Когда одиннадцать лет назад, по окончании университета, я вылетел на Сахалин, то знал об этом крае до обидного мало. Воображение рисовало мне дикий остров, неповторимый пейзаж... у подножий вулканов видел себя, у гейзеров, в лесной глухомани... Глушь, помню, интриговала: накануне вычитал в атласе, что в некоторых сахалинских районах число бурых медведей на километре квадратном доходит порой до пятнадцати! Было, признаюсь, от чего сердцу забиться. И не удивительно: мне тогда, учившемуся в столице крымчанину, восточней железной дороги Москва— Симферополь бывать не приходилось...

А под крылом ИЛ-18 — в те годы на трассе летали они, а не современные ИЛ-62 или ТУ-154 — словно в подтверждение ожиданий, бесконечно тянулись просторы Сибири. Час. Второй. Пятый. Лишь нет-нет, да проплывет вдруг далеко внизу тонкая нить просеки или дороги, еще реже — поселков. И вновь горы, реки, тайга...

Сахалин, вопреки ожиданиям, оказался не диким. Больше того— достаточно обжитым... И сейчас, спустя годы, с улыбкой приходится вспоминать вулканы, из которых увидел пока только один, гейзеры, которых так и не видел... И медведи снятся разве что по ночам...

Зато окупилось все радостью встреч с людьми — открытыми и простыми. С некоторыми в первые дни столкнула судьба, с иными позже, но от каждого удавалось взять что-то хорошее.

Об одном из них, Бакурском Сергее Ивановиче, старшем помощнике прокурора города Южно-Сахалинска, и хочу рассказать.

Первый раз я встретил этого человека в 1978 году, когда меня, тогда еще молодого следователя, перевели из островной глубинки в областной центр.

Что бросилось мне в глаза?

Невысок... По-русски прост и одновременно красив лицом... С зачесанной назад, на старый манер, густой с проседью шевелюрой...

Вот, пожалуй, и все.

Если быть откровенным, трудно было первое время выделить его из числа новых товарищей по работе, ибо главное место в своих привязанностях отводил, конечно же, не тем, кто старше, а сверстникам.

Работа ладилась поначалу, все вроде бы получалось. Это продолжалось довольно долго, как вдруг наступила тяжелая полоса: по ряду причин прокуратуру покинуло сразу несколько следователей, и, будто специально выбрав момент, повалили дела. Казалось, конца и края им нет: не успевал закреплять результаты по одному преступлению, как на другое ехал, на третье... Дня не было, чтоб на рабочем столе не появлялась новая папка!

И никто тебе — единственному знающему все материалы дела— здесь не поможет. Ты и только ты держишь в руках нити расследования, помнишь обо всех деталях, обстоятельствах преступления... А ведь за каждым уголовным делом, как правило, судьба человека. Потому и сидят часто следователи ночами, не знают праздников, выходных. Заменить их трудно...

В таком фактически положении оказался и я: кипа дел, сил и времени не хватало, настроение катастрофически падало...

Тогда-то, заметив мое состояние, и зазвал он меня в свой кабинет.

— Садись, — показал на стул, а сам стал возиться с чайником и стаканами. — Кофейком угощу. — И желая, видимо, подбодрить, улыбнулся. — Что невесел?

— Да так... — махнул я рукой.

— Небось дел нахватал? Сколько уже?

— Много, — вздохнул я. — Шестнадцать...

Он засмеялся.

— Всего-то?! Э, брат... не видел ты наших дел! — И подал стакан с кипятком. — Вот как ты, сидел, помню, лет тридцать назад один из наших, качал головой: «Не могу, — говорит. — Все. Двадцать восемь дел в производстве!»

Я посмотрел на Бакурского.

— Что... серьезно?

— А то! Неделями домой не ходили. Прикорнешь в кабинете— и вновь за допрос. Не то, что сейчас... Ладно, пей. Кофе вон, сахар. Клади. Не стесняйся. — Он снял китель со звездами советника юстиции в петлицах, повесил на стул и сел. — Рассказывай...

— О чем? — недоуменно пожал я плечами.

Он размешал кофе, потрогал горячий стакан, взглянул на меня.

— О работе. О чем же еще? Как настроение? Как дела?

Рассказывать-то как раз и не хотелось, но минуту спустя, подкупленный доверительным тоном его, я уже говорил о наболевшем: оголенном следствии, небывалой нагрузке, усталости. Рассказал и о том, что всю ночь накануне провел на месте происшествия, осматривая квартиру потерпевшего К., однако ничего, что помогло бы выйти на преступников, увы, не нашел...

Он не перебивал, слушал, потом, сделав паузу, тихо спросил.

— Давай откровенно. До сих пор работалось хорошо?

— Нормально.

—А кто создал эту, нормальную обстановку? Кто? Мы. Из года в год создавали. И такая, как сегодня у вас, нагрузка была — уже говорил — не в диковинку. Обыкновенной, повседневной была... Чем жили? Надеждой, что со временем меньше станет преступников, меньше дел... И знаешь,—лукаво прищурил глаза,— выдержали, добились-таки своего! Мы добились. Неужели же вы слабее?!

То ли от кофе, то ли от слов его, но я, впервые в те трудные дни, почувствовал себя не усталым. И в свою очередь улыбнулся.

— Конечно, нет: не слабее. Выдержим. — И вздохнул: — Тяжко вот только...

Он вскинул брови.

— Кто говорит, что легко? Сколько б дел ни было, легче не станет За ними трагедии! Рушатся судьбы! Поэтому тяжело.— Отпил кофе, поставил стакан. Задумался. — Значит, осмотр квартиры К. не дал ничего... — Помолчал. — А может, плохо смотрели?— Смерил взглядом меня, словно прикинул, стоит ли говорить. — Хочешь, расскажу... Об одном преступлении? Два дня бились с осмотром дома. Благодаря лишь осмотру этому и раскрыли убийство...

— Где? — скорей из уважения к Бакурскому, нежели из интереса спросил я: сколько убийств — столько не похожих одна на другую ситуаций...

— Здесь. В городе. — Он встал, подошел к шкафу, открыл его. — Вот Копия обвинительного заключения по тому делу. Я за прокурора остался тогда, потому со следователем и выезжал. А после — так уж случилось — и вел дело, и заканчивал сам. Посмотри.

Я взял листы.

На первой странице, по печатному тексту, наискось, кто-то вывел толстым синим карандашом: «Высшая мера — расстрел». И ниже: «Приговор оставлен в силе Верховным Судом. Ходатайство о помиловании отклонено. Приведен в исполнение»...

— Когда это было? — начал Сергей Иванович. — Посмотри, будь добр, там написано...

Я вернулся к первой странице, отыскал дату.

— Август. Шестьдесят девятого.

— Да. Шестьдесят девятый. Убили супругов Фоминых в собственном доме. Выехали мы — он назвал одного из работников прокуратуры — на место происшествия. Милиция уже там, все оцепили. Никого посторонних. Лишь сын убитых, Сергей, восемнадцати лет. Перепуган, помнится, плачет, трясется... Кое-как вытянули у него, что спал на чердаке. На сеновале. Услышал шум, спустился, а мать и отец зарублены...

Он потер рукой шею, поморщился.

— Крови было... Труп на веранде, в прихожей труп... Ну что? Начали мы. — Вздохнул. — Ох, и смотрели! Миллиметр за миллиметром! Всех лишних выгнали, даже угрозыск, чтоб не мешали. Понятые, мы со следователем и эксперт! — Помолчал. — Да. Смотрим, смотрим... Ночь... Утро... — Взмахнул кулаком. — И нашли! На залитом кровью дверном косяке смазанный след. Кто-то до нас коснулся влажного косяка и размазал. Бле-е-едный-блед-ный мазок... Едва видно его, но... зацепка. Кто мог? Тот, кто убил. Некому больше! Потерпевшие, судя по ранам, кровь свою на стенах, дверях задеть уже не могли; а мы приехали — все давно уж засохло. — Он сел и тут же встал снова. — Вот тогда и розыску вводную: искать на одежде подозреваемых кровяной след. Не просто капли, а след. Именно след! Понял зачем? Отпечаток, трассу сличить: идентифицировать. Высоту примерную указали, на которой след должен быть... И — закрутилась машина! А мы— назад, осмотр продолжать. И вновь успех! — И без того молодо выглядевший в свои пятьдесят семь лет, он стал еще моложе в азарте. — В ванной, где для воды сток, нашли розовые капли. Слабые тоже, но — опять информация! Если это растворенная кровь в воде, то... что ж получается?! Преступник не убегал?! Здесь же мыл руки? Когда весь на взводе, и не известно, кто, зачем и в какую минуту может явиться в дом? — Развел руками.— Логично? Нет. Обычно бегут с места убийства. К тому же, ночь, окраина города. Кто б на него в захолустье там обратил внимание в темноте? Никто! Да и руки мог по пути сполоснуть в луже, речке любой: чего-чего, а воды на Сахалине хватает... — Бакурский прервал рассказ, выдержал паузу и вдруг щелкнул пальцами. — Последнее! В руках женщины был халат. Как бежала с ним на веранду, так застигнута и была... Долго думал о нем. Что бы это значило? Чувствую, что-то есть, а понять не могу... Потом дошло! Суди сам, стала бы женщина, образно говоря, под поднятым топором одеваться? Нет! А раз так — убийцей мог быть кто-то близкий, кого стеснялась! Это и вывело на преступника.

Он вздохнул.

— Сын — Сергей тот — убил их. Из-за денег. Сначала отца, на веранде. Затем, в прихожей, выбежавшую на их крики мать. Она и одевалась-то на бегу, так как услышала мужа и сына. Не хотела появляться раздетой. Стеснялась. А сын ее... топором...

Сергей Иванович замолчал.

Давно остыл кофе, но я забыл о нем, недопитом.

Так и сидели, вслушиваясь в тишину.

— Сознался? — спросил я некоторое время спустя.

— Куда деться? Конечно, — усмехнулся Бакурский. И тут же с досадой. — Угрозыск, правда, чуть не подвел... Я дал команду увезти Фомина-младшего в отдел милиции. Там он и был. Ну а в розыске как... Навалились. Ребята ушлые: тот о том спрашивает, этот об этом. Один из инспекторов и отчебучил. С ходу в лоб: «Может, ты их убил?». Не помогает. Тогда он вдруг и говорит: «Может, Сергей, ты отца убил.,, когда увидел, что он убил мать?»

Я удивленно посмотрел на Бакурского.

— Представляешь, что учудил! — продолжал он. — Подсказал такую систему защиты, о какой балбес этот и не мечтал! Попробуй проверь. Фомин-старший был выпивши перед смертью, в семье их, как часто водится, случались ссоры... — Раздраженно повел плечами. — Что за люди порой попадают в органы! Готовы ради галки в отчете о раскрытии преступления черт знает на что пойти! — Перевел дух. — Ну, Фомин-младший смекнул, какой канат брошен, и ухватился. «Да, говорит, отец маму убил пьяный. Я и не выдержал. Подождал, когда спать уйдет на веранду, взял тот же топор и зарубил его, подлеца»... О как! Преступник? Да. Но какой! Кто его по-человечески не поймет в такой ситуации?— Бакурский от возмущения даже крякнул. — А мы осмотр дома ведем и ничего не знаем еще... Что бы делали, если б не посмотрели лужу крови возле женского трупа! — Встал. — Дело в том, что удар топора пришелся Фоминой по косе. Вот волосы и осыпались в лужу. Само по себе это мало что значит, но навело на размышления. «А кто первым убит? — прикинул я. — Если Фомин, то возле жены его или на ней могут остаться волосы с его раненой головы... Если она, то возле мужского трупа можно найти женские волосы, что к топору должны были прилипнуть»... И начал поиск. Час, если не больше, выуживал из лужи волосы возле женского трупа. До единого! И, — радостно улыбнулся, как может улыбнуться довольный находкой следователь, — отыскали мужской волосок в женской пряди. Он первым погиб, оказалось, а не она! Вот так-то... Не вышло: ни у инспектора, ни у убийцы. Оба влипли: один с подсказкой, другой с враньем. Недооценили немых очевидцев, вещественных доказательств, которых на месте происшествия, как правило, всегда достаточно, надо лишь отыскать! Помнишь, говорил о дверном косяке? И он сработал. Осмотрели постель на чердаке, где Сергей этот якобы спал. Простыня свежая — только из прачечной. Подушка не смята. А на матраце и краешке простыни — кровь! Оказалось, ими косяк задел на двери, когда для алиби на сеновал стал вещи сносить, вот и вымазал... Да и еще мелочи были, которые помогли. Одни на преступника вывели, другие показания его опровергли, третьи изобличили, закрепили признание. В общем, не зря работали... Стал допрашивать, а сам уже, в принципе, все как есть представлял. Да, и кроме того: обвиняемый о деньгах вел речь, проверили — точно, в поле зарыты; о топоре — проверили, нашли в пруду этот топор; о механизме ударов говорил он, последовательности — все так и было, пришли к выводу медики. Кстати, руки над ванной он мыл. Тоже сказал. Помнишь? Ему-то как раз и надо было дома себя привести в порядок. Видишь, опять в версию уложилось: чужой должен был убегать, а свой — на месте остаться...

Сергей Иванович замолчал.

— Расстреляли, негодяя... И поделом! Пить, гулять ему, видишь ли, не разрешали... И денег хотелось... — Он нахмурился, словно вновь, убитый увиденным, стоял посреди того дома. — Вот как бывает... —Вздохнул еще раз. — Осмотр — это все... Все... Деталька отысканная — на вес золота. Сколько лет ни пройдет — помнить будешь о ней. О деле в целом забудешь, фамилиях, обстоятельствах, а она — деталь, находка, от которой раскрытие шло, — в глазах будет стоять... — Посмотрел на часы. — У-у, заболтались... Все, расходимся. Вон сколько дел! А квартиру К. глянь еще. Погляди. Повнимательней. В таких случаях нельзя ничего упускать. Потом не нагонишь! Бывает, осмотр места решает все...

Он был прав, как впоследствии оказалось: повторный осмотр квартиры дал результаты. Потому и запомнился мне разговор. Запомнился навсегда. И никакая теперь причина не могла меня поторопить на местах происшествий: знал, что мелочь даже, бывает, решает все...

Вот такой эпизод. Можно сказать, минутный. Самый обычный разговор умудренного опытом старика с молодым товарищем по работе. Но — и в этом весь смысл — я тогда благодаря Бакурскому по-новому посмотрел на свою специальность, свой следственный долг, неожиданно уяснил тысячу раз слышанное о том, что мои результаты зависят прежде всего от меня самого, а не от уловок преступника и обстоятельств совершенного преступления. Еще понял, что рядом готовы прийти на помощь коллеги... Уверенность. Ее тогда получил от Сергея Ивановича. Как много она в те дни значила для меня!

Была и еще одна сторона того разговора.

Получив помощь, урок, я... открыл для себя... Бакурского! Да-да, его. Поначалу, правда, этого не осознал — просто стал уважать его, но, присмотревшись, понял, что настойчивость, грамотность, опыт — лишь толика его качеств... И чем больше он открывался мне, тем сильнее было желание походить на него.

А начинал он в 1940 году со скромной должности секретаря судебного заседания.

До сих пор помнит выговор, выданный по звонку из областного суда. «Что за идиотизм! — кричал в трубку высокий чин. — Вы с ума там сошли? Придумали в протоколах вкладыши тестом клеить!»...

Было. Это он, которого знает сегодня в городе каждый второй, по простоте своей заклеивал тогда грамматические ошибки в протоколах судебных заседаний. И не догадывался, что делает ошибки еще страшнее — процессуальные. Да и откуда знать! За плечами было только семь классов.

Да, семь. Трудно сейчас представить работника суда, пусть и технического, с таким образованием. Куда ни глянь — все со средним, высшим. Секретари, машинистки, инспектора прокуратуры, суда, как правило, учатся в институтах или готовятся поступать... Другое время было тогда. Одним хватало семи классов, чтобы работать на самых важных участках, другие видели, как не хватает знаний, шли к ним, понимая, что лишь они, большие, серьезные, помогут включиться по-настоящему в решение новых грандиозных задач развивавшегося государства. Понимал это и он, Бакурский Сергей. Впрочем, мало сказать «понимал». Спал и видел себя настоящим юристом!

Ему вообще всю жизнь хотелось учиться. И учился: в сорок седьмом с отличием закончил обучение на межобластных курсах работников прокуратуры, в сорок восьмом — один из лучших в первом сахалинском выпуске Хабаровской юридической заочной школы, в пятьдесят четвертом — и вновь с успехом — окончил Всесоюзный юридический заочный институт. Но все это было потом... а тогда... в сороковом... лишь мечтал об учебе, сидел ночами в суде и от корки до корки вчитывался в уголовные и гражданские дела, штудировал литературу по праву.

Его заметили. Через полгода назначили судебным исполнителем, еще через месяц — старшим нотариусом. Так и остался б в системе юстиции, если бы не война. Призыв сорок третьего, года стал и его призывом.

Артиллерийский полк, в который попал он, стоял на Сахалине, в двух шагах от тогдашней советско-японской границы.

Фронтовики знают, как долго тянется в ожидании боя время. Но порой ожидание невмоготу: длится не день, неделю, а месяцы. Еще тягостнее оно, если перед тобой не просто какая-то часть, а вымуштрованная, вооруженная до зубов, готовая в любой момент перейти в наступление армия...

Да. Время остановилось. На западе шли бои с фашистской Германией, а они, сахалинцы, словно проклятые, месили болотную грязь, надрываясь в походах, мокли под проливными дождями, мерзли, тонули в гиблый снегах, проклиная «японца», и просились на фронт.

Фронта, однако, он не увидел. Ни германского, ни японского...

Полк на учения прибыл засветло. Расположились, стали окапываться. Напитавшаяся по осени влагой земля поддавалась с трудом — морозы сковали ее, сделали крепче гранита. Приходилось долбить грешную в поте лица, не чувствуя холода и усталости. А вокруг, куда ни глянь, простиралось укрытое снегом пространство; лишь вдали высились темные сопки. К утру окопы были наполовину готовы. Прикорнув в них, снова взялись за лопаты. Потом трое суток «отбивали атаки превосходящего силой противника»...

Боль в глазах вначале чуть ощущалась, затем усилилась, стала резкой. Он крепился, переводил взгляд со слепившего снега на рукавицы, ружейный приклад, смыкал веки, чтоб как-то хоть уберечься от блеска. Не помогало. Снег давил на глаза, колол, солнечный, яркий, белый, словно хотел испытать его, Сергея, выносливость. «Зайчиков нахватался!» — закусил губу он, уткнув лицо в шапку, а когда вновь поднял, все вокруг... было черным... Превозмогая боль, он раскрыл глаза как только мог, приблизил к ним руку, чтоб разглядеть, но не увидел ее... и, сжав зубы, зажмурился... «Ослеп!»... «Что?!» — испугался собственной мысли... И вдруг понял, что обжег глаза снегом...

Это случилось так неожиданно, глупо, а беда казалась такой неестественной, что даже он, считавший себя сильным, растерялся.

— Сергей! Чего ты? — крикнули в темноте. — Бакурский!

Он опустился на снег, сжал глаза пальцами.

— Что с тобой? — тронул кто-то за локоть.

Две капли, теплые, быстрые, скользнули по пальцам, щекам и пропали.

— Ничего, — прошептал он...

Его увезли в санчасть. Вечером в госпиталь.

Потянулись долгие госпитальные дни.

Зрение возвращалось. Неуклонно, медленно. Однако полностью вернуть его уже не могли, все попытки врачей окончились безрезультатно.

Через четыре года в Одессе, осмотрев его, академик В. П. Филатов скажет: «Левый глаз не вернем, а правый поправим». — И подмигнет. — «Прокуроров — страсть уважаю!» — Засмеется. — «Недавно иду домой. Темно. Зима. Двое встречают, заставляют снять пальто. Я — их просить. Они — ни в какую. Забрали уже. Тогда говорю, что Филатов я...» — Весело трет ладонь о ладонь.— «Что тут стряслось! Отдали пальто, извинились и смылись! А я стою — не верю. Что б делал, не верни они вещь? К вам бы пошел. Так-то...»

Четыре года. Их еще надо было прожить. В надеждах, переживаниях. А пока... тянулись дни в палате военного госпиталя. Единственной отрадой стали стихи, которые, коротая время, сочинял в больничной постели...

Раскисший проселок то взмывал круто вверх, то спускался полого вниз. Комья глины липли к ногам, мешали идти, а он не замечал их — дышал и не мог надышаться пьянящим дурманом заполонившего все вокруг багульника.

Окрест высились поросшие хвойным лесом сопки: деревья стояли плотно, казались сплошной стеной. Лишь огромные, невесть какой силой сорванные с вершин скалистые глыбы были разбросаны тут и там по темно-зеленому покрывалу. Они торчали над лесом словно прибрежные валуны в море и манили, звали к себе. Чуть ниже, у подножий сопок, замерло редколесье: береза, ива, ольха. В распадках застыли высоченные, в человеческий рост, лопухи. А там — заросли папоротника... Смотреть бы на это, не отрываясь, вдыхать лесной аромат, радоваться...

— Солдат! — раздался внезапно окрик.

Он остановился.

Возле застрявшей у обочины легковушки стоял человек в штатском.

— Подсоби! А то, — кивнул на шофера, — час уже бьемся. Думали попасть в Кировское, да не судьба. Вон как развезло!

Сергей бросил в траву вещмешок, снял скатку.

— Давайте...

Подналегли, поднатужились и, вытолкав автомобиль на дорогу, присели передохнуть.

— Куда путь держим? — спросил незнакомец, вытирая с лица платком пот.

— Домой иду, — ответил Сергей. — Отвоевался...

— То есть?

— Комиссовали меня, — криво улыбнулся парнишка.

— А-а... — мужчина аккуратно сложил платок и спрятал в карман. — Что? Серьезное что-то? — участливо посмотрел в глаза.

Сергей кивнул.

Трудно сказать, почему — то ли была потребность выговориться, то ли другая какая причин, — но именно этому, незнакомому, человеку он впервые в те дни излил душу: рассказал о работе до армии, о том, что стряслось, планах, желаниях. Мужчина слушал рассказ, внимательно, словно оценивая, смотрел порой на Сергея, потом спросил:

— Как тебя по фамилии?

— Бакурский. Сергей.

Незнакомец нахмурился, вспоминая что-то.

— Погоди, не твои ли стихи в газетах?

Сергей оторопел. Он действительно опубликовал «Встречу», «Родину», «Возвращение», «Думу солдата»... Но мог ли предполагать, что заметят их, будут помнить?! Да и стихи были, можно сказать, первыми, ученическими...

— Мои, — смущенно выдохнул он.

Собеседник с улыбкой вздохнул, покачал головой.

— Хорош я! Заставил поэта в грязь лезть! — И добавил, серьезно уже. — Как там о матери у тебя?

«Ты вскрикнешь: «Сын!» — и бросишься навстречу...»

Запнулся, поморщился от досады.

— Забыл. Как дальше подсказывай!

Сергей опешил вконец. Одно дело — писать, посылать куда-то, другое — читать самому, перед чужим человеком. Он почувствовал, что краснеет.

— Ну? — повторил просьбу тот.

Отказ выглядел бы глупо. Он закусил губу, чтобы снять волнение, и, отвернувшись в сторону, стал читать.

Ты вскрикнешь: «Сын!» — и бросишься навстречу.

Лицом к шипели серенькой прильнешь.

Сыновней лаской я тебе отвечу

И рук уйму взволнованную дрожь...

Он читал, глядя вдаль, и видел полные радостных слез глаза матери, представлял скорую встречу с ней. Голос подрагивал, поначалу несмелый, потом выровнялся и зазвенел...

— Н-да... — вздохнул незнакомец с грустью, когда стих закончился. — Молодец... — Поднялся. — Ну что... Надо ехать. Взял бы, если б по пути. — Протянул руку.

Попрощались.

Сев в легковушку, мужчина выглянул в приоткрытую дверь, посмотрел на Сергея снизу вверх.

— Вот что... Заходи-ка ты в прокуратуру. Работать будем.

Предложение оказалось столь неожиданным, что Сергей даже толком не осознал его. Лишь спросил автоматически:

— А к кому?

— Ко мне. Прокурор области я. Царев. — Подбадривающе кивнул. — Человека сделаем из тебя. Учиться определим. Все. Жду. -- И уехал.

Машина удалялась проселком, наконец скрылась, будто и не было ее никогда, а он все стоял, держа вещмешок, и не знал, радоваться ли...

Прокуратура...

Учеба...

Царев...

Сергей сошел с дороги, присел на корягу, уткнул лоб в кулаки.

Мог ли он тогда предположить, что свяжет с прокуратурой сорок с лишним лет жизни? Конечно, нет.

Я листаю страницы его личного дела и поражаюсь — всего, что там есть, с лихвой хватило бы на несколько человек. Но... это страницы одной лишь его биографии.

«В настоящее время в Широкопадском районе объем работы для меня недостаточный; значительная часть времени проходит бесполезно. Данное обстоятельство меня тяготит. Инициативы, которая была до этого, нет — значит, работать, как положено, я не смогу. Поэтому убедительно прошу перевести меня на работу с большим объемом в любой из районов или городов».

Это из рапорта прокурору области от 1 ноября 1947 года.

Или вот.

«В течение 8 дней закончил расследованием дело на группу из пяти воров — работников ОРСа шахты «Вахрушево», которые похитили 485 тысяч рублей государственных средств. Главарь шайки Оголев приговорен судом к 25 годам заключения, остальные к 8—15 годам».

Это из характеристики от 12 мая 1949 года, того самого, когда ему помог поправить зрение академик Филатов...

Спустя год ему вручат именные часы от Генерального прокурора Союза ССР. За успехи в работе.

Еще лист.

«Из расследованных дел наиболее характерным является дело по обвинению бывшего председателя Корсаковского райисполкома Непомнящего, его заместителя Кунаева, старшего бухгалтера исполкома Ревило и заведующего райфинотделом Михайлюка, похитивших и растративших свыше 40 тысяч рублей и совершивших ряд злоупотреблений, в результате которых было незаконно израсходовано более 100 тысяч рублей. Вся группа осуждена».

— Дело Непомнящего? — переспросит он в разговоре со мной. — Как же — как же...

Мы сидим уже в моем кабинете, в прокуратуре области. Теперь я его потчую чаем.

А за окном не утихает обычная здесь пурга.

Столько лет прошло с той нашей, первой, беседы, но годы совсем на нем не сказались: такой же спокойный, но с огоньком, бодрый, спешащий жить, наполненный планами...

— Все зависело тогда от моего доклада в райкоме. Непомнящий — член бюро, депутат, председатель... Доложил я. Жду: исключат из партии их или нет, выведут из своего состава Непомнящего или оставят... — Он останавливается на секунду, потом, в раздумье, продолжает. — Вывели... И исключили... Тогда партийные комитеты преступления коммунистов строже оценивали, не то что в шестидесятых-семидесятых. Вот уж где была беспринципность! Чуть тронешь кого — звонок... Сколько пришлось воевать с такими звонками... — Поеживается. — Да, как тебе Пленум? — Имеет в виду только что завершившийся январский, этого — восемьдесят седьмого года, Пленум ЦК по вопросам перестройки, кадровой политики партии.

Улыбаюсь. Достаю и показываю испещренную пометками «Правду».

— Вот. Начал было подчеркивать тут — да бросил! Пришлось бы подчеркивать все. А вам?

Он вздыхает.

— И не скажу... С одной стороны — радостно. С другой — не по себе. Впервые пожалел, что не тридцать мне лет. Какие возможности открываются! Только бы и работать...

Молчим.

Желая отвлечь его от грустных мыслей, спрашиваю о первом пришедшем на ум.

— Сергей Иванович, а за что тех судили?

— Которых?

— Непомнящего, Кунаева...

— A-а... Репатриация тогда началась. Японцы уехали — имущество побросали. А там! Повозки, мебель. Одежда всякая, посуда, часы. Да диковинное все, добротное; многим хотелось бы заиметь. — Проводит ладонями по лицу. — Что нам оставили после войны? Голод, разруху. Не то что часов, штанов вдоволь не было! Вот и решили оставленное имущество собирать в госдоход, чтоб как-то хоть обеспечить людей. Финорганы подключили. Учитывать. Этим вот Михайлюк, Ревило в Корсакове и заправляли. Все поначалу законно шло, потом — позарились. Непомнящего втянули: стал и он к рукам прибирать лучшее. Следом Кунаев. — Смеется. — Под монастырь чуть не подвели, помню, меня. Вызвал допрашивать, а они — расписки на стол с японскими иероглифами. На, мол, читай!

— Что за расписки?

— Ну, что японцы платили. За вещи. — Он откидывается на стуле. — Во струхнул где... Как прочесть? Куда обратиться? А даже прочту, как проверить, те ли писали, от чьих имен расписки? Они-то давно в Японии! Повестки туда высылать? Не пошлешь... Военные выручили: дали эксперта — майора Деменюка... Явился ко мне, глянул в бумаги. Смотрю, что-то не то. Глаза выпучил, губы поджал, молчит. Сидел, сидел — и давай хохотать. Каракулями Михайлюка оказались иероглифы!

— То есть? — не понял я.

— А то. Ничего не значили: ни по-русски, ни по-японски. Михайлюк их нарисовал перед допросом. Думал, клюну... — Смеется.

Я гляжу на него, тоже смеюсь.

Счастливый! Сколько дел, сложных, запутанных, закончил с успехом он в первые годы работы, когда был еще следователем! Скольким помог найти защиту от преступлений!

А ведь следователем его, поди, уже никто и не помнит. Больше тридцати лет, с 1954 года, осуществляет он надзор за соблюдением законности на предприятиях, в учреждениях, организациях, исполнительных и распорядительных органах местных Советов, — так называемый общий надзор. Причем, делает это творчески. Вообще с авторитетом его могут поспорить в правоохранительных органах Сахалина разве что единицы. Сказывается грамотность, опыт, но — ив этом секрет — главное то, что отдает делу все силы. Какой бы выходной ни был, праздник — он на работе: хоть час, два вырвет у личных дел, чтоб прийти, обдумать в тиши кабинета очередные дела, закончить текущие...

Феномен Бакурского? Отчасти да. Что ни проверка — интереснейший ход, новость, изюминка. Многие из них стали образцом прокурорского реагирования на правонарушения и преступления в хозяйственной сфере. Кто, например, из сахалинцев старшего поколения не помнит проверку исполнения законодательства о выплате северных надбавок к зарплате? То был долгий бой прокурора, данный хозяйственным руководителям, не удосужившимся привести работу предприятий в соответствие с законодательством о труде.

«Большую работу провел по устранению грубых нарушений прав граждан. С октября 1967 года по апрель 1968 года им проверено исполнение законодательства о выплате северных надбавок на 90 предприятиях, учреждениях, организациях Южно-Сахалинска. В результате установлено, что на большинстве из них надбавки начисляли в заниженных размерах: 2451 работник был обсчитан на сумму 190,5 тысяч рублей. В связи с этим направлены информации в партийные органы, 54 представления руководителям предприятий. Возбуждено дисциплинарное преследование против 133 должностных лиц, а также одно уголовное дело. Приняты меры к выплате трудящимся всех недочисленных сумм».

Вот так, лаконично записано в его аттестационном листе.

А начиналось все просто, как и начинаются нередко большие проверки. На прием пришел работник мебельной фабрики Брит. Из его жалобы Сергей Иванович и узнал о нарушениях в оплате труда на предприятии. Этого было достаточно, чтобы уже на следующий день в рабочем плане Бакурского появилась пометка: «Проверить на всех предприятиях, как платят надбавки. Отреагировать. Разъяснить, если надо. Вернуть людям деньги!»

Ревизоры, прибывшие по его требованию на фабрику, подтвердили худшие опасения. Столяр Сафронов, мастер Сергеева, станочницы Кутяй и другие по халатности кадровиков, бухгалтеров не получали заработанные надбавки. Всего лишь на этом небольшом предприятии было обсчитано 49 человек на сумму более 20 тысяч рублей,

Он настаивает на дальнейших ревизиях.

234 работника мебелькомбината обсчитаны почти на 15 тысяч рублей...

56 работников комбината кожаной и резиновой обуви не получили почти 19 тысяч рублей...

Ревизия шла за ревизией.

В его кабинете не переставал звонить телефон. «Когда будут нас проверять?» — интересовались с неревизованных еще предприятий. «Как вернуть деньги рабочим?» — спрашивали другие. «Сергей Иванович, что за новая Инструкция Госкомтруда о северных льготах?» — вопрошали в испуге третьи. Впечатление было такое, словно здесь находился штаб по приведению деятельности предприятий в соответствие с законами об охране труда. Впрочем, так отчасти и получалось: масштабы проверки, число втянутых в нее предприятий и лиц, серьезность случившегося, общественный резонанс требовали четкой координации работы прокуратуры, ревизоров, руководителей организаций. В руках его сошлись все нити. Приходилось тратить свободное время, сидеть ночами. И он сидел.

Кто ел прокурорский хлеб, тот знает, как нелегко он дается. Так же тяжел был и труд, начатый им той зимой. Одна радость — понимал, проверка всколыхнула весь город, всю область. Прокурор, воспринимаемый многими как некий надсмотрщик, как тот, кто лишь обвиняет в суде, требует наказания, давал урок заботы о людях, помогал им — десяткам тысяч! — верить в законность.

Успех был налицо, но его, Бакурского, мучил вопрос. Что? Что стало причиной массовых нарушений? Незнание руководителями законодательства о северных льготах? Но только ли это?

Он беседует с бухгалтерами, кадровиками, пытаясь уяснить ситуацию, и обращает внимание, что в оправданиях всех виновных фигурируют устаревшие бланки срочных северных трудовых договоров, разработанные в свое время еще совнархозом. Обычные, ничем не примечательные, с перечнем обязательств сторон и северных льгот. Однако во всех — с какого бы ни брал предприятия— одна и та же ошибка: льготы не отвечали обновленному закону.

Усыпившие бдительность управленцев бланки...

Их залежи грудились в управлениях, ведомствах, заказывались очередные партии в типографиях. Вскрывалась система небрежности, игнорирования законодательства, зародившаяся при попустительстве, а где и по прямой вине областных ведомств.

Понимая, что назрел вопрос об ответственности руководителей верхнего эшелона — директоров объединений и трестов, начальников управлений, Бакурский садится за составление проектов представлений прокурору области.

Таков был итог рассмотрения жалобы одного человека. Того самого Брита. С мебельной фабрики.

Впрочем, итогом и это трудно назвать. Надо знать его, Бакурского, чтоб поверить в остановку на полпути. Вроде бы сделано все, а неймется. По его настоянию при непосредственном участии были разработаны новые бланки для северных договоров, согласованные с юротделом Госкомтруда. Добился обеспечения этими бланками всех предприятий области, а часть — в качестве образцов— разослана по стране в ответ на многие просьбы. В дополнение вместе с начальником отдела прокуратуры области А. А. Саловым составил «Сборник актов о северных льготах» и издал на Сахалине. На столах прокуроров, судей, руководителей предприятий впервые появился помощник — справочник такого типа...

А на улицах то и дело здоровались с ним люди.

Как хорошо, когда приветствуют прокурора, не обходят его стороной.

Проверки, проверки, проверки...

Его работу отмечает в 1972 году Почетной грамотой Президиум Верховного Совета РСФСР.

В 1985 году Генеральный прокурор Союза ССР А. М. Рекунков награждает его знаком «Почетный работник прокуратуры». В приказе запись: «За инициативу, настойчивость в организации работы по борьбе с приписками, очковтирательством»... Нет только записи о сединах, которыми обернулась эта борьба. А седин добавилось...

— Знаешь, — признался он как-то мне, — первый год спокойно — никто не звонит. А раньше, тронешь приписчика — хоть отключай телефон...

Не отключал, спорил с начальниками областной стройиндустрии, исполкомовцами, даже партийцами, доказывал правоту, а если не мог — стоял на своем. И выстоял. За пять лет, невзирая на все, провел три десятка проверок исполнения законодательства о борьбе с приписками в отчетах о выполнении государственных планов.

Сначала, в 1982—1983 годах, смотрели с улыбкой. Ну, появился на стройке, ткнул пальцем в брак... Ну, вынес какое-то предостережение, расписаться заставил... А дальше что? Кто даст сорвать ввод объектов? А план? Нет управы? Всесильный? Право, чудак!

А чудак не шутил. Где надо, сам возбуждал дела и, никому не отдавая, расследовал их.

Такого оборота строители не ожидали.

— Сергей Иванович, — искал оправданий пойманный на приписках начальник ПМК № 817 треста «Сахалинсельстрой» Богопольский, — ну поймите же...

—- Нет! —стоял на своем Бакурский. — Знали, на что идете. Вас предостерегали? Предостерегали? Отвечайте!

— Сергей Иваныч, — вторил начальник стройуправления № 411 треста «Сахалинтрансстрой» Федотов, — уважаемый...

— Да вы что?! — тяжело посмотрел тот на допрашиваемого.— О каком уважении речь?! Вы, предостереженный об ответственности за приписки, причем не кем-то предостереженный, а прокурором, тем не менее приписали. Лично. Собственноручно. Подали фикцию в статуправление, трест. А после достраивали 55-квартирный дом три месяца с гаком... Заселенный даже, он все еще не готов: брак, недоделки... Вот как ответили: неуважением на наши требования... Так что, не уважали...

Дела уходили в суд, а с ними уходила из-под ног и почва у приписчиков, бракоделов. Пропали улыбки, уверенность в безнаказанности, высокомерие. Знали: он не простит, не войдет в положение, не побоится ссылок на авторитеты, звонков. Дошло до курьезов: строители — то один, то другой — стали обращаться к нему за... предостережениями о недопустимости ввода в эксплуатацию неготовых объектов, чтоб защититься ими от своих же начальников в городе, области. Сила бумаги такой останавливала любого...

А он шел вновь на стройки, смотрел, проверял... Привлекал к проверкам специалистов.

29 декабря 1986 года вскрыты недоделки на строительстве городской бани: не облицованы плиткой бассейны, не закончен монтаж и испытание технологического оборудования...

В тот же день обнаружены недоделки, брак на «готовом к сдаче» общежитии: не отштукатурены стены, нет отдельных дверей, раковин в туалетах, под облицовочной плиткой в душевых пустота — не сегодня-завтра отвалится, державшаяся на честном слове. И все это — в клубах пара, рвущегося из поврежденного уже крана...

31 декабря не выполнены еще работы на акушерском отделении облбольницы: отсутствовал пол с покрытием из линолеума в зале площадью 56 метров квадратных, медицинское оборудование...

Тогда же не были завершены строймонтажные работы на одном из «готовых» 60-квартирных домов...

Комиссия — он, главный инженер облконторы Стройбанка, зав. отделом по делам строительства и архитектуры горисполкома — приходит к заключению о недопустимости ввода объекта в эксплуатацию. Начальникам строительных организаций Рубцову, Сину, Калинину, Коротаеву выносятся официальные предостережения об ответственности в случае предъявления объектов к сдаче... Попробуй, предъяви после этого!

— Тут хитрость есть, — смеется он. — Я, прокурор, предостерег. Пообещал к ответу привлечь, а тот под обещанием расписался. Как же быть, если нарушит и в этом разе? Смолчать? Тогда грош цена моим обещаниям! Он будет знать, что Бакурский — болтун, делает все лишь для проформы... Значит, я вынужден привлекать его за приписки, что бы там и кто ни говорил, ни считал... Замкнутый круг, в который по долгу вхожу и выйти уже не вправе! Вот об этом и знают все доброхоты, кто хотел бы спустить на тормозах вопросы, надавить... Поэтому не решаются. Все. Я связан. Своим предостережением.

Мы сидим у реки в ожидании клева, неспешно ведем речь о делах.

— Людям дома нужны, а не проценты... Вот и вынужден помогать. — Улыбается. — Я же помощник. Значит, мне первому и помогать с этим бороться... Что — дела уголовные, протесты нужны? Конечно, нет. На кой они?! Нужны квартиры, уважение прав людей, нужен порядок. Как без этого? Всю жизнь, собственно, этому отдал. Худо ли — хорошо, не мне судить. Одно скажу, старался быть честным...

Помощник... Ветеран...

Сколько их — ветеранов прокуратуры, отдавших силы людям!

Сколько тех, кому они помогли!

Он поднимается, всматривается в поплавок, опять садится.

— Не клюнула... Показалось... — Прищелкивает от нетерпения языком. — Вверх надо подняться, попробовать, как клюет. А? Как смотришь? Пойдем?

Собираемся, берем снасти, пожитки, идем вверх по реке. Он впереди, я за ним.

Останавливается.

— Случай вспомнил... В верховьях Лютоги как-то были. Ловили на отходы красной икры. Тампоны из капронового чулка с икрой навязали — на них и ловим: вцепится в тампон она, дернешь— твоя. А там, рядом, холмские мужики ловят. Смотрят, у нас-то клюет, а у них — нет. «Эй, мужики, — кричат, — на что ловите?» «На тампоны!» «И мы на тампоны...» «Так у вас без японского масла, поди?» — кричу и кидаю. Клюет. Подходит один из них; «Дай понюхать!» Я дал. А по морозу ловили-то, в ноябре, какой запах?! Нос отмерз давно уже у него! Нюхал, нюхал. «Точно,— удивляется. — Маслом пахнет. Дай, а?» Дал ему свой тампон один. «О! — кричит. — Есть»! Пошел и у него клев. — Хохочет. Видно, его заготовки были из тухлой икры. А рыба чует и не берет! Наши же посвежее! Потому и клевала... О-ох, — переводит дух. — Через день из Холмска звонок. От знакомого. «Слышь, Иваныч, не мог бы достать чуточку масла? Японского. Там у вас кто-то ловил с ним — наши здесь о нем только и говорят!»

Нет, действительно трудно остановить его. Работает, так за двоих; отдыхает, так с шуткой!

А что проку от медленной жизни!