Вы сроду не видали столь обалденного вруна, как я. Просто мрак. Иду, скажем, покупать ежемесячник, а кто-нибудь спрашивает, куда мол путь держишь, и у меня не залежится ляпнуть, дескать в оперу. Ужас какой-то. Вот и старику Спенсеру сказал, якобы надо забрать из разминочного зала кучу шмоток, а это самое настоящее враньё. Я проклятое барахло даже в зале-то не держу.

В Пенси я жил в новой общаге имени Оссенбёргера. Там обитают только по двое: старший с младшим. Я младший. А сосед по комнате — старший. Оссенбёргер — чувак, заканчивавший Пенси. После выпуска заработал кучу бабок на похоронных делах: нашлёпал по всей стране погребальных шараг, через которые не в лом похоронить родственничков чуть не по пятёрке за рыло. Посмотрели б вы на того Оссенбёргера. Похоже, просто запихивает трупы в мешок да топит в реке. Ну, короче, он отвалил Пенси воз капусты, вот наше общежитье и назвали его именем. А во время первой футбольной игры года подвалил на чертовски длинном «Кадиллаке», ну нам всем пришлось встать и сделать паровозик — приветствие такое. На следующее утро в храмце он произнёс речь часиков на десять. Сначала выдал чуть не пятьдесят приколов вот с такой бородищей — хотел нам показать, дескать свой в доску. О-очень умно. Потом говорит, мол едва попадает в какие-нибудь передряги или там ещё куда, не стесняется тут же встать на колени да вознести молитву Богу. Где б мы ни находились, всегда надо возносить молитвы Господу — разговаривать с Ним, всё такое. Нам нужно думать про Иисуса точно про кореша, всё такое. Сам он всё время разговаривает с Иисусом. Даже за баранкой. Умора. Представляю: здоровенный хитрожопый дуболом, врубая первую передачу, просит Иисуса послать ему побольше холодненьких. Но самое замечательное произошло в середине речи. Тот всё заливает, дескать клёвый он чувак, крутой, всё такое, и тут вдруг Эдгар Марсалла, сидевший впереди меня, обалденно громко пёрнул. Неприлично, конечно — храмец всё-таки — но шутка охренительная. Молодец Марсалла. Чёрт побери, чуть крышу не снёс. Вслух почти никто не заржал, засранец Оссенбёргер сделал вид, якобы ни хрена не слышал, но папаша Тёрмер сидел рядом с ним на возвышеньи, всё такое, и уж он мимо ушей не пропустил. Ё-моё, прям позеленел от злости. Там-то промолчал, но на следующий вечер, согнав нас в учебный зал, произнёс речь. Дескать ученик, нарушивший порядок в храмце, в Пенси учиться недостоин. Мы подзуживали Марсаллу ещё разок выдать прям во время разглагольствований папаши Тёрмера, но тот был не в настроении. Ну, в общем, вы поняли, где я там жил. В новой общаге имени говнюка Оссенбёргера.

Сколь же приятно от старика Спенсера вернуться к себе в комнату: все отвалили на игру, а у нас для разнообразья включили отопление. Вроде как уютно стало. Короче, снимаю куртку, галстук, расстёгиваю воротник рубашки, надеваю кепку. Утром в Новом Йорке купил красную охотничью кепку с длинным-предлинным козырьком. Сразу её засёк за стеклом спортивной лавки, едва мы вышли из подземки — ну, после обнаруженной пропажи всех чёртовых рапир. Купил всего за один рваный. Знаете, как я её носил? Козырьком назад. Видок, конечно, допотопный, но мне так больше по вкусу. Эдак я в ней лучше выгляжу. Потом плюхаюсь в своё кресло почитать книжку. Там в каждой комнате два кресла. Одно как бы моё, второе — Уорда Страдлейтера, соседа. На ручках вечно кто-нибудь сидит, потому они дико обтрёпанные, но сами кресла очень удобные.

Книгу я взял из читальни по ошибке. Выдали не ту, а я заметил, лишь вернувшись в комнату. Дали «Из Африки» Айзека Дайнзена. Думал дерьмовая — ан нет. Очень даже неплохая книженция. Пишу я с ошибками, но читаю много. Любимый писатель у меня — брат Д.Б., а ещё балдею от Ринга Ларднера. Перед отъездом в Пенси я получил от брата в подарок на день рожденья книгу Ларднера. В ней прям дикие-чумовые действа, а ещё один рассказ о менте, следящем за порядком на дорогах, как тот влюблён в очень привлекательную девушку, которая вечно гоняет точно сумасшедшая. Но только он состоит в браке, ну мент, оттого жениться ему на ней нельзя, и вообще. А потом девушка погибает — ведь она вечно гоняла точно сумасшедшая. Мощный рассказик, а? Больше всего мне по душе книги, где хоть иногда происходят несуразности. Я читаю много великих произведений, вроде «Возвращенья на родину», всё такое, мне они нравятся; а ещё кучу книг о войне, про необъяснимые тайны, всё такое, но к ним не особо прикалываюсь. Книжка по-настоящему клёвая, когда её прочтёшь — и охота, дабы писатель оказался твоим обалденным другом да в любой миг дозволительно позвонить ему по межгороду. Но подобные книги попадают крайне редко. Айзеку Дайнзену я бы позвонил. Рингу Ларднеру тоже — правда Д.Б. сказал, он умер. Или возьмите «Бремя страстей человеческих». Прошлым летом читал. Хорошая книга, ни фига не скажешь, но звонить Сомерсету Мому не стал бы. Не знаю. Просто такому чуваку звонить в лом, вот и всё. Скорей уж звякнул бы Томасу Харди. Мне по вкусу его Юстасия Вай.

Короче, надев новую кепку, сажусь и беру «Из Африки». Я её уже закончил, но отдельные места хотел перечитать. Пробежал всего страницы три — и слышу, кто-то отодвигает занавеску от душа. Даже не глядя сразу ясно: Роберт Акли, чувак из смежной комнаты. В нашем здании между каждыми двумя комнатами душ, и чёртов Акли вваливается ко мне раз по восемьдесят пять на дню. Кроме меня, он, пожалуй, единственный изо всей общаги не пошёл на игру. Вообще почти никуда не ходит. Чувачок с охренительным присвистом. Он из старших, живёт в Пенси уже целых четыре года, всё такое, но никто сроду не называет его иначе чем «Акли». Сосед по комнате Хёрб Гейл — даже тот в жисть не обращается к нему «Боб» или там «Ак». В случае рано или поздно женится, супруга наверняка станет звать его «Акли». А сам длинный, как жердь, — метр девяносто пять, не меньше — плечи покатые и зубы вшивые. Мы всю дорогу живём в смежных комнатах, но я ни разу не видел, чтоб Акли чистил зубы. Они у него прям замшелые, страшенные; увидишь малого в столовой, рот набит размятым картофелем, горошком, всяким эдаким — блевать тянет к чёртовой матери. А ещё у него полно прыщей. Не только на лбу или подбородке, как у большинства парней, а по всей роже. Но и это не всё — норов у чувака просто жуткий. В общем, гнусняк. Честно говоря, сильной любви я к нему не испытывал.

Чувствую, стоит на высоком пороге душевой прям за моим креслом и смотрит, нет ли поблизости Страдлейтера. Люто ненавидит Страдлейтера, хоть тресни не войдёт, коли тот у себя. Вообще-то люто ненавидит всех, ну почти всех, чёрт побери.

Акли ступил с порога в комнату.

— Привет, — а произносит всегда так, словно ему обалденно скучно или он чертовски устал. Мол не думайте, я не в гости зашёл или вроде того. Боже упаси. Просто ошибся.

— Привет, — я взгляд от книги не поднял. С чуваками вроде Акли стоит поднять глаза — и ты приплыл. Приплыл-то ты в любом случае, но не сразу подняв глаза, не столь быстро.

Он принялся бродить по комнате — очень медленно, как обычно — да хапать наши вещи со столов-тумбочек. Вечно берёт и рассматривает чужие вещи. Ё-моё, иногда просто из себя выводит.

— Как фехтованье? — спрашивает. Явно хочет, чтоб я бросил читать и балдеть от книги. А фехтованье-то ему до фени. — Мы выиграли, а?

— Никто не выиграл, — говорю. Но глаза так и не поднимаю.

— Чево? — спрашивает. Вечно ему всё надо повторять по два раза.

— Никто не выиграл, — я незаметно глянул, чего он взял с моей тумбочки. Акли вертел в руках снимок Салли Хейз — девчонки, с которой встречаюсь в Новом Йорке. С тех пор как у меня появился чёртов снимок, он брал и рассматривал его по крайней мере пять тыщ раз. А потом, конечно же, всегда клал не на то место. Нарочно. Точно знаю.

— Никто не выиграл, — говорит. — Как так?

— Я забыл чёртовы рапиры и шмотки в подземке. — А сам всё ещё на него не смотрю.

— В подземке, Господи! В смысле потерял?

— Да сели не на ту ветку. Пришлось всю дорогу вскакивать смотреть на чёртов чертёж на стенке.

Тут он подошёл и заслонил свет.

— Эй, — говорю. — Как ты вошёл, уже двадцатый раз читаю одно и то же предложенье.

Столь толстый намёк понял бы кто угодно, кроме Акли. Нет, только не он.

— Думаешь, тебя заставят за них заплатить?

— Понятья не имею, и вообще мне по фигу. Не присядешь, Акли-молокосос? Весь свет застил, чёрт возьми. — Он не любит, когда его называют «Акли-молокосос». Вечно меня лечит, дескать проклятый молокосос я: мне-то шестнадцать, а ему — восемнадцать. Весь аж скривился, услыхав «Акли-молокосос».

Но с места ни на волос. Акли не тот чувак, чтоб отойти от света, чуть только его просят. В конце концов отойдёт, конечно, но раз попросили, уж потянет как можно дольше.

— Чё читаешь? — любопытствует.

— Книгу, чёрт побери.

Повернув обложку, посмотрел названье:

— Ну и как?

— Предложение, которое читаю, просто охренительное. — Под настроенье я сам тоже довольно жёлчный. Но до него не доехало. Снова стал ходить по комнате и лапать мои да страдлейтеровские вещи. В конце концов пришлось положить книгу на пол. Пока рядом чувак вроде Акли, не почитаешь. Просто немыслимо.

Сползя пониже в кресле, я наблюдал за хозяйничающим у нас в комнате стариной Акли. Вообще-то немного притомила поездка в Новый Йорк, все дела, к тому ж зевота напала. Короче, решил чуток дурака повалять. Люблю иногда поприкалываться — просто так, от скуки. Повернул охотничью кепку козырьком вперёд и надвинул на глаза. В общем, ни черта не вижу.

— Вроде слепну, — прохрипел я. — Мамочка родненькая, как здесь темно.

— Господи, вот чокнутый, — говорит Акли.

— Мамочка родненькая, дай мне руку. Почему ж не даёшь руку?

— Бросай чудить, ей-богу.

Не вставая, я стал шарить перед собой, словно слепой, повторяя:

— Мамочка родненькая, почему ж не даёшь руку?

Само собой, просто прикалывался. Развлекаю себя так. Зато Акли подобные мульки просто бесят, точно знаю. Но он всю дорогу будил во мне зверя, потому я часто над ним издевался. Наконец мне надоело. Снова повернув кепку козырьком назад, замолчал.

— Чей это? — Акли держал наколенник Страдлейтера.

Всё подряд хватает. Мешочек для мошонки — даже тот готов схватить. Страдлейтеровский, говорю. Он бросил наколенник на кровать Страдлейтеру. Взял со страдлейтеровской тумбочки, потому бросил на кровать.

Затем подошёл, сел на ручку страдлейтеровского кресла. Сроду не сядет в кресло. Исключительно на ручку.

— А где на фиг взял такую кепку?

— В Новом Йорке.

— Почём?

— Один рваный.

— Тебя надули.

И начал чистить спичкой гнусные ногти. Постоянно чистит ногти. Смешно, ей-богу. Зубы всегда замшелые, уши — вечно грязные как чёрт, зато постоянно чистит ногти. Небось считает, мол благодаря тому выглядит очень опрятно. Не отвлекаясь от чистки, ещё раз глянул на обнову:

— Господи, у нас дома в похожих на оленей охотятся. Кепка для охоты на оленей.

— Чёрта с два. — Сняв кепку, я на неё поглядел. Даже прищурил глаз, словно целясь. — Кепка для охоты на людей. В ней я охочусь на людей.

— Твои уже знают, что тебя пнули?

— Не-а.

— А куда свалил чёртов Страдлейтер?

— На игру. С девушкой. — Я зевнул. Чего-то сильно раззевался. Вообще-то в комнате слишком жарко. Прям в сон клонит. В Пенси или мёрзнешь до посиненья, или подыхаешь от жары.

— Великолепный Страдлейтер, — сказал Акли. — …Слушай, не дашь на чуток ножницы? Они у тебя близко?

— Не-а. Уже в чемодане. В шкафу на верхней полке.

— Достань на чуток, а? Заусеницу отрезать.

Ему по фигу, что ножницы уже в чемодане, а чемодан в шкафу на верхней полке. Но я всё-таки достал. Правда, меня чуть не пришибло. Открываю дверцу шкафа, а оттуда прямо на башку выпадает теннисная лопатка Страдлейтера — в деревянной раме, всё такое. Как долбанёт, аж котелок загудел. Чёртов Акли прям покатился да пискляво заржал. Я достаю сверху чемодан, вынимаю для него ножницы — а он ржёт. И вот эдак всегда: камень кому в голову попадёт иль ещё чего — Акли просто подыхает от смеха.

— Весёлый ты парень, Акли-молокосос. Врубаешься? — Протягиваю ножницы. — Хочешь — стану твоим посредником. Устрою на чёртово вещание.

Я снова сел в кресло, а он начал стричь огромные заскорузлые ногти.

— Как насчёт сесть за стол? — говорю. — Стриги над столом, слышь? Не собираюсь я ночью ходить босиком по твоим вонючим ногтям.

А он продолжает стричь над полом. Во воспитаньице! Ужас, честное слово.

— С кем у Страдлейтера свиданье-то? — Акли хоть на дух его не переносит, за страдлейтеровскими похожденьями следит пристально.

— Не знаю. А чё?

— Да просто. Ё-моё, ненавижу сукина сына. Подобных сучар не терплю ни хрена.

— Зато он на фиг без ума от тебя. Говорит, считает тебя королевичем, чёрт побери.

Я частенько называю кого-нибудь ради прикола «королевичем». Дабы с тоски не подохнуть, и вообще.

— У него ко всем столь высокомерное отношенье, — сказал Акли. — Не терплю сучару. Запросто подумаешь, дескать он…

— Будь любезен, стриги ногти над столом, а? Сотый раз тебя…

— Ко всем чертовски высокомерное отношенье. По-моему даже, у сукина сына совсем нет мозгов. А сам думает, якобы имеются. Он-то считает себя чуть ли не наипервейшим…

— Акли! Бога ради. Будь любезен, пожалуйста, стриги свои вонючие ногти над столом. Сотый раз прошу.

Он стал стричь над столом, для разнообразия жизни. Наорёшь — только тогда послушает.

Я за ним понаблюдал какое-то время. Потом говорю:

— Страдлейтер сказал, мол тебе не плохо б иногда чистить зубы — вот ты и напрягся. Он даже в голове не держал оскорблять, а ты поднял вой. Зря он вообще про эдакое заговорил, но оскорблять-то ведь не хотел. Просто имел в виду, дескать ты б выглядел лучше, чувствовал себя лучше, кабы изредка чистил зубы.

— Да чищу я зубы. Чё болтать-то.

— Не-а. Видно же: не чистишь.

Я просто так сказал, безо всякого. Вообще-то его немного жаль. В смысле, не очень приятно, конечно, слышать, мол ты зубы не чистишь.

— Страдлейтер — чувак правильный. Не столь уж хреновый, — говорю. — Просто ты его не знаешь.

— А я тебе повторяю — сучара. Самодовольный сукин сын.

— Верно, самодовольный, но кое в чём очень даже щедрый. Правда. Смотри. Предположим, Страдлейтер носит галстук, который тебе по вкусу. Скажем, на нём галстук, который тебе обалденно лёг на душу — ну просто для примера. Знаешь, чего он сделает? Скорее всего, снимет и отдаст тебе. Честно. Нет… знаешь, как сделает? Положит тебе на кровать иль ещё куда. Короче, подарит проклятый галстук. Большинство просто б…

— Ну, ты даёшь! Кабы мне столько бабок, я б тоже подарил.

— Не-а, — мотаю головой. — Не подарил бы, Акли-молокосос. Кабы тебе столько бабок, ты стал бы наипервейшим…

— Прекрати обзывать молокососом, чёрт побери. Я тебе, засранцу, в отцы гожусь.

— Никуда ты не годен. — Ё-моё, во достал. Сроду не упустит случая намекнуть, мол мне шестнадцать, а ему восемнадцать. — Тоже ещё родственничек нашёлся.

— Ну, в общем, кончай называть меня…

Вдруг открывается дверь, влетает Страдлейтер. В страшной спешке. Постоянно куда-то спешит. Все дела у него сверхважные. Подскочив, в шутку хлопнул меня по одной чёртовой щеке, по другой, а такое, знаете ли, не всегда приятно.

— Слушай, — говорит. — Куда-нибудь сегодня чешешь?

— Не знаю. Наверно. Ух чёрт — снег пошёл? — У него вся куртка запорошена.

— Ага. Слушай. Раз сегодня никуда особо не двигаешь, дай клетчатую куртку, а?

— Кто выиграл? — спрашиваю.

— Ещё не кончилось. Мы отчаливаем. Правда — тебе нужна сегодня клетчатая или нет? А то я свою серую чем-то заляпал.

— Да нет. Только ты ведь растянешь её плечищами, и вообще.

Мы почти одного роста, а весит он чуть не в два раза больше. Плечи эдакие широченные.

— Не растяну. — Бросился к шкафу. — А у тебя как, Акли?

Вообще-то довольно дружелюбный чувак, ну Страдлейтер. Конечно, дружелюбье-то не совсем искреннее, но хоть всегда с Акли здоровается, всё такое.

Акли только хмыкнул. Отвечать не намерен, но и промолчать не посмел. А мне говорит:

— Пожалуй, пойду. Ещё увидимся.

— Давай. — Не плакать же с тоски всякий раз, как он отваливает.

Старина Страдлейтер стал снимать куртку, галстук, всё такое:

— Побреюсь-ка по-быстрому.

Борода у него здорово прёт. Правда.

— А где ж подруга? — спрашиваю.

— Ждёт внизу у проходной.

Он вышел из комнаты с бритвенными принадлежностями да полотенцем под мышкой. Без рубашки, и вообще. Вечно ходит голый по пояс — считает, дескать охренительно сложён. Телосложенье впрямь клёвое. Тут уж ничего не попишешь.