.

— Это же шутка, Гортов. Ты должен был догадаться. Думаешь, мы тут в самом деле пытки устраиваем?

Гортов хлебал чай беззвучно, а Чеклинин сделал один кошмарный хлюпающий глоток, очень неприятный, как дворник поскреб метлой по асфальту, и сказал мягким, почти ласковым голосом:

— Все летит в пизду, Гортов. Все разрушается.

В комнате будто бы потеплело от этой душевной ноты. И Гортову даже захотелось назвать это помещение не кабинетом, а комнатой.

— Непрочные это оказались ребята, Иларион и Северцев. Разбежались при первом залпе. И тот и другой теперь не берут трубки. Но это ничего, я их верну в чувство. Думаю, в конечном итоге-то мы все отыграем… Подумаешь, ссаньем плеснули в лицо. Ну бывает же всякое. Хотя, говоря откровенно, гораздо лучше, если бы серной кислотой… Все-таки общество у нас не принимает такого… Все преодолеем, Гортов, ты не отчаивайся! Зарплату уж как минимум всю отдадим. На Борткова и Спицина ты не оглядывайся! Пропащие идиоты…

Лампа над головой потрескивала. Чеклинин сжимал и разжимал над столом бурые кулаки.

— У тебя есть с собой телефон? Ах, да. — Чеклинин хохотнул. — Вот, позвони с этого. Это мой личный.

Он положил перед ним айфон с разбитым в углу экраном.

— Позвонить отцу Илариону? — пролепетал Гортов.

— Ага! Там на «И» в адресной книге.

Трубку долго не брали. Наконец, раздался чуть слышный щелчок, и в ухо ворвался тихий однообразный шум, как будто Иларион был в метро или поезде.

— Здравствуйте, батюшка, это Андрей Гортов, с «Руси». Вы меня помните? — чужим тонким голосом проговорил Гортов.

Чеклинин раскрыл глаза и привстал от оживления.

— Хелоу, ю спик виз ми, — сказал батюшка.

— Отец Иларион?.. — Гортов удивленно взглянул на трубку. Чеклинин показывал ему жестами, чтобы тот включил громкую связь.

— Йес, айм лиснинг ту ю, — говорил Иларион, тихий, далекий.

— Иларион… — сказал Чеклинин с ноткой горечи.

— Йес — йес, вот ду ю вонт фор ми?

— Отключайся, — сказал Чеклинин и сам, вырвав свой телефон, нажал кнопку.

— Видишь, что происходит. А тут еще твоя баба безумная. Ты зачем вообще сюда бабу привез?

— Я не привозил, она тут была… — Гортов виновато скосил глаза в чашку. Чеклинин провел по горячему влажному лбу ладонью, чего-то обдумывая.

— Вы меня убьете? — спросил Гортов. Он уже допил чай.

— Не убью, но уши могу отрезать, — сказал Чеклинин в своей печальной раздумчивости и вдруг опять оживился. — Да ладно, Гортов, чего там, ну я же шучу. Уже мог бы понять…

Гортов сидел с таким ощущением, что ушей у него уже нет, и это Чеклинин уже потом решит, вернуть ему их или оставить.

— Точно не знаешь, где она? — он взял Гортова за щеку и потрепал. — Ну ладно, ладно…

И вот уже снова нахмурился.

— Во сколько она ушла?

— Я не помню.

— О чем вы с ней говорили?

— Не помню, — Гортов невольно прижал ладонь к изуродованной груди, нывшей.

— Ее рук дело? — уважительно проговорил Чеклинин и отвернулся. — Это неважно. Нам ее надо сегодня найти, железно.

Чеклинин тяжело встал и само собой, не согласуясь с Гортовской головой, поднялось и его тело.

* * *

Они прошли через ущелье и вышли на свет. Чеклинин с усердием закрыл за собой средневековую дверь с огромным затвором.

— А вы меня не убьете? — снова спросил Гортов, когда они шли к бричке. Ему разорвали надвое кофту, и под курткой он теперь нес лохмотья. Кусок ткани падал из куртки к ногам.

Они уселись в бричку, и Чеклинин достал фляжку. Пахнуло коньяком.

— Гортов, ты сумасшедший? — с живым интересом спросил он, после того, как надолго приложился к фляжке.

— Не знаю, — сказал Гортов.

— Ну это же маскарад, Гортов. Неужели ты не понял? Эта ряса и эта дыба. Весь антураж. Просто решили слегка припугнуть. Через это все проходили. Тебя даже не заперли, ты мог уйти в любой момент. Просто открыть дверь и свалить оттуда.

— Но зачем?..

— Ну ведь сам виноват — зачем операторствовать полез? Сюжет на память? А ты знаешь, что она с этим видео сделала? Журналистам его отдала. И я думаю даже, что отдала не со зла и не за деньги, а просто из бабьей тупости. Ведь никто, кроме тебя, дурака, ничего не снимал, мы все отследили, камеры все отсмотрели у журналистов. Это же крайне серьезные вещи, Гортов.

— Так все серьезно или все маскарад? Что-то я перестал разбираться…

Чеклинин вздохнул.

— Послушайте, ну а где Порошин? Где эта девочка с мочой, которую вы на моих глазах ударили?

— Ну а где, по-твоему? — Чеклинин заинтересовался.

— Говорят, что девочку убили и закопали на территории Слободы. Что вообще, здесь людей закапывают. Бортков мне говорил, что убить здесь — обычное дело. Что за всеми следят…

— Следят?

— Когда я только приехал сюда и гулял возле пруда, я встал за деревом, чтобы… в общем, а оттуда меня прогнал какой-то человек в гражданской одежде. Сказал, что здесь нельзя… испражняться.

— Да это просто городской сумасшедший, — расхохотался Чеклинин. — Как бы Софья могла сбежать с компроматом, если за всеми все время следят?

— А как вы поняли про мой телефон?..

Гортов стукнул себя пальцем в лоб.

— Интуиция!.. И вообще, не смеши меня, Гортов. Какая слежка… Тут даже нет условий, чтобы расставить камеры.

— А трупы…

— А что до трупов… Порошин, чтобы ты знал, сейчас в Крыму… Да, ему дали сбежать после всего, что он тут понаделал. Он человека чуть не убил. При исполнении. А девочка твоя дома давно, с родителями. Или с подружкой своей-лесбиянкой, почем я знаю. Это все газетчики понаписали. Они ненавидят нас… Ну какие трупы? Как тут вообще закапывать? Ты пробовал тут хоть кого-то тут закопать, Гортов?

— Я?..

— Тут земля знаешь, какая твердая? Экскаватором не разгребешь. Не то что лопатой. Шум на всю Слободу будет. Это, тогда уж, надо человека в Подмосковье везти. Там хоть помягче почва…

Телефон Чеклинина зазвонил. Кто-то радостно, сбивчиво говорил в трубку. Чеклинин слушал, и лицо его разглаживалось, — поймав взгляд Гортова, он даже подмигнул ему и совсем по-мальчишески улыбнулся. Бричка остановилась, и Гортов стукнулся головой об окно.

— Ох, Андрейка, вечно с тобой что-то, — Чеклинин отечески потрепал его по голове, кладя телефон в куртку.

* * *

Гортов с Чеклининым прошли через ворота Славянского дома. Навстречу брели двое хмурых мужчин — один нес отломленный от пристройки придел, второй волочил то позвякивающий, то похрустывающий о землю мешок одной рукой, а другой чесал в грязной бороде без остановки.

— Вот мародеры, — сказал Чеклинин без особенной злобы. И добавил. — Началось.

Кто-то волочил мешки муки. Шли без верхней одежды, перемотанные в платки, женщины. Шли дети, безмолвные. Проходя, люди останавливались и молились — возле каменного мокрого от снежка Креста. Кто-то выставил прямо на улице свечи. Они горели, растворяя все сильнее валивший снег.

Забинтованные в клоки газет и скотч лежали сбитые памятники. Блестела река Москва, наглотавшаяся снега, подернутая с краю хрупким, но уже загрязнившимся льдом. Из глубин Слободы вился тонкий дым. У слободчан на поводу шли пятнистые свиньи и лохматые серобокие козы. Пара свиней возилась в снегу без присмотра. Голые и сырые, лежали в земле огурцы. Хребет у огуречной теплицы был переломлен.

— Нет, ну такого стерпеть нельзя, — Чеклинин негромко сказал сквозь зубы.

Трусливо оглядываясь, через деревья бежал человек. В его руках блестела позолоченная икона, которую Гортов видел в приемной у Илариона. Чеклинин кинулся ему наперерез и вот уже волочил того обратно, как санки, по снегу, схватив за ухо. Человек, уже без иконы, причитал.

— Падаль, ты что творишь? — Чеклинин навис над ним, прислонив к стене дома.

— А что? Я не знаю… — бормотал человек со снежной крупой в бороде, пытаясь освободиться. Он вдруг проворно перевернулся на колени и рванул в сторону ворот с низкого старта.

Чеклинин еще проворней вбил его ногой в землю. Схватил за большой палец, круто повернул, отчего человек, подпрыгнув, всем нервным телом оборотился с живота на спину так, что его лицо оказалось в сантиметрах от колена Чеклинина. Чеклинин ударил его ногой по касательной, в нос, схватил за волосы и швырнул, как мячиком, в стену. Кровь потекла с лица резко, конфузливо, как молоко из надорвавшегося пакета. Чеклинин деловито огляделся по сторонам, как будто собираясь справить нужду в публичном месте. Наклонился к нему. «Ну чего, ну чего?», — он потрепал его по щеке примиряюще. — «Зачем убегаешь, тварь?». Его страшный лоб стал напротив лба мародера — зарозовевшего, словно протертого наждачной бумагой. Тот что-то сказал, коротко, и Чеклинин что-то сказал в ответ.

«Только не лбом», — подумал Гортов. И тут случился удар. Лбом. А потом еще кулаком вослед. Лица у вора икон больше не было.

* * *

Чернорубашечник ждал возле причала. Напротив него стоял черный мешок, чем-то плотно наполненный. Чернорубашечник, с совсем еще юным и злым лицом, смотрел на реку. Между ним и Чеклининым с Гортовым рос бурьян, и они пробирались к реке, ломая высокие стебли. Тут и там валялись вросшие в землю плиты, из которых торчали куски арматуры.

— Радуйся, Гортов, — сказал Чеклинин. А Гортов не понимал, чем радоваться. У него насквозь вымокли ноги. Земля у берега была топкой, всюду был мусор, Гортов даже заметил в кустах обглоданный череп какого-то маленького животного. Чеклинин попробовал ступить в широкую лужу, но поморщился, одернул ногу.

— Давай, кати сюда, — крикнул он чернорубашечнику, и тот сначала пнул мешок, но тот не покатился, и он стал толкать его обеими руками, свалил в лужу, и Чеклинин, рыча, взвалил мокрый мешок на спину.

* * *

Они шли обратно вдвоем. Чеклинин нес мешок на плече, за ним плелся Гортов. Шагая, Гортов увяз ногами в траве. Вокруг обвился неизвестной породы стебель, страшный, как оголенный провод.

— Куда мы? — спросил Гортов.

— Прогуляемся, — сказал Чеклинин, не оборачиваясь.

Гортов увидел дощатое дряхлое здание с высокими дверьми. Всюду были кружки конского лохматого навоза. Может, это конюшня? Земля здесь была пожиже, нога уходила в нее почти всей подошвой. А снег все шел. Чеклинин сбросил мешок на землю возле распахнутого сарая.

* * *

Чеклинин черпал мокрую землю мелкими порциями и покрывал мешок. Он лежал в неглубокой яме, в луже рыжей воды. В одном месте мешок надорвался, и Гортов видел бледные длинные волосы, вывалившиеся из него. Гортов сидел на корточках рядом, обхватив голову.

— Но вы же сказали, что это шутки, — сказал Гортов.

— Жизнь — это сложная штука, — сказал Чеклинин, зачерпнув в этот раз земли с горкой. — Хочешь к ней?

Земля шлепалась как коровьи лепешки. Чеклинин снял куртку и время от времени отирал лоб, хотя почти не потел. Он помогал себе ногой, ссыпая с края землю. Потом все было закончено. Чеклинин чуть утрамбовал бугорок. Гортов присел. В виске билась огромная, горячая жила. Ему хотелось что-нибудь сделать, но он даже не мог пошевелить одновременно двумя пальцами. Пальцы гнулись по одному, как пластилиновые.

— О-о-ох, — вздохнул Гортов, дрожа губами. Чеклинин коротко посмотрел на него и опустил глаза, раздумчиво повращал основание черенка лопаты в ладони, потом отбросил в сторону и стал отряхиваться.

Гортов вдруг разревелся. Слезы опять потекли из глаз.

— Ну-ну, — Чеклинин, мягко улыбаясь, положил ему на плечо земляную большую ладонь, которая сама была как лопата. — Сейчас водочки выпьем. Все будет в порядке.

— Я убью вас! — вдруг заорал Гортов и бросился на него, пытаясь схватиться за шею. Он крепко вцепился в кадык, Чеклинин не ожидал, скривился, но тут же ударил его открытой ладонью по щекам, несколько раз. Лицо обожгло, будто к нему приложили нагретую сковородку. Гортов почувствовал, что части его лица отяжели, повисли. Что-то стало с губой, погнулся нос, щеки как-то опали, стали как приспустившиеся штаны.

— Приди в себя, Гортов, — и еще раз хлестнул.

Гортов все плакал, и снег шел. Они вернулись к бараку.

* * *

В бараке теперь совсем нигде не горел свет. Келья была пуста, куда-то пропали вещи, и только роутер одиноко мигал под столом, хищным большим насекомым.

Лежа в кушетке, Гортов снова был равнодушен. «Ну подумаешь, закопали. Бывает… Как говорится, „Мать сыра земля…“. Зимой, правда, будет холодновато», — и дальше кроме тяжелой тупости ничего не было в его голове. Гортов ежился, представляя себя в земле, но мысль эта не пугала. Еще промелькнуло: «Сама виновата, что обманула. Тупая тварь. И пироги у ней были невкусные…», и дальше опять чернота, пустота.

Гортов физически чувствовал, как Софья ворочается, живая. Желания бежать и спасать все не появлялось. Было холодно, и была ночь. Ничего не найти. Гортов сердился на Софью, Чеклинина, Отца Илариона, но больше всего на Шеремета, втянувшего его в эту трагикомедию. Под окном кто-то скрипел свежим снегом, и лаял пес. Гортов шумно кряхтел, то засыпая, то просыпаясь от тупой беспредметной злобы, вдруг рождавшейся в нем среди сна.

* * *

Быстрым шагом Гортов шел через парк, рюкзак шуршал на спине, голова задевала ветки. В рюкзаке у Гортова были высокие валенки — на дне одного — лезвие, поперек другого — топорище. Он открыл резные стальные ворота. Во дворике подошел к мусорке, на скользкой, в мутных подтеках крыше быстро соединил топор, вернул рюкзак на плечо. В полосе света мелькнуло лезвие, в обильных прыщах ржавчины. Он шел с радостным чувством, как в детстве, когда шел рубить дрова. Рывком отворил дверь. Крик раздавался снизу, и Гортов пошел на крик. Сбежал по ступеням, обратив на себя взгляды — у лестницы стояли следователь и молодой чернорубашечник, с мелкими усиками. Из закутка выглянули веселящиеся Бортков и Спицин. Чернорубашечник стоял ближе всех, не двигаясь. Гортов подпрыгнул к нему, перевернул топор, чуть подбросив в воздухе, и обухом врезал в ухо. Тошнотворно хрустнула теменная кость. Следователь рванулся назад, но Гортов наступил на край рясы, тот рухнул, вышвырнув вперед руки, и криво упал. С взвизгом клин вбежал в мягкую спину, и с хлюпом вышел назад. Внезапно Бортков с волчьим воем прыгнул сзади на Гортова, повалил на землю, Спицин скакал вокруг, силясь забрать топор. Гортов потянул его под себя, накрыл животом лезвие, чувствуя его холодную спокойную силу.

Гортов дернулся телом, вывернулся, скинул обоих, бросился с клином вперед. Подлетел к Борткову сбоку — он, защищаясь, подставил кисть, и кисть отлетела и застучала по полу.

На шум из двери вывалился Чеклинин. Верней, на полсекунды раньше показался его лоб, а потом и он сам, потянувшись к голени за ножом. Гортов с левого плеча наискось рассек напополам его ставшую вдруг хрупкой тушу.

* * *

Под ухом сработал будильник, и Гортов прихлопнул его, перевернувшись. Никого рядом не было. Он оделся и вышел на улицу. Безостановочно падал снег. У урны Гортов заметил несколько придавленных к полу окурков — «Союз Аполлон», какие курил Чеклинин. Гортов пошел вперед, без цели.

Чеклинин сидел у пруда, смотря на небо.

— Ну как спал, брат? — с внезапной теплотой окликнул он Гортова.

— Тяжелая была ночка… — прибавил он, тяжело вставая. Окурок выпал из его рта, посыпались осевшие на нем пепел и перхоть.

— Спал хорошо, — доложил Гортов, не останавливаясь перед Чеклининым. Гортов хлюпал по таявшей слободской каше и слышал Чеклинина, устало шедшего следом за ним. Было слышно, как он зажег еще одну сигарету и откашлялся, выдохнув дым. Гортов свернул перед воротами и зашел в Славянский дом, так и не встретив по пути ни одного человека.

Ветер кидал во все стороны створки окон. Из разбитых стекол летел снег, ложась на паркет худыми сугробами. По карнизам стучали когтями разбаловавшиеся скворцы. Людей в Славянском доме тоже не было, перед входом экраном вниз лежал разбитый монитор — кто-то не сумел его вынести в спешке. Гипсовый Николай II лежал рядом — с проломленной головой.

На столах в кабинетах были тарелки с засохшей едой, недопитая бутылка коньяка была на столе, храня остатки на круглом донышке. На длинной вешалке на латунной ноге, как шляпа, висела купель. Порванные, на стенах шелестели огрызки плакатов. По коридору гулял пес, принюхиваясь.

В кабинете все было цело — Гортов открыл дверь. На столе лежали папки с новыми текстами, и он пролистал их. Все тот же Сион, содомия, и Святая русская Русь.

Гортов сел на скрипучий стул и стал править. Работать теперь предстояло ему одному.