Александр Селин

Видеоунтерменшн

 

От издателей

Автору романа «Видео Унтерменшн» Александру Селину пришлось довольно длительное время поработать на одном из главных каналов отечественного телевидения в качестве сценариста и режиссера. Ему удалось познать то, что происходит внутри замкнутого «элитарного» мира телевизионщиков, не по чьим-то рассказам или слухам, а в результате собственных наблюдений, что и нашло своё отражение в романе. Тем не менее эту работу ни в коем случае нельзя отнести к разряду публицистики. Роман художественный, написан хорошим литературным языком. В нем присутствует и детективная составляющая, и историческая, немного фантастики и сатиры. Однако отнести роман целиком к одному из перечисленных направлений было бы невозможно. Скорее всего, это внежанровая ироническая проза.

Действия происходят накануне знакового 2000-го года, связанного, по мнению многих, с появлением Второго Мессии, ожидаемого не только со страхом, но и с надеждами на лучшую жизнь. Поскольку телевизионщики тоже люди, да еще и несущие ответственность перед телезрителями за транслируемый видеоматериал, то возникшая напряженность в их среде в связи с Пришествием просто зашкаливает и мешает вернуться к здравой логике, которой и в более спокойные времена обладали не все.

Автор обходится без штампов и общепринятых приёмов, например, не пытается ошарашить читателей с первых строк или даже с первой страницы. Не выполняет требований современных редакторов о необходимом количестве любовных сцен или убийств. Отсутствуют супер-красавицы, супермены и «хэппи энд». Но тем не менее выбранная тактика делает книгу интересной и самобытной. Не чтиво для едущих в метро.

Александр Селин родился в городе Волжском Волгоградской области. Последние десятилетия живет и работает в Москве. Первое образование – физик. Второе – режиссер телевидения. Является автором многих повестей и рассказов, изданных в различных литературных журналах. Выпустил сборники, которые переведены на европейские языки.

И ещё о романе.

На вопрос: «Что побудило вас написать такое?», ответил: «Руки чесались».

 

Глава 1 Миссионеры

– Мое внимание уже давно обращено к России, Галина Васильевна. Именно эта страна стала для меня естественным павильоном, в котором есть все условия для того, чтобы создать грандиозное, самобытное кинополотно. В последние годы я обращался к трудам Достоевского, Толстого, Платонова, Бердяева, изучал феномен российской драматургии. И сделал вывод о том, с чем надо приходить в XXI век. Теперь я уверен, что, если режиссер желает создать переломное, новаторское произведение, то оно должно быть связано с Россией – страной, где духовность отодвигает на второй план плутократию и технологический рационализм. Те пласты в области человеческой психики, которые мне посчастливилось обнаружить, общаясь с россиянами, плюс достижения современной генетики подарили воображению такой обширный материал, что я принял решение: снимать нужно не кинофильм, а киносериал. Не мыльную оперу, не путайте! А дорогой, добротный киносериал, несмотря на то, что это необычно для Форда Копполы… И появиться в эфире он должен в грядущем 2000-м году. А что касается места для проведения съемок…

– Ну, хорошо, Френсис, – остановила его Галина Васильевна, – а от нас-то вам чего нужно?

Френсису Форду Копполе нужно было эфирное время на Российском телеканале. Его сопродюсеры, которые нашли деньги для стосерийной кинематографической работы под названием «Неизвестная Россия», нуждались теперь в гарантиях, что этот сериал будет размещен в эфире. Однако администраторы Копполы после первых встреч с руководителями РосТВ Михаилом Леснером и Александром Апоковым так и не добились результатов. Леснер вообще не стал разговаривать, сказав, что не помнит, кто такой Коппола. Апоков же повел себя еще более странно. Весь разговор провел, держа перед лицом какую-то прямоугольную деревянную рамку, затем, осторожно поинтересовавшись, какие же будут «откаты» и, не получив немедленно ответа, срочно уехал, сославшись на то, что «забыл выключить дома утюг». Американцы и вправду не знали, что такое «откаты», и не смогли получить вразумительных объяснений у других сотрудников канала. И тогда Коппола решил появиться на Шаболовке собственной персоной, пребывая в уверенности, что уж его-то Апоков точно не проигнорирует.

И вот сейчас именитый режиссер сидел в приемной за столом, отделявшим его от редактора спецпрограмм Галины Васильевны Иквиной, и вдохновенно рассказывал о мотивах, побудивших к созданию такого огромного кинопроизведения. В кабинет «главного» они так и не вошли, поскольку Апоков забыл оставить ключи, а сам до сих пор не подъехал.

– Девочки, тише! – прикрикнула Галина Васильевна на двух других редакторш, которые отгадывали кроссворд за соседним столом. – Не видите, что ли, я с самим Копполой говорю?

Редакторши притихли. Время было позднее, так что все подустали и плохо себя контролировали.

– Ну, так что вам от нас-то нужно, Френсис? – улыбнулась Иквина. – Ничего, что я вас просто по имени называю?

– Да нет, ничего. Называйте как угодно, – смутился Коппола. – Мужчине в годах, наоборот, приятно, когда женщина обращается к нему по имени, как к молодому. В конце концов, не так уж важно, как называют. Суть любых переговоров в том, чтобы договориться. А вообще-то, не утруждая себя издержками дипломатии, могу сказать прямо, что нам нужно. Нам нужен эфир для сериала. Хорошее время на Российском канале.

– Я так и знала, Френсис, – всплеснула руками Иквина. – Я так и знала. Как вы только вошли, я сразу поняла: вам нужен эфир.

– Обидно, что такие люди приходят только тогда, когда им что-то нужно, – добавила Таня Вранович, не отрываясь от кроссворда. – Нет чтобы просто… в бар девушек пригласить, про Италию рассказать…

– Я вообще-то в Америке живу, – уточнил режиссер, – но могу рассказать и про Италию, если вам интересно. Более того, как только мы с вашим руководством договоримся обо всем, беру на себя приятное обязательство – пригласить вас в хорошее заведение, где я вам расскажу и про Италию, и про все, что хотите.

Обе дамы за вторым столом тяжко вздохнули, услышав насчет «договориться с руководством», и опять сосредоточились на кроссвордах.

– Со сценарием киносериала вы, полагаю, уже ознакомились? – Коппола вновь обратился к Иквиной.

– И да, и нет, – ответила Галина Васильевна.

– То есть как это «и да, и нет»?

– То, что видела его, – это вроде бы да. А вот насчет того, что прочитала, я вам однозначного ответа дать не могу.

Коппола задумался, пытаясь вникнуть в смысл сказанного. «Не знает, прочитала или нет. Что она этим хочет сказать?» Ее ответ показался ему почти философским. «Может быть, она пыталась увидеть что-нибудь между строк и не смогла? Вряд ли там есть что-нибудь между строк. Это же сериал, а не эзоповские басни».

– О чем ваша работа? – спросила Иквина.

– Что вы сказали?

– Я спрашиваю, – Иквина повысила голос, – о чем ваш сериал?

Френсис Коппола чуть не охнул, услышав такой вопрос. Это был его любимый вопрос, который он задавал своим ученикам, вынуждая их тем самым приводить мысли в порядок. «Ну что ж, как бы там ни было, а она права, – подумал режиссер. – На правильные вопросы надо отвечать, ничего не поделаешь…»

– Это сага о русской семье, – начал он. – В исторической развертке, равной одному веку, рассматривается проблема традиций, генетической памяти и родственных уз на фоне общественных катаклизмов. Один старинный русский род дворянского происхождения был пресечен в результате кровавых событий Гражданской войны…

– Что-то уж больно длинно… – перебила его Иквина.

«Какая жесткая, – удивился Коппола. – Она хочет, чтобы я сформулировал короче. Ну что ж, попробую. Даже самому интересно…»

– Это киносериал о человеке. О нераскрытых сторонах человеческой психики и субстанциях доказывающих существование души. Несколько сюжетных линий, переплетающихся в финале, позволяют отразить современное представление о добре и зле. Для наглядности я приведу пример…

– Подождите, подождите, – опять перебила его Иквина, – а еноты у вас в сериале встречаются?

Коппола широко открыл глаза.

– Еноты?

– Да, еноты.

– Нет…

– Точно ни одного енота?

– Точно…

– А как называется ваш сериал?

– «Неизвестная Россия».

– Странно, – задумалась Иквина, – наш коллега, Алексей Владимирович Гусин, вроде бы читал и говорит, что этот сериал о жизни енотов. Хотя он у нас увлекающаяся творческая натура. Не может ни одно произведение в покое оставить. Обязательно нужно ему что-нибудь свое привнести. В «Братьев Карамазовых» ввел осетра как действующего героя… В «Капитанскую дочку» – привидение… Хотя, честно говоря, про енотов можно было бы что-нибудь и вставить. Они такие забавные, симпатичные… Ладно, поживем увидим. В общем, видела я вашу писанину, Фрэнсис. Прочитать руки не дошли, но на столе она у меня была. Да! Я ее в папку к Ольге Румянцевой положила на прочтение. Знаете Оленьку? Нет? Еще познакомитесь. Короче, первая серия того, что вы прислали, сейчас находится у нее.

– Там должны быть первые шесть серий, – мрачно проговорил Коппола.

– Шесть? Ну я не щупала на толщину, сколько там у вас бумаги: на пять или на шесть. Шесть – значит шесть. В общем, я все отдала Румянцевой. Она прочитает, а потом мы их вам вернем. У нас ничего не пропадает.

– Так мне рассказывать? – Коппола посмотрел на часы.

– Чего рассказывать?

– Общее содержание работы. Основную идею.

– Ну если вам так хочется, – улыбнулась Иквина. – Если это не долго, то можете рассказать. А если нет, то не надо. Румянцева нам расскажет после прочтения.

– Но у нее же только первые шесть серий! – Коппола развел руками. – По ним, конечно, можно получить некоторое представление об образах героев, о стиле, о завязке, но чтобы ответить на вопрос: «о чем это?», я думаю…

– А сколько у вас там всего серий?

– Сто.

Галина Васильевна аж присвистнула.

– Ну ничего себе! Господи, и не лень было кому-то все это писать! Слышь, Тань, сто серий! Ну что ж с вами поделаешь, присылайте остальные девяносто четыре. Мы с удовольствие почитаем. Только, пожалуйста, если можно, на следующей неделе. На этой у нас тут у всех перегруз.

– Ага! – вторая женщина отвлеклась от кроссворда. Это была Катя Гендель. – И не жалко тебе Румянцеву, Галь? Пусть уж лучше вкратце расскажет, раз пришел. А еще лучше… во! Какие-нибудь смешные места у вас там в сериале есть? Хоть посмеемся на ночь глядя.

– Точно! – обрадовалась Иквина. – Вспомните из вашего сериала какие-нибудь смешные места.

Френсис Форд Коппола вовсе не был расположен вспоминать смешные места. Его коллеги уже должны были подъехать к Шаболовке, поскольку не могли вызвонить его по телефону. Он слышал звонки из апоковского кабинета, но проникнуть туда не мог. Его же мобильный, который обычно без проблем связывался с любой точкой мира, вдруг внезапно отказал, как только Коппола поднялся на административный этаж. Отказал третий раз в жизни. В первый раз это случилось в Иерусалиме, второй раз на Тибете. Тогда его спутник – непалец – по-своему объяснил причину неполадки: «Ничего удивительного. Мы пришли в священный храм». «Странно, – подумал режиссер. – Иерусалим, Тибет, а теперь Шаболовка».

– Ну что, есть у вас там смешные места? – повторила вопрос Иквина. – Не помните? Жаль. Тогда слушайте, девочки, я вам сейчас смешной случай из жизни расскажу! Был у меня один монтажер, звали его Юра. Ну такой рассеянный! Ботинки с него можно снять незаметно, когда он монтирует. У него еще с памятью было что-то не то. Все время путал, что за чем. Наливает чай, а сам еще не успел чашку поставить. А прикуривал знаете как? Сигарету в руке держит, в рот забыл вставить, а зажигалку в это время подносит к губам. Все время с обоженными губищами ходил. Вот с такими! – Галина Васильевна показала всем, в том числе и Копполе, с какими губищами ходил ее монтажер. – Ну и вот, значит, захотел как-то Юра в туалет, вышел из монтажной в коридор, а до туалета еще метров тридцать. Народ ходит. А Юра наш как-то по-своему задумался, забылся и при всех в коридоре ширинку расстегивать стал… Аха-ха-ха! Аха-ха-ха!

Все три женщины так громко расхохотались, что можно было подумать, их тут не три, а двенадцать. Один только Коппола молчал. В его глазах читалась жалость к бедному Юре.

– Ну и что дальше? – спросила Гендель, у которой на глазах выступили слезы от хохота.

Но Галина Васильевна не могла дальше рассказывать. Пытаясь задавить смех, стала икать.

– Вот видите, Френсис, – Иквина достала платочек. – Вот о чем надо снимать. Вот вам идея. Вставьте в свой сериал. У вас там есть герой, которому вдруг в туалет приспичило?

– Что-то не припомню, – смутился создатель «Крестного отца». – Кажется, нет.

– Да ладно вам! Быть такого не может, чтобы за сто серий никому в туалет не захотелось!

И вновь приемную заполнил дружный женский хохот.

– Вы не волнуйтесь, Френсис. Никуда не пропадут ваши серии. Как только Румянцева их прочитает, мы сразу все до бумажечки вам вернем.

– Мне не надо возвращать сценарии. – Коппола опять посмотрел на часы. – Читайте сколько угодно. Мне необходимо, чтобы с ним ознакомилось ваше руководство и высказало свои намерения относительно размещения сериала на канале. Какова эфирная политика? Мнение о прочитанном хотелось бы узнать. Апоков сделал запрос, чтобы перед тем, как ехать сюда, мы обязательно переслали сценарии. Первые пять или шесть серий. Мы так и сделали. А теперь я хотел бы получить вразумительные ответы.

Коппола с грустью посмотрел в окно. Дело двигалось к сумеркам. Он сильно утомился за этот день, поскольку еще до Шаболовки пришлось сделать несколько визитов. В перерыве между встречами его джип неизменно попадал в автомобильные пробки. А теперь он целый час прождал Апокова, который, как теперь выясняется, вряд ли приедет. Тем не менее отказываться от планов было уже поздно. Отмашка по поводу съемок была дана, и первая, «пилотная» серия в хорошем темпе уже снималась…

– Видите ли, Френсис, – продолжала Иквина с тенью участия в голосе. – Вы у нас человек новый и поэтому не знаете правил. Прежде чем принять решение, мы сначала отсматриваем «пилот». Вы принесли «пилот»?

– Нет. Не принес. Не принес по той причине, что он еще в производстве. Как видите, мы идем на риск. Снимаем не на видео, а на кинопленку. Съемки каждой серии нам обходятся в четыреста тысяч.

– Четыреста тысяч чего? – опять оживилась одна из сидящих в углу. Это была Катя Гендель.

– Долларов, разумеется. Я привык оперировать понятными мне единицами.

– Четыреста тысяч! Господи, на что только такие деньги тратят! – воскликнула Гендель. – Да за такие деньги можно целые хоромы отстроить на Николиной горе! У меня брат как раз в строительной фирме работает. Хотите я вас познакомлю? Вот визитка. Будет у вас в Подмосковье дом. А он вам, как американцу, скидку сделает…

– А как же сериал? – улыбнулся Коппола.

– Подумаешь, одной серией меньше! Никто и не заметит. Зато у вас будет свой дом на Николиной горе.

– Да нужен ему твой дом? – вмешалась в разговор Вранович. – Ты так говоришь, как будто ему жить негде. Если уж вкладываться, так лучше в колбасную линию. Вот возьмите. – Она протянула визитку. – От киносериала сыт не будешь, а колбаса, она завсегда хорошо уходит. Всего-то нужно восемьсот тысяч… Ваших две серии.

– Девочки, успокойтесь! – остановила их Иквина. Она хорошо помнила инструкцию Апокова насчет Копполы: «Гони ты его. Эти люди даже не понимают, что такое «откаты». А намекать уже надоело». Тем не менее услышав про цифры, которые американцы собираются потратить на каждую серию, решила еще попридержать состоятельного гостя. Взгляд ее упал на портфель, с которым пришел режиссер. «Интересно, а сколько у него там с собой? Эх, огреть бы его сейчас чем-нибудь, например, вот этим графином… Жалко, воспитание не позволяет».

– А почему бы вам не снять этот сериал совместно с нами?

– Как это совместно с вами?

– Обыкновенно. Так многие поступают. Это накатанный путь. Вы переводите деньги на счет канала, а мы ставим вас на зарплату. И вместе снимаем. Вы – режиссер. Я – редактор. Катя, скажем, директор. А Танюша – сценарист.

– Сценарист? Сценарий уже написан. – Коппола достал коробочку с витаминами. – И администраторы у меня, разумеется, есть. И операторы, и редакторы, и специалисты по компьютерной графике, и все кто угодно.

– Ну вот, – вздохнула Иквина. – Обычная беда всех людей, приходящих на телевидение. – Еще сами не успели закрепиться, а уже целую ораву за собой готовы протащить… Ладно, Френсис, все с вами ясно. Тем не менее у меня есть другое предложение. А почему бы вам не вложиться в те передачи, которые уже идут в эфире? По крайней мере то, что в эфире, – это уже одобрено Апоковым и Леснером, проверено временем, надежно. «Диалоги о рыбаках» Алексея Гусина, например? Не видели?

– Нет.

– А-а, но это потому, что рано утром идет, вот и не видели. А профинансируете, так мы ее в прайм-тайм переведем… Ну, хорошо, а вот есть такая – «Ушами младенца» Буревича… Тут бы деньги очень пригодились. Ребеночка вашего отснимем. Есть ребеночек?… Или вот еще что – «Кто выше подпрыгнет» называется. Не видели?

– Видел. – Коппола действительно вчера совершенно случайно наткнулся на эту передачу, когда включил телевизор в гостиничном номере.

– Вот, тем более что видели. Понравилось?

– Извините, пожалуйста, за откровенный ответ. Нет. Это не в моем вкусе.

«Э-э, да он еще и не толерантен – подумала Иквина. – На телевидении так не отвечают».

– Ну, вам не угодишь, Френсис… А-а! Как же это я забыла! Мы над новогодней рок-оперой начали работать. Это вам наверняка пришлось бы по душе. Знаете, как называется рок-опера, которую мы готовим? – произнесла она с загадочной интонацией.

– Как?

– Ни за что не догадаетесь… «Иисус Христос»!

– Да-да. – Великий режиссер закашлялся. – Ни за что бы не догадался. – Он сделал еще одну попытку дозвониться до своих коллег по мобильному телефону, но связи опять не было.

– Что означает это ваше «да-да»? Предварительное согласие?

– Нет. Согласия я не давал.

– Гм… Не хотите, значит… Про Иисуса Христа… Так, может, вы и в Христа не верите?

– Галя, да хватит тебе вола за яйца тянуть, как японские дипломаты! – вдруг встрепенулась Вранович, отрываясь от кроссворда. – Не видишь, что ли, его ничего, кроме собственного сериала, не интересует: ни Христос, ни колбасная линия. Скажи ему прямо, что если деньги на счет канала не переведет, пусть ищет эфир где хочет! Только имейте в виду, господин Коппола, на Первом канале и на ТВЦ вам то же самое скажут, если надумаете туда податься со своим сериалом.

– Таня! Танечка! – Иквиной не понравилось, что Вранович слишком много на себя берет. – Давай так договоримся: если я веду переговоры, то ты рот открывать будешь только с моего разрешения. А когда ты будешь уполномочена, то я, прежде чем слово сказать, руку подниму. Так что сейчас помолчи, пожалуйста, договорились?

– А почему я должна молчать?! – Судя по всему, у Вранович невысказанного накопилось много, и отмалчиваться она не собиралась. – Тебе легко рассуждать, Галочка, у тебя теперь зарплата в полтора раза больше моей. Я на джипе на Шаболовку не езжу, как некоторые, – Она с ненавистью посмотрела на Копполу. – А если он думает у нас размещаться, то пусть прямо скажет, что мы с этого будем иметь! А то у меня эти замалчивания и полунамеки вот уже где! Надоело! Мы, в конце концов, в рыночном обществе живем или нет? «Кто выше подпрыгнет» ему, видите ли, не нравится… Еще «пилота» не принес, а уже критикует…

– Действительно, господин Коппола, – подключилась Катя Гендель. – Вы почему-то привыкли у себя в Америке относиться к нам, ну как бы это сказать, свысока. Я понимаю, что вы экономически превосходите нас, но это вовсе не означает, что наши специалисты хуже. Тем более, сами говорили сегодня, что будущее искусства находится здесь. Если бы я что-нибудь принесла размещать на ваш американский канал, то я бы считалась с вашими правилами. Потому что я знаю, что значит находиться в гостях. А вы, кажется, сегодня уже об этом немножко подзабыли. Так что зря вы так резко про «Кто выше подпрыгнет». Просто некоторые передачи надо научиться правильно смотреть, и все. Еще неизвестно, что у вас получится с сериалом. Вы, конечно, опытный кинорежиссер, но телевидение – это не кино. Его надо уметь чувствовать.

В это время дверь в приемную открылась с таким грохотом, словно с обратной стороны подкатили стенобитную машину. В дверном проеме стояла женщина с бледно-зеленым лицом. Если бы Коппола бывал здесь и раньше, то наверняка знал бы и ее. В дверном проеме стояла Ольга Румянцева. Не поворачивая головы, одними зрачками Румянцева осмотрела всех присутствующих в приемной, а затем медленно двинулась к столу с таким видом, словно собиралась бросить гранату.

– Это ты мне эту макулатуру подсунула?! – наконец сказала она, обращаясь к Иквиной, и при этом швырнула на стол увесистую стопку бумаги.

Поскольку Коппола сидел за этим же столом, он узнал сценарий «Неизвестной России».

– Ты или нет? Говори!

– Что за тон, Оля?

Надо отдать должное Галине Васильевне. Она держалась спокойно и с достоинством.

– Что это за манера такая, дорогая моя, вот так входить, перебивать разговор и швырять бумаги? Между прочим, знаешь, кто у нас сидит? Френсис Форд Коппола.

– Вижу, что Коппола, не слепая, – огрызнулась Румянцева. – Я про другое хочу спросить: почему ты решила, что я должна все это читать вместо тебя? Тебя ведь Александр Завенович сделал ответственной за спецпрограммы? Тебя или меня? Тебя! Вот и читай сама, а мне за это шоколадки не покупают. У меня и своего говна хватает. Не разгрести. И если ты решила на ком-то воду возить, то поищи, пожалуйста, другую лошадь! Здрасте! – Она быстро повернулась к Копполе, а затем вновь удавом уставилась на свою конкурентку.

Прошло примерно полторы минуты, прежде чем подруги, насытившись молчаливым противостоянием, вернулись к своим делам. Румянцева развернулась и ушла, еще раз очень громко хлопнув дверью. А Иквина, собрав бумагу в аккуратную стопку, ласково улыбнулась гостю.

– Ну вот. Я же говорила, что у нас ничего не пропадает. Вот они, ваши сценарии. Как прочитаем, обязательно скажем свое мнение. А когда «пилот» отснимете, передайте кассету Тане Вранович. Она посмотрит. Если «пилот» окажется хорошим… Ну что ж, тогда будем встречаться с Александром Завеновичем… будем думать.

– А почему, собственно, я должна смотреть? – проворчала Вранович. – Нашли крайнюю…

– Ну хорошо, тогда ты, Катя… Кать! Слышишь, что я тебе говорю?

– Обочина дороги. Пять букв. Первая «к», предпоследняя «е», – не отрываясь от журнала, вслух произнесла Катя. – Ну, девочки, кто знает? Кто из вас машину водит?

– Вон, Коппола водит, – буркнула Вранович. – Вот он пусть и думает.

И три пары глаз устремились на режиссера.

– Кювет, – прошептал Коппола.

– Кю-вет. Подходит. Правильно! Молодец Коппола!

Как хорошо разгадывать кроссворды! Какое счастье сидеть над последней страницей газеты или журнала и морщить лоб в ожидании нужного слова, которое венчает мыслительный процесс, заполняющего кроссворд! Мысль, она словно мышка в неосвещенной комнате, а ты позабыл спички. Мысль сравнима с поклевкой в подмосковном пруду: сегодня есть, а завтра нет. В хаосе букв, цифр и фамилий, что накопил чердак человеческой памяти, рождаются мысли. Бегают, роются, нюхают и составляют ответ.Деклассированные элементы общества! Семь букв. Первая – «о»… Правильно! «Отбросы».Речь сумасшедшего. Четыре буквы. Вторая – «р»… Правильно! «Бред».Трава из корзины зеленщицы. Пять букв. Последняя – «п». «Укроп».Какая прелесть эти кроссворды!А теперь пройдемся по вертикали.Место взросления Иисуса Христа… «Назарет».Наверное, такое же чувство испытывает человек, нашедший купюру на тротуаре ночного города. А может, охотник, подбивший тетерева. Или таможенник, протыкающий спицей подозрительный торт. Так и отгадыватель кроссворда ликует над отгаданным вдоль и поперек кроссвордом. Пусть же наградой ему станет следующий, пока еще не отгаданный кроссворд!

 

* * *

– Как прошли переговоры, патрон?

Они ехали втроем в одной машине: Френсис Коппола, его сопродюсер Глен Веспилски и молодой сценарист Рон Беренсон, который искал любую возможность для общения с уважаемым человеком. Сегодня Беренсон вел машину.

– Так как прошли переговоры, патрон? – Веспилски повторил свой вопрос.

– Я считаю, что все хорошо. Во всяком случае, полезно для меня, – с грустью произнес Коппола. – Они даже не читали сценарий.

– Как это не читали?

– А вот так. Не читали и все. Однако смею вас уверить, господа, это не имеет никакого значения. Даже если бы они его и прочитали, и выдали аттестацию в письменном виде, лучше бы не стало. А Рон, полагаю, здорово бы расстроился, поскольку это его самая серьезная работа в жизни. Нет ничего убийственнее, когда тебе выдают письменную аттестацию, которая к делу никакого отношения не имеет.

– Что вы этим хотите сказать, патрон? – заволновался Беренсон. – Вы предполагаете, что аттестация была бы плоха?

– Нет. Наоборот, – вздохнул Коппола. – Наоборот. Они написали бы хороший отзыв. Приторно хороший отзыв. Неправдоподобно хороший отзыв. Но сказали бы при этом, что наш сериал не соответствует стилистике Российского канала или еще какую-нибудь уважительную чушь. Потому его и не разместят. Земекису в прошлом году они именно так и ответили. Дескать, его работы не соответствуют стилистике канала, но при этом уговаривали вложиться в какую-то передачу про нижнее белье. Как и мне сегодня ставили в пример «Кто выше подпрыгнет», и потом «Ушами младенца» некого господина Буревича. Так что ты не волнуйся, Рональд. Наш сериал все равно не разместят, а волнение – дело всегда напрасное.

– Так. А что Апоков лично сказал? – насупился Веспилски.

– Апокова не было. Я разговаривал с госпожой Иквиной, были еще Румянцева, Гендель, Вранович. Тебе знакомы эти имена?

– Нет.

– А теперь опять к тебе, Рон. – Коппола оторвался от пролетающего за окном городского пейзажа и, навалившись на спинку переднего сидения, строго спросил у сценариста-водителя. – Ты когда-нибудь писал для Алексея Гусина?

– Нет, – растерялся Беренсон, – а кто такой Алексей Гусин?

– Ну хорошо, – продолжал Коппола, – а на Буревича работал?

– Я не знаю, кто такой Буревич, сэр! – смутился сценарист. – Я, конечно, выясню как можно быстрее, что это за фигура… Но… сами понимаете… раз не знаю, то не работал.

– Да ладно… Я и сам сегодня впервые услышал эту фамилию, – вздохнул Коппола. – Полагаю, что и Веспилски не знает, кто такой Буревич, и никто из нашей команды не знает. Так что дело не в тебе одном, а во всех нас… Сколько бы не было страшно признаваться самим себе, но признаться все-таки придется… Мы поспешили, когда начали работать над сериалом, не изучив чужих ценностей. Кажется, так гласит русская поговорка: не являйся со своим уставом в чужой монастырь.

Коппола опять повернулся к окну и закурил сигарету. Глен и Рональд переглянулись через кабинное зеркало – не к добру! Шеф давно уже не курил, поскольку берег себя для ответственной стосерийной работы и нередко об этом заявлял во всеуслышанье. А теперь закурил.

– Подожди, Френсис, мне кажется, ты не прав, – оживленно заговорил Веспилски. – Вернее, ты все излишне драматизируешь. Мы не являлись со своим уставом в чужой монастырь. Не являлись! Мы и не пытались их учить. Мы пытались разместить на этом убогом канале хорошую работу. Я умышленно не употребляю слово «гениальную», поскольку ты этого слова не любишь. Но настаиваю на слове «хорошая». Это очень хорошая работа, Френсис. Я тебе даже не как продюсер, как искусствовед говорю. Времени рекламного мы у них не требуем. Денег от канала нам не нужно. Мы миссионеры, Френсис! Мы совершаем акт доброй воли. Более того, я готов дать взятку какому-нибудь Леснеру или Апокову, если они без этого не могут… Не обеднеем! И сериал-то наш «Неизвестная Россия» посвящен России в светлых перспективах… Так что я не понимаю твоего упаднического настроения, Френсис. Разместим мы этот сериал, в конце концов… Разместим!

– Нет. Не разместим, – твердо возразил шеф. – Не удастся. Видишь ли, ты употребил слово «миссионеры», Глен, и при этом утверждаешь, что якобы не собираешься никого учить. А миссионер, между прочим, это и есть наставник, только другого порядка. Общество морально неустойчивое, погибающее всегда испытывает необходимость в миссионерах, потому их и принимает, в то время как духовно сильному обществу никакие миссионеры со стороны не нужны. А теперь я тебе скажу, Веспилски, не как продюсеру, а как человеку, побывавшему со мной на Тибете… Шамбала в миссионерах не нуждается!

– При чем тут Шамбала?

– А при том. Я сегодня был на приеме довольно долго. Я специально принял решение задержаться подольше, хотя в начале разговора мне хотелось побыстрее уйти. И вот какой я сделал вывод: мы имеем дело с глубоко религиозной организацией, Глен, про какие бы «откаты» тебе ни говорили. Я специально стал отгадывать кроссворд вместе с Екатериной Гендель и Татьяной Вранович. А пошел на это, чтобы повнимательнее за ними понаблюдать.

– Вы, шеф, разгадывали кроссворд?! – чуть не закричал Беренсон и машину качнуло.

– Следи за дорогой, парень, – осадил его Коппола. – А то не то что сериал… живыми отсюда не выберемся. Да. Я разгадывал с ними кроссворд. И, кстати, как отгадыватель проявил себя неплохо. Продолжая разговор, пытался поставить себя на их место, чтобы понять этих людей. Видите ли, благодаря моей известности ко мне давно относятся с уважением, особенно в творческих кругах. Иногда предо мной заискивают. Но на этот раз я уважения не встретил, словно в приемной парил дух человека, в тысячи раз более значимого, нежели я. Женщины обращались со мной, как со случайным посетителем, или даже нет, как с мальчишкой! Не поняв причины такого отношения, я внимательно всматривался в их глаза. Извините, что вам пришлось так долго меня ждать.

– Глаза, вы сказали глаза, – напомнил продюсер.

– Ну так вот. Глаза… Они полны религиозного огня, Веспилски! Подобные глаза я встречал в среде тибетских монахов – тех, что имеют доступ к находящимся в самате, а также у мусульман-фундаменталистов, иногда у ортодоксальных христиан. А когда я вышел из ворот Шаболовки, то испытал то же самое, когда покидал буддийский храм в Катманду. Человек, который попадает на территорию посвященных, а потом возвращается назад, испытывает особенное чувство. Чувство просветления, что ли… Кроме того, на выходе наконец-то заработал мой мобильный телефон. В приемной же не связывал ни с кем. А такое бывало только в особых случаях.

 

– Подожди, не понимаю, к чему ты все это ведешь? – рассердился Веспилски.

Беренсону было поручено следить за дорогой, и он молчал, хотя и ерзал от незаданных накопившихся вопросов.

– К чему я веду? – в свою очередь повысил голос Коппола. – А вот к чему я веду! Хрен мы получим, а не эфир, как говорят русские! Вот к чему я веду! И никакие «откаты» нам не помогут! Не помогут точно так же, как не поможет мешок с золотом, чтобы пройти в священные тоннели Кайласа. И сами пропадем, и мешок с золотом потеряется.

– Но вы же – Коппола, шеф! – все-таки не выдержал Беренсон.

– Да, мой мальчик, – с грустью в голосе проговорил режиссер. – Да, я Коппола. Но сегодня в первый раз за много лет понял, что я – всего лишь Коппола. А мы, по всей видимости, имеем дело с сильной религиозной организацией. Имя ей – Российский телеканал. Шаболовка – предместье священного храма. Кстати, надо будет разобраться, случайны ли созвучия. Шаболовка-Шамбаловка-Шамбала. М-да… Шаболовка, значит, предместье храма… К эфиру допускаются только посвященные… В то время как мы даже не знаем ни кто такой Буревич, ни что такое «Диалоги о рыбаках». Мы поздно узнали значение слова «откат»! Не поинтересовались, зачем Апоков держал рамку перед лицом, когда вел беседу! Мы не знакомы с расхожими терминами и фамилиями, знание которых дает пропуск только на первую ступень лестницы Высшего разума, а выпрашиваем эфир, Веспилски!

Коппола замолчал, достал еще одну сигарету, и весь оставшийся путь думал о чем-то своем, глядя в окно.

– Если все это именно так… – Беренсон остановил машину, поскольку к отелю они уже подъехали. – Если все, о чем вы говорили… Если это религия… То кто же тогда у них Пророк?

– Да-да, – спохватился Веспилски. – Не может быть, чтобы не было Пророка. Кто у них Пророк? Ты спросил, Френсис?

– Нет. Не спросил, – махнул рукой Коппола. – Я испугался. В некоторых религиозных общинах такие вопросы задавать запрещено. Убить могут… Видели бы вы глаза Галины Иквиной…

 

Глава 2 Заказ для великого князя

Вот это да! Подобной рамки еще не выходило у Звяги-мастера. Подобной рамки он и сам представить себе не мог, когда искал подходящий молодой бук. Сколько дорогого дерева он перепортил, – страшно подумать! Ведь только в плотницкой поймешь – сучковатая получается доска или без единого изъяна, как требовал княжеский тиун. Сколько ложек, гребней узорчатых, ковшей и еще всякой полезной утвари можно было нарезать из ошибочно поваленных дорогих стволов! Но нет. Испорченное дерево у Звяги отнималось и увозилось, чтобы Звяга не отвлекался. Зато рамочка, наконец, получалась отменной. Рамочка для великого князя Владимира Красно Солнышко. Рамочка, которую в ту пору называли словом «скуфеть». Тысяча лет теперь прошло, как позабыто это слово.

Впереди оставалась ночь. О сне Звяга даже не помышлял и очень волновался. Утром должен был приехать сам тиун с княжескими дружинниками, чтобы принять работу. Две дюжины беспощадных глаз уставятся на новую княжескую скуфеть. Мастер поставил рамочку в угол потемневшей плотницкой, а сам отошел в противоположный, чтобы полюбоваться своим изделием издалека. Да. Завораживает. С расстояния завораживает и запоминается, чего не хватало скуфетям, которые прежде заказывали воеводы, сотники и княжеские ближние люди. Все скуфети делались тогда резными и лучшими мастерами по дереву. И много искусных украшений было на скуфетях таких. И медведей изображали, и гречиху, и причудливую листву того же киевского бука. Но такой орнамент создать, чтобы не только вблизи взгляд притягивал, но и отличал скуфеть от всех других еще издалека, то под силу было – ветер знает какому умельцу. Говорят, только Звяга постиг истинные тайны орнамента, настоящий славянский художник. Только Звяга разумел секреты вареных красок как никто. И смотрелась теперь его рамочка-скуфеть и вблизи, и издалека радостно, торжественно, но вместе с тем – грозно, как и пожелал великий князь Киевский.

Звяга еще раз полюбовался своей работой, затем достал широкую полосу отборной бересты и повторил на ней всю скуфеть уже рисунком. Такого он раньше не делал, и никто из мастеров по дереву не прикидывал изделия на бересте никогда. Живая импровизация, да навык мастера, и никаких копий! Оттого не найти было на Руси ни двух одинаковых домов, ни двух одинаковых горшков, ни двух одинаковых щитов. Но эту скуфеть Звяга все-таки решил повторить на бересте, потому как большим трудом она ему далась, и еще чувствовал он, что это и есть венец его творчества. А когда повторил, то сразу легче стало на душе. Утром скуфеть все равно ведь станет княжеской и прикасаться к ней нельзя будет под смертным страхом. В лучшем случае руку отрубали за прикосновение к скуфети. Не полагалось простому человеку иметь такую вещь.

Закончив рисунок, Звяга аккуратно свернул бересту, снес в подполье, и только сейчас вспомнил, что за весь день не ел ничего.

– Эх, поздно, – вздохнул мастер, глядя на ночное небо через маленькое окошко. – Поздно! – Ведь еще утром поставил силки на перепелов, а проверить забыл.

Есть, конечно, захотелось, да так, что желудок закрутило от голода, но уж больно страшно в такое позднее время идти в степь проверять силки на перепелов. Не зверя боялся Звяга, а боялся человека. Нет страшнее зверей, чем люди, которые прятались теперь в лесах и в высоких травах киевских степей. Были просто разбойного нрава детушки, которым это от роду прописано, но бежали в леса также и пленники, бежали битые княжескими мытарями чумазые пахари-мужики. Избы ветхие оставляли и также примыкали к разбойному люду. А еще были такие, что прослышали про нового бога, который должен был на Русь с небес спуститься и будто бы звали того бога – Езус. Всех главнее этот бог. И все идолы деревянные вроде бы оживут по пришествии Езуса, поклонятся ему и навсегда уйдут с Русской Земли. Не все хотели этого бога и, захватив все, что напоминало о любимых языческих покровителях, так же уходили в леса и степи, и так же, в конце концов, вливались в разбойный народ. Поговаривали в тех лесах, что будто бы этот Езус долго мучился, прикованный на кресте, а теперь в отместку за свои страдания заставит всех тварей живых непременно страдать и страдания эти терпеть. А куда уж и без того терпеть бедному русскому человеку!

Нет. Не пойдет. Не пойдет этой ночью Звяга проверять силки на перепелов. Наверняка те силки уже увидели бездомные горемыки. Затаились неподалеку от силков и теперь ждут не дождутся хозяина, чтобы, незаметно подкравшись сзади, огреть дубиной или рубануть топором. Их тоже можно понять. С перепела какой навар? Только мяса чуток. А со Звяги и мясо, и льняная рубаха, и пояс, но самое главное – кожаные сапожки, которые однажды подарил ему княжеский тиун. Быстро стаптывается обувка у тех, кто проводит жизнь в дебрях, вот оттого ценность таких сапожек куда выше ценности человеческой жизни.

Звяга, смирившись с тем, что ночь придется провести в голоде, продолжал любоваться своей работой. С левого бока подходил – здорово! С правого бока подходил – хорошо! Потом лучину переставлял для разного освещения и опять радовался за себя и за свои мастеровые руки. Даже про голод забывал, когда пристально смотрел на рамочку-скуфеть. Однако после того, как уже налюбовался вдоволь, начали посещать мастера тревожные мысли. А что, если кто-то, помимо княжеских людей, к этому времени прознал, что Звяга готовит именно скуфеть, а? Конечно, уже знает кто-нибудь. Люди молчат, но все видят. Видели, наверняка, как буковые бревнышки подвозились к его избе. Видели, как Тороп (так звали княжеского тиуна) сам неоднократно наведывался в деревню, но заходил только к Звяге. А ведь не будет такой человек как Тороп, ложки, черпаки и прочую ерунду заказывать. Наверняка уже догадались соседи, что на этот раз мастер режет что-то важное. А поскольку в последние дни много людей в леса сбежало, то слух про тайный торопов заказ как пить дать до разбойного уха дошел. А те только и ждут случая. Много чем уже разжились разбойные предводители: и конями, и секирами, и железными шлемами… Не было только у них скуфети, чтобы собрать всю голытьбу в единую грозную силу и повести за собой.

И вот сейчас, осознав, что теперь в доме у него находится величайшая ценность, а сам он при этом остается без защиты, Звяга так перепугался, что сразу, быстро затушив лучину и пройдя по скрипучему настилу, подсел к окошку, пристально вглядываясь в ночную степь.

Эх! Скорей бы теперь утро! Скорей бы теперь приехали княжеские воины и увезли эту опасную рамку из его дома!

Медленно идет время, когда хочешь, чтобы оно бежало быстро. Страшна знакомая степь и полоса орешника, что чернелась вдали. Звягина изба находится на отшибе. Собаки у него нет, до соседей не близко. Так что любой желающий, обогнув селение оврагом, может незаметно к звягиному дому подойти и стремительно появиться вон из той травы как из-под земли. Прошлым летом во время набега чужеродных южных племен неприметность звягиного дома спасла хозяина. Не позарился жадный глаз печенега на одинокую покосившуюся избу. С диким воем поганые проскакали мимо и грабили только те дома, что сбились в кучу. А теперь его пришибленный дом словно в клад превратился с появлением скуфети. «Эх, руки мои, руки, – вздохнул Звяга. – Погубите вы меня когда-нибудь».

Но пока тишина. Мерный стук цикады в летней горячей полыни. Крик полевой совы. Кое-где волчий вой. Кое-где кабаний храп. Звяга вздрогнул… Нет, пустяки. Это крыса голодная в углу копошится. По стене насекомые шуршат. А в траве за окном сверкают звериные глаза. Но это все не страшно. Человек страшен. Внезапно сбоку, со стороны скопившихся деревенских домов, как бы подтверждая звягины опасения, показалась одинокая сгорбленная фигура. У мастера чуть было сердце не выпрыгнуло из груди, но потом отлегло… Фигура-то одна. Пройдя по тропинке, человек остановился. Постоял. Потом повернулся в сторону людского поселения, поклонился и побрел дальше. Тропинка, по которой он шел, вела сначала в высокие травы, что разрослись перед самым звягиным домом, а потом спускала идущего в овраг, огибающий село и затем уводящий прочь от села. «Вот и еще один не стерпел, – посочувствовал Звяга. – Вот и еще одного одолела несносная жизнь и нескончаемые побои за неуплату долгов. Бросил все, видать, и подался к степным и лесным укрытиям. А напрасно. Поступь его неуверенна, очень похожа на болезненную. Такую поступь в первую очередь учует и дикий зверь, и злой человек». Но не успел Звяга как следует погадать о судьбе путника, а заодно подумать о смысле собственного жития, как в овраге началась какая-то шумная возня, потом послышался звериный рык, а потом сдавленные человеческие крики. Вот оно что! Не разбойники в этот раз в овраге собрались, а волки! «Хорошо, что не пошел я в эту ночь проверять силки на перепелов!» Звяга, застыв, продолжал смотреть на траву, что навсегда скрыла бедолагу… Однако по поводу того, что происходило дальше, даже и слова вымолвить не посмел.

Дикий, неестественный, леденящий душу вой сначала покрыл всю степь, а затем плавно перешел в музыкальные звуки. Послышались многочисленные хлопки, словно одновременно взлетела тысяча ворон. Из той самой страшной травы, что разрослась в человеческий рост напротив окошка, вышел седоусый приземистый мужичок в неведомом сверкающем одеянии. Мужичок остановился, улыбнулся, поклонился, и тут же перед ним появился огромный вращающийся блин. В одной руке седоусый держал черную грушу, которую все время пытался укусить, но все ж таки не кусал, а другой рукой производил странные движения, похожие на заклинания, после чего звезды на небе становились разноцветными и укрупнялись в размерах, а луна вдруг размножилась и превратилась в десяток лун. От каждой новой луны исходил широкий сноп света, освещая седоусого, а сам он расхаживал взад-вперед, словно расхваливал свой блин, и все пытался укусить черную грушу. Не успел Звяга как следует рассмотреть этого шамана, как седоусый куда-то исчез, а вместо него, но опять же с черной грушей в руке, появился толстогубый жид, окруженный маленькими детьми. Затем лицо у жида вытянулось, изменилось, превратилось в другое лицо – лицо своего же соплеменника, а по левую и правую руку примостились огромный заяц и огромная свинья. К ужасу Звяги и свинья, и заяц о чем-то спорили и вели себя по-человечески. Затем к этой компании добавились говорящая собака и говорящий кот. Из-за музыки, шума и начинающейся круговерти Звяга не смог разобрать ни слова из того, что они говорили, да и не до того было. Понимая, что начинается светопреставление, Звяга приготовился к самому худшему и как-то обмяк. Жид с говорящими животными вскоре тоже исчез. Вместо него появились бесстыжие голые бабы, опять же кусающие черные груши. Стоило Звяге только моргнуть, как вся картина за окном тут же менялась: то трупы окровавленные лежали возле самого окошка, то мужики танцевали, переодетые в баб. И музыка, музыка, музыка!

– Матушка моя родная, да за что ж мне такое! – простонал Звяга и уронил голову на стол, который служил одновременно и верстаком бедному мастеру…

– Отворяй! Судя по бешеному крику, это был уже не первый удар в дверь. Звяга поднял голову. Всей нечисти, что хороводила за окошком, как и не было. На дворе по-прежнему стояла ночь. А возле избы топтались и храпели кони.– Отворяй! Мы знаем, что ты дома! Все равно двери вышибем, собака! Отворяй!«То ли спал я, то ли в обмороке пребывал, – пытался разобраться Звяга, перебирая в памяти видения. Но тут же испугался другого. – А пока беспамятствовал, пришли разбойники и сейчас заберут скуфеть. Пронюхали, злыдни».Еще раз посмотрев на рамочку, что красовалась в углу, Звяга поплелся к двери, как, наверное, пошел бы до плахи, и уже подумывал о том, какой дорогой будет уходить в лес после того, как разбойники заберут скуфеть. Не докажешь княжескому тиуну, что скуфеть силой забрали. А коли и докажешь, то все равно – или гнусу у болота скормят, или до смерти изобьют. «Ладно, потом придумаю, как уйти. Сейчас бы только живым остаться…»– Отворяй, сволочь!Не успел Звяга приподнять крюк, как дверь уже вылетела из проема, и ушибленный падающей дверью Звяга полетел на пол, еще раз больно ударившись головой. Тут же вокруг зажглись факелы. В избе стало светло как в полдень. Протерев глаза, первое, что увидел Звяга, – так это красный сапог возле шеи и пожелтевшую знакомую рамку, что висела на поясе у стоящего над ним. Да. Так и есть. Над Звягой стоял княжеский тиун Тороп. А на поясе, на золотой цепочке висела его собственная торопова скуфеть, которую Звяга вырезал для княжеского любимца позапрошлым летом. Оглядевшись, мастер теперь понял, что вся его изба-плотницкая заполнена дружинниками. В свете факелов бликовали красные озверелые рожи.На поясе у одного из дружинников также висела маленькая ольховая рамочка, незнакомая Звяге, и, судя по орнаменту, новгородской, муромской или еще какой-нибудь работы умельца с северных краев. Самого воина он также не узнал. По всему было видно, что это новый княжеский сотник.Звяга приподнялся. Стоя на четвереньках, кое-как сотворил поклон, затем встал.– Заспался я, Тороп. Не ждал, что явишься ночью. Ты вроде как утром обещал…– Где скуфеть?!– Да вон, в углу красуется, – еще раз поклонился Звяга.Гомон в мгновение прекратился, и все люди, что находились в избе, как по команде повернулись к рамке. Мастеру показалось, что прошла целая вечность, прежде чем Тороп опять заговорил. А говорил он, не отрывая глаз от новой княжеской скуфети.– Два дня как воеводу галицкого убили. Вот такие дела. И убили из-за скуфети. Охраны не побоялись, тати. Напали на лесной дороге, всех перерезали, а воеводину скуфеть с собой увезли. Вот и поспешил я, чтобы и здесь беды не случилось. Работа окончена?– Окончена.– И мне тоже так видится, что окончена. Хорошая работа. Ничего не попишешь. Хорошая…Звяга удивился. Чтобы вытянуть такую похвалу из Торопа, надо было действительно чудо сотворить.– А не мастерил ли ты иных скуфетей тайно? – С этими словами Тороп резко повернулся к Звяге и уставился на него, не мигая, как змея. – Я вас, чумазых, насквозь вижу. Не прячешь ли? Говори!– Да где ж я… Да когда ж я, чтоб ослушался, – заволновался мастер, вспоминая про берестяной сверток. Скуфети он самовольно, конечно, не резал, но очертания-то княжеской зачем-то на бересте повторил! Сохранил!– А ну-ка, дружа. – Не отрывая глаз от мастера, Тороп обратился к сотнику. – Пошли-ка молодца в подполье! Пусть осмотрит.Прошло еще некоторое время.– Нет ничего там путного, – пробасил дружинник, вылезая из подполья с факелом, отряхиваясь от паутины.– А что есть?– Коренья какие-то есть, мыши есть да сверток бересты.– Береста? Зачем та береста? – не отпускал Тороп.– Огонь разжигать, – из последних сил соврал Звяга.– Ну, смотри у меня.Тороп кивнул сотнику. Тот отправил двух воинов к коням. Разложив принесенную медвежью шкуру, дружинники осторожно завернули в нее рамку и так же осторожно вынесли из избы. Пока Звяга дрожащими руками разжигал лучину, все ночные гости выходили во двор и усаживались на коней. В избе оставался только один княжеский тиун. Криво улыбаясь, он по-прежнему не спускал жестоких глаз со Звяги.– Смотри. – Тороп указал на рамочку, что болталась на его богатом расшитом поясе. – А ведь когда ты для меня скуфеть резал, то вовсе не так старался, как для князя.– И твоя скуфеть хороша, – поклонился мастер. – Делал на совесть. Только не было у меня еще той сноровки, как теперь. Да и дерево было не то.– Не было сноровки, говоришь? – усмехнулся Тороп. – Ну да ладно…И, огрев Звягу плетью, также вышел к ожидавшим его дружинникам. Затем вскочил на коня и поскакал, сожалея, что два года назад не выколол глаза превзошедшему себя умельцу.

 

Глава 3 Название для агентства

– Сережа, вы не могли бы написать рок-оперу?

– Чего?

Сергей Садовников очень удивился такому вопросу. Хотя по дороге на Шаболовку уговаривал себя ни единым вздохом, ни междометием не выдавать своего истинного отношения к тому, что эти люди скажут. Но сейчас, услышав про рок-оперу, все-таки вслух удивился и часто-часто заморгал. «Что с ними со всеми происходит? – думал, рассматривая короткую деловую прическу Ольги Румянцевой. – Обязательно что-нибудь такое предложат, что челюсть отпадет. Вот и эта Оленька, которая прекрасно знает меня много лет, как облупленного, знает мои возможности и амплуа, а спрашивает про рок-оперу. Вызвонила меня. Приперся я черт-те откуда… Неужели трудно было все это по телефону проговорить? А я ведь спрашивал.… Не телефонный, говорит, разговор. Мутила, мутила воду.… Ну да ладно…»

– Ольга, ты же знаешь, я никогда не писал рок-опер.

– Да? А что ты писал?

«Да она с ума сошла! Нет. Не сошла. Притворяется».

– Что я писал? Рассказы писал, повести писал, могу сценарий для кинофильма написать или художественной передачи…

– Ну вот и хорошо. А я тебе предлагаю рок-оперу написать.

– Ты предлагаешь? – Он выделил слово «ты» и улыбнулся.

– Нет. Александр Завенович предлагает. – Интонации Ольги стали сухими и строгими, на которые переходили все апоковские редакторши, если упоминалось имя шефа.

– Апоков тоже хорошо меня знает. Не хуже, чем ты. И тоже должен понимать, что я могу, а что не могу.

– Какая тебе разница? – продолжала Румянцева. – Рассказы можешь. Стихи можешь…

– Стихи не могу.

– Ну хорошо. Рассказы можешь, повести можешь, а рок-оперу трудно?

– Ну, я…, – Садовников решил отвечать осторожно (а вдруг предложат еще и другой, более подходящий проект?). – Ну, я, конечно, могу положить слова на музыку, но только сделаю это хуже других по той простой причине, что я в этом не специалист. Если вам действительно нужна рок-опера, я бы на месте вашего Апокова…

– Тебе работу предлагают, глупый! – Ольга уже начала сердиться. – Где ты еще заказ на сценарий найдешь в дефолтные времена?! Мы говорили с Александром Завеновичем о тебе. И, как выяснилось, он ничего не имеет против. Он тебя простил, дурак! Не надо мне говорить «спасибо». Это ты ему скажи. Вот… простил, значит, и дает заказ на новогоднюю рок-оперу. А ты: «никогда не делал». Кто же так отвечает: «никогда не делал»? Надо отвечать: «замечательная идея», «спасибо Александру Завеновичу», «могу», «хочу», и вообще «все время мечтал».

– Ну допустим, хочу… – Садовников был недоволен собой, поскольку допустил напряженность в диалоге, еще не до конца выслушав предложение от Апокова. «Черт его знает. В конце концов, на том уровне, на котором они работают, я и рок-оперу написать смогу. Ладно, на всякий случай соглашусь… Господи, в который раз честного человека пытаются превратить в халтурщика. Хрен с вами! Работаю под псевдонимом и делаю рок-оперу. Хоть какие-то деньги получу. А там… пусть засунут, куда захотят свою рок-оперу…»

– Согласен! – он улыбнулся. – Могу. Хочу. И берусь. Говори, что за рок-опера?

– Иисус Христос.

– Чего?! – Садовников аж подскочил, хотя только что пытался примирить себя с реальностью.

– Ничего! – крикнула Ольга – Иисус Христос! Ты почему подскочил? Нервный, что ли?

– Ты шутишь, Оля?

– Я не шучу. Только вот не понимаю, почему ты подскочил?

– А может быть, Александр Завенович шутит?

– Александр Завенович никогда не шутит, – сурово проговорила Ольга. – Он вообще, в отличие от некоторых, очень серьезный человек. Он вот так вот не подскакивает, как некоторые. Он анализирует ситуацию и делает правильные выводы. И если он заказывает Иисуса Христа, значит, народу нужно Иисуса Христа. Тем более, сам понимаешь, на подходе третье тысячелетие. И на экране должен появиться Мессия, причем именно на нашем канале, а то, не дай бог, еще НТВшники идею спилят.

– Какую идею?! Ладно, извини… – Сценарист прикрыл глаза и представил ближневосточное лицо и добреющую фигуру Александра Завеновича Апокова. «Как же такое ему в голову пришло? И в каком состоянии он был? Да нет, не мог он в одиночку такое «нагенерить», КВНщик генетически неисправимый… Мог бы, конечно, только побоялся бы… Скорее всего, в этом вопросе сам Леснер его поддержал,… поддержал, а эти… типа Оли подпели в один голос: «Ах, гениально, Александр Завенович! Вот что значит опыт! Мы думали-думали, а придумали, как всегда, вы! Действительно, раз третье тысячелетие на носу, то пора бы, пора новому Христу появиться! Надо делать рок-оперу! Хрен ли нам Ллойд Уэббер? Лучше сделаем!»

– Ты, наверное, знаешь, Оля, что уже есть такая рок-опера Ллойда Уэббера?

– Знаю, но Александр Завенович сказал, что будем делать свою версию.

– Да, – миролюбиво продолжил Садовников. – Но на это надо как бы право иметь. Библейские материалы надо изучать серьезно… И вопросы с духовенством уладить.

– Уладим, – жестко, по-менеджерски, отрезала Ольга Румянцева… – Александр Завенович по этому поводу собирается провести с протоиереями банкет.

– С протоиереями? Банкет? Хм, интересно… – задумался Садовников. – А известна кандидатура того, кто роль Христа исполнять будет?

– Известна. Филипп Болгарин.

– Что??!!

– Не «что», а «кто»! Ты что опять вскочил?! Сережа, ты какой-то нервный.

Садовников встал, взял папку и, ни слова больше не говоря, вышел.

– Зря я тебя вызывала, – услышал он вслед шипение Ольги Румянцевой.

– Зря ты меня вызывала, – прошептал сценарист одними губами в ответ.

В минуты плохого настроения, а оно почти всегда бывало таковым, когда он возвращался из Шаболовки, Сергей Садовников направлялся к своему другу Роману Руденко, опальному режиссеру и будущему светилу физики и химии бризантных взрывчатых веществ.

Романа Руденко выгнали с телевидения два года назад, когда он не выдержал и в сердцах плюнул в лицо Александру Апокову, выгнали и за два года не приняли работать ни на один телевизионный канал. «Не толерантен» – такой приговор отпечатался на специальном интернетовском сайте, которым пользовались все «затусованные» телевизионные продюсеры. И, несмотря на то, что сами не ладили между собой, на этом сайте всегда соединялись их интересы. Они заходили на этот сайт, как непримиримые млекопитающие идут в засуху на водопой. У них был свой мир, отделявший их от «не наших» – таким образом продюсеры именовали лопухнувшихся сценаристов, режиссеров и целые фирмы, по наивности желающих получить полноценную рекламную кампанию или «пиар». Если специалист или фирма вели себя «плохо», то есть проявляли признаки недовольства после «кидалова», то с ними продюсеры по молчаливому единодушию дел больше не имели, заносили информацию на сайт с определением «не толерантен» и выходили на несведущих других. Благо, специалистов и рекламодателей всегда хватало, а «телевидение одно», как любил говорить Александр Завенович Апоков.

Романа Руденко два года назад Апоков прилюдно и торжественно обещал не обманывать, причем поклялся жизнью своих родителей, что заплатит за полугодовую работу. А когда, по своему обычаю не сдержал обещания и все-таки не заплатил, Руденко не выдержал и просто-напросто плюнул в доброе улыбающееся армянское лицо. Теперь и Сергею Садовникову угрожал приговор «не толерантен» после того, как он отказался писать оперу про Христа под апоковской редактурой. И растерявшийся сценарист, как всегда, ехал к Руденко за советом, поскольку тот почти все знал о российском телевидении и знаменитом головном рекламном агентстве с удивительным названием «Видео Унтерменшн».

 

* * *

Название для рекламного агентства «Видео Унтерменшн» Михаилу Леснеру случайно подсказал немецкий режиссер-документалист Ханс Тарнат.

На заре рекламной деятельности Леснер еще сам занимался креативом и поэтому компилировал любые мысли и брэнды, причем не особо вдаваясь в суть того, что умыкнул. В ту пору очень модным у продюсеров было говорить об услышанном так: «Да что ты? У меня была точно такая же идея. Надо же…» После чего идея кралась, и побеждал тот, кто быстрее мог ее реализовать. Правда, скорость воровства была выше скорости осмысления украденного. Ну да это мало кого волновало. В пору становления рыночной экономики и меняющегося сознания телезрителям нравилось все, поскольку телевизор считался истиной в последней инстанции. И продюсеры это хорошо понимали. Вот тогда-то Леснер и налетел на Тарната. Вернее, пригласил Тарната, именитого режиссера, который приехал поискать натуру для съемок в ближнем Подмосковье.

Просмотрев демонстрационную кассету с рекламными роликами, представляющими режиссерский уровень агентства, среди которых Тарнат со сдавленным удивлением обнаружил два своих, он долго не решался вслух дать оценку тому, что увидел. Он только поинтересовался, где же они набрали столько заказчиков.

– Места надо знать, – улыбался Михаил.

Незадолго до просмотра Леснер упрашивал Тарната привезти какие-нибудь западные видеоматериалы, однако безуспешно. «Какие?» – «Да любые вези». Потом просил познакомить его с зарубежными рекламодателями. Немец также отказался. Потом предложил Тарнату обменяться ручными часами в знак дружбы, но гость ответил, что его часы – подарок. И сейчас, после демонстрации своих роликов, Михаил думал, какую же выгоду можно получить от этого деликатного господина, и не столько потому, что ему нужна была эта выгода, а скорее из принципа. Михаил Леснер с юношеских лет не упускал ни одно живое существо, ничего от него не получив. Если бы Тарнат знал об этом, то дал бы Леснеру пять марок, и тот был бы доволен, а так приходилось продолжать не очень-то предметный разговор. Резко обрывать его и уходить было неудобно.

«Ладно, – думал Тарнат, – раз им так хочется заниматься видеосъемками, пусть снимают. По крайней мере, хорошо, что хоть людей не убивают, – и покосился на бульдожью физиономию своего собеседника. – Хотя кто его знает? Уж больно он какой-то всеядный…»

А вслух произнес:

– Что же, господин Леснер, если заказчики удовлетворены вашей работой, то можно за вас порадоваться.

(Не знал Тарнат, что большинство заказчиков уже разорились благодаря предложенным рекламным проектам, а другие безуспешно вызванивали Леснера по липовым телефонам).

– Сотрудничать будем? – приободрился Леснер.

Говорили они на русском. Ханс Тарнат владел русским свободно.

– Вы знаете, сейчас мы не готовы к совместной работе, – вежливо ушел от прямого ответа зарубежный гость. – Вот через некоторое время, когда у вас прибавится немножко опыта, а у нас возникнет необходимость более тесного сотрудничества с российскими фирмами…

– Что, неужели вам все у нас не понравилось? – насупился Леснер.

– Почему? Целеустремленность ваша понравилась, смелость восхищает… Девушки опять же в вашем офисе симпатичные…

– Так бы сразу и сказали, – сообразил Леснер. – Эй, Валька! – Он позвал секретаршу. – Хватит ногти грызть! А ну, иди сюда!

– Нет-нет, – смутился Тарнат. – Вы меня неправильно поняли. Я в другом смысле… Я выразился, как художник.

– Я тоже художник, – подмигнул ему Леснер. – И как художник знаю: что естественно, то не безобразно. Эй, Валька, я кому сказал?! Да где она там? Кофе принеси гостю!

– Извините, – Тарнат отошел к окну и стал смотреть, как ворона клюет мусор. – Видео унтерменшн, – еле слышно произнес режиссер.

– Что вы сказали?

– Разве я что-то сказал?

– Сказали.

– А! Это я так…, о своем.… Хочу снять фильм, в котором слова героев составлены случайным образом. А логическое содержание тем не менее передается посредством эмоций и перепадов в фонетической энергетике. Дело тут не в смысле самих слов, но особым должен быть фонетический ряд. Видео унтерменшн! Красиво звучит?

Леснер согласился.

– Красиво.

– Нравится?

– Нравится.

– Ну, всего хорошего.

Тут он пожал руку Михаилу Леснеру и ушел, чтобы никогда больше не возвращаться.

А в это время рекламное агентство Михаила Леснера все еще не имело постоянного названия.

– Интересно… – Леснер, оставшись в одиночестве, ходил по кабинету, повторяя слова, которые застряли в голове. – Видео унтерменшн! Черт побери, знают немцы красивые слова! Интересно… Действительно, как ее, фонетическая энергетика… Кстати, а что эти слова на самом деле означают? «Видео» – понятно что такое…, «меншн» – очевидно, что «люди»… А что такое «унтер»? Что-то военное… Кажется, маршал Жуков в свое время был царским «унтером»…

Леснер открыл русско-немецкий словарь…

– «Унтер» – означает «под». Ага! Значит, «видео под людьми», – продолжал он рассуждать вслух. – Смысл так себе… Но зато какая фонетическая энергетика! Прекрасно! Прекрасно! Вот и название для нашего рекламного агентства. Хоть что-то из этого Тарната да вытянул. И не «что-то», а целое название для организации! Да будет так!

 

Решив, что содержание все-таки удовлетворительное, Леснер восхищался теперь только красотой звучания «Видео Унтерменшн», тем более произнесенном Тарнатом на великолепном хох-дойче. (Да еще не забывал о том, что названия фирм с иностранным звучанием были в моде, так как указывали на «солидность» и «международность»).

– Вот оно, название фирмы! Вот оно!

«Видео Унтерменшн»! – и прогорают конкуренты.

«Видео Унтерменшн»! – и толпы заказчиков выстраиваются у медных ворот.

И вот уже тысячи набриолиненных пиар-менеджеров вышагивают под чеканный ритм слов «Видео Унтерменшн»…

И заключительный день Каннского фестиваля. Когда председатель жюри встает и объявляет: «Победитель – «Видео Унтерменшн!» Вот оно!

Леснер уже не думал о Тарнате. За несколько минут он убедил себя, что сам придумал название.

– Ай да Леснер! Ай да сукин сын! – Михаил откупорил бутылку коньяка и тут же всю ее выпил. Сегодня было что праздновать. Название для рекламного агентства наконец-то найдено! Причем найдено раз и навсегда.

К этому времени уже был готов логотип организации. Дело оставалось за названием. А все его ближайшие коллеги: Гусин, Буревич, Эзополь и даже Апоков до сих пор, боясь ответственности, не решались что-либо предложить. Боялись, потому как знали, что Леснер мог название тут же принять на скорую руку, однако в случае неудачных последствий очень сурово накажет проявившего инициативу. Знали это. И все четверо поступили очень умно. Взяли, да и разъехались по командировкам в «стремный» период.

– Валя, зайди ко мне. – Леснер вызвал секретаршу. – Короче, я решил больше этих четырех козлов не дожидаться… (имелись в виду Гусин, Апоков, Эзополь и Буревич). Пиши! Название нашего рекламного агентства отныне такое – «Видео Унтерменшн».

– Михаил Юрьевич, это кто придумал?

– Я, – ухмыльнулся Леснер. – Не само же оно придумалось.

– Ой, как здорово, Михаил Юрьевич! – Секретарша всплеснула руками. (Она тоже не знала немецкого. А если б и знала, то реакция была бы точно такой же) – Звучно! Красиво! Как будто с самого начала оно таким и было. Ой, я пойду сейчас Гале Иквиной расскажу!

– Я тебе расскажу! – осадил ее Леснер. – Я думал, значит, извилинами ворочал, а она сейчас побежит и расскажет! Сначала юриста вызвать. Запатентовать. А потом художникам дашь команду. И скажи этим дармоедам, что мне самому пришлось придумывать название! И чтоб не возмущались потом, если без зарплаты останутся.

В отличие от Леснера и Вали, художники сразу поняли смысл «Видео Унтерменшн». Удивились каждый про себя. Но, как обычно, возражать не стали. Во-первых, это было опасно, так как можно было просто-напросто с работы вылететь, а во-вторых, никто из высших «бонз», так же как и сама организация, сочувствия у них не вызывали. Они просто взяли листок с новым названием и честно подобрали фирменный стиль для этих двух слов.

Через несколько дней яркие буквы с логотипом украсили папки, фирменные бумаги, проспекты, щиты и титры нескольких телевизионных передач. Когда «четверо козлов» вернулись и начитанный Буревич охнул, понимая, в чем дело, менять что-либо было уже поздно. «Видео Унтерменшн» засело в головах у заказчиков и телезрителей.

 

* * *

– Ты где раньше был, сука?! – орал Михаил Леснер на поникшего Буревича. – Где ты был, когда такой важный вопрос решался? Мне-то было недосуг, а вот из-за тебя, раздолбая, такое вот название проскочило! Из-за тебя! Так и знай, из-за тебя! Куда ты ездил?

– К маме, – лепетал испуганный Буревич.

– К какой еще «маме»?! Я тебе покажу «маму», толстозадый хрен! И ведь мобильный, засранец, отключил. Специально отключил, чтобы я тебя вызвать не мог, так что ли?

– Это не я, это мама отключила, – съежился Буревич. – Я и не знал, что она его отключила.

Буревич специально часто апеллировал к маме, потому что так отвечать посоветовал ему Гусин. Он сказал, что сердце Михаила Юрьевича смягчается при слове «мама». Однако это было дезинформацией. Леснер не любил, когда апеллировали к маме. Оптимально было бы говорить: «Болен отец».

– А-а!! Мама, говоришь, отключила?! А ну давай мобильный сюда! – бушевал шеф.

Начиналось наказание.

– Сотовый, говорю, давай! Давай-давай, раз его твоя мама все равно отключает. И еще, два месяца без зарплаты работаешь! Понял? Пошел вон! Гусина позови!

Гусин, хоть и лучше подготовился к разносу, но свое тоже все-таки схлопотал. Лишился портативного компьютера и секретарши. Эзополь, сославшись на болезнь, не пришел вообще. Однако, Апокову, который явился на ковер последним, удалось не только уйти от наказания, но и успокоить разбушевавшегося шефа. И в тот же день он стал вторым человеком в организации, поразив Леснера спокойствием и рассудительностью умозаключений.

– А мне нравится название.

– Что?! «Видео Унтерменшн»? Нравится? Ты знаешь, что оно означает?

– Знаю, Михаил Юрьевич. Кстати, кто его придумал?

– Да не помню. – Леснер смутился и почесал затылок. – Говорят, что режиссер Ханс Тарнат. Приехал что-то снимать в Подмосковье. Был у меня. Подсказал Вальке название, а та – художникам, ну и пошло-поехало. Вальку-то я выгнал. А художников пока нет.… Вот ведь подшутил, немчура поганый!

– Да хоть бы и подшутил. Мне все равно название нравится, – повторил Апоков. – Звучное такое, чеканное. Главное, что иностранное.

– А как же быть с теми, кто знает перевод?

– А они разве нам нужны? – удивленно поднял брови Апоков. – Их совсем немного – тех, кто знает, или тех, кто захочет понять перевод. Мы-то с другой клиентурой работаем. Я вот, например, до сих пор не знаю, как переводится «Менатэп». И никто не знает. А тем не менее самый богатый банк.

– А кстати, как переводится «Менатэп»? – поинтересовался Леснер.

– Вот видите, только сейчас интересуетесь, Михаил Юрьевич. А деньги вложили. Не знаю, как переводится. А если честно, и знать не хочу. В последнее время я много думал о будущем средств массовой информации и, в частности, телевидения. Пока я уверен, что мы с вами на верном пути. Так что все больше убеждаюсь, «Видео Унтерменшн» – это хорошо и правильно. А фонетическая энергетика какая!

– Подожди, а как же быть с этими умниками, которых мы набрали? Да они же смеяться будут над нами!

– Не будут. Или не будут работать. Скорее всего, – второе. Вот чувствую, наступят времена, когда «яйцеголовые» нам вообще не понадобятся.

С этого дня карьера Александра Апокова стремительно пошла в гору.

 

Глава 4 Роман Руденко

Выслушав рассказ Садовникова о визите на Шаболовку, Роман Руденко сначала побледнел, а потом долго о чем-то думал, покачивая головой.

– Значит, говоришь, за Христа принялись?

– Выходит, что так. За Христа.

– Ну, а ты почему работать отказался? – скривился Руденко. – Тебе же деньги нужны.

– При чем тут деньги? – обиделся Садовников. – Бог, наверное, накажет за такое. Руки отсохнут или сосулька с крыши на голову упадет…

– А у Апокова, как ты думаешь, руки отсохнут? – прищурился Роман.

– Такое впечатление, что вот у него как раз и не отсохнут, – вздохнул Садовников. – Ему все с рук сходит. Можно подумать, что его-то как раз и охраняет Всевышний. Только за что? Вот уже сколько лет не пойму…

– Я тоже об этом подумал, – кивнул Руденко. – Я давно об этом думаю. Со времен взлета Апокова. Правда, если бы телевизор можно было бы смотреть, то понимал бы, почему его Бог охраняет. А то ведь нет. Наоборот. Все провалил! Все засрал! А кто-то его охраняет! И с каждым провалом поднимает на ступеньку выше! Вот и скажи мне, кто?

– Понятно кто, Леснер.

– Тоже мне, нашел Всевышнего! – рассмеялся Руденко. – Нет. Тут не только в Леснере дело. Тут не все так просто… Надо же себе такое позволить! Иисус – Болгарин… Будешь есть что-нибудь?

– Нет. Только чаю хочу.

– Сейчас сделаю. – И Роман побрел на кухню зажигать газовую плиту.

Садовников любил гостить у Романа. В его квартире была именно та простота, которая привлекает людей, закаленных жизнью в общежитиях или часто снимавших квартиру. Никаких тебе евроремонтов, ни офисной обстановки. Курить разрешалось в обеих комнатах, и всегда запросто можно было остаться ночевать, если засиживался допоздна. Простая кирпичная «хрущевка» с потертым паркетным полом и старой родительской мебелью была когда-то желанным местом для вечеринок актеров и художников, которые навещали Романа большими компаниями. Однако два года назад Руденко сильно изменился, стал замкнутым и негостеприимным. А домой к себе впускал из прежних друзей только двоих или троих. Одним из которых был Сергей Садовников, «надежный, хотя и болтливый», как определял его Руденко. В последнее время в одной из комнат его квартиры появилась компактная лаборатория по изготовлению бризантных взрывчатых соединений. А кроме того, в каждом углу можно было найти что-нибудь экзотическое: эскизы и модели оружия с продвинутой конфигурацией, оптические прицелы, грудные мишени, военно-технические журналы, загадочные ксерокопии. И даже какая-то недособранная электромагнитная установка, способная, по словам Романа, испортить телетрансляцию в радиусе двухсот пятидесяти метров.

– А это что? – Садовников обратил внимание на висевшие на стене чертежи и диаграммы, которых не было в прошлый раз.

– Это Доронинский МХАТ, – пояснил Роман, заходя с чайником.

– А-а… Да. Похоже на то. А зачем тебе чертежи Доронинского МХАТа?

– Видишь ли, – начал Руденко, наливая кипяток в керамические кружки, – слева – это полные чертежи в основных ракурсах. Ниже – фрагменты. Я их в БТИ достал… Я теперь хорошо изучил это здание. И уже знаю, как правильно расставить октогеновые шашки. Причем так, чтобы ФСБшники не смогли их прозвонить.

– Какие шашки?

– Октогеновые. Вот смотри, на верхнем листе диаграммы ударных волн для случая, если я расставлю шашки равномерно по периметру и в центре.… А если я размещу их вот таким образом, – он подошел к листам, что висели правее, – то эффект будет примерно таким же, только взрыв надо будет инициировать всего лишь в шести местах.

– Не понял… – Садовников так и не успел притронуться к чаю. – Ты что, Доронинский МХАТ взрывать собрался?

– Конечно. – Роман говорил очень серьезно. – Вот смотри, надо изготовить всего лишь шесть десятикилограммовых шашек и расставить их здесь, здесь, и две вот здесь, у несущих конструкций…

Сергей задумался.

– Подожди, я не понял… ты объясни, тебе что, заказали Доронинский МХАТ взорвать? Его сносить, что ли, собираются?

– Я. Я собираюсь сносить, – пояснил Роман. – И не просто сносить, а сносить в нужное время. Посмотри, – он опять указал на диаграмму. – Вот так будет распространяться косая ударная волна, а вот эта, что зеленым обозначена, – встречная волна… И как раз в этом месте…

– Да иди ты со своими диаграммами! Ты мне скажи, зачем ты все это делаешь? Зачем тебе сносить Доронинский МХАТ? Что тебе МХАТ такого сделал?

– Доронинский МХАТ лично мне ничего «такого» не сделал, разве что театр так себе, – спокойно продолжал Руденко. – Дело не в этом. Дело в другом. Как ты должен знать, в мае в Доронинском МХАТе в очередной раз будет проходить конкурс «Тэфи». Он там проходит раз в год, регулярно. А значит, вся эта телевизионная тусовка соберется именно там… друг друга награждать. Представляешь, все эти леснеры, апоковы, гусины и так далее. Все! В одном месте! И в одно время! Другого такого случая не будет. Ты, как умный человек, должен это понимать. Почему они собираются именно в Доронинском МХАТе, я не знаю. Нравится им там, наверное… ну да дело не в этом. Если бы они выбрали другой театр, то вот здесь, – он указал на стену, – висели бы его чертежи.

– А если бы они в Большом собирались?

– Я бы и Большим пожертвовал ради святого дела. – Голос у Романа дрогнул, но уверенность его была непоколебима.

Садовников во время его выступления все гадал, шутит друг или с ума сошел, однако тщательность подготовки указывала на то, что не шутит. Тем более Сергей знал, что Руденко в общем-то был способен на крутой поступок.

– Может, ты лучше телецентр в Останкино на воздух пустишь? – осторожно предложил Сергей.

– Хотелось бы, но это не очень разумно, – с прежней уверенностью рассуждал Роман. – В телецентре они редко бывают, а тут нужно, чтобы все вместе и в один момент. В телецентре все больше разная административная мелочь и обслуживающий персонал. Так что телецентр подождет. Доронинский МХАТ – вот что нам нужно в первую очередь! Представляешь, – он вытащил из тумбочки радиопульт. – Все высшее и среднее звено – одним нажатием кнопки!

И он нажал кнопку. Садовников вздрогнул, словно ожидая, что где-то произойдет взрыв. Но взрыва не последовало.

– Тишина… Пока. – Роман щелкнул языком. – Ну ничего. До мая подождем.

– И что же ты этим изменишь? – произнес Садовников после паузы. – Ну, завалишь их всех. Другие ведь такие же на вакантные места понабегут.

– В корне-то я, конечно, ничего не изменю, – согласился будущий террорист. – Однако процесс замещения не такой скорый, как ты думаешь. По крайней мере, на несколько месяцев я мозги нашим счастливым телезрителям прочищу. И уж во всяком случае хороший пример подам. Часть, конечно же, с ума сойдет без Болгарина и Евгения Вагановича. Однако кого-то все же спасу. Даже если десяток спасу, то буду счастлив.

– Тебя же расстреляют.

– Смертная казнь отменена.

– Ну, посадят на всю жизнь.

– Пока не взорву Доронинский МХАТ, не посадят. Сначала будут судить. А уж поверь, мне будет, что сказать на суде. Вот, послушай.

Роман убрал пульт в тумбочку и оттуда же достал тетрадку с проектом своего «последнего слова» со скамьи подсудимых. И вслух зачитал.

Садовников даже заслушался. «И откуда у человека столько вдохновения? Он же вроде бы никогда особенно текстов-то не писал».

– Ну, как? – закончив читать, поинтересовался Руденко.

– Жаль.

– Чего жаль?

– Жаль, что ты по-безумному свой творческий потенциал расходуешь.

– Хочешь сказать, что ты его правильно расходуешь? – рассердился Руденко. – Бегаешь по этим сучьим редакциям, выслушиваешь всяких апоковских «сторожевых»! На вот лучше, ознакомься! – И он протянул другу пособие «Химия нитросоединений». – Почитай! Может зацепит.

– Нет, Рома. Это – не мое.

Оба замолчали и принялись за остывший чай.

Садовников знал про свою болезненную впечатлительность. Услышав шокирующую новость или поучаствовав в неприятном разговоре, он до конца дня, а то и на целую неделю, терял работоспособность, поэтому старался ограничивать себя в контактах с людьми. Но как бы там ни было, общаться все равно приходилось, и с годами он вынужден был отыскать свое эксклюзивное противоядие. Противоядие заключалось в следующем: он выводил из головы негативные эмоции, привлекая богатое воображение сценариста, в результате чего здоровье удавалось сохранить. Если его посылали к «свиньям собачим», начинал представлять, как могли бы выглядеть эти собачьи свиньи и что он будет делать в их обществе. Если по телевидению транслировали драку в Государственной думе, тут же мысленно помещал себя на место событий и получал в челюсть от лидера коммунистов. И так далее. Такая защита, конечно, была пассивной, и Садовников стыдился своего метода. Но тем не менее жизнь продолжалась, и надо было как-то выживать. Сейчас же, потрясенный планами своего друга, Сергей попытался представить картину обвала здания Доронинского МХАТа, самого Руденко, встающего с лавочки, убирающего радиопульт, потом опять Руденко, но уже в наручниках, а затем опять того же Руденко, выступающего с «последним словом» со скамьи подсудимых. Нет… На этот раз не вышло. Накопившееся ощущение тревоги не исчезало. «Может, все-таки это стеб? Нет, не похоже, подготовка слишком серьезная».

– Возвратимся к твоему визиту на Шаболовку, – продолжил Роман, прерывая размышления своего товарища. – Скажи, самого-то Апокова ты видел?

– Да. Только мельком.

– Какой он из себя? Как выглядит?

– Ты знаешь, по-моему, сильно располнел, – заметил Сергей. – Я его тоже не видел довольно долго… с тех пор как меня из «Видео Унтерменшн» выгнали. И мне сегодня показалось, что располнел. Толстый такой. Солидный. Мимо прошел, не поздоровался.

– А ты с ним?

– Да я тоже не стал. И прежде всего потому, что он хотел…

– Чего хотел?

– Чтоб я с ним поздоровался. Он, мне кажется, испытывает особое удовольствие, когда с ним здороваются, а он – нет. Причем при приближении всем своим видом и улыбкой как бы намекает: «Ну поздоровайся со мной, давно тебя не видел, дружище». Человек обмякает и здоровается. А он раз! И в последнюю секунду меняет мину, отворачивается и проходит мимо. Я так понимаю, он таким образом удовольствие получает.

– Все так и есть, – согласился Роман. – Даже в незначительном эпизоде умудряется испортить человеку настроение. А свое, соответственно, поднять. Вот потому и полнеет. Подпитывается…

– А что тебя так Апоков интересует, Рома?

– Да все не выходит у меня из головы твоя история про Иисуса Христа. Почему именно тебя позвали? Зачем Апоков вообще за эту тему взялся?

– Да просто ерничает, как мне кажется. Он же бывший КВНщик. Вот и ерничает.

– Я бы тоже так думал, если бы не отдельные факты из его биографии, – задумался Руденко. – Я почему спросил, как он выглядит. Да потому, что меня теперь даже мелочи интересуют. Чем больше их накапливается, тем более странная картина вырисовывается вокруг личности Апокова. Другие мне понятны. И Леснер более-менее понятен, и Буревич, и Гусин, и все. Но что касается Апокова, то тут тайна какая-то есть. Вот чувствую, что есть тайна. Когда ты мне разговор с Румянцевой про Христа пересказывал, мне один эпизод вспомнился. Давнишний такой эпизод. Так бы я его и не вспомнил, а после твоих новостей с Шаболовки этот эпизод прямо всплыл перед глазами во всех красках. Произошло это лет семь назад, когда Апоков, конечно же, еще не был генеральным директором Российского канала. И у нас с ним были хорошие, дружеские отношения. Ну, во всяком случае, я так думал, что дружеские. Кидальных вариантов между нами еще не случалось. Жил он тогда в шестнадцатиэтажном доме в районе Останкино, совсем рядом с телецентром. Ну и вот.… Как-то поздно вечером после одного банкета он предложил мне поехать к нему заночевать. Время приближалось к часу ночи, а мне предстояло пилить через всю Москву. Так что его предложение было весьма кстати, тем более что все мы здорово напились. Ну, как водится, по дороге что-то еще прихватили. И уже у него дома добавили. Ну все, значит, чин-чинарем, сидят два пьяных мужика на кухне и о чем-то спорят. А-а! Да. Мы клип, помню, только что сдали заказчику, его и обсуждали. Но это не столь важно. Где-то около трех ночи в той самой кухне, где мы сидели, перегорела лампочка… То-се, запасную не нашли. И зажгли свечку. Продолжаем разговор. И тут я не помню точно, что произошло: то ли луна выплыла из облаков, то ли упало что-то… но… гляжу я на Александра Завеновича и узнать не могу. Весь побелел как снег. Глаза огромные, красные. Он без очков был. Смотрит куда-то мимо, и вдруг, представляешь,… притчами заговорил!

– Притчами? – переспросил Садовников.

– Вот именно! Притчами!

– Апоков? Притчами? – не поверил Садовников.

– Да! Так вот слушай. Заговорил он громко-громко. Такое впечатление, что акустические параметры в помещении резко изменились. Как будто в храме с куполом находишься, а не в апоковской кухне. Представляешь? Три часа ночи. Горит свеча. Перед тобой сидит Апоков и говорит притчами! Я попытался его как-то в адекватное состояние привести… Какое там! Меня словно как и нет. И голоса моего нет. И ощущаю себя тенью. А он говорит как будто с постамента, с возвышенности, и даже эхо появилось. Потом встал, зачем-то взял со стола деревянную рамку из тех, которыми картины окаймляют… Глядя через нее довысказал все что хотел. Потом медленно побрел, склонив голову, упал на диван и тут же заснул.

– А ты?

– Ну а что я? Я задул свечу, пошел и лег на другом диване. Решил, что Завенович просто лишнего принял. Однако это еще не все. Где-то через час захотелось мне в туалет. Пошел я искать туалет. Иду в темноте и, значит, по нетрезвости открыл дверь в другую комнату. Кое-как нашел выключатель, нажал и опять глазам своим не верю! Комната пустая, совсем без мебели. А в центре, на полу, почти на всю ее длину лежит деревянный крест. Огромный, метров на шесть. Наверное, такой же, какой устанавливали на Голгофе. Я был пьян, конечно, но не до такой же степени, чтобы этот крест мне привиделся.

– И что дальше?

– Да ничего, добрался все-таки до туалета. Сходил. Вернулся к дивану и заснул.

– А утром?

– Да ничего утром. Утром кофейку выпили и на работу пошли.

– Ну а насчет креста ты его хоть спросил? – пытаясь перебороть смех, закашлялся Сергей.

– Ты знаешь, даже спрашивать не стал. Утром я про себя рассудил, что крест этот, должно быть, реквизитный для каких-нибудь съемок, а то, что он ночью при свече притчами говорил, то это, должно быть, с перепоя. Но это тогда, понимаешь? Тогда мне по-своему все понятно было. А вот теперь, когда ты мне историю с Шаболовки про Христа принес, у меня этот эпизод семилетней давности и всплыл в памяти сразу же.

– Да-а, – задумался Садовников. – А ты не помнишь, Рома, какими именно притчами говорил Апоков в ту ночь? Хотя бы примерное содержание помнишь?

Роман поморщился как человек, сожалеющий, что в свое время упустил нечто важное.

– Нет, Сереж, не помню. Во-первых, я все-таки находился в нетрезвом состоянии. А во-вторых, язык у него был очень сложный, с сильным библейским наполнением. Такой язык с листа трудно воспринимать, а не то что на слух. Хотя последнюю фразу, кажется, помню. Наверное потому, что последняя была. И произнес он ее, переходя на шепот, в отличие от предыдущей тирады.

Роман еще подумал немного и с большими паузами восстановил фразу: «И спросит меня интуитивист последнего года тысячелетия: «Александр, скажи, не ты ли Мессия?» И ввергнет меня тем самым в великое смущение».

– Это Апоков сказал?!

– Он.

– Да-а… Сюр какой-то.

– Как хочешь, так и понимай. За что купил, за то и продаю.

За окном стояла глубокая ночь. И друзья уже без лишних слов начали готовиться ко сну, убирая бумаги с дивана и освобождая место для раскладушки. – Знаешь, о чем я сейчас подумал, только ты пойми меня правильно, – вдруг виноватым голосом проговорил Роман. – Ты, пожалуй, все-таки не отказывайся от этой рок-оперы. Сходи на Шаболовку еще раз к этой Румянцевой… Сдайся. Извинись. И начинай работать.– Ты что, издеваешься?– Да нет. Я серьезно. Мне кажется, эту ситуацию с новогодней программой никак нельзя выпускать из-под контроля.– Согласиться писать рок-оперу «Иисус Христос» для Болгарина?– Да, Сережа. Дико звучит, но да.– Ты же меня сегодня сам укорял, что, мол, бегаю по этим «сучьим» редакциям, – рассердился Сергей.– Извини. Я погорячился, – оправдывался Роман. – А сейчас передумал. Сейчас уже твердо уверен, что надо вернуться и предложить свои услуги. Мне-то на Шаболовку ходу нет. Мне там никто даже разового пропуска не выпишет. А у тебя есть шанс. К тому же тебе деньги нужны. А! Извини! – Роман виновато посмотрел на Сергея. – Не в этом дело. Не в деньгах. Мне нужно, чтобы ты там работал. Мне это нужно. Мне.– Да? А Бог меня не накажет? – прищурился Садовников.– Не накажет.– Это почему же?– Потому что я тебе дам свое благословение.– Вот тебе фокус! – присвистнул Сергей. – А кто ты такой, чтобы давать благословение на такое дело? Ты же не святой отец.– Нет, не святой отец, – согласился Руденко. – Однако благословение человека, который собрался жертвовать собой, тоже чего-нибудь да стоит.И он еще раз посмотрел на чертежи Доронинского МХАТа.

 

Глава 5 Проект последнего слова подсудимого Романа Руденко,

обвиняемого в теракте, выразившемся во взрыве здания Московского художественного академического театра им. А.М. Горького под руководством народной артистки СССР Татьяны Васильевны Дорониной во время проведения традиционного телевизионного конкурса «ТЭФИ», и повлекшего за собой жертвы в количестве 1200 человек

«Уважаемые граждане! Ваша честь, господин прокурор, господин судья, уважаемые свидетели, а также лица, присутствующие в зале заседания! Перед тем, как мне будет вынесен окончательный приговор, я решил воспользоваться своим правом и беру последнее слово, которое для меня равно живительному глотку воздуха свободы, прежде чем я буду лишен возможности контактировать с человеческим обществом.

Только что меня называли подлым убийцей, маньяком и сатаной, совершившим запредельное злодеяние. Только что, несмотря на усилия работников правопорядка, в мою сторону летели предметы и оскорбительные слова. По всей стране развешаны траурные флаги с портретами популярных телеведущих, а также известных телевизионных продюсеров. Во всех городах проходят пикеты и демонстрации с требованием сделать исключение и применить как меру наказания в отношении меня смертную казнь. Миллионы писем приходят к президенту и в правительство с просьбой, чтобы казнь была произведена публично… Я хорошо понимаю вас, уважаемые граждане, сопереживаю и уверяю, что если бы что-то зависело от моих усилий, то сам бы пошел вам навстречу и сам бы настоял на применении в отношении меня исключительной меры.

И тем не менее, я берусь призвать вас к рассудительности и спокойствию. Берусь призвать к созидательной деятельности, несмотря на утрату и душевную боль. Я призываю жить и трудиться во благо родной страны, во благо каждого из вас и во имя будущего. Будущего без террористов, будущего нравственного, будущего с материальным благополучием и высокой культурой.

Да… Не увидите вы больше на своих экранах, сколько бы ни переключали телевизор, близких вашему сердцу популярных ведущих и шоуменов. Не побалуют они вас больше остротами в своем понимании. Не наставят вас на истинный путь. Безжалостные бетонные блоки Доронинского МХАТа навсегда прикрыли их светлые лики от кинокамер и фотовспышек. Да… больше не увидите вы их. Не получите желанного автографа, рукопожатия или призовой кофеварки из рук своих кумиров. Однако не падайте духом, дорогие телезрители! Оглянитесь вокруг! Как прекрасны в июньский полдень дикие цветы и зеленые луга! Как чудесно море в тихую или ненастную погоду! Как чарует стук дятла, крик иволги или всплеск судака! Как волшебно созерцать картины! Как здорово читать книги! Вы только попробуйте, граждане!

Как талантливы и многолики русские театры! Какой праздник – хорошие фильмы! Как чудесно, в конце концов, варить картошку и смотреть на искорки ночного костра! Не отчаивайтесь! И не скорбите!

Никакой генеральный продюсер не заменит вам детского веселья у слепленного снеговика. Никакой выпускающий редактор не подарит вам первый поцелуй вместо вашей любимой. Никакой ответственный за рекламу не проявит трогательную теплоту матери. И никакой составитель эфирной сетки не поможет отыскать груздь в золотом осеннем лесу.

Подумайте об этом! Подумайте и поверьте, что Роман Руденко вовсе не собирался «отбирать у вас все», как пишут в газетах или как вы теперь выводите на своих транспарантах. Смените гнев на спокойствие и живите, умоляю вас!

Я не отбирал у вас даже телевидение. Оно, собственно, никуда и не делось. Появятся новые кумиры, наученные опытом предыдущих, а уж привыкнуть к ним – дело нескольких дней, вы просто не помните себя! Ведь жили вы когда-то без рекламы кошачьего «Вискаса». Смотрели кино без «продукт плейсмента» и мужского стриптиза. И знали, что кроме фасадного благополучия существует реальный человеческий быт…

Я много думал об этом, а особенно в день вручения «ТЭФИ», когда в последний раз любовался архитектурой Доронинского МХАТа. Я много думал об этом, когда потерял любимую из-за мыльного сериала. Я думал об этом, когда ведущие научились шевелить ушами и делать «распальцовку». А начал думать об этом, когда пришел устраиваться на работу в Останкино, где главный режиссер, поцеловав меня в шею, ласково прошептал: «Добро пожаловать на наш голубой экран!» С тех пор я мучительно искал приемлемую тропинку для лучшего выпускника ВГИКа, пока не нашел… Она привела меня в Доронинский МХАТ.

Но если вы все-таки спросите, как бы я поступил, если бы меня вновь вернуть на Тверской бульвар в тот судьбоносный вечер? Если меня вновь вернуть на ту самую лавочку, где я сидел с томиком Гоголя, нащупывая радиопульт потной рукой… Если бы все это вернуть, то как бы я поступил, уже теперь представляя гнев, слезы, отчаянье миллионов и масштабы содеянного, то как бы я поступил в критическую секунду? Нажал бы ту роковую кнопку или не нажал? И я отвечу вам. Нажал бы. Нажал. Нажал бы и на дублирующем радиопульте… Но нажал бы не от ненависти, как вы думаете, а от любви. Нажал бы от прозрения, а не от помутнения рассудка. Нажал бы от доброты, и ни в коем случае не со зла.

С этим я обращаюсь к бывшим хозяевам отечественного эфира и желаю им успехов в следующей жизни. Уверен, что любая жизнь не последняя. Желаю, чтобы в новом облике вы, наконец, обрели себя.

Обращаюсь к той части граждан, у которых мой поступок вызвал не столько гнев, сколько недоумение. Заметьте, как чисто был произведен обвал здания, господа! Ни один кирпич, ни один кусок арматуры не поранил прохожих и не задел ничью автомашину. Этим я хочу подчеркнуть тщательность и адресность подготовленной мною акции. Что лишний раз подтверждает, что я был преисполнен гуманизма, находился в здравой памяти и трезвом уме.

Однако я скорблю о досадных накладках, которые все же несколько омрачили майское действо. Это – потеря нескольких участников чемпионата России по футболу и двух талантливых кинорежиссеров, которые зачем-то пришли поздравлять номинантов «ТЭФИ». Скорблю. Но я не отвечаю за чью-то неразборчивость, господа. Я отвечаю только за свой поступок.

Я приношу свои извинения труппе и администрации Московского Художественного Академического театра им. Горького за то, что лишил театральный коллектив здания. Однако вас, уважаемые администраторы, считаю морально сопричастными. Нечего кому попало сдавать в аренду свой театр!

В заключение я хочу обратиться к тем, кто придет на смену так красиво ушедшим и своими программами заполнит пустующие сетки осиротевшего телевидения. Подумайте, достаточно ли вы профессионально подготовлены и честны? Если не уверены, то лучше не приходите. Иначе майская акция станет традиционной. Успехов вам! Спасибо за внимание».

 

Глава 6 В ожидании Апокова

Осенний дождь, смывающий остатки летних прелестей, особенно неприятен на Шаболовке, когда смотришь на Шуховскую телебашню. Унылая, арматуристая, неактуальная, она угнетает своим видом в любое время года, но особенно осенью вкупе с опадающей листвой рядом стоящих деревьев, низкими серыми корпусами и убогой проходной. Никто из сотрудников Российского канала толком не знал о функциональной принадлежности этой башни, да и, честно говоря, думать на эту тему никому не хотелось. С тех пор как появилась монстровая, пятисотметровая Останкинская, олицетворением телевидения стала именно она. А шаболовский комплекс выглядел примерно как учебно-тренировочный, или нет, скорее, как утешительный комплекс для престарелых телевизионщиков.

Однако в последние годы весь состав Российского канала вместе с руководством переехал именно на Шаболовку, что, по слухам, предвещало его неминуемую кончину. Дело в том, что, по всеобщему убеждению, никто, работая на Шаболовке, никогда не добивался успехов и не сделал никакой карьеры. Поэтому решение генерального директора Российского канала Александра Апокова о таком переезде вызвало всеобщую тоску, а значительная часть молодых специалистов потихоньку стала подыскивать себе работу в других местах. По устойчивым слухам, люди на Шаболовке чахли, заболевали дурными болезнями, компьютерные сети подхватывали вирус, и так далее. Но самым неприятным из того, что рассказывали про Шаболовку, было постоянное исчезновение на ее территории людей. И действительно, количество разовых пропусков, выдаваемых на входе, всегда превышало количество пропусков, сданных на выходе. После чего сотрудники режимного отдела долго бродили ночами по шаболовским студиям и сырым подвалам, ломая голову, куда же подевались актеры после кастинга или часть массовки из желающих поприсутствовать на телеигре.

Существует версия, что до основания шаболовского комплекса, на этом месте будто бы находилось старое кладбище, заложенное еще при Иване Грозном. И не просто кладбище, а кладбище, на которое свозили тех, кто при жизни был уличен в богохульстве или колдовстве. Так это было или не так, однако до сих пор шаболовским режиссерам, оставшимся монтировать в ночную смену, мерещились странные видения и слышались необъяснимые звуки. И это, конечно же, сказывалось на результатах работ, будь то видеоролик или эфирная кассета с передачей. Почти всегда на таких материалах проскакивала какая-нибудь чертовщинка, которая не замечалась во время ночного монтажа. Это мог быть и безумный блеск в глазах героини, рекламирующей прокладки. Или странная тень возникала в кадре во время детской передачи и пугала ребятишек. А иногда ведущий новостей вдруг цепенел и начинал нести такую ахинею, что редакторам потом приходилось публично извиняться и опровергать сказанное. «Ты где это взял? Откуда ты это вычитал, дурак?! – происходил разбор полетов на редакторском ковре. – Ты понимаешь, что из-за тебя теперь в Красноярском крае никто голосовать не пойдет?» – «Ничего не понимаю, Геннадий Борисович, – лепетал ошарашенный телеведущий, – какой-то бес попутал. Вижу на бумаге одно, а язык не слушается и несет совсем другое. Я еще когда в студию направлялся, недоброе почувствовал. Уборщица мне какая-то странная в коридоре попалась. Ты, говорит, касатик, на бумагу не смотри, а себе доверяй. Язык твой золотой, а бумага – целлюлоза». «Да? А про мозги она тебе ничего не говорила?» – возмущался редактор. «Про мозги нет, – отвечал телеведущий, – постучала шваброй и исчезла за углом».

Вот такие казусы частенько случались на Шаболовке. И тем не менее генеральный директор канала Александр Апоков решил обосноваться именно там и за какой-нибудь месяц отгрохал себе достойные апартаменты на третьем этаже. Туда же переехал и весь его административный штат. Туда же слетелись и все его «сторожевые»: кто поближе, кто подальше от кабинета начальника. Туда же сегодня направлялся и Сергей Садовников. Направлялся от безысходности и по просьбе своего друга, направлялся, чтобы «сотрудничать с ними, несмотря ни на что».

Садовников все-таки решил, что не будет встречаться ни с Ольгой Румянцевой, ни с Галиной Иквиной, и ни с какой другой редакторшей из апоковского департамента. После вчерашнего строптивого поведения, о котором знал теперь, конечно же, весь этаж, такая встреча была бы бесполезной. Он представил, каких красок могла добавить Румянцева к его, Садовникова, портрету, и решил, что выйдет только на самого Апокова или не будет разговаривать вообще ни с кем. Александр Завенович хоть и выслушивал жалобы от «сторожевых» десятками в день, но до конца не верил ни одной из них, как и никому вообще, что в данном случае Садовникову было на руку. Теперь надо подумать, как добраться до Апокова в обход всех редакторш, поговорить с ним с глазу на глаз и по-своему разъяснить вчерашний диалог относительно рок-оперы.

Выйти на генерального, конечно, становилось труднее с каждой неделей, особенно такому опальному типу, как Садовников. Однако на этот раз Сергей чувствовал, что Апокову он нужен. Чувствовал, что Александр Завенович его все-таки примет после серии унижений и отказов. Кстати, заодно и проверит, насколько Садовников стал «лояльнее». А это как раз и проверяется с помощью унижений.

Сергей дошел до нужного корпуса, поднялся на третий административный этаж, встал в тупик, где можно было курить, не особо привлекая внимание, и с интересом начал наблюдать за «обитателями» коридора, который был хоть и длинный, но прямой, и простреливался хорошо.

Судя по тому, что весь персонал дефилировал довольно беззаботно, Апокова у себя еще не было. Сергей знал его расписание, но сейчас опыт подсказывал: придется подождать. Хотя «сторожевые» бегали туда-сюда с прежней скоростью, на их лицах не было того подобострастно-напряженного выражения, которое всегда появляется, если поблизости находился шеф. Оставалось только курить да наблюдать за редакторшами. Сергей сразу отметил, что накопилось их много. А это означало одно – у Апокова дела идут хорошо.

Понятие «апоковские сторожевые» существовало в обиходе работников канала уже давно. Вообще «сторожевые» – это слой или, может быть, правильнее, класс, который определялся вокруг больших начальников любых предприятий. Это люди, проверенные временем, люди разводящие, отводящие, принимающие на себя ответственность, если надо, и подвергающиеся наказанию в случае чего. Но основной обязанностью этих людей являлось ограждать руководителя от нежелательных контактов и представлять своего шефа в чистоте и на высоте вне зависимости от того, что этот шеф напортачил.

В отличие от обычных «сторожевых», телевизионные «сторожевые» отличались значительно большей злостью вследствие специфики дела и размытой ответственности. Это были лица на сто процентов женского пола (имеется в виду именно пол, а не сексуальная ориентация) и вырастали, как правило, из услужливых и преданных секретарш. Образование тут никакого значения не имело. Ценилось умение с улыбкой принимать похлопывания по попке и печатать на компьютере. Отыгрываться за унижения «сторожевые» начинали уже в зрелом возрасте, когда становились редакторшами, в должности, которое дается на телевидении исключительно за выслугу лет. «Сторожевые» редко выходили замуж, поскольку в обычной жизни вели себя не совсем адекватно. (По этому поводу Руденко все обещал написать трактат «О влиянии эфирного электромагнитного излучения на поведение телевизионщиц»). Они очень быстро бегали и быстро говорили. И у каждой из них был накоплен набор специальных аргументов-фраз, позволявший наглухо прикрыть свою сущность, причем так, что ни один гад не смог бы проверить, стоит ли за этими фразами какое-нибудь образование или не стоит. Фразы эти были примерно следующего содержания: «Я на телевидении двадцать лет! А вы сколько?», «Вы поймите, телевидение – это особое искусство! Мало его понимать, его нужно чувствовать!», «Я лично не читала ваших реприз, но давала Гале Иквиной. Галя мне сказала, что она не смеялась», «Я бы показала вам, как надо снимать, но не могу же я разорваться на части!» Ну и, конечно, коронная фраза: «Надо же! У меня когда-то давно была точно такая же идея!».

С возрастом телевизионные «сторожевые» худели, а не добрели, в отличие от большинства отечественных женщин, и скорость передвижения у них год от года возрастала. Благо двухсотметровые пролеты останкинских корпусов, где начинали все, весьма способствовали поддержанию спортивной формы. Пролеты эти были вполне сравнимы с угодьями легкоатлетических или конных манежей, так что у любого случайного посетителя закрадывалось подозрение: а действительно ли телецентр изначала закладывался как телецентр? Когда редакторши перемещались в более скромные шаболовские корпуса, скорость у них ничуть не уменьшалась, но увеличивалась маневренность и цикличность, и внешнее ощущение занятости редакторш только росло.

Садовников на минуту подумал об Останкино и представил, как выглядел бы конный корпус редакторского телевизионного состава. Наверное, так: на породистых скакунах, с папками, плетками и косметичками за голенищами. Представил, насколько легче редакторшам стало бы уходить от назойливых авторов и режиссеров. «Но-о, Яхонт! Но-о!» «Цок-цок-цок!» «Галина Васильевна! Постойте! Вы читали мои репризы?» – кричит вслед выдыхающийся автор. «Нет, не читала. Но давала Румянцевой. Оля сказала мне, что она не смеялась», – отвечает Галина Васильевна свысока и не оборачиваясь. «Когда следующий вариант принести?» – взывает отстающий автор. «Так вы разве еще не принесли? Когда-когда… Вчера! Но-о!»

«Да-а. Авторам стало бы труднее» – вздохнул Садовников.

Действительно, любой посетивший телецентр мог наблюдать следующую картину: бежит редакторша, за ней какой-нибудь непризнанный гений, жаждущий славы на телевидении, он что-то пытается объяснить ей и протягивает сценарий либо кассету. Редакторша, не оборачиваясь, отвечает на ходу и увеличивает скорость. Один поворот. Второй. Третий. Четвертый… Все зависит от того, как быстро автор догадается, что они бегут по кругу, и только после этого, все поняв, отстает. Если же автор недостаточно внимательный, или нет, если он упорный, если он не выпивает и не курит, если он с детства занимается спортом и решил во что бы то ни стало довести свое дело до конца, то тогда первая «сторожевая», за которой он бегал, перенаправляет его к другой, бегущей навстречу, и забег продолжается, но уже в другом направлении и с другим лидером.

Быстро двигаться и отвечать на вопросы не оборачиваясь редакторши учатся, как правило, у своего шефа. Именно так когда-то бегал и сам Апоков, когда был молод. Ну а теперь, находясь в уважительном возрасте и высоком положении, развел такое количество замещавших его женщин, что мог до конца жизни не отвечать ни на какие вопросы и не двигаться. А запершись на весь день у себя в кабинете, задумчиво рассматривать скабрезные фотографии и перечитывать доносы. Да. Теперь все. Теперь «сторожевые» защищают его в несколько слоев. И во имя него совершают многокилометровые кроссы. Сначала в Останкино, а теперь на Шаболовке, где пролеты, правда, хоть и покороче, но значительно загадочней и страшней.

Как уже было сказано, ни одной из своих «сторожевых» Александр Апоков не доверял. И чтобы отвести опасное внимание от своей персоны, время от времени устраивал среди редакторш профилактические ротации: менял рабочими местами, должностями и зарплатами, после чего в стане «сторожевых» глотался валидол и лились слезы. Но, как бы то ни было, странная вещь: проклинался не сам Апоков, а «эта дура, которая меня подсидела». Вот насколько непогрешим был Александр Завенович даже в мыслях своих подчиненных. И совсем понятно, что о нем могли говорить вслух: «мудрый», «справедливый» и «очень-очень занятой».

Последствия от ротаций были понятно какими: редакторши с утроенными усилиями интриговали и «стучали» одна на другую. Однако при появлении на горизонте новых личностей объединялись как одна и давали такой отпор любой «сволочи», желающей утвердиться на «помеченной» территории, что сам Апоков удивлялся возможностям «спецподразделения», которое создал. Гордился, конечно, своим творением, но иногда и сам побаивался его.

Говорят, как-то раз «апоковские сторожевые» зацарапали двоюродную сестру самого гендиректора, которая приехала из Еревана и по простоте душевной решила напрямую, без ритуалов навестить братца на работе. Ждали последствий. Но все обошлось без разносов и увольнений. Апокову такая боеготовность даже понравилась, несмотря на родственные чувства. И он поблагодарил всех, кто принимал участие в женской разборке. Александр Завенович показал всем, что он выше блата и родственных привязанностей. «Дело превыше всего!» – такой прозвучал лозунг.

Руденко, отправляя Садовникова на Шаболовку, прекрасно об этом все знал и пытался всучить Садовникову дымовую шашку на тот случай, если нужно будет выкурить редакторш из приемной и прорваться к гендиректору. Но Сергей отказался, вспомнив, как один режиссер не сумел испугать их даже крысой и до конца дней своих был «вытурен» с Шаболовки и не принят потом ни на один канал. Поэтому сейчас Сергей решил положиться на волю случая. Он стоял и курил в тупике, вспоминая эпизоды из истории, и думал, как будет действовать, когда в коридоре появится шеф.

Стравливание «сторожевых» было не только необходимым, но и любимым развлечением Александра Завеновича. И делать это он предпочитал во время празднеств, которые все встречали с большим напряжением. А происходили эти празднества, например, дни рождения, обычно так. К началу банкета генеральный обычно опаздывал. И битый час народ думал, пить без него или не пить. Решались не пить. Затем под всеобщие аплодисменты появлялся Апоков, и все редакторши, опережая административную мелочь, ту же бросались к нему. (До самого именинника, естественно, дела никому не было). Подбегали, клали головы на покатые плечи и гладили по очереди грудку, после чего позабытый именинник откуда-то издалека дрожащим голосом проговаривал: «Ну вот, теперь можно и начинать! Все собрались». Однако Апоков, вдруг что-то вспомнив, быстро уходил, оставляя собравшихся в недоумении и с поднятыми бокалами. Проходило полчаса. В течение этого времени опять поднимался вопрос: «Пить или не пить?» Опять решались не пить. Затем приходил. «Сторожевые» снова подбегали к нему и гладили грудку. После чего Апоков с важным видом доставал мобильный, удалялся в ближайшую комнату, чтобы провести важный разговор по телефону. И только с третьего появления брал рюмку и произносил тост. Картина празднеств повторялась, потому как Апокову лень было менять сценарий. Все равно самое интересное – в развязке. Кто же станет фавориткой главного на этот раз? Галя Иквина или Таня Вранович? Катя Гендель или Оля Румянцева? Аня Кривошеина или Наташа Грох?

«Галина Васильевна, идите сюда!» (Галина, конечно же, бежала на цыпочках, оставив закуску). «Друзья! – Апоков одной рукой обнимал Галину Васильевну, в другой держал рюмку. – Все мы знаем Галину Васильевну Иквину. Знаем, сколько она сделала, работая на нашем канале. Я считаю, что она заслуживает гораздо большего, чем воздало ей наше общество. Будь моя воля, я назначил бы Галину Васильевну директором ВГТРК. Но я, к сожалению, не всесилен. Я пока еще не министр, так же, как и Михаил Юрьевич Леснер – не президент… И тем не менее я хочу высказать то, о чем мечтаю… За генерального директора ВГТРК в лице Галины Васильевны! Ура!» И весь улей троекратно кричит: «ура». Апоков прилюдно целует в щечку Галину Иквину и доверительно шепчет ей на ухо: «Галя, тут Таня Вранович принесла очень хорошую идею для твоего отдела. Ты, конечно, не будешь против, если Таня поработает на твоем месте, а ты пока побудешь у нее в заместителях?» «Конечно, не против, – отвечает Иквина, еле проглотив комок в горле. – Таня, она ведь такая способная!» После чего Иквина убегает в туалет и возвращается уже с припудренным лицом и красными глазами. Через месяц, кстати, во время празднования юбилея самой Тани Вранович, Апоков вдруг громко произносит: «Все мы знаем Таню Вранович! Знаем, сколько она сделала, работая на нашем канале. Знаем ее заслуги на должности руководителя отдела. И, будь моя воля, я назначил бы ее директором ВГТРК. Однако наш праздник будет неполным, если мы будем чествовать лишь одну именинницу Таню. Поэтому я хочу поднять бокал за очаровательную Катю Гендель! Которая с завтрашнего дня займет Танин нелегкий пост. И я уверен, Катя, что ты не подведешь ни нас, ни свою подругу». После такого тоста ошарашенная именинница подбегала к Кате Гендель, целовала ее в щечку, говорила, что очень рада за нее, и со слезами на глазах удалялась в уборную, чтобы привести себя в порядок и в воображении повыкалывать глаза счастливой конкурентке. В такие моменты Апоков внимательно следил за реакцией своих «сторожевых», улыбался, потому как был рад за их выдержку, и возвращался в свой кабинет к любимым фотографиям и бумагам, где уже по-настоящему отдыхал и выпивал один.

Однажды выпустить пар он им все-таки дал. Но случилось это, естественно, не на глазах у рядовых работников канала, а во время элитарного отдыха, на Селигере, куда были приглашены только избранные. Вот тогда Александр Завенович вышел к берегу с деревянной цилиндрической палочкой, как следует размахнулся, и, забрасывая палку метров на сорок, громко-громко на весь берег прокричал: «Ой, девочки, палочку в озеро уронил! Ой, девочки, палочку любимую волна уносит! Ох, я несчастный, как же я теперь без палочки!?»

Реакция последовала незамедлительно. Все шесть или восемь или сколько их там было редакторш бросились в воду и поплыли кролем, жесточайшим образом соревнуясь, а потом в долгой, суровой водной схватке выявилась сильнейшая. Однако тогда Апокова не интересовало, кто же стал победителем в борьбе за палочку. Он задумчиво брел прочь от воды и сокрушался, насколько труден женский коллектив. Четыре года назад, когда элита «Видео Унтерменшн» была приглашена на пикник самим Виктором Степановичем Белолыциным, вопросов не вставало, кто – первый, а кто – последний. И когда Белолыцин метнул в озеро палку с криком: «А ну, ребятки, рекламу вы сделали, а покажите, какие вы охотники!», Леснер, Апоков, Гусин и Буревич тут же бросились в воду, но поплыли строго согласно иерархии. Не договариваясь. А расстояния между пловцами тем не менее в точности соответствовали разнице в их политических весах. Далеко вперед оторвались Михаил Леснер и Александр Апоков. Сильно отстали Александр Буревич и Алексей Гусин. И только с одним Эзополем было непонятно. Юрий Михайлович Эзополь остался на берегу, сославшись на болезнь.

– Садовников, а вы что тут делаете?

Сергей обернулся и увидел Ольгу Румянцеву. «Господи, – подумал он, – да откуда же она взялась? Стою почти в самом тупике, внимательно смотрю на коридор. Все под контролем. А тут сзади – бац! Румянцева. Во ведьма! Как же это я смог ее проглядеть?»

– Здравствуй, Оля. – Он слегка наклонил голову и из вежливости выбросил сигарету в урну. – Ты как будто с неба свалилась. Или из-под земли выросла. Ты прямо волшебница какая-то! Рад тебя видеть, очень рад.

– Сергей Викторович, я бы предпочла, чтобы мы с вами обращались друг к другу на «вы», – вздохнула Ольга.

– Почему же на «вы»? – удивился Садовников. – Знаем друг друга сто лет. Не одну, можно сказать, зарплату вместе пропили, не один заказ провалили, еще вчера на «ты» сидели, базарили, а сегодня вдруг…

– Знаете что, Садовников! – обиделась Ольга. – Я бы попросила вас соблюдать вежливость. Вы все-таки с редактором канала говорите.

– Согласен, – поклонился Садовников. – Говорю с редактором российского телевидения Олей Румянцевой. Замечательной, очень симпатичной женщиной, которой приношу извинения за свою вчерашнюю несдержанность и приглашаю ее вечером отметить перемирие в баре. – Он хотел было сказать: «в театре», но тут же вспомнил, с кем имеет дело, и очень правильно вырулил. – Ну, как, идешь?

– Между прочим, это Александр Завенович попросил всех администраторов и редакторов обращаться друг к другу на «вы», – подчеркнула Ольга. – Он сказал, что в среде работников высшего звена даже в обращении не должно быть панибратства. А что касается вашего приглашения, Сергей, то я должна вас расстроить. Меня вечером в ресторан приглашает Апоков. Так что как-нибудь в другой раз.

«Не очень-то ты меня и расстроила, – улыбнулся про себя Сергей. – А что касается апоковского предложения, то хрен он тебя поведет в ресторан. Он так каждый день по пять баб в ресторан приглашает, назначает время встречи, а сам не приходит. Так что прождешь ты его до ночи еще с тремя или четырьмя такими же, как ты, подругами. Ладно, иди-иди с Апоковым в ресторан, иди».

– Так что, Сережа, ты извини, – вздохнула Ольга.

– Сергей Викторович, – строго поправил ее Садовников. – Жаль. Очень жаль. Ну что ж, буду надеяться, что в следующий раз соблаговолите, Ольга Борисовна.

– Кстати, а вы случайно не Апокова дожидаетесь? – прозвучал вопрос.

Садовников растерялся на секунду. «Сказать правду или не сказать? Сказать – значит, себе навредить. Если соврать, то потом еще хуже – отомстит, когда узнает. Ладно, скажу. Не курить же я на этот этаж пришел…»

– Ты как в воду глядела, Ольга Борисовна. Именно его, именно Александра Завеновича я и жду.

– А по какому вопросу, если не секрет?

– Проект ему хочу предложить новой передачи, – не задумываясь ответил Сергей.

– А подробнее, пожалуйста, – настаивала Ольга.

«Та-ак, начинается, – ухмыльнулся Садовников. – Ну ладно, слушай!» И тут же на ходу начал сочинять проект.

– Вот представь себе, обычная студия. За столом сидит телеведущий. Ну, разумеется, известный, раскрученный телеведущий, например, Александр Буревич. В студии – гости. Все они – звезды, известные журналисты, эстрадные исполнители, может быть, даже политики или спортсмены…

– Очень хорошо, – заметила Ольга. – Сейчас ни один проект не проходит, если не подразумевается участие в нем звезд.

– Ну да! – завелся Садовников. – А у нас не только гости – звезды, но еще и ведущий – звезда, Александр Буревич.

– Дальше. – Румянцева достала блокнот, и что-то записала в нем. – И что они все делают?

– Кто делает?

– Ну они – ведущий и гости студии.

– Да ничего они не делают.

– Как это ничего не делают? Просто сидят?

– Так точно. Все тридцать девять минут вот так просто и сидят.

– И молчат?

– Не обязательно молчат. Кто-то, может, и молчит. Кому скучно, тот пускай разговаривает. И не обязательно, кстати, сидят. Могут ходить туда-сюда, могут в туалет выйти. Люди все-таки… Курят, выпивают, телевизор смотрят, где как раз их и показывают в прямом эфире. Кто не стесняется, пусть прямо в студии любовью занимается. Обычная нормальная жизнь звезд.

– А ведущий что будет делать? Ведущий-то зачем? – прищурилась Ольга.

– Как зачем? Как всегда… вопросы задавать, – не терялся Сергей.

– Какие вопросы?

– Разные. Что, Буревич не сможет задать вопросы?

– Да, действительно, – согласилась Румянцева, и что-то еще пометила у себя в блокноте. – Но если будут вопросы, то значит, звезды на них обязаны отвечать?

– Никому они не обязаны отвечать! Они нормально живут, понимаешь? Только живут не дома, а на экране, где им и место. Хотят – пусть на вопросы отвечают. Не хотят – пусть куда подальше этого ведущего посылают. В студии поставим диван, помимо столика, микроволновку, музыкальный центр. Пылесос для тех, кто хочет потрудиться, про туалет я уже говорил – обязательно должен быть… Ну и так далее. Ты – женщина, тебе виднее, как уют создать. Далее, для того, чтобы передача была интерактивной, в студии установим многоканальный телефон. То есть любой зритель может пообщаться с любой звездой или ведущим. Или необязательно с ними. Может, телезритель захочет с мамой из Владивостока пообщаться, чтоб все слышали, в том числе и звезды.

 

– А элементы игры? Сюрпризы? – продолжала задавать вопросы Ольга и уже прямо-таки строчила «паркером» в своем блокноте.

– Да это же передача обо всем! – воскликнул Сергей. – Хотят звезды в игру играть – да пусть хоть в «бутылочку» играют! Захочет ведущий кому-нибудь соковыжималку вручить – да кто ж ему запретит? Хочет – пусть дарит, не хочет – не дарит. Это его право. А если хватит смелости, наоборот, – что-нибудь у кого-нибудь сопрет… Как и в жизни. Встречи, расставания, приобретения, утраты. Всякое бывает. Кто хочет ширнуться, пусть прямо в студии и уколется, ради бога! Раздухарятся ребята, кому-нибудь морду набьют, не нам судить. Это жизнь. Обычная, нормальная жизнь звезд, понимаешь? Только на экране. Разве не интересно? Да народ от телевизора за уши не оттащишь, если будет такая передача! Телезритель настолько хочет смотреть на звезд, что можно просто так показывать звезд. И все!

– Теперь смотри плюсы. – Сергей стал загибать пальцы. – Сценаристы не нужны – раз! Потому как ни вопросов, ни диалогов заранее готовить не надо. Режиссер тоже не нужен – два! Один раз выставить свет, камеры и – поехали! Монтажная тоже не нужна, поскольку передача пойдет в прямом эфире – три! Смотри, какая экономия! А что касается приглашения самих звезд…

– Тут уж мы разберемся, – перебила его Ольга. – Звезд мы умеем прорабатывать.

– Ты меня не дослушала. Не надо никого прорабатывать. Объявить в анонсе, что, мол, так и так, если ты – «звезда», но чувствуешь, что о тебе забывают, то в такое-то время приходи. Понабегут, вот увидишь. Им же надо присутствие на экране поддерживать. Много придет – значит, в выпуске будет много участников. Шумный выпуск. Мало придет – тихий, уютный выпуск.

– А если никто не придет?

– Значит, не придет. Ничего страшного. Буревич один посидит, книжку почитает. Ты думаешь, народу не интересно на одного Буревича смотреть? Вот увидишь, Оля, все тридцать девять минут просидит он в студии с книжкой не двигаясь, и никто от экрана не отойдет. Соседей спроси.

– А аналоги?! – спохватилась Румянцева. – А зарубежные аналоги? Ты же знаешь, Сереж, что Апоков не примет ни одного проекта, если нет зарубежных аналогов!

– Ах вот ты о чем. – Сергей почесал затылок. – Вот ты о чем. Аналоги, говоришь… Аналоги скоро будут. Я тут с одним продюсером из Вены встречался… Он сказал, что у них на телевидении уже появилась идея подобной передачи. Вот я и собираюсь пойти к Александру Завеновичу и предложить то, что сейчас тебе рассказал. Надо спешить, чтобы потом у наших друзей лицензию выкупать не пришлось. Тем более, сама понимаешь, для такой передачи никакой подготовительной работы не требуется, кроме съемки анонса.

– А как ты думаешь назвать программу? – Видно, это был последний вопрос, поскольку Ольга убрала записную книжку.

– «Звезды не гаснут!», – не задумываясь ответил Сергей.

– С претензией, конечно, но все-таки не очень… – задумалась Ольга. – Над названием надо поработать… А в целом ничего. Что-то есть. У меня, помнится, тоже когда-то была идея подобной передачи. Но только руки не доходили. Ладно, подумаем, посмотрим… Только я должна вас огорчить, Сергей Викторович. – Она вдруг опять заговорила на «вы». – Александра Завеновича сегодня не будет. Он в министерстве у Леснера, а там он, как правило, задерживается допоздна. Так что я вам советую понапрасну времени не терять. Приходите в другой день. А лучше – на следующей неделе. Я попробую поговорить с ним, чтобы он вас принял.

– Как это не будет Апокова? – делано расстроился Сергей. – Вы же, Ольга Борисовна, сегодня с ним в ресторан идете!

– Ресторан – это другое дело. Надо же человеку иногда отдыхать. Здесь, на Шаболовке, его не будет, а в ресторан он после министерства заскочит. Только это уже к делу не относится.

Она развернулась почти по-военному и пошла в сторону своего кабинета.

«Да-а. А все-таки они меня уважают, – подумал Садовников. – Вон как записывала!» И заулыбался, представляя себе передачу «Звезды не гаснут!»

Апоков, как и следовало ожидать, все-таки появился. Причем появился минут через пять после того, как отошла Румянцева. Он прямо-таки выплыл, или даже нет, – смикшировался в другом конце коридора, и все, кто имел доступ к телу генерального, бросились и окружили его, восторгаясь и щебеча. Сергею показалось, что и лампы в коридоре засветились ярче, и стены засеребрились с появлением Апокова. И даже где-то заиграла музыка. Садовников не мог понять только, в голове она у него играет или действительно кто-то музыку запустил. Впрочем, не важно. На административном этаже в торжественные минуты и не такое привидеться могло. Достаточно сказать, что в среде администраторов культивировался слух, что от прикосновения Апокова даже болезни проходят. А с его появлением вода превращается в шампанское, а «Прима» – в «Мальборо»… «Ну-ка, проверим! – Садовников полез за пачкой своего «Бонда» и разочарованно вздохнул. Нет, сегодня, кажется, не сработало. «Бонд» «Бондом» и оставался, только в пачке перекатывалась всего лишь одна сигарета. – А ведь когда шел сюда, была полная, – с грустью подумал сценарист. – Вот тебе и Апоков…» Сергей по-прежнему стоял в тупике, понимая, что сейчас к Апокову не подобраться, и от нечего делать сравнивал человеческие персонажи с рыбами или животными, чем обычно занимался на презентациях или на заседаниях худсоветов. Если хорошенько пофантазировать и при этом любить природу, то всегда в земной или водной фауне каждому человеку можно подыскать условного двойника. Садовникову это всегда навевало философские мысли о повторяемости всего сущего, о замкнутости времени и пространства. Кроме того, помогало привести себя в форму, если намечался неприятный разговор. Он пытался представить себя на месте тигра, если предстояла встреча с «тигром», или вжиться в образ осла, когда шел на прием к «ослу». И беседа получалась.Ну, что мы на сегодня имеем? Ольга Румянцева, например, была похожа на белку, если знать, что на самом деле белки злые и очень подвижные. Катя Гендель – на ондатру, такая же округленькая, усатая, все время ела и ходила в ондатровой шубе даже летом. Алексей Гусин, тут и фантазию особо привлекать не надо – и лицом, и фигурой, и амбициями напоминал породистого, ухоженного хозяйского гуся… «Стоп! Кстати, а на кого похож Апоков?» – спохватился Садовников. – «Да как же это я его пропустил? Столько лет знаю, а еще ни разу ни с кем не сравнивал. Непорядок!» И Сергей лихорадочно начал подбирать животное, на которое мог быть похож генеральный директор РосТВ. «Ни медведь, ни лев, ни слон, ни лось, ни носорог, ни верблюд, ни горилла…» Действительно, ни у кого из перечисленных походка не добирала солидности апоковской поступи. «Может, какой-нибудь бронтозавр?… Нет. Бронтозавры вымерли, а Апоков, похоже, вымирать не собирается. Апоков – не бронтозавр». Птицы тоже очень быстро отпали, и Садовников перешел к водным обитателям. «Кит? Нет, не кит. Кит, в отличие от генерального, слишком индифферентен ко всему, что происходит… Касатка? Нет, касатка уж больно откровенная, чтобы тягаться с Апоковым даже в океане. Нет, не она». Садовников надолго остановился на кашалоте и даже в чем-то начал улавливать внешнее сходство, прикладывая кашалоту то армянские кучеряшки, то твидовый костюм, то затемненные очки. Хотя чем больше деталей привлекал, тем сильнее наступало разочарование. Похожесть – это когда не думаешь о деталях. Похожесть – это когда посмотрел и сразу узнал. Вдруг его осенило: Апоков – не животное… Он – танкер! Настоящий нефтяной танкер! Огромный, солидный, непотопляемый, поражающий своей мощью, вместимостью и межконтинентальностью, который плывет караванным маршрутом в сопровождении конвоя из военных кораблей. Садовников вспомнил слова Руденко: «Владеть телевизионным эфиром – это все равно что владеть нефтью». И сразу стало понятно, что Апоков – это танкер. Танкер с самым большим водоизмещением. Танкер, который движется уверенно и равномерно. Танкер, который видно издалека. И штормы, и айсберги ему нипочем. Конвой бережет от подводных лодок. Он полон государственной нефти, которой ни барреля не выкупишь, если ты не «затусован». Вот так. «А ведь действительно, – подумал Садовников, – когда-нибудь какой-нибудь танкер так и назовут: „Александр Апоков“».В это время в коридоре случилось невероятное. Одномоментно вся тусовка рассеялась, и Апоков остался один. Что бы это значило? Понятно, что гендиректору достаточно было одного словесного намека или жеста, чтобы его оставили в покое. Но зачем же оставаться одному в коридоре? Что-то новенькое… У Сергея даже блеснула слабая надежда: «А может, он так поступил из-за меня? Ладно, как бы там ни было, другого случая не будет». Танкер «Александр Апоков» приближался… Впереди – никого, сбоку – тоже никого, и в кильватере никого! «Ну, Отто Хайниге, заводи свой торпедный катер!», – скомандовал себе Садовников и, оттолкнувшись от батареи, пошел навстречу. В гулком пустынном коридоре оставались только двое: Садовников и Апоков… В гулком пустынном коридоре сближались гендиректор и лучший сценарист. По мере того как расстояние между ними сокращалось, Садовников все больше понимал, что никакой он не Отто Хайниге и никакой у него не торпедный катер. Он просто обыкновенный утопающий, выброшенный когда-то за борт. И дай Бог, если имеет ветхую шлюпку или спасательный пояс. Тем не менее Садовников старался на утопающего не походить. Он был хорошо одет, держался прямо и улыбался почти искренне и по-доброму. Тридцать метров до Апокова… Апоков его заметил. Кивнул и тоже улыбнулся… Двадцать метров до Апокова… Апоков повел плечами и наклонил голову. Дескать, где ты пропадал, дружище? Десять метров до Апокова… Александр Завенович приоткрыл рот и приветственно раскинул руки. Четыре метра до Апокова…– Здравствуйте, Александр Завенович!Апоков делает равнодушную физиономию, отворачивается, проплывает мимо и, не ответив на приветствие, заходит к себе в кабинет. Все.«Черт бы тебя побрал, манипулятор! – разозлился Сергей. – Сколько времени из-за тебя потерял!» И пошел обратно в тупик докуривать последнюю сигарету. «А ведь он и на самом деле специально всех отогнал для того, чтобы вот так, один на один меня встретить, гаденыш! И сравнение с танкером было действительно верное… Танкеры людей не спасают».– Садовников!Сергей обернулся и опять увидел Румянцеву. Ольга смотрела с ненавистью и куда-то мимо, словно вынуждена была сообщать то, о чем не хотела бы говорить.– Сергей Викторович, вас вызывает Александр Завенович Апоков!

 

Глава 7 Воспоминания

Разбег! Замах! Бросок! Продолговатый предмет, запущенный под правильным углом, рассекает воздух. Вот он завис на несколько мгновений на фоне облаков… И, описав естественную дугу, падает в водоем. Захрустел песок. Участилось дыхание. С Богом!

Михаилу Леснеру этот эпизод вспоминался очень часто. Словно кто-то прокручивал одну и ту же кинопленку во время сна или же когда он находился в послеобеденном забытьи. Эпизод набирал со временем все новые уважительные подробности и радующие детали. И в конце концов приобрел вид доработанной короткометражки с мужественно-соревновательным содержанием, не вызывающим обиды ни у кого. Поскольку участниками того памятного заплыва были только четверо из «Видео Унтерменшн», а свидетелей мало: белолыцинская охрана, «болеющий» Эзополь и сам Белолыцин, – то впоследствии этот эпизод удалось даже мистифицировать в кругу высших бонз рекламного агентства и представить как совершенно героический эпизод. «За четверых храбрецов!» – вот такой появился тост в узком кругу. Друзья выпивали и вспоминали… милые сердцу подробности памятного вечера на природе, венчающего удачную рекламную кампанию политблока, кстати, в то время самого крупного в стране.

Итак, четверо храбрецов разбегаются, чтобы броситься в холодную воду незнакомого озера… И как знать, что ждет их там, на середине, где покачивается палочка на темных волнах? Тут может и судорога ногу свести. И водоворот засосать. Бывают же водовороты! А то, глядишь, и стокилограммовый сом-людоед, обитатель тихих озер, подстерегает устремляющегося пловца. Но тем не менее они бегут. Бегут к воде. Бегут, отгоняя страх и презирая трусость. И ни один из них не отступит, не оступится и не упадет. «Посмотрим, какие вы охотники-и!» – долетает следом возглас Виктора Степановича Белолыцина, растирающего руку. Чуть было не вывихнул ее премьер-министр. Такой широченный был замах и сильный бросок.

Итак, бегут. Впереди Леснер. На два шага отстает Апоков. А еще чуть подальше Буревич и Гусин. За право оказаться предпоследним между двумя последними, кажется, развернулась настоящая борьба. Хотя на самом деле это была лишь видимость борьбы. Буревич прекрасно знал, что Гусин не посмеет его обогнать из соображений субординации. А Гусин понимал, что не имеет права. Но уже одно только обстоятельство – оказаться в такой четверке, да еще на глазах у самого Белолыцина, – на долгие годы вызовет зависть у любого администратора агентства. «Ты понял, как в люди выбиваются? – пилит жена своего мужа, гремя посудой. – В десяти метрах от самого Белолыцина!» А потом добавляет ночью: «Да отстань ты! Меня-то просто обнять. Ты вон пойди Белолыцина обними!»

«Куда, армяшка?» – шипит сквозь зубы Леснер догоняющему Апокову, стараясь не сбить дыхание. Михаила Юрьевича всегда преследовала мысль, что Апоков в самый неподходящий момент может взять и как-нибудь его да обойти. Конечно, это произойдет не сейчас, не в погоне за палочкой, но лучше все-таки осадить скрытного конкурента для профилактики. Тем более что апоковское сопение в непозволительной близости в последнее время начинало его порядком раздражать. На худсоветах, на презентациях, на банкетах, а один раз даже в кровати. Это случилось после особенно жестокого сабантуя, когда Михаил Юрьевич потащил кого-то в спальный кабинет, а утром выяснилось, что это был Апоков.

Леснер неоднократно признавался себе, что ненавидел Апокова, но тут же все-таки признавался в другом – что не променял бы его ни на кого и никогда. «Расстаться с проверенным предателем, которого выращивал годы? Это было бы непростительным расточительством, – говорил дочери. – Предательство – вот единственное, во что сейчас можно верить. Все остальные формы взаимоотношений между людьми изживают себя. Вот так-то, дочь! Великая мудрость – окружить себя одними предателями, чтобы не было никаких иллюзий, а потом разочарований. Потому что если друг предаст, то это – несчастье. А когда предатель предаст, то это норма, которая позволяет спокойно жить и работать. Так что, когда к замужеству будешь готовиться, ты хорошенько подумай и правильно выбери суженого».

Апоков, в свою очередь, эту теорию конечно же знал, полностью принимал и предавал Леснера регулярно, чтобы у того не возникало более серьезных опасений. Предавал не сильно и в ожидаемых обстоятельствах, чтобы потом получить прогнозируемых тумаков. Вот и сейчас, подбегая к воде, он только для вида вырвался вперед, чтобы тут же ретироваться назад, услышав угрозу, а вечером получить в зубы. Жертва невелика, но зато Михаил Юрьевич на некоторое время успокоится, выпустив пар. А раз успокоится, то, значит, ситуация останется все-таки под контролем. Под контролем Александра Завеновича Апокова.

Прыгнули в воду. Нет. Здесь Апокову ни за что не угнаться за Леснером, даже если бы он и хотел этого. Прозвище «морячок», подаренное Михаилу Юрьевичу еще в детстве, появилось, как и любые детские клички, неспроста. Еще тогда – известный танец вприсядочку под «Эх, яблочко!» Еще тогда – любимая форма – тельняшка, несмотря на запреты учительниц и директора школы. Еще с тех пор – жаргон с распальцовкой как способ общения с младшеклассниками, из-за которого потом пионера Леснера так и не приняли в комсомол. Кстати, именно из-за этого, а не из-за двоек, как считали одноклассники, и не из-за идеологических соображений, как утверждал позднее сам Леснер, раздавая интервью корреспондентам.

Ну да ладно. Все это в далеком советском прошлом, которое, будем надеяться, больше не повторится. А сейчас, бросившись в воду, Леснер настолько сильно оторвался от преследователей, что даже сам Белолыцин ахнул, видавший виды на охотах водных и сухопутных.

– Хорошо плывет, – задумался вслух премьер-министр, любуясь размашистым кролем основателя «Видео Унтерменшн». – Красиво, хоть акварелью фотографируй! Больше всех эфирных сетей для политблока добыл. А еще и плавает, как лосось на воздушной подушке! А ты почему не плывешь? – Он повернулся к Эзополю и нахмурил крылатые брови.

– А я болен, – соврал Юрий Михайлович, ежась под махровым полотенцем.

– Это плохо, что ты болен, – пожурил его Белолыцин. – Если хочешь в большую политику, то больным нельзя. А то окажешься ягненком в волчьем хлеву, как тот депутат из Красноярска.

– А я и не хочу в большую политику, Виктор Степанович, – продолжал кутаться Эзополь. – Мне бы деньжат…

– Деньжат?!

Белолыцин долго хохотал над подкупающей простотой Эзополя, ударяя себя по коленкам, а затем велел охране принести денег.

Следующим же днем Михаил Леснер взлетел на головокружительную политическую высоту. И ходил по кремлевским коридорам уже не как заискивающий посетитель, а почти как хозяин, с высоко поднятой головой и дыша полной грудью. Он, правда, немного смущался, когда встречал в тех же коридорах Виктора Степановича Белолыцина, который лично рекомендовал пиарщика президенту. И смущался вот почему. Белолыцин каждый раз приветствовал Михаила полным взмахом правой руки, имитируя тот судьбоносный бросок березовой палочки. И Леснеру ничего не оставалось, как отвечать на приветствие приветствием – позой человека, готовящегося к прыжку. Руки откинуты назад. Ноги полусогнуты в коленях. И подбородок. Волевой подбородок, выдвинутый вперед. Ничего не поделаешь, – политика.

Но зато впоследствии, когда для рядовых сотрудников «Видео Унтерменшн» организовывался очередной пикник (как правило, на берегу озера или речки), почти все знали, что придется плыть. Сначала палочку забрасывал сам Леснер, потом эту традицию поддержал Апоков, и не только для испытания собственных «сторожевых». Выездной организованный отдых – это сочетание выпивки с проверкой лояльности всего административного и творческого состава рекламного агентства. «Не забыли захватить мою палочку?» – «Не забыли, Александр Завенович!» – «Ну-ка несите ее сюда!» – «Вот, принесли!» Разбег! Замах! Бросок! А кто не плыл – в организации долго не задерживался.

 

* * *

– Апокова ко мне! – скомандовал Леснер, отгоняя прочь воспоминания и приосаниваясь на министерском кресле.

– Здравствуй, Миша!

– Во-первых, не Миша, а Михаил Юрьевич, – поправил его Леснер, насупясь. – Во-вторых, не «здравствуй», – а «здравствуйте». А в-третьих, дай мне прикурить, пожалуйста. – С этими словами Леснер забросил свою «зиппо» в дальний угол кабинета.

– С удовольствием. – Апоков не спеша и с достоинством встал, отошел, подобрал зажигалку, высек огонь, поднес к Леснеру.

Леснер прикурил.

– Что еще, Михаил Юрьевич?

– Ничего. Пошел вон.

Апоков вышел.

«Вроде бы по-прежнему лоялен, – задумался Леснер, пыхтя сигарой. – Виду не подал, что не любит вызовов по пустякам. Двинулся к зажигалке, правда, медленнее, нежели это делает Гусин или Буревич, однако, когда нагибался, попкой повел игриво. А это – лояльность».

Однако мелочь, казалось бы, совсем пустяковая мелочь, которая проявилась недавно и воплотилась в одной-единственной апоковской фразе, беспокоила Леснера, того самого Леснера, который каких только фраз себе не позволял. Тем не менее эта фраза добавила новые, непонятные тревожные черточки к давно уже сформировавшемуся портрету.

Письменные жалобы, которые поступали на Апокова регулярно, никак не могли смутить Леснера, он к ним привык. Автором большинства жалоб был Алексей Гусин, который, хоть и нанимал лучших сценаристов для такого дела, все равно никак не мог накопить ощущения опасности в голове главного пиарщика страны. «Не такой человек тебе нужен, Михаил Юрьевич! – стонал Гусин, приложив ладони к груди, когда добивался аудиенции. – Предаст он тебя, этот Апоков, вот чувствую, что предаст! Вот как пить дать, предаст!» «Да, предаст, – кивал головой Леснер, – знаю, что предаст, ну и что?» «Как что? Как что?! Это же подло! – продолжал Гусин свой истерический гипноз. – Это же подло – предавать человека, которому обязан карьерой! – Гусин сожалел, что во время разговора их разделял стол, не дающий возможности ухватить Леснера за колени. – Это же подло – предать кормильца, духовного отца своего!» «Да, подло, – подумав, соглашался Леснер, – ну и что?» «А то! А то! – Гусин заметался, пытаясь обойти стол, чтобы вплотную приблизиться к Леснеру. Но стол был хитрой конфигурации, и подхода к хозяину не было. Тогда он в отчаянии уронил голову на ореховую крышку и протянул руки в надежде на встречное движение. – А то! Чем держать этого скользкого армянина под боком, да еще на таком посту, не разумнее было бы подобрать хорошего верного человека из числа старых проверенных друзей и довериться ему?! – С этими словами Гусин достал ностальгические фотографии, на которых он сам когда-то был запечатлен вместе с Леснером во время рыбалки. – Вот смотри… Помнишь, как мы плотву вместе ловили? А вот здесь – леща… А вот тут мы идем с тобою и несем сазана. Помнишь, Миша? Не на банкетах, не на презентациях человек проверяется, а в горах, в походе и на рыбалке. Да… А вот здесь, – Гусин бережно вытащил еще одну фотографию, – а вот в этот день ты забыл захватить наживку, а я поделился с тобой мотылем, помнишь? Пустяки, конечно, этот мотыль… но вот представь, что на моем месте был бы Апоков, который, к слову будет сказано, и рыбу-то никогда не ловил, ну так вот представь, что на моем месте был бы Апоков. Поделился бы он с тобой мотылем, не зная, кем ты в будущем станешь, или не поделился?» «Ну, хорошо, я подумаю», – отвечал слегка тронутый Леснер, выпроваживая старого друга. А на следующий день, еще раз все это хорошенько просмотрев, вызвал Апокова, отдал ему фотографии и попросил вернуть их Гусину обратно.

Говорят, что именно с целью пробить Леснера на ностальгию Гусин специально создал телепередачу «Диалоги о рыбаках», надеясь, что рано или поздно Леснер заметит ее в эфире и еще раз вспомнит о нем, об Алексее Гусине. Но Апоков, который распоряжался эфирной сеткой, как будто бы об этом догадывался и ставил передачу как раз в такое время, когда Леснер телевизора не смотрел. Или спал, или обедал, или играл с кем-нибудь в морской бой по служебному телефону. А в последнее время и подавно заветный ящик включался все реже и реже. «Зачем мне это говно?» – говорил главный телевизионщик страны.

Образ Апокова был привычен и понятен. Жалобы и интриги со стороны претендентов на апоковское место только веселили Михаила Юрьевича и заполняли жизненную пустоту. Однако, случайно узнав, что часть жалоб Апоков инспирирует сам на себя через подставных лиц, Леснер рассердился. И вызвал тогда генерального директора канала на ковер.

– Зачем ты это делаешь?

– Что делаю? – Апоков смотрел через затемненные очки. – Вы о чем это, Михаил Юрьевич?

– Зачем жалобы на себя инспирируешь? Что так смотришь? Я не про гусинские жалобы говорю. Гусин – искренний парень. Я имею в виду жалобы от Горштейна, Гольдбурга и Катанских.

– А как вы догадались, что это я инспирирую? – удивился Апоков.

– А они сами мне в этом признались, – хмурился Леснер. – Все вместе втроем пришли и признались, что ты их просил жалобы на тебя же и написать. Так что колись, что ты там затеял? Какую поганку заворачиваешь? Для чего клоунаду устраиваешь? Колись!

– Это не клоунада, Михаил Юрьевич. – Тут Апоков снял затемненные очки, что случалось с ним два или три раза за всю его телевизионную карьеру. – Это не клоунада. Это я, Михаил Юрьевич, пострадать хочу. На глазах у всех пострадать. И тем самым очистить души других.

Вот именно эта фраза теперь и беспокоила Михаила Леснера.

Леснер поднял трубку.

– Транспорт приготовьте!.. Нет, не «Ягуар». Догадайся с трех раз, гнида!.. Нет… Да. Теперь правильно.

Речь шла о мотоцикле «Харлей Дэвидсон», о неофициальном виде транспорта, которым Михаил Юрьевич пользовался, когда дело близилось к ночи. Садясь на мотоцикл, а не в машину, он, с одной стороны, демонстрировал солидарность с молодежью и полноту сил, работая на имидж. (Поди-ка! Кто еще из министров рассекает на мотоцикле!). А с другой стороны, Леснер и на самом деле очень любил свой «Харлей». Любил настолько крепко, что дал мотоциклу человеческое имя: Тимоша.

И всякий раз, когда возникало желание развеяться и, как он объяснял, прочистить мозги на ветру, звонил управляющим, чтобы те подогнали Тимошу, а сами уходили «к свиньям собачьим», потому как вечером Тимоша превращался почти в интимного друга. А при подобных отношениях, сами понимаете, свидетели не нужны.

Существует такая истина: любой состоявшийся мужчина, выбирая личный транспорт, даже не осознает, что останавливается на механизме, который чем-то похож на него самого. То же самое происходит при выборе спутницы жизни или собаки. То же самое получается, когда создается производственный коллектив. Увольняют в большинстве случаев отнюдь не из-за отсутствия профессиональных навыков, а за то, что подчиненный не стал похожим на хозяина. Однако влияние, как известно, не бывает односторонним. С годами муж становится похожим на свою жену, начальник на подчиненного, а любитель животных на своего питомца. То же самое происходит в отношениях человека и механизма. Бульдозерист через десять лет успешной практики приобретает черточки характера своего бульдозера. Зам. начальника главка ухватывает качества и недостатки ведомственной «Волги». Уголовные авторитеты имеют даже внешнее сходство с шестисотым «Мерседесом» или джипом «Чероки». А командиры подводных лодок поворачивают туловище одновременно с головой, как будто бы смотрят в перископ.

Проходят годы, все так же опадает листва, все так же кусаются комары, все там же Карпатские горы, а люди, кинофильмы и механизмы, отыскав друг друга, образуют новые субстанции и движутся по разным орбитам прогрессирующей планеты Земля.

К чему это все? А вот к чему. Чем дальше, тем Михаил Юрьевич Леснер становился все больше похожим на свой мотоцикл «Харлей Дэвидсон». И если Александра Апокова Садовников только один раз сравнил с танкером, и то бог знает из каких соображений, то Леснера с «Харлеем» ассоциировали впрямую решительно все, мысленно устанавливая министра информации на четвереньки.

Первая встреча Михаила Юрьевича с Тимошей произошла в автосалоне, куда Леснер пришел, чтобы подобрать машину для уик-энда вместо разбитой. Отвергнув уже девятый вариант, Михаил вдруг оттолкнул вспотевших услужливых автосалонных консультантов и прямо-таки рванул в угол стеклянного помещения, где одиноко, но вызывающе красовался «Харлей». Окружающие сразу замолчали, как бывает при встрече близких, разлученных военными обстоятельствами, а потом все развернулись и пошли на цыпочках за документацией. Теперь уже никто не сомневался, что Леснер купит именно «Харлей».

А новые друзья-братья еще долго стояли друг напротив друга в организованной тишине, пока наконец Михаил Юрьевич не произнес: «Здравствуй, Тимоша!». (Имя было тут же придумано). «Здравствуй, Миша», – кажется, ответил «Харлей». После чего Михаил Юрьевич бросился и заключил мотоцикл в свои объятия.

И вот теперь, когда управляющий и охранники разбежались, в ночном министерском дворике оставались «Харлей» Тимоша и Михаил Юрьевич Леснер. Обычно, прежде чем заводился двигатель, тому предшествовал ритуал, какой совершают влюбленные перед тем, как переходить к главному. Обнимаются и что-то шепчут друг другу.

Давайте же, надев шапки-невидимки, бесшумно подойдем и послушаем, о чем беседуют Леснер с «Харлеем».

– Тимоша, слушай меня, Тимоша, – шепчет Леснер. – Только ты у меня единственный друг, только тебе я доверяю и больше никому.

«Это хорошо, что я единственный, кому он доверяет!», – подумал Тимоша.

Однако рвения и ответной радости сразу же проявлять не стал. Стоял и слушал, поблескивая бензобаком в свете уличных фонарей.

– Никого у меня больше нет, кроме тебя, если разобраться, – продолжал Леснер. – Полное духовное одиночество, если бы не ты. Когда-то у меня по жизни был один друг. Нет, не мотоцикл и не автомобиль, – словно ухватив Тимошин взгляд, пояснил Леснер. – Его зовут Алексей Гусин. Хороший парень, преданный, любящий. Но вот с тех пор как я тебя встретил, больше он мне не друг. А ты – друг. Не знаю, почему так происходит, Тимоша, почему друзей теряем? Вроде бы вместе и рыбу ловили, вместе в бане парились, мотылем он со мной делился… А теперь я этого Гусина даже видеть не могу. А с тобой, наоборот, хочется говорить и говорить.

«Это хорошо, – подумал Харлей. – Это хорошо, что хочет говорить». Однако молчал. Да собственно чего отвечать, когда вопрос еще не был задан?

– Красивый ты мой, – продолжал Леснер. – Терпеливый, мужественный, не то что Гусин. Тот все юлит, и так и эдак… То ли дело ты: хочу – в гараже стоишь, хочу – оседлал тебя и полетел. – С этими словами Леснер облокотился на кожаное сиденье. Однако Тимоша подался вперед, как бы показывая, что сиденье не для того, чтобы на него облокачивались.

– Ну, погоди! – Леснер ухватил друга за руль. – Не балуй!

Не отпуская руля, Леснер забросил правую ногу и уселся на сиденье, как положено.

– Ну, чего молчишь? Ты слушаешь меня или нет?

– Слушаю, – кажется, произнес Харлей.

– Ну так вот. – Леснер посмотрел на показания бензомера и включил фару. – Мне нужен твой совет, Тимоша. Что мне делать с Апоковым?

– А разве с ним надо что-то делать? – кажется, удивился Харлей.

– Надо, Тимоша, надо. Апоков сказал, что желает пострадать и тем самым очистить души других. Как тебе это нравится? Хотел ему сначала в «пятак» заехать, да так, чтобы пострадал по-настоящему, но тут что-то остановило меня. Что-то у него во взгляде появилось такое… в общем, руки опустились. Не могу объяснить почему…

Харлей задумался. Он довольно хорошо знал Апокова. Много раз бывал свидетелем его бесед с хозяином. И по-своему, по-мотоциклетски, этого Апокова презирал. Харлей не понимал, что может связывать Леснера, бравого удалого Леснера, с этим животастым и неспортивным Апоковым, который, кроме всего прочего, никогда в жизни не сел бы на мотоцикл.

– Прогони ты его, – после некоторых раздумий, кажется, произнес Харлей.

– Не могу. Уже поздно, – вздохнул хозяин.

 

Действительно, прогонять Апокова было уже поздно. Разрыв между давнишними компаньонами грозил только одним исходом – крупным процессом о хищении государственных денег. Никто ничего не забывал, и поэтому с каждой декадой дело нарастало как снежный ком. Стоило Леснеру слететь со своего кресла, это означало приговор и для Апокова. Стоило Апокову проколоться, Леснер не сомневался, что трусливый армянин потянет его за собой. Ох, это эфирное время! Ох, эта торговля воздухом! А тут еще эта сволочь объявила, что «хочет пострадать и тем самым очистить души других». Каких «других», к едрене матери?! «Я ему пострадаю! Я ему очищу душу! И что это за рамочку позавчера притащил этот сукин кот? Вертел-вертел рамочкой перед самым носом, а сам государственный транш для своего канала выпрашивал! Как это вяжется? Хочет пострадать и в то же время выпрашивает государственный транш!»

– Ладно, Апоков, будет тебе транш! Четыре миллиона хватит? А со страданиями твоими потом разберемся.

– Зачем ты ему дал четыре миллиона? – кажется, задал вопрос Харлей.

– А потому что шестьдесят процентов отката, – ответил Леснер, надевая шлем и вставляя ключ в замок зажигания. – Вот почему.

– Поехали, – пробурчал Харлей.

Мотоцикл исправно завелся и, вырулив из министерского дворика, стал набирать скорость.

– Только ты меня, дорогой Тимоша, не подводишь! – выкрикивал Леснер, напрягая акселератор. – Только ты остаешься мне верным до конца!

«И почему я должен быть ему верным до конца? – впервые задумался Харлей. – Что он мне, собственно, такого сделал? Подумаешь, выкупил в автосалоне… Подумаешь, высокооктановый бензин… Подумаешь, масло… А Апокову – государственный транш. А себе – шестьдесят процентов отката!»

И тем не менее безупречный импортный двигатель, набирая обороты, уже гнал переливающийся корпус с седоком по Садовому кольцу. Огни ночной Москвы то рассыпались, то соединялись в мигающую гирлянду. Гаишники не успевали доставать свистки. А машины с испуганными водителями сторонились, уступая «лыжню». Ветер стучал в застекленный шлем. Частоколом мелькали дома с презренными обывателями, что таращились в свои телевизоры.

– Нн-га-у-у-нн-га-у-у! – ревет Леснер, пытаясь усвоить язык Харлея.

– Ыыннь-ыыннь-ыыннь! – отвечает ему Харлей.

– Эх, сбить бы сейчас какую-нибудь бабушку для полноты ощущений! – прокричал Леснер, завидев собачий труп.

Но бабушки, как известно, давно уже не перебегают Садовое кольцо, а пользуются специальным подземным переходом.

 

Глава 8 На приеме у генерального

– Ольга Борисовна, оставьте нас, пожалуйста, наедине.

Румянцева не сдвинулась с места.

– Ольга Борисовна, вы извините, – улыбнулся Апоков, – но нам с Сергеем Викторовичем надо кое-что обсудить.

Румянцева фыркнула и медленно пошла к выходу из огромного апоковского кабинета. Ситуация складывалась для последних лет совершенно невероятная: Апоков собирается разговаривать со сценаристом напрямую, без посредника и без присутствия преданной «сторожевой», что, вообще говоря, идет вразрез даже с нормами безопасности. «А вдруг он отравит вас, Александр Завенович! – хотела было крикнуть Румянцева. – Или загипнотизирует. И вы примете неправильное решение! Да он уже на вас плохо влияет, раз вы меня выгоняете и остаетесь с этим типом один на один!» И опытная редакторша задрожала от негодования, ощущая чуждое ненавистное биополе творческого человека в священном апоковском кабинете.

– Да-да, Ольга Борисовна, пожалуйста. – Апоков был уже недоволен тем, что она слишком медленно уходит. – И прошу вас, сделайте так, чтобы в ближайшее время в мой кабинет больше никто не входил. Меня нет.

Ольга вышла, закрыв дверь плотно и чуть более шумно, чем полагалось, оставив, таким образом, гендиректора Александра Апокова и сценариста Сергея Садовникова без свидетелей и… без присмотра. Сидя напротив, они изучающе смотрели друг на друга и долго играли в молчанку. Сергей, догадываясь, что на его глазах произошла замена фаворитки, попробовал предположить, кто же будет следующей. «Наверное, опять Галя Иквина, – после некоторых раздумий решил он. – Уж больно Галина Васильевна оживилась и разрумянилась, когда обсуждала чьи-то колготки в приемной. Даже помолодела со времени моего последнего визита. Но уж то, что не Румянцева теперь, так это точно. Вот тебе и апоковский ресторан». Прошло минуты две. Апоков убедился, что Садовников знаком с первым правилом беседы с генеральным: «Не начинай сам», ухмыльнулся, достал из письменного стола коробочку плавленого сыра «Виола» и протянул ее Сергею.

– Вот смотри, Сережа,… нет, ты сюда, на число, посмотри. Сыр просроченный, а в наших буфетах его продают как ни в чем не бывало. Вот сволочи!

Садовников осторожно взял коробочку, повертел в руках, внимательно посмотрел на дату изготовления и срок годности, после чего вернул ее Апокову.

– А вы что, «Виолу» покупаете, Александр Завенович?

– Да, представь себе, покупаю, – кивнул Апоков. – Покупаю, потому что очень люблю «Виолу». И ничего не могу с собой поделать. Просто вот так, по-человечески люблю. Иной раз запрешься в кабинете, чтобы никто не беспокоил, достанешь хлебушка, вот эту гадость намажешь потолще, и кушаешь, кушаешь… Ты знаешь, я даже на спор, не прерываясь, могу вот такие четыре коробки этой самой «Виолы» съесть. Хочешь, поспорим?

– Да нет, не надо, я верю, – смутился Сергей.

– Ну, раз веришь… Что же, тогда не будем спорить, – вздохнул Апоков. – Вот такие, брат, дела. Вот так. Вроде бы сыр собачий, недорогой, а ничего не могу с собой поделать. Люблю «Виолу». Ну? Что так странно смотришь? Словно что-то хочешь спросить… Спрашивай. Для чего же мы тут собрались?

– А запиваете чем, Александр Завенович? – поинтересовался Сергей.

– Да хватит тебе. «Александр Завенович», «Александр Завенович», заладил, – обиделся Апоков. – Знаешь меня столько лет и такой официоз! Зови меня просто Саша. И мне так приятнее будет, и тебе проще. Уж сколько лет своих редакторш и администраторов уговариваю перейти на «ты», а они все ни в какую. Все опять за свое: «Александр Завенович», «Ольга Борисовна», «Галина Васильевна»… В игрушки какие-то административные играют, щеки надувают, как будто из-за этого дело быстрее пойдет… Не пойдет! Все эти обращения по имени-отчеству, если разобраться, только отдаляют, а не сближают людей. Тормозят дело. Так что давай хотя бы мы с тобой будем попроще. Я – просто Саша, а ты – просто Сережа. Хорошо?

– Хорошо. Так чем же ты… Саша, запиваешь бутерброды с «Виолой»?

– Чаем. Чаем запиваю, – ответил Апоков. – А вот кофе не люблю.

– Может и кофе просроченный?

– Нет. Кофе у меня хороший. Однако предпочитаю чай.

– Я тоже предпочитаю чай, – задумался сценарист. – Кофе, он как-то возбуждает некстати. А чай, особенно хороший, крупно-листовой, – просто отдых. Только вот не думал я, что ты ешь «Виолу».

Апоков прищурился.

– А что, ты думал, я ем?

– Ну, думал, что-нибудь другое. Например, долму, бастурму, лаваш…

– Во-во, все вы так рассуждаете, что если Апоков, то обязательно долма или бастурма. А я, представь себе, «Виолу» люблю! И могу, если надо, ее всухомятку с хлебом есть. Без чая! Только если хлеб, конечно, свежий! И сыр не просроченный, как этот! Понятно?! – Апоков повысил голос. – Он-то, может быть, и ничего на вкус, этот просроченный сыр! Однако от одной мысли, что тут дата прошлого месяца стоит, сразу аппетит пропадает и настроение портится! Понял! Только ты вот что… Ты мне, Садовников, своей бастурмой зубы не заговаривай. Говори, зачем пришел?

– Я?! К вам? – растерялся Сергей. – Да это вы меня вызвали, Александр Завенович, насколько я помню.

– Я не вызывал. – Апоков смотрел собеседнику в глаза.

– Тогда… тогда я не знаю, как это получилось, – засуетился Сергей. – А! Да! Ну конечно! Это Ольга Румянцева меня к вам в кабинет привела. Вот мы и сидим.

– Опять Румянцева! – Апоков всплеснул руками. – Опять она! Вот дурочка. Нафантазирует черт-те чего, сведет двух людей, а зачем – сама не понимает. Поставит в глупое положение, а предмета для разговора не удосужится предложить. Вот и приходится говорить о сыре. Или, может быть, ты какую-нибудь другую тему для разговора порекомендуешь, а?

Садовников хотел было спросить что-нибудь насчет рок-оперы про Иисуса Христа, но решил, что пока еще рано.

– Можно и о сыре, – сказал он, немного подумав. – Почему бы и нет? Как вам «Рошфор», Александр Завенович?

Апоков молчал.

– Ну, хорошо. А «Гауда»… «Чеддер» или вот, например, «Костромской»?

– Знаешь что?! – Апоков убрал «Виолу» в письменный стол, поправил очки и стал что-то записывать, при этом продолжал говорить, уже не глядя на Садовникова. – Может быть, ты забыл, что находишься в присутствии генерального директора канала, а? У меня ж каждая минута на счету. Знаешь, сколько одна моя рабочая минута стоит? Знаешь?

– Не знаю.

– А-а, не знаешь. А раз не знаешь, тогда думай, о чем говорить и сколько говорить. Да ты за полгода не расплатишься, если посчитать, сколько ты у меня сейчас рабочего времени отнял. Хм, «Костромской», «Гауда»… Это ты с нашим другом Руденко можешь хоть весь вечер о «Гауде» молотить или о «Чеддере»… Ну?

– Что «ну»?

– О чем вы там со своим другом по вечерам треплетесь? О «Гауде»?

– С каким другом, Александр Завенович?

– С каким-каким, с Руденко…

Заданный вопрос был довольно неприятным. Уж о ком, а о Романе Садовников говорить совершенно не собирался. Сергей сделал над собой усилие, чтобы подавить смятение, наморщил лоб и совершенно серьезно спросил:

– А почему вы, Александр Завенович, решили, что он мой друг?

– А что, разве не друг? – Апоков прекратил скрипеть авторучкой и поверх очков уставился на собеседника.

– Нет, не друг. Можно сказать, что знакомый, приятель. Но никак не друг.

– Ничего себе «знакомый», – улыбнулся Апоков. – Ничего себе «не друг», когда бываешь у него чуть ли не каждый вечер.

Сергею пришлось сделать над собой еще одно усилие, для того, чтобы убедить себя, что его просто берут на «пушку».

– Кто вам сказал, что каждый вечер, Александр Завенович? Так… пересекаемся изредка. Иногда. Вы лучше скажите, что вас конкретно интересует насчет Руденко. Если что-то и знаю, то с радостью расскажу.

Апоков опять уставился на Сергея, словно пытался прочитать его мысли. Так прошло еще минуты три. Садовникову был хорошо известен этот ожидающий взгляд. В свое время, когда ему приходилось работать у Гусина, он встречался с подобным приемом выведывания информации. Гусин научился этому взгляду у Апокова, но сотрудники быстро нашли противоядие: начинали листать записную книжку, шумно икать или отвлекались еще каким-нибудь образом. До сих пор ходила легенда о том, как Роман Руденко, находясь под таким же испытующим взглядом, в кабинете у Леснера вытащил из пакета сушеную воблу и начал сосредоточенно ее чистить и обсасывать плавники. И таким образом, весь гипноз пошел насмарку. Сергею Садовникову сейчас очень хотелось повторить подвиг своего друга, тем более в портфеле по случайному стечению обстоятельств лежал сушеный карась, с которым он собирался попить пива после всех этих переговоров. «Нет. Не годится мне поступать таким образом. Тем более раз уж решено не портить отношений с Завеновичем, то будем действовать, как решено». И, часто-часто заморгав, Сергей повторил последнюю фразу:

– Вы спросите конкретнее, Александр Завенович. Что вас интересует? Если что-то и знаю, то с радостью расскажу.

– «Если что-то и знаю»… – вздохнул Апоков. – Все-то ты знаешь, просто говорить не хочешь. Я к тебе с открытой душой, а ты мне не хочешь рассказать про Руденко. Между прочим, про моего лучшего друга, кто бы там чего про нашу с ним дружбу ни говорил. Как он? Чем дышит? Чем занимается? И вообще здоров ли?

– Да как будто здоров, – пожал плечами Сергей.

– Слава Богу! – обрадовался Апоков. – Слава Богу! А то я, представь себе, сколько его не вижу, столько же времени от тоски с ума схожу. Какой умница, а?! Какой талантище! Ну просто золото, а не режиссер! До сих пор рассказываю нашим бездарям, какой у меня был друг – Роман Руденко. Все бы отдал, чтобы такого на Российский канал вернуть. Все бы отдал! Ты говоришь, что он тебе не друг. А напрасно. С таким, как Руденко, подружиться стоит. Тем более что он прекрасный режиссер, а ты – отличный сценарист. Получился бы хороший творческий альянс. У нас с ним, правда, дружба была не столько профессиональная, сколько человеческая. Но зато какая! О такой дружбе, Сережа, только в книгах пишут да в старых песнях поют. Как раз самая настоящая дружба и есть, какая была у нас с Романом Руденко. Как говорится, последний окурок напополам! За друга в огонь и в воду! Сам погибай, а товарища выручай! И между прочим, в какую бы меркантильную сторону общество ни поворачивало, только такую дружбу до сих пор я и признаю. Если дружить, то именно так: искренне, по-простому, по-апоковски, хоть это и не модно. Сейчас так не умеют… Время другое. Да и ценности уже не те. Глянешь человеку в глаза, а там никакой правды, одно бесстыдство. Задаешь вопрос, а он огородами-огородами, да на другую тему разговор переведет. Не-ет! Дружба, Сережа, это тебе не пятьсот рублей взаймы и не мебель перетащить, если другой попросит. Настоящая дружба складывается по кирпичику, день за днем. Дружба – это и хороший крепкий дом, который не снесут ни власти, ни ураганы. Сначала закладывается фундамент. А потом, при терпеливой ответственной кладке, этот дом растет и растет. Все в этом доме должно быть хорошо: и планировка, и водоснабжение, и электропроводка. И фасад аккуратный, и крыша, которая не протечет. Тогда и жить в таком доме приятно. Глаз он радует, а город украшает. Вот такой, образно говоря, дом в свое время мы и отстроили с Романом Руденко. – Голос у Апокова на последних словах чуть изменился, он кашлянул в кулак и зажмурился, как бы представляя дом, который они отстроили вдвоем с Руденко. – Знаешь, почему я после школы пошел в строительный?

– Не знаю, – честно ответил Сергей.

– А-а, не знаешь. А я вот знал почему. Не потому что в те годы туда конкурса не было, как мои недруги утверждают. Что, дескать, институт был для дебилов и хачиков. Нет. Наговоры это все. Нет. А пошел я туда, Сережа, потому что строительство люблю. Люблю созидать. А это означает, что люблю быть искренним. Потому что искренность – главный инструмент строителя, а уже потом мастерок или козлы, уже потом шпатлевка и асбестоцемент…

Апоков замолчал на пару минут. Протер очки. Садовников обратил внимание, что глаза его покраснели.

– Ты знаешь, что такое плита перекрытия? – спросил Апоков, надевая очки.

– Не знаю, Александр Завенович. Что-то такое когда-то слышал, но врать не буду, не знаю.

– Не знаешь… А ферма с предварительно напряженной арматурой?

– Тоже, должно быть, какой-то строительный термин… но не знаю, нет.

– А фахверк? А подкрановые балки? А фундаментные блоки? А отводы для прочистки? – наступал Апоков.

– Да не понимаю я ничего в строительстве! – напрягся Сергей. – Почему вы спрашиваете?

– Почему я спрашиваю… почему я спрашиваю… А вот почему… потому что, если бы ты знал то, о чем я тебя спрашиваю, то ты бы, Садовников, гораздо лучше меня понимал…

С этими словами Апоков уронил голову на стол, обхватил ее руками и зарыдал, да так, что Садовников не на шутку испугался. Он лихорадочно соображал, как объяснит такой пассаж редакторшам, которые сейчас вбегут и набросятся на человека, который довел шефа до истерического состояния, кроме того, он подумал, как же все-таки помочь Апокову, тучное тело которого вздрагивало так, что даже стол сотрясался. Сергей сначала хотел сбегать за водой, но в последний момент заметил наполненный графин, стоявший на тумбочке.

– Воды, Александр Завенович?

– Нет, – простонал Апоков, все еще продолжая вздрагивать.

В кабинет, как ни странно, никто не вошел.

– Мне строительный участок до сих пор снится, – продолжал гендиректор изменившимся голосом. – Бульдозеры, щебенка, компрессоры… Ты даже не представляешь, какой это для меня родной шум! Иногда вот так абстрагируешься от этого проклятого телевидения, закроешь глаза, представишь себя опять прорабом и думаешь… вот же оно – счастье! Вот он – путь предначертанный! Как же так получилось, что я больше не на стройке, а в этой информационной тюрьме? Кто виноват?! Ты когда-нибудь, Сережа, готовил оконные проемы?

– Что такое оконные проемы представляю. Но никогда их не готовил, – совершенно искренне признался Садовников.

– А-а. Не готовил. А я вот готовил. – Здесь Апоков как бы взял себя в руки, присел нормально и высморкался в платок. – А я вот готовил. Готовил, и не один, и не два. А плита перекрытия, чтоб ты знал, это такая прямоугольная бетонная плита, которую ставят на несущую внешнюю кирпичную стену. По сути дела, это основа для следующего этажа… Да ну тебя! Вижу, что тебе неинтересно. Не строитель ты, Садовников. Не получится из тебя прораба.

– Александр Завенович, – весь этот разговор начинал Сергея раздражать, – а почему вы в строительстве не остались? Зачем пришли на телевидение?

– Небось думаешь, из-за денег? – улыбнулся Апоков. – Ошибаешься. Не из-за денег. Нет. Деньги тут ни при чем. Это что-то вроде чувства долга. Осознание какой-то высшей ответственности, что ли… Сам посуди, если я вернусь в строительство, кто же вас, творцов, редактировать будет? Думал. Много думал о том, кем бы себя заменить и уйти, да вот все никак не подберу достойной кандидатуры. Ладно… Отвлеклись… Ну так чем он все-таки занимается?

– Кто?

– Кто-кто… мой друг, Руденко…

– Да снимает вроде что-то, – рассердившись, соврал Сергей. – Вроде бы рекламные ролики снимает, когда заказ перепадет, фрилансер, в общем. Иногда репетиторствует… А так, я еще слышал, что столярит немного.

– Столярит немного… – Апоков мечтательно закатил глаза. – Сам бы постолярил немного, если бы не вот эта тюрьма с венецианскими люстрами! – Он с показной ненавистью оглядел свой огромный кабинет. – Все бы отдал, чтобы столярить, как Руденко, или готовить оконные проемы, а по вечерам… с собачкой гулять. Кстати, Тузик-то его как?

– Какой Тузик?

– Ну, собачка у него такая есть – Тузик. Черненький такой, лохматенький скотч-терьерчик…

Сергей все пытался понять, что могла бы означать вся эта клоунада, ибо у Романа собаки не было никогда. Тем временем Апоков взял со стола какую-то рамку из тех, которыми обычно оформляют картины, поднес к лицу и стал изучать резное окаймление, как бы давая Сергею время на раздумье для полного ответа на вопрос о Тузике.

– Тузик-то его как? – Он повторил вопрос, глядя через рамку. – Жив ли еще Тузик? Такой же веселый чертенок? Или как?

Сергею почему-то захотелось смириться с фактом существования руденковского Тузика. Одновременно он почувствовал, что как будто неведомая сила качнула его вместе со стулом. Воздух в помещении потерял прозрачность, дышать стало труднее, а фрагменты венецианской люстры вдруг задрожали и приняли размытые очертания. «Наверное, сознание теряю», – подумал Сергей. Расставил ноги пошире, чтобы не свалиться, передвинулся на край стула и наклонил корпус вперед. – «Может быть, из-за духоты? Действительно, как-то душно стало в кабинете, хотя и не накурено».

– У вас, Александр Завенович, наверное, кондиционеры не работают.

– Нет. Кондиционеры у меня в порядке, – ответил Апоков, глядя через рамку.

«Господи, и голос-то у него как переменился! Что это с его голосом? Через реверс пропустили, что ли?»

– Так ты мне не ответил про Тузика, – не унимался Апоков, не обращая внимания на эхо. – Мне бы очень хотелось знать, как поживает руденковский четвероногий друг?

Сергей подумал еще несколько секунд. Попытался справиться с наплывом болезненного ощущения. Глубоко, как мог, вздохнул… Но почему-то Тузика отрицать не хотелось…

– Да… кажется, есть собака, возможно, Тузик… Только не знаю точно… Мы же редко видимся…

– Да? Действительно не в курсе? – удивился Апоков. – А напрасно. Между прочим, чрезвычайно милый пес. И меня всегда привечал. Бывало, как приду в гости к Роману, усядусь у него на диване, а Тузик его, шалун, тут как тут. Ласкается, о ноги трется, линяет, зараза, и так звонко-звонко, знаешь, как скотч-терьерчики лают, – ав-ав-ав! Потом – прыг ко мне на колени! Уставится на картину напротив и опять – ав-ав-ав! Аха-ха-ха!

Апоков убрал рамку, закинул голову и так захохотал, что на этот раз Сергей уже точно не сомневался – сейчас прибегут редакторши. Однако в приемной опять не случилось никакого движения. Что ж, видимо, «сторожевые» привыкли к таким перепадам в настроении главного. А может быть, беспрекословно выполнялась команда, отданная еще в самом начале: «Никому не входить. Меня нет». В это время Апоков то хохотал, то лаял, изображая руденковского Тузика, и все время указывал пальцем напротив.

– Представляешь, уставится на картину напротив и ав-ав-ав!

– Про какую картину вы говорите, Александр Завенович?

– Ну про ту, что у Руденко напротив дивана висит. Кустодиевская «Купчиха». Там, на картине, помимо самой купчихи еще кошка изображена. Вот на нее-то как раз этот самый Тузик и лаял. Ав-ав-ав!

– Да нет у него никакой картины напротив дивана! – разозлился Сергей.

– Нету, говоришь? – Апоков резко прекратил смеяться. – И в то же время утверждаешь, что редко у него бываешь. Ну-ну, интересно! Ну, тогда скажи, что у него напротив дивана висит?

Садовников вспомнил о чертежах Доронинского МХАТа и посерел. Надо было как-то выкручиваться. Он и так уже, наверное, сболтнул лишнего.

– Вы о каком диване говорите, Александр Завенович? – строго спросил Сергей.

– О каком-каком… ясное дело о каком. О том, что в большой комнате, – осклабился Апоков.

– А-а, понятно, – протянул Сергей. – А я о кухонном диванчике говорю. Мы с вами, Александр Завенович, ведем речь о разных диванах. Вот потому-то и понять друг друга не можем. Вы об одном диване, а я о другом. В большой комнате я у него не был, не приходилось. А вот на кухонном диванчике мне как-то посидеть удалось. Ну так вот. Нет у него на кухне кустодиевской «Купчихи». Нету. И Тузик туда во время моего визита не заходил. То есть я допускаю, что есть у него собака и, возможно, зовут ее Тузик. Но только на кухню его Роман не пускает, надо полагать. А в большой комнате, не исключаю, что кустодиевская «Купчиха» висит. Сожалею, что не видел, поскольку не был в большой комнате. Но если когда-нибудь навещу Романа, то обязательно зайду посмотрю. А то ведь я, как зашел к нему, только разделся в прихожей, и раз – сразу на кухню. Посидел чуток, и обратно в прихожую. Даже в туалет не заходил. Я могу идти, Александр Завенович?

– Иди.

Апоков сидел неподвижно, закрыв глаза, лицо его потемнело и осунулось. Он стал похож на изваяние с острова Пасхи, если не принимать во внимание белый воротничок и директорские очки. Превращение из живого собеседника в неподвижную статую произошло удивительно быстро. «Так, наверное, застывает крокодил, прикидываясь бревном, – подумал Сергей. – Может, все-таки пора? Может, все-таки заговорить с ним про Иисуса Христа?» Он много раз слышал, что Апоков, впадая в состояние окаменелой неподвижности, как раз ждет от собеседника творческих предложений. «Нет. Не буду. Лучше пойду, – решил Сергей. – Тем более и предложить-то мне нечего».

– Аще во гроб снизшел еси Безсмертне, – вдруг заговорил Апоков, – но адову разрушил еси силу, и воскресл еси, яко победитель, Александре, женам мироносицам вещавый: радуйтеся! И Твоим апостолом мир даруяй, падшим подаяй воскресение.

– Вы о чем, Александр Завенович?

– Иди, Садовников, иди… – не поднимая век, прошептал Апоков. – Приидите, вси вернии, поклонимся святому его Апоке воскресению; се бо прииде Крестом радость всему миру; всегда благословяще Господа, поем воскресение Его, распятие бо претерпев, смертию смерть разруши… Иди, Садовников, иди!

Сергей послушно встал и вышел в приемную, где веселая и напомаженная Галина Иквина вручила ему годовой пропуск.

 

Глава 9 Тревожные перемены

Языки пламени доставали почти до самого неба. Плотный дым, что навис над Днепром, так и не давший заблестеть вечерним звездам, едва не закрыл насовсем коричневую луну. Цепочка из воинов продолжала сдерживать натиск простолюдинов, которые, кажется, готовы были броситься в огонь вслед за деревянными истуканами, а те пожирались пламенем под несмолкаемые стоны и вопли. Лишь только огромный почерневший Перун все еще стоял в середине самого большого костровища, не желая рассыпаться на угли, олицетворяя своей крепкостью противостояние новому Богу. Звяга иным умом, нежели все, понимавший резные изделия, только продолжал удивляться, чем же пропитывали эту деревянную глыбу, раз ее так долго не берет огонь. Он не верил в чудотворную силу истуканов, а также в скуфети, поскольку сам изготавливал такие же. Но сейчас ему до боли жалко было труда неизвестных мастеров. Понятное дело, умельцу всякий раз приходится расставаться с тем, что он создал – либо за деньги, либо подчиняясь приказу. Но ведь греет же душу мастера осознание того, что изделие, хоть и за тысячу верст отсюда, но живет. Стоит на почетном месте, радует чей-то глаз, а то и укрепляет людскую веру. Но сейчас, в эту черную ночь старая вера сгорала в беспощадном огне, а для Звяги – сгорала кропотливая талантливая работа. Тут и бессонные недели, тут и слезы, и удача, на которую молятся мастеровые люди… А все – в пепел.

Тяжелый вздох пронесся над толпой, когда к костру подскакал княжеский сотник и вывалил из мешка несколько скуфетей.

– Вот, смотрите! – закричал он, поднимая над головой одну из них. – Не только скуфети знатных людей сжигаю, но и свою! – С этими словами он швырнул рамочку в пламя.

Синими, зелеными, потом фиолетовыми лентами занялась рамочка. Толпа охнула от такого дива и еще больше поверила в волшебство, которым была наделена скуфеть. Лишь только Звяга ничему не удивлялся, а спокойно кивал – горела краска. Да в последний раз любовался деревянными орнаментами, которым вот-вот предстояло исчезнуть в разыгравшемся огне. Сотник стал забрасывать в костер остальные скуфети, однако увидели люди, что руки у него дрожат, а на глазах выступили слезы.

– Ну вот и все. – Сотник рукавом вытер лицо и опять повернулся к толпе. – А теперь безо всяких скуфетей разбирайте и запоминайте, что я сейчас буду говорить. Завтра начнется новая жизнь!

– Это что за новая жизнь?! – послышалось из толпы. – В Днепре, что ли, топить будете?

Толпа разразилась злым хохотом.

– Не топить, а купать! – как можно суровее произнес сотник.

Говорил-то сурово, но проскальзывала неуверенность в его голосе. Еще бы – при пустых-то руках! Когда человек сам не очень-то верит, никаким криком дела не выправишь.

– Так князь велел! – продолжал сотник. – Новая вера приходит!

– Приходит? На своих двоих приходит или ее на телеге привезут? – опять послышалось из толпы.

– Это кто там такой языкастый? – Сотник вглядывался поверх воинских шлемов, пытаясь отыскать насмешника. Но глаза его, ослепленные костром, различали только силуэты на фоне чернеющей водной глади.

– Вот тебе раз! Всю жизнь купались, а теперь оказывается, что это – новая вера. Или, может быть, по-особому купаться заставишь? Задом, что ли, в воду заходить?

– Да нет, братцы! Теперь уж точно в мешках купать будут!

– Пусть сотник с себя начинает! А мы посмотрим, любо это или нет!

Насмешников было уже несколько. Толпа вновь разразилась хохотом. Воины зашевелились, догадываясь, что особо ретивых придется отыскивать и унимать. Однако хохот вдруг перешел в крик. И все из оцепления как один повернулись к костровищу. Со страшным треском один бок Перуна отвалился, упал и рассыпался в угли. Глаза у истукана закипели, запузырились и потекли черной струей, словно кровь. И тут, прорвав воинское оцепление, люди бросились спасать то, что осталось. Словно до этого не верили, что огонь может одолеть деревянную статую…

«Что ж это делается! Что ж это делается!» – Звяга сидел в избе и дрожал от страха, глядя в ночное небо через единственное маленькое окошко. Ему чудом удалось выбраться из кровавой свалки, которая началась после того, как сотник отдал решительную команду воинам. Ошарашенный ударом сзади, он только помнил сверкающие, как молнии, мечи, свист плеток да отчаянные крики порубленных и избитых. «Что же это за новая вера за такая! И насколько жесток, должно быть, этот Езус!» Звяга попробовал представить себе нового Бога. Получилось так: в железных доспехах с бронзовой личиной, с мечом и палицей, что висит на крюке у дорогого седла. Конь под Езусом черный, с таким же испепеляющим взглядом, как и у его хозяина. И вот этот Езус скачет по полю, а навстречу ему – Витязь в богатом убранстве и с благородным лицом… – Ты кто такой? – спрашивает Езус. – И как ты смеешь скакать по моему полю?!– А ты кто? – не уступает Витязь.– Здесь вопросы задаю я! – кричит разгневанный Езус.Пока Витязь вытаскивает меч из ножен, удалой Езус уже успевает метнуть аркан и, дернув жилистой рукой, стаскивает Витязя с коня. А потом тащит за собой, чтобы утопить в темных днепровских водах. На этом месте Звяга вздрогнул. Кто-то стучал в дверь.– Отворяй! – скомандывал вроде знакомый голос.Звяга поплелся к двери и отворил.Перед ним стоял княжеский тиун Тороп. А на богатом, расшитом поясе его, как и в прошлый раз болталась знакомая рамочка. Та самая, которую он изготавливал для княжеского любимца два года назад.– Ты один? – Жестом отстранив Звягу от двери, Тороп быстро оглядел избу-плотницкую.– Один, – поклонился Звяга. – Заходи.– Я тоже один.Тороп прошел по избе, словно проверяя, нет ли в почерневших стенах потайного входа и не прячется ли кто за грудой досок, которая появилась в дальнем углу. Как будто успокоившись, он присел за единственный стол и достал из-за пояса маленький мешочек. Расшнуровал его, и выложил на стол несколько золотых монет.– Это тебе за великокняжескую скуфеть, – произнес он с едва заметной усмешкой в голосе и пододвинул монеты Звяге. – В прошлый раз я с тобой не расплатился, а теперь вот отдаю долги.Звяга хотел было возразить, сказать, что расплатился, и при этом показать темную полосу на щеке, которая еще оставалась от плетки, но в последний момент сдержался и, стыдливо собрав монеты со стола, положил в карманы своего балахона.– Ну как тебе новая вера, мастер?Звяга опять встретил знакомый змеиный взгляд.«Да что ж они все со мной о вере заговорить хотят? – тяжело вздохнув, подумал про себя. – Да не верю я ни во что и ни в кого. Ни в тебя, Тороп, ни в князя, ни в Езуса… В себя только верю да еще в таких же горемык-умельцев, которые с соснами научились разговаривать, с птицами да с людьми, в отличие от вас, душегубы!»– Не знаю я этой новой веры, – осторожно вслух произнес мастер. – Как я могу верить, пока не узнаю?– А я знаю! Знаю! – вдруг ни с того, ни с сего завелся Тороп. – Не было и нет никакого Езуса! Его князь Владимир придумал, а сам говорит, что из Царьграда веру привез. Придумал он все это, чтобы скуфети у всех отобрать, сжечь и только одну себе оставить. Ту, которую, к слову, ты ему резал. Чтобы он один человеком оставался, а другие – как овцы в стаде! Захочет – зарежет. Захочет – шерсть сострижет. Но я ему свою скуфеть не отдам! Я в леса уйду. Соберу войско из тех, кто за старую веру пострадал. И тогда посмотрим, чего его вера на деле стоит. А то ведь вон как! Целый отряд по мою душу снарядил. Доносчикам голубей с записочками разослал. Насилу ушел… Правда, без коня остался… Но ничего, завтра разживусь конем. Главное, что моя скуфеть цела и при мне. А сегодня у тебя переночую. Лады?Звяга кивнул. «Еще бы не лады! Разве ж такому откажешь?»– Вот тебе еще один золотой, – продолжал Тороп. – На него купишь мяса, вина, рыбной тешки, простой холщовой одежды и снарядишь меня в дорогу. Но только попробуй хоть с кем-нибудь словом обмолвиться, что я у тебя хоронюсь. Разумеешь?– Как тут не разуметь…– Тихо! Кто это?Оба прильнули к единственному окошку. В слабом лунном свете различили одинокую фигуру, что брела прочь от скопившихся деревенских домов. Идя по тропинке, которая вела в высокие травы, что разрослись напротив Звягиного окошка, человек остановился, развернулся, поклонился и пошел к травам, чтобы затем спуститься в овраг, огибающий село и уводящий прочь от села.– Пойду, выйду, остановлю его, – прошептал Звяга. – Предчувствую недоброе.– Я тебе выйду, – прошептал Тороп, словно клещами ухватив Звягу за руку. – Пусть идет своей дорогой. Только попробуй рот открыть… Убью!Как только высокие травы скрыли одинокого путника, сразу же звезды будто сдвинулись и стали укрупняться в размерах, послышался звериный рык, а затем сдавленный человеческий крик…Сидящие у окошка переглянулись. Звягина рука, которую все еще не выпускал Тороп, онемела, а лицо его побелело. Побледнел и Тороп, услышав дикий неестественный вой, пролетевший по степи. Затем вой перешел в музыкальные звуки. Луна размножилась, превратившись в десяток лун. Из той самой страшной травы, что разрослась напротив Звягиного окошка, как и в прошлый раз, вышел седоусый мужичок с вращающимся блином, а потом его сменил толстогубый жид, окруженный маленькими детьми. И музыка, музыка, музыка…– Что это? – Тороп сидел все так же, бледный как снег и смотрел то на меняющиеся картины за окном, то на Звягу.– Это видение. – На этот раз Звяга не упал в обморок. «То, что в первый раз оказалось не смертоносным, не убьет, наверное, и во второй раз».– Это видение, – шепотом повторил Звяга. – В нашем селении один старичок волхвует. Он рассказывал, что если духам жертву принести, то они покажут будущее. Не знаю, так оно или не так… И что означает вся эта круговерть… не знаю. Жаль только бедолагу, которого сожрали в этих страшных травах. Пробовал выкосить давеча, да коса не берет. И еще голоса слышал из трав, когда косить начал было. Страшно…– Вот ведь какое непотребство с новой верой привалило, – скрипнул зубами Тороп. – Раньше я о таком и не ведал… Себе бы не поверил, если б ты со мной не сидел. Что он поет?Тороп едва заметным движением плеча указал на дивно размалеванного огромного мужика в перьях с черной грушей в руке, который в этот момент кривлялся за окном.– Мама шика дам… – Звяга тихонько повторил слова поющего и пожал плечами. – А что означает, не знаю…В это время вдалеке послышался конский топот. Топот быстро приближался. Вся бесовщина за окном разом исчезла. Множество лун соединились в одну, а звезды вернулись на прежнее место. Тороп погасил лучину и сделал знак Звяге, чтобы тот отпрянул от окошка. Однако слышно было, как с десяток коней остановились и уже топтались возле самого окна. Всадники спешились.– Отворяй! – раздался бесцеремонный стук в дверь.Звяга жалобным вопросительным взглядом посмотрел на Торопа. Тот кивнул, а сам отошел в дальний угол комнаты. Звяга зажег лучину и не спеша пошел открывать дверь.– Отворяй!Не успел мастер снять крюк, как дверь вылетела из проема, и ушибленный падающей дверью Звяга повалился на пол, еще раз больно ударившись головой. Тут же в избе стало светло как днем – зажглись факелы. В прихожей столпились дружинники, устремив ожесточенные взгляды в дальний угол, где стоял Тороп.– Вот ты где! – проревел старший из дружинников, узнав бывшего княжеского тиуна. И тут же вытащил из ножен огромный меч. – Сам пойдешь? Или силой тебя повести? А то ведь смотри, князь сказал, что ему и головы твоей достаточно будет.Однако, к удивлению Звяги, Тороп ничуточки не испугался. Его немигающие змеиные глаза смотрели так уверенно и нагло, что как будто не один он находился в углу старой избенки, а целая сотня стояла за ним, готовая защитить, бесстрашно бросившись на врага. Медленно, не отводя взгляда от старшего из дружинников, Тороп снял с пояса рамочку и, криво улыбаясь, поднес к своему лицу.– Бросай меч, – спокойно произнес Тороп, глядя через рамочку. – Ты что, приказа не понял, дубина? Бросай меч.Воин выронил меч, который громко лязгнул на полу. Остальные дружинники двинулись было вперед, схватившись за рукояти мечей, но тут же прозвучала команда Торопа, который продолжал спокойно смотреть через рамочку.– Назад.Воины убрали руки с рукоятей и послушно попятились назад, пока не уперлись спинами в бревенчатую стену.– А ты иди сюда, – спокойно приказал старшему Тороп. – Не бойся. Я же сказал тебе, иди сюда. Вот и подходи…Послушно, как хомячок, оказавшийся перед аспидом, огромный воин неловкой поступью подошел к Торопу. Далее Тороп без единого слова достал из-за пояса нож и спокойно, как распарывают брюхо у рыбы, перерезал, а скорее, даже перепилил горло стоявшему перед ним. Огромный дружинник при этом даже не шелохнулся, а только выпученными глазами смотрел на своего убийцу, глядящего через рамочку. Не двигались и другие, стоящие у противоположной стены. Покорно позволив себя зарезать, воин медленно упал и захлебнулся в собственной крови. Темная лужа растеклась, едва не залив весь пол.– А теперь и вы. – Все так же глядя через рамочку, Тороп обратился к оцепеневшим от страха дружинникам. – Выходите во двор, приготовьте коня и сейчас поедете за мной. Будете слушаться – все у вас будет. А кто воспротивится, пусть пеняет на себя.Дружинники послушно и тихо один за другим выходили во двор и усаживались на коней. В избе пока оставался лишь один Тороп.– Слушай, ты вот что, – Тороп задумчиво посмотрел на Звягу. – Верни-ка мне тот золотой, что я дал тебе сверху на говядину, холщовую одежду и вино. Я сам все это куплю.

 

Глава 10 Прогулка по лесопарку

Если не принимать во внимание собственную квартиру, то любимым местом отдыха Романа Руденко был Ясеневский лесопарк. Почему именно этот лесопарк, а не какой-нибудь другой, объяснялось просто: лесопарк находился совсем рядом с его домом. Несмотря на то что Москва разрасталась, и многоэтажек вокруг становилось все больше, по решению какого-то умеренного начальника деревья не вырубались, а застраивались естественные пустыри. Благодаря этому Руденко имел возможность любоваться из окна теми же березами и соснами, которые он помнил еще с детства. А почему с детства? Да потому что за всю жизнь он никуда не переезжал. Романа трудно было вытащить на какое-нибудь культурное мероприятие или на обыкновенный пикник, если место проведения его находилось в другом районе. «Что это за отдых такой, если после него нужно издалека возвращаться? – рассуждал Роман. – Издалека возвращаться, пусть даже с хорошего мероприятия, это все равно что после дня рождения убирать комнату или посуду мыть. Не хочу». Он не любил Черное море, потому что оттуда возвращаться нужно было целые сутки на поезде (а то еще, не дай бог, лететь на самолете), испытывал совершенное равнодушие к загранице, где не бывал никогда. И даже в добрые времена железного занавеса выдвинул теорию, что заграницы «не существует вообще». «Земля – это плоскость с очертаниями Советского Союза, – говорил Руденко. – С погранзаставами и колючей проволокой по периметру. Эта проволока с пограничным редутом и есть край Земли. Все эти „швейцарии“, „америки“ и „германии“ – выдуманы политиками, непонятно еще с какой целью. А скорее всего, как обычно, с целью создания образа внешнего врага».

Когда Москву стали наполнять иностранцы, а на дорогах появились иномарки, Руденко по-прежнему не отказывался от своей теории, а наоборот, укреплял и совершенствовал ее. Негры и китайцы – это выращенные в российских лабораториях особи, которых время от времени выпускают в города с целью доказать существование Африки и Китая. «Рено», «Фиат» и «Панасоник» на самом деле – секретные русские фирмы, которые расположены за оградой номерных заводов, например, «Монолита» или «Красной Звезды». Распад Союза есть не что иное, как провокация против зарвавшихся народов, которым захотелось суверенитета и дружбы с Западом. «С кем, позвольте, вы дружить собираетесь, господа, если Запада нет вообще?» В начале девяностых никому в споре с Руденко на логическом уровне не удалось отстоять существование заграницы. Он даже как-то до слез расстроил одного американца, доказав, что Америки не существует.

По большому счету, Роман, конечно же, дурью маялся. Но все эти идиотские теории выдвигал только потому, что очень любил Ясеневский лес. И поставил себя таким образом в кругу друзей и знакомых, что ехать надо было всегда к нему, а не наоборот. Даже если поводом для встречи были чужие именины. Разумеется, все это продолжалось до тех пор, пока он сознательно не сузил круг своих друзей до самых близких, кому по-прежнему по-настоящему доверял.

За что же можно было любить Ясеневский лесопарк? Да, собственно говоря, не за что. Обычный участок подмосковного леса с остатками костровищ, пустыми бутылками и раздавленными пластиковыми стаканчиками. Встречались тут и водоемы, возле которых, всех без исключения, были установлены таблички: «Купаться запрещено». Вечерами по лесопарку бродили молодые люди обоего пола, с надрывом окрикивая друг друга, чтобы не потеряться. А в светлое время суток его уютные пни и поваленные березы занимали и другие обитатели окрестных домов: работяги, соображающие на троих, мамы с детьми, спортсмены и старушки, подбирающие годную стеклотару. Вот, собственно, и все. Конечно, если не полениться, как следует экипироваться и углубиться в чащу километров эдак на пять, при этом хорошо ориентируясь в юго-западном ясеневском направлении, то вполне можно было дойти до нетронутых хвойно-лиственных подмосковных красот. Однако тогда пришлось бы долго возвращаться после отдыха, чего Роман Руденко, как уже было сказано, никогда не любил. Поэтому он ненавидел отдыхающих, которые загадили ближайшую часть лесопарка, и называл их почему-то «телезрителями». «Вон, телезрители сосну коптят», – говорил он Садовникову во время прогулки, указывая на группу молодых людей, которые жарили шашлык, неудачно расположив костровище – прямо под деревом. «Привет, телезрительницы!» – в другой раз махал рукой двум подвыпившим особам. – «Вы до дому сами дойдете или, может быть, вас проводить?» «А почему вы нас называете телезрительницами?» – хихикали девицы. «А вы телевизор смотрите?» – «Смотрим!» – «Регулярно?» – «Регулярно». «Ну вот значит, поэтому вы телезрительницы и есть», – констатировал Роман. «Телезрителями» Руденко называл всех, кто ему не нравился. И отчасти в захламленности ясеневского леса обвинял телевидение. «При чем тут телевидение?» – удивлялся Садовников. «А при том, коль скоро у вещающих структур такая власть над этими уродами, то могли бы как-нибудь убедить с экрана, чтобы хоть природу не портили. Тогда в моем лесопарке и белки бы водились, и зайчики, и лисички, а в прудах плавали бы налимы, а не вот эти вот…», – и он кивал в сторону очередного «телезрителя», который бултыхался среди камышей прямо в одежде.

Время от времени Роман не выдерживал и завязывал с отдыхающими душеспасительные беседы, впрочем, и не надеясь кого бы то ни было перевоспитать. «Я просто хочу понять их, – говорил он Садовникову, – а, поняв, – простить». Так или иначе, любую словесную перепалку он связывал со своим большим человеколюбием. А если беседу удавалось продержать в мирном русле, то Роман очень скоро переходил на телевизионные темы и спрашивал у ясеневцев о любимых телеведущих, о передачах, которые они смотрят, о содержании сериалов, за которыми следят. После чего отходил позеленевший и «сокрушался», сколько же горя он принесет «телезрителям», когда пустит Доронинский МХАТ на воздух. Однако как бы там ни было, то ли из расчета поберечь нервы, то ли вследствие большой занятости в последнее время, он все реже покидал свой дом даже ради прогулок по родному лесопарку.

Сегодня Роман не обращал на телезрителей никакого внимания. Они с Садовниковым углубились в чащу и давно перестали держаться протоптанных тропок, благо земля была сухая, а сам вечер выдался приятным и теплым. Сергея удивило, что за время его рассказа про визит к генеральному Руденко не то чтобы не рассмеялся, но даже ни разу не улыбнулся. Играя желваками, Роман смотрел себе под ноги, время от времени обращаясь с просьбой повторить ту или иную фразу из разговора с Апоковым или поподробнее описать, что у него было в кабинете и на столе.

– Все это очень серьезно, – заключил Роман.

– Что серьезно? Ничего не серьезно. По-моему, этот день прошел по-идиотски, – пожимал плечами Сергей.

– Нет, ты не понимаешь, Сережа. Этот день для тебя, а значит, и для меня, прошел очень плодотворно и хорошо. В первую очередь я имею в виду вопрос о твоем внедрении на Российское телевидение. Он решен. Годовой пропуск тебе выдали?

– Выдали.

– Ну и все. Значит, вопрос решен.

– Разъясни, пожалуйста, как ты все это понимаешь! – потребовал Сергей.

– Охотно. Произошло следующее. У тебя состоялся разговор с Апоковым, во время которого Апоков предложил тебе поработать над рок-оперой «Иисус Христос». Непонятно, правда, на каких условиях, но предложил. И ты согласился. Момент принятия годового пропуска из рук Иквиной – это момент твоего согласия и есть.

– Да мы вообще о рок-опере не говорили!

– Ну да, а ты хочешь, чтобы Апоков взял да и стал называть вещи своими именами? Не будет такого никогда. Знаешь, почему он Румянцеву понизил, не дожидаясь праздника?

– Почему?

– Да потому что Румянцева вчера предложила тебе работу, объяснив суть, а ты отказался. И, следовательно, стал опасен.

– Почему опасен?

– Да потому что ты получил информацию об их намерениях, а в подчинение не встал. Апоков такого не прощает. Вот и наказал Румянцеву за то, что с тобой не справилась. А по методике Апокова надо делать так, чтобы специалист согласился работать без предварительных условий, пока не зная, что ему предстоит делать. Вот как раз сегодня это и произошло. А то, что пропуск тебе именно Галина Иквина выдала, означает одно – она будет у тебя редактором.

– О Господи!

– Да ладно тебе сетовать, как будто Румянцева лучше! – рассердился Руденко. – Просто привык к Оленьке, кажется она тебе немного «своей», и всего-то. А так они – одного поля ягоды, или гусеницы – не знаю, как сказать правильнее… так что теперь ходи, пожалуйста, на Шаболовку, тусуйся, особо не высовывайся, полу-делай, полу– не делай чего-нибудь. Главное – улыбайся побольше и ни с кем отношения не порти. Я тебе, конечно, сочувствую. Угадывать желания Галины Васильевны Иквиной – дело паскудное, поскольку вкус у нее вообще отсутствует. Ну да у кого он там присутствует? Так что ходи. Главное – регулярно ходи.

– И все-таки не понимаю, – почесал затылок Сергей. – Если Апокову нужна хорошая рок-опера, то зачем ставить редактором Галину Иквину?

– А кого ему ставить?

– Да никого! Нашел бы хорошего автора и доверился бы ему!

– Ну вот, сказал, и самому небось смешно стало. «Апоков доверился автору». Да он себе не доверяет, и, естественно, правильного автора не способен определить. Вот скажи, Садовников – правильный выбор для рок-оперы?

– Нет, конечно же, – согласился Сергей.

– Вот видишь! Все говорит о том, что у Апокова путаница в голове насчет жанров и амплуа, как, впрочем, и у любого прораба. Ему кажется, что если КВНщик умеет рожи корчить, то это хороший актер и такому можно сниматься в кино. В паре с Инной Чуриковой, например. Если Сергей Садовников хорошо пишет рассказы, то значит это уже готовый поэт-песенник для попсы, и так далее. Впрочем, любому прорабу я бы такое простил, если прораб своим делом занимается. Но этот ведь, Александр Завенович-то наш, решения по креативу принимает, засранец! «Рад бы вернуться в строительство, да некому меня на телевидении заменить!»

– На что же он рассчитывает?

– Да на авось, если нет, конечно, более темной подоплеки. Завалит рок-оперу – Галю Иквину и тебя подставит. Получится рок-опера (один шанс из сотни) – его заслуга. Обычная формула. Меня же сейчас совсем другое интересует. С чего это вдруг Александр Апоков обо мне вспомнил? И не просто вспомнил, а большую часть разговора с тобою провел в воспоминаниях обо мне. То, что по мне скучает – это он, конечно, врет. Прекрасно знает, что при встрече я ему еще раз в рожу плюну. А вот то, что он выдумал, что бывал у меня дома, с каким-то Тузиком игрался, да еще про кустодиевскую «Купчиху» наплел… Это уже не просто ложь, а что-то другое, какой-то загадочный ход… Так он и поверил, что мы с тобой практически не общаемся, как же… тогда зачем ему понадобилось при тебе такую лабуду гнать? Потом опять же это странное поведение… Я и раньше знал, что у него бывают беспричинные переходы от слез к хохоту, но вообще-то в последние годы он ведет себя гораздо сдержаннее. Все-таки гендиректор. Так что непонятно… Ну а с «Виолой» просроченной более-менее ясно. Это домашняя заготовка, чтобы правильно разговор начать. Моментами из твоего рассказа мне казалось, что ему нужно знать, что и как расположено у меня в квартире. Знаешь, когда известна обстановка в квартире у твоего врага, то враг уже не так страшен.

– Это почему же?

– Потому что обстановка в квартире человека – это как бы часть его образа. Враг – он страшен, когда не имеет определенных очертаний, а как побываешь в его логове, то уже и не так страшен враг. Представишь, где он ходит, на чем сидит, как спит, что ест, если, конечно, заглянешь в его холодильник. Апоков, насколько я помню, если собирался против кого-нибудь интриговать, обязательно старался попасть домой к этому человеку. Или в крайнем случае свою «сторожевую» подослать, если самого не приглашали. Помнишь Валеру Логинова?

– Конечно.

– Ну так вот. Валера мне рассказывал, что за неделю до того, как они его съели, Апоков самолично заявился к нему домой.

– Да ну?!

– Вот тебе и «ну»! Одиннадцать часов вечера. Валера с женой готовились отойти ко сну. Вдруг звонок в дверь. Валера открывает и глазам своим не верит. На пороге стоит Апоков. Генеральный директор РосТВ. «Ты, – говорит, – извини, Валера. Я тут случайно в твоем районе оказался. Ты не дашь мне водички попить?» Ну, Валера, естественно, впустил его как гостеприимный хозяин. Хотя и удивился: вокруг ночных магазинов полно, если он насчет водички… Засуетился, жена его на скорую руку поесть приготовила, ребенок проснулся… Ну да ладно, что уж тут поделаешь, раз такой важный гость! А Завенович тем временем обошел все три комнаты, все осмотрел. Где Валера спит, поинтересовался. Холодильник открыл. С ребенком в «ладушки» поиграл – и к столу. «Тамара Евгеньевна, – говорит Валериной жене. – Вы даже не представляете, какой талантливый у вас муж. Если бы все наши продюсеры были бы такие как Валера, то у нас бы конкурентов не было. Он единственный, кто способен увидеть правильную концепцию. Мы без Валеры как без рук. И будь моя воля, я бы назначил Валерия Логинова председателем ВГТРК…» Тут Валера, признаться, сразу недоброе почувствовал, напрягся, но в худшее все-таки не поверил. Если без добрых намерений, то на хрена заваливаться в гости, да еще с ребенком играть? А Апоков все сидит да его Томке лапшу на уши вешает: «Видите ли, благодаря Валере рейтинг канала поднимется на небывалую высоту. Так что вы, как жена, поберегите его. Я вас умоляю. Еще чуть-чуть, и у вас, как у жены гениального человека, не будет никаких проблем. Уже сейчас можете смело присматривать новую квартиру в центре и хорошую мебель. А Валере пора бы подумать о достойной иномарке. Несолидно как-то: лучший продюсер канала, а до сих пор ездит на «жигулях».

– Ну и что потом? – поинтересовался Сергей.

– Я думал, ты знаешь, что потом, – вяло произнес Руденко. – Через неделю после этого визита Апоков вместе с Леснером его так подставили, что Логинов до сих пор из долгов выбраться не может. Машину продал, гараж продал, дачу продал. Парень бог знает где только ни подрабатывает, чтобы из ямы вылезти. А тут еще и ребенок у него заболел. Какая-то сыпь пошла по всему телу, причем с критической температурой. Еле выходил. Слава Богу, что догадался всю квартиру и одежду продезинфицировать, после чего малыш на поправку пошел.

– А что за болезнь?

– До сих пор не знают. И врачи ничего внятного не сказали, хотя клиника была платная и одна из лучших. Вот так. Стало быть и задумался я сейчас, Сережа, действительно ли Апоков серьезно моей персоной заинтересовался, или так это, баловство? А если заинтересовался, то почему? Неужели он думает, что я ему враг? Нет, я, конечно, действительно ему враг, но он-то почему так считает? На телевидении меня больше нет. Я для них – политический труп… Ладно, поживем – увидим. Посмотрим, что он еще выкинет… Кустодиевская «Купчиха», мать его в дышло! И откуда такие художественные знания почерпнул наш прораб? Можно подумать, что галереи посещает… А слова из молитвенника… Как вам это нравится? «Аще бо… мироносицам вещавый… воскресл еси!» Так он говорил?

– Примерно так.

Руденко сплюнул под ноги на пожелтевшие листья, присел на корточки и, прищурившись, посмотрел на закат.

– Ты вот что, Садовников, ты теперь тоже не отставай и прояви ответную инициативу. Выучи что-нибудь про асбестоцемент или про гипсокартон и при возможности попробуй еще раз разговорить Апокова на строительные темы. Если беседа опять повернется в сторону моей персоны и обстановки в моей квартире, отвечай охотно. Скажи, дескать, что начал меня навещать, и какую-нибудь дезу про мой быт наговори. Спровоцируй его фантазию. Хочу посмотреть на ход апоковской мысли. Кустодиевской «Купчихи» я специально вешать не стану, а вот про унитаз можешь смело сказать, что он у меня медный. Скажи, что я пантеру завел, женился на негритянке, а мясо полюбил сырое. Впрочем, не мне тебя учить, кто из нас сценарист – я или ты?… Ладно, пойдем. Уже темнеет. А нам далеко возвращаться. Не люблю издалека возвращаться…

Вернувшись домой, друзья обнаружили, что в квартире в их отсутствие кто-то устроил настоящий обыск.

Еще при подходе к дому Роман почувствовал недоброе. Он обратил внимание на то, что в обеих комнатах – маленькой и гостиной – горел свет, хотя вроде бы они его сегодня вообще не включали. Перед уходом на улице было светло и в электрическом освещении не было нужды. – Смотри! Свет горит. Ты его не зажигал, не помнишь?– Нет. А может, у тебя гости?– Откуда?Странным оказалось и то, что дверь была закрыта только на один верхний английский замок, в то время как, отправляясь даже в ближайший магазин, Роман всегда запирал двери на оба замка и на все обороты. Еще бы – в квартире хранилось оружие.С тревогой поглядывая друг на друга, друзья вошли в квартиру, и Роман, не снимая обуви, сразу же прошел в большую комнату.

 

– Ну ничего себе! Серый, иди сюда! Посмотри…

Никогда еще Садовникову не приходилось бывать в квартирах, где только что устроили обыск. В фильмах он такое видел, – понятное дело. Но совсем по-другому это воспринимается, когда обыск произвели почти в родной тебе хате, в которой еще два часа назад был полный порядок (перед уходом Роман даже не поленился помыть полы). Теперь же по полу обеих комнат были разбросаны бумаги. Все ящики из тумбочек и шкафчиков выдвинуты и опустошены. Раскрыт был и платяной шкаф. Одежда, правда, так и оставалась висеть на плечиках, однако все постельное белье кто-то перерыл, словно искал что-то ценное между наволочками и простынями. Пострадали и книги. Их, правда, не унесли, но складывалось такое впечатление, что перебрали и вытряхнули все, какие были.

Руденко зашел в маленькую комнату, потом на кухню. Вернувшись, присел на диван и долго смотрел на пальцы правой руки, пока не убедился, что они престали дрожать после пережитого шокового состояния. Затем еще раз, уже медленно и планомерно, осмотрел обе комнаты и кухню, все закутки и заветные места.

– Странно, – наконец проговорил он, – винтовку не тронули. Вообще ничего из техники не тронули, реактивы не взяли. Даже деньги и документы на месте. А все бумаги, какие есть, разбросали, да так, что не хочется собирать. Смотри, как расслоили подробно! Так… вот это, я вижу, от сценария… это письма… это инструкции. Что же они искали, черт бы их побрал, если не взяли ничего ценного?

– Кто «они»? – Садовников уже обрел способность рассуждать.

– Не знаю, кто «они». Одно уже хорошо, что это были не менты, раз оружие на месте. Сволочи… так все разбросали, что и за два дня теперь не разобраться. Пожалуй, сегодня я и не буду собирать… В конце концов, не я же все это разбрасывал! Завтра соберу. Или послезавтра.

Роман подошел к входной двери и внимательно осмотрел замок.

– Чисто открыли! Профессионально. А ключей от этих замков ни у кого, кроме тебя, не было и быть не должно. Ты не давал никому ключи? Нет?

– Нет. И копий, разумеется, тоже не делал, – вздохнул Садовников.

Всякий человек почувствовал бы себя неловко, даже если он теоретически мог быть причастен к случившемуся. Эту неловкость ощутил Руденко.

– Да ладно, не сердись. Извини, пожалуйста, что я про ключи спросил. Когда такие дела, даже себе не доверяешь. Ладно, будем считать, что ничего страшного не произошло, – попытался взбодриться Роман. – Хотя надо будет иметь в виду, что кому-то от меня что-то понадобилось. И понадобилось из бумаг… Но что?! Никаких секретных документов у меня нет. С иностранной разведкой я не сотрудничаю. Сценарии кому-то нужны? Не похоже. Попроси, я и так дам. Зачем, спрашивается, квартиру захламлять? Документы, слава Богу, не взяли… Даже деньги на месте! Представляешь, Садовников, чисто вошли, все вверх дном перевернули, а денег не взяли. Понимай после этого телезрителей!

– Каких еще телезрителей?

– Каких-каких? Тех, что в мою квартиру залезли, вот каких! Мало того, что лесопарк загадили, они еще и в квартиру залезли. Ну чего так смотришь? Я же тебе говорил, что есть три категории: телезрители, телевизионщики и собственно люди. Вот. Нормальные люди, сам понимаешь, в чужих квартирах погромов не устраивают. Остается кто? Телезрители…

– Или телевизионщики, – добавил Сергей.

– Существенное замечание, – согласился Руденко. – Надо подумать. Да, кстати, насчет телевизионщиков… Иди-ка ты сегодня, пожалуй, к себе домой. Тебе как-никак над рок-оперой надо работать, а здесь, уж извини, слишком творческая обстановка… Да не грусти так, а то Галина Васильевна грустных не любит.

Он еще долго ходил по комнатам, вспоминая вслух про отдельные важные для себя предметы. Но в конце концов находил все то, о чем вспоминал, и постепенно успокаивался, сопровождая очередную находку облегчающей матерной тирадой. Несколько раз подходил к окну и вглядывался в темноту, словно домушники могли затаиться за деревьями, ожидая новой возможности, чтобы забраться в квартиру. В конце концов, громко объявив о своем намерении поменять замки, «да на такие, что ни одна сволочь не откроет», Руденко прилег на диване, чтобы восстановить потраченную нервную энергию. Садовников в это время послушно сидел на стуле, пытаясь строить версии, но так ничего и не высказал вслух.

– Может, тебе помочь убраться?

– Нет.

– Может, милицию вызовем?

– С ума сошел?! Да, вот еще, вспомнил. – Роман поднял с пола какую-то зеленую папку, отряхнул от пыли и вручил ее Сергею. – Смотри, какая красивая папка! Это я вот к чему говорю… Ту, черную, с солнышком в уголке, что я тебе в прошлый раз одолжил, верни при встрече, пожалуйста… Она апоковская и дорога мне как память. Черную вернешь, а вот эту возьми. Раз уж такая инвентаризация случилась в моем доме, то надо бы и в самом деле привести в порядок дела. Начну-ка с малого. На, бери папку! А черную принесешь.

Садовников открыл портфель, с которым он сегодня не расставался. Положил туда зеленую папку, тут же увидел сушеного карася, которого так и не съел. Оставив карася пострадавшему, поехал к себе домой.

 

Глава 11 В библиотеке Историко-архивного института

Садовников давно уже сидел и скучал в одной из шаболовских студий, где, по обещаниям Иквиной, сегодня должен был появиться Болгарин. Ему предстояло, и это опять же со слов Галины Васильевны, лично познакомиться со знаменитым эстрадным певцом, найти общий язык и выслушать, какие же есть идеи у самого Филиппа Болгарина относительно содержания планируемой рок-оперы. На вполне законный вопрос Сергея: «Почему нужно разговаривать с исполнителем, а не с режиссером?» Иквина ответила, что режиссера пока еще не подобрали, и высказала сомнения, – нужен ли он вообще, когда в работу вовлечены такие люди, как Гендель, Вранович, Гусин и сам Апоков. Впервые в жизни Сергей вслух согласился с подобными аргументами и даже сделал Иквиной комплимент, похвалив ее новый костюм. А теперь, довольный своей выдержкой, сидел и ждал, как было велено, скучая и ежась от сквозняка, хотя уже был уверен, что никакой Болгарин сегодня не приедет.

Студия была старая и нуждалась в хорошем ремонте, впрочем, как и вся находящаяся в ней аппаратура. Толстые кабели, покрытые известкой и пылью, софиты, отчасти с разбитыми стеклами и вывернутыми лампами, богом забытые позеленевшие кран-стрелки и обшарпанные стены не вселяли ни грамма уверенности в том, что здесь когда-нибудь что-нибудь еще будут снимать. Время от времени в студию забегали незнакомые люди, в основном лица женского пола, выкрикивали какие-то фамилии и, не услышав ответа, убегали. Складывалось впечатление, что сотрудники телекомпании постоянно находятся в поисках друг друга, и в то же время друг от друга прячутся. Впрочем, ничем, наверное, нельзя было больше заниматься в этой унылой тусклой пустоте. Сергею же не хотелось даже читать книжку. Поэтому, сходив в раздевалку за пальто, он закутался поплотнее и, чтобы скоротать время ожидания, с удовольствием начал дремать. Он верил, что во время сна могут приходить хорошие идеи в голову, как это случилось однажды с Менделеевым, открывшим периодическую систему элементов.

Закрыв глаза, он представил себе опять эту же самую студию с затоптанным полом и раздолбанной аппаратурой, мысленно поместил в оркестровую яму саксофонистов и скрипачей, дал им играть музыку из рок-оперы «Иисус Христос» Ллойда Уэббера (другого музыкального варианта пока не мог себе представить). Затем стал выводить на сцену известных персонажей, одевая их в подобающие костюмы, покрывая гримом и наделяя вокальными способностями.

Вот на сцене появляется Алексей Гусин, исполняющий арию Иуды из Кириафа. Он страдает, пытается понять себя и весь этот несправедливый мир. Несмотря на то что походка Гусина остается все такой же комсомольско-административной, терзания его искренние, однако философские вопросы, которые он задает себе и всему залу, очень скоро переходят в рекламную кампанию центра компьютерного дизайна «Два с половиной крыла», который возглавляет он сам. Гусин восклицает, что на самом деле в жизни он никого не предавал и предавать не собирается, а наоборот, предавали все время его самого. И сотрудники, и заказчики, и бывшая жена из Пенсильвании, а Мария Магдалина (как-то легко Садовников решил, что эту роль должна исполнять Иквина) не ответила взаимностью, более того, испортила ему отношения с самим Понтием Пилатом. (Ну конечно же, Леснер! На роль Пилата – Михаил Леснер!) И теперь он, Гусин, ищет утешение во встрече с Пророком, мечтая, чтобы исцеляющая десница осенила его полысевшее чело. А заодно – и дала заказы на компьютерную графику для канала.

С новой силой грянул оркестр. Сцену заполнил народ. Это – народ Иудеи, по сути – полный состав «Видео Унтерменшн». Растворив в себе Гусина, толпа дружным многоголосым хором начинает славить Мессию и расступается, обозначая дорожку, по которой из глубины сцены должен, наверное, выйти Пророк. В один миг скрипки и трубы затихают. В студии воцаряется торжественная тишина… И вот, потупив взгляд, умиротворенно скрестив на груди руки, слегка повиливая задом, на дорожке появляется Александр Буревич. Мягким, вкрадчивым голосом он выпрашивает у народа Иудеи эфирное время на новую семейную телеигру. «Я тебе покажу эфир, толстозадый хрен! – негодует Понтий Пилат – Где откаты с прошлого раза? Где?!» «Где отка-аты! Где отка-аты!» – скандирует народ Иудеи. Раз за разом скандирования убыстряются. Увеличивается требовательность в интонациях и общая голосовая мощь.

Буревич мечется по сцене, раздираемый внутренними противоречиями, наконец выхватывает из-за пазухи конверт и протягивает Леснеру. Но между ними неожиданно вырастает Гусин: «Не-ет! Он не Мессия! Вспомните лучше, Михаил Юрьевич, как мы вместе ходили ловить леща-а! А потом сазана-а!» «Закройся, гнида! – речитативом перебивает его Понтий Пилат. – Не буду я смотреть твою передачу про опарышей. Юра, уведи его! И Буревича!» Одетый в длинную тогу, обутый в плетеные сандалии, с лавровым венком на голове, Юрий Михайлович Эзополь уводит обоих с заветной дорожки, а сам пристраивается возле кресла прокуратора Иудеи.

– Короче, пацаны! – Леснер встает с кресла и решительно выходит на авансцену. – Короче, вот что. Я решил, что исполняющим обязанности пророка пока буду я, поскольку вы тут все гондоны и даром икру жрете. Только не радуйтесь, на кресте висеть я не буду и веночка на голову, как хохляцкая красавица, не напялю. Но тем не менее, как пророк, предупреждаю, что если хоть одна сука схалтурит на президентской кампании, которую мы скоро начинаем, то я, оставаясь Понтием Пилатом, прежде чем руки умывать, кому-то так жопу начищу, что никакое иудейское происхождение не спасет! Поняли или нет?!

– А каков будет бонус за работу? – послышалось из толпы. – Бонус!

– Так, кто-то не понял, – ухмыльнулся Леснер. – Это кто про бонус спросил? Выходи!

Но на этот раз в толпе молчали. Никто не вышел.

– Вот так-то! – Леснер обмяк немного. – Я думаю, для понятливых будет достаточно того, что все рекламное время на метровых каналах отдается нам. Следовательно, конкурентов не будет. И у вас выбора не будет. Так что, если кто-то недоволен, то пусть сразу валит, пока отмашку не дали. А если кто желает про деньги узнать, то, как пророк, своим апостолом по финансам назначаю Эзополя. У него и спросите.

«Интересно, а где Апоков? – подумал Садовников. – Где же Александр Завенович? Какова же его роль?»

– Садовников!!!

Сергей проснулся и увидел Галину Васильевну Иквину, стоящую над ним. Если судить по ее удивленному лицу, то заснул он крепко, и разбудила она его, видать, не с первого окрика.

– Садовников, вы что, уснули, что ли?

– Да нет… Так… задремал слегка.

– Работать надо, а не спать, Сергей.

– А я и так работаю.

– Где же это видно, что вы работаете? Я сожалею, что пока не могу выделить для вас рабочее место с компьютером. Но если вам пришлось подождать в студии, то это вовсе не означает, что надо спать.

– А я на уровне подсознания работал, – зевнул Сергей. – Кстати, на роль Понтия Пилата еще исполнителя не подобрали?

– Какого еще Пилата?

– Римского наместника в Иудее.

– Какого еще наместника?

«О господи! – подумал Сергей. – Она, кажется, не знает, кто такой Пилат».

– Вот что я выяснила: Болгарина сегодня не будет. Он срочно уехал в Симферополь на гастроли. А пока, чтобы вы не спали, а занимались делом… – В руках у Галины Васильевны появилась бумажная стопка. – Я попрошу вас ознакомиться со сценарной заявкой новой передачи и еще прочитать сценарии нового сериала.

– Что это?!

На листке сценарной заявки, что лежала сверху, жирным шрифтом было выведено «Звезды не гаснут!». Сергей шумно сглотнул слюну, горько усмехнулся, но промолчал.

– Это Ольга Румянцева новую передачу придумала, – пояснила Иквина. – Ознакомитесь, устно выскажете свое мнение и все. А вот к этому, – она постучала пальцем по большой стопке, – попрошу отнестись серьезно. Тут первые шесть серий. Внимательно прочитайте, вникните, а потом мне расскажете, как вы все это поняли. На страничку или на две простым доходчивым языком опишите краткое содержание прочитанного и сформулируйте основную идею.

Сергей посмотрел на титульный лист большой стопки. Красивым, тщательно подобранным шрифтом на титульном листе было выведено название: «Неизвестная Россия». Далее в скобках было написано, что это стосерийный киносериал. В самом низу была обозначена дата написания. А фамилии авторов в правом верхнем углу почему-то покрыты канцелярской замазкой.

– А кто же авторы этой работы, Галина Васильевна? Или автор…

Иквина встрепенулась.

– Авторы – мы все. Я, Гендель, Вранович, даже кое-кто из американских специалистов принимал участие. Вот. А что касается самой идеи сериала, то она принадлежит Михаилу Юрьевичу и Александру Завеновичу. Видите, сколько авторов! Поэтому, чтобы не устраивать «братского кладбища», мы пока решили авторов не указывать вообще. А может, кто-нибудь еще по ходу дела подключится.

– Так… Та-ак… – Сергей растерялся. – Тогда зачем вам нужно от меня описание идеи доходчивыми словами, если вы – ее авторы?

– Зачем-зачем… Дед Пихто! – рявкнула Иквина. – Потому что я хочу, чтобы вы во всем этом разобрались сами, а не с моих слов! Потому что не исключено, что этот сериал вам придется дописывать или адаптировать. Не можем же мы разорваться на части!

– Адаптировать откуда – куда?

– Куда скажут, Садовников! А пока прочитайте и кратко сформулируйте идею! Да, кстати, я еще ни строчки не получила от вас про Иисуса Христа. А время идет, между прочим. Новый год не за горами. Еще надо и репетировать. Есть какие-нибудь соображения?

– Есть, – соврал Сергей.

– И вот еще… Хочу вам помочь… – На несколько секунд Иквина как бы засомневалась. – Уж коль мы с вами делаем российский вариант рок-оперы «Иисус Христос», то хорошо бы содержание увязать как-нибудь с Россией, понимаете? С русскими березками, куполами церквей, санями… и всем, что нам дорого.

– То есть как?! Что вы, Галина Васильевна? Какие русские купола? Славяне крестились тысячу лет спустя после прихода Христа. Во время Владимира Красно Солнышко, если мне не изменяет память. Да небось во времена Христа славянского народа как такового еще и не было. Какие купола? Какие сани?

– Знаю. – Иквина говорила хотя и неуверенно, но по-прежнему с властными интонациями. – Знаю, что тысячу лет спустя. Ну и что? Мы же с вами говорим, Садовников, о художественном произведении, а не о документальном репортаже. Ну, а коль скоро речь идет о художественной рок-опере, то почему бы не устроить что-нибудь вроде переклички времен с тысячелетним интервалом… Приход Христа – Крещение Руси, Тель-Авив – Владимир Красно Солнышко…

– Может все-таки Иерусалим, а не Тель-Авив?

– Да какая разница?

– Да, – согласился Сергей. – Теперь уже никакой разницы.

– Вот, – заканчивала разговор Иквина. – Если мы сумеем рок-оперу как-нибудь запараллелить с Россией, то может получиться и оригинально и вместе с тем – патриотично. Сразу двух зайцев убьем. Во всяком случае, Александр Завенович против того, чтобы слизывать западные варианты один к одному. И библейские истории – тоже… Вообще-то я вам завидую, Сережа. Вам дается столько свободы действия, а вы почему-то пятнами покрылись.

– Будут еще какие-нибудь указания? – Сергей встал, взял сумку.

– Да, – вспомнила Иквина. – Но это не сейчас. Это когда подойдете к финалу рок-оперы. Последние слова Болгарина должны быть такими: «Мессия не я. Мессия – это тот, кто придет следом за мной».

– Да-а? – удивился Сергей. – Ну и кто же следом за ним придет?

– Для вас это не имеет никакого значения. Ваша задача написать рок-оперу.

Покинув студию, проходя по шаболовским коридорам, Садовников все еще выбирал, как ему провести остаток дня. Очень хотелось поехать к Роману и поделиться последними новостями, поскольку плотина в очередной раз наполнилась до краев и содержимому нужен был выход, но с другой стороны он обещал навестить своего старого преподавателя Марка Соломоновича Полянского, который работал теперь на одной из кафедр Историко-архивного института. Вчера, разговаривая по телефону, Полянский очень обрадовался, что бывший студент собирается его навестить, но тут же спросил: «О, Сережа, я, наверное, вам понадобился по делу? Скажите честно». «Если честно, то по делу, простите меня, Марк Соломонович». «Я не обижаюсь, Сережа, – немного погрустнел Полянский, – Сейчас время такое… Навещаем только по делу. Но я все равно очень рад, что по неизвестному пока мне делу вы решили обратиться все-таки ко мне. Жду вас в институте, в любой вечер рабочей недели сразу после шести». «Спасибо, Марк Соломонович». Вот такой вчера состоялся между ними добрый телефонный диалог. И, чтобы продемонстрировать свое уважение к профессору, Садовников решил не откладывать визит и поехать в Историко-архивный прямо сегодня: «Руденко подождет. И день полноценно доработаю. И с рок-оперой надо спешить». Посмотрев еще раз на бумаги, полученные от Иквиной, которые он держал в руках, Сергей снял сумку с плеча, достал оттуда черную папку с изображением солнышка в правом верхнем углу, ту самую, которую нечаянно увел у Романа, и положил в нее сценарии. Все это опять в сумку. Застегнул молнию. Что-то словно кольнуло его, когда он проделывал эту нехитрую манипуляцию. Обернулся… Бледная и страшная, словно ведьма, восставшая из гроба, на него смотрела Ольга Румянцева. Такого взгляда у своей старой знакомой он не встречал никогда. Одержимый, концентрированный, гипнотический взгляд. Желтые немигающие глаза. Не сводя глаз со сценариста, Ольга медленно поплыла к нему. Именно поплыла, а не пошла. Она приближалась, не двигая ни единой складкой одежды, не нарушая осанки. Если бы у Садовникова был в кармане мел, он, наверное, очертил бы круг и стал молиться. Но молитв он не знал, да и мела в кармане не было. Тем временем Румянцева вплотную приблизилась к сценаристу и холодной ладонью ухватила его повыше локтя. Вроде бы мягкая, женская ладонь, даже по-девически хрупкие тонкие пальцы… Но ухватила так, что не вывернешься…

– Чего тебе?

– Сереж, а Сереж, – не своим голосом прошептала Румянцева. – Пойдем выпьем чего-нибудь. Мне надо с тобой поговорить.

– Да у меня сейчас и денег-то нет, чтобы тебя угостить, – попытался отвязаться Сергей.

– У меня есть…

– Так не пойдет, Оля… Ольга Борисовна… Угощать должен мужчина… В другой раз как-нибудь… Обязательно сходим куда-нибудь, посидим. Но сейчас я очень спешу.

– Десять минут.

– Извини, Оля. Нет… – Сергей старался не смотреть ей в глаза, чтобы не поддаться неожиданному гипнозу. – Нет и десяти минут. Меня ждет один очень уважаемый пожилой профессор. Это далеко отсюда. Если я опоздаю, то будет очень неловко.

Он повернулся к часам, висевшим на стене.

– О-о! Я уже опаздываю.

И, с трудом освободившись от ее руки, быстро зашагал по коридору.

Через несколько секунд ему показалось, что шагов стало больше, нежели мог воспроизводить один человек, когда идет по пустому коридору. Обернулся. Ольга Румянцева в полном молчании следовала за ним. Еще прибавил шагу. Румянцева не отставала. При первом же повороте повернул налево, чтобы проверить, действительно ли она идет за ним? Повернул. Повернула и Румянцева. Чуть ускорился. Ускорилась и она. «Может, побежать? – с тоской подумал он. – С ней точно что-то неладное. Идет за мной как одержимая, в полном молчании, словно бультерьер, которому дали команду. А молчание бультерьера означает только одно: выбор удобного момента и атака с летальным исходом. Нет, точно ведьма. Что ей надо? А коридор, как назло, пустынный… накинется, чего доброго, сзади, вцепится в горло, и никто тебе не поможет. Это ведь телецентр, а не городская больница. И даже не улица, где еще кто-то может помочь». Он вспомнил о давнем происшествии на телецентре, когда у одного из участников массовки после записи передачи случился инсульт. Человек упал прямо в коридоре, и в течение целого часа никто не оказал ему первой помощи. Более того, пока бедняга лежал без сознания, у него часы сняли и вытащили бумажник. Сергей опять обернулся. Румянцева по-прежнему не отставала.

– В другой раз, Оля, извини, – попытался улыбнуться Сергей. – А провожать меня не надо.

Ольга не отставала. Она только еще больше побледнела. Шла за ним, постепенно наращивая темп. «А ведь она без шпилек, – обратил внимание Сергей. – И разумеется, быстро бегает, как и все апоковские сторожевые». Лестничный пролет. Сергей спускается в лестничный пролет. И Румянцева спускается в лестничный пролет. Сергею стало по-настоящему страшно. Безо всякой иронии он представил себя, лежащего в растекающейся луже крови. И Румянцеву с окровавленной мордочкой, присевшую над ним. Мимо, как ни в чем не бывало, проходят телевизионщики, занятые своими делами. Операторы несут камеры, рабочие катят тележку: «Вы бы посторонились, ребята!» Проходит Гусин с рыбацкой поговоркой: «На то она и щука, чтобы карасик не дремал!» Выходит Буревич из гримерной с подведенными глазами: «Ольга Борисовна, что у нас сегодня со звуком? Где новые микрофоны? Скажите техническому директору, что воровать можно по-разному. Можно воровать, а можно во-ро-вать!» Проходит Катя Гендель: «Ой, Оленька! Кого это ты так? Садовникова! На твоем месте должна была быть я!» И наконец проходят Леснер с Эзополем, видят эту картину. «Юра, тебе перекусить не хочется?» – «Не откажусь!». А где же Апоков? Что сказал бы Апоков? Сергей вдруг осознал, что бежит. Несколько подзабытый шаболовский комплекс теперь запутал его, и он бежал среди незнакомых аппаратных и монтажных в надежде все-таки увидеть выход во двор. Но двери на выход не было. Страшная Румянцева, не отставая ни на шаг, преследовала сзади, в то же время не нагоняла, словно выжидая, когда Сергей израсходует силы. Невиданное дело – редакторша гонится за сценаристом, а не наоборот. Вдруг Сергей заметил мужской туалет. Быстро заскочил в него и заперся в крайней кабинке, благодаря Всевышнего, что щеколда не была сорвана. Хотя поможет ли? Леснер, например, любил повторять, что выполнение задачи стоит выше всяких «собачьих деликатностей», и легко, если ему надо было, врывался в женские кабинки. «Да не визжи ты! Мне вовсе не интересно смотреть, как ты какаешь. Мне баланс нужен! Сперва покажи баланс, а потом сиди!» В это время общая дверь в уборную отворилась, кто-то прошел как бы вдоль всех кабинок, а потом стал открывать дверцы одну за другой. Дернулась дверца и той кабинки, где спрятался Сергей. Потом посильнее… Но щеколда выдержала рывок. «А вдруг она полезет сверху?» – подумал Садовников и поднял голову…

 

* * *

– Что-то ты какой-то уставший, Сережа. – Марк Соломонович Полянский, крупный пожилой седовласый мужчина, достав из шкафчика печенье, стал разливать кофе. – Да сиди ты! Не суетись. Ты сегодня мой гость, так что позволь мне за тобой поухаживать. Встречался я тут недавно с твоими одногруппниками. Они рассказывали, что ты вроде как работаешь на телевидении, в «Видео Унтерменшн». Так ли это?

– Работал когда-то. Потом оказался не нужен. А теперь опять позвали на один проект. Впрочем, чувствую, что ненадолго…

– Надо же, «Видео Унтерменшн»… Такая крупная фирма. Наверное, самая крупная из рекламных фирм в России?

– Да, пожалуй что так, Марк Соломонович, – согласился Сергей.

– И, наверное, хорошо платят?

– Раньше хорошо платили, а сейчас не знаю… посмотрим. Как пойдет.

– Сережа, скажи мне честно… Я тебя помню как наилучшего моего студента, немного наивного и восторженного, но вместе с тем ответственного человека… Тебя сильно изменило телевидение?

– Наверное, да, – вздохнул Сергей.

– Пожалуй, я более прямо сформулирую вопрос, – задумался Полянский. – Ты довольно длительное время проработал на телевидении, в компании «Видео Унтерменшн»… Ты стал антисемитом?

– Да что вы, Марк Соломонович, – покраснел Сергей. – Как можно? Вы же меня знаете… Я всегда любого человека рассматриваю в отрыве от национальности… Да и вообще стоит ли об этом…

– Нет, ты мне честно скажи, – улыбался Полянский, отхлебывая кофе.

– Если честно, то, кажется… немножко становлюсь.

– Вот это оно и плохо. Я так и знал, – по-прежнему улыбался старый профессор. – Молодец, что признался. Я не обижаюсь.

Они сидели в помещении кафедры славяно-русской археологии. В аудиториях и коридорах тишина. Все ушли. Но было слышно, как за стенкой секретарша все еще стучала на машинке, видимо, желая закончить работу.

– Слышишь? – Полянский поднял указательный палец. – На машинке печатает. Можешь себе представить? У нас до сих пор нет компьютера. Ты не подумай, что Марк Полянский хочет оправдаться… показать, что евреи тоже могут жить аскетично и плохо… Я на самом деле мечтал бы иметь собственную маленькую кофейню и хороший автомобиль…

Он встал, походил по комнате, что-то бурча себе под нос, а затем заговорил громко, словно обращаясь к слушателям большой заполненной аудитории.

– Мы, евреи, конечно, удивительный народ. Своей драматической историей и особенностями национального характера вдруг добились того, что само слово «еврей» произносится с понижением в голосе, как будто говорящий боится кого-нибудь обидеть. А когда это слово летит с трибуны, то на физиономиях у слушателей появляется гримаса напряжения – дескать, прозвучало что-то непристойное или не к месту. Произнося слово «еврей», русский словно опасается, что его могут привлечь за оскорбление личности. А присутствующие в этот момент невольно оглядываются, ощущая себя соучастниками разговора на недозволенные темы. Хотя есть ли сейчас темы недозволенные? Наверное, нет. Неуместные есть, а недозволенных нет… Да. Мы – нация на чемоданах. Мы до сих пор не уверены, что нас не сгонят с места даже при наличии самых крепких документов на жилищное пространство. А значит, не можем спокойно выращивать георгины и разводить гусей, окружив себя высоким забором… Кровь – сильная штука. А в крови каждого нееврея до сих пор бродит формула, что нас обязательно надо гонять. Я общаюсь с умными, логически мыслящими, воспитанными людьми, но у каждого из них в некоторых ситуациях просыпается инстинкт преследователя, достаточно ему, например, увидеть зайца на подмосковной опушке… Это не мелочь, это зов предков, эхо которого не дает гарантии, что преследование евреев не повторится, особенно если опять наступят смутные времена…

– Не согласен с вами, Марк Соломонович, – перебил его Сергей. – Нынешние времена плутократии как раз дают власть тем, у кого деньги, а большинство евреев, насколько я знаю, молятся на золотого тельца и не упускают его… Простите, если обидел…

– В смутные времена, Сережа, и деньги, и даже золото могут одномоментно потерять свою ценность… Вот почему радикальные евреи борются за то, чтобы значимость денег всегда была выше значимости традиций, культуры и национального духа… Примитивно говоря, килограмм говядины важнее, чем хорошее стихотворение, автомобиль – выше, чем художественное полотно…

– Вы-то сами тоже так считаете, Марк Соломонович?

– Нет. Я считаю, что хорошее стихотворение выше, чем килограмм говядины, несмотря на то, что я еврей.

– Спасибо, Марк Соломонович.

– Пожалуйста… Ты вот что, Сережа, ты не перебивай меня. Дай договорить. Когда я обозначу дискуссию, тогда мы и поспорим. Итак, на чем я остановился? Ах да, мы – путники, вечные гости… Ты понимаешь, Сережа, что гость, то есть временный человек, не сможет быть рачительным хозяином или производителем ценностей, поскольку для создания чего-либо, как и для роста обыкновенной березы, нужны крепкие корни и уверенность, что земля, на которой ты стоишь, твоя. И еще надолго останется твоей. Школьники режут парты на уроках, потому что им не жить с этими партами. Пассажир электрички плюет в тамбуре, потому что ему выходить на следующей остановке. А зубной врач вставляет плохую пломбу, потому что через неделю ему переезжать в Соединенные Штаты. И дело вовсе не в национальности, а в синдроме временного человека. А этот синдром сопровождает нас вот уже две тысячи лет… Теперь говори.

– Говорить… И что же теперь со всем этим делать, Марк Соломонович?

– Как что делать? Как что делать? Правильно нас использовать! Вот что делать! Ведь существует масса поручений, с которыми лучше всего справится именно еврей! Произведи свой товар – и еврей перенесет его в нужное место на своих серебряных крыльях, отсними хороший фильм – и еврей добьется для него «Оскара», возьми неберущуюся высоту – и еврей прославит тебя, как словоохотливый путник, да еще накинет несколько сантиметров к твоей высоте! Благополучен тот народ, который использует нас как вечных путников, но горе тем, кто поручает нам производство… То же самое касается вашего художественного творчества… Еврей-менеджер – да. Еврей – самостоятельная креативная единица – нет. Бывают, конечно, исключения, но они, как известно, лишь подтверждают правило. Только на своей земле… Только на своей…

– А преподавание, Марк Соломонович? Я считал, да и вся наша группа считала, что вы – лучший преподаватель института.

– О! Преподавание… Преподавание – это нам по зубам. Преподавание – это компиляция и передача накопленных знаний. Это по нашей части, по части вечных путников. Тут нам есть чем гордиться. Вообще нашему народу много есть чем гордиться… Но когда я вижу телевизионную продукцию «Видео Унтерменшн», меня мороз пробирает по коже… Особенно как педагога… Гоните их оттуда… Гоните из павильонов, монтажных, редакторских кабинетов… Они погубят нас всех. Это я вам как еврей говорю. Как честный еврей.

 

– Как же их гнать? – выдохнул Сергей. – Палками?

– «Палками»… – улыбнулся Полянский. – Ох, русские, русские… Как вам такое в голову приходит? Еврейскими способами их гоните. Клин клином. Заходи почаще, я тебя, может быть, научу. Узнайте слабые места Леснера, Эзополя и прочих, нарисуйте блок-схемы с описанием психологических портретов… Тут, конечно, нужна долгая, кропотливая работа… Быть готовым вытерпеть унижение… Хотя… гляжу я на тебя, Садовников, вспоминаю, каким ты был в студенческие годы, и вдруг понимаю… Не способен ты профессионально терпеть унижения. В этом смысле тебе не повезло. Ты – самодостаточный творческий человек. А для «взломки» телевидения другой нужен.

– Что касается телевидения… Неужели нет других тропинок?

– Тропинок много, Сережа. Но чтоб без интриг… Вряд ли. Вот тебе еще одна… Добейся аудиенции у нашего президента и выпей с ним. Есть совершенно достоверная информация, что после бутылки водки можно просить у него все, что захочешь.

– Скоро двухтысячный год, Марк Соломонович. Президента будут переизбирать.

– А ты успей! Я понимаю: для того чтобы пробиться к нашему царю на прием, надо преодолеть множество редутов. Но в околопрезидентских редутах можно найти лазейки совсем другого свойства. Да, унижаться придется, но уже совсем не как творческому человеку. Раздели себя как бы на две части. Одна часть – Садовников – гомо сапиенс. Вторая часть – Садовников – творческий человек. Вторая часть сидит дома и пишет, а первую запусти. Один раз надо прорваться. Один только раз. А уж когда прорвешься и выпьешь с ним, то проси все, что захочешь. Хочешь – рыбную промышленность, хочешь – нефть, хочешь – алюминий… А ты попроси телевидение.

– Ну допустим, прорвусь, ну допустим, выпью. Но как же я попрошу у президента телевидение, если он наверняка таким же образом, то есть через посредство алкоголя, уже отдал его Леснеру?

– А ты скажи, что Леснер его предал, и налей еще по рюмке.

– Если все, что говорите, возможно, – заулыбался Сергей, – то почему сами не добьетесь самой высокой аудиенции и не возьмете себе… скажем, российское образование?

– Да стар я, Сережа, – Полянский тоже улыбался. – А президент так прямо и заявил в прессе, что ему нужны «молодые кадры». Со старыми он пить не любит. Старики много не выдерживают. Ну да ладно… Поерничали, подурачились, помечтали, а теперь давай перейдем к делу. Ты же пришел ко мне по какому-то делу? Ведь так?

– Так.

– Рассказывай.

Опустив голову, время от времени покрываясь красными пятнами от стыда, Сергей честно поведал старому профессору про заказ на рок-оперу. Рассказал о требованиях Галины Иквиной, что, дескать, все это должно быть переплетено с событиями Крещения на Руси. Признался в том, что смалодушничал вследствие финансовых затруднений. Не упоминал, правда, ничего о беседах с Романом Руденко. Да и к чему? Полянский с Руденко не были знакомы. Все время, пока звучал этот нелицеприятный монолог, старый профессор, скрестив руки на груди, не спускал глаз со своего бывшего студента. Когда Сергей закончил, сразу не отвечал. Долго ходил по комнате и думал.

– Я тебе не верю, Сережа, – наконец выговорил Полянский. – Вернее, не совсем верю… Выслушивая твой рассказ, я получил шоковое состояние два раза. Первый раз, когда услышал от тебя, что эти уроды выбрали темой Иисуса Христа. А второй раз, когда ты поведал мне, что согласился над этим работать… Что касается моего первого шокового состояния… что же, видать, Апоков с Леснером окончательно зарвались… Но они получат свое… Обязательно получат! – Он угрожающе поднял указательный палец и посмотрел вверх. – За один только замысел получат… шакалы. Чтоб у них лапки поотсыхали… Уверен в том, что эта тема им не улыбнется, не дастся… Даже если текст будет писать такой талантливый парень, как Сергей Садовников… Что касается моего второго шока. Его я получил, когда услышал, что ты согласился. Как ты наверное, ожидал, я должен был тебя презирать… Но я не презираю. Я не верю, что ты согласился на такую работу из-за денег. Я тебя слишком хорошо знаю, мой ученик. Да. Ты мягкий, обходительный. Но я никогда не верил в твое малодушие, тем более в такой позорной степени. Вероятно, ты задумал что-то сложное и не хочешь мне об этом рассказать. И не один задумал, а с кем-то… Ладно, можешь не рассказывать. Я спокоен, потому что ты, в конечном итоге, не способен сотворить зло. Я всегда внимательно следил за всем учебным процессом в нашем институте и обратил внимание на твой излюбленный прием. Ты никогда изначально не сопротивлялся маразму, а старался довести его до абсурда, чтобы чья-то глупость стала видна всем. Помню, как парторг-идиот накануне Дня Победы предложил изготовить огромный фанерный щит с изображением Рейхстага и воинов-победителей, стоящих на его ступенях. Вместо лиц воинов должны быть отверстия, чтобы желающие могли подставлять свои лица и фотографироваться на фоне разгромленного фашистского логова. Ха-ха-ха! И ты, помню, будучи студенческим культоргом факультета, с энтузиазмом поддержал эту идею.

– Да, Марк Соломонович, – улыбнулся Сергей, – активно поддержал.

– Щит изготовили, разрисовали, выставили, а через неделю парторга сняли. Ты этого специально добивался?

– Да, профессор. Так оно и было. Добивался, чтобы этот придурок своими же руками себя и убрал.

– Вот видишь? Способен ты, оказывается, на еврейские поступки! – захохотал профессор. – И если ты на этот раз задумал сделать что-то подобное, но в другом масштабе, то я с удовольствием тебя поддержу. Потом расскажешь… Главное, помни золотое еврейское правило – не подставляйся! А по завершении дела прощения у Всевышнего не забудь попросить.

– Да. Конечно. Извините, но сейчас действительно не могу обо всем рассказать. Я в этом деле участвую не один. Да и задачу толком пока не могу сформулировать. Все как-то расплывчато…

– Не обижаюсь. Так что тебе конкретно от меня надо?

– Владимир Красно Солнышко. Материалы о Крещении Руси.

 

* * *

– Полагаю, что общеизвестные материалы тебе ни к чему, а нужно что-нибудь особенное, да?

– Да. Лучше что-нибудь особенное…

– Ну, тогда идем вон к той стойке, там есть даже и подлинники…

Давя ботинками силикагелевые шарики, разбросанные по всему полу, они продвигались по институтскому подвалу, который и являлся хранилищем архивных документов. Каждая вторая лампочка не горела, отчего в обстановке серых облупленных стен и висящей в воздухе пыли создавалось тягостное ощущение. Хотелось как можно быстрее уйти отсюда. Наконец Полянский и Садовников подошли к старой деревянной стойке, вмещающей несколько запыленных ящичков.

– Представляешь, до чего дожили, – закашлялся профессор, – не можем позволить себе даже уборщицу для наведения порядка в подвале. Я уже не говорю о нормальной охране… Обратил внимание, какая тут охрана?

Сергей кивнул. Действительно, у дверей, которые вели в подвал, скучал один-единственный полудремлющий дедок, у которого, казалось, не хватало сил, чтобы задавать вопросы. Он только положительно кивнул, узнав профессора, а на Сергея уже и внимания не обратил.

– А ведь это очень важное хранилище, – продолжал Полянский, сверяя индексацию на ящичках с тем, что у него было отмечено в записной книжке. – Понадобятся каким-нибудь поганцам эти архивы, так они запросто их возьмут. Достаточно подобрать ключи к подвальной двери и к парадным дверям учебного заведения… Но всем пока, слава Богу, не до архивов… Передел собственности, последствия дефолта, металлы… нефть… быстрые и очень быстрые непосредственные деньги… А ведь когда-нибудь дело дойдет и до архивов. Кому-то понадобятся… Дойдет.

Отыскав нужный ящичек, профессор открыл его и вытащил стопку переплетенных пожелтевших бумаг.

– Вот это возьмем с собой наверх, там сделаешь ксерокопии. Здесь должны быть интересные сведения о киевском князе Владимире… Я по своей лени едва-едва занимался этим вопросом, хотя на самом деле данный отрезок отечественной истории заслуживает большого внимания… И личность князя, и его потомки… и сами обряды Крещения…

Когда они выходили из подвала, охранник-старичок уже спал глубоким сном, хотя по инструкции должен был записать в журнале номера выносимых документов.

– Безобразие, – прошептал профессор, наклоняясь к журналу. – Ладно, сами отметимся, не станем его будить… А сейчас иди на второй этаж в 204-ю аудиторию, там есть копировальная машина. Как все сделаешь, найдешь меня в кабинете… Да все-то не копируй… выбирай хотя бы в полглаза, а то бумаги не хватит. Тут много лишнего всякого…

В кабинет профессора Сергей вернулся через час. Полянский, как обычно, сидел за столом, с энтузиазмом что-то выписывая из толстенных монографий, но, когда поднял голову и посмотрел на вошедшего ученика, то снял очки.

– Что-то случилось? Ты какой-то потерянный…

– Вот, – положив переплет на стол, Садовников раскрыл его в том месте, где заложил закладку. – Три страницы вырваны, Марк Соломонович, причем самым грубым образом… Документ восемнадцатого века… Честное слово, профессор, это не я.

– Да верю, верю…

Полянский посмотрел на место, откуда были вырваны страницы, быстро встал и ушел в соседнюю комнату, откуда по-прежнему доносился стук печатной машинки. Обратно вернулся с амбарной книгой, озадаченно почесывая седой затылок.

– Ну вот, Сережа, случилось… Кому-то уже понадобились и архивы… как я и говорил… Хорошо, что хоть документацию аккуратно ведем… кто приходил, что заказывал… Ага, вот смотри, в сентябре девяносто седьмого года, то есть примерно два года назад, этими же материалами интересовался некий господин по фамилии Афанасьеу А.П. Странная фамилия…

– Афанасьеу?!

– А ты что, знаешь такого? – удивился профессор.

– Конечно, знаю! – У Садовникова загорелись глаза, как у человека, желающего срочно вывалить вагон информации. – Очень хорошо знаю, Марк Соломонович! Если, конечно, это тот самый Афанасьеу… Ну конечно, тот самый! А.П.! Тот, которого я знаю, как раз Александр Павлович.

– Странная фамилия… Афанасьеу…

– Конечно, странная, но это долгий рассказ. Короче, этот человек из «Видео Унтерменшн», один из технических директоров канала. Что тут сомневаться? Фамилия эксклюзивнейшая. Тем более инициалы совпадают.

– Ну и денек. – Профессор Полянский осторожно присел на стул, с глупым видом уставившись на подпорченный переплет. Садовников виновато посмотрел на своего учителя, словно бы все эти неприятности были как-то связаны с его визитом. Он действительно очень хорошо знал этого Афанасьеу и сейчас сбивчиво и напряженно думал, как бы этого Афанасьеу найти, заставить признаться в воровстве, а сворованные листы вернуть…

– Телевизионщики, значит… – тяжело вздохнул Полянский. – Легки на помине, сволочи. Только сегодня говорили о «Видео Унтерменшн», опасались, что архивные документы могут кому-то понадобиться, и вот те раз! Накаркали. Одного не пойму, зачем же им нужно было страницы вырывать? Попросили бы, я и так дал бы скопировать за символическую плату. И вырвали-то на очень интересном месте, засранцы… ну да, где как раз говорится про скуфети.

– Какие еще «скуфети», Марк Соломонович?

– Скуфети? Это рамочки. Рамочки такие были у князей и воевод во времена язычества… Не знаешь? Хотя, впрочем, откуда тебе знать? Это далеко не программное. Да и относится к весьма спорным вопросам. В своей практике я сталкивался с упоминанием скуфетей только два раза. Помимо этой рукописи, что-то встречал в центральных архивах… до пожара.

Полянский перевернул несколько страниц, пожелтевших, грубых, с засаленными краями.

– А-а… кое-что все-таки осталось… Даже рисунки таких рамочек в пример приведены. Откопировал?

– Да.

– Видишь ли, автор восемнадцатого века утверждает, что во времена язычества на Руси князья, воеводы, вообще люди, занимавшие высокое положение, помимо оружия при себе носили вот такие прямоугольные деревянные рамочки. – Он показал на рисунок. – Крепились они обычно на поясе, на длинной цепочке. Рамочка считалась одним из главных символов власти. Если какой-нибудь князь хотел произнести «верное слово» или озвучить приказ, которого под страхом смерти ослушаться нельзя было, то он подносил рамочку к лицу и через нее говорил. Представляешь? Простолюдины эти рамочки уважали и безмерно их боялись. Разумеется, такие рамочки далеко не всякому позволялось иметь… Вообще очень интересный способ концентрировать внимание на себе. Ну что еще? В зависимости от общественного положения владельца эти рамочки были оформлены в разной степени богато. Большое значение имел орнамент, украшающий скуфеть. У каждого удельного князя был свой собственный орнамент на скуфети, который знали все его холопы. Если другой князь завоевывал какую-нибудь волость, то старался в первую очередь завладеть рамочкой побежденного, а если не удавалось, то уже приучал к своей. Интересно, правда?

– Да. Очень интересно. В первый раз слышу об этом…

– Вот, здесь, – профессор указал на место, где «с мясом» были вырваны страницы, – была в подробностях описана скуфеть, которая принадлежала Владимиру Красно Солнышко… И целиком, и некоторые фрагменты подробно… Где я теперь все это возьму?.. Существует версия, что Владимир, когда решился на православное Крещение повсеместно, поступил очень хитро. Повелел всем князям и воеводам сдать ему эти рамочки, уничтожил их вместе с языческими идолами, а оставил лишь свою… Сам понимаешь, что после такой акции никто уже против него бунта поднять не мог, и Крещение удалось провести. Поначалу ведь люди не хотели креститься. И простолюдины не хотели, и удельные князья не хотели, и воеводы… Вот и посуди, как перевести население в короткое время из одной веры в другую? Это, кстати, самое весомое доказательство в пользу версии о скуфетях… Вот, значит… Оставив в целости свою единственную рамочку, Владимир исколесил всю Русь, раздавая «верное слово», заставляя тем самым принять христианство. Парадокс, конечно, – языческий символ помог всеобщему Крещению! А когда дело было сделано, то вроде бы Владимир уничтожил и свою скуфеть… А может, и не уничтожил… неизвестно… Вот здесь, как раз где вырваны страницы, должно было быть подробное описание скуфети князя Владимира… Описание ее орнаментов… А они вырвали… Сволочи…

– А почему «скуфеть»? Что означает само слово?

– Ой, Сережа, это лучше к филологам. Я так понимаю, что «скуфеть» – какая-то производная от слова «искушение», или наоборот, «искушение» – производная от «скуфети»… Точно не знаю. Возможно, и произносилось это слово немного иначе, ведь буквы «эф» как таковой не было в русском языке… Вот так, значит… Рамочка всегда была желанной добычей для любого самозванца…

– Неужели самозванец сам не мог изготовить такую рамочку? Заказать мастеру…

– А вот не мог. Не мог! Из мастеров только единицы умели ее делать как надо, и все эти люди были на учете. Да и состав лака, скорее всего, был засекречен. Полагаю, что применялись и фосфорные добавки. Впрочем, что это я тебе все пересказываю? Ты же скопировал, дома и почитаешь. Лучше скажи мне, кто такой Афанасьеу?

– А вы не запомнили, когда он к вам приходил? Пучеглазый такой, маленького роста, с большой головой, жидкие седеющие волосы, заискивающие интонации, по-южному произносит звуки «г» и «в», почти что не выговаривает…

– Не помню. Должно быть, не до него было… Даже на фамилию не обратил внимания. Афанасьеу… Откуда такая странная фамилия? Он что, румын?

– Да нет, – улыбнулся Садовников. – Александр Афанасьеу – кубанский казак.

 

Глава 12 Бушующая Кубань

– Садовникоу! Напиши, пожалуйста, про кубанских казакоу. У «Тихом Доне» Шолохоу про донских написал, а про кубанских никто не пишет, хотя кубанские казаки лучше донских.

– Чем же они лучше?

– Да всем. Донские – вялые, тихие, как и сам ихний Дон. А кубанские бурлят, как и сама полноуодная Кубань. Бушуют!

– Я не Шолохов, Саша. Я так не напишу.

– Ну хоть как-нибудь напиши. Должен написать. Мы, кубанцы, все-таки становой хребет усех казакоу!

Ой вы, тони глубокие! Ой вы, поля раздольные! Ой ты, ковыльная степь на ветру, стук копыт с бравым присвистом, мельканье шашек да удалой остроконечный прапорец! Скачут казаки, скачут на радость матерям да на страх врагам, скачут, защитники Отечества, рачители славы народной. А впереди всех на племенном жеребце – кубанский казак Александр Афанасьеу! Такую фамилию Афанасьеу получил, когда устраивался в «Видео Унтерменшн», а точнее, в дочернюю фирму Алексея Гусина «Два с половиной крыла». Главная ошибка при оформлении состояла в том, что свою фамилию он начитал гусинской секретарше по телефону, когда та оформляла пропуск и документы на работу. С именем и отчеством «Александр Павлович» прошло все более или менее гладко, но когда дело дошло до фамилии, то тут-то и случился казус. Секретарша, молодая рафинированная москвичка, прежде никогда не выезжавшая ни на Украину, ни на Кубань, и не видавшая живьем ни лошади, ни коровы, даже и предположить не могла, что некоторые южане так дико могут произносить букву «г» или окончание фамилий на «ов» или «ев».– Как-как? – в третий раз переспросила девушка.– А-фа-на-сь-еу! – прокричал в трубку кубанский казак.– А вы не могли бы начитать по буквам? – растерялась девушка. – А то что-то непонятно…– Что же тут может быть непонятного? – вздохнул Александр. – Очень распространенная фамилия. Ну, если хотите по буквам, то так и быть, начитаю по буквам. Первая буква фамилии – «А» – «арбуз», понятно?– Понятно.– Вторая буква «Ф». «Филин» – птица такая, понятно?– Понятно.– Потом опять «А» – «Арбуз», потом «Н» – «Наталья», потом опять «А» – «Арбуз», потом «С» – «Саранча». Насекомое такое, слышали?– Слышала. Понятно. Буква «С». Записала.– Далее, мя-а’кий знак.– Какой знак?– Мя-а’кий. После «С». Получается «Сь».– А-а, ну да… догадалась, «Мягкий знак».– Потом «Е» – «Елена». И последняя буква «Уэ».На другом конце провода опять наступило молчание, обозначавшее раздумье.– Неужели не понятно? – Будущий обладатель пропуска начал выходить из себя. – Последняя буква «Уэ»! Зверь такой есть «Уолк»!– Уолк?– Да. Уолк. У нас на Кубани есть такой зверь – Уолк, который поросят да овец таскает.Секретарша не стала больше ничего уточнять (куда больше?!), а только мысленно посетовала на свою неосведомленность: «Что же, наверное, действительно на Кубани есть такой зверь Уолк, который таскает поросят и овец», – и оформила кубанцу пропуск на фамилию «Афанасьеу».Впоследствии, уже работая в компании, Афанасьеу несколько раз пытался переоформить пропуск и деловые документы, показывая свой паспорт, где фамилия была напечатана правильным образом, и даже один раз пожаловался на несправедливость самому Леснеру. Но Леснер, которого фамилия «Афанасьеу» забавляла, его не поддержал. Немигающим взглядом уставшего человека он просканировал просителя с головы до ног и произнес короткую фразу, которая раз и навсегда сняла все вопросы.– А тебе не все равно, лупоглазое быдло?

Обычно самая интересная часть жизнеописания начинается со времени совершеннолетия героя. Поступки, хорошие они или плохие, начинают приобретать значение для истории, когда герою исполнилось 17–18 лет. Бывают, конечно, исключения. Пушкин с Лермонтовым уже в четырнадцатилетнем возрасте писали зрелые стихи. Надя Рушева в двенадцать создала свои лучшие рисунки. Моцарт задолго до семнадцати прослыл гением. Кто там еще? Борис Беккер в шестнадцать лет – первая ракетка мира. Гайдар в шестнадцать, говорят, полком командовал… Ну и хватит. Про юного Александра Афанасьеу ничего примечательного сказать было нельзя, кроме того, что однажды, заходя в воду, наступил на живого сома, очень боялся собак и помогал отцу чинить трактор. Поэтому детский и юношеский периоды мы опустим, а сразу перейдем к зрелому возрасту, когда все подвиги, собственно, и совершаются. После окончания школы в родном поселке Джигинка Краснодарского края Афанасьеу поступил в московский физико-инженерный вуз. И весь мир предстал перед ним в доброй доперестроечной суете в виде лекций, семинаров, лабораторных работ и веселых гулянок в общежитии, в которых он всегда принимал живейшее участие. Он много рассказывал сверстникам о достоинствах казачества, щеголяя щеточкой своих кубанских усов. Заявлял, что принадлежит к старинному кубанскому роду каких-то Боканов, которые всех «мочили» и проявляли особый «казачий ероизм» (героизм). И никто из сокурсников не замечал в этом смешном пучеглазом покладистом пареньке скрытой ненависти ко всем, кто был ростом выше, чем метр шестьдесят один сантиметр. Именно таким ростом обладал Александр Павлович Афанасьеу. Уже тогда он подбирал обувь на высоких каблучках, уже тогда пытался кучерявить волосы на голове, чтобы выглядеть выше, по ночам подбегал к турнику и висел на нем, чтобы вытянуться хотя бы на пару сантиметров. Но, когда ему стукнуло девятнадцать и все сроки для увеличения роста истекли, Афанасьеу вошел в состояние скрытой депрессии, только изредка получая удовольствие, когда какой-нибудь дылда задевал головой лампочку, а еще лучше – ударялся о перекладину дверного косяка. «Мой рост позволяет мне ходить с ‘ордо (гордо) поднятой ‘оловой!» – громко шутил Афанасьеу, и все смеялись. (Для легкости чтения особое кубанское произношение опустим на время). «Мужчина должен быть невысок, кривоног, волосат и вонюч!» – шутил Афанасьеу в компаниях с девушками. И девушки тоже смеялись, хотя предпочтение отдавали все-таки другим. Корпус женского общежития располагался как раз напротив корпуса, в котором проживал Афанасьеу, и частенько, нарушая комендантские запреты, он вместе с одногрупниками пробирался туда, чтобы найти наконец свое счастье или хотя бы удовлетворить проснувшееся естество. Но девушки, обитавшие в корпусе напротив, как назло, почти все имели хороший рост и относились к Афанасьеу не с той степенью серьезности, на которую рассчитывал потомок Боканов. Они часто звали его в гости, смеялись над его юмористическим самоуничижением, а когда дело доходило до главного, дипломатически выпроваживали, оставляя у себя скучных гренадеров, тех самых, которые задевали головой дверные косяки. «Видал, Николай, какой Сашок живой и остроумный! Вот бы и ты у меня таким был. А то сидишь, как памятник, да только водку наливаешь. Скучно с тобой». А затем уже шло обращение к Афанасьеу: «Сашенька, Саш! Смотри, на часах уже без пяти одиннадцать. Тебе пора. Иди к себе в корпус, иди-иди… У нас сегодня вахтерша строгая…»Но вот в один прекрасный день крылатый ангелочек все ж таки послал стрелу в удачном направлении, после чего победоносно вскинул руки и отбросил в сторону опустевший колчан. Поймавшая стрелу была не царевной и не лягушкой, но в целом вписывалась в усредненные показатели московского физико-инженерного института. Звали эту девушку Еленой Малш. Жила она в общежитии как раз напротив, и уступила она Александру после огромного количества реприз, которые он предварительно выпросил у местной команды КВН.Как это часто бывает после первого гормонального шока, Афанасьеу влюбился без памяти, чего сразу нельзя было сказать о Елене Малш, которая к тому времени перепробовала половину мужского корпуса. Вот и к началу их бурного романа с Александром Елена в общем-то не была свободна и преподнесла кубанскому казаку серьезного соперника в виде толстого аспиранта с красивым именем Викентий Островский. Это соперничество, именуемое в простонародье как «дерби лузеров», а затем полная и безоговорочная победа стали в совокупности первым жизненным подвигом Александра Афанасьеу, о котором долго судачил весь студенческий городок. Уже и сейчас почтенные отцы семейств, встречаясь на юбилейных мальчишниках и перебирая в памяти события далеких студенческих лет, которых не вернуть, вдруг хлопают друг друга по плечу: «А помнишь?!» – и тут же, перебивая один другого, при этом скабрезно хохоча, воспроизводят в деталях борьбу Афанасьеу с Островским, сражение, которое на полгода поглотило внимание просвещенной институтской общественности.Награда для победителя, то есть Елена Малш, как раз принадлежала к тому типу девушек, которых, вообще говоря, следует опасаться. Маленькая, черноволосая, с любопытным носиком, с писклявым голосом, довольно смазливой мордашкой и карикатурным строением ног, она принадлежала как раз к тому разряду барышень, которые завидуют всем подряд и свою зависть бережно проносят до преклонных лет, передавая детям, а если посчастливится, то и внукам. Наблюдая, как любимый внук играет в песочнице с чужим пацаненком, бабушка Елена вдруг замечает, что чужой мальчишка ловче складывает песчаные «пасочки». Тут же бабушка Елена знакомится с этим ребенком, не скупится на шоколадку и осторожно выведывает все, что возможно, о его родителях. Затем при случае знакомится с его родителями, проникает в гости, заводит семейную дружбу, которая рано или поздно заканчивается крахом для ничего не подозревающей семьи. Увольнением с работы отца удачливого ребенка. Разменом квартиры в связи с разводом супругов. И, в конце концов, отъездом малыша в другой район города, после чего внук бабушки Елены играет в песочнице один. Пострадавшие от интриг бабушки Елены если задним числом и догадывались, что это ее рук дело, прежде всего недоумевали, неужели такая нелепая цель может оправдывать такое огромное количество манипуляций. Но они просто не знали Елену Малш молодых лет и поэтому не могли понять, что эликсиром жизни для нее являлась сама борьба, а не какие-то там результаты. Если взять чистый лист бумаги и разделить на две половины, прочертив линию посередине, слева обозначить цели, а справа – все, что ради этого было наворочено, то картина получится настолько неправдоподобно асимметричной, что никакой следователь не взялся бы разгребать ни одно из этих дел, так и не поверив в реальность причинно-следственных связей.Вот, например:

Ну и тому подобное.Что же касается соперничества Афанасьеу с Островским, то результат для нее самой был заведомо ясен, а потому и малоинтересен, важно было другое: запустить такую круговерть около своей персоны, чтобы о ней, о Елене Малш, говорил весь студенческий городок и говорил так, как будто речь шла о голливудской или политической знаменитости.Как уже было сказано, Елена Малш завидовала всем, а в первую очередь, высоким и стройным соседкам по общежитию, и при случае с удовольствием отпилила бы им ноги или повыкалывала глаза. Но, увы, правила диктовала строгая советская действительность, которая мало кому давала проявить свои лучшие качества, заложенные еще в генах… Кому угодно, но только не студентке родом из Липецка Елене Малш. Уже на втором курсе она обозначила одно очень сильное преимущество перед сверстницами: ложилась в постель с молодым человеком уже на второй день знакомства, и в мужском корпусе ее физиологические особенности знали и обсуждали почти все.Параллельно выяснилось, что студенты общежития физико-инженерного института – народ ленивый, и вместо того, чтобы обламывать желанную подругу месяцами, в конце концов заваливались к Елене Малш и при этом старались обращать внимание только на верхнюю, более выгодную часть ее туловища. Благодаря такому плюрализму Елена оказалась в центре внимания молодых людей, и стройные девственницы из того же общежития недоумевали, чего же хорошего находят мужики в этой каракатице? А вот так вот, девушки! Вот так вот, красавицы! Путь к сердцу мужчины лежит даже не через желудок, а несколько ниже. А путь этот не тернистый. Не Гойя, не Ломоносов и не Магеллан.Александр Афанасьеу, конечно же, знал о гостеприимстве своей возлюбленной, поскольку слухи в студенческом городке растекаются быстрее, чем в кварталах Неаполя. Приклеивая улыбку, выслушивал пьяных рассказчиков, которые стали ему молочными братьями, но он в то же время был уверен, что рано или поздно обязательно всем отомстит. И отомстил! И отомстил двадцать лет спустя. Отомстил, хвастаясь «Мерседесом» и дачей на Рублевском шоссе перед растерявшимися сверстниками. Искорки в его мутных глазах восклицали: «Завидуете!? Это вам за то, что вы моей женой пользовались, сволочи! Вот так-то!»Ну да это мы слишком далеко забежали вперед. Вернемся к деталям поединка Афанасьеу-Островский, во многом определившим жизненный путь кубанского казака.Уже давно прошли четвертьфиналы и полуфиналы, в которых соперники выбывали из-за неявок, и вот наконец федерация очертила круг из двух неуступчивых претендентов на руку… (чуть было не сказал: «сердце») Елены Малш.Первой ошибкой Островского стало то, что он попытался развеселить Елену Малш теми же самыми КВНовскими репризами, что и Афанасьеу, но только двумя днями позже.– Ой, какой ты остроумный, Викеша! – хихикала Елена, но мысленно уже отметила, что Афанасьеу оказался проворнее и ухватистее хотя бы в плане воровства реприз.Второй ошибкой Островского явилась полная его убежденность, что в альянсе мужчины с женщиной мужчина всегда главный.– Ну конечно же, главный, Викеша! – подпевала Елена, но тут же вспоминала слова Афанасьеу, который вчера стоял перед ней на коленях: «Ты мой ‘лавный путеводитель в жизни, моя любоу! Ты – мой ‘енерал!»Третья ошибка Островского заключалась в том, что, выходя из женского корпуса общежития, он невнимательно смотрел на кусты, что разрослись у самого фасада. За ними прятался Афанасьеу. И как только Викентий возвращался обратно к себе, Афанасьеу тут же, подарив вахтерше половину сиреневого букета, поднимался к разогретой Елене. Ему удалось преодолеть такое чувство, как ревность, что позволило в жизни быть гибче и толерантнее. А вот Островский своей ревности так и не преодолел. В дальнейшем они конечно же установили слежку друг за другом, но и тут Афанасьеу действовал изощреннее. И если Островский поздно вечером попросту стучал в комнату, где жил кубанский казак, чтобы удостовериться, что тот ночует на своем месте (а то и пригрозить, чтобы нигде не шлялся), то Афанасьеу обычно посылал в разведку одногрупника в комнату Островского с просьбой закурить, отсыпать сахара или чайной заварки, а то и задержать соперника за игрой в преферанс.Четвертая ошибка Островского. Он не сумел грамотно снять квартиру. Когда дух поражения уже витал в воздухе и, по опросам общественного мнения, шансы его были один к четырем, Островский пошел на крайность. Договорился о съеме квартиры в районе метро «Кантемировская», чуть ли не силой завел туда Елену и запер ее вместе с дефицитными консервами. По вечерам приходил с цветами, купленными на последние аспирантские деньги, молча сидел перед ней и гладил ее руку (ох, эти запоздалые элементы нежного романтического ухаживания!). Этот период времени, вообще говоря, мог стать переломным, как сражение в Арденнах во время Второй Мировой войны. Выросшая на тыквенных семечках и бабских сплетнях, Елена Малш вдруг впервые ощутила себя похищенной принцессой, и Викентий своим поступком напоминал девушке о некогда читаных «Руслане и Людмиле», «Спящей красавице», а то и лермонтовской «Белле».

 

Но тем не менее, когда под окнами появлялся Афанасьеу, прознавший о месте заточения своей любимой, и молча укоризненным взором смотрел на нее, ей вспоминался еще и Гомер со своей легендой о Троянской войне, в которой кубанский казак мог исполнить роль Париса, а Островский, соответственно, ревнивого Менелая. Вот только жаль, что Ахиллы, Гекторы и Аяксы совершенно не собирались принимать участия в боевых действиях, а сидели в общаге и пили «жигулевское» пиво. А когда шли в туалет, то ударялись головой об дверные косяки. «Какие же они все бессердечные и равнодушные к женской красоте, кроме Александра и Викентия», – сокрушалась Елена. К вечеру опять приходил Викентий. Кубанский казак из-под окон исчезал. И опять – цветы и поглаживания руки. Спящая красавица – Белла. Пушкинская Людмила – Белла… Белла… А Островский? Может быть, он – Печорин? Через четыре дня все закончилось. Хозяин квартиры пришел вместе с милицией и выгнал Островского.

Гой вы, поля широкие! Гой вы, степи ковыльные! Гой ты, черная шапка набекрень, острая сабля да громкое «ура» над поверженным врагом! А вот и девицы с рушниками встречают героев хлебом-солью. Славно дрались казаки, соединители русской земли. А пуще всех на племенном жеребце – кубанский казак Александр Афанасьеу.

Как только Парис догадался, что Елена Прекрасная мечтает быть кем-нибудь похищенной, он тут же попросил в деканате распределение для себя и для нее в закрытый город Арзамас-16, за колючую проволоку, в самый засекреченный из всех номерных городов. А уж туда никакой Менелай при всем желании никогда бы не смог пробраться. Даже при поддержке Ахилла и Аякса. Вот так закончилась очередная Троянская война.

На несколько лет для Елены и Александра наступила тихая спокойная семейная жизнь. В маленьком закрытом городке снабжение по меркам советского времени было очень хорошим, в магазины завозили колбасу, венгерские сапожки и польские штаны, по тротуарам бродили голуби, а в местном ДК показывали кинофильмы. Проще говоря, все условия для того, чтобы забеременеть и ждать первенца. Елена родила сразу двоих. Одного назвали Пашей, а другого Алешей в честь родителей, соответственно, Александра и Елены. Один был похож на Малш, другой на Афанасьеу, и ни один на Островского, что очень радовало кубанского казака. Афанасьеу по субботам за государственной водочкой рассказывал новым друзьям про доблесть кубанских казаков и про род Боканов, от которого он произошел. Елена потихоньку ссорила соседей и сотрудников по работе, а по вечерам ходила в магазины. Но вот грянуло веселое время перестройки, после чего закрытые города стали терять свои привилегии и колючую проволоку, а у кубанского казака появились неожиданные проблемы.

– Хочу стать режиссером! – неожиданно заявила Елена, просматривая очередную серию «Санта-Барбары». – Хочу обратно в Москву! В Арзамасе больше делать нечего.

– ‘олубь (голубь) мой! Зачем тебе быть режиссером? – пытался отговорить ее Афанасьеу, вспоминая об Островском и старых знакомых. – Лучше откроем сеть ‘азетных ларькоу (ларьков) или платных туалетоу (ладно, хватит, обойдемся пока без специфического диалекта). Деньги не пахнут. Зачем куда-то ехать?

Но Елена не отрывала глаз от прямоугольной рамки новенького «JVC».

– Я же сказала, что хочу стать режиссером, а ты, как всегда, очень приземленно мыслишь. Ты еще скажи, давай свиней разводить.

– А хоть бы и свиней… Доходно. И навык есть. У нас на Кубани знаешь какие свиньи были! Принцессы! А режиссером, по-моему, муторно очень. И навыка у тебя нет…

– Это у меня нет навыка?! – Елена включила видеомагнитофон на режим записи и повернулась к мужу с искаженным от злобы лицом. – Да я весь ваш отдел срежиссировала! Да я всех твоих друзей срежиссировала! Соседей срежиссировала! И тебя! Кем бы ты без меня был?! В общем, так: если не хочешь ехать, то я поеду одна и детей с собой заберу. Понял?

– Понял, понял, моя Елена.

Даже и сейчас Афанасьеу боялся себе признаться, что в изнурительной борьбе с Островским и последующих семейных буднях настоящая победа досталась все-таки Елене Малш.

В результате усилий, потраченных на удержание семьи и взращивание детей, эта особа приобрела для казака такую ценность, что поневоле он стал первым воплотителем ее манипуляций и идей. Вот почему (опять забегаем вперед) в сорок пять лет он выглядел примерно на все шестьдесят и, тем не менее, где бы то ни было, всегда с благоговением именовал свою супругу не просто «Елена», а «Моя Елена».

Лишь только один раз (еще дальше забегаем вперед), один только раз прозрение случится. Но произойдет это на смертном одре, когда, вконец полысевший, с дряблой кожей и полусгнившими ногтями, он приподнимет палец и произнесет: «Ведьма!», увидев лицо склонившейся жены. Но Елена не обидится, а только улыбнется. Александр Павлович Афанасьеу использован до конца. От начинки до фантика. И если в левую часть таблицы, которую мы начертили специально для Елены Малш, занести строку «попадание на телевидение», то в правой части можно смело публиковать полное собрание сочинений Ги де Мопассана, сценарий телесериала «Санта Барбара», Генриха Манна, ну и, пожалуй, Александра Дюма.

А пока, цокая шестисантиметровыми каблуками, Александр Афанасьеу идет по коридорам того самого шаболовского телекомплекса, где расположилась часть телекомпании «Видео Унтерменшн». Сегодня у него скверное настроение. Он переживает вчерашний разговор с супругой. Во время которого она заявила, что ей для дела обязательно надо «уединиться» с Алексеем Гусиным. Еще на прошлой неделе он почувствовал недоброе, когда Елена Афанасьеу (она получила пропуск с такой же фамилией, как и у мужа) что-то нашептывала мужниному шефу с протяжным напевом: «Ле-о-ош-ш». А вчера выяснилось, что оказывается, надо «уединиться». Да… дела… «Елена, моя Елена, ну как же так? Я же кубанский казак, у меня же есть гордость». «Ты не на Кубани, мой дорогой, и не в Арзамасе, а в Москве. Работаешь в крупной телевизионной компании. Так что оставь свою гордость своим вонючим землякам, и пусть они с нею сдохнут». «Но у нас же дети с тобой, моя Елена…» «Да, кстати, насчет детей. Детей сам заберешь из садика. Леше купишь новые варежки, он их в смоле испачкал. И Паше такие же купишь, а то он обзавидуется». «Но я… но я этому Гусину отомщу», – скрипел зубами Афанасьеу. «Обязательно отомстишь. Вот это уже слова мужчины».

Прилагая огромные усилия, Афанасьеу все же одержал победу над собой и жене больше возражать не стал. На минуту закрыв глаза, он представил себя кубанским Григорием Мелеховым. Представил, как размахнулся дедовской шашкой, что висела в родительском доме на стене… Геть! И покатилась окровавленная голова Алексея Гусина. «Вот тебе, сволочь, за мою Елену и за твой рост метр восемьдесят три! Что-то я давненько не рубал вас, собак!» Афанасьеу наморщил лоб, припоминая. «Давненько…» Здесь следует добавить, что последней жертвой казака был как раз Сергей Садовников, который прямо сказал Елене Афанасьеу, что режиссера из нее не получится. Да еще, скотина, имел рост метр восемьдесят один. В результате многомесячных тихих манипуляций, устроенных казаком и супругой, Садовников был уволен, так и не понимая, за что. «А может, она и права, что так делает, – Александр еще раз подумал о Гусине и Елене. – Пока молодая, надо использовать. Надо использовать…»

С этими мыслями он остановился у двери с табличкой «Эзополь Юрий Михайлович». «Так, Эзополь. – Он посмотрел в блокнот. – На этой неделе всего один раз…» Это осуществлялся стратегический план под названием «Примелькаться», который разработала его супруга. По ее оценкам, Афанасьеу 3–4 раза в неделю должен был встретиться глазами с Эзополем, Апоковым, и не менее двух раз с Леснером, чтобы постоянно напоминать о себе и потихоньку становиться своим. Была пятница, а с Эзополем он встречался на этой неделе всего только один раз. Что ж, надо будет подождать у кабинета, потерпеть. А как будет открываться дверь, сделать вид, что проходил мимо и остановился, уронив авторучку. Держа специально купленную авторучку наготове, осмотрев свой костюм, он стал ждать, но совсем некстати в коридоре появился Алексей Гусин.

– Что, Юрия Михайловича караулишь? – осклабился Гусин, подойдя к подчиненному.

– Да нет, просто остановился, копчик прострелило, – пробурчал казак и свободной рукой взялся за копчик.

– Понимаю, копчик… – закивал Гусин. – У меня раньше тоже копчик простреливало, а сейчас, видишь, запросто вхожу.

С этими словами он безо всяких церемоний вошел к Эзополю и захлопнул дверь.

«Сволочь, – подумал Афанасьеу, – собирается «уединиться» с моей Еленой, да еще издевается… Мог бы вести себя поскромнее… Но ничего, скоро я пробьюсь поближе к Апокову, и тогда уж посмотрим…» Он с деловым удовлетворением вспомнил корпоративную вечеринку, куда его пригласили вместе с женой, и не просто пригласили, а еще и попросили подготовить какой-нибудь художественный номер. Просьба была продиктована заранее, и Афанасьеу целых две недели репетировал кубанский перепляс. На вечеринке было шумно. Трещали бенгальские огни. Открывалось шампанское. На свободный пятачок, что расчистили перед VIP’ами, по очереди выходили сотрудники и произносили тосты за процветание «Видео Унтерменшн». Ведущий прочитал стихотворение, посвященное Леснеру, Эзополю и Апокову. Буревич с Гусиным стояли насупившись, потому как в стихотворении не были упомянуты ни разу (этот ведущий-поэт в компании больше не работает). И вот объявили произвольную часть программы. «Не сейчас! Не сейчас! – Елена сдерживала кубанского казака. – Не видишь, Апоков с Леснером куда-то отошли… А вот, возвращаются… давай, ни пуха тебе!» Запомнив нужные ботинки, Афанасьеу бросился в середину круга и пошел вприсядку, не поднимая головы. Несколько головокружительных разворотов, затем авангардные фрагменты на четырех точках не помешали ему идентифицировать туфли Апокова и Леснера, к которым, словно невзначай, он приближался, топая каблуками, в полуприседе, похлопывая ладонями по полу и по груди. «Танцуй, казачок!» «Давай, зажигай, Афанасьеу!» – кричали из толпы. Вот главная обувь вечера уже близко, перед самыми глазами. Вот, правая туфля Апокова тюкнула левую туфлю Леснера: смотри, мол, как старается сотрудник. Вот наконец одобрительное движение темно-зеленого ботинка Леснера, словно растирающего пятнышко на блестящем паркете. Мелкая дробь ладошками по паркету, как бы поиск диалога с очень важными ботинками. И властное движение носком второго ботинка Леснера – мол, хватит, убедился, можешь вставать. Афанасьеу распознал намек, встал, но тут же поскользнулся и упал на заднее место (падение репетировалось загодя и было вычитано из известного произведения А. Грибоедова)…

На несколько секунд в зале установилась абсолютная тишина, все смотрели на VIPов… И тут вдруг Апоков дико захохотал, после чего немедленно засмеялись все и зааплодировали, улыбнулся и Леснер… Афанасьеу встал, хотел было поскользнуться и упасть еще раз, но перехватил злющий и ревнивый взгляд Гусина: «Я тебе упаду еще раз, сволочь!»

– Позвольте вам представить мою жену, Елену Афанасьеу!

Елена уже стояла тут как тут, страстным взором пожирая то одного, то другого VIPа.

– Елена мечтает стать режиссером монтажа…

Михаил Юрьевич не спеша оглядел Елену, потихоньку опуская зрачки сверху вниз… Остановился на уровне примерно в тридцати сантиметрах ниже пояса, скривился, равнодушно зевнул, но все-таки махнул рукой. Апоков же взял кубанского казака под руку и отвел в сторону.

«Слушай, господин Афанасьеу, у меня будет к тебе деликатное поручение…» Господин Афанасьеу! Вы слышите, земляки! Вы слышите, товарищи по институту! Вы слышите, арзамасские друзья! Позднее Гусин долго допытывался, что за поручение дал ему Апоков и зачем Афанасьеу ездил в Историко-архивный институт, да еще в рабочее время. Так и не выпытал. Как вспоминает, так мстит. А поручение было очень странным. До сих пор Елена укоряет: «Что же ты не откопировал бумаги для себя?» «Апоков не велел». «Что значит не велел? Как бы он проверил?» «Ну как я мог осмелиться? Такой большой начальник…» «Знаешь, где у меня твои начальники?» «Знаю…»

Открылась дверь кабинета Эзополя, обрывая воспоминания. Вышел Гусин.

– Слушай, старик, я так и знал, что ты все еще здесь. У меня есть для тебя поручение. Съездишь на три дня в Суздаль, там проводится фестиваль кукольной анимации, разведаешь обстановку. Прямо сегодня вечером садишься на поезд и поехал. Откладывать не имеет смысла.

– А можно я с собой Елену возьму?

– Нет. Нельзя. Я ей тут работы подкину. В общем, ей монтировать и монтировать днями и ночами. А вот детей можешь с собой прихватить. Куколки, мультфильмы и все такое… Я думаю, это им будет интересно и полезно.

– Зачем же на три дня, Алексей? Хватит и одного дня…

– Не хватит, старик, поверь мне, я тебе как профессионал говорю, не хватит. Вот, значит… а если у тебя какой-то вопрос к Юрию Михайловичу, то скажи мне, я ему передам…

– Да нету у меня вопросов.

– А раз нету, то чего стоишь, зря время теряешь? Отправляйся на вокзал.

– Сейчас… Копчик пройдет, и поеду.

– Хм… Копчик… Пожалуй, за три дня ты не справишься. Уедешь на пять дней.

Гусин развернулся, зашагал по коридору и исчез за углом. Через минуту вышел Эзополь. Думая о чем-то своем, рассеянно глядя под потолок, он сплюнул в сторону и попал на Афанасьеу. Афанасьеу уронил авторучку…

– Ой, Сашок, это ты? Извини, пожалуйста, я не нарочно, – смутился финансовый заместитель Леснера. – Ты такой невысокий, удобный, я тебя с урной перепутал. Кстати, а где урна? Куда ее унесли? Извини еще раз, пожалуйста.

– Да ничего, ничего, – улыбался Афанасьеу, вытирая пышные усы. В душе же у него пело, звенело, ликовало! «Сашок! Он назвал меня Сашком!»

«Надо же, какой покладистый, толерантный человек, – рассуждал Эзополь, удаляясь от своего кабинета, оставив застывшего Афанасьеу, глядящего ему вслед. – С такой выдержкой далеко пойдет… далеко. Эх, Троцкий-Троцкий, Лев Давидович Троцкий! И за что же ты казаков-то гонял в двадцатых годах? Такой вроде добрый необидчивый народ… Вот только часто на глаза попадаются…»

 

Глава 13 Ночное открытие

– Серый, вставай, уже десять утра! Хорош дрыхнуть.

– Я же просил – не раньше одиннадцати…

– Вставай! Тут по второму каналу анонс твоей передачи «Звезды не гаснут!».

– Да ты что!

У Сергея сразу пропало желание досыпать. Он вскочил и уставился на монитор, который Руденко повернул прямо к его дивану. На экране, сосредоточено морща лоб, выступало хорошо знакомое лицо Алексея Гусина и заканчивало рассказ о трудностях, с которыми пришлось столкнуться при создании проекта, и о самих создателях. «… И вот оставался самый последний этап, очень ответственный… Надо было придумать название, – поднял брови выступающий. – Как корабль назовешь, так он и поплывет. Было предложено несколько неплохих вариантов, примерно пять или шесть. Мы долго спорили и сошлись на том, что варианты в общем-то равноценные… Что делать? И тогда Александр Буревич предложил следующее… Записать все названия на листочках, листочки разложить на столе и перевернуть… И первый, кто войдет в студию, пусть наугад возьмет один из листочков. Там и будет название передачи. Представляете, как мы волновались?.. Первой, кто зашла, оказалась наша сотрудница, монтажер Елена Афанасьеу…»

На этих словах студию показали общим планом, затем оператор направил камеру на Елену Афанасьеу, которая стояла почему-то с двумя маленькими сыновьями.

– Эта провинциальная грязь своих детей во все анонсы тащит, – прокомментировал Руденко. – Зачем?

– Подожди, не мешай.

«Волей жребия, – продолжал Гусин, – выпало как раз то название, которое придумал генеральный директор канала Александр Завенович. Что же, да будет так».

Все находящиеся в кадре заулыбались. Затем опять лицо Гусина, крупно.

«Итак, будьте с нами на Российском канале! По пятницам в 20:00 «Звезды не гаснут!». Удачи вам! Берегите себя!»

Анонс закончился, пошла реклама.

– Ну, что скажешь? – еле сдерживая смех, спросил Руденко.

– А что я скажу… на лету подметки рвут, шакалы.

– Не обидно?

– Нет. Говна не жалко. Тем более, я уже привык…

Поскрипывая зубами, Сергей поднялся с дивана, сходил в ванную, умылся и, только когда вернулся после утренних процедур, обнаружил, что в комнате накурено до чрезвычайности. Роман уже сидел за столом, перекладывая разбросанные листы, осунувшийся, с мешками под глазами. Но при этом сами его глаза дико и даже как-то победоносно блестели. Пальцы, перебиравшие бумаги, нетерпеливо дрожали. Вне сомнения, этот человек за ночь проделал колоссальную работу и, наверное, пришел к интересным выводам…

– Ты не представляешь, – произнес Роман. – каких мне усилий стоило тебя еще раньше не разбудить…

– Накурено-то как… Ты что совсем не спал, что ли?

– Нет, конечно, – дико улыбался Роман. – Не спал. Такие новости… Разве тут уснешь?

– Какие новости?

– Сергей, поверь мне… С приходом двухтысячного года что-то серьезное или даже страшное произойдет. Мне интуиция подсказывает… Какая-то особая аура зависает в пространстве. Воздух уплотняется…

– Точно, уплотняется. Вон как накурено!

– Я… в глобальном смысле.

– В глобальном? Может быть, – пожал плечами Сергей. – Что-то с аурой, особенно если судить по вчерашнему поведению Румянцевой…

– Насчет Румянцевой… Не может ли быть… Например, бешенства матки?

– Вряд ли, – почесал затылок Сергей. – Я ее давно знаю. Когда-то хорошая была девушка, адекватная, даже нравилась.

Руденко внимательно смотрел на товарища.

– Серега, попробуй вспомнить, что в тебе было такого, за что тебя можно было бы преследовать?

– Да ничего во мне такого не было. Одет как обычно, никого не обижал, стоял, укладывал папку с бумагами в сумку… Тут она подошла, схватила меня за локоть… Потом погналась…

– Ладно, давай перейдем к делу. – Роман вернулся к бумагам, которые ему вчера вечером вывалил Садовников перед тем как отключиться. Взял несколько листочков, на которых было что-то написано от руки. – Кажется, я вроде бы в форме и могу начинать говорить. Начнем с твоей рок-оперы… Это ты в метро писал?

– В метро. Только начал…

– Ладно, хотел сказать, что так не рифмуют… Отложим пока… Теперь вот. – Он взял в руки стопку бумаг с сериалом «Неизвестная Россия». – Слушай меня внимательно, я прочитал все шесть серий и совершенно искренне тебе признаюсь, что это хороший труд. Я не верю, чтобы люди из «Видео Унтерменшн» могли такое написать. А кто писал, ты не знаешь?

– Не знаю. Мне Иквина сказала, что они это вместе написали…

– Хм… Все вместе? И она, значит, и Гусин, и Апоков…

– Да-да, именно так.

– Знакомо, знакомо, – улыбнулся Роман. – Поразительное свойство у этой компании представляться чужими работами, даже если в этом нет особой нужды. Гусин, например, когда напивался, говорил, что и «Форест Гамп», и «Криминальное чтиво», и «Список Шиндлера» на самом деле придумал он, когда жил в Америке… Только у него украли… Хотя, насколько я знаю, даже свои несчастные «Диалоги о рыбаках» вчистую скомпилировал… Ну да ладно, сейчас о другом… Вот это, – Руденко постучал ладонью по бумажной стопке, – очень хорошая работа. Правда, все поля исписаны какими-то заметками про енотов, но, как я понял, к сериалу эти заметки никакого отношения не имеют. Какой-то идиот поначеркал, и все… Так вот, о сериале. Здесь есть очень интересные соображения о генетической памяти. И не просто соображения, а все доказывается. Доказывается! Эта работа подтвердила некоторые явления, которые происходили и со мной. Иногда я не верил сам себе, думал, что глючу или натыкаюсь на случайные совпадения… Но теперь окончательно убежден, что толковые художественные работы несут в себе куда больше истины, чем какая бы то ни было публицистика. Как бы понагляднее?.. Во! Слепые философы гораздо лучше видят окружающий нас мир, чем прагматики со стопроцентным зрением, да еще и с биноклем.

– Ты о чем?

– А вот о чем. Я теперь могу объяснить некоторые сны, которые приходили ко мне из очень далекого прошлого.

– Из какого прошлого?

– Из очень далекого… И это не просто полиперсонификация, о которой иногда пишут, заставляя читателя уверовать в возможность переселения душ. Нет, я о другом… Мне снилось ровно то, что происходило с моими предками. Именно с моими… Вот, например, как-то снились фрагменты из Второй мировой войны. Причем все это я видел, как выяснилось, глазами своего деда. Не удивительно?

– Ну, так это объяснимо, – усмехнулся Сергей. – Твой дед, должно быть, рассказывал, что с ним происходило. У тебя это отложилось в памяти, а потом снилось.

– Да нет же! Нет! – многозначительным шепотом заговорил Роман. – Он, мой дед, рассказывал мне все ЭТО, после того, как ЭТО мне приснилось! После! Ты понимаешь, после! Я ему первым про ЭТИ сны рассказал! Мой дед чуть с табурета не упал, когда такое от меня услышал! Потом, правда, объяснил мне, да и, наверное, себе, что подобных происшествий за время войны было немало… На этом и успокоился. Он вообще про войну не любил рассказывать. Молчал. А когда я ему про свой сон рассказал, охнул, странно так на меня посмотрел и сразу разговорился. Это было давно, я учился тогда еще на первом курсе. И дед мой был еще в удовлетворительном здравии. Ну вот, значит… Снилось мне, что я был сержантом, мы отступали, оставили город Клин и расквартировались в деревне Кусково. Теперь слушай, после своего рассказа я от деда узнаю, что он всю войну прослужил сержантом, в сорок первом году его рота оставила город Клин и расквартировалась в Кусково!

– Может быть, и у Гусина возникают подобные видения, когда он представляется автором «Криминального чтива»?

– Да иди ты к черту! – обиделся Роман. – Будешь слушать или не будешь?

– Ладно, извини, буду, – Сергей подавил улыбку.

– Ну, так вот. Мне снилось, что в один морозный день лошадь из нашего военного хозяйства ушла в лес, и ротный поручил мне ее найти и вернуть. Разрешил взять с собой не ружье, а трофейный немецкий автомат. И у деда, как выяснилось, тоже был немецкий автомат! Представляешь? И ему тоже поручили найти лошадь! Ну как тебе совпаденьице? Ты понял?! Теперь слушай, что было дальше… Иду я, значит, иду по лошадиным следам, вернее, снится мне, что я иду по лошадиным следам. Следы ведут в лес. Продираюсь среди кустарников и вдруг слышу: «Хальт!»

Оборачиваюсь… в пятидесяти метрах от меня немец стоит и целится из автомата. Я рук поднимать не стал, бросился за дерево, попробовал выстрелить… Заело! Немец тоже пробует выстрелить… слышу, как щелкает затвором… Тоже заело… Вот. И дед мой точно такой же случай про себя описал.

– И что дальше?

– А ничего. Разбежались. Просто у обоих смазка застыла на морозе.

– И все?

– Все.

– Что-то уж не больно героический эпизод, – вздохнул Садовников. – И развязка так себе.

– Слушай, при чем тут «героический»? Причем тут развязка, ты, романист чертов! – рассердился Роман. – Мы, кажется, о другом говорили… развязку ему подавай… Может, хочешь узнать, удалось ли мне найти лошадь?

– Кстати, интересно.

– А вот этого я тебе сказать не могу. Сон оборвался.

– А деду удалось?

– Да. Удалось. Нашел и привел лошадь. «Негероический эпизод»… Или вот еще из войны… Снилось мне, что бомба пробила деревянную крышу и угодила в погреб. Все, кто прятался в погребе, погибли, а те, что проигнорировали бомбежку и поленились в погреб лезть – выжили… И я среди них… С отделением моего деда точно такая же история приключилась… Не многовато ли совпадений?

– Многовато, – согласился Сергей.

Роман с удовольствием отметил, что у его друга все меньше оставалось желания шутить. Пытаясь побороть вялое состояние после бессонной ночи, он сбегал на кухню, приготовил кофе в турке на двоих. Потом аккуратно разложил бумаги на столе в той последовательности, в которой было бы удобно к ним обращаться как к доказательствам.

– Еще вспомнил… Снился удивительный случай, – продолжил воспоминания Роман, отхлебывая кофе. – Дело происходило на рыбалке. Поставили мы с друзьями несколько переметов. Остались на ночь. Сидим, бухаем… Вскоре на одной из лесок колокольчик зазвенел. Тащим, еле-еле тащим, и вдруг из воды рога появляются! Мы так перепугались, что разбежались кто куда. Потом собрались, перекрестились… Вытащили… Оказалась, утонувшая коза.

– Ты рыбалкой увлекался?

– Нет. Никогда. Но отец мой был заядлым рыболовом. И я в точности, в подробностях описал ему случай, который реально, наяву с ним произошел. Ну, как тебе генетическая память?

Сергей закрыл глаза. Попробовал вспомнить, бывали ли когда-нибудь и у него такие же просветленные сны, иллюстрирующие случаи из жизни его родственников или родителей… Бывали! Бывали!

– А однажды, – разошелся Роман, – мне снились времена татаро-монгольского ига… Скачет на меня ордынец в личине, наставив копье с крюком, а я в его коня из лука целюсь… стрелы у меня, помню, были с красным оперением… Впрочем, стоп! Это фол… Предка, который мог бы все это подтвердить, давно уже нет. И ты смеяться начнешь. А с тобой надо быть доказательным…

Роман допил кофе и убрал чашку со стола.

– Так вот. – Он еще раз постучал по стопке бумаг с сериалом «Неизвестная Россия». – В этой работе как раз доказывается, что генетическая память может передавать образы, увиденные нашими предками, и даже отношения к этим образам. Здесь написано про то, как одному русскому парню, бывшему детдомовскому сироте, вдруг привиделось в деталях изображение дома, принадлежавшего его прадеду, потомственному дворянину, которого расстреляло ОГПУ. И вот, уже будучи взрослым, он попадает в Москву и узнает этот самый дом в районе Сретенки. Никто его никак не мог проинформировать. В детдоме он воспитывался с годовалого возраста… о своей родне не знал ничего… Далее появляется у него друг, специалист по вопросам генома… Впрочем, дальше пересказывать не буду. Сам почитаешь… Тут, правда, только первые шесть серий…

– Но сериал – это выдумка, – сам того не желая, перебил его Сергей.

– Зато мои сны – не выдумка. И воспоминания моего отца и деда – не выдумка… Почему ты мне не веришь? А в этом сериале много знакомых мне сентенций и логика есть… Теперь перейдем к самому интересному…

Руденко взял в руки ксерокопии, которые Сергей привез из Историко-архивного института, встал и начал расхаживать по комнате, словно желая подчеркнуть значимость своих умозаключений.

– Пришло время поговорить о ксерокопиях, которые ты привез от профессора Полянского. Но сначала я расскажу тебе еще об одном интересном явлении, которое наблюдаю в последнее время… Я репетиторствую, подрабатываю тем, что обучаю математике одного оболтуса, который собирается поступать в какой-то задрипаный институт. Случай почти безнадежный, потому как парень совсем тупой. Две дроби сложить не может, вернее, не мог до последнего времени. И вот настал момент, когда мне надоело сидеть у него в квартире, и я записал свои лекции на видеокамеру. Отдал ему несколько кассет с записями, чтобы тот обучался с экрана. И что же ты думаешь? Прошел всего месяц, а парень сейчас в такой форме, хоть на мехмат документы подавай! А до этого я с ним два месяца вживую возился и без толку.

– Ну что ж, бывает… – пожал плечами Сергей. – Прорвало…

– Бывает?! – У Руденко снова загорелись глаза, несмотря на усталость от ночных бдений. – Вот теперь смотри! – Он поднес к Сергею два листочка. – Смотри! На этом листочке изображена древняя рамка, то бишь скуфеть, одна из тех, которые ты откопировал, а на этом – чертеж обычного телевизионного монитора. Ничего не замечаешь?

– Пока ничего… разве что у скуфети есть орнамент по периметру, а у телевичка – нет.

– Это да. Но соотношения! Смотри! Соотношения длины и ширины совпадают!

– Да, действительно совпадают…

– Случайность? – Роман взял из пачки с ксерокопиями еще один листок. – Вот, полюбуйся, совсем другая скуфеть, совсем другой орнамент, но соотношение точно такое же, как у телевизионного монитора!

У Сергея застучало в висках. Желание насмехаться пропало уже давно, но появилось желание справиться с бурей догадок и версий, которые вдруг разом пронеслись в заболевшей голове. Он молча отыскал среди вороха откопированных листков изображение еще одной скуфети… Жестом попросил у Романа линейку… Приложил линейку к прямоугольным изображениям… Опять то же самое соотношение…

– Ты хочешь сказать…

– Да. Именно это я хочу сказать.

Руденко победоносно скрестил руки на груди, выпрямился и гордо выставил вперед ногу, как это сделал бы ученый, только что совершивший великое открытие, или полководец, принявший ключи от города. Потом захохотал полным злодейства хохотом Мефистофеля. А когда перестал смеяться, наклонив голову, тихо спросил:

– Давай колись, дружок, что тебе еще рассказывал профессор Полянский?

– Марк Соломонович говорил, – спешно и с волнением в голосе отвечал Сергей, – что через такие рамки передавалось «верное слово». Не верить было нельзя… Ослушаться нельзя… Князь или воевода подносили рамку к лицу и произносили…

– Тут об этом написано. Что еще?

– У каждого князя была своя рамка со специфическим орнаментом… Орнаменты не повторялись…

– И это я понял из ксеры. – Находясь в состоянии победного возбуждения, Роман вновь стал перебирать листочки с изображениями скуфетей. – Тут написано… Вот эта рамочка галицкого князя Болеслава, вот эта из Новгорода, а вот эта принадлежала какому-то Торопу… Кто такой Тороп? Полянский ничего тебе не говорил про Торопа?

– Нет… еще говорил, что князь Владимир в период Крещения такие рамочки изымал, уничтожал, оставил только одну свою. И уже через нее убеждал всех подданных принять новую веру…

– Хм… Убеждал… Приказывал!

– Что-то еще… а, ну да, кажется, орнамент покрывали особой флуоресцирующей краской… Роман, как ты думаешь, вот это сочетание сторон прямоугольника, оно что, магическое?

– Может быть, и магическое, – пожал плечами Руденко. – А может быть, стало магическим вследствие того что к этому сочетанию привыкли, и отклонений не допускалось. Магическим может стать все, к чему привыкает человек, а он, зараза, может к чему угодно привыкнуть… И передать это по наследству. Понял, почему телевизору верят? Потому что наши предки вот этим скуфетям безоговорочно верили! Срабатывает генетическая память! Да, сериал «Неизвестная Россия», конечно, выдумка. Но как помогла эта выдумка, чтобы разобраться… Я сейчас как раз подумал о людях, которые утвердили соотношение размеров кадра, а значит, и монитора – три на два, или, как принято говорить для красоты, 36 на 24…

– Это в общем-то объяснимо, – поднял голову Сергей. – Из-за свойства человеческого зрения… У нас два глаза, и поэтому разные углы зрения по горизонтали и по вертикали…

 

– Да, я это знаю, но почему именно 36 на 24, а, скажем не 35 на 21? И у телевизионных экранов, и у скуфетей 36 на 24. Опять случайность? Не-ет, браток. Слишком много случайностей… Это генетическая память сработала у тех, кто создавал кадр… Да.

– Все-таки в голове не укладывается, что генетическая память вот так вот… из поколения в поколение через несколько столетий… Ты действительно веришь в такую живучесть генетической памяти?

– Верю. Не только сам верю, но, мне кажется, что и тебе то же самое доказал.

Роман опять заходил по комнате взад-вперед, время от времени поглядывая в окно. Сергей продолжал неподвижно сидеть на стуле. Оба молчали, но думали, безусловно, об одном и том же.

В двух головах одновременно происходил анализ новостей, добытых за последние дни, новости увязывались с событиями двухлетней и большей давности. Иногда оба мыслителя встречались глазами, улыбались, кивали друг другу, как бы соглашаясь с ответом на один и тот же вопрос, словно возымели дар телепатии или приобрели язык жестов, на котором общаются маги-шарлатаны со своими ассистентами, когда дают представления в переполненных провинциальных ДК. Роман все чаще подходил к окну, потом наконец остановился возле него, устремив взгляд в сторону любимого Ясеневского лесопарка, и часть разговора с Сергеем провел вот так, не поворачиваясь к собеседнику.

– Ну и как ты думаешь, зачем господину Афанасьеу понадобилось изображение скуфети князя Владимира Красно Солнышко? И не откопировать понадобилось, а вырывать самым грубым образом три листа? Три главных листа.

– Я тоже как раз об этом думаю, – кивнул Садовников. – Вряд ли он это для себя делал. Афанасьеу в общем-то быдло. Он, конечно, способен на воровство, но только на такое воровство, которое принесет непосредственную выгоду. А тут дело не на поверхности… Скорее всего, он выполнял чье-то поручение… И догадываюсь, что это было поручение человека, который владеет вопросом уж по крайней мере, не меньше, чем мы с тобой. Так?

– Так. Правильно рассуждаешь, – подтвердил Роман, не отрываясь от окна.

– Ну-ка вспомним, – опять задумался Сергей, – по амбарным записям Полянского, Афанасьеу приходил в Историко-архивный два года назад… Тогда стопроцентным начальником у него был Гусин, помимо жены, конечно… Сейчас он вроде как пытается отойти от Гусина и активно доброхотствует перед самим Апоковым… Но это сейчас… А тогда все-таки – Гусин…

– Нет. Апоков. Апоков давал поручение, – уверенно произнес Роман.

– Два года назад?

– Да. Два года назад. Как раз два года назад, перед тем как меня выгнали, я присутствовал на одной уничижительной вечеринке, где Афанасьеу демонстрировал кубанский перепляс. Потом с ним целую минуту о чем-то разговаривал Апоков. Этого достаточно. Апоков! Ну конечно, поручение давал Апоков! Не будет генеральный директор с мелкой сошкой целую минуту без личного интереса трепаться. Контакт состоялся уже тогда. К тому же, сам посуди, точный орнамент рамочки князя Владимира нужен человеку, который владеет эфиром. Апоков владеет эфиром, а Гусин – нет.

– Эфиром… и почему именно скуфеть князя Владимира?

– Непонятно, что ли? – Роман на несколько секунд оторвался от ясеневского пейзажа и повернулся к собеседнику. – Скуфеть князя Владимира просуществовала долго. Настолько долго, что все подданные привыкли именно к ее орнаменту, а про остальные позабыли. Скуфеть князя Владимира и есть самая главная, самая верная скуфеть. Вот почему ее чертежи и стырили. Вопрос теперь в том, как все это будут использовать. Первое, что мне приходит в голову… В нужное время подадут на телеэкране орнаменты владимировской скуфети. Народ и так до сих пор верит рамке, если она 36 на 24, а с нужным орнаментом по периметру поверит вдесятеро! Вот тогда в центр помещай все, что угодно. Вот тогда все, что будет произнесено с экрана, станет истиной в первой и в последней инстанции. Резонно?

– Пожалуй что так, – согласился Сергей. – Я и сам об этом подумал, просто сначала хотел услышать твою версию.

– Во! Одна голова хорошо, а две иногда лучше. Редкий случай.

Роман опять повернулся к окну, а Сергей мысленно возобновил экскурсию в кабинет генерального, перебрал в памяти некоторые подробности разговора с Александром Завеновичем.

– А ведь он, скотина, неспроста рамочку перед лицом держал, когда меня допрашивал…

– Неспроста, неспроста… И со мной семь лет назад такое же проделывал неспроста у себя дома…

– Что-то выпытывал, выпытывал… А потом начал убеждать, что якобы у тебя есть собака по кличке Тузик. Ты знаешь, я сейчас вспоминаю свое состояние, которое испытывал, когда видел его рожу в прямоугольнике… Необычное состояние, состояние подавленности, что ли… Очень хотелось все рассказать как на духу… а со всем, что он скажет, – согласиться. Насчет собаки я с ним даже согласился и… легче стало.

– Все это говорит о том, Сережа, что в тебе течет кровь наших несчастных предков – славян, которых вот такими рамочками и обрабатывали. Кстати, а та рамочка, которую ты видел у Апокова в кабинете, была с орнаментом?

– Не помню точно, хотя вроде бы какой-то орнамент был нарезан.

– Цветная рамочка?

– Нет. Не раскрашенная.

– Ну что же, – довольно хмыкнул Роман. – Этот аргумент, пожалуй, в нашу пользу. Я так думаю, что, если бы орнамент был в точности как у владимировской скуфети, да еще и раскрашен нужным образом, то ты бы меня с потрохами сдал, и не помогла бы никакая сила воли… Интересно, как же она выглядит, эта владимировская скуфеть? И почему Апоков с полуфабрикатами экспериментирует? Не может главную рамку по чертежам воспроизвести? Странно…

– Может быть, те три страницы он для Леснера доставал? А потом спохватился…

– Вряд ли. Вряд ли для Леснера. Эти два старых приятеля на самом деле ненавидят друг друга… А теперь, – Роман осторожно отошел от окна, – посиди дома пока один, запрись и никому не открывай. А я пойду выйду, кое-что проверю. Кажется, за нами установлено наружное наблюдение. Я вон ту невнятную фигуру уже не в первый раз вижу…

– Ты там поосторожнее.

– Ага.

Руденко надел куртку, обулся и вышел из квартиры. Сергей, как и обещал, заперся. Затем подошел к окну, некоторое время наблюдал за Романом, который быстрым шагом уходил в сторону густо растущего кустарника родного лесопарка. Когда его фигура исчезла среди желтеющих зарослей, Сергей сел на диван и пытался привести мысли в порядок.

«Куда он побежал? Что за наружное наблюдение? И что это за чудеса, до которых мы сегодня с ним доболтались? А ведь действительно, просветленные сны у меня были… И у многих бывают. Но вот только странным образом устроен человек. Не верит в чудеса. Не верит в то, что реально не может себе представить, но при этом спокойно живет в обстановке бесконечности Вселенной. Да еще и голосует за тех, кого показывают по телевизору. Так кто же сумасшедший? Роман, который ночью включил свое абстрактное мышление и сделал потрясающее открытие, или вот эти… миллионы пожирателей рекламы? Соседи по подъездной лестнице, пассажиры общественного транспорта, посетители овощных рынков, клиенты больниц и родильных домов… Да нет, не могут они все быть сумасшедшими, не может такого быть, чтоб все… Тогда в чем же дело? Неужели в соотношении 36 на 24? И действительно… А как иначе объяснить всеобщее повальное желание смотреть по телевизору всякое дерьмо, верить и радоваться этому дерьму? Да. Скорее всего, что так… Скуфеть. Генетическая память и древняя языческая рамочка-скуфеть. Вот отгадка… Удивительно, как же Марк Соломонович Полянский до этого не додумался… И как жаль, что до этого, вероятно, додумался какой-то недобрый человек. Неужели Апоков?»

Взгляд Сергея остановился на каракулях, которые он набросал вчера вечером в вагоне метро, вспомнил фразу, которую в обязательном порядке потребовала от него Галина Иквина: «Мессия – это не я. Мессия – это тот, кто придет следом за мной». Ну и кто же придет следом за вами, господин Болгарин? О Господи, прости… Кто же придет за Вами, Иисус Христос?

В это время со стороны прихожей донеслось характерное щелкание. Кто-то вставлял ключ в замочную скважину и пытался повернуть язычок. По всей видимости, с первого раза справиться с замком не удалось, и щелканье повторилось. Затем еще… Ожидаемого скрипа от плохо смазанных дверных петель так и не последовало. Роман не может открыть? Садовников подошел к двери.

– Роман, это ты?

На лестничной площадке молчание.

– Роман, это ты, что ли? – еще громче произнес Сергей.

Ответа не последовало. Сергей посмотрел в дверной глазок. Темно. Либо глазок был поврежден (глазок вставлялся недавно, и Сергею еще не приходилось им пользоваться). Либо все обозрение заслонил кто-то с другой стороны.

– Рома, если это ты, то чего молчишь? – в третий раз громко спросил Сергей. – Открыть не можешь?

В ответ ни звука… Через некоторое время послышались тихие шаги удаляющегося человека. И… пустая лестничная площадка в ракурсе дверного глазка.

Сергею стало не по себе. Он ощутил участившееся биение собственного пульса и покалывание в похолодевших кончиках пальцев. Представлять себя жертвой нападения грабителей в спасительном воображении, как он сделал бы в иной раз, почему-то не хотелось и не получилось бы. Будучи не в силах перебороть состояние неопределенности и подступавшего страха, на цыпочках отошел от входной двери и вернулся в комнату. Осторожно сбоку посмотрел в окно. Не возвращается ли Роман? Нет. На открывающемся взору участке никого не было, кроме пожилой женщины с коляской, которая двигала куда-то по своим делам. «Ну и на фига, спрашивается, он убежал? – Сергей рассердился на Романа. – И что он сможет доказать, если поймает этого наблюдателя? Еще вопрос, кто кого поймает…» С неприязнью вспомнил картину последствий недавнего обыска. «Да, опасно живет парень. Может, он задолжал кому-то и не говорит? Тогда почему во время обыска ни денег, ни документов не тронули? Непонятно… И кто это минуту назад пытался открыть дверь?»

Сергей сильно вздрогнул, когда раздался телефонный звонок. Трубку не взял. «Не моя квартира, не мне и трубку брать». Звонок повторился. Потом еще несколько раз… Сергей наконец решился ответить. Взял трубку. «Алло, я вас слушаю…» Опять молчание. Затем – короткие гудки. Сергей опять подошел к окну. «Да где же он?» Во дворе никого не было. Пасмурная погода. Липы и березы Ясеневского лесопарка невесело покачивали потемневшими осенними ветвями. Опять появилась та самая тетенька с коляской, но шла уже в другом направлении…

Неожиданно заработал дверной звонок. Сергей осторожно прислонился к глазку. Опять темно…

– Кто там?

За дверью опять молчание.

– Почему не отвечаете?!

За дверью кто-то кашлянул, потом наконец последовал вопрос.

– Тамбовской картошки не желаете, хозяин?

– Нет, спасибо, не надо.

– Хорошая картошка, белая, без нитратов, последний мешок.

– Картошки у самих полно. Отойдите от дверного глазка! – строго потребовал Сергей.

Стоящий за дверью не послушался. В окуляре глазка по-прежнему ничего не было видно. Затем донеслось тихое перешептывание. Значит, стоящих было как минимум двое.

– Как же это – не надо картошки? В прошлый раз хозяин этой квартиры сказал, чтобы картошку доставили обязательно, – настойчиво проговорил все тот же голос. – Вы ведь не хозяин этой квартиры, верно?

Сергей растерялся. Может быть, действительно Роман заказывал картошку, просто забыл об этом предупредить? В то же время просил никому не открывать… А эти еще и глазок заслонили… да ну их к черту!

– Я не хозяин, – дрогнувшим голосом проговорил Сергей. – Я родственник хозяина этой квартиры. Когда он вернется, тогда у него и спросите. Отойдите, пожалуйста, от дверного глазка! Зачем вы его заслоняете?

– Но картошку-то мы принесли. Мы что, за просто так издалека ехали? Откройте дверь! Сами посмотрите, какая хорошая картошка!

– Я сказал, картошки не надо! До свидания!

Хотел было добавить: «А то милицию вызову», но вспомнив, что у Романа хранится в большой комнате, прикусил язык.

Опять за дверью послышался шепот. Потом глазок открылся. Сергей успел увидеть спины двоих неизвестных, которые уходили с лестничной площадки. Судя по тому, как быстро они исчезли, мешка с картошкой у них с собой быть не могло. Тыльной стороной ладони Сергей вытер пот, выступивший на лбу, вернулся в большую комнату и осмотрел ее углы. Отыскал винтовку, которая была упакована в брезентовом чехле, вытащил, проверил работу затвора. Винтовка была в полном порядке, но патронов так нигде и не удалось обнаружить.

– Ну Роман, ну зараза! – громко выругался вслух. – Куда он ушел? Хоть бы сказал, где патроны прячет…

Он еще долго просидел с бесполезной винтовкой на коленях, осматривая хорошо знакомый интерьер квартиры своего друга, и с ужасом думал, что будет делать, если тот так и не вернется. «А может, его уже убили? Что тогда буду делать? А если все в порядке, то должен же понимать, что у меня от неопределенности крыша съедет?» Сергей еще раз посмотрел на чертежи Доронинского МХАТа, на собранную электромагнитную установку, накрытую пледом, на баночки с химическими реактивами и на ксерокопии, разбросанные на столе… «Чертова рок-опера, которая никак не пишется… И зачем я опять связался со всей этой нечистью? Надо было устроиться в какой-нибудь завалящий журнал… Сидел бы спокойно, писал опусы… Платят, правда, мало, но зато наверняка не покалечат и не убьют. Вот только Роману этого не объяснишь. Он, похоже, действительно Доронинский МХАТ взрывать собрался…»

Примерно через час вернулся Роман. Открыл дверь своими ключами, зашел радостный и запыхавшийся.

– Извини, Сергей, за долгое отсутствие. Такая встреча… в жизни бывает не очень часто… Я уж подумал задним числом, что поступаю нехорошо, бросая тебя одного… Но ты меня поймешь и простишь, когда все объясню… Такая девушка!

– Какая еще девушка?! – заорал Сергей. – Та, что наружное наблюдение вела?!

– Да нет. При чем здесь наружное наблюдение? Ах да, ты об этом… Того типа я так и не достал. Исчез куда-то… Зато, когда возвращался, встретил у подъезда девушку. Можешь себе представить, я этот образ, наверное, еще с юных лет в воображении рисовал. Светлая такая, улыбчивая, скромная, как сама истина. Представляешь, бедняжка ногу подвернула, сидела на лавочке возле нашего подъезда и прямо так, откровенно попросила помочь до дома дойти. Я ей предложил: давайте машину возьму, в травмпункт отвезу, а она – нет, ни в какую, только домой, тут недалеко. Идти, правда, пришлось два квартала… Она хромает, я ее поддерживал, потому и долго вышло. Извини, что сразу не поднялся, тебя не предупредил, а мобильного нет… Что так смотришь? Ну не мог я не помочь! Может, это судьба… А зачем ты расчехлил винтовку?

– Ты ее до квартиры проводил, эту девушку?

– Нет. До лифта. Дальше просила не провожать. Ей легче стало. Но телефон оставила. Зовут Полина.

– Какой у нее телефон?

– Зачем тебе?

– Давай телефон! Я ей хочу позвонить, спросить, как нога! Если не хочешь, чтоб я звонил, позвони сам, поинтересуйся.

– Почему именно сейчас? – удивился Роман. – Как-нибудь позвоню…

– А я тебе говорю, сейчас позвони! – жестко потребовал Сергей. – Девяносто девять процентов даю, что нет там никакой Полины!

– Да ну тебя…

Роман все-таки достал из кармана листочек с телефоном, подошел к аппарату, набрал номер.

– Чего спросить-то?

– Спроси, как чувствует себя ее нога.

– Алло, здравствуйте, – проговорил в трубку Роман. – Будьте добры, позовите, пожалуйста, Полину… Извините… А повежливее нельзя? – он повесил трубку, подмигнул Сергею. – Наверное, ошибся номером.

Еще раз набрал.

– Алло, здравствуйте… Мне Полину, будьте добры…

Услышав ответ с другого конца провода, Роман вспыхнул и покрылся пятнами…

– Ну раз нет таких, значит нет! Зачем же ругаться?

Бросил трубку. Нахмурился. Закурил. Пока он курил, Сергей рассказал про тамбовскую картошку и все, что произошло за час ожидания.

– Да нет, конечно же, никакой картошки я не заказывал.

Затушил недотлевшую сигарету, принялся за другую…

– Да. Что-то совсем хреновые дела с моей квартирой. Сначала обыск, потом наблюдающий за окном, теперь какие-то типы с картошкой…

– И подсадная утка, светлая, как сама истина.

– Все-таки я не верю, – вздохнул Роман и протянул Сергею бумажку с номером. – Позвони теперь ты. Позвони.

Сергей позвонил. «Да-да, спасибо». Положил трубку.

– Прекрасно. Такой густой алкогольно-матерной тирады давненько уже не слышал. Бодрит! Роман, вот что, давай ты у меня поживешь хотя бы с месяц. Бери самое ценное и завтра же ко мне, слышишь? Ты тут с ума сойдешь! Я за час чуть было не сошел! У меня сестра с мужем в Тунис уехала на полгода. Мама заходит редко, она тебя знает и возражать не станет. Тебя пасут! Разве не понимаешь? Пасут! А ты мне даже патронов не оставил…

– Да вот они! – Роман выдвинул деревянный ящик из-под дивана. – Видишь, целый арсенал. Тут даже «Вальтер» офицерский есть. С пистолетом в городе удобнее, чем с винтовкой… Эх, Полина… сучка.

Роман потер виски, покусал губы, походил немного, подержал «Вальтер» в руках, потом положил на место. Ногой задвинул ящичек обратно под диван.

– Спасибо, Сережа, за предложение, но я так думаю, что к тебе переезжать не буду. Если меня действительно серьезно пасут, то, не ровен час, могу и в твой дом хвост привести. Не хочется тебя и твоих родственников подставлять. Думаю, что рано или поздно вырулю… Это какое-то недоразумение… тебе с Галиной Иквиной когда встречаться?

– Послезавтра. Но я не пойду.

– Как это не пойдешь?

– А вот так, не пойду, и все! Сейчас позвоню на Шаболовку, извинюсь, скажу, что с рок-оперой не справляюсь. Пусть ищут другого. Мне и на самом деле нечего Иквиной сказать… Ну их в задницу, этого Апокова и скуфети! Такое чувство, что, не сходил бы тогда на Шаболовку, вот этих проблем не было бы ни у тебя, ни у меня. Сходил, словно нечисть зацепил! И к тебе в дом привел… В Останкино пойдешь – заболеваешь от всякой бегающей сволоты и электромагнитного излучения. На Шаболовку сходишь – пожалуйста, вот тебе и обыск, и тамбовская картошка с подсадной уткой, и наружное наблюдение. Даже если это все напрямую не взаимосвязано, то наверняка кто-то наложил дурной знак. Они печать нехорошую накладывают, когда соприкасаешься с этим поганым стадом! А ты с этой печатью и документы потеряешь, и в лифте застрянешь, и в аварию быстрее попадешь. А им все ничего! Плюнь в глаза – божья роса. Сам же мне рассказывал про Логинова, как у его малыша сыпь пошла после апоковского визита. А у самого Апокова сыпь есть? Нет. Нету! Нету у Апокова сыпи! И ни оспа его не возьмет, ни сибирская язва, ни холера! Разве что осиновый кол…

– Сережа… Я тебя очень прошу, сходи к Иквиной. Сережа… раз уж ввязались в это дело… к таким интересным выводам пришли, то надо довести дело до конца…

– До какого конца?

– До логического. Я, конечно, понимаю, что виноват перед тобой… не железный… Вон, на бабу повелся… Но сделай это. Я тебя как друга прошу. Как друга. Сходи к ним. А я вот чем займусь… Для чистоты эксперимента.

Роман взял две ксерокопии со стола.

– Попробую нарисовать скуфети вот этого галицкого воеводы Болеслава… Или, скажем, вот этого неизвестного Торопа. Отсканирую и наложу на экран под мою лекцию. Эх, жалко, что чертежей владимировской скуфети нет!.. Лекция будет по дифференциальным уравнениям. Хочу посмотреть, как мой ученик ее усвоит.

– Не жалко тебе мальца?

– Нет. Он молодой. Чего его жалеть?

«Бедный, он теперь от своего не отступится, – подумал Сергей, глядя на Романа, изучающего скуфеть галицкого воеводы. – Он теперь рогом упрется, не остановится, даже если я откажусь ему помогать. Землю будет рыть… А бросить его в такой ситуации, как бы я себя ни убеждал, будет равносильно предательству. Какая все-таки это тонкая категория – предательство! И как легко в этой жизни предателем стать! Не предатели только те, которые ни с кем не дружат, никому не помогают, ни с кем не общаются и никому не известны. А стоит только войти в чье-то положение, принять участие в чьих-то делах, то – берегись! Шаг влево, шаг вправо, или там снизил активность, и ты – предатель. Вне сомнения, все люди, фамилии которых на слуху, для кого-то стали предателями… И Достоевский – предатель, и Кутузов – предатель, и Леонардо да Винчи – предатель, и, уж само собой разумеется, предводитель восстания рабов – Спартак…»

– Не знаю… Не знаю, как мне вести себя на Шаболовке… А что делать, если Румянцева опять за мной погонится? А что я Иквиной скажу? Сомневаюсь, что за это время продвинусь по рок-опере, да еще в таком «приподнятом» творческом состоянии…

– Вот поспорим, – улыбнулся Роман. – Иквиной совершенно по фигу будет, написал ты чего-нибудь или не написал. А то я не знаю эту редакторскую компанию. Ты, главное, ходи, ходи!

 

Глава 14 Последняя скуфеть

«Вот оно! Вот оно, новшество из Царьграда!» – кусал губы Тороп, глядя на ровные прямоугольники княжеской отборной пехоты. В несколько мгновений эти ряды соединились, обозначив единую непроходимую цепь. А по бокам встала конница. Остроконечные шлемы, кольчуги, блистающие на солнце, и червленые щиты, одинаковые как цветом, так и клинообразным завершением книзу. И только князь Владимир выделялся среди всех, потому как был с непокрытой головой и без щита. Осматривая бойцов, скакал вдоль цепи. Единственный в движении среди застывших.

Рать не колыхалась, словно и не собиралась выдвигаться вперед, а уже победила своим видом и воедино собранной мощью. Даже кони, эти вольнолюбивые твари, стояли каменными изваяниями. А на них, верхом, опять же изваяния – всадники, каждый из которых в правой руке держал изогнутый меч, прислонив к плечу, словно отдыхая перед рубкой. Пешие же воины носили прямые мечи, но пока их не вынимали из ножен, а ощетинились копьями.

Тороп, приостановив коня, обернулся и еще раз оглядел свое нестройное разношерстное воинство, подготовленное на скорую руку. Под сердцем заныло. В любых глазах, которые встречал, читались страх, неуверенность и отчаяние. Голытьба его была тоже неплохо вооружена, хоть топорами, а то и мечами, которые добыли, разгромив мелкие отряды и пограбив кузницы. Но вид у его ополченцев, прежде всего, был таков, что дай им волю – опять бросятся назад, в реку, через которую только что переправились, чтобы не предаваться малодушию и не отступить в решающий момент битвы.

Привычным движением Тороп отцепил скуфеть, что висела у него на поясе, и поднес к своему бледному обветренному лицу. Улыбнулся через силу.

– Ай да Владимир! – прокричал он громко, как мог, насколько позволял полусорванный голос. – Ай да княже! Видали, братцы, какой срамоте обучил его Езус! Каждый русич, он тем и красен, что хорош сам по себе и не похож на другого! И одежда у него сама по себе своя, и походка, и повадки, и лик! Да где же это видано, братцы, чтобы русские вот так вот были на одно лицо, как греческие бараны. Может, и бабы у них в одинаковых сарафанах? А коли еще зады у этих баб одинаковые, то как же они их не путают?

– А может, и путают! – донеслось из пестрой толпы, после чего несколько человек, забывая про тоску, засмеялись. Тороп сразу же отметил рыжеволосого весельчака, бывшего княжеского гридня, бежавшего от новой веры, а теперь поддержавшего его речь, и сделал одобрительный знак рукой.

– Это они с виду такие несокрушимые, братья! – продолжал Тороп, едва не срываясь на хрип. – А ударь каждого из них по правой щеке, так он сразу же левую подставит! А почему? Да потому что этому их научил Езус! И Владимира научил, а потом и все его баранье войско! Слыхали про такое?

– Слыхали! – прокричали некоторые, а все тот же гридень среди них – громче всех.

– А раз слыхал, то выходи! – подозвал его Тороп. – Расскажи братцам своим, чему еще учит Езус!

Гридень вышел из толпы, встал возле торопова коня, состроил гримасу и все поняли, кто будет вторым человеком в отряде, если сегодня выживут, конечно… Много раз говорил Тороп: как только отберет у Владимира главную скуфеть, то самому верному из людей отдаст свою. «А еще я знаю мастера, который лучше всех изготавливает скуфети, – рассказывал Тороп. – Когда вернем нашу исконную веру повсеместно и займем киевский княжеский стол, то я тому мастеру закажу сразу несколько скуфетей. По одной скуфети на каждую вотчину. И будут русские люди, как и прежде, любоваться чудодейственными орнаментами, которые окажутся в ваших крепких руках, слушаться вашего верного слова, наживать добро и почитать истинных богов».

– Ну, говори что-нибудь, – оборотился он к гридню.

– А еще я слыхал, – громко произнес гридень, – что Езус убивать не разрешает, даже во время брани. Так, помять маленько, ремнями выпороть, простить, да и все.

– Правильно! – обрадовался Тороп, увидев, что его люди задвигались, приободрившись. – И я про такое же слыхал. Плашмя они бьют, а не острием. А из этого всякому должно быть ясно, что трусливая у них вера! Правду говоришь! Давай еще!

– А еще я слыхал, – продолжал гридень, давясь от смеха, – что этот Езус прелюбодействовать не велит. Так, мол, смотри на бабу, слюни глотай, а прикасаться не смей.

После этих слов Тороп расхохотался так, как еще не смеялся со времен побега от Владимира. Еще бы, такая удачная шутка про баб, и не просто шутка сама по себе, а и на самом деле – заповедь, придуманная Езусом. Именно сейчас, вдохновляясь перед боем, он поверил, что не проймет новая вера русского человека, да и кого она может зацепить? Разве только евнухов с цареградского двора… «Слюни глотай, а прикасаться не смей!» Вытирая слезы, выступившие от веселья, хотел добавить, что князь Владимир, должно быть, оскоплен, коли ему такая заповедь по душе. Зачем тогда, спрашивается, восемьсот жен имеет? Но, отсмеявшись, обратил внимание, что в его отряде уже не улыбается никто… Перехватил взгляды. Обернулся. И увидел, как грозно движутся ровные владимирские манипулы…

Полуприкрывшись щитами, передние воины разом направили копья. Следом идущие положили копья на плечи передних так, как учил еще древний греческий царь Александр. Конница чуть-чуть подалась, но не спешила, ожидая княжеского сигнала. А впереди всех, без щита, выделяясь одеждой на фоне несокрушимой стены, ехал сам князь Владимир, прислонив к своему лику так хорошо всем известную княжескую скуфеть. И была эта скуфеть так убедительна и хороша, что разом затихли тороповы люди, и без того не сильные духом.

– А ну не зевай! – закричал Тороп, пришпоривая коня. – Пшо-ол, детушки-и!

Подскакав поближе к врагу, он метнул дротик, целясь прямо в лицо великого князя, обрамленное скуфетью. Но, видать, и вправду чудодейственная была рамочка работы мастера Звяги, которую принимал Тороп в пользу Владимира, до сих пор о том сожалея. Что-то дрогнуло в натренированной кисти в последний момент уже, казалось бы, в верном броске. Дротик пролетел мимо, врезаясь в передние ряды пехоты, и тут же со звоном был отбит красным щитом…

 

* * *

– Я ли не был с тобой ласков? Ты ли не был для меня как младший брат родной? – Князь Владимир держал перед собой отрубленную голову Торопа, которую ему принесли после боя и с горечью предавался размышлениям о человеческой природе, обычному занятию людей, отягощенных властью, которым всю жизнь приходится разгадывать других и раскаиваться за ошибки и минутные слабости. – Как же я тогда не разглядел в тебе, милый, что мало тебе обещанной вотчины за верную службу и покусишься ты на великое княжение? А спросил бы ты меня, счастливо ли быть князем? Весело ли? И почему я поверил, что примешь ты христианские законы, а не станешь ослушником, которых сам же наказывал плеткой? И почему я подумал, что христианская вера, усмиряющая гордыню, будет приятна тебе, верному рачителю моих дел и замыслов? Доверился я тебе, Тороп, подумал, да не додумал, глядел, да не увидел, оттого и рассталось крепкое тело с хозяйственной головой.

Послышался шорох от сминаемой травы. Кто-то подошел и остановился, ожидая, по-видимому, когда же великий князь поднимет голову.

– Ну, чего тебе? – Владимир исподлобья посмотрел на своего сотника. Тут же вздохнул, понимая, что не заменить этому преданному мордовороту его любимого Торопа, быстрого на ум, твердого на решение.

– Вот она, скуфеть этого самозванца, – поклонился сотник и положил торопову рамку к ногам Великого князя.

– Ну так сожги ее. – Владимир отшвырнул рамку носком сапога. – И смотри не соблазнись… Других скуфетей в воровском отряде не нашли?

– Нет, княже, других не нашли.

«А то и верно, – подумал князь, – не стал бы такой человек, как Тороп, делиться властью, не допустил бы в отряде других скуфетей. Конем бы поделился, золотом бы одарил, а второй скуфети никому бы не позволил. Эх, смышленый, смышленый…»

– Много ли пленных?

– Немало, – ответствовал сотник, поднимая торопову рамку с земли, – сотен шесть. Остальные убиты. Те, что в реку бросились при отступлении, также убиты все до одного. Стрелами достали. Что прикажешь с пленными делать, князь?

Владимир немного подумал.

– С пленными… Пожалуй, вот что… Зарежьте их всех и похороните по-христиански. Не сжигайте, а похороните, закопайте в общую яму. Раз жить не захотели по законам справедливого Бога, так пускай хоть честно, как подобает, будут преданы земле.

– Шесть сотен, князь! – заволновался сотник. – Да их только продать, смотри, какая выгода! Повсюду людьми оскудение, работать некому, князь! Да мы их только закуем, клеймим, и хочешь – в волопасы, хочешь – в косари… Я бы и сам взял десятка четыре, князь!.. У меня лошади не ухожены, поля репьем поросли, а людей не хватает.

– Бабы нарожают, – равнодушно проговорил Владимир. – Ты пойми, я велю их зарезать не из-за жестокости. Просто хочу, чтоб не осталось людей, которые привыкли к Тороповой скуфети, а значит, и к самому Торопу как верховоду. Понятно, мы скуфети сжигаем, потому как противны они вере Христовой, но с памятью людской совладать не сможем, тем более что, уверен, она передается и через семя.

– И свою, главную, великокняжескую скуфеть ты тоже… в огонь? – осторожно спросил сотник.

– А как же? Или сожгу, или разломаю, придет время, конечно… Меня в Царьграде просили, чтобы ни с идолами, ни со скуфетями не медлил более и не жалел…

– Но ведь скуфеть-то твоя, княже, отклонила удар дротика, который метнул Тороп… Все видели…

– Это не скуфеть отклонила удар дротика, – с уверенностью возразил Владимир, – это христианский Бог пришел на помощь и отклонил. – С этими словами он встал, посмотрел на тонкую полоску заката, потом на небо, где уже начали проступать звезды, и вручил сотнику отрезанную голову. – На вот…, вместе со всеми закопаешь. Не дикари мы теперь, чтобы ограды человеческими головами украшать. Исполняй быстрее, что сказано! Уже темнеет.

Ни с чем не сравнимо ночное небо в южнорусской степи. В летнее цикадное время здесь мало облаков. Звезды крупные, словно монеты, а не точки, готовы по яркости поспорить с самой что ни на есть луной, вторым по значимости небесным светилом. Казалось бы, убери луну, а ведь все равно без труда распознаешь и полевую тропку, и потревоженного ворона, оставляющего свою добычу, и силуэт товарища, не путая с переодевшимся врагом. Можно всю такую ночь пролежать на спине, пересчитывая звезды, и удивляться настойчивости Творца, а можно, как князь Владимир, обходить затухающие костры и слушать рассказы бойцов, обжаривающих тонко нарезанную конину.Уже забросали яму, ставшую братской могилой для всех убитых, еще раньше собрали годное оружие и поснимали доспехи с тех, кому их больше не носить, и теперь, в ожидании Божьего дня, не спали только дозорные и способные к созерцанию окружающего мира.Все это время Владимир думал, когда же ему расставаться с главной княжеской скуфетью. Пришло ли время? И последняя ли это скуфеть?Да, конечно, бойцы простят ему ношение скуфети еще долго, очень долго. Но как же он будет укреплять в них христианскую веру, и не только в них, а укреплять повсеместно, и при этом носить языческую рамку на поясе? Противоречие. Хуже того – прямой обман. «Нет, надо что-нибудь одно, – размышлял Владимир, – а что именно, уже выбрано».Да, конечно, можно припрятать эту рамку и владеть ею тайно. Но тогда какой же будет прок от великокняжеской скуфети, если не показывать ее никому? На то она и скуфеть, чтобы все могли на нее смотреть. Опять же, если хранить ее тайно от посторонних глаз, то все одно – Бога гневить. Он-то все видит, и от Него скуфеть не скроешь. А если дать такое объяснение для самого себя и для других… что сохранил скуфеть только ради красоты ее орнаментов… Тогда те же греки скажут: давай-ка мы изготовим тебе треугольник или круг, а на нем повторим нужные тебе орнаменты и краски, чтобы ты позабавился, а рамочку, дорогой князь, все равно уничтожь, потому как она противна для христианской веры. «А на что мне треугольник или круг с орнаментами? – ухмыльнулся Владимир. – Все равно через них верное слово не дойдет. Все к рамочке привыкли. Теперь уж лучше так, без всего, но с красноречием, с голосом и с привлечением Христовых заповедей, с поощрениями для послушных и с наказанием для неслухов».Так и не приняв окончательного решения, Владимир отцепил великокняжескую скуфеть от пояса и еще раз полюбовался знатной работой. «Да, хороша моя скуфеть, хороша… И ночью хороша, и днем. Даже когда на траву глядишь через скуфеть, то и трава будто светом особым отливает и плавно колышется». Держа рамку на вытянутых руках, Владимир повернулся правее и посмотрел через нее на маленькую группу воинов, не спавших возле костра. «И они теперь по-другому смотрятся, окаймленные прелестным орнаментом. Сразу как будто взбодрились. И лицами посветлели… И стати поболее… И наконечники копий блестят, несмотря на ночь». Владимир поднял рамку выше и посмотрел на звездное небо. «И луна теперь… Да что это? – Тут он вздрогнул, протер глаза и опять глянул на небо через скуфеть. – Да она как будто раздвоилась… Да нет, расчетверилась! Что это со мной? И звезды разноцветные! Что за наваждение?!» Не веря собственным глазам, Владимир так и застыл, по-прежнему удерживая рамку в вытянутых руках. С тревожным удивлением наблюдал, как луны продолжали множиться, пуская снопы света. На небе уже с десяток лун! Дикий, неестественный вой послышался откуда-то сверху, потом опустился вниз, покрывая всю степь. Вслед за воем последовал звериный рык и разноголосые отчаянные человеческие крики. Потом хлопки, словно от тысячи взлетающих ворон. В обрамлении рамочки возник седоусый человечек, вращающий огромный разноцветный блин. Седоусый смотрел князю в глаза, жестами звал к себе, а сам кусал черную грушу. Потом исчез, но сменила его грудастая баба в серьгах и сарафане. Вглядываясь в ее лицо, Владимир с ужасом догадался, что на самом деле это был размалеванный мужик. Баба-мужик покривлялась и пропала, но вместо нее появились две танцующие старухи в платочках, с худыми ногами и с мужицкими ущербными голосами, и у них были черные груши в руках, которые они кусали и все же никак не могли откусить. Потом видения стали меняться одно за другим, и так быстро, что Владимир не успевал разобрать, что происходит. Вот диковинное построение рушится, кого-то убивают, что-то горит. Затем пожары сменились нелепыми людскими фигурами, которые произносили странные заклинания «Понима-а-эшь, понима-а-эшь», – повторял здоровенный подвыпивший мужик. «Однознаечно! Однознаечно!!!» – орал коротко остриженный кто-то. Потом все это сборище тоже исчезло, но прежде поклонилось бледному, невзрачному, воблоглазому дядьке с редкими белесыми волосами. Дядька, оставшись один, о чем-то долго и непонятно говорил. Потом замолчал и уставился на Владимира, словно узрев великого князя по ту сторону рамки.– Ты кто?! – не выдержав, закричал князь Владимир.– А ты кто? – спокойно спросил дядька.– Я – князь Владимир! – еще громче прокричал князь.– А я – дважды Владимир, – тонкогубо улыбнулся дядька.И опять уступил место многоликой круговерти, где каждый старался перещеголять другого в кривляниях и срамоте.– Князь! Князь! Ты кричал? Случилось что? – К Владимиру подбежал запыхавшийся сотник с обнаженным мечом. – Я уже думал, напал кто! Покусился?Не говоря ни слова, Владимир показал ему на рамочку, предлагая посмотреть на то, что там происходило.Широко раскрыв глаза, не выпуская меча из рук, сотник стоял и смотрел… Наконец видения исчезли. Оставалось только спокойное звездное небо.– Ну, говори!Губы у сотника дрожали, руки тряслись и далеко не с первого раза он попал в ножны, пока убирал меч. Наконец, обрел дар речи.– Я от стариков слышал, князь, что если духам принести жертву, то можно заглянуть в будущее… А мы, видать, сегодня этих жертв многонько, ой многонько подарили духам, князь…– Каким еще духам?! – взревел Владимир. – Мы теперь христианской веры! Не забывай!– Ну, значит, не духам, не духам подарили, – попытался исправиться сотник, – значит, кому-то другому подарили. – Тут он захлопал глазами и жалобно посмотрел на своего повелителя. – Может быть, самому Господу подарили? Иисусу Христу?– Дурак!Князь прикрепил рамку к поясу, опустил голову и долго стоял, скрестив руки на груди, вот так вот, размышляя.Наконец медленно, слово за словом, произнес:– Это, никак… упреждение свыше… вот что я думаю… Упреждение за наши грехи… Так что надо бы покаяться, пока не поздно.Еще некоторое время молчания… и преданный громила рухнул на колени, заливаясь слезами.– Каюсь! Каюсь, князь! Не выдержал! Соблазнился! Не сжег я Тороповой скуфети, а в травах спрятал! Нечистый попутал! Не вели казнить! Прости, князь!

 

Глава 15 На Селигер!

Если бы в это время над озером пролетал орел или другая птица, способная медленно парить в воздухе, наблюдая за тем, что происходит внизу, то взгляду этой птицы представилась бы весьма живописная картина: голубое озеро, желтый песок, домики, как игрушечные, утопающие в зелени, и шесть человеческих фигурок, направляющихся к воде. Одна фигурка отделилась и присела, кутаясь в полотенце. Четыре фигурки выстроились в ровную линию и нагнулись. В легкой атлетике это положение называется «высокий старт». И еще одна фигурка, небольшая, коренастая, стоит чуть поодаль, поигрывая продолговатым предметом. По походке, стати и хозяйским жестам легко догадаться, что эта коренастая фигурка и есть – главный. А потому сейчас, наверное, скомандует. Так оно и есть… Разбег! Замах! Бросок!

Палочка взмывает высоко над озером, отпугивая парящую птицу, а затем, набирая скорость, плюхается в водоем.

– Ну молодец, Миша! Не зря тебя прозвали «боцманом», – Белолыцин поздравляет мокрого Леснера и принимает палочку.

– И ты хорошо плыл! – Он пожимает руку Апокову, который пришел вторым.

– Бронза! – хлопнул по животу Буревича. – «Бронза» – это тоже неплохо.

– А ты, как тебя… подкачал. – Виктор Степанович повернулся к Гусину. – Поджарый, и бицепсы на ногах… а подкачал… Но старался… А за старался полагается налить, как говорили наши древние славянские потомки.

Подошла охрана с подносом. На подносе графинчик и рюмки уже наполненные.

– А ты чего?

– А я не буду, – кутался в полотенце Эзополь, убирая деньги в карман своих плавок. – Мне нельзя.

– Эх, не политик ты, Юра, не политик…

– За вас, Виктор Степанович! – почти хором произнесли пиарщики.

– Это вы правильно, – улыбнулся Белолыцин. – За меня, за меня…

Когда Виктор Степанович ушел разжигать костер (процесс, который он не доверял никому другому), пиарщики выпили за себя и за те обстоятельства, которые их соединили.

Тогда, давно еще, на пороге девяностых, они, конечно же, были моложе и гибче, а делающая первые шаги рыночная экономика обещала много инвестиций и в первую очередь тем, кто благополучно прошел школу фарцовки, бросая вызов советскому «колоссу на глиняных ногах». Там, на «Горбушке», на ВДНХ и в подворотнях возле Беговой, формировался будущий цвет отечественных предпринимателей, которые оприходуют все западные кредиты. Там в обстановке жестокой конкуренции и постоянного «стрема» поднимали головы сильнейшие под неусыпным надзором корумпированных ментов. Там же появились первые рэкетиры, и гораздо раньше, чем пришло само слово «рэкет». Оттуда вышли и направились к Останкинской телебашне будущие торговцы эфирным временем, уже тогда понимавшие, что слово «государственное» – всего лишь сочетание букв. «Мы выбрали телевидение, – впоследствии говорил Леснер, объясняя решение компании молодых прорабов, – потому что хотели прикоснуться к истинным духовным ценностям. Мы понимали, что путь будет тернист и труден, и только самые упорные пройдут его до конца. Но и одного упорства было мало. Только самые талантливые в честной конкурентной борьбе удержатся на почетных высотах. Но и таланта было мало. Только с чистыми руками и незапятнанной совестью можно дотронуться до священных рычагов и вещать для людей. Но и чистых рук оказалось недостаточно. Прошли только те, кто обладал светлой аурой». Под словосочетанием «светлая аура» Михаил Леснер подразумевал деньги.

Прежде чем двинуться в поход за духовными ценностями, было перепробовано немало других направлений – от торговли ветеранскими медалями на Арбате до обыкновенного сутенерства, которым пробавлялся почти весь строительный институт. Многие в этом бизнесе и остались. Но некоторые не изменили юношеской мечте. Голубой экран манил, дразнил, сводил их с ума. Их, как и миллионы других соотечественников. Он то наполнял надеждой молодые сердца, то огорчал недоступностью, словно четвертое измерение для людей, мыслящих категориями алебастра и дрели. Выход предоставлялся единственный, какой существовал для любителей в то время и существует до сих пор – внедряться через КВН! Как показала и по сей день подтверждает жизненная практика – это единственный правильный выход. Никакие выпускники ВГИКа, ГИТИСа, «Щепки», консерваторий и суриковских училищ не обладают такой веселостью, находчивостью и понятностью массам, как дружные КВН-щики с надсадными голосами или нарочито-кавказским акцентом или переодетые в женские платья, стебающие песни известных авторов и композиторов, высвобождая тем самым ностальгию по пионерским лагерям.

Они решили играть в КВН, и, как нарочно, любой из группы молодых прорабов обнаружил в себе талант или какую-нибудь способность. Буревич, например, выглядел «отпадно», когда надевал юбку, набивал ватой грудь и повязывал платочек. Эзополь умел блеять так, что обманулся бы любой пастух-аксакал. Гусин обладал способностью пукать по заказу, да еще доставал языком до переносицы. А главным сценаристом команды был назначен Александр Апоков, потому что он был единственным в институте, у кого сохранилась полная подшивка старого «Крокодила». С миру по нитке – команда была собрана, и каждый обладал изюминкой. Помимо репетиций, прикалывались ребята чуть ли не каждый день. Подбрасывали носки в кастрюлю в общежитии, когда хозяин кастрюли халатно отлучался от закипающей кастрюли, устраивали огненные «велосипедики» спящим, подкладывали девушкам дохлых мышей в постель. А каждое Первое апреля вывешивали приказ о назначении Леснеру повышенной стипендии или какой-нибудь премии. И, что самое интересное, один раз, поверив «приказу» и запугав бухгалтера, Михаил эту премию получил. После чего его авторитет среди товарищей резко возрос, а положение главного администратора команды стало незыблемым.

Вот так и жили. Так и росли в стенах строительного института веселые парни. Могли ли тогда подозревать Данелия и Товстоногов, Васильева и Мордюкова, Гафт или Алексей Баталов… могли ли представить они, что через какие-нибудь несколько лет эти люди и будут решать, кого показывать по телевидению, а кого не показывать? Нет. Не могли они себе такого представить, за что и поплатились.

Первую игру команда молодых прорабов неожиданно для себя проиграла. Проиграла неожиданно для себя вторую, потом, третью игру и в конечном счете не выиграла ни одной. Сколько бы Эзополь ни пытался найти общий язык с жюри, с самим «барином» и даже с его сынишкой-олигофреном, сколько бы Леснер ни попугивал соперников накануне встречи, команда строительного института навсегда закрепила за собой прозвище «пархатый утренник». Это был первый удар, который, как выяснилось, оказался на редкость своевременным, потому что друзья успели сделать очень правильный вывод, которому потом следовали всю жизнь. Вывод был таким: никогда самим больше ничего не выдумывать, а занимать только редакторские позиции, а еще лучше – административные, а еще лучше – и те, и другие. Апоков, к которому поначалу было немало претензий за проигрышные сценарии, сумел убедить друзей, что дело в неадекватном вкусе участников жюри, а Леснер торжественно поклялся, что сделает телевидение таким, каким его видит он, а не «эти гниды». Клятва была поддержана и дополнительно совместно повторена в комнате общежития, где проживал Эзополь. Кто-то предложил сицилийский, но адаптированный, ритуал. В полумраке, при бликующем огне свечек по кругу ходила опасная бритва, которой заседающие по очереди делали порез на пальце, а капельки крови соединяли на апоковских сценариях. После того как бритва обошла круг, друзья сожгли сценарии и обнялись…

– Черт бы вас всех побрал! – выругался Леснер, отгоняя воспоминания.

Министерский кабинет. Привычное кресло. Мягкий торшерный свет.

Настроение было прескверным. Сверху пришло распоряжение организовать тендер на новый гимн Российской Федерации. И теперь Леснер сидел и думал, как бы все это устроить без раздувания штата и без лишней головной боли. Опытные авторы, разумеется, ничего за бесплатно писать не будут, потому как знают, что в любом тендере участвовать бесполезно, если нет гарантии от организаторов, что ты его выиграешь. А объявлять полномасштабный конкурс ради того, чтобы скомпилировать идеи какого-нибудь талантливого лоха из провинции – это значит разбирать тысячи писем… Стоп! Конкурс можно и объявить, писем-то читать не обязательно…

– Это я! – Поднял трубку, соединяясь с секретарем. – Насчет гимна… Скажи этим… пусть объявят конкурс, но не впрямую, а так, дескать, что вот, продолжается поиск текста и музыки для нового гимна. Ну и к гражданам обращение в несколько слов: мол, если ты дурак и тебе делать нечего, то прими участие… Да нет же! Последнюю фразу не в буквальном смысле! Ты там что, перегрелся, что ли?

Леснер положил трубку. Так. Можно считать, что тендер объявлен. По формальной части никто не придерется. Но основной проблемы это не снимало. Постучал пальцами по столу. Гимн-то на выходе все равно должен быть… Нет, конечно, его напишут в любом случае. Тем более что имя предполагаемого победителя тендера в определенных кругах было известно. Тот что-нибудь да напишет… Скорее всего, это будут те же яйца, только в профиль… Но, может быть, подкатил тот самый случай, когда стоит проявить инициативу? Все-таки гимн… Леснер задумался, не замечая, что сам насвистывает некую мелодию.

Почти у каждого человека есть своя мелодия. Не обязательно им выдуманная, но услышанная однажды и запечатленная в подсознании. Человек, не встретивший свою мелодию, скорее всего, остается человеком несчастливым. Не признаваясь самому себе, он до конца жизни будет ее искать или попытается сочинить. Некоторые стали композиторами как раз оттого, что не услышали своей мелодии и отправились за ней в изнурительный поиск. Отдавали десятилетия учебе и бдениям у пюпитра, надеясь, что космос подскажет ее, единственную, то самое сочетание звуков, которое шифрует человека для вечности. Если угодно – еще одно определение души.

Иной создатель заканчивал жизнь несчастным, даже если ему рукоплескал весь мир. Его мелодии гармонировали с внутренним миром слушателей, но своей он так и не встретил. Осталось слабое утешение для гения – аплодисменты, уважение и цветы. Великий Чайковский умер, находясь в поиске, но его «Щелкунчик» наполнил творческой энергией Ирвина Шоу. Шостакович при жизни не обрел спокойствия, так и не услышав мелодии для сердца, но его Седьмая симфония воспитала целое поколение писателей и художников… До сих пор никто не спрашивал Владимира Шаинского, а написал ли он мелодию, о которой мечтал всю жизнь? Но тем не менее его широко известная «Мы начинаем КВН» стала для Михаила Леснера тем самым космическим шифром…

Вот и сейчас, полуприкрыв глаза, Леснер услышал звучание своих внутренних струн. Звучание, которое помогало жить и работать:

– Мы начинаем КВН, – тихо запел министр информации. – Для чего? Для чего? Чтоб не осталось в стороне никого, никого…

Вдруг… Словно свет включили под одеялом! Или нет… Пушки загрохотали в безлюдной аравийской пустыне, разом оборвав песнь одинокого всадника! Леснер вскочил. Протер глаза, предчувствуя удачу. Да тут каждая строчка подходит! Каждое слово! Каждое слово отражает гимновую суть! Ну-ка…

Это и есть гимн! Ну, конечно! Это и есть гимн Российской Федерации! Само слово «КВН» убрать, а так хоть сейчас неси на утверждение. И самое главное, догадался об этом кто? Не абы кто, а Михаил Юрьевич Леснер! Именно! Сбылась давнишняя мечта – утереть нос всем художникам, которые внутренней свободой заставили Михаила и других администраторов почувствовать собственную неполноценность. Одно-единственное попадание в жизни, как у Эйнштейна – и никто не зачеркнет твоего имени, выбитого на главной отечественной мраморной плите! Кинофильмов полно, романов еще больше, авангардистов, мечтающих переплюнуть «Черный квадрат» Малевича, хоть пруд пруди, а гимн – он один! Леснер посмотрел на часы и вспомнил, что примерно с час его должен ожидать в приемной Александр Буревич, который еще вчера выпрашивал аудиенцию.

– Буревича ко мне! – Леснер скомандовал секретарю и от волнения заходил взад-вперед по кабинету.

Буревич не заставил себя долго ждать. Сидел он, правда, не в приемной, а пятью этажами ниже, в министерском буфете, где наворачивал торт с клубничным сиропом.

Однако после вызова ступенчатая лестница подняла наверх стодвадцатикилограммовое тело гораздо быстрее, чем это сделал бы скоростной лифт.

– Бронза! – Леснер хлопнул его по животу. – Пляши, Александр Витальевич! Я гимн России придумал. Пляши!

– Я не сомневался, Михаил Юрьевич!

– Да ты не взаправду пляши, дурак! – рассмеялся Леснер. – Остановись! Я в переносном смысле сказал: «пляши»… А теперь скажи, в чем ты не сомневался?

– В вашей это… ну как ее… в этой самой… что всем известно… в вашей, если точнее выразиться… когда другие тужатся, тужатся… а вы единовременно – раз! И в десятку!

– Засранец ты все-таки, Буревич, – задумался Леснер. – При мне делает вид, что и двух слов не умеет связать. Думаешь, я не знаю, как ты трындеть умеешь? Умеешь, да еще как! А раз умеешь, то трынди… Или, может, волнуешься?

– Есть немного, – опустил голову Буревич.

– Ну, иди сюда, не волнуйся. – Леснер достал из шкафа тонкие резиновые перчатки, надел их и указал Буревичу на кресло для посетителей. – Садись!

Буревич сел. Леснер пристроился рядом и стал бренчать пальцами по его губам, иногда прихлопывая по щеке, когда подсказывало чувство ритма:

 

– Эх, губы у тебя, брат, просто загляденье! Прямо не губы, а телячьи колбаски… Ну, чего отворачиваешься? Сиди смирно! И не хихикай, а то подумаю, что шестеришь… Ладно, хватит.

Леснер снял перчатки и бросил их в мусорную корзину.

– А теперь слушай гимн.

Встал посреди комнаты, чуть подался вперед, выставив правую ногу и, пощелкивая пальцами, как это делали КВН-щики всех времен и народов, стал напевать сначала мелодию, а потом перешел к словам:

– Узнаешь?

– Узнаю. – Буревич почему-то побледнел.

Леснер, ожидавший другой реакции, прекратил напевать, уселся в свое начальственное кресло и внимательно посмотрел на Буревича.

– Не молчи. Говори что-нибудь.

– Но это же, Михаил Юрьевич, как я понимаю, гимн для КВН…

– Да. Гимн для КВН. А ты что, разве не любишь КВН?

– Люблю. – Буревич действительно любил КВН. – Но если это в качестве гимна России… Я так сразу не могу… Надо вдуматься…

– Ладно, хватит дурака валять! – рассердился Леснер. – Вдуматься… Сколько лет тебя знаю, а прямого ответа на вопрос так ни разу и не получил. Ты мужик или не мужик, Буревич? Согласен – скажи: «да». Не согласен – скажи: «нет». Говори, не бойся.

– Не знаю.

– Ну и дурак, раз не знаешь. А я вот что тебе скажу, падла. Ты уже настолько обленился, что мозги жиром заплыли, помимо того места, которым ты все время думаешь. Слушай меня внимательно, популярный ведущий и спалившийся продюсер. Слушай, гнида, и учись. Во-первых, кто тебе сказал, что у нового гимна России должна быть какая-то новая особая мелодия и новые слова, кто?

– Никто, – пролепетал Буревич.

– Вот. Даже если кто-нибудь придумает что-нибудь стоящее, то где гарантия, что эту новую работу поддержит народ, где?

– Нигде.

– Правильно. А эту песню, песню КВН-щиков, все знают и все любят. Во-вторых, слушай меня внимательно, сраный пиарщик и любитель клубничных тортов, поначалу этот гимн, конечно же, подвергнут критике, что, дескать, не солиден для гимна России… А я вот что скажу… Как раз именно такая легкость будущему гимну и нужна. Жизнь в стране трудная, экономическая обстановка безнадежная, новости грустные, народ пьет. Какой напрашивается вывод? Чего людям не хватает?

– Денег.

– Неправильно. Мы о народе говорим, а не об Эзополе. Народу не хватает оптимизма и улыбки. Где, как не в гимне этот недостаток должен быть возмещен? Убедил?

– Убедил.

– Та-ак. Ну и, наконец, самое главное… Тебе приятно будет осознавать, что автором нового гимна России окажется не абы кто, а человек, которого ты давно знаешь, с которым ты в одном институте учился, человек, который тебя в люди вывел, человек, который тебе дружеские поджопники отвешивал…

– Вы о ком это? – Буревич широко раскрыл глаза.

– О себе, конечно, о ком же еще?!

– Но это… но эта песенка, она как бы Шаинского… Песенка композитора Владимира Шаинского «Мы начинаем КВН…»

Образовалась пауза обоюдного молчания, во время которой Леснер не мигая смотрел на Буревича, а тот от страха вжался в спинку кресла.

– Ну да, Шаинского, – согласился Лескер. – Знаю, что слова и музыка Шаинского… Но идея-то, что все это будет гимном России, принадлежит мне. Гимн Михаила Леснера на слова и музыку Шаинского… В конце концов, я не против такой подачи.

– Шаинский будет против, – заикаясь, возразил Буревич.

– Против чего?! Против того, чтобы его слова и музыка вошли в гимн России?!

– Нет. Против того, чтобы вы были автором его слов и музыки…

Снова в воздухе повисла пауза, которая выглядела еще более зловещей. Леснеру очень хотелось наказать Буревича, который стал невольным свидетелем его фиаско. Остановило лишь осознание своего величия, которое иногда проступало, после чего, как правило, следовал наплыв снисходительности, свойственной людям, занимающим высокое положение.

«Какая-то чертовщина, – задумался Леснер. – Почему все так не по-человечески в этих креативных кругах? «Харлей Дэвидсон», что стоит на привязи возле парадного подъезда, принадлежит мне, то есть является моей собственностью, и совершенно наплевать на фамилии инженеров, которые его сконструировали. Им заплачены деньги. Мой сосед по даче имеет несколько нефтяных вышек под Махачкалой, и ему совершенно нет дела до тех бакланов, которые искали месторождения. Они также получили свое бабло и – по домам. В таком случае почему я не могу выкупить у Шаинского слова и музыку и потребовать, чтобы он публично отрекся от своего авторства? Получил бы свою «капусту» и отвалил бы куда-нибудь подальше, скажем, на Сейшельские острова…»

– А если договориться с ним и выкупить права? – задал вопрос вслух.

– Выкупить права можно, – закивал Буревич. – Но как выкупить авторство? Все же знают… Песенка популярная…

– Не просто выкупить, – Леснер поднял указательный палец, – а еще уговорить его публично признаться в плагиате…

– Это можно сделать только через суд, Михаил Юрьевич, на котором Шаинский должен будет публично признаться, что украл у вас слова и музыку, когда вам было четыре года.

Черная галка пролетела за окном. Где-то глубоко под землей промчался поезд метрополитена, подвергая легкой вибрации огромные тонированные офисные стекла. Завизжала ущипнутая секретарша из соседнего кабинета, а потом расхохоталась, вспомнив, как себя нужно вести. Вот такими рядовыми обстоятельствами было отмечено знаменательное событие – Михаил Юрьевич Леснер навсегда прекратил заниматься креативом. «Ладно, черт с вами, собаки! Пишите свой гимн без меня. А я вас в глобальном подходе к ногтю прижму, дай господи мне долгих лет жизни. Я не то что гимн, я название этой страны поменяю! В «Юрьевку» переназову в честь отца. Или в «Катеринию» в честь дочери… Как там еще можно? «Балалания»? «Пельмения»? Или, может, ради хохмы вернуть «СССР»? Пишите, пишите свой гимн… Все равно лет через десять переписывать придется…»

– Вы о чем, Михаил Юрьевич?

– Говори, Буревич, зачем на прием записывался? – прохрипел министр. – Ведь не я же тебя вызывал? Так?

– Так…

 

* * *

– Дядя Леша! Дядя Леша Гусин к нам пришел!

– Входи, дядя Леша Гусин, – улыбалась Елена Афанасьеу. – Входи, мы тебя всегда очень рады видеть. Дети, не прыгайте в коридоре. Дайте дяде Леше Гусину раздеться.

Гусин повесил в прихожей пальто, раздал мальчикам по конфетке, которые всегда водились у него в кармане, поскольку бросал курить, без единого слова быстро обошел квартиру, осмотрев ванную, кухню и обе комнаты, затем вышел на балкон и на некоторое время остался там, задержав свой взор на Дорогомиловском рынке, который располагался чуть ли не рядом с домом, где проживала семья Афанасьеу.

Быстрые обходы квартиры он делал всегда, если появлялся у кого-нибудь в гостях. Изучение уклада и, следовательно, характеров потенциальных противников являлось частью тактики, которую он перенял у Апокова. На данный момент супруги Афанасьеу не могли быть его противниками, наоборот, он смотрел на них как на союзников. Но время идет, и кто знает, что творится в голове у черноглазой улыбчивой Елены, и на сколько хватит выдержки у казака, которого он сегодня отправил в Суздаль против его желания.

Елена, хорошо знавшая повадки мужниного шефа, не стала выходить на балкон, предоставив почетному гостю возможность постоять одному и собраться с мыслями. Не дала выйти на балкон и детям, которым хотелось пообщаться с другом семьи, более того, на всякий случай отправила их в маленькую комнату. Минут через пятнадцать Гусин вернулся с балкона, сел на диван и строго посмотрел на Елену.

– А что же ты детишек в маленькую комнату завела? Давай их сюда… Давно не виделись…

– Дети, идите сюда! Идите сюда к дяде Леше Гусину. Он о чем-то хочет с вами поговорить!

Ребятишки выбежали из детской комнаты. Гусин с каменным лицом приветствовал двойняшек, все так же сидя на диване.

– Ну и где ваш папа?

– Он, дядя Леша, в Судз… в Суздал уехал! – наперебой докладывали дети, с трудом выговаривая слово «Суздаль».

– В Суздаль, значит… а зачем? – все также без улыбки продолжал расспрашивать Гусин.

– А там фестивал амина… анимации! – наперебой докладывали дети, с трудом выговаривая слово «анимация».

– Вот так, значит, – хмыкнул Гусин. – А вас он почему с собой не взял? Анимация – это же мультики. Интересно.

– А нас он с мамой оставил.

– С мамой, значит. – Гусин повернулся к Елене. – Ладно, мама, пойдем с тобой на кухню побеседуем. Скажи детям, пусть бегут играть в маленькую комнату.

– Дети! Дети! Бегом играть в маленькую комнату и не шумите! А мы с дядей Лешей Гусиным будем разговаривать на кухне.

Зайдя на кухню, Гусин присел на стул и опять замолчал, словно не он, а его пригласили для беседы. Елена уселась напротив и, в свою очередь, терпеливо ждала, когда уважаемый гость заговорит.

– У вас вроде квартира маленькая, – наконец, начал Гусин, продолжительно вздохнув, – а шкафов столько, что и двух шагов пройти нельзя, чтобы не зацепиться… И люстры низко висят. Я уже несколько раз ударялся лбом.

– Ну так у тебя рост какой! – льстиво засмеялась Елена. – Не сравнишь с нашими росточками. Я вон невысокая и у мужа метр шестьдесят один.

– Метр шестьдесят один?

– Да. Хотя может и подрос чуть-чуть, давно не мерялись.

– Не мерялись, – опять задумался Гусин. – А когда вы в последний раз мерялись?

– Давно. Я уже не помню. Наверное, еще до свадьбы.

– До свадьбы, – медленно произнес Гусин, раскладывая слова на буквы, как будто бы для себя устанавливая смысл сказанного. – А свадьбу справляли где?

– В ресторане. Еще до отъезда в Арзамас.

Вопросы должны были удивлять Елену, поскольку они вряд ли имели отношение к разговору по существу, однако, зная повадки мужниного шефа, она продолжала аккуратно отвечать, приготовившись к эмоциональному взрыву, который мог последовать вслед за вопросами. Об этом в конторе было известно всем. Вызвав к себе в кабинет сотрудника, Гусин мог целый час беседовать о какой-нибудь сторонней ерунде, например, как правильно готовить прикормку для налима или о том, какими дураками были румыны в девятнадцатом веке, усыпляя таким образом бдительность подчиненного, а потом вдруг резко, с криком переходил к нужной теме, приводя ошарашенного собеседника в беззащитное состояние, выуживая таким образом информацию, которую в другой обстановке не удалось бы получить.

– Ну и кто был на вашей свадьбе? – Гусин встал, уже не глядел на Елену, а повернулся к посудному шкафчику.

– Кто был на свадьбе… – Елена честно попыталась вспомнить всех, кто был на свадьбе. – Родители, конечно же, были, мои из Липецка, Сашкины с Кубани… Оля с Надей, мои одногруппницы, мужнины одногруппники, Андрей, Павлик, Макс Пилых, Пархоменко, Саныч…

– Саныч? Кто такой Саныч? – живо переспросил Гусин, рассматривая какую-то пластмассовую тарелку, взятую из шкафчика. – Что за Саныч?

– Ну Саныч и Саныч. Вместе с моим мужем учился. Вообще-то его Сергеем зовут.

– Сергеем зовут… А Саныч, наверное, отчество? – Гусин переключил внимание на газовую плиту, на Елену по-прежнему не глядел.

– Нет, Саныч – это не отчество, – терпеливо отвечала Елена. – Его отчество – Сергеевич. Он – Сергей Сергеевич. А зовут его все почему-то – Саныч.

– Может, фамилия такая?

– Нет.

– Но как же это так? – не отступал Гусин, по-прежнему не глядя на Елену. – Имя – Сергей. Отчество – Сергеевич, а зовут – Саныч. Я не понимаю.

– Да вот так вот зовут, и все, – вздохнула Елена. – Привыкли, Леша.

– Как это привыкли? – Гусин зачем-то зажег плиту, а потом потушил. – Разве можно к такому привыкнуть? Родители дали человеку имя – Сергей. Отчество у него Сергеевич. В паспорте у него записано: – Сергей Сергеевич, так?

– Так.

– А зовут – Саныч! И ты говоришь, что к этому можно привыкнуть?

– Леш, а Леш, – Елена Афанасьеу закуталась в кофточку, словно защищаясь от возможной атаки, – зачем тебе понадобился Саныч? Мы с мужем его не видели вот уже десять лет. К нашим делам он никакого отношения не имеет. Ты его не знаешь. Зачем тебе Саныч?

– Мне? Саныч? Мне ваш Саныч не нужен. – Гусин прекратил баловаться с плитой и резко повернулся к Елене. – Это ваш друг. Это вам с мужем разбираться, почему человека с именем Сергей Сергеевич зовут «Саныч». Обещаете, что разберетесь?

– Обещаем.

– Ах, обещаете… – Гусин подошел к Елене вплотную. – Обещаете, значит… Ты за себя обещаешь или за вас обоих с муженьком?

– За обоих.

– И что, я по-прежнему должен верить, что вот ты вот так за своего казачка можешь обещать?! – Гусин показал пальцем в окно, словно бы там, среди прилавков Дорогомиловского рынка, мог прятаться ее муж. – Кто-то мне обещал, что детей в Суздаль в командировку с собой возьмет?! Да! Обещал! А они почему-то здесь, под ногами болтаются! Вон, в стеклянную дверь уставились!

– Дети, идите к себе в комнату, поздно уже! Не мешайте нам разговаривать! – крикнула Елена, повернувшись к дверям.

Мальчики с веселым гомоном убежали.

– Да нет уж, зови их сюда. Зови их сюда!!! – закричал Гусин – Я тебя при них, прямо вот тут на кухонном столе разложу! Они на стульчиках посидят, посмотрят, как мы будем развлекаться, а потом папе расскажут! Хм, Саныч… Я вам покажу, Саныч!

– При чем тут Саныч…

– Да ни при чем! Не знаю я вашего Саныча! И знать не хочу! Я про другое знать хочу! Я хочу знать, зачем твой казачок в Историко-архивный институт ездил!? Понятно?! И что он оттуда вез?!

 

* * *

На огромном мониторе, что стоял в кабинете у Леснера, крупным планом высветилось лицо Апокова. Лицо было хорошо обработано гримом, кучерявые, седеющие волосы увеличены в объеме и зачесаны назад. Расшитая русская косоворотка, застегнутая по самую верхнюю пуговицу, никак не гармонировала с восточным фенотипом, но, как бы там ни было, придавала особую притягательность картинке.

Леснер смотрел на монитор, открыв рот, а сбоку пристроился Буревич, сжимая в руке распечатки с эфирной сеткой.

Еще обоих удивила рамочка, окаймляющая лицо Апокова по периметру монитора. В то время, пока Апоков произносил речь, орнаменты у рамочки менялись, менялась и раскраска орнаментов. Голос у говорящего звучал на полтона ниже, чем в обычной жизни, и при этом значительно чище, как будто бы звучание подвергли специальной технической обработке, пропустив через цифровой фильтр.

«Дорогой мой друг, Александр Витальевич…» – доносилось из динамика.

– Это он мне, – прошептал Буревич.

– Да понятно, понятно, – закивал Леснер, – помолчи.

«Все мы знаем тебя как популярного ведущего, знаем, сколько ты сделал полезного, работая на нашем канале. Лично я считаю, что ты заслуживаешь гораздо большего, чем воздало тебе общество, и, будь моя воля, я назначил бы тебя директором ВГТРК. Но, к сожалению, эфир – категория общественная, а рейтинг отражает волю народа. Вот почему я вынужден твою передачу «Ушами младенца» вывести из прайм-тайма и поставить на утреннее время. Смирись, Буревич. Я страдаю вместе с тобой, а может, и поболее того, поскольку вынужден испытывать тяжкое бремя принятия решений». Лицо застыло в стоп-кадре и отошло на второй план. Послышалось церковное пение, затем в кадре появились фрагменты с российскими просторами. Извилистая речка, деревня с бабенками, полоскающими белье, потом соборные купола и уставший хлебороб, растирающий в руке спелый пшеничный колос.

– Ну как тебе все это, Михаил Юрьевич? – едва сдерживая меланхолические интонации, произнес Буревич.

Леснер нажал кнопку «eject», вытащил кассету, долго вертел ее в руках, поковырял наклейку, которая в общем-то ничего не означала, затем вернул кассету Буревичу.

– Объясни мне, что произошло?

– Как что? Как что? – телеведущий высморкался в платок. – Откаты я плачу аккуратно и ему, и тебе. Почему он мою передачу убрал из прайм-тайма? Он же мне весь баланс опустит! Да еще разговаривать не стал, а передал вот эту кассету. Михаил Юрьевич, зачем резать курицу, которая несет золотые яйца? В конце концов, мы кровники или нет?

Леснер поморщился. Он не любил, когда ему напоминали про кровников и про тот ритуал вечной дружбы, который они когда-то исполнили в комнате Эзополя. Однако ситуация его насторожила… Не должен был Апоков так поступать, его, Леснера не предупредив. Самоуправство? Удивительнее всего было то, что свое решение по Буревичу Апоков передал вот таким образом… Через кассету… Да еще эта косоворотка… Да еще эти идиотские орнаменты по периметру монитора… Просто бы послал Буревича куда подальше во время очной встречи. Так нет же, зараза, целый клип отснял.

– Откаты вовремя – это хорошо. Ну насчет «золотых яиц» ты, конечно, погорячился. Не золотые они у тебя, Саша, а серые и вонючие… Ладно, давай-ка распечатку сюда.

Развернув распечатку с эфирной сеткой, Леснер стал внимательно ее изучать и по мере продвижения по страницам все больше хмурился. Да, действительно, самоуправства со стороны гендиректора канала было многовато… Незнакомые имена… Ладно, черт с ними, с незнакомыми именами, но где откаты? Почему их не было? Подходя наконец вплотную к новогоднему выпуску, Леснер обратил внимание на удивительный получасовой пробел сразу после рок-оперы «Иисус Христос», которую они вроде бы планировали… На месте пробела от руки было выведено: «Спецвыпуск». Что за «спецвыпуск»? еще раз внимательно просмотрев последнюю страницу распечатки, Леснер убрал ее в стол.

«Да, давненько я не смотрел телевизор», – вздохнул про себя.

– Вот что я подумал, – наконец обратился к Буревичу, который сидел на краешке кресла в ожидании приговора. – Не к лицу тебе, засранцу, на плохую жизнь жаловаться, поскольку у тебя есть еще телеигра «Кто выше подпрыгнет», и никто ее никуда не сдвигал. Да еще вон в передаче про животных кем-то числишься… Да еще межпрограммки… Так что бабла у тебя на вагон тортов хватит. Ты мне вот что лучше скажи: что это за рамочки на мониторе появились вокруг апоковской рожи? Кто делал? Зачем?

– Это сам Апоков заказал рамочки гусинским компьютерщикам, – упавшим голосом проговорил Буревич. Он догадался, что вопрос не решится в его пользу, поэтому отвечал вяло, даже осунулся.

– А как он это объясняет?

– Да никак. И Гусину не объясняет никак. Заказывает ему рамочки, и все. Говорит, для красоты…

– Странные у него появились виды на красоту, – хмыкнул Леснер. – Славянские орнаменты… Косоворотка… А каково мнение Гусина по этому поводу?

– А что Гусин, – все так же поникшим голосом продолжал ответствовать Буревич. – Ему платят деньги, он и делает.

– Чьи деньги?

– Как чьи? – В глазах Буревича вспыхнула искорка надежды. – Деньги «Видео Унтерменшн». Твои деньги, Михаил Юрьевич! А работа, между прочим, дорогая. Обрати внимание, как тщательно эти рамочки прорисованы? Художественные! Объемные! Апоков заказывает компьютерные рамочки на ваши деньги, а вам даже не отчитывается… Михаил Юрьевич… Миша… Родной наш… Ты же знаешь меня давно. Почему не веришь мне? Почему не хочешь прислушаться к моему совету?

– К какому совету?

– А такому! – Буревич вскочил и хотел было приблизиться к Леснеру, однако стол известной конфигурации не позволял этого сделать. – Освободи его! Смести с поста генерального! Я, конечно, уважаю Александра Завеновича, это опытный, заслуженный человек, но… вот чувствую, подведет он тебя, подведет. Предаст, хотя я не люблю этого грубого слова.

– А кого же мне вместо него сделать генеральным? – усмехнулся Леснер. – Гусина?

– Нет!!!

– Эзополю даже не предлагаю. Он не захочет.

Буревич помолчал немного.

– Ну, если вообще нельзя без генерального, – произнес, опустив глаза, – то хотя бы меня… временно… И.О… а потом мы вместе подберем подходящего человека.

– А ты не предашь?

– Нет.

– Почему?

– Потому что это подло, Михаил Юрьевич, подло…

Буревич осекся, встретив удивленный взгляд Леснера, быстро достал из внутреннего кармана несколько фотографий и разложил их на столе.

– Помнишь, Миша, как мы в КВН играли? Вот он ты, смотри, какой молодой… да и сейчас не изменился… а вот слева – я. А вот еще смотри. – Буревич пододвинул большую фотографию, – Помнишь эту сценку? Я студентку играл… узнаешь? Вот он я, в платочке, а ты, вот он ты… играл декана, и таблички у нас на груди – «студентка», «декан», а вот это сбоку Катанских, еще совсем сопляк… кого же он исполнял? Отвернулся и таблички не видно… А вот еще фотография… СНИП КВН, помнишь? «Сами написали и поставили» А как играли! Сейчас так не умеют. Эх, время было! Если бы не Апоков со своими неуместными шутками, точно бы у Воронежа выиграли… Снова в нашем зале, в нашем зале нет пустого места, это значит, юмор, значит, юмор поднимает флаг…

– Ладно, хватит! – Леснер отшвырнул фотографии. – Чувствую, что пора вам, гнидам, устроить хорошую встряску в виде корпоративного отдыха. И тебе, и Гусину, и Апокову, и всем пятистам шлюхам, которых вы на работу привели! Один в сетке пробелы делает и рамочки заказывает за мой счет, другой жалуется, что его из прайм-тайма убрали, а сам окорок нарастил, хоть в Черкизовский комбинат продавай, третий мне сушеную воблу мешками шлет, стучит на всех и халтурит налево, четвертый с честными глазами деньги тырит, несмотря на то, что все время на бюллетенях… А про остальных я уже и не говорю… Да я вас кормлю, понятно?! Да если бы я рекламное время не выкупил на всех каналах, хрен бы кто к вам обратился с заказом! От конкуренции вас оберегаю, потому что любой школьник за пояс заткнет вас, собак! Мое телевидение, Буревич, мое! Вот на кого вам, шакалам, надо молиться! Иначе бы ты асфальт укладывал, Гусин бы тарелки мыл, а Апоков стены шпатлевал. Что?! Неужели за десять лет самим нельзя было чему-нибудь научиться, раз уж других не подпускаем? Мне дочь жалуется: что ни новогодняя программа, так позор! Сменил бы всех, да одно вас спасает, сволочи, – откаты умеете платить… Вот и платите, суки! Земекис с проектами приезжал, Коппола приезжал, Масленников, Герман! Конкуренты вы им? А ведь отфутболил я и Масленникова, и Германа, и Копполу для того, чтобы вы, чавкающие свиньи, могли свое пойло жрать спокойно, без помех! Плоть вы мою едите! Кровь мою пьете! Да еще обижаетесь, когда я, не кто иной, как Мессия, с иконы сошедший, вас по жопам бью!

– Я не обижаюсь! – закричал Буревич.

– А тогда чего надулся, сука?! На меня смотри! Вот так! Улыбочку! Искренней улыбаться, скотина! Короче… Едем на Селигер! Всех вас хочу видеть, всех вас и ваших шлюх. Полным составом! До последней секретарши! Сразу предупреждаю: «плавать не умею» – не отговорка.

– Так ведь ноябрь же, – содрогнулся Буревич. – Вода в озере холодная…

– Ничего, еще ледком не подернулась.

Леснер сорвал трубку и заговорил с секретарем.

– На сегодня все. Приготовьте мне транспорт. Какой? Ты спрашиваешь, какой? С трех раз догадайся, гнида!

 

* * *

– Ты зачем меня бьешь?! – Елена Афанасьеу держалась за покрасневшую щеку. – Ты Гальку свою лупи или эту, греческую невесту! А я – чужая жена. Я мужу пожалуюсь!

– Пожалуйся, пожалуйся. – Гусин присел на стуле, пододвинул к себе бутылку с опустевшим стаканом, освежил его примерно наполовину и осушил залпом. – Пожалуйся. Он скажет, что тебе так и надо, как ответил в прошлый раз. Он же с Кубани, он у нас дипломат…

– Не знаю я ничего про скуфети! И чертежей этих не видала! Он и сам-то их толком не видел. Только раз посмотрел по дороге, когда возвращался из Историко-архивного, и все!

– Посмотрел, и все! – улыбался Гусин. – Ты хочешь сказать, что он и копии не успел снять?

– Не успел. И побоялся. Поручение Апокова выполнял. Ему Апоков дал поручение, он и выполнил. Ты бы не выполнил? Тем более, когда это было… Апоков велел привезти ему подлинники и не копировать нигде.

– Не копировать нигде, – горько усмехнулся Гусин. – Это или тупизм, или сверхтрусость, или вы врете. Ну как же так? Не откопировать, когда у твоего муженька времени было вагон. Через пол-Москвы ехал. А чертежи, надо полагать, любопытные, коли понадобились самому Апокову… Вот что я вам скажу, Елена Алексеевна, нету у вас с мужем политического чутья.

С этими словами Гусин налил себе еще полстакана, выпил, достал из кармана несколько карамелек, но закусывать ими не стал, а разложил карамельки на столе.

– Вот вы с мужем, вот он я, а здесь повыше Апоков, Леснер…

Карамельки у него должны были обозначать людей, поэтому на столе выстроилось что-то вроде диспозиции, которую Гусин собирался представить Елене.

– Вот Буревич, а вот Эзополь. Несмотря на то что между этими фигурами существуют как бы дружеские отношения, на самом деле они очень сильно разобщены. О первенстве мечтает каждый. Ты понимаешь, маленькая, каждый, несмотря на иерархию!

– Понимаю.

– А раз понимаешь, то смотри… Вот мы трое: ты, я и твой Сашок. – Гусин соединил три карамельки вместе. – Когда мы действуем сообща и собираем всю информацию в один котел, то мы – сила. Я читал у Карнеги, что три человека, действующие заодно, – как раз именно то количество, чтобы составить любому объекту нужное миропредставление. А тем более среди нас троих есть ты – представительница прекрасного пола. На данный момент Леснер недоволен Буревичем и Апоковым. – Он подвинул вверх карамельку, означавшую Леснера. – Апоков опустил Буревича в эфирной сетке, значит, теперь они будут как кошка с собакой. Эзополю все до лампочки, поскольку он денег натырил выше крыши, а политика его не интересует, ни внутренняя, ни внешняя. Итак, Эзополь – сам по себе. – Гусин отодвинул в сторону карамельку, обозначавшую Эзополя. – Буревич спит и видит, чтобы Апоков слетел с поста генерального директора канала, а поскольку на это место Леснер человека со стороны не допустит, то Буревич вынужден будет предложить себя. Леснер его не утвердит, но Апокову скажет об этом, что еще сильнее рассорит Буревича и Апокова, Леснера и Буревича. – Он рассредоточил карамельки. – Нам остается приложить усилия, чтобы окончательно ослабить связь Леснера с Апоковым…

– Ну а ты-то с кем из них, Леш? – захлопала глазами Елена.

– Из этих четверых я ни с кем, – усмехнулся Гусин. – Как я могу быть вместе с людьми, которые воруют мои идеи! Сериал тут недавно писался…, они у меня украли целую линию… про енотов. Ладно, пусть, бог им судья. Но я не с ними. Я с вами – с тобой и Сашком. И вы уже достаточно выросли в «Видео Унтерменшн», чтобы действовать как бы без меня, но в пользу нашего триумвирата. Объясни это как следует своему казачку! Какого черта он совершает поступки без согласования? Почему не информирует меня?

– Он информирует…

– Да?! А кто без моего ведома с режиссером Духовичным семейную дружбу завел? Кто на спортканале отирается, монтажные услуги предлагает, а мне ни слова об этом? Кто Эзополя часами поджидает возле кабинета? Кто в Суздаль детей не прихватил, хотя я требовал этого! Не дело это, Лена, не дело, тем более сейчас, когда в эти неполные два месяца мы должны соединить усилия в единый кулак.

Елена опять захлопала глазами.

– А почему именно сейчас, Леш?

– Да потому что третье тысячелетие на носу! Вот почему, глупая! Потому что двухтысячный год – знаковый год! Президент уходит. Досрочно. Да. Есть такая информация. Как ты думаешь, кто придет на замену?

– Уж найдут кого-нибудь. Это не нашего ума дело, Леш.

– Как не нашего ума?! Как не нашего ума?! – закричал Гусин. – А чьего ума это дело?! Когда Леснер не знает, кто будет президентом. В Госдуме не знают, кто будет президентом. Сам действующий президент не знает, кто будет президентом. Что это означает? Это означает одно… Им может стать любой… И этот любой может оказаться в нужное время в нужном месте. Нужное место – эфир. Нужное время – самый канун двухтысячного года…

Гусин сглотнул слюну и устремил взгляд поверх головы своей собеседницы, словно бы и не вел кухонного диалога, а изрекал в пространство неоспоримые истины.

– В эти последние минуты 31-го декабря 1999-го года все внимание многомиллионного народа будет приковано к экранам. Перестроятся небесные светила. Воздух застынет. Сгустятся магнитные поля. Все органы чувств российского телезрителя обретут повышенную готовность к восприятию и будут напряжены до предела. Каждый шорох, каждая пролетевшая муха запечатлятся в его подсознании и не покинут до последнего вздоха на смертном одре. Наступает двухтысячный год. Год второго пришествия! Человек, который в этот момент объявил себя руководителем народа, не будет переизбран никогда… Ты поняла?! Выиграет тот, кто передаст на трансляцию нужную эфирную кассету с записанной речью… Да. Принято считать: для того чтобы продвинуть какого-нибудь человека в президенты, его надо долго показывать, чтобы к нему привыкли, полюбили… О нем надо много писать, ему необходимо ездить по стране… Что же, в другое время так оно и было, но только не в канун прихода третьего тысячелетия, когда годовые запасы народной любви и раболепия сконцентрируются, уплотнятся, свернутся во времени и уместятся в считанных пяти минутах, как раз достаточных для того, чтобы произнести короткую президентскую речь. Я уверен, что некоторые политические деятели уже записали такую речь. То же самое сделал кто-нибудь из олигархов. Кто-нибудь из городских сумасшедших наверняка, отдав последние сбережения, купил костюм, арендовал студию и так же перед камерами записал свои президентские обещания. Я слышал от сотрудников ФСБ, что несколько студентов ради хохмы отсняли выступление попугая и теперь болтаются возле Останкино, мечтая в нужный момент подменить кассету и таким образом выдвинуть попугая в президенты. Но мы-то с тобой, Елена, от эфира всего в нескольких шагах! А такой шанс появляется только один раз… в жизни…

– А как же Апоков?

– Правильно мыслишь… Он еще ближе к эфиру, – вздохнул Гусин. – И за оставшиеся неполные два месяца нам предстоит его обойти.

С этими словами он взял три карамельки, обозначавшие его самого и супругов Афанасьеу, и окружил карамельку, которая играла Апокова.

– Мои люди докладывали, что каждое утро Апоков перед зеркалом репетирует какую-то речь… Да еще моим компьютерщикам рамочки со славянскими орнаментами заказывает, тридцать шесть на двадцать четыре… То ли по-особенному оформить себя хочет… усилить эффект… То ли еще что… Вот. А твой казачок даже не поинтересовался, что за чертежи он вез из историко-архивного. Ведь рамочки же там какие-то были! Скуфети…

Гусин встал, обнял Елену. Глаза его заблестели. По щеке скатилась большая прозрачная слеза.

– Но мы пройдем этого армянина, – перешел на горячий шепот. – Пройдем, как нож сквозь масло, если будем действовать сообща, я, ты и Сашок. Поняла?

– Поняла.

– А раз поняла, то попроси своего мужа, чтобы он как-нибудь вызволил чертежи или сделал хотя бы копии. И обещай мне говорить одну лишь правду. Представь, что тебя обнимает будущий президент Российской Федерации. Обещаешь?

 

– Обещаю. – Елена размякла в крепких объятиях, но при этом подумала: «А почему, собственно, женщина не может стать президентом России?»

– Леснер…

– Что Леснер? – пробурчал Гусин, осыпая ее поцелуями.

– Леснера ведь еще надо пройти…

Раскрасневшийся Гусин улыбнулся.

– Михаил Юрьевич Леснер – урла. Он настолько ослеплен свалившейся на него властью, что даже и мысли не допускает о шаткости своего положения. Да еще озабочен увеличением продолжительности собственной жизни. Думает об этом день и ночь.

С этими словами Гусин взял со стола карамельку, обозначавшую Михаила Леснера и с хрустом ее разжевал под аплодисменты Елены Афанасьеу.

 

* * *

В Москве не бывает такого заката, который послужил бы натурой для вдохновенного живописца. В этом городе солнце постепенно затухает и растворяется, уступая свою миссию подфарникам и неоновым фонарям. Проспекты освобождаются от пробок, а пешеходы начинают вспоминать про осторожность, потому что ресурсная мощь иномарок, усмиренная в дневных простоях, по вечерам прорывается наружу, обеспечивая материалами «Дорожный патруль» и клинику Склифосовского. В это время суток самым опасным считается скоростной Ленинский проспект, по которому сейчас на всех парах несется «Харлей Дэвидсон». «Нгау-нгау-у», – ревет многоцилиндровый мотор. «Гынь-гыннь», – подпевает ему мотоциклист в косухе.

Матовое поляризованное стекло скрывает лицо мотоциклиста. Резкий поворот обеспечивает столкновение «Нивы» с фонарным столбом. «Седьмой! Седьмой! Я – девятый! Что у тебя с рацией?! На проспект Вернадского повернул «Харлей» без номера. Скорость – 200!» «Не успели заблокировать! Девятый! Девятый! Как поняли? Я – седьмой!» «Пилипчук, вызывай две патрульные, ленту «еж» и освещай Вавилова!» «Освещаю!» «Докладывай обстановку! Останови движение! Встречную перекрой!» «Докладываю: этот урод на пешеходной. Заехал в квартал. На обочине фургон с рассыпанными овощами». «Кравченко, стягивай ребят на Калужскую! Как поняли, седьмой?» «Девятый, девятый, докладываю: на Калужской не догнали!» «Пилипчук, уходи с Вавилова, с фургоном разберешься потом! Захвати рефрижератор, да-да, тот самый, который сигналит. Выводи на Садовое, разворачивай и жди. Не миндальничай с этим скотом!»

Полная луна. Звездное небо чисто. Пулеобразный шлем растворяет мелькающие огни, переливаясь разогретым свинцом. Это снаружи. А внутри, в глазах одержимого мотоциклиста – призрак бабушки, выбегающей на Садовое кольцо.

Наконец движение полностью остановлено. Рефрижератор развернут, не оставляя никаких шансов резко затормозившему «Харлею». Два отделения милиционеров во главе с полковником бегут с автоматами наперевес. Очень непросто каждому из них справиться с желанием изрешетить дорожного хулигана прямо на месте. Но тут, в самый последний момент, мотоциклист в косухе резко снимает шлем и с хохотом запрокидывает голову.

– Здравствуйте, Михаил Юрьевич… – шепчет потрясенный полковник.

 

Глава 16 Гоп-стоп

Грузовая крытая «Газель» свернула с Кутузовского проспекта, сделала круг на площади возле Киевского вокзала и, проследовав по узкой улочке, оставляя в стороне Дорогомиловский рынок, медленно въехала в жилые кварталы. Было около семи вечера – как раз то время, когда в ноябре на улицах уже темнеет и в домах зажигаются окна. Так что по одному только этому признаку можно было составить представление, вернулись домой хозяева или еще нет. Когда машина проехала возле дома, где проживали супруги Афанасьеу, Роман Руденко, сидевший рядом с шофером, посмотрел на интересующие его три окна, после чего сделал вывод, что жильцы уже сидят в своей квартире, разумеется, за исключением самого главного, который вчера укатил в Суздаль. Про эту командировку Роман узнал, сделав осторожный звонок с местного телефона, который находился рядом с шаболовской проходной. У Романа сразу появился план заполучения нужных ему чертежей. Прекрасно осознавая то, что Апоков для него недоступен, он решил сделать ставку на Афанасьеу. Уже собрался было выезжать в Суздаль на фестиваль анимации, чтобы там в гостинице пристегнуть казака наручниками к батарее и держать без туалета до тех пор, пока тот не расколется и не признается где прячет копии чертежей владимировской скуфети, и не заставит по телефону жену отнести их в указанное Романом место. Но затем произошла встреча, которая отложила этот рискованный криминальный план. Там же, возле проходной, он повстречал Таню Вранович, с которой был хорошо знаком, а она в свое время вела семейную дружбу с интересующей его четой. В приватной беседе в кафе за графинчиком ликера редакторша, помимо болтовни обо всем, с удовольствием подробно рассказала о расположении мебели в доме Афанасьеу, описала все люстры, сервизы, ковры, одеяла и все, что можно, а потом указала на два тайника, в которых супруги хранят самое ценное. Один тайник, с ее слов, находился в бельевом боксе рядом с домашним сейфом. Другой был закамуфлирован в ванной, в огромной коробке из-под стирального порошка «Ариэль». После такой просветляющей беседы Роман рассудил, что необходимость в истязаниях Афанасьеу как бы временно отпала, и решил для начала действовать более элегантным способом. Времени на подготовку было крайне мало, но сегодня в полдень ему опять повезло. Сторож детского садика, что раскинулся внутри интересующего квартала, оказался предельно добрым и склонным к выпивке человеком. За две бутылки водки он пообещал впустить Романа с аппаратурой на три-четыре часа в само здание детского садика, где можно было воспользоваться электроэнергетическими источниками. Романа немного мучила совесть оттого, что он не посвятил Сергея в свои планы по добыванию чертежей. Это сделать надо было, раз уж договорились действовать сообща, и тем более что Сергей свою роль старательно исполнял. Но, с другой стороны, как рассуждал Роман, Сергей ни в коем случае не одобрил бы его методы и наверняка отказался бы участвовать в делах, так или иначе связанных с уголовщиной. В таком случае зачем тогда ему много знать? «Вот добуду чертежи, тогда все и расскажу. А если не добуду, то и говорить ничего не стану». Что именно он будет делать с чертежами, вернее, с их копиями в случае успешного завершения операции, Роман еще толком не представлял. Так, в голове проносились некоторые безумные проекты с неясными очертаниями. Например, через знакомых редакторов газет как-нибудь обнародовать рамку, показать населению ее до того, как Апоков продемонстрирует ее на экране в критическое время. Простебать, обесценить рамку… В конце концов, Роман был уверен, что вместе с Сергеем они придумают что-нибудь такое, что свяжет руки Апокову, обладателю оригинала, или хотя бы ослабит злодейскую акцию, которую тот задумал наверняка. Придумают, обязательно что-нибудь придумают… Сейчас главное – достать чертежи.

– Ну вот мы и приехали, Джафар, – обратился он водителю. – К самому входу машину подгони, пожалуйста, чтобы нам эту бандуру лишних метров не тащить…

Шофер-дагестанец развернул машину и подался кузовом к самому порогу. Роман выпрыгнул из кабины, осмотрел панораму из окружающих домов и нажал на звонок. Через минуту двери открыл полусонный сторож.

– Привет, Егорыч! – весело поприветствовал его Роман. – Как и обещали, приехали. Что обещали, привезли. Как договорились, за все проставимся. Да еще и премию…

– Что ж вы такое делать собрались, ребята? – вздохнул старик, глядя, как Роман на пару с шофером тащат тяжеленный ящик вверх по лестнице.

– Технический эксперимент. Работу антенн будем проверять, Егорыч! – бодро и запутанно ответил Роман. – Я ведь уже объяснял… Жена дома не разрешает. Дети под ногами путаются… Вот и хочу воспользоваться вашими коридорными мощностями. Не бойся, Егорыч, ничего не случится, не сгорим.

– А живешь-то ты где?

– Да вон, напротив. – Руденко указал на дом, где проживала семья Афанасьеу.

Они подняли установку на второй, самый высокий этаж. Роман вместе со своим помощником раскатал толстые провода, подключился к щитам. Потихоньку, не привлекая внимания сторожа, поменял предохранители. Затем посмотрел на показания приборов на самодельной панели генератора, пробежался тестером, проверив разности потенциалов и емкости на нескольких входах и выходах. После этого долго возился с резисторами переменного сопротивления. Поскольку на регулировку параметров генератора уходило несколько больше времени, нежели изначально предполагал Руденко, то все чаще стал посматривать на часы. Ровно в 21:00 по телевидению должны были начать трансляцию 116-ой и 117-ой серии романтического сериала, очень популярного среди домохозяек. И к этому времени генератор обязательно должен быть подготовлен и включен на полную мощность в метровом диапазоне. Ну вот, кажется, все… Роман с удовлетворением потер ладони и достал из коробки сферическую антенну.

– Егорыч, можно мне эту штуковину поднять повыше? Скажем, занести на крышу. У тебя ключей от чердака нет?

– Нет, чердак заколочен наглухо, запломбирован, – отказал сторож.

– Ладно, придется выводить сферу из окна.

Раздвинув многоступенчатую трубу, напоминающее очень толстое телескопическое удилище, Роман закрепил на конце сферу и вынес из окна как можно выше и дальше. Другой конец трубы кое-как приладил в комнате, примотав проволокой к батарее. Сторож, наблюдавший за всей этой непонятной, но с виду довольно мирной операцией, наконец успокоился и, к огромному облегчению Романа, захватив водку, спустился вниз в свою бытовку. На дворе было уже совершенно темно, так что сфера на трубе, напоминающая огромный «Чупа-Чупс», торчащий из окна, вряд ли могла привлекать особое внимание редких прохожих, тем более опасающихся опоздать к началу любимого сериала. Роман еще раз посмотрел на часы. До начала телетрансляции оставалось 15 минут… Закурил. С гордостью окинул взглядом свою нелепую установку и почему-то вспомнил о великом инженере Николе Тесла, который однажды раскачал ионосферу и произвел сумасшедшую атаку разрядом над бескрайними просторами Восточной Сибири. Явление, которое все почему-то до сих пор называют Тунгусским метеоритом. Принцип работы установки Романа Руденко, правда, был совсем другой и цель совершенно другая, но он почему-то сейчас подумал о Тесла. «Конечно, Тесла бы сделал все иначе. Да так, чтобы вся Россия не смогла телевизоры смотреть. А моя игрушка, дай Бог, сработает метров на 200–250. Впрочем, вон до того дома напротив достанет наверняка. Всего метров 80… Хватило бы мощностей у детского садика… Эх, в каких условиях приходится работать. В распоряжении у Тесла мощностей было, поди, сколько угодно…»

– Так что ты сейчас собираешься делать? – наконец спросил Джафар, который до этого помогал молча и, как казалось Роману, ко всему, что происходило, проявлял полное безразличие.

«Расскажу, – немного подумав, решил Роман. – В конце концов, он мой подельник».

– Видишь ли, Джафар, сейчас мы включим генератор. У них у всех, – он показал пальцем на несколько домов, – начнутся сильные помехи в телевизионном изображении. Те, кому дорог сериал, который сейчас будут транслировать по второму каналу, в панике бросятся настраивать свои телевизоры. Но не настроят. Побегут к соседям, у которых на экранах творится то же самое. На это уйдет еще несколько минут. Затем начнут звонить родственникам и знакомым в другие края Москвы. И если получат приглашения, то немедленно двинут туда досматривать свою мыльную оперу. На звонки, одевание и выбегание из подъезда уйдет еще минут десять…

– Все, что ли, отправятся?

– Большинство.

– Вай-вай-вай, – тихо произнес Джафар.

– Ну, пора! – Роман выбросил в окно фильтр от докуренной сигареты, выключил в помещении свет и взялся за рубильник. – С богом! Поехали! Продержись хотя бы минут двадцать, родной!

Начались минуты томительного ожидания. Источники питания вроде бы выдерживали мощность, которую запрашивал генератор, но по тревожному гудению и треску, что доносились из преобразовательных блоков, а также по нагревающимся проводам, Роману стало понятно, что долго установка не выдержит. Нервно кусая губы, он посматривал то на часы, то на показания приборов, то на окна близлежащих домов. Вот свет в квартирах, полуприглушенный, как это бывает во время домашних телевизионных сеансов, стал зажигаться на полную. Хорошо также было видно, как за шторами замелькали человеческие фигурки. Почувствовался элемент паники, которую прогнозировал Роман. Наконец в некоторых окнах свет стал вырубаться окончательно. Еще через несколько минут подъездные двери захлопали, и народ повалил на улицу. По большей части выбегали в наскоро накинутых плащах, в куртках с незастегнутыми молниями, без головных уборов. Многие возмущенно кричали, посылая проклятия в небеса. Кто-то пытался с мобильного дозвониться до редакции телевидения. Некоторые женщины плакали. Маленьких детей, которых нельзя было оставить одних, несли на руках, наскоро спеленав или завернув в одеяла. Но, так или иначе, все направлялись к своим автомобилям, а те, кто не имел машин, бежали к Дорогомиловскому рынку или еще дальше, к Киевскому вокзалу, где можно было остановить такси. Все это людское перемещение напоминало картину срочной эвакуации в преддверии бомбового удара. Застывший Джафар с широко раскрытыми глазами смотрел на квартальный апокалипсис, иногда с вопросительным взглядом поворачиваясь к Роману. Но того, казалось, ничего не смущало. Время от времени он дотрагивался рукой до приборной панели, которая, к его неудовольствию, все больше нагревалась. Взор его теперь был обращен только на один самый освещенный подъезд. Двухсотваттная лампа, предусмотрительно привинченная им же самим под козырьком этого подъезда, позволяла за 80 метров рассмотреть все необходимое… Тем временем в коридоре второго этажа детского садика начал распространяться запах паленой обмотки. Сейчас что-нибудь перегорит, замкнет… Быстрее! Ну где же ты, Елена Алексеевна Афанасьеу?! Ты ведь жить не можешь без сериалов! Ты же их все копируешь на домашние носители! Просматриваешь заново! Запоминаешь фразы героинь, придуманные пьяными сценаристами! Ты живешь интригами мыльных опер! Применяешь их схемы к своей пошлой жизни! Неужели ты пропустишь 116-ю и 117-ю серии этой радости для убогих двуногих, этой жвачки для «ботвы»?! Есть! Подъездная дверь дома напротив в очередной раз с визгом отворилась. Держа своих маленьких сыновей за руки, на улицу выбежала Елена Афанасьеу. Вслед за ней, к немалому удивлению Романа, вышел Алексей Гусин. Но сейчас не было ни времени, ни желания гадать, почему он оказался здесь. Елена бросилась к автомобилю, по-видимому, принадлежавшему Гусину, что-то крикнула. Потом еще. До ушей Романа донеслось: «Быстрее, Леш!» В тот момент, когда все четверо уселись и машина рванула с места, где-то внутри, глубоко под кожухом генератора послышался щелчок, потом что-то вроде маленького взрыва. Повалил дым. Установка перестала работать.

Еще через минуту огромный опустевший квартал окончательно погрузился в естественную темноту. Лишь редкие окна с розовыми спокойными огнями давали надежду, что в городе еще остались люди, достойные того, чтобы ради них можно было совершать добрые поступки. Люди, с которыми хотелось бы познакомиться, поговорить… Чему-нибудь поучиться у них…

– Ну вот, Джафар, – улыбнулся Роман. – Кажется, успели. Полдела сделано. Спасибо тебе за помощь. И тебе…

Он с нежностью провел рукой по приборной доске сгоревшего генератора. «Ты старался как мог. Я тебя обязательно починю. Усовершенствую. Да еще имя дам». Потом достал из сумки тонкие перчатки, барсетку с отмычками и прочими принадлежностями, которую пристегнул к поясу. Надел черную вязаную шапочку, натянув ее чуть ли не до самой переносицы.

– Джафар, я вернусь примерно через сорок минут. А ты пока вот что сделай… Открой все окна, чтобы побыстрее проветрилось. Отсоедини провода, сверни. Собери трубу, открути сферу и как можно компактнее сложи детали в ящик. Как все сделаешь, можешь включить свет и разбудить сторожа. Но сначала проследи, чтобы как следует проветрилось!

– А ты куда? Грабить квартиры? – прищурился Джафар.

– Нет. Не грабить. Я не грабитель. Я – опальный режиссер, Джафар.

Подойдя к подъезду, Роман вывернул двухсотваттную лампочку из патрона и выбросил в мусорный бак. Лишний свет был теперь ни к чему, да и не хотелось бы делать даже такой пустяковый подарок людям, которые вызывали у него глубокое отвращение. И люди ли? Набрал код подъездной двери, который заполучил опять же у словоохотливой Тани Вранович. Устройство запиликало. Язычок отошел. Спасибо, Таня Вранович, не соврала… Ох уж эта семейная дружба, рано или поздно переходящая в самое гнусное предательство! Обязательно переходящая. Без исключений. Он представил, как Елена и Таня на пороге обмениваются змеиными поцелуйчиками. Приторными комплиментами. И как втихую завидуют друг другу. Елена завидует красивым ногам Татьяны. А Татьяна ее персидскому ковру. В результате Елена рассказывает всем, в том числе и начальству, какая Таня алкоголичка. А Татьяна интуитивно, неосознанно ищет, какую бы сделать гадость для семьи Афанасьеу. Там, в кафе, за графинчиком вишневого ликера Роман только и спросил, как поживает кубанский казак и его половина? И вот, пожалуйста. В ответ получил целый поток исчерпывающей информации… Семейная дружба – находка для военной и дипломатической разведки. А с кем, интересно, дружат президент и его жена?

Поднявшись на нужный этаж, Роман подошел к двери и на всякий случай нажал на звонок, чтобы окончательно убедиться, что никого не осталось в квартире. Все в порядке. Никого. С помощью двух отмычек с третьей попытки открыл дверь. Тщательно вытер ботинки о порожный коврик. Свет в квартире, разумеется, включать не стал, а освещал себе путь маленьким фонариком, встроенным в китайский ножик.

В гостиной комнате, где находился телевизор с большим экраном, царил беспорядок. На полу валялись детские штанишки, ночные рубашки, еще несколько шмоток и женский халат. В каком темпе, должно быть, Елена собирала себя и детей, переодевая из ночных в осенние одежды! А вот и персидский ковер, предмет вожделения Татьяны Вранович. Почему же она его до сих пор не стырила? Редакторша российского телевидения… У Романа появилось желание свернуть этот ковер, забрать с собой и подарить Тане Вранович в качестве премии за полученные сведения… Впрочем, не время для шуток, время сосредоточиться на главной цели визита… Вообще Роман удивлялся сам себе. Спокойствию и наглости, с какой он разгуливал по чужой квартире, совершенно не опасаясь того, что, возможно, наматывает себе тюремный срок. «Внутренне право, должно быть, у меня такое появилось. Не тварь я дрожащая… Нет. Очередное доказательство того, что я готов или почти готов к более крутой акции. Надо будет ради самопроверки и укрепления духа какой-нибудь элитарный магазин обчистить… А уже после этого с полным правом можно заняться Доронинским художественным театром».

Задевая головой низко висящие люстры, он подошел к сейфу, который, по мнению Тани Вранович, стоял всего лишь для отвода глаз, несмотря на множество замков. Ладно, бог с ним, с сейфом. Куда интереснее вот этот бельевой бокс… Роман раскрыл его и начал расслаивать белье, аккуратно складывая рядом. Докопался до самого дна. Пусто. Измерил рулеткой высоту ящика снаружи и внутри. Так оно и есть. С двойным дном. Перевернув ящик, достал из барсетки отвертку, открутил шурупы, фанерное дно легко отошло. Ну вот и они, семейные ценности супругов Афанасьеу… Компрометирующие фотографии… Пьяный Гусин… Румянцева с Вранович танцуют нагишом на столе… Даже какие-то аудиокассеты. Документы. Договоры. Договор о покупке земельного участка на Рублевском шоссе. Зачем он здесь, в секретном месте? Копии доносов уже на самих супругов Афанасьеу… Вот ведь как, на них, оказывается, тоже стучат. А они, видать, нашли общий язык с замдиректора по безопасности. Тоже семейная дружба? Так, пачка стодолларовых купюр… По толщине Роман предположил, что здесь тысяч примерно пятнадцать… Некоторое время раздумывал, взять или не взять? Посмотрел на часы… На часах 21:50… 116-ая серия закончилась, сейчас начнется 117-ая. Еще вагон времени… Нет, все-таки не взял. «Если не найду чертежей скуфети, то мой визит должен будет остаться незамеченным. В противном случае поднимется шум, и Таня Вранович меня обязательно сдаст». Еще вспомнил заповедь одного знакомого вора-рецидивиста: «Бери только то, ради чего пришел. Иначе обязательно попадешься. Бог накажет». Задал еще несколько вопросов сам себе. Ответил на них. Нет, в контексте грядущей акции кража денег – поступок довольно мелкий. Не взял. Так и не обнаружив желанных чертежей в потайном месте бельевого бокса, Роман принялся вспоминать повадки Александра Афанасьеу… Мог ли Афанасьеу поступить следующим образом: по дороге из Историко-архивного института скопировать чертежи, потом в спокойной обстановке сфотографировать их или отсканировать, скачать на какой-нибудь диск, и сами бумаги уничтожить? Нет, скорее всего, не уничтожил бы. Скорее всего, сохранил бы и то, и другое. И диск, и еще дублирующий диск, и сам бумажный вариант. А здесь, в тайнике, ни дисков, ни чертежей. «Если изображение скуфети хранится в памяти компьютера, куда я не полезу, то оно также было бы сохранено либо здесь, либо в коробке из-под стирального порошка „Ариэль“». Аккуратно сложив семейные ценности, вернув бельевой бокс в исходное состояние, Роман отправился в ванную, где принялся потрошить огромную коробку со стиральным порошком. В пустую кастрюлю, которую нашел на кухне, высыпал порошок, маскирующий главное содержимое. Ага, все так и есть, как говорила Таня Вранович… Достал со дна упаковку, завернутую в несколько слоев целлофана. Развернул целлофан. И здесь пачка денег примерно такой же толщины. Эх, Садовников, Садовников… Зачем ты всякую ерунду пишешь? Поступил бы вот так разок и одной ходкой все финансовые проблемы решил… А ведь молодцы супруги Афанасьеу! Деньги прячут в разных местах. Причем, в квартире, а не в «Промстройинвест банке». Правильно делают. Что тут еще? Копии документов, видимо, тех же, что и в бельевом боксе… Золотая цепочка, браслет, несколько колечек с камушками… фамильное… на черный день… Какое-то письмо. Еще раз посмотрев на часы и убедившись, что спешить не обязательно, Роман стал читать. Это было любовное послание казака его жене ко дню ее рождения. Потрясающе! Изящный стиль, высокие обращения и стихи… хорошие стихи, с корневыми рифмами… Роман вспомнил эпитеты, которые Афанасьеу употреблял по жизни, обращаясь к Елене: «Моя любоу», «Моя ’олубка»… и расхохотался. Интересно, сколько сейчас стоит нанять автора для такого послания? И не Садовников ли все это писал? А это что? О-о! Сведения из медицинских картотек! На кого? На Леснера… Апокова… Буревича… Эзополя… Ого! У них и с врачами, оказывается, семейная дружба! А как же врачебная тайна? Далеко пойдут ребята! Роман вспомнил, как однажды Буревич пожаловался на зуд за ушами, вызванный нервной аллергией, и тут же мгновенно Елена достала из сумочки тюбик «Синафлана». Как обрадовался Буревич, как обмяк! «Леночка, ты прямо „Скорая помощь“! Мессия!» Погоди, Буревич, у нее для тебя еще и клизма найдется, и сердечные капли, и пузырек с клофелином… Так, копия медицинской карты генерального директора спортивного канала… На спортканал что ли лыжи навострили? Правильно. Спорт – дело надежное. Спортивные трансляции не отменят никогда. Вот и все. Никаких скуфетей. Сложив обнаруженные вещи обратно в пакет, Роман обернул их несколько раз целлофаном, как и было, уложил на дно коробки. Засыпал все это дело порошком и помыл кастрюлю. Он понимал, что проверка, которую только что произвел, была весьма неполной, но, судя по наличию больших денег и золотых украшений, это были очень важные семейные тайники. Так что если бы Афанасьеу осознавал ценность владимировской скуфети и, не побоявшись Апокова, скопировал бы чертежи, то, скорее всего, в одном из двух мест Роман обнаружил бы их следы. А теперь он был почти уверен, что Афанасьеу не копировал те три странички, которые украл у Марка Соломоновича Полянского, а честно привез на Шаболовку и отдал генеральному директору РосТВ. «Хорошо, что я не поехал в Суздаль». Он еще немного походил по квартире, зашел на кухню, открыл холодильник. Знакомый уголовник говорил, что очень часто тайники устраивают в морозилках. Открыл морозилку. Нет. Только мясо. Никаких тайников.

Вернувшись в здание детского садика, Роман сердечно поблагодарил сторожа за оказанное содействие и премировал купюрой.

– Приходите еще.

– Обязательно.

Вместе с Джафаром они погрузили сгоревший генератор в кузов «Газели» и поехали в Ясенево. Несмотря на то что главная цель операции так и не была достигнута, Роман Руденко возвращался домой в хорошем расположении духа. Генератор все-таки не подвел, открывая тем самым благоприятные перспективы для работы с телезрителями. Какой еще можно сделать полезный вывод? Не мелочиться. Прекратить охоту за техническим директором, а целиком сосредоточить внимание на Александре Завеновиче Апокове. И уже с учетом его осторожности и высокого положения попробовать разработать план тактических действий.

– Джафар, вот, возьми, – Роман протянул конверт шоферу. – Твой гонорар, как и договаривались.

– Не возьму, – покачал головой Джафар, глядя на дорогу.

– Почему не возьмешь?

– Потому… У меня к тебе другое предложение… Я сам тебе денег дам… Продай установку.

– Генератор? – удивился Роман. – Не продам. Во-первых, он сгорел. Его чинить надо. Совершенствовать. Во-вторых, он мне нужен самому. А в-третьих, я не понимаю, зачем он нужен тебе?

– Зачем? За тем же самым, – улыбнулся Джафар.

– Ты же не знаешь, зачем он был нужен мне… Но я, кажется, начинаю догадываться, зачем он понадобился тебе… Поэтому и не продам… Дай лучше закурить. У меня сигареты закончились.

– И у меня закончились.

– Тогда останови у киоска. Я – мигом.

Машина остановилась. Роман открыл дверцу, выпрыгнул, подошел к окошечку, стал звать продавца. В то же время услышал, как хлопнула закрывающаяся дверца. «Газель» тронулась с места и, быстро набрав скорость, растворилась в перспективе огней Кутузовского проспекта.

– Эх, дурак…

У Романа даже не оставалось сил возмущаться поступком дагестанца. Что теперь делать? Завтра звонить в транспортно-перевозочную контору? Искать Джафара? Так там наверняка земляки… Не сдадут. Ответят, что такой у них со вчерашнего дня не работает. Он закурил, еще постоял немного, посмотрел на огни, на рекламные вывески, остановил такси и поехал, наконец, к родному дому в Ясенево. А когда снимал куртку в прихожей, то уже по нескольким деталям догадался, что за время отсутствия в квартире опять кто-то побывал.

 

Глава 17 Завещание Леснера

Две тысячи человек в черных фраках с белыми монархическими манишками выстроились по периметру огромного котлована, вырытого неподалеку от Новодевичьего монастыря. Цветов было столько, что, собрав и высушив одни только черенки, можно было организовать приличную сенозаготовку. Причем гвоздики, тюльпаны и подмосковные розы не допускались, как слишком примитивные виды отбирались и выбрасывались при входе на кладбище. Основу же ритуального дизайна составила экзотика, доставленная чартерными рейсами из Бразилии, Индонезии и Японии. Тут было много чего. И мексиканский цветущий кактус, и кувшинка-пандее, и вьетнамская ползающая лилия, способная четыре раза в сутки менять свою окраску… Над огромными венками свисали черные ленты с позолоченными надписями, которые сочинили лучшие авторы «Видео Унтерменшн», «Аншлага» и КВН. Выстроенные в линеечку, с торжественно приподнятыми ковшами стояли экскаваторы, вырывшие котлован, и тут же – бульдозеры, готовые его засыпать сразу после прощания. Ну и, разумеется, симфонический оркестр при поддержке солистов из московской филармонии и «Фабрики звезд».

Тело покойного было уложено в буковом инкрустированном гробу. Сам гроб был опущен в самый центр котлована. Вокруг гроба – картонные коробки с обналиченной валютой, снятой со всех счетов – такова была воля усопшего. В том же котловане – все одиннадцать джипов, числившихся на покойном, изуродованный мотоцикл «Харлей», немного оргтехники, любимая еда и напитки. Тут же пятьдесят зарезанных пиар-менеджеров и семьдесят самых преданных секретарш, которые будут сопровождать Михаила Леснера в следующей жизни.

– Неужели они добровольно согласились уйти вместе с Михаилом Юрьевичем? – прозвучал вопрос.

Садовников прислушался к разговору не то просто обывателей, не то причастных к компании.

– Ну, я слышал так, что не совсем добровольно, – отвечал другой. – Отлавливали и умерщвляли только тех, на кого Леснер указал в завещании, то есть сотрудников компании, которые были ему особенно дороги. Лучшие из лучших… Тех, с кем он хотел бы жить и работать в раю… В телевизионном раю.

– А вы уверены, что он попадет именно в рай?

– Конечно, уверен. Почему бы не попасть? Еще бы, столько проплачено… Более того, руководство «Видео Унтерменшн» собирает подписи под ходатайством о причислении Михаила Юрьевича Леснера к лику святых, с последующим возведением в районе Останкино собора Михаила Мученика. Как только достаточное количество подписей соберут, ходатайство будет представлено на рассмотрение патриарха, ну а уж там… Извините, кажется, эпитафия… Давайте послушаем.

– Безвременная кончина вырвала из наших рядов… – послышался взволнованный хорошо знакомый голос ведущего церемониала. Им был Александр Буревич. – …вырвала из наших рядов человека, который сделал телевидение таким, каким оно сейчас есть. Человека талантливого, высоконравственного, сентиментального идеалиста Михаила Юрьевича Леснера. Трудно подобрать слова, чтобы выразить все чувства, переполняющие нас. Еще труднее перечислить все его заслуги перед нашими отечественными телезрителями. Позвольте мне напомнить хотя бы некоторые из передач, в которые он вдохнул жизнь…

Прочитав длинный перечень, ведущий продолжил рассказ о благодеяниях покойного. Несколько раз, правда, сбивался на телевизионные штампы, такие как «Сегодня у нас в студии…», «Давайте проанализируем», «Итак, я хочу напомнить вам, дорогие телезрители», но в целом подобающей торжественности это не портило. И даже фраза: «Оставайтесь с нами»…

Пока он продолжал, диалог обывателей возобновился.

– А как же все это случилось? Такой вроде бы еще молодой…

– Можете себе представить? Бабушка на Садовом кольце…

– Как так?

– А вот так… В последнее время Михаил Юрьевич увлекался ездой на «Харлее» в ночное время. И вот как-то на большой скорости нацелился на бабусю, пересекающую дорожную полосу. Я сам не езжу на мотоциклах, и поэтому мне не знаком этот мотоциклетный азарт, соблазн, что ли… При всем при том человек нес большой груз ответственности, и ему нужна была разрядка. Вот и нацелился. Ну, а старая карга, на беду, оказалась проворной. Она, значит, вправо, и он – вправо, она влево, и он за ней. Она через бетонное заграждение – прыг! А он, бедолага, так увлекся, что не справился с управлением… Не смог вырулить. Вот и получили… Какая-то бабка – и такой великий человек… Несправедливо… Хорошо, что еще завещание успел написать, а то похоронили бы в кремлевской стене, как какого-нибудь рядового космонавта.

– А что плохого-то в кремлевской стене?

– Видите ли, уважаемый, кремлевская стена давно стала символом социалистической атеистической эпохи, а покойный, как выяснилось, был глубоко религиозным верующим человеком. Более того, принимал всей душой сразу несколько религиозных конфессий. Мог и ритуального барашка зарезать на мусульманском празднике. Буддистам эфирное время давал, свидетелям Иеговы, если платили, конечно. А еще незадолго до гибели Михаил Юрьевич выяснил, что в его родословной помимо иудейских корней присутствует ветвь древних гуннов. Ну и вдобавок ко всему когда Леснеру было полтора годика, двоюродная тетка, никого не спрашивая, покрестила его в православной церкви. Так что сами посудите, какой из него атеист? Зачем ему кремлевская стена? Он-то сам и разработал свой собственный эксклюзивный обряд, гунно-иудейско-христианский. Приготовили его в синагоге, отпевали в Храме Спасителя, а похоронят со всем добром как знатного гунна, правда, без сожжения. На Новодевичьем этого не разрешают пожарные.

– Да-а-а, – задумался любознательный собеседник. – А вы уверены, что хотя бы один джип не откопают и не угонят после захоронения и на засыпанную валюту не покусится никто?

– Это тоже предусмотрено, – вздохнул знаток. – Два года на территории леснеровской могилы, регулярно сменяясь, будет дежурить охрана и поливать цветы. Два года – вполне достаточное время для того, чтобы валюта сгнила, а джипы заржавели.

– Ну а памятник? Памятник поставят?

– О-о, не сомневайтесь. Не сразу, конечно, но с этим не будет проблем. Говорят, работу поручили Церетели, и уже просочились слухи о некоторых идеях. Например, вот такой любопытный проект… Будет установлен бронзовый постамент в виде Останкинской телебашни в натуральную величину. А на шпиле – ангел с крыльями, в бескозырке и с растопыренными пальцами – копия юного Леснера.

– В бескозырке? Хм, почему в бескозырке?

– Этого я не знаю, уважаемый. Извините, давайте дослушаем… Кажется, эпитафия заканчивается… Самый трогательный момент.

– И вот сейчас, – к этому времени у Буревича появилась дрожь в голосе, а на глазах выступили слезы, – я озвучиваю последнюю волю покойного, а значит, священную для всех нас волю. Я повторю его слова, которые он произнес в заключительном отрезке своей многотрудной жизни, когда он находился в больнице, и врачам на несколько минут удалось вернуть ему сознание. Вот они, его слова: «Грустно и одиноко мне отправляться в светлые студии небесного телевидения с одними лишь подчиненными среднего звена. А хочу я взять с собой моего лучшего друга, моего коллегу, преданного единомышленника, генерального директора РосТВ Александра Завеновича Апокова!»

– Это ложь! Подлог! – раздался крик из толпы, прорываясь сквозь бурные продолжительные аплодисменты. – Не было такого! Буревич сам это придумал, чтобы занять мое место!

– Было! – крикнул ведущий.

– Не было!

Дирижер симфонического оркестра уже хотел было вскинуть руки, чтобы завести саксофонистов и скрипачей, в обязанность которых в том числе входило заглушение криков ритуальных жертв. Несколько плечистых специальных сотрудников бросились к тому месту, где должен был находиться Апоков, по ходу дела доставая красные полотенца и ножи. Но Апоков успел нырнуть в людскую гущу и, отталкивая всех, кто попадался на пути, быстро-быстро пробирался к выходу, как раз к тому месту, где стоял Садовников и выслушивал диалог двоих обывателей.

– Держите его! – топая ногами, кричал Буревич.

– Держите его! Уйдет! – замахал руками откуда-то появившийся Гусин.

– Перекройте выходную калитку! – скомандовал Юрий Эзополь, который, несмотря на плохое самочувствие, также присутствовал на похоронах.

– Не упустите его! – в один голос зазвенели супруги Афанасьеу, прижимая детей, наряженных в маленькие черные фраки.

Садовников вдруг обнаружил, что взоры участников траурной церемонии обращены в его сторону. Ну да, конечно. Как раз к нему и приближался Апоков, с мольбою протянувший руки и с надеждой в глазах.

– Сережа, спасай меня! Выручи!

– Как же я вас выручу, Александр Завенович? Их вон сколько! Как же я смогу?

– Сможешь, только проснись для начала!..

– А разве я сплю?

– Спишь! Просыпайся давай!

Сергей открыл глаза. Огляделся. Хорошо знакомая студия на Шаболовке. Все как и раньше. Облупившаяся от влаги штукатурка. Позеленевшие кран-стрелки. Запыленные многожильные провода. А прямо перед ним стоял Александр Завенович Апоков и дружески улыбался.

– Совсем уснул, дорогой?

– Да, наверное, уснул.

Садовников еще раз огляделся, пытаясь понять, что же на самом деле являлось сном: похороны Леснера или теперешняя студийная обстановка, где над ним по-отечески склонился Апоков, один, без всякого сопровождения. А может быть, встреча в студии являлась продолжением первой серии сна. Потер виски, ущипнул себя. Нет, Апоков не исчезал. Тут Сергей вспомнил, что должен был в очередной раз посетить Шаболовку по настоянию Романа.

– Михаил Юрьевич Леснер… жив? – спросил на всякий случай.

– Жив, – удивился Апоков. – Десять минут назад с ним по телефону разговаривал. А почему такой вопрос?

– Так…

– Ждешь кого-нибудь? – улыбался Апоков.

– Да… Иквину Галину Васильевну жду… по поводу рок-оперы… Мы здесь договорились встретиться.

– И давно ждешь?

Садовников посмотрел на часы.

– Да, давно… минут уже сорок.

– Надо же, какая необязательная! – всплеснул руками Апоков. – Наш лучший сценарист ждет ее в условленном месте уже сорок минут, а она, поди, чаи в приемной распивает. Нет, ты сиди, сиди… Я сам схожу в приемную и пришлю ее к тебе.

Апоков быстро зашагал к выходу, но задержался на секунду, когда поравнялся с дверным проемом. Обернулся.

– Когда закончишь дела с Иквиной, сразу зайдешь ко мне в кабинет, хорошо?

– Хорошо, Александр Завенович, зайду.

– Спасибо.

«Что за чудеса? – Сергея аж передернуло. – «Спасибо» сказал, побежал звать Иквину для меня. В кои-то веки в студии появился… заботливый такой… Меняется к лучшему? Да нет… не поверю. Нельзя верить».

Через три минуты появилась Иквина. С маской полного безразличия ко всему миру она поднялсь по ступенькам, прошла между кресел и встала напротив Сергея.

– Здравствуйте, Галина Васильевна.

– Здравствуй. Чего тебе?

– Вот, – Садовников достал из сумки все, что успел написать за последние дни в перерывах между известными событиями. – Извините, что пока от руки. Мне за листами с авторучкой думается легче… На самом деле я поверил, Галина Васильевна, что задача в принципе может быть решаемой. Две исторические линии в рок-опере, как, наверное, и в спектакле, увязать можно. Сцену пополам, конечно, «распиливать» не стоит, это было бы слишком примитивно, но для того, чтобы одна линия сменяла другую, я предложил бы сделать такой, что ли… режиссерский ход… Ввести третью вокальную линию, линию условных историков. Они существуют вне времени, наблюдая за событиями со стороны. Если бы опера была юмористической, то я в этом качестве предложил бы инопланетян. А так, поскольку опере предстоит быть солидной, пока еще не знаю, кто они… Какие образы, в каких одеждах и т. д… еще не решил… Но хотел бы утвердить сам факт существования подобного хода. Что касается текстового наполнения…

– Ты о чем? – резко оборвала его Иквина.

– Я? О рок-опере… «Иисус Христос», – поднял голову Садовников. – Вы же сами высказали пожелание устроить перекличку времен. Увязать библейскую тему с крещением на Руси…

– Пошел ты в задницу со своей библейской темой, понятно?! – У Иквиной задрожали губы и повлажнели глаза. – Если тебе не терпится свою писанину кому-нибудь продемонстрировать, то вон иди к Румянцевой и читай. Она теперь у нас главная, вот пусть и разбирает твою макулатуру.

«Опять смена фаворитки! – догадался Сергей. – Держать себя в руках! Держать!»

– При чем здесь «главная» или «не главная», Галина Васильевна? Мы же обо всем именно с вами договаривались? Я ваши пожелания внимательно выслушал, теперь стараюсь им следовать. И, пожалуйста, давайте не будем смешивать офисную политику с рок-оперой, которую должны создавать вместе.

Иквина молчала.

– Вот еще… по сериалу «Неизвестная Россия» готов высказать свое мнение. Все первые шесть серии внимательно прочитал. Ну и могу сказать, что это тот самый случай, когда начинаешь завидовать, какого же…

– Слушай, ты, чума белоглазая, босяк левый, дурак с кривыми мозгами… ты, когда свои писульки строчишь, вообще думаешь о том, как нормальные люди живут? Сел за стол, включил лампу, жуешь свои засохшие бутерброды, а на то, что вокруг творится, тебе наплевать, как облезлому голубю на китайскую фарфоровую вазу. Ты думаешь, мне приятно шестикилограммовый пылесос туда-сюда перетаскивать, когда любая тварь моложе меня на десять лет пошла в «Техносилу» и взяла за три тысячи баксов то, что ей нужно, да еще смеется мне в лицо! У нее «Лендровер», а у меня б/у корейская тачка, которая от перекупщиков провоняла и разваливается вся. Идешь враскоряку, как дура с четырьмя сумками, вместо того, чтобы на дом заказать, как интеллигентной женщине положено, а тут еще в лифте соседский кобель нассал! Ладно, с тем кобелем… муж, собака… В двенадцатом часу появляется и с размаху прямо в кровать вместо того, чтобы ввернуть шпиндель, который сын оторвал. Я им что, мужик, шпинделя вворачивать? Этому четырнадцать, он еще не мужик, хотя ломать и хамить умеет, а тот, что на кровати, уже не мужик, потому что на своих презентациях пьет, как скотина. Добро бы деньги приносили эти презентации, а не мандавошек. А то ведь наказание одно! Всю жизнь вкалываешь, как тягловая лошадь, начальнику в рот смотришь, на оскорбления улыбаешься в то время как любая безмозглая дрянь с ногами от ушей уже горничную завела бы. Жопой повертела – вот тебе уже и горничная! Еще раз повертела – вот тебе и евроремонт со звуковой изоляцией. Буквой «Г» встала – вот тебе и Канны в то время как я уже забыла, когда в последний раз на Кипре была. Посмотришь утром на рожу, поплачешь, наштукатуришься и бежишь в офис. А тут вместо благодарности убийство одно! Румянцеву над тобой! За что, спрашивается? Ни ума, ни фигуры, ни заслуг. И чем я ему не угодила?

– Ладно, ладно, успокойтесь. – Сергею стало жаль Галину Васильевну. Хотел предложить платок, чтобы вытереть слезы, но постеснялся. – Все это вопросы времени. Сегодня она, завтра – вы.

«Неужели они никогда не привыкнут к тому, что их положение шаткое? Неужели так и не научатся со смехом воспринимать правила игры? Хотя куда мне их понять… мне, эгоисту. Я же не мечтал о Каннах и собственной горничной, а надо бы… Если даже не мечтать, то хотя бы врать, что мечтаю, иначе не вписаться».

– Я вас хорошо понимаю, Галина Васильевна, паскудная нынче жизнь. Вчера в мебельном видел ковер, как раз такой, о котором мечтал. Вроде бы малость, а позволить себе не могу.

– Почем ковер? – всхлипывала Иквина.

– Две с половиной.

– Ручного изготовления?

– Естественно.

Иквина немного успокоилась. Достала из сумочки зеркальце, платочком вытерла тушь.

– Дурак ты, Садовников. Вместо того чтобы делом заняться, пишешь всякую муру. Вон, в страховые агенты иди. Непыльно, и полторы штуки в месяц. Или по линии недвижимости…

– Да кто ж меня возьмет?

Иквина внимательно с головы до ног осмотрела Сергея.

– Такого, конечно, никто не возьмет. Одеваться стильно не умеешь. Улыбаешься не тогда, когда надо. Научишься, может быть, и возьмут. А тут, на телевидении, тебе делать нечего. Профукал ты свое время. Одевайся-не одевайся, никто не поверит, что ты лоялен к Александру Завеновичу. Так что вот тебе мой совет: забудь ты про свою рок-оперу. Выкинь в мусорницу. А Румянцева пускай ищет другого дурака, который возьмется. Или пусть сама пишет.

– А как насчет того, что Апоков просил меня зайти после разговора с вами?

– Зайди, раз просил. Только вряд ли он с тобой о рок-опере говорить станет. Сколько сейчас времени? Ага. Полдвенадцатого. Как раз у него релаксационный период. Если скажешь ему, что Румянцева – дура, по гроб помнить буду.

К приемной они подходили уже как союзники. Возле самых дверей послышался звонкий смех Ольги Румянцевой.

– Иди один, – прошипела Иквина. – Я за себя не ручаюсь. Того гляди, этой собаке в волосы вцеплюсь. Лучше поболтаюсь по этажам. Может пройдет…

Иквина развернулась и зашагала по коридору.

– Можно? – Садовников открыл дверь.

– Можно, – улыбнулась Румянцева. – Александр Завенович вас ждет. Только сумочку здесь оставьте.

Сергей испытывал чувство неловкости за Румянцеву после той дурацкой погони, но Ольга Борисовна держалась с достоинством, как будто бы ничего такого и не случалось.

– Зачем сумку оставлять? Не проще ли магнитную дугу установить перед кабинетом шефа, как в аэропорту? – попытался отшутиться Сергей.

– Может, и установим, – улыбалась Румянцева. – А пока оставьте сумочку.

Сергей оставил сумку и зашел в кабинет генерального директора.

– Вызывали, Александр Завенович?

– Я? Нет…

О, уходящая осень, испытание наших надежд и готовности к самому холодному времени года, когда всевозможные краски стираются, оставляя всего лишь два цвета: черный и белый! Из них черный – это совсем не цвет, а пустота. Но белый, как мы узнали из школьных уроков физики, вмещает все цвета радуги, если научиться правильно его расщеплять. Все быстрее вращается разноцветный кружок на школьной лабораторной работе. Пропадает красный, желтый, зеленый, фиолетовый… и вот на круге проступает русская зима, та самая, которую на юге Чили с нетерпением ждут, потому что для них это время означает лето. Идет чилийский мальчик Хуанито в широкополой шляпе, ведет на веревочке мохнатую ламу за собой, выбирая зеленые островки на холмах, и поглядывает на араукарию, на пушистую травку ичу, с нетерпением ожидая лета. Чилийский лабораторный кружок замедляет свое вращение, и на холмах, что закругляются на фоне каменистых Анд, проявляются все радужные краски. Счастлив чилийский мальчик Хуанито. Скоро он подрастет, научится выращивать коку, ухаживать за бататом и доить коз. И не окажется чилийский мальчик Хуанито на диаметрально противоположной точке земли, в кабинете Александра Апокова, который сейчас наворачивает свою любимую «Виолу». Конечно, возможно, что сам Александр Завенович когда-нибудь посетит Вальпараисо и организует на берегу Тихого океана продюсерский филиал. Но пожелаем чилийскому мальчику Хуанито, чтобы этого не случилось как можно дольше.

– Ладно, извините, тогда я пойду, Александр Завенович…

Апоков посмотрел на посетителя поверх очков, прожевал.

– Раз пришел, то оставайся. Поболтаем. Садись. «Виолу» хочешь?

– Нет, не хочу.

– Ну, не хочешь – как хочешь, засеки время.

Садовников посмотрел на часы, засек. Апоков достал еще одну коробку с «Виолой», настроился и обстоятельно ее опустошил, вычистив до самого дна.

– Сколько времени прошло?

– Шесть минут, Александр Завенович.

– Так… минута рабочего времени у меня стоит два с половиной доллара. Сейчас я, получается, потратил пятнадцать долларов. А коробочка «Виолы» стоит только два… Не дело это. Надо бы поменьше есть, побольше работать. Правильно, Садовников?

– Правильно, Александр Завенович.

– Итак, работаем, работаем. Как у нас дела с рок-оперой? Продвигаются?

– Продвигаются…

– Иквиной показывал что-нибудь?

– Показывал… Могу и вам показать.

– Нет, мне не надо. С Иквиной, с Иквиной работай, я ей доверяю.

– А как насчет Румянцевой? Может, я лучше ей покажу?

– Нет, не стоит, – махнул рукой генеральный. – Ольга у меня сейчас возглавила спецотдел, так что у нее накануне Нового года задач выше крыши. Не грузи ее, не надо. А с Иквиной работай. Галина Васильевна – очень опытный редактор, у нее хороший вкус и особое, я бы сказал, телевизионное чутье.

– Да? А что такое телевизионное чутье?

Апоков почесал подбородок.

– Вопрос непростой. Так в двух словах не ответишь. Надо лет десять как минимум на телевидении проработать, чтобы понять. В кинематографе, пожалуй, попроще.

На минуту Апоков замолчал, видимо, раздумывал, в какой степени откровенности вести разговор. Что-то прикидывал, несколько раз искоса поглядел на Сергея… Но затем все-таки широко по-дружески улыбнулся и, по-домашнему развалившись в кресле, заговорил:

– Видишь ли, старик, телевидение – это такая сложная многослойная штука, состоящая из тысячи переплетающихся тонких нитей. И все эти ниточки натянуты с равным напряжением. Ни одну из них ни перегружать, ни ослаблять нельзя. Это и люди, и обстоятельства, и деньги. И все увязано в одну гармонию, которая не допускает посторонних. Этакая золотая звенящая паутинка… со своими орнаментами и правилами игры. Паучки, паучки ползут по ней аккуратно-аккуратно, и каждый знает свою струнку. А когда несведущая муха влетает и нарушает гармонию, то в первую очередь сама запутывается, не без помощи, конечно, паучков, которые тут же затягивают паутинку и лишают муху движения.

– Кровь высасывают?

– Да. Высасывают. Потом выбрасывают, как это делается с участниками тендеров. А паутинка чинится и приобретает прежний орнамент. Вот тебе вариант определения… Залетевшая муха не обладала телевизионным чутьем.

– Паутинка… Паутинка, конечно, красиво, но как-то все непрочно. Вдруг кто-нибудь с веником придет и смахнет паутинку? – задумался Сергей.

– Вон какие у тебя аргументы, – поморщился Апоков. – Ладно… Пожалуй, да, паутинка не самый лучший пример… Давай так. Латинская Америка. Небольшая речка, впадающая в Амазонку. Речка кишит пираньями. И вот два индейца собираются ее переплыть. Один плывет бесшумно, скользит как рыбка, не поднимая волны и не нарушая водной гармонии. А другой изо всех сил машет руками и ногами, чтобы добраться быстрее. Вот этого второго пираньи-то и сожрут. Можно сказать так: первый обладал телевизионным чутьем, а второй – нет.

– Но творчество, Александр Завенович! Как же быть с творчеством? Талантливая работа – это всегда всплеск, отклонение, возбуждение унылой заводи!

– Только не здесь! – Апоков осадил собеседника. – Уйди с территории телецентра, там и плескайся. А тут эхолоты у всех знаешь какие? Не так войдешь, не так сядешь, не так ответишь, и все, конец! То же самое касательно и творчества. Запомни, Садовников: здесь, на телевидении творчество – это часть поведения. Вот, пожалуй, и объяснил тебе, что такое телевизионное чутье.

– Так что же получается? Галина Васильевна у нас «первый осторожный индеец»?

– Нет, Галина Васильевна – пиранья, – вздохнул Апоков. – А «первый осторожный индеец» – это я… Вот к чему говорю все это, ребята… Да-да, употребляя слово «ребята», я имею в виду тебя и Романа Руденко. Давайте учиться правильно плавать и действовать сообща. Забудем обиды. Вот…

Апоков выдвинул ящик стола, достал две открытки, оформленные роскошнейшим образом, и дал их Сергею.

– Это приглашения на корпоративный отдых. В районе озера Селигер. Тебе и Руденко. В пятницу выезжаем. В воскресенье вечером – домой.

– Спасибо. – Сергей принял открытки. – Мы подумаем.

– Чего там думать?! – чуть не закричал Апоков. – Эх, приказал бы я вам, если бы работали у меня… А впрочем… Хотите, еще до поездки я вас в штат зачислю? А? Тебя и Романа. Завтра же! Оклад по две штуки баксов каждому. Ну, чего молчишь?

Сергей сидел ошарашенный.

– Кстати, – продолжал Апоков. – Как там мой друг Руденко поживает?

– Да не очень чтобы хорошо. Налет был на его квартиру. Неизвестные побывали. Все вверх дном перевернули…

– Да что ты! – Апоков аж подскочил. – И много украли?

Тут Сергей подумал, что сболтнул лишнего. Не спешил отвечать.

– Я не знаю. Да и сам он пока не знает…

– Вот сволочи! Сволочи! – Гендиректор забарабанил пальцами по столу. – Бандитская страна! Обманывают, воруют… Когда обворовывают моего друга, мне кажется, что обворовали меня. И нет ничего тягостнее, когда вот так сидишь и ничем помочь не можешь… Хотя, впрочем, у меня есть один хороший следователь. Точно! Поговори с Романом и дай мне знать. В таком деле нужна квалифицированная помощь.

– Хорошо, я поговорю…

– Не тяни.

– Хорошо… Я пойду?

Сергей встал.

– Иди. Да, вот еще, насчет все той же рок-оперы, пока не забыл… Чем у тебя все это хозяйство про Христа будет заканчиваться?

– Как чем? – Сергей пожал плечами. – Понятно чем. Распнут Его… а потом воскреснет.

– Ты вот что. – Апоков тоже встал и, демонстрируя полное доверие, подошел к Сергею. – Я вчера говорил с Болгариным. Обсуждали всю эту библейскую историю… Вот, значит… Он просил, чтобы его не распинали и плетками на площади не били, иначе откажется играть.

– Да? А как же воскрешение?

– А насчет воскрешения все нормально. Он с удовольствием. Так что распинание убери, а воскрешение оставь.

– После чего же тогда воскрешать, если не распинать?

– А просто – воскрешать. Пусть главный герой побольше пляшет, поет, смешные анекдоты рассказывает, а жестокости нам никакой не надо. Сам понимаешь, новогодняя рок-опера, у телезрителей должно сохраниться хорошее настроение. А то будут говорить: ну вот, мол, и так жизнь тяжела, а тут опять Христа распяли. Куда годится? Не политкорректно, старик. Давай, думай, думай! Настраивай телевизионные эхолоты, вырабатывай чутье. И вот еще…

Садовников остановился в дверях, когда услышал последний вопрос.

– Тебе Иквина говорила про последнюю фразу, которую нужно вложить в уста главному герою?

– Говорила, Александр Завенович. «Мессия – не я. Мессия – это тот, кто придет следом за мной».

– Правильно!

 

Глава 18 В надеждах на лучшее

Выйдя из кабинета генерального, Сергей с удивлением обнаружил, что в приемной не осталось никого. Румянцева, равно как и другие «сторожевые», куда-то исчезла, а у его сумки, что сиротливо покоилась на стуле, почему-то была расстегнута молния. Обычно в таких случаях люди интровертного мышления винят прежде всего себя, отчего Сергей предположил, что он сам забыл застегнуть сумку. Однако на всякий случай проверил содержимое. Так… зеленая папка с черновиками на месте, томик с рассказами Николая Лескова на месте, коробочка с дискетами на месте. Документы… Документы во внутреннем кармане куртки. Ладно…

Проходя по коридорам, еще некоторое время переживал маленькую неприятность с незастегнутой сумкой, но затем хорошие новости от генерального директора взяли-таки свое. Тонус поднимался с каждым поворотом, с каждым лестничным пролетом шаболовского телекомплекса. Ему предложили работу! Ему и Ромке! Две тысячи долларов оклад! Две тысячи, конечно же, не десять, но в его позиции сценариста, при его безденежном положении это просто отличная сумма! Конечно же, Роман отнесется к такому предложению скептически, конечно же, будет отговаривать и убеждать, все это-де очередные апоковские провокации, на которые не стоит поддаваться. Но нет. На этот раз Сергей должен найти слова, и такие, чтобы Роман наступил на горло собственной песне. Во-первых, они будут работать вместе. А вдвоем, регулярно контактируя и выправляя друг друга, всегда легче отгородиться от всякого дерьма. Во-вторых, все-таки хороший оклад. Когда и где еще такой предложат? Сергей тут же прикинул, кому и сколько он должен и как скоро вчистую рассчитается с кредиторами. Скоро, очень скоро! Ну и, в-третьих, самому же Роману, помещенному в гущу событий, будет куда легче просчитывать стратегию «спасения человечества»… Но Апоков-то, Апоков! Кто бы мог подумать? Каким доброжелательным и открытым он сегодня предстал! Или опять игра? Зачем? Нет, не может администратор быть настолько талантливым актером. Наверняка что-то действительно сногсшибательное произошло в его окружении, и теперь генеральному директору понадобились союзники, именно креативные союзники, такие как Садовников и Руденко. Что, новые тенденции с приходом двухтысячного года и грядущих перемен? Телевидению понадобились специалисты по сути, и Апоков бросился на поиски конструктива? Стоп… Но тогда как же объяснить его идиотское предложение по изменению библейского сюжета в рок-опере? Хотя… И это, наверное, можно объяснить…

Он, Апоков, находясь на известном посту, естественно, несвободен и принужден следовать правилам той игры, которую ему навязала действительность конца 90-х. Что же, попытаемся его простить, бедолагу, понять и простить. И самих себя, как исполнителей, простить… Закамуфлироваться в зыбкой обстановке. Выполнить гадостные требования. Еще раз стоп! А скуфети? А как же быть с умозаключениями и доказательствами Романа, а также с непонятной ролью Апокова в грядущей акции? Сергей остановился, анализируя некоторые детали только что прошедшего разговора. Ладно, скуфети скуфетями. Еще будем думать и проверять. А работа – работой. Если даже и подтвердятся худшие предположения о планах Апокова, то все равно выгоднее иметь возможность прохода на Шаболовку, чем злобствовать издалека. Будем считать, что сделка с собственной совестью состоялась…

Сергей вышел из корпуса и с удовольствием прошелся по территории телекомплекса. Погода была хорошей. По-осеннему хорошей. Вообще-то Сергей не любил ноябрь за холодную промозглость, ежедневное убывание температуры и грязно-серые природные тона. Но сегодня, словно в поддержку хорошим новостям, небо оказалось безоблачным, солнце хоть и мутноватое, но яркое, и даже грело. Две тысячи баксов! Весь асфальт на территории комплекса аккуратно подметен и освобожден от листьев, которые кучками были собраны на обочине. Словно к празднику. Впрочем, сегодня и на самом деле был праздник. Какая-то производная от «Дня Великой Октябрьской революции». Ну да… Вон трехцветные флаги висят… А за железными прутьями ворот видна кучка пожилых людей с красными флагами. Сергей попытался вспомнить, как теперь называется этот бывший красный день календаря, но так и не вспомнил. – С праздником вас, – поздравил милиционера, выходя из проходной.Тот почесал затылок.– Спасибо. Вас также…Прежде чем войти в метро. Сергей задержался около той самой кучки ветеранов, которые помимо красного флага, развернули несколько плакатов с лозунгами бесполезного содержания: «Верните телевидение народу», «Не губите наших детей», «Телевизионщики! Где ваша совесть!?» Ну и еще несколько транспарантов с традиционными пожеланиями президенту уйти в отставку. Сергей с улыбкой представил, как президент с проснувшейся совестью по просьбе трудящихся будет уходить в отставку – с раскаянием, с извинениями, с возвращением народу наворованной недвижимости, алюминиевых месторождений и нефтяных скважин, что-то вроде торжественного ритуала, противоположного инаугурации, как вдруг в группе протестующих заметил Марка Соломоновича Полянского. Полянский тоже увидел Сергея. Поначалу немного смутился, но затем приветливо помахал рукой и, передав свой флажок другому ветерану, вышел из кучки протестующих.– Здравствуй, Сережа.– Здравствуйте, Марк Соломонович.Полянский виновато оглянулся.– Основная группа протестующих сейчас возле Останкино, Сережа. А здесь так, маленькая часть… Чтобы не выпускать из-под контроля ни один телевизионный объект.– Пустое это, Марк Соломонович.– Знаю, что пустое, – согласился Полянский. – Ты, Сережа, наверное, подумал, что я «красный», увидев меня здесь.– Ничего я не подумал, Марк Соломонович.– Никогда не был «красным», – вздохнул Полянский. – В советские времена, наоборот, немножко диссидентствовал и даже привлекался органами за двусмысленное толкование исторических событий, когда читал лекции. А вот в последнее время мне эти люди стали казаться симпатичными. – Он кивнул в сторону кучки ветеранов с флагами и транспарантами. – Куда более симпатичными, нежели вон те, – ткнул пальцем в сторону шаболовского телекомплекса, потом опять посмотрел на ветеранов. – Да. Заблуждаются. Но по крайней мере, своим убеждениям не изменяют и не подставляют задниц. А после того, что произошло в нашем институте, меня и вовсе на пикеты потянуло. Не протестовать против чего-то, а так… вместе с протестующими постоять. Потусоваться, как теперь говорят молодые люди. Я хотел тебе вчера позвонить, но по старости и рассеянности куда-то подевал записную книжку…Полянский достал из внутреннего кармана блокнот. Сергей продиктовал свой домашний телефон.– Хорошо, очень хорошо, что я тебя встретил…– Так что же произошло в институте? Марк Соломонович?– Теперь о том, что произошло… Ты знаешь такого – Гусина Алексея Владимировича из «Видео Унтерменшн»?– Да. Знаю.– А можешь как-нибудь охарактеризовать?– Ну, если без лишней толерантности, обходительности и реверансов, – задумался Сергей, – шестерка, бездарность, ворюга и очень амбициозен. Амбициозность, как известно, следствие профнепригодности…– Ворюга, значит, – задумался Полянский. – А что он ворует?– Все, Марк Соломонович, что когда-нибудь может пригодиться амбициозному человеку. Идеи, тексты, если они не запатентованы, при случае может и монтажный компьютер увести…– Вот так, значит, – с тяжестью в голосе констатировал Полянский. – Жаль, что я несвоевременно утерял записную книжку. Хотел тебе позвонить, прежде чем вступать в диалог с человеком из «Видео Унтермешн», но утерял.– А по поводу таких людей вовсе не обязательно мне звонить, – улыбнулся Сергей. – Если кто-то приходит из «Видео Унтермешн», гоните сразу в шею, не ошибетесь. Так что случилось?– Обокрал меня этот Гусин. Обокрал мой архив. Представь себе, пришел за материалами про Владимира Красно Солнышко. Я, конечно, удивился, что это вдруг всех к Красному Солнышку потянуло. Но за определенную плату его все-таки впустил. Разрешил отксерокопировать. Так он представляешь что сделал? Не стал ксерокопировать, подлец. Подлинники с собой унес. Смылся, сволочь, пользуясь безалаберностью нашей охраны.– Что именно унес?– Именно то, чем и ты интересовался. Ту самую подшивку, где сказано про скуфети. У тебя осталась копия подшивки? Ты ведь делал копию…– Осталась. Не волнуйтесь, Марк Соломонович. В целости и сохранности, – успокоил своего учителя Сергей. – Разумеется, без тех трех страниц, которых изначально не хватало. Тех трех, которые пропали двумя годами раньше. Я вам отдам свою копию, только, если можно, дня через три-четыре.– Да хоть через две недели! – расцвел Полянский. – Я тебя не тороплю. Лишь бы было… Ты куда, в метро?– Да, в метро.– И я с тобой.– А как же митинг протестующих?– Обойдутся и без меня, – улыбался историк. – Что во мне толку? С милицией драться не стану. Орать и скандалить не хочу. Когда поднимается настроение, надо просто работать, а не на пикетах последние ботинки стаптывать. Я вот что… Праздник не праздник, выходной не выходной, а поеду-ка я к себе в институт. Недавно очень интересную концепцию разработал, еще раз перечитав материалы о Степане Разине.«Ну вот, теперь у меня настроение испортилось, – думал Сергей, сидя в трясущемся вагоне. – Полянскому настроение поднял, а у самого – испортилось. Что за жизнь? Ни дня, прожитого с хорошим настроением от восхода до заката. Днем познакомишься с красивой девушкой, а ночью футбольная сборная обязательно проиграет. Утром придумаешь сногсшибательную репризу, а вечером продавщица в магазине обматерит… Вот и сегодня начал с прекрасного разговора, и не с кем-нибудь, а с Апоковым! Часу не прошло, ан вон что: Гусин, оказывается, материалы про скуфети увел! Неужели и этот ублюдок к Ромкиным умозаключениям приблизился? Или услышал, что… От кого? Ладно, хорошо, что копия подшивки у меня осталась… А как же все-таки быть с теми тремя страницами? Афанасьеу, что ли, потрясти? Да нет, без толку. Казаки своих начальников за бесплатно не сдают. А я пока без денег. А если б были деньги? Все равно… Нет. Больше рубля он не стоит. Интересно, и многие кубанские казаки стали такими?». Сергей выпучил глаза, чтобы попробовать войти в образ и, следовательно, понять особенности мышления Александра Афанасьеу, но тут же получил замечание от пожилой дамы, сидящей напротив.Дорога от станции метро «Текстильщики» до дома не таила никаких приключений, способных поднять или ухудшить настроение. Но вот уже на подходе к самому дому сердце тревожно застучало. На лавочке возле подъезда сидел Роман Руденко с двумя чемоданами.– Давно сидишь?– А куда мне деваться? Ключей от твоей квартиры у меня нет. Были бы ключи, все равно без твоего разрешения не вошел бы. Я воспитанный человек. Вот и ждал. Прости за малодушие, но решил воспользоваться твоим предложением и немного пожить у тебя. Не передумал?– Нет. – Сергей набрал код подъездной двери. – Что-нибудь случилось?– Почти.

 

* * *

– Я, Елена Алексеевна Афанасьеу, заступая на пост президента Российской Федерации, торжественно клянусь. Честно выполнять возложенные на меня обязанности руководителя государства, отдавать без остатка все свои силы и энергию, ну чего ты кашляешь, дурак?! Можно хоть один дубль без кашля, чтобы я послушала! – В гневе Елена отшвырнула толстую книгу, исполняющую роль отечественной Конституции, и упала на диван. – Курить меньше надо! Понял или нет, оператор будущего президента?!

– Понял, понял, моя Елена, прости. Но это не от куреуа, – оправдывался муж. – Это я у Суздале простыл, на фестиуале мультфильмоу. Дауай еще дублик…

– Нет, я устала. Потом.

Афанасьеу выключил камеру. А Елена, растрепав волосы, уставилась в стенку неподвижным взглядом обиженного ребенка.

– Елена, кофе при’отоуить?

– Нет.

– А чего при’отоуить?

– Ничего не надо.

– А можно я рядом присяду?

Приняв молчание как знак согласия, Афанасьеу осторожно присел рядом с супругой и с нежностью довоенного ухажера положил руку на ее чуть вздрагивающее плечо.

– Ты скучала по мне это уремя?

– Какое время?

– Ну эти дни, когда я находился на фестиуале.

Елена оставила вопрос без ответа.

– А как Леша и Паша себя уели? Не озорничали? Кушали хорошо?

– Хорошо… Лучше бы ты их забрал. У меня было много работы.

– Гусин приходил?

– Так. Заходил.

(Врать было бесполезно, так как Афанасьеу обязательно бы расспросил детей, что тут было и как).

– Не забыуает.

– Не забывает.

Несколько минут посидели в молчании. Афанасьеу попытался вытравить из сознания возможные картины супружеской неверности и убедить себя, что в его отсутствие Елена с Гусиным всего-навсего делали друг другу массаж, как это не раз происходило на его глазах. Елена же сейчас раздумывала, уступить или не уступить мужу, когда он на нее накинется. Афанасьеу, словно угадывая сомнения жены, еще долго и осторожно разогревал ее плечо. Наконец, как ему показалось, появилась возможность переходить к решительным действиям.

– Пусти! Не хочу! – закричала Елена. – Не хочу!

– Я же твой муж!

– А я не хочу!

– Елена, ну как же так… Моя Елена… Как же так… Как же так…

Усыпляя бдительность жены горячим шепотом, он целовал ее ухо и висок, прислоняясь густой щеточкой усов. В это же время стаскивал один предмет туалета за другим. То с нее, то с себя. Некоторые предметы возвращались на место, но чаще все-таки снимались, как в школьной задачке про две трубы в бассейне: в одну трубу вода втекает, в другую вытекает. Примерно через полчаса вся вода вытекла, и они соединились. Еще через пятнадцать минут можно было переходить к убеждениям.

– Елена, моя Елена, ну зачем тебе баллотироуаться у президенты? Меня же у родном хуторе засмеют, арзамасские друзья издеуаться будут.

– А что тебе хутор и арзамасские друзья? Ты в Москве живешь, проснись. На телевидении работаешь, какие друзья?

– А как же родня?

– Достал ты меня своей родней, своим вонючим джигинским выводком. Тому помоги, этого трудоустрой…

– Так я же сам им помо’аю.

– Что значит сам? Твои деньги – это мои деньги. А твое время – это мое время, особенно теперь.

Афанасьеу вспотел от счастья. «Твои – мои! Твое – мое! Это значит – наше! Мы вместе! Мы – неразлучные муж и жена!»

– Спасибо, моя Елена! Спасибо! А что означают слоуа: «особенно теперь»?

– А то, что третье тысячелетие на носу. А то, что нас пригласили на корпоративный отдых, на ту самую базу у Селигера. А то, что есть шанс проявить себя. Каждый комплимент или правильная услуга может обернуться ступенькой для восхождения.

– Еще один перепляс при’отовить?

– Нет. Пляжные костюмы с подогревом приготовь! И себе, и мне. Где хочешь доставай. Завтра же. Вранович и Гендель уже подсуетились, смекалистые твари…

– А если Леснер не разрешит костюмы с подо’реуом?

– Если не разрешит, голым поплывешь! Стойкость и толерантность. Работаем не где-нибудь, а в «Видео Унтерменшн»!

Пик активности у обоих пришелся как раз на слово «Видео Унтерменшн». Оба вскрикнули, потом замолчали. А через несколько минут сидели в халатах. Афанасьеу курил и рассматривал открытки с приглашениями. Его жена наворачивала яблочный штрудель.

– У Апокова, говорят, фаворитка сменилась, – возобновила разговор Елена.

– Знаю. Румянцеуа опять сменила Икуину.

– Устаревшие данные. Два часа назад мне по телефону сказали, что Апоков повысил Катю Гендель.

– Ну и что из то’о?

– Как что из того?! Это надо знать! Руку на пульсе! Говорят, Румянцева не выполнила какое-то важное поручение Александра Завеновича. Девочки слышали, как он орал на нее, несмотря на свою известную сдержаность. Румянцева вышла из кабинета бледная, как простыня. А он ей вслед прокричал: «Тебе дается последний шанс!»

– А ‘ендель за что поуысил?

– А Гендель наоборот… Хитрая сучка… Составила полную родословную Александра Завеновича. И, представляешь, доказала, что его род происходит от киевского князя Владимира Красно Солнышко.

– Такая ‘рубая лесть…

– Грубая не грубая, а вот Александру Завеновичу понравилось. Вот как работать надо! Работать, а не к Гусину ревновать… Эх, Гендель, Гендель, хитрая сучка.

– Что-то не уерится… Каким манером она смо’ла это доказать?

– В принципе совсем не трудно было доказать. У князя Владимира, как мне сказали, было восемьсот жен. Представляешь, сколько родовых веток понасочинять можно было… И эта Гендель, эта сучка в ондатровой шкуре, очень правдоподобную историю нарыла. Признанных сыновей у Владимира было двенадцать, именно им он отдал на княжение свои города. Старшего, Вышеслава, посадил, кажется, в Новгороде, Изяславу отдал Полоцк, Святополку отошел Туров… Дальше я не запомнила, что у него были за сыновья… Но младшего, двенадцатого, звали Позвизд.

– Как-как?

– Позвизд. Ни в одном историческом справочнике якобы не указывается, какая из Владимировых жен его родила и какую волость отец отдал ему в княжение. Ну так вот… Эта ондатра наняла каких-то историков и сфабриковала материал с «доказательствами», что, дескать, Позвизду отдали какой-то армянский надел. Князь Владимир в своей жизни успел повоевать и с армянами. Отхомячил у них кусок земли и отдал ее Позвизду. Вот… Эта вонючая крыса убедила Апокова, что он не кто иной, как прямой потомок Позвизда, а значит, и Владимира Красно Солнышко… Даже стихи написала для эпиграфа к своему трактату.

Апокову понравилось…

– И что теперь?

– Что – что, ничего! Время попусту теряешь, вот чего! Помнишь свою родословную? Ты как гордился…

– Родослоуную? Помню… Слегка. Знаю, что род наш тянется от Боканоу. Осталось упоминание с середины деуятнадцатого уека. И от них уже пошла наша уетуь.

– Что это за Боканы? Почему их так называли?

– Боканы, потому что крутые были, ‘ероические, усех «мочили».

– Не вижу связи. Почему если Боканы, то обязательно крутые? Хотя черт с ними! Крутые так крутые. Давай действуй. Найди историков и докажи Апокову, что твои предки Боканы находились в самом тесном приближении к князю Владимиру Красно Солнышко от самых корешков. Понял? Фу-уф! Надоело за тебя думать.

Елена доела яблочный штрудель и пошла в ванную.

 

Глава 19 Позвизд

– Уж ты мой маленький! Уж ты мой чернявенький, кучерявенький молчунишко! И ведь на самом деле молчунишко. Иные дети орут, жилы надрывают, а этот молчунишко. Молчит да ласкается. Люб ты мне за это. Да и ни на кого из своих братьев не похож. Все либо русые, либо белесые, а у этого волосенки чернявые как смоль, и вьются. В кого ты такой? Эй, Малаша! – князь окликнул няньку, что стояла возле дверей, не смея приблизиться. – Правда, что от меня этот голопуз народился? Следили за матерью? Не подгуляла ли? Небось, за восемью сотнями баб трудно усмотреть?

– Как можно, княже… – поклонилась нянька. – Глаз не смыкали ни дня, ни ночи.

– А как я нарек голопуза? Напомни.

– Позвизд, княже.

– Как, как?

– Позвизд, княже, – смутилась нянька – Сами таким именем и нарекли.

– Надо же, Позвизд, – задумался князь. – Видать, здорово я погулял с Путятой после крещения Новгорода… Ну что же, Позвизд так Позвизд. Дважды имени не дают. Вот что я скажу… Люб он мне… Быть ему князем!

На этих словах Малаша вскрикнула. Всплеснула руками и упала ниц.

– Эй, Бокан! – князь толкнул лежащего возле ног скомороха. – А ну, весели мальца! Весели, потешай будущего князя!

Маленький кривоногий скоморох, лупоглазый, с большой головой и смешными, торчащими, как кабанья щетина, усами тут же вскочил, высоко подпрыгнул и пошел вприсядку, ударяя в бубен, обвешанный еловыми шишками.

– Смышлен ты, Бокан, – улыбнулся князь, играясь с сынишкой. – Что ни день, то новые «люльки» от тебя слышу. Сам «люльки» слагаешь или подслушиваешь где?

– Сам, княже, – соврал скоморох, который каждую ночь дежурил под окнами женского терема. – Сам выдумываю. Ради тебя и твоих отпрысков выдумываю, ночами не сплю.

Вот прошелся в переплясе несколько раз вокруг княжеского стола, напевая «люльки» и постукивая шишками, потом выпрямился и, якобы нечаянно поскользнувшись, со всего размаху грохнулся на пол, вызвав при этом не только раскатистый хохот Владимира но и смех маленького Позвизда, которого князь по-прежнему держал на руках.

– Вот ублажил! Вот ублажил, – князь вытер выступившие от хохота слезы. – Малаша, забери мальца, а то, неровен час, уроню. Вот ублажил! Не только меня ублажил, но и маленького князя развеселил, мальчугана. Быть тебе, Бокан, на моих пирах скоморохом. Будешь еду из княжьих рук принимать да гостей моих потешать!

– Ам-ням-ням, – игриво застучал зубами скоморох, стоя на четвереньках.

– А теперь вот что, – в мгновение посерьезнел князь, – ты, Малаша, отнеси Позвизда к матери в терем, его небось кормить пора… А ты, Бокан, вот что сейчас сделаешь. Пойдешь в конюшню. Там у меня сотник один сидит. Он ослушник и давно ждет моего решения. Скажи ему, пусть явится сюда. А почему тебя посылаю, а не кого-нибудь другого, так это ему в науку. Скомороха за ним посылаю, а не человека! Пусть будет ему, собаке, вот такая честь! Иди!

Горница на время опустела, усугубляя то самое состояние одиночества, которое князь Владимир стал испытывать в последнее время. Глубокие противоречия терзали его, как бы отделяя голову от сердца. И такие противоречия, что ни с кем не посоветуешься и никому не объяснишь. С одной стороны, вроде как поверил в Христа и всем сердцем принял новую греческую веру, а с другой стороны, холодный рассудок не давал расстаться с чудодейственной языческой рамочкой, которая позволила заглянуть в будущее ночью возле братской могилы. И в будущее ли? Нет, не хотелось расставаться со скуфетью, несмотря на возможный Господень гнев. Одолевало искушение разобраться в том, что происходило на фоне звездного неба. Так что это было? Наваждение? Да нет. Сотник был рядом и то же самое увидел… И почему до сих пор не казнил сотника, который мог оказаться опасным свидетелем? То ли от христианской доброты, которая действительно нахлынула, обволакивая сердце, то ли от трезвого рассуждения – одного посвященного надо оставить, чтобы не дать одинокому разуму помутнеть. В последнее время Владимир перестал казнить даже воров и разбойников, демонстрируя народу христианскую терпимость, за что и укрепилось за ним прозвище Красно Солнышко. Но с другой стороны, этих грабителей на лесных дорогах развелось втрое больше. Откупаются денежной пеней и опять за свое… Так как же действовать: сердцем или разумом? Народ хочет, чтоб сердцем. В смирение приходит благодарный народ. С другой стороны, тот же самый народ думает о чистоте веры самого князя Владимира, того Владимира, который до сих пор прилюдно не расстался с последней, самой главной скуфетью. Сказать людям, что сжег скуфеть у себя в печке? Покивают головами, но не поверят. Публично должна уничтожаться такая вещь… А как же тогда с будущим? Как быть с искушением заглянуть в будущее?

Эх, скуфеть, скуфеть! Что за дивная великонужная вещь! Когда через нее на людей смотришь, все тебе верят и беспрекословно подчиняются. А тут еще, эвона… Глядя через нее на звездное небо, судьбу узнать можно.

Внезапно Владимир подумал о Позвизде, двенадцатом княжеском отпрыске. Действительно чем-то полюбился ему этот малец. Сразу полюбился. То ли тем, что младшенький, то ли тем, что на своих братьев непохож. Молчунишко. Смиренный. Ласкается… Вон Святополк с Изяславом уже вымахали как жерди, за мечи хватаются, дерзят папаше, брагу пьют, станут взрослыми – того гляди, промеж собой воевать будут… А вот Позвизд, Владимир сердцем чувствовал, воевать не будет, пьянствовать не будет, отцу кланяться будет и пустит свою благонравную Позвиздову ветвь, в которой дела будут решаться совсем иным образом, без мордобоя.

– Отдам-ка я ему Армянский надел, – вслух произнес Владимир. – Он и внешне на армяна похож, народец его армянский тихий, коленопреклонный, да и надо, чтобы рядом с Византией кто-то был, а то эти греки, наши единоверцы, известные мастера на мелкие пакости. Глаз да глаз нужен. Похитрей им туда надо князя, а не Вышеслава, не Изяслава и уж, конечно, не этого… Святополка… Вот уж действительно совсем окаянным растет.

Владимир решил, что не будет расставаться со скуфетью до тех пор, пока не узнает что-нибудь о будущем Позвизда и его отпрысков. Воедино опять соединились христолюбивое сердце с холодным рассудком. Он заулыбался, довольный тем, как оправдал себя перед самим собой, и стал дожидаться сотника, которому уже пора было бы предстать перед ясны очи… А вот, кажется, и сотник… В сенях послышались быстрые шаги. Оклик стражников. Правильный ответ. Тяжелые двери открываются. Заходит и сразу падает на колени провинившийся сотник.

– Звал, великий князь?

Владимир удивленно поднял брови.

– Кто? Я?… Нет…

 

Глава 20 Кузьминки

– Засранец, вот ты кто… Засранец и рефлексивный дурак. Он что, через рамочку все это дерьмо тебе впаривал?

– Нет, не через рамочку… Так, просто по-дружески, вроде искренне…

– По-дружески… Искренне… Апоков – искренне. Охренеть! Ты, оказывается, настолько гипнозу поддаешься, Сережа, что он тебя и без рамочки, голыми руками берет, этот «первый осторожный индеец»…

– Тогда зачем он все это предлагал? Зачем, если ни я ему не нужен, ни ты ему не нужен? Зачем?!

– Почему не нужен? Ты ему немножко нужен для написания рок-оперы. Я ему немножко нужен, чтобы счеты свести за плевок в рожу двухгодичной давности… Все прозрачно. А ты согласился ехать на Селигер… Как будто не знаешь, что там будет. Проверка личного состава на лояльность! И тебе, дураку, придется плыть в холодной воде. А ты еще и меня с собой взять хочешь. Торжество сатаны! Вот как это называется! Сатана находится в предвкушении победы и вспоминает про свои прошлые обидки. Хотя мелковато это все… находиться в преддверии глобальной акции и при этом сводить счеты с опальными безработными… Ты как будто забыл о наших открытиях, Серый! Забыл и не вспомнил на приеме у Апокова. Что с тобой? У Апокова в руках чертежи владимировской скуфети! Представляешь, что нас ждет? Да черт с нами двоими! Представляешь, что ожидает весь народ в канун Нового года? Когда каждый телезритель будет пялиться в экран, забывая про еду!

– Роман… слушай, на уровне логики ты меня тогда, конечно, убедил, но все равно не могу поверить, что это так серьезно… Дикость какая-то…

– А я тебе говорю – серьезно! И буду повторять каждый раз, чтобы ты не расслаблялся и поменьше думал о своих двух тысячах долларов, которые все равно не получишь. Серьезно! Апоков знает о свойствах скуфетей не хуже нас с тобой! Иначе и быть не может. У него в руках чертежи самой главной скуфети – рамочки князя Владимира Красно Солнышко.

– Ты уверен, что у него?

– Уверен. У кого же еще? Теперь наверняка эта скотина расчистит себе время в эфирной сетке за пару часов до новогодних курантов двухтысячного года…, любимец народа Филипп Болгарин доиграет Иисуса Христа, где, кстати, ни распинать, ни плеткой стегать его не будут… Прелестно! Прелестно! Доиграет, значит, произнесет слова: «Мессия – это не я. Мессия – это тот, кто придет следом за мной». После чего на экране в обрамлении владимировской скуфети появится апоковская рожа и установит свою абсолютную власть над нашим несчастным многомиллионным населением. А? Каково?! Я этот новогодний выпуск, разумеется, смотреть не буду. Мне весной еще доронинский МХАТ взрывать… Но как другим объяснить, чтобы в Новый год повыключали телевизоры? О! А вот и он! Легок на помине! Как говорится, не кликай черта… Будто бы специально за нами ходит, сатана!

Они сидели в небольшом кафе на территории Кузьминского парка, в километре от дома Садовникова, и пили пиво. В углу питейного зала работал телевизор. Только что завершилась трансляция баскетбольного матча, и на экране появилось лицо Александра Завеновича Апокова, у которого Катя Гендель брала интервью. Сдержанно, в своей манере, Апоков рассказал о планах канала в канун наступающего 2000-го года. Пообещал телезрителям, что новогодняя программа будет необычайно интересной. Пожелал здоровья и успехов всем, «кто неотрывно сидит у голубых экранов», и закончил выступление расхожей популярной фразой телеведущего: «Берегите себя».

– Девушка, – Роман обратился к барменше, – а нельзя ли выключить этот ящик?

– Ну вы же здесь не одни, – виновато улыбнулась барменша. – Всем хочется смотреть…

– «Всем хочется смотреть»… – тяжело вздохнул Роман. – Вот когда чувствуешь свое бессилие. Бессилие перед скуфетью. Бессилие перед социумом. И ведь это пока еще не основная рамочка, не владимировская, а стандартная «Панасоник».

– Пойдем отсюда, – предложил Сергей.

– Пойдем.

Расплатившись за пиво, они покинули заведение, подошли к водоему, на берегу которого сидели полудремлющие рыбаки в неистребимой надежде поймать какого-нибудь дурного окушка или плотвичку, покормили уток перчеными сухариками, теми, что не успели догрызть в кафе, а затем, обогнув водоем, пошли в сторону лесной части Кузьминского парка.

– Видишь, как жизнь складывается, Садовников, скоро мы гордиться будем, что лично знакомы с этим говном. А скорее всего в следующем, двухтысячном году нас с тобой как-нибудь изолируют от общества. «Мессия» не захочет оставлять свидетелей своего гнилого прошлого. И не только с нами разберется… С Буревичем, Эзополем, Гусиным, с Леснером…

– Думаешь, они все-таки не вместе?

– Нет. Как они могут быть вместе, когда Леснер время от времени Апокова по заднице лупит… Да и власть не делится на двоих. Тем более – абсолютная власть. Ох, до чего погано осознавать свое бессилие… А тут еще какие-то козлы наружное наблюдение установили. Кому я понадобился? Зачем? Еще раз спасибо, Сережа, за то, что приютил… Сначала думал, что тебя подставлю, но теперь почти уверен, что нет. Это действует кто-то не из наших общих знакомых. Это какая-то ошибка. Чья-то ошибка. Недели две перекантуюсь у тебя, и все пройдет. Разберутся.

– Так что же было?

– Что было, что было… Как тебе уже и говорил… еще один обыск у меня в доме устроили, когда по делам отлучился. Потом опять эти звонки… Словно проверяют, дома ли я. Наблюдение за моим окошком… Тетенька с коляской по-прежнему бродит туда-сюда…

– Раз с коляской – ребеночка укачивает. Что ж тут такого?

– Нет в коляске никакого ребеночка… Вот. Я упаковал все самое необходимое в двух чемоданах, а там пусть делают свои обыски… Лишь бы не в моем присутствии.

– Винтовку… дома оставил?

– Оставил. В первый и во второй раз не забрали, может, и в третий не заберут. А вот «Вальтер» захватил. Пистолет – штука не емкого свойства. От своего дома до твоего добирался на двух «моторах». Наличие «хвостов» маловероятно.

Роман все думал, рассказать или нет про свой криминальный визит в квартиру Афанасьеу, про эффект, который произвела его установка, и как потом ее украли… Все-таки решил до поры до времени не рассказывать, поскольку «гоп-стоп» не принес никакого результата, а сам его факт только смутил бы впечатлительного товарища. Он только спросил: «Тебе Афанасьеу никогда не заказывал лирических стихов для своей жены?» «Нет. А почему такой странный вопрос?» «Да так…»

По тропинке они вышли на безлюдное место, уселись на двух поваленных березах, закурили. Поскольку Роман выговорился, а Сергею добавить было нечего, то на несколько минут установилось молчание. Слышен был только хруст высохших веточек, ломающихся от несильных порывов ветра… Чириканье воробьев… Под упавшими листьями пробиралась пугливая мышка. Хорошие осенние вечера случаются в Москве. Только места надо знать… А перед отдыхом не чудить… Не работать на телевидении… Ничего не слышать про скуфети… И не брать заказов на идиотские рок-оперы.

– И все-таки твой парк в Кузьминках гораздо хуже моего Ясеневского, – произнес Роман, докурив сигарету.

– Чем хуже?

– Всем. Хотя бы так называемой цивилизацией. Вон, многоэтажки торчат. Даже через кроны деревьев видно… Народу у вас больше, то бишь телезрителей…

– Зато в Кузьминках утки водятся… Воробьи, мышки… – не сдавался Сергей.

– Ну, воробьи и мышки у нас тоже есть… Ложись! – С этими словами Руденко сбил Сергея с поваленной березы и сам упал рядом.

Сверху что-то фыркнуло, потом сбоку. Еще через секунду совсем рядом взлетело несколько кленовых листов вместе с комочками земли. Сергей не понимал, что происходит, тем более что получил шок после падения. Странные фырканья опять повторились, и почти одновременно удалось расслышать два хлопка, словно где-то далеко открывали бутылки с шампанским или разряжали новогодние хлопушки.

– Встали! – Руденко грубо ткнул приятеля в шею и больно схватил за локоть, заставляя подняться. – Встали! Валим отсюда! Быстро!

– Чего быстро?

– Быстро бежим отсюда! Кому говорю, дурак!

По-прежнему не понимая, что происходит, Сергей все-таки вскочил и побежал вслед за Романом. Они продрались сквозь кусты, едва не порвав куртки, потом Руденко указал на небольшой кривой овражек. Один за другим спустились туда. Пока спускались, Сергею показалось, что прозвучало еще два хлопка.

– Вдоль оврага! Не останавливаться!

Побежали вдоль оврага.

– Что… что такое?

– Бежать! Я сказал бежать! Потом! – махнул рукой Роман. – Асфальт! На асфальт надо выйти! Где асфальт?! Ты же знаешь эти чертовы Кузьминки!

– Надо было в другую сторону бежать… А так будет дольше…

– Не разворачиваться же теперь… Быстро!

Минуты через три сумасшедшего бега по оврагу, а затем опять по пересеченной местности друзья вылетели на асфальтовую дорожку, по которой прогуливались парочки влюбленных, старики и женщины с собаками. Руденко перешел на быструю ходьбу, но при этом оборачивался каждые две секунды.

– Здесь они стрелять не будут. Не должны. Народу много, – задыхаясь, пробурчал он. – Все равно быстро иди!

– В нас что, стреляли? – Сергею вдруг стало смешно, несмотря на стрессовое состояние и отдышку после сумашедшей пробежки.

– А ты не видел?

– Нет.

– Хлопки слышал?

– Слышал… Мне показалось… шампанское открывают…

– Ага. Семь бутылок шампанского за пятнадцать секунд открыли! – по-прежнему оглядывался Роман. – Какой же ты все-таки тормоз! Стреляли! Я видел. Блин! Уточки у него в Кузьминках водятся! Воробьи! Мышки! Сколько до твоего дома?

– Минут восемь ходьбы.

– Давай-ка лучше пробежим…

Роман сердито пнул ногой один из своих чемоданов, которые оставил у Садовникова перед прогулкой. Открыл второй чемодан, покопался в каких-то тряпках, проверяя наличие пистолета и коробочки с патронами. Затем скептически оглядел отведенную ему комнату. – Похоже, что у тебя обыска не было, пока мы ходили с тобой пиво пить…– Да вроде бы все на месте… А почему у меня должен быть обыск?– Почему, почему… Стреляли в нас! Это не галлюцинации. Сам видел. Хорошо, что напротив тебя сидел. Стрелок был один. Метрах в шестидесяти. Некрупный, в спортивной одежде. Лицо какое-то серое, словно на голову натянул капроновый чулок или что-то в этом роде… За ветками трудно рассмотреть… Сначал я подумал, человек в кустах прячется, чтобы нужду справить, а потом пригляделся – целится, собака! И ведь не пневматика. Листочки-то вон как поразлетались! А глушитель наверняка был…– Я так ничего и не понял… Слышал только хлопки и фырканья…– Пули фыркали. Пуля, когда далеко от тебя пролетает, свистит. Когда рядом – фыркает. А ту, которая прямо в тебя летит, вообще не услышишь.– Откуда знаешь?– Один афганец рассказывал.«Хуже всего сейчас ему, – подумал Сергей, глядя на Романа, обхватившего голову руками. – Бедняга думает, что своим приездом навлек и на меня неприятности. Прямо-таки действительно беда какая-то за ним ходит. Впрочем, это естественно с учетом материализации мысли и слова. Если человек сам возится с оружием, много говорит об оружии, то рано или поздно кто-нибудь рядом обязательно пальнет. Пожарный притягивает пожары, а не наоборот. Врач притягивает болезни, следователь – преступления, а экономисты устраивают финансовые кризисы. Чего там далеко за примерами ходить? Вот мы сегодня сидели в пивной, говорили об Апокове… И тут же – на тебе! На экране появляется Александр Завенович. Собственной персоной. Не говорили, наверное, – не появился бы. Не кликай черта…».– Мне не очень верится, что тот придурок в капроновом чулке, как ты утверждаешь, охотился специально за нами, – вслух произнес Сергей.– Почему так думаешь?– Если бы серьезно, адресно охотился, то наверняка бы поближе подошел. Для верности.– Хочешь сказать, что это был просто искатель острых ощущений?– Именно так, – все пытался успокоить друга Сергей. – Кто-нибудь из тех идиотов, которых не берут в горячие точки. В последнее время в Москве таких развелось много. Моя одна знакомая рассказывала, что прямо напротив ее дома жил такой «Рэмбо». Полтора года всем кварталом вычислить не могли. Начитался литературы про снайперов, купил пневматическое ружье, устроил себе лежанку в глубине комнаты, чтобы не засекли, ну и стрелял по прохожим. Да еще зарубки на прикладе делал. Такие дела… Вот только попался глупо, не как снайпер. Познакомился с некой особой, привел ее к себе домой, выпили, ну он и давай своими подвигами хвастаться. Не идентифицировал, бедняга, что три месяца назад он этой же самой даме в задницу и залепил.– Стало быть, дама его и сдала, – улыбнулся Роман.– Представь себе, нет. Не знаем мы с тобой, Рома, всех тонкостей глубинной женской натуры. Дама им, наоборот, восхитилась, полюбила, потому как человек с ружьем кажется сильным, тем более если самую эту силу на собственной шкуре испытала. Она не просто полюбила, а даже забеременела от снайпера. Стала жить с ним… Но однажды опрометчиво на радостях похвасталась своим счастьем завистливой подруге, которая, кстати, в свое время тоже получила по заднице из пневматики и от которой вдобавок муж недавно ушел. Вот подруга уже от зависти в милицию и настучала.– Да, грустная история.– Грустная…«Неплохую я байку сочинил, – улыбался про себя Садовников. – Экспромтом. Пожалуй, надо бы и для себя записать. На сюжет для короткометражки потянет… Разумеется, еще концовку додумать, скажем, про ответную женскую месть. В финале все трое должны погибнуть. Драма».– А если даже нас и заказали, то ничего страшного. – Садовников продолжал вслух. – Так уж повелось в последние годы, те, что заполучили капитал, не умеют ни хрена. А значит, и заказать правильно не сумеют. Или не того закажут. Или исполнителя грамотного не найдут. Если и найдут исполнителя, то не факт, что договорятся. Если договорятся, то, сам знаешь, очень вероятно «кидалово» с одной из сторон. Помножь все это на возможную неисправность оружия, на отсыревший порох и патроны не того калибра. Сразу поймешь, что в этой стране только жить трудно, а выжить легко.– А ты сегодня в ударе, – удивился Руденко.– Почему бы и не быть в ударе? Рок-оперу пишу. Форму надо поддерживать.– Уже написал что-нибудь?– Нет.Сергей тяжело вздохнул, как вздыхают люди, которым предстоит проделать огромную неинтересную работу, встал, достал с полки черную папку с плотными толстенными обложками и вручил ее Роману.– На вот, пока не забыл. Возвращаю тебе папку. А то уже привыкать к ней стал. Еще заныкаю… обычно заныкивают спички, зажигалки, а я могу еще авторучки и папки. Профессиональная привычка. Бери.– Да-да, спасибо. – Роман повертел папку в руках. – Хорошая папка, тяжелая, плотная, с солнышком в уголке. Вообще-то папка не моя. Она апоковская. Два года назад мне досталась, когда из «Видео Унтерменшн» уходил. Вот, елы-палы, что ни предмет, то напоминание о нашем «благодетеле». Скажи, у тебя в доме фотографии Александра Завеновича случайно не имеется?– Не имеется. А тебе зачем?– Да так. На газовой плитке сожгли бы. Какой-нибудь ритуал придумали бы с выносом мусора, оскверняющего дом. Твою квартиру надо беречь от посягательств нечисти, Сережа. Чувствую, что другого убежища у нас не будет.В это время раздался продолжительный звонок в дверь. Друзья переглянулись.– К тебе кто-то должен прийти? – с настороженностью в голосе спросил Роман.– Нет вроде… Может быть, мать приехала? Хотя странно… Обычно заранее предупреждает, звонит по телефону… Да и ключи у нее есть… Соседка?– Спроси, прежде чем открывать.Садовников подошел к двери.– Кто там?Несколько секунд молчания. Послышался шепот и возня, прежде чем прозвучал вопрос:– Тамбовской картошки не надо, хозяин?Сергей побледнел, обернулся, посмотрел на Романа, который тут же тихонько открыл чемодан и полез за «Вальтером».– Спасибо, не надо! – громко произнес Сергей.– Хорошая картошка, хозяин, белая, рассыпчатая.– Спасибо, не надо! Картошки у нас полно.Опять послышался шепот, затем шаги. Кто-то удалялся. Именно сейчас Сергей пожалел, что до сих пор так и не вставил дверной глазок.– Да что это за чума за такая?! – закричал Руденко, убирая «Вальтер» во внутренний карман. – Там, на моей квартире тебе тоже тамбовскую картошку предлагали?!– Да… но… как бы дело известное, – пожал плечами Сергей. – В это время многим предлагают…– Но почему именно тамбовскую?!– Наверное, потому, что под Тамбовом растет хорошая картошка…– Ты уверен?! Ой, что это я…В это время затрещал телефон.Сергей подошел к аппарату, но почему-то так и не решился взять трубку. Телефон на время затих. Но потом зазвонил снова, долго и настойчиво. Трубка не поднималась. Затих опять.– Если опять позвонят, возьмешь трубку, – процедил сквозь зубы Роман. – Но если в трубке будет молчание, то я уеду отсюда. Нечего обманывать себя. Эти хвосты притащил за собой я. Поеду к себе домой и разберусь в открытую. Буду стрелять в любого, кто предложит тамбовскую картошку.Телефон опять зазвонил.– Ну! Бери!– Алло! Сережа! Здравствуй! – В трубке послышался веселый голос профессора Полянского.– Здравствуйте, Марк Соломонович.– Хорошо, что я тебе дозвонился, – радовался Полянский. – Тут такая забавная новость, что нет сил держать в себе! Можешь себе представить, ко мне опять приходили за материалами про Владимира Красно Солнышко! И как ты думаешь, откуда?– Кто-нибудь из «Видео Унтерменшн».– Как ты догадался?– Не знаю…– Ну вот, так оно и есть. Приезжали господа Юрий Эзополь и Александр Буревич. Их всех что, жареный петух в одно место клюнул? Они там что, все с ума, что ли, посходили?– Наверное, посходили…– Так вот, – хохотал Полянский, – Я им сначала хотел сказать, что все материалы уворованы вашими коллегами, господами Гусиным и Афанасьеу. Но потом, узнав, что мне хотят предложить денег, сказал, что Гусин и Афанасьеу своровали только часть материалов. А самое ценное осталось у меня. Я им дал отксерокопировать переплет про Святополка Окаянного и убийство Бориса и Глеба. В общем, вручил им «гарнитур генеральши Поповой». Как ты думаешь, я правильно поступил?– Правильно. Если платят, то правильно, – поддержал его Сергей.– Это еще не все, – продолжал Полянский. – Буревич с Эзополем пригласили меня отдохнуть на Селигере. Вот на днях. И дали пригласительный билет. У них там состоится какое-то корпоративное торжество. Как ты думаешь, почему бы не отдохнуть?– Не знаю. С этими людьми трудно отдохнуть, Марк Соломонович.– Да черт с ними! Я там вообще ни с кем общаться не собираюсь. Использую возможность погулять на природе… Кормят-то в пансионате хорошо?– Да. Кормят хорошо…– Ну ладно. До свидания. Если произойдет что-нибудь интересное, позвоню, – завершил разговор Полянский.Положив трубку, Сергей посмотрел на Романа.– Что там такое? – одними губами спросил Роман.– А ты не слышал? Полянский звонил. Эзополь с Буревичем приходили за «Красным Солнышком»…Сергей с ужасом заметил, что лицо у его друга прямо на глазах стало покрываться багровыми пятнами, губы задрожали, а ладони собрались в кулаки. Такое случается с людьми в преддверии беспощадной драки без правил. Помести его в таком состоянии на Шаболовку, Роман наверняка разметал бы по углам весь этот скотный двор, и не спасла бы ни Эзополя, ни Буревича никакая охрана. Говорят, в японских заводских цехах во избежание неприятных инцидентов устанавливают чучело начальника, а рядом кладут палку, чтобы по окончании рабочего дня любой сотрудник мог это чучело поколотить. Сергей сожалел, что у него в квартире не было ничего подобного. Разве что в кладовке хранился старый, запыленный плюшевый медведь… Впрочем, при чем тут медведь? У Романа хватило бы благородства, чтобы удержать себя от расправы с безобидным, ни в чем не повинным плюшевым мишкой…– Это все… Это амбец… – Руденко заходил по комнате взад-вперед. – Это чума! Это зараза! Это чума! Они все…Он схватил апоковскую папку с изображением солнышка в уголке, еще раз посмотрел на нее, затем изо всех сил ударил об угол стола. Что-то хрустнуло. Черная облицовка, отклеившись, отлетела. Словно кленовые листочки в осеннюю безветренную погоду, кружась и покачиваясь, опустились на паркетный пол три пожелтевших от времени бумажных листа. Друзья переглянулись. Это были чертежи владимировской скуфети.

 

Глава 21 Искушение

– Рома, что ты делаешь?! Рома, не вздумай! Остановись! Пропадешь!!

До лавочки, на которой сидел Роман, Сергей не успел добежать метров сорок. Чудовищный взрыв поднял высоко в воздух куски крыши и еще тысячу предметов, которые закрутились и разлетелись, с грохотом падая на мостовую, оставляя над бывшим зданием расплывающееся грибообразное облако. Две боковые стены Доронинского МХАТа выстояли, но весь фасад с кусками бетона, арматуры и человеческими телами вынесло на Тверской бульвар, завалив машины, застрявшие в пробке. Стекла у соседних домов повылетали вчистую, в том числе у здания театра Пушкина, расположенного почти напротив. Люди, сбитые взрывной волной, поднимались с тротуара и с криками ужаса бежали прочь. Сам же Руденко, уронив голову, по-прежнему сидел на лавке. Получивший легкий тепловой ожог, Сергей наконец подбежал к нему. Колено у Романа было разбито долетевшим обломком мраморной плитки. Из одного уха стекала тонкая струйка крови. Застывшая кисть правой руки сжимала дистанционный пульт.

Сергей надавил ему пальцем за ухом. Роман очнулся.

– Черт, в ушах звенит, – спокойно произнес он. – Я не хотел так близко подходить, но первый радиопульт не сработал… Плохой из меня радиолюбитель… Устроился поближе, как видишь, для верности… Все равно не сработал… А вот дублирующий не подвел. Ура.

Он оглядел всю панораму из кусков бетона, почерневшего стекла и частей обгоревших тел, валявшихся вокруг, а также застрявших в ветвях деревьев. Одобрительно кивнул, словно принял лабораторную работу по химической физике у самого себя.

– Не очень-то сдержал я обещания, Сережа. Неправильно рассчитал конфигурацию взрывчатки. Машины пострадали. Да и с количеством шашек переборщил. Заложил в два раза больше, чем изначально планировал. Видишь, как из фасада все повыносило… Ну да ладно.

– Это бесчеловечно.

– Нет. Это человечно, – улыбнулся Роман. – Вон, посмотри на них.

Взглядом указал на валявшиеся неподалеку трупы и куски трупов. Одежда на погибших почти полностью обгорела, обувь поотлетала. И Сергей с ужасом увидел, что каждая нога, лежащая на асфальте или в траве, заканчивалась не пяткой, а маленьким копытцем. Над каждой задницей, если таковая попадалась в поле зрения, свисал хвостик.

– Я же тебе говорил, что все телевизионщики – ведьмы, нечисть… Это у них только рожи якобы человеческие и одеваются хорошо. Одевались…

– Может, атавизмы?

– Так не бывает, чтоб у всех…

Роман попробовал встать. Получилось только с помощью Сергея. Прихрамывая, он приблизился к валяющимся телам.

– Так… Это, кажется, господин Гусин… А это, если не ошибаюсь, Болгарин… Прекрасно, прекрасно… О-о, какой трофей! – Он поднял округлый потемневший предмет. – Голова Евгения Вагановича! Не узнаешь?

Голова была сильно изуродована, но распознать можно…

– Бедный Йорик! – Роман погладил обожженные волосы любимца публики. – Я знал его, Горацио! Человек бесконечно остроумный, чудеснейший выдумщик… Здесь были его губы… Где теперь твои шутки? Твои дурачества? Твои песни? Твои вспышки веселья, от которых всякий раз хохотал весь стол?

– Роман, уходим! Надо уходить!

Как бы в подтверждение этим словам послышался пронзительный вой милицейских мигалок.

– Интересно, как же они сюда подберутся? Такие пробки, – усмехнулся Руденко.

– Подберутся! Смотри, они выезжают на пешеходную часть! Сматываемся! Давай локоть, ты же еле ходишь. Выбрось дистанционники к чертовой матери!

– Нет, – замотал головой Руденко, убирая локоть. – Ты беги один, а я останусь. Иначе грош цена моей акции. Как честный, убежденный в своей правоте человек, я должен сдаться властям.

Вой мигалок усиливался. С Тверской и со стороны здания ТАСС сбегались зеваки. Но пока еще быстро растущая толпа боялась придвинуться к месту происшествия, оставляя Романа и Сергея как бы одних для встречи с милицейскими «фордами», которые уже мчались по тротуару.

– Беги, Садовников! Беги один! Береги скуфеть! Придет время, обязательно ею воспользуйся!

– Кто же мне эфирное время даст?!

– Для начала на кабельное телевидение прорвись. И там потихоньку, потихоньку… Но только во имя добра! Во имя добра! Обещаешь?

– Обещаю!

Сергей помог Роману сесть на лавку, а сам побежал по газону к театру Пушкина, в единственном направлении, где еще можно было раствориться в толпе… Однако каждый шаг давался все тяжелее и тяжелее. Ноги почему-то увязали в газоне. «Держите второго! Задержите его!» – кричали выскакивающие из машин милиционеры, обращаясь к гражданам. Тем временем ноги проваливались уже по самую щиколотку, потом по колено… «Да это болото! – в отчаянии подумал Сергей. – Откуда на Тверском бульваре болото?!» Но когда он провалился уже по самый пояс и грянул хор из лягушек, собравшихся вокруг, то все понял. Это был сон.

Привычная домашняя обстановка. По комнате распространяется слабый свет от настольной лампы с опущенным плафоном. За столом сидит Руденко и через увеличительное стекло рассматривает бумаги. Настенные бабушкины часы с маятником показывают полтретьего ночи.

– Неспокойно ты спишь, – произнес Роман. – Но литературно. Шекспира цитируешь.

– Я? Шекспира? – Сергей присел на диване. – А что именно?

– Монолог цитировал про бедного Йорика из «Гамлета».

– Нет, это ты цитировал в моем сне…

– Да? Что-то интересное приснилось?

– Интересное… Подожди… А скуфеть? Владимировская скуфеть нам не приснилась?

– Скуфеть не приснилась. Вот она. – Роман показал на листки, что лежали перед ним. – Это наяву. И вчерашняя пальба в Кузьминском парке тоже наяву. И наружное наблюдение, которое теперь за твоей квартирой установлено, тоже наяву.

– Окна зашторил ты?

– Я.

– Не поймешь, где хуже… Во сне или наяву…

Сергей сходил в ванную, умылся, взял стул и подсел к Роману.

Ночью, при ламповом освещении, чертежи с причудливыми орнаментами и укрупненными фрагментами, распределенные на трех пожелтевших листочках, казались еще более загадочными и магическими, нежели вечером, когда они впервые предстали пред ясны очи друзей из разлетевшейся апоковской папки.

– Работа мастера Звяги, – торжественно прочитал Роман. – Смотри, какая прелесть! Глаз не могу оторвать. И все, все указано стрелочками, какая полоска каким цветом. Даже сейчас, не раскрашивая, могу вообразить, что это будет за чудо, если воспроизвести в цветах… Что там Полянский говорил? В те времена уже умели изготавливать флуоресцентные краски?

– Да, флуоресцентные. Есть такая версия.

– Все. Теперь нет сомнения, что весь сыр-бор вокруг наших персон устроил Апоков, чтобы вызволить папку с чертежами скуфети. «Мессия», мать его!

– Ты думаешь, он не сделал копии?

– Думаю, что нет. Иначе бы не гонялся за папкой. Еще полагаю, что его подвело высокое самомнение – дескать, никто кроме него, не способен догадаться об истинных свойствах скуфетей и возможностях генетической памяти. Это, кстати, нам в плюс.

– Почему он так поздно спохватился? Два года ведь прошло с тех пор как вы расстались.

– Не знаю, – пожал плечами Роман. – Дело происходило в его кабинете. Его постоянно отвлекали звонками, а я пребывал в каком-то расстроено-рассеянном состоянии. Обмен папками произошел случайно. Перед этим он еще удивлялся тому факту, что у нас одинаковые папки с солнышком в уголке… Свою-то он считал эксклюзивной. Потом он убрал папку в сейф, как выяснилось позже, мою. Запер сейф аж на три замка. И, видимо, очень долгое время к ней не возвращался.

– Папки внешне не отличались?

– Практически ничем, разве только содержимым. В моей папке были листы с раскадровкой. А в его – чистая бумага с лейблом «Видео Унтерменшн», если не считать, конечно, того, что было спрятано под облицовкой. Я уже дома спохватился, хотел было вернуть назад раскадровку, но поздно. К тому времени плевок в рожу уже был произведен. А после такого, сам понимаешь, не разговаривают.

В этот момент Сергей почувствовал, как участилось его сердцебиение, ему показалось, что рамку мастера Звяги, от которой он сейчас не мог оторвать глаз, он уже видел раньше. Когда-то давно-давно…

– Мне показалось… – произнес Сергей.

– Что показалось?

– Что я ее уже видел, эту рамку…

– Во! И мне тоже, – как-то не по-доброму осклабился Роман. – Только не мы с тобой ее видели, Сережа, а наши далекие-далекие предки, которые жили аж во времена Владимира Красно Солнышко. Они видели эту скуфеть, благоговели перед ней, может быть, боялись к ней прикоснуться, а может быть, наоборот – желали заполучить. Информация записалась в генах, а потом передавалась из поколения в поколение.

– Почему же профессор Полянский не додумался до всего этого? Такое сокровище под боком…

– Полянский только на уровне исторических знаний понимает свойства скуфетей и их значение в славянском язычестве. – У Романа был готовый ответ. – Но он не верит в генетическую память. И к самим рамочкам полностью равнодушен, поскольку является чистокровным евреем. В еврейской религии никогда не было таких атрибутов, как рамочка, тем более с соотношением тридцать шесть на двадцать четыре, вот и не «зацепила» наша скуфеть господина Полянского. Кстати, проясняется ответ на вопрос, почему чистокровные евреи меньше верят телевидению и, следовательно, больше диссидентствуют. А вот в родовом древе нашего армянина Александра Апокова, как я теперь догадываюсь, наверняка есть и славянская составляющая. Она-то и помогла ему «почувствовать» скуфеть и сделать правильные выводы. Вот так.

– Ты уверен, что Афанасьеу не скопировал эти три листа, пока вез их из Историко-архивного?

– Не скопировал. Теперь уверен. И кажется, могу объяснить почему. Убежден, что у нашего кубанского казака настолько плебейская родовая ветвь, что он перед скуфетью испытывал страх, да и только. Какие уж там копии! Если, конечно, вообще успел рассмотреть чертежи. Апоков – хороший психолог: узрел в казачке законченного холуя, а поэтому именно его и послал в историко-архивный. А вот мне… честно говоря…

Роман повернул голову. Его было не узнать. Лицо потемнело, зрачки расширились. Глядя в глаза Сергею, он увидел ответный, доселе незнакомый ему взгляд. Словно молния проскочила между ними, бросив на стены огромные тени. Лицевые мышцы у обоих напряглись. Свет от настольной лампочки задрожал, создавая эффект стробоскопа.

– Я уберу… листки… пожалуй, – произнес Роман тихо.

– Куда ты их собираешься… убрать? – не двигая губами, прошептал Сергей.

– В стол положу…

– Нет… не стоит…

– Убери руку с листков! Убери! Я кому сказал?!

 

Роман толкнул Сергея, и так сильно, что тот упал со стула, но тут же вскочил и сделал точно такой же ответный ход. Роман оказался на полу. Ни слова больше не говоря, они встали друг напротив друга и надолго застыли под зловещее тиканье настенных бабушкиных часов. Наконец, уловив секундную расслабленность Сергея, Роман сделал шаг вперед, быстро провел захват и бросок через спину, с грохотом уронив тело плохо сгруппировавшегося противника. Сам же ринулся было к столу, к чертежам, но тут же был сбит. Не вставая с пола, Сергей удачно провел подсечку, после чего Руденко ударился лбом о выдвинутый ящик стола. Из разбитой брови закапала кровь. Сцепившись, они покатились по полу, и никто не мог зафиксировать победного положения, поскольку силы были примерно равны. Уронили торшер, затем врубились в сервант с посудой. Порезав локти об осколки разбившихся чашек, продолжали борьбу, не подпуская друг друга к чертежам. Наконец Роману удалось отшвырнуть Сергея. Тот сильно ударился затылком о стену, осел, опустил руки и, как показалось Роману, потерял сознание… Быстро подскочив к столу, Роман свернул чертежи и стал искать глазами сумку или пакет, в который можно было бы их положить. Наконец увидел свой же раскрытый чемодан. Но рядом с чемоданом уже стоял Садовников, направив на противника восьмизарядный «Вальтер».

– Положи чертежи на стол, – хриплым голосом проговорил Сергей.

Роман положил.

– Отойди от стола на три шага!

Роман отошел. В это время раздался продолжительный звонок в дверь, а затем интенсивный стук.

– Иди открывай, – прошептал Роман. – Это твоя квартира…

– Пойдем вместе…

Осторожно, без шума, они подошли к входной двери и прислушались. Опять звонок. И опять забарабанили в дверь.

«Если что, стреляй!» – жестами изобразил Роман, указав на «Вальтер», который Сергей по-прежнему держал в руке.

Сергей кивнул. Опять стук.

– Сережа! Это я, Зоя Федоровна, соседка снизу! Ты слышишь?

– Слышу, – отозвался Сергей.

– Вы что там, с ума сошли?! В три часа ночи пляски затеяли! У меня люстра ходуном ходит!

– Извините, Зоя Федоровна, больше не будем.

Друзья вернулись в комнату. Сергей убрал «Вальтер» обратно в руденковский чемодан. Оба уселись рядом на диване. Друг на друга не смотрели. Каждый желал себе провалиться сквозь землю от стыда.

– Спасибо твоей Зое Федоровне, что остановила нас. – Роман наконец нарушил тишину. – Что это со мной было?

– Наверное, то же самое, что и со мной. – Сергей закрыл лицо руками.

– Вот она… Вот она, сила владимировской скуфети. Вот, оказывается, как искушает, подлая. Вот что значит – гены. Не ожидал я такого от себя. Неужели у меня в дальних предках были воеводы или князьки, желавшие ее заполучить?

– А фамилия у тебя вроде бы как не знаменитая, хохляцкая… Всего-навсего Руденко, – усмехнулся Сергей.

– Да и у тебя не бог весть что… Не из графьев. Хотя… Фамилии начали раздавать совсем недавно, всего лишь четыре века назад… Ладно, Серега, прости. Впредь обещаю, что буду держать себя в руках. Больше на эту чертовщину не поведусь.

Сергей не ответил, только кивнул.

– И вот еще что, Серега… Я днем был не прав. Теперь передумал… Нам обязательно надо воспользоваться приглашением Александра Завеновича и в пятницу поехать на Селигер. На корпоративный отдых «Видео Унтерменшн»… Апоковскую папку я починю, возьму с собой и буду там ходить с ней у всех на виду, размахивая…

– С ума сошел! Нас же утопят, убьют…

– Пусть лучше убьют, чем вот так жить дальше. От каждой тени шарахаться. Разумнее всего – ускорить развязку. Конечно же, «Вальтер» возьму с собой.

Сергей достал из аптечки вату, йод и пластырь. Стали обрабатывать раны.

– А сегодня предлагаю поступить следующим образом, – успокоившись, начал рассуждать Сергей. – Ты идешь спать. Я же, поскольку выспался, посижу, поработаю над рок-оперой. Все-таки обязан… Теперь для того чтобы ни у одного из нас опять не возникло нездорового интереса к чертежам, спрячем их в маленькой комнате. Она запирается на два замка. Вот два ключа. Один – тебе, другой – мне. Открыть дверь сможем только вместе. Далее, завтра же отправимся в банк. Это рядом. У них там есть ячейки для хранения с двумя кодами. Один код будешь знать ты, другой – я. Туда и положим чертежи. В одиночку никто из нас не сможет их изъять.

– А если одного из нас убьют на корпоративном отдыхе? – задумался Руденко. – Надо сделать так, чтобы оставшийся в живых смог бы распорядиться скуфетью. Мне кажется, это будет справедливо. Я, например, совсем не против, чтобы ты завладел чертежами в случае моей кончины. Как же ты тогда узнаешь мой шифр? Надо оставить хотя бы теоретическую возможность для борьбы с этими подонками.

– Хорошо, – согласился Сергей. – Тогда каждый из нас сделает у себя на животе татуировку в виде своего шифра. А потом, если вернемся, придумаем что-нибудь цивилизованное. Оформим завещание или что-нибудь в этом роде.

– Лады.

«Надо же, до чего измельчали люди и обстоятельства к концу двадцатого века, – с горечью думал Сергей, сидя за столом при ламповом освещении. – Математик Эварист Галуа в ночь перед роковой дуэлью разрабатывал теорию групп. Михаил Булгаков, будучи неизлечимо больным, заканчивал роман «Мастер и Маргарита». Умирающий Вольфганг Моцарт создавал свой знаменитый реквием… А я, Сергей Садовников, накануне возможной гибели вынужден писать рок-оперу для Болгарина…»

Сергей отвлекся от своих черновиков и представил, что будет сказано в хрестоматии или сборнике «Жизнь замечательных людей» о его последней нетленной работе: «В последние дни своей жизни выдающийся сценарист Сергей Викторович Садовников решил попробовать себя на другом поприще, в жанре рок-оперы. Он очень любил эстрадного певца Филиппа Болгарина, восхищался его талантом и был уверен, что именно в соединении неординарной авторской мысли и удивительного тембра популярного исполнителя должен родиться настоящий шедевр. Как свидетельствуют друзья сценариста, работая над рок-оперой, Сергей Викторович очень спешил, писал по ночам. Он словно предчувствовал близкую кончину. И действительно, неумолимо приближался тот роковой день, когда холодные волны озера Селигер поглотят его тело… Когда тело было извлечено из воды, то на животе погибшего была обнаружена странная татуировка. Всего лишь несколько цифр. Литературоведы, изучавшие творческое наследие Садовникова, до сих пор не могут прийти к единому мнению о том, что означают эти цифры. Тем не менее современные молодые люди, посещающие эстрадные концерты, считают эту последовательность цифр счастливым кодом, кодом таланта. Изображают последовательность на футболках, банданах и фанатских транспарантах…»

 

Глава 22 Кладбище для прокаженных

Что может быть страшнее отряда всадников на черных конях, скачущих по лесной дороге в холодной ноябрьской ночи? И для зверя они страшны, и для разбойников, что сначала затаятся на обочине, заслышав стук копыт, но потом растворятся в чащобе, увидев неодолимую силу. Свистнула стрела – и падает с дерева тетерев, нанизанный на нее. Фыркнула другая стрела – и закрутился на месте кабан, перебегавший дорогу. Много живности водилось в дремучих лесах Древней Руси. Тогда и по грибы ходили с рогатиной, потому как редкий час можно было не встретить медведя. Зайцы шли как сорные животные. А деревенские ребятишки вместо салочек развлекались убеганием от волков. Но не на охоту едут сейчас грозные всадники, попутно отстреливающие дичь. А едут они пока и сами не знают по какому делу, сопровождая великого князя Владимира Красно Солнышко.

– Долго еще ехать, князь?

– Кто ты такой, чтобы задавать вопросы?!

Князь Владимир отогнал было сконфузившегося сотника, но затем, подумав, немного обмяк. «И действительно, пора бы объяснить, куда и зачем едем. Пять сотен верст отмахали, а я так ничего и не сказал. Может, думают, что едут на верную смерть».

– Ладно, поди сюда.

Сотник ударил коленями в бока своего коня и опять подскакал к князю.

– Так и быть, слушай… – произнес Владимир. – Совсем немного осталось. К вечеру завтрашнего дня на месте будем. Правду скажу одному тебе, а ты передашь дружинникам только половину правды. Скажешь им, что князь держит путь на Селигерово озеро, помолиться за души усопших. Скажешь еще, что подыскиваю уголок для возведения часовни. А теперь слушай всю правду… Я захватил с собой скуфеть. Вот тут у меня в кожаной суме, к седлу приторочена… Еду на Селигерово озеро, чтобы заглянуть в будущее. Хочу узнать, насколько крепко христианская вера утвердится по всей Руси. Какова будет государственность? Еще хочу узнать судьбу своих потомков, а более всего не терпится отследить родовую ветвь моего любимого отпрыска Позвизда. Желаю далеко заглянуть, аж на тысячу лет вперед, а значит, стремлюсь к месту, где народу полегло особенно много. Так ведь волхвующие люди говорят: чем больше умерших на едином поле, тем зримее будущее в звездном небе над ним?

– Так-то оно так, князь… но для чего нам тогда Селигерово озеро? Надо было бы ехать на юг, в половецкие степи. Там-то взаправду много полегло… и поганых, и наших…

– У Селигерова озера поболе будет, – уверенно произнес Владимир. – К этому озеру моим тайным приказом свозили прокаженных со всей Руси, с Литвы, с чухонских деревень… Не перечесть, сколько народу свезли.

– Неужто топили? – напрягся сотник.

– Нет, не топили. Оградили им место на берегу. Никого не выпускали. Дождались, пока сами перемрут.

– Давно это было, князь?

– Не так уж… Годом раньше, чем пришла к нам христианская вера. С каждым днем эта вера во мне укрепляется, а грехи отягощают. Вот и хочу над памятным местом помолиться, а заодно и заглянуть в скуфеть, прости меня Господи… Тебя с собой взял на случай, если глазам своим не поверю. Тогда подтвердишь… Мне самому подтвердишь… Но, Лихой! – Князь щелкнул плеткой, подбадривая сбавившего ход коня. – Куда голову повернул? На лису загляделся? Эка невидаль!

В прямоугольной рамке опять начало твориться неладное. Картинка задрожала, искажая лица и силуэты, словно в водном отражении после брошенного туда булыжника. Затем вся эта колыхающаяся муть покрылась тонкими мельтешащими полосками, от которых рябило в глазах. А затем и вовсе пропало все. Вокруг скуфети и звезды были, и облака были, и луна была, – в общем, то, чему положено висеть в ночном небе по задумкам Всевышнего. А внутри – пустая неясность. Не черное даже, а серое ничто. Князь в сердцах хлопнул ладонью по резному обрамлению скуфети, которую держал на вытянутых руках.– Показывай же, черт бы тебя побрал! На самом любопытном месте… Как раз где Позвиздово потомство… Показывай, а не то разломаю!Словно испугавшись угрозы своего хозяина, рамочка с переливающимися по всему периметру орнаментами высветила лицо человека по виду армянского происхождения.– Ага. Вот опять и он, – выдохнул разгорячившийся князь Владимир. – С чего же это они все на армян похожи? И этот как армян, и отец его, и дед с таким же лицом, и прадед… Которого же он колена от моего Позвизда? Я со счету сбился…– Сорок седьмого колена, князь, – ответил сотник, стуча зубами от ужаса и пробирающего ноябрьского холода.Полночи они уже простояли на небольшом холме, вокруг которого в пожухлой траве еще виднелись высохшие человеческие черепа и кости погибших когда-то и не похороненных прокаженных. Справа ровной свинцовой гладью отсвечивало озеро Селигер. Слева вдалеке вился дымок. То дружинники пекли зверинину, имевшие запрет находиться в эту ночь радом с князем и сотником. Да они и сами были тому рады.«Надо же, отпрыски сорока семи колен, и все почти на одно лицо. И что это за ветвь за такая? Может, в мать сначала, а потом… перебила все диковинная кровь? – Тут Владимир наконец вспомнил, как выглядела Позвиздова мать, и сам себе утвердительно кивнул. – Правильно сделаю, что оставлю ему армянский надел. Такому как раз… Тьфу ты, черт! С седоусым целуется! С тем самым, который разноцветный блин крутил! С нечистью! Ай да потомок… Силы небесные! Черную грушу взял в руку! Сейчас кусать будет! Нет, не стал кусать… отдал… Мужику, переодетому в бабу… И на том благодарю Тебя, Всевышний, что не стал кусать… Не знал я, не гадал я, что через тыщу лет в христианской русской стране вот такие размалеванные черти с висюшками наплодятся, и среди них спокойно разгуливает мой дальний потомок, моя родная кровь».– Какое дашь тому объяснение? – спросил у сотника.– Не знаю, княже…– А ты думай, раз к волхвам ходишь…Владимир кусал губы, глядя на все это попустительство, что происходило в скуфети, и уже совсем по-отечески переживал за Позвиздова потомка сорок седьмого колена, который то появлялся в рамке, то исчезал. Вот Позвиздов потомок о чем-то говорит с человеком, очень странно одетым (весь в шипах!) и с разбойничьим лицом. Вот разбойник закричал на княжича, схватил за грудки. Князь Владимир покосился на сотника. Видел ли? Тот опустил глаза. Видел… Опять Позвиздов потомок. Опять мирно разговаривает с тем же самым разбойником. Улыбаются. Жмут друг другу руки. Как будто бы ничего и не было! Внезапно великий князь вспомнил, где и когда он видел почти в точности такое же разбойничье лицо. Вспомнил! В Муромских дебрях, вот где. Да это же он! Соловушка!Много слухов тогда ходило про Соловья-разбойника, от свиста которого будто бы высыхали травы, замертво падали птицы, сложив крылья, а всадники слетали с коней. Грабил и убивал Соловушка всех, кто проезжал по страшной Муромско-черниговской дороге. По его милости караваны доходили до места назначения порожняком, а то и не доходили совсем! Не счесть, сколько душ без покаяния на тот свет отправил. Решил тогда Владимир самолично расправиться с татем и, захватив с собой богатырей Илью, Добрыню и еще сорок отборных молодцов, окружил ту заимку, где прятался расшалившийся Соловушка. Чуть было не пожалел князь, что слишком малое воинство снарядил для такого хлопотного дела. Свистом тот Соловушка, конечно же, из седла никого не вышибал – то было преувеличением былинников, но до чего же ловок и драчлив оказался, подлец! Лихо, как куница, перепрыгивал с одного дерева на другое, уворачивался от стрел и половине дружинников морды расквасил дубиной, приговаривая: «Закройся, гнида!» Взяли тогда Соловушку большой хитростью, заманив ложным купеческим обозом, ловко накинули сеть и повезли в Киев, связанного крепчайшими ремнями. Все были уверены, что ждет негодника принародная казнь. Ан нет! В последний день князя Владимира, уже принявшего смиренную веру, вдруг охватил прилив невиданной благости и всепрощения. И сказал он Соловушке, что за великую денежную пеню он его простит и отпустит на все четыре стороны. И кто бы мог подумать, огромную телегу с золотом Соловушка отдал за себя. А когда освобожденный садился на коня, то крикнул Владимиру на прощанье: «И тебе задницу начищу, князь!» Схватились охранники за мечи, услышав прескверные слова, но Соловушка хлестнул плеткой и был таков. Только пыль столбом оставалась за ним, молодецкий свист да удаляющийся конский топот.И вот сейчас, глядя в скуфеть, Владимир сильно пожалел, что в свое время не расправился с вором. «А вдруг это его потомок? Уж больно похож! Да еще моего потомка отчитывает! Смотрим дальше…»Вот Позвиздов потомок вместе с разбойником, тем самым, что похож на Соловушку, спускаются по ступенькам. Затем они выходят из избы, оглядывают простор. Вот разбойник похлопал княжича… по щеке! Вот садится на одноглазого железного коня и исчезает, оставляя за собой клубы дыма. Нечисть! Нечисть! В это время к Позвиздову потомку подбежала какая-то баба в штанах (срамота какая!) Он что-то ей шепнул… Баба убежала в сторону соснового леса, что примыкал к озеру, потемневшему от нависающих тяжелых облаков. Позвиздов потомок неспешно направился туда же…– Смотри, князь, а это озеро, что видим на скуфети, никак Селигерово! – воскликнул сотник. – Так же изрезан берег, те же холмы, да и сосновый лес на том же месте… Только избушек престранных полным-полно…– И в самом деле, – согласился князь.– А вон и Бокан, твой скоморох, плывет в озере!Действительно, на какое-то время скуфеть перестала показывать Позвиздова потомка, а переключилась на кучку баб, которые словно наперегонки плыли в озере, а среди них ярче всех выделялся лупоглазый коротышка, очень похожий на княжеского скомороха. Неужели скоморохов потомок?– Откуда у Бокана могло быть потомство? – озадачился сотник. – Шуту не положено.– Много ли мы знаем про шутов…Тут Владимир опять рассердился на рамку.– Уже скоро утро, а ты мне лупоглазого показываешь, подлая! Затем ли ехал полтыщи верст?!Рамка опять послушалась князя. Картинка с плывущими сразу же убралась. Вместо этого уже на фоне густого кустарника и темных сосен появился Позвиздов потомок с ярко-алой коробочкой в руках, из которой он что-то извлекал палочкой и съедал, судя по работе желваков. «Неужели из таких мисок будут яства принимать через тыщу лет? – сокрушенно подумал Владимир. – Вон, мои дружинники меньше, чем из серебряных блюд, столоваться отказываются. А прямой потомок моей крови палочкой из коробки снедь достает. И не за столом, а утайкой, в лесу, хотя до изб меньше версты. С нечистью возится, разбойник его донимает… Получается, что он вовсе не христианин и не княжич! Вот как будущее время безжалостно разобралось с моим семенем. О горе мне, горе!»Последующие картинки, которые выдавала скуфеть, все больше и больше удручали великого князя Владимира. Вот баба в штанах, что еще недавно разговаривала с Позвиздовым потомком, лежит во мху бездыханная. Изо рта струится кровь… Убита! А вот опять княжич… Продирается через заросли… И не просто продирается, а спасается! Следом за ним бегут двое! Картинка опять задрожала. Образы размылись. Тут уже ничего не поделаешь, на горизонте за Селигеровым озером проступал рассвет. Владимир помнил по прежним выходам с рамочкой в чисто поле, что с первыми петухами видения в скуфети исчезают. Здесь, на берегу безлюдного Селигерова озера, конечно же, петухам неоткуда было взяться, однако достаточно будет и другого знака – восходящей зари. Как будто нарочно, как будто в помощь, тяжелая низкая тучка на время прикрыла розовую полосу на горизонте, и сделалось совсем темно. Надолго ли?…У берега те самые двое настигли княжича или как его теперь называть… Княжич раздевается… Что это? Идет по воде! Идет и не тонет! Не погружается вглубь больше колена. Полверсты прошел! Версту прошел. И все так же идет и не тонет! Аки посуху! Владимир заулыбался. Спасибо тебе, скуфеть, которая помогла просмотреть будущее. Вот он кто такой, оказывается, на самом деле, княжеский потомок – Позвиздова ветвь. Пусть не богатырь, пусть не царь, но пророк. А для верующих людей это звание безоговорочно самое высокое.Владимир облегченно вздохнул, перекрестился и победоносно посмотрел на сотника, который все так же послушно стоял рядом, не смея что-либо вымолвить.– Видал, во что перерастет моя ветвь через тысячу лет! – с гордостью произнес Владимир, обращаясь к свидетелю ночных видений. – Многие лета безвестности, стыда не прошли даром. Был он и каменщиком, выгребал мусор, унижения от разбойника переносил, лебезил, но все эти жертвы вознесли его и за терпение сделали пророком. Видел?! По воде аки посуху! Слава тебе, сорок седьмой потомок! Благодарю Тебя, Господь! Верю я теперь, что утвердится христианская вера по всей русской земле, а потомок мой по воле Господа новым пророком к людям придет во укрепление заповедей Христовых и любви к ближнему. И еще вот что я понял из увиденного. Через тыщу лет потеряют всякое значение остатки варварских истуканов, потеряется о них память, а вместе с ними уйдет в забытье и скуфеть. А для скорейшего упреждения сего вот что я сделаю. Сразу по возвращении в Киев соберу людей на площади. Прилюдно попрошу прощения и на глазах у всех свою скуфеть разломаю или сожгу. Не нужна она мне более. Горд и спокоен я за Русь и за свое потомство в далеком будущем! А ты, друг мой, когда я буду перед народом в Киеве речь держать, справа от меня встанешь, как и сейчас. Вот какой удостаиваю тебя чести. Как только закончу речь, то дам тебе слово. Скажешь следующее…Тут князь заметил, как округлились глаза у сотника. Затем, медленно поднимая трясущуюся руку, сотник указал на скуфеть. Князь резко повернулся к рамке и чуть было не выронил ее из рук…Позвиздов потомок более не шел по воде, аки по суху. А судорожно размахивая руками, плыл…Восходящая заря широко и уже необратимо продиралась через черную тучу, освещая горизонт. Желтая трава на холме покрылась росой, а над озером закружили чайки в поисках ленивой плотвы, что, поднимаясь за пузырьками к верхним слоям воды, становилась легкой добычей птиц и крупной рыбы. Сосновый лес по-утреннему зашумел. Вдалеке еще дымил угасающий костер.Последнее, что увидел Владимир в мутнеющем изображении скуфети, так это знакомое лицо невзрачного белесого дядьки с редкими волосами – того самого, который как-то назвал себя «Дважды Владимиром» и который также смотрел ему навстречу через другую скуфеть. По точно такому же соотношению сторон невозможно было ошибиться. Скуфеть в скуфети! «Дважды Владимир» не просто смотрел, но что-то еще и говорил. Затем его сменил еще один владыка с большой головой, узкими плечами и короткими ручками. Потом опять «Дважды Владимир»… Все…Князь Владимир опустил рамку, через которую уже совсем ничего нельзя было разобрать, и, опустив голову, побрел туда, где вился дымок… К дружинникам…– А часовню, великий князь… Где будем закладывать часовню? – прозвучал вопрос сотника.Владимир не ответил. Он медленно шел, глядя на землю, распугивая ящерок и полевых пташек, которые устроили себе гнезда в высохших черепах. Сотник также медленно шел следом.– Про часовню спросил, княже. Ты, должно быть, не расслышал… Про часовню…Владимир по-прежнему молчал. У сотника на лбу выступил пот.«Плохи мои дела, плохи. Получается, и через тысячу лет, вопреки простирающемуся христианству, скуфеть возьмет свое? – лихорадочно рассуждал сотник. – Так, значит, князь не избавит людей от чудодейственной рамочки, а наоборот – сохранит, и перейдет она к владыкам будущего? Так я же опасным для него стану, как много знающий о скуфети и продолжателях его рода… Что-то там было с дальним потомком его крови? С нечистью возился, с разбойником… И какой же он пророк, когда бросился в воду и поплыл?! Как же победит христианская вера на Руси, когда через тысячу лет сохранится и нечисть, и могущественные скуфети?» В последнее время все уверовали в человеколюбие и милость изменившегося Владимира Красно Солнышко. А в какую сторону он теперь изменится, убедившись, что христианство не очень-то и победит? Пожалел Соловья-разбойника за телегу с золотом… Но Соловей-то всем известен, и о княжеской милости будут помнить все… А какая выгода ему щадить малоизвестного сотника, который вдруг стал опасным свидетелем? В лучшем случае отправит от себя подалее, служить на кордоне в половецких степях. Или к болтливым полякам? Если бы…Он вспомнил слова Владимира: «Приедем в Киев… Постоишь от меня сбоку…» Да какой теперь Киев?! Какие поляки?! Какой сбоку?! Прикажет дружинникам потихоньку задушить по дороге и оставит в лесу. А свою скуфеть сохранит, не сказав народу об этом ни слова. Да и кто будет спрашивать? Он же князь!Кожаная сума била по бедру впереди идущего князя. Тук-тук. Тук-тук… Сума, а в ней рамочка, которая по-прежнему давала власть и безоговорочное подчинение… любому ее владельцу. Сотник вспомнил, как быстро приучала она народ к нужному образу. Вспомнил случай из не очень далекого прошлого, когда он, сотник, имел право на ношение скуфети. Как-то раз позволил своему сынку рамочку в руках подержать. А тот вдруг возьми да скомандуй через нее: «А ну, батек, отдавай плетку!» И что? Отдал. Безоговорочно отдал… «А теперь, батек, отдавай кошель с серебром!» И что? Отдал кошель с серебром… Одумался и спохватился только тогда, когда мерзавец нечаянно уронил рамочку. С трудом отобрал, мальца отстегал, а скуфеть больше с пояса не снимал… До тех пор, пока Владимир сам не приказал ее сжечь. А приказывая, опять же смотрел через свою знаменитую великокняжескую скуфеть.«Плохи мои дела, плохи. Жизнь, она одна… Не доказано мне, свидетелю ночных видений, что христианская вера единственно истинная. Значит, не доказано, что ждет другая, райская жизнь на небесах. А желанная скуфеть совсем близко… Вон, болтается на княжеском поясе. До дружинников еще почти с полверсты. Трава высокая. Им пока нас не видно…» Сотник не стал придумывать, что скажет дружинникам, когда вернется к костру один. Без князя… «Потом придумаю, сейчас не до этого. Главное, чтобы вернуться со скуфетью. Уж тогда скомандую». Медленно, не нарушая ритма ходьбы, нагнулся, осторожно доставая из-за голенища тонкий стилет… Исподлобья при этом внимательно следил, не потянется ли рука впереди идущего Владимира к короткому мечу, что висит по другую сторону богато расшитого широкого княжеского пояса…

Солнце взошло уже высоко, освещая прибрежные осенние просторы озера Селигер. Воздух потеплел. Пташки разлетались, весело чирикая, словно ожидая, что ушедшее недавно лето вот-вот вернется. Но вдруг разом с гамом и криком в одно мгновение исчезли, потому как на фоне освещенного неба и утренних недождливых облаков появился стервятник, высматривающий себе добычу. Суслики опять попрятались в норы. Перепелки убежали в высокую траву. И лишь один только серый ежик, который не боялся стервятников, остался на месте доедать пойманную сороконожку, при этом чутко улавливая звуки и дым от костровища, разложенного совсем неподалеку. Это был опытный ежик, которому приходилось жить вблизи людских поселений. И он прекрасно знал, что запах костровищ – хорошая примета, потому как возле них нередко оставалась какая-нибудь еда. Но вот и он, услышав треск от приближающихся людских шагов, сначала настороженно поднял голову, а затем спрятался в ворохе сухих осенних листьев. Человек был один. Он прошел мимо. После чего ежик осмотрелся, опять понюхал воздух и вернулся к сороконожке, которую добыл с большим трудом.– А где же сотник, княже? – спросили дружинники, когда Владимир вернулся в одиночестве – Отстал?– Отстал наш сотник, – тяжело вздохнул Владимир. – Совсем отстал. Он решил там, на капище, навсегда остаться… Уже и место для часовни нашел…

 

Глава 23 Ваула

– Никому не говори, что ты – Звяга. Тебя ищут, – прошамкал старичок.

– Кому же понадобилось меня искать?

– Этого уж я не знаю, но, видать, кому-то понадобилось. Давеча люди в монашьих балахонах приходили ко мне на постой. Поначалу спрашивали, верую ли я в Езуса, крещен ли? А потом все допытывались, не появилось ли в деревне каких-нибудь плотников или другого рода умелых мастеровых. Вот тогда-то твое имя и проскочило. Обещали десять золотых, если что узнаю и донесу.

– Для чего ж ты все это мне говоришь, а не донесешь, мил-человек? – пролепетал испугавшийся Звяга.

– Да потому что сразу было видно, что недобрые те люди, – горько усмехнулся старичок. – Облик имеют монаший, а повадки не монашеские. А мне при моей старости вовсе не хочется грех на свою душу принимать, прежде чем на суд Божий отправляться. Так что если после дальней дороги опять остановишься на ночлег в чьем-нибудь дому, то думай, прежде чем слова говорить… Ну все! – Старичок посмотрел в окно. – Солнце уже высоко, пора тебе отправляться в дорогу. Для меня ты – опасная обуза, а тебе за день немало верст предстоит пройти… Редки здесь поселения… Спасибо за деньгу.

Старичок убрал серебряную монету, которой Звяга расплатился за еду и за ночлег. Помог мастеру собрать котомку, положив туда каравай, горшок с кашей и вареных гусиных яиц. Дал три свечки на случай наступления темноты.

– Ты в новгородские края-то не ходи, – как бы вспомнив, посоветовал старичок. – Там сейчас не хлебно, да и не людно после Владимирова крещения. Возьми путь лучше на восток, на Ростов или на Суздаль. В этих местах, бывалые люди говорили, в плотниках большая надобность, да и все подальше от Киева, тем более тебе, которого ищут. В шести верстах отсюда дорога расходится натрое. Та, что направо, в никуда. Та, что посередине, ведет в лес, за которым есть поселение. Третья – к тому же поселению, но в обход леса. Но если в обход леса, то есть левой дорогой пойдешь, то путь твой вчетверо длиннее будет. Вздумаешь если напрямую идти, остерегайся: разбойники шалят. А первый среди них – Соловушка. Он, по слухам, как раз где-то в наших краях.

Накинув на плечи кожаные ремни, на которых держался мешок с инструментом, взяв котомку с едой, Звяга отвесил низкий поклон старику, приютившему его после долгого дневного перехода.

– Дозволь тебя спросить, добрый человек, ты сам-то крещен?

– Да как тебе сказать. – Старик почесал седую бороду. – Креститься заставили. А дойдет ли греческий Бог до моего сердца… Поживем – увидим. Как бы там ни было, стараюсь отделить смиренную веру и заповеди от тех, кто меня крестил.

Еще раз поклонившись хозяину, Звяга покинул гостеприимный дом и пошел по дороге, которая была хорошо утрамбована конскими копытами и колесами проезжавших здесь когда-то телег. Несмотря на ясную солнечную погоду, веселый гвалт кружащих галок и аромат, исходивший от поздних трав и диких полевых цветов, Звяга чувствовал себя неспокойно. Его ищут… Как и любой скромный человек, привыкший занижать свои заслуги в любом деле, Звяга стеснялся оценивать себя как действительно очень умелого мастера, а просто работал. Он не опасался ни завистников, ни властителей, жаждущих окружить свою светлость диковинной роскошной утварью, а пребывал в уверенности, что никогда никому не перейдет дорогу и никого не подведет. Но сейчас, в поисках причины вот такого неожиданного внимания к своей личности, заставил себя задуматься о недобрых людях. Так ничего толком и не придумав, предположил обычное, неопасное. Предположил, что им заинтересовался какой-нибудь воевода или богатый купец, возжелавший перещеголять своего недруга и заполучить ларец невиданной красоты или узорчатое крыльцо для своего терема. На этом мастер немного успокоился и обрел способность любоваться придорожными цветами да наблюдать за поведением жирных хомяков, которые с приближением человека смешно и суетно заползали в свои норы. «Нет, не буду никому говорить своего настоящего имени, – решил Звяга. – Безызвестность, она спокойнее. Хоть и не так денежно оставаться безызвестным, но на хлеб-то я заработаю всегда, благо и руки при мне, и вроде как голова и сноровка. А сноровка – это такое свойство, которое никогда не уйдет. Не с теми намерениями я ушел из своей избы со страшными видениями в окошке и от смуты, которая происходит в наших краях, чтобы какой-нибудь богатей распознал меня и вернул обратно в Киев. И в Чернигов, который вчера миновал, тоже не хочу, к злому и завистливому племяннику князя Владимира… Прав, наверное, гостеприимный добрый старик, на восточные земли подаваться надо…»

Звяга даже не заметил, как за раздумьями прошагал обещанные стариком шесть верст, приблизился к лесу и остановился у дорожной развилки. Сбоку от дороги – большой камень. На камне надпись: «Богатырь! Направо пойдешь – коня потеряешь. Налево пойдешь – жену найдешь. Прямо пойдешь – убитым быть». Подобные накаменные надписи Звяга встречал повсеместно у развилок дорог. То было любимым развлечением славянских шутников, овладевавших грамотой. Надписи эти были пугающими или, наоборот, заманивающими, в зависимости от характеров творцов: кто-то обещал встречу с лешим, кто-то – полцарства, кто-то пророчил плаху – в общем, на любой вкус и оттенок народной фантазии. Для большей художественности такие камни нередко обкладывали лошадиными и человеческими черепами, а также чучелами ворон. Как позже отметят летописцы, эти творения все-таки приносили пользу, развивая мышление у путников, стоящих перед выбором, а так же побуждая проезжавших витязей познавать грамоту. Звяга никогда не воспринимал эти предупреждения всерьез, тем более что все они неизменно начинались обращением «Богатырь!», к которым он себя не относил. Однако на этот раз он остановился и на минуту задумался. А вдруг не шутки? Из всех трех напутствий ему меньше всего хотелось найти жену, тем более сейчас. Не хотелось также в расцвете творчества быть убитым. Ну а вправо идти было совсем бесполезно, поэтому как гостеприимный старик предупреждал, что эта дорога в никуда. Да и коня у Звяги не было, чтобы потерять его по дороге…

Солнце уже поднялось до своей наивысшей точки на небесах, дальше будет только опускаться, приближая темноту. Следующую ночь мастеру хотелось провести не в траве, а опять в чьей-нибудь избе, хотя бы в хлеву, поэтому он принял решение идти по прямой дороге – той, что вела через лес, тем более, старичок говорил, вскорости после леса он обязательно встретит людское поселение. Да. А вдруг в лесу окажутся разбойники? Что может быть в нем такого, что привлечет лихоимцев, – подумал Звяга. Холщовая одежда не новая. Сапоги почти что стоптаны. В мешке с инструментами лыковые лапти, обувка про запас. Еда в котомке. Забирайте! Несколько золотых монет из тех, которыми в свое время расплачивался Тороп, мастер залил известкой с гипсом и слепил статуэтку. Не догадаются, не найдут. Ну и несколько медяков в кармане – пускай забирают. «Ладно, пойду через лес, – решил Звяга. – Авось дойду. Авось не убьют. В конце концов, разбойники могут быть где угодно. Лесные разбойники прячутся за стволами деревьев, полевые – подстерегают, лежа плашмя среди трав, речные и озерные сидят под водой, вдыхая воздух через камышовую тростинку. А хуже всего – дворцовые разбойники. Те, что открыто разгуливают в золоченых кафтанах по своим дворцам».

Немного отдохнув на камне с надписями, съев три гусиных яйца и закусив хлебом, Звяга направился по прямой дороге.

Как и предначертано для русской таинственно-сказочной природы, с каждым дорожным поворотом лес становился все гуще и темнее, дубовые стволы кряжистей и толще, а сама дорога постепенно сужалась и, казалось, через версту-другую пропадет совсем. К вороньим выкрикам, что доносились из густых крон, Звяга постепенно привык и уже не вздрагивал, но ускорил шаг, чтобы миновать лес до наступления потемок, когда и без того невеселую лесную какофонию усугубят страшнющие совиные гуканья, рев медведей и хрюканье вепрей, а гнилушки засветятся зелеными фонарями и будут пугать, словно глаза лешего или кикиморы. «Хорошо, что хоть сухо. Хорошо, что хоть через болота не идти», – начал было подбадривать себя Звяга, как вдруг весь этот лесной шум разрезал дикий, нечеловеческий свист, вырывающий перепонки! Чуть не оглохнув, Звяга остановился, прикрывая уши, а прямо на дорогу перед ним неведомо откуда свалился огромный шерстяной бурый ком беспорядочной формы. Затем ком развернулся, выпрямился и оказался мужиком с черной бородой, в звериной шкуре и с толстенной золотой цепью, украшающей широкую волосатую грудь. – Стоять! – закричал мужик, размахивая дубиной. – Только дернись! Поди, знал, на что идешь! Или не читал надписей на камне, гнида?!Оцепенев от страха и свиста, до сих пор гуляющего в ушах, Звяга застыл, бледный, с подкосившимися ногами, не смея двинуться. Потом, помалу придя в себя, трясущимися руками снял мешок со спины и вместе с котомкой положил на землю.Разбойник, внимательно оглядев путника с головы до ног, опустил дубину, а затем и вовсе засунул за пояс, убедившись, что этот человек без оружия, без воинской стати никакого сопротивления оказать не способен.– Ладно, нечего посреди дороги стоять, – прорычал он уже совсем миролюбиво. – Поднимай с земли свои пожитки, со мной пойдешь.Звяга поднял вещи и смиренно поплелся в том направлении, куда указывал разбойник. Они свернули с дороги, побрели по лесу и вскоре вышли на маленькую заимку, на краю которой стоял деревянный сруб, почерневший от времени, заросший травой почти до самой крыши. Такие домики обычно собирали охотники и лесорубы, устраивая себе перевалочное место, спасающее от ночи и дождя. Четыре стены, слюдяное окошко и простецкая крыша, придававшая срубу подобие скворечника. Иногда в таких домишках выкладывали печку на случай зимних работ, а то и не выкладывали совсем. Внутри стол да несколько бревнышек для сидения. И ворох сена, чтобы прилечь поспать. Пользовались такими вот убежищами все кто ни попадя.Открыв дверь и втолкнув Звягу, разбойник указал на бревно, сам же, закрыв дверь на засов, сел по другую сторону от грубо сколоченного стола.– Ну, показывай, что несешь с собой, читать не умеющий…Не говоря лишнего слова, Звяга вывалил на стол содержимое заплечного мешка и котомки, а также выложил из карманов несколько медных монет.– Как зовут-то? – задал вопрос разбойник, рассматривая плотницкие инструменты, не обратив никакого внимания ни на медяки, ни на еду.– Ваула, – соврал Звяга, вспомнив предупреждения старика.– Плотник?– Да не так чтоб уж… Делаю, что придется… для пропитания…– А куда путь держишь?– В сторону Новгорода, на подработки какие-нибудь…– А в наших краях, значит, не живется, не работается? – ухмыльнулся разбойник.– Не работается.– Ну Владимир, ну гнида! Всех мастеров выветривает из Киева! Кого ни встречу на дороге, то либо каменщик, либо гончар, либо плотник. При этом голодные все. Одного накормишь, другому денег дашь. Разорение одно! По обводной дороге уж три недели как никто не идет, женатым, стало быть, никто становиться не желает. Все прут через лес напрямую, словно хотят принять верную смерть! И как назло, хоть бы один купчишка попался, а то ведь нет – только оборванцы вроде тебя.– А сам-то ты кто будешь, добрый человек? – осмелился спросить Звяга.– Одихмантьевич я, – немного подумав, ответил разбойник. – Простых людей жалую, а у богатеев, наоборот, отбираю. Слыхал?– Нет.– Странно, что не слыхал…Настал черед тряпичного свертка, внутри которого была запрятана гипсовая статуэтка. Одихмантьевич развернул тряпку.– А это что?– Лик и фигуру запечатлел своего друга, погибшего рыболова, – вздохнул Звяга. – Год назад бедняга утонул в Днепре.– Во время крещения?– Нет. Рыбачил. Челнок разбился о камни.– Надо же! Надо же, славно-то как! – Одихмантьевич вдруг бережно взял статуэтку и на вытянутой руке задержал перед собой. – Человека нет, а образ его живет! Народы гибнут, реки высыхают, дерева гниют и валятся, а образ простого, никому не известного рыболова живет и будет жить еще тысячу лет, если бережно хранить статуэтку, конечно… Вот он, секрет бесконечной жизни! Вот оно, бессмертие на века! Много я думал о бессмертии или хотя бы о продлении жизненных лет, когда стаскивал сундуки с Владимировых обозов! Много думал о несправедливости, почему я, заполучивший столько добра, должен жить так же коротко, как и простой холоп. Но ты, Ваула-мастер, подсказал мне верное разрешение вопроса… Ну-ка погоди…Положив статуэтку на стол, разбойник быстро подскочил к копне сена и достал откуда-то снизу, из-под копны, железную цепь.– Ногу давай!Он схватил щипцы и молоток со стола и несколькими ударами закрепил железный манжет на ноге Звяги. Другой же конец цепи прибил к бревну, на котором Звяга сидел.– Образ народного защитника Одихмантьевича должен оставаться на века! – торжественно произнес разбойник. – Пережить князя Владимира и все его поганое семя. А ты, мастер, когда воссоздашь мой лик, проси у меня что хочешь. Хочешь – золота, сколько унесешь. Хочешь – стадо коней. Хочешь – мехов соболиных или самоцветов. Проси чего хочешь!– Отпусти меня, – прошептал Звяга.– Отпущу! – улыбнулся Одихмантьевич. – Конечно, отпущу! Как только воссоздашь мой лик в камне, то сразу же отпущу и немедленно щедро награжу! А теперь говори, где и какой специальный камень надо раздобыть и какой инструмент тебе нужен в дополнение. Мигом доставлю. Никаких денег для такого славного дела не пожалею! Говори!Однако в этот момент послышалась какая-то возня за дверью. Приложив палец к губам, Одихмантьевич бесшумной кошачьей походкой подкрался к слюдяному мутному окошку, осторожно заглянул в него, затем снял с пояса дубину и прислонился к бревенчатой стене возле двери.– Пронюхали, сволочи, – проговорил он тихо. – Разыскали землянку княжеские холуи. Или сами нашли, или кто-то им подсказал… Видишь, Ваула-мастер, откладывается наша работа по моему увековечиванию…– Эй там! Отворяй! – послышались крики из-за двери. – Отворяй же! На этот раз не уйдешь, жидяра!Одихмантьевич молчал и стоял все так же, не двигаясь, держа дубину наготове.Снаружи послышался дружный топот, а затем последовал сильнейший удар, какой бывает, если несколько человек, разбежавшись, таранят ворота тяжелым бревном. С первого же удара слабенькая дощатая дверь не выдержала и вылетела вместе с засовом и петлями, больно ударив по голове прикованного Звягу. Теряя сознание, он успел услышать лязг железа, крики, конский топот и дикий, как уже было сказано, разрывающий перепонки пронзительный свист. Звезды закружились в его помутневшем сознании. Потом выстроились в рядок и, превратились в уточек, поплыли по ровной зеркальной поверхности голубого озера. Крякнула вожатая уточка, и весь выводок, построившись в треугольник, последовал за ней к мосткам, на которых русоволосая девушка в белом сарафане крошила сухарики и пригоршнями забрасывала их в воду на прокорм уткам.Очнулся мастер после того, как кто-то обильно плеснул ему на голову холодной родниковой воды. Он протер глаза. Вокруг собрались, судя по снаряжению, княжеские воины. У всех лица были перекошены от злобы. Двое из них сидели в углу на сене, прикладывая мокрые тряпки к окровавленным головам. «Ушел! Ушел! – стонал один из раненых. – В который раз улетел пархатый Соловушка, жидовская сволочь! Сам упорхнул, да еще и моего коня увел!» «А ты куда смотрел? – укорял его другой воин. – Как будто забыл, что этот жидяра прыгает как куница… Да я и сам растяпа. Надо было стрелу приготовить, а не хвататься за аркан. Такого живьем не взять!»«Надо же, – подумал Звяга, приходивший в себя. – Уж никак не думал, что разбойники могут быть иудейского происхождения. Иудеи, они, как известно, перекупщики осторожные. Все по торговым делам… А вон видишь как бывает. Крещение, что ли, повлияло? Может в скорости волки станут капусту есть, зайцы нападать на курятники, бараны охотиться на лис, а княжеские головорезы, того и гляди, начнут понимать себя в искусстве?».– Говори, кто таков и что тут делаешь?! – строго спросил подошедший к Звяге воин, по виду старший из всех.– Погорелец я… землекоп, – по ходу соображая, как ответить, заговорил Звяга. – Шел в сторону Новгорода на подработки… Да вот разбойник поймал и приковал к бревну.– Как твое имя? Из каких краев родом?!– Ваулой кличут, – продолжал врать Звяга. – А родом я… с Черниговской земли.– Что от тебя нужно было разбойнику?– Не знаю. Только-только поймал и приковал. Не успели даже поговорить…Вытерев ладонью брови и убрав со лба волосы, с которых все еще стекала вода, Звяга осмотрелся, встречая недобрые и недоверчивые взгляды всех находившихся в избе воинов.– Чудно, чудно, – задумался старший. – Этот жид вроде как считает себя защитником таких же, как ты, оборванцев. Бахвалится этим… А сам взял да и приковал. Взял да и приковал… Вот это все твое?Он показал на вещи, которые нетронутыми оставались лежать на столе.– Нет, не все… Медяки мои. Лапти мои. Еда моя. Инструменты не мои.– А чьи?– Не знаю. С самого начала тут лежали.Старший потрогал инструменты, затем взял гипсовую статуэтку со стола и долго разглядывал ее, держа перед собой на вытянутой руке. Показал другим, всем, что присутствовали, и опять обратился к мастеру.– Ладно слеплена. Ладно. Внятно. И черты лица есть. Хоть бери да и про себя заказывай такую же. Откуда она тут взялась?– Не знаю.– А разве не ты ее с собой принес? Не ты ее делал?Звяга побледнел и замотал головой.– Нет…

 

Глава 24 Корпоративный пикник

– Все! Больше не могу, Виктор Степанович! Не могу!

– А ты крепись!

– А-а! Все! Больно!

– Слабак! Не подобает бронзовому призеру… Ладно, убирай руку. Следующий! Ты? Ну, давай, Алексей, Покажи свою закалку Павки Корчагина! Не дрейфуй!

Гусин оттолкнул ненавистного Буревича, поплевал на ладонь и зафиксировал ее над разноцветными язычками пламени потрескивающего ночного костра.

– Ты зря на ладонь плевал, – со знанием дела пожурил его премьер-министр. – Наслюнявленная кожа нагревается быстрее, чем сухая. Слюни быстро закипают, и от этого становится невтерпеж. Умный охотник, показывая свою выдержку, никогда не будет слюнявить ладонь. Я в молодости поначалу тоже слюнявил, но потом с годами понял и перестал слюнявить… Ага! Задергался! Что я говорил? Не слюнявь ладонь, слушай премьер-министра… Не-ет, ты ниже, ниже опусти… Ах-ха-ха! Не выдержал! Эх, Алексей, Алексей… Кто следующий? Не вижу следующего… Тогда я сам выберу следующего… Давай ты, Юра… Что значит «не буду»? Что значит «болен»? Плыть отказался, водку обижаешь… Обижаешь, обижаешь! Вон в стакане полная, как девственница, осталась. Я запомнил твой стакан… А теперь подержать ладонь над костром тушуешься, даже когда тебя об этом премьер-министр просит. Тут одно из двух, Юра… Либо боишься, либо хитришь, либо наоборот… Да что вы расползлись, как раки из открытого дипломата? Сядьте поближе к костру! Боитесь, что Белолыцин заставит вас по углям ходить? Не бойтесь, не заставит. Это индийские йоги любят босиком по углям, потому что у них с обувкой проблема, А Белолыцин вам историю расскажет… Вот, слушайте… Было мне тогда пятнадцать лет. Каждый нормальный взрослый человек рано или поздно проходит этот возраст. Я тогда, прежде чем голос петухом ломать, отцу помогал и все такое, что оставалось с послевоенных лет. Еще тогда, в музее Орского краеведа очень хорошо помню, как гитлеровцы втайне от покрова ночи сбросили с самолета улей. Но перепутали и попали в наши края. Тяжело, помню, было. За водой в одном валенке на двоих… На реке песок. В домах окна на случай воздушной тревоги… А на деревьях обглоданные воробьи… Но мы и тогда совсем другими были. А сосед мой и вовсе пчеловодом. И вот как-то раз открывает он тот самый улей… Думает, укусы от пчел… А в улье том патроны и секретная химическая папка. «Аненербе», помните? Ее еще в фильме показывали, но ни разу не нашли. И вот, представьте, в пустой телеге я, сосед и агроном с нашего завода. Едем… Пурга… Волки на обочине… Шлагбаум через каждые десять метров с охранником поперек. А ничего не поделаешь, время… не тетка. Теперь считайте. Агроному тогда было семьдесят пять. Прошло сорок пять. Итого агроному сто двадцать лет, а он как живчик, представьте, четвертую жену обещал похоронить. Теперь давайте посчитаем соседа. Соседу было тридцать один. Прибавь пятьдесят пять… Что-то много прибавил… Так. Отними десять. Итого семьдесят шесть. Теперь нормально. Вот и он прожил бы в два раза дольше, если бы не скончался от печени. Какой из всего этого можно было сделать вывод? Эликсир жизни есть! Есть! Немцы его хорошо знали, но для этого им нужны были наши речные черепахи. Это хорошо было видно из документов. Но они так и не сумели завоевать. Улавливаете, к чему история? Хочу выпить тост за эликсир жизни. Как вы догадались, это вытяжка из речной черепахи и пчелиный прополис. Только что это за черепаха? Какими должны быть пчелы? Гречишные? Липовые? Или, может, башкирские? Загадка.

Участники вечерней посиделки у костра молчали, сжимая в руках стаканы. Белолыцин сделал паузу, во время которой каждый гадал, закончился тост или будет продолжение…

– Но агроном-то знает состав эликсира, раз до сих пор живет? – не выдержал Александр Апоков.

– А ты не перебивай, – осадил его Белолыцин. – Агронома тоже не нашли. Только паспорт. Паспорт лежит у нас в особом отделе. Вот и получается мозаика: паспорт стареет, а агроному хоть бы хны. Ну, давайте выпьем за эликсир жизни! И за химиков, чтоб побыстрее, пока время терпит…

На этот раз заставлять никого не пришлось. Все выпили до дна. Даже Эзополь.

– А ну-ка, Миша, – премьер-министр обратился к Леснеру. – Подержи руку над костром! Надо же как-то красиво закончить с долгожительством. Закались!

– Легко! – улыбнулся Леснер.

Оказалось, не так легко. При первой же попытке накрыть пламя ладонью стало горячо и очень больно. Михаил вскрикнул и тут же проснулся. Толстая сигара, зажатая в пальцах, дотлела до основания и нестерпимо жгла.

Михаил затушил сигару, поднялся с кресла и, полный раздумий, несколько раз прошелся по комнате. Рассказ премьер-министра про эликсир жизни, который он услышал несколько лет назад, до сих пор не выходил у него из головы. В тот памятный вечер у ночного костра он не придал большого значения поведанной истории. Во-первых, потому что не очень-то поверил, а во-вторых, потому что в те годы ощущал себя молодым. Но когда дело придвинулось ближе к первой критической, сорокалетней отметке и все чаще давали о себе знать болячки от постоянного напряжения и неправильного образа жизни, возникали беспокойные сновидения, и почти всегда с участием Белолыцина. Эликсир жизни… «Вытяжка из речной черепахи и пчелиный прополис»… Так ли это? Полсотни человек из компании, освобожденные Леснером от своих основных обязанностей, перешерстили всех известных химиков, биологов, а также самодеятельных знахарей, рекламирующих себя в «Московском комсомольце» и других популярных изданиях, но эликсира так и не нашли. В специально арендованной лаборатории продолжались дорогостоящие эксперименты с вытяжками из черепашьих органов и пчелиным прополисом. К молчаливому неудовольствию компаньонов, была потрачена значительная часть бюджета дочерних предприятий, но положительных результатов не было. Несколько человек из менеджеров-добровольцев, испытавших на себе пробные миксты, серьезно отравились и лежали в больницах, боясь подать в суд…

А что сам Белолыцин? Добыл ли он эликсир? Леснер подозревал, что да. После того как серьезно поднялся по иерархической лестнице, получил возможность довольно часто встречаться с Виктором Степановичем. Но на все намеки или прямые вопросы, касающиеся этой темы, премьер неизменно отвечал загадками. Открытая попытка соблазнить деньгами или активами недвижимости также ни к чему не привела. «Бессмертие не покупается», – вот такая прозвучала уклончивая фраза. И непонятно еще, какое бессмертие он имел в виду. Бессмертие реальное, биологическое? Или бессмертие в сердцах потомков? Если второе, то не смешите. Это мы и сами, если надо, устроим. Достаточно владеть эфиром, и вовсе не обязательно бросаться с гранатами под танк или накрывать грудью вражескую амбразуру. Так что же делать? Установить за премьером тотальную слежку? Заметят. Изучить психологический портрет и найти слабые места? Белолыцина невозможно изучить. Оставалось ждать случая или перемен в верхнем эшелоне власти, когда он, Леснер, взлетит выше, а Белолыцин в политическом смысле упадет. Вот тогда и можно будет надавить… И вот случилось! Дефолт 1998-го года! Белолыцина сместили, а Леснер получил пост министра. Пора! Но не тут-то было. Леснеру, уже подготовившему зиндан для специальных процедур, ясно дали понять, что Виктор Степанович по-прежнему остается в любимчиках у президента и через некоторое время займет положение, достойное своего имени.

Еще несколько шагов по комнате… Михаил Юрьевич подошел к зеркалу и тяжело вздохнул… Обвисающие щеки, дающие небольшое сходство с бульдогом. Темные мешки под глазами. Складки на шее. «А Белолыцин, хотя и на двадцать лет старше, выглядит огурчиком в сравнении со мной!» Нужен, нужен эликсир молодости! Ой как нужен! Полцарства за эликсир! Все рекламное время на каналах за эликсир! Нет, не все… Половину рекламного времени за эликсир… «Почему я много думаю об этом? Наверное, такое случается со всеми, кто научился зарабатывать, но при этом ему перевалило за сорок. Вот и мне сейчас за сорок… Для министра я молодой, но с точки зрения средней продолжительности жизни человека пора бы задуматься о вечном. Прожить бы еще лет семьдесят… ведь несправедливо… Денег у меня хватит на пятьдесят жизней, а то и больше, но природа отвела только одну. Вообще в этом мире все как-то несправедливо устроено. Всем отведено примерно по одинаковому отрезку. А надо бы так, чтоб продолжительность жизни у каждого человека была прямо пропорциональна его накоплениям. Не умеешь зарабатывать – подыхай. Умеешь – живи столько, на сколько хватит денег. Куда же ты смотришь, Господи!? Христос ожил и вознесся… А что Он такого сделал? Толпу пятью хлебами накормил… Хлебами… Я вон полторы тысячи рабочих мест организовал, и все жрут не хлеб, а кое-что получше. Неужели я не заслужил того, чтобы воскреснуть после смерти или непрерывно прожить лет так… двести. Кстати, насчет Христа… Я вроде бы как рок-оперу заказал. А на хрена? Да… Кажется, Апоков убедил, что под Новый год такая рок-опера необходима. А почему необходима? Уже забыл… Денег отмыть хочет на производстве – это понятно. Но зачем же посредством рок-оперы? У нас же ни одна собака ни писать не умеет, ни музыку сочинять. Опять мутит воду этот Апоков…»

В непростых раздумьях Леснер вышел на балкон. Перед его взором открылась панорама живописного озера Селигер. Внизу, среди резных домиков арендованного культурно-оздоровительного комплекса передвигались человеческие фигурки. По большей части это были сотрудники компании «Видео Унтерменшн», но, кроме них, заселились персоны из других организаций, приглашенные на трехдневный корпоратив. Апартаменты Леснера располагались довольно высоко, на четвертом этаже, но узнать можно было каждого из тех, кто более или менее примелькался в организации. Вон идет Кирилл Лехат. Этого походка выдавала за километр. Бодрая, оптимистичная походка, образцово-показательная не только для молодых сотрудников, но и для опытных редакторш. Лехат прекрасно знал об этом и, кроме дефилирования по коридорам и кабинетам, не делал ничего. На невежливые вопросы типа: «зачем он так много ходит», строго отвечал, что не любит просиживать штаны, а привык двигаться вперед. Помимо «Видео Унтерменшн», он числился в штатах еще нескольких компаний, базировавшихся в Останкино, кроме того, зарегистрировал две своих. Природная моторность и выносливость Лехата позволяли ему три-четыре раза в день появляться во всех необходимых местах. Тем самым у сотрудников создавалось впечатление о его постоянном присутствии. О нем много говорили, всегда интересовались его мнением. С этими наработками Лехат продвинулся к следующему этапу медийного затусовывания, когда без него не начинались важные заседания. Замаячил на горизонте самый важный этап, этап резкого исчезновения и отключения мобильного телефона. Но тут Лехата подвели эмоции. Он взялся продюсировать. Сам. Пренебрегая возможностью подставить кого-нибудь другого. Организовал телешоу с участием своей жены в качестве ведущей, и, естественно, провалился. Таким образом, несколько лет, равно как и несколько тысяч витков хождения, намотанных на карьерное веретено, вылетели в трубу. А теперь приходилось почти все

нарабатывать заново. Леснер с любопытством наблюдал с балкона, как Лехат то появляется, то исчезает, осваивая толерантное хождение по открытой местности. «Молодец, Кирюша, за две минуты попался мне на глаза четыре раза. А если перестанешь бабу слушать, то, может, и получится из тебя что-нибудь…» Следующие двое, на кого обратил внимание Леснер, были продюсер Атанесянц и режиссер Гулмасянц. Почему двое? Да потому что действовали они и перемещались в пространстве в неразрывной связке. Идеально дополняя друг друга, как ведущий и ведомый образцового военно-воздушного истребительного полка. Гулмасянц был из тех, кого на зоне попросту называли бы вором-крысятником, однако в вежливой телевизионной среде таким дают определение «своеобразный». Опытный, убеленный сединами Атанесянц по жизни его прикрывал. Организовав компанию «Медиа-паркер», они даже и не планировали ни съемок, ни работы над сценариями. Объектом их интереса была только та наличность, которая хранилась в сумках, портфелях и карманах посетителей офиса, а также собственного младшего персонала. За длинным столом переговоров представительный Атанесянц увлекал заказчика монологом о возможностях своей компании, в то время как Гулмасянц, в совершенстве овладевший ремеслом щипача, исследовал портфель гостя. Проверялись также сумки нанимавшихся на работу – тех, что велись на объявления, расклеенные в ГИТИСе, ВГИКе и Суриковском училище: «Продюсерская компания «Медиа-паркер» принимает на работу режиссеров, сценаристов, операторов и художников. Стаж работы по специальности не обязателен. Нам нужны все!»

«Ладно, пусть потусуются… Такие только на пользу нашим отдыхающим, – подумал Леснер, после того как неразрывная парочка исчезла из поля зрения, завернув в дискотечное помещение. – А вот этого типа я не хочу…»

 

На этот раз речь шла о господине Барбуа, который, потягиваясь, вышел из домика под номером восемь. Игорь Иосифович Барбуа был известен как успешный фрилансер и мастер входить в доверие высоких фигур. Одно время Барбуа позиционировал себя как руководитель студии компьютерной анимации и загадочно поднялся, так и не создав ни одного мультфильма. Причину феномена Барбуа выяснили позже. Оказалось, что это своеобразная узаконенная разновидность киднеппинга. Игорь Иосифович знакомился с детьми богатых родителей, то есть с раздолбаями подросткового возраста, заводил с ними дружбу, затем заинтересовывал и обрабатывал клиента таким образом, чтобы просьба на инвестицию очередной задумки исходила как бы от самого подростка. Иной отец своего ребенка не скупился, радуясь, что родное чадо наконец-то займется делом, а не наркотой. А в это время Барбуа уже подыскивал следующий источник доходов. Говорят, что таким образом он развел обладателя режиссерского «Оскара», очаровав его внебрачного сына, который мечтал пойти по стопам отца. Но после этой операции у Барбуа появились проблемы со здоровьем. Он располнел, и, кроме того, прогрессировала базедова болезнь. Становясь все более похожим на Надежду Константиновну Крупскую, Барбуа распугивал предпринимателей, отчего пришлось носить темные очки. А такие очки, как известно, мешают их обладателю выглядеть искренним. Сейчас же Леснер расценил его приезд на Селигер как одну из последних попыток крупно заработать, и, по непроверенным разведданным, объектом атаки должна была стать дочь Леснера, Катенька… «Кто ж его пригласил? – раздумывал Михаил Юрьевич, пока Барбуа потягивался, стоя на крыльце. – Наверное, Эзополь. Как-то вместе они в шахматы играли… Что же, придется опустить Эзополя. Заодно покажем, кто в доме хозяин. Эх! Всё как всегда! Хочется праздника, а понаехала шелупонь! Где приглашенная Гвинет Пэлтроу? Где Брэд Питт? Где хотя бы режиссер Бекмамбетов?»

Засунув оба указательных пальца в рот, Леснер свистнул, да так, что разом вздрогнули и застыли все отдыхающие.

– Эй, Кирюша! – Леснер с балкона обратился к Кириллу Лехату, который попался на глаза в пятый раз. – Скажи Барбуа, да, вон тому самому, что стоит возле восьмого домика… Скажи ему, чтоб собирал манатки и проваливал из пансионата. Даю ему полчаса. Стой, куда побежал?! Это не все. Зайди в шестой домик, разбуди Апокова и передай, чтоб на всех парах мчался ко мне. Стой! Куда опять побежал? Учись слушать до конца. Забежишь в одиннадцатый домик к начальнику охраны. Скажешь, чтоб подогнали к моему крыльцу «Тимошу». Но пусть сначала позвонит на мой мобильный. Я мобильник куда-то запропастил, найти не могу. Теперь все. Беги!

Леснер вернулся к себе в спальную комнату и через полминуты услышал КВНовские позывные своего мобильного. Оказалось, телефон лежал под подушкой. «А все-таки молодец Лехат. Догадался, что трубка важнее всего, и начал обход с одиннадцатого домика…» Еще через минуту зашел Апоков с помятым утренним лицом.

– Вызывал, Михаил Юрьевич?

– Кто? Я?

– Да, ты…

– Нет.

 

* * *

Воздух наполняли смешанные запахи сосновой смолы, можжевельника и травы завезенного канадского газона. Клавесин, спрятанный за стрижеными кустами барбариса воспроизводил нежную, звенящую, незатейливую мелодию. Двое молодых аниматоров в такт, не нарушая ритма, подталкивали сиденья качелей, оплетенных искусственной виноградной лозой. На качелях сидели и разговаривали Александр Буревич и Юрий Эзополь. Несмотря на давнее знакомство еще с институтского порога, обращались друг к другу они исключительно на «вы» и по имени-отчеству, подавая пример уважительного отношения для рядом стоящих сотрудников.

– Люблю осень, – вздыхал Буревич. – Ощущаешь себя прямо как в детстве, в далеком счастливом детстве. Разве что не хватает бегающих, маленьких, щебечущих сверстников… Беспорядочно наваленных кленовых листочков, шуршащих под маленькими ботиночками… А вместо этих ребят-аниматоров, которые сейчас нам помогают погрузиться в воспоминания, были мама и папа. И вот так же спокойно, без рывков, без больших амплитуд они меня раскачивали. Клавесина, правда, тогда не было, но его заменял радиоприемник. Давно-давно, еще в советские времена, папе удалось купить импортный приемник с большим диапазоном. И он всегда мог выйти на частоту, где транслировалась хорошая музыка.

– А у моих родителей был клавесин, – улыбнулся Эзополь. – На улицу они его, правда, никогда не выносили, но в квартире давали поиграть.

– И получалось?

– Нет, Александр Витальевич, не очень. И фортепиано не поддавалось, и скрипка не пошла… А вот в шахматы играл с детства неплохо, и с удовольствием. Отца обыгрывал, деда обыгрывал, соседа обыгрывал, а уж сверстников – само собой…

– По вам это видно, Юрий Михайлович, умеете думать на несколько шагов вперед. Приятно беседовать с таким человеком.

– И с вами приятно беседовать, Александр Витальевич. И не только на лирико-музыкальные темы…

Буревич внимательно посмотрел на Эзополя. Затем повернулся, обращаясь к молодым аниматорам, которые подталкивали сиденья.

– Вы вот что, ребята… Большое спасибо за моральную, так сказать, поддержку. Но нам с Юрием Михайловичем хотелось бы остаться вдвоем. Так что идите погуляйте, а мы пока сами как-нибудь покачаемся.

Молодые люди ушли. Еще некоторое время Буревич с Эзополем раскачивались сами. Но на этот раз с одинаковой амплитудой не получалось. Поэтому качели пришлось остановить, чтобы спокойно продолжить начатый разговор. По молчаливому согласию обращались друг к другу опять же на «вы», подчеркивая серьезность обсуждаемой темы.

– Как вы думаете, Юрий Михайлович, эти аниматоры, которые сейчас ушли, гусинские люди или так, сами по себе? – поинтересовался Буревич.

– Здесь, на Селигере, на корпоративном отдыхе «Видео Унтерменшн», не может быть людей «самих по себе», – уверенно проговорил Эзополь. – Если не ваши и не мои люди, то значит, чьи-то. Тем более что эти парни сами вызвались нас покачать. Думаю, что с большой вероятностью это все-таки люди Алексея Гусина. Он сейчас всех спецов по анимации и компьютерной графике под себя прибирает… Не спрашивайте меня, как я получил эту информацию, но, представьте, целыми днями и ночами экспериментирует с орнаментами рамочек. Орет на своих спецов, психует… Каждый день кого-то выгоняет, потом ищет новых. Возможно, что эти двое были как раз из новеньких. Обратили внимание, Александр Витальевич, как ловко они нас раскачивали в такт, чтобы наши головы находились как раз на одном уровне и мы могли бы вести диалог? А качели – вещь убаюкивающая, оттого диалог мог бы получиться излишне откровенным для посторонних ушей. Это Гусину-то и надо…

– А вон с тем, что за клавесином сидит, что будем делать?

– Тот, что за клавесином сидит, точно мой.

– Умны вы, Юрий Михайлович.

– К сожалению, не очень. Вон, Полянскому дал себя «прокинуть» на двести баксов. Столько говна про Бориса и Глеба пришлось перечитать, а нигде ни намека про «верное слово» через рамку. Опоздали мы, опоздали мы с действиями.

– За двести баксов обидно, конечно, – согласился Буревич. – Только не очень-то, Юрий Михайлович, я верю в эти скуфети, про которые вы мне рассказывали. Кстати, до сих пор умалчиваете, откуда у вас такая информация…

– Не спрашивайте меня об этом, Александр Витальевич. Тем более, легко догадаться, что у любых стен могут быть уши. И у леснеровских стен, и у апоковских… Кроме того, такие люди, как Александр Завенович Апоков, после дневного перенапряжения имеют привычку бормотать о своих делах во сне.

– Ого, – улыбнулся Буревич. – Далеко проникла… современная техника… Так вот, даже если все это и правда, и скуфеть действительно утверждает власть над славянами, то зачем вам, Юрий Михайлович, эта власть? Вы же не такой, вы же не политизированный человек! Для вас главное… деньги. А мне и тем более никакая власть не нужна. Я ее… просто-напросто я ее боюсь. Стоит ли нам обоим прикладывать усилия для разработки этой темы?

– Вам не нужна власть, мне не нужна власть, – сдержанно-сердито проговорил Эзополь, – а вот Гусину нужна, Апокову нужна. Вы что, хотите, чтобы желанная скуфеть у кого-нибудь из этих двоих оказалась? Да они нас в порошок сотрут! Пожалуй, я все-таки выгоню клавесинщика… Эй, милый друг! – Он крикнул сидящему за барбарисовыми кустами. – Подойди сюда… Вот тебе триста баксов, и отправляйся куда-нибудь в бар. Мы с Александром Витальевичем сами поиграем.

Клавесинщик ушел. Установилась относительная тишина. Со стороны озера доносились весельные всплески и натужный хохот отдыхающих сотрудниц. По заасфальтированным тропинкам прыгали чирикающие воробьи. Обрывки разговора двух охранников, выводящих леснеровский «Харлей» из гаража… Буревич притих, готовясь услышать что-то очень важное.

– Поймите, Александр Витальевич. – Эзополь закатил глаза, как он обычно делал, выстраивая в систему собственные умозаключения. – Я и сам-то не очень верю в полную серьезность тех доводов, которые мне удалось подслушать… пардон… услышать… Имею в виду скуфети. Но жизнь и, как вы говорите, шахматная практика научили меня думать немножко вперед, а значит, организовывать своевременную профилактику. Допустим, что все это домыслы, бред и чушь… Но не лишним ли будет перестраховаться и попытаться ликвидировать угрозу, даже если она виртуальна? Полиция Израиля, например, оцепляет место и расстреливает брошенную дамскую сумочку, не зная, заложена в ней фугасная взрывчатка или нет. Так почему бы и нам с вами, Александр Витальевич, не поступить аналогичным образом? Представить, что владимировская скуфеть – реальная психологическая сила, и попробовать как-нибудь обезопасить себя, перехватив ее чертежи. А там уже решим, что со всем этим делать. На сегодняшний день мне известно, что Леснер этим вопросом не интересуется. Он считает, что его власть абсолютно незыблема, и теперь озадачен только поиском эликсира жизни. Что же касается скуфетей, то больше всего материалов по этому вопросу из Историко-архивного института увел Гусин. Но материалы его, по всей видимости, не обладают большой ценностью, иначе он бы так не психовал. Основные чертежи, судя по всему, у Апокова. Кстати, не спрашивали, зачем он с собой в пансионат такой огромный крест привез?

– Не спрашивал, но слышал, что для каких-то съемок… Тем более он собирался к Новому году готовить рок-оперу…

– Хм… Рок-опера… – опять задумался Эзополь. – Ладно, посмотрим… Так вот, у Апокова, когда он находится в ясной памяти, мы ничего не сможем выведать ни под каким соусом. Надавить тоже не сможем – слишком весомая фигура. Но существует одно «но»… В нашей компании работает некто господин Афанасьеу, который в свое время собственноручно по заданию Апокова уворовал чертежи главной скуфети. И, надо полагать, успел сделать копии. Во всяком случае, так поступил бы на его месте любой здравомыслящий человек. Я смотрел записи в амбарных книгах Полянского и сейчас понимаю, когда мог произойти актуализированный диалог Апокова и Афанасьеу, после чего могло последовать задание. Это, скорее всего, случилось два года назад во время корпоративной вечеринки, когда Афанасьеу исполнял кубанский перепляс.

– Да, я помню этот его танец, – скривился Гуревич. – Почувствовал, букашка, чем зацепить…

– Так вот, – продолжал Эзополь, – Афанасьеу – фигура в общем-то мелкая. Заступаться за него по большому счету никто не станет. Тот же Апоков, если дело запахнет жареным, от него открестится, не моргнув. Так что я предлагаю не откладывать дело в долгий ящик, а заняться этим субъектом прямо сегодня, прямо сейчас. Тем более что Афанасьеу вместе со всеми здесь, на Селигере.

– Очевидно, что вы правы, Юрий Михайлович, – кивнул Буревич. – Только я все время думаю… Отчего же вы постоянно информируете меня о своих планах? Вводите в курс нешуточных дел… Я счастлив, конечно, что у нас сохранились уважительные отношения друг к другу… Высокая степень доверия… Однако не пойму… Зачем я все-таки вам нужен? Если скуфеть окажется в ваших руках, то зачем же вам с кем-то делить победу? Победу, которой я, кстати, совсем не заслуживаю и на которую не претендую…

– Ну, не будьте чересчур скромным, Александр Витальевич, – улыбнулся Эзополь. – Желание победить заложено в натуре каждого. И в вашей тоже. Я же хотел бы видеть в вашем лице прежде всего крепкого союзника, с которым готов преломить аппетитный пряник дивидендов, если таковой, конечно, добудем.

– Что же от меня требуется? – напрягся Буревич.

– Допросить Афанасьеу.

Предложение как будто повисло в воздухе. А вокруг стало еще тише. Смех, доносившийся со стороны озера, прекратился. Чирикающих воробьев, прыгавших на асфальтовой дорожке, сменили медлительные голуби. Стали подлетать вороны. Музыка, только что заигравшая в ближайшем баре, неожиданно оборвалась.

– Но ведь он же… но ведь он же ничего не скажет, – прошептал Буревич. – Афанасьеу сделал ставку на Апокова и теперь очень ему предан.

– Скажет, – уверенно проговорил Эзополь. – Самое главное заключается в том, как допросить… Человек, испытывая страх или чрезмерную боль, теряет контроль над своей волей. Он готов признаться даже в том, чего никогда не совершал, а уж в том, что действительно происходило, и подавно. Важно подвести его к правильной ниточке воспоминаний, заставив подключить периферийное сознание в абсолютном бреду. И тогда он выложит всю правду с указанием мельчайших деталей из увиденного когда-то. При этом он может звать маму или папу, вспомнить про мусорную кучу возле родного дома или самокат, который когда-то сломал. Отсекая всю эту шелуху, то есть давая возможность ее все-таки воспроизвести, но при этом отсекая, важно не профукать информацию, которая понадобится нам. Я думаю, что если даже Афанасьеу и не копировал чертежей скуфети, то он наверняка на них поглядел, а значит, правильные изображения отложились где-то в его подкорке. Конечно же, допрашивая, мы заведомо должны знать о клиенте как можно больше, но и тут, представьте себе, я не поленился, уважаемый Александр Витальевич. За последние несколько дней я прочитал не только все это говно про Бориса с Глебом, но также изучил подноготную господина Афанасьеу и с удовольствием укажу вам на его слабые места. Он комплексует из-за своего роста, панически боится собак, любит жену… Кстати, жена его тоже здесь, на Селигере, и также может оказаться полезной при допросе. Впрочем, зачем это я все вслух перечисляю… Вот вам перечень его слабых мест…

Эзополь достал из внутреннего кармана свернутый листок и передал его Буревичу.

– Мои сотрудники, – продолжал Эзополь, – доставили в пансионат необходимый реквизит, который будет полностью в вашем, Александр Витальевич, распоряжении. Имеется кожаный ремень с механикой, сдавливающий височные кости, иглы, так сказать, для «подноготной правды», герметичный шлем, в котором невозможно дышать, и еще ряд инструментов, с которыми вы на месте ознакомитесь. Все на ваш выбор. Работать будете в подвале вон того домика, что под номером два. Я его полностью арендовал. Привезли также крупного шестилетнего лабрадора со сложным нравом, поскольку, как я уже сказал, Афанасьеу боится собак. Разумеется, очень прошу, чтобы на теле нашего информатора никаких следов после допроса не оставалось. Тем более, я слышал, завтра он будет задействован у Апокова на съемках. С учетом всего этого, кстати, и подбирали реквизит.

– Но лабрадор… зачем же тогда лабрадор? – удивился Буревич.

– А для запугивания. Ни в коем случае не стоит допускать, чтобы лабрадор его покусал. Пес будет находиться на привязи. И длина цепочки рассчитана таким образом, чтобы пес едва-едва, но все-таки не дотягивался до привязанного к стулу Афанасьеу. Мне доложили, что наш клиент неоднократно высказывался на тему собак: дескать, место любой собаки в будке и на цепи. Что ж, наша собака тоже будет находиться в условной будке и привязана на цепи. Только в этой же «будке» будет сидеть и сам господин Афанасьеу.

Оба засмеялись. Эзополь – легко и непринужденно, довольный своей остроумной фразой. Буревич – несколько натужно.

– Допрос надо будет проводить форсированно, поскольку у нас совсем мало времени, и ни в коем случае нельзя опаздывать на вечерний концерт, который состоится в местном Доме культуры, – добавил Эзополь. – Туда же после допроса доставьте и Афанасьеу. Приведите в нормальное состояние нашатырем, ведром холодной воды и доставьте. Все сотрудники «Видео Унтерменшн» обязательно должны присутствовать на вечернем концерте. Так велел Михаил Юрьевич Леснер.

Дрожащими руками Буревич достал сигарету. Закурил. Хотя в обычной жизни не курил почти никогда, а держал сигареты на всякий случай. Например, если спросит закурить Леснер.

– Но почему… почему надо допрашивать обязательно Афанасьеу, а, скажем, не Полянского? Профессор Полянский в свое время наверняка видел чертежи владимировской скуфети. И они также… отложились у него в подсознании.

– Полянский не наш. Он может «настучать» в органы, – уверенно парировал Эзополь. – А сотрудник «Видео Унтерменшн» никогда в органы не сообщит. Побоится… Тем более такой сотрудник как Афанасьеу. Очень толерантный казак… Да что вы так побледнели, Александр Витальевич? Как будто испугались… Вам же ведь не впервой… если мне не изменяет память, вы уже один раз кого-то допрашивали… кажется, какого-то композитора…

– Композитор Войтинский другое дело! – закашлялся Буревич. – Он был интеллигентным человеком. Там все вышло просто и без явного нарушения закона. Его привязали перед монитором и включали один за другим выпуски наших телепередач, а потом сериал. Он в конце концов не выдержал и сломался… подписал один нужный документ на отказ от музыкальных прав. Меня даже в комнате не было, где все это происходило…

– Сами говорите, – Эзополь многозначительно поднял палец, – Войтинский был интеллигентным человеком. А вот Афанасьеу отнюдь нет. Его никаким телесериалом не проймешь. Они ему, наоборот, нравятся. Он их с женой каждый вечер смотрит. Так что, думаю, и на этот раз мы не ошиблись с методикой… О! Вот и музыка в баре заиграла! Молодцы, включились. Сейчас и в других барах поддержат… Я специально попросил везде музыку поставить погромче на весь день. Подвал, конечно, подвалом, но мало ли какие будут крики? Кто вас знает? – Он весело подмигнул Буревичу и хлопнул по плечу. – Вот, все. Пора действовать, Александр Витальевич. Клиента скоро приведут.

Музыка действительно звучала громко. В других «точках» начали заводить кто Болгарина, кто Бабкину, кто Орбакайте. Говорить становилось все труднее. Впору было повышать голос.

– Но почему я?! – закричал Буревич, выбрасывая сигарету. – Почему, Юрий Михайлович, вы всю эту… нервную работу поручаете мне? Я же не такой! Я совсем не такой! Я не подхожу! Почему бы вам все это не проделать самому? Вы же… мудрый, хладнокровный, рассудительный! Вы отличный шахматист. Для вас процесс проведения допроса уподобится своеобразной шахматной партии. У вас лучше получится! Или пригласите еще кого-нибудь… Например, Катю Гендель… она не откажется…

Эзополь поднял руку, сделав знак диск-жокею, которому было видно сидящих на качелях через окно. После чего музыка заиграла потише.

– Выбирать не из кого, Александр Витальевич. В тонкости нашего с вами дела посвящены только двое: вы и я. На вопрос, кто из нас с вами эффективнее допросит, есть однозначный ответ – вы. Потому что вы – популярный ведущий. В некотором смысле – знаковая фигура.

Он встал, постоял минуту, закатив глаза, потом улыбнулся и, расхаживая перед собеседником, опять заговорил, возбужденный от собственных умозаключений.

– В свое время я очень много раздумывал о профессии телеведущего и о той волшебной магии, которую заключает в себе это удивительное ремесло. Телеведущие – это посредники между кастой избранных, то есть властителями телевидения, и простым человеком. Умение этих людей проникать в оба пространства говорит об исключительном даровании, которое нельзя развить, но которым может наделить только природа и ее капризы, а если верить во Всевышнего, то сам Господь Бог. Рыба задыхается на воздухе. Корова, наоборот, захлебывается в океане. Ястребу парить только в небе, а кроту прорывать ходы только в земле. Кто-то мне возразит, напомнив, что существует отряд земноводных, особи которого спокойно пребывают в двух несовместимых средах обитания. Да, это можно отнести к капризам природы. Но, позвольте, земноводные – всего лишь увальни, отторгаемые обеими средами. И ползают они от пустынного берега в мокрую воду и обратно не потому, что им хорошо и там, и здесь, а потому, что их не хотят видеть ни здесь, ни там.

Телеведущий же – абсолютно желанное существо. Он может парить в небесах как птица, он бежит по полям, догоняя зайца, проникает в земные коры, приветствуя крыс и червей. Он плывет среди кальмаров, шутит с акулами. Он окукливается, мечет икру, гнездится. Телеведущий – лучший капитан дальнего плавания, самый передовой сталевар, самый выносливый космонавт и самый улыбчивый президент. Лучше рентгеновского аппарата видит человеческую душу и возможности. Дирижирует эмоциями, задавая по желанию то смех, то плач. И если говорить о такой деликатной категории, как допросы первой, второй и третьей степени сложности, то, вне сомнения, телеведущий – самый искусный и обаятельный палач. Джордано Бруно сожгли на костре, но он так и не отказался от своих воззрений. Стойкая Жанна д’Арк так и не признала своей вины. Зоя Космодемьянская не выдала своих боевых товарищей… но, поверьте, если бы их всех допрашивал Александр Буревич, то результат получился бы совершенно иным!

Телеведущий – вершитель, ради которого любой с радостью взойдет на плаху, вытянется под веревочной петлей, приветствуя палача. Помните, люди! Завидуйте! Меня повесил сам Озднер! Мне отрубил голову Андрей Палахов! Меня колесовал Дмитрий Ибров, и ассистировала Ксения Особчак!

– Ксения Особчак? Кто такая? – встрепенулся Буревич.

– О-о! Об этой девушке вы еще услышите! – засмеялся Эзополь. – Впрочем, я уловил в вашем голосе нотки ревности, профессиональной ревности. Хорошее чувство, Александр Витальевич. Есть ревность, значит, есть желание работать. Так чего же мы дожидаемся? Пойдемте! Музыку!

Эзополь сделал широкий жест рукой. Музыка в баре заиграла на полную громкость. Обнявшись, распугивая собравшихся ворон, они двинулись к домику под вторым номером.

 

* * *

– Ты что, совсем башку потерял, или только прикидываешься? Нет, вы посмотрите на него! Торчим на этом вонючем Селигере со вчерашнего вечера, а он даже не удосужился выяснить, кто в каком домике живет! Неужели тебе все равно, где болтаться: у домика Апокова, Леснера или у тифозного барака, где поселились редакторши?

– Почему у тифозного барака? Нет здесь тифозных баракоу (бараков). Здесь обустроено на еуропейском (европейском) уроуне (уровне), слауа бо’у (слава богу)…

– «Уроуне»… «бо’у», – передразнила Елена. – Между прочим, многих подташнивает от твоего «Г-умляута», чтоб ты знал. Если действительно хочешь выбиться в люди, то для начала найми логопеда, который избавит тебя от хуторского произношения некоторых букв. Святая правда, когда тебя слушаешь, создается впечатление, что находишься в кубанском свинарнике, а не на корпоративном отдыхе престижной организации… Вот, смотри. – Елена протянула мужу листок с вычерченной диспозицией. – Леснер разместился на четвертом этаже вот этого высокого дома под номером три, Апоков в шестом домике, Эзополь во втором, Буревич в девятом… Ой, как музыку громко врубили, при закрытых окнах, и то невозможно… Выбрали бы хоть что-нибудь одно, а то сразу и Бабкина, и Орбакайте, и черт-те что… В одиннадцатом домике охрана, в пятом ресторан, бильярдная… говорят, Леснер иногда в бильярд играет, так что следи… Лодочная станция работает до двадцати одного часа. Присмотрись, к какому человеку можно в лодку подсесть, и постарайся без «Г-умляута»… Так, в девятнадцать ноль-ноль в Доме культуры состоится концерт. Сказали, что явка для всех сотрудников обязательна… О-о! Смотрите, кто идет! Усатая крыса идет! Ондатра ползет прямо по направлению к нашему бунгало! Неужели к нам в гости? Смотри, смотри в окно! Эта сучка, эта мразь Катя Гендель, похоже, идет к нам в гости. С какой радостью я бы ей шкуру подпалила…

Супруги несколько секунд постояли у окна, а затем, быстренько осмотрев комнату, убрали кое-какие из вещей, лежавших не на своих местах.

Зазвенел колокольчик. Афанасьеу открыл дверь. В комнату вошла Катя Гендель.

– Ой, Катенька, милая, здравствуй! Как я рада тебя видеть! – Елена Афанасьеу подбежала к редакторше спецпрограмм и чмокнула ее в щечку. – Наконец-то в гости зашла. В Москве в гости к нам не заходишь, зовем-зовем – не заходишь, так хотя бы здесь, на Селигере… Располагайся, раздевайся… Саша, поухаживай за дамой, помоги шубу снять.

– Да нет, спасибо, я на минутку, да и холодно что-то… – Гендель не села на предложенный стул и еще сильнее закуталась в шубу. – Хорошо вы тут устроились. И обои со вкусом, и шкафчики новые, модные, хоть домой уноси… И сами такие посвежевшие, выглядите хорошо.

– На правильном отдыхе надо и выглядеть правильно, – хихикнула Елена. – Ну ты хоть присядь, а то стоишь, словно не своя…

– Да некогда сидеть, – улыбнулась Гендель. – Я, собственно, по делу, по поручению. Александр Витальевич Буревич попросил вас… вернее, попросил тебя, Саша, зайти во второй домик.

– Буревич? Сашку? – Елена сделала большие глаза. – Во второй домик? В домик Эзополя? А по какому делу?

– Мне не сказали, – протянула Гендель, осматривая рукав своей шубы. – Сказали, дело конфиденциальное… Короче, Буревич ждет Александра Афанасьеу во втором домике. Просил побыстрее. Прямо сейчас.

– А можно мы вместе, вдвоем придем? – Елена подбежала к мужу и взяла его под руку. – Вдвоем нам будет веселее, и Буревичу будет веселее…

– Нет. Он пока звал только одного Александра Афанасьеу, а тебя, Лена, попросил подождать, никуда не исчезать, вдруг и ты понадобишься. Ну я, пожалуй, пойду.

– Куда, Катенька, а кофейку? А печенья? Добрых вестников надо угощать, тем более таких, как Катя Гендель.

– Нет, ребята, я пойду.

Поправив воротник шубы, Гендель попрощалась с супругами и не спеша направилась к центральной части пансионата, рассеянно оглядывая окрестности, думая о чем-то своем.

– Так тебе и надо, сука! – радовалась Елена, глядя в окно на уходящую Катю Гендель. – Хоть и главная редакторша, фаворитка Апокова вроде бы как, а все равно – девочка на побегушках! Сашка, собирайся. Это шанс! Это шанс! Поверь моему политическому чутью, раз Буревич тебя ждет в домике Эзополя, то ты понадобился не только Буревичу, что само по себе немаловажно, но и Эзополю. Да сними ты этот черный пиджак! Ненавижу его. Бежевый костюм одень! Прикид должен быть стильным и современным, особенно когда идешь к такому человеку, как Буревич. И побыстрее, пожалуйста, у тебя на сборы всего несколько минут. Эх, мне бы с тобой пойти!.. Да вот эта сучка сказала, что пока не надо… Сама она это выдумала или действительно Буревич просил пока одного тебя?.. В общем так, если будут принципиально важные вопросы, скажи, что тебе надо посоветоваться с женой. Скажи, чтоб послали за мной. Настаивай… Я буду наготове. Чего в зеркало уставился? Бритый ты, бритый, красивый. Давай быстрее!

На самом же деле быстро собраться не получилось. Вкусовые разногласия и неожиданное упрямство самого Александра Афанасьеу чуть было не привели к семейной ссоре. С итальянскими ботинками на высоких каблуках оба согласились довольно быстро. Но выбор между галстуком и бабочкой существенно затянул время экипировки. Елена категорически настаивала на бабочке, Александр же был совершенно уверен в том, что костюму нужен галстук. Бабочка не придает солидности.

– О солидности заговорил! – чуть не кричала Елена. – Ты лучше за словами следи, когда с уважаемым человеком будешь разговаривать! Бабочка придает тот самый элемент внутренней раскованности и юмора, который в тебе заложен, вернее, должен быть заложен. Острить, конечно, не вздумай, потому как Буревич КВНовские шутки тырит гораздо лучше тебя, но не улыбаться не смей! А улыбке как раз лучше соответствует бабочка, а не галстук. Надо же, бабочки испугался, совок! Леснер вон в трусах иностранные делегации принимает. В шлепанцах к президенту ходил! Блеванул в присутствии венгерского посла. А ты бабочку стесняешься нацепить.

– Но я же не Леснер.

– А почему ты не Леснер?! Почему ты до сих пор не Леснер?! Почему ты идешь к Буревичу, а не он к тебе? Почему ты теряешь дар речи, когда к тебе обращается Апоков или Эзополь? Почему? Почему я до сих пор должна говорить комплименты этой вонючей крысе Кате Гендель, заводить семейные дружбы с Иквиной и Вранович вместо того, чтобы послать всех трех в чертову задницу? Ты даже с Гусиным не можешь справиться, хотя у нас на него целый чемодан компромата!

Елена бухнулась на стул и замолчала, в короткое свернутое время представляя, как оно все должно быть.

Черешневый сад. Гроздьями свисают огромные ягоды спелой черешни. Яблоневые и вишневые деревья, плоды у которых созревают несколько позже, обогащают цветовое многообразие белыми лепестками, еще не облетевшими в конце мая. Тут встречаются и персики, затаившие сюрпризы в тугих набухающих почках. Ровные ягодные площадочки, отделенные веерами пушистого папоротника. И его величество грецкий орех. Но в основном все-таки черешня. Темно-красная, сочная, нетронутая плодожоркой. Разгрызая тыквенные семечки, из сада выплывает Елена Малш в белом воздушном платье, в голубых босоножках и с полным ведром свежесобранной клубники. Она направляется к готическому особняку с розовыми колоннами и серебристыми фонтанами, журчащими у самого фасада. Четверо гвардейцев в драгунских костюмах, барашковых шапках и с автоматами Калашникова услужливо принимают ведро и помогают открыть парадную дверь. Звучит Моцарт. Длинная ковровая дорожка из натурального персидского ковролина ведет к почетному месту в глубине зала. Почетное место – это кресло-качалка, инкрустированное камешками агата и другими природными минералами. По правую руку от кресла в бежевом костюме и при бабочке – бывший муж, Александр Афанасьеу, с которым Елена всё же поддерживает дружеские отношения, по левую сторону – взрослые женатые сыновья. Ее фавориты разных времен Брэд Питт, Жерар Депардье, Брюс Уиллис и Кевин Костнер расположились немного сзади. А по обе стороны и на протяжении всей персидской дорожки выстроился весь руководящий состав «Видео Унтерменшн», бывшие соседи по лестничной площадке, соседи по гаражу и самые завистливые из институтских подруг.

 

Брэд Питт, обладающий эксклюзивным правом действующего фаворита, подбегает к Елене, делает пируэт и перехватывает у гвардейцев ведро с клубникой. Сопровождая Елену, шепчет ей на ухо: «У меня есть идея блокбастера, дорогая Элен. Есть деньги, есть Голливуд, есть «Парамаунт», нет только актрисы на главную роль и главного режиссера. И то, и другое я хочу предложить тебе». «А не много ли будет для меня одной? Справлюсь ли я?» – вздыхает Елена. «Справишься. Я не сомневаюсь, о Элен. Вчерашняя ночь показала, что ты способна на куда большее…» Оба рассмеялись. Наконец, Брэд усаживает Елену на кресло-качалку, обменивается рукопожатием с Афанасьеу и кинозвездами. (Никто из них не ревнует друг к другу.) Елена Малш щелкает пальчиками. Моцарта сменяет Шопен. Для большинства публики смена мелодии есть не что иное как приглашение к танцам. Но кое для кого это является командой. Так оно и есть. К Елене Алексеевне подбегают невестки.

– Как ваши детки, как мои внучатки?

– Хорошо, хорошо, мама Елена, – серебряными колокольчиками зазвенели невестки.

– Хорошая ли какашечка у наших младенцев?

– Какашечка хорошая, мама Елена, твердая, темно-коричневая…

– Слава Богу, – улыбается стоящий по правую руку Александр Афанасьеу.

– Слава Богу, – облегченно выдыхают сзади стоящие Брюс Уиллис, Кевин Костнер и Жерар Депардье.

– В общем так, надеваешь бабочку, – наконец проговорила Елена, – и больше со мною не споришь. Я сейчас задумалась, и мне привиделась картина нашего с тобой будущего. А это – верный знак. Я увидела тебя в окружении знаменитых актеров. Ты был с бабочкой и вот в этом бежевом костюме. Иди во второй домик и морально готовься к созданию альянса: мы с тобой, Буревич и Эзополь. Само собой, укрепляющийся альянс с Апоковым разрушать ни в коем случае нельзя. Еще неизвестно, кто кого из них сожрет и выше продвинется. Сам говорил, послушное кубанское теля у семи быков сосет… – Маток… у семи маток…– Хм. Маток… Какой же ты все-таки бабник, если так разобраться… Иди к Буревичу и делай все, что он тебе скажет!

 

* * *

Леснер долго и внимательно смотрел на Апокова, словно пытался понять, в каком месте гендиректорского черепа запрятана нужная информация. И все больше понимал, что сделать такое ему не по силам. Что скрывается за этим немного помятым невозмутимым лицом? О чем говорят хитрые глаза, прикрытые затемненными стеклами в титановой оправе? Что означает это дрожание колена правой ноги? Неуверенность? Вряд ли. Нечистая совесть? Отнюдь. То, чего нет, не может быть чистым или нечистым… а также голубым, зеленым или фиолетовым. Все равно что пытаться раскрасить воздух акварелью… Отчего же тогда колено дрожит?

– Ты чего ногой стучишь?

– В туалет хочу.

– Ну, сходи…

Апоков пошел в туалет. За эти десять минут его отсутствия надо было принимать решение. Да, Апоков – профессиональный предатель. Они оба это хорошо знали. Но предатель, в конце концов, должен понимать, что его предательство не должно выходить за рамки понимаемого предательства. Иначе о прощении не может быть и речи. Своровал – понимаемо. Настучал – милое дело. Самовольное двигание эфирной сетки… Что же, бывает и такая блажь, которую в принципе можно понять и простить… Но он, Михаил Леснер, так и не получил объяснений насчет цветастых орнаментов по периметру экрана, выступления в косоворотке на фоне церковных куполов, желания «пострадать» за всех, еще кое-чего и особенно шестиметрового деревянного креста, который привез на Селигер генеральный директор Российского канала. Конечно, по каждому случаю можно провести допрос с пристрастием. Но ведь он выкрутится, собака, наврет. А вопросов немало. Нет, слишком долго придется выяснять, а нет времени, да и лень. Говорят, что именно от этой самой лени Александр Македонский и разрубил гордиев узел.

Апоков вернулся.

– Ты зачем крест на Селигер привез?

– Для съемок видеоклипа.

«Не сомневался, что именно так он ответит, – подумал Леснер. – Нет, браток, не верю, как говорил… то ли Сталин, то ли Мейерхольд, то ли еще кто-то».

– Я тебя увольняю.

Апоков не поверил своим ушам.

– Я серьезно, – подтвердил Леснер. – Ты сейчас начнешь спрашивать, почему и за что. А я сам не знаю, за что. Знал бы, за что, – не уволил бы. Ты сейчас начнешь меня убеждать, что без тебя компания «Видео Унтерменшн» развалится. Вот тебе мой ответ: ну и хрен с ней, пусть разваливается. Надоела мне эта организация с дурацким названием, которое придумал один сумасшедший немец. Ты сейчас начнешь мне доказывать, что я не найду достойного руководителя Российского канала. Отвечу. Найду. Овцу посажу! Лишь бы не мешала и не интриговала… Момент слишком ответственный… Я позавчера был в Кремле, и мне ясно дали понять, что перед самым Новым годом старый президент уйдет и посадят другого. Кого, уже известно… Попросили, чтобы никто из телевизионщиков не рыпался и никаких инициатив не предпринимал. Так что все спорные выпуски закрываем. Твою рок-оперу тоже.

– Как же так?! – чуть не закричал Апоков. – Работа над рок-оперой идет вовсю! Столько средств потрачено! Столько души вложено…

Леснер осклабился.

Апоков замолчал. И закусил губу, мысленно укоряя себя за такую детскую несдержанность. Надо же так проколоться!

– О душе заговорил, рачительный ты наш. Завтра же напишешь «по собственному желанию»…

– Нет.

– Тогда я тебя уволю приказом. Причину для увольнения мне выискивать неохота, поэтому так и напишу: «Уволен благодаря моему звериному чутью». Хочешь, поспорим, что так и напишу в министерском приказе?

– Верю…

– Вот, поэтому сам напишешь заявление… Но ты не расстраивайся, Саша. Я знаю, что такое настоящая дружба. Ценю. Половину основных средств «Видео Унтерменшн» я переведу на твое предприятие. Даже известно, что это будет за предприятие и чем оно будет заниматься. В народе активно возрастает потребность в стосерийных и двухсотсерийных телесериалах на сопливые темы. Опросы показали, что толстожопые домохозяйки от них просто балдеют. А они – наша социальная опора. Наш передовой контингент и электорат. Подготовленных режиссеров и сценаристов для такого дела, сам понимаешь, вовсе не потребуется. Обойдемся нашими ублюдками из «Видео Унтерменшн» и теми, кого они приведут. Чем хуже, тем лучше. Это даже не я придумал. – Леснер закатил глаза. – Это сверху… Пожалуйста, внимательнее работай с кадрами, а то до меня дошли слухи, что ты в последнее время расслабился и начал допускать до своего тела «яйцеголовых». Богом, судьбою и решением некоторых уважаемых людей России предначертан особый путь. Путь сырьевой, большой нефтегазодобывающей компании. Сам понимаешь, в этой связи и телевидение и кинематограф должны полностью соответствовать… Название для твоей организации, Саша, уже придумано. «Апоков-Медиа»! Нравится? Да ладно тебе сопеть… По глазам твоим, через темные очки твои вижу, что нравится. Офисные помещения и съемочные ангары уже арендованы. Узнаешь, какой метраж – ахнешь! А расположено все это хозяйство на Волгоградском проспекте, и я сейчас объясню, почему арендовали именно там. В этом году муниципалы всех шлюх прогнали с Тверской. И они почему-то дружно начали скапливаться на Волгоградском проспекте. Представляешь, какое кадровое подспорье! Готовые актрисы под боком! На любой вкус и цвет. И не только актрисы. Редакторский состав освежишь. А об остальных мелочах по ходу дела договорим. Мне пора идти, а то у меня скоро дневная прогулка на мотоцикле. Ну, как тебе твое увольнение? Лады? Не слышу, Александр Завенович…

Апокова было не узнать. Тихим-тихим, не своим голосом он произнес: «Лады».

– А насчет креста, Миша, – так же тихо добавил поверженный гендиректор. – Не возражаешь, если я завтра с ним клип отсниму? Мне всего-то здесь нужно на Селигере несколько планов.

– Да как я могу возражать?! – рассмеялся Леснер. – Это твое личное, творческое дело. Я вот тоже сегодня в местном ДК на сцене выступлю.

– С кем?

– Один.

– Как? Ты? Один?

– Да, один. А почему бы и нет? Только сразу предупреждаю: устраивайся на галерке. Возле самой двери для выхода.

Друзья поцеловались, обнялись и, спустившись по лестничным ступенькам, вышли на воздух.

– Фу-у ты, как музыка громко играет, – поморщился Леснер. – Я, конечно, люблю Болгарина и Орбакайте, но нельзя же так по ушам ездить… О, привет, Игорек! Ты куда собрался? С чемоданом, смотрю…

– Да уезжаю я, Михаил Юрьевич, – улыбнулся подошедший Игорь Барбуа.

– Куда уезжаешь? Зачем? Отдых, можно сказать, в самом разгаре… Или тебе здесь не нравится?

– Нравится, Михаил Юрьевич. Да вот, срочное дело. Позвонили. Попросили приехать. Американцы, видите ли, заинтересовались моим проектом. Хоть и суббота, и погода для ноября хорошая, но дела – прежде всего.

– А что за проект, если не секрет? – прищурился Леснер.

– Не секрет. Какие могут быть от вас секреты, Михаил Юрьевич! Глобальный проект. Мочу в космос запускать будем.

– Мочу? В космос? – подключился Апоков. – А каким образом? Зачем?

– Идея проста, как и все гениальное, – щелкнул пальцами Барбуа. – Но не дешевая в осуществлении. Моча – это тот продукт жизнедеятельности, с которым не жалко расставаться любому человеку. И в то же время она несет достаточно много биологической информации. Моча заливается в маленькие капсулы. Эти капсулы, много-много капсул, размещаются в модуле космической ракеты с мощным ракетоносителем, таким, который способен вывести модуль с околоземной орбиты и направить в открытый космос. Направление, которое выбрано, – созвездие Альфа-Центавра. Именно там, по предположению астрофизиков, с наибольшей вероятностью существуют цивилизованные миры. Примерно в 280-ти миллионах километров от Земли модуль взрывается, и капсулы продолжают следовать в безвоздушном пространстве, разлетаясь в рамках заданного телесного угла. Ну, а дальше как кому повезет. Если ваша капсула попадет на планету с цивилизованными существами, то, изучив вашу мочу, они получат полную информацию о вас, и вы станете первым землянином, известным на этой планете. Это в своем роде шанс стать… бессмертным в Галактике.

Произнеся слово «бессмертным», Барбуа внимательно посмотрел Леснеру в глаза.

– Ну и почем это удовольствие? – поинтересовался Леснер.

– Запуск одной капсулы, вмещающей 10 грамм мочи, обходится в 15 тысяч долларов. А всего капсул в модуле будет около 150 тысяч. Хотите увеличить вероятность вашего попадания в список вечности – заказывайте несколько капсул. Спешите, желающие уже есть. Их количество будет только расти.

– А откуда ракету будут запускать? С Байконура?

– Нет, с космодрома Трайхос в штате Алабама. Я же говорю, НАСА заинтересовалось этим проектом…

– Вот видишь, Александр Завенович. – Леснер повернулся к Апокову. – Зря ты в моем номере в туалет сходил. Не дотерпел. А то бы сейчас нассал господину Барбуа в баночку, а тот сразу передал бы американцам.

– Да, поспешил я, поспешил, – согласился Апоков. – Может, подождешь, Игорек, до вечера? К вечеру накопится…

Барбуа опять внимательно посмотрел в глаза Леснеру, но, с сожалением вспомнив приказ «в полчаса убраться из пансионата», тяжело вздохнул и, переложив чемодан в другую руку, произнес: «Нет, извините, но я все-таки поеду. Спешу». «Какой же толерантный, исполнительный малый, – подумал Леснер, глядя ему вслед. – Может быть, оставить его? Вернуть? Впрочем, нет. Доченьку мою, Катеньку, он точно на десяток капсул раскрутит».

– Что это за дикие крики? Мне не послышалось?

– Я тоже слышал, – подтвердил Апоков. – Да мало ли кто кричит? Народ отрывается, отдыхает. Вон, слышишь? Собачий лай со стороны Эзополевского домика. Юрий Михайлович на старости лет животных полюбил. Собаку в пансионат привез.

В это время двое охранников подкатили к крыльцу леснеровский «Харлей». Сбоку шел Кирилл Лехат и что-то втолковывал охранникам.

– Слушай, Лехат, – окликнул его Леснер. – Что-то я тебя слишком часто вижу сегодня. Надоел. Исчезни, пожалуйста, и больше мне на глаза не попадайся.

– На концерт приходить, Михаил Юрьевич?

– На концерт приходи.

– Так вот, Александр Завенович, вернемся к нашему основному разговору. – Леснер облокотился на сиденье мотоцикла. – Позиция гендиректора «Апоков-Медиа» через пару лет будет котироваться куда выше, чем позиция главы Российского канала. Так что обижаться тебе не на что. По большому счету ты ничего не потерял. Сразу после Нового года мы посадим на канал нашего проверенного человека, и он, ничтоже сумняшеся, будет размещать все говно, которое ты произведешь на Волгоградском проспекте. Разумеется, экономика должна быть прозрачной. Для меня прозрачной, для меня… А потом, когда вся эта порнография с «Апоков-Медиа» закончится… Ты меня слушаешь или нет? Куда ты смотришь?

Апоков действительно смотрел мимо Леснера, хотя и слушал его внимательно. Размахивая известной черной папкой, попинывая пустую жестяную банку из-под пива, к ним приближался режиссер Роман Руденко.

– Ты его пригласил на Селигер? – пробурчал Леснер.

– Я.

– Сразу чувствую не своего человека. Какая-то черная аура…

Увидев, что взгляды основных бонз организации обращены прямо на него, Руденко оставил банку в покое, подошел и вежливо поздоровался. Апоков и Леснер сдержанно поздоровались в ответ.

– Вот, Михаил Юрьевич, – Апоков осторожно взял Романа за локоть. – Роман Руденко. Мой друг. Один из самых талантливых режиссеров, которые когда-либо работали в нашей организации. Вы, наверное, помните этого человека?

– Конечно, помню, – кивнул Леснер. – На приеме у меня в кабинете сушеную воблу ел.

– Вот так, значит, – улыбнулся Апоков. – Это он может, это он может. Эксцентричный режиссер. А в настоящее время вместе с Сергеем Садовниковым готовит новогоднюю программу для нашего канала, а именно: работает над рок-оперой «Иисус Христос».

– Вот, значит, как? – Леснер зацокал языком. – Над таким серьезным проектом работаете? Ну что же, повезло, повезло. Иисус Христос – это вам не шутка. Это вам не буревичевская передача и не гусинские сазаны на двух с половиной крылах. Это работа, достойная матерых, профессионально подготовленных людей. Поздравляю. Много уже написали?

– Я не пишу. Пишет Садовников, – ответил Роман. – Я только читаю.

– Ну и много… прочитал?

– Страниц примерно восемь.

– Хорошо написано?

– Высше.

– Но все-таки восемь страниц к середине ноября маловато, маловато. Надо же еще и ставить… Поторапливайтесь, ребята. Это очень нужная работа. Без нее мы никак. Если вам кого-нибудь надо в помощь, вы только скажите. Мы с Александром Завеновичем в кандалах приведем. А то слишком много праздношатающихся в организации развелось. В такой ответственный период простаивать никто не должен.

– Это верно, – Апоков поддержал Леснера. – Хотите, я вам девочку на побегушках в подручные прикреплю? Скажем, Таню Вранович или Галю Иквину. А вы их задействуйте. Вплоть до того, что за сигаретами будут бегать…

– Нет… Лучше Гусина Алексея, – предложил Роман.

Немного подумав, Апоков с Леснером переглянулись.

– А почему бы и нет? – пожал плечами Леснер. – Чем он там у нас занимается? Херней какой-нибудь, как всегда?

– Херней, херней, – закивал Апоков.

– Вот. Считайте, что Гусин Алексей Владимирович в вашем распоряжении. Когда и куда его прислать?

– Прямо сегодня. В бунгало под номером 24. Ровно в шесть, – строго потребовал Роман.

– Сегодня в шесть? – удивился Леснер. – В семь часов вроде как концерт в местном Доме Культуры…

– А нам не до концертов, Михаил Юрьевич. Сами говорите, середина ноября, а написано мало. Надо спешить. Работа очень важная.

Роман перестал размахивать папкой, повернулся и почти по-военному зашагал в направлении бара, где громко играла музыка.

– Что ты все на него смотришь? – Леснер зашипел на Апокова, который не отводил взгляда от Руденко. – Не видишь, что издевается, собака… И вообще не понимаю, какого хрена ты этих двух уродов сюда пригласил?

– Гусина послать к ним в помощь?

– Пошли, пошли… Ладно, не помню, на чем мы остановились… Потом вспомню. А сейчас у меня прогулка. Я поехал. Крепись!

Леснер похлопал Апокова по щеке. Затем уселся на сиденье «Харлея». Мгновенно завел мотор. И, не особенно разбирая, где газоны, а где дорожки, помчался к выходу из пансионата.

 

* * *

Уже начинало темнеть, когда Роман, слегка подвыпивший, вернулся в бунгало под номером 24, куда их поселили вместе с Садовниковым. Сергей сидел за столом среди разбросанных бумаг. На углу стола, с карандашом, заложенным на нужной странице, лежал томик Евангелия.

– Как дела, писатель?

– Потихоньку…

– На вот, лучше пивка выпей. – Роман поставил на стол две бутылки «Гиннеса». – Напрасно ты весь день дома сидишь. Погода хорошая, во всяком случае, для ноября… Озеро красивое. Я даже на лодке покатался. Все злачные места обошел. За территорию пансионата выходил… В общем-то неплохое место для отдыха, если б еще музыку потише транслировали… А так много чего повидал, кое-кого встретил…

– Ну и что ты повидал? Кого встретил?

Сергей откупорил бутылку, развернулся на стуле и отхлебнул из горлышка.

– Всех, кого надо, встретил. – Роман достал из пакета еще одну бутылку, открутил пробку, уселся на другой стул и тоже стал пить. – Во-первых, встретил твоего учителя, профессора Полянского, с которым ты меня вчера наконец познакомил.

– Как он?

– Как-как… Уехал Полянский. Я его утром с вещевой сумкой у самого выхода застал. Выгнали старика. Он вчера вечером… Я не понимаю, шило у него в заднице, что ли? Организовал культурно-просветительское мероприятие. Лекцию для местной публики… В общем, сделал историко-краеведческий экскурс по окрестностям озера Селигер. Оказывается, на этом месте примерно тысячу лет назад князь Владимир организовал что-то вроде лепрозория. Сюда прокаженных свозили со всей Руси. До сих пор сохранились развалины часовни, которую Владимир специально для них отстроил. Это примерно в километре отсюда. Представляешь, какой «пиар» для пансионата? И кто его только за язык тянул? Вот. А утром, значит, в его номер пришел какой-то клерк из «Видео Унтерменшн» с двумя охранниками, приказал собрать вещи и убраться из пансионата в течение часа. На вопросы Полянского: «почему так?» и «имеете ли вы право?» этот педрила ответил, что Марк Соломонович Полянский теперь является «нежелательной фигурой для организации», а по второму вопросу, насчет права, ответ был простым: «имеем». Вот так-то, браток. Полянский хотел зайти к нам в бунгало, с тобой попрощаться, но я ему сказал, что ты дрыхнешь. Решили не будить.

– Тьфу ты, черт! – Сергей взял со стола сигарету. – Могли бы и разбудить… Он уже уехал?

– Еще утром уехал, я же тебе сказал.

– Хм… Даже не поговорили… Какие еще новости?

Вместо ответа Руденко взял со стола пару листков с черновыми записями.

– На чем остановился?

– «Иисус предсказывает отречение Петра».

– О-о! Уже далеко продвинулся, далеко… – как-то не по-доброму улыбался Роман, рассматривая черновики. – «С тобою я, доколь не сгину, душою, помыслом и телом! Пусть даже все тебя покинут, я этого никогда не сделаю…» Это у тебя апостол Петр говорит?

– Да.

– А вот, я так понимаю, ему отвечает Болгарин… «Так знай, еще до утренних петухов ты трижды от меня отречешься». Речитатив…

– Роман, прекрати издеваться. Мне и так плохо.

– Я не издеваюсь. Я констатирую… – Роман взял со стола еще один листок, зачитал. – «Иисус умывает ноги ученикам». А вот эту главу ты писал вообще зря. Можешь даже и не показывать редактуре. Болгарин никому ноги мыть не согласится. Разве только Алле Борисовне… И вообще давай сворачивай всю эту работу! Двести процентов даю, что никакой рок-оперы не состоится. Дурят нас. За нос водят! Я сегодня днем встретил Апокова с Леснером, немножко поговорил с ними и все понял.

– Они что, так прямо и сказали сворачивать работу? – Сергей тяжело вздохнул.

– Нет, конечно. Наоборот, просили ускориться. Спрашивали, не надо ли чем помочь? Представляешь? Сережа, поверь мне, я эту породу очень хорошо знаю. Я знаю, каким образом и при каких обстоятельствах они заказывают реальную работу, если она им действительно нужна! А тут… помощь предложили! Картинно переживали, засранцы, что мы с тобой медленно продвигаемся… Разумеется, в ответ я попросил помощи. Попросил в помощники знаешь кого? Алексея Гусина с его опытом и редакторским талантом.

– Зачем?

Руденко посмотрел на часы.

– Сейчас узнаешь, зачем. Они обещали прислать его ровно в шесть. А сейчас уже без двух минут… он пунктуальный…

В это время, как по заказу, раздался стук в дверь.

– Не заперто, входите! – крикнул Роман.

Дверь открылась. На пороге стоял улыбающийся Алексей Гусин.

– Здравствуйте, господа! – весело произнес он. – Мне тут сказали, что есть проблемы.

– Есть проблемы…

– Вызывали?

– Вызывали.

– Могу ли чем-нибудь помочь?

– Нет, не можешь. Пошел вон.

Казалось, что Гусин на секунду растерялся.

– Пошел вон отсюда! – Роман повторил свою просьбу.

– Как скажете. – Гусин еще раз улыбнулся. Вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.

Затем примерно в течение пяти минут ни Роман, ни Сергей не говорили ничего. Прикончили пиво, выкурили по сигарете.

– Тебе не кажется, – наконец сказал Сергей, – что мы становимся похожими на них?

– Кажется, – согласился Роман. – А куда мы денемся? Это вполне естественно. Неестественным было бы продолжать работу над рок-оперой в таких условиях. Неужто ты жалеешь, что я сейчас выгнал этого толерантного шакала?

– Да нет, не жалею. Стоит того… Только… что касается рок-оперы, ты сам не очень-то последователен… То говоришь, пиши. То не пиши…

– Да! Теперь говорю – не пиши! Потому что это пустое… Так, слушай дальше, я тебе еще не все новости пересказал. Я выходил за территорию пансионата. Тут недалеко, примерно в трехстах метрах от забора, есть небольшой холм. На этом холме идет подготовительная работа к съемкам. Место оцеплено, как полагается в таких случаях. Но я встретил знакомого оператора, и он меня провел. Теперь о том, что я увидел. Холм и подножие холма разбиты на участки. На участках осветительная аппаратура, немного бутафории, синее полотно для кея. Строительных работ почти никаких, по-видимому, рассчитывают на компьютерную графику. Но на каждом участке стоит табличка, означающая сцену, которая, по всей видимости, будет сниматься. Да… Общее название этого холма «Голгофа».

– Та-ак…

– Теперь слушай названия сцен… «Ученики моют ноги Мессии». Обрати внимание, не «Мессия умывает ноги ученикам», как в Евангелии, а наоборот – «ученики моют ноги Мессии». Далее слушай, «Народ Иудеи насыщает Мессию хлебами и рыбой», каково, а? Далее. «Отречение от Петра»… «от Петра», «Мессия допрашивает Пилата», «Мессия зазывает торговцев в храм»… и так далее, все в том же духе.

– Ты что, смеешься?!

– Нет, не смеюсь. Я пересказываю то, что видел. Оператор мне сказал, что завтра здесь будет сниматься клип.

– С Болгариным?! – воскликнул Сергей.

– В том-то и дело, что не с ним! Болгарина на Селигере нет и не будет. Я уточнял. В роли Мессии завтра снимается кто-то другой. И я почти на сто процентов уверен, что это будет Александр Завенович Апоков.

Сергей уронил голову на стол и стал ржать.

– Исходя из наших умозаключений и догадок, – совершенно серьезно продолжал Руденко, – исходя из того, что я теперь знаю об Александре Завеновиче, исходя из повсеместной рекламной кампании влияния, которое проводит телевидение под общим названием: «Бери от жизни все!», берусь утверждать, что новый Мессия, Мессия второго пришествия должен быть успешным продвинутым человеком, настоящим Победителем, а не таким уступчивым, как Иисус Христос. Новый Мессия для современной молодежи будет более понятен, а, следовательно, приемлем. Ему должны мыть ноги, а не он кому-то! Его должен кормить народ, а не наоборот. Он должен допрашивать Пилата, а не Пилат Мессию! Вот это и есть формула Александра Апокова, которую он наверняка предъявит накануне прихода третьего тысячелетия. Я полагаю… я почти уверен, что сценарий новогоднего выпуска должен быть таковым: сначала показывается рок-опера, которую ты сейчас пишешь, где Болгарин естественным образом девальвирует своего героя Иисуса Христа. И удар этот направлен прежде всего по лагерю верующих. Хотя от этой части акции Апоков может и отказаться. Я почувствовал по разговору. Затем следует клип по сценарию «Анти-Евангелие», который завтра будут снимать. Ну и закончится все обращением к российскому народу, с которым выступит Александр Завенович, обрамленный владимировской скуфетью. Обрати внимание, форму клипа для «Анти-Евангелия» он выбрал неспроста. Попсово, доходчиво, без зауми! Марию-Магдалину, поди, какая-нибудь телка будет играть в короткой юбке с ногами от ушей… Так, значит… А первого января двухтысячного года проснувшийся еще не протрезвевший народ дружно встанет под знамена нового диктатора, который будет учить правильной жизни. Все у него продумано и готово! Но вот только об одном позаботились небеса – владимировской скуфети не досталось этой собаке!

Сергей давно уже прекратил смеяться и в который раз задумался над тем, сумасшедшие они с Романом или нет. Вся эта теория о влиянии скуфети на славянское население время от времени начинала казаться ему художественной мистикой, полным бредом, но, с другой стороны, факты, которые все время всплывали и от которых невозможно было отвертеться, доказывали обратное. Да, факты – упрямая вещь.

– Но какая выдержка у этого Апокова, я тебе скажу! – искренне восхищался Роман. – Я сегодня вот этой папкой у него перед самым носом махал. И представляешь, даже ни единый мускул на лице не дрогнул… Не кинулся выхватывать… даже не попросил подержать. То ли присутствия Леснера постеснялся… Скорее всего, похитрее задумал чего-нибудь. В общем прекращай писать и держи ухо востро, Садовников! Да, еще маленькая новость, которая на фоне всего может показаться мелочью. Ты, наверно, помнишь, как я рассказывал про некую лучезарную девушку Полину, которая, подвернув ногу, сидела у моего подъезда, и я помог ей дойти. Так вот, эту самую Полину я сегодня возле лодочной станции встретил.

– Да ты что?!

– Так-то! Теперь уже нет сомнений, что девушка является сотрудницей синдиката, как мы с тобой и предполагали. Я к ней подошел ради спортивного интереса, попробовал заговорить, но она, как ты, наверное, догадываешься, сделала вид, что меня не знает…

В это время раздался стук в дверь.

– Войдите! Не заперто! – крикнул Роман. – Но если это опять ты, Гусь, то пошел вон!

Вошел охранник с маленьким милицейским автоматом марки «Кедр». Ошарашенный Сергей вскочил. Роман машинально потянулся было к внутреннему карману куртки, но тут же, закусив губу, убрал руку. Вспомнил, что его «Вальтер» находится в дорожной сумке, на самом дне.

Охранник ухмыльнулся, довольный произведенным эффектом, несколькими взглядами осмотрел комнату, потом уставился на кроссовки стоящих перед ним Руденко и Садовникова, скривился, после чего произнес:

– Собирайтесь.

– Куда, если не секрет? – через силу улыбнулся Роман.

– Как куда? – удивился охранник. – На концерт. В Дом Культуры. Уже без десяти семь.

Сергей и Роман переглянулись. Роман нервно хохотнул.

– А вы кто? Посыльный-нарочный? Распространяете пригласительные билеты?

Охранник сдвинул брови, пытаясь как-то увязать полученный инструктаж с заданными вопросами, которые только что прозвучали.

– Да и вообще говоря, – мягко проговорил осмелевший Сергей, – нам некогда. У нас много очень важной работы. Так что мы, скорее всего, не пойдем. Спасибо огромное за приглашение… Но, сами понимаете, срочная работа.

– Пансионат – место для отдыха, а не для работы, – пробасил охранник. – Объявление видели?

– Видели, и что?

– Написано, что явка для всех сотрудников «Видео Унтерменшн» обязательна.

– А мы еще не сотрудники «Видео Унтерменшн».

– Значит, вам еще полезнее будет. Во всяком случае, у нас инструктаж, в какие домики заходить и кого поднимать.

– А если мы все-таки откажемся идти? Силой доставите? – осклабился Роман.

– Нет, у нас инструктаж. Силу не применять, но доставить.

Роман с Сергеем переглянулись.

– Ладно, – закивал Роман. – Мы идем. Выйдите, пожалуйста. Будем готовы через три минуты. Я, может быть, хочу фрак надеть.

Охранник вышел.

Роман бросился к дорожной сумке, быстренько распотрошил ее, достал «Вальтер», проверил обойму, убрал пистолет во внутренний карман куртки.

– Голос этого мордоворота тебе ничего не напоминает?

– А что он мне должен напоминать? – пожал плечами Сергей.

– Голос вроде похож на тот, что предлагал нам тамбовскую картошку…

– Не могу вспомнить… Может, ты излишне себя заводишь?

– Может быть…

Они вышли на улицу. Оказывается, охранников, что пришли по их честь, было двое. Еще двое таких же вытаскивали из соседнего бунгало пьяного мужчину. Местный Дом Культуры располагался совсем недалеко. Было видно, как к его входу стекался народ со всех концов пансионата. В основном это была наряженная улыбчивая расфуфыренная публика. Но были и такие, которым приходилось помогать дойти…

 

Глава 25 Концерт в Доме культуры

Дом культуры, который располагался на территории пансионата, был воздвигнут очень давно, в конце 50-х. Он являл собой типичный пример смешения двух архитектурных стилей: римско-сталинского с его монументальной имперской торжественностью и хрущевского с демократической панибратской простотой. Очевидно, что архитектор, которому приходилось работать в период смены общественных формаций, проявил чрезвычайную осмотрительность, пытаясь угодить сразу десяти начальникам, да еще неуверенно сидящим в своих креслах. В результате он угодил всем, кроме, очевидно, себя, потому как втайне являлся поклонником Гауди и Шехтеля и, говорят, спился сразу после того, как здание было сдано в эксплуатацию. Дом культуры на Селигере за всю свою историю выполнял много функций. Он использовался в качестве базы для заседаний областного профсоюзного актива, театрального помещения для заезжей труппы Рыбинского драматического театра, военкомата, временного больничного изолятора, зала суда, но все это происходило до того, как территория пансионата была превращена в зону элитарного отдыха. Теперь же на сцене этого противоречивого строения все чаще выступали эстрадные исполнители, приглашенные из Москвы, спортмены-кикбоксеры и различные команды питерских стриптизерш.

Внешне Дом культуры выглядел так: четыре толстенные колонны, как бы удерживающие нависающий античный фронтон с изображением виноградных гроздьев и герба Советского Союза. Вход в фойе в виде арки. Далее – само фойе с раздевалкой и комнатами для администраторов по периметру. Два туалета. Дверь, ведущая в зал, почему-то единственная, что, возможно, было спроектировано с учетом экономии ставок для билетерш. По стенам фойе развешаны фотографии когда-то выступавших здесь артистов, видных партийных работников и военных, вымпелы, грамоты, мемориальная доска. Несколько игровых автоматов. Ну а сам театральный конференц-зал представлял из себя вытянутую коробку с зарешеченными окнами, закрытыми бордовыми шторами из плотного бархата. Из того же материала занавес. По бокам от сцены, как и положено, несколько софитов. И очень простые люстры, нависающие над головой. Сама сцена довольно узкая, но глубокая. При этом акустические параметры не позволяли работать без микрофонов. Вот, собственно, и все. Обычный такой, областного значения ДК.

Руденко и Садовников вошли в зал последними. Не обнаружив свободных кресел, нашли два стула и уселись возле самой двери. То, что зал может оказаться заполненным под завязку, легко было предположить. Слух о том, что будет выступать сам Леснер, быстро прокатился по пансионату, так что помимо зрителей, приводимых под конвоем, было много шикарно разодетых сотрудников компании, стремящихся попасть на первые ряды, чтобы лишний раз засветить свои лица перед всемогущим человеком. Однако Сергей с удивлением обнаружил, что такие люди, как Буревич, Эзополь и Апоков, оказались почему-то на галерке, причем сидели не вместе. Этому же удивился и Роман. Бонзам, если б они того пожелали, место на первом ряду, конечно же, уступили бы. Из всей «верхушки» только один Гусин на первом ряду…

– Вон, посмотри, – шепнул Роман, толкнув Сергея локтем.

По левую сторону от Буревича сидел Александр Афанасьеу в нарядной бежевой рубашке и при бабочке, но почему-то с мокрыми волосами и очень бледным уставшим лицом. Буревич нежно, по-дружески положив руку на вздрагивающие плечи казака, что-то шептал ему на ухо, иногда оборачивался и обращался к Эзополю, который сидел через несколько кресел по другую сторону. Поскольку голос у ведущего был хорошо поставлен, некоторые фразы на расстоянии можно было разобрать.

– Юрий Михайлович, у нас тут с Александром Павловичем Афанасьеу появилась идея отдать его на курсы изобразительного искусства. Он, оказывается, обладает редким свойством: хорошо запоминает изображение с одного взгляда, но никак не может воплотить на бумаге. Не умеет рисовать.

Эзополь, ничего не ответив, кивнул. Видно было, что он чем-то недоволен. Буревич опять повернулся к Афанасьеу.

– Согласны, Александр Павлович? Я вам подыщу хорошего педагога.

При слове «педагог» Афанасьеу опять вздрогнул, но в знак согласия закивал.

– Где же его жена, Елена? – шепотом поинтересовался Сергей.

– Вон, на первом ряду, рядом с Гусиным.

– Разделение обязанностей?

– Вероятно.

Апоков, сидевший на галерке, но в отдалении от Буревича и Эзополя, нагнулся и повернул голову, видимо, желая разобрать содержание диалогов сквозь устойчивый зрительский гул, но в это время в зале как раз погас свет. Аплодисменты. Потом тишина. И вот зазвучали фанфары, вспыхнули софиты. Под выкрики присутствующих шести сотен человек на сцену вышел Михаил Юрьевич Леснер. В кроссовках, в футболке и спортивных штанах.

– Ми-ха-ил! Юрье-вич! – скандировали участники корпоративного праздника, сотрудники и гости «Видео Унтерменшн».

– Ми-ха-ил! Юрье-вич!

Сидящие на первом ряду Кирилл Лехат, Галина Иквина, Таня Вранович, Елена Афанасьеу, Алексей Гусин вдруг, не сговариваясь, встали, предлагая таким действием подняться и другим. Зал встал.

– Ми-ха-ил! Юрье-вич!

– А вы почему сидите?

Роман с Сергеем разом обернулись. Вопрос исходил от охранника, стоявшего в дверях.

– Пошел в задницу! Понял? – огрызнулся Роман.

– Я тебя запомню.

– Запомни…

– Зря ты так, – прошептал Сергей. – Можно было бы и встать. Стоит ли нарываться на неприятности по пустому?

– Наверное, не стоит. Но это уже, кажется, выше моих сил…

В это время Леснер, оглядев расфуфыренный напомаженный зал, ухмыльнулся, сказал: «Спасибо!» и жестом предложил всем собравшимся опуститься в кресла. Взял микрофон.

– Сегодня весь вечер на сцене выступаю без ансам-бля! Ну-ка! Продолжили фразу!

Сидящие в зале хором, дружно завершили расхожий каламбур.

– Правильно! Молодцы! Поскольку, я вижу, в зале собрались образованные люди, то сразу начну с викторин. Все мы любим викторины. Они развивают общий кругозор от Ахматовой до правильного держания базара на рамсах, позволяют общаться и с бабами, и с интеллигенцией, учат ставить на место пылящих бакланов вплоть до симфонического оркестра и не дешевить, когда тебя пытаются обуть конъюнктурные шаромыжники и залетные фраера, а также отличать авторитетную партитуру от голимого вымысла. Как-то в молодости в следственном изоляторе мой напарник сказал: «Мишаня, ментовское дознание – это чисто разводная викторина, а чисто свобода – это умный ответ на вопрос». С тех пор викторина стала для меня понятием. Того же и вам желаю. У меня вопрос к залу: все жить хотят?

– Все! – дружно отреагировал зал.

– Долго?

– Долго!

– Я так и знал. А поскольку каждый из вас хочет жить долго, то свою викторину я решил посвятить долгожительству-у!

Последнее слово он протянул на манер футбольного комментатора, объявляющего фамилию игрока, забившего гол. Как и подобает в таких случаях, зал поддержал эмоцию дружным ревом, переходящим в бурные аплодисменты. Остановив ликование и потребовав тишины, Леснер достал из заднего кармана тренировочных штанов свернутую салфетку. Развернул ее и зачитал первый вопрос.

– Кто из перечисленных мною зверей живет дольше всех? Ворона, черепаха или конь? За правильный ответ приз – полторы тысячи баксов, за неправильный – полторы взимается. По-моему, справедливо… Ну?! Не вижу поднятых рук. Гусь? Да! Я к тебе обращаюсь. Не верти головой. Ворон считал? Черепах ел? На коне ездил? Вот. Теперь отвечай, кто из них дольше живет.

– Черепаха, если ее в молодости не съедят, – немного подумав, произнес сидящий на первом ряду Алексей Гусин.

– Молодец. Правильно. Считай, что полторы штуки из твоих долгов я простил.

– Каких долгов, Михаил Юрьевич? – Гусин побледнел.

– А таких! Кто на моих монтажных станциях халтурит и не отчитывается? Пушкин? Завтра же покажешь весь черный баланс и копии рамочек, которые ты нарендерил для Апокова. Я правду говорю, Завеныч? – крикнул Леснер, обращаясь к галерке через весь зал.

Сидящий на последнем ряду Апоков кивнул: «Правда». Гусин еще больше побледнел. «Сдал, армяшка». Услышав про рамки, Руденко и Садовников переглянулись. Роман улыбнулся и погладил черную папку с солнышком: «Видимо, и Михаил Юрьевич тоже в теме».

– Завтра же покажешь баланс, Гусь, если хочешь остаться в долгожителях, – продолжал Леснер. – Теперь перейдем ко второму вопросу. Кто из перечисленных мною людей жил дольше всех? Александр Македонский, Иисус Христос, Сергей Есенин. Не вижу поднятых рук. Лехат! Не закрывай морду руками! Я же тебя предупреждал: не попадайся мне больше на глаза. А коль уж попался, то отвечай.

– Сергей Есенин жил дольше всех, 34 года, – уверенно отрапортовал Лехат. – Христос – 33, Македонский – 32. Есенин повесился, Христа распяли, Македонский умер от малярии.

– Ох ты какой умный! – осклабился Леснер. – Хочешь сказать, что Есенин протянул дольше Христа?

– Да.

– И никто из них потом не воскресал? Ну-ка вспомни.

После паузы зал разразился аплодисментами и криками: «Браво!»

– Смертию смерть поправ! Или, может быть, ты в святое воскресение не веришь? Давай полторы тысячи баксов, богохульник!

– У меня только тысяча с собой, Михаил Юрьевич, – смутился Лехат, доставая портмоне.

– А ты у Гуся займи.

Под всеобщий хохот, а затем аплодисменты, Кирилл Лехат занял 500 долларов у Гусина, передал деньги ведущему и, улыбаясь, поклонился залу, демонстрируя выдержку. Да. Проигрывать надо уметь. Сел.

– Буревич, зараза! Ты чего там на галерке спрятался? Поднимай зад! Сейчас будешь на третий вопрос отвечать.

– Я сдаюсь, Михаил Юрьевич! – ни секунды не мешкая, прокричал Буревич. – Вот, возьмите полторы! Девушка, передайте, пожалуйста, деньги ведущему… Вон туда вперед, на сцену…

– Тьфу ты! – сплюнул Леснер. – Юра! Эзополь! Давай хоть ты на третий вопрос… Не срывай мне викторину. Сколько лет продержится этот Дом культуры? Сто лет. Двадцать лет. Пять лет. Меньше года…

– Пять лет, – ничуть не колеблясь, ответил Эзополь.

При этом очень удивился. Именно ему было поручено составить проект реконструкции зоны отдыха на Селигере. И, следовательно, только он и мог принимать решения по застройкам и по сносу.

– Михаил Юрьевич, предлагаю поспорить не на полторы, а на сто пятьдесят штук. Пять лет ждать все-таки…

– Хорошо! Сто пятьдесят! Все слышали?

– Все!

«Толку-то, – подумал Сергей. – Тоже мне, свидетели. Через пять лет никого из этих клерков в компании не останется…»

– По рукам! А сейчас – вокальная пауза.

Леснер достал из того же заднего кармана трико алый пионерский галстук. Расправил, повязал.

– Любимая песня моего детства. Детства, которое я провел в «Текстильщиках» на улице Юных Ленинцев. Подпевать всем! Эй, в звукобудке! Включай минус!

Музыка заиграла. По крайней мере половина собравшихся помнила слова этой песни с детства, и поэтому поддержка удалась.

– Стоя! Стоя! – кричал Леснер. – Не одному же мне перед вами стоять! Салютуем!

Зал встал.

– Давай встанем, умоляю тебя, – шепнул Роману Садовников, – а то мы уже это… совсем как бы вне игры…

Послушавшись своего товарища, Роман встал. Зал продолжал:

– А вы почему не подпеваете? – строго спросил охранник.

– А ты сам почему не подпеваешь, скотина?

– Рома, не горячись!

И все же драке на галерке состояться не было суждено. Минутой раньше четверо охранников пробежали по периметру зала и облили шторы какой-то жидкостью из пластиковых бачков. Запахло бензином. В тот момент, когда Руденко уже был готов сцепиться с охранником, делавшим замечания, Леснер достал из кармана зажигалку «Зиппо», включил ее, швырнул на ближайшую штору, а сам удалился за кулисы. Безымянный архитектор Дома культуры, поклонник Гауди и Шехтеля, в своем проекте все же предусмотрел «черный выход», куда устремился Михаил Юрьевич Леснер и еще несколько «посвященных» с бачками. Остальные же шесть сотен человек публики дружно ломанулись к единственному официальному выходу, совершенно не задумываясь о правилах эвакуации во время пожара.

Выбежав в фойе, пространство которого уже начал заполнять едкий дым, Руденко и Садовников уткнулись в парадную арочную дверь, которая была заперта наглухо. Большого труда стоило вернуться обратно в фойе, преодолевая растущее давление от наваливающихся тел. Трансляция музыкального минуса песни о юных пионерах по-прежнему продолжалась, но теперь ее заглушили крики столпившихся людей. Кое у кого уже обгорела одежда. Самые сообразительные безуспешно пытались запустить в дело просроченные огнетушители, сорвав их со стены. В это время гудящий огонь, охвативший уже весь зрительный зал, быстро нагревал тонкие, легкоплавящиеся стенки помещения фойе, на которых висели вымпелы. Но наконец кто-то догадался, что надо делать, и в огромные боковые окна полетели стулья, запело стекло, народ стал выбираться на улицу. Вылезая из окна, Руденко оттолкнул незнакомого клерка, который в обстановке всеобщей суматохи вдруг уцепился за папку и чуть было не вырвал у него из рук. Спрыгнув с подоконника, Роман передал папку Сергею, который оказался ловче и уже стоял на траве. Затем учтиво помог вылезти нескольким кричащим дамам и пошел к главному выходу, двери которого, как оказалось, уже вынесли. На улицу выбегали последние спасавшиеся от пожара. А Дом культуры на Селигере, благополучно простоявший почти полвека, исправно заканчивал свое существование, весь объятый пламенем, освещавшим вечернее ноябрьское небо с кое-где проступающими звездами и бледной, пока еще не набравшей яркости луной. Шифер трещал. Лопалась известка. Пахло горелой резиной и пластмассами.

Несколько минут спустя к входу, как и полагается, подкатил милицейский «Газик», машина с пожарной командой и «скорая помощь». Пока пожарные раскатывали шланги, подключали воду и советовались, с какой стороны приступать к бесполезной операции по тушению, Михаил Леснер, подошедший к главному входу, покуривая сигаретку, объяснял положение дел капитану милиции:

– Да. Я пожег. Ну и что? Тебе что, жалко? Это же не твое здание, а мое. Я выкупил эту территорию, так что решаю свои проблемы как считаю нужным. Если документы на торговую сделку хочешь проверить, обратись к моему референту и не воняй. А лучше бы ехали отсюда, ребята. Без вас разберемся. Кто вас звал? А их кто звал?

Он указал на пожарных, к которым сразу же и обратился:

– Езжайте домой, ребята! Езжайте. И без вас прекрасно догорит. Если вам нужны дипломы за мужество, то я напечатаю, а денег за амортизацию вашего допотопного барахла не дам. Я, может, проверку хотел устроить своим компаньонам. Огонь, вода и медные трубы! Огонь сегодня. Вода – завтра. А медные трубы… как-нибудь потом…

Дальше последовало обращение к сотрудникам «скорой помощи»:

– К вам, ребята, это пока не относится. Пока не уезжайте… Что там у нас?

Молодой менеджер подскочил с листочком наскоро собранных данных.

– Вот… Таня Вранович обожгла волосы…

– Ничего, отрастут, – невозмутимо парировал Леснер. – Впрочем… выдайте ей пятьсот баксов в качестве компенсации.

– Она просила девятьсот девяносто.

– Супермаркет, блин! Хорошо, семьсот! И ни доллара больше. Кто там еще?

– Кирилл Лехат ударился головой о люстру…

– Как же он ударился? По спинкам кресел бежал, что ли? Ничего. Ему полезно. Будет знать в следующий раз, как на первые ряды садиться.

– Елена Афанасьеу. Обожгла внутреннюю часть бедра и разорвала платье. Просит за все про все три с половиной штуки…

Леснер присвистнул.

– За все про все? Нет. Сто двадцать баксов – вот цена ее бедрам. Впрочем, сам проверишь ее бедра. Пусть покажет. А за платье, так и быть, шестьсот накинь. Да, и вообще не забывай каждому объявлять устную благодарность за проявленное жизнелюбие во время пожара.

В то время, пока происходили все эти разбирательства с компенсациями за ущербы, Роман с Сергеем стояли чуть поодаль и смотрели на растущую толпу пострадавших. Как ни странно, возмущенных среди них не было, а наоборот, преобладал сдержанный офисный смех, сглаженно припоминались эпизоды эвакуации, вставлялись корпоративные шутки и даже комплименты в адрес организаторов этой акции. Постепенно те, что остались возле входа, около полусотни человек, образовали круг, в центре которого оказался Михаил Леснер, и устроили импровизированный хоровод. Догорающее здание с толстенными псевдоантичными колоннами, опаленные одежды танцующих, испорченные прически, выкрики и бликующее ночное небо, – все это создавало атмосферу древнего языческого праздника огнепоклонников с возможным принесением жертв. Лишь одна машина «скорой помощи» с растерявшимися санитарами выбивалась из общего стиля и, как бы поняв это, вскоре уехала. Леснер еще постоял немного в середине круга. Видно было, как он расчувствовался… Затем присел. Принял позу роденовского мыслителя. А потом опустил голову и закрыл лицо руками…

– Пойдем отсюда, – предложил Роман.

– Пойдем…

Развернувшись, два друга побрели по узкой асфальтовой дорожке.

– Что это за дерьмо?

– Это не дерьмо, – вздохнул Роман, глядя на темно-фиолетовые бликующие облака. – Это жизнь. Это реальная жизнь, которая проходит мимо. Мы просто не вписываемся в нее, и оттого все происходящее кажется нам сумасшествием. А возможно, дело обстоит так, что сумасшедшими являемся мы.

– Пусть так.

– Пусть так, я согласен. Они не понятны нам. Мы не понятны им. Но их – большинство и поэтому они уверены в своей правоте. Когда нас с тобой начнут принимать за «голубых», потому как мы часто прогуливаемся вместе, вот тогда у нас появится шанс вписаться в это общество. Мы станем понятными для общества. А что касается нашего с тобой дела… Сегодня я окончательно убедился, что Михаилу Юрьевичу Леснеру никакие рамочки не нужны. В противном случае он вел бы себя иначе. Не устраивал бы развлечений в стиле императора Нерона… Рамочки ведут к власти. А она у него уже есть. Вернее, он так считает. Скорее всего, он не в курсе возможностей скуфети и не хочет быть в курсе. Ему нужны стволовые клетки или что-нибудь в этом роде, какое-нибудь средство, продлевающее жизнь. Сегодня вечером я увидел искренность, предельную искренность человека, который имеет возможность быть искренним, поскольку в материальном плане достиг всего. Такой человек может быть озабочен только одной проблемой – увеличением продолжительности собственной жизни. Не обладая формулой бессмертия, а ею не обладает никто, он интуитивно ищет ее под давлением страха. Вспомни Калигулу, Чингисхана, Иосифа Сталина… Военные победы, захваченные города, многочисленные гаремы, охота на архаров, котлеты из соловьиных язычков… Все это у них было. На каком-то этапе людей подобного склада начинает интересовать только одна проблема: как продлить свою земную плотскую жизнь, поскольку все они являются атеистами и не верят в бессмертие души. Вот отсюда и такие неожиданные решения – уничтожить побольше людей, а вдруг их жизненная сила перейдет к тебе? Съесть печень молодого здорового парня… Пососать мозговую косточку юной девушки… Имея возможность, все они проделывают это. Вне сомнения. А не получив результата, опять же движимые страхом, начинают крушить все подряд, устраивать праздники вроде сегодняшнего… У новозеландских аборигенов восемнадцатого века считалось, что, сожрав неприятеля в буквальном смысле, ты приобретешь его боевые и интеллектуальные способности. Но ведь ни один физиолог не доказал обратного! И, следовательно, остановить современных последователей этих дикарей могут только мораль, культура и закон. А где они? Их нет.

– Не согласен, – возразил долго молчавший Сергей. – Есть. То, что Михаил Юрьевич сегодня все-таки не сжег людей, – это результат его внутренней культуры.

– Хм, пожалуй… Я бы добавил: не только культуры, но и интеллекта. С самого начала акции он понимал, что этим себя не спасет. Вот почему мы с тобой преспокойно возвращаемся в свое бунгало, а они танцуют возле останков несчастного дворца… Как бы там ни было, нам пора забыть про Михаила Юрьевича и переключить все внимание на Александра Завеновича.

– Интересно, Апоков ищет рецепты продления жизни?

– Думаю, что нет. Раз ему нужна скуфеть, значит, нужна власть. Это у него на первом месте. А коль скоро долгожительство для него не является приоритетным вопросом, то, возможно, он верит в бессмертие души. Но, Сергей, даже если оно так и есть, это не делает его безопасным. Полагаю, что князь Владимир Красно Солнышко, принявший христианство, не стал бы жрать печень или сердце мастера Звяги, чтобы возобладать столярным умением, как это сделал бы Сталин. А вот убить мастера как творца атрибута его власти… то, пожалуй бы, убил. Владимировская скуфеть если и должна оставаться, то в единственном экземпляре…

 

Глава 26 Княжеский пир

– Злато! Злато! – кричали воины и при этом дружно стучали по столу кулаками. Деревянные блюда с яствами и горшки с медами подскакивали в такт ударам. Красное вино выплескивалось из глиняных кувшинов, заливая расписные полотенца. Дубовый стол трещал под тяжестью полусотни дюжих кулаков.

– Хорошо! Будь по-вашему. Злато! – произнес князь, поднимаясь из-за стола. – Эй, челядь! Несите сюда золотые кубки для героев. Мои воины хотят из золота пить.

Княжеская прислуга, подхватив ключи, выбежала из трапезной и вернулась с множеством золотых кубков. В спешке наливалось из кувшинов белое панонское и красное греческое вино.

– За здоровье князя! – гремело над столом. И мигом осушались до краев наполненные золотые кубки, а деревянные и медные летели прочь.

Князь Владимир не без сожаления смотрел на все это безудержное веселье и кусал губы. «В который раз уже золотые кубки требуют. А после пира и половины не досчитаюсь. Эх, не боятся Христовой заповеди мои дружинники. Воруют. Знают, что потом покаяться можно, отмолить… Когда скуфеть была приторочена у меня к поясу, такие штучки не проходили. Жаль, что сейчас ею нельзя воспользоваться. Вон, два посла из Царьграда на другом конце стола… Глядят в оба. Неспроста посланы. Все потом архимандритам расскажут. Ладно, Христос с ними со всеми… Золото еще как-нибудь на войне добуду. Главное сейчас – дружину сохранить».

– Эй, Бокан! А ну, весели дорогих гостей!

Княжеский скоморох, который сидел в готовности, прижавшись к красному сапогу, вдруг лихо вскочил, взобрался на стол и, уворачиваясь так, чтобы не зацепить ни горшков, ни кувшинов, пошел вприсядку под хохот дружинников и заморских гостей.

– Молодец, Бокан! Жги, лупоглазый!

– А слыхали новость, гости дорогие, – как будто вспомнил князь, – мой шут жениться собрался!

На какое-то мгновение сидящие за столом притихли, ибо каждый сызмальства знал, что ни шутам, ни лицедеям жениться под смертной угрозой не положено. Но потом как бы спохватились. Ведь с приходом новой веры и справедливых законов Владимира не толпа, а православная церковь решала, что считать противным, а что – богоугодным шутовством. И возникшее поначалу молчание сменилось всплесками смеха, который затем перерос во всеобщий хохот.

– А ну, покажи суженую, Бокан! – кричали развеселившиеся участники застолья. – Приведи ее сюда!

Маленькая черноволосая служанка, что незаметно сидела, прижавшись ко второму сапогу князя, выскочила, ухватила руку своего возлюбленного и также оказалась на столе.

– Вот она, моя любоу `олубка! – представил ее Бокан.

– Ты когда говорить-то научишься? – усмехнулся князь. – А впрочем, бог с вами. Для того, чтобы детей плодить, вовсе не обязательно вещать, как греческий Цицерон. Здесь важна «любоу». Так уж и быть, благословляю!

Ай да Владимир! Ай да устроил представление! Невиданное дело на Руси! На столе баба танцует!

Пока Бокан на пару с невестой в лицах разыгрывали сценки из православного бытия, где, к немалому потрясению дружинников, жена охаживала веником да отчитывала мужа-подкаблучника, Владимир с тоской смотрел то на узкие окна княжеской трапезной, то на заморские подсвечники, украшающие белые стены. Вполглаза следил за лицедейством и всем, что творилось вокруг стола, вполуха выслушивал доклады преданных слуг, которые то и дело шныряли потихоньку, так, чтобы не отвлекать присутствующих. Главные же его мысли были о другом… Он всецело был поглощен двумя задачами, которые по важности для него превосходили все прочие государственные… Первая – разобраться раз и навсегда с Соловьем-разбойником, да так, чтобы тот и потомства не сумел оставить, вторая – найти мастера Звягу.

После того, как Торопов мятеж был подавлен, мастер куда-то исчез. В свою избу, как докладывали гонцы, ни разу не вернулся. А поскольку по жизни Звяга слыл бобылем и почти что отшельником, то не нашлось ни одного человека, который сумел бы в точности указать, в какие тот мог отправиться края. И тогда князь приказал всем тайным доброхотам, приказным людям и духовным служителям следить, где появится высокое художественное творение из дерева или из камня и тут же хватать умельца, тащить в темницу и со всей строгостью дознавать, кто был его учителем и не пересекались ли пути этого умельца с пропавшим мастером. Больше всего Владимир боялся появления еще одной скуфети княжеского образца. Да и не хотелось оставлять в свободном походе творца и свидетеля сокровенной работы, уничтожить которую он все еще не решался никак.

Вот так и сидел князь в раздумьях во главе пира и тосковал, не заметил, как к нему подошел маленький дьякон в черной рясе.

– Нашли Звягу, князь, – прошептал дьякон.

Владимир посмотрел на дьякона, узнал. Молодой, многообещающий. Не очень уж святой, но проверенный. Дьякон имел княжескую грамоту, с которой мог беспошлинно следовать в любой надел, проходить в любые дома и с пристрастием задавать вопросы всем добрым людям.

– Кого нашли? Не расслышал… – прищурился князь.

– Звягу.

– Звягу? Какого Звягу?

– Звягу мастера. Как тобой и было велено, – поклонился дьякон.

Князь Владимир наморщил лоб. Как бы задумался.

– Звягу мастера… Мною было велено?.. Хм… Что-то уже и не припомню. Где нашли?

– Отыскали на Суздальской земле. Плотничал. На речке Каменке часовню собирал.

– Ладно. Нашли так нашли. Каменка так Каменка, часовня так часовня. А где он сейчас?

– Здесь. Возле твоего терема.

– Возле терема… – опять задумался князь. – Не убежит?

– Нет.

– Что ж, раз уж нашли, ведите сюда. Не выгонять же. Голоден человек небось, с дороги…

Дьякон исчез, но вскоре опять появился в трапезной. За ним в сопровождении двух крепких монахов-звонарей вошел мастер Звяга. Невысокий, худой. В старой холщевой рубахе, в истоптанных сапогах. Из-под длинных седеющих волос, собранных обручем, приоткрывалось потемневшее от загара и копоти лицо и серые уставшие глаза.

– Низкий поклон тебе, князь, – произнес Звяга, когда его привели к Владимиру, и отвесил поклон.

– Не ожидал увидеть тебя здесь, в своем тереме, – улыбнулся Владимир. – Всякие гости у меня бывали. И воины, и заморские короли. Богатые купцы, латинские кардиналы, разбойники, а искусных мастеров за этим столом еще принимать не приходилось. Так что ты хорошо сделал, что решил нас проведать, очень хорошо…

Глаза мастера округлились после слов «решил нас проведать», но он не сказал ни слова. Князь же достал из-под полы мешочек с монетами и рубленым серебром и швырнул его дьякону. Тот, поймав мешочек, поклонился три раза и, пятясь, удалился вместе с монахами.

– Устал, поди? Проголодался после дальней дороги?

Звяга не ответил. Пожал плечами.

– Эй там, у дверей! – крикнул князь. – Еще один золотой кубок для дорогого гостя!

Затем обратился к сидящим поблизости двум богатырям.

– Добрыня! Путята! Раздвиньтесь, ребятки. Дайте место за столом великому мастеру. Пусть промеж вас посидит. Да следите, чтобы он ни в чем себе не отказывал: ни в вине, ни в пиве, ни в хмельных медах, ни в баранине! И еще. Чтобы не сбежал…

Жестом князь согнал танцующих со стола, разрешил войти гуслярам. А Звяга, сидя на лавке, зажатый с двух сторон огромными плечищами Добрыни и Путяты, отломил гусиное крылышко и пригубил из кубка.

– Что-то ты мало пьешь, – пробасил Добрыня. – Смотри, как надо пить за здоровье князя.

И одним махом влил в глотку содержимое своей посудины.

– И ешь тоже мало, – пробурчал Путята, отправляя в рот кусище баранины, которого Звяге хватило бы на добрых три дня.

– Ешь как следует!

– И пей как люди! Питие есть веселие на Руси, не так ли, князь?

Владимир одобрительно кивнул. В это время гусляры разом ударили по воловьим жилам своих инструментов и запели сказание о подвигах русских богатырей, чем вызвали ностальгическое состояние у сидящих за огромным столом. Пили и ели все так же много, но уже без выкриков и метания опустевших горшков. Говорили мало, а обменявшись глубокомысленными взглядами, опускали головы, вспоминая про стародавние походы и задумываясь о будущих во славу родной земли и великого князя Владимира Красно Солнышко. Пользуясь тем, что всеобщее внимание было направлено уже не к нему, а к размеренному монотонному пению гусляров, Владимир потихонечку вышел. Он не любил слушать все эти былины. Ни про Миколу Селяниновича с его непонятным плугом; ни про Святогора-богатыря, которого якобы не выдерживала мать сыра-земля, хотя тот всего-навсего провалился в болото; ни про Илью Муромца, поймавшего мерзопакостного Соловья только с двадцатого раза, да и то обманом, да и то с чужого совета, а потом Владимир выпустил мерзавца по собственной глупости… Ладно, с Соловушкой он разберется как-нибудь в другой раз… Сейчас же князь всецело предавался размышлениям, что ему делать с мастером Звягой, который, слава тебе Господи, отыскался и теперь столовался в трапезной, ожидая своей участи. Звяга вызывал симпатию у князя. Во-первых, своим смиренным видом и поведением, а во-вторых, великим умением мастерить. Такого хорошо было бы держать при себе да время от времени давать ему разные искусные поручения на зависть другим владыкам… А вдруг убежит? Или еще того хуже, какой-нибудь недруг, похитив, уведет его к себе? Ведь многим уже было известно, что главную великокняжескую скуфеть изготовил именно Звяга. Заковать его и спрятать? И следить, чтобы умелец не отказывал себе ни в чем, вплоть до рыбалки или хождения по грибы в кандалах. Некоторые князья таким образом и поступали с нужными мастерами. Но вот ведь незадача, сразу хуже начинали работать, подлецы, а то и отказывались совсем… И что за потребность у людей этой породы быть обязательно свободными как птицы? Чижику в клетке ведь ничто не угрожает, если здраво рассудить. А на воле – пожалуйста тебе: и беркуты, и совы, и куницы, шастающие по птичьим гнездам, и птицеловы, ставящие сетки и силки.

Выйдя из трапезной, князь спустился к чулану с маленькой железной дверцей, открыл замок с секретом, зажег свечку и подошел к сундуку, в котором была спрятана великокняжеская скуфеть. Поднял крышку сундука, развернул медвежью шкуру, в которой еще Тороп в первый раз доставил изделие пред ясны очи. Да! Хороша. Хороша скуфеть. Ничего не попишешь, чертовски хороша! Век бы не расставался с изделием, а втайне любовался бы до самой кончины. Может, так и сделать? Нынче же объявить людям, что скуфеть сжег, а на самом деле уничтожить ее только в преддверии самой смерти. А с другой стороны, как же можно почувствовать это преддверие? Случайная смерть, она всегда подстерегает, будь ты князь, будь ты холоп, будь ты отшельник, удалившийся в непроходимые дебри слушать людское безмолвие.

То, что скуфеть должна быть уничтожена еще при его жизни, Владимир теперь хорошо понимал. Видения из будущего над Селигеровом озером очень его удручали. Тот белесый дядька, что будет жить через тысячу лет и который назовет себя «Дважды Владимиром», как выясняется, тоже возобладает скуфетью. Так что же получается, Владимир Красно Солнышко окажется не в силах повлиять на ход истории, и богопротивная рамка все-таки проскользнет в будущее в насмешку над христианской религией, которую он утверждал на Руси с таким трудом? И благодаря кому проскользнет? Уж не Звяге ли? Князя Олега, прозванного Вещим, погубил его же конь, как ему и предсказывали… Услышав эту историю еще в отроческие годы, Владимир долгое время пребывал в уверенности, что от судьбы никуда не уйдешь. Но теперь ему захотелось воспротивиться судьбе, полагаясь на свой жизненный опыт и мудрость. Отбросить в сторону безволие, свойственное русским людям. Самому решать, а не ждать, пока небеса за тебя решат. Сначала хорошенько подумать, а затем решать. Вещий Олег сам виноват! Не надо было наступать на конский череп! Так и ему, Владимиру Красно Солнышко, не стоит поддаваться приступам малодушия, а сегодня же ночью отправить в лучший мир мастера Звягу. А завтра же днем собрать людей, позвать цареградских послов и сжечь скуфеть. Кто как не князь должен взять в свои руки будущее! Не малодушничать, как Вещий Олег! Не смотреть на звезды, не слушать волхвов, а решать! Человек сам творец собственного счастья с Божьей помощью. Счастья своего и счастья своих потомков. «Ради вас, праправнуки мои, и сына моего Позвизда, ради Тебя, Спаситель, я поступаю именно так, а не иначе. Не останется завтра ни Звяги, ни скуфети. И произойти все должно в такой очередности: сначала Звяга, а потом скуфеть. Решено».

Убрав рамочку обратно в сундук и заперев чулан, Владимир поднимался по ступенькам крутой подземной лестницы, думая теперь только о том, как бы безболезненно умертвить мастера Звягу. Мастера, который вызывал у него большое уважение. Отравить? Вскрыть вены? Не должен же такой славный человек умирать в муках. Общепринято, что легким способом расставания с белым светом считается обезглавливание. Раз – и все. Но такое окончание годится только для мятежников, потому как сам ритуал напоминает скотобойню, отчего и совершается прилюдно. Неуважительный ритуал. Цареградцы говорили, что если вскрыть вены, да в теплой воде, то обреченный вроде бы совсем не мучается, а как бы потихоньку засыпает. А если еще рядом гусляров приставить, чтобы музыка убаюкивала и ласкала слух… Хорошая мысль. Тихо и благородно. Время позднее. Может быть, уже отдать распоряжение нагревать котел с родниковой водой, приготовить травы и пряности, а Звяге сказать, что неплохо было бы помыться после дальней дороги? И не в обычной бане, чем и простого холопа не удивишь, а как римскому цезарю, как дорогому гостю…

– Горим, князь! Горим!

Только сейчас Владимир, прервавший размышления, почувствовал едкий запах дыма, который пошел уже вниз, и отчетливо услышал людской топот.

– Горим, князь! Беда! Соловей-разбойник с четырех сторон терем поджег!

Взбежав по лестнице и выбравшись на простор через потайной выход, Владимир увидел, что весь его терем со всех сторон объят пламенем. Сухие деревянные настилы и резные пристройки, окружавшие все белокаменное здание, уже догорали, а сама известковая основа, потемнев, трескалась и, казалось, только добавляла жару беснующемуся огню, который быстро поднимался к самой крыше, касаясь причудливо расписанных остроконечных наблюдательных башен. Вот уже занялась и крыша, опрометчиво сложенная из березовых досок, в мгновение образовав огромный факел, осветивший ночное небо. Высокое безоблачное небо с крупными звездами, какие всегда бывают над Киевом. Звезды, что по ночам придают городу сказочность и великорусскую красоту.

Будучи не в состоянии протиснуться через узкие окна трапезной, дружинники выломали единственную дверь и с большим трудом, выталкивая друг друга, выбирались наружу. Некоторые, схватив ушаты, бесполезно побежали к колодцу, чтобы принести воды и что-нибудь да как-нибудь затушить. Кто-то затаптывал в траве загоревшуюся накидку, шапку или соболий воротник, кто-то тащил за шиворот кашляющих от дыма цареградских послов и прочих заморских гостей.

В это время где-то вдали послышалось конское ржание, свист и дикий, до боли знакомый зловещий хохот с выкриками: «Так вам и надо, гниды!» Эх, жаль, кажется, нет ни у кого под рукой хорошего рогового лука, только одни мечи на поясах! А как славно было бы запустить стрелу в спину уходящему злодею, мерзопакостному Соловью-разбойнику, силуэт которого пока еще не растаял во тьме.

– Охрана! Есть лук у кого-нибудь?

– Сейчас принесут!

– Тьфу!

Несколько воинов, отвязав коней, устремились в дальнюю темноту, в сторону леса в надежде догнать разбойника. Но Владимир, осознавая бессмысленность этой затеи, только в отчаянии махнул рукой. Никому в лесу, да еще и ночью, не удавалось отловить Соловушку, который лучше всех знал каждый овражек в окрестных дебрях, каждый кустик, каждую осину и каждое дупло. Отпускал наученного коня для отвода глаз, а сам прятался и бил в спину. Тут не обойтись без тактических хитростей вроде того ложного обоза, что однажды подсказали цареградцы. А так хоть лес вырубай, пристанище лиходея. Русский витязь, он только в чистом поле хорош, в честном ратном бою, лицом к лицу и при ясной солнечной погоде. Без крюков, без арканов, без подножек и прочих хитростей, которые беспрестанно изобретают враги. Он готовится к бою, честно предупреждая, где, когда, чем и во имя чего произойдет поединок. Если у него булава, а у противника нет булавы, то он великодушно отбросит в сторону булаву. Если идет числом, то всегда требует, чтобы у врага было точно такое же число. А если враг голоден, то сначала от доброты сердечной накормит, напоит врага, попарит в баньке, и только потом будет насмерть биться.

Владимир осмотрелся. Обошел всех бедолаг, живых и полуживых, что собрались неподалеку от разгоревшегося терема. Пламя давало обширный свет, так что, несмотря на позднее время, на полверсты вокруг все было видно как днем. Звяги, который мог бы выдавать себя белой холщовой рубахой, нигде не было видно. Он подошел к Путяте, который вылезал из трапезной одним из последних, так и не выпустив из руки баранью ногу.

– Где Звяга?!

– Не знаю, князь. Дымно было, – произнес Путята. – Суматоха. Выталкивали всех, кого могли. А те, кто не вышел… Уж не обессудь… Дверей побольше надо было в тереме навырубать на случай пожара. Или окна делать пошире…

– А ты мне не указывай.

В этот момент рухнула крыша, не оставляя надежды еще кого-нибудь спасти. «Эх, жаль терема, – тяжко подумал князь. – И Звягу из виду упустил. Лучше бы, конечно, воочию убедиться в его кончине. А теперь по золе да по останкам не разберешь… Но по всему видать, что он так и остался в трапезной. Бедный мастер. Не приготовил я для тебя бани».

– Видишь, как часто бывает, Путята, – произнес Владимир вслух, и голос его, кажется, дрогнул, – в первую очередь гибнут лучшие из людей, самые искусные, добрые и неподкупные. Соловей-разбойник живет, доносчики живут, дьяконы-пьяницы живут, тупицы здравствуют… Таких у меня половина дружины… А лучший на Руси мастер сгорел. Изделия мастерил, часовни собирал… А кто теперь для него построит часовню? Ни богатыри, ни попы, ни летописцы… Такие, как он, лучшие люди на Земле. Эх, не был бы князем, то пожелал бы и себе правильно и благородно пройти жизненный путь. Мастерить рубаночком, снимать стружечку, убирать заусенцы, раскрашивать… Ты думаешь, мне по душе все эти княжеские хоромы, все эти трапезные? Да для меня дворец – что тюрьма с венецианскими подсвечниками. Была б моя воля, пошел бы по деревням с котомкой – резать по дереву и строить часовни…

– А что ж тебе мешает, княже, вот так пойти по деревням? – чуть было не поперхнулся Путята.

– Что мешает? Известно что. Княжеские дела. Если я пойду с котомкой, то кто ж вас, дурней, мирить да уму-разуму учить будет? Кто будет Отечеством управлять? Кто укрепит в народе истинную веру? Рад бы себя заменить, да некем. Старшие сыновья буйные. Позвизд совсем маленький… Со стороны же достойных не вижу… А я ведь, между прочим, еще с отроческих лет втайне плотницкому и строительному делу учился. Любил. Досточки, гвозди, козлы, краски… Отец когда узнал, укорял, что-де не княжеское это дело – строить и столярить. Это, дескать, занятие для чумазых. А я все равно любил… Ты, Путята, когда-нибудь готовил оконные проемы?

– Я?! Нет…

– А я готовил. И не один и не два. Мне мой первый верстачок до сих пор по ночам снится…

Тут Владимир заплакал.

Богатырь Путята, стоявший рядом, не выдержал и разрыдался вместе с ним.

И никто не знал, что в пяти верстах отсюда, в дубовой роще, сидел под деревом в позе мыслителя и также горько плакал Соловей-разбойник. Он и сам не мог понять причины своих собственных слез. Просто плакал и все.

 

Глава 27 Аки посуху

Несмотря на потемневшее лицо и черты, заострявшиеся прямо на глазах, она оставалась по-менеджерски прекрасной. Короткая деловая прическа, которая ей всегда удивительно шла, оставалась такой же аккуратной, несмотря на то, что с ее головы только что стащили капроновый чулок. Чуть капризные губки с запекшейся темной кровью, казалось, вот-вот откроются и строго потребуют: «Немедленно принесите мне эфирную кассету». Хорошая европейская косметика оставалась непотревоженной ни на щеках, ни на удлиненных ресницах, которые Сергей прикрыл после того, как перестал биться пульс. Пуля попала в левую часть груди и, по-видимому, зацепила сердце. Оставалось одно утешение, что редактор спецпрограмм Российского телевизионного канала Ольга Румянцева скончалась без мучений.

– Я убил…, – Руденко отбросил свой «Вальтер» в сторону и обхватил голову руками, не обращая внимания на свое правое простреленное плечо, кровь из которого вымочила весь рукав его рубашки.

– Если на то пошло, то мы вместе убили, – спокойно произнес Сергей.

Он никогда в жизни не предполагал, что сможет оставаться хладнокровным в подобной ситуации. И как творческий человек подумал, где был тот момент, когда произошло то событие, которое изменило его? И что это было за событие? По-прежнему удивляясь своему спокойствию, он внимательно осмотрел местность, куда их занесла нелегкая. Лес. Кругом лес. Еще виден кусочек водной глади озера Селигер, и ни одной живой души. Никого. Ни одного свидетеля. Примерно три километра до базы отдыха…

– В конце концов, мы защищались. Она стреляла первой. Четыре раза пальнуть успела… И пистолет у нее крутой, с глушителем. – Сергей ткнул ногой пистолет, который валялся по правую сторону от убитой. – Не знаешь, какой марки?

– Кажется, «Браунинг», лучше не трогай, – сквозь зубы проскрипел Роман, вспомнив про свое плечо. – Даю свою пробитую руку на отсечение, что тогда в Кузьминках именно она в нас и стреляла. Тот же мужской спортивный костюм, тот же капроновый чулок на голове, тот же небольшой рост. Классно Завеныч свой женский спецназ воспитывает. Вот только стрелять как следует не научил. Помоги перевязать…

– Да-да, конечно… Кость задета?

– Кажется, нет. Или слегка. Подвижность не потеряна… Выстрелить же удалось. Повезло…

Разорвав левый рукав руденовской рубашки на две полосы, Сергей изготовил что-то вроде жгута и что-то вроде бинта. Стал перевязывать.

– А она мне какое-то время даже нравилась. Ухаживать пытался…

– За телевизионщицами в принципе нельзя ухаживать, – покусывая губу, возразил Роман. – Один умный человек мне говорил, что нельзя жениться, например, на актрисах, поскольку они всю жизнь врут. И это объяснимо: актерская профессия предполагает постоянное вхождение в чужую карму. Но ухаживать за ними можно. Или флиртовать, особо не строя иллюзий… А за телевизионщицами даже ухаживать нельзя. Для них существует только один мужчина, он же царь, он же Бог – генеральный директор канала. И весь полный смысл их жизни – удержаться возле эфира. Так что если ты не имеешь отношения к держанию эфира, ты для них что-то вроде бродяги. Даже если ты с «баблом», то все равно – бродяга с «баблом». На примере Оли ты должен понять, на что они готовы пойти ради шефа, ради своего места возле эфира.

– Считаешь, это Завеныч нас заказал?

– Завеныч.

– Из-за папки?

– Из-за папки.

– Вообще-то странно, – продолжал сомневаться Сергей. – По-моему, он трусоват для того, чтобы кого-нибудь «заказать». Обычно у него по жизни другие методы.

– А он наверняка впрямую и не говорил Румянцевой, чтобы она нас убила. Я думаю, он действовал примерно как Сталин. Сталин же никогда открыто не давал приказов на ликвидацию. Все было иносказательно. Вот, например, надо ему убрать товарища Кирова. Он вызывает начальника Ленинградского ОГПУ и начинает намекать, что, дескать, очень беспокоится за безопасность товарища Кирова, что у него есть такое чувство, что зиновьевцы готовят что-то нехорошее против товарища Кирова, что ему вчера приснился сон, как товарищ Киров идет на совещание почему-то в белых тапках и тому подобное. В конце концов, ОГПУшник начинает понимать, чего от него хотят и, не имея никаких ни бумажных, ни прямых устных распоряжений, все обустраивает, угадывая желание «Отца народов»… Потом уже Сталин легко открещивается от участия в этом деле, а если надо, избавляется от начальника ОГПУ…

– Кажется, все, – Сергей закончил перевязку. – Совсем остановить кровь не удается. А приостановить вроде как более или менее… Вообще-то нам с тобой надо в больницу. А как дальше будет, не знаю… Наверное, тюрьма…

– Никакой тюрьмы, – не соглашался Роман. – Я еще доронинский МХАТ не взорвал. Думаю, нам надо сейчас вернуться в пансионат, найти Апокова, сказать ему одному, что нашли в лесу Олин труп, сказать, где находится труп… Далее пойти в открытую, сказать, что, дескать, все знаем про скуфети. Сказать, что чертежи в банке и что необходимо присутствие нас обоих, чтобы их можно было получить. Поторгуемся, выдержим паузу в несколько дней и потом киданем эту собаку. А Оленьку, погибшую при исполнении, пусть сам хоронит, привлекая специальных людей. Я думаю, он настолько озабочен своей главной задачей, что убийство редакторши попытается как-нибудь замять…

– Считаешь, что он сможет замять «мокруху»?

– Да, сможет. – Роман встал и попробовал подвигать прострелянной рукой. – Я уверен, что эти сволочи и не такое заминали. Вон, Леснер что вчера вытворил с Домом культуры! И хоть бы хны! Пойдем. Возьми мой «Вальтер». Будем подходить к пансионату, забросишь подальше в озеро. А я возьму папку. Если кто-то еще по пути будет стрелять, то пускай в первую очередь в меня. Тем более, я все равно не боеспособен…

Оставив труп Румянцевой в траве, они пошли в сторону зоны отдыха, придерживаясь берега озера, потому как местность здесь была светлее. По мере того, как в крови начался отток адреналина, Сергея все больше охватывало чувство тревоги. Чувство, которое преследует любого дилетанта, совершившего противозаконное деяние. А они с Романом несколько минут назад убили женщину, ни больше ни меньше, хотя это и было сделано в целях самозащиты. То, что именно Роман стрелял, а не он, Сергея ни мало не утешало. Совесть не позволила бы ему цепляться за роль статиста и выгораживать себя на суде. «Мы вместе убили, а не ты один», – он готов был повторить эту фразу для Романа сколько угодно раз и получить из солидарности точно такой же срок. Да, срок. Будет суд и будет срок. Вопреки убежденности своего друга, Сергей не очень-то верил, что Апоков станет заминать все это дело, хотя и попытается заполучить скуфеть… И еще одна деталь… Если посадят только одного Романа, то ему, Сергею Садовникову, ничего не останется другого, кроме как продолжить дело, начатое товарищем, и через полгода пустить на воздух доронинский МХАТ во время майского празднования «Тэффи». Вот уж тогда точно пожизненное заключение будет гарантировано… Может, лучше уж сегодня кого-нибудь завалить, например, Апокова, обороняясь… И на этом остановиться? Все-таки интересным свойством обладает боевое огнестрельное оружие: когда держишь его в руке, то обязательно хочется пустить в ход. Сразу вспоминаются враги, гнусные личности с их поступками… А уж ему с Романом есть что вспомнить… Взять хотя бы события этого трехдневного корпоративного вояжа. Взять бы сегодняшнюю первую половину дня… После окончания съемок апоковского клипа, на которые их так и не пустили, начался известный заплыв. На этот раз ни Леснер, ни Апоков палочку не забрасывали, а проделывал все это Александр Буревич, из чего можно было сделать вывод, что он здорово продвинулся в иерархии. Забросил он ее в общем-то недалеко – то ли из-за недостатка сил, то ли из-за известного буревического человеколюбия. Да, возможно, ему и не хотелось, чтобы люди долго плыли в холодной воде. Он даже не крикнул: «фальстарт!», когда раньше, чем палочка упала на серые озерные волны, в воду бросился Александр Афанасьеу. Потом уже высказывались претензии к судейству… Потом уже неиствовал Гусин, пришедший к финишу вторым, и плакали проигравшие заплыв Катя Гендель, Галя Инвина и другие редакторши, роняя слезы на купальные костюмы «Speedo» и «Arena». После того, как Буревич и главный продюсер спортканала, присутствовавшие среди прочих гостей, по очереди у всех на глазах обняли Афанасьеу и поздравили с победой, началась драка. Драка между Гусиным и Афанасьеу. Туда же ввязалась Катя Гендель, а затем Елена Афанасьеу, несмотря на обожженное бедро… Возбудившийся Леснер прокричал: «Вот это и есть медные трубы!» Сразу к драке подключились другие редакторши и несколько менеджеров, причем было трудно понять, кто из них какую сторону принял. Кульминацией борьбы стал поединок того же Гусина с главным продюсером спортканала, который заступился за Афанасьеу. С криками: «Не тронь! У нас семейная дружба!» продюсер спортканала схватил Гусина за грудки и попробовал сделать подсечку. Но Гусин вовремя убрал ногу, и со словами: «Плагиатор чертов!» борцовским приемом под названием «кочерга» повалил противника на песок. После чего они долго перекатывались, попеременно отбирая друг у друга преимущество. «У меня все воруют идеи! Тексты! Образы! – кричал Гусин, выплевывая песок прямо на лицо тяжело дышащего соперника. – А ты, сволочь такая, у меня целого человека украл! Я его воспитывал, учил, душу вложил, вытащил из грязи в князи! А ты с ним, оказывается, договорился в обход меня! Без отступных! Мой Афанасьеу! Мой! Что хочу, то делаю с ним и с его женой, понял?!» «Так его, так его! Души его, Гусь! – подбадривал Леснер. – Если победишь, то я этот спортканал закрою к чертовой матери!». Устав смотреть на побоище, Сергей и Роман одновременно обратили внимание, что среди присутствующих зрителей и болельщиков нет Апокова, после чего отправились в лес. При этом Роман демонстративно размахивал папкой, как бы желая привлечь к себе чье-нибудь внимание.

Примерно через час бесцельного хождения, разговоров о скуфети и любования уходящей осенней натурой Сергей вдруг озадачился вопросом, почему Ольга Румянцева не приняла участия в заплыве? Ведь ей в ее нефартовом положении победа нужна была более всего! Да и вообще на пляже не было видно Румянцевой. И вот как раз в этот момент прозвучали выстрелы… Роман вскрикнул, схватился за правое плечо, присел, а потом, превозмогая боль, все-таки вытащил свой «Вальтер» из внутреннего кармана куртки и успел сделать один выстрел в ответ…

– Смотри, «Виола»! Коробка из-под «Виолы»! – Да… Коробка из-под «Виолы». Ну и что?– Как что? Как что? – Носком туфли Сергей откинул коробку с тропинки. – Я никогда не видел, чтобы в «Видео Унтерменшн» кто-нибудь ел «Виолу», кроме Апокова.– Что значит никто не ел, кроме Апокова? – удивился Роман. – Я ел. Неплохой сыр. Ну и что?– Но этот же не ты ел…– Нет.– Смотри! Еще одна!

 

Действительно, в пятнадцатиметровом удалении от первой коробки лежала вторая. Оранжевая яркая расцветка выдавала ее на гниющей темной траве.

Не говоря ни слова, друзья прошли еще метров сорок по условной тропинке и обнаружили третью коробку из-под известного финского сыра.

– Это Апоков, – от волнения у Сергея на лбу выступил пот. – Я не сомневаюсь, Рома. Здесь только что был Апоков. Он все видел. Он самолично хотел проследить за исполнением своего заказа. Он шел как Стэплтон за собакой Баскервиллей, чтобы вовремя ее оттащить и забрать папку! Он наблюдал за стрельбой, видел, что мы убили Олю. Все три коробки «Виолы» опустошил именно он! Я, конечно, не Шерлок Холмс, но прекрасно знаю, что некоторые люди, особенно непьющие, каким является Апоков, когда испытывают состояние стресса, очень много едят…

Они стремительно двинулись вперед. Не сговариваясь, увеличили темп ходьбы и очень скоро перешли на бег, что не мешало им отслеживать тропу, словно овчаркам, способным улавливать запахи следов, не сбавляя скорости. Попадавшиеся предметы говорили только о правильности выбранного направления. Ага… Вот свежескомканная салфетка на примятой траве… Вот сломанная пластиковая палочка… Недокуренная сигарета… Сергей еще раз подумал об Ольге, которую они оставили. Комок подступил к горлу. Ему стало ее безумно жалко. Он даже попробовал представить, как могла бы сложиться ее и его судьба, не работай она в этой шакальей конторе и не тусовался бы он там же, а встретились бы они, скажем, по другому поводу, в другом месте… Она ведь красивая… И умная… Холмик… В одном месте кусты слегка поломаны. Совсем не трудно проследить путь человека, который прошел только что. Травяной покров заканчивался, начиналась глинистая почва. Роман молча показал на едва заметные следы от ботинок. Сергей кивнул. Следы, которые проступали на девственной глине, вели прямо к берегу озера. Вот еще один бугор, глинистый, почти без растительности, частокол из сосен остается позади. И вот перед Садовниковым и Руденко открывается полная, обширная панорама озера, неприветливого в ноябрьскую холодную погоду. Дело близится к вечеру. На мутном слоистом небесном фоне кружатся чайки. Вот-вот начнется закат. А в центре этого невеселого, но стильного безразмерного полотна, возле самого берега, повернувшись спиной к условному художнику, в твидовом костюме с ярко-оранжевой коробкой сыра «Виола» в левой руке стоит генеральный директор Российского канала Александр Завенович Апоков.

Он смотрит вдаль и не обращает внимания ни на приближающегося сценариста с восьмизарядным пистолетом системы «Вальтер» в правой руке, ни на его друга-режиссера, в левой руке у которого черная папка с красным солнышком, где должны храниться чертежи заветной владимировской скуфети.

– Спрячь пистолет, – прошептал Роман.

– А какое теперь это имеет значение? – не по-доброму улыбнулся Сергей. – Этот подонок наверняка был свидетелем перестрелки. Чего скрываться? Я хочу убить его, Рома. Но сначала пусть эта падаль расскажет о своих несостоявшихся планах.

– А кто Румянцеву хоронить будет?

– Я похороню.

– Не горячись. Проведем базар осторожно. По ходу сориентируемся, что делать…

Перейдя на спокойный шаг, они приблизились к Апокову и остановились от него примерно в десяти метрах.

Апоков обернулся. Затемненные очки, как всегда, не позволяли прочитать его мысли, но при этом весь облик излучал уверенность и спокойствие, хотя правая рука быстро ушла в карман, пряча пластмассовое приспособление, с помощью которого он, по-видимому, собирался заняться четвертой коробкой «Виолы».

– Привет друзьям, – улыбнулся Апоков.

– Привет…

– Не ожидал увидеть вас здесь. – Он говорил так, как будто не замечал пистолета в руке у Сергея. – Не ожидал увидеть. Хотя ничего удивительного. Творческие натуры обычно любят побродить по лесу, вдали от людских скоплений… И уже тем более не участвуют в дурацких корпоративных заплывах. Кстати, не знаете, кто победил в заплыве?

– Афанасьеу.

– Афанасьеу… Я так и думал. Так и думал, что Афанасьеу… Генеральный продюсер спортканала присутствовал?

– Присутствовал…

– Хм… Теперь уж наверняка Александр Афанасьеу перейдет на спортканал, причем с повышением в должности. Карьера в «Видео Унтерменшн» для него исчерпала себя. Все плюсы и дивиденды, которые человек с таким происхождением мог бы извлечь из нашей организации, он извлек. Теперь для него наступит новый жизненный этап… Что ж, ушел толерантно. Удачно. И у нас в фаворе, и в глазах новых хозяев… На телевидении очень важно, чтобы карьера не ломалась, не прерывалась, а перетекала диалектично… Мы для многих делаем трамплинчик, обратите внимание. Хотя, честно говоря, не люблю таких, как он. Совсем исшестерился парень… То ли дело вы…

– Слушай, ты! – крикнул Сергей. – Чего зубы заговариваешь?! Говори, зачем девушку подставил?

– Девушку? – Апоков снял очки и удивленно поднял брови. – Какую девушку?

– Ольгу! Румянцеву!

– Румянцеву? – наморщил лоб Апоков. – Какую Румянцеву?

– Я сейчас тебя пристрелю, сука!

– А-а… вспомнил, – закивал головой Апоков, как бы не обращая внимания на угрозу и оскорбление. – Вспомнил. Очень распространенная фамилия. Так сразу и не сориентируешься… По жизни знал несколько Румянцевых. Даже, помните, был кинофильм «Дело Румянцева» с Баталовым в главной роли… Ну да… Понимаю теперь, о ком ты говоришь. Была у меня на канале такая, Ольга Борисовна Румянцева. Но она уволилась.

– Она не уволилась, – вмешался Роман. – Она работает у тебя, Завеныч. Только работает теперь не редакторшей, а трупом редакторши, о чем ты прекрасно знаешь. И ждет тебя вон там, в лесу! Ты понял, раздаватель трамплинчиков?! А теперь подумай, как дело Румянцевой будешь закрывать?

Апоков задумался на несколько секунд. Потом как бы вспомнил про оранжевую коробку с «Виолой», что держал в руке.

– Хотите сыру, ребята?

– Нет, не хотим, – отрезал Роман. – Денег хотим, Завеныч. И не по две тысячи долларов в месяц, которые ты нам с Садовниковым обещал, а очень больших денег в обмен на чертежи владимировской скуфети…

Апоков, опять задумавшись, сдвинул брови и наморщил лоб.

– Скуфети? Какой скуфети? В первый раз слышу такое слово.

Роман с Сергеем переглянулись. Они оба поняли, что все-таки допустили ошибку. За короткое время Александр Завенович успел обмозговать полученную информацию и сделать свой тактический выбор. Да, он отказался от заветной Владимирской рамочки, догадавшись, что все равно ее не получит. Он догадался, что ее нет в черной папке, которую держал Роман. Он понял, что стоящие перед ним знают достаточно много о скуфетях, а раз знают, то ни за какие деньги такую ценность не отдадут, хотя и никогда в жизни не получат эфира. Сколько силы воли ему стоило, чтобы за какую-нибудь минуту хладнокровно расстаться с мечтою о безграничной власти, спуститься на землю и ухватиться за свое обычное кресло генерального директора РосTV. Если сейчас не убьют, конечно… Можно было восхищаться выдержкой этого гениального манипулятора, который не моргнув оставил в дураках двоих эмоциональных и решительных творцов. Конечно же, напрашивался вопрос, а хотел ли он вообще стать Мессией? Собирался ли делать обращение к народу в ночь с тридцать первого декабря на первое января? Если нет, то зачем снимал видеоклип с надругательством над Евангелием? Или, может, эта съемка – всего лишь неуместная шутка? Результат его дурного вкуса и презрения к верующим, чем обычно страдают КВНщики всех времен? И не является ли бредом сама вся эта концепция насчет магических свойств скуфети работы мастера Звяги? Хотя нет… Какой же это бред, если даже Роман с Сергеем подрались из-за нее несколько дней назад. А обыски в квартире у Романа? А поведение Оли Румянцевой, выполнявшей задание? Покойной Оли… Да. Прочитать мысли Апокова и предположить его дальнейшие действия не представлялось возможным. Что же теперь делать?

Роман со злостью отшвырнул в сторону черную папку с красным солнышком, которая теперь никому не была нужна.

– Сережа, дай мне волыну. Я в общем-то, если что, и с левой руки шмальнуть смогу.

Сергей отдал ему пистолет.

– А теперь обыщи его!

– Зачем?

– Делай, пожалуйста, что я говорю. У тебя обе руки здоровые.

Сергей никогда в жизни никого не обыскивал. Не подавая вида, что ему стыдно этим заниматься, вспоминая по кинофильмам, как это делается, он подошел к Апокову и обратился, переходя на «вы».

– Пожалуйста, руки за голову, Александр Завенович. Ноги, будьте добры, на ширине плеч…

Апоков молча повиновался.

Быстро похлопав по брючным карманам, Сергей залез во внутреннее отделение твидового костюма, стал доставать вещи, громко докладывая о находках Роману, державшему пистолет.

– Паспорт!

– Это не нужно. Не интересует…

– Бумажник с деньгами! Примерно полторы тысячи баксов.

– Возьми себе, – строго потребовал Роман. – Это нам аванс. Он же обещал взять нас на работу.

– Какая-то бумага… С логотипом «Видео Унтерменшн». Что-то напечатано… Читать?

– Читай.

– «Устаревшие заповеди»… – громко начал Сергей, – ниже в скобках: «Заповеди Христовы». «Не убий», «Не укради», «Не прелюбодействуй», «Не возжелай жены ближнего своего»…

– Пропусти, – нетерпеливо потребовал Роман. – Это мы знаем. Что дальше?

– Дальше… вот… – У Сергея лицо расплылось в улыбке. – «Новейшие заповеди», ниже в скобках… «Заповеди Александре Апоке»… «Не попадись», «Не кради при свидетелях»,… «Предохраняйся», «Не запались с женой ближнего своего»…

Сергей расхохотался.

Но в отличие от него Роман оставался совершенно серьезным.

– Все понятно… Можешь не продолжать. Вот они, новые заповеди для народа, заповеди для выступления в новогоднюю ночь. Отойди от него, Серега!

Сложив вчетверо листочек с известным логотипом, Сергей отошел от Апокова и встал рядом со своим другом.

– Слушай, Завенович, в том клипе, что утром снимали, ты Мессию играл?

– Я.

– Хм… А кто играл апостола Петра?

– Афанасьеу.

– Ну и как он сыграл?

– Нормально. Четвертый и шестой дубли вроде бы неплохие.

Было видно, как Роман, изо всех сил пытаясь сдержать бурю негодования, двигал губами, словно готовился произнести гневную обличительную речь, а затем вынести приговор. Но, по-видимому, в какой-то момент поняв, что его слова никоим образом не проймут Апокова и не вызовут покаяния, вдруг нашел в себе силы, чтобы сказать вежливо, опять же не убирая пистолета:

– Такая, значит, просьба, Завеныч… Раздевайся. До трусов. Дальше не надо.

– Ну, что же, – так же спокойно произнес в ответ Апоков, – когда меня о чем-то вежливо просят, то я всегда пожалуйста…

Сняв одежду, он аккуратно положил ее на редкие торчащие ветки ближайшего кустарника, так, чтобы ни брюки, ни пиджак не коснулись мокрой глинистой почвы.

– А теперь иди в воду, Александре Апоке, – не повышая тона, скомандовал Роман. – Я хочу убедиться, что новый Мессия умеет ходить по воде, аки посуху.

Подчиняясь приказу, Апоков зашел в воду по щиколотки

– Дальше! Дальше иди, – скомандовал Роман.

Апоков прошел метров пятнадцать.

– Теперь еще метров на двадцать!

Апоков выполнил требование, прошел еще двадцать метров. Вода едва закрыла колени, но выше не поднялась. Сергей с Романом переглянулись.

– Иди вперед! Вглубь! Не останавливайся! – заорал Роман.

Апоков послушно кивнул и спокойно пошел дальше в воду. Еще десять метров…, еще двадцать… еще тридцать… Находясь уже почти на стометровом удалении от берега, он не погрузился более ни на вершок. Спокойно, размеренно и солидно генеральный директор Российского канала продвигался вперед, словно шел не по воде, а следовал по паркету родного шаболовского коридора. В цветастых трусах, в темных очках, со следами от банок на жирной волосатой спине… Одновременно и Сергею, и Роману показалось, что где-то зазвучала органная музыка. Воздух сгустился, несмотря на возникшие порывы ветра. Закричали птицы. На темном небесном горизонте проступили проблески дальних молний как предвестие надвигающейся грозы. А над головой у новейшего Мессии появился желтоватый ореол, который затем трансформировался в нимб того же цвета. Он шел. Не спотыкался и не оступался. А ноги, если и погружались, то не глубже, чем по колено… А вот уже и мельче колена… А вот уже опять по щиколотки…

Роман, опустив пистолет, весь дрожал, глядя на Мессию, идущего по воде аки посуху, на которого не действовали ни земное притяжение, ни пятиградусная температура воды. У Сергея от такого зрелища потемнело в глазах.

– Не может быть, – стучал зубами рядом стоящий Роман.

– Выходит…, все это время…, мы с тобой были неправы, – шептал Сергей, готовый от отчаяния и страха упасть ниц. – Выходит, что этот человек…, что вот эти заповеди… Аще еси низшел безсмертне… Женам мироносицам вещавый…

Он осторожно развернул вчетверо сложенный листок.

Как раз в это время донеслись первые раскаты грома и… Апоков, который был уже в значительном отдалении от берега, вдруг резко погрузился в воду! По пояс! По грудь! По шею! Нырнул. Вынырнул. И часто-часто заработав руками, быстро поплыл!

– Дамба! – закричал опомнившийся Сергей. – Тут дамба! В этом месте дамба! «Бриллиантовая рука», блин! Он все предусмотрел! Он специально ждал нас здесь, потому что знал, что в этом месте проходит дамба! Дай пистолет!

Выхватив пистолет у Романа, Сергей прицелился и выстрелил. Но попробуй-ка попасть с расстояния в 150 метров из пистолета, тем более из «Вальтера», который предназначен для ближнего боя!

Не снимая кроссовок и не жалея брюк, Сергей побежал по воде примерно по тому же пути, по которому только что уходил Александр Завенович Апоков.

Да. Действительно дамба. Сергей чувствовал под ногами твердую насыпь, когда-то устроенную земснарядом, и при этом не погружался глубже, чем по колено. Надо было подбежать как можно ближе к уплывающему и успеть сделать точный выстрел до того, как дамба оборвется. Разбрызгивая воду высоко поднимающимися ступнями, развивая скорость, которая только была возможна в таких условиях, Сергей с ужасом заметил, что расстояние между ним и уплывающим гендиректором сокращалось очень медленно. Как быстро плывет, сволочь! Вот она, многолетняя выучка в компании «Видео Унтерменшн»! Как быстро плывет!

– Подбеги поближе-е! – с берега донесся крик Романа.

– Знаю-ю!

Стараясь не свернуть с дамбы, Сергей сделал еще полсотни шагов, на пару секунд остановился, прицелился и выстрелил еще два раза. Он увидел, как взлетели два высоких водяных столбика от его пуль. Но результат по-прежнему был далек от желаемого.

Быстро взмахивая руками и правильно работая ногами, Апоков продолжал плыть, демонстрируя хороший олимпийский кроль, словно ему было не за сорок, а всего лишь двадцать лет… И он как минимум кандидат в олимпийскую сборную. Еще тридцать шагов по воде. Остановка. Еще выстрел. Недолет… Еще выстрел. Перелет… Сколько же осталось патронов? Один ушел на Румянцеву. И пять безрезультатно потрачены на Апокова. Значит, есть еще два патрона. Скоро дамба должна закончиться… До противоположного берега примерно километр. Ведь доплывет… Пробежав еще метров сорок, Сергей взялся за рукоятку пистолета обеими руками.

Как будто почувствовав неладное спиной или какой-нибудь другой частью тела, Апоков ныряет. Долго не выныривает… Плывет под водой… Пытаясь увеличить расстояние от преследователя. Ну давай же, давай, появляйся, Чапаев! Выныривай, первый осторожный индеец! Вынырнул. За это время Сергей успел восстановить более-менее ровное дыхание. Так. Не спешить. Чуть присел. Прицелился. Плывущий на мушке. Указательный палец осторожно нажимает на спусковой крючок… Промах!

До крови закусив губу, с глазами, полными слез, в вымокшей одежде и с офицерским «Вальтером» в руке, в котором оставался последний патрон, лучший сценарист компании «Видео Унтерменшн». Сергей Викторович Садовников бежал по воде в надежде произвести последний один-единственный точный выстрел раньше, чем оборвется дамба…

 

Глава 28 Ладога

Монастырь, что возвышался над бескрайней гладью Ладожского озера, был построен на основе разваленной деревянной крепости, которую полтора века назад пытались воздвигнуть чухонцы по примеру предусмотрительных ятвягов. Но чухонцы по своим свойствам были и оставались мирным народом без крепких правителей, а значит, все полезные бревна по большей части растаскивались на построение собственных бань и избушек, что и не позволило завершить постройку их собственной единственной крепости. С приходом же русских христианских миссионеров при князе Владимире на этом еще сохранившемся фундаменте было решено воздвигнуть монастырь, который служил бы не столько защитой от непрошеных гостей, сколько обителью для укрепления христианской веры в сердце и сознании безразличного ко всему народа. Не было необходимости силой сгонять плотников и краснодеревщиков в эти тихие живописные места. Северная красота и спокойствие сами по себе притягивают людей, уставших от войн, пожаров и суетной великоросской жизни. А если кто из паломников и не находил себе дела при большом строительстве, то легко обосновывал свой маленький уютный уголок и занимался сбором ягод да ловлей рыбы, которая водилась в Ладожском озере в изобилии. Именно так, добравшись до Ладоги, и поступил мастер Звяга. Умелыми руками он быстро срубил себе маленькую избушку в холмистом сосновом лесу, сложил печку из камней и сколотил верстачок для плотницких тонкостей. Подряжаясь на художественные работы, скопил немного серебра, купил сеть и занялся рыбной ловлей. Никто в этих местах его не знал, а значит, теперь его будни с видом на Ладогу проходили спокойно. Ночные ужасы, какие он наблюдал через окошко, когда жил под Киевом, больше не возобновлялись, и очень скоро он понял, почему. Окна его новой избушки были узкими, вытянутыми по высоте и арками закруглялись сверху, что не давало им никакой схожести со скуфетью. В то время как единственное окошко его прежней, оставленной под Киевом избы, как раз было прямоугольным и имело соотношение сторон точно такое же, что и у рамочек, которые он поклялся больше не изготавливать никогда в жизни. Кроме того, место для оседлости, которое выбрал Звяга, было девственным и, по всему видать, не происходило здесь никаких ни сражений, ни убийств. Разве только две лисы, что проживали неподалеку, сговорившись, могли загонять и завалить зайца, да северная пустельга поймать мышь или разворотить чужое птичье гнездо. Бывали тут, правда, еще и медведи, но они держались в стороне от людских поселений. Черники, малины, лесной смородины в этих местах росло предостаточно, да еще водилось много всякой живности, так что царям северного зверья не было никакой надобности близко подходить к избам и нападать на людей. Форму своих новых окошек Звяга придумал не сам. Именно такие окошки украшали сгоревший терем князя Владимира Красно Солнышко. Благодаря своему невысокому росту и природной худобе Звяга оказался единственным, кому удалось во время пожара протиснуться в узкое арочное окно. Это случилось после того, как Путята, потянувшись за бараниной, на секунду выпустил мастера, а потом так и не смог отыскать в сутолоке и едком густом дыму. Так что теперь узкое арочное окно Звяга считал для себя счастливым, а потому и вырубил такие же во всех четырех стенах своей новой избы, по памяти повторив размеры.