В основе колдовства и чародейства лежит, с одной стороны, понятие злой, «нечистой» силы, идея черта, как личного, обладающего до некоторой степени сверхъестественной силой, существа, с другой верование в возможность для человека войти с ним в такие или иные сношения, пользоваться его услугами. Эти сношения бывают двух родов: непосредственные и посредственные. В первом случае достаточно лишь одних заклинаний и заговоров, чтобы черт выполнил желание знахаря, во втором необходимы некоторые вспомогательные средства в виде каких либо известных магических предметов, трав и прочих снадобий. Первый род сношений с чертом есть колдовство в собственном смысле, второй – чародейство, хотя народ не полагает строгого разграничения между тем и другим и перемешивает эти понятия. Как тот, так и другой вид сношений с чертом, по народному представлению, возможен лишь в силу известного условия, или контракта с ним. В силу этого договора черт отдает себя на известное число лет в полное распоряжение будущего колдуна, который, по истечении условленного срока, должен расстаться с жизнью и расплатиться за оказанные ему услуги собственною душою, которая поступает таким образом в полное владение черта. Договор заключается обыкновенно в полночь на перекрестных дорогах и скрепляется формальной записью, написанной на пергаменте или бумаге кровью с мизинца будущего колдуна;[1] письменные принадлежности и ножик для разрезания пальца предусмотрительный черт на всякий случай всегда носит с собой.[2] Не всякий однако может воспользоваться таким доверием: бывали случаи, когда люди, по истечении условленного срока, под каким либо остроумным, хитрым предлогом, уклонялись от договоренной расплаты, обманув черта. Вследствие этого он стали уже гораздо осторожнее и уговоры подобного рода заключает лишь с лицами из известных ему, уже испытанных семей, в чьем роде был предок, добросовестно выполнявшей свои обязательства.[3]

Относительно первоначального происхождения черта в мало-русских народных сказаниях нет достаточно определенных указаний, по ним он был у Бога «первым апостолом»; присутствуя при творении мира, он в свою очередь хотел создать такой же мир, подобный созданному Богом, за что и был Им прогнан. Но и после этого черт не отступал от Бога, прося, чтобы Он создал ему товарища. Бог предоставил сделать это самому черту, сказав ему пойти к морю и брызнуть назад себя водою. Брызнул черт раз, смотрит, за ним стоит другой такой же, как он; повторил он подобное действие во второй, третий раз – то же самое. И стал он брызгать без перерыва до тех пор, пока не был наконец остановлен Богом; явилось таким образом множество чертей.[4]

Дальнейшее размножение их происходит путем такого же естественного происхождения, как и у людей, с тем лишь важным различием, что они не умирают естественной смертью[5], как эти последние, хотя не ограждены от насильственной: они во множестве гибнут от ударов грома[6], а также съедаемые волками[7], иначе их расплодилось бы бесчисленное множество[8].

Черт большей частью невидим, хотя не по природе, а от того, что владеет шапкой-невидимкой[9]. Народное воображение в юго-западной Руси рисует себе черта в виде человека несколько уродливого, карикатурного. Роста он небольшого, морда широкая, с длинным крючковатым носом, глаза как раскаленные уголья, волосы черные, жесткие и сам он весь черный; на голове рога бараньи или козьи, тщательно прикрываемые высокой цилиндрической или же круглой широкополой шляпой. Руки у него длинны до уродливости, пальцы снабжены большими звериными когтями[10], хотя на ногах, имеющих вид собачьих или куриных, бывают иногда просто раздвоенные копыта[11]; сзади небольшой собачий хвост. Одежда на нем всегда «немецкая»: короткая куртка или фрак и узенькие панталоны[12]. Эти последние черты носят на себе характер, кажется, позднейшего происхождения; явились они, по всей вероятности, не раньше времен казачества, когда для южно-русского народа все «панское», «немецкое» внушало какое-то чисто физиологическое отвращение и имя «пана» стало синонимом черта. Страсть чертей к музыке, веселью, пикникам, тоже черты шляхетско-польской барщины. Есть несколько вариантов народной малорусской легенды о музыкантах, которые были приглашаемы чертями на свадьбу или вечер в великолепные барские хоромы, оказывавшиеся затем каким-нибудь кочковатым, топким болотом, а полученные ими деньги превращались в черепки битой посуды[13] или куски навоза.

Сами черти тоже могут принимать различные превращения, как-то: в борзых собак[14], кошек[15], черного петуха[16], овцу[17], козленка[18], клубок[19], наконец в детей[20], или же тех или иных взрослых людей, и заводить даже любовные интриги[21].

Подобные сказания о чертях не были простым лишь, невинным коротаньем праздного досуга длинных зимних вечеров, им придавалось вполне реальное значение, что подтверждается судебными процессами, возникавшими по поводу обвинений или оклеветаний в колдовстве тех или иных линь. Такие процессы, имевшие в юго-западной Руси место еще до конца XVIII в., показывают притом, что эти верования были всеобщи, ютились не только среди простой массы, но и тогдашней интеллигенции и администрации. В этих судебных актах мы не найдем полного и цельного изображения черта, так как подобные подробности не входили в задачи юрисдикции, рассматривавшей дело с точки зрения гражданского или уголовного иска; тем не менее и эти отдельные разрозненные замечания дают ясное представление, как глубоко коренились подобные верования и как легковерно принимались за истину какие либо пустые толки и бабьи сплетни.

Укажем на несколько процессов в этом роде, производившихся в прошлом столетии.

В 1710 году в Каменец-Подольском магистрате разбиралось дело по жалобе мещанки Агнесы Шагиновой на соседку Клецкую, которая оговорила ее в чародействе, указывая притом на связь Шагиновой с «лятавцем» – перелетным воздушным злым духом. На суде Елецкая, стараясь оправдаться, отрицала распущенные ею же слухи. «О «лятавце», заявила она, я ничего не знаю и никогда об этом не говорила»).

Около того же времени и в том же каменец-подольском магистрате слушалось дело по обвинению жены Каменец-Подольского цехмистра Петра Дорочевского, будто бы она причинила тяжкую болезнь мещанину Косте, наслав на него злого духа. Свидетели, вызванные по этому делу, под присягой показали, что они лишь слыхали от тех или иных лиц, что обвиняемая действительно наслала черта на Костю и, кроме ссылки на народную молву, не могли принести более серьезных аргументов в доказательство виновности Дорочевской [22].