Привалил чуток рановато; посему, просто плюхнувшись в прихожей на кожаный диван у самых часов, стал глазеть на тёлок. Многие учебные заведенья уже распустили на Рожество по домам, и вокруг сидели-стояли в ожиданьи своих ухажёров тыщи девчонок. Чувихи, сидящие нога на ногу; чувихи, сидящие не нога на ногу; чувихи с охренительными ногами; чувихи с паршивыми ногами; чувихи с виду клёвые; чувихи, похожие на самых настоящих стерв. Зрелище впрямь замечательное, ежели врубаетесь, о чём толкую. Но в каком-то смысле вроде б и тоскливое, поскольку смотришь — да задаёшь себе вопрос: чёрт возьми, чего произойдёт с ними со всеми? В смысле, после окончанья всяких там учебных заведений. Многие, наверно, выйдут замуж за придурков. За чуваков, вечно хвастающих, сколько топлива жрут на единицу пробега их проклятые тачки. За чуваков, адски обижающихся, словно дети, стоит ободрать их в гольф или даже просто в какую-нибудь дурацкую игру вроде настольного тенниса. За страшно подлых чуваков. За чуваков, сроду не читающих книжек. За очень нудных чуваков… Правда, здесь надо поосторожнее. В смысле, говоря про кого-то, мол занудный. Я в занудных чуваках ни хрена не петрю. Честно. Вот в Элктоновых Холмах около двух месяцев жил с парнишкой, Харрисом Маклином. Чувачок толковый, всё такое прочее, но зануда, каких поискать. Вечно говорит, говорит, да ещё жутко гнусаво-скрипучим голосом. Самое хреновое — ни в жисть не начнёт с того, о чём его спросили. Но в одном мастак. Сукин сын свистит лучше всех, кого мне выпало слышать. Постель застилает или шмотки в шкаф вешает — вечно вешал шмотки в шкаф, у меня аж голова плоская становилась — и насвистывает, разве только не скрипит чего-нибудь гнусавым голосом. Даже великие произведенья свистел, но предпочитал джаз. Возьмёт какую-нибудь джазово-блюзовую песенку да высвистит легко, без напряга — а сам шмотки в шкаф вешает — ну просто атас. Само собой, я ни разу ему не говорил, дескать считаю чумовым свистуном. В смысле, не подойдёшь же к чуваку со словами:

— Ты охренительно свистишь.

И хоть он постоянно доставал занудством, я всё-таки прожил с ним почти два месяца; а почему: обалденно свистит, лучше всех. В общем, про зануд лучше помолчать. Пожалуй, не надо слишком уж убиваться, в случае за них выходят клёвые чертовки. Вреда никакого не приносят — ну, большинство из них — а втуне они, глядишь, все чумовые свистуны, иль ещё кто. Тут сам чёрт не разберёт. А уж я подавно.

Наконец, внизу на ступеньках показалась старушенция Салли; я пошёл навстречу. Выглядит потрясно. Правда. В чёрной куртке и как бы чёрном берете. Шляп почти вообще не носит, а вот берет смотрится замечательно. Чуднó, но чуть только её увидал, захотел на ней жениться. Ну точно: не все дома. Мне она даже не особо по вкусу, а тут вдруг чувствую: влюблён и желаю вступить в законный брак. Боженькой Иисусом клянусь — тараканы в мозгах! Признаю.

— Холден! Как приятно тебя видеть! Тыща лет.

Не ровён час где-нибудь встречаемся, она столь громко кричит — аж неловко. Ей простительно, конечно: ведь адски красивая; но всё равно прям бесит.

— Это на тебя приятно посмотреть, — говорю. Вот уж правда: приятно. — Как вообще дела-то?

— В высшей степени превосходно. Не опоздала?

Нет, говорю, хотя, между прочим, минут на десять-то опоздала. Но мне по барабану. Всяческие издевательские рисуночки во всяких там изданьях — ну, про чуваков, мечущих икру под часами, пока опаздывает их краля, — брехня собачья. Коли ждёшь клёвую мочалку, дык по фигу, мол припозднилась. По-фи-гу!

— Давай пошароваристей, — говорю. — Представленье начинается без двадцати три.

Мы спускались по лестнице к стоянке наёмных тачек.

— На что идём?

— Не знаю. На Лантов. Всё остальное распродано.

— На Лантов! Вот чудесно!

Говорил же, с ума спрыгнет, едва услышит про Лантов.

В тачке по дороге в храм искусств немного пообжимались. Она сперва не хотела — ну, губы намазаны, всё такое — но я ведь чертовски обольстителен, потому увильнуть ей не удалось. Два раза паскудная тачка резко сбрасывала скорость посреди улицы, и я чуть не падал к чёрту с сиденья. Вечно водилы хреновы даже не смотрят, куда едут. Вот вам крест, не смотрят! Потом — просто хочу показать, насколько у меня скворечник набок, — едва мы отпустили друг дружку после одного ну очень уж крутого объятья, я говорю, мол её люблю, всё такое. Враньё, конечно, но думал-то, якобы говорю правду. Ну чокнутый. Боженькой клянусь, во крыша поехала!

— Миленький, я тебя тоже люблю, — и тут же, на одном чёртовом дыханьи, — обещай отпустить волосы. Короткая стрижка становится пошлой. А у тебя столь восхитительные волосы!

Восхитительные, ядрёна вошь!

Постановка оказалась не из самых паршивых. Но всё равно изрядное дерьмо. Как бы пятьсот тыщ лет из жизни пожилых супругов. В начале, пока они ещё молодые, всё такое, девицыны родители против, дабы шла за парня замуж, а та один хрен выходит. Потом становятся старше, старше. Муж уходит на войну, а у жены брат — забулдыга. В общем, не особо занимательно. В смысле, не волновало, как кто-то в семье умирает, иль ещё чего. Ведь всего лишь кучка лицедеев. Муж с женой выглядели довольно неплохой старой четой — очень остроумной, и вообще — но никак не получалось в них въехать. Ну вот хотя бы: целое представление пьют чай, иль ещё какую-то чёртову хренотень. Чуть появятся, слуга тут же суёт им чай, или жена сама кому-нибудь наливает чашечку. Всю дорогу входят да выходят некие люди — аж голова кругом от садящихся-встающих. Алфред и Линн Ланты представляли супругов в старости, очень неплохо всё отыгрывали, но не особо меня зацепили. Правда, я бы сказал, выделялись. Вели себя и не как люди, и не как исполнители. Трудно объяснить. Словно осознавая собственную известность, всё такое. В смысле, играли хорошо, даже слишком хорошо. Не успеет кто-то из них закончить говорить, другой сразу подхватывает. Как бы беседа всамделишных людей: друг друга перебивают, и вообще. Беда в чём: слишком похоже на то, как разговаривают, перебивая. Короче, вели себя вроде наподобье старины Эрни из Гринич-Виллидж, пока тот играет на фоно. Выполняя дело слишком клёво да за собой не следя, через определённое время начинаешь выпендриваться. И сразу ты уже не столь хорош. Но всё ж из исполнителей в представленьи только у них — в смысле, у Лантов — вроде как башка по-настоящему работает. Тут уж ничё не попишешь.

После первого действия мы вместе со всеми другими козлами вышли покурить. Какие страсти-мордасти! Вы в жизни не видали столько балаболов. Курят — аж дым из ушей — и громко рассуждают о постановке, дабы все вокруг знали, сколь тонко они чувствуют. Около нас стоял смолил какой-то пришибленный кинолицедей. Имени не знаю, но в военных лентах вечно играет чуваков, которые перед наступленьем накладывают в штаны. При нём торчала охренительная белокурая тёлка, оба усердно томились, всё такое; тот притворялся, якобы даже не замечает, мол народ на него глазеет. Адская скромность. Я от него прям заторчал. Старушка Салли только повосхищалась Лантами, а так больше помалкивала, поскольку нашла дела поважней: вертеть тыквой да разыгрывать из себя очаровашку. И вдруг в противоположном конце прихожей углядела знакомого мудака. В тёмно-сером прикиде и клетчатой безрукавке. Словно спустился с объявленья о каком-нибудь уважаемом вузе. Аж противно. Стоял, прислонясь к стене, укуривался до смерти, всем видом показывая, сколь ему черто-овски ску-ушно. Старушка Салли заладила:

— Откуда ж я знаю того мальчика?

Куда с ней ни придёшь, вечно кого-то знает. Или ей кажется, мол знает. Вот и тут завела одно и то ж, пока мне к чёрту не надоело:

— Почему б не пойти да душевно с ним расцеловаться, раз знакомый? Доставь ему такое удовольствие.

Обиделась. В конце концов пентюх её заметил, подваливает поприветствовать. Глянули б вы на их радость. В пору подумать, целых двадцать лет друг дружку не встречали. А в детстве купались в одной ванночке, иль ещё где. Старинные приятели! Я чуть не блеванул. Самое смешное, жизнь-то, небось, свела всего единожды, на какой-нибудь выпендрёжной вечеринке. Наконец утёрли слюни-сопли, и старушка Салли нас познакомила. Зовут Джордж, дальше не помню, учится в Андовере. Круто, очень круто. Жаль, вы его не наблюдали, после того как старушенция Салли спросила, по вкусу ль ему представленье. Ведь подобным балаболам для ответа нужен простор. Он шагнул назад и наступил на ногу даме. Все пальцы ей, небось, переломал. Само действо, говорит, не Бог весть какое, но Ланты, безусловно, сущие душки. Душки. Бог мой! Душки. Я прям отпал. Тут они со старушкой Салли заговорили про кучу общих знакомых. Более тарабарский разговор трудно представить. Наперебой сыпали хатами, именами, кабаками. Ко времени возвращенья в зал меня уже мутило. Честно. А в следующем перерыве продолжили чёртову занудную беседу. Припомнили ещё тьму имён и явок. Хуже всего, что придурок вещал наигранным великосветским голосом, обалденно утомлённо, высокомерно. Ну прям точно баба. Ублюдок без зазренья совести влез в чужое свидание. После представленья на миг показалось, даже в тачку к нам залезет — шёл рядом чуть не две улицы — но его, говорит, ждут на какой-то выпендрёжной тусовке. Прям вижу: сидят в кабаке чуваки в клетчатых безрукавках и разбирают по косточкам постановки, книги, женщин — да такими томными-чванливыми голосами. Просто мухи дохнут.

Мы сели в тачку; я уже почти ненавидел старушку Салли из-за показушного Андоверского выродка, коего пришлось слушать чуть не десять часов подряд. Даже собирался отвезти её домой, всё такое — честное слово, собирался — но тут она говорит:

— У меня замечательная мысль! — ей вечно приходят замечательные мысли. — Слушай. Тебе домой во сколько надо на ужин? В смысле, очень спешишь, или как? Тебе домой к какому-то определённому времени?

— Мне? Нет. Ни к какому не ко времени, — говорю. Ё-моё, более честных слов никто ещё отродясь не произносил. — А чё?

— Поехали кататься на коньках в Радио-городок!

Вот эдакие у неё завсегда замечательные мысли.

— Кататься на коньках в Радио-городок? В смысле, прямо сейчас?

— На часик самое большое. Не хочешь? Если нехочешь…

— Я не сказал не хочу. Поехали. Раз тебе охота.

— Дык ты за? Ты-то хочешь? В смысле, мне по фигу, поедем или нет.

Как же, по фигу ей.

— Там дают напрокат миленькие юбочки для узорного катанья, — сказала старушка Салли. — Дженнетт Калц брала на прошлой неделе.

Вот почему столь приспичило. Хочет полюбоваться на себя в юбочке, только-только попку прикрывающей, и всё такое.

Короче, поехали. Взяли коньки, а Салли выдали ещё голубенькую шмотку, чтоб удобней задом вертеть. Ей впрямь адски шло, тут уж никуда не денешься. И не подумайте, якобы она о том не догадывалась. Всё время шла впереди, дабы я оценил её кругленькую попочку. Оценил. Признаю.

Но самое смешное — катались мы хуже всех на проклятом пятачке. В прямом смысле: хуже всех. А уж там присутствовали такие коряги! Старушка Салли всю дорогу подворачивала ноги внутрь, чуть не до самого льда. Ладно б только выглядела по-дурацки, но ей ведь, небось, жутко больно. По себе знаю. Ноги — хоть отстёгивай. Да, выглядели мы, чувствую, великолепно. А противней всего — вокруг толпились сотни две зевак, от нефига делать наблюдавших, кто как колупается-кувыркается.

Салли упиралась из последних сил. Прям самоистязанье какое-то. Даже жаль её стало. В конце концов я предложил:

— Давай посидим внутри, выпьем чего-нибудь.

— Самая, — говорит, — твоя замечательная мысль за весь день.

В общем, сняв чёртовы коньки, входим в закусочную. Там пожалуйста сиди в носках, заказывай питьё, глазей на катающихся. Приземлились за столик, Салли стащила перчатки, я дал ей сигаретку. Смотрит не больно-то весело. Подошёл халдей, заказываю кока-колу для неё — выпивку она не хотела — и виски с содовой для себя, но сукин сын не пожелал нести горячительное, посему пришлось тоже взять коку. Потом я вроде как стал жечь спички. Часто эдак делаю, чуть только на меня находит. Вроде б даю им гореть, пока ухитряюсь держать, а после бросаю в пепельницу. Дёрганый всё же.

Вдруг ни с того ни с сего старушка Салли говорит:

— Слушай. Мне надо знать. Дык придёшь помогать ёлку наряжать в сочельник или нет? Мне надо точно.

Всё ещё дуется из-за своего телепанья на коньках.

— Я ведь писал: приду. Ты уже раз двадцать спрашивала. Конечно, приду.

— Мне надо знать наверняка. — И стала озирать весь проклятый кабачок.

Тут я, неожиданно бросив жечь спички, вроде как наклонился к ней через стол. В голове снуют всякие мысли.

— Эй, Салли!

— Чего? — а сама разглядывает девицу в другом конце забегаловки.

— Тебе хоть раз становилось всё поперёк горла? В смысле, не боишься, мол всё пойдёт вкривь да вкось, коль чего-нибудь не придумать? В смысле, по вкусу учёба, всяческая подобная хренота?

— Обалденная тоскища.

— В смысле — ты её ненавидишь? Понятное дело, обалденная тоскища, но ты её ненавидишь? Вот я о чём.

— Ну, не сказать ненавижу. Вечно тебе надо…

— Дык вот: я — ненавижу. Ё-моё, не перевариваю. Да разве только учёба! А всё остальное? В Новом Йорке жить ненавижу, и вообще. Наёмные тачки. Водителей автобусов, орущих про выход через заднюю дверь. Ненавижу знакомиться с балаболами, называющими Лантов душками. Ездить вверх-вниз на подъёмниках, а ведь из дома просто хочется выйти. Чуваков, вечно подгоняющих всем штаны в мастерских. Людей, кто всю дорогу…

— Не кричи, пожалуйста, — сказала старушка Салли. Вот чуднó, я ведь даже голоса не повысил.

— Взять хоть легковушки, — говорю очень спокойно. — Многие прям на них помешаны. Волнуются, заметив царапинку, вечно обсуждают, сколько проедешь на литре горючего, а покупая новую тачку, сразу начинают кумекать, как бы пристроить её в счёт покупки ещё более новой. А мне не нравятся даже старые драндулеты. В смысле, вовсе не занимают. Я бы лучше завёл чёртову клячу. Господи, лошадь по крайней мере живая. Её хоть по крайней…

— Даже не понимаю, о чём ты. Перескакиваешь с одного…

— Знаешь, чего? — говорю. — Я, наверно, в Новом Йорке-то щас лишь из-за тебя, и вообще. Кабы не ты — наверно, свалил бы отсюда к чёртовой матери. В леса, или к чёрту на кулички. В общем, я здесь исключительно из-за тебя.

— Ты прелесть, — просто хотела, дабы я сменил чёртову пластинку.

— Тебе надо разок сходить в мужскую приготовиловку. Попытайся как-нибудь. Вокруг сплошной выпендрёж; единственная задача — учить, хорошенько выучить, стать достаточно толковым, а в один прекрасный день, изловчившись, купить проклятый «Кадиллак»; нужно всю дорогу делать вид, якобы тебе не по фигу проигрыш футбольной сборной, целыми днями только и болтать о девчонках-выпивке-половухе; все кучкуются в какие-то гнусненькие-поганенькие стайки. Чуваки из баскетбольной обоймы — сами по себе, католики — отдельно, умники проклятые держатся друг за дружку, игроков в бридж вообще водой не разольёшь. Даже чуваки из грёбаного кружка «Лучшая книга месяца» — и у тех совместная тусовка. А норовишь завести с кем-то человечес…

— Знаешь, чего, — сказала старушка Салли. — Многим мальчикам учёба даёт гораздо больше.

— Да знаю! Конечно, даёт — некоторым! А мне — только это. Понимаешь? Вот я такой. Эдаким, чёрт побери, уродился. Мне вообще почти ничего ни хрена не даёт. Плохи мои дела. Делишки просто паршивые.

— Точно.

Внезапно в голову пришла задумка.

— Слушай, — говорю. — Имеется мысля. Как насчёт уехать отсюда к чёртовой матери? Я тут подумал. У меня в Гринич-Виллидж знакомый парень, недели на две позаимствуем у него тачку. Посещали вместе учебное заведенье, ещё остался должен мне десятку. Мы бы знаешь чего — завтра утром сорвались бы в Массачусетс, в Вермонт — в общем, в ту сторону, смекаешь? Там адская красотища! Честно.

А сам от мыслей уже охренительно завёлся, даже вроде как, протянув руку, ухватил старушку Салли за чёртову ладонь. Вот дурачина проклятый.

— Кроме шуток, — говорю. — У меня на счёте около ста восьмидесяти зелёных. Утром откроют — сниму, после поеду к чуваку, возьму тачку. Честно. Ночевать станем в маленьких домиках, всё такое, пока бабки не кончатся. А потратим — устроюсь работать, наймём домик у ручья, всё такое, потом женимся, и вообще. Зимой запросто наколю дров, всё такое. Боженькой Иисусом клянусь — жизнь просто чумовая! Чё скажешь? Ну! Как тебе? Поедешь? Ну пожалуйста!

— Нельзя же просто взять — да уехать, — сказала старушка Салли адски раздражённо.

— А почему б нет? Почему нельзя-то, чёрт побери?

— Не кричи на меня, пожалуйста, — говорит. Самое настоящее враньё, даже не думал на неё орать.

— Почему нельзя? Ну почему?

— Нельзя — и всё. Во-первых, мы оба по существу дети. Подумал хорошенько, чего выйдет, коли деньги кончатся, а работу не найдёшь? Умрём с голода. Вообще вся затея — сплошные причуды, аж…

— Никакие не причуды. Работу найду. Не переживай. Нечего даже беспокоиться. Короче? Не хочешь со мной ехать? Так и скажи.

— Да не втом дело. Совершенно не в том, — тут я вроде как начал старушку Салли презирать. — У нас впереди бездна времени для всего эдакого — всего, всего эдакого. В смысле, вот получишь высшее образованье, и тэдэ; положим, взаправду женимся, и вообще. Съездим в уйму замечательных мест. Ты просто…

— Нет, не съездим… Ни в какую уйму мест… Всё покатит совсем по-другому… — на меня снова стала наезжать адская тоска.

— Чего? Не слышу. То кричишь, то…

— Нет, говорю, не съездим ни в какие замечательные места, ну после того как получу высшее образованье, и тэдэ. Раскрой уши. Всё покатит совсем по-другому. Нам придётся съехать на подъёмнике с чемоданами да остальным хреньём. Обзвонив всех на прощанье, а потом посылать открытки из гостиниц, и вообще. А я буду работать в какой-нибудь конторе, зарабатывать кучу бабок, ездить на службу в наёмной тачке или городском скотовозе, читать газеты, всё время играть в бридж, смотреть в кино фигову тучу козлиных короткометражек, сообщений о текущих событьях да предстоящих показах. Текущие событья! Всемогущий Боже! Вечно какие-то дурацкие лошадиные бега, после дамочка разбивает о бок судна бутылку, шимпанзе в штанишках правит великом. Всё покатит совсем по-другому. Просто ты не въезжаешь, о чём толкую.

— Видимо, не въезжаю! Похоже, ты сам не въезжаешь, — прошипела старушка Салли. Мы уже люто друг дружку ненавидели. Стало ясно: с заумным разговором пора завязывать. Я чертовски жалел, что вообще его затеял.

— Давай-ка отсюда двигать потихоньку, — говорю. — По правде сказать, надоела ты мне до сраной жопы.

Ё-моё, во подруга взвилась. Понятное дело, не стоило так говорить, да в обычном состояньи, наверно, и не сказал бы, но столь адскую тоску на меня нагнала. Я вообще сроду метёлкам не грублю. Ё-моё, во взбрыкнула! Короче, стал просить прощенья, точно сумасшедший, — куда там, даже слушать не хочет. Аж слезу пустила. Я чуток трухнул — ведь с неё станется прийти домой да рассказать отцу, мол обозвали жопой. А папаша у ней эдакий здоровенный молчаливый ублюдок, к тому ж отнюдь от меня не без ума. Однажды сказал старушке Салли, дескать вон тот чувачок обалденно шумный.

— Кроме шуток. Извини, — всё твержу.

— Извини, извини. Умник нашёлся, — а сама всё ещё как бы всхлипывает, и вдруг я впрямь, в общем-то, почувствовал вину за сказанное.

— Пойдём, провожу домой. Кроме шуток.

— Нет уж спасибо. Сама доеду. Неужели думаешь, позволю провожать, да ты просто чокнутый. Мне в жизни ни один мальчик сроду такого не говорил.

Коли вдуматься, вся хренотень выглядела даже вроде забавной, посему я внезапно учудил непростительную дурь. Захохотал. А гогот у меня весьма громкий, придурковатый. В смысле, сиди я сам позади себя в кино иль ещё где, то, наверно, наклонившись, сказал бы себе «будьте-добры-заткнуться». Старушку Салли ещё больше напрягло.

В общем, ещё чуток посидел. Всё извинялся, просил прощенья, но она упёрлась. Уходи, мол, не лезь. Ну, я и отвалил. Взял в раздевалке башмаки, остальную муру — да ушёл. Один. Зря, конечно, но просто уже обрыдло.

Честно говоря, сам не понимаю: чего затеял с ней всю бодягу? В смысле, куда-то уехать, Массачусетс, Вермонт и т. д. Скорей всего, не взял бы, даже набивайся в попутчицы она сама. С девицами вроде Салли далеко не уедешь. Но самое ужасное — просил-то безо всяких приколов. Дикость какая-то. Боженькой Иисусом клянусь, чердачок у меня всё же подтекает.