То, что раньше казалось мне проклятием, оказалось благословением. Мои глаза открылись: я увидел зло и несовершенство в себе самом и в мире; в глубинах души пробудилась сильнейшая тяга — отыскать добро и совершенство. Я не понимал, чего ищу, знал только, что в моей жизни недостает чего–то существенного, и пока я этого не найду, ничто в мире не насытит мою душу. Чтобы избегнуть тисков смерти, душивших меня изнутри, я должен был отыскать помощь и исцеление. Не желая тонуть, я цеплялся за любую соломинку. Вкусив от запретного плода, моя душа подсознательно стремилась к дереву жизни.

Самое мучительное (и это до сих пор меня изумляет), — это то, что я пытался жить, как прежде, словно ничего не произошло. Я как будто не хотел верить в реальность произошедшего. Я не смел взглянуть в глаза новому. Оно было слишком трудным и страшным. Перепуганный, незрелый, я пытался закрыть на него глаза, не понимая, что это невозможно.

Я по–прежнему занимался политикой, называл себя социалистом, доказывал, что возможно общество без классового разделения, и что к нему надо стремиться. Я обвинял капитализм во всех бедах мира и требовал его устранения. Сейчас мне странно и стыдно вспоминать мою тогдашнюю глупость. Я хотел спасти мир, а внутренне умирал от духовной пустоты; проповедовал идеологию, в которую сам не верил; пытался убедить людей доводами, которые не убедили меня. Я просто притворялся, ведь старые привычки нелегко изменить, но были тут и глупость, и малодушие. Как «интеллигент», «интеллектуал», «разумный социалист» я пользовался уважением в своем кругу и старался завоевать влияние и престиж, которые мне льстили. Меня окружали по большей части неверующие и агностики. Среди этих людей модно было не верить в Бога. Все духовное отбрасывалось как суеверие безграмотных масс. И что я должен был сказать своим друзьям? Что утратил веру во все идеологии из–за сна, который не могу вспомнить? Поверили бы они? Сохранили бы уважение ко мне? Конечно, нет! Я упал бы в глазах многих своих друзей. Поэтому я притворялся кем–то другим, не собой. Я делал вид, будто верю в идеологию, в которую больше не верил, пытался продать товар, который сам не купил бы и за пять пенсов. Я превратился в лицемера. Я стыдился своего притворства, но ничего не мог с собой поделать. Я ослеп, и весь мир стал для меня черной бездной. Я понимал, что лицемерить недостойно, однако был слишком «богат», а следовательно, слишком труслив, чтобы объявить вслух, что утратил веру во все идеологии. Воистину невозможно богатому войти в Царство Небесное, если Бог не сделает невозможное для человеков возможным (Мф. 19:23).

И вот посреди этого смятения произошло одно событие, которое вернуло мне радость и надежду на избавление. Однажды я зашел к другу и остался у него ночевать. Постепенно интересные темы для разговора исчерпались, мне стало скучно, и я попросил у него что–нибудь почитать. Он дал мне книгу, которую сам не читал, но слышал, что она интересная. Это была одна из глав — кажется, девяносто вторая — сочинения под названием «Тазкират–аль–авлийа», или «Жизнеописание святых» (то есть суфийских учителей), написанного великим персидским поэтом Фарид–ад–дином Аттаром , который сам считается выдающимся исламским мистиком. В этой главе рассказывалось о Мансуре Аль–Халладже , величайшем и, возможно, самом нетрадиционном представителе раннего суфизма. Его казнили в 922 году по обвинению в ереси, поскольку он провозглашал: «Я есть Истинный» (то есть Бог). Жизнь и духовные поиски Халладжа произвели на меня сильнейшее впечатление. Это был удивительный человек. Подвижничество и духовность были его главными, даже единственными устремлениями. Он исповедовал ислам, но его идеи очень сильно расходились с ортодоксальным учением. Что он хотел сказать, когда прилюдно возглашал и отстаивал утверждение «Я есть Истинный», за что и принял жестокую смерть? Я так в этом и не разобрался, ибо он не оставил законченного богословского учения. Что привлекло меня в Халладже, так это отождествление себя, человека, с истиной и Богом. Я всегда считал истину абстрактным неодушевленным понятием и спрашивал: что есть истина? Халладж впервые навел меня на мысль, что истина может быть кем–то. Я понял, что, возможно, правилен другой вопрос: Кто есть истина? Халладж не дал ответа. Его богословие слишком расплывчато и незавершено, чтобы давать ответы; оно распалось с его смертью и не укоренилось в мире. Однако для меня Халладж открыл мир суфийской традиции.

Слово «суфизм» происходит от арабского «суф» — шерсть, грубая шерстяная ткань, власяница аскета. Суфизм — течение в исламе, которое, в отличие от ортодоксального, основного направления, строится на подвижничестве и страдании как пути (тарикат) к конечной цели человечества. Эта цель, по убеждению суфиев — единение с Богом. Неизвестно, когда появился суфизм. Некоторые исламские учителя и мистики, такие как Аттар, считают, что начало ему положил сам пророк Мухаммед, вдохновив на этот путь Увайса аль–Карани. Другие считают, что его создали через несколько столетий после смерти пророка благочестивые мусульмане, недовольные тем, что мусульманские правители погрязли в роскоши и мирских интересах. Подобно закону (шариату) путь (тарикат), то есть эзотерическая сторона ислама, строится на Коране и исламской традиции. Однако, в отличие от ортодоксального ислама и шариата, занятых по преимуществу общественной и правовой сторонами жизни, суфизм сосредоточен на духовной борьбе отдельного человека. Через аскезу суфий очищает душу от страстей; очистившись, он пребывает в Боге и полностью соединяется с Ним. «Совершенная любовь к Богу», то есть любовь без всякого своекорыстного интереса, будь то страх перед адом или надежда на райское блаженство, — таков, в теории, идеал суфиев.

Я читал «Тазкират–аль–авлийа» главу за главой. Каждая была посвящена одному из великих суфийских святых. Я перечитывал книгу снова и снова — меня завораживала и тема, и люди, которые там были описаны. После «Тазкират–аль–авлийа» я нашел выдержки из «Мантик ат–тайр» («Беседа птиц»), другого значительного сочинения Фарид–ад–дина Аттара. В этой поэме рассказывается, как тридцать птиц («си мург» по–персидски), отправились на поиски таинственный птицы феникса («симург» по–персидски), и, найдя её, поняли, что они сами и есть симург, и что все они, тридцать птиц и одна птица — единое, нераздельное и неразличимое целое. Это аллегорически описывает единение аскета с божественной сущностью Всевышнего, что и есть идеал суфизма.

Потом я «случайно» наткнулся на мистическую поэму Джалаледдина аль–Балхи , которого в Персии называют Мелави, а на Западе — Руми. Он написал две главных книги. Одна — «Месневи» — длинная поэма, в которой излагается его мистическое и нравственное учение. Ее называли «Коран на персидском», поскольку она по большей части представляеттолкование коранических стихов. Вторая и, на мой взгляд, самая замечательная из его книг — «Диван Шамса Табризи», в которой он изливает свою преданность и любовь к своему духовному наставнику и другу Шамсиддину Табризи .

Однажды я зашел навестить семью моей сестры и заметил оставленную на полу книгу. Это были выдержки из «Дивана Шамса Табризи». Я открыл ее, прочел несколько строк и пришел в такое волнение, что, схватив книгу, бросился домой, чтобы читать ее в тишине и покое.

«Диван Шамса Табризи» захватил мою душу. В этих стихах я узнавал собственную жажду божественного, духовного, вечного. Мистические стихи отражались во мне и проявлялись как страстная, личная тяга к Богу, которую я нес в своем сердце. В строках, обращенных к возлюбленному наставнику, я узнавал свою любовь к вышнему Богу, которого не знал осязаемо и лично. Несколько лет я читал только Руми и так часто, что вскоре выучил наизусть почти все его стихи. Когда я повторял первые строки «Месневи», они казались мне моей собственной жалобой:

В Руми я нашел духовного спутника. Мне казалось, что и он пережил внутренний перелом. Его стихи выражали мои муки и тягу к чему–то неведомому лучше, чем я бы выразил сам. Интересно, что Руми, в отличие от других персидских поэтов и философов, таких как Омар Хайям, видит в боли не наказание, а источник жизни. В «Диване Шамса Табризи» он говорит, что боль, которую порождает взгляд, брошенный внутрь себя, помогает пройти сквозь завесу, отделяющую человека от Бога.

У него я находил отзвуки собственных чаяний, его слова формулировали мою тягу к живому и любящему Богу:

Теперь, когда у меня были книги Руми, я желал лишь остаться в одиночестве и читать. Мне не хотелось никого видеть, и я находил общество в самом себе. Часто я сидел один в какой–нибудь из комнат нашего дома и читал — иногда громко, вслух — «Диван Шамса Табризи».

Стихи Руми написаны словами, которые проникают в самую душу, и очень ритмичны. Я приходил от них в такое духовное опьянение, что пускался в пляс. Я знал, что Руми пишет о возлюбленном наставнике Шамсе Табризи, но не знал, что за любовь и к кому я сам нахожу в этих стихах. Дивный язык Руми помогал мне выразить жгучую любовь к таинственному Возлюбленному. Я знал, что Он есть, но не знал, кто Он, и незнание терзало меня все больше. Я сознавал, что люблю Кого–то, что этот Кто–то лучше и выше всего, что мне ведомо, что Он может подарить мне радость и мир. Я приблизился к тому этапу своей жизни, когда надо было пойти дальше духовных жалоб и найти Возлюбленного. Однако суфийская литература помогала лишь скорбеть о разлуке. Она не объясняла, как ее преодолеть.

Для мусульманина единственный серьезный источник — Коран. Пророк Мухаммед, которого называют «Печатью Пророчества» и через которого, согласно традиции, явлено Божественное откровение, составляет идеал исламского мистика. Мне казалось логичным в поисках неведомого Возлюбленного обратиться к этой книге. Я попросил отца купить Коран; мне самому это было не по карману. Близкие удивились и обрадовались: отец — потому что видел, что я отхожу от политики, мать — потому что была ревностной мусульманкой и думала, что я обратился. Отец купил мне Коран в самом лучшем персидском переводе.

Язык Корана в корне отличался от того, что я читал у Руми и других суфиев. Там не было ни слова о личной любви Бога к отдельному человеку или человека — к Богу. Книга не помогала мне в познании Бога, не говорила, кто такой Аллах. Аллах — «милостивый, милосердный»  (Коран, начальная сура), «Гocпoдь миpoв» (там же), «цapь в дeнь cyдa» (там же), «тайный» (2:2), «единый» (112:1), «вечный» (112:2), «Господь Рассвета» (113:1). Но кто Он, если вообще кто? Я понял, что Коран не даст мне личной связи с Богом. Этот Великий Создатель был скорее силой, чем личностью. Да, я не знал, к кому стремлюсь, но чувствовал, что мои любовь и стремления очень личны. Как я могу любить кого–то, кто не поддается определению? Как можно любить безличного Бога? Такая любовь в лучшем случае была бы безличной любовью, а велика ли ей цена?

Еще в одном смысле Коран оставался для меня непонятным. Там утверждается, что это Книга от Бога, данная в подтверждение истинности того, что было (10:38) — единственное «чудо», которым Пророк доказывает, что пришел от Бога (10:39). Однако эта же самая книга утверждает превосходство почти всех остальных пророков. Все они, согласно Корану, явились с «ясными знамениями», подтверждающими, что они посланы Богом: Ной пережил потоп (11:44), Авраам уцелел в пламени, в которое был брошен, и огонь стал для него прохладой (21:69), Соломон получил мудрость и знание (21:79), Моисей пришел к народу израильскому со множеством «ясных знамений» от Бога (2:93), он говорил с Богом на горе Синай (7:143) и сотворил множество великих чудес (2:55–63). Иисус тоже пришел с «ясными знамениями»: «Я пpишeл к вaм co знaмeниeм oт вaшeгo Гocпoдa. Я coтвopю вaм из глины пo oбpaзy птицы и пoдyю в нee, и cтaнeт этo птицeй пo извoлeнию Aллaxa. Я иcцeлю cлeпoгo пpoкaжeннoгo и oживлю мepтвыx c дoзвoлeния Aллaxa. Я cooбщy вaм, чтo вы eдитe и чтo coxpaняeтe в вaшиx дoмax. Пoиcтинe, в этoм — знaмeниe для вac, ecли вы вepyющиe! (3:48). Читая Коран, я был готов восклицать, как жители Аравии, говорившие о Пророке: «Ecли бы былo ниcпocлaнo eмy знaмeниe oт eгo Гocпoдa!» (10:21).

Однако как эта религия так быстро распространилась бы по миру, если она не была самой лучшей? Как и чьей властью она сумела обратить столько народов? Почему иранцы, самый древний и культурный народ в этой части света, приняли ислам? Я думал: наверняка в нем есть что–то замечательное, чего я не вижу по собственным несовершенству и незрелости, может быть, это я духовно слеп и не могу охватить истинности ислама.

Шли месяцы, но загадка оставалась. Как ни убеждал я себя, что ислам — истинная религия от Бога, ничего не получалось. Я молился, чтобы Господь открыл мои глаза, но свидетельства против ислама, почерпнутые из него самого, не позволяли мне уверовать.