Возвращаюсь — она уже, конечно, подушку, согласно моему точному расчёту, с головы стащила, но всё ещё на меня не смотрит, хоть лежит навзничь, и вообще. Ну, подхожу к кровати сбоку, снова сажусь, а она нарочно моську отвернула. Проваливай, мол, к чёртовой бабушке, даже видеть тебя не хочу. Ну прям вроде сборной фехтовальщиков из Пенси, когда забыл в подземке все их проклятые причиндалы.

— Как поживает старушка Хейзл Уэдерфилд? — спрашиваю. — Новенький рассказик о ней сочинила? А который прислала — в чемодане. На вокзале. Здоровский.

— Папа убьёт тебя.

Ё-моё, чё втемяшится — дык уж надолго.

— Не убьёт. Самое большое — адски наорёт опять, а потом отправит в проклятое военное училище. Вот и всё. Но во-первых, меня уже здесь не будет. Отвалю. Поеду… наверно, поеду в Колорадо, на хутор.

— Не смеши. Даже на лошади ездить не умеешь.

— Кто не умеет? Я-то как раз умею. Однозначно. Там в два счёта научат, — говорю. — Хватит ковырять. — Она полезла под нашлёпку на локте. — Кто обкорнал-то? — спрашиваю. Только щас заметил, как по-дурацки её подстригли. Слишком уж коротко.

— Не твоё дело. — Иногда сестрёнка весьма противная. Просто жуть насколько. — Ты, конечно, опять завалил все до единого предметы, — ужасно мерзким говорит голосом. Даже вроде как дико, в определённом смысле. Порой прям начинает вещать словно чёртова училка, а сама от горшка два вершка.

— Вот и нет. Английский — сдал.

И — просто ради прикола — ущипнул торчавшую из-под одеяла попку. Фиби ведь уже лежала на боку. У ней и попки-то почти никакой нет. Щипнул не сильно, но она всё равно попыталась шлёпнуть меня по руке, однако промазала.

Потом вдруг говорит:

— Ну почему ж ты опять?

В смысле, почему отцепили. И прям эдак сказала — у меня аж вроде как кошки на душе заскребли.

— О Господи, Фиб, не спрашивай. Надоело уж всем объяснять. Тыща причин. Одно из самых гнусных учебных заведений, в какие я попадал. Сплошные выпендрёжники. Да подленькие чувачки. Ты в жизни не видала подобной шоблы подлецов. Ну, например, в комнате тусовка, а чувак хочет зайти, то в случае он какой-нибудь лопух прыщавый, никто его даже не впустит. И вообще: хочешь куда-либо войти — глядь, а уже заперто. Ещё там паскудное тайное братство, куда я струсил вступить — кишка тонка. Ну вот: один прыщавый занудный чувак, Роберт Акли, тоже хотел примазаться. Так, сяк подползал — нет, не приняли. Очень просто — зануда и весь в прыщах. Вообще-то даже рассказывать противно. Говённая приготовиловка. Честное слово.

Старушка Фиби молчала — но слушала, по повороту головы сразу ясно. И вообще: ей рассказываешь — обязательно выслушает. Самое удивительное — по большей части понимает, о чём ты, чёрт возьми, толкуешь. Правда.

Я всё продолжал наворачивать про Пенси. Вроде как в раж вошёл.

— Даже два-три хороших препа во всём заведеньи — и те какие-то липовые. Там учительствует старикашка — господин Спенсер. Его жена всю дорогу угощала нас горячим шоколадом, всё такое — вроде правда люди неплохие. Но ты б на него посмотрела, чуть только на урок входит директор, старина Тёрмер, и садится в последнем ряду. Вечно — войдёт да посидит с полчасика на задней парте. Якобы нет его вовсе, всё такое. Ну, сидит себе сзади, а после начинает старика Спенсера прерывать, вставлять всякие бородатые шуточки. А старик Спенсер чуть со смеху не подыхает, аж прихрюкивает, и вообще, словно Тёрмер чёртов королевич, иль ещё кто.

— Хватит по стольку чертыхаться.

— Тебя б наизнанку вывернуло, гадом буду. Ну а на День встречи старых выпускников? У них там такой день: сползаются все недоумки, позаканчивавшие Пенси с 1776 года, и разбредаются по зданьям — с жёнами, детьми, всеми остальными. Поглядела б ты на одного пожилого чувака, лет под пятьдесят. Подошёл к нашей комнате, постучал в дверь и спрашивает, не возражаем ли, мол зайдёт в уборную. Я вообще не понял, какого чёрта нас спрашивал — ведь нужник совсем в другом конце. Знаешь, чего он сказал? Хочет посмотреть, не затёрто ль ещё его имя на дверце возле одного из толчков. Оказывается, лет девяносто назад тот вырезал своё проклятое дурацкое паскудное трёхнутое имя на дверце отхожего места и желает проверить, сохранилось ли оно. В общем, вынудил меня с соседом по комнате сопроводить его в уборную, всё такое, да торчать там, пока он шарил по всем дверцам. А сам без умолку болтал, дескать в Пенси прошли лучшие дни жизни, давал кучу советов на грядущее, всё такое прочее. Ё-моё, жуткую тоскищу нагнал! В смысле, чувак не плохой — отнюдь. Но ведь не обязательно быть плохим, дабы на мóзги надавить — даже хороший чувак запросто управится. Надо всего лишь завести людей в сральню да искать на дверце имя, а самому при том давать кучу дурацких советов — вот и всё. Не знаю. Пожалуй, выглядело б не так уж гнусно, кабы он не дышал точно паровоз. Чувак ведь только-только влез по ступенькам, страшно запыхался, посему разыскивая, продолжал тяжеленно дышать — ноздри эдак чуднó, печально вздрагивали — но всё советовал нам со Страдлейтером вынести из Пенси по мере сил больше. Боже мой, Фиби! Ну как объяснить. Просто мне не по вкусу всё творящееся в Пенси. Ну как объяснить.

Тут старушка Фиби чего-то сказала, неразборчиво — ведь лежала, уткнув щёку со ртом в подушку.

— А? — спрашиваю. — Вынь рот-то из подушки. Ни хрена не слышно.

— Тебе вообще ни фига не по вкусу.

От этих слов ещё муторней стало.

— А вот и нет. По вкусу. Ещё как по вкусу. Зря ты. На кой чёрт эдак говорить-то?

— Потому что не по вкусу. Учебные заведенья никакие не по вкусу. Полным-полно чего не по вкусу. Вообще ни фига.

— Нет, по вкусу! Тут ты ошибаешься — именно тут ты ошибаешься! На кой чёрт эдак говоришь? — Ё-моё, во испортила настроенье.

— Потому что не по вкусу. Назови хоть одно.

— Одно? Из того, чего по вкусу? Ладно.

Зараза, а сам никак не сосредоточусь. Иногда трудно вот так вот взять — да собраться.

— В смысле, чего обалденно по вкусу? — спрашиваю.

Она не ответила. Скособочилась эдак в самом дальнем углу кровати. У чёрта на рогах, чуть не за тыщу вёрст.

— Ну — ответь, — говорю. — Одно, чего мне обалденно по вкусу или просто по вкусу?

— Обалденно.

— Лады, — вот засада, всё соображалку никак не сосредоточу. В башку-то почти ни хрена не лезет, только те две отшельницы, собирающие бабки в старые потрёпанные соломенные корзины. Особенно очкастая — ну, с железной оправой. А ещё — парень из Элктоновых Холмов. Там учился парнишка, Джеймз Касл, который не пожелал взять обратно слова о самодовольном таком чуваке, Филе Стэбайле. Однажды Касл назвал его индюком надутым, а один из паршивых дружков Стэбайла тому наябедничал. В общем, Стэбайл с ещё, вроде бы, шестью столь же гнусными выродками подвалили в комнату к Каслу, заперли чёртову дверь и норовили заставить его взять слова обратно, однако он отказался. Тогда те принялись за него круто. Даже не стану говорить, чего сделали — настолько гадко, — но старина Касл всё равно не пошёл на попятную. А посмотрели б вы на него! Тощенький-слабенький чувачок, ручонки — словно палочки. В конце концов взял да вместо того, чтобы брать слова обратно, выпрыгнул из окна. Я в тот миг под душем стоял, всё такое, но даже до меня долетел звук паденья. Но просто подумал, дескать из окна выскочил приёмник, или ящик, иль ещё чего, но никак не парень, ё-моё. А потом слышу — все бегут по проходу да вниз по лестнице. Ну, тоже халат набросил и мчу. Глядь — а старина Касл лежит прям на каменных ступенях, и вообще. Насмерть разбился, вокруг разлетелись зубы, всё в кровище, поближе подойти никто не смеет. А я ему перед тем дал поносить водолазку, он как раз в ней. Чуваков, пытавших парня в комнате, всего лишь исключили. Даже под суд не отдали.

Вот в сущности и всё крутившееся по извилинам. Две отшельницы, с кем завтракал, да Джеймз Касл из Элктоновых Холмов. Чуднó, но, по правде говоря, даже толком его не знал. Жуткий тихоня. Мы вместе посещали исчисленья, но он сидел в противоположном конце комнаты, руку почти вовсе не тянул, к доске не выходил. Кой-какие чуваки вообще очень редко с места вякают, к доске тоже не лезут. Вроде бы всего один раз-то с ним и поговорили — ну, пока он просил водолазку. Я чуть не отпал от адского удивленья, и вообще. Помню, чищу зубы в умывалке, тут он заходит. За ним, говорит, заедет двоюродный брат, хотят покататься на тачке, всё такое. Даже не представляю, откуда вообще проведал о водолазке. А про него я знал исключительно почему: во время переклички евойное имя всегда называли прямо перед моим. Кабел Р., Кабел У., Касл, Колфилд — как щас помню. Честно говоря, не больно-то хотелось одалживать ему шмотку. Ведь почти незнакомы.

— А? — спрашиваю старушку Фиби. Она чё-то сказала, но я не уловил.

— Даже одного не сумел придумать?

— Сумел, к твоему сведенью. Ещё как сумел.

— Ну дык давай.

— Мне по вкусу Элли, — говорю. — И по вкусу то, чего делаю сейчас. Сижу здесь с тобой, разговариваю, думаю про всякую хреноту…

— Элли умер… Вечно ты так! Раз человек умер, всё такое, да уже на Небесах, нельзя по-настоящему…

— Знаю: умер! Думаешь, забыл? Но почему ж ему не продолжать мне нравиться-то? Господи, не прекращать же любить человека лишь из-за того, мол умер — тем более он в тыщу раз клевее всех живых знакомых, и вообще.

Старушка Фиби промолчала. Раз нефига сказать, попусту не болтает.

— Короче, мне щас тоже по вкусу, — говорю. — В смысле, прямо щас. Сидеть здесь с тобой, трепаться, дурачи…

— Нет, таковское не по-всамделишному.

— Ещё как по-всамделишному! Однозначно. Почему, чёрт возьми, нет-то? Вечно людям кажется, якобы всё не по-всамделишному. Меня уж прям начинает к чёрту мутить.

— Да не чертыхайся ты… Ну хорошо, назови ещё чего-нибудь. Например, кем бы хотел стать. Ну, учёным там. Или правоведом, иль ещё кем.

— Учёным не сумел бы. Какой я на фиг учёный.

— Ну, правоведом — вроде папы, и вообще.

— Правоведы, наверно, ребята неплохие — но меня не тянет. В смысле, вроде бы ништяк, пока ходят да всю дорогу спасают жизнь невиновным чувакам; однако правоведы ведь совсем не эдакой хренотенью занимаются. Вся их работа — загребать бабки, играть в гольф-бридж, покупать тачки, пить можжевёловку с вермутом и круто выглядеть. К тому ж вообще. Даже взаправду спасая чувакам жизнь, всё такое, как определить: впрямь хочешь вытаскивать чуваков, или на самом-то деле мечтаешь слыть охренительным правоведом, дабы после проклятого судебного заседанья все, хлопая б тебя по плечу, поздравляли — представители печати с остальной шушерой — ну, точно в сраных фильмах? Как отличить, мол ты не показушник-то? Беда в чём: никак.

Не уверен, понимала ли старушенция Фиби, о чём я, чёрт побери, толкую. В смысле, маленькая ещё, всё такое. Но хоть слушала. А коль тебя слушают — уже неплохо.

— Папа тебя убьёт. Убьёт.

Но я пропустил мимо ушей. Задумался кой о чём ещё — аж чердачок слегка поехал.

— Знаешь, кем бы хотел стать? — говорю. — Знаешь, кем? В смысле, кабы мне, чёрт возьми, дали выбор?

— Кем? И чертыхаться кончай.

— Песенку помнишь: «Там кого-то ловит кто-то во поле, во ржи»? Дык вот: хоте…

— Нет. «Там кого-то встретит кто-то во поле, во ржи»! Вирши. Роберта Бёрнза.

— Я врубаюсь: вирши Роберта Бёрнза.

Вообще-то она права. Действительно «Там кого-то встретит кто-то во поле, во ржи». А тогда я не знал.

— Но мне казалось «Там кого-то ловит кто-то», — говорю. — В общем, постоянно представляю детишек, играющих во что-то на огромном ржаном поле, всё такое. Тысячи маленьких детей, а вокруг никого… в смысле, из взрослых… кроме меня. Стою на краю жутко обалденного обрыва. Понимаешь, мне положено ловить всех, кто вот-вот упадёт вниз — в смысле, они бегут, под ноги не смотрят, тут я откуда-то выхожу да их ловлю. Целыми днями готов там торчать. Просто стоять у обрыва на краю ржаного поля, всё такое. Понятное дело, чердачок-то у меня подтекает, но честно — тянет только к этому. Вот такой вот бзик.

Старушка Фиби долго молчала. Потом опять говорит:

— Папа тебя убьёт.

— Да по фигу мне — убьёт дык убьёт.

И поднявшись с кровати, пошёл звонить г-ну Антолини — чуваку, который вёл у нас английский язык в Элктоновых Холмах. Теперь живёт в Новом Йорке. Ушёл из Элктоновых Холмов преподавать английский в вузе.

— Звякнуть надо, — говорю Фиби. — Ща вернусь. Пободрствуй. — Не хотел, чтоб заснула, пока торчу в гостиной. Само собой, и без того не стала бы спать, но на всякий случай попросил, просто для уверенности.

Уже шагнул к двери, но вдруг старушка Фиби окликнула:

— Холден!

Оборачиваюсь.

Снова сидит как бы прямо. Жутко всё же хорошенькая.

— Я, — говорит, — беру уроки рыганья у одной девочки, Филлис Маргулис. Послушай.

Короче, прислушался — и чего-то услыхал, но не очень впечатляющее.

— Здоровско, — говорю.

И пошёл в гостиную звонить прежнему учителю, г-ну Антолини.