Вокзал Гар-де-Лэ.
Высокая стеклянная крыша из переплетенных ажурным металлом окошечек, опирающаяся на столбы. Металлические гирлянды, розетки, вычурные завитки. Под запыленной элегантностью конца прошлого века бегут перроны и сплетаются рельсы, растет лес семафоров. Движением управляет компьютер. Через несколько минут уходят два экспресса: Париж—Брюссель—Гаага и Париж—Женева.
Который выбрать? Оба отходят почти одновременно, оба в один и тот же час пересекают французскую границу. Но каждый мог стать предметом пристального внимания полиции.
Я поставила на голландца. Поезд тронулся.
Париж закончился для меня час назад. Я отреставрировала Ванессу в купальном салоне, выложенном дельфтским фаянсом, как делала ежедневно уже два года, и собралась прислуживать во время завтрака. Какой там завтрак! Был почти полдень.
– Уйди, Полетта!
Ванесса выгнала меня и уселась в кресло перед камином возле столика, где она завтракала и напивалась вечерами. Закрывая двери, я чувствовала на себе ее взгляд.
Снова будет трезвонить по телефону. Я знала это. В последнее время, собираясь позвонить, Ванесса стала выгонять меня. Дурной знак. Давно пора смываться отсюда. Только страх перед жутким стариком держал меня подле Ванессы.
Я подслушивала. Подслушивала и подсматривала все, что только можно, стараясь не пропустить ничего существенного. Подслушивала я, на свое счастье, и в этот раз.
Ванесса звонила в полицию.
– Mon comissaire, я могу ошибаться, но у меня есть все основания считать, что каталонка Мерседес Амадо, которая у меня служит, не та, за кого себя выдает.
– На чем основаны ваши подозрения, мадам?
– Монастырь кармелиток в Барселоне не давал рекомендаций женщине с таким именем. У них никогда не жила глухонемая.
Вот она, нехватка денег на приличные документы! Если бы рекомендации были украдены у реального человека, как положено по правилам искусства, а не нацарапаны халтурщиком из Клиньянкура, никто бы не стал сомневаться в их подлинности.
Однако что-то должно было случиться, если Ванесса, до сих пор безгранично мне доверявшая, вдруг взялась проверять мои рекомендации. Комиссар спросил о том же самом.
– Мне кажется, она не глухонемая, хотя трудно поверить, что можно так притворяться. Просто жутко делается. Что вы мне посоветуете, mon comissaire?
– Прежде всего, надо проверить ее документы.
– Я держу их у себя. Могу привезти, и мы сразу все выясним.
И в самом деле, мой паспорт у нее! Заперт в сейфе в спальне.
– До чего мы докатились с этими иностранцами. Не знаешь, кто живет с тобой под одной крышей! – жаловалась Ванесса.
Все, Фелька, дождалась! Слишком долго торчала на одном месте.
И вообще неволя египетская, плен фараонов.
Я крепко завязла у Ванессы вопреки собственным правилам, но бросить я не могла, пока не раскроется мистификация или Станнингтон не освободит меня от поганых обязанностей. Умел сволочной старик держать людей в когтях, хотя сам сидел за океаном!
Этер уехал в Польшу, отчего я совсем повесила нос на квинту. В моем почтовом ящике периодически оказывалась открытка от него с короткими сообщениями. Он похвастался домом в Ориле, квартирой в Варшаве и местом представителя кофейной корпорации, когда папаша снова перекрыл ему кран с денежками. Этер сообщил мне номера своих телефонов и приглашал его проведать.
«Приезжай, девочка, не пожалеешь, я с удовольствием с тобой увижусь», – писал он.
Привык содержать собственный двор. А я вполне годилась на роль шута.
Переписка, с самого начала редкая, и вовсе прекратилась. Для Этера я больше не существовала. Я чувствовала себя вычеркнутой из жизни. Меня уже нет, но я еще не умерла. Хуже, чем собака на привязи. Я возненавидела его отца. И вот теперь приходится сматываться. Барахло снова придется бросать.
Ванесса нашла меня в своей замечательной ванной комнате. Я чистила батарею хрустальных флаконов с колдовскими зельями, создающими иллюзию молодости.
– Я ухожу. Когда вернусь, ты мне понадобишься.
Это означало, что я должна торчать в доме, как кочка на болоте.
Я кивнула и продолжала неторопливо полировать фланелевой тряпочкой гладь зеркала. Воплощение спокойствия. Про себя я считала секунды. За спиной раздались шаги Ванессы и грохот чего-то, упавшего на каменный мозаичный пол. Я не дрогнула. Со мной после двух лет неустанных тренировок такой номер не пройдет. Не забыть пройтись тряпкой по всем поверхностям в ванной, уничтожая отпечатки пальцев. На всякий случай, если сюда явится полиция.
Наконец-то захлопнулась дверь спальни (Ванесса пошла за моим паспортом). Потом воцарилась тишина, еще через минуту со двора донесся шум мотора. В приоткрытое окно ванной комнаты я видела, как пятый по счету Поль закрывает ворота. Госпожу повез Чен.
Пятый Поль приехал недавно, не думаю, чтобы Ванесса оставила ему какие-нибудь распоряжения относительно моей персоны. Мой паспорт у нее, это дает ей чувство превосходства. Одно очко в мою пользу. В этот момент глухонемая каталонка Мерседес Амадо перестала существовать. Прощай, ты мне хорошо послужила! Я становлюсь другим человеком. Меня зовут Сюзанна Карте, канадка из франкоязычного Квебека, родилась в Монреале.
Я давно уже обзавелась подходящими документами. За них заплатил Станнингтон-старший. Конечно, не сам. Купила паспорт на его денежки, полученные в счет гонорара за номер «адвокат Оскерко из Варшавы». Отличная роль для Принца.
Отогнув ковер, который маскировал стальную плиту, набрала слово-ключ, комбинацию цифр.
Гладкая броня послушно открылась.
Меня интересовала папка с документами клиники «Континенталь», которая появилась здесь после смерти Орлано Хэррокса. Драгоценности Ванессы я не тронула – она подняла бы на ноги полицию всего мира. А вот о краже бумаг, которые сама сперла в Бостоне, Ванесса будет молчать в тряпочку.
Закрыла сейф. И вовремя. Послышались шаги Поля. Ни минуты нельзя терять: вдруг ему все-таки велели задержать меня, если я соберусь выйти из дома. Выскользнула через кухню, потом через калитку в стене.
Одно такси, второе, третье. Я даже не заглянула на свой чердак: там могло быть горячо.
Клиньянкур.
В темных арабских лавчонках, больших палатках из армейского брезента на блошиных рынках, заваленных барахлом со всего мира, я обзавелась международной одеждой, которая мгновенно прячет человека в толпе любого континента: старые джинсы, хэбэшная рубашка и сабо. Купила еще рюкзак, куда сунула несколько блузок на смену, мексиканское пончо и туалетные принадлежности. Я стала туристкой: человек без багажа подозрителен.
Переодевалась я в туалетах на станциях метро и на перрон вокзала вошла уже без всяких гримерных штучек, со своим собственным лицом, с натуральными волосами, короткими, черными, слегка вьющимися. Похожая на фото из паспорта канадки Сюзанны Карте.
И последнее: открытка со словами «Сердечный привет!» на адрес почтового ящика Принца и Мессера. Условное предупреждение. Они не посмеют сунуть нос в наше бистро, где мы изредка встречались, пока не проверят почтовый ящик. Теперь мои напарники станут за пушечный выстрел обходить наши тропинки.
Через Голландию я спешила в Варшаву и предпочла ехать поездом. Легче затеряться в толпе, проверки не такие тщательные, как в аэропортах. Правильно, никто пока не пробовал угнать поезд.
Нетрудно представить, как будут развиваться события после моего бегства из Ножан-сюр-Марн.
Комиссар наверняка уже побеседовал с Ванессой, которую он знает как женщину столь же богатую, сколь и ненормальную, поэтому не примет ее слов всерьез, но из вежливости пообещает выяснить, кто я такая. Скорее всего, прикажет кому следует проверить характерные приметы из паспорта, особенно левое ухо, которое во всем мире просят выставить чуть вперед, когда фотографируешься на паспорт. Можно изменить цвет глаз, простыми способами сделать неузнаваемыми черты лица, но рисунок уха никто и ничто не изменит.
Вот почему даже в прекрасно подобранном документе есть свой недостаток. Или в нем остается фото фраера, у которого документ сперли, или туда вляпывают твое собственное фото. В первом случае тебя подставляет несходство ушей, во втором – погрешности при вклеивании.
Комиссар велит как следует обнюхать мой паспорт и полицейские картотеки, и спустя какое-то время ему сообщат, что Мерседес Амадо, глухонемая каталонка, на самом деле Лица Милович, сербиянка, которой медведь на ухо вовсе не наступал. Два года назад она сбежала из комиссариата восьмого округа Парижа, зарегистрирована была в Марэ. Но пока все это раскроется, я буду уже в Голландии.
А дальше что?
Марэ. Прошло, конечно, немало времени, но кто раз слышал французский язык Принца, не скоро его забудет. Зато его родной язык слышали консьержка и арабские гастарбайтеры в «Веселом баране». Не скроешь, откуда он родом. Таким образом, меня могут достать и в Польше. И псу под хвост мой кружной путь в Варшаву через Гаагу.
У меня было ощущение, словно я тяну за собой горящий бикфордов шнур. Неумолимо бежит пламя: Вена, пансионат «Золотой якорь», «Ритц», Марэ, Ножан-сюр-Марн. Огонь разливается дальше, пересекает границу… Где он остановится? Остановится ли?!
А, все это треп. Мне просто понравился парень – вот она, сермяжная правда. Судьба надо мной посмеялась. Подсунула оказию, за которой я безуспешно гонялась по всей Европе, так нет же: отличный куш перестал меня колыхать, в Деда Мороза поиграть захотелось! Лох я ливерный! Сама виновата.
Как потом оказалось, легавые не добрались даже до Вены. Как я и предполагала, Ванесса не осмелилась заявить о пропаже документов, а полиция действовала лениво, потому что, с их точки зрения, я – мелкая сошка. Ну и на здоровьице!
Но моя покинутая шефиня не смирилась. Чего не сделала полиция, сделал Виктор из ее парижского зоопарка в Клиньянкуре. Он помнил меня по «Среди своих». Чертов емеля напал на мой след в Марэ и, не тратя времени даром, выследил меня при помощи родимой шпаны в Варшаве. Ему пообещали неплохой куш, еще бы! Для Ванессы я опасный свидетель.
Ну и одурачили же меня!
Одурачил иллюзорный покой и недоступность дома на улице Ватто. Чудилось – цитадель безопасности, оказалось – паучье гнездо. Потом я хотела слупить немного деньжат, но перестала контролировать ход событий, подчинилась какой-то сверхъестественной силе, которая привела меня… Вот именно, куда?
* * *
Я влипла, прежде чем успела разобраться в своих чувствах. Этер. А ведь знала, что он из себя представляет. Эгоист с навязчивой идеей. Бабулино солнышко и зеница папенькиного ока. И надо же, чтобы именно меня этот богатенький сынок сшиб с катушек… Неслыханная глупость, но я ничего не могла с собой поделать, хотя ждать могла только шишек да колотушек. Впервые я поняла, что со мной творится, когда Анна-Мари прислала фотографию с Палм-Бич.
Флорида, Атлантический океан. Анна-Мари в купальном костюме верхом на дрессированном дельфине, Анна-Мари в облегающих шортиках и тропическом шлеме за рулем сигарообразного автомобиля. И открытка со словами: «Привет Этеру от его родины».
– Классная телка твоя родина, – похвалила я фотографии Анны-Мари, хотя меня так и корежило.
– Это топ-модель из «Вог», я познакомился с ней на каникулах, на Багамах.
Меня затошнило еще пуще. Красивые, свободные, богатые, с незапятнанной биографией. На меня им наплевать, а ведь и я могла бы при желании выставлять голую задницу на фоне шикарной тачки.
Я не показывалась у Этера несколько дней. А потом у меня крыша поехала…
Утром, когда Ванесса еще спала, я вычеркнула из списка ее гардеробной, обширной, как универмаг «Лафайетт», велюровый костюм цвета ржавчины с отделкой из лисы. Несколькими стежками подогнала его на себя. Шить я умею так же хорошо, как менять свою внешность.
До сих пор я ничего не брала из вещей Ванессы, но в случае чего всегда смогу внушить ей, что она сама велела избавиться от костюма. Скорее всего, она вообще не заметит пропажи. Я знала тряпки, которые она любила рассматривать, если не надевать. Остальные Ванесса запихивала в дальний угол и потом забывала про них. Экономная до скупости, она совершенно не заботилась о состоянии своего гардероба.
Пролистав подшивки «Вог», я проанализировала все воплощения, лица и силуэты Анны-Мари. Запомнила ее характерные черты, постаралась проникнуть в ее душу. Что она может думать, чувствовать, переживать…
К обеду – а обедать Ванесса выходила в пять часов – я подала вино, куда добавила безвредный отвар из трав, который не дает никаких побочных эффектов. Заснет пораньше, так вылакает меньше коньяка, здоровее будет.
Через два часа я уложила шефиню в постель. В семь вывела из гаража машину Ванессы, переливающуюся изменчивыми зелеными бликами, как павлиний хвост. У Анны-Мари была такая же. Новый Поль, нищий турок, с поклоном открыл мне ворота.
Машину оставила на стоянке. К дому, где я снимала чердачок, не стоило подъезжать на столь элегантной тачке.
Меня так увлекло превращение в Анну-Мари, что вопрос, как отнесется к этому Этер, пришел мне в голову, только когда я остановилась у его дома.
И тогда я впервые заметила какого-то подозрительного типа. Нюхом, спинным мозгом почуяла опасность. Неужели мне на хвост села полиция?
– Анна-Мари! – Этер не узнал меня.
Но я не могла вволю насладиться своим искусством перевоплощения, мне было не по себе от присутствия типа на улице.
– Вот видишь, какая обманчивая вещь – внешность, – назидательно сказала я, сбрасывая парик цвета спелой пшеницы.
– Мерседес? – Он онемел от изумления. Этер знал меня только под этим именем. Он проследовал за мной в ванную и смотрел, как я смываю с лица черты Анны-Мари.
Молчаливый, мрачный, Этер как-то странно смотрел на меня, когда я, уже не похожая на девушку с обложки, уселась с ним ужинать. Я почувствовала себя незваной гостьей.
В тот момент я многое бы отдала, чтобы превратиться в знаменитую манекенщицу. Но дело было совсем не в ней, случайной знакомой. Я мало знала про Этера, и мне, замороченной любовью, отказал врожденный дар угадывать людей.
Он был закрыт для любви. Охваченный чувством собственной инакости, ущербности, заклейменный небытием матери. В его памяти не осталось даже следа от ее личности. Эта особенность рождала в Этере бунт против действительности и желание изменить эту действительность. Он все еще оставался маленьким мальчиком, а мысли о матери превратились в манию.
Приложил к этому руку и отец, который возводил безумные препятствия на пути Этера к истине, и другие люди, которые кто искренне, кто ради денег помогали Станнингтону-старшему.
И я внесла свою лепту, открыв ему существование ненормального брата.
– Ты кто? Актриса?
До моего маскарада он не спрашивал, кто я.
– Аристократка. Во мне течет кровь нескольких поколений благородных конокрадов. Мои дед и прадед уводили только чистокровных жеребцов. Даже мой отец, неудачливый мошенник, старался быть лучшим в своем деле. А я осталась им верна, последняя в роду…
– Ты забавная.
– Очень забавная. Особенно когда говорю правду.
Этер не принял мое признание всерьез, а я и хотела, и не хотела, чтобы он поверил. Но его занимали только проблемы Этера-Карадока, а не чужие биографии.
– То есть ты все знаешь…
– Я переоделась для розыгрыша. А что я должна знать?
– Никого не заметила возле дома?
– Естественно, заметила. Какая-то странная живность шатается у ворот.
– Именно.
Избегая моего взгляда, Этер смущенно пробормотал, что у дома прохлаждается личность, подосланная его папашей. Папик разгневан дружбой сына с молодым поляком. Папика вообще беспокоит общение сына с интернациональным табуном студентов, но на поляков у него особенная аллергия. Папик у нас сноб и активно открещивается от предков.
Позже я сообразила: старый Станнингтон и сам не понимал, что его неприязнь к польским предкам объясняется не столько идеалами американского истеблишмента, сколько желанием утаить от сына правду о его происхождении.
А вот на молодого Бея Оскерко старик отрастил не то что зуб – клычище, так как считал, что именно он или его папаша-адвокат рассказал Этеру об убогом братце. Правда, потом богатей узнал обо мне…
– Чудовище, – заключил Этер повесть о своем родителе.
Я с облегчением перевела дух. Стало быть, рыло в подворотне – не легавый, а обычный топтун из какого-нибудь частного агентства. Знай я старшего Станнингтона как следует, не радовалась бы. А тогда я просто почуяла богатую добычу. Отличный случай для красивого трюка. Давно мы ждали такого фарта. Мечтали о нем весь парижский период после венской драчки.
– Предков не выбирают, их судьба дает, – утешила я Этера, полностью разделяя представление папаши об этом сопляке.
– Он заблокировал мой счет.
Этер выплюнул последнее признание, как кость из горла.
Бедняжечка! Папочка отобрал у малыша соску.
Я предложила Этеру одолжить денег, он отшатнулся, словно по морде получил.
– Никогда больше не говори таких вещей! – возмутился он, гордость перла изо всех щелей.
– Знаешь, что делал король Наваррский, когда навара у него было с гулькин нос, одни виды на французскую корону?
– Не знаю, – мрачно буркнул Этер.
– Он рассылал банкирам подписанные им векселя. Кто-то возвращал, а другие отстегивали бабки.
– Никогда в жизни!
Он снова раздулся от гордости. Моя практичность разбилась об очередной принцип юного богача. Лучше он пойдет грузить уголь или мыть посуду в забегаловке!
Ну и флаг тебе в руки да банку с краской! Интересно, сколько ты выдержишь? Может, надуманные проблемы отпадут сами собой, когда появятся настоящие? Так я рассуждала про себя. Выносливый и упрямый, Этер мерился силами с вагонами угля на Сен-Лазар – для заработков и назло папаше. И ни на грош своих фанаберии не утратил.
Перебрался к своим приятелям, роскошную хату попытался сдать внаем, но в ту жуткую зиму ни один конь в пальто не пришел смотреть квартирку-люкс. Вся честная компания бедствовала. Я оценила ситуацию и поняла, что пора выходить на сцену, иначе Этеру, его друзьям и домашним тараканам придет полный гнездец.
– Почему ты не хочешь познакомиться с моими друзьями? – Ему не терпелось продемонстрировать меня своим студентикам.
Еще чего, морда – мой самый ценный капитал!
– Мне следует держаться в тени, иначе не смогу отвлекать от тебя внимание наемников твоего папаши.
Это был серьезный аргумент, и почти правда.
Теперь мои маскарады стали обязательны. У меня волосы на голове вставали дыбом при мысли, что может случиться, если разведка папаши выследит меня до самой Ванессы. К тому же я занималась подготовкой к охоте. Надо было спешить, я же не знала, сколько времени Станнингтон-старший проведет в Париже.
Я пошла в Марэ.
– Девочка, что стряслось?! – перепугался Принц.
Я не показывалась в их районе с тех пор, как перестала существовать Лица Милович. Встречались мы в арабской столовке, где ежедневно с полудня Принц по доступной цене давал мошенникам юридические консультации.
На сей раз у меня не было времени ждать, и я пошла в их подвальчик. Консьержки я не боялась. В собственной шкуре с небольшой ретушью я ничем не напоминала Лицу Милович, смотрелась скорее итальянским подростком.
– Для вас есть работа. А меня можешь звать Микеланджело.
Так именовался четвертый, самый младший ребенок домработницы Этера, синьоры Оверолы, итальянской мамаши французского гражданина.
– Парижанин! – Синьора Оверола гордо потрясла сосунком, когда впервые после родов пришла убираться к Этеру. – Вы только посмотрите, синьорина, – восторгалась она, – достаточно того, что он появился на свет на этой земле. Ему никогда не придется умолять в префектуре, как его маммине, чтобы продлили разрешение на работу! Он не будет бояться, что каждые полгода придется обивать пороги!
Микеланджело получал очень приличное детское пособие от Республики, поощряющей естественный прирост населения, и теперь уж никто не осмелится депортировать маммину французского гражданина, который имеет законное право на территории родной страны сосать грудь матери-иностранки.
Я одолжила имя у этого удачливого смуглого пончика с глазенками-маслинами и отправилась в жилище друзей Этера, а чтобы спровадить Этера из дому на время моего прихода, договорилась встретиться с ним на другом конце города.
Подкинула бедолагам немного деньжат и не упустила случая прихватить письма Оскерко-старшего к сыну, чтобы хоть немного разузнать о нем. Я ведь даже имени его не знала. Не выпытывать же у Этера!
Расходы на представительную внешность поглотили почти все мои сбережения, накопленные из аскетичной платы Ванессы. Мои-то коллеги вообще отвыкли от такой роскоши, как деньги, и жили исключительно за счет знакомства Принца с уголовными кодексами всех стран. У этих господ железный характер: лучше сдохнуть с голоду, чем взяться за работу! Исключение делалось только для юридических консультаций, которые давались нищим за нищенское же вознаграждение. Юриспруденция – благородное хобби Принца.
После года пребывания в Париже его французский лучше не стал, зато к нему прилип арабский диалект. На таком своеобразном эсперанто Принц мог читать лекции хоть по римскому праву, и ничего – его все понимали. Бедняги похудели, так что штаны с них падали. Пришлось мне их приодеть, заплатить за хороший отель, где они расположились, как пристало уважающим себя членам коллегии адвокатов, да еще потратиться на соответствующие документы и ужин для Клапарона в дорогом, как сто чертей, ресторане. Этот разбойник с большой дороги не случайно именно такую харчевню выбрал для встречи, прежде чем согласиться сдать нам на два дня свою канцелярию.
Отреставрированный Принц, в роскошном, слегка поношенном костюме, какой носят люди с безупречным вкусом, в новеньком парике из натуральных волос, с потрясающим знанием предмета, смотрелся классно. Господь просто создал его для роли адвоката из Польши, раз никаким другим языком он не владеет.
Мессер стал полномочным представителем фирмы «Оскерко» в Париже. Остановившись в престижном пансионате, Витек появился у Клапарона, показал ему солидные документы и оговорил условия сотрудничества.
– Я славянофил, – уверял Клапарон, содрав с нас пятнадцать тысяч франков за право пользования своей канцелярией, а потом в «Серебряной башне» сожрал две дюжины устриц и еще шесть разнообразных блюд, включая их знаменитую утку.
И при этом остался таким же тощим. И куда этот скунс всю жратву девает?! Причем лопал на мои денежки, тяжким трудом заработанные у его патронессы. Приходилось только надеяться, что у него печенка откажет.
Вот так мы содрали семь шкур со Станнингтона-старшего, он сам напрашивался. Прошло гладенько, как по маслу. Для него продажность Оскерко сама собой разумелась – привык вести дела с мерзавцами из высшего общества.
Но я недооценила старика.
Я отработала несколько воплощений, даже не приходилось слишком уж эксплуатировать Анну-Мари. Только тогда влезала в ее шкуру, когда она сама уезжала из Парижа. Дружба Этера с манекенщицей сперва очень даже успокоила папеньку, он рассчитывал, что сын, занятый подружкой, забудет про молодого поляка.
Он ошибся.
Этер привязался к моему земляку. Они все реже расставались, я тоже не избежала встречи с Беем Оскерко. Он не мог отвести от меня глаз, и это были глаза мужчины.
Мальчик из приличной семьи, я даже не знаю, заметил бы ты меня на варшавской улице. Обратил бы на меня внимание, если бы я присела за один с тобой столик в каком-нибудь кафе в нашем родном городе, где подают горькую черную жидкость с запахом паленого ячменя и называют ее кофе?
Я иллюзия.
В костюме от Кардена, в роскошной машине, под охраной искусства великого кутюрье, макияжа и лицедейства, приправленная симпатией единственного наследника великого состояния, я кажусь прекрасной и желанной, недоступной, как драгоценность в витрине ювелира.
Мы пили вино в погребке, где настоящая Анна-Мари не появлялась. Хотя дело уже начинало пахнуть керосином: завсегдатаи быстро узнали во мне девушку с обложки.
А Этер, увлеченный этой игрой, невзирая на мои протесты, потащил нас в «Серебряную башню», куда частенько заглядывала настоящая Анна-Мари. Он веселился от души, в отличие от меня. Дурацкая, опасная эскапада. Истинная Анна-Мари была на съемках в Ницце, но в любую минуту мог войти кто-нибудь из ее знакомых. Ничего не произошло, но я с огромным облегчением покинула ресторан. Тогда же я решила навсегда расстаться с маской знаменитой манекенщицы.
– Этер, глупый молокосос, какую же ты мне подложил свинью!
В тот раз я пришла в ярость. Разумеется, я готова была сносить от него многое, но на роль матерящегося попугая или собаки-математика пусть поищет кого-нибудь еще.
У Этера была сильная склонность к выпендрежу, как у всех людей его круга. В конце концов, чем они могли поразить друг друга? Драгоценности, машины, женщины, дома, яхты, самолеты, картины старинных мастеров есть у каждого. Разве что немой служанкой или женщиной-хамелеоном.
– Я не хотел доставить тебе неприятности!
Этому недорослю и в голову не пришло, что он подверг меня опасности ради простого розыгрыша. Публика его круга безразлична ко всему, что не касается ее лично.
* * *
Когда Этеру позарез требовалось улизнуть от папашиного соглядатая, на помощь приходил Мессер. Они были почти одного роста, остальное довершал грим, этим искусством Мессер владел не хуже меня.
– Мы идем в «Люксембург», двойник должен подсмотреть твои манеры и походку, – как-то раз сообщила я Этеру.
– Да пусть просто зайдет ко мне в гости, я охотно с ним познакомлюсь!
– Исключено! – отрезала я.
Мессер не собирался светиться перед клиентом. В нашей профессии лицо надо беречь от чужих глаз. Этер жутко огорчился, когда ему отказали в игрушке.
Мессер в роли молодого Станнингтона появился вечером у подъезда, Этер чуть позже выскользнул из дому, и никто не обратил на него внимания.
Мы с Витеком решили разыграть правдоподобный сценарий, самый безопасный для него и единственный возможный для меня: Этер ухаживает за девушкой с Востока.
Витек целыми днями сиднем сидел в квартире Этера, не показывая носа на улицу, а я пробиралась к нему по вечерам, усыпив Ванессу.
Личина индуски позволяла совершенно изменить внешность. Вдвоем мы выходили из дома, но всегда только вечером. Мессер, загримированный под Этера, я в настоящем сари из золотистого шелка (в ход шли наряды Ванессы и ее драгоценности).
У подъезда нас поджидал кремовый «бьюик», взятый напрокат вместе с шофером.
Мы с Мессером отправлялись в ресторан или куда-нибудь еще, где могли вдоволь мозолить глаза соглядатаям. Так продолжалось четыре дня, пока Этер отсутствовал. А на пятый вечер мы решили наведаться в «Олимпию».
Почему именно на шоу с участием Анны-Мари? Разумеется, не для того, чтобы поглазеть на искусство макияжа, которым я владела не хуже, чем визажист на сцене. Нет, из обычной бабской стервозности: привести свою добычу, чтобы подразнить другую бабу. Пусть добычу и подложную, но ведь со сцены Мессер будет неотличим от Этера. Даже Бей Оскерко купился и помчался в антракте утешать Анну-Мари, о чем потом поведал мне Этер.
В тот вечер для нас с Беем Париж оказался большой деревней. Я не предполагала, что обаяние Анны-Мари в моем издании так подействовало на парня. Мне стало грустно. Почему я нравлюсь людям, только когда притворяюсь кем-то другим?
А потом Париж стал еще меньше. Свора папаши Станнингтона напала на мой след. Все-таки они отрабатывали свои деньги. Когда размножившаяся Анна-Мари одновременно начала показываться во Флориде и Париже, в Ницце и Париже, в Сен-Тропез и Париже, они встали на уши и поймали-таки меня.
Папаша Станнингтон выловил мою особу из водоворота юбок вокруг своего наследника и обнаружил, что сонм женщин сводится к одной-единственной глухонемой служанке его жены. К счастью, я успела предостеречь Мессера и Принца и в мгновение ока они исчезли из города. Бабки у них имелись. Платил Станнингтон-старший. Каждый из нас получил немало денежек за номер «адвокат Оскерко из Варшавы». Попадись мои приятели в руки старикану, он бы их ободрал, как бананы, и мне бы тогда сидеть во французской тюряге. Но в Париже Станнингтон не сомневался в подлинности Оскерко, с которым он заключил сделку в канцелярии Клапарона. Правда, он сообразил, кто на самом деле выдал сыну местопребывание брата-гомункулуса, и взял меня на короткий поводок, потребовав, чтобы я доносами возместила причиненное зло.
Зло! Может, и в самом деле не стоило говорить Этеру о существовании несчастного идиота? Но ведь, рассказывая об Артуре, я почти не знала Этера и его душевное состояние меня мало волновало. Это уже потом я стала носиться с ним как с писаной торбой.
«Кто я?» С четырнадцати лет Этер упрямо искал ответ на этот мучительный вопрос. Тщетные попытки найти мать или хотя бы отгадать, кто она. Ванесса, на которой отец женился задолго до его, Этера, рождения? Нет. Полный абсурд.
А потом последовало открытие: умственно неполноценный брат. Этер принялся собирать сведения о бостонской клинике, где сам он появился на свет и где тайно экспериментировали с человеческими зародышами. Начал взахлеб читать все, что касалось детей из пробирки, но собственная гипотеза вызывала у Этера яростный протест.
Я, конечно же, сторонница старого, испытанного способа делать деток. Но если отбросить предрассудки, то что тут особенного? Разве зачатие так уж важно? Человек существует, думает, чувствует, понимает, может радоваться миру.
Но с Этером я своими мыслями не поделилась. Чужую беду руками разведу, известное дело. Я тоже не хотела бы проклюнуться в пробирке, но ужаса у меня эта мысль не вызывала.
Собственная неполноценность. В умственной отсталости своего брата Этер усматривал результат генетических манипуляций. Еще бы! Человеку всегда легче верить в то, что лекарь напортачил, чем винить застарелый сифон предков. Но и эти свои гипотезы я не обнародовала. Вместо этого сунула нос в учебники, чтобы подтянуть свои знания по генетике.
– Один процент детей рождается с дефектами развития, а почти все остальные люди – носители генетических дефектов.
Как об стенку горох. Какое ему дело до всех! Этера интересовали только собственная персона и ненормальный братец. Снова и снова отправлялся он с визитом к очередному ученому с титулом длиной с Китайскую стену, а в его отсутствие мы на пару с Мессером водили за нос папашкиных топтунов.
Ну и семейка эти Станнингтоны! Один чокнутый носится со своим страхом, не в пробирке ли его заделали, а другой из кожи вон лезет, чтобы первый не узнал правды о себе.
Но тогда я еще ничего не знала о мотивах папеньки Этера. Когда слабое сердце Артура перестало справляться с обслуживанием огромного тела, растущего как на дрожжах, все семейство окончательно спятило.
Станнингтон-старший, доверяя только американской медицине, заставил жену перевезти сына в Штаты. Спьяну Ванесса обвиняла мужа в предумышленном убийстве при помощи новейших достижений медицины, протрезвев же, мчалась в Америку на свидание с любимым чадом. Меня она с собой не брала, в ее отсутствие в доме на улице Ватто правил Чен.
Старый Станнингтон согласился на пересадку сердца, и в бостонской клинике ждали донора. То есть ждали, когда молодой, здоровый и умный человек свернет себе шею, чтобы вырвать у него сердце и пересадить безмозглому существу. И это наполняло меня куда большим ужасом, чем зачатие в пробирке. Но Артур не дождался чужого сердца, его собственное перестало биться, прежде чем нашелся донор. Отпала одна моральная проблема, появилась другая.
– Знаешь, я не чувствую с ним ни малейшей человеческой связи, – исповедовался мне Этер, потрясенный своим открытием.
Он поспешил в Бостон, чтобы искупить неприязнь к брату и чувство вины за собственное здоровье. А еще – чтобы увидеть Ванессу.
Но она по-прежнему отказывалась встречаться с ним.
– Почему она меня ненавидит, чем я перед ней виноват?
Этер лелеял тайную надежду, что я каким-то образом все разнюхаю и ему донесу. В какой-то мере я уже знала, в чем дело, слепив воедино обрывки пьяных монологов Ванессы.
В чем он виноват? Да в том, что появился на свет. Ванесса восприняла рождение Этера как пощечину своей женской сути. Кроме того, на Этера обратилась вся отцовская любовь, несчастному уроду ничего не осталось.
Ванесса согласилась, когда муж решил завести собственного ребенка. Неизвестно, чем она руководствовалась. Возможно, чувством вины за то, что не смогла произвести здорового потомства, возможно, любила мужа и боялась его потерять. Или ею руководила забота об Артуре, который мог стать яблоком раздора между ними? В любом случае Ванесса обещала признать своим ребенка мужа. Каким же унижением была для нее эта сделка! Ее сына поместили в санаторий в Лаго-Маджоре, а она сама, согласно желанию мужа, поселилась под Парижем, симулируя беременность.
Но Ванесса не знала своего сердца.
Она не только не смогла усыновить ребенка, ее не хватило даже на терпимость. При известии о том, что ребенок родился, она возненавидела его, отказалась признать и не хотела больше о нем слышать. Не вышла из нее библейская Сара.
Дороги супругов разошлись, а Артур стал обоюдоострым мечом в руках Ванессы и ее мужа. С течением времени обида Ванессы превратилась в ненависть. И она погрузилась в личный ад.
* * *
Первый антракт в круизе я устроила в Гааге.
Между поездами позвонила Этеру. Номер на Стегнах, один из перечисленных им в открытке, не отвечал. Я позвонила по другому, в деревенский дом в Ориле. Этот номер он сообщил мне в письме год назад.
– Слушаю! – раздался в телефонной трубке голос Этера, на фоне смеха, музыки, звона бокалов.
– Собираюсь тебя навестить. – Я не узнала собственный голос, таким чужим он стал от волнения.
Этер узнал меня, только когда я назвалась и напомнила ему о Париже.
– Где ты?
Он даже обрадовался. Я ответила.
– Садись в самолет и лети сюда! Я встречу тебя на Окенче.
– Буду в Варшаве только послезавтра. – Я все еще не хотела рисковать и лететь самолетом.
– Жаль… Завтра я уезжаю на несколько дней.
– Я думала, что смогу у тебя остановиться. Естественно, мне было где жить, но я бы охотно приняла его приглашение.
– Никаких проблем! Я оставлю тебе ключи в секретариате нашей фирмы. Тебе любой покажет зеленый небоскреб на улице Ставки.
Этер не знал, откуда я на самом деле родом. Я никогда ему не говорила.
– Скажи, что приедет Сюзанна Карте. Так меня зовут.
Я повесила трубку, чтобы не объяснять, куда подевалась Мерседес Амадо, и нырнула в уличную толчею. Субботний вечер, неспешная нарядная толпа. Чужой язык, чужой город, чужие обычаи. Я внезапно почувствовала себя одинокой, брошенной, выведенной за скобки обычной жизни. Мне отчаянно захотелось домой. Давали о себе знать усталость и разочарование короткой памятью Этера.
После семидесяти восьми часов непрерывного бегства через Бельгию, Голландию и Германию я добралась, наконец, до родины.
Варшава.
Чистая, аккуратная, тихая ранним утром, близкая, трогательная и немного другая, провинциальная после буйства западных метрополий.
Ресторан – учет. Газетный киоск – «сейчас вернусь». Не работает – киоскер в отпуске, не работает – продавец болен, не работает – мастер уволился. Прием товара. Ревизия. Ремонт.
«В парк. Жолибож» – опущенный козырек единственного такси на стоянке.
– Я те из жопы гараж сделаю, щенок! – Тип за рулем принял меня за парня.
– Куда прешь, корова! – Водитель автобуса признал во мне девушку.
Я почувствовала себя в родном городе.
А вот и далекая Воля за караимским кладбищем. Давно не виденный дом с насосом и всеми удобствами во дворе. Но сад прекрасен, деревья выросли, в кронах прибавилось ветвей. И моя мать, немолодая уже, потому что я – поздний ребенок, о таких говорят «поскребыш».
Я сирота по собственному желанию и давно не видела братьев-сеструх, которые неплохо в жизни устроились. Они критиковали меня за образ жизни и непонятные источники дохода. Знали бы они, чем я на самом деле занимаюсь, – на порог не пустили бы. Знать-то они не хотели. И жили отдельно от матери.
– Люня! – обняла меня мама.
Только она по-прежнему называла меня этим детским уменьшительным именем. Только она знала правду обо мне. Но матери любят своих детей такими, какие они есть.
Все как раньше. Выскобленный, шафраново-желтый некрашеный пол, тряпочные половики, огромная печка с треснутой кафельной плиткой. В комнате диван (мама именует его оттоманкой) под узорчатым плюшевым покрывалом, бесчисленные вышитые подушки. В центре дивана – кукла, цыганка в юбке с блестками. Этой куклой детям никогда не позволяли играть. Украшение единственной ценной мебели в доме, на которую и садились-то только по праздникам.
– Я тебе яичницу сейчас пожарю!
Мама не спрашивала, откуда я, как никогда не спрашивала отца.
Она разбивала яйца, на сковородке шипел жир, а когда я наелась, принесла оцинкованное корыто, тоже из моего детства, и подбросила угля в печь.
Воду мама черпала из котелка, вмурованного в плиту вместо пятой конфорки. Сколько я себя помню, там всегда кипела вода, если печь была затоплена.
– Спасибо тебе за посылки, а денежки я приберегла для тебя.
Мама была дочерью, сестрой, женой и матерью людей, живущих отнюдь не в согласии с уголовным кодексом. Сама она ни в чем таком никогда не принимала участия. Она работала и выслужила скромную пенсию.
– Все, что я прислала, – это тебе.
– Да мне, детка, мало надо. Может, ты когда-нибудь остепенишься, замуж выйдешь… Что за мода пошла, девушки такие худые! – причитала она, растирая мне спину. – Небось, в этих заграницах ты и ела-то что попало. Ну, ничего! Если посидишь дома подольше, я тебя откормлю. – Так мама хотела вызнать, как долго я пробуду дома.
Неизменность любви мамы и искренняя радость от моего возвращения, вечная жизнь старого дома возвратили мне покой. Засыпая, я чувствовала себя в безопасности. Но это было совсем не так. Со мной остались страсти, гнев и безумие других людей.