Отвалив с катка, чувствую: вроде как жрать охота. Посему проглотил в харчевне кусок хлеба с сыром и молочный напиток, а потом зашёл в будку. Дай, думаю, ещё разок позвоню старушке Джейн, проверю, не приехала ли домой. В смысле, весь вечер свободный — короче, звякну, а застав дома, позову на пляски, иль ещё куда. За время пока знакомы, ни разу с ней не плясал, и вообще. Но однажды видел, как пляшет она. Показалось, очень прилично. Летом на День Независимости в доме досуга устраивали праздничный вечер. Джейн я тогда знал ещё не особо хорошо, потому решил не встревать. А пригласил её Эл Пайк, учившийся в Чоуте. Кошмарный чувак. Мы с ним свести знакомство не удосужились, но он вечно шлёндрал возле купальни. Напялив белые плавки из искусственного волокна, нырял с вышки. Целыми днями один и тот же говённый прыжок в пол-оборота. Делать умел лишь его, а понту-то, понту. Гора мышц и ни одной извилины. Короче, Джейн пришла в тот вечер с ним. Я, честно говоря, не врубился. Гадом буду. А уж после того как стали друзьями, спросил, какого хрена встречалась со столь показушным придурком. Но Джейн сказала, мол никакой не показушный. У него, говорит, зажим. И сразу видно: не прикалывается, на самом деле его жалеет, всё такое. Сказала, чё думала. У девчонок вечно всё сикось-накось. Только заикнёшься о каком-нибудь чуваке, дескать самый настоящий ублюдок — ну, гнусняк там, или слишком много о себе понимает, и вообще — дык вот, стоит лишь про то вякнуть, девчонка сразу залопочет о зажиме. Пожалуй, энто у чувака впрямь присутствует, но, по-моему, не мешает ему оставаться отпетым ублюдком. Одним словом — девчонки. Сроду не угадаешь, о чём подумают. У меня есть подружка, Роберта Уолш. Однажды знакомлю её соседку по комнате с приятелем, Бобом Робинсоном, вот у него-то взаправду зажим. Понимаете, жутко стыдится родителей, всё такое, ибо те говорят «не ложи», «самый лучший», всякую подобную хреноту, к тому ж не шибко богатые. Он как раз не ублюдок, и вообще. Очень приличный пацан. Но соседке Роберты Уолш напрочь не понравился. Чувак, говорит, зазнайка. А знаете, почему зазнайка? Оказывается, рассказал ей, дескать его выбрали главой общества спорщиков. Какая-то мелочь, и сразу — зазнайка! Беда в чём: коль скоро девчонке парень по вкусу, уж каким бы охренительным ублюдком ни уродился, та заведёт шарманку про зажим, а не по вкусу, то окажись он хоть клевей клёвого да вот с эдаким вот зажимищем — задавака, приговор окончательный. Даже толковые девки — и те такие же.

Короче, снова позвонил Джейн, но никто не ответил; пришлось повесить трубку. Тогда полистал записную книжку, выискивая, кого ещё попытаться, чёрт побери, сегодня вытащить из дома. Да только во всей книжке у меня номеров-то раз, два, и обчёлся. Отцовский рабочий, старушки Джейн, а ещё г-на Антолини, учителя из Элктоновых Холмов. Постоянно забываю брать у людей концы для связи. Ну помозговал-помозговал — да звякнул старине Карлу Лусу, закончившему Хутон уже после того, как я оттуда отвалил. Он года на три старше, не особо мне нравится, однако тыква соображает здорово — среди всех парней у него насчитали самый высокий уровень умственного развития. Короче, подумал: вдруг захочет вместе поужинать да чуток помудрствовать. От него запросто кой-чему наберёшься. В общем, звякнул. Он уже учится в Колумбийском вузе, а живёт где-то на 65-й улице, всё такое — почти наверняка застану дома. Его впрямь подозвали, но Карл сказал, дескать поужинать-то не выйдет, хотя в десять часов не прочь выпить со мной по рюмашке в кабачке на 54-й. Кажись, здорово удивился, услыхав мой голос. Я ведь как-то обозвал его толстожопым балаболом.

До десяти часов предстояло убить кучу времени, ну я и решил посетить кинозал в Радио-городке. Конечно, хуже место придумать трудно, зато недалеко, к тому ж ни шиша более путёвого в башку не лезло.

Вхожу, а там как раз разыгрывают небольшое представленье. Девицы вовсю размахивают ногами — ну, знаете, выстроившись в ряд и обхватив друг дружку за пояс. Зрители хлопали, точно сумасшедшие, какой-то чувак позади меня всё бубнил жене:

— Нет, ты только глянь! Во слаженность!

Умора.

Потом на коньках с колёсиками выкатил чувак в чёрной куртке с шёлковыми отворотами и стал прошныривать под какими-то низенькими столами да одновременно сыпать шутками. Ездит он клёво, всё такое, но я смотрел без особого удовольствия: всё представлял себе, как он упражняется, прежде чем стать чуваком, снующим по помосту на коньках. По-моему, дурацкое какое-то занятие. Вероятно, я просто не попал в настроенье. После шмыгающего чувака началась рождественская хренотень, её в Радио-городке ставят каждый год. Из-за боковых щитов, вообще отовсюду вылезают мальчишки с крылышками, по подмосткам чуваки носят распятья, и т. д., вся кодла — а их не меньше тысячи — с надрывом распевает «Приидите, верующие!». Очень круто! Понятное дело, считается, якобы хреновина адски набожная, к тому же жутко красивая, но я, чёрт побери, не вижу ни фига набожного да красивого в куче лицедеев, таскающих по всем подмосткам распятья. Закончив, они стали уходить опять через боковины, причём сразу видно, как им не терпится поскорее выкурить штакетину, и вообще. В прошлом году мы со старушкой Салли Хейз уже подобную мутоту видели; подруга прям восторгалась, сколь великолепно, какие убранства, и т. д. А я сказал, мол старину Иисуса, небось, стошнило б, увидь Он тамошнюю пошлятину — ну, затейливые наряды, всё такое. Салли назвала меня святотатствующим безбожником. Вероятней всего, права. Зато чувак, играющий в яме на огромных полукруглых барабанах, Иисусу точно бы понравился. Я за ним наблюдаю лет с восьми. Нас ещё с Элли предки приводили; мы вечно пересядем поближе, следим. Лучший барабанщик из всех, какие мне вообще попадались. В каждой вещи ему выпадает приложиться лишь раза два-три, но в промежутках чувак отнюдь не скучает. А уж едва впрямь приходится врезать, бьёт столь изящно, звучно, с эдаким одухотворённым лицом. Однажды мы с отцом ездили в Уошингтон, и Элли послал оттуда барабанщику открытку, но тот, конечно, не получил. Отправили-то ведь на деревню дедушке.

После рождественского представленья показали чёртову ленту. Редкостная гнуснятина — глаз не оторвёшь. О каком-то англичанине Алеке — дальше не отложилось, — попадающем во время войны в больницу, теряющем память, всё такое. Из больницы выходит с палочкой, ковыляет по всему Лондону, а сам ни черта не помнит, кто он. На самом-то деле дворянин, но даже не подозревает. А потом в автобусе сводит знакомство с жутко приятной-хозяйственной-искренней девушкою. Ветер сдувает её проклятую шляпку, а он ловит, ну подымаются на верхнюю площадку; сев, начинают говорить о Чарлзе Дикензе. Он у них у обоих любимый писатель, врубаетесь? Чувак даже носит с собой «Оливера Твиста», чувиха тоже. Меня чуть не вырвало. Короче, тут же влюбляются — ну, оба помешаны на Дикензе, всё такое — и Алек помогает ей по издательской части. Ведь девица — издательша. Правда, дела идут не ахти, поскольку её брат-пьяница тратит все их бабки. Бедолага служил на войне врачом, но сейчас больше не способен людей резать, ибо подвела выдержка, вот и керосинит всю дорогу, но вообще-то парень остроумный, всё такое. Короче, Алек пишет книгу, подружка издаёт, они загребают мешок денег. И уже хотят пожениться, однако вдруг возникает другая девица, старушка Маршия. До того как Алеку потерять память, они обручились, а тут он подписывал книги в лавке, и та его узнала. Маршия рассказывает старине Алеку, дескать на самом деле ты голубых кровей, и тэдэ, но он не верит, не желает идти с ней к собственной мамаше, и вообще. А мать слепая как крот. Тем не менее, другая девица, ну хозяйственная, заставляет его сходить. Ведь жутко благородная, всё такое. Короче, пошёл. Всё же память не возвращается — даже пока вокруг прыгает их огромная собачина, а мать щупает его лицо да приносит плюшевого медвежонка, с которым он играл в детстве. Но после пацаны однажды шуруют на лужайке в крикет и — бац ему мячиком по башке. Тут к нему сразу вернулась память, он идёт чмокает в лоб мамочку, всё такое. В общем, снова став обычным дворянином, напрочь забывает хозяйственную чертовку со всеми её издательскими делами. Я бы вам остальное тоже подробно изложил, но боюсь блевануть. Да нет, ни хрена б не испортил. Господи Боже мой — там даже портить-то нефига! Короче, в итоге Алек вступает в брак с хозяйственной чертовкой, а брат — ну пьянчужка — улаживает со своею выдержкой, кромсает родительницу Алека, и та снова прозревает; потом забулдыга-брат со старушкой Маршией друг в дружку втюриваются. Под конец все сидят за длинным обеденным столом, подыхая со смеху, поскольку вбежала та самая собачина с кучей щенков. А все-то, видишь ли, думали, якобы она кобель, или хрен её знает кто. Я вам так скажу: коль не желаете обблеваться с головы до ног, на ту ленту лучше не ходите.

Но окончательно меня достала сидевшая рядом дамочка: на протяженьи всего чёртова показа плакала. Чем неестественней всё оборачивалось, тем сильнее рыдала. В пору подумать, мол адски добросердечная, да только какой там — я ведь сидел прям рядом и просёк. Она пришла с маленьким ребёночком, которому чертовски всё обрыдло, к тому ж хотелось в уборную, а та не вела. Всё твердила, дескать сиди смирно, не озоруй. Добросердечная, точно волчара позорный! Из десятка людей, кои в кино все поганые глаза готовы выплакать из-за какой-то хреноты липовой, девять по жизни подлые скоты. Кроме шуток.

С просмотра пошёл пешком в кабак, где забил стрелку с Карлом Лусом, а по дороге вроде как размышлял о войне, и вообще. После военных лент всегда чего-то накатывает. Кабы заставили идти на передовую, не выдержал бы. Честно — ни в какую. Я не против, коли сразу выведут да пристрелят, иль ещё чего, но столь адски долго служить в войсках…Вот где настоящий облом. Брат, ну Д.Б., служил четыре проклятых года. Даже на войну попал — с самого первого дня высадки американских войск в Европе, всё такое, — но, по-моему, он тоже больше, чем войну, ненавидит вооружённые силы. Мне тогда ещё совсем мало лет натикало, но помню: приедет в отпуск, всё такое, и почти безвылазно лежит на кровати. Даже в столовую редко приходил. А потом уехал за океан участвовать в войне, всё такое, его там не ранили, иль ещё чего, самому тоже не пришлось никого убивать. Лишь целыми днями возил какого-то пехотного начальника на полковой тачке. Раз сказал нам с Элли, дескать кабы нужда в кого стрелять, то не знает, в каком направленьи вообще целиться-то. Ещё, говорит, в войсках полным-полно ублюдков — почти столько же, сколько у фашистов. Помню, однажды Элли спросил, мол вроде как неплохо побывать на войне, ведь ты сочинитель, теперь набралось о чём писать, и вообще. Тогда он, велев Элли взять ту самую лаптёжную перчатку, спрашивает, кто из пиитов лучше наваял о войне: Руперт Брук или Эмили Дикинсон. Элли ответил, Эмили Дикинсон. Я в эдакие дела не очень-то въезжаю, поскольку виршей читаю мало, зато точно знаю: с ума спячу, случись служить в вооружённых силах да всю дорогу общаться с кучей чуваков вроде Акли, Страдлейтера, старины Мориса, вышагивать рядом, и вообще. Как-то ездил в поход юных разведчиков, примерно на неделю, — дык даже с отвращеньем смотрел в затылок идущего впереди чувака. Нас всё заставляли смотреть переднему в затылок. Клянусь — в случае однажды разразится война, пусть лучше выведут и просто расстреляют. Не возражаю. Но вот чего никак не возьму в толк: Д.Б. зверски ненавидит войну, а всё же прошлым летом велел прочесть «Прощай, оружие!». Чумовая, говорит, книга. Просто напрочь не врубаюсь. Там о лейтенанте Хенри; подразумевается, якобы клёвый чувак, и вообще. Не понимаю: Д.Б. жутко ненавидит войска, войну, всё такое, и тут же торчит от страшенной лажи. В смысле, как ему способна нравиться столь липовая вещь и, скажем, книга Ринга Ларднера, или та, другая, от которой он балдеет, — «Великий Гэтсби». Стоило про то сказать, Д.Б. обиделся — ты, говорит, зелёный ещё, всё такое, дабы её оценить, — но, по-моему, дело не в возрасте. Мне же, говорю, по душе Ринг Ларднер, «Великий Гэтсби», и тэдэ. Правда по душе. От «Великого Гэтсби» вообще обалдеваю. Старина Гэтсби. Во мощный чувачище. Книга — просто смертельная. Короче, я вроде б даже доволен, что изобрели ядерный снаряд. Начнётся война — сяду прям на него, и пшли вы все к чёртовой бабушке. Сам вызовусь сесть, добровольно, разрази меня боженька Иисусе!