В дирекции Веня проболтался целый час, но в город так и не дозвонился, ничего не было слышно.

Сёмка явно наврал, он и не собирался жаловаться. Больно ему надо. Да и какой прок жаловаться на Фисенко? Он и в могиле с флюсом будет. Только флюс у него на самом сердце. Такого ни один врач не вылечит.

Но дозвониться в город ему очень хотелось, он бы поговорил со Штейнбергом об уголках, чтобы потом не тратить без толку время. И тогда Веня отправился искать почту.

Он искал её недолго, она оказалась рядом, за углом.

В маленькой свободной комнате, которая совсем не напоминала почту с привычными барьерами и окошками, как кассы на вокзале, было тепло и уютно.

Здесь было много стульев, расставленных вдоль стен, и два стола. Над одним из них была надпись: «Приём телеграмм». На столе лежала цветная коробка из-под монпансье с мелочью и стопка бланков. Сам пиши — сам плати.

В углу у окна, за которым виднелись цветные кубики деревянных домов, прямо на полу стояла большая ваза, напоминающая грузинский кувшин, сделанный из чёрной керамики. Ваза была классически проста по своей форме. Певучие линия контуров был и очень удачно схвачены художником. Чёрная гамма блестящих и матовых поверхностей, красиво положенные коричнево-красные полосы из поливной глазури делали вазу нарядной и скромной в одно и то же время. В ней стояли две веточки берёзы с желтоватыми листьями, и ваза подчёркивала красоту поздней сибирской осени. Вене почему-то показалось, что две берёзовые ветки — подарок от любимого человека. Но он тут же забыл об этом.

За вторым столом сидела девушка с веснушками и рыжеватым пучком густых тёмных волос, которая чем-то напоминала стройный кувшин. Веснушек у девчонки было много, и Вене захотелось потрогать и пересчитать их. А разве можно сосчитать звёзды в небе?

Девушка с испуганным выражением на лице осторожно поправляла что-то в пишущей машинке, но древний «Ундервуд» не работал.

— Здравствуй, почта! — сказал Веня.

— Я не почта, а Валя, — ответила девушка.

Она повернула голову к Калашникову. Ей было не больше восемнадцати, и печатная машинка годилась ей в бабушки.

— Мне позвонить в город надо, Валя.

— Позвонить? — удивилась девушка.

— Ну.

— А у нас телефона нет.

— Как это так? — удивился Веня. — Сапожник без сапог, конюшня без лошадей.

— У нас телефоны в каждой квартире.

— Всё ясно, — вздохнул Веня и снова оглядел комнату, задержав свой взгляд на керамической вазе. — Я так и думал, что скорее в Англию пешком доберёшься, чем от вас дозвонишься в город.

— А вы пошлите телеграмму или телефонограмму или письмо-телеграмму, — посоветовала девушка.

— Это мне не подходит. Ты одна здесь работаешь?

— Пока одна. — Валентина улыбнулась и посмотрела на Веню. — И за шефа, начальника отделения, и за себя, и за почтальона. А скоро нас будет трое.

Веня покачал головой.

— Бог в трёх лицах: отец, сын и дух святой. Ну и как?

— Плохо, — сказала Валя и принялась за ремонт «Ундервуда». — План не выполняем.

Веня улыбнулся. Он смотрел на её тонкие руки, чуть тронутые загаром, на розовые ногти, на которых заметил белые крапинки. Говорят, это к счастью.

Он взял в руки древний агрегат и потряс его грубо, изо всех сил, даже сморщился от напряжения, словно пытался вытряхнуть из машинки её душу, если она в ней имелась.

— Что вы делаете? — испуганно сказала Валя.

— Я всегда знаю, что делаю.

Веня перевернул машинку и ткнул толстым красным карандашом, который взял со стола, какую-то поржавевшую деталь. Потом он поставил «Ундервуда» на прежнее место и несколько раз ударил по клавишам — машинка заработала.

— Нежность в такой работе — предрассудок. Надо мыслить конструктивно, — сказал Веня. По глазам девушки он понял, что его авторитет был завоёван по-цезарски — пришёл, увидел, победил.

— Что это за игрушка? — спросил он кивнул на ключ, который только что заметил.

Странно, почему Веня не заметил его раньше? Ключ был метра в полтора, сверкающий, отполированный до блеска, как мрамор, лёгкий и красивый. Он висел на стене, как сувенир.

— Это ключ от нашего города, — сказала Валя.

— А почему он здесь?

— Просто так. Сначала ключ ко мне повесили, а потом и должность мэра пожаловали.

Скромничает, подумал Веня, или стесняется меня. Просто так такой ключ не принесут и не доверят. Что она меня, за дурака принимает, что ли? Ключ от города — это как сердце, не каждому в руки его положишь, и не каждый удержит его. В Париже, говорят, тоже есть ключ от города. Он, верно, весь из золота и хранится у мэра под семью печатями, чтобы не украли. А этот вот ключ повесили на почте у девчонки, которая, должно быть, имеет на него прав в десять раз по десять больше, чем парижский мэр.

— И не стыдно тебе с таким ключом план не выполнять?

— По почтовым доходам я выполняю.

— Что это за доходы? — спросил Веня.

— Марки. Марки и открытки хорошо берут. А телеграммы не посылают. Ни в кредит, ни в рассрочку.

— Сейчас праздники на носу, самое время для телеграмм.

— Поздравительные мы давно отправили, две недели назад. Тогда скидка была на пятьдесят процентов. Я обошла весь посёлок, каждую квартиру, — ответила девушка. — А теперь месяц новый и план новый.

— И сколько ты телеграмм приняла в этом месяце? — спросил Веня и посмотрел в глаза девушки.

Глаза Валентины были лучистыми и грустными, в них притаилась задумчивость и волнение, и было в этих глазах много света и глубины, такой глубины моря, в которой хочется искупаться. Что-то переливалось в этих глазах, как переливается под солнцем гладь ключа, вырвавшегося на волю, и ты стоишь на коленях перед ним, и пьёшь из этого бесконечного ключа, и не можешь оторваться, и видишь в чуть дрожащей воде свои глаза.

— Пока ещё ни одной, — вздохнула девушка и опустила глаза.

Она не умела кокетничать, хотя кокетство — врождённое чувство женщины, впитанное с молоком матери.

— Может быть, к вечеру будет одна, — вдруг вспомнила Валентина. — Меня просили в больницу зайти к больному. Приезжий.

Вене не хотелось уходить с почты. Он задержал свой взгляд на ключе и сказал:

— Ты знаешь, сколько у меня друзей? Сколько угодно и ещё шестьдесят четыре человека. И все они умрут, скоропостижно скончаются от апоплексических ударов, если не получат от меня поздравлений к празднику.

Он достал из кармана пачку писем и деньги, которые вручил ему папа Чингис, польскую авторучку и ярко-красную записную книжку, выпущенную «Машприборинторгом», которую Вене подарил зам Гуревича Штейнберг, когда прощался с колонной, переходя работать в управление.

— Что требуется такой великой личности, как мне, Валюта? Шестьдесят четыре марки для авиа и шестьдесят четыре бланка для телеграмм.

Девушка недоверчиво посмотрела на Веню — шутит, что ли? У них в посёлке не было таких шутников — слова как мёд, дела как дёготь, но она была знакома с подобными универсалами в Харькове, откуда приехала на восток.

Но Веня не собирался шутить.

Мне всё равно, где отправлять эти письма и телеграммы, думал он. Конечно, не всё равно. В городе почты всегда план дают. Что им до моих телеграмм? У них и без моих телеграмм работы по горло.

— А переводы ты примешь?

— И переводы можно. Всё можно, — она улыбнулась. И глаза её улыбнулись тоже.

Всё можно, подумал Веня. Звучит, чёрт возьми. Если бы люди всегда говорили только такие слова, тогда бы мир не ссорился, не косился, не дрался и не трещал от пощёчин и оскорблений, не разводился, не судился. Эх, мир. Старый ты дурак, старина мир. Придётся прийти тебе на практику в этот посёлок.

Веня наклеивал разноцветные марки на конверты. Марки были пёстрые, квадратные, красивые. Они составляли целую олимпийскую серию, которая на долгие годы сохранит память о нашей победе в Инсбруке, австралийском городе. И кто знает, может, через полсотни лет какие-то по счёту олимпийские игры будут проходить в этом посёлке Роз, который вырастет в большой город. Он будет стоять среди тайги гордо, как Гавана, и сиять под крыльями стальных птиц, как Москва.

Наклеивая марки, Веня диктовал адреса, заглядывая в записную книжку, и Валя заполняла конверты и бланки. Почерк у неё был мелкий и ровный. Работа у них спорилась, они работали в четыре руки.

А что может быть лучше — работать в четыре руки, где две крепкие и сильные, две другие — мягкие и нежные, не каждый ли мечтает об этом? Что только не сделают эти две пары слаженных рук! Сильное тянется к нежному, как грубое к изысканному. Наверное, всё и начинается там, где ладится и спорится работа в четыре руки.

Текст на все телеграммы Веня диктовал один и тот же, что рассмешило Валентину: скоро сдаём трассу, перебираемся на Саяны, шлю ноябрьские поздравления, целую.

Самому Вене некому было отправить такую телеграмму. Все его закадычные друзья-гвозди были совсем рядом. Он долго копался в памяти и придумал. Что только не придумаешь, занимаясь прогулками по прошлому!

Правда, в его записной книжке не было адреса, но такая телеграмма всё равно дойдёт, решил Веня. А если и нет, невелико горе. Хотя кто знает, лучше всё же, если она дойдёт.

Весной, как раз перед тем, как Веня поспорил, что съест полкилограмма соломы, к ним в колонну приезжал журналист из Москвы.

Ему-то и хотел написать Веня. Просто так захотелось, и всё. Почему захотелось, разве это так важно.

— Он хороший парень? — спросила Веню девушка.

Веня задумался и принялся ей рассказывать:

— Его звали Яша Риловский. У него были очки в тонкой позолоченной оправе и великолепнейшая «лейка», которой любовались все ребята. Фотоаппарат ему подарили в редакции за фоторепортаж об Арктике, который был признан лучшим за год.

И, рассказывая о Яше, Веня вспоминал прошедшую весну, когда залежалый снег в тайге становится мягким, как перина, и по утрам на трассе можно разглядеть волчьи следы, и небо становится удивительно чистым, такого неба нигде нет, как весной в Сибири, а лёд отливает голубизной.

Яша Риловский не курил. Все шутили над ним, что он не настоящий журналист, и он с этим соглашался. Но после его отъезда Веня и Боря Зарян бросили курить. Просто так, бросили, и всё.

Он не умел петь под гитару звонких и грустных песен и не забирался туда, где можно было свернуть себе шею и сломать голову. Голова нужна была ему самому.

Яша дотошно интересовался всякими пустяками, расценками, работой профсоюза, футбольной командой, питанием в столовой, баней и прочей чепухой. Он спал в вагончике Вени и рассказывал ему, что мечтает пройти на яхте от Петропавловска-на-Камчатке до зелёной Калифорнии.

Мальчишки отнеслись к Риловскому недоверчиво, но только лёд растаял быстро. Яша торчал вместе с ними на трассе с утра до темноты, и тоже проклинал дороги, когда дежурная машина возвращалась из тайги в колонну и, дрожа, тряслась на колдобинах.

Перед отъездом он ругался и спорил с Гуревичем до поздней ночи, но о чём — никто не знал. Это так и осталось тайной. Уезжая, Яша сделал всем на память по карточке, глянцевые большие портреты. Карточки были что надо — высший класс. Не зря Риловский получил «лейку» за лучший фоторепортаж.

После его отъезда Гуревич провёл ремонт во всех вагончиках, устроил крестовый поход на клопов и тараканов и купил для красного уголка телевизор, который работал редко, но всё же работал. Может быть, это было простым совпадением событий.

Статья Яши в «Комсомолке» была небольшая, очень серьёзная, как и его очки в тонкой оправе. Он тепло писал об их коллективе, о сорок первой механизированной колонне, прокладывающей первый след.

Эта статья в двести строк, которую Костя Луньков прочитал в воскресном выпуске их радиогазеты, разочаровала Веню. Всё в ней было просто и обычно, как каждый их день. Разочарование прошло само собой. В Первомай, когда вся колонна собралась за одним столом, сколоченным за пару часов под кедрами, Веня предложил выпить за Яшу Риловского, за толкового парня в очках. Тост поддержали единодушно, в том числе и Гуревич, и все пожелали очкарику прокатиться на яхте до зелёной Калифорнии. Исполнилась ли его мечта?

— Адрес его я не знаю, — сказал Веня.

— Мы напишем так — «Комсомольская правда», Риловскому, — ответила Валя, и Веня с ней согласился.

Потом Валентина считала слова в телеграммах, выписывала квитанции, а Веню попросила сходить в больницу и забрать у больного телеграмму.

— Там ты можешь дозвониться в город, — напомнила она ему.

Но Вене совсем не хотелось уходить с почты. Здесь было хорошо. Пахло берёзовым соком и табаком. Валя, наверное, разрешала ребятам курить на почте. Она писала очень быстро тонким и гладким химическим карандашом, а Вене хотелось порвать все квитанции, сломать карандаш, сидеть около неё и смотреть ей в глаза.

Я обязательно её поцелую, подумал Веня. Непременно. Даже если мне придётся просидеть здесь до самой ночи. До города теперь не так далеко.

Веня улыбнулся и сказал девушке:

— Я скоро вернусь.