Широкие плечи распирали пиджак в стиле «Великий Гэтсби». Крупный узел галстука ослаблен, верхняя пуговица рубашки расстегнута. В руках он мял серый котелок, который снял при входе.

Несмотря на необычайно холодные для конца августа дни, он потел. На меня смотрели ясные, как озерная вода, глаза грустной собаки. Говорил он на очень старом и ломаном языке.

– Пан просить велел, чтобы адвокат бегом прибыл в Ориль.

– Кто вы?

Я, конечно же, догадался, кто передо мной, – наша недавняя встреча была еще слишком свежа в памяти. Но человек с котелком вел себя так, словно видел меня впервые в жизни.

Настолько уверен в своей безнаказанности, что посмел заявиться ко мне в дом! Даже глаз не опустил. Я бы охотно взял его за шиворот, за этот модный куцый костюмчик, в котором он выглядел постаревшим мальчишкой, и вышвырнул за дверь.

Но он казался очень сильным старым мальчишкой. Я не сомневался, что этот человек способен переломать мне все кости.

Я был дома один.

Это всего лишь наемник. Исполнитель. Обижаться на него – все равно, что обижаться на стихию, которая не бывает злой или доброй, умной или глупой.

– Стив, – представился Котелок. – Я слуга старого пана.

– Но я ему не слуга.

– Лучше пойти, не то пан не рад будет, – Стив с тоской смотрел на меня. Мой отказ он пропустил мимо ушей.

– Возвращайтесь к своему пану. Я позвоню в Ориль.

– Пан приказал вашу милость привезти. Его воля велеть, моя – слушать.

– А в тот раз пан приказал привезти меня под дулом пистолета?

– I don't know at аl!!! Я вашу милость отродясь не видал, только туточки.

Я разозлился на себя. С какой стати упомянул тот вечер? Глупо рассчитывать, что он возьмет и во всем признается.

Стив переминался с ноги на ногу, энергично мял котелок. С грубо слепленной тушей контрастировали руки: тонкие, с длинными пальцами. Он мучительно подбирал польские слова:

– Пана подранили, спасать его надоть…

– Что?.. Едем.

Стив пулей вылетел на улицу, нахлобучив по пути котелок. Когда я садился в машину, мотор уже нетерпеливо ревел, а Стив сжимал руль. Я узнал «моррис» Этера.

– Почему вы сразу не сказали, что случилось? Ваш шеф тяжело ранен?

– Легонько. Разговор – сребро, а немота – gold, – пробурчал он.

– Врача, милицию вызвали?

– Пан все устроит, – пробубнил Стив. Оракул, да и только.

Я перешел на английский. Из пояснений, которыми он подпирал свой лапидарный польский, стало понятно, что этот человек получил все-таки образование. По-английски он изъяснялся свободно и правильно, но ничего нового так и не сказал.

Владения Станнингтона были окутаны тьмой. Тьмой египетской. Обычно фотоэлементы включали лампочки на крыльце, на сей раз они не отреагировали.

– Автомат отомкнули, – объяснил Стив и сгинул во мраке.

Мгновение спустя вспыхнул фонарь над дверью гаража. Стив вернулся.

– О'кей, поспешим!

В глубине двора маячил скат крыши. Подъездной дорожки нет, к дому вела лишь узкая тропинка, вившаяся среди можжевельника. Заросли вымахали выше человеческого роста. Возле дома мерцали фонарики.

Внезапно Стив дернул меня за рукав, и мы свернули с тропинки к черному ходу. Фонарики пропали из виду. Сердце мое учащенно забилось.

Поперек дорожки перед входом в дом лежало тело. Ногами человек почти касался порога, запрокинутая голова тонула в густой тени.

– Почему вы меня не предупредили?! Стив промычал что-то непонятное и бесцеремонно потащил меня к дверям.

В большой гостиной, в красном отблеске горящих в камине поленьев, спиной к нам сидел в кресле закутанный в плед человек. Один рукав его рубашки был оторван, на плече белела марлевая повязка с ярким пятном крови. Из-за высокой спинки кресла я видел только свесившуюся набок голову и упавшую руку, сжатую в кулак. Станнингтон-отец. На полу валялся разбитый телефонный аппарат.

– Как вы себя чувствуете?

– Как узник или как животное, – прохрипел он.

– Надо вызвать «скорую»!

Я бросился к разбитому телефону. Он не работал.

– Бессмысленно, – едва слышно прошептал Станнингтон.

Я так и не понял, что он имел в виду: медицинскую помощь или разбитый аппарат.

– Why not? Почему нет? – припал к нему Стив.

Это прозвучало как мольба, как заклятие.

– Мистер Оскерко… – Голос Станнингтона задрожал и стих.

Теряя сознание, он из последних сил бросил мне ключ, который судорожно сжимал в кулаке.

– Я за дохтуром!

Стив выбежал из комнаты. Невероятно, но по его лицу катились крупные слезы.

Неужели этот человек несколько дней назад хладнокровно размышлял вслух, дать ли мне «в морду»? Причем в его вопросе не было ни злобы, ни личного отношения, только вдумчивость мастера своего дела, который привык добросовестно выполнять поручения.

Когда меня под дулом пистолета привезли в Ориль, на голове у него был такой же серый котелок, а под военной курткой со множеством хлястиков, ремешков и кармашков – тот же костюм в стиле героя романа Фицджеральда. И говорил он так же нелепо. Только лицо прятал под карнавальной маской.

До того дня я никогда не видел Стива, верного спутника Станнингтона-старшего, но был наслышан о нем от Этера и Бея. Хотя мой сын встречался со Стивом всего только раз, ему хорошо запомнился человек в котелке, изъяснявшийся на архаичном наречии.

* * *

На следующий день после моего похищения я позвонил в Америку Станнингтону-старшему.

– Стив не мог находиться одновременно со мной в Калифорнии и в Орилe. Это легко проверить. Нападение на вас – это направленная против меня провокация, – сказал Станнингтон, выслушав мой рассказ о предшествующих событиях. – Через неделю я вылетаю в Польшу.

Про Орлано Хэррокса я спрашивать не стал, сам он не спешил сообщить о цели своего приезда.

– Вы дали знать полиции?

– Нет. Решение я оставил вам.

– Благодарю вас. Для меня важно, чтобы в мои семейные дела не вмешивалась полиция разных стран. Я ваш должник. Прошу вас, доверьтесь мне и наберитесь терпения. Все очень серьезно, речь идет о финансовых претензиях, которые предъявляет мне моя жена. И сейчас она перешла к недозволенным приемам. Мне нужно несколько дней, чтобы все выяснить.

Я молчал, все еще не веря ему. С какой стати жена Станнингтона, с которой я никогда не встречался, вдруг натравила на меня гангстера, загримированного под доверенного своего мужа?

В какой-то степени мои сомнения были верны. Я и в самом деле оказался втянут в эту историю почти случайно. Охота велась за другим человеком, я же просто оказался на дороге. Но тогда я этого не знал.

– Я свяжусь с вами, как только окажусь в Варшаве, – пообещал Станнингтон.

И вот он сдержал свое слово.

– Сердце у него разорвалось, – разрыдался Стив после того, как врачи испробовали все свои ухищрения.

Разорвалось. Почти буквально. В течение двух часов старик перенес два инфаркта. Один он вынес, второго не выдержал. Посылая за мной Стива, Станнингтон уже чувствовал себя очень скверно.

– Со мной все в порядке, ничего страшного, – заверил он Стива.

Рана действительно была поверхностной, но опасность исходила совсем с другой стороны. Стив не мог об этом знать. К тому же верный слуга привык беспрекословно исполнять все поручения, непрошеных советов не давал, поэтому поспешил за адвокатом, поскольку Станнингтон потребовал законника, а не врача.

– Ключи от вот этого сундучка. – Стив подал мне стальную шкатулку, обтянутую крокодиловой кожей и похожую на дорожный несессер.

Я осторожно откинул крышку. Сверху лежал листок.

«Мистер Оскерко, если я не выживу…»

Буквы шатаются, как пьяные, сегодняшнее число и час. Станнингтон написал это после отъезда Стива.

Меньше всего на свете я ожидал оказаться душеприказчиком американского миллионера. Взглянул на Стива.

– Вы давно тут?

– Да уж с неделю, – всхлипнул тот.

Значит, Станнингтон солгал. Они вылетели в Польшу сразу же после моего звонка.

– Что тут произошло, Стив?

– Лихие люди панича порешить хотели.

– Где Этер?

– Дома.

– Стив, прекрати прятаться за своим убогим польским! Говори по-английски! Где именно сейчас Этер – здесь, на Стегнах или в Калифорнии?

После происшествия в Ориле я так и не повидал Этера, но особо не задумывался над этим. После отпуска накопилось множество дел.

– Зарылся в нору с какой-нибудь девчонкой, – решил Бей, попытавшись несколько раз дозвониться до друга.

Отвечала всякий раз незнакомая девушка и, не утруждая себя объяснениями, куда делся Этер, тут же бросала трубку. Ну, нет у младшего Станнингтона времени на друзей!

– Стив, кто отвечал на звонки в доме Этера?

– Панна. Если звонили шапочные знакомые, старик брал трубку и притворялся сыном. А хороших знакомых панна отшивала.

– Где эта панна?

– Вам о ней знать нечего, а своего пацаненка старик в Штаты выманил. Понял он, что жена у него вконец обезумела. Как сына потеряла, так совсем спятила. Решила отомстить. И мистер Станнингтон страшно перепугался за Этера. Вот и заставил его уехать в Америку, мол, надо разобраться с делами фирмы.

Ну да! Неандертальцы привезли меня в Ориль сразу же после отъезда Этера. По делам своего консорциума он улетел в Нью-Йорк.

А там его встретил Станнингтон-старший.

– Ты снова меня выслеживаешь! Все еще хочешь прожить и мою жизнь? – взорвался Этер.

– Я нашел твою мать, Этер.

– Уну Сэлливан, манекенщицу Тиффани? – Этер не забыл отцовской лжи.

– Ядвигу Суражинскую. Через несколько дней состоится аукцион ее работ у Гермеса. Она художница.

– Ты забыл добавить: «польская дворянка».

– Я не отрицаю, мне льстит, что мать моего сына оказалась незаурядной и сильной женщиной.

– Поздно же ты надумал рассказать мне правду.

– Я не мог решиться. Это очень трудное признание. Я подло поступил с твоей матерью.

– Ты заплатил ей за меня?

– Нет. Отобрал обманом. Она была молода и могла родить еще много здоровых детей, в отличие от Ванессы. Ты должен был стать ребенком Ванессы, она пообещала тебя усыновить.

– Еще до моего рождения?

– Да. Но когда ты появился на свет, Ванесса не захотела тебя видеть.

– Тогда вместо Ванессы ты велел вписать в мои метрики фамилию черной санитарки из Бостона?

– Я взял фамилию наших канадских родственников и имя черной санитарки. Я постарался уничтожить все следы. Ты должен был стать только моим сыном.

– Бабка знала, как ты поступил с моей матерью?

– Нет.

– Ты сказал Гранни, что мать от меня отказалась?

– Да.

– Но почему ты именно сейчас решил во всем признаться?

– Долгие годы я противился твоим поискам, но все тщетно. Я мог только бессильно смотреть, как ты постепенно, приближаешься к стране, откуда родом твоя мать. Она давно вернулась в Польшу, рано или поздно ты нашел бы ее.

– Твоя искренность жестока.

– Поскольку я принял решение, то рассказываю тебе всю правду. Прошу только об одном: прежде чем вы встретитесь, я хочу сам ей все сказать.

– Ты ждешь прощения?

– Я делаю это не ради прощения, а ради тебя. Прошу, Этер, дай мне несколько дней. Позволь мне самому вернуть тебе мать.

Таким Этер никогда не видел отца. Впервые он взглянул на него, другими глазами. За маской сурового человека он вдруг увидел замученного воспоминаниями, уставшего от жизни, старого и побежденного отца, который любил его всем сердцем.

И, несмотря на все свои обиды, Этер ощутил прилив нежности и боли. Как же он был несправедлив и жесток по отношению к отцу! Только в этот миг Этер осознал, что время неумолимо. Отец не вечен, наступит день, когда его не станет, и тогда уже поздно будет прощать друг другу.

Взволнованный до глубины души, Этер помирился с отцом и согласился задержаться в Нью-Йорке.

* * *

– Руки у нас были развязаны, – продолжал рассказывать Стив. – Имелась неделя на то, чтобы выследить лиходеев. А Ванессой занялась семья. Посадили ее под замок, в психушку.

Приехав в Польшу, Станнингтон и Стив забаррикадировались в Ориле.

– А чтоб про нас в селе не знали, сначала панна прислугу в отпуск отправила, и ключи у нее забрала. Шустрая панна, – с восхищением добавил Стив.

Однако Станнингтон не захотел сидеть и ждать у моря погоды. Он привык сам влиять на события.

И нанес удар по самому слабому звену. Угрозами и подкупом Станнингтон принудил к сотрудничеству торговца старьем, Винцентия Барашко. Глубокой ночью Стив покинул Ориль и вытащил Барашко из постели.

– Одевайся! Мой пан тебя ждет и не рад будет, коли ты телепаться начнешь.

– Не трогай меня! – заскулил тот.

– Вякнуть не успеешь, как душу выну! – пригрозил Став. – А будешь покорный, мой пан тебе денежек даст.

– За что, король вы мой золотой? – проныл Барашко.

Стив, не знакомый с тонкостями польского языка, понял его буквально:

– За пользу. Мой шеф денежки за так не раздает. А ну прикрой срам, до зари домой вернешься.

Как и было обещано, еще до рассвета Стив отвез Барашко обратно.

Старьевщик получил задаток и письмо на личном бланке Этера с его подписью. Письмо, разумеется, подделал Станнингтон-старший.

Я все еще готов заплатить указанную цену за сведения, касающиеся Ядвиги Суражинской. Жду вас у себя… Станнингтон-младший.

Это письмо Барашко должен был показать сообщникам. Было весьма вероятно, что они проглотят наживку и придут за подельником.

– Но в тот день Барашко так и не появился. Может, его дружки потеряли к нему доверие? Но письмо выманило-таки их из норы, только вот нас они застали врасплох.

Усадьба была напичкана электроникой. Этер вряд ли установил бы сигнализацию, если бы не отец, который, смирившись с польским домом сына, прислал оборудование. Но со стороны реки датчики устанавливать не стали.

По очереди Стив, Станнингтон и барышня с чердака караулили берег. Днем – через телеобъектив, ночью – с помощью прибора ночного видения. Но бандиты их обхитрили, подняв ложную тревогу.

– Они, небось, все тут облазили, – вздохнул Стив, – наверняка придумали, как эти штучки электрические обмануть.

Сигнал тревоги раздался одновременно с треньканьем домофона. Стив, дежуривший на чердаке, на мгновение отвлекся.

– Я пришел в связи с вашим письмом! – прокричал из-за калитки Винцентий Барашко.

В это время трое бандитов пересекли реку вброд и незаметно прокрались на территорию усадьбы. Им даже не пришлось плыть – в августе уровень воды не доходит взрослому мужчине даже до груди. Стив успел их заметить, но бандиты нырнули в густые заросли. Если бы не наблюдатель на чердаке, бандиты наверняка проникли бы на участок Этера незамеченными.

Станнингтон, не выходя из дома, открыл старьевщику калитку. Барашко неуверенно ступил на дорожку, его продвижение отслеживали вспыхивавшие фонари. Он шел в движущемся пятне света, как на сцене.

Уже предупрежденный, что на участок пробрались злоумышленники, Станнингтон ждал развития событий, наблюдая за Барашко из глубины неосвещенной комнаты. Стив не сводил глаз с затаившихся в кустах фигур.

В напряженной тишине назойливо звенел сигнал тревоги. Стив уже понял, в чем дело. Никто и не пытался подобраться с этой стороны – через забор просто перекинули какой-то предмет. Позднее обнаружили мешочек с песком на длинном шнурке, повисший перед датчиком. Наверное, это задание бандиты поручили Барашко.

Когда поставщик театральных костюмов оказался перед домом на вершине холма, из-за кустов в него выстрелили. Барашко упал. Стив послал пулю невидимому убийце, которого выдали дрогнувшие лапы можжевельника.

Кусты затрещали. Второй бандит попытался пересечь дорожку, но его безжалостно высветил луч света, послушный сигналу фотоэлемента.

– Тут-то мой шеф его и подстрелил. Он ведь у окна стоял. А тот, которого я ранил, упал и сполз по склону. Но мистера Станнингтона понесло, он выскочил во двор, третий его там и подкосил. Я-то в бандюгу, конечно, попал, да только поздно было. Уж больно быстро все произошло. Почти одновременно. Вот так все и случилось. Лучше я рассказать не сумею.

Винцентия Барашко, решившего тянуть деньги с двух сторон, предавая и тех, и других, с самого начала, должно быть, списали. Вероятно, его убили бы в любом случае, чтобы не оставлять свидетеля. Вряд ли такого человека бандиты посвятили в суть дела.

Я смог полюбоваться на трупы, когда рассвело, и милиция справилась с работой настолько, что по территории усадьбы можно было передвигаться.

Ни на ком из бандитов не было ни костюма в стиле Великого Гэтсби, ни военной формы. Одеты, как большинство местных жителей. Этих людей я никогда не видел. Узнал я только лежащего у порога Винцентия Барашко.

* * *

Наутро в тишине своего кабинета я читал документальную повесть. Каждая бумага в своей бесстрастности словно стоп-кадр, запечатлевший жизнь. Вперемежку лежат документы из клиники Орлано Хэррокса и другие, подобранные хронологически.

Обязательство. Я, Станислава Бортник-Суражинская, прибывшая в Нью-Йорк с дочерью Ядвигой, обязуюсь вернуть две тысячи сто долларов с соответствующими процентами, посланные Анной Станнингтон адвокату Винцентию Барашко на нашу дорогу и его гонорар. Нью-Йорк, 1 августа тысяча девятьсот сорок шестого года.

Мать и дочь пропали бесследно, бросив землянку в Вигайнах. Пропали вскоре после переданного по радио объявления о том, что калифорнийская родственница разыскивает членов своей расстрелянной в войну семьи. Обе – чужие для Анны Станнингтон, хотя имена и фамилии совпадали с данными убитых.

Второй документ датирован тысяча девятьсот пятьдесят седьмым годом. После написания первой расписки минуло одиннадцать лет. На бумаге – печать клиники «Континенталь» в Бостоне.

Я, Орлано Хэррокс, свидетельствую…

Ничего необычного.

Двадцать четыре года назад на свет появился здоровый мальчик, его назвали Этер-Карадок. Внебрачный ребенок Пендрагона Станнингтона и Ядвиги Бортник-Суражинской. Польская фамилия матери искажена английской транскрипцией.

Следующий документ: копия справки из родильного отделения клиники, выданная для отдела записи актов гражданского состояния. С той же датой, что и предыдущая неформальная запись, только в рубрике «Имена и фамилии родителей' фигурирует Люсьен Бервилль. Подписал владелец клиники, доктор Орлано Хэррокс.

И досье на родителей. Доктор Орлано Хэррокс годами тайком собирал эти данные. Потом только записки об отце. Зачем ему это понадобилось? Неизвестно.

Необычная пара.

Промышленник из «Стандард Ойл» и польская иммигрантка, уборщица из нью-йоркского небоскреба фирмы на Парк-авеню, слушательница курсов живописи и художественного ткачества.

Ребенок родился, когда его отец находился в законном браке с другой женщиной, с которой он так никогда и не развелся, остановившись на раздельном проживании. Матери ребенка было восемнадцать лет, отцу – сорок восемь. Между ними лежала пропасть.

Почему именно она, маленькая уборщица? Почему Станнингтон вообще ее заметил, иммигрантку из страны своей матери? Может, последнее обстоятельство и стало решающим?

В его семье дети умирали. Что у настоящих Станнингтонов, что у ветви, основанной Яном Кардашем. Сам Пендрагон был единственным ребенком своего пожилого отца и деревенской девушки, приплывшей из Европы.

Станнингтон потерял двух жен: Кейт умерла, Рут с двумя детьми погибла в автокатастрофе, Ванесса рожала только умственно неполноценных детей. Третий из них, Артур, скончался совсем недавно, в возрасте тридцати пяти лет.

Когда Станнингтон обратил внимание на девушку, приехавшую из деревни его матери, даже, возможно, ее родственницы, ему уже было под пятьдесят. У него была все еще красивая жена и восьмилетний сын, которого приходилось пеленать и кормить, как младенца. Что и делали в швейцарской клинике. Тоска по здоровому, нормальному ребенку достигла апогея.

Еще один договор:

Мать ребенка в качестве возмещения морального ущерба, понесенного в связи с рождением и смертью дочери, получает одноразовую выплату в размере… от Пендрагона Станнингтона и настоящим навсегда отказывается от каких-либо претензий…

В результате преступного сговора Станнингтона и Хэррокса здоровый мальчик Ядвиги Суражинской превратился в мертвую девочку. Почему в девочку?

Чтобы еще больше запутать следы. А также – в понимании отца – девочку не так жаль, поэтому и мать легче перенесет потерю. А может, всему виной суеверный страх, что судьба и впрямь отнимет это якобы погибшее дитя? Стало быть, умилостивим судьбу несуществующей девочкой. Одним ударом обманули и рок, и мать.

И последний документ:

Я, Орлано Хэррокс, настоящим свидетельствую следующее.

Под влиянием Пендрагона Станнингтона и будучи полностью зависимым от него, я составил подложную справку, которая стала основанием для выдачи свидетельства о рождении Этера-Карадока Станнингтона, вписав по требованию Пендрагона Станнингтона следующие данные матери: «Люсьен Бервилль, рожденная в Канаде».

Девочка, на основании моей справки вписанная в регистр мертворожденных детей и получившая свидетельство о смерти на имя Синтия Суражинская, на самом деле являлась мертворожденным ребенком из двойни (мальчик и девочка), родившейся у чернокожей санитарки Люсьен Бервилль, работавшей в клинике «Континенталь».

Я излагаю подлинные сведения ради Этера-Карадока Станнингтона. Однако я не собираюсь предавать огласке эти данные при жизни его отца, поскольку по-прежнему финансово завишу от Пендрагона Станнингтона, а также ввиду уголовной ответственности за подлог.

Свидетельство было написано в июне семьдесят четвертого года, в тот день, когда молодой Станнингтон пришел в клинику доктора Хэррокса.

Кем была мать Этера?

Уцелевшее от резни последнее дитя женщины, у которой не осталось больше близких. Человеческий осколок между голодом, холодом, преступлением, между фронтами на измученной, истерзанной земле, где вместо пшеницы колосились мины. Мины против людей, мины против зверей, мины против земли, воды и травы.

Человеческий осколок из расстрелянного села, занесенный в огромный мертвый город. Семилетняя эмигрантка из страшного мира, который умом ни охватить, ни понять. Безграмотный ребенок матери, умевшей писать только свое имя. Из одной нищеты в другую, из стертой с лица земли деревни в каменное равнодушие Большого Города, в его многонациональную нищету.

Она очутилась подле богатства, обилия, неслыханной роскоши и транжирства, ее пищей стал миф преуспеяния, о котором трубят масс-медиа…

А вот и эпилог печальной истории. Совсем свежий отчет специализированного детективного агентства Харриса:

Ядвига Вахневич, урожденная Бортник-Суражинская, творческий псевдоним – Гая. Разведена, дочь Ханна четырнадцати лет, мать Станислава. Проживает: Варшава, Садыба… Скульптура, сценография, ковроткачество. Выставки: Париж, Нантер, Варшава, выставка и аукцион у Гермеса, галерея на Мэдисон-авеню…

На внутренней стороне обложки вклеена большая фотография.

Роскошные волосы собраны в тяжелый узел. Ласковые, кроткие глаза, чуть грустные, чуть усталые. Лицо без улыбки, упрямый лоб и две горькие резкие складки от тонких ноздрей вниз, к углам губ. Все еще чистый овал лица над гладкой шеей… или это тонкий комплимент фотографа.

«Мистер Оскерко, если я не выживу… Я любил своего ребенка, любил себя…» – умирая, написал Станнингтон на вырванном из блокнота листке.

Он не уничтожил ни одной бумаги, свидетельствующей против него, хотя мог это сделать.