У них у каждого своя комната, всё такое. Обоим лет по семьдесят, да больше. Но кой от чего они тащатся — хотя, конечно, немного через жопу. Звучит грубовато, но я ведь не вобиду. Просто много думал о старике Спенсере, а коли думать о нём слишком много, то удивляешься, на кой чёрт он всё ещё живёт. В смысле, согнут в три погибели, разваливается на части, на уроках частенько роняет кусок мела у доски, и кому-нибудь из ребят с первого ряда вечно надо вставать, поднимать мел, подавать ему. Жуть, правда? Но думая о нём не слишком много, а в меру, обнаруживаешь: живёт не так уж плохо. Например, однажды в воскресенье мы с парнями зашли к нему на чашечку горячего шоколада, и он показал старое потёртое одеяло племени Навахо, купленное с г-жой Спенсер у индейца в заповеднике «Жёлтый камень». От эдакой покупки старикан как пить дать приторчал. Вот я и говорю: взять какого-нибудь хрыча вроде старины Спенсера — а он способен тащиться от покупки одеяла.

Дверь в его комнату оказалась открыта, но я на всякий случай постучал — ну, вежливость выказать, и вообще. А сам вижу: сидит в большом кожаном кресле весь закутанный тем самым одеялом, о котором я только что рассказывал. Услыхав стук, он поднял глаза и закричал:

— Кто там? Колфилд? Входи, дружок!

Не на уроках вечно орёт. Порой это охренительно на мóзги давит.

Вхожу — и тут же пожалел, что вообще припёрся. Старик читает «Атлантический ежемесячник», комната до потолка завалена лекарственными шариками-лепёшками, вся провоняла каплями от насморка. Обстановочка та ещё. Короче, не люблю я больных. А тут ещё на старике Спенсере столь затасканный-вылинявший халат, словно он в нём родился, не иначе. Вообще старики в пижамах и халатах не слишком приятное зрелище. Вечно у них видна старческая узловатая грудь. А ноги! Белые лысые стариковские ноги — ну, видали, наверно, на побережьях там, и вообще.

— Здрасьте, сударь. Получил вашу записку. Большое спасибо.

В писульке он просил до перерыва «зайти на прощанье», а то больше не увидимся.

— Зря переживали. Я бы по любому перед отъездом зашёл.

— Присядь вот здесь, дружок, — он имел в виду кровать. Ну сажусь.

— Как ваш грипп?

— Друг мой, кабы чувствовал себя слегка получше — пришлось бы послать за врачом.

Самому ему шутка весьма понравилась. Аж закатился от смеха. Потом постепенно пришёл в себя и говорит:

— Почему ты не на игре? По-моему, сегодня решающая встреча.

— Точно. Я туда заглянул. Но вообще-то мы с фехтовальщиками только вернулись из Нового Йорка, — ё-моё, кровать у него прям каменная.

Тут он стал чертовски глубокомысленным. Я знал: без этого не обойдётся.

— Итак, ты нас покидаешь?

— Ага. Похоже на то.

А он, как водится, начал кивать. Мне в жизни не попадалось, чтоб кто-нибудь столько кивал. Непонятно лишь, почему — то ль чего обдумывает, то ли просто уже выживший из ума старикан.

— Дружок, а что тебе сказал господин Тёрмер? Вы ведь немного побеседовали, не так ли?

— Побеседовали. Точно. Часа два у него проторчал, не меньше.

— Чего ж он сказал?

— Э… ну, дескать жизнь — игра, и вообще. Мол играть надо по правилам. Всё очень пристойно. В смысле, не особо вздрючился, и вообще. Всё напирал, дескать жизнь — игра, всё такое прочее. Ну, вы понимаете.

— Жизнь действительно игра, дружок. Жизнь действительно игра, в которую надо играть по правилам.

— Да-да. Понимаю. Понимаю.

Игра, чёрт побери. В гробу я видал такие игры. Конечно, ежели попадёшь в обойму с крутыми чуваками, там ещё в общем-то как-то похоже на игру, согласен. Но на другой стороне, где нет ни одного крутого, особо не разыграешься. Какая тут к чёрту игра?

— Господин Тёрмер уже написал родителям?

— Сказал, напишет в понедельник.

— А ты сам им не сообщил?

— Не-а, не сообщил — да я уже в среду вечером, наверно, приеду домой и с ними увижусь.

— И как они, по-твоему, к такой новости отнесутся?

— Ну как… осерчают. Наверняка осерчают. Вроде б уже четвёртая школа, где учился. — Я тряхнул головой. Довольно часто ей встряхиваю. — Вот ё-моё, — говорю. «Ё-моё» тоже частенько употребляю. Отчасти из-за вшивого словарного запаса, отчасти поскольку иногда веду себя не по возрасту глупо. Тогда мне было шестнадцать, щас семнадцать, но порой веду себя, словно едва стукнуло тринадцать. Вся хохма в чём: рост у меня сто восемьдесят девять сантиметров, да ещё седина. Честно. С одной стороны головы — правой — полным-полно седых волос. С самого детства. А я всё ещё подчас веду себя, точно мне лет двенадцать. Все так говорят, чаще других — отец. Конечно, отчасти они правы, но это не вся правда. Люди вечно думают, мол вот она, вся правда. Честно говоря, мне до фени; просто утомляет, когда просят стать повзрослее. Ведь порой веду себя гораздо взрослее собственного возраста — точно вам говорю — но эдакого сроду никто не замечает. Люди вообще ни в жисть ни хрена не замечают.

Старик Спенсер опять закивал. Причём тут же начал ковырять в носу. Якобы просто почёсывает, но на самом деле большой палец сунул прямо в ноздрю. Ему, наверно, казалось, ну фиг ли уж такого особенного — ведь в комнате только я. Мне-то наплевать, просто противно смотреть, как сопли выковыривают.

Потом говорит:

— Месяца два назад я имел удовольствие свести знакомство с твоими мамой и папой, пока они беседовали с доктором Тёрмером. Дивные люди.

— Точно, просто замечательные.

Дивные! Вот уж гнусное словечко. Чистая липа. Как его услышу — аж блевать тянет.

Тут вдруг старик Спенсер вроде как захотел сказать нечто обалденно умное, сделать какое-то тонкое замечанье. Сел повыше-поудобней в кресле. Но ни хрена особенного не последовало. Просто взял у себя с колен «Атлантический ежемесячник» и бросил на кровать рядом со мной. Но не попал. Там всего сантиметров пять, а он промахнулся. Я встал, поднял ежемесячник, положил на кровать. И тут меня резко потянуло оттуда к чёртовой матери. Почувствовал: щас станут учить жить. Вообще-то я б не возражал, но слушать поученья, нюхая капли от насморка да глядя на старика Спенсера в пижаме-халате — вроде б уж слишком. Точно вам говорю.

И — началось.

— Что с тобой происходит, дружок? — сказал старик Спенсер сурово, не как обычно. — Сколько предметов у тебя в текущем полугодии?

— Пять.

— Пять. А по скольким двойки?

— По четырём. — Я поёрзал. На столь жёсткой кровати в жизни ещё не сиживал. — По английскому всё в порядке, ведь в Хутоне мы уже проходили «Беовулфа», «Повелителя Рандала, моего сына», всё такое. В смысле, мне вообще почти не пришлось учить английский, разве только время от времени писать сочиненья.

Он даже не слушал. Вообще крайне редко слушает с ним разговаривающих.

— Я поставил тебе двойку по истории, поскольку ты совершенно ничего не знаешь.

— Понятное дело. Ещё бы. Вам иначе нельзя.

— Совершенно ничего, — говорит. Не терплю подобные закидоны. Ты с самого начала согласен, но тебе повторяют. А он заладил то же самое по третьему заходу. — Ну совершенно ничего. Я сильно сомневаюсь, открыл ли ты учебник хоть однажды за всё полугодие. Открыл? Скажи мне правду, дружок.

— Не, ну просматривал несколько раз. — Не хотел старика обижать. Он от летописей всяческих просто тащится.

— Просматривал, да? — ядовито гнусавит. — Твоя… хм… проверочная работа — вон там, на шкафчике. Верхняя в стопке. Принеси её, пожалуйста.

Вообще-то уже ни в какие ворота не лезет. Но я пошёл принёс — выбора-то всё равно нету. Снова сел на бетонную постель. Ё-моё, вы не представляете, как жалел, что зашёл попрощаться.

Старик Спенсер держал проверочную работу, точно та кусок дерьма иль ещё чего похуже.

— С 4 ноября по 2 декабря мы изучали египтян. Ты выбрал их в качестве свободного вопроса. Хочешь послушать собственную писанину?

— Нет, не очень.

А он всё равно прочёл. Раз учитель задумал чего-нибудь сделать, его не остановишь. Просто делает и всё.

Египтяне — древний кавказский народ, проживавший в одной из северных местностей Африки. Последняя, как мы знаем, является крупнейшим материком в восточном полушарии.

Пришлось сидеть слушать тамошнюю хренотень. Вот говённый старикашка.

Египтяне чрезвычайно любопытны нам сегодня по различным причинам. Современные учёные всё ещё норовят разгадать тайну составов, использованных египтянами при обёртываньи покойников, дабы лица не разлагались в течение многих веков. Современные учёные двадцатого столетья всё ещё бьются над столь занимательною загадкой.

Кончив читать, положил листок. Я его уже почти ненавидел.

— На сём твой, ежели позволительно так назвать, набросок завершён, — выдавливает эдаким гнусным-гнусным голосом. Даже не предположишь, что старпер окажется настолько жёлчным, и всё такое. — Правда, ты тут ещё кой-чего приписал внизу страницы.

— Я помню, — говорю. Быстро сказал, ибо хотел помешать ему прежде, чем начнёт и то зачитывать. Но его уже фига с два прервёшь. Во вскипел.

Дорогой господин Спенсер (прочёл он вслух). Вот и все мои сведенья про египтян. Вроде б меня они не особо увлекли, хотя ваши уроки весьма познавательны. Если поставите двойку, не страшно — ведь у меня всё равно неуды по остальным предметам, кроме английского. С уважением, Холден Колфилд.

Положив злополучную работу, он посмотрел так, словно обул меня в пинг-понг иль ещё в какую игру. Пожалуй, в жизни ему не прощу чтенье вслух той бредятины. Напиши подобное он, зачитывать ему я не стал бы — точно не стал бы. Главное, сделал-то чёртову приписку лишь бы его совесть не мучила из-за моего неуда.

— Ты не винишь меня за двойку, дружок?

— Нет! Конечно же, нет. — Какого чёрта заладил: «дружок» да «дружок».

Покончив с проверочной работой, он её тоже бросил на кровать. И — само собой — опять не попал. Я встал, поднял, положил поверх «Атлантического ежемесячника». Утомляет то и дело вот эдак вот вскакивать.

— А как бы на моём месте поступил ты? — спрашивает. — Скажи честно, дружок.

Чувствую: старику впрямь вшиво из-за двойки. В общем, пришлось чуток пополоскать ему мόзги. Дескать я самый настоящий тупица, всё такое прочее. Мол на его месте поступил бы точно так же; якобы многие не понимают, сколь тяжко учителю. Вроде того. Брехня всякая.

Но вот удивительно: мόзги ему конопачу, а сам думаю совсем о другом. Я живу в Новом Йорке, ну и вспомнил про прудик в Главном саду, недалеко от Южного входа. Любопытно, замёрзнет он уже к тому времени, как приеду домой, а коль замёрзнет, то куда денутся утки? Куда пропадают утки после того, как пруд подёргивается льдом и после напрочь замерзает? Небось приезжает какой-либо чувак на грузовике да отвозит их в зверинец, иль ещё куда. То ли просто улетают.

Вообще-то мне везёт. В смысле, умею полоскать мόзги какому-нибудь старику Спенсеру, одновременно думая про уток. Чуднό всё-таки. При разговоре с учителем извилины напрягать не обязательно. Но в самый разгар балабольства он вдруг меня оборвал. Вечно всех обрывает.

— Ну, и какие у тебя мысли обо всём происходящем, дружок? Весьма занятно б узнать. Весьма занятно.

— В смысле, про мою успеваемость в Пенси, всё такое? — спрашиваю. Вот бы здорово, кабы прикрыл узловатую грудь. Не очень-то приятное зрелище.

— Ежели не ошибаюсь, тебя поджидали определённые трудности и в школе Хутон, и в Элктоновых Холмах, — говорит. Не особо язвительно, но всё ж с подковыркой.

— В Элктоновых Холмах никакие особые трудности меня не поджидали. Учился неплохо, и вообще. Просто бросил — ну вроде того.

— Позволь спросить, почему?

— Почему? Да сразу не скажешь. В смысле, довольно сложно.

Не хотелось вдаваться в подробности. Всё равно ни черта бы не понял. Он в такую хренотень не въезжает. По большому счёту из Элктоновых Холмов я ушёл оттого, что туда собрали сплошных лицемеров. Вот и всё. Кишели словно тараканы. Например, директором там некий г-н Хаас — в жизни не видал более двуличного ублюдка. Раз в десять матерее папаши Тёрмера. Скажем, по воскресеньям в школу приезжают все родители, а г-н Хаас ходит пожимает им руки. Чертовски обаятельный, всё такое. Разве только чьи-нибудь предки выглядят малёк чудаковато. Посмотрели б вы, как он вёл себя с родителями моего соседа по комнате. В смысле, раз чья-то мать толстовата, или несовременно одевается, ну всё такое, или отец носит пиджаки с подкладными плечами да допотопные чёрно-белые ботинки, то папик Хаас тут же им пожмёт руки, просияет притворной улыбочкой, а потом целый час продолжит разговаривать с другими родителями. Не выношу подобные мульки. От них у меня прям крыша съезжает. Эдакая тоскища, хоть вой. Как же я ненавидел проклятущие Элктоновы Холмы.

Старик Спенсер спросил о чём-то, но я не уловил. Задумался про папика Хааса.

— А?

— Вот ты покидаешь Пенси. Тебя ничего не тревожит?

— Ну конечно кой-чего тревожит. Ясный пень… Но не очень. Во всяком случае, пока не очень. Скорей всего, до меня ещё по-настоящему не дошло. До меня вообще медленно доходит. Сейчас я думаю только, мол в среду поеду домой. Наверно, я какой-то недоделанный.

— Неужели ты вовсе не мыслишь о грядущем, дружок?

— Не, ну конечно мыслю. А как же? Конечно. — Я чуток подумал. — Но вроде б не особо. Вроде б не особо.

— А помыслишь. Придётся помыслить, дружок. Но станет слишком поздно.

Не понравилось мне, как он сказал. Точно хоронит, что ли. Только тоску нагнал.

— Наверно, помыслю, — говорю.

— Хочу, дабы ты немного образумился, дружок. Я ведь стремлюсь тебе помочь. Помочь насколько в силах.

Впрямь норовил. Искренне. Но просто мы с ним совершенно разные, вот и всё.

— Я понимаю. Большое спасибо. Кроме шуток. Благодарю вас. Честно.

А сам встаю с кровати. Ё-моё, стреляйте меня, но больше не вынес бы просидеть на ней и десяти минут.

— Вообще-то уже пора идти. Надо взять из разминочного зала кучу барахла, ну захватить домой. Правда, надо.

Глянув на меня, он снова начал кивать, да с таким сосредоточенным лицом. И тут вдруг его стало обалденно жаль. Но всё равно я ни в какую б не остался, ибо слишком уж мы разные, к тому ж он всю дорогу мажет, бросая чего-нибудь на кровать, да из-за застиранной, распахнутой на груди пижамы, из-за удушливого запаха капель от насморка.

— Послушайте, сударь. Обо мне не переживайте. Правда. Всё наладится. Просто у меня щас такая пора. Ведь каждый проходит через всякие там ступени развития, верно?

— Не знаю, дружок. Не знаю.

Ненавижу подобные ответы.

— Точно. Все проходят, — говорю. — Правда. Пожалуйста, обо мне не переживайте. — И вроде б даже положил ему руку на плечо. — Лады?

— Как насчёт чашечки горячего шоколада — а потом уж пойдёшь? Госпожа Спенсер будет…

— Да выпил бы, обязательно выпил, но на самом деле пора. Надо ещё зайти в разминочный зал. Вообще-то спасибо. Большое спасибо.

Мы пожали руки. Ну, всё такое прочее. В общем, страшенная тоска взяла.

— Я вам напишу. Поправляйтесь.

— До свиданья, дружок.

Короче, закрываю дверь, иду в гостиную, а он чё-то крикнул — неразборчиво. Но почти уверен: крикнул «Желаю удачи!». Хотя надеюсь, чего-нибудь другое. Надеюсь, чёрт побери, чего-нибудь другое. Я бы ни в жисть никому не крикнул «Желаю удачи!». Больно уж звучит жутко — если вдуматься, конечно.