Было ещё довольно рано. Точное время не знаю, но не слишком поздно. Ненавижу ложиться спать, пока вовсе не устал. В общем, открыл чемоданы, вынул чистую рубашку и пошёл в ванную; помывшись, надел её. Дай, думаю, погляжу, чего происходит в «Лавандовой комнате». У них в гостинице ночной кабак под названьем «Лавандовая комната».

Снимаю грязную рубаху — и прям, чёрт побери, чуть не позвонил Фиби. Жутко захотелось с ней поговорить. С кем-то, у кого чердак на месте, понимаете? Но звоня сестрёнке, запросто проколешься — ведь она всего лишь маленькая девочка, уже давно спит, к тому ж трубка вряд ли около неё. Потом думаю: в случае подойдут родители — дам отбой, правда так тоже нельзя. Смекнут, кто звонил. Мама всегда знает: звоню я. Прямо чует. А вообще-то неплохо бы со старушкой Фиби малёк потрепаться.

Жаль вы с ней не знакомы. Вам в жисть не попадалась столь хорошенькая-умненькая девочка. Честно, очень толковая. Как пошла учиться — приносит только отличные отметки. По правде говоря, у нас в семье я единственный тупица. Старший брат Д.Б. — писатель, всё такое. Другой брат Элли, который умер, я вам о нём рассказывал, тот вообще считался первым учеником. Честно — один я тупой. Но посмотрели б вы на Фиби. Волосы у ней рыжеватые, чуток вроде Эллиных, к лету её стригут покороче, она закалывает их за уши. Ушки прям маленькие, хорошенькие. Зимой волосы отрастают. Иногда мама заплетает ей косички, но чаще нет. Честно, очень здорово. Сестрёнке всего десять лет. Она довольно худенькая, вроде меня, но не тощая. Худенькая под коньки на колёсиках. Однажды смотрю из окна, как переходит Пятую улицу по дороге в Сад, и точно — прям создана для коньков на колёсиках. Вам бы она понравилась. В смысле, стоит чего-нибудь ей сказать, прекрасно понимает, на кой чёрт ты вообще о том заговорил. В смысле, её даже не в лом брать с собой куда угодно. Попадёшь с ней, скажем, на вшивый фильм, сразу чувствует: дешёвка. А если не совсем уж фиговый, то понимает: не фиговый. Мы с Д.Б. брали её на французскую ленту «Жена булочника», там ещё Ремю играет. Ей страшно глянулось. Но больше всего любит «39 ступеней» с Робертом Доунатом. Помнит всё проклятое действие наизусть — ведь мы с ней раз десять смотрели. Например, едва старина Доунат приходит в шотландскую усадьбу, ну после того как смывается от ментов, всё такое, Фиби прямо в зале вслух говорит — вместе с чуваком-шотландцем в картине — «Вы едите селёдку?» Все слова знает на память. А после учитель, кто вообще-то немецкий разведчик, показывает Роберту Доунату искорёженный мизинец, но Фиби его опережает — суёт мне в темноте свой мизинчик, держит прям у меня перед носом. В общем, она в порядке. Вам бы Фиби понравилась. Меня беспокоит лишь, что иногда слишком легко возбуждается. Совсем ребёнок, а уже столь впечатлительная. Правда. Ещё всю дорогу пишет книжки. Однако не заканчивает. Все они про крошку Хейзл Уэдерфилд, только старушка Фиби пишет «Хейзел». Крошка Хейзел Уэдерфилд — девочка-сыщик. Якобы сирота, но то и дело возникает её папаша. Это всегда «высокий привлекательный господин лет двадцати от роду». Умора. Старушенция Фиби. Боженькой клянусь, сестрица бы вам понравилась. Совсем ещё была крохотной — а уже столь смышлёная. Мы с Элли частенько брали её в Сад, особенно по воскресеньям. У Элли имелся парусник, с которым он любил играть по воскресеньям; в общем, брали с собой старушку Фиби. И вот она вся из себя в белых перчатках топает между нами, точно самая настоящая дама, и вообще. Мы с Элли заводим беседу про всякую всячину, старушка Фиби слушает. Порой забудешь о ней, эдакой крохе, но она напомнит. Станет всё время встревать. Элли или меня толкнёт, то ль ещё чего, и спросит: «Кто? Кто так сказал? Бобби или дама?» Мы объясним, кто сказал, она кивнёт, продолжит слушать, и вообще. Элли тоже от неё балдел. В смысле, тоже любил. Щас ей десять, уже не малышка, но один хрен её все любят — все, у кого мозги не окончательно ещё отсохли.

Словом, она из тех, с кем всегда охота поговорить по телефону. Но я слишком боялся, что подойдут предки и сразу поймут — я в Новом Йорке, меня вышибли из Пенси, и т. д. и т. п. В общем, надел чистую рубашку, взял всё необходимое да съехал на подъёмнике в прихожую. Просто посмотреть, какие там дела.

Кроме нескольких подозрительных парней и белобрысых блядюшек внизу никого не наблюдалось. Но из «Лавандовой комнаты» долетало пиликанье; я туда заглянул. Народу сидело не очень много, но меня, естественно, пихнули за самый хреновый столик — в дальнем углу. Дурак я не помахал бумажкой перед носом главного халдея. Ё-моё, в Новом Йорке всё решают бабки. Честно.

Лабухи оказались гнуснейшие. Какие-то «Поющие кореши». Очень много духовых, но кто в лес, кто по дрова — самая настоящая пошлятина. Во всём кабаке людей моего возраста — раз, два, и обчёлся. Собственно говоря, вообще нет. В основном пожилые расфуфыренные чуваки с любовницами. Только за соседним столиком сидят три девицы лет тридцати. Обе-три страшненькие, да к тому же в жутко допотопных шляпках — сразу ясно, не из Нового Йорка, но одна из них, белокурая, не особо чучельная. Даже показалась мне востренькой; я стал зачуток давить на неё косяка, но тут подвалил подавальщик. Ну, заказываю виски с содовой да велю их не смешивать — выпалил, точно из пулемёта, поскольку начнёшь мямлить, и сразу поймут, дескать тебе нет двадцати одного года, и ни хрена горячительного не притащат. Но тот на уловку не поддался.

— Простите, сударь, — говорит, — у вас наличествует какая-нибудь бумага, где указан возраст? Например, водительское удостоверенье?

Я смерил его взглядом, якобы адски оскорблён:

— Полагаете, мне нет двадцати одного года?

— Простите, сударь, но у нас…

— Хорошо, хорошо, — чёрт с ним, думаю. — Принесите кока-колу.

Он повернулся и пошёл, но я снова окликнул.

— Подлейте туда, пожалуйста, немного рома иль ещё чего-нибудь, — попросил очень ласково. — Нельзя же сидеть в здешнем похабном заведеньитрезвому, как покойник. Пожалуйста, рома иль ещё чего.

— Весьма сожалею, сударь… — сказал он и свалил.

Вообще-то я не обижаюсь. Их выгоняют с работы, коли застукают, мол подавали хмельное несовершеннолетним. Малолетка я чёртов.

Короче, опять стал давить косяка на трёх мочалок за соседним столом. В основном на белокурую. На других двух только с большой голодухи позаришься. Не по-хамски, конечно, на них глазел. Просто очень спокойно поглядывал на всех трёх. А они начали между собой перехихикиваться. Вот дуры! Наверно, посчитали меня слишком зелёным, чтоб на баб глазеть. Чёрт, даже не по себе стало — можно подумать, жениться на них предполагаю, и вообще. Следовало послать их куда подальше после эдаких приколов, но вдруг дико захотел поплясать. Иногда меня жутко тянет плясать, вот и в тот раз прям приспичило. В общем, резко наклонясь, спрашиваю:

— Девушки, потанцевать не желаете?

Совсем не грубо спросил. Наоборот, очень даже вежливо, и вообще. Но они-то, чёрт побери, решили, мол очередная хохма, да снова захихикали. Честно — дуры набитые.

— Давайте, — говорю. — Покружу вас по очереди. Идёт? Ну! Давайте!

Во припёрло поплясать.

В конце концов белокурая встала — приглашал-то ведь её, дураку ясно, — и мы пошли на площадку. Две другие чуды-юды чуть не захрюкали. Видать впрямь приспичило, раз с ними связался.

Но усердствовал не зря. Двигалась белокурая просто круто. Пожалуй, лучше всех, с кем выпадал случай плясать. Кроме шуток, кой-какие отупенные дуры просто отпадные плясуньи. А взять взаправду толковую девчонку — дык та всю дорогу норовит водить тебя по всей площадке, а то и вообще ноги переставлять ни хрена не умеет, с такой лучше сидеть за столиком да потихонечку напиваться.

— Здорово пляшете, — говорю белокурой. — Вам надо таковским зарабатывать. Правда. Я однажды танцевал с профессионалкой — дык у вас гораздо лучше выходит. Слыхали про Марко с Мирандой?

— Чево? — даже меня не слушает. Помещенье осматривает.

— Я говорю, слыхали про Марко с Мирандой?

— Не знаю. Нет, не знаю.

— Ну танцоры. Она пляшет, но не очень клёво. Делает всё положенное, но всё равно не крутяк. Знаете, какая девушка по-настоящему чумово пляшет?

— Чево? — нет, даже не слушает. Мысли где-то витают.

— Я говорю, знаете, какая девушка взаправду чумово пляшет?

— Не-а.

— Понимаете — вот моя рука у вас на пояснице. Если мне кажется, якобы ниже моей руки ни шиша нет — ни попки, ни ножек, ни ступней, ни фига — такая девушка впрямь чумово пляшет.

Но она не слушала. Тогда я решил немного помолчать. Мы просто кружили. Господи, во здорово дурында двигается! Вонючие «Кореши» играли песню «Одна из многих», даже им не удалось её испортить. Обалденная вещь! Во время танца я ни фига не отчебучивал — ненавижу чуваков, выпендривающихся на площадке, — но и мешкать ей не давал, а она ни разу не сбилась. Самое смешное — вроде б девица тоже балдела, но тут вдруг жуткую глупость сморозила:

— Вчера вечером мы с девочками видели Питера Лорра. Кинолицедея. Собственнолично. Текущую печать покупал. Такой очаровашка.

— Вам повезло. Крупно повезло. Понимаете?

Вот дура безмозглая. Но пляшет!.. Я не сдержался и тронул губами её глупенькую головку — ну знаете, где пробор, всё такое. Она жутко осерчала.

— Эй! Ты чево?

— Ничево. Просто так. Вы охренительно двигаетесь. У меня есть сестрёнка, только ещё в чёртовом четвёртом классе. Вообще пляшет лучше всех на свете; у вас почти столь же здорово выходит.

— Не выражайся, пожалуйста.

Ё-моё, какая женщина. Королева, Господи Боже мой.

— Откуда вы приехали?

Не отвечает. Наверно, всё высматривает, не появится ль очаровашка Питер Лорр.

— Откуда вы приехали? — спрашиваю ещё раз.

— Чево?

— Откуда вы приехали? Не хотите — не отвечайте. Не надо напрягаться.

— Из Сиэтла, государство Уошингтон, — ну прям сделала большое одолженье.

— С вами очень приятно беседовать. Понимаете?

— Чево?

Я промолчал. Всё равно не врубится.

— Давайте спляшем джиттербаг, в случае сыграют быструю песенку. Не допотопный с подскоками да всякой дребеденью, а простенький, но со вкусом. Стоит заиграть быструю — пойдут плясать только старики с жирными, посему места у нас будет много. Договорились?

— Мне всё равно. Слушай, а сколько те ваще-то лет?

Чё они поголовно привязались? Аж противно.

— О боже. Обязательно надо всё испортить, — говорю. — Двенадцать, чёрт побери, однако выгляжу старше.

— Знаешь чево? Сказано же. Не люблю руготню. Раз нацелен выражаться, лучше посижу с подругами, понял?

Я стал просить прощенья по-сумасшедшему, ибо лабухи заиграли быструю вещь. Мы с ней начали джиттербаг, но очень лёгенький-простенький, не пошлый. Плясала она здорово. Только тронешь — сразу всё улавливает. А вращаясь, столь смачно оттопыривала кругленькую попочку. Я просто торчал. Правда. Пока плясали, почти в неё влюбился. С мочалками вечно так. Глянуть не на что, глупа до безобразья, но раз хоть чего-то умеет делать клёво, ты уже чуть ли не страстью воспылал, ну и несёт чёрт те куда. Мочалки. Господи Иисусе, от них башню сносит. Честно вам говорю.

Они за свой стол не пригласили — в основном почему: слишком уж неотёсанные, — но я всё равно подсел. Белокурую, с кем плясал, звали Бёрнис Крэбз, то ли Кребз. Двух пострашнее — Марти да Лаверн. А меня, говорю, величают Джим Шишак, просто для прикола. Потом попытался завести хоть сколько-нибудь толковый разговор, но тщетно. Не руки ж им выкручивать. Трудно сказать, какая из трёх самая тупоголовая. Все они постоянно оглядывали чёртово заведенье, словно в него вот-вот косяком повалят кинозвёзды. Небось, думали, мол те как приезжают в Новый Йорк — сразу рвут в «Лавандовую комнату», а не в «Аист», «Марокко» иль ещё куда покруче. Короче, целых полчаса бился, пока выяснил, кем они у себя в Сиэтле работают. Все трудились в страховой конторе. Спрашиваю, по душе ль работа, но как вы думаете — добился от дурынд вразумительного ответа? Две страхолюдины, Марти с Лаверн, выглядели сёстрами, но стоило про то спросить, очень обиделись. Ни одна, конечно ж, не хотела походить на другую, и не стоит их особо винить, однако всё равно смешно.

Я плясал со всеми тремя по очереди. Одна из страшил, Лаверн, плясунья неплохая, зато вторая, старушка Марти, просто караул. Точно Статую Свободы по всей площадке ворочаешь. Дабы получить от эдаких упражнений хоть какое-то удовольствие, я чуток поприкалывался. Сказал, якобы вижу в другом конце зала знаменитого лицедея Гари Купера.

— Где? — аж вся затряслась на фиг. — Где?

— Эх, прозевали. Уже вышел. Следовало сразу смотреть, чуть только сказал.

Почти остановившись, она стала пялиться поверх голов в надежде разглядеть.

— Вот блин! — говорит.

Да, крепко огорчена, и всё из-за меня. Я чертовски пожалел о шуточке. Над определёнными людьми нельзя подтрунивать, даже коль того заслуживают.

Но послушайте, в чём прикол-то. Едва вернулись к столу, мымра говорит двум другим, мол из кабака вот прям щас вышел Гари Купер. Ё-моё, Лаверн и Бёрнис, услыхав, чуть с собой не покончили. Ужасно запереживали, набросились на Марти, видала ль его, да чё, да как. Видала, говорит, но лишь мельком. Я прям отпал.

Стойку уже прикрывали; я быстренько заказал всем девицам по два коктейля, а себе попросил притаранить ещё две стакашки коки. Стол чуть не прогибался от бокалов. Одна из чудищ, которая Лаверн, всё поджиглетничала, чё’й-та мол хлещу только водицу. Шутки напрочь дуболомистые. Они со старушкой Марти лакали прохладительные смеси — Господи, в середине-то декабря! Совсем не врубаются. А белокурая, ну Бёрнис, глушила виски, запивая водой. Закладывала только так, доложу я вам. Все три постоянно крутили бошками — не пропустить бы кинозвёзд. Почти не разговаривая, даже между собой. Самой словоохотливой оказалась Марти. Всё несла да несла занудную пошлятину: уборную, например, называла «комнаткой для девочек», ещё ей обалденно легло на душу, как обшарпанный кларнетист из шайки «Корешей» встал тюфяком и пропилил две заранее подготовленные горячие импровизации, от коих просто колотун пробрал. Кларнет называла «лакричной палочкой». Короче, сплошной похабон. Другая страхолюдина, Лаверн, считала себя весьма остроумной. Всё приставала, дескать позвони отцу да спроси, не занят ли сегодня вечером. Всё доставала, имеет ли папаша любовницу. Четыре раза спросила — вот острячка! Старушка Бёрнис, ну белокурая, вообще молчала. К ней обращаешься, а она каждый раз: «Чево?» С ума спрыгнешь.

Прикончив выпивку, резко засобирались: пора спать. Дескать завтра рано вставать и бечь на первое представленье в Радио-городок. Уговаривал ещё чуток посидеть, но куда там. Короче, распрощались. Пообещал их разыскать, коли в один прекрасный день приеду в Сиэтл, но вообще-то берёт сильное сомненье. В смысле, что стану разыскивать.

Вместе с куревом и всем остальным попал на тринадцать зелёных. Полагаю, им следовало по крайней мере предложить самим заплатить за напитки, высосанные до того, как к ним подсел. Я бы, конечно, не позволил, но предложить-то надо. Мне, честно говоря, по фигу. Ни хрена не соображают, к тому же шляпы уродские, но с понтом, и вообще… Вскакивать чуть свет ради первого представленья в Радио-городке! Просто тоска зелёная. Представляете, кто-то — ну, скажем, девица в безобразной шляпке — прикатывает в Новый Йорк — из Сиэтла, государство Уошингтон, вот Господи, — дабы, вскочив ни свет ни заря, мчать в Радио-городок на чёртово первое представленье. У меня с тоски аж всё опускается. Лучше каждой по сто выпивок купить, только про эдакое не слышать.

Я свалил из «Лавандовой комнаты» почти сразу после них. Всё равно закрывалось, «Кореши» уже давно не лабают. Да вообще в подобных заведеньях ужасно противно, раз не с кем поплясать вволю, а халдей заместо горячительного тащит грёбаную коку. Во всём мире нет ночного кабака, где не в облом долго сидеть без хмельного и постепенно не нажираться. Или нужна девчонка, от которой по-настоящему балдеешь.