Когда Тревис выходил из боковой двери отеля «Грамерси-парк» – стараясь не смотреть на парня, торговавшего с лотка товарами со скидкой, который незадолго до того не смог быстро и правильно выдать ему сдачу, – он чувствовал себя странно опустошенным. Брайон шел позади него, и хотя Тревис осознавал, что в этом в общем-то нет нужды, не смог удержаться: пошарив рукой у себя за спиной, он сжал восьмидесятисантиметровой толщины ляжку своего «эмота» – человекообразного спутника жизни.

Брайон немедленно на это отреагировал – поднял Тревиса, ухватив сзади за воротник твидового костюма, обнял и запечатлел на его лице несколько влажных поцелуев, одновременно утешительно похлопывая по спине и бормоча ласковую чепуху.

Тревис ощутил, как расслабляются напряженные, сжатые в тугие узлы мышцы шеи и плеч. Эффект был осязаемым – точно эмот втирал ему в кожу массажное масло. Тревис вздохнул и глубже зарылся в душистый и теплый уголок пустоты между воротничком фланелевой рубашки Брайона и колючим твидовым воротом своего пиджака. Тревис всегда одевал эмота так же, как одевался сам. Вообще-то некоторым казалось, что они выглядят на удивление неловко, точно близнецы, наряженные в одинаковые матросские костюмчики, – он об этом знал, но слишком любил Брайона, который был не просто двойником-эмотом, а неотъемлемой частью самого Тревиса.

К тому же от Брайона хорошо пахло. Дорогим мылом и лосьоном для бритья от Ральфа Лорена. Мужским потом и моллюсками, подаваемыми к коктейлю. Фланелью и сигаретным дымом. Словом, почти так же, как от самого Тревиса. Даже поцелуи Брайона приятно пахли. Тревис ощутил густую каплю слюны эмота на своей верхней губе – будь то слюна кого-нибудь еще, он бы немедленно ее вытер, но не сейчас. Вместо этого он вдыхал сладко пахнущие ферменты, лениво размышляя о том, состоит ли тело эмота из тех же веществ, что и человеческое. Вряд ли из тех же – ведь эмоты не могут пить спиртное или, там, курить сигареты, – а значит, нечто другое разливалось по невидимым глазу пульсирующим трубкам в их огромных телах.

Думать о том, из чего состояло тело Брайона, Тревису совсем не понравилось – более того, подобные мысли определенно вызвали у него тошноту. Так что он оставил их и еще глубже зарылся в уютное убежище обнимавших его гигантских рук. Огромные ладони эмота поглаживали спину Тревиса, плечи, волосы – нежно, но твердо. Спиной он почувствовал гул голоса Брайона прежде, чем до его ушей донеслись приглушенные слоями ткани слова:

– Переживаешь из-за сегодняшнего вечера, Тревис?

Тревис напрягся. Сегодня вечером ему предстояло «свидание» – как же он ненавидел это слово. Было в нем что-то детское. Будто он и девушка, которую он пригласил, – влюбленные подростки, а не взрослые люди, находившие общество друг друга приятным. «Тебе ведь даже слово не нравится, правда?» Ласковая ладонь почти накрыла макушку Тревиса – словно на него надели защитный шлем из плоти, костей и сухожилий. Звучный голос эмота обладал весьма приятными модуляциями. Сочувственные слова попадали прямиком в сердце Тревиса.

– Есть в нем что-то детское, – пробормотал он.

Брайон издал усмешку-урчание и еще крепче прижал его к себе. Обнял Тревиса и поднял высоко в воздух зарождавшегося вечера, крутя при этом тело своего «взрослого», позволяя Тревису обозревать «Грамерси-парк» вверх тормашками. Тревис заметил надменную особу, которая, позвякивая драгоценностями, выгуливала мини-шнауцера на крыше мира. Потом Брайон ловко опустил его и, в последний раз влажно чмокнув в лоб, осторожно поставил на ноги.

– Да не волнуйся ты так, – увещевал Тревиса Брайон. – Уверен, Карин нервничает не меньше твоего. И ей тоже не нравится слово «свидание». А теперь пошли – нам надо поторапливаться, чтобы успеть вовремя.

Километрах в шести оттуда, на северной стороне двадцатых улиц, Карин, той самой, с кем Тревису предстояло вечером «свидание», действительно было не по себе. Она чуть не решилась все отменить. Карин познакомилась с Тревисом пару недель назад, на дегустации вин, устроенной ее подругой Ариадной. Это было чистой воды снобистское мероприятие – Ариадне не терпелось похвастаться своей коллекцией вин, а также новой квартирой-лофтом, в которой помещалась и студия, в Сохо; Карин еще подумала, что в такой большой студии запросто смогли бы разместиться Огюст Роден, Генри Мур и Дэмиен Херст, вместе взятые, при этом не мешая друг другу и не путая инструменты и материалы. Словом, пустая трата полезной площади – особенно если учесть, что сама Ариадна была художником-миниатюристом.

Друзья Ариадны по большей части косили под богему – такой тип людей весьма распространен в «артистических» районах вроде Сохо, Гринич-Виллидж, Трайбеки и их окрестностях; эти ребята строили из себя подобие бедных студентов из «интеллектуальных» парижских кварталов на левобережье Сены, а сами жили на доходы от траншей ценных бумаг компании «Америкэн телефон энд телеграф». Они вечно планировали устраивать какие-то выставки, издавать какие-то книги и журналы, что-то снимать или строить – но никогда ничего не выставляли, не издавали, не снимали и не строили. На одной из Ариадниных вечеринок такой вот полубезумный юноша с собранными в косичку волосами даже сообщил Карин, что собирается «презентовать презентацию».

– В смысле? – вежливо переспросила Карин.

– Ну, вроде как, чтобы понять, что мне надо.

– А когда ты поймешь, что тебе надо, – что тогда?

– А? Ч-черт, я даже… словом, посмотрим, надо ли оно мне будет или нет.

Услыхав такие примитивные суждения, Карин поспешно ретировалась. Позднее она не без удовольствия заметила, что юношу с косичкой, мертвецки пьяного и что-то нечленораздельно бормотавшего слюнявым ртом, уносил его собственный эмот.

Но в вечер винной дегустации никто особенно не напился – а Карин познакомилась с Тревисом. Сперва Тревис, одетый в безупречный английский твидовый костюм в стиле ретро, показался ей довольно странным. Тревис курил и потому стоял поодаль, у пожарной лестницы, игриво болтая с Карин через окно. Она не особо одобряла курильщиков, но и не порицала их. Словом, в первую встречу она нашла Тревиса довольно привлекательным и необычным – во всяком случае, он уж точно выгодно отличался от позёров-рантье, которые с важным видом расхаживали по студии, вертя в пальцах винные бокалы, будто были аристократами бог знает в каком колене.

Вскоре обнаружилось, что Тревис знает толк в винах – «хороших винах», как он всякий раз уточнял. Он мог по одному лишь букету отличить мюскаде «Шато-Карре» от белого бордосского. Знал, как называются все виды виноградной тли-филлоксеры, каков ее жизненный цикл и какой вред она наносит виноградникам. Однажды он даже сплавлялся на плоту по Роне и пробовал вино из каждого виноградника, который встречался ему на пути. Но, говоря о приобретенном опыте и познаниях, он вовсе не был заносчивым или надменным. Скорее в его манере присутствовала малая толика самоуничижения – хотя и с оттенком иронии, он вполне трезво оценивал свои таланты и способности.

– Вообще-то я просто состоятельный любитель. – Его тонкая верхняя губа дрогнула, и в голосе послышались нотки самоуничижения. – И к тому же невеликий знаток.

– Почему вы так решили? – Карин показалось, что она разговаривает как визгливая старшеклассница, – настолько рафинированным было его произношение.

– Потому, что не могу посвятить себя какому-то одному делу – как вы, например. Порхаю от одного хобби к другому. Но мне нравятся мои увлечения – конечно, тут скрыто явное противоречие, но это так.

Карин уже рассказала Тревису о небольшом ателье, которым владела. Как превратила двухкомнатную квартиру в районе Двадцатых улиц в крошечную швейную мастерскую и наняла на работу шестерых проворных портних-филиппинок. Как сделала себе имя, продавая авторские модели одежды состоятельным обитателям Манхэттена. И о своем недавнем достижении – одна модная империя предложила ей создать собственную линию одежды «прет-а-порте».

Тревис слушал ее внимательно, кивая и одобрительно хмыкая в нужных местах, а когда Карин в первый раз запнулась, задал именно тот вопрос, который было нужно:

– А одежду для эмотов вы тоже шьете?

– О, конечно; вообще-то мое ателье и славится авторскими моделями для эмотов. Знаете ли, некоторые… существует точка зрения, что легче всего взять кусок ткани шире обычного и раскроить по косой…

– Наверное, это как-то связано с тяжестью ткани и ее эластичностью, – сказал Тревис, как всегда, немного натянуто и серьезно. Карин ушам своим не верила – респектабельный, еще молодой, обитатель Манхэттена, знает, что такое – «раскроить по косой»!

– А твой… твоя эмот здесь? – спросил он спустя некоторое время.

– Да, Джейн – вон она, с длинными светлыми волосами. – Карин указала на часть лофта, выделенную специально для эмотов. Разумеется, там были самые высокие потолки – трапециевидный «световой люк» образовывал участок со стенами высотой метров шесть. А еще там стоял подходящий стол двух метров в высоту, уставленный пятилитровыми кувшинами с лимонадом, мускатной шипучкой и шерри-колой – эмоты очень любили приторно-сладкие напитки. Потягивая угощение, они по-детски о чем-то лепетали между собой, что у них сходило за «беседу».

Эмотов было около десяти, самых разных – белых и чернокожих, молодых и не очень. Но спутников Тревиса и Карин узнал бы любой – разумеется, потому, что оба были одеты так же, как их «взрослые». Тревис рассмеялся. Он посмотрел сначала на Карин, потом на Джейн и невольно сравнил подтянутую блондинку лет тридцати, стоявшую перед ним, и гибкую женщину-эмота ростом метра три с половиной. На обеих были хорошо скроенные, расширяющиеся к бедрам жакеты; одинаковые вельветовые брючки-леггинсы, заправленные в башмачки из змеиной кожи. Одинаковые длинные светлые волосы с аккуратно подстриженными челками. Но более всего Тревиса позабавило, что Карин надела на свою Джейн такое же витое серебряное колье, какое было на ней самой. Вероятно, оно стоило уйму денег.

– А это… – Карин указала на коренастого четырехметрового эмота в безупречном твидовом английском костюме в стиле ретро.

– Брайон – да, мой эмот. Мы вместе уже целую вечность. На самом деле он появился у меня вскорости после того, как я покинул «групповой дом».

– Да ну! – выпалила Карин. – И мы с Джейн тоже с тех пор, когда мне было шестнадцать.

В этот момент эмоты решили, что «взрослым» срочно нужно, чтобы их обняли. Джейн появилась позади Карин, нагнулась, обхватила ее за плечи лилейными руками и притянула к себе, прижав всем телом к своему животу и паху. Почти то же самое проделал Брайон с Тревисом, так что оба «взрослых» продолжили разговор уже в защитной «нише».

То ли дело было в том, что в объятьях Джейн она чувствовала себя уверенней, то ли сам Тревис практически очаровал ее эксцентричностью, во всяком случае идея встретиться вновь – сходить куда-нибудь пообедать, или в кино, или в галерею – показалась ей заманчивой. Джейн достала из своей сумочки, в которой из соображений удобства содержалась и сумочка Карин, органайзер, – и Карин обменялась телефонами с Тревисом. Брайон извлек здоровенную, в кожаном переплете записную книжку фирмы «Смайс Бонд-стрит», в которую записал номер Карин огромным позолоченным механическим карандашом.

– Ничего себе! – воскликнула Карин. – Твой эмот умеет писать?

Брайон рассмеялся:

– Нет-нет, Карин, – писать я не умею. За меня это делает Тревис. Но мне нравится рисовать циферки.

Оба «взрослых» посмеялись над наивностью эмота, и этот смех еще больше скрепил их знакомство.

Вскоре они ушли с дегустации; последнее, что запомнилось Карин в ее новом приятеле – это его лицо, розовое и цветущее, точно бутон орхидеи в петлице безупречного твидового костюма Брайона, когда эмот уносил своего «взрослого» в направлении Риверсайд-драйв.

Это было полмесяца назад. Спустя неделю после дегустации Тревис позвонил ей и с похвальной тактичностью осведомился, не желает ли она поужинать с ним.

– Что? Ты хочешь сказать, что вроде как приглашаешь меня на свидание? – Ей так и не удалось скрыть в своем голосе недоверие.

– Ну… э-э… в общем… – Услышав, что он пришел в замешательство, она странным образом приободрилась. – Наверное, что-то в этом роде.

– Тревис, я четыре года не была на свидании!

– И я! – Он едва не кричал в трубку, и от этого они снова рассмеялись. – У меня тоже четыре года не было свиданий, скажу больше – я само слово терпеть не могу, детское оно какое-то.

– Детское?

– Ну да.

Последнее признание не особо впечатлило Карин, тем не менее она согласилась встретиться с ним вечером двадцать девятого апреля в отеле «Ройялтон».

– Ты живешь в районе Двадцатых, я – Семидесятых, так что разделим расстояние поровну. А если все будет нормально, съездим в центр и там пообедаем. – Его голос по телефону звучал куда увереннее, чем сам Тревис себя чувствовал. У него и правда четыре года не было свиданий, а на ночь он не оставался уже лет десять.

Карин же ночевала у приятеля относительно недавно. Года два назад, во время пляжной вечеринки на Лонг-Айленде, она познакомилась с мужчиной по имени Эмиль.

Эмиль был невысоким темноволосым австрийцем лет сорока. Вот уже восемь лет он жил в Нью-Йорке, из них последние пять – со своим эмотом, Дейвом. Эмиль честно признался, что до принятия решения об эмиграции, когда жил в Зальцбурге и владел модным рестораном, он был «производителем», то есть имел обычную семью и растил ребенка. Катрин отнеслась к этому совершенно спокойно. Эмиль был таким славным, таким искренним, и его отношения с эмотом были безукоризненны – огромный чернокожий эмот обнимал своего маленького «взрослого» с очевидной любовью. Многие «взрослые» начинали как производители, а потом решали, что сложные сексуально-эмоциональные связи не для них – ничего постыдного или зазорного в этом нет. С возрастом, приобретя кое-какой опыт, «взрослые» наконец осознавали: все, что им нужно, – поддержка и утешение, словом, то, что как раз и дают эмоты. Если таким «производителям» повезет, «освобождение» совпадет с тем временем, когда дети вырастут и покинут дом, и они смогут безболезненно прекратить отношения со своим партнером-«производителем» и начать зрелые, «взрослые» отношения с эмотом.

Эмиль дал Карин понять, что в его случае именно так и было: «Видишь ли, мы с моей бывшей женой познакомились и поженились еще совсем молодыми. Мы оба из бедных семей, в той среде почти не было «взрослых», практически ни у кого не было эмотов. Думаю, тогда мы полагали, что счастливы, – другого-то не знали. Но постепенно, по прошествии времени… постоянно жить с тем, к кому ты прикасаешься, – он понизил голос, – в том числе занимаешься с ним сексом… Сама знаешь, какие бывают жуткие вещи. – Он вздрогнул и глубже зарылся в объятия толстых, как пожарные шланги, рук своего эмота. – И вот, когда наша дочь решила уйти, – заметь, по собственной инициативе, – в «групповой дом», мы с женой наконец смогли стать взрослыми. Тем не менее нам удалось сохранить дружеские отношения, и я вижусь с ней всякий раз, когда мы с Дейвом приезжаем в Зальцбург, что делаем частенько. Дейв и я даже ночуем у моей бывшей жены Митци и у ее эмота, Гудрун».

Почти весь тот день они провели, болтая друг с другом, по большей части пребывая в объятиях эмотов; похожие на детей гиганты стояли по пояс в океанской воде, держа на руках своих «взрослых»; был час прилива. «Нет ничего более приятного, – беспечно призналась Эмилю Карин, – чем запах влажной кожи эмота, его мокрых волос и океана – такого большого, такого мокрого». Эмиль искоса посмотрел на нее.

Но Джейн понравился Дейв, и она упросила Карин встретиться с Эмилем снова. Дважды они вместе ужинали. А один раз даже ходили в «Метрополитен-оперу» на «Дон Жуана». Во время всех трех встреч Эмиль был воплощением мужского шарма, таким галантным и спокойным; Карин подумалось: эх, вот бы законодателями стиля до сих пор считались Габсбурги, а не компания «Тексако». Если впоследствии Карин горько сожалела, что не обратила внимания на, скажем так, подтекст Эмилевых ухаживаний, – это было оттого, что она винила себя. Винила себя за то, что положилась на интуицию своего эмота, Джейн. В конце концов, ведь эмоты не призваны защищать тебя от других – только от самих себя.

В их четвертую встречу Эмиль предложил Карин и Джейн переночевать у него дома. Дейв одобрительно затряс своей большой стриженой головой. «Будет здорово! – сказал он Джейн и всем остальным. – А утром мы вместе поиграем!» «Взрослые» рассмеялись, но окончательную точку в решении Карин поставила Джейн, которая выпалила: «Подушками покидаемся!»

«Как это похоже на эмота! – воскликнул Эмиль, когда они с Карин наконец остались одни. – Они совсем как дети, правда?»

«Но не дети».

«Прости?» – немедленно переспросил Эмиль, пораженный ее реакцией.

«Они не дети. Им не надо расти – они уже большие. Они ничего от тебя не требуют – наоборот, это ты предъявляешь к ним требования. Их не надо одевать, кормить, подтирать за ними, – словом, ухаживать. У них отличная интуиция, их можно научить одеваться со вкусом…» – Поняв, что слишком разволновалась, Карин умолкла. К тому же ей уже начинало не хватать Джейн, хотя эмоты оставили «взрослых» всего пару минут назад.

Квартира Эмиля находилась в Верхнем Ист-Сайде, и последнее, что увидела Карин, перед тем как лечь спать, – шумную автостраду Ван-Эйк, бегущую вдоль подернутых рябью свинцово-серых вод реки, такой спокойной, надежной и сильной, точно объятья эмота.

Карин спала в большой спальне, Эмиль – в гостевой. Эмоты поднялись наверх, под крышу, в приспособленное специально для этого, сделанное из резервуара для воды помещение, – Эмиль, как многие состоятельные манхэттенские «взрослые», позаботился и о них. Но ночью, несмотря на «дружественные» дверные запоры («дружественные», потому что представляли собой задвижки), Эмиль каким-то образом пробрался в комнату. Должно быть, в спальню вела потайная дверь или существовал еще какой-нибудь странный способ проникновения.

Мысли об этом с ужасающей непоследовательностью пульсировали в голове Карин, когда она пялилась на аккуратного невысокого мужчину, который преспокойно сидел на краешке кровати, рядом с ней, аккуратно сложив ладони с коротенькими толстыми пальцами с ухоженными ногтями. По крайней мере, он еще не прикоснулся к ней – уже хорошо. Но и самого этого вторжения было достаточно. То, что он очутился рядом с ней ночью, один, и ему было так легко ее коснуться – ужасно! Карин даже не успела подумать о том, что Джейн ей нужна как никогда, – она попросту закричала. Дала знать о происходящем криком. Карин кричала, кричала и кричала, одновременно шаря вокруг себя руками в поисках пейджера для вызова эмотов, который парой часов раньше пристроила на уголке кровати. Первый же крик заглушил голос Эмиля – он пытался сказать ей: «Я просто хотел тебя немного об…». Впоследствии Карин долго пыталась понять, что значило это загадочное «об», хотя с самим Эмилем было все ясно: никакой он не «взрослый», а потенциальный насильник.

У нее осталось смутное, странное воспоминание об этих приставаниях – и еще одно, которое Карин пыталась засунуть в самый дальний уголок своей памяти, дабы оно окончательно не раскачало и без того утлую лодчонку ее здравого рассудка. Карин знала, что в это время Джейн и Дейв должны были спать – эмоты, как и люди, тоже спали по ночам. Более того – спальня для эмотов располагалась тремя этажами выше, под самой крышей здания, так что их явно разбудило что-то другое, нежели крики Карин; и по прошествии времени, даже через пелену страха, она ощутила до странности отчетливое чувство благодарности – ведь Джейн понадобилась бы не одна минута, чтобы добраться до спальни. Она же появилась спустя считанные секунды. Миг – и вот она уже прижимает Карин к своей широкой груди. Миг – и вот она отталкивает от нее Эмиля. Миг – и вот она уже бранит Эмиля с той особой, трогательной интонацией, какой обладают лишь эмоты, – существа, абсолютно лишенные сексуальности и, таким образом, не способные к агрессии. «Ты так напугана, Карин, – зачем ты это сделала? О, Эмиль, – ты все испортил. О, Эмиль, – если ты прикоснулся к ней, нам придется вызвать полицию…» В углу съежился Дейв, гадая, пристойно ли будет ему пойти и начать утешать своего эмота. По лицу Эмиля совершенно ничего нельзя было понять – нужно ему это или нет. Дейв был голым – что тоже не укладывалось ни в какие рамки; но и этого Карин постаралась не заметить.

«Все в порядке! – Карин едва не кричала, она чувствовала такое облегчение, что может отвечать, реагировать, а не просто быть объектом, вещью, на которую устремлен взгляд ласковых карих глаз. – Он меня не тронул».

Джейн, окинув Карин пристальным взглядом, рассудила, что так и есть, сгребла в охапку свою «взрослую» и ее сумочку и, прежде чем Карин успела что-либо возразить, понесла ее на север, к углу парковой ограды. «Там всегда стоят грузовые такси», – пояснила стройная красавица эмот. О происшествии она больше не упоминала – и Карин тоже.

Так было до сегодняшнего вечера. Карин снова вздохнула. Отменять свидание поздно – Тревис уже в пути, и потом, он не похож на человека, который станет таскать с собой телефон, скорее поверишь, что корреспонденцию ему приносит на серебряном подносе для писем лакей в ливрее. При воспоминании о том, как очаровательно старомоден Тревис, Карин улыбнулась. Неужели человек с врожденной галантностью способен что-то сделать не так? От него веяло надежностью – и от объятий Джейн тоже. Как обычно, безошибочно угадав ее настроение, спутница-эмот грациозно скользнула к ней через всю комнату и крепко обняла свою «взрослую» подругу. Карин снова подивилась грации и физической привлекательности великанши. Многие эмоты были неуклюже-громоздкими – увеличение нормального человеческого тела в несколько раз возымело странный генетический эффект. На теле некоторых эмотов росли толстые, как проволока, волосы, а если какой-нибудь эмот страдал угревой сыпью, зрелище представлялось не для слабонервных – точно Гранд-каньон на закате.

Но Джейн была само совершенство. Кожа нежного медового оттенка, покрывающий ее пушок – почти белый, и такой мягкий. Карин откинулась в него, в теплый мед, и расслабилась. Она ощутила между лопатками низ живота и лобковый холмик подруги. Странно – в прикосновениях эмота, какими бы интимными они ни были, начисто отсутствовал сексуальный подтекст, и уж тем более – эротизм. Представить то, что обширная вагина Джейн станет использоваться для бессмысленных, животных подергиваний совокупления, было практически невозможно – как невозможно представить Боттичеллиеву Венеру, которая давит прыщик на носу, или шимпанзе, который обращается с речью к обеим палатам Конгресса.

Карин расслабилась. Джейн продолжала обнимать ее – именно так, как нужно, легонько покачивая при этом. Карин как будто заново увидела новые зеленые листочки, украсившие деревья по соседству. Стоял чудесный весенний вечер, она была молода, она была в надежных руках – может, даже была готова к экспериментам и уж точно собиралась хорошо провести время. Карин высвободилась из объятий и обернулась к Джейн, раскинув руки:

– Понесешь?

Вечер был просто чудесный – Карин и Тревис о таком даже и не мечтали. А эмоты? Ну, эмоты прекрасно поладили – они вообще легко ладят друг с другом.

Тревис выбрал «Ройялтон» не только из соображений обоюдного удобства – там он чувствовал себя уверенней. Внутреннее убранство давным-давно вышедшего из моды отеля сохранило дивный упадочный дух, который, как Тревис знал точно, идеально подходил для его немного старомодной манеры одеваться и вести себя. Если бы он пригласил ее в какое-нибудь модное или просто фешенебельное место, его несовременное очарование непременно потускнело бы. Но просторный бар в стиле модерн, располагавшийся в вестибюле «Ройялтона», с причудливыми завитками декора и освещением, устроенным в соответствии с законами аэродинамики, станет для него идеальным обрамлением – тем легче будет развлекать Карин саркастическими замечаниями о стремлении к лоску и статусу, о деньгах, о красоте, словом, о жизни.

Брайон и Тревис явились на двадцать минут раньше условленного срока. Чтобы войти, эмоту пришлось нагнуться, зато потом, пройдя в более просторное место, он благодарно потянулся.

– Пойдешь со мной, Брайон? – спросил Тревис, когда эмот осторожно поставил его на ноги – тяжелые ботинки почти нежно коснулись высокого стапеля.

Брайон словно бы на минуту задумался, и в какой-то миг Тревису показалось, что широкие брови спутника сдвинулись к веснушчатой переносице, точно тот и вправду размышлял.

– Нет, спасибо, Тревис. Я лучше тут посижу. – Он указал на зал для эмотов. – А ты закажи себе сухой мартини – заслужил, за четыре-то года без свиданий.

Неужели в реплике Брайона была ирония? Тревис раздумывал над этим, когда брел в другой угол бара и ждал, пока его усадят за столик. Нет, невозможно: эмоты часто обладают очень высоким эмоциональным интеллектом, оттого-то они всегда понимают, чего ты от них ждешь, но умение замечать иронию и комизм ситуации – это далеко за пределами их возрастного умственного развития, который навсегда зависает на уровне семилетнего ребенка. У некоторых «взрослых» – у Тревиса была парочка таких знакомых – умственный возраст их эмотов оказался несколько выше, но большинство все равно косо смотрело на такие вещи – словно на какой-нибудь особый вид растления малолетних.

Подобные мысли здорово угнетали Тревиса, когда он ждал, пока его усадят за столик. Думать об эмотах, да еще в таком контексте, в тот момент ему совсем не хотелось – он должен был вспомнить подзабытый за четыре года опыт поведения на свиданиях. Однако когда любезный официант пригласил его устроиться в элегантном кресле и поставил перед ним бокал мартини с водкой размером с вазу, Тревис постепенно начал успокаиваться. И даже принялся с любопытством наблюдать за новой разновидностью раболепия и преклонения перед посетителями, культивируемой в «Ройялтоне». Сиденья для «взрослых» всегда различались по цвету согласно статусу тех, кто будет на них сидеть. Для щедрых состоятельных клиентов стояли высокие троноподобные стулья со спинкой, с пурпурной обивкой, для не столь состоятельных и засим менее важных – с красной, и так далее; вплоть до провинциалов, которые нет-нет, да и забредут сюда поглазеть на шик и блеск мегаполиса, – для них в отдаленном углу имелась резервация из небольших стульев с белой обивкой. Теперь то же самое попытались устроить и для эмотов. Но поскольку последние отличались гтгантскими размерами и их было явно меньше, рассаживать эмотов по отдельности в соответствии со статусом их «взрослых» оказалось делом весьма проблематичным. Так что официантам, обслуживающим зал для эмотов, приходилось дожидаться, когда их коллеги усадят «взрослого», и уж потом заниматься своими «клиентами».

Тревиса порадовало, что Брайону предложили пурпур, и он как раз начал придумывать, как лучше преподнести Карин этот последний случай манхэттенского потребительского безумия в виде анекдота, когда перед ним появилась она сама. Тревис вскочил, усадил ее, и, без лишних слов, тут же принялся расписывать нелепости «Ройялтона». Карин, ни капли не смутившись, громко хохотала, когда Тревис разоблачал уловки пятизвездочного отеля. Тревис уже было собрался опрометчиво выложить ей пикантную историю про некую кинозвезду и целую армию ее эмотов, размером с футбольную команду, но сдержался.

– Что-то я разошелся, – спохватился он. – Не даю тебе слова вставить – а главное, до сих пор не сказал, как вы обе сегодня фантастически хороши.

Последнее, как и ожидалось, немедленно возымело действие. Карин покраснела и кокетливо встряхнула головкой с обезоруживающей, совсем девичьей, улыбкой и подалась вполоборота к Джейн. Хотя ее подруга-эмот в тот момент находилась метрах в пятнадцати от них и, казалось, была поглощена разговором с Брайоном, она подняла голову и тоже улыбнулась. Значит, подумал Тревис, у них отличная телепатическая связь – и это хороший знак. Конечно же Тревис сказал не просто комплимент, но Чистую Правду. Ибо не был бесстыжим льстецом, и потом – Карин в самом деле выглядела потрясающе. На ней было черное шелковое платье-футляр с интересным, асимметрично скроенным лифом, густые белокурые волосы она убрала наверх, а единственное ее украшение – тяжелое серебряное ожерелье – Тревис запомнил еще с винной дегустации в Сохо. Обернувшись к Джейн, он не преминул заметить, насколько замечательно сидело на ее куда более крупном теле платье такого же покроя.

– Скажи, так для кого изначально был придуман этот фасон – для Джейн или для тебя? – Это замечание тоже было встречено радостным заливистым смехом.

Если в «Ройялтоне» все прошло хорошо, то, когда компания выбралась на улицу и разместилась в грузовом такси, чтобы ехать в центр, дальнейшее и вовсе, как сказал бы сам Тревис превзошло самые лучшие ожидания. В самом деле, ситуация была из тех, которые запоминались на почти инстинктивном уровне, и все – «взрослые» и эмоты – интуитивно чувствовали это: «взрослые», интеллектуально развитые, рационально мыслящие, благоразумные, и эмоты – физически крупные, чуткие и любящие, но оставь их одних на безжалостных улицах мегаполиса – и они не продержатся и пяти минут.

Все четверо чувствовали себя в компании остальных настолько непринужденно, что очень скоро стали зарождаться синтаксис и грамматика неповторимого жаргона компании. Брайон, по своему обыкновению, глазел в окно на пролетавшие мимо темнеющие улицы и дома, в которых зажигались огни, и вдруг заметил человека, катавшегося на роликах.

– Ого! – воскликнул Брайон. – Смотрите, какой он шустрый на высоких каблуках!

Карин и Джейн засмеялись, и эмоты обменялись крепким рукопожатием – кажется, этим их физический контакт друг с другом и исчерпывался. С тех пор фразочка «какой шустрый!» стала их излюбленным выражением, которое они долго смаковали, прокатывая на языке, прежде чем произнести, – точно дегустировали какой-нибудь особо редкий сорт Тревисовых «хороших вин».

Ресторан, выбранный Тревисом для продолжения вечера, «Ше-Ше», с его тяжелой лионской кухней, не совсем подходил для свидания; так что он еще раз все тщательно продумал, вспомнил то немногое, что знал о Карин, даже потрудился позвонить Ариадне и осторожно задать несколько наводящих вопросов, и в итоге из двух столпов идиотии – «Ройялтона» и ресторана «Бауэри» – решил выбрать оба. Правда, в «Бауэри» он не сможет курить, а значит, будет нервничать; зато там есть о чем пошутить, а шум и яркость красок придадут ему уверенности в себе.

Они выбрались из такси. Вечер выдался ясным; по ночному небу, изрезанному крышами домов, колоннами, антеннами и емкостями для воды, переделанными под комнаты для эмотов, плыли сонные звезды. В «Бауэри», как и во многих фешенебельных манхэттенских заведениях, был устроен «ресторан в ресторане», где подавали блюда специально для эмотов. Назывался он просто «Уголок эмота». Брайон широко ухмыльнулся, когда понял наконец, куда они пришли, – как и все эмоты, он практически не ориентировался в пространстве, – и, обернувшись к своей стройной подруге, с радостным смехом объявил:

– Тебе здесь понравится, Джейн, – у них даже разливная мускатная шипучка есть!

И снова «взрослые» присоединились к искрометному, заговорщицкому веселью, которое всегда присутствует в смешанной компании, где есть зрелые люди и подростки.

Устроив своих эмотов в их ресторанчике, они вошли в «Бауэри» и сели за столик. Тревис заказал бутылку «Монтраше», после чего спросил Карин:

– Ты не против, если мы побудем без эмотов? Потому что я, вообще-то, предпочитаю всегда быть в обществе Брайона.

Когда она ответила: «Я тоже», – он был в восторге, а когда призналась ему, почему, пришел в изумление.

Карин решилась-таки рассказать Тревису о том, что случилось дома у Эмиля, – еще перед тем, как не стала отменять встречу в «Ройялтоне». Какой смысл, рассуждала она, ходить на свидания, если ей не придется обдумывать – даже теоретически – перспективу остаться на ночь. А если у Тревиса будут с этим проблемы? Ну что ж, – как резонно заметила Джейн, – значит, это не твой вариант.

Тревис очень внимательно слушал ее жуткую историю, лишь изредка, в нужных местах бормоча «О, Господи». Когда она закончила, он просто заметил: «Карин, черт возьми, ты смелая женщина», – и тут же поразил ее куда больше, чем она его, сказав, что с ним случилось то же самое. И даже намного, намного хуже – женщина, пригласившая Тревиса переночевать у нее дома, прикоснулась к нему по-настоящему, и достаточно интимно, прежде чем подоспел на помощь Брайон. Тревис изо всех сил старался не сгущать краски, но Карин почувствовала, какая тяжесть свалилась с его души, – ведь очевидно, что она первая, кому он об этом рассказывал.

Теперь становились понятными и его робость, и столь близкие отношения с эмотом. Также это помогло ей понять, отчего ее новый друг звал себя «дилетантом» – Тревис вскользь упомянул, что в то время, когда подвергся насилию, он был преуспевающим антикваром, а обидчица – одной из постоянных покупательниц. Карин прекрасно осознавала, что после случившегося ему пришлось оставить дело.

И хотя оба изрядно рисковали, решившись на подобные признания, тем самым между ними разверзлась бездна откровенности, которую никак нельзя было перейти по шаткому мостику одной лишь застольной беседы, – но ведь Тревис и Карин, в конце концов, были взрослыми людьми и быстро сменили тему. К тому времени, как они управились с первым блюдом, стало ясно, что свидание определенно удалось.

Никто так и не понял, кому первому пришла в голову мысль отправиться домой к Тревису на кофе и бренди; однако, когда Карин согласилась, у обоих не было сомнений, чем это закончится. Тревис сказал:

– На самом деле, я просто до смерти хочу курить, а дома у меня гаванские сигары, и раз уж мы так… В любом случае, – продолжал он, магическим образом набравшись смелости, – если Джейн или Брайон нам понадобятся, мы всегда можем отправить им сообщение. – Изящным жестом Тревис продемонстрировал спутнице крошечный пейджер для связи с эмотом, скрытый в выпуклой части его перстня с печаткой. В ответ Карин молча показала ему, где прятала свой, – по ее заказу его вмонтировали в то самое витое ожерелье. Оба понимали, насколько значимой была эта сцена.

Стояла дивная, почти по-летнему теплая ночь, и все четверо отправились из «Бауэри» пешком. «Взрослые» шли впереди, за ними, характерной неуклюжей, шаркающей походкой, брели эмоты. Оглянувшись на них, Карин заметила:

– Ты не находишь странным, Тревис: когда надо обнять «взрослого», приласкать его, или понести на руках, или поцеловать, – эмоты такие грациозные и ловкие, а когда они делают свои дела, – становятся совсем неуклюжими.

– На то они и эмоты, – решительно заявил Тревис.

У Карин имелось достаточно состоятельных знакомых, но среди них не было никого, кто владел бы целым особняком из бурого песчаника, да к тому же в районе Грамерси-парка. Снаружи дом был очень красив; изящные балконные перила кованого железа увивала глициния – сейчас она только-только зацветала, а с приходом лета ее пышный цвет и вовсе скроет их из виду. Внутреннее убранство дома сочетало в себе роскошь и аскетизм. Тревис не стал захламлять комнаты антикварными диковинами – в каждой стояло лишь несколько со вкусом подобранных вещей. Он повел Карин по всему дому.

– Надо же, не думала, какой огромный… Ого! Ничего себе! Это то, что я думаю?

– Хепплуайт, да, а это кресло работы мастерской Фрэнка Ллойда Уайта – сделано в Чикаго в тысяча девятьсот седьмом.

Он показал гостье большую спальню и смежную с ней спальню для эмота.

– Неплохо устроено. – Карин уже настолько расслабилась, что не боялась говорить банальности.

Тревис мягко улыбнулся:

– Это еще не все.

Они поднялись по крутой и высокой как «американские горки» лестнице на один этаж, где располагались еще две смежные комнаты – одна для «взрослого», вторая – для его спутника, а этажом выше – еще две.

– Это то, чего я хотел после… ну… в общем, я решил, что лучше, если ночами Брайон будет всегда рядом – чтобы приободрить меня, когда понадобится, обнять, да мало ли что. Знаю, большинство отправляет своих эмотов ночевать в спальню под крышей, но… понимаешь…

– Понимаю, – сказала Карин, и это было правдой.

Они выпили марочного бренди, сделанного в год обвала на Уолл-стрит. Тревис закурил вожделенную «Параграс перфекто». На антикварном патефоне «Виктрола» поскрипывала антикварная же пластинка – Шаляпин, «Песня бурлака». Они сидели лицом друг к другу в подходящих по стилю креслах эпохи арт-деко с полукруглыми спинками, инкрустированными черепаховым панцирем. В глубине комнаты, скрытые полутьмой, на огромной тахте развалились их эмоты, прихлебывая сладкий лимонад и робко, как подростки, поглядывая друг на друга.

Карин захотелось, чтобы этот вечер длился вечно. Она уже выпила три порции бренди, и это после двух бутылок вина на двоих и порции мартини с водкой в баре «Ройялтона». Однако пьяной она себя не чувствовала – скорее наоборот. Точно, переборов единым махом страх перед свиданиями, она стала свободной, открытой для иной близости. Карин решила: раз можно в любой момент позвать Джейн, ничего не случится, если она позволит себе такое интимное, по сути, дело, как ночевка в доме приятеля.

– Ты, вижу, устала, – заметил Тревис, когда Шаляпин на скрипучей пластинке несколько раз подряд пропел о волжских просторах, и Ma Рей ни по меньшей мере трижды провыла «Титаник мэн блюз». – Если хочешь, Брайон отведет вас с Джейн наверх и покажет, где вы будете спать.

Карин вся подобралась. К ней тут же подошла хмурая Джейн – попросту не могла иначе. На ее стройном – для такого роста и комплекции – запястье висели их сумочки.

– Думаю, не стоит. Как-нибудь сами найдем. – Карин встала и спокойно посмотрела на Тревиса сверху вниз, впервые заметив, что глаза у него голубого, точь-в-точь как небо, цвета. – Тревис… – Она говорила искренне, и голос ее словно стал глубже. – Я хочу поблагодарить тебя за все – за угощение, за напитки, за то, что пригласил в свой прекрасный дом… Это так… клево.

Когда она умолкла, все засмеялись – словечко тоже было из подросткового жаргона, как и «свидание».

С тех пор, как Карин и Джейн покинули комнату, прошло уже много времени, а Тревис все еще сидел, прихлебывая бренди и покуривая сигару.

Наконец, прочистив горло, он позвал Брайона и, когда огромный, с внушительной внешностью кельта эмот появился сзади, протянул к нему руки и сказал слово, которым непременно заканчивал свой день: «Неси!»

Брайон бережно поднял Тревиса – обняв одной огромной ручищей под спину, а другой нежно обхватив ноги, точно нес гигантского младенца, – аккуратно вышел из комнаты и, поднявшись по угловой лестнице, направился в большую спальню. Поставив Тревиса на ноги возле кровати эпохи Наполеона Третьего, Брайон принялся ловко и заботливо раздевать его, – под старомодным костюмом обнаружилось сначала нижнее белье от Кельвина Кляйна, а потом уже и крепкое, сильное тело здорового мужчины тридцати пяти лет.

– Пижаму? – спросил эмот, и его «взрослый» согласно кивнул.

Брайон уложил Тревиса в кровать. «Взрослый» лежал на спине, руки – поверх одеяла, пижамная рубаха аккуратно застегнута на все пуговицы, – словом, гравюра из старой книги, да и только; в довершение композиции, на краю кровати сидел карманный Гаргантюа и гладил своей мягкой ладонью песочного цвета волосы Тревиса.

– Спок нок, Брайон, – пробормотал тот.

– Спок нок, Тревис, – выдохнул эмот.

Вскоре «взрослый» уснул.

Уснула и Карин в спальне наверху. Джейн заглянула в ее почти прикрытые ресницами глаза с выражением абсолютного участия, которое сменилось явным облегчением, как только она поняла, что «взрослая» подруга уже отключилась. Она встала с постели и встряхнулась, как крупный мастифф, – так встряхивается после хорошего сна красивое, здоровое и спокойное животное.

Джейн подошла к окну, с божественной грацией ступая стройными двухметровыми ногами, – боковой разрез у бедра на ее тускло поблескивавшем шелковом платье то расходился, то сходился вновь, – и взяла свою сумочку, откуда извлекла засунутую в сумку-холодильник пятилитровую бутылку «Столичной» водки – из тех, что разливают для банкетов. Поднеся ее к падавшему от окна свету, она с удовлетворением убедилась, что бутылка все еще покрыта инеем. Женщина-эмот снова полезла в сумочку и достала оттуда пачку классических «Мальборо» и одноразовую пластиковую зажигалку. Будь эти вещи обычного размера, в ее гигантских ручищах они смотрелись бы странно, но все было сделано специально для эмота – пачка сигарет размером с книжку в бумажном переплете и зажигалка длиной с карандаш. Держа зажигалку перед собой, точно дешевенький маяк, осторожно и легко, она прокралась к двери, открыла ее, пригнулась и осторожно высунула наружу сначала большое туловище, а затем длинные руки и ноги.

На промежуточной лестничной площадке Джейн встретила Брайона – тот выбирался из большой спальни точно таким же манером, как это только что проделала она сама: постепенно вытягивая себя по частям, протискиваясь сквозь крошечную для его размеров щель дверного проема. Он выпрямился во весь свой внушительный рост. Даже в тусклом свете двух причудливых барочных люстр, которые Тревис откопал в Венеции, Джейн смогла разглядеть тень радостного изумления и понимания, отразившихся на его красивом лице. Джейн поднесла к своему лицу огонек от зажигалки и заиндевевшую бутылку водки. «Покутим?» – одними губами проговорила она. Брайон широко улыбнулся и энергично затряс головой, приглашая ее спускаться вниз вслед за ним.

В большой гостиной все еще стоял на полу причудливо изогнутый старинный патефон, отбрасывая тень, похожую на завиток ушной раковины. На богатом узоре густого персидского ковра плясали тусклые отблески оранжевого уличного фонаря, светившего в окно, – отчего создавалась прекрасная и причудливая игра красок. Джейн подошла к окну; в это время Брайон осторожно запер двойные двери, ведущие на лестницу. Она отвинтила крышечку бутылки и как следует к ней приложилась. Горло огромной женщины запульсировало – и в четыре больших глотка она управилась с десятой частью содержимого. Поставив бутыль на подоконник, она вытащила из гигантской пачки сигарету и, чиркнув исполинской зажигалкой, прикурила ее. После чего выдохнула дым чередой коротких колечек и длинных струй – «азбука Морзе» человека, который сообщает, что ему хорошо.

Брайон наконец убедился, что дверь надежно заперта. Он включил свет, и комната вновь вспыхнула своим немного старомодным блеском.

– Ну что, – спросил Брайон, – впервые за много лет, несмотря на жуткий опыт и истерзанные нервы, она таки смогла заснуть в чужом доме? – Ирония не просто звучала в его голосе – она солировала.

– Ах-ха, кажется… еще бы не заснула – после таблетки тайленола, таблетки нитола и таблетки валиума. – Это уже был не веселый девичий гомон, а ровный, уверенный тон светской дамы.

– Бедный старина Тревис… – Брайон покачал своей благородной, как у римского сенатора с картины, головой. – Он добавляет к вышеперечисленному коктейлю еще и «Прозак», олух несчастный. Поди, и сам не знает, сможет ли сейчас уснуть без таблеток, – уже сто лет без них не ложился.

– Значит, он точно не проснется?

– Точно. А Карин?

– Не-а. Единственное, что, пожалуй, сможет разбудить спящую красавицу, – гм, что? Поцелуй? Да она ж помрет со страху!

– Значит, остаемся мы.

– Правильно. Мы одни. Выпьешь?

Брайон взял предложенную бутылку водки и выдул еще десятую часть. Достав аномально большую сигарету из протянутой пачки, он зажег ее, прижав кончик к кончику сигареты Джейн. Несколько секунд оба ждали, пока Брайон затянется, после чего он вдруг заговорил.

– О Господи, – гоготнул он. – Вот же зануда, в самом деле: «Не против, если мы… Ничего особенного. Будет неплохо…» Никогда не скажет того, что хочет сказать, и всегда говорит не то, что хочет, – как же он этим затрахал. – Голос эмота стал даже ниже, чем бас – в нем появились сверхзвуковые обертоны, отчего задрожали оконные стекла. Но теперь в его голосе не было ни тени иронии, ни капли сарказма – лишь подлинное, жутковато-снисходительное беспокойство.

Перед тем как ответить, Джейн еще раз основательно приложилась к пятилитровой бутыли – общими стараниями эмоты уже управились с четвертой частью ее содержимого.

– «Трахать», конечно, было метафорой, да?

Он презрительно фыркнул:

– Конечно. Разве им понять, что это такое, мышам бледным…

– Значит, это остается тебе… и мне.

– Вот-вот.

Джейн снова принялась рассматривать Брайона – он и вправду был весьма красивым мужчиной, тем более что полностью оставил сопливо-слащавый тон, присущий ему, когда он управлялся со своим вечно хнычущим и чем-то обеспокоенным «взрослым другом», и стал самим собой, величественным и спокойным, но с дивным чувством юмора. Джейн сама не поняла, как у нее вырвалось:

– Брайон, а покажи мне свое тело, пожалуйста.

Он развязал и снял шейный платок, затем повел плечами, и его пиджак тяжело, точно театральный занавес, упал на ковер, за ним полетела на пол рубашка, надувшись, как воздушный шар, на лету; он вылез из брюк, стянул трусы и, наконец, зашвырнул носки и подтяжки в угол, как детишки швыряют яркие эластичные ленты. Оба смеялись, но в ее смехе звучало восхищение – она восторгалась его огромным ростом и стройностью, гладкой алебастровой кожей, испещренной трогательными коричневыми родинками, рыжеватыми волосками в его паху и полуметровым членом превосходной формы. Слегка изогнувшись, он торчал вверх – символ мужской плодородной силы во плоти.

Джейн наклонилась, так что ее длинные светлые волосы подмели ковер. Ухватив скрещенными руками подол платья, она сняла его – движением, похожим на то, какое делает маленький ребенок в детском саду, показывая, как растет деревце. Наконец она предстала перед Брайоном в свете ночного фонаря во всем своем великолепии, и наступил черед Брайона восхищаться. Но очень скоро они слились в страстном, жарком, неистовом и неразъединимом объятье, эмоты были такими большими, что могли одновременно упираться в противоположные стены комнаты, чтобы двигаться, как им хочется. Это стало бы устрашающим зрелищем – сладострастное соитие двух титанов, – если бы они не были так совершенны и так откровенно не наслаждались бы моментом – и друг другом.

Насытившись, они тихо лежали, обнявшись, на персидском ковре, который был сорван с пола после их любовных усилий. Брайон зажег гигантскую сигарету от зажигалки размером с карандаш и, обернувшись к Джейн, ухватил ее за подбородок своей исполинской ладонью.

– Только «взрослым» не рассказывай, – подмигнул он ей. – Договорились?