Скоро его «ЗИЛ» съехал в балку и чуть не столкнулся с гружёной машиной, одиноко стоящей под дождём. Грузовик был старый, потрёпанный, испытавший на своей шее гостеприимство таёжных дорог и набитый до отказа тяжёлыми ящиками с электродами.

Веня посигналил несколько раз и начал медленно объезжать машину.

И тогда перед его «ЗИЛом», словно из-под земли — так и задавить недолго, появился худенький парень, размахивая руками.

— Стой! Стой! — кричал он. — Да стой же, кому говорят!

Парень подбежал к Вениной машине, изо всех сил рванул дверцу кабины и с возмущением заорал:

— Ты что же, и помочь человеку не хочешь? Что у тебя, у чёрта, глаз нет? Не видишь — засел. Так нет же, — и парень сделал какой-то странный жест рукой, в котором умещалось свободно не два, а четыре смысла, — едрёна кошёлка!

Веня разозлился и захлопнул дверь. Будет тут каждый ересь нести, а он что же, уши должен развесить?

Но парень оказался упрямым, не из робкого десятка, верно, на востоке надолго прописался. Он снова рванул дверцу и схватил Веню за телогрейку.

— Ты ещё разговаривать не хочешь, обезьяна в сметане?

Вене был знаком этот безобидный приём, который всего лишь заключается в том, чтобы задавить противника морально.

— Ты крупный нахал. — Веня старался говорить спокойно, что у него плохо получалось, потому что он никак не мог вспомнить оскорбление посолидней для своего обидчика. — Тебе бы работать привратником в собачьей лечебнице.

Он без особого труда вытолкнул парня из кабины под дождь, нервно захлопнул дверцу и тронул машину. Объезжая старенький, гружённый ящиками грузовик, Веня посмотрел на него сквозь боковое стекло и вздохнул, переводя ручку со скорости в нейтральное положение. Он понял, что парень торчал в этой балке давно.

— Эй, приятель! — закричал Веня в темноту, в которой яростно шумел дождь. — Шагай сюда!

Когда грязный, перепачканный и мокрый Сёмка уселся рядом с Калашниковым на сиденье, Веня рассмотрел его.

Есть на «Мосфильме» механик съёмочной аппаратуры Коля Досталь, который неожиданно для всех стал одним из главных героев фильма «До свидания, мальчики!». Так вот, если его дней десять не кормить, а держать на воде и чёрных сухарях и заставить каждый день делать утреннюю зарядку, а потом надеть на него поношенную лётную кожанку, которую по дешёвке можно купить на толкучке в Красноярске, и здоровенную кепку, завалявшуюся в реквизите «Мосфильма», тогда перед вами и появится Сёмка.

Он грустно смотрел на Веню и быстро говорил:

— Склизко, чёрт-те что. Не берёт, обезьяна, подъём! Не берёт, и всё тут. У тебя пожрать что-нибудь найдётся? Я тут вторые сутки торчу, и хоть бы одна машина прошла.

— Вот я и приехал за тобой, — сказал Веня.

Он полез за сиденье, стёршееся от времени и пассажирских спин, и достал пакет Гуревича. Протянул его парню.

— Ты давай лопай, а я пойду посмотрю.

— А чего смотреть? — не понял Сёмка. Он удивился, пожал плечами и набросился на ужин Гуревича. — Если я не проеду, никто не проедет.

— Тоже мне Жан Лаперуз, — улыбнулся Веня и соскочил с подножки.

Он внимательно осмотрел всю балку, скользкий подъём и расстроился — дорога была паршивая, глинистая, набухшая от дождя, а другого пути не было.

Здесь можно потерять целый день, подумал Веня, если ничего не придумать. Просто так отсюда не выбраться. Пробалбесимся кряду часов десять, и всё будет без толку. Но нас двое. Что-нибудь можно придумать.

Когда Веня вернулся и, стряхнув с резиновых сапог грязь, забрался обратно в кабину, Сёмка, уминавший за обе щёки хлеб с варёной колбасой, спросил его:

— На трубе играешь?

Веня молча отобрал у него зелёную флягу со спиртом и закрутил её пробкой, болтавшейся на тонкой железной цепочке.

— Труба отыгралась, — сказал он и вспомнил рыжего Костю Лунькова. Три года назад Костя сагитировал его развесить по тайге, вокруг их вагончиков, плакаты к ноябрьским праздникам. Они писали лозунги на простынях, которые рвали пополам, и получилось довольно здорово. Они ушли дальше, а плакаты так и остались на соснах.

— Ты согрелся? — спросил Веня.

— Ничего, терпимо. Ну чего ты там высмотрел? — Сёмка кивнул на окно и прислушался к дождю.

Тёмные нити дождя колотили радиатор, словно кто-то стучал твёрдыми пальцами то столу.

Веня задержал взгляд на кепке соседа и уверенно ответил:

— Через пару часов выберемся отсюда. Хочешь, поспорим на твою кепку?

— Да мне кепку не жалко, я её на стадионе нашёл в Киеве. Киевляне тогда продули торпедовцам, и кто-то с горя, поди, оставил. Мне тебя жалко. — И на лице Сёмки и вправду отразилась жалость, словно он наелся не колбасы, а хины. — Отсюда и твой Лаперуз не выберется.

— Брось ты паниковать, — сказал Веня. — Мы разожжём костёр и натаскаем песку по всему подъёму. Раз плюнуть — и ты дома.

У Сёмки глаза полезли на лоб:

— Таскать землю? Ты сдурел, ей-богу. Точно, сдурел. Что на ночь глядя беситься? Слышишь? — Он снова прислушался к стуку дождя по радиатору и, оперевшись на трубу, продолжал: — Ишь поливает. Что я, чокнутый? Таскать землю! Лучше сидеть здесь до второго пришествия. Всё равно, говорю я тебе, не выберемся. Я уже двадцать раз пробовал — гиблое дело. А трактор Фисенко за мной всё равно пришлёт рано или поздно.

— Прохладно, — сказал Веня. Ему захотелось спать.

В кабине было тепло и удобно. Пахло бензином и потом.

— Это точно, — ответил сосед. — А будет ещё холоднее. Подморозит ночью.

— Когда замёрзнем, в челюскинцев поиграем, — сказал Веня. — Ну что? Будем начинать?

— Артист! — засмеялся Сёмка. — Я же знаю, это твоя труба. Пойми, извозимся, как суслики, и всё без толку. Дорогу, друг, понимать надо. Ты здесь, поди, первый раз едешь? Да и куда нам спешить? У меня картишки есть. В «петуха» заболтаем. — Сёмка полез в карман и извлёк потрёпанную колоду карт, вернее, половину колоды, потому что вторая половина была сделана от руки из тонкого картона.

— Я спешу, — тихо сказал Веня. — Мне в город надо приехать пораньше. Вообще-то давай отдохнём немного, ты двое суток торчишь здесь. Устал небось.

Сёмка словно этих слов и дожидался. Он поудобней устроился, прижав к себе трубу, и через пару минут дрых без задних ног.

Дождь ещё постучал немного и, устав, перестал.

Веня немного посидел в тёплой кабине, лень было тащиться в сырость, в грязь, в темноту. Но когда-то же надо было приниматься за работу, и лучше за неё приниматься сразу. На стекле была открытка с южным пейзажем — кипарис, море и чайки над парусом.

В Крыму сейчас купаются люди, подумал Веня, кости свои греют на солнце и кушают виноград. Приятно. Здесь, конечно, хуже, но тоже неплохо.

Он посмотрел на спящего Сёмку, на бусинки воды, катившиеся по стеклу, и выбрался из машины. Он поёжился от озноба и почувствовал, как мурашки поползли по телу. Веня забрался с ведром в пустой кузов и налил из старой помятой бочки бензина. Потом он наломал полную охапку пушистых мокрых сосновых веток, от которых почему-то пахло весной и Крымом, набросал их за обочину дороги, выплеснул полведра бензина на ветки и бросил на них зажжённую спичку.

В темноте почти гигантской свечой вспыхнул огромный костёр и пахнул в лицо жаром. Костёр слабо освещал одинокие машины, а пламя прыгало по лицу Вени. Он увидел свою тощую длинную тень и, наступая на неё, пошёл за лопатой.

Этой лопатой Веня начал копать яму. Копал он долго, накладывая песок в крепкий промасленный мешок.

В такой бы мешок посадить Филина, думал Веня, и отправить его с оказией купаться на Чёрное море. Аккордеон прислать ему отдельно. Хотя чего я прицепился к горбоносому Филину? Пусть Аня выходит за него замуж. Может, это ему на пользу пойдёт. Проблема брака — сложная вещь, но, кто знает, может, ему повезёт с Аней.

Когда мешок оказался полным, Веня взвалил его на плечи, отнёс на дорогу и там разбросал песок по лужам.

Так продолжалось очень долго.

Была глубокая и тёмная, как чёрный чулок, ночь.

Сёмка сладко и крепко спал, обняв трубу, будто ему не хотелось с ней расставаться.

Когда он открыл тяжёлые усталые веки, он увидел, как на дорогу, освещённую пылающим до небес костром, низко согнувшись под тяжестью мешка, вышел Веня. Он сбросил мешок на землю и, отдышавшись немного, начал разбрасывать песок по дороге.

Сёмка смотрел на его крепкую фигуру, на грязную дорогу и думал, что видит продолжение сна, поэтому он снова закрыл глаза и забылся. Но что-то плохо знакомое ему, неподвластное заставило его снова открыть глаза.

Веня по-прежнему разбрасывал руками землю.

Сёмка отбросил трубу в сторону и с обидой, в которой не было никакой злости ни на Веню, ни на погоду, ни на эти идиотские дороги, которые так и норовят оторвать всё его здоровье, прошептал:

— Послали же такого на мою голову.

Сёмке очень хотелось спать, тупой болью ныло тело, и от слабости нельзя было сжать кулак, словно совсем не было сил. И трещала голова, как бочка, в которой два года не было пива.

Сонно зевая, он открыл дверцу машины и крикнул:

— Венька! Сон какой видел, чёрт возьми!

Он подошёл к Калашникову и, захлёбываясь, рассказал ему свой сон:

— Тебя не было. Куда ты делся, не знаю. Я один прихожу в клуб. Там никого нет. И девчонок, как саранчи, полным-полно, даже голова закружилась. А одна — слов просто нет — маленькая, глаза как кулаки и смотрит на меня, Понравился, выходит, я ей. Танцевали мы, пока голова не закружилась. А потом целовались мы с ней. Целуется она, как ведьма, смотри, губы синие стали. Ну и голова, конечно, закружилась.

Теперь работа пошла куда веселее — они трудились на пару: Веня копал землю в глубокой яме, а Сёмка набивал песком грязный промасленный мешок и таскал его на своём горбу на дорогу. Ну и нудное же это занятие — таскать землю на своей спине.

Скоро оба выбились из сил.

Когда Сёмка вернулся с пустым мешком из очередного рейда в балку, Веня устало спросил его:

— Много ещё?

— Два раза по столько с гаком, — кивнул головой Сёмка.

— Давай поспорим, — предложил Веня.

— Ты что, рехнулся?

Веня улыбнулся. Он хорошо знал: если они не поспорят, подъём они засыплют не скоро.

— У меня есть бутылка из-под молока. Кто перетащит мешков меньше, будет до самого дома таскать эту бутылку на шее, — сказал Веня.

Сёмка подумал и ответил:

— Давай. — Затея ему понравилась. Всё-таки это было какое-то развлечение, да и можно было потягаться силёнками. А Сёмка знал свои физические ресурсы, как географию от Урала до Байкала.

Веня бросил лопату, и она воткнулась в землю легко и точно, как перочинный нож.

— Ну что же, тогда давай перекусим, перекурим и за работу.

Они отпили по глотку спирта из зелёной фляги Гуревича и разделили на две равные половины оставшийся кусок варёной колбасы.

— Ты куда спешишь? Чё тебе приспичило? — спросил Сёмга.

— Да так, дела разные, — уклонился от ответа Веня. — У тебя нет газеты? Сапог у меня, кажется, промок.

Калашников присел к костру и снял резиновый сапог, с ноги. Он внимательно осмотрел сапог при свете костра и сказал:

— Было у царя Гороха два сына. Иван — царевич, а другой… носил резиновые сапоги московской фабрики номер одиннадцать.

Сёмка извлёк из кармана пачку лотерейных билетов, потряс её и бросил на колени Вене.

— Что это? — удивился Веня и поднял глаза на товарища.

— Не видишь, что ли? Куски счастья. Храню их для памяти. Все тридцать девять штук не совпали на один номер. Нет у меня счастья, чёрт украл. — Сёмка горько вздохнул, и у него вдруг заблестели глаза. — А сколько было бы выигрышей? Представляешь? Не везёт мне в лотерею. И вообще мне не везёт.

— Ну, а если бы выиграл, что бы стал делать? — спросил Веня. Он засунул несколько билетов в сапог и начал там ворожить. Дырка оказалась солидная.

— Деньги получил.

— Зачем?

Сёмка думал недолго. Он улыбнулся, глядя в костёр, и ответил:

— Я бы автобус купил. Знаешь какой? Экстра-класс! Какие в аэропорт ходят, с мягкими креслами. И возил бы братву на работу. Поди, им в моём грузовике не особенно жарко. А наше настроение от пустяков зависит. А что такое настроение? Настроение — это труд плюс удовольствие. Во! — с гордостью закончил Сёмка, довольный своим теоретическим выводом.

Веня возился с сапогом. Сёмка доел колбасу и почесал грязной рукой нос. И только сейчас, выслушав Сёмку и снова подняв на него глаза, Веня в первый раз внимательно и серьёзно посмотрел на товарища, на его грязные руки.

— Ты чего без рукавиц?

— Рваные были, выбросил.

— Так руки, гляди, отвалятся.

Калашников, видно, затронул самое больное место, потому что Сёмка грустно вздохнул и со злостью, в которой проступал яд ярости, заговорил:

— Так у нас начальник участка Фисенко. Он о наших руках не заботится. Что ему наши руки? Плевать ему сорок четыре раза. Ему до наших дела нет. Ему за наши руки не платят, ему за план платят. Он говорит, стране химия нужна, а не наши руки. Так у него только одна забота — проценты! И зачем люди эти проценты придумали? Не они же управляют миром!

Веня помешал сучья в костре и тихо ответил:

— Но они показывают, как управляется мир.

А Сёмка тут же забыл о процентах. Он не мог больше остановить себя и начал ругаться на чём свет стоит:

— К чёртовой матери! Приеду и скажу этой обезьяне в сметане — сам вкалывай без рукавиц. Пусть он сам мотается по этим дорогам! У самого, подлеца, поди, пар десять рукавиц. Натаскал себе, рожа, и будничные, и выходные, и праздничные. В общем, уйду, и всё тут!

Сёмка достал измятую пачку «Лайнера», но не закурил, а бросил её в костёр, словно не понял, зачем она оказалась у него в руках, и снова начал ругаться:

— Ты вот посуди, Веня, у меня как-никак первый класс вождения. Я не сопливый мальчишка! Я в ракетных войсках служил! Меня с руками, ногами и всеми потрохами в любом месте возьмут на работу. А он, подлец, рукавиц не даёт. Решено! Как ты считаешь?

— Если работа не нравится, уходить надо. Пулей, Какая это работа, если она не нравится?

— Нет… — неожиданно задумчиво сказал Сёмка. — Работа… она мне нравится. Дую я по тайге один. Сам себе хозяин. Сам директор.

Оба молчали, задумчиво глядя на пламя костра.

У таёжного костра есть удивительное свойство — он всегда успокаивает боль и обиду. Нужно только посидеть у него, спокойно и тихо, и вспомнить о чём-нибудь близком.

Веня вспомнил папу Чингиса, его бронзовую кожу, низкий грубый голос. Как-то ходили они с ним за черникой. Набрали по ведру, а уйти не могут — кругом ягоды. Тогда легли они на землю и ели, ели её без конца, прохладную, пухлую, свежую. И зубы у них фиолетовые и пальцы чёрные, а губы у папы Чингиса синие-синие. И в тот зимний вечер у него тоже были синие губы. Веня сломал руку и провалился под лёд Ии, таёжной речки, и, задыхаясь без воздуха и от боли в больной руке, он бился головой о толстый лёд. Папа Чингис нырял за ним в прорубь четыре раза. На пятый вытащил. Веня плохо помнил тот вечер, ему врезались в память посиневшие губы товарища.

Веня посмотрел на костёр и предложил:

— Давай начнём.

— Давай.

— Без дураков? — Веня протянул Сёмке руку и вызывающе улыбнулся.

— Без дураков! — Сёмка принял вызов.

Они сменялись местами — Сёмка выбрасывал из ямы песок, а Веня таскал его в мешке на дорогу. Договорились меняться через каждые тридцать минут.

За первые полчаса Веня перетащил семь мешков, а Сёмка, рвавшийся дать фору Калашникову, который её не принял, ухитрился перенести девять.

Оба горели одним желанием — выиграть и утереть друг другу нос. Ни Сёмка, ни Веня уже не ходили, согнувшись, на дорогу, а торопливо бегали. И куда только девалась усталость, от которой подкашивались ноги? Обоим было не до сна, и оба забыли о холоде. Пот катил с них градом, и они не успевали вытирать его.

Веня хитрил. Он экономил силы и совсем забыл, с какой целью он придумал этот спор. Он отставал от Сёмки каждые четверть часа на один мешок, и Сёмка выкладывался, как мог, лез из кожи вон, чтобы сделать себе задел побольше.

Когда начали засыпать подъём — это был поистине каторжный, изнурительный труд, — Веня сделал рывок и сразу перетащил на четыре мешка больше, почти догнав Сёмку.

Через три часа работы подъём был засыпан. Веня перенёс на один мешок больше.

Оба весёлые, потные и такие счастливые, словно они купили как раз ту пачку «Шипки», в которой была спрятана туристическая путёвка в Болгарию, смеялись у костра.

Окончив смеяться, Веня принёс из машины молочную бутылку и, подражая голосу Николая Озерова, сказал:

— Награждение победителя состоялось в одиннадцать часов по московскому времени.

Начинало светать. Солнце, незримое, далёкое и невидимое, где-то пробивало себе путь над землёй.

Веня торжественно надел на шею Сёмки кусок медной проволоки, на которой держалась пустая бутылка из-под молока.

Потом они забросили бочку с оставшимся бензином и ведро в кузов Вениной машины.

— Поехали? — улыбнулся Веня.

— Поехали.

Стоя на подножке, Калашников крикнул уходящему приятелю:

— Какое сегодня число?

— Первое ноября, — сказал Сёмка.

— Сегодня в Италии открывается первый съезд домашних прислуг. Вот бы мне туда попасть.

— Зачем?

— Я бы там речь толкнул. После моего толковища они бы все разбежались, — улыбнулся Веня и полез в кабину.

Он повернул ключ зажигания и, медленно отпуская педаль сцепления, добавил газа. Заработал мотор.

Но Сёмка вдруг вернулся обратно и грустно сказал, рассеянно глядя на свою машину:

— Не контачит. Езжай один. У меня наглухо заклинило и свечи полетели. Ты заверни на шестой участок к Фисенко. Скажи, что я безнадёжно сел. Пусть присылает трактор. Уйду я от него всё равно! — И Сёмка со злостью захлопнул дверцу.

Веня выпрыгнул из машины и ответил:

— Не будь первобытным. Только у них всегда всё ясно. Это всё чепуха — и свечи, и нервы, — он мягко улыбнулся толстыми и добрыми губами. — Ты в чудеса веришь?

Сёмка молчал. Ему сейчас нужны были не чудеса, а свечи в крайнем случае.

— Ну и зря, — сказал Веня. — Давай вот садись и кури.

— Зачем?

— Ты будешь курить, а я думать.

Они уселись на подножку машины, и Веня спросил:

— Ты какую газету выписываешь?

— Вечернюю.

— Зря. Это газета для пенсионеров. Выписывай «Пионерку», там советы на все случаи жизни.

Сёмка поправил кепку, на которой Веня задержал свой взгляд, и опустил голову.

— Через пару часов ты будешь в столовой пить чай без лимона, — сказал Веня.

Сёмка молчал.

— Мы перетащим твои электроды в мой кузов, и вся любовь. А за машиной они сами приедут. — Веня посмотрел на часы, которые выиграл у Филина. — Уже седьмой час. Будем считать, что утреннюю зарядку сегодня мы сделаем на полгода вперёд.

— У меня четыре с половиной тонны, — с сомнением произнёс Сёмка.

— Значит, на каждого по две с четвертью, — улыбнулся Веня.

Сёмка нахмурился и молчал. У него гудели ноги и не ворочался язык, но, когда он всё же открыл рот, Веня махнул рукой и сказал:

— Ты поменьше разговаривай. Командовать должен кто-то один. И вообще я тебе тысячу раз говорил, что спешу.

Сёмка повертел в руках молочную бутылку, болтавшуюся у него на груди, и улыбнулся.

— Ладно.

Они открыли борта машины, и первый тяжёлый ящик лёг на широкую спину Вени. Потом второй, третий…

Калашников потерял счёт времени, и, как назло, остановились часы, которые он забыл завести. Наверное, был полдень, когда Сёмка перенёс в его машину последний ящик с электродами. Да, скорей всего, полдень — солнце изредка пробивалось на востоке.

Без труда они выбрались из балки.