Пролог

«Мы узники тюрьмы из снега и льда. Последний корабль уплыл, и теперь наша небольшая община, оставшись один на один с ветрами, тьмой и холодом Севера, может рассчитывать только на собственные силы».

«Ном кроникл»

Кертис Уэлч был единственным на сотни миль врачом в этом позабытом богом краю у Берингова моря, и за прошедшие восемнадцать лет он часто наблюдал внезапный, как это бывает на Севере, приход зимы. Здесь было только два времени года: зима и Четвертое июля.

С июля по октябрь Берингово море свободно ото льда и Ном открыт для пароходов и шхун, приплывающих из Сиэтла, который находится в 14 днях пути. В начале ноября море замерзает и свет еле сочится с неба. «Виктория», первый пассажирский пароход, прибывающий весной, и последний, отплывающий осенью, разгружается и отправляется на юг, а город остается отрезанным от мира, если не считать единственной проложенной собачьими упряжками тропы, которая связывает город с внутренними районами Аляски.

Внезапно наступает жестокий холод со снежными буранами, которые длятся по нескольку дней, изоляция становится почти полной, а это способно сокрушить даже самую сильную душу. Каждую осень половина жителей покидала город одним из последних рейсов и не возвращалась до весны. Но Кертис Уэлч оставался. Он так и жил здесь все время, если не считать недолгой медицинской практики на Большой земле во время Первой мировой войны. Уэлч полюбил Аляску сразу, как только приехал сюда в 1907 году, и это чувство только окрепло с годами. Теперь ему было пятьдесят, его золотистые волосы побелели, но остались такими же пышными. Он ждал, когда же наконец закончится массовый исход и уже ничто не помешает его уединению.

До Нома трудно добраться не только зимой. Это точка на карте последнего «фронтира» Америки – Аляски, занимающей площадь почти 600 тысяч квадратных миль. На одном ее конце, юго-восточном, находится столица Джуно и область не замерзающих круглый год гаваней. На другом, северо-западном, – Ном. Аляска – земля контрастов. На западе, на Тихоокеанском побережье, действующие вулканы извергают клубы дыма, а на востоке над фьордами нависают глетчеры величиной с Род-Айленд. В глубине суши над бескрайними лесными просторами вздымается до облаков высочайший пик Северной Америки, гора Мак-Кинли.

В начале 1920-х годов Ном был самым отдаленным поселением на северо-западе Северной Америки. Он расположен на два градуса южнее Полярного круга, на южном берегу полуострова Сьюард – насквозь продуваемой ветрами полоски суши длиной 200 миль. От Нома до Сибири ближе, чем до любого крупного города Аляски, а чуть севернее в ясный день можно увидеть за Беринговым проливом Россию.

Из своей скромной угловой квартиры на втором этаже над «Майнерс энд мерчантс бэнк» на Франт-стрит Уэлч и его жена Лула наблюдали, словно из первых рядов партера, за приготовлениями города к зиме. «Виктория» уже ушла, а последний в навигацию 1924 года пароход, «Аламеда», приплыл с зимними запасами для города. Он глубоко осел в воде в полутора милях от берега. Ближе суда подойти не могли без риска напороться на прибрежные мели.

На Франт-стрит, идущей вдоль берега моря, бригады портовых грузчиков-эскимосов разгружали суда и складывали на берегу коробки с фруктами и морожеными индейками, горы угля и ящики с маслом и чаем. Работали весь день напролет, а иногда даже ночью. Телеги, запряженные лошадьми, и тачки двигались по Франт-стрит к огромным деревянным складам на берегу Снейк-ривер в западной части города. Здесь было достаточно места, чтобы разместить запасы для почти 1500 жителей Нома, равно как и для многих из десяти тысяч жителей Аляски, живущих в разбросанных там и сям деревнях и поселках на полуострове Сьюард, и не только там.

Город сделался торговым центром региона, и многие аляскинцы приезжали сюда зимой, чтобы сделать разнообразные покупки – от скобяных изделий до штор или угля. Если они заболевали, то рано или поздно попадали под опеку Уэлча и его четырех медсестер в больнице «Мейнард-Коламбус», где было 25 коек и лучшее медицинское оборудование на северо-западе Аляски.

В дни, предшествовавшие отплытию последнего корабля, жизнь на Франт-стрит била ключом. Деревянные мостовые поскрипывали, а тротуары прогибались из-за непрерывного движения к берегу и обратно.

Дети возвращались домой из тундры с полными ведрами ягод, которым предстояло превратиться в варенье или, еще лучше, в наливки, что формально было запрещено с тех пор, как в стране был введен сухой закон. Старатели, которые все лето искали золото в холмах неподалеку от Нома, возвращались в резиновых сапогах выше колен и шерстяных бриджах и, сидя в гостиницах или кафе, дожидались погрузки на корабль. Те же, кто собирался зимовать здесь, меняли свои ботинки на теплую, непромокаемую местную обувь, которая именовалась муклуками.

Эскимосы, постоянно жившие в Номе, обитали в полутора милях к западу от города, на острове Сэндспит в устье Снейк-ривер. Они готовились к зиме так же, как и веками до этого. Мужчины, у которых не было работы в Номе, брали сети и спускались вниз по реке к морю, где ловили лосося или гольца, а женщины своими изогнутыми стальными ножами, улу, распяливали рыбу на сушилках, чтобы она вялилась на холодном морском воздухе.

Зима в этом году запаздывала, однако работа на Франт-стрит, на берегу и в магазинах не прекращалась ни на минуту. Мужчины прибивали на место оторванные доски и якорили дома канатами, чтобы их не снесло ветром. Жители заделывали дырки в стенах, готовясь к предстоящим метелям, а солдаты гарнизона береговой охраны США вытаскивали на берег флотилию номских яликов, шхун и лихтеров.

Арктический лед медленно приближался к узкому Берингову проливу, ледяной покров начал формироваться и в прибрежных районах Берингова моря. Оно казалось «океаном мокрого снега, который тяжело падал на песок, разбрызгивая повсюду ледяную эмаль», написал житель Нома, натуралист Фрэнк Дюфресне.

Стоявший на палубе «Аламеды» капитан знал, что скоро ему придется отступать на юг, иначе корабль будет раздавлен надвигающимися льдами. Пора было задраивать люки и посылать на берег четкий сигнал: либо поднимайтесь на борт, либо оставайтесь зимовать.

Гудок эхом отозвался на берегу, последний лихтер подплыл к кораблю, забрал груз и вернулся на берег. Якорь был поднят, дым повалил из труб «Аламеды». Нос парохода начал медленно разворачиваться к югу, и все в Номе глубоко вздохнули.

Теперь они остались одни, по крайней мере до весны.

– Мне показалось, что на борт старой посудины ухитрилась подняться половина жителей Нома, – вспоминал Дюфресне. – У меня было такое ощущение, словно я остался один на плавучей льдине… Это был худший день за все мое пребывание на Аляске.

Через несколько недель реки и ручьи в тундре замерзли, и их поверхность стала гладкой и прозрачной. В городе иней одел все вокруг, поверхность моря разгладилась и покрылась толстыми льдинами, которые тянулись до островов Прибылова, в 550 милях к югу.

Шли недели, солнце опускалось над горизонтом все ниже, ледяные и снежные поля из белых становились золотыми, а затем одевались сиреневыми сумерками. Дни становились короче, солнце светило всего четыре часа, а температура стремительно понижалась. Затем начались метели с удушающими порывами ветра, от которых, по словам одного из жителей Нома, «сначала перехватывает дыхание, а потом холодный воздух проникает тебе в ноздри и глотку».

Это было похоже на новый ледниковый период.

В дни, предшествовавшие отплытию «Аламеды», доктор Уэлч неоднократно просматривал список имевшихся у него медикаментов. Большинство нужных ему лекарств были благополучно доставлены, но одного не хватало. Еще летом Уэлч заметил, что срок годности противодифтерийной сыворотки окончился, и заказал свежую партию через уполномоченного по здравоохранению в Джуно. За все восемнадцать лет практики на полуострове Сьюард доктор не сталкивался ни с одним подтвержденным случаем дифтерии. Вероятность того, что ему понадобится сыворотка, была ничтожно мала, но поручиться ни за что было нельзя.

И теперь, когда на берегу стало тихо, Уэлч понял, что его заказ либо не выполнен, либо отправлен не по адресу. Придется ждать следующей весны.

Примерно в то время, как «Аламеда» покидала Ном, из Холи-Кросса, поселка в устье Юкона, в город приехала эскимосская семья с четырьмя детьми. Младший, двухлетний ребенок, был болен и отказывался есть. Осмотрев малыша, Уэлч отметил, что тот «очень слаб и истощен», и обратил внимание на его затрудненное дыхание. Мать мальчика рассказала Уэлчу, что в Холи-Кроссе его лечили от тонзиллита, но такой диагноз вряд ли мог объяснить общую слабость ребенка. Уэлч расспросил родителей, был ли у других детей в поселке тонзиллит или другие заболевания носоглотки с похожими на дифтерию симптомами. Родители уверили его, что ничего подобного не было.

Видя, что остальные трое ребятишек выглядят вполне здоровыми, Уэлч испытал облегчение и отогнал тревогу. Дифтерия очень заразна, и, если бы остальные дети в семье заразились, симптомы были бы очевидны.

«За эти восемнадцать лет мне приходилось наблюдать множество случаев, казавшихся очень подозрительными, но каждый раз спустя какое-то время оказывалось, что это был один из видов простуды», – записывал Уэлч в своих отчетах.

К утру следующего дня ребенок умер.

 

Золото, люди и собаки

Немного найдется на земле мест, менее пригодных для постройки города, однако Ном был построен очень быстро, после того как два шведа и норвежец нашли в заливе самородок размером с небольшой булыжник. Их прозвали «тремя счастливчиками шведами», и в 1898 году сюда потянулись толпы золотоискателей.

Ном был не первым городом на Крайнем Севере, возникшим на волне «золотой лихорадки». Летом 1896 года старатели нашли золото у реки Клондайк, к востоку от границы Аляски с канадской территорией Юкон. Газеты и журналы печатали сенсационные истории о миллионах долларах, которые ждут старателей на местных золотых приисках, но в них неизменно забывали предупредить об опасностях северного путешествия. Из более чем ста тысяч мужчин и женщин, которые отправились в долгое, растянувшееся на много месяцев путешествие, менее 30 тысяч добрались до Доусона, города, служившего воротами золотых приисков Клондайка. Тех, кому удалось разбогатеть, было еще меньше.

Затем зимой 1898 года прошел слух, что золото найдено на полуострове Сьюард, на другом конце Аляски, до которого было 800 миль пути по прямой. Тысячи золотоискателей, оставив свои пустые участки, двинулись к очередной манящей цели.

Зимой 1898 года в Ном прибыло 700 золотодобытчиков. Они получили прозвище «Закваска», поскольку часто носили за пазухой запас дрожжей в глиняном горшочке, чтобы испечь в пути хлеб. Это давало старателю уверенность, что он никогда не останется голодным.

В зиму 1898/99 годов старожилы обосновались вдоль Энвилкрик, в пяти милях от пляжа, на котором счастливчики шведы обнаружили золото. Летом, когда лед в Беринговом море растаял, из Штатов на пароходах начали прибывать новые группы старателей. Вскоре еще тысяча человек поставила свои палатки в месте, которое называлось Кейп-Ном-Майнинг-дистрикт. Старожилы именовали новоприбывших чечако, что на языке местных индейцев означало «новичок».

В начале лета пожилой старатель из племени айдахо, Джон Хаммел, решил попытать счастья на побережье. Он нашел партнера помоложе, чтобы тот выполнял тяжелую работу, и вскоре участок стал приносить по сто долларов в день. Распространились слухи, что пляжи в окрестностях Нома буквально золотые и что самородков там хватит каждому, кто не поленится нагнуться и поднять их. Впоследствии геологи обнаружили, что залежи «Хаммелова золота» на берегу были лишь небольшими остаточными отложениями, оставленными в песке миллионами лет эрозии, а настоящее золото лежит в ручьях и реках за пределами города.

Летом 1900 года сюда прибыли более 20 тысяч чечако, которые поставили свои белые палатки вдоль берега. На Франт-стрит, над береговой линией, построили игорные залы и питейные заведения. К концу лета в тундре поднялся город. На Франт-стрит открылось 16 адвокатских контор, 12 магазинов, четыре риэлторские конторы, столько же аптек, пять прачечных, четыре бани, три магазина, торговавших фруктами и сигарами, столько же часовых мастерских и салон массажа. Целый квартал улицы, именовавшийся «фортом», предназначался для борделей. Здесь была первая остановка старателей, возвращавшихся с промысла.

Город находился всего в 150 милях южнее Полярного круга, и жизнь в нем не замирала ни на минуту. Солнце светило двадцать часов в сутки, в барах, которых здесь было больше шестидесяти, не прекращались попойки и драки. Денег и времени было предостаточно, казалось, этот праздник будет продолжаться вечно. Уголь продавали по сто долларов за тонну, яйца – по четыре доллара за десяток, и старатели без долгих раздумий вытаскивали мешочки с золотым песком. Золотой песок служил валютой, так как бумажных денег не хватало. В барах, гостиницах и магазинах стояли весы, на которых можно было взвесить золотой песок – когда честно, а когда не очень.

За несколько недель любой золотоискатель мог спустить все до нитки и снова оказаться на побережье. Процветала преступность: старатели, вооруженные ружьями и ножами, незаконно захватывали чужие участки по берегам рек; на побережье воры подкрадывались к палаткам и засовывали пропитанные хлороформом тряпки через клапан палатки в рты спящих старателей. Затем они хватали золото и исчезали.

Солдаты пытались наводить порядок, но и они были ошеломлены суммами, имевшими хождение в Номе. Половина солдат дезертировала и, вооружившись промывочными лотками, ушла на промысел.

Ном был на пути к гибели, когда однажды днем 12 сентября 1900 года поднялся сильнейший южный ветер, который дул со скоростью 70 миль в час. Мощные валы обрушивались на город на протяжении суток. Старатели, оставшиеся в своих палатках, были смыты в море.

Когда волны отступили, оставив на берегу кучи обломков, тысячи старателей, которые месяцами жили в пьянстве, беззаконии и бедности, решили, что такой жизни с них хватит. Они тихо выстроились в длинные ряды вдоль берега и принялись ждать отплытия следующего корабля. Струсили, говорили про них. К концу октября большая часть из 20 тысяч мужчин и женщин, прибывших сюда несколько месяцев назад, уплыли на пароходах.

Шторм обозначил конец «золотой лихорадки» в Номе. Город исчез из газетных заголовков и больше не существовал для остального мира. Но когда в октябре 1900 года уплыл последний корабль, около пяти тысяч старателей решили остаться и поднять город из руин. Одни полюбили Север, другим нравилась непритязательная жизнь аляскинского общества. А кому-то просто некуда было деться.

Толпы золотоискателей, хлынувших на Клондайк и в Ном, преобразили Аляску. За десятилетие, с 1890 по 1900 год, население Аляски почти удвоилось, были проложены новые дороги, а старые расширены и усовершенствованы. К 1903 году Ном стал частью гигантской телеграфной сети, которая находилась в ведении войск связи армии Соединенных Штатов, и изоляция этих территорий заметно ослабла. Кроме того, федеральное правительство учредило службу почтовой доставки, которая зимой осуществлялась с помощью собачьих упряжек.

Для Нома прибытие почтовой упряжки было одним из самых долгожданных событий. Обычно в упряжке было 25 собак, которые могли тащить двое нарт с грузом 700 килограммов. Собака, как ни одно другое животное, приспособлена к передвижению на Севере. Упряжки проходили отбор, чтобы работать в качестве доставщиков почты, «скорой помощи», перевозить грузы и людей. Спрос на ездовых собак был так велик, особенно во время «золотой лихорадки», что возник черный рынок животных. Любую собаку, которая казалась способной тащить сани, – вне зависимости от того, сможет ли она переносить холод, – крали и продавали на Север. По словам одного историка, «говорили, что в то время ни одна собака размером больше спаниеля не была на улице в безопасности».

Погонщики любили работать с крупными собаками, потому что те зачастую тащили груз в полтора раза больший, чем обычные упряжки. На Аляску часто доставляли ньюфаундлендов и сенбернаров, которых вязали с местными собаками. Местные собаки были маламутами, названными так по одному из эскимосских племен. Несколько сотен лет эскимосы использовали и разводили собак для перевозки тяжелых грузов на относительно короткие расстояния. Старатели скрещивали их с ньюфаундлендами и сенбернарами, и результат иногда получался удивительный: метисы весом до 60 килограммов. Настоящие маламуты почти исчезли, но название осталось; старатели в Номе и во внутренних районах часто называли маламутами своих метисов.

Самые умелые погонщики и дрессировщики собак были хорошо известны по всей территории Аляски. Житель Нома Скотти Аллан, который начал заниматься дрессировкой лошадей и собак в двенадцать лет, заслужил репутацию превосходного дрессировщика, он был способен подчинить себе самых непослушных.

Чтобы составить упряжку, требуется время и умение: каждая собака отбирается по скорости, силам и аллюру. Собак учат командам, означающим направление, учат двигаться и думать как одно целое. Но у каждого животного свой характер, и их нелегко заставить работать вместе.

По большей части собак запрягали парами, по одной с каждой стороны главной постромки, прикрепленной к передку нарт. За вожаком шло несколько пар «пристяжных» собак, ближе всего к саням находились самые большие и сильные собаки в упряжке. Нарты обычно делались из древесины пекана и березы и достигали 2,7–4,2 метра в длину. Для большей маневренности их связывали ремнями из сыромятной кожи, а на передке крепился изогнутый кусок дерева, который наподобие бампера защищал нарты от росших по бокам тропы кустов и деревьев. Если погонщик, обычно стоявший на полозьях позади саней, вез тяжелый груз или поднимался в гору, он мог помогать собакам, отталкиваясь одной ногой, как на самокате, или подталкивать нарты сзади.

Большинство жителей Нома имели свои собственные упряжки, так что на улицах собак было больше, чем людей, и их вой, известный как «хор маламутов», можно было постоянно слышать по ночам. Владельцы хвастались своими упряжками и подробно рассказывали о храбрости и уме вожаков. Они готовы были подраться с любым, кто отважился бы критиковать их верных товарищей, и бились об заклад, чья собака самая сильная, быстрая и ловкая. Осенью 1907 года Альберт Финк, Скотти Аллан и несколько их друзей учредили Кеннел-клуб Нома с целью организовать гонку собачьих упряжек. В течение нескольких недель Финк и его товарищи тщательнейшим образом разрабатывали маршрут соревнования. 408-мильный кольцевой маршрут должен был служить проверкой характера, ума и выносливости собак и погонщика. Трасса проходила по ледяным торосам Берингова моря, поднималась в горы, шла по тундре и по продуваемой всеми ветрами Долине Смерти.

Гонки получили название «Всеаляскинский тотализатор», и жители Нома, уставшие от однообразия нескончаемой зимы, с энтузиазмом приветствовали эту идею. Они не жалели ни времени, ни денег на подготовку к первым гонкам. Гонки состоялись в апреле 1908 года и имели такой успех, что стали ежегодными вплоть до 1917 года, когда им помешала война.

«Всеаляскинский тотализатор» преобразил отдаленный город. Каждый апрель в Номе начиналось бурное празднество. В первые несколько лет большинство состязаний выигрывал Скотти Аллан. Но тут в игру вступили старатели с полуострова Сьюард, и скоро каждый владелец собачьей упряжки мечтал о том, чтобы выиграть приз в несколько тысяч долларов. Каждый год новости об этом состязании распространялись по всей Аляске и по штатам, и Ном, ставший «собачьей столицей мира», снова замелькал в заголовках газет. Нигде в мире не было подобных гонок. Как было написано о них в официальной брошюре соревнований, «они на голову превосходят любые состязания, где и человека, и зверя испытывают на выносливость».

С кончиной «Всеаляскинского тотализатора» Ном зажил тихо и мирно. К 1925 году его население заметно уменьшилось по сравнению с первыми годами после отъезда «струсивших». Случались здесь и штормы, и пожары, а война привела к инфляции, которая в три раза удорожала добычу золота. В городе осталось всего 975 белых и 455 эскимосов и метисов.

Золото оставалось основной отраслью экономики Нома, но теперь его добыча контролировалась компанией «Хаммон консолидейтед голд филдз», многопрофильной корпорацией из Штатов. Роскошь дней «золотой лихорадки» и восторг эпохи гонок исчезли, и множество домов в городе стояло пустыми или ветшало и разрушалось. В тундре и вдоль берега ржавело старательское снаряжение.

Однако по чисто аляскинским меркам Ном был большим и суматошным поселением. Лула Уэлч, приехав сюда вместе с мужем в 1919 году из лагеря Кэндл-Майнинг на северной стороне полуострова Сьюард, пришла в восторг. «Он такой большой и светлый, ну прямо Нью-Йорк», – сказала она.

В первый раз за двенадцать лет Уэлчи увидели электрический свет. В 1907 году, сойдя с борта «Виктории» на берег в Номе, они обосновались на северо-востоке Аляски. Кертис и Лула направились прямиком в лишенный каких-либо удобств, удаленный от моря золотоискательский лагерь Каунсил, где доктор Уэлч купил частную практику через несколько месяцев после того, как их клиника в Окленде была разрушена сан-францисским землетрясением. Они собирались остаться здесь на год, но пробыли восемь лет. Уэлч работал на переносном операционном столе в больнице на три койки при свете керосиновой лампы. Затем в 1915 году супруги перебрались в Кэндл, еще более отдаленный и менее цивилизованный поселок.

Ном означал для них новое, роскошное начало. Здесь были собственная еженедельная газета «Ном нагит», пекарни, два ресторана, библиотека, контора судебного исполнителя и кинотеатр. Работали ювелир и портной. Несмотря на отдаленное положение города и ветхость домов, спектр услуг был широк, а его жителей отличал своего рода космополитизм. В Номе легко приживались чужаки и неудачники. Дети брали уроки пения, а их родители ставили пьесы и танцевали в Игл-холле и Холле Арктического братства. Это напоминало связанную тесными узами островную общину.

В Номе процветал дух сотрудничества и добропорядочного гражданства, что может показаться удивительным, если вспомнить его бурное прошлое. Казалось, у каждого гражданина есть некие моральные обязательства, к которым он относится очень серьезно. Дороги поддерживались в порядке главным образом силами волонтеров, которые проверяли, чтобы деревянные столбы вдоль трассы были на месте, а вдова Раттенберг, портниха, сшила красные флажки, которыми размечали путь для старателей, идущих к месту земляных работ. Владельцы магазинов всегда держали печи натопленными, на случай если путешественнику нужно будет согреться, а доктор Уэлч лечил своих пациентов вне зависимости от того, могли они заплатить или нет.

Место, где был построен город, оставалось неприветливым, но Ном функционировал, как и любой другой американский город в 1920-х годах. Заседания школьного комитета проходили со множеством споров и городские ссоры то и дело вспыхивали по разным поводам. Жители прекрасно знали, сколько угля, еды и лекарств им нужно на зиму. Они знали, чем прикрыть замочную скважину, чтобы не задувало во время метелей, как вызвать доктора, если заболели дети. И у жителей Нома возникло чувство безопасности, увы, иллюзорное, поскольку отдаленность города могла легко превратить обычный кризис в катастрофу. И если бы вдруг внезапно изменилась погода, или случился пожар, или затонул корабль с грузом, они могли бы увидеть и обратную сторону медали.

 

Вспышка эпидемии

Доктор Уэлч помнил каждый год по тому, кого ему приходилось лечить и как проходило выздоровление. Как-то летом распространилась инфекция, которую разносили комары; в другой год было множество не очень опасных ран в лагерях старателей. Забыть пандемию гриппа не мог ни один врач, хотя Уэлчу повезло – он застал в Номе только ее конец. Тогда он ощутил бессилие медицины, и многих ему спасти не удалось.

А в этом году, после ухода «Аламеды», одно заболевание тонзиллитом следовало за другим, считая и странный случай с малышом-эскимосом из Холи-Кросса. В то утро, 24 декабря, у него появился еще один пациент. Семилетняя девочка, Маргарет Солви Эйд, у нее сильно болело горло и была небольшая температура. Уэлч подумал, что у нее, возможно, фолликулярный тонзиллит, но мать не разрешила осмотреть ребенка. Отца не было дома, он уехал далеко – за пределы Аляски – в деловую поездку.

Велев девочке оставаться в постели все праздники, Уэлч отправился через весь город к себе домой. Вот уже несколько недель в витринах магазинов на Франт-стрит красовались рождественские подарки: коньки и санки, куклы и конструкторы. Но у Уэлча был настолько трудный день, что ему было не до праздника.

Другие жители города находились в более веселом расположении духа. Что ни говори, это было особое время года – канун Рождества, когда почти все 200 детей города заполняли похожее на пещеру деревянное здание Игл-холла. Ном изо всех сил старался устроить настоящий праздник, с наряженной елкой и подарками, и, несмотря на то что до ближайшего вечнозеленого дерева надо было ехать девяносто миль, двухдневная поездка к северо-востоку, в окрестности деревни Уайт-Маунтин, совсем не считалась за подвиг. Волонтеры из числа жителей города пускались в путь на собачьих упряжках, вооруженные топорами и пилами, они привозили одно маленькое деревце для больницы, другое – для школы, а третье ставили на Барракс-сквер. Но лучшую елку оставляли для празднования Рождества в Игл-холле.

Елка стояла в центре, «поблескивая мишурой, освещенная лампочками», а с балкона свешивались красные и зеленые гирлянды из креповой бумаги. Хор из эскимосской церкви прошел между рядами со свечами в руках – эскимосы пели рождественские гимны на родном языке, а другие дети вышли на сцену и сыграли историю Рождества. Ближе к концу представления все услышали легкий перезвон колокольчиков, и вскоре тяжелые двойные двери Игл-холла распахнулись. Появился начальник пожарной команды Конрад Йенни в костюме Санта-Клауса. Он правил двухместными санями, которые тащили два резвых северных оленя, украшенные красными и зелеными помпонами и серебряными колокольчиками. Йенни выпрыгнул из саней, поднялся на сцену и раздал подарки. После этого он снова исчез в ночи.

Когда колокола церкви Святого Иосифа пробили полночь, все отправились на богослужение по свежевыпавшему снегу, а после службы разошлись по домам. Франт-стрит вся была в сугробах, утоптанная десятками муклуков, в следах от запряженных собаками нарт. Порой сугробы доходили до окон квартир на втором этаже, над магазинами. Завтра весь Ном превратится в огромную площадку для игр.

Дни между Рождеством и Новым годом были заполнены играми, в которые всегда играют зимой. На коньках с двойными полозьями дети катались по Снейк-ривер и на Беринговом море или скатывались вниз на санках и на ногах с крутого берега, по которому шла Франт-стрит.

Но одна девочка не могла участвовать в празднике. Маргарет Эйд становилось все хуже, и 28 декабря она умерла. Уэлч спросил ее мать, нельзя ли провести вскрытие, но та не разрешила доктору осмотреть тело. Этот случай беспокоил доктора. «От тонзиллита умирают редко, но тем не менее это бывает», – записал он в дневнике.

В январе 1925 года поступили еще более тревожные новости: в Сэндспите умерло еще двое детей-аборигенов. Уэлч начал подозревать самое худшее.

Затем, вечером во вторник 20 января, все прояснилось. Делая обход в больнице «Мейнард-Коламбус», Уэлч осмотрел трехлетнего мальчика, Билли Барнетта, которого положил сюда почти две недели назад с болью в горле, распухшими миндалинами, высокой температурой и совершенно обессилевшего. За время пребывания в больнице у Билли появился новый тревожный симптом: сероватые пленки в горле и на носовых мембранах.

Серые кровавые язвы на миндалинах Билли и в ротовой полости характерны для древней и страшной болезни, в течение многих веков убивавшей детей, – болезни, которую справедливо зовут «душителем». Официальное ее название – дифтерия.

Уэлч и его медсестры подозревали, что мальчик страдает именно этим заболеванием, но решили никому не сообщать, опасаясь вызвать в городе панику.

Дифтерию вызывают переносимые по воздуху бациллы, которые размножаются на слизистых носоглотки и выделяют сильный токсин, вызывающий у их жертвы усталость и апатию. В течение двух—пяти дней появляются и другие симптомы: небольшая температура и красные язвочки на задней стороне горла и в полости рта. По мере того как бактерии размножаются и выделяют все больше токсина, язвы увеличиваются в размере и, распространяясь, создают плотную, жесткую, почти непроницаемую пленку из отмерших клеток, сгустков крови и отмершей кожи. Пленка занимает все более обширные участки во рту и горле, пока не проникнет в дыхательное горло, вызывая медленное удушение жертвы.

До появления на рубеже веков противодифтерийной сыворотки врачи мало чем могли помочь, разве что своим присутствием и молитвами.

Сыворотка, приготовленная из крови иммунизированных лошадей, была единственным лекарством от дифтерии. Так как новая партия сыворотки не поступила, у Уэлча был только ограниченный запас, притом просроченный. Он опасался, что применение имеющейся сыворотки может привести к непредсказуемым результатам. Целыми днями он раздумывал, назначать ли сыворотку, но в конце концов решил, что это слишком рискованно. Ему все еще казалось, что Билли, возможно, болен чем-то другим, и Уэлч не чувствовал себя вправе идти на риск, поскольку мальчик был слишком слаб. «Я не чувствовал, что введение сыворотки оправданно, – записал Уэлч спустя несколько недель в своем медицинском отчете. – Я не имел понятия, к чему это может привести».

Уэлч порылся в своей аптечке и выбрал все старинные средства, которые употреблялись при лечении дифтерии до создания сыворотки в 1891 году. Он давал Билли тонизирующие лекарственные средства, чтобы укрепить сердце против воздействия любого токсина, который мог циркулировать в крови. Он смазывал мальчику горло хлоридом железа, вяжущим средством, успешно разрушающим пленки. Эти средства не гарантировали выздоровления, но они помогали иммунной системе сопротивляться.

Казалось, лечение подействовало: спустя несколько часов после того, как Уэлч смазал мальчику горло, язвы затянулись, щеки ребенка вновь порозовели. Он спал спокойнее и казался не таким изможденным.

Затем, около четырех часов дня во вторник, Билли стало хуже. Глядя на своего пациента, доктор понял, что его худшие опасения сбываются. Это была дифтерия, простой и ясный случай. У ребенка были все признаки поздней стадии болезни: запавшие глаза, выражение безграничного отчаяния, темные губы цвета лесных ягод. Каждый раз, пытаясь вдохнуть воздух, Билли кашлял кровью.

В шесть часов вечера медсестры снова позвали Уэлча к Билли. Мальчик весь посинел от удушья, ему все труднее становилось дышать. Он был в коллапсе. Уэлчу ничего не оставалось, как стоять рядом и наблюдать. Билли со страхом смотрел на доктора. По мере того как приближался конец, дыхательное горло мальчика затягивала пленка, а врач и сестры слышали слабый высокий звук, словно из воздушного шарика выходил воздух.

Все было кончено. Уэлч подготовил все необходимое для захоронения тела и ушел домой.

В 1925 году большинство врачей могли диагностировать дифтерию только на глазок. Если было хоть какое-то сомнение, они делали посев, который мог дать возможность идентифицировать дифтерийную палочку. Личный опыт диагностики дифтерии у Уэлча был невелик, а опыт выращивания культуры еще меньше. Да, больница «Мейнард-Коламбус», возможно, была оборудована лучше других больниц в округе, но инструментарий в ней был довольно примитивным, а ресурсы ограниченными. Случались перебои электричества, и не было ни лаборатории, ни инкубатора для выращивания культуры. Хотя Уэлч когда-то занимался подобного рода работой, он сам говорил, что «вряд ли чувствовал себя достаточно сведущим».

Благодаря медицинским журналам Уэлчу была доступна информация о симптомах дифтерии и ее эпидемиях. До открытия сыворотки дифтерия была одной из основных причин смерти в Соединенных Штатах и главной убийцей маленьких детей. Врачи пробовали различные средства, но, как правило, они лишь продлевали муки пациентов или ускоряли их смерть. Затем, в начале 1820-х годов, врачи начали применять новую процедуру, трахеотомию, заключавшуюся в том, что, рассекая шейные мышцы, они добирались до дыхательных путей. Этот метод часто оказывался таким же фатальным, как и сама болезнь, и подобная практика прекратилась в 1880-е годы, после того как нью-йоркский врач Джозеф О'Дуайр начал применять маленькие полые трубочки, которые можно было вводить через рот в дыхательное горло. Трубочка О'Дуайра снизила смертность от ларингальной дифтерии, тяжелой формы болезни, с практически ста процентов до семидесяти пяти.

Наконец, прусский военный хирург Эмиль Беринг, основываясь на трудах Пастеровского института в Париже, получил сыворотку, способную нейтрализовать дифтерийный токсин. Впервые ее применили в 1891 году, и жизнь ребенка была спасена.

Эпидемии дифтерии случались и в 1920-х годах (хотя теперь болезнь распространялась не так быстро, как раньше); ее жертвами становились около 150 тысяч человек в год, из которых 15 тысяч умирало.

Уэлч понимал, что любая случайность может обернуться против него, если он не добудет свежей сыворотки. Дифтерия очень заразна. Бактерии в высшей степени жизнеспособны и могут существовать неделями на кусочке конфеты, на прилавке магазина или на перчатке. Болезнь способна передаваться от одного человека к другому при касании, а также воздушно-капельным путем, следовательно, простой вдох может означать смерть. Уэлч осознавал, что зараза может распространиться за пределы города и захватить соседние прибрежные поселки.

Большинство жителей северо-западных районов Аляски были эскимосами. Именно они подвергались величайшей опасности, так как отличались слабой сопротивляемостью к любым вирусным или инфекционным заболеваниям, занесенным сюда моряками и золотоискателями. За последние полтора века – начиная с первого контакта с европейцами – значительная часть эскимосского населения была унесена корью, туберкулезом и гриппом.

В 1918–1919 годах Уэлч стал свидетелем пандемии гриппа, которая уничтожила целые деревни и поселки на полуострове Сьюард. «Аборигены демонстрируют полное отсутствие сопротивляемости», – заметил губернатор Аляски, Томас Риггс. Эта эпидемия унесла жизнь восьми процентов всех аборигенов Аляски и 50 процентов жителей Нома. Те, кому удалось выжить, страдали иммунодефицитом.

Во время более ранних эпидемий оспы, кори и брюшного тифа предшественники Уэлча устраивали карантины и «чумные бараки», чтобы наблюдать больных эскимосов и лечить их. Аборигены Аляски испытывали вполне обоснованный страх перед болезнью, и этот страх парализовывал их волю. Они верили в духа смерти и боялись, что если кто-то в их доме умрет, то вскоре дух смерти предъявит права и на остальных. Смерть одного из членов семьи часто повергала родственников в панику и заставляла спасаться бегством, что вызывало распространение болезни.

Уэлч опасался, что аборигены Нома могут отреагировать как раз таким образом и в своих попытках спастись разнесут инфекцию по городу и по всему побережью.

На следующее утро, в среду 21 января, тревожный сон доктора Уэлча был прерван задолго до рассвета. Тяжело заболела и нуждалась в немедленной помощи дочь Генри Стэнли, эскимоса из Сэндспита. Семья жила в полутора милях от дома доктора, и Уэлч решил, что он быстрее доберется до них пешком, чем на собаках. Он собрал свой медицинский саквояж, надел беличью парку и белый хлопчатобумажный анорак и вышел на улицу.

Большинство эскимосов жили в иглу, однокомнатных жилищах, сделанных из выброшенного на берег плавника, дерна, листов железа, китового уса – словом, всего того, что можно найти на берегу. Некоторые жилища по-прежнему освещались лампами на тюленьем жире, и внутри их пахло тюленем, сушеным лососем, потом и мокрым мехом.

Семилетняя Бесси Стэнли лежала в дальнем конце иглу, с осунувшегося лица смотрели темные глаза, грудь вздымалась тяжело, словно поднимая невидимый груз. При осмотре ротовой полости Бесси доктора обдало вонью, во рту была сплошная зловонная пленка, а когда доктор до нее дотронулся, та стала обильно кровоточить.

Девочке оставалось жить всего до вечера, и у Уэлча почти не осталось сомнений в том, что город стоит на краю пропасти – их ждет страшная эпидемия.

Когда он вернулся домой, Лула готовила обед. Доктор сел и обхватил лицо ладонями. Чтобы собраться с мыслями и вновь обрести профессиональное спокойствие, ему понадобилось несколько минут. Он рассказал Луле о том, что случилось, затем поднял телефонную трубку и попросил телефонистку как можно быстрее соединить его с мэром Джорджем Мейнардом. Затем попросил Мейнарда собрать городской совет в полном составе, а сам тут же отправился в больницу. Нельзя было терять ни минуты.

 

Карантин

Уэлч знал всех членов городского совета. Он лечил каждого из них, лечил членов их семей, и не один раз их с Лулой приглашали к ним на ужин. У большинства были дети, и никто не знал о том, что вот-вот должно было случиться.

Пришел Джордж Мейнард, высокий и крепкий мэр города и владелец газеты «Ном нагит», а также Марк Саммерс, управляющий компанией «Хаммон консолидейтед голд филдз». Сегодня Саммерс прекратил работы в лагере золотодобытчиков, чтобы у рабочих был свободный день и они могли скорбеть о смерти маленького Билли и принести свои соболезнования его отцу, работавшему в компании. Присутствовали и прокурор Хью О'Нил, и Дж. Лоумен, прежний мэр города, а теперь судья.

Уэлч сделал глубокий вдох и начал объяснять, что произошло в последние несколько месяцев, начиная с многочисленных жалоб на боль в горле, которые он начал отмечать после отплытия «Аламеды», затем рассказал о малыше-эскимосе из Холи-Кросса и о смерти Маргарет Эйд. Он пришел к выводу, что все дети Нома находятся в опасности. Билли Барнетт умер от дифтерии, и есть все основания считать, что Бесси Стэнли из Сэндспита больна той же болезнью. Уэлчу было ясно, что в Номе началась эпидемия.

Принимая во внимание заразность болезни, Уэлч ожидал, что новые больные проявятся в течение ближайших двадцати четырех часов. Единственное действенное лекарство от дифтерии – это сыворотка, объяснил он совету, а у него ее хватит всего на шесть пациентов. Дело еще серьезнее – эти 80 тысяч единиц лекарства были шестилетней давности. Летом Уэлч заказал новый запас сыворотки, но она не дошла, а до весны ждать другой доставки не приходится. Чтобы бороться с эпидемией, сказал Уэлч, ему нужен по меньшей мере миллион единиц.

Уэлчу не пришлось ничего доказывать. Все собравшиеся члены совета еще живо помнили опустошения, которые в 1918 году произвела эпидемия гриппа, в особенности среди эскимосов. Мэр Мейнард сразу же попросил Уэлча возглавить борьбу с эпидемией. Доктор отказался, предложив вместо этого создать временный совет по здравоохранению с правом действовать независимо от городского совета. Это предложение было одобрено, и Мейнард, Уэлч и Марк Саммерс стали ведущими членами совета. Без дальнейших подсказок Уэлча все они сошлись на том, что необходимо немедленно закрыть город. Уэлч предложил, чтобы все школы, церкви, кинотеатр и гостиницы были закрыты и чтобы поездки на собаках не поощрялись, а детям были совершенно запрещены.

Кто-то из членов совета вспомнил, что карточная игра в Пайонир-холле в полном разгаре, и все согласились, что кто-нибудь должен пойти и закрыть заведение. Затем, чтобы свести панику к минимуму, мэр Мейнард решил напечатать циркуляр по поводу возникновения эпидемии, он же первым предложил меры по обеспечению полного карантина.

Совещание было окончено. Руководители города встали, а совет по здравоохранению постановил проводить заседания каждый вечер, пока не исчезнет опасность. Ближе к вечеру Уэлч вышел из больницы. Он пошел на радиотелеграфную станцию и попросил дежурного офицера войск связи отправить два срочных сообщения. Первое, которое должно было дойти в закодированном виде до всех населенных пунктов Аляски, предупреждало каждого мэра и всех должностных лиц, включая губернатора в Джуно, об отчаянной нехватке сыворотки в Номе.

Другое нужно было отправить в Вашингтон, округ Колумбия, коллегам Уэлча по Министерству здравоохранения США, которое регулировало производство сывороток и вакцин:

ЭПИДЕМИЯ ДИФТЕРИИ ПОЧТИ НЕИЗБЕЖНА ТЧК МНЕ СРОЧНО НЕОБХОДИМ ОДИН МИЛЛИОН ЕДИНИЦ ПРОТИВОДИФТЕРИЙНОЙ СЫВОРОТКИ ТЧК ПОЧТА ЕДИНСТВЕННЫЙ ВИД ДОСТАВКИ ТЧК Я УЖЕ ДЕЛАЛ ЗАЯВКУ НА СЫВОРОТКУ СПЕЦИАЛЬНОМУ УПОЛНОМОЧЕННОМУ ТЕРРИТОРИИ ПО ЗДРАВООХРАНЕНИЮ

Меньше чем через неделю сводки о положении в Номе займут места на первых полосах всех американских газет.

Карантин начался немедленно. Кинотеатр был закрыт, все общественные мероприятия отменены, а школьникам велели расходиться по домам.

Закончив писать уведомление, мэр Мейнард приказал расклеить его по всему городу, направился в редакцию «Ном нагит» проследить за тем, чтобы оно попало в следующий номер.

Но все попытки остановить эпидемию были безуспешны. Вскоре после смерти Бесси Стэнли у ее сестер Доры и Мэри появились пленки в горле, у их родителей тоже обнаружились похожие симптомы. Уэлч «энергично лечил их с помощью старой сыворотки».

В субботу 24 января, на четвертый день кризиса, смерть собрала новую жатву, как говорили в старину, – умерло четыре человека. Но ни из Фэрбенкса, ни из Анкориджа или Джуно, больших городов Аляски, ни из Вашингтона не пришло ни слова о возможности доставить сыворотку.

В кабинет Уэлча один за другим звонили родители, сообщая о заболевшем ребенке или супруге. Ларс Райннинг, молодой школьный инспектор, позвонил и сообщил, что у него болит горло, температура поднялась до 37,6 градуса и что его особенно беспокоят нарывы в горле. Его жена тоже жаловалась на сильную боль в горле, и оба они беспокоились о своем двухмесячном сыне.

Уэлч отправился на вызов, осмотрел младенца и сказал Райннингам, что, по его мнению, их сын здоров. Материнское молоко содержит естественную антидифтерийную вакцину, и очень маленькие дети в 90 процентах случаев справляются с болезнью без лечения. Однако Уэлч был уверен, что Райннинги подверглись воздействию вируса, и посадил их на карантин.

Была еще одна деталь, касавшаяся Ларса Райннинга: он был не только школьным инспектором, но и учителем, и возможность того, что он уже контактировал почти со всеми детьми школьного возраста в Номе, была велика.

Уэлч ощущал усталость и подавленность, но рядом не было никого, кто мог бы его заменить. Ближайший доктор находился в 400 милях от Нома, а это десять дней пути на собачьей упряжке. «Моими единственными консультантами были медсестры», – записал он в своем медицинском отчете.

Эмили Морган, вне всякого сомнения, была самой опытной и квалифицированной медсестрой на службе у Уэлча, и он уже имел возможность оценить ее работу по достоинству. Морган было сорок семь, когда она приехала в Ном во время предыдущей навигации с Уналашки, одного из Алеутских островов. Там она занималась медицинским обслуживанием общины эскимосов. Она была почти на голову выше Уэлча и в отличие от него слыла человеком приветливым и общительным.

По предложению Уэлча, комиссия по здравоохранению назначила Морган, ранее переболевшую дифтерией, карантинной медсестрой, и она, натянув на себя тяжелый шерстяной свитер, меховую парку, меховые сапоги до колен, обслуживала самые тяжелые случаи.

Деятельность Морган была сосредоточена на Сэндспите, где группы волонтеров раздавали еду, топливо и воду. Она умела работать в самых трудных и нездоровых условиях и стойко переносила лишения, неудобства и холод. Но в Номе было особенно трудно. Уэлч работал вместе с ней от случая к случаю.

Морган всегда носила с собой саквояж, в котором был термометр, шпатели, несколько ампул сыворотки, конфеты, чтобы утешать детей, и электрический фонарик.

Во время одного из обходов Морган в очередной раз направлялась в дом эскимосской семьи, где тяжело болел один из пяти детей, маленькая девочка по имени Мэри, у которой симптомы болезни были ярко выражены: миндалины затянуло пленкой, самой темной, какая только бывает. Когда Морган подходила к иглу, ей навстречу выбежал брат девочки.

– Ты опоздала, – сказал он ей. – Мэри отправилась на небеса.

Войдя в дом, Морган увидела, что отец сколачивает гроб из неструганых досок, а две дочери наблюдают. Морган мало чем могла помочь их горю, поэтому она встала на колени рядом с отцом и «сделала все, что смогла, чтобы помочь ему сколотить этот грубый ящик». Закончив работу, отец постелил внутрь парку дочери, положил тело в гроб, забил его и закопал в ближайшем сугробе. Настоящее погребение пришлось отложить до весны, когда оттает земля.

Придя по вызову в дом семьи по фамилии Блэкджек, Морган увидела, что, в то время как родители сидят, скрестив ноги, посреди комнаты и едят вяленую рыбу, макая ее в тюлений жир, их младшая дочь Вивиан лежит под одеялами на постели. «Ее умные черные глаза недоверчиво смотрели на меня, губы были крепко сжаты. По ее красному лицу я поняла, что у нее жар», – вспоминает Морган. Она сделала попытку осмотреть рот девочки, но та отказалась. «Я улыбнулась ей и тихонько сказала ее матери, что не стану заставлять ее. Но при температуре 40 градусов что-то надо было делать… Затем умоляющим голосом Вивиан сказала: „Мама, давай помолимся“». Морган прочла молитву вместе с матерью и дочерью, и когда Вивиан «посмотрела прямо на меня и открыла рот, в ее горле были видны все признаки дифтерии».

Морган сделала девочке укол сыворотки, и ее состояние улучшилось. Но и Морган, и Уэлч отдавали себе отчет, что при таком темпе распространения болезни их запаса сыворотки не хватит и на неделю. Без нового поступления многие могут погибнуть.

Совет был проинформирован о содержании отчаянного обращения Уэлча в Вашингтон. Все понимали, что никак не могут помочь правительству в поисках сыворотки, но другую проблему они решить могут – помочь доставить сыворотку в Ном, когда она будет найдена. Берингово море было сковано льдами, поэтому о прямой доставке из Сиэтла не могло быть и речи. В это время года почту и припасы доставляли на корабле в незамерзающий порт Сьюард на юго-востоке Аляски, а затем везли 420 миль на север, в Ненану, по единственной на Аляске крупной железной дороге. Оттуда почтовые упряжки одолевали расстояние до Нома – 674 мили к западу – за двадцать пять дней. Этот маршрут был поделен между несколькими погонщиками и учитывал время для ночного отдыха. Совет предложил более быстрый вариант.

У Марка Саммерса был план: если партия сыворотки будет доставлена в Ненану, почтальон, проделав половину пути, может передать ее быстрой упряжке, присланной из города. Нужен был кто-то, на кого можно положиться, кто сумеет проделать этот путь в рекордное время. Саммерс знал только одного человека, которому подобное задание было бы по плечу, – это был жизнерадостный норвежец Леонхард Сеппала.

Сеппала был лучшим погонщиком собачьих упряжек в золотодобывающей компании. О его приключениях ходили легенды, благодаря чему он получил прозвище Король Трассы.

Внимательно выслушав Саммерса, совет по здравоохранению единодушно поддержал его. Но Мейнард предложил, чтобы члены совета также приняли во внимание другую возможность: доставку сыворотки по воздуху.

Мэр с давних пор пропагандировал авиацию на Аляске. Он был уверен, что самолеты в итоге покончат с изоляцией многих городов Аляски и будут способствовать их процветанию. Члены совета выразили сомнение относительно того, окажется ли доставка сыворотки по воздуху более быстрым вариантом. Зимние полеты считались чрезвычайно опасными: кабины летчиков были открытыми, и полет при морозе и сильном ветре оказывался очень тяжелым.

В прошлом году один бывший военный летчик первым на Аляске совершил зимний перелет. Большим успехом и доказательством того, что зимние полеты на Аляске возможны, считалась экспериментальная доставка авиапочты между Фэрбенксом и Мак-Гратом. Но эти маршруты были короче расстояния до Нома и полеты происходили в гораздо более теплую погоду.

Члены совета были почти убеждены, что судьба Нома в руках Сеппалы, поэтому в тот же вечер Саммерс навестил своего служащего и распорядился, чтобы тот готовился к главным гонкам своей жизни.

Тем временем Мейнард отправил телеграмму единственному человеку, который обладал достаточной властью и политическим влиянием, чтобы сделать воздушную операцию возможной. Это был делегат Аляски в Конгрессе США Дан Садерленд.

В НОМЕ РАЗРАЗИЛАСЬ СЕРЬЕЗНАЯ ЭПИДЕМИЯ ДИФТЕРИИ ТЧК НЕТ СВЕЖЕЙ СЫВОРОТКИ ТЧК ПОГОВОРИТЕ С МИНИСТРОМ ЗДРАВООХРАНЕНИЯ И СООБЩИТЕ ЕМУ ЧТО ГОРОДУ НЕМЕДЛЕННО ТРЕБУЕТСЯ МИЛЛИОН ЕДИНИЦ ЛЕКАРСТВА… АЭРОПЛАН МОЖЕТ СЭКОНОМИТЬ ВРЕМЯ ТЧК

Леонхарду Сеппале было сорок семь, и по всем правилам ему полагалось бы остепениться. Но он был так же силен, как и летом 1900 года, когда прибыл в Ном в поисках золота. Он и теперь, спустя четверть века жизни и работы на холоде, был подвижен и ловок, как гимнаст. При росте 1 метр 62 сантиметра и весе около 65 килограммов, Король Трассы выглядел моложе своих лет. У него было сильное моложавое лицо и светло-каштановые волосы. Мальчишеские кудри откинуты назад, будто ему в лицо постоянно дуют северные ветры Нома.

Он был настоящим атлетом от природы, человеком необычайной силы и выносливости. В то время как большинство погонщиков собачьих упряжек считали 30 миль в день трудным переходом, Сеппала часто проходил 50, а иногда даже сто миль, если позволяла погода, двигаясь по 12 часов с полным грузом. В одну из зим он проехал на собаках в общей сложности семь тысяч миль.

Сепп, как называли его друзья, любил немного порисоваться, он мог, чтобы рассмешить друзей, пройтись колесом и закончить выступление двойным сальто. А иногда он ходил по Франт-стрит на руках, прогнув спину, так что его ботинки почти касались буйной шевелюры, а школьники хохотали и хлопали в ладоши.

С того времени как Марк Саммерс обратился к Сеппале за помощью, тот тренировал упряжку в безлесых холмах у подножия Сотут-Маунтинс. В этом году выпало относительно мало снега, поэтому собаки были не в лучшей форме. Если сыворотку доставят в Нулато, на полпути между Номом и Ненаной, Сеппале придется проехать за ней больше 300 миль. Это длинный перегон.

Сеппала решил пуститься в путь с двадцатью из имевшихся у него тридцати шести сибирских лаек. Это была довольно большая упряжка для такой легкой поклажи, но на трудном перегоне до Нулато собаки могли поранить лапы и выбиться из сил.

Маршрут от Нулато до Нома считался одним из самых опасных на Аляске. Он большей частью проходил по берегу залива Нортон-Саунд, где часто свирепствуют вьюги и холодные ветра, но самым трудным был последний отрезок пути, когда упряжке приходилось пересекать залив по льду. Особенно опасно было удаляться от берега: неожиданно отколовшаяся от берега льдина могла унести упряжку в Берингово море.

На трассе и вне ее собаки требовали постоянного внимания, и Сеппала не жалел на них ни времени, ни денег. Он начал обучать их еще щенками и понимал так же хорошо, как жену и ребенка.

«Собаки всегда были у нас на первом месте, – рассказывала репортеру его жена Констанс в 1954 году, когда ей было пятьдесят два года. – В нашей гостиной часто царил ужасный беспорядок: повсюду валялись муклуки, упряжь, нарты, веревки и прочее снаряжение, нуждавшееся в починке».

Погонщикам на Аляске постоянно приходилось заботиться о корме для собак. В рацион животных должно было входить достаточно белков и жиров, чтобы они не болели и не мерзли во время зимних переходов. Хозяева собак запасали главным образом лосося. На заготовку провианта порой уходило все лето; ежегодно запасали до двух тонн корма.

Езда на нартах была самой легкой частью работы погонщика. Здоровье собак требовало ежедневного внимания, независимо от того, находились они в пути или нет: незамеченный вовремя вирус, распространившись, мог уничтожить всю свору. Во время путешествия каюр должен был проверять собакам лапы и в случае необходимости лечить. Хороший погонщик ставил нужды собак выше собственных. После десятичасового перегона сначала полагалось накормить животных, на что уходило часа два-три. Надо было нарубить дров, сделать прорубь во льду, натаскать воды – по четыре литра на каждую собаку. Если воды поблизости не было, на костре топили снег; из четырех частей снега получалась всего одна часть воды.

Двигаясь вдоль берега, погонщик кормил собак сушеным лососем, а если вокруг было вдоволь дров, варил густую рыбную похлебку (некоторые погонщики предпочитали богатое жирами бобровое мясо) с рисом или овсянкой. Во время перегона Сеппала давал своим собакам по полкило сушеного лосося и по 150 граммов тюленьего жира в день.

После кормежки животным массировали натруженные мышцы. А потом рубили для них подстилку из лапника. Вид и запах хвои радовал собак, они затихали и устраивались на ночлег. Затем следовал ритуал, который погонщики называли «благодарственным воем».

Сначала начинала тонко выть одна собака, к ней присоединялась вторая, затем третья. И вскоре все собаки, задрав морды вверх, соединяли свои голоса в нестройном хоре. Пение обрывалось так же неожиданно, как и начиналось, собаки принимались все быстрее кружиться на месте, взбивая лапами подстилку, пока не устраивались со всем комфортом. Потом, прикрыв носы хвостами, они засыпали. Только тогда погонщик мог позаботиться о себе.

Сеппала полюбил эту работу с того момента, как впервые встал за нартами в свою первую зиму в Номе – ему было чуть больше двадцати. Джафет Линдберг, один из «трех счастливчиков шведов», уговорил его приехать на Аляску работать на его рудниках и послал проверить слухи о золотой жиле в 90 милях к северо-востоку от города.

«Березовые полозья моих нарт оставили такой глубокий след в моей памяти, что я и сегодня вижу их, – признался он однажды. – В конце изнурительного дня собакам было нужно одно: получить корм».

Первое правило выживания – держаться всем вместе, потому что без собак ты погиб.

Сеппала был одним из немногих погонщиков на Аляске, работавших почти исключительно с сибирскими лайками. Он считал, что ни одна другая порода не сравнится с ними в скорости и выносливости. Возможно, он видел в них самого себя: они были так же упорны и отважны, как и он.

Современные сибирские лайки происходят с восточного побережья сибирской реки Лены, где местные жители веками использовали собак для охоты на пушного зверя, тюленя и белого медведя. В XVII веке, когда русские обложили местных данью, торговля мехом стала играть важную роль в экономической жизни региона, охотники отправлялись за тысячи миль на груженых нартах, чтобы выменять меха на товары первой необходимости. Их собаки становились сильнее и быстрее. Многие охотники занимались улучшением породы, и к концу XIX века сибирские лайки превратились в выносливых собак, способных преодолевать по бездорожью большие расстояния.

В состоявшихся в 1869 году гонках по реке Колыме, в которых участвовали купец и русский офицер, одна упряжка пробежала 150 миль за пятнадцать часов, а другая – за шестнадцать. Эскимосские собаки редко показывали скорость больше пяти миль в час.

Хаски, маламуты и другие северные ездовые собаки способны выдерживать сильные морозы благодаря особому сочетанию физических качеств. Помимо длинной и грубой шерсти, защищающей кожу от воды, снега и солнца, для сохранения тепла у них имеется мягкий густой подшерсток, который летом вылезает. Во сне, защищаясь от холода, собаки прикрывают нос пушистым лохматым хвостом. (Хвост также защищает пах, единственное место, где у лаек нет густой шерсти.) Благодаря миндалевидному разрезу глаза лаек меньше страдают от снега и ветра, а остроконечные стоячие уши внутри покрыты мягкой шерстью, что сводит к минимуму потерю тепла. Благодаря слегка продолговатой форме лап и сомкнутым пальцам лед меньше повреждает лапы. Северные собаки способны выдерживать морозы до 30 градусов.

Первым в упряжке Сеппалы шел пес по кличке Того. Двенадцатилетний черно-серый вожак его был любимцем. Их отношения основывались не только на дружбе, но и на доверии и взаимовыручке. По словам одного из друзей Сеппалы, они были «неразрывно связаны. Когда говорили об одном, подразумевали другого».

Много раз они спасали друг другу жизнь, пересекая замерзший Нортон-Саунд, и, несмотря на солидный возраст Того, Сеппала знал, что, куда бы они ни отправились вдвоем, он будет «чувствовать себя в безопасности».

 

Летательные аппараты

В морозное утро понедельника 26 января, шесть дней спустя после вспышки эпидемии, в дверь дома Уильяма Фентресса Томпсона в Фэрбенксе постучал посыльный. Недавно поднявшийся с постели Томпсон, издатель и редактор «Фэрбенкс дейли ньюс-майнер», получил срочную депешу от Дана Садерленда, делегата от Аляски в Конгрессе США:

МОЖНО ЛИ ПОДГОТОВИТЬ АЭРОПЛАН К ПОЛЕТУ В ТЕЧЕНИЕ БЛИЖАЙШИХ 48 ЧАСОВ ЧТОБЫ ЗАБРАТЬ СЫВОРОТКУ ДЛЯ БОРЬБЫ С ЭПИДЕМИЕЙ В НОМЕ ТЧК СРОЧНО ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ ТЧК

Томпсон быстро оделся. Узнав об эпидемии, он сразу же подумал о сенсационном материале для своей вечерней газеты. Ему было шестьдесят с небольшим, почти всю свою жизнь он проработал газетчиком на новых территориях. Часто ввязываясь в споры, он упорно стоял на своем, за что и получил изрядную порцию критики и прозвище Чужая Буква. За свою долгую карьеру Томпсон видел, как на Юконе и Аляске бурно росли города старателей, быстро приходившие в упадок, после того как из ручьев и рек исчезало легкое золото. В последнее десятилетие он наблюдал, как его родной Фэрбенкс готовится разделить ту же судьбу.

В годы, последовавшие за открытием золотых месторождений, Фэрбенкс имел репутацию «самого большого бревенчатого города в мире». В то время город бурно развивался, он связывал поселки во внутренних районах с незамерзающими портами на юге Аляски. Но когда запасы золота иссякли и поселки опустели, население Фэрбенкса начало сокращаться, и к 1925 году город оказался на грани экономической катастрофы. Как, впрочем, и сам Томпсон. Число читателей его газеты уменьшилось почти вдвое, и зачастую ему приходилось в одиночку сочинять, редактировать и публиковать очередной номер «Ньюс-майнер». Он почитал своим личным долгом не только информировать читателей, но и, как выразился один из них, поднять их «упавший дух».

Томпсон был сторонником активной журналистики, он искал и поддерживал проекты, которые, на его взгляд, могли бы привести в город деньги. В 1925 году он занимался новым делом – созданием Авиационной корпорации Фэрбенкса. Держа в руках телеграмму делегата от Аляски, он понял, что успешная спасательная миссия может помочь развитию воздушного сообщения и вернуть деловую жизнь в город. Томпсон не был обычным авантюристом. Он искренне хотел помочь жителям Нома, и если он сумеет организовать доставку сыворотки, тем лучше для всей Аляски.

Все три прошедших года Томпсон страстно мечтал о развитии арктической авиации. После Первой мировой войны Аляска притягивала к себе бывших военных летчиков, искателей приключений, и в 1923 году Томпсон с группой бизнесменов организовали Воздухоплавательную компанию Крайнего Севера и наняли на службу бывшего военного пилота из Северной Дакоты Карла Бена Эйелсона.

Эйелсон с Томпсоном уговорили одного банкира вложить деньги в самолет, а вскоре раздобыли и средства на сооружение примитивной взлетной полосы, 360 метров длиной и 180 метров шириной, на краю бейсбольного поля. Уже к лету 1923 года Эйелсон возил пассажиров на единственном аэроплане компании, детище Куртисса, носящем имя «Дженни». Всего несколько месяцев спустя Воздухоплавательная компания Крайнего Севера слилась со своей единственной соперницей, Аэротранспортной компанией Аляски, и стала называться Авиационной корпорацией Фэрбенкса.

Теперь у компании было три самолета и два пилота, Эйелсон и бывший актер по имени Ноэль Вин. В 1923 и 1924 годах дела шли хорошо; компания перевозила по воздуху все, что угодно, начиная с золота и кончая продовольствием, и доставляла пассажиров из одного города в другой. За редким исключением, все проходило гладко.

Вскоре оба пилота приобрели репутацию отважных и знающих людей. Вин первым в Северной Америке стал летать за Полярный круг, а в феврале 1924 года Эйелсон совершил первый на Аляске зимний перелет длиной 260 миль от Фэрбенкса до Мак-Грата по одному из десяти экспериментальных маршрутов, утвержденных Министерством почт США. На двух из этих маршрутов действовала «Скорая помощь», и Эйелсон перевез двух пациентов в больницу в Фэрбенксе. Томпсон горячо верил в будущее компании.

Приблизительно за месяц до начала эпидемии в Номе Авиационная корпорация Фэрбенкса продала акций на 15 тысяч долларов, чтобы купить четвертый самолет – восьмиместный аэроплан с закрытой кабиной. Томпсон убедил многих жителей Фэрбенкса купить акции компании. Среди инвесторов был и Дан Садерленд.

Томпсон был убежден, что для спасения Нома достаточно одного полета из Фэрбенкса. Проблема заключалась в том, что в данный момент у них не было пилота. Эйелсон в Вашингтоне пытался убедить правительство в пользе северных перелетов и регулярных почтовых рейсов, а Вин уехал покупать новый самолет.

Томпсон стал искать другие возможности. Всего несколько дней назад он познакомился с сотрудником Министерства юстиции Роем Дарлингом, приехавшим в Фэрбенкс по делам. Специальный следователь производил впечатление уравновешенного и ответственного человека, и Томпсон вспомнил, что у того имеется летный опыт.

Прежде чем поступить на службу в Министерство юстиции, тридцативосьмилетний Дарлинг научился летать и пользоваться боевой техникой в Королевском летном училище и Королевском пехотном училище в Канаде. В 1917 году он стал артиллеристом Военно-морских сил США. Он служил на опытном полигоне в Индиан-Хеде, штат Мэриленд, где испытывал винтовки, бомбы и другое оружие. Он быстро дослужился до старшего лейтенанта, но его военно-морская карьера внезапно оборвалась в мае 1919 года. По пути из Вашингтона, округ Колумбия, в Индиан-Хед гидроплан, на котором он летел, потерпел аварию и упал с высоты 150 метров в море. Дарлинг сломал правое бедро, своды обеих стоп, челюсть и разорвал губу. В результате серии операций одна его нога стала короче другой, одно колено плохо гнулось, и он хромал. Ему пришлось пользоваться тростью и носить ортопедическую обувь.

Дарлинг, с его заметной хромотой и изборожденным шрамами лицом, производил впечатление стойкого и отважного человека, даже по аляскинским стандартам. Он был смел и бесстрашен. С точки зрения завзятого газетчика Томпсона, он был настоящим сокровищем, героем, о котором можно было только мечтать.

У Томпсона в результате давнего несчастного случая тоже была повреждена нога. Он наскоро выпил кофе, взял трость и, прихрамывая, направился через замерзший город к «искалеченному летчику». Дарлинг был еще в постели. Томпсон разбудил его, напоил кофе и стал рассказывать печальную историю о детях Нома. Долго уговаривать Дарлинга не пришлось: несмотря на случившуюся шесть лет назад катастрофу, он страстно хотел летать.

Дарлинг выдвинул несколько условий: о полете не должна знать его жена Каролина, жившая в новом доме в Анкоридже; следовало получить разрешение на полет от Министерства юстиции и, наконец, урегулировать вопрос с ВВС США, чтобы в случае его гибели Каролина получала пенсию. (Формально Дарлинг из-за полученных травм находился в отпуске по болезни и мог официально выйти в отставку с положенными льготами и пособием не раньше июня 1925 года.)

Томпсон попросил его осмотреть три самолета, стоявшие в складском помещении, и сообщить о результатах. Днем Дарлинг отправился на склад с механиком Фарнзуэртом и еще одним человеком, Фрэнком Страдерсом, менеджером Авиационной корпорации Фэрбенкса. Они распахнули тяжелые двери. Внутри было темно. Один из них осветил фонариком два ветхих учебных самолета, оставшихся со времен Первой мировой войны. Третий самолет стоял снаружи и имел не менее жалкий вид.

Осмотрев все самолеты, пришедшие решили, что для полета годится лишь один: «Анкоридж», оставшийся с Первой мировой войны биплан «Стандарт J-1», который прежде использовался для обучения военных летчиков. Его название было выведено на фюзеляже черно-красными буквами, а на хвосте все еще были видны полустертые красно-бело-синие знаки Военно-воздушных сил. Мотор, по-видимому, находился в хорошем состоянии; под верхним крылом даже был приварен дополнительный 120-литровый бак для горючего.

Страдерс, Фарнзуэрт и Дарлинг, явившись в контору Томпсона, представили ему полный отчет об увиденном. «Анкоридж» можно привести в порядок, и три дня спустя он сможет «подняться в воздух и вылететь в Ном при любой погоде», сообщили Томпсону. Сам полет займет не больше шести часов. Это было именно то, что хотел услышать издатель.

В тот вечер «Ньюс-майнер» поместила рассказ об эпидемии в Номе. Это был крик о помощи, в котором Рой Дарлинг был назван «последней надеждой» Нома.

«Погода не благоприятствует полету, в такие дни ни один летчик не поднимется в воздух даже на пари… ВСЕ ПРОТИВ НАС, – провозглашалось в газете. – Однако Ному, соседнему дружественному городу, грозит серьезная опасность. На Фэрбенкс смотрит весь летающий мир. Как мы поступим? Конечно, ПОЛЕТИМ».

Еще до вечера Томпсон сообщил Садерленду о состоянии самолета и попросил получить официальное разрешение на полет Дарлинга.

Более чем за три тысячи миль от Фэрбенкса, в Вашингтоне, Дан Садерленд не сидел сложа руки. Сторонник самоуправления Аляски, считавший, что территории пора избавиться от контроля Западного побережья над доходными рыболовством, судоходством, горнодобывающей и лесной промышленностью, Садерленд был потрясателем основ. Совсем недавно он шокировал Вашингтон, появившись в центре делового района без пиджака и жилета. «Я позволяю Вашингтону выпустить пар, – сказал он репортеру, – чтобы мне легче было добраться до джентльменов, отнимающих у Аляски ее рыбу и лес, и быстрее добиться результатов, когда Конгресс соберется снова». За упорство, с которым он защищал интересы Аляски на Капитолийском холме, его прозвали «задирой Даном».

У Садерленда был свой дом в Номе. Он одним из первых ступил на этот берег летом 1900 года. Когда другие уехали, он остался и продолжал работать старателем и был совладельцем компании по перевозке грузов. Когда ему было под сорок, он решил заняться политикой. Он прошел пешком и проехал на собачьих упряжках тысячи миль по глубинке, чтобы быть избранным в первое законодательное собрание Аляски, когда та в 1912 году получила статус территории США. Садерленд пользовался большой популярностью как депутат, и в 1921 году жители Аляски избрали его делегатом от территории в Конгресс США.

Получив телеграмму Томпсона, пятидесятипятилетний делегат связался с министром здравоохранения Хью Каммингом и рассказал ему, что в Фэрбенксе готовы выслать самолет для помощи Ному. Полет займет несколько часов, высказал свои соображения Дан Садерленд, а путешествие на собачьей упряжке – несколько недель. К тому времени многие дети могут погибнуть.

После того как Камминг ответил Садерленду, что поддерживает идею полета, тот немедленно отправил телеграмму в Ном мэру Мейнарду:

МИНИСТЕРСТВО ЗДРАВООХРАНЕНИЯ ПРИНИМАЕТ СРОЧНЫЕ МЕРЫ ДЛЯ ОБЛЕГЧЕНИЯ СИТУАЦИИ В НОМЕ ТЧК ИЗЫСКИВАЕТСЯ ВОЗМОЖНОСТЬ ПРИСЛАТЬ САМОЛЕТ С СЫВОРОТКОЙ ТЧК ЖДИТЕ ДАЛЬНЕЙШИХ СООБЩЕНИЙ ТЧК

Другую телеграмму утром в понедельник Садерленд уже отправил Томпсону, в ней сообщалось, что в Анкоридже на больничном складе неожиданно обнаружилось 300 тысяч единиц противодифтерийной сыворотки.

Когда доктор Джон Брадли Бисон, главный хирург Анкориджской железнодорожной больницы, услышал об эпидемии в Номе, он сразу же направился в здание войск связи, расположенное у железнодорожных путей, и отправил телеграмму губернатору Аляски Скотту Боуну:

В МЕСТНОЙ БОЛЬНИЦЕ ИМЕЕТСЯ 300 000 ЕДИНИЦ СЫВОРОТКИ… ГРУЗ МОЖЕТ БЫТЬ ОТПРАВЛЕН ПОЕЗДОМ В НЕНАНУ… ЕСТЬ ЛИ ВОЗМОЖНОСТЬ ДОСТАВИТЬ СЫВОРОТКУ В НОМ НА ПОЧТОВЫХ СОБАЧЬИХ УПРЯЖКАХ?

Почти в то же время Министерству здравоохранения удалось разыскать 1,1 миллиона единиц сыворотки в различных больницах Западного побережья; их предполагалось отправить в Сиэтл, а оттуда на Аляску. Но единственный корабль, который можно было бы отправить на Север, «Аламеда», еще находился в плавании и должен был вернуться в порт лишь через несколько дней, в субботу 31 января. Хуже того, до порта Сьюард кораблю нужно было плыть еще шесть-семь дней, и к тому времени, когда сыворотка окажется в Номе, могло погибнуть много детей.

Имевшиеся в Анкоридже 300 тысяч единиц сыворотки можно было доставить в Ном двумя неделями раньше. Хотя для полной победы над эпидемией этого количества было недостаточно, был шанс сдержать ее распространение. Губернатор Боун попросил доктора Бисона немедленно подготовить сыворотку и отослать ее на Север поездом. За те двенадцать часов, которые поезд будет идти из Анкориджа, губернатор должен будет принять решение: отправить ли сыворотку самолетом или положиться на собак.

Доктор Бисон был на Аляске своего рода знаменитостью. Четыре года назад он отправился на вызов к пациенту-банкиру, нуждавшемуся в срочной помощи, в маленький городок Айдитарод, расположенный более чем в 500 милях от Анкориджа, и о нем писали местные газеты. Чтобы доставить доктора Бисона в поселок золотоискателей в глубинке, его по всему маршруту ждали сменные собачьи упряжки; они мчались с такой скоростью и по такому сложному рельефу, что доктора пришлось привязывать к нартам.

В одном месте лед под нартами провалился, и Бисон оказался в воде. Пытаясь освободиться, он почувствовал, что нарты перевернулись набок. Сквозь прозрачную воду он беспомощно наблюдал за своим спасением: собаки исхитрились вытащить нарты на берег. В дороге случались и другие происшествия: один погонщик отморозил пальцы на ногах, другой получил травму, и Бисону пришлось впервые в жизни управлять упряжкой.

Оглядываясь назад, он поражался тому, что сумел преодолеть весь этот путь и что пациент с запущенным туберкулезом легких был еще жив, когда он наконец добрался до цели. Единственное, что Бисон мог сделать для больного, – это доставить его в Анкоридж, где тот находился бы под круглосуточным наблюдением.

Визит Бисона к пациенту продолжался ровно месяц.

Теперь, глядя на коричневатые ампулы с сывороткой, хранившиеся на первом этаже четырехэтажной больницы Анкориджа, Бисон вспоминал каждую милю этого невыносимо холодного путешествия, каждый толчок нарт. Если груз повезут на собачьей упряжке, его надо как можно лучше упаковать. Бисон выстлал коробку ватой и уложил туда ампулы. Затем обернул ее толстым стеганым одеялом и уложил в деревянный ящик, который обмотал плотной коричневой тканью. Потом прикрепил к ткани записку, где было сказано, что ящик с сывороткой нужно согревать в течение пятнадцати минут на каждой остановке. В результате груз стал весить девять килограммов.

Бисон отнес сыворотку на железнодорожную станцию, где стоял локомотив, и передал проводнику Фрэнку Найту. Найт положил ящик в надежное место в багажном вагоне. Когда машинист дал свисток и поезд тронулся, Бисон отправил телеграмму губернатору Боуну. В ней говорилось, что сыворотка прибудет в Ненану завтра вечером, во вторник 27 января.

«Благодарю за безотлагательную помощь Ному», – ответил Боун.

В своем кабинете Скотт Боун думал о том, какое решение принять: отправить сыворотку собачьей упряжкой или самолетом. Шестидесятичетырехлетний губернатор производил впечатление добродушного и приветливого человека. Он легко заводил друзей и был человеком достаточно широких взглядов. Большую часть жизни он проработал журналистом и, продвигаясь по служебной лестнице, стал наконец редактором «Сиэтл пост интеллидженсер». Потом, в 1921 году, он недолго работал директором по рекламе в Национальном комитете республиканцев и наконец стал десятым губернатором Аляски.

Губернатор, назначаемый президентом США, должен был заниматься тяжелой и во многом неблагодарной работой. Жалованье было скромным; предыдущий губернатор однажды пожаловался, что его служебные расходы составляют десять тысяч долларов в год, на три тысячи больше, чем он зарабатывает. Многие жители Аляски были недовольны тем, что не имеют права избирать собственного лидера, а некоторые считали губернатора представителем интересов федерального правительства, вмешивающегося в местные дела.

Хотя Боун был высшим должностным лицом региона, территория которого вдвое больше Техаса, исполнительной власти у него было немного. Почти все решения, касающиеся развития Аляски, распределения средств и налогов, находились в руках конфликтующих, а порой и неинформированных бюрократов в Вашингтоне.

Почти каждое решение Боуну приходилось протаскивать через болото федеральной бюрократии, и он знал, что вопрос о доставке сыворотки может быть заволокичен. Депутат Садерленд и издатель «Ньюс-майнер» Томпсон активно пробивали идею доставки груза самолетом, но Боуну предстояло сделать ответственный выбор.

Боун был знаком с дискуссией, развернувшейся вокруг потенциальных возможностей авиации на Аляске, и был уверен, что в будущем она будет играть на этой территории важную роль. Однако он начинал сомневаться в целесообразности отправки самолета с сывороткой в Ном.

Погода была необычайно холодной. Почти неделю назад под действием арктического антициклона температура во внутренних регионах Аляски упала до самых низких за последние двадцать лет показателей. С каждым днем мороз крепчал, отнимая последнее накопленное почвой солнечное тепло.

О низких температурах сообщалось на первых полосах почти всех газет. В Фэрбенксе из-за холода внутри помещения закрылась почта. Восточнее, в районе Юкона, морозы ниже 56 градусов вынудили власти прекратить подачу воды и доставку почты в Мейо и Доусон.

Тем временем в Джуно и других городах юго-восточной Аляски свирепствовал циклон. Средние январские температуры там близки к нулю, погода по сравнению с внутренними районами стоит относительно теплая, но с залива на Аляску часто налетают снежные бури и штормовой ветер.

Штормы и снегопады нарушили и движение водного транспорта. Пароход «Адмирал Уотсон» в то утро едва дотянул до порта по проливу Гастино, опасно накренившись от налипшего на рубку, поручни и нос льда. По словам капитана, это был самый сильный шторм на его памяти, на пароход обрушились «резкие порывы ветра и снежная буря». Если сильные ветры и двенадцатиградусный мороз могли нанести такой урон огромному судну, курсирующему между Сиэтлом и Джуно, то что говорить о гораздо более хрупком самолете?

Все три самолета в Фэрбенксе имели открытые кабины, и Боун задался вопросом, сможет ли кто-нибудь, не говоря уже об инвалиде Дарлинге, выдержать полет при температуре минус 45 градусов? До сих пор полеты над Аляской обычно проходили летом или в более теплые зимние месяцы. Экспериментальные почтовые полеты Эйелсона увенчались успехом, но он никогда не летал при температуре ниже минус 23 градуса, то есть на двадцать градусов выше, чем нынешняя температура в Фэрбенксе.

Во время почтовых полетов, проведя в воздухе менее пятидесяти часов, Эйелсон не раз совершал аварийные посадки, едва не разбив свой самолет и израсходовав массу запасных частей. Министерство почт отказалось выслать недостающие детали, и так как в Фэрбенксе их не было, два оставшихся рейса отменили. Из десяти запланированных полетов Эйелсон выполнил восемь.

Эйелсон летал на правительственном «Де Хэвиллэнде», который был гораздо крепче хлипких бипланов, принадлежавших Авиационной корпорации Фэрбенкса. Даже если «последняя надежда» Томпсона преодолеет ветер, холод и конструктивные недостатки, то оставался еще один фактор, не учтенный ни Томпсоном, ни Даном Садерлендом, ни мэром Мейнардом. В январе быстро темнеет, и за короткий световой день Дарлинг не успеет долететь до цели. Лететь же ночью опасно, так как единственным навигационным прибором на «Анкоридже» был магнитный компас, показания которого могли оказаться ненадежными из-за близости Северного полюса. Всякий пилот, вылетевший из Фэрбенкса в Ном, мог полагаться только на дневной свет, позволявший ориентироваться на маршруте.

Хуже того, карты Аляски были неточны. Когда Министерство почт и местные службы в 1924 году организовали экспериментальные почтовые маршруты, им пришлось пользоваться тремя картами, поскольку рельеф местности, по которой проходил маршрут, изображался на них по-разному. Пилотам приходилось очень трудно.

Даже если Дарлингу удастся пересечь внутренние районы, никакая отвага не поможет ему на побережье Берингова моря. Он не был знаком с местными ориентирами – высокой скалой на острове Бесборо близ Уналаклита или кривобокой горой Топкок к востоку от мыса Ном, – эти знаки могли указать ему путь, если бы он сбился с курса. Кроме того, любому самолету, не говоря уже об «Анкоридже», было бы очень трудно выдержать внезапные снежные бури и порывы ветра до 75 миль в час.

Мотор «Анкориджа», как и все моторы того времени, охлаждался водой и, следовательно, при сильном холоде мог выйти из строя. Антифриз еще не был изобретен, и пилоты без особого успеха экспериментировали с различными алкогольными смесями. Кроме того, масло при температуре ниже минус 12 градусов становилось вязким, и после посадки пилот должен был развести под мотором огонь, чтобы тот не остывал, а пассажир или местный механик – вылить масло в кастрюлю и греть его на углях.

В те дни охлаждаемые водой моторы так сильно вибрировали в воздухе, что болты и винты иногда отваливались. Водоводы лопались, радиаторы отрывались, из трещин вырывался пар, и свечи зажигания выходили из строя. Моторы чихали и глохли; рев мотора мог внезапно смениться тихим пугающим свистом ветра в торосах. В 1920-х годах поломка мотора обычно означала смерть или в лучшем случае серьезное увечье. Если самолет терял в полете скорость, он входил в штопор, за которым следовало неуправляемое пикирование, и, если мотор не заводился, выйти из штопора было невозможно.

Изобретатели аэроплана вряд ли думали об арктических полетах.

Губернатору Боуну было ясно, что перелет в Ном может стать рискованным предприятием. Если Дарлинг разобьется, сыворотка погибнет вместе с ним, сводя к нулю шансы победить эпидемию в Номе.

Но с другой стороны, путь по суше тоже был опасен. Если бы Боун изучил маршрут из Ненаны в Ном по карте, то его палец сначала следовал бы по руслу реки Танана до места, где она сливается с Юконом. Дальше он двинулся бы вдоль реки до поселка Калтаг. Реки Танана и Юкон текут в самом сердце внутренних районов Аляски, по земле, которую Джек Лондон описал как «безжалостные» просторы «Белого Безмолвия». По внутренним районам можно ехать много дней и не встретить ни души.

После Калтага тропа уходит в сторону от Юкона, поднимается в гору, пересекает покрытое лесом плато и по реке спускается к морю. На побережье часто штормит, погода постоянно меняется, и езда на собаках требует здесь совсем иных навыков, чем в морозных и безветренных внутренних районах. Валит колючий снег, дует холодный ветер, здесь редко встречаются деревья, за которыми можно укрыться, с которых можно нарубить сучьев для костра.

Тропа тянется на 208 миль вдоль берега Берингова моря, по заливу Нортон-Саунд, через подвижные ледяные поля, лагуны и дельты рек, полыньи и ледяные просторы, на которых завывает ветер. Во время снежной бури на побережье негде укрыться, поэтому погонщики стараются переждать непогоду в одной из придорожных хижин – если сумеют ее найти. А если нет, то им приходится прятаться за сугробами, торосами или валунами, а при отсутствии таковых ложиться на нарты.

На пути от Ненаны до Нома путника подстерегали все мыслимые опасности. Неопытному или недостаточно подготовленному погонщику грозили серьезные увечья или смерть.

Вдоль дороги попадались постоялые дворы, простые бревенчатые дома, с заткнутыми мхом и замазанными глиной щелями, а в глубинке это были брезентовые палатки с большой круглой печкой внутри. На более оживленных трассах постоялые дворы находились в дне пути друг от друга (то есть в 30–40 милях), в них можно было отдохнуть, поесть и согреться. Еда стоила один-два доллара, фирменным блюдом была дичь. Там же подавали овощи и свежий хлеб, а если повезет, путнику могли предложить таз с водой и полотенце, которым он мог обтереть лицо.

Придорожные гостиницы были не похожи одна на другую. Их хозяева, как правило, были суровыми, независимыми людьми, но они не скупились на кружку кофе и бесплатную еду для того, кто входил к ним, спотыкаясь, продрогший и промокший. Для жителей Аляски такое гостеприимство было привычным делом. Никто не знает, когда ему понадобится рука помощи.

К концу дня 26 января губернатор Боун принял решение. Он оценил степень риска старого и нового способа доставки и понял, как надо действовать. Сыворотку нужно везти в Ном на собачьих упряжках. Но вместо того, чтобы выслать одну упряжку навстречу Леонхарду Сеппале, губернатор Боун решил организовать эстафету, в которой примут участие самые лучшие и быстрые погонщики. Упряжки будут ехать день и ночь, невзирая на погоду, и встретятся с Сеппалой на полпути.

Самым большим авторитетом на трассах пользовались погонщики, перевозившие почту. Они прекрасно управлялись с собаками и умели выживать при любых погодных условиях. Тяжелая работа была связана с большим риском, что отражалось на размере жалованья – 150 долларов в месяц, – одного из самых высоких на Аляске. Погонщики серьезно относились к своей присяге и выходили на тропу тогда, когда никто другой не отваживался.

Боун отправил одну телеграмму Дану Садерленду, сообщая ему о своем решении, а другую – Эдварду Вецлеру, почтовому инспектору в Ненане, который поддерживал ежедневный контакт с погонщиками.

ПРОШУ ОРГАНИЗОВАТЬ СМЕНУ СОБАЧЬИХ УПРЯЖЕК ДЛЯ ДОСТАВКИ СЫВОРОТКИ В ТАНАНУ А ОТТУДА ДО РУБИ ГДЕ СОСТОИТСЯ ВСТРЕЧА С УПРЯЖКОЙ ИЗ НОМА ТЧК ПОЖАЛУЙСТА ДЕЙСТВУЙТЕ БЕЗ ПРОМЕДЛЕНИЯ СИТУАЦИЯ ПРИЗНАНА СЕРЬЕЗНОЙ ТЧК ТЕРРИТОРИЯ ОПЛАТИТ РАСХОДЫ ТЧК

В отдельной телеграмме губернатор проинформировал Уэлча о своем решении отправить сыворотку на собаках.

Северная торговая компания (СТК) была главным торговым концерном на Аляске, имевшим свои почтовые станции в каждом городе на берегу большой реки. У компании был контракт на доставку почты между Фэрбенксом и Уналаклитом, и только она могла в кратчайший срок найти в Ненане подходящих погонщиков. Вецлер направился к Тому Парсонсу, местному сотруднику компании, и попросил его отправить в путь лучшие упряжки.

Сообщение распространялось по телефону и телеграфу, и офицеры войск связи, отставив в сторону кружки с кофе, отправились на поиски людей из СТК.

В придорожной гостинице Минто после долгого перегона отдыхал двадцатиоднолетний индеец-атабаск Эдгар Калландс. Он направлялся в Ненану, до которой оставалась 31 миля, теперь же ему было приказано повернуть назад в Толовану и там готовиться к поездке в поселок Манли-Хот-Спрингс. Он планировал погулять по «большому городу» и как следует отдохнуть. Но, прежде чем на его рукавицах высох пот, он снова пустился в путь.

В 59 милях к западу другой индеец, Джонни Фолджер, получил приказ доставить сыворотку в Танану, географический центр Аляски, где Юкон сливается с Тананой. Отсюда груз должен был проследовать через поселки на берегу Юкона: Калландс, Найн-Майл-Кэбин, Кокрайнс и Руби, – где его уже будут ждать другие погонщики.

Сэм Джозеф, коренастый индеец из племени атабасков, запряг собак и выехал, чтобы занять свое место на трассе. Перевозчик почтовых грузов Харри Питка, родившийся под елью и воспитанный шаманом, получил известие об эстафете у себя дома, когда его жена шила новые мокасины. Ему предписывалось преодолеть тридцатимильный отрезок пути до Руби, и он запряг своих семерых собак, ни минуты не колеблясь. Питке было двадцать семь, и жилось ему не сладко. Он остро нуждался в деньгах, но не раздумывая принял предложение участвовать в этой добровольческой миссии.

Пока погонщики спешили в пункты назначения, Чужая Буква Томпсон, узнав о решении Боуна, пришел в ярость. Он сел за пишущую машинку и напечатал резкую передовицу для очередного номера «Ньюс-майнер» за 27 января.

Губернатор Боун вынес решение. Фэрбенкс готов послать своих людей и самолеты в Ном, чтобы сократить время ожидания вдвое, если Вашингтон скомандует: «Вперед!» Жители Фэрбенкса, который находится всего в четырех часах лета от Нома… должны сидеть у огня и представлять себе [sic], как дети и их родители-первопроходцы задыхаются и умирают страшной смертью, не получая помощи. От этого можно прийти в бешенство.

Положившись на погонщиков и их собак, Боун сделал ставку на прошлое против прогресса. В то время как изобретенные в Америке конвейер и радио меняли лицо мира, Боун доверился народной мудрости аборигенов Аляски. Большая часть погонщиков, рисковавших своей жизнью, были индейцами-атабасками и эскимосами, а остальные – белыми, научившимися искусству выживания у коренных жителей.

К 1925 году многие коренные жители Аляски приспособились к современной жизни. Они по-прежнему время от времени охотились, ловили рыбу, занимались ремеслами, но зарабатывали на хлеб с маслом, доставляя товары и почту.

В то время еще не было машин, способных соперничать в выносливости и скорости с людьми на собачьих упряжках. Самолет был делом будущего, и в настоящий момент собачья упряжка оставалась единственной надеждой для жителей Нома. И если сыворотка могла избавить Ном от ужасов древней болезни, то благополучная доставка груза на собачьих упряжках была бы свидетельством стойкости атабасков и эскимосов, в тяжелейших условиях освоивших искусство выживания.

 

Против правил

В 674 милях от Нома на железнодорожной станции в Ненане Бешеный Билл Шаннон с нетерпением ждал прибытия поезда. Был вторник 27 января, около девяти часов вечера. Поезд из Анкориджа, на котором доктор Бисон отправил сыворотку, уже сутки находился в пути и должен был прибыть с минуты на минуту.

Ненана, предпоследний город на железнодорожной ветке, которая начинается на юге, в порту Сьюард, на берегу залива Аляска, и кончается в Фэрбенксе. Ненана была выбрана в качестве исходного пункта эстафеты, потому что здесь железная дорога пересекается с тропой, ведущей в Ном. От Анкориджа до Ненаны – 300 миль, и отправка сыворотки по железной дороге позволила выиграть несколько дней. Но из Ненаны ее требовалось доставить на запад, в Ном, преодолев по бездорожью 674 мили.

Долговязый и светловолосый Бешеный Билл был мастер на все руки. Подобно многим жителям Аляски, он был почтальоном, золотоискателем, охотником и бесстрашным погонщиком, его упряжка была самой быстрой в регионе. Он получил свое прозвище за то, что, прекрасно владея своим ремеслом, отличался вспыльчивостью, острым умом и любовью к риску.

По пути на железнодорожную станцию Шаннон почувствовал, что температура падает ниже 35 градусов, приближаясь к минус 40, что было обычным явлением для этого времени года. На сильном морозе при выдохе в воздухе образуются ледяные кристаллы, а при вдохе пощипывает в ноздрях. Это похоже на укус пчелы, при каждом глубоком вдохе у вас перехватывает дыхание. Даже в помещении станции Билл не снял медвежью парку, доходившую почти до колен. Если бы решение принимал Эдвард Вецлер, назначенный губернатором наблюдать за доставкой сыворотки, Шаннон не отправился бы в путь до рассвета. К тому времени солнечный свет немного прогрел бы землю и осветил дорогу. Но даже и тогда Шаннон нарушил бы закон выживания, который не по своей воле приходилось преступать многим погонщикам.

Этот закон запрещает использовать собачью упряжку при температуре ниже минус 40 или выше плюс 4 градусов. При температуре выше 4 градусов лайки могут перегреться и пострадать от обезвоживания. При морозе ниже 40 градусов любая ошибка чревата гибелью. Даже солдатам армии США, расквартированным в Танане, запрещалось нести караульную службу при столь низкой температуре. В тот вечер было минус 46 градусов.

При этой температуре Аляска становилась совсем другим миром, со своими особыми физическими характеристиками. К примеру, кружка кипятка, выплеснутая в воздух, превращалась в облачко тумана. От каждого пальца голой руки вверх поднимался пар, так как пот, постоянно выделяющийся из пор, делался видимым. Когда холодный воздух врывался в помещение, влага с пола и стен образовывала цепочку ледяных кристаллов, напоминавших крошечные канделябры. Снаружи, там, где ледяной воздух моментально высушивал любую жидкость, все казалось хрупким, словно сделанным из стекла.

Шаннону предстояло преодолеть 52 мили по бездорожью – сначала пересечь замерзшую реку, а потом двигаться вдоль крутых берегов до Толована, где его будет ждать другая собачья упряжка.

Вожаком упряжки из девяти собак был пятилетний Блэки, лайка с белой отметиной на груди. Шаннон взял Блэки, когда вернулся из армии, где он работал кузнецом в одном из внутренних районов Аляски. Все эти годы пес помогал ему перевозить почту, доставлять различные товары и продовольствие на принадлежавшие Шаннону медные прииски, а также ставить капканы в ближних лесах. Шаннон изучил все уловки Блэки, его сильные и слабые стороны, а пес – привычки и характер Шаннона.

Но восемь остальных собак-двухлеток являли собой совсем другую картину. Солли, сибирская лайка с голубыми, как льдинки, глазами, Джимми, внук Блэки, а еще Принцесса, Каб, Джек, Джет, Бир и Боб – все они были хорошими, сильными собаками, их вырастил и обучил сам Шаннон, но они были молоды и впервые участвовали в двенадцатичасовом переходе по такому морозу.

Конечно, Шаннону лучше было бы дождаться утра, как предлагал ему Вецлер, особенно если учесть понижение температуры. Но в тех краях человек неспроста получает прозвище Бешеный Билл, и он был готов поставить на карту все. В Ненане, на крутом берегу реки, стояло сорок шесть белых крестов. Могилы индейцев-атабасков, умерших здесь семь лет назад от эпидемии гриппа, словно напоминали о том, как беззащитны коренные жители Аляски перед болезнями белых людей.

– Черт побери, Вец, – сказал Шаннон почтовому инспектору, – если там умирают люди… чего зря мешкать.

Сначала Шаннон услышал далекий шум поезда, а потом и сам состав появился из темноты. От паровоза валил пар. На платформе собралась небольшая группа людей, и среди них жена Шаннона Анна, пришедшая его проводить.

Возбуждение людей передалось собакам: они рвались вперед, подпрыгивали в своей кожаной упряжи, тянули нарты. Прежде чем поезд окончательно остановился, проводник Фрэнк Найт спрыгнул на платформу с девятикилограммовым ящиком сыворотки и подбежал к Шаннону.

Шаннон взял драгоценный груз и привязал его к нартам. Он дважды и трижды проверил ремни и веревки, чтобы убедиться, что лекарство закреплено надежно. Шаннон встал на полозья и направил нарты к берегу реки Тананы, в холод и темноту. Никогда еще он не пускался в путь при таком скоплении народа, но в тот миг он мог думать лишь о том, что его ждет впереди.

Высоко над верхушками елей и берез сияли холодные звезды и тонкий месяц.

Первые 30 миль тропа шла на север вдоль трех излучин реки Тананы до Минто, равнинного поселка атабасков, а после резко поворачивала на запад, к Толоване. Перейдя по льду реку Танана, собаки натянули поводья, тяжело дыша и выпуская облака пара, висевшие в воздухе, подобно призракам. Трасса была в ужасном состоянии. Несколькими днями раньше здесь прошли лошади с тяжелым грузом, оставив в снегу глубокие ямы.

Какое-то время упряжка с трудом продвигалась вперед, но наконец Шаннон решил свернуть с тропы – дорога была безнадежно испорчена. Крикнув: «Хо!» – он приказал Блэки повернуть налево и повел упряжку по льду Тананы. На замершей реке температура была на несколько градусов ниже, чем на высоком берегу, но наст хотя бы не был разбит лошадьми.

Шаннон пошел на большой риск. Езда по замерзшей реке таит в себе опасность при любой погоде. Состояние речного льда постоянно меняется. На одном участке он может оказаться гладким, а на другом вас встретит нагромождение ледяных глыб. Сами по себе они легко выдержат вес грузовика, но в узких проходах между ними лед настолько тонок, что там не пройдет и человек.

Было совсем темно, и, хотя Шаннон боролся со сковывающим его холодом, он не сводил глаз с дороги. Особенно он опасался наплывов льда, которые образует вырвавшаяся на поверхность вода. Под сильным давлением она иногда бьет гейзером на метр в высоту, разливаясь на несколько миль.

На замерзшей реке погонщиков подстерегает и другая опасность. Вода подо льдом уходит, и под ним образуется пустота. Поверхность реки выглядит точно так же, но лед под полозьями нарт издает глухой, похожий на гул барабана звук. Замешкавшись, погонщик с нартами может провалиться под лед, в высохшее русло реки, на глубину нескольких метров.

До сих пор Шаннону везло. Ему не попадалось ни наплывов, ни пустот, и собаки работали хорошо. Но через несколько часов Шаннона начал сковывать холод. Ему становилось все труднее согреть свои конечности. Он принялся изо всех сил размахивать руками и переминаться на полозьях, надеясь, что кровь побежит к пальцам рук и ног. Стараясь согреться, он отвлекся от трассы и собак. Внезапно Блэки резко повернул в сторону, собаки последовали за ним, и нарты накренились набок. Шаннон потерял равновесие, но удержался за нарты и снова крепко встал на ноги. Сначала он рассердился на Блэки, но вскоре понял, что произошло. Блэки обогнул полынью, образовавшуюся из-за того, что вода размыла снизу лед. В эту дыру «могли провалиться все собаки с нартами в придачу». Блэки либо заметил поднимавшийся от воды пар, либо услыхал плеск воды о твердый лед. Как бы там ни было, он отреагировал мгновенно.

Но с четырьмя молодыми собаками что-то было неладно. Бир, Каб, Джек и Джет сбились с шага. Ездовые собаки, когда они в хорошей форме, ставят задние лапы в следы от передних, так же делают и те, кто следует за ними. Но когда животные устают, они теряют ритм. Задние лапы не успевают за передними. Некоторые собаки начинают идти боком, оставляя след на краю тропы, спотыкаются, отстают, и их приходится тащить другим собакам. Каб, Джет и Джек явно выбились из сил. Бир был не многим лучше. Они находились в пути четыре или пять часов. Температура продолжала падать, и чем холоднее становилось, тем медленнее тянулось время.

Попытки Шаннона согреть остывающие конечности больше не имели успеха. Если срочно не придумать что-нибудь, то он погибнет вместе со своими собаками, и сыворотка не попадет в Ном. Его тело теряло тепло быстрее, чем вырабатывало. Пытаясь противостоять холоду, организм гнал кровь от конечностей к внутренним жизненно важным органам. Лицо начинало неметь, закоченел один из больших пальцев. Несмотря на охватившую его апатию, Шаннон знал, что должен делать.

Он остановил собак и сошел с нарт. Встал перед Блэки и побежал трусцой. Почувствовав, что кровь возвращается к конечностям, он понял, что согрелся, и снова может встать за нартами и править.

Это помогло, но ненадолго. Шаннон опять почувствовал усталость и, как он впоследствии вспоминал, «отупел от холода». Вскоре ему стало трудно держаться за нарты, не говоря уже о том, чтобы, наклонившись вперед, править ими.

Шаннон знал, что ему грозит переохлаждение. Сначала замерзающего человека начинает бить долгая и изнурительная дрожь, так как вследствие скопления молочной кислоты и двуокиси углерода его мышцы напрягаются. Кожа становится бледной, онемевшей и восковидной. Человек начинает спотыкаться, его речь становится невнятной, умственная деятельность ослабевает: он не всегда отдает себе отчет в своих действиях, неадекватно ведет себя, у него развивается бред. Наконец наступает полная апатия. Он хочет только одного – уснуть. Это желание неотступно преследует его, и в конце концов он сдается, сворачивается калачиком и закрывает глаза.

На этой стадии организм прекращает сопротивление. Кровь перестает поступать к конечностям, дыхание замедляется, пульс становится редким и слабым. Человек погружается в спячку. Его кожа становится голубовато-серой, конечности окоченевают. Когда температура тела падает до 30 градусов, обмен веществ прекращается. Хотя смерть от гипотермии относительно безболезненна, «долгая, осознанная борьба» с непрекращающимся холодом может быть очень мучительной.

Около трех часов ночи дверь в придорожную хижину Джонни Кэмпбелла распахнулась. Одного взгляда на Шаннона и его собак было достаточно, чтобы понять: случилось нечто ужасное. Лицо Шаннона местами почернело от жестокого обморожения. На губах Бира, Каба, Джека и Джета запеклась кровь. Кэмпбелл помог Шаннону войти, усадил у железной печки и налил ему кружку горячего черного кофе. Шаннон слишком замерз и устал, чтобы есть. С трудом глотнув кофе, он посмотрел на термометр за окном: он показывал минус 52 градуса.

 

По Юкону

Почти четыре часа Билл Шаннон, съежившись, сидел у печки в хижине Кэмпбелла, отхлебывая кофе и дожидаясь, пока тепло разойдется по всему телу. Наконец он смог приступить к еде, чтобы набраться сил для дальнейшего путешествия. Несмотря ни на что, Шаннон не потерял решимости. Он пройдет оставшиеся двадцать две мили до Толованы.

Следуя инструкции доктора Бисона из Анкориджа, Шаннон занес сыворотку в помещение, чтобы не дать ей замерзнуть, развернул мех и брезент и подвесил коробку на стропилах поближе к печке. В хижине было не выше плюс 10 градусов, но по сравнению с температурой на улице это казалось тропиками.

В среду, около семи утра, Бешеный Билл, в последний раз отхлебнув из шестой кружки кофе, вышел во двор проверить собак. Хотя по часам было утро, до рассвета, который прогонит аляскинскую ночь, оставалось еще несколько часов.

Той ночью Джонни Кэмпбелл, оказав помощь Шаннону, отвел собак в пристройку, накормил их и устроил на ночлег. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы стало ясно: для отдыха им нужно гораздо больше двух-трех часов. У нескольких собак было то, что погонщики в то время называли «ожогом легких»; они верили, что от лютого холода легкие у собак становятся черными, как уголь. «Ожог легких» был скорее предположением, чем доказанным фактом. По мнению современных ветеринаров, от слишком тяжелого труда на жестоком морозе собаки, скорее всего, страдают от легочного кровотечения. Их легкие не чернеют, а наполняются кровью. Несмотря на то что дышать становится все труднее, собака будет продолжать свой бег, побуждаемая другими собаками в упряжке, пока в конце концов не захлебнется собственной кровью или не потеряет сознание от кислородного голодания. В любом случае животное погибает. Первым зловещим предупреждением является кровь на носу и в пасти, так как слизистая оболочка становится хрупкой и лопается на морозе.

Когда Шаннон осмотрел собак, то выяснилось, что Каб, Джек и Джет едва могут подняться на ноги. Путь до Толованы занимал не меньше трех-четырех часов, и Шаннон понимал, что этим трем собакам его не одолеть. Придется оставить их здесь. Неизвестно, смогут ли они снова тянуть упряжку, но в одном он мог быть уверен: Кэмпбелл позаботится о них до его возвращения.

Тем же утром более чем в 600 милях от Минто в доме Леонхарда Сеппалы в Литл-Крик близ Нома зазвонил телефон. Сеппала ждал этого звонка. На другом конце провода был Марк Саммерс, владелец «Хаммон консолидейтед голд филдз», предложивший ему пройти западную половину маршрута. «Пора двигаться в путь», – сказал он.

Сеппала был не из тех, кто оставляет все на последний момент. Лосось для собак был уже привязан к нартам. Его жена Констанс упаковала и заморозила припасы из вареных бобов, молотой говядины и сухарей, которые можно было разогреть и съесть самому. Чтобы быстро пройти маршрут, приходилось путешествовать налегке.

Сеппале досталась не только самая длинная часть пути – 315 миль до Нулато и 315 миль обратно, – но и самая трудная: по продуваемому ветрами льду залива Нортон-Саунд. В дороге его могла задержать метель или хуже того: отколовшаяся льдина могла унести его в море.

Поднявшийся на псарне шум был слышен на мили вокруг, и к тому времени, когда Сеппала пристегнул всех собак, небольшая группа соседей пришла посмотреть на отъезд. Сеппала попрощался с женой и дочкой Сигрид, встал на полозья, отпустил тормоз и причмокнул. При температуре минус 29 градусов было почти безветренно – прекрасные условия для езды на упряжках. Собаки рванулись вперед к Ному, находившемуся в трех милях от дома Сеппалы.

Стоявший на полозьях за нартами Сеппала выкрикивал команды. Упряжка из двадцати мчавшихся на предельной скорости собак, легко могла потерять управление, но Того четко выполнял каждую команду, словно подчиняясь невидимым вожжам. Толпа приветствовала Сеппалу криками. Сбежавшиеся беспризорные собаки подняли громкий лай, норовя цапнуть чужаков за задние лапы. Упряжка свернула на Франт-стрит, и на качнувшихся нартах зазвенели бубенцы. Оставив позади домишки на восточном конце улицы, Того вышел к берегу. Вскоре фигурка Сеппалы стала почти неразличимой, и стоявшая на утреннем морозе толпа примолкла.

В течение восьми суток, прошедших со смерти Билла Барнетта, доктор Уэлч и медсестра Эмили Морган спали урывками. У сестры Билли, пятилетней Кэтрин, также появились симптомы дифтерии, которые не исчезли даже после того, как она получила 15 тысяч единиц старой сыворотки. В Сэндспите, после трагической гибели Бесси Стэнли, ее семья продолжала бороться с болезнью. Родители, Генри и Анна, и другая дочка, Мэри, после приема сыворотки пошли на поправку, но Доре лучше не стало. А теперь заболела и их соседка, Минни Энгелстад. Ей ввели две тысячи единиц сыворотки. В самом городе горло заболело у Крамера и Хиллодолла, но доктор Уэлч, прежде чем использовать свои тающие запасы, решил повременить и наблюдать за ходом болезни.

Уэлч и власти города понимали, что у них есть шансы на спасение. Погонщики пробивались к ним и прежде и, несомненно, с помощью Сеппалы пробьются и сейчас. Но никогда еще на карту не было поставлено так много. Зная о том, что из-за сильнейших морозов регулярное почтовое сообщение в Фэрбенксе и на Юконе прекратилось, трудно было сохранять самообладание. Приход непогоды в Ном был только делом времени.

Сеппалу мрачные мысли пока не одолевали. В четыре часа дня он со своими собаками должен был оказаться в Айзек-Пойнте, там им предстояло принять очень важное решение: пересекать ли залив Нортон-Саунд по льду или идти вдоль берега залива – этот маршрут не столь опасен, зато почти вдвое длиннее. Далее Сеппале следует двигаться по почтовой тропе до Уналаклита, а затем через горы Нулато к Юкону.

Время, конечно, было важным фактором, но безопасность была важнее. Залив Нортон-Саунд славился своим коварством. Его избегали многие погонщики. Нередко лед на заливе ломался, что приводило к многочисленным жертвам. Марк Саммерс советовал Сеппале не рисковать и не переходить залив по льду.

Но Сеппала не давал никаких обещаний. Когда он окажется в Айзек-Пойнте, он внимательно осмотрит лед и примет решение. Во многом оно будет зависеть от поведения Того, который, подобно многим собакам, шестым чувством чуял опасность.

Хороший вожак – это мозг любой упряжки. Он (или она) – это самая умная собака на псарне, а также одна из самых быстрых и трудолюбивых. На Аляске об отважных вожаках ходили легенды. И такой живой легендой был Того.

К 1925 году на Аляске Того знали так же хорошо, как и Сеппалу. Он был вожаком уже не менее семи лет и где только не побывал.

На первый взгляд Того не производил впечатления вожака. Он был некрупным, около 22 килограммов весом, псом, серой в крапинку масти. Из-за этого он выглядел так, как будто вывалялся в грязи. Он много раз побеждал в забегах на скорость и вел упряжку Сеппалы почти во всех важных экспедициях. В двенадцать лет Того оставался удивительно быстрым, сильным и сообразительным. Он был лучшей собакой для путешествия по льдам и часто бежал впереди упряжки на длинном поводке, чтобы выбрать самый надежный и легкий путь по заливу Нортон-Саунд или в других районах Берингова моря.

Того родился в октябре 1913 года и был единственным щенком в помете. Его мать Долли была одной из чистокровных сибирских лаек, привезенных на Аляску. А отец, Сагген, – вожаком Сеппалы в 1914 году на гонках «Всеаляскинского тотализатора». Поначалу Сеппала не обращал на щенка внимания. Тот был некрупным и из-за болезни, от которой у него распухло горло, большую часть детства провел на руках у жены Сеппалы, делавшей ему горячие компрессы, чтобы снять боль. Несмотря на заботы Констанс, а возможно, и благодаря им, Того вырос упрямым и непослушным. Всякий раз, когда Сеппала запрягал собак, Того накидывался на них и кусал за уши, доводя рабочих собак до исступления. Он демонстрировал, как написал один репортер, «все признаки того, что станет самым настоящим собачьим правонарушителем».

Когда Того исполнилось полгода, Сеппала отдал его одной женщине, которой хотелось иметь собаку, когда она вернется в Штаты. Того, названный так в честь японского адмирала, выигравшего Русско-японскую войну, взбунтовался против цивилизованного образа жизни и начал вести себя еще хуже. Через несколько недель он сбежал, разбив оконное стекло, и вернулся к своим товарищам, хотя псарня находилась в нескольких милях от нового места жительства. Сеппала его принял. «Собака, настолько преданная своим первым друзьям, заслуживает того, чтобы ее взяли назад», – заметил он позднее.

Еще несколько недель Того продолжал своевольничать и терроризировать ездовых собак, когда те выходили на тропу. Его замашки забавляли, злили и озадачивали Сеппалу. Он заметил, что когда Того встречает приближающуюся упряжку на тропе, то бросается к вожаку и прыгает на него, словно пытается расчистить путь для своего хозяина. Такое поведение едва не стоило ему жизни. Однажды он подбежал к упряжке маламутов, которые так сильно погрызли его, что его пришлось срочно везти назад в Литл-Крик. Благодаря этому происшествию Того набрался бесценного для ездовой собаки опыта. Вожака очень трудно научить обгонять другую упряжку, не отвлекаясь и не ввязываясь в драку. Остаток своей жизни Того, обходя другую упряжку, натягивал ремни, взвизгивал и мчался вперед, оставляя противников позади. «Подобно многим людям, – говорил Сеппала, – Того дорого заплатил за науку».

Того было около восьми месяцев, когда ему представилась возможность показать, чего он стоит не только как ездовая собака, но и как вожак. Однажды утром Сеппала отправился в старательский лагерь за Номом. Он привязал Того на псарне и велел не спускать с привязи в течение двух дней после его отъезда. Сеппала торопился. Старатель, нашедший золотую жилу в Дайм-Крик, в 160 милях от Нома, нанял Сеппалу, чтобы тот как можно быстрее доставил его на место. Сеппала не мог позволить, чтобы Того по дороге докучал его упряжке. Пес, ненавидевший заточение, в тот же день освободился от пут, перепрыгнул через двухметровую изгородь из проволочной сетки, окружавшую псарню, но угодил задней лапой в ячейку. Повиснув на одной ноге по другую сторону изгороди, Того «визжал, как поросенок», пока не вышел работник и не освободил его. Он плюхнулся на землю, перекувырнулся и бросился вслед за Сеппалой.

Пес бежал всю ночь до постоялого двора в Соломоне, а потом спокойно расположился на ночлег на свежем воздухе.

На следующий день, пустившись в путь, Сеппала заметил, что его собаки слишком стремительно сорвались с места. Он объяснил это тем, что где-то впереди они учуяли северного оленя. Но вскоре он заметил вдали одинокую бегущую собаку. Это был Того с его обычными фокусами. Весь день он облаивал северных оленей и, проказничая, кусал за уши вожака. Когда Сеппала наконец поймал Того, ему ничего не оставалось, как запрячь пса последним в упряжке, чтобы внимательно за ним приглядывать. Когда он надевал на Того упряжь, тот успокоился и стал серьезным. Пес усердно тянул нарты, сосредоточив все внимание на тропе. Сеппала был изумлен. Он понял, чего все это время добивался Того: он хотел стать членом команды.

В течение дня Сеппала переставлял Того все ближе к началу упряжки. Под вечер восьмимесячный пес разделил лидерство с ветераном по кличке Раски, пройдя в упряжке в свой первый день семьдесят пять миль. Для неопытного щенка это было совершенно неслыханно. Из малолетнего правонарушителя Того превратился в вундеркинда. «Я нашел прирожденного вожака, – сказал Сеппала, – о котором мечтал многие годы».

В среду 28 января над постоялым двором в Толоване наконец взошло солнце. Это был конечный пункт путешествия Шаннона, однако он все еще не появлялся. Среди тех, кто ожидал Шаннона на постоялом дворе, греясь у трех больших печей, был двадцатиоднолетний Эдгар Калландс.

Калландс, по его собственным словам, был одиночкой, и собаки играли важную роль в его жизни. Он вырос в маленькой деревне в глубинке, и его лучшим другом был щенок. Просто рядом никого другого не было. «Он был моей собакой, или я был его собакой. Так или иначе, – вспоминал он, – мы росли вместе». Когда Калландс стал взрослым, его любовь к собакам стала еще сильнее. Тогда как большинство собак, освобожденных от упряжки, убегало в лес, собаки Калландса всегда оставались рядом с ним, рассчитывая на его ласку. «Когда я ухожу и возвращаюсь, они меня ждут, и я долго их ласкаю. Я не просто глажу одну собаку и иду дальше. Я ласкаю их всех. Когда бы я ни оказался среди них, они всегда мне рады».

Около одиннадцати часов утра, когда тишину в Толоване время от времени нарушает лишь треск деревьев на морозе или звон раскалывающегося на реке льда, Калландс услышал топот собачьих лап и скрип полозьев по снегу.

Это был Бешеный Билл Шаннон. Упряжка приближалась, и Калландс с хозяином постоялого двора и его семьей вышли, чтобы помочь.

Лицо Шаннона было обморожено, сморщилось и почернело, а его собаки выглядели совершенно обессиленными. Даже после восхода температура воздуха почти не поднялась, было около минус 49 градусов. Для Бешеного Билла гонка была наконец окончена. Несмотря на суровые испытания, он с честью выполнил свою часть работы.

Согрев сыворотку в доме, Эдгар Калландс готов был отправиться в путь. Он встал на свои пятиметровые почтовые нарты и отпустил тормоз.

Из Толованы армейский связист отправил в Ненану телеграмму Эду Вецлеру, которого губернатор Аляски уполномочил наблюдать за операцией: «СЫВОРОТКА ОТПРАВЛЕНА ИЗ ТОЛОВАНЫ 11 УТРА». Эстафета продолжалась.

Шаннон попытался отдохнуть в Толоване, но мысли о Кабе, Джеке, Джете и Бире не давали ему покоя. Через несколько дней он вернется в Ненану с четырьмя собаками. Но Каб, Джек и Джет умрут вскоре после его возвращения. Сам Шаннон так сильно обморозил лицо, что еще много недель не мог бриться.

Он сказал репортеру, что не сделал ничего особенного – похвалы достойны его собаки. «Трудно переоценить то, что сделали собаки на перегоне до Нома. Это не моя заслуга. Настоящими героями на этом маршруте были собаки, тянувшие нарты, такие собаки, как Каб, Джек и Джет, отдавшие жизнь ради спасения людей. Сейчас я не могу вам сказать, удастся ли мне спасти Бира. Он в очень плохом состоянии; похоже, я его потеряю».

У нас нет сведений о судьбе Бира. Возможно, он выжил, но вряд ли снова бегал в упряжке – печальная судьба для собаки, мечтающей лишь о том, чтобы бежать с поклажей по залитой лунным светом тропе.

В Номе стоял мороз минус 29 градусов, северный ветер дул со скоростью десять узлов. В багряном свете арктического утра Эмили Морган и другие медсестры, собравшиеся в маленькой комнатке больницы «Мейнард-Коламбус», могли видеть в небе сверкающий крест церкви Святого Иосифа. Обычно в это время суток служащие больницы заканчивают завтрак и выслушивают отчет ночной медсестры, уходящей с дежурства. Но в то утро 29 января, на второй день эстафеты, привычная жизнь больницы была нарушена. Число заболевших росло, и доктор Уэлч, разрывавшийся между Сэндспитом и городом, нуждался в помощи.

Вчерашний день выдался трудным, однако к вечеру, после того как Уэлч и Морган подготовили ежедневный отчет мэру Мейнарду, появилась слабая надежда. Не было отмечено ни одного нового случая заболевания. Возможно, город пережил пик кризиса без всякой сыворотки?

К сожалению, эти надежды не сбылись. В ночь со среды на четверг дифтерией заболели по меньшей мере еще два ребенка. У одного из них, Дэниэла Кайалука, аборигена из Сэндспита, горло с обеих сторон обметало пленками, а температура поднялась до 37,6 градуса. Еще один ребенок в городе также заболел дифтерией, а несколько жаловались на боль в горле. Теперь список Уэлча и Морган вырос до двадцати подтвержденных случаев заболевания и почти вдвое больше пациентов слегли с подозрением на дифтерию.

Если бы только у него была возможность применить тест Шика! В 1913 году, за десять с небольшим лет до эпидемии, американский педиатр венгерского происхождения Бела Шик разработал тест, названный его именем. Он применялся для того, чтобы выявить людей с естественным иммунитетом к дифтерии, появившимся, возможно, вследствие более раннего контакта с болезнью. Тест был простым: раствор дифтерийного токсина вводили под кожу. Покраснение кожи означало, что человек может заразиться. Располагая этой информацией, Уэлч и Морган могли бы выявить и защитить тех жителей города, которые могли заболеть.

Но даже без теста Шика Уэлч и Морган могли бы уменьшить число заболевших и, возможно, взять развитие эпидемии под контроль, если бы у них имелись микроскоп и инкубатор, чтобы вырастить культуру и определить наличие в ней бациллы дифтерии. Человек, обладающий иммунитетом к заболеванию, может стать бациллоносителем. Кроме того, у некоторых людей симптомы дифтерии проявляются не сразу или в такой мягкой форме, что болезнь долго не диагностируется. У Уэлча не было возможности с уверенностью отличить ребенка, заболевшего дифтерией, от ребенка с простой ангиной.

Отсутствие необходимых средств осложняло борьбу с эпидемией. Каждый чих и каждое покашливание можно было рассматривать как первые симптомы болезни. И все же одно современное средство у Уэлча было: сыворотка, которая после шести лет хранения продолжала действовать, правда, не столь эффективно. Однако ее количество сократилось до 21 тысячи единиц. Поэтому Уэлчу и Морган пришлось взять на себя роль Господа Бога, решая, кому дать лекарство, а кому нет.

Во вторник днем Уэлч сообщал мэру Мейнарду о том, что его недавнее утверждение было преждевременным. Если эпидемия станет распространяться с той же скоростью, то еще до прибытия погонщиков с 300 тысячами единиц сыворотки в городе погибнет несколько человек. «Ситуация тяжелая… – телеграфировал в панике Мейнард Томпсону в Фэрбенкс и Садерленду в Вашингтон. – Число заболевших дифтерией стремительно увеличивается». Если все пойдет по плану, то в лучшем случае сыворотка окажется в Номе через восемь дней.

Не слишком ли это долгий срок? На самом деле Мейнард никогда не отказывался от идеи доставки сыворотки по воздуху. Он подчинился приказу губернатора Боуна, но не изменил своего мнения. Мейнард решил, что последний отчет Уэлча и информация, недавно поступившая от губернатора, являются основанием для того, чтобы еще раз попытаться организовать воздушный перелет в Ном.

Накануне Мейнард получил от Боуна телеграмму, в которой сообщалось, что в нескольких городах близ Джуно обнаружено дополнительное количество сыворотки, которую собираются переправить в Ном по морю. Вся партия весила около пяти с половиной килограммов. Боун распорядился доставить ее рейсовым пароходом из Джуно в порт Сьюард. А оттуда поездом в Ненану, где она будет храниться до очередного почтового рейса.

Партия из Джуно представлялась незначительной по сравнению с 300 тысячами единиц сыворотки, находившимися в пути, и 1,1 миллиона единиц, которые в субботу должны были отправиться пароходом из Сиэтла. Но с ростом эпидемии срочная доставка даже 5,5-килограммового груза могла означать спасение от смерти четырех или даже шести детей, которым грозило медленное удушение. Настало время оказать давление на Боуна и федеральные власти в Вашингтоне, и Мейнард знал, кто должен начать кампанию – Томпсон и Садерленд. Томпсон как никто другой понимал, что лучший способ привлечь к себе внимание вашингтонских властей и политиков – это обратиться к американской прессе.

В начале эпидемии все было просто. Когда телеграфное агентство Ассошиэйтед Пресс впервые сообщило о дифтерии в Номе и о нехватке сыворотки, утренние и вечерние газеты от Сан-Франциско до Чикаго и Нью-Йорка напечатали сообщения об этом событии жирным шрифтом. В считанные дни Ном и Аляска оказались в центре внимания. СОБАКИ ПРОТИВ СМЕРТИ В ГОНКАХ К НОМУ, – гласил заголовок в «Сан-Франциско буллетин». СОБАКИ ВЕЗУТ ГРУЗ В ЗАНЕСЕННЫЙ СНЕГАМИ АЛЯСКИНСКИЙ ГОРОД, – писала «Вашингтон гералд».

Журналисты засыпали телеграммами Уэлча и губернатора Боуна, прося об интервью и личных встречах. Вечно занятой Уэлч сердито отказывался. «Я врач, а не пресс-секретарь», – раздраженно отвечал он. Боун, напротив, сам был когда-то журналистом. Он посылал энергичные сообщения в «Интернэшнл ньюс сервис», превознося спешащих в Ном погонщиков, которые «страдают за страдальцев».

А потом, когда упряжки с сывороткой пустились в путь, снегопады и штормовой ветер, несколько дней терзавшие Джуно, обрушились на Средний Запад и северо-восток от штата Мэн до Джорджии. Температура в Нью-Йорке понизилась до рекордных отметок.

За окнами теплых нью-йоркских квартир было минус 18 градусов, и жители города могли получить хотя бы отдаленное представление о том, что значит жить в Арктике. По иронии судьбы, Манхэттен оказался в ледовом плену. Гудзон сковал толстый лед, баржи и паромы попали в ледяную ловушку. На причалах у 60-й Западной улицы были досрочно выгружены и отправлены на бойню по 12-й авеню две партии крупного рогатого скота. Коровы на борту погибали от холода. Тысячи работников коммунальных служб пытались скалывать лед, освобождая городские улицы.

Жители северо-востока, замерзавшие при минус 18 в Нью-Йорке, теперь начинали понимать, что значит ехать в собачьей упряжке при температуре минус 46 градусов одному и большей частью в темноте. В гостиных Америки писали рассказы и стихи в честь людей и собак, принимавших участие в эстафете.

Мейнард понимал, насколько притягательна история о людях, противостоящих холоду. Он понимал, что погонщики достойны всяческой похвалы. Но ему было ясно и то, что Аляске пора идти в ногу с прогрессом. Пора осваивать новые средства коммуникации и новые виды транспорта, чтобы в следующий раз любому аляскинскому городу, столкнувшемуся с новой угрозой, не пришлось бы полагаться на допотопные средства коренных жителей.

Мейнардом, Томпсоном и Садерлендом двигало не только это. Они просто устали от того, что федеральное правительство их игнорирует. Федеральные власти, приобретя Аляску у России в 1867 году, впоследствии почти не обращали на нее внимания. Уэлч прошлым летом просил прислать ему сыворотку. Его просьбу не выполнили.

Если кризис в Номе поможет сфокусировать всеобщее внимание на проблемах Аляски, очень хорошо. Мейнард бомбардировал телеграммами и эксклюзивными сообщениями радио, газеты и всевозможные организации по всей Америке.

Вскоре почти все американские газеты напечатали призыв Мейнарда о помощи на первых страницах и под броскими заголовками. ЭПИДЕМИЯ РАСПРОСТРАНЯЕТСЯ, ГОРОД ПРОСИТ ЧИНОВНИКОВ ПРИСЛАТЬ ПОМОЩЬ ПО ВОЗДУХУ, – писала «Вашингтон пост». «Нью-Йорк сан» высказывала предположение, что доставка сыворотки по воздуху будет «величайшим гуманитарным актом, на который способна авиация в мирное время».

Вашингтон мгновенно начал пересматривать свою позицию относительно отправки самолета.

Делегат Садерленд первым из политиков предпринял решительные действия. В Вашингтоне еще не растаял снег, а Садерленд уже отправился в Министерство юстиции и Министерство военно-морского флота, чтобы получить официальное разрешение на полет Роя Дарлинга из Фэрбенкса. Разрешение было получено. Затем он стал настаивать на том, чтобы Министерство здравоохранения пересмотрело вопрос о полете в Ном. К его предложению, похоже, отнеслись благосклонно, и Садерленд сообщил хорошие новости Томпсону и мэру Мейнарду.

Однако новости от Садерленда не успокоили Мейнарда. На следующий день, в пятницу 30 января, у мэра появился новый повод для тревоги. Ночью скончался еще один человек, и, таким образом, число жертв эпидемии, начавшейся 20 января, достигло пяти.

Теперь доктор Уэлч и сестра Морган наблюдали за 22 больными и 33 пациентами с подозрением на дифтерию. Согласно медицинским отчетам доктора, в тесном контакте с ними находились еще 55 человек. Среди тяжелобольных была маленькая дочь старателя Джона Уинтерса. У нее появились пленки по обеим сторонам гортани и температура поднялась до 39 градусов. Уэлч дал ей шесть тысяч единиц сыворотки, сократив свой запас до 13 тысяч.

Выслушав отчет врача и его сотрудников, Мейнард вновь отправился в подразделение войск связи, на этот раз с гораздо более дерзким планом. Он понимал, что губернатор Боун способен воспротивиться отправке 5,5 килограмма сыворотки из Джуно самолетом. И Мейнард решил увеличить давление. Следующую телеграмму он направил своим коллегам в Торговую палату Сиэтла. Он хотел, чтобы члены палаты использовали свое влияние в Вашингтоне для подготовки самолета из Сиэтла с 1,1 миллиона единиц сыворотки, которую собирались на следующий день отправить пароходом «Аламеда» в незамерзающий порт Сьюард. Самолет мог доставить сыворотку в Ном уже через трое суток.

Бизнесмены Сиэтла, одобрив предложение, послали телеграмму представителю Торговой палаты в Вашингтоне Дж. Дж. Андервуду с просьбой встретиться с генерал-майором Мейсоном Патриком, командующим ВВС США.

Годом раньше Военно-воздушные силы с помощью Военно-морских сил осуществили первый успешный кругосветный перелет на самолетах с большим радиусом действия. Эти самолеты, «Дуглас-Уорлд-Крузер», с 15-метровым размахом крыльев и средней скоростью полета 145 километров в час, были построены производителем самолетов-торпедоносцев Доналдом Дугласом.

Торговая палата хотела, чтобы один из летчиков, лейтенант Эрик Нелсон, доставил сыворотку в Ном. Нелсон служил в эскадрилье «Блэк вулф», летавшей из Нью-Йорка в Ном через Фэрбенкс в 1920 году, и его шансы добраться до Нома на «Дуглас-Уорлд-Крузере» были гораздо выше шансов Дарлинга на хлипком самолете Авиационной корпорации Фэрбенкса.

Перелет, который предполагалось совершить с федерального аэродрома Санд-Пойнт на севере Сиэтла, должен был стать новым шагом в развитии авиации: спасательной операцией, являющейся одновременно самым длинным почтовым перелетом в истории США.

По достоинству оценив значение предложенного проекта, газеты пригласили экспертов обсудить вопрос о его воплощении в жизнь. Капитан-лейтенант Теодор Кениг, служивший на аэродроме Санд-Пойнт, подтвердил репортерам, что современный самолет с большим радиусом действия, вылетев из Санд-Пойнта, может оказаться в Номе раньше маленького самолета из Фэрбенкса. «Но даже в этом случае, – сказал Кениг, – полет из Сиэтла связан со значительными трудностями; к примеру, шансы на благополучное приземление и дозаправку по пути к северному городу практически равны нулю».

Пока эксперты обсуждали преимущества полета, один из читателей и генеральный директор одного из крупных телеграфных агентств США работали над совершенно иным планом. Читателем был Карл Лоумен, сын бывшего мэра Нома, находившийся в Нью-Йорке по делам. А генеральным директором телеграфного агентства – Лоринг Пикеринг из Североамериканского газетного альянса. Лоумен и Пикеринг предложили правительству послать крейсер с самолетом на борту к полосе льдов в Беринговом море, предельно сократив путь самолета к Ному.

В телеграмме министру здравоохранения Газетный альянс предложил найти на Тихоокеанском побережье бактериолога и оплатить его услуги, а также пробирки для посева мазков из горла, инкубатор и другое необходимое лабораторное оборудование, если Вашингтон пошлет «крейсер с аэропланом и экипаж» до границы льдов в Беринговом море. В телеграмме сообщалось, что лед в ту зиму доходил до острова Нанвиак, расположенного всего в 300 милях южнее Нома.

Телеграмма поступила в канцелярию министра здравоохранения и вскоре оказалась на столе у президента Кулиджа, который распорядился снабдить Ном всем необходимым.

Тем временем Садерленд по предложению Газетного альянса продолжал оказывать давление на военное ведомство и канцелярию министра здравоохранения.

На принятие решения у ВМС было меньше суток, и к концу этого срока предприятие было признано слишком рискованным. Если крейсер подойдет достаточно близко к Ному, он рискует оказаться затертым льдами Берингова моря. Лучшее, что могли предложить ВМС, – это привести в состояние боевой готовности свой минный тральщик «Своллоу», курсировавший вдоль северо-западного побережья Тихого океана, а также в водах Аляски, чтобы доставить в незамерзающий порт Сьюард бактериолога и лабораторное оборудование.

С решением ВМС не согласился по меньшей мере один эксперт – известный исследователь Руаль Амундсен, в то время находившийся в Нью-Йорке для сбора средств на перелет к Северному полюсу, намеченный на 1925 год. Путешествие на крейсере вполне осуществимо, сказал он репортерам «на основании того, что мне известно о западном побережье Аляски в это время года, я могу заявить, что крейсер или ледокол могут приблизиться к Ному на расстояние выстрела». Несмотря на столь авторитетное мнение, ВМС отказались от осуществления этого проекта.

Садерленд продолжал лоббировать отправку сыворотки из Джуно по воздуху. В последние два дня он поддерживал связь с Уильямом Томпсоном в Фэрбенксе. Садерленд просил Томпсона начать подготовку к полету на тот случай, если военное ведомство откажется отправить самолет в Ном. ПРЕДЛОЖИТЕ АВИАТОРУ ДАРЛИНГУ ВЗЯТЬ С СОБОЙ КОГО-НИБУДЬ ИЗ СТАРОЖИЛОВ, ЗНАЮЩИХ МАРШРУТ, – телеграфировал он.

Томпсон собрал команду механиков-добровольцев и поручил им начать подготовку самолета. Затем он стал искать механика, который мог бы сопровождать Дарлинга в полете, и нашел Рал-фа Маккая, жителя Анкориджа, служившего в Канаде в Королевских военно-воздушных силах. Тем временем один бывший военный летчик, путешествовавший по внутренним районам Аляски, узнав об эпидемии, отправил Томпсону телеграмму, в которой сообщал, что он направляется в Руби, где сможет помочь Дарлингу в случае приземления для дозаправки. В Руби находился склад авиационного горючего, оставленного армией для пилотов, принимавших участие в воздушной экспедиции Нью-Йорк – Ном. Бывший военный летчик вызвался залить горючее в канистры и быстро обслужить самолет.

Томпсон и Садерленд продолжали оказывать давление на губернатора Боуна, требуя, чтобы он одобрил полет. Боун отказался. Тогда они обратились к Эдварду Вецлеру, находившемуся в Ненане, требуя передать им сыворотку из Джуно, как только она прибудет поездом. Вецлер решительно отказался. Он сохранял лояльность губернатору. Даже в канцелярии министра здравоохранения, где как будто сомневались в правильности решения Боуна, не стали оказывать нажим на губернатора, заявив, что Боун «поступает так, как считает нужным».

И снова издатель «Ньюс-майнер» разразился яростной статьей. «Ном ждет от Фэрбенкса СПАСЕНИЯ, и, если бы не волокита, Фэрбенкс в считанные часы оказал бы помощь Ному, – писал Томпсон в своей газете. – У Фэрбенкса связаны крылья… он всей своей душой старожила пытается полететь на помощь друзьям, но ему не дают этого сделать».

Боун не отменил своего решения. Однако он как бывший репортер и пресс-секретарь прекрасно понимал, что такое общественное мнение. Если бездействовать и держаться принятого курса, его могут обвинить в лучшем случае в упрямстве, а в худшем – в пренебрежении к человеческой жизни. Если эпидемия набирает силу, как предупредил Мейнард, то эстафету следует ускорить.

Вызвав своего помощника, Боун сказал ему, что для доставки 300 тысяч единиц сыворотки он хочет привлечь дополнительное число погонщиков на последнем этапе эстафеты из Нулато в Ном. А для этого ему требуется помощь Марка Саммерса, управляющего золотодобывающей компанией в Номе.

Решение Боуна было дерзким. В сущности, он отважился вывести из эстафеты самого важного ее участника – Леонхарда Сеппалу. И просил Марка Саммерса, начальника Сеппалы, осуществить этот план.

Приведенные губернатором доводы звучали разумно. Хотя Сеппала и был самым быстрым погонщиком Аляски, ему, согласно первоначальному плану, пришлось бы преодолеть 630 миль в оба конца. При всей своей скорости он не мог соперничать со свежими упряжками, часто сменяющими друг друга.

С другой стороны, лучше Сеппалы никто не мог переправить сыворотку через залив Нортон-Саунд – этот опасный переход сокращал путь на сутки. Чтобы сохранить эту часть первоначального плана, Сеппале, вместо того чтобы направиться в Нулато, нужно было ждать прибытия сыворотки где-то около Шактулика, на западном побережье залива.

Проблема заключалась в том, что связаться с Сеппалой было невозможно. Из Нома телефонные линии тянулись лишь до Соломона, на пятьдесят миль к востоку от города, а система войск связи шла в обход прибрежных деревень прямо через залив Нортон-Саунд в Сент-Майкл, откуда ретранслятор передавал информацию в Уналаклит, а потом, через горы Нулато, вглубь территории. Согласно новому плану, Сеппала на обратном пути все же должен был совершить опасный переход по заливу Нортон-Саунд, но весь план строился на том, что погонщик, движущийся на север, встретится с Сеппалой. Однако в метель два погонщика, идущих навстречу друг другу, легко могли разминуться.

И все же приказ Боуна следовало выполнять. Саммерс разыскал Эда Рона, который прославился тем, что однажды победил Сеппалу в гонках, и приказал ему отправиться в Порт-Сейфти и ждать на постоялом дворе дальнейших указаний. Потом он позвонил на псарню в Литл-Крик, связался по телефону с Гуннаром Каасеном, другим погонщиком компании «Хаммон консолидейтед голд филдз», и попросил его запрячь собак и отправиться в старательскую деревушку Блафф, в тридцати милях к востоку от Сейфти.

Каасен пошел на псарню, осмотрел оставшихся собак и начал их запрягать. Перед отъездом Сеппала ясно сказал ему, что если компании понадобится отправить куда-нибудь упряжку, то вожаком надо брать Фокса, черно-коричневую эскимосскую лайку. Каасен, работавший с Сеппалой на золотых приисках летом, всегда восхищался другой собакой, черной как смоль крепкой сибирской лайкой по имени Балто с белым кольцом на правой передней лапе. Каасен стал по очереди запрягать собак. Когда настало время пристегнуть вожака, он, несмотря на указание Сеппалы, выбрал Балто.

Впоследствии из-за этого в отношениях двух коллег появится трещина.

Добравшись до Блаффа, Каасен привлек к участию в операции Чарлза Олсона, холостяка и старожила; он попросил его запрячь своих собак, проехать 25 миль к востоку до фактории Головин и там ждать прибытия сыворотки.

В общем и целом в эстафете по спасению Нома теперь принимало участие 20 человек и 150 собак. Что касается Сеппалы, то всех новых людей на маршруте предупредили, чтобы они смотрели в оба, не появится ли где-нибудь норвежец со своими сибирскими лайками. При встрече с Сеппалой они должны были передать сыворотку ему. Саммерс уже подсчитал, что вероятнее всего встреча произойдет в Шактулике.

Новый план заработал, и Боуну оставалось только ждать.

Двумя днями ранее, в среду 28 января, молодой Эдгар Калландс, забравший 300 тысяч единиц сыворотки у обессиленного Бешеного Билла Шаннона, без особых приключений добрался до Манли-Хот-Спрингс. Стояли жестокие морозы, минус 49 градусов, и, по сообщению одной газеты, руки Калландса вместе с рукавицами примерзли к перекладине нарт. Дорога из Толованы заняла больше пяти часов, и владельцу постоялого двора пришлось лить кипяток на березовую перекладину, чтобы освободить Калландса. Калландс переночевал в Манли-Хот-Спрингс, где он и его собаки наконец-то смогли отдохнуть.

В последующие два дня, по мере того как сыворотка продвигалась на запад, навстречу Сеппале, по телеграфным проводам передавались имена участвовавших в эстафете атабасков: Сэм Джозеф, Харри Питка, Джордж и Эдгар Нолнеры.

В три часа утра в пятницу 30 января Чарли Эванс, двенадцатый погонщик в эстафете, ожидающей старта в Бишоп-Маунтин, услышал приближение собачьей упряжки. Ее погонщик, Джордж Нолнер, близкий друг Эванса, мурлыкал себе под нос любовную атабаскскую песню, думая о девушке, на которой женился несколько дней назад. Отрезок пути от Уиски-Крик до Бишоп-Маунтин Джордж поделил со своим старшим братом Эдгаром, чтобы доставить сыворотку как можно быстрее. Прибыв на место, Джордж развернул ящик, и оба друга вошли в дом, чтобы посидеть у печки и согреть сыворотку. Они оставались там почти час, боясь, что усиливающийся холод может заморозить лекарство и оно перестанет действовать.

Накануне слегка потеплело. Но ненадолго. К утру температура снова опустилась. Когда Эванс выглянул в окно, на небе кружились в медленном грациозном вальсе огни северного сияния. Атабаски считают северное сияние факелами, которыми духи освещают путешественникам дорогу на небо. Согласно легенде, стоит только свистнуть, и духи спустятся с неба и придут тебе на помощь. Но Эванс знал, что расслабляться нельзя. Температура опустилась до минус 52 градусов.

Маршрут Эванса начинался в рыбачьем поселке Бишоп-Маунтин на северном берегу Юкона. Он знал здесь каждую излучину и каждый поворот реки, летом он часто плавал на лодке по Юкону и его притоку Коюкуку. Две реки сливаются в десяти милях западнее Бишоп-Маунтин, в родной деревне Эванса Коюкук.

В 4.30 Эванс наконец отправился в Нулато. Он всю ночь прождал Джорджа и утомился. Через десять миль начались неприятности. В месте впадения Коюкука в Юкон вода, прорвавшись сквозь лед, разлилась на полмили по поверхности. Собакам удалось обойти открытую воду, но из-за теплого пара, поднимавшегося от воды, образовался густой ледяной туман. Туман доходил Эвансу до пояса, скрывая собак и нарты.

Эванс ехал вслепую, с облегчением вздыхая, когда плотный туман опускался пониже и он мог различить кончики собачьих хвостов и головы собак. Ему ничего не оставалось, как стоять на полозьях, крепко держась за перекладину, и «довериться собакам». Многие собаки остановились бы в густом, как молоко, тумане, но собаки Эванса «каким-то шестым чувством улавливали мысли хозяина». Поднявшийся ветер сдувал песок с крутого берега. Когда на морозе песок попадает в лицо погонщику, то кажется, что это осколки стекла.

Эванс приближался к деревне Коюкук, где его ждал отец. Джон Эванс, услышав скрип полозьев по мерзлому снегу, выбежал на берег. Он хотел, чтобы сын остановился и зашел в дом погреться.

– Я не могу останавливаться, – крикнул Чарли с реки. – Собак будет трудно разбудить.

Через пять миль река, повернув на девяносто градусов к юго-юго-западу, побежала вдоль поросшего густым лесом хребта высотой 300 метров. До Нулато оставалось миль десять.

Через некоторое время лапы двух передних собак посинели и распухли от мороза там, где упряжь стерла кожу и мех. Собаки стали спотыкаться, потом упала одна, а за ней другая. Упряжка остановилась, и Эванс прошел вперед. Обе собаки не могли бежать, и Эвансу пришлось уложить их на нарты. Он сам встал вперед, накинул лямку на плечо и помог оставшимся собакам дотянуть упряжку до Нулато.

Около десяти утра Эванс разглядел на реке очертания острова Нулато, а немного правее – деревню. Добравшись до нее, Эванс внес собак в хижину и положил у печки. Обе собаки были мертвы. Когда полвека спустя его спросили об этом перегоне, Эванс просто ответил: «Было здорово холодно».

Сыворотка находилась в пути уже три дня. 356 миль было пройдено, оставалось 318. Приблизить сыворотку к Ному еще на 36 миль выпало на долю индейца-атабаска Томми Патси, известного тем, что за несколько лет до этого он принимал участие в последней охоте на гризли с копьем.

Через полчаса после прибытия Чарли Эванса Патси прикрепил ящик с сывороткой к нартам и с самыми быстрыми собаками деревни выехал на тропу, которая шла по реке на юго-запад до Калтага – деревни на холме, с которого был виден Юкон. Потом тропа поднималась от Юкона в горы, где погода была капризнее. Дорога от Калтага длиной 90 миль связывала внутренние районы страны с побережьем Берингова моря. На другом конце этапа, в индейском поселке Уналаклит, после холодной, но относительно спокойной погоды погонщикам придется столкнуться с непредсказуемыми условиями побережья. Оставалось преодолеть самую трудную часть пути – залив Нортон-Саунд.

 

Фабрика льда

Жители Аляски называют Нортон-Саунд «фабрикой льда». На первый взгляд этот залив Берингова моря площадью около 19 тысяч квадратных миль кажется застывшей ледяной пустыней, простирающейся до самого горизонта. Но это лишь первое впечатление: чем ближе подходишь к заливу, тем больше убеждаешься в том, что лед находится в постоянном движении. Внезапно от ледяного поля откалываются огромные льдины и уплывают в открытое море, или же во льду образуется длинная узкая трещина, которая стремительно расширяется. Даже в среде бесстрашных покорителей Заполярья Нортон-Саунд считается одним из самых опасных мест.

А еще там свирепствуют ветры. На побережье Нортон-Саунда жизнь – это постоянное сражение со стихией, которая пытается сбить тебя с ног на каждом шагу. Но когда ветер дует с востока, надо быть особенно бдительным. Он рождается на горных склонах, мчится по речным долинам и врывается в залив на скорости более 70 миль в час. Этот ветер может перевернуть нарты, опрокинуть стоящего на полозьях погонщика и понизить температуру до минус 73 градусов. Хуже того, при восточном ветре береговой лед часто трескается, и огромные льдины уплывают в море.

Рано утром в субботу 31 января, на четвертый день эстафеты, два человека – эскимос Майлс Гонангнан и норвежец Ле-онхард Сеппала – стояли на противоположных берегах Нортон-Саунда, изучая лед и ветер. Обоим надо было принять решение: выбрать ли кратчайший путь и пересечь залив по льду или же предпочесть более надежный маршрут, обогнув залив по берегу. Решение не зависело ни от храбрости, ни от силы духа погонщиков, оно определялось только направлением ветра.

Последние несколько дней ветер дул с моря, он гнал в залив воду, из-за чего лед становился менее прочным. Пока направление ветра оставалось прежним, причин для беспокойства не было. Лед, как всегда, трескался, но его прибивало к берегу. Однако ночью ветер переменился. Теперь он дул с берега, с северо-востока, усиливаясь с каждой минутой.

Около пяти утра Гонангнан получил сыворотку в Уналаклите от своего земляка-эскимоса Виктора Анаджика, прибывшего из придорожного укрытия Олд-Вуман. Оставив ящик согреваться у печки в лавке Трегера, Гонангнан вышел взглянуть на Нортон-Саунд.

Самым коротким был путь на северо-запад, прямо по заливу в Ном. Но посреди залива образовалась гигантская полынья, не замерзавшая почти всю зиму из-за постоянных водоворотов. Как только полынья покрывалась льдом, ветер и течения сносили его ко входу в залив, где он спрессовывался, а затем двигался к югу вместе с паковым льдом Берингова моря. В воздухе стоял страшный скрежет, словно гигантские бульдозеры скребли металлическими ковшами по бетону.

На темном небе ярче обычного сверкали звезды, а в спину Гонангнану дул все более усиливающийся ветер. Было ясно, что назревает буря, которая через день или два обрушится на берег. Вопрос был не в том, вскроется ли море, а в том – когда. Идти кратчайшим путем было слишком опасно.

Гонангнан вернулся в лавку, взял сыворотку и привязал ящик к нартам. В 5.30 он направился к стоявшим за Уналаклитом холмам. Несколькими часами позже на другом берегу залива Леонхард Сеппала, не зная об изменении первоначального плана, тоже принял решение. Он двинется напрямик, через залив.

Первые 12 миль от Уналаклита тропа петляет по холмам с голыми склонами, но в конце концов возвращается к морю. При крепнущем ветре Гонангнан пересек покрытую гладким льдом лагуну неподалеку от Уналаклита, а потом отвернул от моря и стал взбираться на 90-метровый холм. Чтобы одолеть крутой подъем, приходилось то бежать позади нарт, толкая их, то помогать себе одной ногой, стоя на полозьях. Недавно выпал снег, на тропе намело сугробы, и собаки с трудом пробивали себе дорогу. В противостоянии Гонангнана с ветром силы были неравны – у ветра была слишком большая временная фора. Вскоре тропу совсем занесло. Собаки увязли в снегу и не могли тянуть нарты. Гонангнану пришлось остановиться и надеть снегоступы, чтобы прокладывать путь.

Это было тяжелым делом. Погонщик закреплял нарты, снимал рукавицы, чтобы надеть снегоступы, и бегал взад и вперед по тропе, утрамбовывая снег. На более легком отрезке пути он вскакивал на нарты и ехал, стоя на полозьях, чтобы перевести дух. На трудных же участках погонщику приходилось трижды утрамбовывать тропу, прежде чем по ней могли пройти собаки.

Через несколько часов Гонангнан добрался до заброшенного рыбачьего поселка на берегу моря, к которому спускалась тропа. Он был в пути уже около пяти часов, однако сумел преодолеть всего 12 миль. Это никуда не годилось. Гонангнан развел огонь в одной из заброшенных хижин и поставил сыворотку греться. Он знал, что худшее еще впереди. С каждым часом ветер усиливался.

После рыбацкого поселка тропа на протяжении еще пяти миль то поднимается, то спускается по крутым холмам, пока не достигнет Блуберри-Хиллс, 300-метровой гряды, подъем на которую считается одним из самых сложных для погонщика и собак на пути в Ном. В конце гряды тропа под острым углом сворачивает на запад, далее следуют три мили крутого спуска к берегу, а дальше прямой отрезок пути до Шактулика.

Чтобы согреться самому и согреть сыворотку, Гонангнану хватило пятнадцати минут. Погонщик снова вышел на тропу, начался изнурительный подъем. Следующие несколько часов Гонангнан то бежал за нартами, то вставал на полозья. На подъеме нарты скользили вбок и вниз. Погонщику постоянно приходилось бороться с силой тяжести. Согнув колени и крепко ухватившись за перекладину, он энергично отталкивался от земли одной ногой, пытаясь выровнять нарты. Встав на полозья, он перенес весь свой вес на верхний полоз, чтобы создать дополнительное трение. Собаки тоже боролись со сносом нарт, и тяжелее всего приходилось последним. Когда полозья скользили вниз, собаки едва удерживались на ногах, цепляясь за снег когтями.

Пока Гонангнан поднимался к вершине, ветер дул ему прямо в лицо, поднимая в воздух и обрушивая на тропу горы снега. Позже он вспоминал, что «снежные вихри кружились между ногами и под животами собак; казалось, собаки переходят вброд бурную реку».

Внезапно мир вокруг исчез. Спустилась белая мгла. Горизонт слился с покрытым тучами небом и бесконечной белой линией Блуберри-Хиллс. Нагромождение льдов внизу в заливе тоже сделалось неразличимым. Все точки визуального отсчета исчезли. Это было северное головокружение, совершенно особое физическое ощущение, когда в отсутствие теней и очертаний человек теряет равновесие. Погонщик уже не может различать неровности дороги, не может сказать, туда ли повернули собаки и куда они спускаются.

Упряжка повернула на запад, и нарты помчались быстрее. Они приближались к берегу. Эта часть пути хотя и защищена от ветра, но обычно покрыта толстым слоем льда, и большинство погонщиков готовятся к спуску заранее. Они отстегивают нескольких собак и начинают спуск, держа ногу на тормозе, чтобы не разгоняться слишком сильно. Некоторые обматывают вокруг полозьев цепи, чтобы увеличить трение, и в случае необходимости медленно движутся вниз по склону, останавливаясь, если скорость быстро нарастает.

У Гонангнана не было времени на эти приготовления. В белой мгле он даже не понял, что оказался на вершине горного хребта, пока не помчался вперед, как потерявший управление локомотив. На крутом спуске нарты набирают скорость быстрее собак и могут наехать на них сзади. Если полозья наткнутся на препятствие, нарты могут перевернуться, увлекая за собой всю упряжку и погонщика на сотни метров вниз.

В тот день Гонангнану повезло. Ближе к Нортон-Саунду белая мгла рассеялась, и он увидел внизу берег. Нарты замедлили ход. Спуск благополучно завершился.

К одиннадцати часам утра подул штормовой ветер со скоростью около 40 миль в час. Температура упала до минус 57 градусов – ветры принесли холодный арктический воздух. Гонангнан с собаками находились в пути около девяти часов, но погонщик не останавливался. Через четыре изнурительных часа на горизонте появился Шактулик.

Гонангнан прибыл в Шактулик около трех часов дня, но Сеппала еще не появлялся. Никто не знал, где он. Он мог задержаться в пути, а мог уже перейти залив и направиться в Уналаклит. Но Гонангнан не видел его на тропе.

Марк Саммерс предусмотрел эту возможность, он попросил Генри Иванова, русского эскимоса, капитана шхуны, промышлявшего летом в заливе, быть готовым к тому, чтобы везти сыворотку дальше. Дожидаясь, пока сыворотка согреется, Иванов сидел в лавке и слушал рассказ Гонангнана о погоде на трассе. Иванов, хоть и не был опытным погонщиком, был готов присоединиться к гонке. Он отправился по льду залива к Унгалику.

В тот субботний день доктор Уэлч и старшая сестра Морган работали не покладая рук. Сегодня заболели еще трое детей, и количество больных увеличилось до 27. Еще у 30 человек имелось подозрение на дифтерию, и по меньшей мере 80 контактировали с больными, а сыворотка кончилась. Доктора Уэлча вновь охватил страх. Среди его пациентов была Маргарет Кар-ран, отец которой держал постоялый двор в Соломоне. Маргарет недавно навещала отца и помогала готовить еду для постояльцев. Не разнесла ли она инфекцию за пределы Нома? Уэлч не исключал такой возможности.

Внештатный корреспондент, работавший в Номе на агентство печати «Юниверсал сервис», уловил царившее в городе настроение. «Ситуация с эпидемией дифтерии, поразившей Ном, чрезвычайно тяжелая, – писал Э. Р. Хилдал в очерке, перепечатанном газетами Сиэтла. – Все средства борьбы со страшной болезнью исчерпаны… Надежда только на собак и их героических погонщиков».

В тот же день Уэлч получил свежую информацию: Гонангнан рано утром покинул Уналаклит, и всем погонщикам на трассе было приказано следить за появлением Сеппалы. С Сеппалой или без него, на следующий день сыворотка должна была оказаться в Номе.

Уэлч с облегчением воспринял эти новости. В своей телеграмме в Министерство здравоохранения он писал:

Я ПОЛУЧИЛ ИНФОРМАЦИЮ ЧТО ЗАВТРА ДНЕМ ПРИБУДЕТ 300 000 ЕДИНИЦ СЫВОРОТКИ ТЧК БУДЬ ВЫ ЗДЕСЬ ВЫ БЫ ПОНЯЛИ ЧТО ЭТО ОЗНАЧАЕТ ДЛЯ МЕНЯ ТЧК

Приблизительно в то же время Сеппала тоже почувствовал себя увереннее. Этим утром, через несколько часов после того, как Гонангнан отправился сухопутным маршрутом, Сеппала, презрев предостережения Саммерса и остальных, выбрал кратчайший путь через северную часть Нортон-Саунда к Унгалику. То был славный переход. Залив остался позади.

Хорошо, что ветер дул ему в спину. Близилась буря, с земли поднимались в воздух тучи жесткого, колючего снега, но Сеппалу это не беспокоило: он двигался по ветру, а при попутном ветре продвигаешься быстрее.

За последние три дня Сеппала проехал около 170 миль, и до сих пор ему везло с погодой и со льдом. Хотя сквозь завесу снега Шактулик не был виден, Сеппала знал, что город всего в нескольких минутах пути.

Внезапно Того и другие собаки прибавили скорость. Они за кем-то гнались, но за кем? Вскоре он увидел впереди упряжку. Она стояла на месте. Погонщик бегал около собак, маша руками. На тропу забрел северный олень, и собаки рвались за ним в погоню – псы перегрызлись, упряжь спуталась, мех летел клочьями. Собаки Сеппалы тоже захотели присоединиться к преследованию и прибавили скорость.

Когда другой погонщик увидел приближавшихся к нему сибирских лаек, он понял, что у него есть дела поважнее, чем возня со своими собаками. Двигаться по тропе ему навстречу с упряжкой сибирских лаек мог лишь один человек. Надеясь привлечь внимание Сеппалы, погонщик стал изо всех сил махать руками. Но Сеппала, который из-за завываний ветра не мог разобрать, что кричит погонщик, не собирался останавливаться. Ему нужно было спешить.

Того стремительно приближался к чужой упряжке. Генри Иванов бросился к Сеппале, когда тот проезжал мимо: «Сыворотка! Сыворотка! Она у меня!»

Сначала Сеппала не поверил своим ушам. Он с силой нажал на тормоз. Тормоз вонзился в снег, но Сеппале не сразу удалось остановить и развернуть своих собак. Когда он подъехал к Иванову, тот уже успокоил грызущихся собак. Он подбежал к Сеппале с сывороткой и рассказал о том, что план изменился. Теперь Сеппале нужно было доставить сыворотку через залив Нортон-Саунд на постоялый двор в Головине, где его ждал Чарли Олсон.

Встревоженный новостями о быстром распространении эпидемии, Сеппала тут же отправился в Унгалик, двадцатью тремя милями севернее. Там ему предстояло принять решение относительно дальнейшего маршрута. С сегодняшнего утра путь через залив Нортон-Саунд становился гораздо опаснее. Ветер крепчал, темнело, и Сеппала не мог увидеть или услышать состояние льда. Он мог бы выбрать длинный путь по побережью, но это не пошло бы на пользу ни ему, ни Ному. У Сеппалы в городе осталась маленькая дочь, о которой он беспокоился. Сигрид, его единственному ребенку, было всего восемь лет, и он боялся, не попала ли она в растущий список доктора Уэлча.

Возможно, у Сеппалы и были сомнения относительно того, пересекать ли залив Нортон-Саунд еще раз, но у всех остальных таких сомнений не было. В тот же субботний день бывшие жители Нома, перебравшиеся на Большую землю, потчевали журналистов рассказами об отважном погонщике, который спасет город.

– Он не подведет, – сказал бывший мэр Нома Джордж Болдуин. – Эти парни не подведут – Каасен, Бешеный Билл Шаннон, он ирландец, Эдгар Калландс… любой из них. Собаки быстро доставят их туда.

Сеппала доверял своему вожаку Того не меньше, чем старожилы Аляски – Сеппале. Увидев впереди хижины Унгалика, Сеппала без колебаний повернул налево и двинулся через залив.

Он уже однажды побывал в заливе вместе с Того при северовосточном ветре. Тогда они находились всего в нескольких милях от берега, и он услыхал сквозь порывы ветра угрожающий треск. Крикнув: «Хо!» – он приказал Того повернуть налево, но вожак уже понял, что лед треснул, и изо всех сил мчался к берегу. Совсем рядом с берегом Того вдруг резко затормозил и, развернувшись, прыгнул на своих соседей по упряжке. Сеппала сердито закричал. Для цирковых трюков не было времени. Бросившись к Того, он увидел, почему пес остановился. Всего в двух метрах от них чернела полоса воды, увеличивающаяся прямо на глазах. Они оказались на плавучей льдине, которую уносило в море. Сеппала побежал по краю льдины, ища путь к спасению. Его не было. Днем он отправился в путь из Айзек-Пойнта, теперь наступала ночь и температура падала. Ему оставалось только лечь, свернувшись, рядом с собаками, сохраняя силы и тепло, и надеяться на перемену ветра.

Прошло несколько часов, но ветер не переменился, и Сеппала почувствовал страх. Собаки, уловив перемену в настроении хозяина, принялись жалобно выть. Вдруг Того коротко взвизгнул.

Вожак почувствовал, что ветер начинает дуть к берегу. Сеппала снова запряг собак и стал ждать. Они дрейфовали еще девять часов, пока он смог различить линию берега всего в нескольких сотнях метров. Их льдина приближалась к другой льдине, вмерзшей в береговой лед. Сеппала проехал на упряжке по периметру, выбирая место для прыжка. В самом узком месте полыньи льдины находились на расстоянии полутора метров друг от друга – такого расстояния Сеппале было не одолеть. Но если удастся переправить на соседнюю льдину Того, тот сможет притянуть их льдину к берегу. Сеппала привязал длинную веревку к упряжи Того, поднял пса и перебросил на соседнюю льдину.

После подобного трюка большинство собак сбежало бы, заметил позже Сеппала. «Кажется, Того понял, что нужно делать». Оказавшись на другой стороне, Того уперся когтями в лед и пополз в сторону берега. Веревка оборвалась. Того повернулся и посмотрел через полынью на Сеппалу. Веревка соскользнула в воду. Сеппала лишился дара речи. Ему был вынесен смертный приговор.

Специалисты по поведению животных говорят об их способности находить адекватные решения. Они называет это «адаптивным интеллектом». Вода, отделявшая Того от Сеппалы, мешала псу получить то, чего он хотел: соединиться с хозяином и товарищами по упряжке. Пока Сеппала стоял и глядел на Того, пес прыгнул в воду, взял веревку в пасть и снова вскарабкался на льдину. Крепко держа веревку в зубах, Того начал кататься по льду, «пока веревка дважды не обмоталась вокруг его туловища», потом он принялся тянуть. Льдина сдвинулась с места, но Того продолжал тянуть веревку, пока Сеппала с остальными собаками благополучно не выбрались на берег.

На склоне дня в субботу 31 января Сеппале, пересекавшему Нортон-Саунд, пришлось в очередной раз положиться на Того. Тот покрывал милю за милей, опустив голову и всецело сосредоточившись на трассе. Он двигался прямым курсом, несмотря на торосы и скользкие участки.

В восемь часов вечера Сеппала добрался до Айзек-Пойнта на противоположном берегу залива. В тот день собаки преодолели неслыханное расстояние в восемьдесят четыре мили, они шли со средней скоростью восемь миль в час, половину пути против ветра, и совершенно обессилели. Прежде чем бежать против ветра 50 миль до Головина, им нужно было поесть и отдохнуть. Сеппала распряг собак и накормил их лососем и тюленьим жиром. Те, не теряя времени, свернулись калачиком и уснули.

Позаботившись о собаках, Сеппала ввез нарты на постоялый двор и отвязал ящик с сывороткой. Развернул мех с брезентом, вынул картонную коробку и поставил ее поближе к огню. Пока сыворотка согревалась, Сеппала залез в спальный мешок из оленьей шкуры и заснул. Он мог лишь надеяться, что все закончится благополучно.

 

Ледяная пустыня

В два часа ночи в воскресенье 1 февраля, на пятый день эстафеты, Ничук, хозяин постоялого двора в Айзек-Пойнте, разбудил Сеппалу. Буря с юга, которую ждали два дня, разразилась, и Сеппале надо было спешить. Забрав стоявшую у печки сыворотку, Сеппала сунул ее в спальный мешок, накрыл паркой из тюленьей кожи и прикрепил к нартам. Потом предусмотрительно накрыл звериными шкурами. В такую бурю лучше было не рисковать. Он вышел за дверь.

Ветер выл, и лед на заливе скрежетал и трещал. Когда Сеппала пристегивал последнюю собаку, из дома вышел старый эскимос и направился к нему.

– Наверно, тебе лучше держаться поближе к берегу, – сказал он спокойно.

Обычно эскимосы не идут на напрасный риск, и на этот раз даже Сеппала понял, что ему нужно быть осторожным.

Тропа из Айзек-Пойнта в факторию Головин, где Сеппала по новому плану должен был передать сыворотку Чарли Олсону, несколько миль идет по замерзшему морю, огибая прибрежные скалы. Сеппала решил не удаляться от берега более чем на несколько десятков метров, хотя маршрут от этого усложнится.

Было около минус 40 градусов, и когда Сеппала стал спускаться к берегу в Айзек-Пойнт, он почувствовал, что ветер крепчает. Трещины подходили все ближе к берегу, местами открытая вода была от него всего в нескольких метрах. Того бежал зигзагами, обходя опасные места, и несколько раз со всех ног бросался к берегу. Когда последняя бухта осталась позади, упряжка повернула к берегу, и, оказавшись на твердой земле, Сеппала с облегчением вздохнул.

Через несколько часов ледяной массив, по которому они прошли, раскололся на куски, которые унесло в море.

На берегу Сеппала остановил и растер собак, счистил слой льда и снега, примерзший к мордам, вытер насухо лапы, осмотрел порезы. Хотя самая опасная часть пути осталась позади, самая трудная только начиналась. Им предстояло взобраться по горному хребту на 350-метровую вершину Литл-Мак-Кинли, высящуюся над заливом Головин.

Многие погонщики считали этот подъем самой трудной частью дороги в Ном. Восемь миль приходится идти по голым скалам; после очередного крутого спуска собакам и погонщикам тут же приходится карабкаться вверх. Прежде чем оказаться на Литл-Мак-Кинли, собакам нужно пройти целую милю в гору. В последний раз собаки Сеппалы отдыхали всего пять часов, а перед этим четыре с половиной дня находились в пути, покрыв 260 миль. Они спотыкались от усталости, но шли вперед и, взобравшись на последнюю вершину, пробежали три мили вниз до постоялого двора Декстера в Головине.

Через тринадцать часов после старта в Айзек-Пойнте упряжка достигла пункта назначения, и Сеппала передал сыворотку Чарли Олсону. После того как Сеппала забрал ее у Иванова на льду залива Нортон-Саунд, он и его собаки преодолели 135 миль – в два с половиной раза больше, чем расстояние, пройденное любым другим погонщиком. И это на предельной скорости, в метель, по ненадежному льду. Они отдали все силы и нуждались в отдыхе.

Было немногим меньше трех часов пополудни. Теперь до Нома оставалось 78 миль.

Шторм разыгрался не только в Головине. В тот же день, в воскресенье, Ном проснулся под завывания ветра. Сестра Морган шла по Сэндспиту, она хотела навестить как можно больше семей, прежде чем холод станет невыносимым. После смерти Бесси Стэнли, первой из умерших от дифтерии эскимосов, Сэндспит находился на строгом карантине.

Доктор Уэлч навещал пациентов в городе и делал все возможное, чтобы избежать новых жертв. Теперь число заболевших в Номе достигло двадцати восьми. Как сообщил доктор Уэлч местному репортеру «Юнайтед пресс» Роберту Макдауэллу, «даже если собаки доберутся до Нома, лекарства хватит только на тридцать человек».

Как бы зловеще это ни звучало, но в первую очередь приходилось опасаться, что погонщикам вообще не удастся достигнуть Нома. Надвигалась снежная буря. В таких условиях даже опытные погонщики не захотят испытывать судьбу. Если хотя бы один из участников эстафеты собьется в метель с пути и не сумеет добраться до теплого постоялого двора, ампулы с сывороткой в конце концов замерзнут и полопаются, а лекарство испортится.

Опасаясь того, что героические усилия пробиться сквозь буран могут привести к потере первой партии сыворотки, Кертис Уэлч обратился в совет по здравоохранению с просьбой приостановить эстафету. Потеря нескольких часов или даже дней, объяснял он, не так страшна, как потеря сыворотки. От благополучной доставки лекарства в Ном зависят жизни 28 человек. Члены совета согласились с этим доводом.

Чтобы передать сообщение погонщикам, мэр Мейнард снял телефонную трубку и велел телефонистке соединить его с Питом Карраном, хозяином постоялого двора в Соломоне. Мейнард сказал Каррану, что, когда Гуннар Каасен прибудет из Блаффа с сывороткой, ему нужно будет приказать остаться в Соломоне и переждать снежную бурю. Он также позвонил в Порт-Сейфти и сообщил погонщику Эду Рону, последнему в эстафете, что спасательная операция временно приостановлена.

Никто из находившихся в комнате не знал, возымеют ли эти звонки действие, поскольку точное местонахождение сыворотки было неизвестно. Последней относящейся к делу информацией было сообщение об отъезде Гонангнана из Уналаклита накануне утром. Неясно было даже, встретился ли Гонангнан с Сеппалой.

В Порт-Сейфти, в 21 миле от Нома, Эд Рон ответил на телефонный звонок. Он был совершенно согласен с решением совета. Из окна постоялого двора был виден лед за лагуной, отделяющей Порт-Сейфти от Берингова моря – «в постоянном движении от прибоя», по собственным словам Рона. Рон отвязал собак, накормил их и убрал нарты. Перед тем как устроиться на долгий отдых, он передал в Ном сообщение: ветер дует со скоростью 80 миль в час, «вздымая снег с такой силой, что ни человеку, ни зверю невозможно противостоять буре…». Как только сообщение было передано, связь прервалась, линия перестала работать. Даже та слабая связь, которая была у Нома с погонщиками собак, была потеряна, и город мог только уповать на то, что сообщение дошло до Каасена.

Но оно не дошло.

В 50 милях к востоку, на другой стороне мыса Ном, Гуннар Каасен сидел на постоялом дворе в Блаффе. Он не имел ни малейшего представления ни о совещании в Номе, ни о решении прервать эстафету. Блафф был крошечной старательской деревушкой с населением менее 40 жителей, окруженной утесами. Она была расположена далеко к востоку от телефонных линий, связывающих Ном с другими населенными пунктами.

Каасен прибыл на постоялый двор шестнадцать часов назад, и к пяти часам воскресного вечера он все еще сидел около раскаленной железной печурки, прислушиваясь, не прибыл ли Олсон.

Все, что мог услышать Каасен, был ветер. Такого сильного ветра не было на его памяти уже несколько лет, и он начал беспокоиться, что буран запер Олсона где-нибудь на трассе. Он не представлял себе, когда приедет Чарли Олсон, но был готов тронуться в путь в любой момент.

Собак нужно было покормить. Их было тринадцать, привязанных в ряд. Каасен с трудом открыл дверь, выбрался из хижины и дал каждой собаке по лососю и куску жира. С кормом собаки получали необходимые калории, помогавшие им бороться с холодом.

Каасен рискнул поставить вожаком Балто. Пес был недостаточно опытен, и Сеппала считал его середнячком. Балто был слишком медлительным, чтобы тянуть первую лямку, и его обычно использовали в коротких поездках. Каасен был о Балто лучшего мнения. Может быть, пес и не был быстрым, зато был спокойным и сильным.

К 1925 году Каасен и Сеппала работали вместе уже несколько лет, организуя ирригационную систему для золотых приисков компании «Хаммон консолидейтед». Хотя и Сеппала и Каасен были родом из одного и того же региона Норвегии, трудно было себе представить более непохожих людей. Высокий – метр восемьдесят восемь – и крепкий Каасен был суровым и неприветливым. Он был человеком серьезным.

– Либо ты его слушаешь, либо получаешь по башке, – с нежностью сказал как-то один из его родственников.

С нежностью, потому что в этом суровом погонщике была и нежность, которая проявлялась скорее в его добрых делах, чем в словах. Он обожал ванильное мороженое и был готов поделиться им с любым другим сладкоежкой. Дверь его дома всегда была открыта для всех детей, желавших полакомиться знаменитыми булочками с корицей, которые пекла его жена.

Около семи часов вечера Каасен услышал снаружи приглушенный крик. Должно быть, это Олсон. Каасен распахнул дверь. По Олсону было видно, что переход был крайне тяжелым. Его руки окоченели от мороза, и он не мог отвязать от нарт ящик с сывороткой, а у семи его собак, слишком короткошерстных, был отморожен пах. Каасен помог Олсону войти в дом, усадил его. Затем он вернулся на улицу, занес в дом сыворотку и привел собак. Олсон прикрыл пах каждой из собак попоной из заячьего меха, но этого оказалось недостаточно. Все семь с трудом приковыляли в комнату и в изнеможении улеглись на пол. «Они были не в состоянии идти дальше», – заметил Каасен.

Чтобы преодолеть 25 миль от фактории Головин до Блаффа, Олсону потребовалось почти четыре с половиной часа. Надевая на собак попоны, он чуть не поплатился за это собственными пальцами. В тепле Олсон снял рукавицы. Его пальцы стали белыми и твердыми, как камень. Пройдет по меньшей мере несколько дней, прежде чем они полностью отойдут от обморожения.

Он посоветовал Каасену задержаться. Как бы ни нужна была сыворотка в Номе, в такую погоду поездки противопоказаны. Каасен огляделся: пальцы Олсона горели от боли, собаки лежали на полу – выдохшиеся, хромые, со свалявшейся шерстью. Совет был вполне разумным. Каасен готов был прислушаться к нему, но лишь до определенной степени.

Через два часа ветер не стих, а скорее усилился, к тому же похолодало. Было десять часов, и температура упала до минус 33 градусов, и это без учета коэффициента резкости погоды. Бушевала метель. Скоро путь до Порт-Сейфти – 34 мили отсюда – завалит сугробами. Каасен вышел наружу. За все двадцать четыре года жизни в Номе ему не приходилось видеть ничего подобного. Согласно одному сообщению, скорость ветра в тот день превышала 70 миль в час. «У меня на ногах были муклуки из тюленьей кожи. Они доходят до бедер. А поверх штаны из котикового меха. На теле парка с капюшоном из шкуры северного оленя и тиковая парка сверху. Но ветер был настолько силен, что проникал сквозь мех».

Каасен принял решение: он отправится в путь.

Найдется немного погонщиков, которым хватит смелости пуститься в путь в такую пургу; помимо смелости еще нужны великолепное знание дороги и на редкость выносливые собаки. Никакие физические упражнения не помогут погонщику согреться в таких условиях. Большинство путников, застигнутых метелью, останавливаются и устраивают привал. Но даже это довольно опасно, потому что на побережье мало деревьев и развести огонь удается не всегда. У погонщика есть только нарты, за которыми можно спрятаться, спальный мешок, меховая одежда и собаки, чтобы помочь сохранить тепло.

Метель набрасывается на погонщика, сбивает с пути. Ресницы смерзаются, куда ни повернешься, в лицо бьет снег, и погонщик теряет ориентацию. Когда бредешь сквозь метель, «не знаешь, молиться, чертыхаться или плакать. Обычно делаешь все вместе», – как однажды сказал участник гонок «Всеаляскинского тотализатора» Скотти Аллан.

Каасен прошел пять миль, и его худшие опасения начали сбываться. Ветер намел на дороге твердую и прочную корку, но у горной гряды, преграждая путь, возвышался сугроб. Балто попытался форсировать его, но он и другие собаки тут же увязли в снегу. Каасен побрел за ними, собираясь расчистить дорогу, но и сам увяз в снегу по грудь. Оставалось одно: развернуться и обойти нанос. Он взял Балто за постромки, вдвоем они с трудом развернули упряжку в сугробе и вернулись по своей же колее. Обойти гряду было трудно. Балто в основном ходил в упряжке к приискам за Номом, а сейчас Каасен просил собаку найти незнакомый путь по незнакомой территории, в метель и в кромешной тьме.

Каасен не мог разглядеть тропу и на 30 метров вперед. Балто, пошатываясь, неуверенно прокладывал путь позади горной гряды. Он понимал, что должен снова выйти на тропу, учуять слабый запах собак, которые проходили здесь до него. Балто медленно двигался по снегу, держа нос у самой земли и прижав уши, чтобы не мешал ветер.

Обоняние собаки превосходит человеческое в 600–700 раз, и Балто был способен учуять следы, оставленные другими собаками, сквозь несколько метров снега. Собачьи лапы тоже очень чувствительны, что помогало Балто нащупывать утоптанную тропу, засыпанную снегом. Минуты тянулись как часы. Они перешли через гряду, а Балто продолжал свои поиски. Вдруг пес поднял голову и побежал. Они вернулись на тропу.

Через несколько миль, когда Каасен оказался в долине, тропа снова стала твердой. Это была река Топкок. Правую щеку Каасена начало щипать.

Пересекая реку, Балто остановился неподалеку от западного берега. Подойдя к голове упряжки, Каасен увидел широкую полосу разлившейся по льду воды. Балто вошел в нее и теперь отказывался идти дальше. Это было мелкое место, но ноги пса намокли. Каасен увел упряжку с реки, насухо вытер лапы Балто, а затем двинулся дальше.

Оставив позади полосу воды, упряжка одолела несколько кряжей, перпендикулярных берегу. Каждый круто спускался к заливу, и Каасен получал временную передышку от ветра. Последний и самый высокий из кряжей назывался Топкок-Маунтин. Чтобы взобраться на него, надо было преодолеть тяжелейший 180-метровый подъем. «В снежную бурю Топкок – это ад, – вспоминал позднее Каасен. – А когда я поднялся на вершину, штормило прилично».

Достигнув вершины, Каасен прыгнул на нарты и ехал в них, пока собаки бежали по кряжу. Он напряженно вглядывался во тьму, чтобы убедиться, что они не приближаются к краю. Днем и при ясной погоде Каасен увидел бы на той стороне побережья мыс Ном, но было за полночь, и буря продолжала бушевать. После тяжелого подъема упряжка набрала скорость и побежала вниз по дальнему склону Топкока. Они прошли шесть миль от Топкока, и ветер из низин и лагун нес снег такой плотной пеленой, что Каасен едва различал вытянутую перед собой руку. Каждый раз, когда упряжка пересекала очередную лагуну или залив, он мог только гадать, где они находятся. Каасен передал контроль над упряжкой Балто, сейчас ему надо было только держаться за нарты. «Я не знал, где нахожусь, – вспоминал впоследствии Каасен. – Не мог себе представить».

Вдруг, во время короткого затишья между двумя порывами ветра, Каасен увидел впереди глубокую впадину, Бонанза-Слау. Он находился за Соломоном. Городок остался в двух милях позади. Он проехал мимо постоялого двора, который находился севернее. Именно тут он принял свое самое спорное решение: направиться в Порт-Сейфти. Отдохнуть можно и потом.

До Порт-Сейфти оставалось еще десять миль, а там Эд Рон возьмет сыворотку и повезет ее в Ном. Пересекая Бонанза-Слау, Каасен попал в естественную «аэродинамическую трубу» и стал добычей ветра. Ветер пытался опрокинуть нарты, и Каасен каждый раз с трудом удерживал их. В конце концов стихия одолела погонщика. У Каасена не хватало ни сил, ни веса, чтобы удерживать нарты. Несколько раз они сваливались с тропы, утаскивая за собой собак. Каасен снимал рукавицы, распутывал постромки и выправлял нарты.

Не успели они перебраться на другую сторону Бонанза-Слау, как сильнейший порыв ветра опрокинул нарты и Каасен оказался в сугробе. Он руками похлопал по нартам, чтобы убедиться, что сыворотка на месте. Он шарил в корзине, сначала методично, потом в сумасшедшем ритме. Сыворотки не было. Внутри у него все сжалось. Случилось самое худшее. Каасен бросился на снег и медленно пополз, ища в темноте на ощупь голыми руками сыворотку. Правая рука наткнулась на что-то твердое. Это была она. Он снова привязал ее к нартам, несколько раз обернув вокруг нее веревку, и поспешил покинуть этот чертов отрезок пути.

Порыв ветра, опрокинувший нарты, стал для погонщика последним суровым испытанием. По собственным словам Каасена, идти стало легче, ветер «подталкивал» его, и последние несколько миль до постоялого двора в Порт-Сейфти они одолели за час с небольшим.

Он добрался до постоялого двора в три часа ночи. В доме было темно. После штормового предупреждения Эд Рон лег спать, полагая, что Каасен переждет метель в Соломоне.

Каасен с тропы взглянул на постоялый двор. Он раздумывал, будить ли Рона. Ветер, казалось, утих, и, хотя и сам он, и собаки замерзли, они довольно быстро двигались по тропе. Он решил, что лучше будет продолжить путь к Ному.

Последние 20 миль тропа шла вдоль берега. Хотя обмороженные пальцы Каасена болели, а некоторые собаки начали замерзать, погонщик был благодарен судьбе хотя бы за то, что видит перед собой тропу.

Около 5.30 в понедельник 2 февраля Каасен различил очертания креста над церковью Святого Иосифа. Через несколько минут он оказался на Франт-стрит и остановил собак у дверей банка «Майнерс энд мерчантс».

Очевидцы рассказывают, что видели, как Каасен слез с нарт, доковылял до Балто и свалился около него, бормоча: «Чертовски славный пес».

В понедельник 2 февраля, спустя несколько минут после прибытия Каасена, доктор Уэлч начал разворачивать пакет. Сыворотка замерзла, затвердела, но ампулы вроде были целы, и к ним была приложена инструкция доктора Бисона из Анкориджа. Уэлч отнес ампулы в больницу и положил в теплой комнате, где поддерживалась температура около плюс 8 градусов. К девяти утра сыворотка в ампулах частично превратилась в жидкость, и оказалось, что ни одна ампула не лопнула. К одиннадцати вся сыворотка оттаяла и была готова к употреблению.

Новость о прибытии сыворотки мгновенно распространилась по городу. В первую очередь Уэлч отправился к Уинтерсам и Макдауэллам. Жена Джона Уинтерса была тяжело больна, она заразилась от своей дочери два дня назад, 31 января, и ее состояние за последние несколько часов ухудшилось. Теперь заболел ее муж.

Роберт Макдауэлл, репортер «Юнайтед пресс», тоже заболел. Уэлч ввел ему первоначальную дозу 5000 единиц. Статьи репортера в газетах сыграли важную роль, сделав историю Нома известной всему миру. Теперь же он сам, сидя в карантине с двадцатичетырехлетней женой и маленькой дочерью, становился персонажем чьей-то статьи.

Медсестра Морган тем временем отправилась в Сэндспит, чтобы ввести каждому из членов семьи Стэнли несколько тысяч единиц сыворотки.

К середине дня более десяти процентов из 300 тысяч единиц сыворотки были использованы. Эта партия закончилась задолго до прибытия второй – в 1,1 миллиона единиц.

Из всех заболевших с начала эстафеты Уэлча больше всего беспокоила Маргарет Карран. Симптомы болезни появились у нее на этой неделе, через пару дней после возвращения в город с постоялого двора ее отца в Соломоне. Если она заболела дифтерией, то каждый, кто останавливался на этом постоялом дворе, также мог заболеть. 1,1 миллиона единиц, которые находятся в пути к незамерзающему порту Сьюард, должны попасть в Ном скорее, чем планировали власти.

В субботу эта партия была отправлена из Сиэтла в Сьюард пароходом, далее ее предполагалось перевезти по железной дороге в Ненану, а уже оттуда доставить по почте в Ном на собачьих упряжках. Ожидалось, что сыворотка прибудет в Ненану примерно 8 февраля, через шесть дней. Обычный почтовый маршрут от Ненаны до Нома занимает около двадцати пяти дней. Время работало против Нома, особенно если опасения Уэлча относительно Карран подтвердятся.

В понедельник на совещании совета по здравоохранению Уэлч выступил с новым предложением. Настало время, заявил он, попытаться доставить хотя бы половину следующей партии сыворотки по воздуху, а это рискованное предприятие. «Я буду чувствовать себя увереннее, если буду знать, что получу новую порцию не позднее чем через десять дней начиная с сегодняшнего», – написал Уэлч в телеграмме на имя министра здравоохранения Камминга.

Поскольку положение Уэлча было всем известно, теперь казалось, все согласятся с тем, что половину партии лекарства следует доставить по железной дороге в Фэрбенкс, а оттуда – самолетом в Ном. Все, кроме губернатора Боуна.

С согласия Уэлча мэр Мейнард ввел в курс дела Томпсона и Садерленда. Должно быть, Томпсон хорошо поработал, потому что на следующий день Рой Дарлинг и Ралф Маккай, сидя в кабине биплана, запустили двигатель и проехали по главной улице Фэрбенкса при минус 26 градусов и ясном небе.

Доктор Уэлч и остальные горожане обрадовались, услышав хорошую новость. Для радости была еще одна, более веская причина: выяснилось, что 300 тысяч единиц сыворотки, доставленные на собачьих упряжках, действуют. То, что лекарство несколько раз замерзало и оттаивало, очевидно, не повлияло на его эффективность, и 3 февраля казалось, что даже тяжелобольные пошли на поправку.

Члены семьи Уинтерсов поправлялись, а Роберту Макдауэллу стало лучше буквально через несколько часов после приема лекарства.

«Продолжаю работать, – сообщил Макдауэлл своим коллегам в Сан-Франциско. – Мой случай не считается тяжелым».

Однако не все новости были хорошими. В тот же день, ближе к вечеру, у дочери Макдауэллов появилась серо-белая сыпь в горле, а ее мать, Вера Макдауэлл, тоже, вероятно, заболела. В семь часов вечера Вера умерла, став, как тогда казалось, шестой по счету жертвой эпидемии.

Вера Макдауэлл была заметной женщиной в Номе. Она была первым белым ребенком, родившимся во времена «золотой лихорадки», 16 марта 1900 года, и многие горожане оплакивали ее смерть. Газеты приписывали смерть Веры дифтерии, но в официальном свидетельстве о смерти причиной ее гибели были названы венозная воздушная эмболия и выкидыш. (Вера была на четвертом или пятом месяце беременности.) Воздушная эмболия – редкое осложнение беременности, и поскольку у Веры не было болей в горле, то, очевидно, не было и дифтерии. Но в хаосе эпидемии сообщение о Вериной смерти распространилось по всем штатам, и чиновники в Вашингтоне и вся читающая публика содрогнулись при этой новости.

В пятницу 6 февраля родители и близкие друзья Веры получили разрешение на закрытые похороны, и небольшая процессия с катафалком, запряженным лошадьми, отправилась на кладбище Белмонт-Пойнт, где ее тело поместили в склеп.

К вечеру пятницы была израсходована почти треть сыворотки. Мэр Мейнард, Марк Саммерс и Чужая Буква Томпсон снова бомбардировали Боуна посланиями.

«Если так будет продолжаться, увидите, как скоро кончится сыворотка», – писал Саммерс в своей телеграмме.

Боун понимал их беспокойство, но стоял на своем. Мэру Мейнарду казалось, будто Джуно и Вашингтон просто недостаточно заинтересованы в том, чтобы действовать решительно и разрешить новое смелое начинание.

Мейнард, не теряя времени, выражал свое недовольство в прессе. Заголовки в «Вашингтон пост» в тот день гласили: МЭР НОМА КРИТИКУЕТ СТОЛИЦУ ЗА БЕЗДЕЙСТВИЕ. Газета цитировала такое высказывание Мейнарда:

Бюрократы спокойно наблюдают, как жители Нома страдают и умирают, а мужественные люди хотят прилететь на аэроплане к нам на помощь. Если Ном должен ждать, пока губернатор Аляски сочтет наши обстоятельства действительно серьезными, то следует упразднить Министерство здравоохранения и управлять нашей жизнью и смертью из Джуно.

Чиновник по здравоохранению при Боуне, Гарри Девайн, резко ответил на нападки: «Тревожные сообщения, посланные из Нома, с критикой официальных учреждений совершенно необоснованны, – заявил он журналистам. – Территория внимательно следит за ситуацией, и, пока я не буду уверен, что доставка крупной партии сыворотки из Сиэтла на аэроплане будет более надежным предприятием, чем доставка на собачьих упряжках, я не соглашусь на перелет. На него можно пойти лишь в случае кризиса».

Из губернаторской канцелярии было также послано распоряжение Вецлеру собрать погонщиков для второй эстафеты. Тем временем поезд в Сиэтле стоял на станции в ожидании сыворотки, которая должна была прибыть на борту «Адмирала Уотсона» на следующий день, в субботу.

Однако начальники штабов ВМС и ВВС в Фэрбенксе, действуя по инициативе Мейнарда, продолжали подготовку к полету. Губернатор никак не мог им помешать.

В Фэрбенксе механики поставили самолет на лыжи, проверили мотор. Пилоты Дарлинг и Маккай загрузили на борт запасной пропеллер наряду с «таким количеством запасных частей для двигателя, какое только можно было поднять в воздух», а также спальными мешками, лыжами и снаряжением для лагеря.

«Если мы вынуждены будем приземлиться, – говорили они в интервью Североамериканскому газетному альянсу, – мы пройдем по тропе и свяжемся с погонщиками собачьих упряжек второй эстафеты… Сыворотка не замерзнет, мы понесем ее на теле».

Оба они могли быть очень сведущими в том, что касается аэропланов, но о путешествиях даже на короткие дистанции по бескрайним ледяным просторам Аляски без собак они знали очень мало.

В Сиэтле, по распоряжению вашингтонских чиновников, командующий военной базой Бремертона Дж. В. Чейс послал сообщение минному тральщику «Своллоу» находиться в состоянии готовности и по первому приказу выдвигаться в район пакового льда для оказания помощи летчикам, направлявшимся в Ном.

– Очень благородно со стороны Дарлинга, – сказал доктор Джордж Магрудер, глава департамента здравоохранения в Сиэтле, который координировал доставку партии в 1,1 миллиона единиц на Аляску. – Полет и при самых благоприятных условиях очень опасен. На старом самолете… и в глухую зимнюю пору это очень рискованная затея.

Кроме того, командование приказало войскам связи приготовить костры вдоль маршрута, чтобы летчики могли ориентироваться, а в Номе капитан Томас Росс и его коллеги из команды спасателей США начали расчищать посадочную площадку во льдах Берингова моря перед Номом. Все, что зависело от Мейнарда, Садерленда и Томпсона, было готово к полету – не было только разрешения губернатора Боуна.

В субботу 7 февраля, зная, что сыворотка должна прибыть на корабле поздним вечером, Боун изменил свое решение и послал Вецлеру распоряжение разделить партию в 1,1 миллиона единиц на две части. Ясно, что он сделал это вынужденно, скорее всего получив сообщение о новом случае заболевания дифтерией. «Чиновники в Номе бьются в истерике, – писал Боун Вецлеру. – Нет никаких чрезвычайных обстоятельств, которые оправдывали бы такой риск. Однако я искренне надеюсь, что ничего плохого не произойдет».

Ранним утром в воскресенье, когда вторая партия сыворотки была отправлена поездом в Ненану, а потом в Фэрбенкс, Дарлинг и Маккай пошли в ангар, где стоял «Анкоридж», там они занялись последними приготовлениями к полету. Для защиты от холода на них была многослойная меховая одежда, лица намазаны вазелином. Голову облегал замшевый шлем с прорезями для глаз и ноздрей, а между сиденьями пилотов лежал единственный парашют – как писала одна газета, эту проблему «они решат сами».

Наконец они погрузили два термоса с горячей водой, плитку шоколада, бульонные кубики, бобы, рис, жир, топор и дополнительную меховую одежду. Пора было заводить мотор. Скоро должна была прибыть сыворотка.

Маккай с Дарлингом залезли в открытую кабину. Наблюдать за их отлетом собралась целая толпа. Доброволец-механик Ричард Линч пошел к носу самолета, чтобы привести в действие пропеллер. Было около минус 40 градусов. Линч одолжил шубу у Маккая, чтобы не замерзнуть, подошел к пропеллеру и с силой провернул. Пропеллер завелся с первой попытки, и мотор заработал.

Быстрый успех застал Линча врасплох. Он поскользнулся на снегу, а лопасть винта, зацепив шубу Маккая, подняла механика на три метра над землей. По счастью, шуба порвалась, и Линч грохнулся на землю, повредив колено.

Мотор продолжал реветь. Маккай несколько минут пробовал выключить его, но ничего не получалось. Механик, стоявший у задней части самолета и придерживавший хвост, пока мотор работал на полную мощность, почувствовал, что обмораживает лицо. Воздушный поток от винта пропеллера конденсировал влагу, и на фюзеляже и хвосте, как и на лице механика, образовывался ледяной покров.

У сидевшего в кабине Дарлинга потеряла чувствительность нога, а Маккай, возившийся с мотором, уже не чувствовал рук. Отрегулировать мотор им не давала лопнувшая заслонка радиатора, из-за которой мотор перегревался.

Им надо было поставить новую заслонку, но на это ушло бы время, а уже смеркалось. Решено было отложить полет на день. Пока пилоты и механики выгружали провизию из самолета и меняли заслонку, погонщик, которого звали А. С. Олин, вышел из Ненаны со своей упряжкой по направлению к Толоване. На его нартах лежала половина из 1,1 миллиона единиц сыворотки.

Несмотря на неудачу, Маккай с Дарлингом не унывали. Оба они сказали в тот вечер репортерам, что готовы вылететь на следующий день и оказаться в Номе до среды. В понедельник утром с радиатором опять были неприятности. В воду добавили недостаточно спирта и глицерина, и радиатор замерз.

Маккай не терял уверенности. «Наш самолет обгонит собак через два часа после вылета», – предсказывал он. Однако во вторник пилотам опять не удалось оторваться от земли.

Наконец газета «Ньюс-майнер», издаваемая Томпсоном, для которого полет этих смельчаков значил так много, взглянула правде в глаза. Помощи от летчиков ждать не приходится. Решение губернатора было верным.

Потерпев поражение, Томпсон не дерзил и не оспаривал достоинств своих оппонентов. К его чести, он сумел найти верный тон. «Мы верим в аэропланы и верим в собак…» – написал он в редакционной статье «Ньюс-майнер» в тот вечер.

«Мы знаем, что самый обычный самолет преодолевает 60 миль в час, и знаем, что собака этого не может. В чем собака превосходит самолет, так это в том, что собака… ничего не знает о горизонте, видимости, температуре, бензине – все, что она умеет, это повиноваться голосу хозяина и идти вперед… Сегодня приводить доказательства нужно самолету. Собаки бегут и с каждым часом приближаются к цели. Самолет летит, когда может, но собака, похоже, идет, независимо от того, может она идти или нет. Мы снимаем шляпу перед собакой».

К тому времени, как появилась редакционная статья Томпсона, вторая эстафета – в которой принимали участие многие погонщики из первой – уже прошла город Руби, преодолев чуть больше трети пути к Ному.

Вторая эстафета тоже была трудной, с сильными снежными бурями. Погонщики вынуждены были то и дело пробиваться сквозь заносы. Наконец 15 февраля, в разгар очередного бурана, Эд Рон привез вторую партию сыворотки в Ном, пройдя 90 миль.

Потерпевший поражение Томпсон мог проявить великодушие, поскольку время работало на него. Скоро эпоха собак должна была сделаться историей. Рейд по спасению арктического города сделал для Аляски то, чего Томпсон, несмотря на все свои страстные обращения, сделать не мог – он привлек внимание всей страны к этой территории.

Второго февраля, в тот самый день, когда Гуннар Каасен привел свою упряжку в Ном, президент Кулидж подписал закон об авиапочте 1925 года, известный также как «закон Келли». В последние несколько недель Конгресс ускорил рассмотрение закона, представленного тремя годами ранее членом палаты представителей от штата Пенсильвания Клайдом М. Келли. Теперь частные авиакомпании могли соперничать с собачьими упряжками за почтовые контракты.

Через десять лет после описываемых событий на Аляске существовало уже несколько постоянных авиарейсов. К 1941 году самолеты обслуживали пятьдесят шесть маршрутов, а собачьи упряжки только десять, а к началу 1960-х на Аляске остался всего один почтовый маршрут, который обслуживали собаки: этот маршрут проходил по острову Св. Лаврентия, расположенном в 150 милях от побережья Берингова моря. Почтальон Честер Нунгвук проходил со своей упряжкой 50 миль до взлетно-посадочной полосы, куда садился самолет. Последний раз он прошел маршрут в январе 1963 года.

Смертным приговором собачьим упряжкам стало изобретение в конце 1950-х годов современного снегохода. Это транспортное средство быстро распространилось по всей Аляске, а собачьи упряжки стали во многих поселениях едва ли не диковинкой. По утверждению одного историка, к 1960-м годам популяция ездовых собак в большинстве поселков Аляски стала меньше численности «собак железных».

К 1970 году путешествия на собаках по большинству ездовых троп ушли в прошлое. Местный историк Дороти Пейдж и энтузиаст езды на собачьих упряжках Джо Редингтон решили организовать гонки, которые возродили бы интерес к ездовым собакам, сыгравшим важнейшую роль в истории освоения и развитии Аляски.

Первые гонки Анкоридж – Ном состоялись в 1973 году. С тех пор они проводятся ежегодно в первую субботу марта. Они называются «Айдитарод». Трасса между Анкориджем и Номом была в свое время важнейшей транспортной артерией, проходящей через старый шахтерский район Айдитарод. Его именем устроители гонок и назвали свое детище.

Айдитарод – это река, на которой в 1907 году, когда было обнаружено золото, построили город; ее название переводится с атабаскского как «отдаленное место» или «чистая вода». Точное значение не выяснено. Трасса гонок проходит по самой западной части маршрута эстафеты 1925 года: от Руби до Нома в четные годы и от Калтага до Нома в нечетные.

В 1975 году жители Аляски еще раз доказали свою любовь к езде на собачьих упряжках, повторив гонки с сывороткой. Многие из каюров были сыновьями тех, кто участвовал в первых эстафетах, а само состязание заняло на шесть дней больше, чем в 1925 году.

Сегодня «Айдитарод» – это целая индустрия с оборотом в четыре миллиона долларов. Гонки поддерживает ряд корпоративных спонсоров, вдоль пути используется высокотехнологичное оборудование, маршрут каждый год прокладывают волонтеры на снегоходах. Если когда-то лидеры гонок добирались до Нома три недели, то сейчас на это уходит от восьми до десяти дней. Сейчас в гонках не участвуют сибирские лайки. Ездовые собаки, участвующие в «Айдитарод», – это по большей части аляскинские лайки, которые мельче и быстрее сибирских. Аляскинские лайки – незарегистрированная порода, а всего лишь линия ездовых собак, гибрид, выведенный для быстрого бега. Собаки – победители «Айдитарод» это в основном помеси сибирских лаек и других местных пород с более быстрыми ирландскими сеттерами, английскими пойнтерами и немецкими курцхарами. По мнению Раймонда Коппингера, профессора биологии Хэмпширского колледжа, «на дистанции более десяти миль современные собаки, участвующие в гонках, – самые быстрые животные в мире». Эти собаки могут пробежать – с нартами и с погонщиком – около 20 миль по пересеченной местности, с холмами, лесами, поворотами дороги, затрачивая 3,2 минуты на милю.

 

Эпилог

В субботу 21 февраля, через две недели после того, как Каасен привез в Ном сыворотку, карантин был снят. Кинотеатр отпраздновал это событие, пригласив всех горожан старше двенадцати лет на бесплатный просмотр двух фильмов: комедии «Бабушкин внучек» с Гарольдом Ллойдом и «Ширли из цирка» в пяти частях с Ширли Мейсон в главной роли. Джеймс Кларк, владелец кинотеатра, все-таки решил подождать еще несколько недель, прежде чем разрешить посещение кинотеатра маленьким детям.

За пределами Нома празднование началось намного раньше. Спустя несколько часов после прибытия Каасена местные внештатные корреспонденты Ассошиэйтед Пресс, «Интернэшнл ньюс сервис», «Патэ-ньюс» и другие масс-медиа послали сообщения по радио и телеграфу, возвещая миру о победе человека и собаки над самыми страшными силами природы.

«Наука создала сыворотку, которая сейчас есть в Номе, – ликовала „Нью-Йорк сан“ в редакционной статье, – но наука не могла доставить ее туда. Все механические транспортные чудеса отступают перед лицом стихии… Железные моторы могут замерзнуть и заглохнуть, но старейший из всех моторов, живое сердце, чье топливо кровь, а „искра“ – смелость, останавливается лишь однажды».

Президент Кулидж слал благодарственные письма, Сенат прервал свою работу, чтобы отдать должное «этой героической эстафете собачьих упряжек, которые доставили спасительную сыворотку страдающим, умирающим жителям маленького городка Ном, далеко отсюда, на мрачном побережье Берингова моря», как сказал, согласно протоколу, сенатор от Вашингтона Кларенс Кливленд Дилл.

Фармацевтическая фирма X. К. Малфорд изготовила двадцать золотых медалей, по одной для каждого погонщика первой эстафеты. Правительство Аляски выдало каждому из них по двадцать пять долларов и почетную грамоту с золотой печатью территории.

Реакция публики была восторженной. «Сиэтл таймс» создала по подписке фонд для погонщиков и собак, и собранная сумма была поделена между ними поровну. В почтовое отделение Нома начали поступать десятки писем и стихотворений, адресованных Балто. Школьники Нома делали все возможное, чтобы ответить на большую часть этих писем; «Ном нагит» получила больше стихотворений, чем могла опубликовать.

Средства массовой информации осознали, что на храбрости других можно сделать большие деньги. Фотоагентство «Пасифик энд Атлантик» начало распространять с помощью собачьих упряжек первые фотографии и кинохронику эстафеты. На самом деле это была лишь реконструкция прибытия Каасена в Ном.

Уже во время эстафеты погонщикам начали поступать предложения от киностудий, деятелей шоу-бизнеса и разнообразных промоутеров. Поскольку Каасен был первым погонщиком, добравшимся до Нома, газеты кинулись описывать пережитое им и Балто во время путешествия. Каасен и его собаки мгновенно стали знаменитостями, и к концу февраля 1925 года они были на пути в Штаты, так как у них уже был заключен контракт с киностудией и организован тур. Каасен и его жена Анна отправились с Балто и другими собаками на юг, в Сьюард, и сели на пароход «Аламеда», отплывающий в Сиэтл. Впервые за двадцать один год скромный погонщик покидал Ном. Когда пароход прибыл в Сиэтл, героя ждал королевский прием. Через несколько минут Каасена поглотило море встречающих.

«Через десять минут после нашего прибытия я совсем потеряла своего мужа из виду, – жаловалась Анна Каасен. – Я могла бы тут же отправиться обратно в Ном, и это была не самая плохая идея».

Несколько недель спустя Каасен и его собаки начали свою недолгую кинематографическую карьеру. Голливудский продюсер Сол Лессер, который впоследствии сделал фильмы «Рин-тин-тин» и «Тарзан», отснял собак и погонщика для тридцатиминутного фильма под названием «Гонка Балто в Ном». Лессер, не теряя времени, нанял Каасена вместе с его упряжкой рекламировать фильм, и вскоре они уже разъезжали по Западному побережью. В Лос-Анджелесе знаменитая актриса Мэри Пикфорд сидела рядом с Балто на ступеньках муниципалитета, а мэр возложил на шею пса венок из цветов.

В то время как Каасен с собаками совершал турне по Западному побережью, уполномоченный по паркам Нью-Йорка объявил, что в Центральном парке будет поставлена статуя Балто. Это была редкая честь, ее удостаивались такие знаменитости, как Христофор Колумб, Уильям Шекспир и Александр Гамильтон. Посыпались пожертвования на установку статуи, и скульптор Фредерик Рот приступил к работе.

Каасен выполнил свои обязательства перед Голливудом и, при содействии другого антрепренера, поехал в девятимесячное турне по Штатам с эстрадными выступлениями. (Спор между Каасеном и Лессером относительно оплаты закончился тем, что собаки были проданы новому антрепренеру.) Турне завершилось в Нью-Йорке, где 16 декабря Каасен, одетый в беличью парку и штаны из волчьего меха, присутствовал при открытии статуи. Балто тихо стоял рядом с ним, не проявляя интереса к церемонии до тех пор, пока две северные ездовые собаки, привезенные с Юкона, не пробрались сквозь толпу и не попытались присоединиться к нему. Каасен успел предотвратить собачью драку.

После открытия статуи Каасен не без сожаления оставил собак с антрепренером, купившим упряжку, и отправился на Аляску через Канаду. Он прибыл в Ненану на поезде и немедленно занялся прежней работой – стал перевозить припасы.

С тех пор как Каасен покинул Ном, прошел почти год. Вернувшись туда в феврале 1926 года, он увидел, что маленький городок изменился. Во время его отсутствия разгорелась жестокая вражда из-за внимания, оказанного ему прессой.

Сначала Леонхард Сеппала решил не поднимать шума. Он хвалил Каасена, совершившего тяжелый переход до Нома, но не был столь великодушен, если заслуги Того не прославлялись так же, как заслуги Балто. Сеппалу оскорбляло, что некоторые газеты приписывали Балто достижения Того, и он сильно расстроился, узнав, что Нью-Йорк готов воздвигнуть бронзовую фигуру «не того пса».

Сеппала однажды сказал: «На Аляске наши собаки значат для нас гораздо больше, чем могут себе представить люди „со стороны“, и неуважение к ним не менее оскорбительно для их погонщиков, чем пренебрежительное отношение к достижениям человека». Непризнание заслуг Того было серьезным ударом для Сеппалы.

«Я еле сдержался, когда „газетный“ пес Балто получил статую за свои „славные достижения“», – писал Сеппала в своих воспоминаниях.

В течение следующих нескольких лет Сеппала делал все возможное, чтобы объяснить публике, что он и Того прошли гораздо более длинный и более опасный отрезок пути, чем какая-либо другая упряжка.

К осени 1926 года у Сеппалы сложился свой собственный план: взять своих сибирских лаек в путешествие, конечной целью которого будут гонки на северо-востоке США. В октябре он покинул Ном вместе с Того и сорока двумя другими собаками на одном из последних пароходных рейсов. Наконец-то Того получит национальное признание. Сеппала со своими сибирскими лайками совершил удивительное количество рекламных выступлений. Вместе с Того и всей упряжкой он позировал фотографам в универмагах и участвовал в рекламной кампании сигарет «Лаки страйк».

Посещая город за городом, Сеппала парадом проходил по главной улице. Повсюду, где он появлялся, собирались такие огромные толпы, что зачастую приходилось вмешиваться полиции. Удивительно, но этот человек, проведший почти всю жизнь среди собак, оказался прирожденным публичным оратором, умевшим прибегнуть и к шутке, и к мрачному юмору. Однажды он сказал залу, что остается в прекрасной физической форме в свои пятьдесят, потому что не пьет и не курит. Затем, когда он стал делать сальто и ходить колесом, из кармана у него выпали две сигары. Публика взревела от восторга. «Они, очевидно, решили, что так и задумано», – вспоминал один из очевидцев.

Нью-Йорк был конечным пунктом их путешествия. Сеппала провел своих собак во главе с Того вверх по ступеням здания городского совета, затем по Пятой авеню и, наконец, по Центральному парку. Несколько раз они появлялись в Мэдисон-сквер-гарден. На глазах у тысяч зрителей Сеппала проезжал на упряжке по ледяному хоккейному полю, и возбужденные собаки проходили повороты на самой высокой скорости, врезаясь в ограждение. Во время одного представления на лед вышел полярный исследователь Руаль Амундсен, он произнес речь в честь Того и наградил пса золотой медалью. Раздались громовые аплодисменты 20 тысяч зрителей. Это было достойное завершение путешествия, и теперь Сеппала мог вернуться к любимому занятию, гонкам.

По приглашению «Чинук-Кеннелз» из Уоналансета, штат Нью-Хэмпшир, в январе 1927 года Сеппала отправился в Новую Англию для участия в ставших популярными гонках по кольцевому маршруту. Он и его сибирские лайки выиграли состязание. В первом же забеге в Поланд-Спрингс, штат Мэн, он обогнал хозяев гонки и других участников соревнования более чем на семь минут. Общественная деятельница из Поланд-Спрингс, Элизабет Рикер, была очарована собаками Сеппалы настолько, что не только заменила свою упряжку упряжкой сибирских лаек Сеппалы, но и купила большинство собак, которых Сеппала привез с собой с Аляски. Затем, пригласив его в содиректоры, Рикер открыла питомник и стала разводить и продавать сибирских лаек.

Следующие несколько лет после открытия питомника Сеппала делил свое время между Аляской и Мэном. В марте 1927 года он впервые вернулся на Аляску после тура по Штатам. Со времен гонок с сывороткой Того заметно состарился, и энергия уже не била из него ключом. Сеппала решил, что путешествие будет слишком тяжелым для собаки, и оставил Того у Рикер.

Гонки с сывороткой стали последним дальним походом Того, на котором «он работал напряженнее всего и лучше всего», и пса оставили доживать последние годы в покое. Большую часть времени он проводил у камина в гостиной дома Рикер. «Это было печальное расставание. Холодным серым мартовским утром Того поднял небольшую лапу к моему колену, как бы спрашивая, почему я не беру его с собой», – вспоминал Сеппала.

Пятого декабря Сеппала наконец нашел в себе силы усыпить Того. Псу было шестнадцать лет.

Но еще долгие годы в Сеппале жил дух пса. Один репортер, писавший о Сеппале много лет спустя, сказал, что «в глубине его живых серых глаз живет пес, который никогда с ним не расстанется».

«Иногда мой путь бывал труден, – писал Сеппала в дневнике в возрасте восьмидесяти одного года, – но конец пути кажется легким – пологий спуск, а впереди виднеется теплый постоялый двор. И подходя к концу маршрута, я верю, что Того вместе со многими моими друзьями ждет меня, и знаю, что все будет хорошо».

Тело Того было помещено в экспозицию музея Йейл-Пибоди в Нью-Хейвене, штат Коннектикут, и оставалось там в течение нескольких десятков лет. Наконец оно вернулось на Аляску.

Его до сих пор можно увидеть в стеклянной витрине музея «Айдитарод-трейл-след-дог-рейс» под Анкориджем.

Большинство остальных погонщиков, участвовавших в эстафете с сывороткой, когда шумиха стихла, вернулось к своим повседневным занятиям. Бешеный Билл Шаннон продолжал возить почту, охотиться и ставить капканы. Его руки и лицо так и не отошли от обморожения и покрылись новыми рубцами, и однажды он сказал, посещая Штаты: «Все это геройство – чепуха… Я хочу вернуться домой, где люди пожимают друг другу руки и умеют поджарить бекон».

Через несколько лет его задрал медведь.

О погонщиках-аборигенах, прошедших две трети пути, известно довольно мало. Немного нашлось репортеров или кинематографистов, желавших выслушать их историю. По большей части аборигены Аляски воспринимались ими как часть пейзажа, невзирая на то что они говорили на том же языке, работали и вносили свой вклад в экономику страны.

Для многих аборигенов простого «спасибо» было достаточно. «Мне дороже благодарность одной женщины из Нома, чем все деньги, которые я получил за этот пробег», – сказал Чарли Эванс, который прошел сквозь ледяной туман и потерял двух собак в броске от Бишоп-Маунтин до Нулато.

В 1970-е годы, на волне интереса к истории Аляски, вновь всплыли рассказы о героизме погонщиков – эскимосов и атабасков. К тому времени многие из них уже умерли, а память тех, что были живы, потускнела. Тем не менее их роль в гонках была признана, к ним наконец пришла слава, обходившая их все эти годы.

Когда зарождались ставшие теперь популярными ежегодные гонки «Айдитарод», репортерам удалось разыскать старых погонщиков, и организаторы гонок присудили им почетное первое место.

В 1985 году, в шестидесятую годовщину гонок с сывороткой, президент Рональд Рейган послал каждому из трех доживших до этого времени погонщиков письмо с выражением признательности: этой чести удостоились Чарли Эванс, Эдгар Нолнер и Билл Маккарти, погонщик собак атабаскско-ирландского происхождения, который шел по маршруту между Руби и Уиски-Крик.

Вместе с девятнадцатью другими погонщиками вы преодолели самые жестокие в мире мили, чтобы совершить невозможное, – и вы сделали это во имя человечности.

Эдгар Нолнер пережил всех других каюров первой эстафеты с сывороткой. Он умер от сердечного приступа 18 января 1999 года в возрасте девяноста четырех лет. У него было 23 ребенка и более 200 внуков. В 1995 году он сказал Ассошиэйтед Пресс, что удивлен всем этим вниманием и что никогда не думал стать знаменитостью.

– Я просто хотел помочь, только и всего, – сказал он.