На проводе висел недолго — из опасенья, мол посреди разговора ввалятся предки да застукают. Но обошлось. Г-н Антолини разговаривал весьма любезно. Предложил, коль мне охота, ехать прямо к ним. Небось, разбудил и его самого, и жену, поскольку адски долго не снимали трубку. Он сразу спросил, не стряслось ли какой беды, но я успокоил. Однако поведал, дескать вылетел из Пенси. На хрена, думаю, темнить-то? Чувак только Господа Бога помянул, и всё. Вообще-то он довольно остроумный. Короче, велел ехать прямо к ним — раз надо.

Пожалуй, г-н Антолини лучший учитель изо всех, какие мне попадались. Ещё довольно молодой чувак — чуть старше Д.Б., — и с ним не в лом поприкалываться, нисколько не теряя к нему уваженья. Именно он в конце концов поднял Джеймза Касла — ну парня, выпрыгнувшего из окна, я вам рассказывал. Старина Антолини пощупал у него пульс, всё такое, после снял плащ, прикрыл Джеймза Касла, сам отнёс к врачу. И по фигу, что весь плащ испачкается кровью.

Возвращаюсь в комнату Д.Б., а старушка Фиби включила приёмник. Передают наигрыши для плясок. Правда, работает очень тихо, дабы не разбудить служанку. Посмотрели б вы на неё. Вылезя из-под одеяла, сидит прям посреди кровати, а ноги заплела — ну, словно йог какой-нибудь. И пиликанье слушает. Просто отпад.

— Иди, — говорю. — Хочешь поплясать?

Ещё совсем маленькой я учил её круженью, всякому такому. Двигается она здорово. В смысле, просто показал несколько ходов. А вообще-то сама наловчилась. Человека ведь нельзя научить, как надо плясать.

— Ты же, — говорит, — в туфлях.

— Сниму. Давай.

Пулей выскочила из кровати, подождала, пока разуюсь, и мы немного покружили. У ней впрямь обалденно клёво выходит. Вообще-то не люблю людей, пляшущих с детьми; вид обычно просто ужасный. В смысле, сидишь где-либо в кабаке, а какой-то старпер выводит на площадку маленькую дочку. Вечно у неё сзади по оплошности задрано платье, к тому ж вообще девчонка ни хрена двигаться не умеет — короче, смотреть противно — но мы с Фиби на людях не вылазим. Так — дома дурака валяем. Но с нею-то случай особый, она-то как раз плясать умеет. Всё улавливает, куда ни поведи. Даже мои длиннющие ноги не мешают — в смысле, нужно лишь адски крепко её держать. Совсем не отстаёт. Хоть делай всякие переходы или какие-нибудь допотопные прикольчики, даже джиттербаг не слабó чуток отчебучить — всё равно успевает. Танго — и то сладит, чёрт побери.

Пляски четыре кружили. В перерывах она уморительная, бесёнок. Просто стоит в исходном положеньи. Даже не разговаривает, и вообще. Обоим надо, замерев, ждать, пока лабухи снова заиграют. Отпад. Но смеяться, само собой, тоже нельзя.

Короче, сплясали вещи четыре; я выключил приёмник. Старушка Фиби, запрыгнув обратно в кровать, влезла под одеяло.

— У меня уже лучше выходит, правда? — спрашивает.

— Ещё бы!

А сам снова сел на кровать. Дышу прям с трудом. Надо же столь адски укуриться — никакой дыхалки не осталось. А ей — хоть бы хны.

— Пощупай мой лоб, — вдруг говорит.

— Зачем?

— Пощупай. Просто тронь по-быстрому.

Дотрагиваюсь. Но ни шиша не почувствовал.

— Пылает? — спрашивает.

— Нет. А должен?

— Ага… ща’сделаю. Ну-ка ещё раз.

Я опять тронул, но так ни фига и не уловил, а сам говорю:

— Вроде б уже начинает, — не хочу, дабы у неё развился проклятый зажим.

Она кивнула:

— Запросто нагоню выше тернометра.

— Термометра. Кто тебе сказал?

— Научила Элис Холмборг. Надо скрестить ноги, задержать дыханье и думать про чего-нибудь очень-очень горячее. Про отопленье, иль ещё чего. Тогда весь лоб становится прям горячим-горячим — запросто даже пальцы кому-нибудь обжечь.

Ну, умора. Я отдёрнул от лба руку, якобы обалденно испуган.

— Спасибо за предупрежденье.

— Да нет, твои б не обожгла. Не стала б слишком… Тсс!

И прям подпрыгнула на кровати. Вот чёрт, аж сердце ёкнуло от страха.

— Ты чё? — говорю.

— Дверь! — громко шепчет. — Вернулись!

Я вскочил, подбежав к столу, вырубил свет. Потом схватил туфли, загасил окурок о каблук, сунул ошмётки в карман, помахал руками, ну дым разогнать — вот чёрт, не следовало здесь курить, — залез в стенной шкаф и прикрыл за собой дверцу. Ё-моё, сердце колошматит словно бешеное.

Слышу, в комнату вошла мама.

— Фиби? Хватит притворяться. Я видела свет, сударыня.

— Привет! Не спалось. Как съездили?

— Чудесно, — скорей всего, мама просто так сказала. В гостях особого удовольствия не получает. — Позволь спросить, почему не спишь? Тебе не холодно?

— Да нет, просто не спалось.

— Фиби, уж ты здесь не курила ли? Скажи, пожалуйста, правду, сударыня.

— Чево? — спрашивает старушка Фиби.

— Ты меня слышала.

— Просто прикурила на миг. Всего один раз вдохнула. И сразу выбросила в окошко.

— Позволь спросить, зачем?

— Не спалось.

— Меня это не радует, Фиби. Совсем не радует. Хочешь ещё одно одеяло?

— Нет, спасибо. Спокой’ночи! — яснее ясного: старушка Фиби норовит побыстрей от неё отделаться.

— Как просмотр? — спрашивает мама.

— Здоровско. Только мамаша у Элис… Весь целый показ наклонялась и приставала, не знобит ли её. Зато обратно ехали на легковушке.

— Дай-ка лоб пощупаю.

— Ничем я не заразилась. У неё ни фига нету. Просто мамаша такая.

— Ладно. Спи сейчас же. Поужинала хорошо?

— Вшиво.

— По-моему, ты слышала, чего сказал отец об этом словечке. А почему же всё-таки вшиво? Прекрасная баранья отбивная. Я всю Лексингтонскую улицу исходила, лишь бы…

— Отбивная-то вкусная, но Чарлин, подавая тарелку, вечно на менядышит. На всю еду дышит, и вообще кругом. Прям на всёдышит, дышит.

— Ладно. Спи. Поцелуй маму. Ты помолилась?

— Ещё в уборной. Спокой’ночи!

— Спокойной ночи. Скоренько засыпай. Голова просто раскалывается, — сказала мама. Голова у неё болит довольно часто. Правда.

— Выпей аспирину, — посоветовала старушка Фиби. — Холден ведь приедет в среду?

— Насколько мне известно. А теперь укройся получше. Ещё, ещё.

Я слышал, как мама, выйдя, закрыла дверь. Подождал минуту-другую. Затем выполз из шкафа. Причём тут же в темнотище налетел на старушку Фиби — оказывается, вылезла из кровати и шла чего-то мне сказать.

— Не ушиб? — спрашиваю. Теперь приходилось шептать — ведь предки дома. — Пора сваливать.

В потёмках нащупал кровать; сев на краешек, надеваю туфли. Пожалуй, тут вроде как засуетился.

— Щас неходи, — прошептала Фиби. — Погоди, пока уснут!

— Наоборот. Нужно щас. Щас лучше всего. Она пойдёт в ванную, папаша включит новости, иль ещё чего. Лучше всего прям щас.

А сам с трудом шнурки завязываю. Вот чёрт, надо ж эдак задёргаться. Меня б, конечно, не убили, и вообще — просто радости мало, всё такое, коль дома застукают.

— Где ты, ё-моё? — спрашиваю старушку Фиби. Вот мрак кромешный, ни хрена не разберёшь.

— Здесь, — стоит прям рядом со мной, а ни фига не видно.

— Я оставил проклятые чемоданы на вокзале. Слушай. Как у тебя с бабками, Фиб? А то почти ни шиша не осталось.

— Только рождественские. На подарки, всё такое. Ещё вообще ничего не купила.

— Мм-х! — не хотел забирать её подарочные тити-мити.

— Возьми немного.

— Неохота брать рождественские.

— Немножко одолжить могу.

Слышу — шебуршится у письменного стола Д.Б, открывает тыщу ящиков, шарит по ним. Темнотища в комнате — глаз выколи.

— Раз уедешь, значит не увидишь меня в постановке, — говорит дрожащим голосом.

— Нет увижу. До того никуда даже не поеду. Думаешь, собираюсь пропустить постановку? Поживу, наверно, у господина Антолини — скорей всего, до вторника. И вечером приеду домой. Я те звякну, чуть только получится.

— Вот, — старушка Фиби пыталась отдать бабки, но никак не нащупает мою руку.

— Где?

Вложила бумажки в ладонь.

— Эй, зачем столько? Дай два-три рваных — и всё. Кроме шуток… На, — пытаюсь сунуть, а она не берёт.

— Возьми все. Потом отдашь. Принесёшь на представленье.

— Сколько здесь, Господи?

— Восемь-восемьдесят пять. Шестьдесят пять. Малость потратила.

И тут у меня вдруг потекли слёзы. Не сдержался. Плакал так, что никто б даже не услышал, — но плакал. Старушенция Фиби адски испугалась, подошла, желает утешить, но заплакав, чёрта с два сразу прекратишь. А сам всё ещё сижу на краю кровати; она положила лапу мне на плечи, я тоже сестрёнку обнял, но всё равно долго не мог успокоиться. Думал, задохнусь до смерти, иль ещё чего. Ё-моё, на бедную старушку Фиби дикого страху нагнал. К тому ж окно проклятое открыто, и вообще; чувствую, она дрожит, всё такое — ведь в одной пижаме. Норовлю запихнуть обратно в постель — упирается. В конце концов откатило. Правда, весьма, весьма нескоро. Короче, застегнул на все пуговицы куртку, всё такое. Пообещал позвонить. Она говорит, хочешь — ложись со мной, но я отказался. Мне, говорю, лучше отвалить, г-н Антолини ждёт, и вообще. Затем достал из кармана охотничью кепку и отдал ей. Она любит всякие прикольные кепки. Ещё не желала брать, но я заставил. Готов поспорить: спать легла в ней. Честно — от таких кепок Фиби просто балдеет. Потом ещё раз пообещал звякнуть, чуть только получится, и отчалил.

Выйти к чёрту из квартиры оказалось гораздо легче, чем в неё залезть, и вот почему. Просто уже стало почти по фигу, застукают или нет. Честно. Решил: нарвусь дык нарвусь. Вроде б даже сам уже хотел нарваться.

Подъёмник не вызывал, до самого низа шёл по ступенькам. У нас там эдакая чёрная лестница, а на ней тыщ десять мусорных вёдер. Чуть шею не сломал, но ни фига, обошлось. Новый чувак внизу меня даже не видел. Небось, до сих пор думает, якобы я у Дикстайнов.