– Учти, братан! – произнес Жирдяй. – Я здесь в авторитете, черт возьми, и если тебе не терпится стать куском мяса для тушения в горшочке прямо здесь, в гребаном «особом» крыле, так это можно устроить хоть завтра.

– Н-н-но как же… я имею в виду, что все мы здесь одной статьей мазаны, как может кто-то думать, что у него на это есть право.

– Право! Ха-ха-ха! О правах заговорил! Это действительно классно: сраный Клэптонский убийца рассуждает о правах! Да ты, гребаный монстр, истязал и насиловал шестилетнего ребенка в течение многих дней, прежде чем убил его и отрезал ему руки и ноги! Дерьмо! – Жирдяй провел пальцем вокруг выбритого на затылке знака омеги, после чего продолжил: – Чувак, ты мне действуешь на нервы. Уясни, что ты – самый говнистый из всех говнюков во всей этой гребаной тюрьме. И в «особой категории» есть своя иерархия, которую во всей стране определяют только здесь – в крыле «Ф», и ты в этой иерархии – самая мерзкая задница. – Жирдяй снова стал водить пальцем вокруг знака омеги.

Дэнни попытался сдержать нервный тик, от которого через несколько часов он уже был на грани безумия, тряхнул головой и прошаркал по линолеуму подошвами своих сношенных полотняных башмаков.

– Ну, так что, – спросил он спустя некоторое время, – кто собирается делать из меня жаркое?

– Уоллер собирается. Он бывший полицейский, понятно, а теперь здесь «пахан» хренов. Он и еще один ссученный стукач по имени Хансен, они уже «поимели» все гребаное крыло – пятьсот сорок заключенных по сорок третьей статье. И всех обложили налогом. У них есть наркотики, деньги, они говорят, что тем, кто приходит и кто уходит отсюда, не избежать встречи с ними. – Жирдяй поудобнее устроился на койке и сложил толстые ноги в позе лотоса, прежде чем продолжить делиться своей мудростью, словно какой-нибудь реальный буддист. – Видишь ли, заключенные «особой категории» в основном законопослушные и трусливые. Поэтому для них вполне естественно делать то, что говорит стукач, понимаешь? А вот эти стукачи – настоящие подонки, старик, правда.

– Но я пока еще в своем уме, – сплюнул Дэнни. – И знаю, что «особая категория» – не мой случай. Сегодня пойду на встречу с гребаным начальником, правильно? Они должны позволить мне, верно? И я ему скажу, что не хочу никакой зашиты, ничего…

– Да-да-да-да, – вздохнул Жирдяй, как будто в очередной раз прослушал заезженную пластинку, – «особая категория – не мой случай» – по крайней мере не пьянь или распутник, – но позволь мне разъяснить тебе, чувак, по-дружески: у тебя есть только один способ отсидеть свой срок – здесь. Забудь дорогу туда, разговор продлится не больше семи секунд. Так или иначе, он не выпустит тебя, пока ты не заслужишь доверия, а тогда он сможет позволить тебе выйти, но только если составит о тебе надлежащее гребаное мнение. Нет, чувак, твой приговор – сорок третья статья, и у тебя есть лишь одна голимая надежда избежать издевательств, и эта надежда сидит прямо перед тобой во всей своей красе – Мистер Жирдяй, посредник, лицо, ведущее переговоры. Для тебя я – все равно что генеральный секретарь Организации Объединенных Наций.

Жирдяй рывком встал на ноги, прошлепал к двери, выглянул из камеры, потом поковылял назад к раковине в дальнем углу и снял кафельную плитку на забрызганной стене; там оказался тайник, где среди всякого хлама лежали шоколадки. Жирдяй вынул одну и поставил плитку на место, укрепив ее полосками «Блю-Тек». Подойдя к Дэнни, он протянул ему шоколад.

– «Сникерс»? – предложил он.

Дэнни покачал головой.

– Так что же это значит, ты – не из «особой категории»?

– Нет. – Жирдяй впился зубами в свой «Сникерс».

– Ну, тогда выходит, что ты – полицейский?

– Нет! Конечно нет! Я получил пять лет за… м-м-м… детское порно, усёк? Мне самому это не в кайф, понимаешь, но спрос диктует предложение… м-м-м… Я мог сидеть не в «особом» крыле – слава богу, есть друзья и прочее, но меня здесь все устраивает – из-за деловых возможностей, понимаешь? Здесь мой товар нарасхват, и я надеюсь неплохо заработать… м-м-м… ну и могу защитить тебя от издевательств, которым подвергаются все по твоей статье.

– И на фига тебе это надо? – спросил Дэнни, почуяв подвох.

Решив, что Дэнни готов к серьезному разговору, Жирдяй снова уселся на свою койку, стряхивая кусочки арахиса, шоколада и ирисок с нелепых, крикливых гавайских шорт.

– Ты знаешь, что за конверт у тебя с собой, да? – спросил он с кокетливо-похотливой интонацией.

– Ч-что? Ты это имеешь в виду? – Дэнни инстинктивно вытащил коричневый конверт, который, как ему говорили, он должен держать при себе.

– Что там внутри?

– Ну, не знаю, мои показания, приговор суда, материалы…

– Приговор суда, надо же, приговор суда! – Жирдяй выхватил конверт и, прежде чем Дэнни смог что-то возразить, вскрыл его, вытряхнул содержимое на койку и, внимательно проглядывая, стал сортировать бумаги. – Смотри, вот твои первые показания, вот – отчет полицейских, отчет психиатра и всякая ерунда, а вот – бинго! – Он держал в испачканной шоколадом руке небольшой конверт желтого цвета, из которого вытащил пачку фотографий. Изучив их и разложив на одеяле, Жирдяй снова заговорил: – Вот одно твое фото, и еще одно… ах, какая прелесть – место преступления, это стоит несколько шиллингов, а в интерьере – на пару шиллингов дороже; ну, а здесь уже реальные деньги: жертва на месте преступления – одна, две, три, четыре фотографии. Уф! Как же его изуродовали! Удачные ракурсы, к тому же фотки глянцевые, и старый снимок жертвы, ах-ах-ах! Неужели всеми любимая «История игрушек»?!

– Дай сюда! – Дэнни выхватил фотографию у Жирдяя, потом забрал и остальные. Он начал заталкивать их обратно в конверт, истерически крича: – У тебя совсем крыша поехала! Мудак долбанный! Вот так ты зарабатываешь, да?

Жирдяй отскочил – его новый сокамерник, возможно, выглядел хилым и подавленным, но лучше не нарываться. Дэнни говорил со злостью:

– Значит, ты продаешь это дерьмо, я прав? Твою мать, вот это? Ты продаешь это дерьмо заключенным «особой категории»? Ну и мразь! Не могу поверить. Мать твою!

– Адрес сучонка. – Жирдяй был невозмутим.

– Что?!

– Адрес. Один любитель мальчиков хорошо заплатит за адрес твоего ангелочка с «Историей игрушек» на груди. Контингент «особого» крыла хлебом не корми – дай только поглумиться над кем-нибудь. Они записывают все на пленку и отсылают семейству жертвы. Увесистый удар под дых. Ты можешь сделать иначе, братан, – пустить в ход весь комплект: адрес, снимки и прочее. Учитывая твою репутацию, половина уйдет на то, чтобы тебе самому избавиться от издевательств, потом получишь немного прибыли и неплохую рекламу. А взамен – пару затяжек или коричневый порошок, я даже могу достать тебе крэк, если ты любитель этого, так говорят? Короче, захочешь договориться с Уоллером – я твой человек. Я в этом – некоронованный король.

Дэнни закончил возиться с конвертом и стоял, держа его в руке, а потом сделал два шага в конец камеры. Там, в стене, на самом верху находилось маленькое квадратное окошко, закрытое тяжелой решеткой. Дэнни, подпрыгнув, уцепился за прутья решетки и висел так некоторое время, ощущая сильный приступ тошноты, которая, поднимаясь из желудка, переполняла его мозг, скручивая его тело. Он склонился над сливом в углу и не столько блевал туда, сколько исходил слюной. Боже! Дэнни знал, что столкнется в тюрьме с теми, к кому испытывает отвращение, с мужчинами, которые творят чудовищные мерзости, но паразитизм Жирдяя на извращенных желаниях педофилов был еще хуже. Кто мог подумать, что его запрут в камеру на многие часы, дни, месяцы и годы с конченым человеком, который снова, пока Дэнни висел на решетке, толстым пальцем поглаживал свою «омегу» на затылке. Они будут рядом спать и гадить на расстоянии в дюйм друг от друга, их дыхание, выходящие из них газы и даже мысли будут все время смешиваться. Тошнота подступила к горлу и выплеснулась наружу.

С внешней стороны камеры послышались кашель и скрежет ботинок. Там стоял тюремщик, который сопровождал Дэнни к крылу. Он щелкнул пятками, вытер усы тыльной стороной ладони и произнес нараспев:

– Заключенный семь-девять-восемь-девять-четыре-три-восемь, О'Тул – к начальнику тюрьмы.

– О'Тул! Ха-ха-ха! О'Тул – дерьмо, как и его стул. – Это было неизбежно. Жирдяй не мог упустить столь удобный случай для демонстрации своего остроумия. – О'Тул! Одного анализа кала недостаточно, нужно быть скунсом, чтобы оправдывать статус заключенного «особой категории», хотя, если судить по деловой хватке, ты просто обычный сосунок…

– Заткнись, Денвер, – рявкнул тюремщик на Жирдяя; потом кивком указал Дэнни на дверь.

Дэнни спрыгнул на пол, вытер рот и поплелся из камеры. Перед тем как пойти вслед за охранником, он заглянул обратно в камеру и пропел весьма мелодичным фальцетом: «Ты наполнил меня мраком ночи, как чащу лесную, / Погрузил в океан – в нем навеки усну я», – и затем ушел, лишив человека-омегу последнего слова.

Тюремщик вел Дэнни по узкому железному мостику к лестнице; одна пара ног стучала ботинками власти, другая была еле слышна в звенящей тишине «особого» крыла. Слева, двадцатью футами ниже, располагался первый этаж крыла «Ф», который был почти пуст, в силу чего требовал к себе меньше всего внимания. Летучие мыши облепили стол для пинг-понга, на бильярдном столе лежали истерзанные шары. Справа на двери каждой камеры красовалась виньетка с изображением заключенного «особой категории» в разных ситуациях: вот он стоит, вот сидит, вот пишет, а вот одержимо чистит зубы. Шаги Дэнни и охранника звучали гулким зловещим саунд-треком к какому-нибудь представлению черной магии или рождественскому шабашу Антихриста.

На лестнице, окрашенной в серый цвет, Дэнни прочистил горло и хрипло сказал:

– Сэр?

– Да, О'Тул.

– Мы будем идти через другие два крыла, сэр, так же, как шли сюда, – я имею в виду, чтобы добраться к начальнику тюрьмы?

Охранник припечатал Дэнни к стене и навалился на него всем телом – излюбленный прием надзирателей.

– Нет, сынок, мы не пойдем там. Просто всех заключенных, которые идут под защитой, проводят через те два крыла. Тогда удовлетворены заключенные, у которых нет защиты.

Он все еще продолжал прижимать Дэнни к стене, а тот гадал, не шутка ли это – уж больно доброжелателен был охранник и говорил с ним как с человеком.

– Вы… не одобряете это… сэр?

– Нет, не одобряю. Но здесь это в порядке вещей, с тех пор как всем заправляет офицер по личному составу заключенных. Уясни себе, парень, говнюки все еще имеют здесь сильное влияние. Никому не доверяй. – И они стали спускаться вниз.

Начальник Уондсуортской тюрьмы, Маркус Пеппиатта, считался человеком крайних взглядов в вопросах иерархии, что положительно отразилось на его продвижении. Подтвердив на практике свою профпригодность, он быстро поднялся наверх, минуя несколько промежуточных ступеней. Будучи помощником начальника тюрьмы в Даунвью, он сумел разоблачить махинации в тюремной больнице. В тюрьме Бландстоун в Норфолке, где ему светила должность управляющего, он приструнил заключенных, имевших слишком много свободы, и навел образцовый порядок. За этим последовало назначение в Уондсуортс, что считалось серьезным повышением.

Но Пеппиатт прекрасно знал, что старый викторианский паноптикум типа Уондсуортса был скорее пиратским судном, чем линкором в тюремном флоте. Парадокс заключался в том, что эти пятикрылые карусели, призванные воплотить идеал, на деле являлись настоящим центром извержений в вулканической системе.

Назначение Паппиатта было вызвано чрезвычайным событием: пятнадцать заключенных захватили экскаватор, который въехал во внутренний двор для проведения строительных работ. Они избили девятерых офицеров охраны тюрьмы и напали на троих гражданских рабочих. Единственное, что помешало им протаранить ворота и проскочить через тюремный двор, атаковав при побеге надзирателей, располагавшихся с другой стороны ворот, так это их неспособность включить в экскаваторе задний ход. Зато Министерство внутренних дел сумело дать задний ход, уволив тогдашнего начальника тюрьмы.

Маркус Пеппиатт был либералом – в полном смысле этого слова. Он полагал, что в тюремной системе воплощены рациональные, прагматические принципы, и это перекликалось с воззрениями Джереми Бентема. Пеппиатт настолько увлекся идеями либерализма, что собирался пополнить своими соображениями книгу под названием «Рациональное тюремное заключение», несколько копий которой стояли на полке, расположенной позади стола начальника тюрьмы. На синих корешках ядовито-желтой краской были выведены слова «Рациональное тюремное заключение». Когда начальник тюрьмы сидел за столом, вот как сейчас, его голова была вровень с полкой, при этом наблюдателю с места, где находился заключенный 7989438, О'Тул, казалось, что тот пойман в ловушку своих собственных принципов.

– Заключенный семь-девять-восемь-девять-четыре-три-восемь, О'Тул, сэр, – доложил старый тюремщик с седыми усами.

– Благодарю, офицер Хигсон. – Начальник тюрьмы согнулся над столом, просматривая записи. – Вы не могли бы подождать снаружи, чтобы отвести заключенного назад, пожалуйста, наша беседа не затянется надолго. Сопроводительные документы? – Последние слова были адресованы Дэнни, который положил на стол конверт.

Начальник тюрьмы извлек содержимое конверта и начал изучать. Итак, Клэптонский убийца. Он внимательно поглядел на фотографию Дэнни, где тот был запечатлен вялым и растерянным. Именно такой его вид во время суда заставил прокурора прибегнуть к банальным фразам, осуждающим зло как таковое, а не конкретного подсудимого. Начальник тюрьмы был поражен контрастом, видя тревожное, напряженное, сердитое выражение лица у чернокожего мужчины, стоявшего перед его столом.

Маркус Пеппиатт прижал обеими ладонями сопроводительные документы Дэнни, как будто мог воскресить жертву, остановив таким образом кровь.

– Ладно. – Он уделил достаточно внимания отчету психиатра. – Вы находитесь теперь в крыле «Ф», О'Тул, и, если не будете вести себя хорошо, застрянете там надолго.

– Сэр?

– Да.

– Я не хочу никакой защиты, сэр, я хочу отбывать свой срок в крыле «общего режима».

– Сомневаюсь, О'Тул. – Начальник тюрьмы встал из-за стола – большого, стандартного, сделанного из темного дерева стола начальника – и принялся мерить шагами кабинет, словно директор школы, на которого так был похож. Дэн ни не сводил с него глаз: вот он смотрит в окно (решетки снаружи, сетка с внутренней стороны, – и как люди не понимают, что в таких условиях они мало отличаются от заключенных в тюрьме?). – Я полагаю, вы получили весьма красноречивый прием на пути к крылу «Ф», О'Тул… – Вот он отошел от окна, пригладил жесткие волосы. – Вы осуждены как сексуальный убийца, О'Тул, и ваша жертва – ребенок; в этой тюрьме по меньшей мере тысяча человек, которые, дай им шанс, остались бы наедине с вами, в моем кабинете, например… – Теперь он направляется к двери, декорированной дымчатым стеклом, закрывает ее, не обращая внимания на щелчок автоматического замка. – Они готовы разорвать вас на части голыми руками. – Возвращается и усаживается обратно за стол. Сложив пальцы домиком, сооружает некое подобие алтаря над сопроводительными бумагами Дэнни. – И я не уверен, что не окажусь в их числе.

Дэнни речь начальника тюрьмы не впечатлила. Армия научила его правильно воспринимать власть, непосредственно, но без какого бы то ни было отношения к ней. Там это не поощрялось.

– Но, сэр, если я нахожусь в крыле «Ф» ради моей собственной защиты, то как вы можете объяснить, что человек, с которым я сижу в одной камере, вынуждал меня продать ему это. – Он ткнул пальцем в конверт с документами. – Иначе, мол, мне непоздоровится.

Начальник тюрьмы выпрямился и вновь оказался вровень с синими корешками книг.

– Материалы дела? И как зовут вашего сокамерника, О'Тул?

– Офицер Хигсон назвал его Денвером, сэр, но мне он известен под кличкой Жирдяй.

– Мы знаем о Денвере, О'Тул.

– Он ненормальный, сэр, больной на всю голову, продает из-под полы фотографии жертв, причем не кому-нибудь, а заключенным «особого крыла». Более того, достает им адреса родственников жертв, и они посылают им снимки и прочее дерьмо. Это мерзко, сэр, это – н-неправильно. – Дэнни от волнения стал заикаться и сделал шаг назад, зная, что переступил линию дозволенного, но понятия не имел, как это исправить.

Начальник тюрьмы был озадачен.

– Ну да, больной.

Он слышал о приступах угрызения совести у педофилов, не раз видел такое своими глазами, но этот заключенный не вписывался ни в какие рамки.

– Вы полагаете… бизнес Денвера еще хуже, чем то, за что вас осудили?

Он открыл лазейку. И Дэнни ринулся туда без колебаний.

– Я ничего не делал, господин начальник. Ничего. Я не имею отношения к «особой категории», я никогда не связывался с детьми, ни в коем случае, никогда. Вы должны мне поверить, сэр, меня подставили. Я был дилером крэка, понимаете? Много лет я работал на одного человека в Тренчтауне. Он посылал мне порошок, у меня была команда в Филли, США. Мы готовили «дурь» и «загоняли» ее, понимаете? Но я стащил пару килограмм у типа по имени Сканк. Это он организовал подставу. Вы должны мне поверить, я не могу находиться вместе с другими заключенными «особого крыла», не хочу потерять остатки уважения к самому себе…

– Подайте апелляцию, О'Тул.

– Что это такое?

– Просьба о помиловании.

– Да, сэр, конечно, но сначала я должен выйти из «особого» крыла.

Начальник тюрьмы посмотрел на отличительные знаки его предшественника, висевшие на дальней стене. Рядом с ними красовались его собственные, вставленные в рамочку «Официальные рекомендации». Он мог только приблизительно разобрать, что указано в пункте четыре: «Заключенных следует расценивать как потенциально жизнеспособных, экономичных граждан даже в условиях карательного учреждения». Чуть в стороне висела фотография празднования окончания первого года службы начальника тюрьмы в Лохборохе; высокий, бледный, он там что-то вещает о гуманности; снимок нечеткий, потому что наложились один на другой два кадра. Взгляд начальника тюрьмы вернулся к Дэнни.

– Все возможно, О'Тул.

– Сэр?

– Если вы действительно хотите покинуть крыло «Ф», то такое тоже возможно.

– Да, но Жирдяй говорит, что это всего лишь пустые слова, и я верю ему… сэр.

– «Пустые слова» – звучит как приговор, О'Тул, но в любом случае нельзя опускать руки. Пока что вы находитесь здесь; даже если вам удастся избежать издевательств из-за вашей статьи, здесь у вас будет больше шансов выжить, ведь этот Сканк все еще хочет с вами поквитаться, верно?

– И все равно, сэр, я не имею никакого отношения к «особой категории», мне нужно уважение, нужно сохранить чувство собственного достоинства.

– Вам нужен друг, О'Тул, с очень большими связями в этом деле.

– Я должен выйти из «особого» крыла, господин начальник.

– Вы должны слушать – вы готовы слушать?

– Конечно.

– Хорошо. Хорошо, пока этого достаточно. Только это, и мы посмотрим, что можно сделать, О'Тул.

– Сэр?

– Займитесь чем-нибудь полезным, пока вы здесь. В крыле «Ф» спокойно, есть доступная работа, всевозможные курсы. Покажите мне, на что вы способны; покажите мне, чего вы стоите. Понятно?

Дэнни кивнул. Начальник тюрьмы сделал знак, что беседа закончилась, и собирался вызвать офицера, когда Дэнни снова обратился к нему:

– Сэр?

– Да, О'Тул.

– А как же издевательства, о которых рассказывал Жирдяй, сэр, он говорит, что их обычно устраивает бывший полицейский Уоллер, сейчас он нацелился на меня.

– Понимаю. – Начальник тюрьмы пододвинул сопроводительные документы Дэнни вместе с блокнотом, на котором они лежали, и с перекошенной улыбкой вручил ему конверт. – Ну, что поделаешь, каждый должен спасать свою шкуру, не так ли, О'Тул?

– Сэр? – Дэнни не очень понял, а потому предположил, что начальник тюрьмы паршивый расист, отчего и не хочет ему помочь.

– Я оставляю это на вашей совести.

Вернувшись в крыло «Ф», Дэнни заключил компромиссную сделку с Жирдяем. Все снимки, включая фотографию трупа, но только не адрес. Мальчик уже мертв, и Дэнни даже не знал его: но родственники мальчика знали все.

Английской зимой в тюрьме слово «сумеречный» приобретает новое звучание, новую силу. Вы думали, что знаете, на что похож постоянный сумрак, но вы – ничего не знали. Здесь и сейчас это – вечные лампочки на сорок ватт, пустой квадрат линолеума и потерянный мир беспорядочных стен. Это – сеть коридоров и проходов, тех мест, которые жестоко насмехаются над стремлением куда-то добраться; например, в комнату с телевизором, полную складных пластмассовых стульев и одноразовых пластиковых стаканчиков с окурками. В этом ярко-коричневом интерьере заключенные «особого» крыла перемещаются сдержанно, не желая беспокоить мрак. Временами они даже проявляют некоторую скромность, прежде всего во дворе для прогулок, где их усилия избегать друг друга и создавать зоны внутренней защиты в условиях небратства становятся почти изысканными.

Эта мульча гуманности поглотила Дэнни, оставив на поверхности всего лишь небольшую рябь. Все соответствовало тому, о чем говорил Жирдяй: заключенные «особой категории» оказались на редкость законопослушными. В их постоянстве была главная сила. В то время как идиоты в паноптикуме совсем теряли голову, бились о решетки и бурно разглагольствовали, презирая привилегии, приветствуя Растафарианизм, устраивая грязные протесты и вообще борясь с течением времени, контингент «особого» крыла, пребывая в тюремной изоляции, блуждал по пустыне собственных извращений.

Сексуальные отморозки торговали фотографиями своих жертв, будто звездами футбола. В основном это были семейные мужчины, добросовестные налогоплательщики. Многим из них – коммерсантам и прочим – приходилось часто ездить по стране. Они считали себя покровителями детей и представлялись им как «дядя»; они были щедрыми и, когда чувствовали, что их вот-вот схватит полиция, искали ребенка, чтобы отдать ему приготовленные игрушки. Больное общество, породившее их, взирало на них с отвращением, а они изучали его с интересом. Они были большими поклонниками модных дефиле и поэтому по воскресеньям тихо сидели в комнате с телевизором, ворча под нос о непристойной худобе моделей-подростков и о том, как такое можно позволять. Они также с удовольствием смотрели «Нуждающихся детей».

Заключенные «особой категории» грезили о революции, благодаря которой их идеи получат признание. Они обвиняли общественное лицемерие, но надеялись, что к тому времени, как отсидят свой срок, все изменится, общество станет более зрелым. «Освобождение» некоторых юных граждан они видели следующим образом: свободный полет чутких душ в теплые и полные дружелюбия отношения с кем-то постарше. Намного старше.

Были и недовольные. На первом этаже возле кабинета офицера по личному составу заключенных собрался небольшой отряд, возможно, человек двадцать, под предводительством Уоллера и Хайгсона. Жестокие, самоуверенные экс-полицейские расхаживали взад-вперед, обучая своих прислужников из заключенных «особого» крыла самому эффективному способу нанесения удара. Это работало – все были запуганы.

Но Дэнни решил, что сумеет с ними справиться. Когда закрывали камеру, он сразу же укладывался спать. Он мог выдержать около часа скучной бестолковой болтовни Жирдяя, а потом, накрыв подушкой голову, резко прекращал общение и делал вид, что спит. Конечно же, Жирдяй продолжал цепляться к нему. Бесконечные приставания по поводу адреса и непрерывные увещевания, чтобы Дэнни попросил разрешение о посещении.

– Когда ты уже получишь это гребаное свидание, О'Тул?

– Никогда, Денвер.

– Ну, давай, О'Тул, всего одна хорошая партия – и много месяцев кайфа. Шевелись. Они говорят, что нельзя протащить «дурь» в Уондсуортс, но это – ерунда, я проворачивал такое время от времени. Нужно лишь быть наглым – запихнуть «дурь» под одежду прямо под носом у тюремщика, будто ничего не происходит.

– Мне свидания ни к чему, Денвер, – не хочу никаких долбаных посетителей.

– Знаю, знаю, но у меня есть друзья, которые захотят посетить тебя, чтобы познакомиться. Давай, О'Тул, ты же говорил, что в прежние времена баловался «дурью»…

«Прежние времена» – теперь уже ничего не значащие слова. Что было, то прошло. Обитателей крыла «Ф» подвергали неожиданной проверке на наркотики так же часто, как и обычных заключенных. Тест на содержание наркотиков в крови даже по прошествии двух недель давал положительный результат, хотя героин или крэк выходили из организма за считанные часы. Казалось, власти делали все, что было в их силах, чтобы насадить порочную культуру тяжелых наркотиков в тюремной системе.

Дэнни долго думал и отказался от затяжки. Он не хотел потерять свой шанс на освобождение, даже если этому суждено случиться лишь в 2014 году. И хотя он очистился от героина и крэка, а Судьбы были сосланы в ссылку, ничто так сильно не искушало его, как наркотическое благовоние, витающее в коридорах. Однако Дэнни полностью исключил «дурь», даже самую лучшую, из своего рациона. Он начал снова тренироваться, качался и отжимался, чтобы вернуть телу упругость. Он добивался работы, и ему подобрали «тепленькое местечко» – восемь часов в неделю мастерить скворечники. Работа требовала осторожности и тщательности, была скучной и экономически бесполезной; скворечники получались дрянные – только зря переводили материалы, из которых их делали. Это напомнило Дэнни начало его увлечения крэком, когда первоочередным занятием было беспрерывное прочесывание ковров на Леопольд-роуд в поисках потерянных пакетиков с крэком.

Работа и тренировки отдалили его от Жирдяя и камеры. Но после обхода, когда он погружался в сон, Дэнни поджидали Ужасы. Судьбы обладали хладнокровием, спокойно и с презрением преследуя его, но Ужасы были переигрывающими актерами, наивными и простодушными. Они кричали на Дэнни, окружали его кольцом, открыв рот, и наползали друг на друга, как лестничные площадки в «особом» крыле, хотя каждый Ужас в отдельности не смог бы даже напугать. Куда им против тюремного заключения, жизни по инерции или тысячелетних спадов. Дэнни обычно просыпался задолго до рассвета, истерзанный и истощенный. Он пробовал заняться онанизмом – два десятка рывков и лужа на простыне, – потом ожидал, когда в темноту камеры вольется мрак следующего дня.

Дэнни ждал встречи с начальником тюрьмы, чтобы подать ему знак. Он был сдержанным с надзирателями, бормоча им «сэр», если те разговаривали с ним, и всякий раз старался увернуться от неприятности, когда видел ее приближение по грохочущему проходу или из-за отсека душевнобольных.

Однажды, спустя приблизительно два месяца после того, как он прибыл в «особое» крыло, получая на раздаче поднос с завтраком, состоящим из картофельного пюре и еще чего-то, Дэнни очутился рядом со списком добровольных курсов, прикрепленным возле кабинета офицера по личному составу заключенных, и принялся его тщательно изучать. Это была жалкая кодификация жалких возможностей. Например – класс плотницких работ, если вы хотели мастерить скворечники; музыкальный курс, если вы чувствовали, что Альбинони мог успокоить вашу душу. Всего было одиннадцать различных курсов. Дэнни втянул щеки и стал прикидывать, что бы ему подошло. По-видимому, это как раз то самое, о чем говорил начальник тюрьмы, объясняя, что Дэнни должен показать, на что он способен; возможно, если он запишется на какие-нибудь из этих курсов, начальник тюрьмы станет к нему более снисходительным. Лучше всего подойдет профессионально-технический курс – это уж точно будет одобрено. В самом низу списка он нашел курс под названием «Творческие коммуникации», который преподавал господин Махони. Звучало интригующе – это наверняка, подумал Дэнни, связано с электричеством. Если удастся добавить еще несколько навыков к тем, что он получил из «Сделай сам», можно будет заняться чем-то полезным на воле. Курс начинается на следующей неделе в четверг во второй половине дня, за час до того, как закроют камеру. Дэнни решил, что непременно попадет туда.