Нельзя же так распускаться! Каждая мелочь выводит меня из равновесия. Если так будет продолжаться, не хватит сил, чтобы довести дело до конца. А я обязана все завершить. Только потом можно заболеть, рехнуться, умереть…

Подумать только – меня расстроил обычный конверт из страховой компании, который я нашла на своем письменном столе после приезда из Испании!

Я сидела как парализованная, глядя на страховой полис моей машины, и в ужасе строила догадки: кто его получил, Анеля или Дорога? Если Дорота, то заглянула ли она внутрь? Конверт ведь не заклеен.

Во что я превратилась за неполные пять месяцев? Подозреваю всех, никому не доверяю, даже самым близким людям. Подумать только! Совсем недавно я считала, что мне нечего от них скрывать. Я жила только для них – для мужчины, который двадцать лет был моим мужем, и для нашей дочери. А еще ради своей работы, которая много лет назад, у истоков моей искалеченной жизни, подняла меня из рабства и сделала человеком.

Нечего скрывать! Конечно, это звучит парадоксально, ведь в моей жизни была глава, которую я скрыла от всех, в первую очередь – от Адама. Но я не чувствую угрызении совести, ведь тогда мне было всего семнадцать лет…

Упрямая память бунтует, не желая перематывать пленку назад…

Пьяный клиент наконец заснул. Я чувствовала себя не униженной, а просто грязной, и мечтала выкупаться. Еще – физическое отвращение к своему телу за то, что оно по-прежнему мое. И омерзение, дикое омерзение к этому храпящему кабану, который купил меня, вот как эту бутылку «Мартеля» на столике.

Уже два года я не мерзла, всегда была сыта, но память о голоде и побоях не стерлась, хотя никто уже не смел поднять на меня руку: ведь я была Жемчужиной, знаменитой шлюхой портовых кабаков!

Однако уже тогда мое затоптанное человеческое достоинство понемногу воскресало, потому что я все больше мечтала сбежать. Сбежать от репутации первой дамы порта, от бандерш, а прежде всего – от опекуна!

Теперь, в этой квартире, где не было ничего моего, из небрежно брошенной одежды выпал бумажник. Он лежал на полу и сразу же приковал мое внимание.

В конце концов я подняла его и заглянула внутрь. Сколько же там было денег! Толстая пачка старательно сложенных, могущественных зеленых банкнот! Деньги – это независимость! А независимость – это другая жизнь… Хлеб и крепкие новые туфли, теплая печь зимой и никаких клиентов и Мишуры! Вот что тогда было для меня жизнью. В тот миг я подумала, что надо ловить удачу, посланную едва ли не самим Господом Богом, упущенный шанс не повторится!

Через час я сидела в поезде, уходящем из Щецина. Стоял тысяча девятьсот сорок девятый год. Четвертый год без войны. Поезд мчался в разрушенную Варшаву.

В этом поезде умерла Жемчужина, дорогая шлюха, гордость портовых баров. На варшавском вокзале из вагона вышла Мария Козярек, пока еще не медсестра.

Стыдится ли Мария Заславская за ту Марию, терзается ли укорами совести? Мария Заславская даже не краснеет за Жемчужину, потому что это совсем другой человек. Потом потекли годы, прошлое отдалилось от меня и казалось теперь эпизодом из чужой жизни.

Трудно понять, а еще труднее объяснить, но уже через несколько лет я не чувствовала никакой связи между Жемчужиной и Марией Козярек, студенткой медицинского училища, потом медсестрой, наконец, Марией Заславской – женой и матерью.

Это было трудное время. Только нечеловеческим усилием воли мне удалось закончить училище, невзирая на колоссальные пробелы в образовании. Потом появился Адам, мой первый пациент. То, что он полюбил меня, а я полюбила его, было моей величайшей победой над мрачной тенью, грязью, которой запятнала меня война, потому что самые страшные годы моей жизни непосредственно связаны с ней.

Некоторые натуры закаляются в страдании и нужде. Я не из таких. Я страдала, терпела голод и побои после смерти родителей в сорок третьем. В то время мне было одиннадцать.

Оказавшись в Щецине, я была готова на все, только бы не знать больше голода и битья. Я и теперь способна на все, чуть ли не на любое преступление, на всякую подлость, если кто-нибудь захочет разрушить этот с трудом построенный мир, причинить зло моим близким…

Может быть, на самом деле я совсем не изменилась?

Мое прошлое напомнило о себе в один обычный день, такой же, как тысяча других. Профессор готовился к особенно тяжелой операции. Я прекрасно помню, речь шла об аневризме мозга. Мне предстояло ассистировать.

Я пила кофе, когда меня позвали к телефону.

– Жемчужина… – услышала я в трубке мужской голос.

И мой мир рухнул. Я не сразу поняла, что это слово относится ко мне. Это была катастрофа, как если бы клиника взорвалась. Я молчала, ноги словно вросли в пол. В горле сухо, в голове пустота.

– Эй, без штучек! Ты меня слышишь? – раздраженно продолжал голос.

– Заславская у телефона, – наконец выдавила я.

– Мне нужно срочно с тобой увидеться.

– Я дежурю до утра. – Как страус прячет голову в песок, так я пыталась отложить неизбежное.

– Твой муж ведь уехал?

«Откуда он знает?» – мелькнула мысль. Чувство затравленного зверя…

– Приходи завтра в двенадцать ко мне домой, – сказала я, смирившись. Мне даже не пришло в голову, что он может не знать адрес. Сама не понимаю, почему я условилась о встрече у себя дома.

– Хорошо.

Он повесил трубку. Значит, знает, где я живу.

В операционную я шла, как в трансе. Не помню даже, о чем думала. Наверное, ни о чем.

Из этой пустоты меня вырвал рев профессора:

– Скальпель!!! – Я тупо уставилась на него. – Скальпель!!!

До меня наконец дошло, я подала скальпель. Профессор одарил меня бешеным взглядом. К таким безобразиям он не привык. Инструменты называл машинально, потому что я всегда держала наготове то, что может потребоваться.

Во время тяжелейшей операции, продолжавшейся четыре часа, я еще раз не успела вовремя подать нужный инструмент.

– Здесь только один больной, на столе, – рявкнул профессор.

Когда операция закончилась, я рухнула в обморок в дверях операционной. Очнулась на кушетке в процедурной, профессор подал мне рюмку коньяка.

– Надо было предупредить, что плохо себя чувствуешь, – мягко сказал он. – Я отвезу тебя домой. – Вне операционной это был самый вежливый и кроткий человек под солнцем.

– Всего лишь минутное недомогание, профессор.

Я проглотила коньяк. Как хочется, чтобы жизнь текла как всегда, как было до появления этого упыря.

Вернувшись с дежурства, я притворилась, что ложусь спать. Не хотела, чтобы Дорота, уходя в школу, видела меня в таком состоянии, совершенно сломленной. И впервые в жизни обрадовалась, что Адама нет и не будет дома еще несколько дней. Может статься, за это время я еще успею что-нибудь решить, по крайней мере собраться с силами.

Без единой мысли, с абсолютно пустой головой, я дожила до полудня. Он пришел минута в минуту. Я едва узнала Мишуру и должна сказать, что поначалу его внешность и безукоризненные манеры обманули меня. Он не производил впечатления человека с самого дна.

Он предался светской болтовне ни о чем, я не помню из всего этого ни единого слова. Наверное, хвастался своей новой личиной, хотел, чтобы я свыклась с его присутствием и убедилась, что он не скомпрометирует меня в обществе.

– Вынужден попросить тебя об одной услуге, – сказал он наконец.

Я напряглась, и от Мишуры это не ускользнуло.

– Ничего особенного, ничего угрожающего твоему положению… Речь идет всего лишь о регистрации автомобиля. Из-за налогов мне не совсем удобно владеть двумя машинами.

– Чем ты занимаешься? – еле выговорила я.

– У меня ресторанчик. – Он сообщил название и адрес. Моя крохотная надежда, что он живет не в Варшаве, лопнула. – Заходи как-нибудь, очень милое местечко, сама увидишь.

«Да чтоб ты провалился со своим ресторанчиком!» – подумала я, вслух же сказала:

– Видишь ли, у нас уже есть одна машина.

– При вашем достатке можете себе позволить иметь две. Никакой фининспектор не придерется, тем более что твой муж часто уезжает.

– Откуда ты все это знаешь? – вырвался у меня дурацкий вопрос.

– Нетрудно узнать, если очень постараться.

– Как ты меня нашел?

– Случайно увидел в кафе. По-моему, с мужем. Ты меня не узнала.

– Значит, шпионил за мной! – Меня снова охватила паника.

– Можно и так сказать, но зачем нервничать? Я уже довольно давно знаю, где ты живешь, а ведь не навязывался и в дальнейшем не собираюсь. Мне нужно только зарегистрировать машину.

– Но… что я скажу мужу?

– Не надо ему ничего говорить. Я все устрою, ты только подпишешь акт купли-продажи и документы на машину. На это уйдет два часа, а потом тебе ни о чем не нужно будет беспокоиться. Ты обо мне даже не услышишь. А если когда-нибудь захочешь купить себе машину, дай мне знать, и я моментально перерегистрирую свою.

Я не понимала, зачем ему эта комбинация. Почему он не может купить себе второй автомобиль, если держит ресторан? В этой истории я чувствовала какой-то подвох, не верила Мишуре и подозревала самое худшее. Во что он собирается меня впутать?

– Я тебе не верю. Что ты замышляешь? Если мне придется участвовать в твоих махинациях, я должна все знать!

– Не слишком-то ты любезна, да и подозреваешь меня напрасно. Думаешь, только тебя хватило на то, чтобы изменить свою жизнь? Ты ведь ничего обо мне не знаешь, а я давно покончил с теми делами.

– Если тебе нужны деньги, могу один раз дать разумную сумму, – глупо брякнула я.

– Я не за деньгами пришел! – возмутился он. – Ты напрасно нервничаешь и потому говоришь глупости. У меня достаточно средств, просто я не могу зарегистрировать еще одну машину на свое имя, потому что пришлось бы платить слишком большую пошлину. Пойми, я хочу избежать лишних расходов! Только поэтому и обратился к тебе.

– А что, больше некому оказать тебе услугу?

– Я подумал, что по старой дружбе ты не откажешь мне в такой мелочи. – Он закурил. – Хорошо, перейдем ко второму вопросу…

– И второй есть? – Мне казалось, я вот-вот упаду в обморок.

– Есть, – кивнул Мишура. – Мне нужна комната, примерно на год. У тебя большой дом, при наличии доброй воли ты могла бы пожертвовать одной комнатой без особого ущерба для собственной семьи.

– Тебе что, жить негде? – Я готова была снять ему любую квартиру, пожертвовать своими сбережениями и зарплатой, лишь бы он не жил под моей крышей.

– Речь не обо мне, а об одном знакомом… Молодой художник, ему нужен угол на время. Максимум через год у него будет кооперативная квартира.

– Почему он должен жить именно у меня? – Я понимала, что мне не отбиться, знала, какой аргумент он держит за пазухой на случай моего отказа.

– Это непрактичный и не очень состоятельный человек. Ему не по карману снимать квартиру в Варшаве. Я полагаю, что по старой дружбе, – он выделил голосом эти слова, – ты сделаешь это для меня, причем по божеской цене.

С каких же пор этот старый альфонс превратился в опекуна бедных художников? И какому художнику понадобился такой меценат?

– Ты забыл, что я живу не одна, что члены моей семьи тоже имеют право решать, принять ли им незнакомого человека под наш общий кров. Как я объясню это мужу?

– Думаю, ты сможешь его убедить, если захочешь. Бескорыстная помощь молодому способному человеку – разве не прекрасный аргумент? Все знают, что люди его профессии небогаты.

– Это твой подельник?

– Представь себе, нет. Просто я считаю его очень способным парнем. Мне кажется, в твоем изысканном доме он не будет выглядеть вульгарно.

– Это все, чего ты от меня хочешь?

– Все.

– А если я откажусь?

Я была почти уверена в том, что сейчас произойдет, и не ошиблась. Он был все тем же жестоким, беспринципным мошенником, каким я знала его двадцать лет назад. Сменил лишь поле деятельности. Неужели он действительно не торговал больше девушками?

Мишура повысил голос:

– Слушай, Жемчужина, мне будет очень неприятно, но придется рассказать твоему мужу, какой шлюхой ты была в ранней молодости. И конечно, дочери.

Этот человек никогда не бросал слов на ветер и наверняка, не колеблясь, осуществит свою угрозу. Я не решилась на блеф, не попыталась уверить, что муж обо всем знает. В любом случае остается Дорота. В то, что дочь в курсе моего прошлого, он, конечно же, не поверит.

– Не кричи! – Я тоже повысила голос, бессильная ненависть вернула мне самообладание.

– Прошу прощения, я напрасно сорвался. – Его бешенство исчезло в мгновение ока: он понял, что выиграл.

– Это шантаж…

– Зачем такой драматический тон?

– Тише!

Я услышала, как в прихожей насвистывает Доротка. Еще миг – и она уже в библиотеке. Мне ничего не оставалось, как представить их друг другу. Когда Мишура подал Доротке руку, мне хотелось крикнуть: не смей ее касаться! Не смей касаться моего ребенка! Но я промолчала.

– Это шантаж, – повторила я, когда Дорота вышла.

– Да, шантаж, – Мишура понизил голос до шепота. – Ты выполнишь мою просьбу, не такую уж и большую, ничего компрометирующего или угрожающего твоему статусу, и все будут довольны.

– Дай мне время подумать.

– Завтра жду тебя в «Омаре», – так называлась его забегаловка, – скажем, в два часа… Предупреждаю: никаких необдуманных шагов, потому что сама себя погубишь. Я подстраховался от всех неприятностей, запомни!

Наконец он ушел. Чувствуя смертельную усталость, я поплелась к себе и рухнула на кровать.

Мысль о самоубийстве пришла внезапно. Я вдруг подумала, что надо бы принять успокоительное, и тут меня озарило, что в аптечке есть нетронутая упаковка таких таблеток.

Я нашла стеклянный флакончик, отвернула пробку. На выбор было два термоса – с чаем и кофе. Эти термосы придумала Анеля и ставила каждому в комнате – чтобы под рукой всегда было что попить, говаривала она.

Высыпав все таблетки в чашку, я залила их дымящимся кофе, принялась размешивать. Таблетки растворялись, кофе постепенно мутнел.

Внутри я была пустая, как выдолбленная, и пустоту эту заполнял только один горький вопрос – и это все? Будто чья-то чужая рука мешала в чашке цикуту, а кто-то третий подсчитывал, сколько таблеток надо принять на килограмм веса и сомневался, хватит ли.

– Убегу в смерть! – услышала я свой голос. Слова прозвучали сентиментально, мне стало противно. Неужели я ломаю комедию перед самой собой? Нет. Честное слово, нет. Несколько минут мне на самом деле хотелось умереть, но когда я услышала собственный голос, кризис миновал.

Содержимое чашки я вылила в унитаз, ступая на цыпочках, как вор, чтобы Анеля не услышала моих шагов. Так же тихонько прокралась в библиотеку и выпила две большие рюмки коньяка, одну за другой.

Это я-то должна умереть, а такая сволочь будет безнаказанно топтать землю? Нет! Ведь однажды я уже вырвалась из лап этого гада. Конечно, тогда я была моложе и мне нечего было терять, не то что теперь. Но я давно уже не беззащитная Жемчужина и не позволю себя уничтожить. А уж если суждено погибнуть, то, Богом клянусь, он сдохнет раньше!

Что кроется под этими внешне невинными услугами, на которые он меня вынуждает, угрожая шантажом? Какой интерес Мишуре, чтобы в моем доме торчала его подсадная утка? Я ни секунды не верила в искренность этого сутенера в отставке.

Надо найти ответ на этот вопрос, и тогда, возможно, удастся схватить Мишуру за горло.

Назавтра я отправилась в «Омар». По правде сказать, я не верила в существование этой забегаловки, пока сама ее не увидела.

«Омар» существовал: два чистеньких, уютных зальчика. В дальнем помещении за служебным столиком меня ждал Банащак. Барменша, недурная собой женщина лет под сорок, называла его Владеком.

– Я согласна, – без обиняков заявила я, – у меня ведь нет выбора.

– Не драматизируй. На самом деле тебе ничего не грозит. Я не тупица, кое-чему в жизни научился и не требую от людей того, что превосходит их возможности.

– Тогда прими во внимание, что я не могу сдавать комнату (он досадливо взмахнул рукой), не перебивай! Зато я могу помочь знакомому или кузену знакомого, мы потом это оговорим. Но в такой ситуации – единственной, на которую я могу согласиться! – человек, живущий у меня в доме как друг, должен быть принят в приличном обществе. Я требую соблюдения внешних приличий, иначе для моих домашних и друзей эта ситуация будет неестественной. Поэтому… как бы тебе это поделикатнее сказать…

– Не волнуйся, этот парень хорошо воспитан, можешь без страха представить его своей семье и даже самым аристократическим знакомым. Ты об этом беспокоилась?

– Об этом, – призналась я. Он принял меня за мелкотравчатую мещанку, которая трясется от страха, что придется принять в свой дом невоспитанного типа. – Поэтому предупреди его, что время от времени, не слишком часто, ему придется сиживать за изысканным ужином или что-нибудь в этом роде. С другой стороны, надеюсь, он не станет нам навязываться, поскольку я отдаю в его распоряжение комнату, а не целый дом!

– Не волнуйся, он человек тактичный.

Нет, Мишура не разгадал мой замысел, куда ему! Условия выглядели совершенно естественно, меня даже встревожила покладистость Мишуры. Вот именно: почему ему так понравилось, что я собираюсь ввести в свет его протеже?

Формальности с автомобилем я уладила сразу же, а вот переселение к нам «кузена старинного друга» отложила на послеотпускное время. Банащак очень расстроился, ему хотелось организовать все как можно скорее.

– В сентябре муж надолго уедет, тогда автоматически снимается вопрос о том, что твой парень будет ему мешать, – объяснила я.

Мишуру это удовлетворило. Он ведь не знал Адама, не знал, что подобные возражения не пришли бы тому в голову. А мне требовалось время, чтобы разузнать побольше об этом художнике.

Банащак свое слово сдержал, больше не появлялся у нас и даже не звонил. Я постепенно привыкала к своему новому положению, но тут начались проблемы с Доротой.

Я совершенно не понимала и не понимаю до сих пор, что с ней происходит. Она съехала на тройки, ходила рассеянная, подавленная или, наоборот, болезненно возбужденная.

Иногда мне казалось, что дочь таит на нас страшную обиду, но списывала свои ощущения на собственные расстроенные нервы. После заключения договора с Банащаком я очень изменилась. Сумею ли когда-нибудь вернуть себе покой?

А теперь еще и дурацкий конверт из страховой компании совершенно выбил меня из колеи. Подавив страх, я впала в бешенство. Сперва схватилась за телефон, чтобы устроить Банащаку скандал, но сразу же положила трубку. У нас большая вилла, из-за этого пришлось поставить еще два параллельных аппарата. Все дома. Если кто-нибудь даже случайно возьмет трубку, может стать свидетелем нашего разговора.

Мне приходится таиться даже в собственном доме, но на будущее я сделаю все, чтобы предупредить подобные сюрпризы. Я сунула страховой полис в сумочку и помчалась в «Омар». К счастью, Банащак оказался на месте.

– Что случилось? – от него не укрылась моя ярость.

Я швырнула ему конверт.

– Ты нарушаешь наше соглашение!

– Прошу прощения, – сказал он, разобравшись в сути дела. – Страховые агенты живут на проценты с каждого договора, и в транспортной инспекции переписывают всех новых владельцев. Я просто забыл застраховать машину.

– Если такой промах повторится еще раз, можешь на своих планах поставить крест. И последствия меня не волнуют, потому что в этом случае все и так выплывет на свет божий! – Ярость моя была непритворной.

– Ничего подобного больше не случится. – Меня удивила его покорность. – Тебе пришлось пережить неприятные моменты, когда ты объясняла мужу, откуда взялся полис?

– Пока объяснять не пришлось.

– Скажешь, что полис прислали по ошибке. Боже! Этот мерзавец смеет мне советовать, что и как солгать Адаму! Лучше ему замолчать, иначе я за себя не ручаюсь…

– Сейчас сюда придет Омерович. Познакомишься с паном Казиком, своим будущим жильцом.

Действительно, такого знакомства можно было не стыдиться: молодой, красивый мужчина, очаровательные манеры. В моих глазах у него был всего один, но непростительный недостаток: он был протеже Банащака. Работал он в Спиртовой Монополии в Езерной.

– На спиртовом заводе? – Мне показалось, что я ослышалась.

– Вас удивляет, как это художник может работать в винно-водочной промышленности. Еще как может! Я занимаюсь дизайном этикеток. Экая проза, правда?

Дома пришлось сообщить о новом жильце. Мне было очень тяжело. Теплым вечером мы сидели на террасе, в траве мерцали светлячки. Дорота привезла с каникул четырех и выпустила у нас в саду – прижились.

Я знала, что без особых усилий смогу уговорить своих близких принять Омеровича. И Адам, и Дорота добросердечны, в них не было эгоизма, разве что совсем немного, чтобы выжить. Оба частенько шутливо говаривали: любя общество, не забывай о собственной личности.

Для начала я повторила это их присловье.

– Личность – молодой художник, ни кола ни двора, кочует по добрым людям. Но у добрых людей, даже при самом теплом сердце, тесные квартирки. Приютим его?

– Истинно говорю вам, нет в сем греха, – изрекла Дорота.

В ее кругу в последнее время пошла мода на подобные выражения. Доротка совершенно серьезно утверждала, что это церковнославянский.

– Разве среди наших знакомых есть художники? – пытался вспомнить Адам. Вошла Анеля, принесла кофе и фрукты. – Садись, Анеля, – пригласил Адам. – Тут у нас семейный совет, а твое слово должно быть первым, потому что работы прибавится тебе. Мы хотим взять квартиранта.

– На кой нам квартирант?

– Это кузен моего знакомого, – ответила я и повернулась к Адаму. – Я тебе говорила, он к нам как-то заходил.

Мне пришлось рассказать Адаму о том визите, не упоминая, разумеется, в каких обстоятельствах Банащак стал моим знакомым.

– А-а… пана Банащака! – вставила Дорота. Мое сердце замерло. Это игра воображения или она действительно чересчур легко запомнила эту фамилию, а в голосе послышалась некая особенная нотка?

– И где мы разместим юного мазилу? – вслух размышляла Дорота.

У меня явно сдают нервы – голос дочери звучал совершенно нормально.

– Наверное, в мансарде, – решила я. Так мы называли большую угловую комнату с эркером на втором этаже. Туда стаскивали разные вещи, которые жалко выбросить.

– И когда ты его привезешь? – поинтересовался Адам.

– Наверное, в сентябре, не хочу, чтобы он… тебе мешал, – неуверенно сказала я, потому что мне показалось, будто Адам отнесся к моей идее прохладно.

– С чего это он будет мне мешать? – удивился муж. – Если ему негде жить… правда, Анеля?

Анеля всегда во всем соглашалась с Адамом.

Какие они светлые, ясные, мои близкие… в сравнении с ними я почувствовала себя мелочной, трусливой, подлой… настоящей Жемчужиной!

– А какой он, этот художник? – допытывалась Дорота.

– Честно говоря, из-за тебя я предпочла б, чтобы он не был так красив.

– Ты меня не так поняла, – не то презрительно, не то высокомерно ответила дочь.

Откуда у нее этот новый, неприятный тон? Снова тревога схватила меня за горло. Неуловимая нить вытянула из памяти картину: Дорота подает Банащаку руку. Все это время я боялась, не услышала ли она тогда чего-нибудь.

– Мама, а за квартиру он платить будет? – перебила Дорота мои мысли.

– Думаю, что нет. Мы же делаем это не ради денег.

К чему она клонит?

– Ты не права, мама. Ничего нельзя давать даром. Если это приличный молодой человек, в таких условиях ему самому станет неуютно.

– Правильно Доротка говорит, пусть платит, – поддержала ее Анеля.

– Задаром получает отдельную комнату? За красивые глаза и за то, что он кузен знакомого? Это непедагогично. Пусть возьмет на себя часть квартплаты и вкалывает на уборке дома и снега. Почему это только на моих и Анелиных плечах?

– Вот именно! – Анеле предложение Доротки пришлось по душе. – А молодой мужик будет баклуши бить? Чай, не беспомощный?

– Папа, мы ведь правы? – Дорота, как всегда, воззвала к авторитету отца. Он был для нее истиной в последней инстанции.

Адам согласился. Конечно, Дорота была права, только почему она так яростно отстаивала свою правоту?

* * *

«Молодой и беспомощный» прежде всего оказался не таким молодым, а насчет его беспомощности я пока ничего сказать не могла. Понятие «молодежь» стало очень уж растяжимым. Понося молодежь направо и налево, подразумевают как сопляков подростков, так и людей за двадцать. Если же хвалят, то выясняется, что и тридцать с хвостиком тоже молодежь.

Казимежа Омеровича никак к молодежи не причислить, он явный переросток. Ему уже тридцать пять, хотя никто столько не даст.

Я не смогла скрыть изумления, открыв его паспорт (художника пришлось прописать у нас).

– Несерьезно я выгляжу, правда? – улыбнулся он, заметив мое удивление. – И ничего с этим поделать не могу!

Но выглядеть на свой возраст он явно не стремился. Потрепанные джинсы, спортивная куртка поверх цветастой клетчатой рубашки – он был очень хорош собой и казался лет на пять-шесть старше Доротки.

Молодой художник! Может быть, в этой профессии тридцать пять еще молодость или считается не возраст, а творческая зрелость?

Или ему на самом деле двадцать с небольшим, а паспорт чужой. Фальшивка, куда вклеили его фотографию.

Прежде чем вернуть паспорт, я внимательно изучила документ. На первый взгляд все в полном порядке.

Омерович въехал в дом за несколько дней до моих именин. Несмотря на ужасное настроение, избежать нашествия гостей и банкета было невозможно. Люди, знакомые с нами много лет, знали, что в этот день наш дом открыт, а они – желанные гости.

Да и кто удержал бы Анелю от торжественных приготовлений! Она сговорилась с домработницей Винярских. Если кто-нибудь из нас устраивал семейные торжества, женщины помогали друг другу по-соседски.

Анеля командовала парадом и запрягла в работу даже Дороту, как та ни отлынивала. Адама, естественно, отправили за ветчиной: по мнению Анели, продавщицы жалеют мужчин и стараются отрезать им кусочек получше.

Я пригласила на ужин и Омеровича. Не говоря уже обо всем остальном, неловко было бы оставить его сидеть в одиночестве на втором этаже. Приглашение он принял с нескрываемой радостью, а утром в день именин принес охапку бледно-золотистых роз на невообразимо длинных стеблях. Скрупулезная Анеля, расставляя их в вазах, насчитала тридцать три штуки.

Вечером Омерович произвел фурор. Он вел себя безукоризненно, пил очень умеренно. Живой, остроумный, но не развязный, он особенно понравился дамам.

Художник появился в романтически-небрежном костюме из темно-фиолетового велюра. Пиджак больше напоминал венгерку, воротничок светло-лиловой рубашки подвязан бархатным галстуком-бабочкой.

Такие вечерние костюмы я видела до сих пор только в каталогах «Boг» и считала их экстравагантными и богемными. На Омеровиче этот костюм не резал глаз: он умел носить вещи и принадлежал к людям, которые в любой одежде хороши.

Казимеж Омерович обладал незаурядным обаянием и отлично умел им пользоваться. На женщин он действовал, как бокал шампанского.

Я беспокоилась за Дороту и бросила взгляд в ее сторону. Господи, во что она вырядилась! Наша дочь нацепила свое самое короткое платье, к тому же вырезала в нем декольте до пупа. Под платьем ничего не было, даже лифчика, – сквозь тонкий шелк вызывающе торчали соски.

Омерович подошел к ней, начал что-то говорить, расточая обезоруживающие улыбки и не отрывая от Дороты огромных карих глаз в обрамлении неприлично длинных для мужчины ресниц.

«Этот плейбой вскружит ей голову!» – в ужасе подумала я и только сейчас почувствовала всю тяжесть свалившегося на меня прошлого. Это из-за меня столь подозрительный тип оказался здесь. Я сама отдала наш дом на поругание, наивно полагая, что смогу схватить мерзавцев за горло.

Отозвать Дороту в сторону было бы неловко, поэтому я просто прошла мимо, почти коснувшись своей дочери, чтобы она чувствовала, что я настороже.

– …вы смотритесь как маленький лорд Фонтлерой. – Надо было слышать этот тон! У меня отлегло от сердца, потому что в голосе юной ехидны звучала сокрушительная ирония. – Впрочем, наверное, вы понятия не имеете, кто это такой! – выпендривалась Доротка. Господи, какой же она все-таки еще ребенок.

Омерович не ответил. Может, и впрямь не знал, кто такой лорд Фонтлерой, или же просто красовался перед соплячкой.

Я пошла в кухню и попросила Анелю, чтобы она позвала Дороту.

– Во что ты себя превратила?! – напустилась я на нее.

Дочка уставилась на меня невинными глазами.

– А что тебе не нравится?

– Сейчас же поднимешься к себе и переоденешься или по крайней мере наденешь лифчик. Ты выглядишь, как…

– …шансонетка какая-то! – подсказала Анеля.

– Непристойно, – подыскала я подходящее слово.

– Только для тех, у кого непристойные мысли! – огрызнулась Дорота и глянула на меня исподлобья.

Я почувствовала, что не справлюсь с ней: у нашей дочери случались приступы ослиного упрямства. Разве что она совсем обидится и уйдет к себе, а сегодня мне особенно не хотелось ссориться с Доротой. Не зная, что предпринять, я беспомощно опустила руки.

В эту минуту вошел Адам.

– Милые дамы, почему вы исчезли, к тому же вдвоем? – Он выпил несколько рюмок вина и был в отличном настроении.

– Мама считает, что у меня нецензурное платье, – опередила меня Дорота. – А на самом деле она боится, как бы эта краса баров не вскружил мне голову и…

– Какая еще краса баров? – не понял Адам.

– Омерович…

– Ты так хорошо знаешь бары, моя панночка? – поддразнил ее Адам.

– Только безалкогольные! – Дорота сделала отцу глазки. – А знаешь, старик, он не имеет о литературе ни малейшего понятия!

– Платье, говоришь? – Адам не дал себя отвлечь и отстранил Дороту, чтобы присмотреться. – Гм! Весьма экономное платьице, весьма… Из него можно было бы выкроить разве что два носовых платка, но оно закрывает больше, чем купальный костюм, и выставляет напоказ весьма недурственные кусочки нашей дочурки. Сойдет!

– Видишь! – Дорота победно тряхнула локонами. Она сделала новую прическу: длинные локоны спадали вдоль щек, а на макушке возвышался вавилон из крупных завитков. Дорота выглядела взрослее, чем всегда.

Я капитулировала.

Омерович все-таки имеет какое-то отношение к искусству. После ужина в библиотеке устроили танцы, а бриджисты, обставившись бутылками, засели в кабинете. Они долго искали карты. Разумеется, карты нашлись, но Омерович, воспользовавшись случаем, подарил Адаму две колоды собственной работы. Очень красивые карты, длинные, узкие, необычные.

– Это произведение искусства, просто жаль ими играть! – восхищалась Винярская. Будто произведениями искусства нельзя пользоваться в быту.

В целом вечер удался. Вечер! Уже светало, когда расходились последние гости. Анеля на свой практичный лад подвела итоги: именины лучше некуда – никто не скинул сервиз на пол, не залил ковер майонезом, не заблевал ванную.

Омерович занимался не только Доротой. Он добросовестно танцевал со всеми дамами и развлекал их. Два раза он танцевал и со мной.

– У вас очаровательно задиристая дочь, – сообщил он мне с особенной ноткой в голосе, давая понять, что считает Дороту ребенком.

Я не поверила. Объективно Дорота уже не ребенок, это очевидный факт. Просто Омерович заметил, что я не в восторге от его интереса к нашей дочери, и спешил обезопасить себя от моего гнева. И то хорошо.

– Она устроила мне экзамен по классической литературе. Удивительно начитанна. Интеллектуалка.

Он на лету схватывал чужое настроение. Меня решил обаять именно как мамашу незаурядной девочки.

Этот человек не вызвал у меня ни симпатии, ни доверия. Разве можно забыть, кто составил ему протекцию? Не говоря уже о том, что Омерович скорее играл роль обаятельного молодого художника, чем являлся таковым на самом деле… Позер!

Я твердо решила побольше о нем разузнать и вспомнила про одного адвоката – специалиста по гражданским делам, пациента нашей клиники. Он всегда относился ко мне с симпатией…