Долгожданная весна подкралась незаметно и перешла сразу в решительное наступление.

Обнажились глинистые обрывы гор, и по ним к Волге устремились тысячи ручейков. Весело журча, они разъедали ее синий прибрежный лед.

Волга взбухла, вода давит на лед, и местами, не выдержав напора, он ломается.

В маленьком затончике весна еще заметнее. И не потому, что на берегу зеленеют первые кустики травки, не потому, что ветерок рябит воду. Нет, не это главное. Около катеров, поднятых на деревянные клетки, с зари до зари работают матросы и командиры. Еще нет побудки, а матрос уже выводит белой краской на борту катера цифры «120». Выводит их с любовью, с величайшей аккуратностью, Слышен стук молотков, треск электросварки, временами — отрывистые команды. Всем надоело сидеть в казармах, всем хочется поскорее переселиться на катера, почувствовать под ногами палубу, вздрагивающую от работы машин, и выйти на простор Волги.

— Мы — резерв, — сказал как-то Курбатов матросам, обступившим его. — Запомните, что воюет не только тот, кто находится на фронте.

Вите понравились эти слова. Понравились они, видимо, и матросам, так как меньше стало разговоров о том, что надо проситься на фронт, что нечего сидеть в тылу, когда враг разгуливает по твоим родным полям. Да и не для отдыха собрали здесь моряков. Родина приказала им к началу навигации создать военную флотилию на Волге и подготовить ее к боевым действиям.

Только в обеденный перерыв, когда Курбатов обычно рассказывает о положении на фронтах, тихо бывает на катерах. Моряки слушают его внимательно, а потом толпятся у карты и долго смотрят на волнистую линию фронта.

Но зато потом еще злее трещит сварка, еще быстрее работают руки.

У всех есть дело, а больше всех занят Витя. Одет он, как и другие, в черный бушлат, брюки, и есть у него даже бескозырка с ленточкой: «Военно-Морской Флот».

Стоит Вите показаться около катеров, как кто-нибудь из матросов кричит:

— Юнга! Шаровую краску!

Витя знает, что шаровой краской называется та самая серая краска, которой покрывают военные корабли, бежит на склад и, сгибаясь под тяжестью ноши, возвращается обратно.

А Курбатов будто ждет: незаметно подойдет, возьмет ведро с краской, понесет его и отдаст Вите у самых катеров, чтобы самому сразу уйти совсем в другую сторону. Он всегда занят: у командира отряда много хлопот перед началом навигации.

Витю радостно встречают, но не успеет он вытереть пот с лица, как снова крик:

— Юнга! Доложи капитан-лейтенанту Курбатову, что у нас готово!

И, шлепая ботинками по многочисленным лужам, бежит Витя разыскивать Курбатова, который сейчас не просто Василий Николаевич, а капитан-лейтенант, командир отряда катеров-тральщиков.

Дружба у Вити с Василием Николаевичем настоящая. Прилетев вместе с Курбатовым на Волгу, Витя убедился, что отца нет здесь, и загрустил. Конечно, все к нему относились хорошо, но порой мальчику так хотелось видеть отца, что участливое отношение окружающих становилось в тягость. В один из таких моментов Курбатов и завоевал доверие и расположение Вити.

— Что пригорюнился, Витя? — спросил тогда Курбатов, подсаживаясь к готовому расплакаться мальчику.

— Так…

— «Так» и насморка не бывает… Об отце соскучился?

— Ага…

За окном поскрипывал ледок под каблуками матросов, возвращавшихся из столовой, а в доме было тихо и темно. Только сверчок трещал где-то.

— Знаешь, Витюша, что мы с тобой сделаем? Письма напишем! Ты — отцу, а я — в наркомат! — горячо сказал Василий Николаевич. — Глядишь, отец после выздоровления к нам и приедет! Согласен?

Витя, конечно, согласился.

Еще до этого разговора Курбатов много усилий потратил, выясняя адрес госпиталя, в котором находился на излечении механик Орехов, но теперь начал все снова.

Вскоре после этого разговора Витя стал обращаться к Василию Николаевичу за советами и с вопросами, просьбами. Например, однажды он спросил:

— Василий Николаевич, а когда мне винтовку дадут?

— Винтовку? А зачем она тебе?

— Так… У всех матросов есть оружие, а у меня нет ничего.

— Ты еще не матрос, а юнга.

— Ну и что? Значит, вы мне не доверяете? Не доверяете? Да?

— Не в этом дело…

— Не доверяете? Да? — От обиды у Вити даже слезы на глазах показались.

Василий Николаевич нисколько не рассердился; долго он объяснял Вите, что, прежде чем получить оружие, нужно изучить его, стать настоящим воином.

— А ты сейчас нисколечко не похож на солдата. Форма на тебе есть, а сам ты как был простым мальчиком, так им и остался, — сказал Василий Николаевич. — Разве настоящий матрос так разговаривает с командиром?.. «Не доверяете», — передразнил он Витю. — Нет, ты еще не воин. Вчера ты вступил в пререкания со старшим, опоздал на обед, сегодня меня перебиваешь… Я уже не говорю про то, что ты меня все время зовешь Василием Николаевичем. А как по уставу полагается? Знаешь? А почему не выполняешь?.. Помни, Виктор, что в военном деле нет мелочей. Если ты действительно хочешь стать моряком, то серьезно подтянись по дисциплине. Не справишься — не видать тебе флота как своих ушей!

Этот разговор врезался Вите в память.

Прошло еще немного времени, и он хорошо понял, как был прав Василий Николаевич. И Витя стал следовать его советам. Вот и сейчас он с радостью бежал к Курбатову, который стоял на бугорке около мастерских и разговаривал с рабочими.

— Разрешите обратиться, товарищ капитан-лейтенант? — спрашивает Витя, приложив руку к бескозырке.

— Обращайтесь, — отвечает Курбатов и тоже козыряет.

— У Юсупова все готово!

Теперь скорее обратно! Не прозевать бы заливку подшипников!

На «сто двадцатом» расплавился подшипник, и, чтобы его залить, хотели ехать в город, чуть не за сто километров. А Юсупов сказал, что и сам справится. С помощью простой сковородки сделает заливку. Ну, как не посмотреть на такую работу?

Молодец этот Юсупов! Он, по словам Курбатова, свое задание выполнил на отлично.

Можно бы теперь Вите и передохнуть, но на соседнем катере ставят пулемет, и не простой, а крупнокалиберный! Нужно там помочь? И Витя помогает: тащит веревку, подает ломик или просто стоит рядом, готовый в любую минуту оказать услугу.

Все ждали ледохода со дня на день, и все-таки он начался неожиданно. Витя завтракал, когда мимо окон пробежал мальчишка в кепке со сломанным козырьком и, остановившись на мгновение, крикнул:

— Тронулся! Тронулся! Лед тронулся!

И опустела столовая. Даже Курбатов отодвинул в сторону недопитый стакан чая, взял фуражку и вышел на берег.

Огромные ледяные поля плыли по реке, переваливая по стрежню от одного берега к другому. Вот одна льдина зацепилась за выступ берега, уперлась в него, остановилась, как бы пытаясь сдержать напор, но не устояла, полезла с шипением и скрежетом на камни, вздыбилась, сломалась и упала в воду, исчезла под другой льдиной, занявшей ее место.

Льдины идут, тесно прижимаясь друг к другу, трутся краями, и на них вырастают валики измолотого в кашицу льда. А нетерпеливый рыбак уже шествует по берегу с саком на плече. Он ищет свободную ото льда воду. Нашел! Закидывает сак, тянет шест, изогнувшийся в дугу от напора воды, и, к великому удовольствию наблюдающих за ним матросов, достает из сетки маленькую серебристую рыбку. Летом он бросил бы ее обратно, назвав мелочью, а сейчас бережно кладет в кожаную сумку, перекинутую через правое плечо.

Недалеко от Вити, заломив на затылок бескозырку так, что из-под нее торчат белобрысые волосы, стоит матрос Бородачев. Он, прикрыв глаза от солнца ладонью, всматривается вдаль и кричит:

— Медведь! Глядите, на льдине медведь!

Витя видит елочки, окружающие теперь никому не нужную прорубь, обломки лодок, но медведя нет.

— Где? Где медведь? — спрашивает кто-то.

— Откуда ему здесь взяться? — сомневается другой и шарит глазами по плывущим льдинам.

— Выходит, взялся, раз Бородачев видит, — возражает третий.

— Где? Где медведь? — кричит и Витя.

— Да вон. На той большой льдине, — охотно объясняет Бородачев, показывая рукой не то на реку, не то на синеющий вдали лес.

Тихо. Все смотрят. Наконец кто-то не выдерживает и с обидой спрашивает:

— Да где ты его, окаянного, видишь?

— Вот слепой! И как тебя на флот взяли? — удивляется Бородачев. — Неужели не видишь, как он в Ледовитом океане за Новой Землей прохаживается?

Смеются матросы, командиры и тот матрос, которого Бородачев назвал слепым. Только Вите немного взгрустнулось: жаль, что нет на льдине медведя…

К матросу Бородачеву Витя с этого момента почувствовал какой-то интерес.

— Юнга! — слышит Витя голос Курбатова и оглядывается.

Обычно Василий Николаевич ходит в просторном матросском ватнике и кирзовых сапогах, в широкие голенища которых заправлены брюки, но сейчас он в шинели, пуговицы горят как золотые, а наглаженные брюки острыми складками упираются в начищенные носки ботинок.

«И когда он успел переодеться?» — подумал Витя, невольно косясь на капельку краски, засохшую на рукаве шинели Курбатова.

— С праздником, Витя! — говорит Василий Николаевич и обнимает мальчика за плечи. — Пойдем на катер. И сегодня же переберемся в каюту.

Каюта маленькая. Койка, столик, два стула, вешалка и полочка для книг.

— Здесь мы с тобой и будем жить, — говорит Василий Николаевич. — Запомни, что на корабле каждый имеет свою определенную работу, каждый следит за какой-нибудь частью корабля. Раз ты решил стать моряком, то подчиняйся общему правилу. С сегодняшнего дня ты отвечаешь за порядок в каюте. Она, как говорят моряки, будет твоим заведыванием.

Курбатов ушел, а Витя сел на койку и стал думать, что ему делать. Все вымыто, выкрашено, и нигде ни соринки… Витя слышит топот ног над головой. Матросы бегают, работают. Они-то знают, что нужно делать со своим «заведыванием»!

И Витя придумал. Он побежал в домик на берегу, где они жили с Курбатовым раньше, взял свой маленький чемоданчик и вернулся в каюту.

Немного погодя Василий Николаевич с командиром катера мичманом Агаповым, проходя мимо каюты, услышали стук молотка.

— Разве у вас ремонт еще не кончен? — удивился Агапов. — Я проверял, так вроде бы все в порядке было.

— Это, наверное, Виктор старается. Я отдал ему каюту на заведывание. Давай взглянем, что это он там мастерит?

Они открыли дверь и остановились у порога: забравшись на стул, Витя прибивал к стене вырезанный из газеты фотоснимок, на котором катер-охотник отбивался от нескольких напавших на него фашистских самолетов. Подобные фотографии были развешаны повсюду на стенах каюты, как бумажный веер, почти от уровня койки до самого потолка.

Витя, заметив командиров, слез со стула и отошел в сторонку, давая им возможность полностью оценить его работу. Он давно начал вырезать из газет эти снимки, берег их, а вот сегодня достал из чемоданчика: надо же украсить свое «заведывание»! Он ждал похвалы, в крайнем случае — совета, но Василий Николаевич, войдя в каюту, осторожно выдернул руками гвозди и снял один снимок.

— Видишь? — спросил он, указывая на дырки от гвоздей. — Сколько ты их сделал? Переборка испорчена. Кроме того, на военном корабле не должно быть ни одного лишнего гвоздя, ни одной лишней бумажки. Сними все это!

Вите обидно. Он думал, что так будет лучше, а вышло наоборот. И переборку жалко. Матросы старались, красили, а он за час все испортил.

— Значит, нельзя их на катере? — все же спросил он.

— Нельзя, — ответил Курбатов. — А вдруг пожар? От огня все лишнее убрать надо, а ты на катер целый чемодан бумаги принес. Что получится, если каждый матрос так сделает?

Витя не мог не согласиться с капитан-лейтенантом, но снимать фотографии все-таки было жалко.

— Витя! — окликнул задумавшегося мальчика Курбатов. — Ты давно собирать их начал?

— Давно.

— А почему никому не показывал?

На этот вопрос трудно ответить. Думал, что матросы смеяться будут. Да и жалко немного было: вдруг потеряются?

— А ведь ты, Витя, хорошее дело задумал, — продолжал Василий Николаевич, словно не замечая смущения Вити. — Жаль, конечно, что раньше не показал. Разумеется, я и мысли не допускаю, что из жадности. Ведь у моряков такой закон: все для товарищей. Так я говорю?

— Так…

— Тогда сдай их парторгу Щукину, и мы сделаем, одну общую фотовитрину. Пусть все знают о наших моряках-героях. Согласен?

Еще бы! Конечно, Витя согласен!

Снят последний снимок.

— Н-да, картина, прямо скажем, неважная, — сказал капитан-лейтенант, разглядывая испорченные стены.

— Ничего! Я сейчас пришлю матроса, — начал было Агапов, но Василий Николаевич перебил его:

— Нет, присылать никого не будем. Здесь юнга за порядок ответственный. Сам испортил — сам пусть и исправляет.

Командиры ушли, а Витя принес со склада краску, долго и старательно водил кистью по переборкам, увлекся работой и не заметил, что в открытую дверь на него смотрят Курбатов и боцман Щукин.

— Может, помочь? — прошептал Щукин.

— Не надо. Только покажи, как кисть правильно держать и красить, — тоже шепотом ответил Василий Николаевич и ушел.

К ужину Витя выкрасил все и довольный, что у него заведывание не хуже, чем у других, сел за стол.

Следующую ночь спали в каюте. Сильно пахло свежей краской, но Вите так даже больше нравилось. Он не замечал, что краска лежала неровными полосами.

 

Волга вышла из берегов, гуляет по заливным лугам, и ее волны лениво плещутся между стволами деревьев. Оставляя за кормой водяные холмы, гордо плывут по реке пассажирские пароходы. Плетутся у берега буксиры, таща за собой вереницы барж.

Быстро идут катера. Рядом с пароходами и баржами они кажутся легкими, хрупкими. На борту одного из них большие белые цифры «120». На этом катере и поселился Витя как полноправный член его команды. Первые дни плавания Витя почти не уходил с палубы. Его интересовало все: и пароходы, и села, неожиданно выныривающие из-за лесов, и города, мимо которых катера проходили сбавив ход, чтобы волной не выбросило на берег лодки, толпившиеся около причалов. Но потом все это примелькалось, надоело.

Прошли первые дни плавания, и тоска об отце нахлынула с новой силой. Так и не получили они с Курбатовым от него весточки. Когда Василий Николаевич был на «сто двадцатом», еще можно было поговорить с ним, помечтать вслух о будущей встрече с отцом. Но теперь он почти все время на других катерах: проверяет, учит матросов.

Правда, Витя уже успел подружиться с пулеметчиком Бородачевым и боцманом Щукиным. Захар Бородачев — веселый, всегда у него в запасе имеется шутка, он всегда найдет интересное дело. Но с ним держи ухо востро: чуть что — при всех высмеет.

Вот с Николаем Петровичем Щукиным Витя чувствовал себя просто. И если Захар подшучивал, то боцман, наоборот, говорил с Витей серьезно и даже замечания делал ему, как взрослому.

Щукин заставлял Витю изучать морское дело, и на первых порах ошибок у мальчика было предостаточно.

— Матрос должен уметь делать все, — сказал как-то Николай Петрович. — Грош ему цена, если он в нужный момент не может заменить больного товарища. Короче говоря, учись, юнга!

— Есть! — ответил Витя и старался учиться хорошо.

Его часто можно было видеть в машинном отделении или на корме катера вместе с минерами, но больше всего он любил стоять в рубке вместе с Николаем Петровичем и, сжимая штурвал, прислушиваться к беззлобному, похожему на ворчание говорку боцмана:

— Не рыскай! Не рыскай! Держи точнее!

И Витя понимал, что это значит. Катер должен идти прямо, а не метаться по фарватеру. Витя хмурил брови, крепче сжимал штурвал. И снова голос Николая Петровича:

— Ты спокойнее. Силой здесь не возьмешь. Спокойнее надо.

Короткие, толстые пальцы Щукина с желтыми от табака ногтями ложатся поверх Витиных рук, штурвал чуть вздрагивает, а катер сразу становится послушным и теперь уже бежит вперед, оставляя за собой прямую пенистую дорожку — кильватерную струю, как называют ее моряки.

Как все просто и легко, если это делает другой человек! Так и кажется, что и сам ты тоже сделал бы так же или даже еще лучше.

Хорошо стоять и у пулемета рядом с Бородачевым, Бородачев — пулеметчик и наблюдатель. Он все время всматривается в небо. И стоит на небе появиться темной точке, как Захар подносит к глазам бинокль, а свободной рукой берется за пулемет, и кажется, что вот-вот Бородачев крикнет: «Воздух!»

И начнется бой. Настоящий бой, когда фашистский самолет будет непременно сбит. В том, что он будет сбит, Витя не сомневался. Ведь за время перехода часто появлялись свои самолеты с рукавом-мишенью на буксире, и всегда, через несколько минут после объявления на катерах воздушной тревоги, падали на землю обрывки рукава.

Самолеты улетали обратно, а Бородачев и другие пулеметчики вновь набивали ленты патронами и посматривали на небо. Хотя враг здесь еще не появлялся, но его ждали, были готовы встретить.

Однако около Бородачева надо быть всегда настороже. Взять хотя бы сегодняшний день. Все шло прекрасно: появился самолет с рукавом, начался учебный бой, и Витя тоже принимал в нем участие, выполняя приказания Захара:

— Юнга! Давай коробку с лентами!

А потом, после отбоя тревоги, и случилась неприятность.

— Витя! — позвал Захар.

— Чего?

— А ты в лесу бывал? В настоящей тайге?

Нет, в тайге Витя не был. Он ходил с отцом за город в лес, но не видел там ни поваленных бурей деревьев, ни диких зверей, о которых пишут во всех книгах про тайгу. Только много грибов и морошки на моховых кочках было там. Нет, не походил тот лес на тайгу.

— Жаль… А тут, брат, леса настоящие, — продолжал Захар, показывая глазами на берег. — Зверя любого поймать дважды два можно.

Витя не совсем ясно представлял себе, как можно поймать зверя «дважды два», но понял, что такая охота не требует особых знаний и сноровки.

— Ты только представь себе, Витя: мы работаем, кок варит обед, и вдруг из леса выходишь ты! В руках, на поясе, за спиной — всюду жирные зайцы! Подходишь к коку и говоришь: «Сегодня накормите команду зайчатиной». А? Здорово?

У Вити глаза горят. Это действительно здорово! Матросы давно жалуются на то, что надоели обеды из консервов и концентратов.

Витя отлично представляет себе, как матросы благодарят его, а Курбатов гладит рукой свой подбородок и говорит: «Ну, ну…»

— Хочешь, научу охоте на зайцев? — спрашивает Бородачев.

— Конечно, хочу!

— Тогда слушай… — И Захар, быстро перебирая пальцами пулеметную ленту, заговорил: — Как только остановимся, ты сразу бери у меня из тумбочки пачку нюхательного табака, у кока — морковку и беги в лес. Там найди заячью тропку, брось на нее морковь, посыпь ее табаком, а рядом с ней положи камень. Сделай несколько таких ловушек и затаись в кустах… Не пройдет и часа, как ты больше десятка зайцев соберешь.

Витя растерянно посмотрел на Бородачева. Как же так? Откуда же возьмутся зайцы?

Бородачев, казалось, прочел в глазах Вити эти вопросы и охотно пояснил:

— Зайцы увидят морковку, подбегут к ней, понюхают, а табак в нос! Косые расчихаются да как стукнутся головой о камень! Ты только не ленись и собирай их.

Верить или нет? Бородачев смотрит серьезно, но в голосе его есть что-то такое, заставляющее насторожиться. Не успел Витя принять какого-либо определенного решения, как за спиной у него раздался спокойный голос Николая Петровича Щукина:

— Старший матрос Бородачев!

— Есть! — ответил тот и поспешно встал с коробки из-под пулеметной ленты.

— Комсомольская организация поручила вам учить юнгу, а не высмеивать! — Парторг Щукин говорит спокойно, но смотрит так строго, что Захар краснеет и отвечает без обычного задора:

— В последний раз, товарищ главстаршина…

Обиженный, Витя, насупившись, сидит перед рубкой и смотрит на проплывающий справа гористый берег. Над белыми от гальки обрывистыми склонами — нежно-зеленый ковер травы, а в оврагах — кряжистые курчавые дубки. Хоть и красиво, но не то, что в Жигулях. Там горы поросли лесом, подступили к реке с обеих сторон, и река, сжатая ими, быстро текла, словно хотела вырваться на простор. Не было там ни островов, ни песчаных отмелей.

А здесь что ни поворот, то остров или рукав реки, называемый воложкой.

Изредка появляются маленькие домики, прилепившиеся к обрывистому берегу и словно повисшие над водой. Около них стоят белые и красные бакены. В домиках живут бакенщики. Они наблюдают за рекой.

Все это уже знакомо и немного надоело.

И вдруг из-за горы показался город. Длинные, чуть дымящие трубы заводов стоят на его окраинах, будто всматриваясь в зеленеющие степи, в молодо играющую волнами реку.

— Сталинград, — с гордостью произнес кто-то.

Витя оглянулся. К нему подошел капитан-лейтенант Курбатов. Он, как всегда, чисто выбрит, китель и брюки сидят на нем по-особенному красиво, словно специально для него придумали форму моряка.

А город уже рядом. Сначала промелькнули одноэтажные домики, каким-то чудом державшиеся на обрывах, а потом появились дома, красивые, как в Ленинграде, трамваи, гранитная набережная.

Около причалов вереницей стоят пароходы. Они большие, белые, с цветными полосками на трубах. По путям железной дороги, которая проходит почти у самой воды, паровоз тащит длинную цепочку красных вагонов, цистерн и платформ. Паровоз по сравнению с домами и пароходами кажется маленьким замарашкой.

На светлом фоне неба отчетливо видны стволы зенитных пушек, а на платформах стоят танки, закрытые брезентом. В сквере на набережной сидят люди в больничных халатах и с белыми повязками. Они что-то говорят, смеются и радостно машут руками катерам. Витя, хотя и знал, что нельзя этого делать на военном корабле, не вытерпел и помахал им бескозыркой.

Больше часа идут катера мимо города.

— Дворец физкультуры… Дворец пионеров… — называет Курбатов особенно красивые дома, и кажется, не будет конца этому перечню.

— А все-таки наш Ленинград лучше! — неожиданно перебивает его Витя.

Курбатов усмехается, кладет руку ему на плечо и тихо отвечает:

— Он будет таким же красивым, как Ленинград.

Город скрылся за островом, а Витя и матросы все еще смотрят туда, где чуть заметными темными облачками плывет по небу дым из заводских труб.

Под вечер, когда диск солнца стал необыкновенно большим и багровым, катера остановились. Они подошли прямо к деревьям, стоявшим сейчас в воде, и закрепились канатами за скользкие стволы. У бортов колышется черная вода, и кажется, что здесь глубоко-глубоко. Над катерами переплелись ветви деревьев и чуть слышно шелестят молодой листвой.

Хорошо. Прохладно. Тихо.

— Вот здесь и будем стоять, — сказал Курбатов.

— И долго? — не вытерпел Витя.

— Пока не пойдем дальше, — отшутился Курбатов, но потом ответил серьезно: — Военный человек, Витя, не должен спрашивать об этом. Приказ будет — и пойдем.

 

За бортом ласково журчит вода. Лучи солнца пробрались сквозь марлю, которой затянут иллюминатор, и остановились на лице Вити. Они стараются разжать его веки и будто нашептывают: «Вставай, соня! Посмотри, как хорошо кругом!»

Но Вите вставать не хочется: вчера очень поздно уснул из-за комаров. Их так много, и такие они нахальные, что стоит только на секунду появиться щелке, как в каюту влетает целый рой «пикировщиков», и то над одним, то над другим ухом раздается противное, однообразное, тоненькое и гнусавое их гудение. И что хуже всего — простыню они прокалывают своими хоботками, а под одеялом жарко.

— Как в банной парилке! — обычно ворчит Василий Николаевич.

Все-таки Витя приоткрыл глаза. На стенках каюты темные полосы: комары дожидаются следующей ночи.

«Я вас сейчас тряпкой», — думает Витя и намеревается встать, но в это время на палубе раздается сигнал побудки, и сразу так спать захотелось, что глаза закрылись сами собой.

— Витюша, слышишь? — спрашивает Курбатов, вставая с койки.

— Слышу, — отвечает Витя и нехотя сбрасывает с себя простыню.

«И зачем Василий Николаевич сам каждый день выходит на зарядку? — думает он. — Когда я буду командиром, то в выходной обязательно до завтрака буду спать».

Витя пополнел. Василий Николаевич говорит, что теперь на его ребрах сигнал боевой тревоги не сыграешь: затянуло жирком. Все верно, а насчет жира он ошибается. Не жир, а мускулы: ведь не напрасно Витя каждое утро занимается физкультурой. Витя часто смотрит на свои загорелые руки и ждет, скоро ли на них появятся такие же большие упругие шары, как у Курбатова, Бородачева и у других моряков. Вот и сейчас Витя с силой сгибает руку и пробует упругость мышц. Как будто бы лучше, чем вчера… А на палубе звучит новая команда:

— Купаться!

— Опаздываешь, Виктор, — говорит Василий Николаевич.

И Витя, всунув ноги в большие ботинки, бежит наверх, позвякивая подковками по ступенькам трапа. Он понимает, что опаздывать нельзя: юнга, как и все другие моряки, обязан точно выполнять распорядок дня.

Едва Витя выскочил на палубу, как солнце ударило лучами ему в глаза и заставило зажмуриться. Почти белыми кажутся на берегу пески, а палуба, покрытая тонким слоем масла, блестит, как каток в праздничный вечер.

— Опаздываешь, юнга, — басит Николай Петрович и притворно-сердито командует: — А ну, марш!

Скинув ботинки, Витя бросается в воду, но не успел он полностью погрузиться, как сильные руки подхватили его и выбросили на поверхность.

— Каждая малявка еще на глубину лезет, — несется вслед.

Конечно, это Бородачев!

Хочется рассердиться. Ведь он, Витя, не маленький, но Захар плывет рядом и говорит, щуря глаза:

— А что я тебе сегодня покажу! Пойдешь со мной после обеда?

— А ку… — начал Витя, но вода неожиданно приподнялась, закрыла с головой, хлынула в рот.

Витя вынырнул и отплевывается, а Захар плывет рядом и, как ни в чем не бывало, спрашивает:

— Никак знакомого осетра с добрым утром поздравил?

Это уже слишком! Мало того, что сам за ногу дернул, так еще и смеется!

Витя устремился к Бородачеву, плывет изо всех сил, вот-вот схватит, но в самый последний момент Захар взмахивает рукой, ложится на бок и быстро удаляется, оглядываясь назад. Его глаза смеются и дразнят: «Что, взял? Мал еще за мной гоняться!»

Расстояние между ними увеличивается. Витя немного устал, но плывет следом: нельзя бояться трудностей, нельзя бросать начатого дела — так говорят все моряки.

— Окончить купание! — раздается команда, и Витя с Бородачевым возвращаются к катеру, мирно договариваясь о прогулке.

Начинается обычный день катеров-тральщиков. Давно спала вода, и теперь катера стоят не в лесу, а у обрывистого берега, который называется яром.

На Волге по-прежнему спокойно. Правда, изредка появлялись фашистские воздушные разведчики, но и они быстро уходили, встретив дружный отпор истребителей и зенитчиков. Матросы жадно хватали все новости с фронта и в ожидании настоящего дела изучали (который раз!) оружие, или, как говорили моряки, занимались боевой подготовкой.

Первые дни Витя все время проводил с ними, но однажды Курбатов остановил его и сказал:

— Если хочешь освоить специальность, то учись. С сегодняшнего дня до обеда ты будешь готовиться к сдаче экзаменов за четвертый класс, а потом можешь изучать либо машину, либо пулемет. Лично я советую тебе не метаться, а сначала как следует освоить одно и лишь потом браться за другое.

И Витя начал заниматься. Не хотелось ему учиться: матросы трал ставят, глубинные бомбы бросают, а ты сиди тут над книжками, решай примеры, зубри правила да жди, когда придет Курбатов и спросит: «Ну, как дела?»

Одно время была надежда, что учеба сорвется, так как не оказалось учебников, но подвел Захар. Он принес из увольнения большую стопку изрядно потрепанных книг и сказал:

— Оцени, юнга, мои старания! И вообще, ты за моей спиной хоть академию кончай: вызубришь эти учебники — другие достану.

Учиться Вите помогали все. На комсомольском собрании Николай Петрович Щукин так сказал:

— Мы все обязаны непрерывно учиться. Этого требует от нас партия. Но мы не должны забывать и о том, что у нас есть юнга. Комсомол, в первую очередь комсомол, должен помочь ему кончить школу. Партийная организация поручает комсомольцам это ответственное дело и надеется, что они оправдают это доверие.

Занимался Витя всегда в одном и том же месте — в красном уголке. Здесь на столе лежали журналы и газеты, а на стене висела на больших картонных листах фотовитрина, в устройстве которой и Витя принимал участие. Здесь находилась и часть собранных им снимков.

За Витиными занятиями постоянно наблюдали. Ведь кажется порой, что рядом никого нет, но стоит только Вите заглянуть в журнал или замечтаться, как откроется дверь, войдет кто-нибудь из моряков и скажет: «Занимайся, Витя… Или помочь надо?»

Невольно приходилось откладывать журнал в сторону. А если действительно встречалось непонятное, вошедший садился рядом и объяснял. Объяснял подробно, терпеливо, а если не мог этого сделать сам, то вызывал подкрепление.

Особенно много занимался с ним Курбатов. Он буквально старался использовать каждую минуту. Бывало, только сядет Витя за книжку, а Курбатов тут как тут и спрашивает:

— Слушай, Витя. Сколько мне нужно запросить топлива на весь отряд, если плавать мы будем семь дней, каждый катер сжигает топлива за сутки столько-то, а сейчас имеется…

Витя начинает считать. Василий Николаевич сидит рядом и терпеливо ждет, чтобы занести полученные цифры в графу ведомости. И делает он все это, видимо, нарочно, так как если Витя ошибается, то Василий Николаевич тут же заставляет его пересчитывать, словно правильный ответ ему заранее известен.

Сегодня воскресенье, занятий нет, и сразу после обеда Захар и Витя сошли с катера на берег.

— Возьмем удочки? — предложил Витя.

— Не надо. Чуть что — руками наловим, — ответил Захар.

Тропинка петляет из стороны в сторону, то подходит к самой воде, то круто сворачивает в чащу, а Захар идет по ней широким шагом и так уверенно, словно вырос здесь и давно знает ее каждый поворот. Липы и дубы стеной стоят по обеим сторонам тропинки. У них толстые, морщинистые стволы. Сквозь густую листву сюда не проникает солнце.

Потом тропинка пошла под гору, и начался ивняк, густо облепленный паутиной, замазанный илом. Из-за него реки не видно, хотя она шумит рядом.

И вдруг лес кончился. Большая, залитая солнцем поляна вся в движении. Волнами колышется высокая трава, чередуются темные и светлые краски, и от этого поляна кажется живым полосатым ковром с яркими пятнами весенних цветов. Жужжат шмели, стрекочут кузнечики, и кто-то свистит.

— Захар, кто так свистит? — спрашивает Витя, глазами отыскивая в траве неведомых птиц.

— Лягушки.

— Ну да!.. Они ведь квакают! — протестует Витя.

Однако на этот раз Захар не шутит. Едва они сделали несколько шагов, как в небольшое болотце попрыгали лягушки. Маленькие, под цвет травы, они сливались с ней. Только по белой вздрагивающей грудке да по большим навыкате глазам можно заметить их.

Испуг лягушек прошел скоро. Сначала у одной, а потом и у других под нижней челюстью вздулся шарик величиной с орех, и раздался характерный свист с прищелкиванием. Все это для Вити было так ново и неожиданно, что он готов был смотреть на лягушек, сидя на корточках, хоть до вечера. А тут еще под водой проплыла черепаха. Сама — как лепешка, впереди — змеиная голова, а лапки, как весла, быстро-быстро гребут с боков.

— Иди рыбачить, — торопит Захар. — Смотри, сколько здесь рыбы!

Он уже стоит у ручейка. Витя подбегает к Бородачеву и склоняется над прозрачной водой. Ни одной приличной рыбки! Только мальки стайкой ходят.

— На перекат смотри, — подсказывает Захар.

Перекат — это мелкое место, которое обычно бывает там, где берега низкие, а русло ручья широкое, и Витя быстро находит его. И тут ничего особенного!.. Разве только то, что вода сильно рябит.

— Отчего так, Захар?

— Сам догадайся.

Проще всего добежать и посмотреть. Витя так и делает. По перекату, касаясь нежным брюшком песчаного дна, против течения идут два щуренка. Теперь указаний Захара не требуется: поймав руками щурят, Витя смело идет по ручью, всматриваясь в воду. Она, искрясь, переливается через пеструю гальку или спокойно течет среди покачивающейся травы. И всюду — жизнь. От берега бежит жук на лапках с челноками. Вот он бросается в сторону, испугавшись рыбешки с красными плавниками, которая неожиданно выпрыгивает из воды. Немного дальше два горбатых окуня, как часовые на посту, прохаживаются около травы.

Скоро Витя поймал около десятка щурят. Еще немного — и хватит на уху, но, как назло, кончился ручей. Здесь находился небольшой водопадик, и через него, конечно, рыба не могла пройти дальше. Под водопадиком — водоем, величиной с большой таз, из него-то и вытекал ручей. В водоеме вода тоже очень светлая, и хорошо видно несколько рыбок с толстыми спинками. Едва Витя склонился над водой, как рыбки опустились на дно, уперлись в него головами; еще минута — со дна поднялся ил, замутил воду, и рыбок — как не бывало.

— Садись и шарь руками в иле, — подсказывает Захар. — Сазан всегда так прячется в случае опасности.

Витя долго шарил руками в иле, нашел одного сазанчика, и вдруг у него над самым ухом раздалось шипение. Он вздрогнул и осмотрелся. У кромки водоема на черной скользкой ветке устроилась змея. Витя нарушил ее покой, и она, вытянув голову в желтой шапочке, угрожающе шипела, поминутно высовывая и втягивая обратно тонкий, раздвоенный язык. Казалось, что вот-вот разожмутся ее кольца и, как подброшенная пружиной, змея ринется на Витю. Дико вскрикнув, Витя выскочил из водоема и побежал к Захару, побежал не оглядываясь, не замечая ни колючих кустов, ни режущей босые ноги осоки…

— Там… Там… — еле выговорил Витя, пытаясь оттащить товарища подальше от опасности.

Но Захар, крепко схватив его за руку, спросил:

— Что там?

Голос у Захара скрипучий, выгоревшие брови топорщились над переносицей.

— Змея! — крикнул Витя и показал руками ее размеры.

Захар срезал ножом гибкий прут и побежал к ручью. Вот он замахнулся, и Витя невольно затаил дыхание в ожидании страшного поединка, но удара не последовало. Захар отбросил прут, нагнулся над водоемом и взял что-то. Вот он, улыбаясь, идет к Вите. Вокруг его руки обвилась змея. Она по-прежнему шипит, высовывает язык, но не кусается. Витя должен признаться, что она оказалась гораздо меньше, чем он показывал.

— Кого ты испугался? Это уж. Он не ядовит. На, подержи.

— Не надо. — И Витя прячет руки за спину. — Все равно змея. Брать противно.

Взмах руки — и уж, блестящей лентой мелькнув над поляной, исчез в траве.

Долго еще приятели бродили по берегу Волги. Тени стали заметно длиннее, налетел прохладный ветерок, загнусавили первые комары, а Витя с Захаром все еще тихонько брели по тропинке, то останавливаясь у муравейников, то заглядывая в дупла деревьев, то разрывая кротовьи норы. И вдруг Захар остановился. Его рука, потянувшаяся к кусту, замерла в воздухе. Над Волгой и лесом, все нарастая, несся призывный звук сирены. Он, словно холодной рукой, сжал сердце, прикрыл солнце и качнул деревья. Витя зябко поежился.

— Тревога! — кричит Бородачев и бежит, как всегда, немного вразвалку, широкими скачками.

Изредка он оглядывается на вспотевшего Витю, но ничего не говорит, не ободряет его, а все увеличивает скорость.

Когда они подбежали к катерам, там уже были заведены моторы и матросы снимали чехлы с пулеметов.

— Куда идем, Николай Петрович? — спрашивает Витя, сдерживая дыхание, но боцман Щукин, строго взглянув на него, отвечает непривычно строго и сухо:

— Ступайте на свой пост, юнга.

Дружной стайкой катера отходят от берега, вытягиваются цепочкой и идут против течения. Минеры готовят тралы и глубинные бомбы. Движения до предела скупы, экономны, быстры и точны. Остальные матросы молча стоят на своих постах, протирая оружие или всматриваясь в подернутые синевой берега.

«Неужели и сюда пришла война?» — подумал Витя.

Он уже начал забывать вой бомб, снарядов, и вдруг…

И, как бы подтверждая его мысли, раздался голос капитан-лейтенанта:

— Слушайте все! Сегодня ночью фашисты поставили мины. Выходим на боевое траление!

 

Война пришла и на Волгу. Пока еще не было артиллерийского обстрела, не ревели моторами танки, но самолеты-разведчики летали уже каждый день. Их трудно было заметить, так высоко они шли. Чаще всего лишь белый клубящийся след выдавал их.

А ночью, когда из оврагов поднималось первое холодное дыхание ветерка, вновь раздавался гул самолетов. Сначала слабый, еле слышный, он быстро ширился, разрастался, и с наступлением полной темноты черные тени бомбардировщиков уже мелькали над самой водой. Фашистское командование поставило перед собой задачу: прекратить движение судов на Волге.

Вот поэтому и охотились фашистские самолеты за любой баржонкой, не жалели ни мин, ни бомб. Пенилась река от взрывов, плыла, белея брюхом, оглушенная рыба, а самолеты все сбрасывали и сбрасывали бомбы.

Но страшнее всего были мины. Коварный враг ставил их в самых неожиданных местах. До этого года видела Волга в своих водах и многопудовых белуг, и осетров, и сомов, а теперь на ее дне скопились тонны взрывчатки. Иногда очень долго лежит такая мина на дне. Затянет ее илом или песком, обрастет она водорослями, и какой-нибудь сом прикорнет под ее защитой. Течение играет его усищами, блаженствует сом, переваривая проглоченную рыбешку, и вдруг вздрогнут стоящие на берегу деревья и упадет в реку обвалившаяся глыба земли: именно на этой мине взорвался пароход.

Начались суровые будни минеров.

Шумят листвой деревья, бьются волны об яр или с шипением вкатываются на пески, смотрят на воду маленькими окнами домики бакенщиков. Все это осталось от старой Волги. Но много здесь и нового, необычного… На кургане, как поднятые вверх оглобли, торчат зенитные пушки. У пещеры, вырытой в крутом берегу, мачта и около нее — матрос. Это пост наблюдения за минами. От одного такого поста к другому тянутся телефонные провода. Как паутина, легли они на берега.

Волга приготовилась к обороне.

На катерах объявлена боевая тревога. Витя стоит на посту около пулемета, всматривается в темное небо, ищет глазами самолет. Большая каска закрыла весь лоб, мешает смотреть, но снять ее нельзя. Капитан-лейтенант Курбатов сказал, что любого, кто во время воздушной тревоги появится без каски, он спишет с катера на тыловую базу. Витя, как и все другие моряки, больше всего боялся именно этого. Что значит быть списанным на тыловую базу? Это такой позор, что и подумать страшно!

Да в каске и безопаснее. По самолетам стреляют из пушек, и часто около катера раздаются всплески от падающих осколков, а некоторые из них падают и на катер. И все они горячие, с острыми, зазубренными, как у пилы, краями.

— Попадет такая штука в голову — синяк, пожалуй, будет, — сказал как-то Бородачев, рассматривая упавший около него осколок величиной с ладонь.

Шутка Захара всем понятна: от такого осколка, пожалуй, и каска не спасет!

Где-то далеко, за одним из многих поворотов реки, ползут по небу разноцветные точки трассирующих пуль. А вот и прожектор. Голубоватым столбом он уперся в звездное небо, потом метнулся в одну сторону, в другую, словно рубанул невидимого отсюда врага, и наконец замер, остановившись на сверкающей серебром звездочке. Она медленно движется, а прожектор, как привязанный, — вместе с ней. Трассирующие пули устремились к звездочке, она заметалась, потом, крутясь, понеслась к земле. Багровая вспышка озарила склон высокого кургана. Луч прожектора важно прошелся по небу и исчез.

— Одним меньше, — сказал Щукин.

— Самолеты с кормы! — крикнул Бородачев и по привычке рванул на себя рукоятки пулемета.

Над катером пронеслась черная тень. Самолет прошел так низко, что воздух, взвихренный его винтами, сбросил с катера часть маскировки. Немного погодя самолет пролетел еще раз. Но и теперь по нему не стреляли. Нельзя: катер сегодня простой наблюдатель и вступит в бой лишь в крайнем случае. Если он обнаружит себя раньше времени, то самолеты могут уйти и поставить мины в другом месте. Тогда о них никто и знать не будет, пока они не взорвутся.

Комары тучей повисли над катером, но никто не замечает их укусов. Все наблюдают и слушают. Пусто на Волге. Не светятся окна салонов на пароходах, не гудят, требуя себе дороги, буксиры. Все они прижались к берегу, замаскировались ветками и ждут рассвета.

Над катером снова самолет. Он сбросил бомбу, и нарастающий вой давит на барабанную перепонку, сгибает спину. Хочется стать маленьким, незаметным. Вите кажется, что на него смотрят матросы, и он напрягает все силы для того, чтобы не пригнуться, не спрятать голову за тумбу пулемета. Ведь стыдно бояться тому, кто сам тушил зажигалки в Ленинграде.

В это время к нему и подходит Курбатов. Он ничего не говорит, а только кладет свою теплую руку на Витино плечо, и сразу становится не так страшно.

Впереди катера два сильных удара по воде.

— Поставил, подлец, две мины, — шепчет Курбатов.

Самолет делает круг, спускается еще ниже, и вот на берег брызнули две огненные струи пуль. Одна пуля ударилась о якорь, лежавший на палубе, высекла искры и, взвизгнув, отскочила в сторону.

— Заметил, да? — шепотом спросил Витя.

— Нет, хитрит. Прогоняет с берега, — ответил капитан-лейтенант. — Еще ставить будут.

Действительно, вскоре появились другие самолеты. Они обстреливали из пушек и пулеметов берега, но теперь Витя не обращал внимания на пули, а старался услышать знакомые свист и удар по воде. Таких ударов он насчитал восемь.

На посветлевшем небе обозначились горбы правого берега, и самолеты улетели. Над поверхностью воды, подгоняемые ветерком, проплывают клочья полупрозрачного тумана. Около берега врассыпную метнулась мелкая рыбешка, спасаясь от проснувшегося и голодного речного хищника.

Сейчас бы поспать, да нельзя: работа только начинается.

Витя снял каску и провел ладонью по смятым влажным волосам. Хорошо стоять вот так, без этого железного колпака на голове!

Невдалеке от того места, где были слышны удары упавших мин, поставили трал, но не успели пройти и километра, как заметили на берегу человека. Он стоял на обрыве и что-то кричал.

Курбатов приказал подойти к нему.

До берега оставались считанные метры, когда катер рвануло назад. Он осел кормой, палуба выскользнула из-под ног, и Витя упал. А сзади, у трала, опадал мохнатый столб воды.

— Есть штука, — бормочет Бородачев и трет рукой лоб.

Падая, он ударился головой о коробку с пулеметными лентами, и у него над левым глазом вздулась большая красная шишка.

— Потри гильзой, — советует Щукин и спрашивает Витю: — Не ушибся?

У Вити немного болит рука, но он говорит небрежно:

— Что нам сделается? Я и не в таких переделках бывал!

— Что и говорить, — соглашается Захар. — Сам видел, как ты удава чуть-чуть руками не задушил.

Это намек на ужа, и Витя предпочитает не слышать его.

Катер ткнулся носом в берег.

— Что у вас стряслось? — крикнул Курбатов.

— Мины! — ответил человек, стоявший на берегу.

Курбатов моментально спрыгнул с катера на истрескавшуюся от зноя землю, подошел к мужчине и сказал, протягивая руку:

— Командир отряда катеров-тральщиков Курбатов.

— Петр Данилыч Соснин, бакенщик…

Так вот он какой, бакенщик! Почему-то на всех картинках бакенщиками бывают старики с большими бородами и добрыми хитрыми глазами. Именно такими их представлял себе и Витя. А встретился — и ничего похожего! Обыкновенный мужчина лет сорока, кряжистый, что дубок. Лицо немного скуластое, обветренное. Смотрит он на Курбатова серьезно, спокойно.

Вите очень хочется послушать их разговор, но с катера раздается голос Николая Петровича Щукина:

— Витя, иди завтракать!

— Марш на камбуз, бывалый человек! — вторит ему Захар.

Витя лезет на катер и успевает услышать только обрывок разговора.

— Твой сынок? — спросил бакенщик.

— Механика нашего.

— А-а-а… У меня точно такой… Так я и говорю…

Больше ничего Витя не слышал и побежал к кубрику. В кубрике по настилу с тряпкой в руке ползал минер Изотов и, чтобы не услышал командир, тихонько ругался:

— Чтоб тебе лопнуть! И не мог ты свою дурацкую мину поставить с замедлением на час? Позавтракали бы матросы, а там хоть под облака подбрасывай!.. Чем теперь поить команду буду? Сколько добра по твоей глупости пропало!

— Это вы с кем разговариваете, Трофим Федорович? — прикидываясь простачком, спросил Витя, остановившись на последней ступеньке трапа.

— С кем, с кем! Конечно, с фашистом! Попадись он мне — всю его глотку кипятком залью!.. А ты что стал там? Особого приглашения ждешь? Садись завтракай!

— Я после матросов…

— После, после! — передразнил его Изотов. — Ишь, какие умные все стали! Ешь и убирайся к тралу!.. Я сегодня весь день кашеварить буду, а ты за меня тралить.

Изотов ругался еще долго, а Витя ел и лукаво посматривал на него. Трофим Федорович ругался всегда, но не было на катере человека добрее его. И коком он назначен потому, что никто так любовно не готовил обеды, никто так не заботился о команде, как Изотов. Целые дни он копошился около печурки, варил и ворчал, ворчал и варил, но если ему возвращали пустой бачок или, что еще лучше, просили добавки, он улыбался хорошей и доброй улыбкой.

Командир катера, мичман Агапов, однажды объявил ему благодарность. Трофим Федорович нахмурился, ответил, как полагается по уставу, но, уходя, сказал, чтобы все слышали:

— Незаслуженная, кажись, благодарность, раз в бачках дна не видно.

Из этого Витя сделал правильный вывод, что если хочешь жить в дружбе с коком, то возвращай ему посуду пустой, и сегодня очищает ее особенно старательно. И для этого есть веские основания: к обеду должен быть компот из варенья, и желательно получить его побольше.

— Чего торопишься? Есть по-человечески не можешь, — ворчит Изотов вслед Вите и гремит посудой.

Катера уже начали траление. На длинных буксирах сзади них идут тралы. Все матросы занимаются своими обычными делами, а Курбатов умывается, наклонившись над ведром.

Заметив Витю, капитан-лейтенант повернул к нему голову и спросил:

— Подкрепился? До обеда протерпишь?

— Подкрепился…

— Умывался?

А стоит ли умываться, если не спал всю ночь? Курбатову все ясно, и он говорит, вытираясь:

— Раздевайся, полью.

Витя послушно снимает тельняшку и подставляет руки под холодную струю.

Курбатов поливает и тихо говорит:

— И как тебе не стыдно! Умываться нужно всегда. Тебе самому легче будет.

Вите стыдно, и он старательно мылит покрасневшее лицо. А Василий Николаевич все льет и льет. Ручейки бегут по плечам, груди, спине. Немного холодновато… И вдруг целый поток хлынул на голову и спину. Захватило дыхание, и от неожиданности Витя вскрикнул.

Добродушно, почти беззвучно смеется Курбатов, а с надстройки, где стоит пулемет, доносится голос Бородачева:

— В следующий раз не жди приглашения, сам умывайся, поросенок!

Матросы смеются, а Василий Николаевич закрыл Вите лицо полотенцем, шутливо трет уши мальчика и приговаривает:

— Не ходи грязным, не ходи!

Где-то здесь на глубине лежат мины. Они могут взорваться под катером или тралом в любую минуту. Взметнется столб воды, может быть, блеснет пламя, и снова все затихнет. Только не будет тральщика и его экипажа. Что останется от них, примет могучая Волга и понесет к играющему волнами Каспию.

Посмотрит иной человек со стороны на работу тральщиков и позавидует: ходят они по реке степенно, матросы читают книги, играют в шахматы, «забивают козла» или дремлют на своих постах. Курорт, а не война! И не знает тот человек, что над самой смертью ходит катер, что любая шахматная партия может оказаться незаконченной, а книга — недочитанной.

Фашисты поставили мины на участке длиной в несколько сот километров. Они хотели не только закупорить Волгу, но и запугать людей, «воздействовать на психику», как сказал Щукин на собрании дивизиона. С психическим воздействием у фашистов ничего не получилось, а вот чтобы своевременно убрать мины, да еще и обеспечить охрану пароходов от воздушных разбойников, флотилии пришлось основательно поработать. Ее тральщики разошлись по всей реке. Они поддерживали связь друг с другом чаще всего только по радио, но действовали всегда дружно, согласованно.

Вот поэтому пришлось отряду Курбатова отделиться от дивизиона и работать самостоятельно на собственном участке. Только два раза с начала минной войны смог к ним вырваться командир дивизиона. Он приходил на маленьком полуглиссере и, выслушав доклад Курбатова, дав указания, сразу начинал торопиться:

— Ну, у тебя пока еще спокойно… А вот у Бабушкина — жарынь! Пойду лучше к нему.

И мчался полуглиссер дальше, а отряд Курбатова продолжал работу.

Первое время страшно было Вите. Ему казалось, что мина обязательно взорвется под катером, он вздрагивал при малейшем постороннем шуме, но потом привык: научился внешне спокойно сидеть с книжкой и тогда, когда катер проходил над самым большим скоплением мин…

— Ох и долго нам придется здесь воду вспахивать! — ворчит Бородачев.

— Потерпи малость, — отзывается Щукин. — Командир вызвал остальные катера. Сообща мигом разделаемся с этими минами.

Раздался гудок, а скоро из-за острова вышел и пароход. Большой, белый, с людьми на палубах, он нерешительно топтался на месте и просил тральщика провести его через опасный район.

Витя любит такие моменты. Катер кажется совсем маленьким рядом с пароходом, а тот слушается его, осторожно идет сзади, и люди с его палуб с надеждой и благодарностью смотрят на моряков.

Все время водил бы за собой пароходы!

При проводке их Витя становится к пулемету, а Захар отходит к рубке и делает вид, что поправляет фалы — специальные тонкие веревки, на которых поднимаются флажные сигналы. Это самые счастливые минуты в жизни Вити: очень приятно чувствовать, что ты сейчас нужен людям!

Только успели провести пароход, как появились катера-тральщики. Они шли, раскинувшись во всю ширину реки. Немного удивляло лишь то, что вместо шести их возвращалось пять.

«Неужели что-нибудь случилось с катером? — подумал Витя и тотчас успокоил себя: — И раньше бывало, что один задерживался».

Траление пошло быстрее. Временами то здесь, то там раздавался взрыв, катер вздрагивал, но таких сильных ударов, как утром, не было.

К вечеру взорвали последнюю мину и подошли к берегу. Витя первым спрыгнул на берег и подбежал к ближайшему катеру.

— А где «сто двадцать первый»? — спросил он у матроса, крепившего пулемет.

Матрос открыл рот, пожевал губами, махнул рукой и отвернулся. Витя обошел все катера, и везде матросы выслушают его, буркнут что-то непонятное и уходят, торопясь выполнить какое-то приказание.

Гнетущая тишина стояла на катерах. Даже Изотов, ворчливый Изотов, который и во сне бормотал что-то, теперь молча гремел кастрюлями. И Витя понял, что «сто двадцать первый» больше никогда не займет свое место в строю отряда…

Витя забился на корму катера, прижался спиной к лебедке. Двух очень близких людей потерял он в Ленинграде: маму и Федора Васильевича. Горько и больно было ему чувствовать эту утрату, но их смерть не удивила, не поразила его.

Мама и Федор Васильевич таяли у него на глазах, он постепенно привыкал к мысли, что настанет день, когда они умрут.

Тут — совсем иное дело. Ведь еще вчера он видел и Тимофеева, и других матросов со «сто двадцать первого». Все они были полны сил, смеялись и даже беззлобно переругивались, как и другие матросы. И вдруг…

Как все странно, неожиданно и страшно на войне!..

Невольно вспомнился отец. Не окажись тогда, когда взорвался их тральщик, поблизости морских охотников — сомкнулись бы волны и над ним…

— Личному составу построиться на берегу! — услышал Витя строгий голос мичмана Агапова, дежурившего по отряду.

Изотов снял с плиты кастрюлю, прикрыл ее чистой тряпочкой, поправил бескозырку и сказал:

— Идем, Витя…

Витя удивленно посмотрел на Изотова. А тот стоял у трапа и ждал его.

Солнце село, и на багровом небе отчетливо видны пулеметы катеров. Около них застыли пулеметчики. Неподвижные, в касках, надвинутых до самых бровей, они кажутся высеченными из камня.

— Товарищи! — раздался глухой голос Курбатова. — Фашисты начали новое летнее наступление. Для того чтобы ослабить подвоз грузов к фронту, они ставят на Волге мины. Они хотят минами, как петлей, сжать горло реки, сделать ее несудоходной. Но партия приказала нам с вами охранять Волгу, уничтожать минные поля. И мы должны выполнить свой долг так, как это сделал «сто двадцать первый»…

Курбатов говорит спокойно, словно разговаривает сам с собой, а Витя видит все, о чем он рассказывает, будто находится на тех тральщиках, которые, рискуя жизнью, очищали путь другим.

…Вот тонкой струйкой вьется дымок над трубой парохода, который стоит у берега. А за ним — длинная вереница других пароходов и приземистых барж. Стоят плавучие госпитали с большими красными крестами на бортах, стоят баржи с нефтью, хлебом, бензином, пушками. Все это двигалось к фронту, но фашисты поставили мины в самом узком месте фарватера. Их не обойти. Вот и остановились пароходы.

Немного выше пароходов и барж прижались к берегу тральщики. Матросы молча смотрят на предательски спокойную реку. Величественно течет она меж зеленых берегов, и, как прежде, бурлит вода около бакенов.

Не первое это минное поле, которое нужно уничтожить катерам, но задумались моряки: очень мелко здесь. Если придерживаться правил, нельзя тралить. На такой глубине жизнь катера зависит только от случая. Но ждать тоже невозможно: еще в кольце блокады Ленинград; враг, разбитый под Москвой, собрал бронированный кулак и рвется к Волге; минами враг хочет задержать пароходы до ночи, чтобы потом разбомбить их.

Дорог каждый час! Дорога каждая минута! Пароходы должны безостановочно двигаться по назначению!

И тогда из рубки вышел командир «сто двадцать первого» главстаршина Тимофеев. Он посмотрел на моряков и сказал:

— Чего стоим? Можно подумать, что нет среди нас ни коммунистов, ни комсомольцев!

Оживились моряки, исчезли все колебания и нерешительность, и друг за другом отошли катера от берега. На головном катере стоит Тимофеев. Вот он снял фуражку и помахал ею пароходам. Ветер откинул с его лба мягкие, волнистые волосы…

Там, где только что был катер-тральщик, встал косматый столб воды…

Вздрогнули деревья на берегу, вскрикнул кто-то на пароходе.

А река уже снова течет гладкая, спокойная…

Только волны тревожно шепчутся…

Разметало взрывом тральщики, но уже через несколько минут они сомкнулись, пошли дальше, а за ними потянулись и пароходы.

Не удалось фашистам закупорить Волгу…

— Мы никогда не забудем товарищей, выполнивших свой долг! Их именами мы клянемся, что Волга будет вечно свободной от мин! — закончил Курбатов.

Витя вспомнил, как разговаривали они с отцом. Хорошо было лежать вечером с ним на диване! Пока мама над чем-нибудь хлопотала, неслышно сновала по комнате, папа рассказывал. Он знал и про «Славу», и про «Варяга», и про многие другие славные русские корабли, о которых еще даже не написано книг.

«Это был человек, Витя! — обычно говорил отец, закончив рассказ. — Он и мертвый даже сейчас воюет за Родину!»

Молча разошлись матросы по катерам. Не было слышно ни обычных шуток, ни смеха, не пел баян в руках Агапова. Только минеры внимательнее обычного осматривали тралы, пулеметчики тщательнее протирали патроны, чаще проворачивали моторы мотористы.

Юсупов и Витя долго сидели в красном уголке, оформляя боевой листок с черной траурной каемкой. На другом конце стола Курбатов и Щукин писали письма родителям погибших. Витя слышал, как Курбатов сказал:

— Пиши так, чтобы все поняли, какой подвиг они совершили! Люди-то какие были!

Наконец Юсупов поставил последнюю точку, еще раз просмотрел весь листок и сказал:

— Теперь спать, юнга.

Витя хотел только отдохнуть немножко и лег на койку не раздеваясь, но усталость взяла свое: незаметно он уснул. Спал он так крепко, что не слышал, как торопливо выпускал пулю за пулей Бородачев, не слышал и того, как под утро вошел в каюту Курбатов, снял с него ботинки и расстегнул его ремень. Долго сидел Василий Николаевич на краешке койки и отгонял от Вити надоедливых комаров.

Невеселые мысли занимали Курбатова: возникло много вопросов, на которые нужно было немедленно ответить.

А чего стоит только решение такого вопроса, как дальнейшая судьба Вити! Оставить мальчонку здесь, на катерах? Ежедневно подвергать опасности его жизнь?

К отцу отправить пока нельзя: письмо от Георгия Павловича еще не пришло, значит, точный его адрес неизвестен. А наркомат ответил лаконично: «…будет учтено при назначении…»

Пожалуй, можно отправить Витю в тыл. Василий Николаевич не сомневался, что его мать с радостью примет мальчика, будет заботиться о нем, как о родном сыне. Но она с первых дней войны спрятала подальше свою пенсионную книжку и вышла на работу. А ведь нужно не только сохранить Вите жизнь, но и помочь ему разобраться в событиях, воспитать его. Мать, занятая работой, при всем желании не сможет уделять ему достаточно времени.

Что из этого вытекает?.. Остается одно: не отправлять Витю ни к отцу его, ни в глубокий тыл, а самому воспитывать. Конечно, иногда придется оставлять мальчика на берегу…

 

Все нравилось Вите на катерах: и строгий распорядок дня, и большая дружба, связывающая всех, и ежедневные политинформации, беседы, после которых всегда хотелось как можно скорее выйти на траление, помочь всему советскому народу разбить ненавистного врага. Именно после одной из таких бесед у Вити и появилась мысль совершить подвиг, сделать что-нибудь такое, чтобы и о нем, как о Тимофееве, говорили матросы.

Пока это была мечта. Что он может, если еще не владеет ни одной воинской специальностью? Значит, надо учиться. Долго Витя раздумывал, кем ему быть, и остановил свой выбор на специальности пулеметчика. Почему? Конечно, хорошо быть и мотористом, и минером, и рулевым. Все они нужны, но Вите хотелось не просто работать, а работать так, чтобы все и сразу заметили его. А пулеметчик у всех на виду. И однажды, сидя с Бородачевым у пулемета, Витя сказал:

— Знаешь, Захар… Я хочу стрелять из пулемета!

Бородачев замешкался с ответом, посмотрел на Курбатова, который неслышно подошел к ним и остановился за спиной Вити. Капитан-лейтенант кивнул, и Захар ответил:

— О чем разговор? Становись и стреляй.

— Не сейчас, — покачал головой Витя. — Когда фашисты будут.

— Чтобы стрелять по фашистам, нужно, юнга, изучить пулемет, — вмешался Василий Николаевич. — Поручаю вам, краснофлотец Бородачев, подготовить из него пулеметчика.

Заряжать пулемет и стрелять из него Витя научился быстро, но как только он после этого заикнулся о том, что теперь можно и экзамен сдавать, Захар строго посмотрел на него и сказал:

— Хорошо, доложу капитан-лейтенанту. А ты пока смени затвор у пулемета.

Витя удивленно посмотрел на Бородачева и с обидой сказал:

— Зачем спрашиваешь про то, чего я не знаю?

— Не знаешь? Тогда о каком экзамене может быть речь?.. Или ты думаешь, что выстрелил — и вся наука? Военное дело, Витя, требует кропотливой, настойчивой учебы. Его наскоком не усвоишь. Помнишь, как ты швартов крепил?

Витя покраснел. Он думал, что об этом случае давно забыли, но оказалось, что далеко не так. Произошло это еще в начале похода. Тогда катер подошел к какой-то пристани, подал швартов — стальной трос, а Витя захотел сам закрепить его на кнехтах. Он считал, что справится с работой, но трос скользил по кнехту и не хотел ложиться неподвижной петлей. Тогда на помощь Вите пришел Николай Петрович. В его руках трос сразу стал послушным, мягким. После этого Щукин и сказал Вите:

— В чужих руках любая работа часто кажется легкой. А ты учись и добивайся, чтобы и тебе она стала посильной.

Наконец настал день, когда Витю допустили к сдаче экзамена. Он сильно волновался, но правильно ответил на все вопросы, и даже сам командир дивизиона, который в этот день был в отряде, похвалил его. Теперь Витя нес вахту у пулемета поочередно с Бородачевым.

Но сегодня у пулемета нет никого, и он сиротливо стоит в окружении коробок с лентами. Даже над камбузом Изотова не вьется сизоватый дымок. Зато на берегу слышны торопливое шарканье пил и мерные удары топоров. Катерам-тральщикам вместо бензина нужна чурка, и, по предложению коммунистов, матросы решили заготовлять ее сами. Сказано — сделано. В ближайшей деревне выпросили пилы, и вот уже вторые сутки, с короткими перерывами для еды и сна, вся команда заготовляет чурку.

Работают все. Голые по пояс, мокрые от пота, матросы и командиры, не разгибаясь, пилят бревна. Витя и Захар, сидя на земле, колют чурки. Слепни кусают спину, рука сильно устала, но Витя, закусив нижнюю губу, взмахивает топором и медленно считает: «Тридцать пять, тридцать шесть…» Со счета он сбивался несколько раз, но всегда начинал сначала: так как будто легче.

Топор в руке Захара мелькает чаще, груда полешек около него растет быстрее. Так и должно быть: он матрос, а Витя пока еще юнга. Но он работает вместе со всеми, его чурки тоже лежат в бункере, готовые превратиться в газ, чтобы двигать катер, чтобы смог он выйти на траление, на охрану караванов, на бой с самолетами.

— Перекур! — кричит мичман Агапов.

Курбатов назначил его старшим, и все слушаются мичмана.

Перекур дается через час и ровно на десять минут. Моряки ложатся на выжженную солнцем траву и молча курят. Витя тоже лежит и смотрит, как табачный дым висит над матросами облаком, колышется и, распавшись на отдельные пряди, плывет прочь от реки, словно покачиваясь на невидимых волнах. От жары попрятались даже птицы. Только коршун, распластав крылья, бесшумно парит над водой. Но вот он замер, сложил крылья и ринулся вниз, чтобы через минуту медленно, с натугой махая крыльями, снова взмыть вверх. В его когтистых лапах висит зазевавшаяся рыбка.

И вдруг земля чуть заметно вздрогнула. Матросы встрепенулись. Кое-кто приподнялся на локтях, а Витя залез на поленницу. Он увидел, как за островом, покрытым густыми кустами ивняка, упали в воду обломки взорвавшегося парохода.

— Пароход взорвался! — крикнул Витя, а мотористы уже бросились в машинное отделение.

Слышно, как они крутят пусковую рукоятку, пытаясь завести мотор, но газа мало, и, немного почихав, мотор глохнет.

Моряки с берега всматриваются в белую блестящую дорожку на середине Волги, всматриваются до рези в глазах, смахивают слезы и вновь смотрят. А у Вити все еще перед глазами опадающий столб воды и черных, кувыркающихся досок.

Плывет большое пятно мазута. Как островки, белеют на нем обломки парохода. А ближе к берегу — несколько черных точек.

— Юнга и еще двое остаются здесь, остальные — за мной! — командует Курбатов и бросается к реке.

Моряки, перепрыгивая через трещины, ручьи, продираясь сквозь кусты, помчались навстречу плывущим.

Мотористы все еще возятся с мотором. Из черного колпака газогенератора валит густой, едкий серовато-желтый дым.

— Скоро вы там, духи адовы? — не выдерживает Бородачев.

Мотористы молчат. Только еще быстрее мелькают их руки, покрытые пятнами смазки. В другое время они бы обязательно ответили Бородачеву, но сейчас молчат. Даже командир отделения мотористов Юсупов, который вообще не выносит критических замечаний в адрес мотора, сейчас тихонько ругает его.

По берегу уже возвращаются моряки. Они поддерживают шатающихся от усталости людей. Щукин ведет молодую женщину. Мокрое платье прилипло к ее телу, мешает идти, она спотыкается, оглядывается на реку, словно стараясь вспомнить что-то; Николай Петрович, поддерживая ее, не дает ей остановиться.

Спасенных не расспрашивают. Им сейчас нужно отдохнуть. И делается все, чтобы люди поскорее пришли в себя. Много пережили они за несколько минут. Им не соболезнуют, их не утешают.

— Еще плывет! — кричит Бородачев.

В нескольких десятках метров от берега плывет усатый человек, плывет спокойно, уверенно, изредка переворачиваясь на спину.

— Разрешите? — спрашивает Бородачев, снимая бескозырку.

— Не надо. Доплывет, — останавливает его Агапов.

Он уже оделся и стоит немного сзади Курбатова, похожий на него своей высокой фигурой, затянутой в короткий синий китель. Руки Агапова, как и у Курбатова, заложены за спину: мичман старается даже в мелочах подражать своему командиру.

И в это время откуда-то с середины реки доносится детский плач. Слабый, беспомощный, он долетел до берега, и в тот же миг все, еще минуту назад сидевшие внешне спокойно, оказались на ногах. А женщина вырвалась из рук Николая Петровича, крикнула:

— Вася! Васенька!

— Ребенок! Мальчонка в воде! — зашумели на берегу.

— И как у меня из головы это вылетело! — воскликнул один из спасенных. — Ведь своими глазами видел, как один из матросов его на вырванную слань положил. У моряка-то нога была сломана…

Он, видимо, хотел подробно рассказать обо всем, что было тогда, но его не слушали, и лишь Витя понял, что моряк положил ребенка на слань, а сам утонул.

— Где он? Кто его видит? — спрашивают люди друг у друга.

Плывут по реке обломки парохода, ящики, бочки, слышен плач, а ребенка не видно.

Николай Петрович крепко держит вырывающуюся из его рук женщину и уговаривает ее:

— Потерпи, голубушка… Потерпи…

Только голос его вздрагивает.

— Э-эх! — услышал Витя одновременно и возглас, и всплеск воды.

Бородачев прямо с надстройки бросился в воду и, энергично разгребая ее руками, плывет к обломкам парохода. Мужчина с усами тоже повернул обратно и плывет впереди Захара. Его руки поднимаются над водой чаще, и он быстро подвигается вперед.

— Готово! — докладывает Юсупов, высунувшись из машинного отделения.

Его черные, косо разрезанные глаза возбужденно блестят, а на скуластом лице пылают пятна румянца. Юсупову стыдно, но в то же время он и горд, что смог заставить мотор работать.

— Сниматься со швартовых! — командует Агапов. Ему сейчас нет никакого дела до переживаний Юсупова.

Никогда еще команды не выполнялись с такой быстротой. Не прошло и минуты, как катер полным ходом, далеко отбрасывая носом пятнистую от мазута воду, понесся за Бородачевым.

А Захар уже среди обломков… Рядом с ним усатый… Плывут столбиком…

— Юнга! Почему не докладываете? — раздается гневный оклик Курбатова.

— Не вижу ясно…

— Бинокль!

Витя совсем забыл про бинокль. В него хорошо видно, как Захар взял ребенка и перевернулся на спину.

Усатый плывет рядом с Бородачевым… Вот он что-то говорит Захару. Поплыл к доске и ухватился за нее. Она утонула… К другой… И она тонет! Мужчина смотрит по сторонам… Плывет навстречу катеру. Он уже совсем не поднимает рук из воды.

— Из сил выбился, — слышит Витя около себя шепот.

Да, мужчина с усами тонет. Его голова чуть виднеется над водой, а сам он почти не продвигается вперед.

Звякнул машинный телеграф, требуя самого полного хода, и катер рванулся, как лошадь, почувствовавшая кнут. Из-под его винта фонтаном бьет белая пена. Успеют ли?..

Бородачев рядом с катером. Изотов свесился за борт и протянул руки, чтобы взять ребенка.

— Ребенка бери, а Бородачеву — круг! — командует Агапов.

Катер замедлил ход. Вот Трофим Федорович уже стоит на палубе с ребенком на руках и говорит, вытянув губы:

— Тю, дурень! Его спасли, а он плачет!

— Захарушка! Держись за круг! — кричит Агапов, и круг тяжело шлепается в воду недалеко от Бородачева.

Теперь спасти мужчину с усами — и все. Его голова временами скрывается под водой.

— Держись, милок! Идем! — кричат ему с катера.

Но когда катер подошел к обломкам, на поверхности Волги никого не было…

Несколько секунд все смотрели по сторонам, надеясь, что еще появится этот незнакомый человек, а потом два матроса нырнули в ленивые волны, поднятые катером. Матросы то появлялись на поверхности, то исчезали в глубине, а на катере их ждали, были готовы помочь им.

Наконец медленно всплыл, отдуваясь, один из них, и рядом с ним поднялось из воды бледное, с полузакрытыми мутными глазами лицо усатого мужчины. Их подняли на катер. Мужчина лежал неподвижно, беспомощно разметав руки по мокрой палубе. Вите казалось, что он мертв, но матросы упорно делали ему искусственное дыхание, растирали сукном его тело, и вот изо рта его хлынула вода, потом он глубоко вздохнул и посмотрел на склонившихся над ним моряков.

Скоро он окончательно пришел в себя.

— И чего тебя, мил человек, понесло обратно на середку, раз силешек мало осталось? — ласково выговаривал ему Трофим Федорович.

Катер забрал с берега всех спасшихся с парохода людей и вновь быстро бежит по спокойной реке.

— Вы нас на какую пристань высадите? — спросил один из мужчин.

— Пока доставим к бакенщику. Он тут недалеко живет, — объяснил Курбатов. — Нам уходить отсюда нельзя, но командование мы известим, и вас скоро заберут. Во всяком случае, ночевать там не придется.

Витя стоит у пулемета, наблюдает за небом и одновременно косится на женщину, которая, улыбаясь, прижимает к себе сына, смотрит на него глазами, полными счастливых слез, и что-то наговаривает. Мальчик смеется, показывая в улыбке первые два зубика…

Катер сбавил ход и ткнулся носом в яр. Маленький бревенчатый домик словно спрятался под развесистым дубом. Его и видно только с реки. Много таких домиков на обоих берегах Волги. Как хорошо и спокойно, наверное, было здесь раньше!

В этом домике живет бакенщик Соснин. Должность у него, кажется, небольшая, а попробуйте без него! Многие видят ночью на реке красные и белые огоньки, но не все знают, что это дело рук бакенщика. И вовсе не для красоты он зажигает их. Они горят над опасными для пароходов местами. Не будет их — не узнает капитан парохода, где мель, где камни, и налетит на них пароход.

Бакенщик Соснин, или просто Данилыч, как его звали соседи, родился здесь, здесь рос, здесь и начал работать, приняв участок от своего отца. Свое дело он считал важным, нужным и любил его, но как только началась война, опостылели ему бакены, створные знаки и перевальные столбы. Посоветовавшись с матерью и женой, Данилыч забросил за спину маленький мешок с караваем хлеба, куском осетрового балыка и пошел в районный центр.

Там он пробыл два дня и вернулся домой темнее тучи: медицинская комиссия признала его негодным для службы в армии. Ну будь бы Данилыч действительно больной, тогда бы еще туда-сюда, а то ведь какое-то плоскостопие обнаружили у него врачи. Нашли к чему придраться!

Все это Витя узнал от Бородачева, для которого, казалось, не существовало тайн, и теперь с интересом рассматривал и маленький домик, и сколоченные из досочек бакены, стоящие у его стен, и самого Данилыча, хлопотавшего около неожиданных гостей.

К катеру подошли двое парнишек лет двенадцати. Один из них с длинными, давно нестриженными волосами, закрывающими ворот рубашки-косоворотки, уселся напротив катера и бесцеремонно уставился на Витю голубыми глазами. Другой, немного пониже и пошире в плечах, подошел как-то бочком, сел рядом с первым и только украдкой стрелял в Витю черными глазами, прятавшимися под надвинутым на самый нос козырьком картуза.

Витя польщен их вниманием, делает серьезное лицо и с важным видом прохаживается у пулемета. Изредка он подносит к глазам бинокль, всматривается в реку и снова прохаживается по надстройке, заложив руки за спину.

В глазах у ребят откровенная зависть. Витя чувствует, что им очень хочется тоже постоять у пулемета. Вите не жалко, он бы и пустил их на катер, но что скажет Василий Николаевич? Он говорил, что гражданских на корабль можно пускать только по особому разрешению.

— Неужто ты матрос? — спрашивает голубоглазый.

— Нет еще, — вздыхает Витя, — пока юнга. — И тут же торопливо добавляет: — Я могу делать все, как матрос, но мне мало лет… Не веришь? Честное пионерское!

Ребята еще сомневаются, но Бородачев уже спешит на помощь другу:

— Юнга! Вы на посту и посторонними разговорами не отвлекайтесь!

Ребята многозначительно переглядываются.

— А как тебя звать? — шепотом спрашивает второй, черноглазый.

— Витя.

— А меня — Ваня. Это мой батя здесь живет… У Кольки, — Ваня показал глазами на соседа, — мать и братья — в деревне… Он сам вентеря плетет!

— Ты давно во флоте? — спрашивает Коля.

— Около года.

До года еще восемь месяцев, но ведь будет и год! С катеров Витя уходить не собирается, а поэтому и не считает свои слова ложью.

Снова молчание, и опять вопрос шепотом:

— Давай дружить, а? Мы тебе такое покажем! — Глаза у Вани от удовольствия совсем закрываются.

— Служба у меня.

— А ты после службы приходи! Ладно?

— Хорошо.

— Мы с тобой рыбу ловить будем, — соблазняет Ваня. — Мы тебе такие рыбные места покажем, где…

— …рыба сама рыбаков ловит, — заканчивает за Ваню подошедший Бородачев. — Краснофлотец Бородачев пост принял. Можете идти, юнга.

Еще минута — и Витя сидит рядом с ребятами. Они рассматривают его синий воротник с тремя белыми полосками, медную бляху ремня и золотые якорьки на концах ленточек.

Скоро все трое уже до мелочей знали несложную биографию друг друга и разговаривали как старые знакомые.

Из дома Данилыча вышел Курбатов. Еще издали он несколько раз покрутил воображаемую ручку, что означало: «Заводи моторы!» Витя торопливо побежал на катер.

— Ты, Витька, обязательно приходи к нам! — крикнул ему вдогонку Ваня.

 

Когда бункер был заполнен чуркой, Витя подсел к Курбатову, отдыхавшему после купания, и спросил:

— Василий Николаевич… Мы что сегодня ночью делать будем?

— Как «что»? — удивился Курбатов. — Как и вчера, наблюдать… А ты что хотел?

— Так… Меня Ваня с Колей звали рыбачить.

Вите стыдно: он впервые отпрашивается с катера на рыбалку. Ему кажется, что капитан-лейтенант сейчас нахмурится, удивленно посмотрит на него и скажет: «Сейчас война, юнга».

Но ничего подобного не случилось. Вите даже показалось, будто глаза Василия Николаевича радостно сверкнули, когда он ответил:

— Иди, Витя. Сегодня ночью ничего особенного не произойдет, так что справимся без тебя.

Витя взял удочку и быстро зашагал к домику Данилыча.

Ваня сидел на крыльце и, увидев Витю, от неожиданности сначала даже рот раскрыл, а потом хлопнул себя руками по бедрам и крикнул:

— Пришел?! Вот здорово! Мы сегодня с Колькой… — начал он и осекся, испуганно покосился на дом.

Ваня любил отца и побаивался его, а в последние дни даже старался избегать встречи с ним. Дело все в том, что вот уже неделя, как отец не зажигает огней на бакенах. И Волга сразу стала скучной, суровой. И все из-за фашистов: они мины ставят между бакенами на фарватер. Сам Ваня мин еще не видел, но отец все знает, и он говорил, что это поганая штука. Так и сказал: «Поганую штуку фашисты затеяли».

Еще отец сказал, что с минами надо бороться, что мина не опасна, если ее заметить и взорвать. Конечно, не самому взорвать, а сказать матросам с катеров, и уж они взорвут.

«Тут дружнее надо. Все должны смотреть: не ставит ли враг мину? Самое первое дело — заметить ее. Потом беги на матросский пост и доложи».

Так говорил отец, а вечером вместе с мамой уходил из дома. Ваня оставался с бабушкой и первые ночи сидел в щели, которую отец вырыл немного в стороне от дома и такую глубокую, что если даже встать на цыпочки, то и тогда ничего, кроме неба, не увидишь. А вылезать из щели надо по земляным ступенькам. Все это было бы еще ничего, но отец строго-настрого запретил Ване ночью вылезать из щели.

Бабушка тоже хитрая. Она уложит Ваню на полушубок, укроет одеялом, скажет: «Спи, внучек», — а сама сядет на табуретку около верхней ступеньки и всю ночь наблюдает за рекой. Отец ее называет домашним наблюдателем. Выходит, и бабушка следит за минами? Один он, Ваня, в стороне от общего дела.

Но вот уже несколько дней и он на посту. Правда, об этом никто не знает, ну да ничего! Сначала помоги, а спасибо всегда скажут.

Только плохо, что приходится обманывать отца. Вот поэтому и стыдно смотреть ему в глаза…

Сегодня Ваня начал волноваться сразу после ухода катера, а сейчас просто не мог усидеть на месте. Взяв Витю за руку, вошел в дом, снял с вешалки старое пальто и пошел к двери.

— Куда на ночь глядя? — строго прикрикнул отец.

Ну что за человек? Сидит в другой комнате, занят делом, а знает, что Ваня собрался уходить!

— Мы, папаня, с Витей рыбачить. На озеро.

— И чего вам на ночь глядя это приспичило? Шли бы днем, — ворчит отец, но не запрещает, и Ваня, схватив кривое удилище, баночку с червями, выскакивает из дома.

Вот уже и ночь. Еще недавно светило солнышко, а теперь так темно, что даже перевального столба не видно, хотя он стоит у самой тропинки.

Ваня идет быстро. Ему здесь все знакомо. Тропинка вьется по кромке яра. Внизу темнеет вода. Шагни немного в сторону — и свалишься с обрыва.

Витя не поспевает за ним, часто запинается о корни деревьев и, чтобы хоть немного придержать Ваню, спрашивает:

— А где это озеро? Далеко?

Ваня неожиданно останавливается, и Витя налетает на него.

— Знаешь, Витя… Мы с Николой за минами наблюдаем. Пойдешь с нами?.. А рыбачить завтра будем, — нерешительно предлагает Ваня.

Витя хмурится: стоило уходить с катера!

— Нехорошо отца обманывать, — говорит он.

— «Нехорошо обманывать»! А если он меня с собой не берет и одного не отпускает? — распаляется Ваня.

Оказывается, не сразу Ваня стал убегать из дома тайком. Оказывается, он несколько раз просил отца взять его с собой, но тот неизменно отвечал: «Мал еще. Толку от тебя не будет, а голову зря подставишь. Враг, перед тем как мины ставить, берег обстреливает».

Вот и пришлось выдумывать рыбалку. На озеро отец отпускает: там не стреляют, а вода не страшна, около нее вырос. Ходит Ваня вдвоем с Колей, а встречаются они в условленном месте и уже оттуда идут на свой пост.

Обидно, что фашистские самолеты еще ни разу у них мин не ставили, да и отец смеется, что рыбы Ваня мало приносит.

«Эх ты, рыбак! — обычно говорит отец, осматривая улов. — Глянь сюда. Я не рыбачил, да и то рыбкой не обижен!»

Ему хорошо хвастать: в Волге всякой рыбы много. Он наловит судаков, язей и несет их домой, а ты тут вертись! Вчера вон какого леща вытащил, а разве можно было его домой нести? Ведь в озере-то лещ не водится. В озере — карась, окунь, щука, сорога. Вот и приходится всю рыбу выкидывать и брать только окуней и сорогу.

— А я не маленький! Тоже могу за минами наблюдать!.. Ты иди рыбачить, а мы все равно наблюдать будем, — выпаливает Ваня и, обиженный, сопит.

Слова товарища задели Витину больную струнку. Его тоже считают маленьким, ему тоже не доверяют, и он сочувствует Ване, он решительно говорит:

— Пошли быстрее! Я точно знаю, как надо за минами наблюдать!

Занятые разговором, они незаметно дошли до условленного места встречи. Коля уже здесь. Он поднялся с земли, набросил на плечи пиджак и спросил, словно присутствие Вити его нисколечко не удивило:

— Пошагали?

— Еще далеко? — вырвалось у Вити.

— Самый чуток осталось, — ответил Коля.

Остановились под большим деревом у самой кромки воды. За спиной — крутой, высокий яр. Его прорезает глубокая балка, заросшая низенькими дубками и кустарником. Около дерева — две неглубокие ямки. Ребята их вырыли на тот случай, если самолеты будут обстреливать берег. Ямки заменяют щель.

В одну из ямок ребята положили пальто, легли на него и накрылись Колиным пиджаком. У воды прохладно. Хорошо лежать вот так, когда рядом товарищи. Сквозь рубашку чувствуешь их тепло.

Страшновато. Только поэтому и спустились с яра к реке. Там лес, а здесь, у реки, открытое место и видно будет, если кто начнет подкрадываться.

Поднялась луна. Волга заблестела как зеркало. Сразу стало веселее. Где-то далеко летает самолет. Его не слышно, но на небе что-то, словно электрические лампочки, вспыхивает и гаснет.

— Зенитки бьют, — шепчет Витя.

И вдруг ребята увидели большую и яркую вспышку на земле.

«Бомбит», — догадался Витя, но ничего не сказал товарищам: обиделся, что они ничего не ответили на его первое замечание.

Ночь тянется долго. В кустах мелькают светлые точки. Они то удаляются, то приближаются. Но ребята их не боятся. Это лисицы бегают. У них там, в балке, между корнями глубокие норы.

Спать очень хочется, но отец сказал, что сон на посту — самое последнее дело, и Ваня не спит. Он смотрит на товарищей. Витя положил голову на руки и не отрывает глаз от реки. Он, наверное, привык дежурить по ночам. А вот Коля борется со сном. Он то трет глаза, то тяжело вздыхает и внимательно рассматривает свои ногти, поднося их к самым глазам.

— Коля, а Коля… Ты спать хочешь? — спрашивает Ваня.

— Немножко… А ты?

— Чуть-чуть…

В реке, недалеко от берега, внезапно раздался сильный всплеск. Ребята вздрогнули от неожиданности. Всплески следуют один за другим.

— Ишь, разыгрался сомина! — ворчит Коля, стараясь подражать взрослым, настоящим рыбакам, видевшим всякую рыбу.

— А знаешь, отец один раз вот такого сома домой притащил! — неожиданно даже для себя соврал Ваня, широко разведя руки. — Голова — во! Глазищи — огромные, а усы — длинные, предлинные!

— Сомы еще и не такие бывают, — ответил Коля. — У меня брат поймал сома в два раза больше твоего… Мы его потом с братом еле на стол взвалили, когда мамка чистить стала.

Ваня спорить не стал. От отца он слышал, что в Волге ловится рыба весом в несколько пудов. Может, одну из таких и поймал Колин брат? Он лучший рыбак в деревне. А может, и не ловил он такого…

— А гуся он в воду утащит? — спросил Ваня после небольшой паузы.

— Запросто. У нас…

— А человека? Вот такого, как мы с тобой? — перебил Витя.

Для него все это было ново, интересно. Он мог бы рассказать ребятам о Ленинграде, о том, как нужно тушить зажигательную бомбу, как ставить трал, но об этом разговора пока не было, и он с интересом вслушивался в беседу Вани и Коли.

Коля задумался. Утащит ли сом человека?.. Об этом он ничего не слышал от взрослых.

— Кто его знает… У нас…

— Тише! — шикнул на него Ваня.

Слышно прерывистое гудение моторов. Оно все ближе, ближе…

— Идет! Смотри!

Во рту у него сразу стало сухо. Со страшным ревом почти над самой водой мелькнула большая черная тень.

— Вот это да! — вырвалось у Коли, но Ваня моментально приложил палец к губам:

— Молчи! Услышит!

— Не услышит, — успокоил его Витя. — Моторы вон как ревут.

— А если где-то ракетчик спрятался?

Это другое дело! У Вити сразу пропала всякая охота разговаривать. Ребята прижались к земле и осмотрелись. Нет, никого не видно. Поблескивает от лунного света галька. Самолета не слышно. Снова плещется рыба, тявкают лисицы в балке, но спать больше не хочется.

— Скоро светать будет, — говорит Коля.

— Ага…

Налетел слабый порыв ветерка, а вместе с ним донесся и шум летящего самолета. Теперь он шел высоко, и его не было видно.

Невезучее место ты выбрал, Ваня! Которую ночь над тобой самолеты летают и не только мин не ставят, но даже и не стреляют. Вот и этот прогудел — и нет его…

— Ой, что это? — вдруг вскрикнул Коля.

Над Волгой плывет что-то большое, темное, плывет, покачиваясь на стропах парашюта. Очень похоже на человека, но почему он не кричит, хотя падает не на берег, а в Волгу? Ведь тут глубоко… И вдруг Ваня понял, что не человек, а мина опускается в воду. Вот она у самой воды. Еще немного — и ударится о нее. Вдруг взорвется?..

Ваня зажмуривает глаза и прижимается лицом к Витиному плечу.

Тихий всплеск, а потом бульканье. Ваня приподнял голову. Там, где упала мина, на воде лопаются большие пузыри.

— Воздух выходит из-под парашюта, — шепчет Витя. — Смотри! Еще одна!

Вторая мина легла около самого яра. Сначала даже казалось, что она падает на берег.

Немного погодя появился еще один самолет. Он пересек реку, развернулся над лугом. Вите показалось, что от него отделилось черное пятнышко. От матросов он слышал, что в свои мины фашисты ставят специальные приборы — взрыватели, которые и взрывают мину, если она упадет на берег, и крикнул, прижимаясь к земле:

— Ложись! Мина!

Ребята распластались с ним рядом, а Ваня даже натянул себе на голову пиджак.

Прошли томительные минуты ожидания. Витя сел, приподнял голову Коля, зашевелился под пиджаком Ваня.

— Чего орал? — недовольным тоном спросил Коля.

— Шпион!

— Где? — уже шепотом спросил Коля, озираясь по сторонам.

— Там… Его с самолета сбросили.

— Бежим? — встрепенулся Ваня.

— Нет… Сейчас он сам в лес бежит, — ответил Витя. — Будем лежать. Только тихо!

Напрасно ребята ждали еще с час. Самолетов больше не было. И мин тоже.

Из темноты вырисовывается противоположный берег. Ночных страхов как не бывало. На востоке небо быстро светлеет. По нему плывут розовые облака. Они похожи на запятые. Только кончик очень тонкий и длинный.

«Что делать дальше? Бежать к отцу? А вдруг он еще не пришел со своего поста?» — думает Ваня.

— Пошли на пост наблюдения! — командует Витя, вставая.

«Первое дело — заметить мину. Потом немедленно доложить на матросский пост», — сразу же вспомнил Ваня слова отца.

Бежать босиком по гальке не совсем удобно, и ребята выбрались на яр. Вот и луг, тропинка. Штанины сразу стали мокрыми от росы.

Витя осмотрелся. Луг серебрился от росы, и нигде не было видно ни парашютиста, ни следа человека.

— Тут вовсе и нет никого, — разочарован Коля.

Витя молчит. Может быть, ему показалось? Пожалуй, лучше промолчать про парашютиста, чтобы потом Бородачев не высмеивал…

— Всякий может ошибиться, — выручает Ваня. — Побежали?

— А удочки? — спрашивает Коля, глядя с обрыва на лежащие на гальке удилища.

Витя остановился в нерешительности: удочки оставлять жалко, а спускаться за ними — время потеряешь…

— Никто их не возьмет! Бежим!

У входа в землянку сидит матрос и подкладывает веточки в небольшой костер, над которым висит закоптелый, почерневший от сажи чайник. Из его носика, заткнутого палочкой, вырывается пар.

Заметив бегущих ребят, матрос выпрямился, встал и крикнул в землянку:

— Старшина! Никак опять гонцы!

Из маленькой двери, согнувшись чуть не пополам, вылез старшина. На его груди несколько медалей. Ленточки их потемнели, но это не так важно: главное — награжденный, заслуженный.

Перебивая друг друга, Ваня и Коля рассказали старшине о том, что видели, как фашисты поставили мины, и так увлеклись, что не заметили отсутствия Вити, который подошел к костру и сел рядом с матросом.

Ваня думал, что старшина выслушает их, похвалит и отпустит, но вышло иначе.

— Пойдемте, — сказал старшина и пропустил ребят в землянку.

Они робко переступили ее порог. Не потому, что было страшно, а, как ни говорите, ведь не в простую землянку вошли. Фронтовая эта землянка. Ваня посмотрел по сторонам. Ничего особенного: в углу нары, закрытые серыми одеялами, потолок из бревен… Только разве что очень чисто на земляном полу, автоматы висят на гвоздиках да еще какие-то коробки стоят под столом.

Старшина сразу подсел к телефону и стал вызывать какого-то агронома. Тот, видимо, подошел, так как старшина начал говорить. Ребята сначала ничего не поняли из его разговора. Вместо того чтобы прямо сказать, что Коля и Ваня видели, как у Марьиного яра фашисты поставили две мины, и нужно, мол, их взорвать, старшина говорит, что на бахче у Никифорова сегодня ночью градом разбило два арбуза! Зачем обманывать? Града давно не было, да и бахчи близко ни одной нет! Уж кто-кто, а Коля и Ваня это точно знали.

Потом мелькнула мысль: «Шифром говорит!» — И Ваня подмигнул Коле.

Тот понимающе прикрыл глаза. А дальше началось такое, что про шифр и думать забыли: старшина стал выспрашивать у ребят, сколько летало самолетов, в каком направлении, на какой высоте, стреляли или нет, где была луна, как падали мины и многое другое. Кому нужны такие мелочи и зачем? Уж очень все это было неинтересно, и ребята приуныли. А Ваня даже подумал: «Старался, старался, а что из этого вышло? От скуки старшина занялся пустыми разговорами, а мины лежат. Знал бы, что так получится, — сидел бы дома!.. И рыбы не поймал, а домой идти надо… Только и дела, что от папки попадет…»

Старшина записал все сказанное ребятами в толстый журнал, отодвинул его в сторону и спросил:

— Что носы повесили, хлопчики? Такое большое дело провернули, радоваться надо! Если бы не вы — не знали бы мы об этих минах, и пароход мог бы на них взорваться… Ну улыбнись, хлопче! — Старшина подошел к Коле и потряс его за плечи.

— Да-а-а, — сказал тот, — говорите, что дело большое, а сами никуда не доложили…

— Как не доложил? — Глаза у старшины стали большие, круглые. — Агроном — это условно. На самом деле он командир тральщиков. Сейчас ему все известно, и скоро он будет здесь. А делается так для маскировки. Вдруг фашистский шпион подключился к линии и подслушивает? И пусть слушает! Ничего он не поймет из моего доклада! Ясно?

Конечно, ясно! И ребята заулыбались.

— Товарищ старшина, а вам здесь здорово скучно? — спросил Ваня после небольшой паузы.

— Почему так думаешь? Кинотеатров здесь, конечно, нет, но скучать фашисты не позволяют.

— А зачем вы тогда про луну спрашивали? — Ваня хитро прищурился. «Вот я и поймал тебя!» — подумал он.

Старшина покраснел да как захохочет! Смеялся он так хорошо, его медали так приятно звенели, что ребята не выдержали и тоже засмеялись.

— Ох и дипломат же ты! — сказал старшина, вытирая платком влажные глаза. — А что так подробно выспрашивал все — так нужно. Эти сведения я передам в штаб. Туда все посты сведения сообщают. Сравнят их с другими, изучат, смотришь — и разгадали фашистскую тактику. Пусть потом попробуют мины поставить! Он так, а мы ему свое! Вот, к примеру… Первое время он ставил мины по бакенам. А мы взяли и потушили огни на бакенах!.. Вот он теперь и бросает их куда попало. Ясно?

— Ясно!

— Понятно!

— Ну, то-то… Теперь пошли. Пока мы с вами разговаривали, и тральщики подошли.

Ваня вчера видел тральщики, но не успел рассмотреть их, так как был занят разговором с Витей. Теперь он не спускал глаз с катера. На палубе задрал в небо свои стволы пулемет. На корме стоят глубинные бомбы, очень похожие на черные ведра. А еще дальше, на длинном-длинном буксире, — тралы.

С одного из тральщиков спрыгнул тот самый командир, который вчера был у домика Вани. Ему старшина, теперь уже без шифра, сказал, что вот они, Ваня и Коля, которые видели постановку мин.

Командир подошел к ребятам.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал он, козырнул и каждому пожал руку.

Совсем другое дело!

А потом он начал спрашивать то же, что и старшина. Ребята ему обо всем рассказывали охотно и даже не забыли упомянуть о воздухе, который выходил из-под парашюта. Почему так получилось, Ваня не знал. Может быть, повлияли слова старшины, а может быть, и то, что командир разговаривал с ними как со взрослыми.

— Показать, где поставлены мины, можете?

— Запросто! — ответил Ваня.

— Иванов! Карту!

Вот тут-то и вопрос… На Волге все знакомо, а на карте нет ничего похожего!.. И река узкая, вся в черточках, на берегах нет ни яров, ни балок.

Ваня посмотрел на друга, но тот сделал вид, будто его интересуют катера, и нарочно отвернулся от карты.

— Не можешь? А ты смотри: мы сейчас здесь. Это вон тот поворот реки, а дальше…

— А где тропинка? Которая по яру вьется?

— Ее нет. Она очень мала, и на карту ее не нанесешь… Ты говоришь, что вы были у большого отдельного дерева? Смотри, вот оно.

И правда — дерево! Только непохожее: у того нижние ветви высохли, а это вон какое кудрявое. Но вслух Ваня ничего не сказал. Может, опять нарочно так сделали, чтобы врага обмануть?

— Так куда же упали мины?

И все-таки Ваня не мог показать: на карте река очень узкая.

— Значит, не можешь? — еще раз спросил командир, погладил свой подбородок и вдруг позвал: — Юнга!

— Есть юнга! — ответил Витя и спрыгнул с катера на берег.

«И когда он успел туда забраться?» — подумал Ваня.

— Товарищ капитан-лейтенант, юнга Орехов прибыл по вашему приказанию! — отрапортовал Витя, подбежав к командиру.

— Сможешь показать, где упали мины?

— Так точно! — И, склонившись над картой, Витя дважды ткнул в нее пальцем: — Тут и тут.

— Тогда пойдем на место постановки мин… Стоп, ребята, стоп! Вы — берегом. И ты, Витя, с ними.

Ваня ожидал чего угодно, но только не этого. Неужели они не заслужили того, чтобы прокатиться на катере?

От обиды у него задрожали губы.

— Пойдем, Коля, — говорит Ваня, но не двигается с места, рассматривая босые ноги.

— Пошли, — соглашается тот, старательно застегивая пуговицы пиджака.

— Возьмем их, товарищ капитан-лейтенант, — просит один из матросов. — Вон как они обиделись на нас…

— Не имеем права рисковать их жизнью…

Что еще сказал командир, этого ребята не слышали: он говорил тихо, а в это время на тральщиках затарахтели моторы.

— Это вам завтрак, — говорит Изотов, протягивая Вите хлеб с маслом и открытую банку мясных консервов. — Поделись с товарищами по-флотски! — добавляет он, почему-то грозит пальцем и убегает на катер.

— Хлопцы! — кричит ребятам старшина. — Заходите в гости! Трофейный автомат покажу!

Вот старшина знает, кому можно, а кому нельзя…

Тральщики ходят лесенкой. Один — впереди, а другой сзади и немного сбоку. Когда катера пришли, один из них поставил у берега трал, отошел от него да как даст самый полный ход! Вся корма в волнах! Тральщик идет прямо туда, где лежит мина, а на корме его стоит матрос и сбрасывает глубинные бомбы. Они взрываются сзади катера. Даже здесь, на берегу, слышно: тук! Потом вода забурлит, приподнимется, словно кто-то большой по дну гуляет, и снова река гладкая, без бугров.

Сколько оглушенной рыбы плывет!.. Ее ребята набрали много. Брали и лещей, и язей, и стерлядь: теперь все равно дома во всем сознаваться придется.

А потом катера стали тралить. Тралили они долго, а мину взорвать не могли. Ходят друг за другом, елозят по реке, и все тут. Сначала ребятам было интересно, а потом наскучило.

— Не умеют взрывать, — вздохнул Коля. — А у нас…

— У вас, у вас! — рассердился Витя. — Все у вас! Думаешь, что мину вытралить — раз прошел, и готово?

— Отец говорил, что они другой раз целый день по минному полю ходят, а вытралят только одну, — поддержал Ваня.

Дует ровный низовой ветер. Волны с белыми гребешками бьются об яр. Вода у берега мутная, желтая. Рыбачить нельзя. И друзья улеглись в тени дерева и следят за тральщиками.

— Витя, а они сами, как пароход, взорваться могут?

— Могут…

— Матросам там, наверное, страшно, — размышляет вслух Коля. — У нас говорят, что самые смелые на тральщиках служат. Они каждую минуту погибнуть могут.

Незаметно ребята уснули и проснулись от сильного взрыва. Первое, что они увидели, — длинный, тонкий столб воды около одного трала.

— Взорвали!

Теперь глаза хоть зашивай, все равно не закроются.

Сверху показался пассажирский пароход. Один тральщик подошел к нему, развернулся, и пароход направился за ним: тральщик вел его через минное поле и по одному ему известному фарватеру.

Под вечер взорвали вторую мину. Она лежала на мелком месте, и столб воды был широкий, пушистый, словно из воды вдруг кудрявое дерево встало.

Тральщики у берега.

— Спасибо, ребята! — сказал командир и снова пожал руку каждому. — Теперь лезьте на катер. Мигом дома будете.

Коле нужно поворачивать в сторону от реки, но он промолчал об этом и вслед за Ваней залез на катер. Горячая палуба жжет босые ноги. Но это ничего! Все можно вытерпеть, если плывешь на военном катере, да еще с пулеметом да с флагом.

А катер быстро несется вперед: еще один поворот реки — и Ванин дом. Как жаль, что он так близко…

На берегу на скамеечке сидит отец. Он смотрит на катера. Вот что-то крикнул. К нему подошли мама и бабушка. Они прикрыли глаза от солнца ладошкой и тоже смотрят на катера…

— Данилыч! Принимай своего!.. Славный помощник растет. Помог сегодня две мины вытралить.

Ваня смотрит только на жилистые, загорелые руки отца. От них всего ожидать можно… Вот они тянутся к нему. Как хорошо у отца на руках! Сердце у Вани бьется часто-часто…

— Мать! Накорми их, — говорит отец и, легонько шлепнув Ваню по спине, подталкивает мальчиков к дому. — Тоже мне, внештатные наблюдатели!

Голос у отца ласковый и чуть-чуть дрожит.

Поели и быстро легли спать. Уже сквозь сон Ваня услышал, как отец сказал:

— А придется, мать, оборудовать для ребят наблюдательный пункт. Пусть тоже всему народу помогают.

 

Несколько дней шел дождь. Радостно поднялась, зазеленела поникшая было трава, ручейки превратились в реки.

Капли барабанили по палубе катера то требовательно грозно, то успокаивающе монотонно. Матросы приходили с вахты промокшие до нитки, но довольные: самолеты не появлялись, и караваны судов шли беспрепятственно. И траление не прекращалось!

— Пусть еще недельку польет, — говорили матросы. — Мы за это время почти все мины уничтожим.

В пелене дождя то и дело мелькали приземистые силуэты тральщиков и изредка вздрагивал воздух от взрыва очередной мины.

Внезапно налетел ветер. Волга еще больше потемнела, покрылась морщинами косматых волн, деревья согнулись под напором воздуха, да так и остались стоять, склонившись к земле и дрожа мелкой дрожью.

Тучи, которые раньше неподвижно висели над рекой, над гористыми берегами, теперь, подгоняемые ветром, быстро понеслись куда-то вдаль. И вот появился первый просвет — клочок голубого неба в белой кружевной окантовке облаков.

Просветов становилось все больше и больше. Наконец они слились между собой, и обрывки туч стали казаться уродливыми заплатами на ясном, прозрачном небе.

Запахло цветами, свежей зеленью и мокрой, быстро просыхающей на солнце землей.

— Готовься к ночи, Витюша, — сказал Бородачев, заботливо протирая белой тряпочкой затвор пулемета. — Беспокойная она будет.

И действительно, едва стемнело, появились фашистские самолеты. Сегодня их необычайно много. Звездное небо — в росчерках трассирующих пуль и в сверкающих точках разрывов снарядов зенитных пушек.

Катера Курбатова притаились в кустах недалеко от домика бакенщика. Нигде не видно ни огонька, не слышно ни шепота, ни стука, словно нет здесь ни катеров, ни пароходов. И как-то особенно печально звучит протяжный крик ночной птицы…

Долго летали самолеты, поставили несколько мин, но ни пароходов, ни катеров не заметили. Матросы подумали было, что ночь пройдет без бомбежки, спокойно, как вдруг из кустов, почти около катеров, раздались чуть слышный треск, шипение, и белая хвостатая ракета, описав дугу, упала в воду. За ней — другая, третья, и снова тишина. Только ночь стала сразу еще темнее.

— С правого борта ракетчик! — крикнул Бородачев.

— Прочесать кусты! — приказал Курбатов, и три матроса, лязгнув затворами автоматов, спрыгнули на берег решительно.

Несколько минут было слышно, как они продирались сквозь кусты. Все ждали грозного оклика: «Стой!», — но вместо этого послышался гул быстро приближающегося самолета. Он покружил над катерами, над притаившимися пароходами, набрал высоту и сбросил осветительные бомбы. Свет белый, ровный. Видно не только реку, берега, деревья, но и каждый листик, каждую травиночку. Даже читать можно.

— Огонь! — командует Курбатов.

— Коробки, юнга! — Это уже голос Бородачева.

Витя быстро пододвинул коробки, хотел было доложить, что готово, но Захар прижался к пулемету. Хорошо видны его прищуренные блестящие глаза. Он стиснул зубы и стрелял короткими очередями. Губы его беззвучно шевелились, словно он отдавал приказания пулям, которые выстреливал в черное небо.

С других катеров тоже открыли огонь. Можно по стрельбе определить характер пулеметчика. Большинство, как и Захар, бьют короткими очередями. А вот Костюченко, молодой матрос, прибывший неделю назад прямо из учебного отряда, как нажал на спусковой крючок, так и не снимает с него одеревеневших пальцев. Из стволов его пулемета тянутся к осветительным бомбам две непрерывные, причудливо изогнутые линии.

«Наверное, уже какую коробку расстреливает», — подумал Витя и почувствовал, что недолюбливает Костюченко. То ли дело Захар! Стреляет спокойно, пулемет у него в руках не бьется, а только вздрагивает, и пули не рассыпаются веером по небу, а идут строчками, словно он стрелы мечет.

Захар, не отрываясь, смотрит на осветительные бомбы, но, поворачиваясь вместе с пулеметом, он еще ни разу не задел ногой коробки с лентами. Его ботинки с чуть стоптанными каблуками как будто сами выбирают для себя место. Но Витя знает, что это не случайно. Не напрасно Захар по нескольку раз в день кричал Вите: «Коробки, юнга!»

Витя привык ставить их в определенные места и теперь работает с Захаром слаженно, с полуслова понимает его распоряжения, отгадывает его желания.

Падают, истекая огненными слезами, пробитые осветительные бомбы, но вместо них загораются новые.

Но вот самолеты что-то заметили. Стонущий вой заглушил стрельбу, катер рванулся со швартовых, а на берегу вспыхнуло пламя, и в его красноватом свете Витя увидел, как высоко взметнулись кусты и, поднятое взрывом, рухнуло в воду большое, развесистое дерево.

— Отдать швартовы! — приказывает Курбатов.

Вот он, настоящий бой, о котором так мечтал Витя! Теперь можно отомстить за все-все!

Витя вскочил на ноги, потянулся к пулемету, но Захар грубо оттолкнул его локтем и крикнул, а что — Витя не расслышал из-за рева мотора, воя бомб и треска выстрелов. Но что больше всего поразило его, так это глаза Захара. Только долю секунды смотрели они на Витю, а обожгли его.

Витя снова сел на палубу и больше не пытался вставать к пулемету, а внимательно следил за Бородачевым, чтобы не прозевать и вовремя поставить коробку на нужное место.

Река волнуется, как во время шторма. Гнутся от взрывов деревья, падают срезанные осколками сучья, сталкиваются друг с другом волны, поднятые катерами. Всплывает оглушенная рыба. Проплывают метровые осетры, красноперые сазаны. Катера то несутся по прямой, то, круто ложась на борт, отворачивают от падающей бомбы. Звенят перекатывающиеся по палубе гильзы, шире расставляют ноги матросы, злее звучат короткие пулеметные очереди.

Когда рассвело, самолеты исчезли. Витя разочарован: ни одного самолета не сбили пулеметчики с катеров! И странно было слышать слова Курбатова:

— Молодцы! Сегодня мы свою задачу выполнили! На отлично выполнили!

Матросы, вытирая рукавами вспотевшие лица, радостно улыбались и торопливо приводили катера в порядок, а минеры уже готовились к постановке тралов.

Как все просто! Словно не заполняет вода огромные воронки на берегу, словно не горят позолотой в первых лучах солнца кучи стреляных гильз. Еще с полчаса назад из-за грохота ничего не было слышно, а сейчас уже спокойно отходят от берега стоявшие там всю ночь пароходы и баржи; Изотов разжигает печурку и гремит кастрюлями; Курбатов, напевая себе под нос, стирает в ведре носовой платок.

Не такой представлял себе Витя войну. Целую ночь стрелять — и не сбить ни одного самолета, никого даже не ранить!

— Что, кума, зажурилась? — спросил Бородачев, присаживаясь рядом. — Или на меня обиделся? Нельзя, брат, мне было поступить иначе. Что же я за матрос буду, если живой отойду от своего пулемета?

Обиделся?.. Нет, не то, Витя не обиделся.

— Почему, Захар, капитан-лейтенант сказал, что мы молодцы? — спросил он и только теперь заметил, что до сих пор не снял каску.

— Как почему? — удивился Захар. — Задание выполнили.

— Но ведь мы ни одного самолета не сбили, а ты говоришь, что задание выполнено!

— Жаль, конечно, что не сбили… Но ты посмотри туда, — и Захар кивнул в сторону реки.

Там, уже у самого поворота реки, быстро перебирая плицами, шел пассажирский пароход. На его палубах стояли люди в зеленых гимнастерках и махали катерам руками и пилотками.

Позади него буксирный пароход тащил на стальном тросе три нефтеналивные баржи. Они сидели глубоко в воде, и только три маленьких домика возвышались над палубой. Все это Витя видел уже не один раз и, пожав плечами, отвернулся.

— Эх, ты! А еще моряком быть хочешь, — упрекнул Захар. — Моряк прежде всего должен все примечать и над всем задумываться. А ты заладил: «Никого не сбили!» — и дальше своего носа, замазанного копотью, ничего не видишь!

Витя покосился на кончик носа, схватился за него рукой, чтобы стереть темное пятно, но оно стало еще больше.

— Пока не трогай. Ты гильзы перебирал, вот и запачкал руки в пороховом нагаре. Потом умоешься, и ладно, — остановил его Захар. — На войне, Витя, основная задача — не дать противнику выполнить его план. Сегодня он хотел разбомбить пароходы, а мы вышли на середину реки, приняли огонь на себя, заставили фашистов гоняться за собой. Разве это мало? Красноармейцы попадут на фронт и отплатят фашистам за все, а мы в следующий раз и сами еще больше постараемся.

Замолчал Захар, сворачивая папироску. Молчал и Витя.

Пожалуй, действительно хорошо, что заставили самолеты гоняться за собой, а пароходы и баржи с нефтью остались целехоньки.

— Сколько, ты думаешь, мы сегодня бензину спасли? — неожиданно спросил Захар.

Витя посмотрел на медленно удаляющиеся баржи и ответил неопределенно:

— Много.

— Нет, давай считать вместе. В каждой такой барже восемь тысяч тонн бензина. А сколько всего?

Витя задумался, пошевелил пальцами и не совсем уверенно ответил:

— Двадцать четыре тысячи тонн.

— Правильно. Сколько бензина можно поместить в одну железнодорожную цистерну? Не знаешь? Тонн двадцать. Так сколько же цистерн ведет за собой этот невзрачный на вид пароход?

Теперь считать еще труднее, и Витя пальцем выводит на палубе цифры.

— Одна тысяча двести! — крикнул он и уже с уважением посмотрел на низенький и широкий буксирный пароход.

— Допустим, что паровоз берет пятьдесят цистерн, — продолжал Захар. — Значит, этот буксир один заменяет двадцать четыре паровоза. Если бы все те составы выстроить в линию, то они растянулись бы почти на десять километров.

— Вот это да! — вырвалось у Вити. — И откуда ты, Захар, знаешь все это?

— Учись и еще больше знать будешь, — ответил Бородачев, поднимаясь. — Короче говоря, учись, юнга… А то, что мы самолета сегодня не сбили, конечно, жаль… Ну, да в следующий раз авось рассчитаемся.

Последние слова он произнес таким тоном, что Витя поверил в то, что именно так и будет.

 

Закутавшись в кожаный реглан, сидит Курбатов на траве под развесистой липой и покрасневшими глазами смотрит на реку. Сегодня у него очередной приступ малярии, и его бросает то в жар, то в холод. Хочется лежать в тишине, не шевелиться и не прислушиваться к работе мотора, но все это потом, после войны. А сейчас всего несколько минут отдыха… Да и они выпали случайно: взрывом мины повредило трал, вот и ремонтируют его у берега. Курбатов хорошо видит матросов, сращивающих последний обрывок кабеля, он слышит их голоса. Стоя по грудь в воде, матросы пересмеиваются, шутят, но дело у них спорится.

С обрыва скатилось несколько камней.

«Идет кто-то», — подумал Курбатов, хотел было взглянуть, но вместо этого еще глубже засунул руки в карманы реглана и остался сидеть, нахохлившись как воробей во время дождя.

В висках пульсирует кровь, ломит суставы, а мысли бегут, бегут, перескакивают с одного на другое. Вспоминается то морское училище, то маленькая седенькая мать, и вдруг все дорогое и близкое сердцу закрывает огромная тень самолета с черными крестами на крыльях…

— Что ты мне передаешь? Кому это нужно? — раздалось из-за соседних кустов.

Курбатов узнал голос Вити и приподнялся с земли. На небольшой полянке друг против друга стоят Витя, Коля и Ваня. Все в одинаковых синих трусиках (подарок матросов) и с красными семафорными флажками в руках. На белых, выгоревших от солнца волосах Вити чудом держится бескозырка, заломленная набекрень, а у других — фуражки козырьками назад.

Курбатов прекрасно видит не только худощавую фигурку Вити, но и яркие пятна румянца на его щеках, упрямо сжатые, по-детски пухлые губы.

Витя, сжав кулаки, кричит, наступая на Колю:

— Что ты передаешь мне? «Пеструха сегодня увеличила удой»? Кому это нужно? Никакой я Пеструхи не знаю, да и знать не хочу!

— Ты-то не знаешь, а мы ее всем звеном вырастили, и она теперь рекордистка! — неожиданно огрызается Коля.

Маленький, коренастый, он смотрит на семафорные флажки, перебирает их руками, но сразу видно, что не от стыда он потупился. Он считает себя правым и отступать не собирается.

Понимает это и Витя. Он продолжает уже спокойнее:

— Да ты пойми, что семафор — боевая связь! Ты передай мне: «Командир отряда приказал начать боевое траление». Вот что нам нужно!

Каждый день видел Курбатов Витю, но именно сегодня, сейчас, после нечаянно подслушанного разговора, понял он, как дорог ему этот мальчик, какую большую ответственность он как командир взял на себя, оставив его на катере.

Витя во всем подражал матросам. Безропотно отстаивал ночные вахты, выполнял любую работу, и никто не слышал от него жалоб. Только когда отправляли его на берег, он насупился, но и тут не сказал ни слова. А отправить его было необходимо. После той ночи, когда катерам удалось обмануть самолеты, фашисты с особой яростью набросились на участок Данилыча. Они теперь летали не только ночью, но и днем, ставили мины и бомбили все, что появлялось на реке, даже лодку.

— У фашистов, как у жирафы, шея длинная, а голова маленькая, — сказал по этому поводу Бородачев. — Неделю назад их околпачили, а они только сегодня догадались.

Посоветовавшись с матросами, Курбатов и ссадил Витю на берег. Пусть лучше обижается, чем подвергается опасности погибнуть от мины или случайного осколка.

Однако хмурился Витя недолго. Уже в тот же вечер матросы видели, как, оживленно разговаривая и с жаром доказывая что-то друг другу, юнга и его новые друзья шли по берегу к своему наблюдательному посту.

— Трал исправили, товарищ капитан-лейтенант, — доложил Изотов, поднявшись на берег.

Он хотел сказать еще что-то, но замялся и только внимательно посмотрел на командира отряда. Курбатов понял его, поднялся и сказал:

— Ничего, мне уже лучше, Изотыч. Пойду с вами.

Другой матрос, оказавшись на месте Изотова, может быть, и попытался бы спорить, уговаривать, но Трофим Федорович не умел этого делать. Добродушный от природы, он любил всех и все. Ему доставляло настоящее удовольствие, если он мог сделать человеку приятное.

На всех Изотов ворчал беззлобно, и чем больше он любил человека, тем больше ворчал на него, а вот Курбатову даже возразить не мог. Он его не только любил, но и уважал, признавал правильными все его действия. Взять хотя бы сегодняшний день. Командир отряда болен. Ему нужно лечь в постель, но он не ляжет. Изотов и сам не лег бы. Кто будет руководить тралением? Конечно, это могут сделать и командиры тральщиков, но еще далеко им до капитан-лейтенанта!

Вот поэтому Изотов не стал спорить, а лишь вздохнул и осторожно поддержал за локоть командира. Они сделали несколько шагов, потом Василий Николаевич освободил локоть и подошел к кустам.

Ребята лежали голова к голове и оживленно шептались.

«Очередную ребячью затею обсуждают», — подумал Курбатов, распахнул реглан и быстро пошел к катеру.

Он ошибся. Ребята обсуждали план боевой операции. Коля рассказал, что недавно, идя домой через лес, недалеко от берега он увидел землянку. Ее решили осмотреть, но тут возник спор. Ваня предлагал сообщить об этом сначала взрослым, а Витя хотел все сделать сам. Они могли бы спорить долго, но Витя неожиданно сел и спросил, глядя на друзей:

— Давайте говорить прямо! Струсили?

Вот это здорово! Это они-то струсили? А кто мины выследил?

Коля сдвинул фуражку на затылок и с презрением плюнул на землю:

— Скажешь тоже!

А Ваня — тот просто поднялся, поддернул трусики и сказал:

— Пошли!

Лес все гуще. Около черных стволов деревьев плотной стеной стоят кусты. Они неохотно раздвигаются, чтобы пропустить ребят. А ребята ползут. Коля немного впереди и, поминутно оглядываясь, делает страшные глаза, предупреждая, что шуметь нельзя.

Рядом раздалось пофыркивание, и ребята замерли, прижались грудью к прелым прошлогодним листьям. Немного погодя Витя приподнял голову и почти рядом увидел фыркающий клубок; во все стороны торчали иглы с белыми кончиками.

— Ежик! — чуть не крикнул Витя.

А ежик фыркал все тише и тише. Потом замолчал, иглы опустились, и появилась мордочка с двумя черными бусинками — глазами. Маленький острый носик жадно принюхивается. Видимо, решив, что большой опасности нет, ежик заковылял на своих коротеньких кривых ножках и исчез в кустах.

В другое время Витя обязательно схватил бы ежа, отнёс на катер, но сейчас удержался от соблазна. Во время боевой операции не до баловства!

Землянка, о которой говорил Коля, оказалась обыкновенной ямой с крышей из веток. Осторожно раздвинув ветки кустов, ребята заглянули в нее. На полу валялись ветки и охапки травы, пустые консервные банки. В одной из них томат еще не успел высохнуть. Ребята немного разочарованы. Они мечтали застать здесь ракетчика, обмануть его, завладеть оружием, потом арестовать и привести на катер. А землянка оказалась пустой…

Возвращались так же осторожно. Поцарапанные, в белых нитках паутины, ребята пришли на берег и бросились в воду. Купались до тех пор, пока не посинели, а потом уселись на траве и стали обсуждать свои дела.

— В землянке наверняка живет ракетчик. Давайте возьмем его этой ночью? — предложил Витя.

— Да-а, возьмешь его. Он как даст! — усомнился Коля.

Тоже верно. Витя задумался. Мелькнула мысль о том, что нужно сообщить о землянке Курбатову, но перед глазами возникла другая картина: он идет к катеру с трофейным автоматом в руках, а перед ним, руки назад, шпион. Тогда сразу узнают, что за человек Витя Орехов! А то, подумаешь, списали на берег, как маленького!.. С другой стороны, так, голыми руками, его не возьмешь…

— Вот если бы с оружием, — нерешительно высказал эту же мысль и Ваня.

— Достану! — крикнул Витя. — Честное слово, настоящий автомат достану!

— А я у брата нож возьму! Во! — показал Коля руками размеры ножа. — Он такой острый! Только заденешь, а он — чжик — и готово!

Договорились о главном и разошлись. Витя с нетерпением ждал вечера, когда катера обычно подходили к берегу, чтобы поставить на ночь тралы, и едва трап упал на гальку, как Витя вбежал по нему на катер.

— Витя, иди кушать. Я тебе от обеда компот оставил!

— Потом, Трофим Федорович, сейчас занят я! — крикнул Витя и побежал в каюту Курбатова, где выпалил еще с порога: — Разрешите обратиться, товарищ капитан-лейтенант?

Курбатов приподнял осунувшееся лицо с черными кругами под глазами и ответил:

— Обращайтесь, юнга.

— Мы, Василий Николаевич, сегодня хотим тоже идти наблюдать за минной постановкой. Разрешите?

Больше для очистки совести Курбатов предупредил:

— Под обстрел не попадите.

— Что вы! У нас такой наблюдательный пункт, что бомба не прошибет!

Тоже верно. Данилыч и матросы сделали для ребят настоящий блиндаж с потолком из двух рядов дубовых бревен, или, как говорят фронтовики, в два наката.

— Что ж, поешь и иди…

Витя не уходит. Там, на берегу, все казалось так просто, а как сказать сейчас, что нужен автомат? Сразу расспросы начнутся. Вот и стоит Витя у порога, рассматривает порванный осколками реглан капитан-лейтенанта и молчит.

— Что еще, Витя?

— Можно автомат взять?

Брови капитан-лейтенанта приподнялись.

— Зачем?

— Так… Коля с Ваней посмотрят…

В просьбе нет ничего особенного. Витя давно научился пользоваться автоматом, стрелял из него наравне с матросами, и за ним был закреплен один из автоматов.

— Я честное слово дал, — прошептал Витя, приводя последний, по его мнению, самый веский, убедительный довод.

— Вот это и плохо! — сказал Василий Николаевич. — Обещать можно лишь то, что полностью зависит от тебя. Автомат брать запрещаю! Может, ты завтра пообещаешь пулемет снять с катера и установить его на берегу? Что тогда делать? Снять с катера пулемет, установить его на берегу, и лишь потому, что ты дал слово?.. Вы, юнга, не имеете права давать такие обещания. Поняли? Идите.

Вот и принес автомат!..

Когда Витя сошел на берег, за его поясом торчал небольшой топорик, которым он обычно колол чурку.

Приятели несколько критически осмотрели его вооружение, но он успокоил их:

— Так даже лучше. Подкрадусь к нему — замахнусь и скомандую: «Хенде хох!..» Шума лишнего не будет.

Довод убедил, и все трое зашагали к лесу. Впереди, сжимая нож, шел Коля, за ним с топориком за поясом — Витя, а сзади — Ваня. У него в руках веревка. Ее взяли для того, чтобы связать ракетчика.

 

Ветви низких кустарников хватают за ноги. Грозно сверкают глаза лисиц, предостерегающе ухает филин.

Страшно, очень страшно, но ребята все же ползут к землянке. Топор мешает, и Витя привязал его за спиной. Где-то справа и сзади стреляют катера, сбрасывают бомбы самолеты, а ребята притаились в кустах и ждут.

Боя не видно, и поэтому он кажется особенно яростным и упорным. В просветах между ветвями мерцают звезды. Но вот между ними, шипя, как змея, проползла ракета.

— Выпустил! Прозевали! — прошептал Витя.

А сзади грохотал бой. Он становился все ожесточеннее. Раздался вой новых бомб. Удар — и небо стало багровым, померкли звезды. Клубы густого черного дыма тучей повисли над рекой. Ракетчик навел самолет на цель, и бомба попала в нефтеналивную баржу.

Витя представил себе эту огромную баржу с домиком. Она одна заменяла несколько эшелонов, а теперь пылающим костром обжигает берег; горят склонившиеся над водой деревья, едкий дым окутывает снующие по реке катера…

А где-то далеко, может быть на переднем крае или на тыловом заводе, работающем для фронта, тысячи людей с нетерпением ждут баржу с горючим.

Хрустнула ветка. Кто-то торопливо, но осторожно шел по направлению к ребятам.

Кусты зашелестели над головой, и чужой сапог наступил Вите на ногу. Не столько от боли, сколько от неожиданности, Витя вскрикнул, сел и ткнулся лицом в штанину человека.

Тот сначала испуганно замер на месте, потом злобно выругался, схватил Витю за волосы, пробежал пальцами по его лицу и прошипел:

— Щенок!

И от этого шипения, от того что русское слово прозвучало с чужим акцентом, в душе Вити поднялось какое-то новое, неведомое чувство. Как живые, встали перед глазами мать и отец, потом они исчезли. Осталось только желание держать за ногу этого человека, который рвет его волосы, держать и не пускать, кусать его, царапать.

Витя закричал. Это был не крик о помощи. Кричал он потому, что чувствовал свое бессилие перед врагом, кричал потому, что ненавидел его и боялся выпустить.

Потной, липкой ладонью человек зажал Вите рот и сильно ударил его кулаком по голове. Голова мотнулась, перед глазами замелькали разноцветные искорки, но Витя не разжал рук, а еще плотнее прильнул к пахнущей рыбой штанине, стараясь уберечь лицо от нового удара.

Внезапно ракетчик вскрикнул, ударил кого-то другого, метнулся к кустам, но упал. Витя почувствовал, что рядом с ним повисли на незнакомце товарищи, такие же упрямые и злые, как он сам.

Ракетчик быстро поднялся, несколькими сильными ударами расшвырял ребят, но в это время прозвучал знакомый голос:

— Стой! Руки вверх!

— Николай Петрович! Я здесь! — крикнул Витя, вскочил на ноги, но в тот же момент почувствовал, как что-то тяжелое опустилось на голову. Стало темно и удивительно тихо. Витя разжал руки и упал на землю. Он не слышал выстрелов, не видел, как из кустов выскочили матросы, набросились на ракетчика и повалили его.

Очнулся Витя уже на кровати.

Бревенчатые стены домика кажутся розовыми, дрожащими от отблесков горящей нефти. Даже здесь слышен вой огня. У стола сидят Курбатов, Данилыч, Коля и Ваня с завязанной головой. Ваня всхлипывает и рукавом рубахи размазывает кровь, идущую из носа. Немного в сторонке стоят матросы. Они хмуро смотрят на человека, сидящего у печки. Его Витя видит впервые. Кто он? Зачем здесь? Ах, это тот, из-за которого горит баржа и так болит голова. Вите хочется получше рассмотреть его, и он повернулся, но тут же застонал от боли. Курбатов быстро подошел к кровати, зачем-то взял Витю за руку повыше кисти и спросил, взглянув ему в глаза:

— Лучше, Витя?

Глаза у Василия Николаевича ласковые и грустные. Витя кивнул, открыл было рот, чтобы рассказать о случившемся, но Василий Николаевич остановил его:

— Все знаю. Спи, а утром поговорим.

И Вите вдруг очень захотелось спать, глаза сами собой закрылись, и исчезли комната, ракетчик, матросы, Ваня и Коля…

Курбатов постоял немного над мальчиком и вернулся к столу. Много событий произошло за одну ночь: баржа с нефтью, ракетчик, ребята, Петрович.

…После той ночи, когда над рекой впервые взвилась ракета, Николай Петрович вместе с матросами осмотрел берег. Они долго искали следы шпиона, в конце концов выследили его, устроили засаду, но тут в ход операции вмешались ребята. Они чуть-чуть все не сорвали: встревоженный их появлением, ракетчик наверняка ушел бы с насиженного места, и его пришлось бы искать снова.

Услышав крик ребят, Николай Петрович и матросы побежали на помощь. Еще мгновение — и, разделавшись с ребятами, ракетчик исчез бы в лесу, но моряки подоспели вовремя. Только Николай Петрович, который раньше всех бросился к ребятам, сейчас раненый лежит на катере. Ракетчик выстрелил ему в живот…

От Коли, который пострадал меньше всех, Василий Николаевич узнал подробности. Чем больше думал Курбатов над тем, что произошло, тем больше убеждался в том, что главная доля вины лежит на нем. Нельзя было оставлять ребят без присмотра там, где появился враг! Теперь отчетливо выплыло перед глазами смущенное лицо Вити в тот момент, когда он просил автомат. Одно это должно было заставить Курбатова насторожиться.

«Если бы не малярия, — внезапно возникла мысль. Но Василий Николаевич тут же остановил себя: — Не надо на малярию свою ошибку сваливать. Голова кружилась от слабости? И это не оправдание: виноват ты, Василий Николаевич, и не ищи лазейки!»

Капитан-лейтенант взглянул на шпиона. По внешности — человек как человек. Одутловатое лицо, серые обыкновенные глаза и руки с длинными тонкими пальцами. Только они и выдавали волнение ракетчика. Встретишь вот такого типа на улице деревни или с удочкой на реке и пройдешь мимо — явно свой человек. Как чудовищно обманчива внешность!

— Изотов, отведи этого и сдай куда положено, — сказал Курбатов.

— Есть сдать куда положено, — ответил тот, снимая с плеча автомат.

Очень доброе лицо Трофима Федоровича сейчас сурово. Холодно поблескивают глаза. Среднего роста, широкоплечий, с выпуклой грудью, обтянутой фланелевкой, он по сравнению с ракетчиком кажется большим и сильным.

— Может, связать ему руки? — предложил Данилыч, зло косясь на ракетчика.

— Далеко не убежит, — усмехнулся Изотов и приказал ракетчику: — Ползи, гад!

Курбатов опустил голову на руки. Думая, что командир уснул, все осторожно вышли из комнаты. Он не окликнул их.

Но едва Витя зашевелился, как Василий Николаевич встал, застегнул воротник кителя и сказал:

— Пойдем, юнга, на катер.

По суровому голосу капитан-лейтенанта, по хмурым лицам встречных матросов Витя понял, что здорово провинился.

Берег изуродован огромными воронками. Искалеченные, опаленные огнем, стоят деревья. Безжизненно повисли сломанные ветви. А немного подальше — почерневшая баржа. Она еще дымится. В пробоину с рваными краями зашла вода.

Вот и катера. Прильнули к мачтам красные ленты вымпелов. Вход в знакомый кубрик…

На рундуке лежит Щукин. Его лицо с ввалившимися щеками темным пятном выделяется на подушке. Услышав шаги, он медленно повернул голову, увидел Витю и слабо улыбнулся.

— Жив, салажонок?.. Ишь, как он тебя разукрасил…

Витя покосился на зеркало и быстро отвернулся: его правая скула вздулась и посинела.

— Ничего… Заживет к тому времени, когда моряком станешь, — с трудом проговорил Николай Петрович, через силу улыбнулся еще раз. Улыбка получилась жалкая, неестественная.

— Мы к тебе на минутку забежали, — сказал Курбатов. — Получили радиограмму о том, что за тобой вышла машина из госпиталя. Она подойдет к пристани, а мы тебя на катере туда доставим… Поправляйся, дорогой. — Голос Курбатова немного дрогнул, и он неловко ткнулся губами в усатое лицо боцмана. — Прощайтесь, юнга, — уже сухо добавил он.

Витя робко подошел к Щукину и прижался щекой к его колючему подбородку.

— Учись, Витька, — тихо сказал Николай Петрович, пошарил рукой под подушкой, достал боцманский нож и протянул его. — Бери… На память…

У себя в каюте, сняв реглан, Василий Николаевич сел на койку и показал Вите глазами на табуретку. Долго они сидели молча. Курбатов смотрел куда-то мимо Вити, который в смущении перебирал ленточки бескозырки.

— Плохо, Витя, у нас получается, — наконец сказал Василий Николаевич, взглянув на мальчика. — Ты думаешь, что я тебя хвалить или ругать буду? Нет, Витя. Давай просто поговорим… Ты огорчил меня и остальных. Мы верили тебе, а ты обманул нас. Почему не сказал, что вы обнаружили землянку?.. Почему говорил неправду? Хотел отличиться? Дескать, смотрите, какой я особенный!.. Молчишь?

Да, Василий Николаевич говорит правду. Он, Витя, хотел отличиться, доказать, что он не маленький.

— Так, Витя, можно заработать только плохую славу. Хорошую славу добывают люди, работающие коллективно. Ты посмотри, как весь наш народ борется с врагами. Один отдает хлеб, другой — машины, а третий — даже свою жизнь. Даже Ванина бабушка каждую ночь за минами наблюдает!.. А вы с ребятами не пошли на свой пост. Почему? И что из этого получилось? У Вани голова разбита, у тебя тоже… Коля сравнительно легко отделался, но зато Петрович… Ведь если бы вы не сунулись, матросы легко справились бы с ракетчиком и Петрович сейчас не мучился бы… Не плачь. Решил действовать как взрослый, а дошло дело до того, чтобы ответ держать, — опять мальчиком стал? Смотри смелее!.. Вот так! Правильно… Помни, что нужно всегда смело смотреть в глаза. Отворачиваются трусы и лгуны… А я верю, что ты — сын своего отца. Он никогда не был трусом… Я бы, Витя, очень хотел, чтобы ты понял свою ошибку. Ты вчера очень правильно сделал замечание Коле, что по семафору нужно передавать только то, что сейчас необходимо. В настоящее время нам больше, чем когда-либо, нужны коллективные усилия, дисциплина и честность в большом и малом. Понятно?

— Понятно, товарищ капитан-лейтенант.

— А за самовольство я вас, юнга, отстраняю от участия в боевых действиях. Один из катеров ночью получил повреждения и уходит на ремонт. Вы переводитесь на него и останетесь там до окончания ремонта… Повторите приказание.

— Есть остаться на том катере до окончания ремонта, — сказал Витя, козырнул, повернулся и, понурив голову, вышел из каюты капитан-лейтенанта.

 

В нижнем своем течении Волга разделяется на множество рукавов. Одни из них, заросшие купавкой, кончаются тупиком, теряются в выжженной солнцем степи или среди звенящих, сухих песков. Другие извилистой лентой тянутся до самого Каспия, а третьи, попетляв на степном просторе, покорно возвращаются обратно. Волга не злопамятна и радостно принимает в объятия раскаявшееся детище.

В одном из таких «раскаявшихся» рукавов Волги и встал на ремонт катер. Узкий, извилистый канал подходил к судоремонтным мастерским, которые в эти тревожные годы получили новое оборудование и стали называться заводом. Два деревянных одноэтажных корпуса барачного типа, домик-контора — вот и весь завод. Недалеко от него находилась нефтебаза — цилиндрические баки в бурых и зеленых пятнах маскировочной раскраски. К нефтяной базе паровоз каждый день подводил длинный состав белых цистерн и, радостно свистнув, торопливо убегал к главной железнодорожной линии.

Внимание фашистов, конечно, привлекала нефтебаза, а не одинокий катер, стоящий у причала.

Василий Николаевич сдержал слово и отправил Витю в тыл, но не на чужом катере, а на своем, «сто двадцатом», на котором Витя плавал все время. На войне обстановка меняется очень быстро. Пока отвозили на пристань раненого Щукина, пока возвращались обратно, повреждения на другом катере успели исправить. Правда, наспех, своими силами, но все же продолжать траление катер мог. А тут около возвращавшегося «сто двадцатого» взорвалась мина, и мотор сдвинулся с фундамента. Пришлось отослать на ремонт «сто двадцатый».

Когда «сто двадцатый» готовился к походу, раздалась команда: «Смирно!» Витя замер, вытянулся и только тогда заметил знакомый полуглиссер, который швартовался к борту катера-тральщика. За его штурвалом сидел старший политрук Сергей Семенович Нестеров, комиссар дивизиона. Витя его знал давно, еще со времени подготовки катеров к навигации, и обрадовался его появлению. Витя думал, что Нестеров, как обычно, подойдет к нему, поговорит, пошутит, вокруг них соберутся матросы и неприятный осадок, оставшийся после беседы с Курбатовым, рассеется сам собой.

Но сегодня все было необычно. Скуластое лицо Сергея Семеновича забинтовано, а сам он не выскочил из полуглиссера, а как-то неловко перевалился через леера — тонкие стальные тросы, протянутые между стойками на борту катера. Посмотрел на матросов, пожал руку Курбатову, потом принял от командира полуглиссера большую пачку газет и сказал:

— Держи, Василий Николаевич… Где Щукин?

— В госпиталь отправлен. А с вами что случилось?

— Пустяки… Пойдем с коммунистами поговорим.

И по тому, что Сергей Семенович не подошел к Вите, не пошутил с матросами, Витя понял, что предстоят серьезные дела.

Едва старший политрук и капитан-лейтенант скрылись в кубрике, как матросы подошли к борту и от командира полуглиссера узнали, что минувшей ночью фашистские самолеты напали на госпитальный пароход, обстреляли его из пушек и пулеметов.

— Сергеи-то Семенович вблизи с двумя тральщиками был, ну и сразу открыл огонь по самолетам… Самолеты мы отогнали, а его самого задело, — закончил командир полуглиссера.

— Здорово задело или как? — спросил Бородачев.

— А разве у него узнаешь? Командир дивизиона сначала уговаривал его в госпиталь лечь, потом кричать начал, да разве переспоришь нашего комиссара, если он себя правым считает? Ни в жизнь!

Из кубрика вышли комиссар и Курбатов. Матросы притихли. Сергей Семенович достал папиросу, прикурил и сказал:

— Значит, у тебя остаюсь, Василий Николаевич. Сейчас еще раз побеседуем с народом о бдительности, а потом и за дело. Давай командуй.

Тяжело было Вите уходить на «сто двадцатом» от других катеров, от Курбатова, который остался командовать отрядом.

И едва катера скрылись за высоким яром, Витя ушел в каюту. От стыда за свой поступок и обиды хотелось плакать. Подозрительно влажно стало в носу, но Витя сдерживался: он виноват и должен нести наказание.

Только одно непонятно: почему все наоборот получается? Хотел сделать лучше, а оказалось, что чуть все дело не испортил. Хорошо еще хоть то, что отец не знает об этом.

Занятый своими невеселыми думами, Витя не заметил, как в каюту вошел Изотов, поставил на стол ужин, сочувственно посмотрел на Витю, вздохнул и вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь.

В иллюминатор заглянула немного кособокая луна, комары серой пленкой покрыли любимый компот, а Витя все сидел на койке и теребил ленточки бескозырки.

Снова вошел Изотов. Потоптавшись у стола, зачем-то переставил тарелки с места на место и подсел к Вите, неловко обнял его.

— Ты чего не ешь? Ну попало от командира, а я-то при чем? Зачем меня обижаешь?

Широкое лицо Трофима Федоровича такое доброе, в голосе звучит такое неподдельное участие, что Витя доверчиво прижимается к нему.

— Ты поплачь, Витя… Со слезами-то обида лишняя и выйдет, — сказал Изотов.

Скажи Изотов что-нибудь другое, может, и всплакнул бы Витя, а сейчас он почувствовал, что уже перерос того маленького мальчика, которому можно предлагать поплакать, и ответил:

— Не буду…

— И не надо! — поспешно согласился Изотов. — Что от слез толку? Слякоть одна!.. А вот дуешься ты напрасно. Я тебе это прямо говорю.

— Не дуюсь я вовсе…

— Ишь, какой умный стал! «Не дуюсь»! Чего тогда забился в каюту, как бирюк? Этаких дел натворил, ему правду сказали, а он забился в угол и отсиживается!.. Да ты знаешь, что сейчас на твоем месте надо делать? Знаешь? Надо стараться работой, делом доказать, что понял ошибку и не повторишь ее!.. Вот как, брат, настоящие моряки поступают.

Долго еще Изотов отчитывал Витю, и кончилось все это тем, что они вместе вышли из каюты. Трофим Федорович унес на камбуз пустые тарелки, а Витя поднялся к пулемету и сменил Бородачева. Вахту он нес внимательно, от пулемета не отходил ни на шаг и не слышал вопроса Захара:

— И как ты, Трофим Федорович, так быстро сладил с ним?

— А чего тут мудреного? У меня пять своих дома осталось, и я с ними научился обращаться, как дипломат: то с улыбочкой, то на басах разговариваю…

«Сто двадцатый» подошел к заводу. Потянулись однообразные тыловые будни. С непривычки все казалось странным: ни боевого траления, ни бомбежки, а вместо выстрелов — треск электросварки, очереди пневматических молотков. Распорядок дня изменился сразу после того, как швартовы катера прочными петлями легли на кнехты заводского причала. Еще задолго до подъема матросы вместе с рабочими начинали копошиться около мотора и шабашили уже в полной темноте. Чувствовалось, что вынужденная стоянка в тягость всем.

Но больше всех мучился Витя. Ему было стыдно за свои поступки, которые он теперь считал детскими, глупыми и недостойными настоящего защитника Родины. Разговоры с Курбатовым и Изотовым помогли ему в ином свете увидеть действия моряков: не за славой они гнались, а делали большое, ответственное дело, делали вместе со всем народом.

Все чаще и чаще вставал в памяти Тимофеев. И если раньше Витя только завидовал его славе, то сейчас он понял и глубину подвига: Тимофеев не думал, заметят ли его, но для победы нужно было очистить фарватер от мин. И он пошел на траление минного поля, хотя глубины там и были недопустимо малы. Своими делами Тимофеев мстил фашистам и за Ленинград, и за Витину маму…

Многое бы сейчас Витя дал за то, чтобы не было той глупой истории с ракетчиком!

Но что сделано, того не вернешь… Николаю Петровичу не легче от того, что Витя понял свою ошибку.

Теперь нужно было, как сказал Изотов, делом загладить свою вину, и Витя старался изо всех сил. Единственное, что было ему под силу, — стоять вахту наблюдателя, и он стоял ее за себя, за Бородачева, за других товарищей, если они разрешали.

Для Вити любимым местом отдыха стал красный уголок. Там в черной рамке висел портрет командира «сто двадцать первого» катера, и под ним надпись: «Товарищ! Будь таким, каким был комсомолец Тимофеев!» Подолгу стоял Витя перед портретом, смотрел на спокойное лицо Тимофеева и думал: «Он и мертвый защищает Родину». Даже ту минную банку, на которой погиб Тимофеев, назвали его именем.

Моряки заметили Витино старание и поняли, что мальчик взрослеет и не хуже их теперь понимает, как обязан выполнять свой долг советский человек.

Однажды на рассвете, когда вся команда была на палубе, к трапу подошел незнакомый человек. Он поздоровался с Бородачевым, который протирал пулемет, и спросил:

— Главный-то кто у вас будет? Мне его увидеть бы.

Агапов, стиравший тельняшку, сполоснул руки и подошел.

— Слушаю вас. Я командир катера, — сказал он.

— Тут дело такое вышло… Я, значит, рыбак… Ну, вчера с вечера пошел разные снасти ставить, а сегодня дай, думаю, загляну в воложку. Заглянул, а она там лежит.

— Кто она? Мина?

— Кто ее знает… Вода-то спала, воложка обмелела, ну и лежит она, значит, на сухом месте. Большая дыра сзади.

— Мина это, товарищ мичман! — вмешался Бородачев. — Сердцем чувствую — мина! Заложить под нее подрывной патрон и бабахнуть! Красота!

— Ишь, умный какой! Привык бабахать! — заворчал Трофим Федорович. — Я так думаю, товарищ мичман, что осмотреть ее надо и сообщить начальству. Ему виднее, что с ней делать… «Бабахнуть» и дурак сможет. Ее, может, разбирать будут. Разрешите сходить взглянуть?

Мичман Агапов долго не думал: любая мина является ценной находкой для минеров. Фашисты устанавливали в минах различные приборы. Хотя по внешнему виду все мины и походили одна на другую, но каждая из них таила в себе, как говорили минеры, свой собственный секрет. Одна могла пропустить над собой семь кораблей и взорваться только под восьмым, другая становилась опасной через несколько суток, а третья боялась света. Вот поэтому и были созданы специальные партии для разоружения мин, вот поэтому и нельзя было мину «бабахнуть», как предлагал Бородачев.

— Хорошо, Изотов, идите. Возьмите с собой Иванова и идите. Но помните, что копаться в мине запрещаю! — решил мичман.

Витя еще не видел ни одной мины, ему так хотелось пойти с минерами, что он почти закричал:

— И я с ними, товарищ мичман!

Агапов строго посмотрел на юнгу, потом перевел взгляд на Изотова и сказал:

— Под твою личную ответственность, Изотов.

— Есть взять юнгу под собственную ответственность!

К воложке подошли на лодке, а потом долго еще брели по лужам, в которых испуганно металась рыбешка, оставшаяся здесь после спада воды.

Наконец вышли на сухое место. От жары ил потрескался, и казалось, что здесь все дно выстлано плитами, щели между которыми забыли замазать.

— Вот она, — сказал рыбак, вытягивая руку.

Впереди, метрах в ста, лежал металлический цилиндр, облепленный илом. С одной стороны он закруглялся, а с другой — виднелась дыра, словно кто-то сорвал там донышко.

— Мина… Парашютная, — сразу определил Изотов. — Вот в этой дыре парашют и лежал… Ну, спасибо, товарищ, за сообщение. — И он двумя руками стиснул руку рыбака. — Эта штука нам здорово пригодится. А теперь идите: посторонним здесь быть запрещаю.

Моряки остались один. От волнения у Вити пересохло в горле. Он думал, что сейчас Изотов скажет: «Отдыхать сюда пришли или что? Марш к мине!»

Страшновато… Если она пароход пополам разваливает, то что от человека останется?

Изотов осмотрелся и сказал, кивнув в сторону песчаного бугра, видневшегося вдалеке от мины:

— Сидеть там и носа не высовывать!

— Товарищ командир отделения, — начал минер Иванов и замолчал под суровым взглядом Изотова.

— Чего тебе?

— Разрешите — я?

— Это по каким соображениям?

Иванов замялся, потом махнул рукой и выпалил:

— Так я же один на белом свете, а у вас пятеро!

— Во! — ткнул в него пальцем Изотов. — Во! Поэтому ты и будешь сидеть за бугром!.. Какой ты работник, если у тебя такие мысли?.. Вот ужо вернемся на катер, так я из тебя дурь выбью!.. Марш оба в укрытие!

Спрятавшись за бугром, Витя следил за Трофимом Федоровичем, который, тщательно осмотрев свои карманы, вынул из них все железные предметы, аккуратно сложил их в бескозырку, спрятал ее под куст и лишь после этого пошел к мине.

— Зачем он так делает? — почему-то шепотом спросил Витя.

— Опасно… Мина магнитная и от железа взорваться может.

— Тогда зачем же он пошел? Ведь есть для этого специальные команды? Пусть мина лежит до их приезда.

— Хорошо, если долежит… А вдруг сама взорвется? Вот срисует ее Трофим Федорович, запишет, где и что расположено, тогда с другими минами легче будет… А вообще, отстань ты от меня со своими вопросами!

Издали мина казалась маленькой, а сейчас, когда к ней подошел Изотов, видно, что она больше его.

Страшно, должно быть, около такой штуки, а Изотов устроился рядышком и рисует, пишет, заглядывает в дыру, измеряет что-то и снова рисует, снова пишет.

Скорей бы он кончил свою работу…

На другой день мину разобрали, увезли, и снова жизнь потекла однообразно.

Но вот настал последний день ремонта. Завтра ходовые испытания — и все! Снова начнется траление, пойдут бои с самолетами, и, конечно, не в одиночку, а вместе с другими катерами, со всем отрядом, бригадой, флотилией.

С книжкой в руках сидит Витя у пулемета. Конечно, читать на вахте нельзя, но ведь взглянуть-то в книжку хоть на минутку можно? Да и вахта сейчас не очень ответственная: полдень, крутом свои люди.

Однако солнце светит так ярко, что на страницы книжки, белые-белые, больно смотреть. На заводе обеденный перерыв, и кажется, что все кругом погрузилось в сон. Даже ни одна собака не лает в поселке на берегу. Из кубрика доносится позвякивание ложек и мисок. После обеда Захар придет сменить Витю, и тогда можно будет выкупаться, немного полежать в тени и почитать.

Витя взглянул на часы, прикрепленные к стенке рубки. До конца вахты остается всего несколько минут. Но как они медленно тянутся!

На берегу стоит береза. Под тяжестью сережек ее ветви опустились, и кажется береза усталой, измученной, сонной. Витя смотрит на нее, старается отыскать хоть что-нибудь новое, интересное, но все уже знакомо. И белый ствол с черными пятнами, и зубчатые листья, и вырезанное на березе сердце, пронзенное стрелой.

Вдруг между ветвей мелькнула черная точка. Еще, еще… В маленькие просветы между ветками почти ничего не видно, и Витя выскочил на берег. Сверкая крыльями, к заводу шли вражеские бомбардировщики. Витя научился безошибочно узнавать их по силуэтам, по гулу моторов и крикнул:

— Воздух! Воздух!

Вытирая ладонью губы, вылетел из кубрика Захар и, даже не взглянув на небо, вскочил на надстройку, зарядил пулемет и лишь после этого посмотрел на Витю.

— Вон! Пятнадцать «лапотников»! — ответил Витя на его немой вопрос.

«Лапотники» — фашистские пикировщики. У них колеса закрыты обтекателями, и поэтому кажется, что, ноги — шасси — засунуты в боты или большие лапти.

Катер готов к бою: на рубке установили ручные пулеметы, а Изотов, ругаясь, снимает с плиты кастрюли. Все, как обычно, но сразу чувствуется, что чего-то не хватает. Сегодня катер приготовился к неравному бою, и все это понимают. И не потому, что самолетов пятнадцать. Бывало и так, что катер успешно отбивался и от двух десятков самолетов. Но сегодня катер лишен своего главного преимущества — быстрого хода, резких поворотов почти на месте — и вынужден стоять неподвижно, как мишень на полигоне.

Вот поэтому и хмурится Агапов, косясь на щель, вырытую на берегу. Что делать? Он старший и должен принять решение, единственно правильное решение… Одному неподвижному катеру не отбиться от пятнадцати самолетов. Может, убрать, спрятать людей в щель? Притаиться и молчать? Переждать в укрытии бомбежку?.. А как бы в этом случае поступил капитан-лейтенант Курбатов?

Агапов представил себе Курбатова таким, каким он видел его в бою много раз: решительный, суровый, стоит капитан-лейтенант на палубе катера, а вокруг падают бомбы, пузырится вода от пуль…

Нет, капитан-лейтенант никогда не бросит катер, не станет отсиживаться в кустах!

Мичман выпрямился и скомандовал, отчетливо выговаривая каждое слово:

— Катер к бою изготовить! По самолетам вести пулеметный и винтовочный огонь! Юнга! Взять катерные документы — и в щель!

Обрадованные, что и им нашлось дело, мотористы схватили винтовки и уселись прямо на палубу, сжимая приклады побелевшими пальцами, а Витя с папкой документов и журналов скрылся в щели на берегу. Он очень хотел остаться па катере, но командир решил иначе — и разговор окончен.

Так говорил Курбатов…

А самолеты уже над головой. Один за другим они переворачиваются через крыло, показывая свои зеленые спины, и почти отвесно несутся к земле, раздирая воздух воем моторов и падающих бомб. Сбросив груз, самолеты замирают, на мгновение как бы повисают в воздухе, потом медленно лезут вверх к ватным облачкам, чтобы, сделав круг, снова броситься в пике.

Фонтаны огня и выброшенной вверх земли вырастают в поселке, на железнодорожных путях и между нефтебаками. На бараки завода и одинокий катер летчики внимания не обращают. Они спокойно, как на учении, делают заход за заходом и бросают смерть на мирный поселок, сжигают фруктовые сады.

Но катер сам напомнил о себе. Две почти сплошные ленты огня протянулись к одному из самолетов, когда он завис, выходя из пике, уперлись в него, просверлили, и он, клюнув носом, рухнул на землю, объятый пламенем.

Воздушный хоровод сразу расстроился. Самолеты поднялись повыше и, накренившись на крыло, сделали большой круг, рассматривая прижавшегося к берегу малютку, который осмелился сопротивляться, вернее, нападать, хотя его и не трогали. А катер ощетинился трассами: стреляли Бородачев, мотористы и даже Изотов выпустил по самолетам не один диск из своего автомата.

Однако этот огонь был очень слаб, и самолеты устремились на катер. Песок, камни и вода полетели на его палубу, а он, подбрасываемый взрывами, запрыгал на воде, как поплавок во время сильного клева. Только упадет поднятая взрывом завеса, только покажется из нее блестящий от воды катер, и снова вой бомб, снова грохот множества взрывов.

В одну из минут сравнительного затишья Витя увидел, что пулемет беспомощно задрал стволы, а Захара около него нет. Не видно на палубе и мотористов. Точно какая-то сила выбросила Витю из щели: в несколько прыжков он добежал до трапа, влетел по нему на катер, схватился за ручки пулемета и оглянулся.

Взмахивая руками и почти до половины высунувшись из воды, к катеру саженками плыл Захар. Слабое течение медленно уносило его намокшую бескозырку. Хотелось крикнуть ему что-нибудь ободряющее, но уже завалился на крыло очередной самолет, и Витя прильнул к пулемету.

— Держись, Витька! — услышал он сквозь рев моторов и поймал в перекрест прицела быстро увеличивающийся в размерах самолет.

Витя не заметил, как Захар влез на катер. Опомнился он лишь тогда, когда последний самолет, не окончив пикирования, швырнул бомбы в протоку и торопливо, прячась за лес, полетел на запад.

Витя недоумевающе осмотрел чистое небо и расстегнул пояс, которым был прикреплен к пулемету.

— Давай, Виктор, сменим коробки, — сказал Захар и отошел от помпы водяного охлаждения пулемета.

Значит, он, Витя, сегодня был первым номером пулеметного расчета, а Захар, тот самый Захар, который раньше отталкивал его, занял место второго номера и молча помогал Вите, угадывал его желания! Почему так случилось, Витя еще не успел понять, а Захар уже сам спешит с объяснением.

— Сбросило меня взрывом, а когда вылез на катер, то ты уже строчил. Хотел было встать вместо тебя, да уж больно хорошо ты трассой его прижал. Ну и встал я вторым номером… Не все ли равно где, раз польза для дела? — сказал он, тщательно осматривая пулемет. — А потом хлопцы подоспели.

— Какие хлопцы? — удивился Витя.

— Как «какие»? Неужели не заметил? Наши катера пришли.

Действительно, ниже «сто двадцатого» у берега остановились два катера-тральщика. Как братья-близнецы, похожие друг на друга, они стояли рядышком. У одного из них на носу чуть повыше воды чернела пробоина, и матрос забивал ее деревянной пробкой — чепом. Больше на катерах не было никого. Да и на «сто двадцатом» остались только они с Захаром. Но зато в поселке было людно. Одни бежали с ведрами к дымящимся развалинам, другие несли на носилках или просто на руках окровавленных, стонущих людей.

— Раз, два, взяли!.. Е-ще-о, раз!.. Пошел, пошел, ходом! Ходом! — несется с железнодорожных путей.

Так вот где матросы с катеров! Один разбитый бомбой вагон сошел с рельсов и загородил путь. И теперь, подсунув бревна, матросы и люди в рубашках, куртках и комбинезонах напрягают силы, чтобы поскорее столкнуть его под откос.

Еще немного — и вагон качнулся, приподнялся и рухнул с небольшого обрыва. Затрещали доски, и, перевернувшись, вагон замер, подняв к солнцу, словно для просушки, свои колеса со следами смазки. Зазвенели рельсы под ударами молотков, замелькали комья земли, и вот осторожно, переваливаясь с боку на бок, уже прошел по отремонтированному пути паровоз с цистернами.

В разорванном кителе вернулся на катер Агапов. Высокий, плечистый, он сейчас чем-то напоминал Курбатова. Остановившись около Вити, он протянул ему руку и сказал:

— Спасибо, Орехов, выручил.

Не юнга, не Витя, а Орехов! И это для Вити было больше, чем благодарность: его признали равным! Вот взглянул бы на него сейчас отец!..

Правда, Изотов по-прежнему подмигивает и показывает глазами на лишнюю кружку компота, припрятанную для него, но и это было сделано как-то иначе.

И вдруг сердитый голос Бородачева:

— Юнга! А пулемет за вас чистить я буду?

Витю точно холодной водой окатили. Он покраснел и сразу побежал к пулемету. И как он мог забыть про него?

Захар тоже работает. Гильзы он уже собрал и теперь набивает патронами новую ленту, то есть выполняет обычную работу второго номера пулеметного расчета. Витя временами ловит на себе его внимательный взгляд и волнуется, торопится.

Наконец пулемет вычищен, собран.

— Теперь зарядите его и дайте короткую очередь, — приказывает Захар. — Я вам говорю, юнга: дайте короткую очередь.

Вите непонятно, зачем это нужно, но он поднимает стволы и жмет пальцами на фигурный рычаг. Лязгнули затворы, но пулемет не ожил, не забился в руках.

— Я жду, когда вы дадите очередь, — снова напоминает Захар, и в голосе его Витя улавливает насмешку. — Не можете? И немудрено. Вот эта маленькая деталь, случайно, не от вашего пулемета?

— Моя… Понимаешь, Захар, забыл…

— И не Захар, а командир пулеметного расчета! Почему вы забыли эту деталь? Плохо знаете свое оружие, вот и забыли. А если бы сейчас опять фашистские самолеты налетели? Надо стрелять, а вы только носом швыркаете!

Под этим натиском Витя совсем растерялся, а Захар продолжал уже более спокойно:

— Ошибка твоя в том, что ты после экзамена возомнил себя заправским пулеметчиком. Я ни разу не видел, чтобы ты разобрал пулемет. А ведь здесь, Витя, нужна постоянная учеба. Любить пулемет надо. Почему сегодня у нас не было ни осечек, ни задержек? Да потому, что другая мать так за своим ребенком не ходит, как я за пулеметом!.. И стрелял ты сегодня тоже с ошибочкой. Вот когда зависнет самолет, тогда и бей по нему! А ты в это время и переносил огонь на другого… Ясно теперь, за что я тебя ругаю?

— Так точно.

— Тогда снова собери пулемет и иди обедать.

Пока Витя вновь собирал пулемет и обедал, два других катера-тральщика ушли. Так и не успел побывать на них, расспросить об отряде, о Курбатове. Катера сопровождали караван и забежали к заводику лишь затем, чтобы передать приказ — сразу после окончания ремонта полным ходом, без остановок, следовать в Сталинград.

 

Пыль не успевает оседать на степные дороги. Идут по этим дорогам колонны солдат с расстегнутыми воротниками гимнастерок, фыркают лошади. Но больше всего машин: с продовольствием, патронами, снарядами, с пушками на прицепе. Едут пехотинцы на машинах. Обдавая жаром, покачиваясь на ухабах, проносятся танки, маленькие, верткие или словно вырубленные из стали подвижные громады. А вон из леса выскочили два грузовика с какими-то рамами, закрытыми брезентовыми чехлами. Перед ними почтительно расступаются, им дают дорогу.

— «Катюша»! «Катенька» спешит на свидание! — несется им вслед, и светлеют утомленные лица, быстрее шагают натруженные ноги.

И каких только людей здесь нет! Слышны «оканье» волжан, медленный говор сибиряков и уральцев, мягкий голос украинцев и гортанные, словно орлиный клекот, выкрики горцев. Идет советский народ, идет к Волге, идет решительный, уверенный в своей правоте и победе.

Многие находят среди машин своих «земляков».

— Молодец брательник, уважил! — говорит уралец и, как живое существо, гладит танк по разгоряченной броне.

— Дружок! Чего там разглядываешь? Никак письмо от жинки? — смеется солдат с поседевшей раньше времени головой.

— Точно, прислала! — отвечает другой и показывает рукой на шины автомашины, где отчетливо видны буквы, образовавшие одно слово: «Ярославль».

По Волге тоже большое движение. Спешат пароходы, баржи, катера.

Только не обычные на них пассажиры. Ходят они в военных гимнастерках и, даже ложась спать, не выпускают из рук автомата или винтовки. Много и военных кораблей. Вереницей идут тральщики, их обгоняют бронекатера, солидно, уверенно разрезают воду канонерские лодки, нацелившиеся вдаль своими пушками.

Огромные силы по зову партии собираются к Сталинграду для решительной битвы на берегу славной русской реки.

Свой отряд катеров Агапов нагнал ночью на подступах к Сталинграду. Плотным, сомкнутым строем пошли тральщики к виднеющемуся впереди зареву. Это горит город. Притаились, притихли берега. Не светятся окна в деревнях.

А катера все идут и идут, словно их притягивает к себе зарево. Не горят бакены, не видно перевальных столбов и створов, но зарево впереди безошибочно указывает путь.

Чем ближе город, тем слышнее бой. Если издали залпы пушек казались бесшумными зарницами, то теперь слышны даже пулеметные очереди. Они доносятся сюда, как потрескивание дров в печке. Оба берега в огненных вспышках, и невозможно понять, откуда вылетел снаряд, где он разорвался.

Над горящим городом ходят вражеские бомбардировщики. Не слышно воя их моторов. Только падающие бомбы время от времени напоминают о их присутствии в небе. Трассирующие пули и снаряды проносятся во всех направлениях, и кажется чудом, что они не сталкиваются в воздухе.

И как отрадно в этом грохоте услышать тарахтение родного советского самолета По-2!

— «Кукурузник» идет на пересечку курса! — весело докладывает Бородачев.

И Курбатов, перебравшийся снова на «сто двадцатый», не делает ему замечания за вольный доклад, а смеется и говорит неожиданно тепло:

— Попутного ветра, поменьше пробоин, побольше удачи!

Витя ждал и боялся встречи с Василием Николаевичем.

Однако, выслушав доклад Агапова и поздоровавшись с матросами, капитан-лейтенант положил руку на плечо Вити.

— Значит, воевал? — спросил он и привлек мальчика к себе.

А Витя обнял Василия Николаевича, прижался щекой к его кителю.

— Ну, ну, — пробормотал Василий Николаевич и замолчал.

Его сильные пальцы осторожно разглаживали углы воротника Витиной форменки.

— Тут я вам, товарищ капитан-лейтенант, кваску приготовил, — послышался голос Изотова.

— Да ну? А я, грешным делом, хотел было нарочно за ним катер к тебе высылать! Молодец, Изотыч! — Так командир отряда называет моряков только в минуты самого хорошего настроения.

Разговор как разговор, и нет в нем ничего особенного, а матросы смеются. Смеются оттого, что снова все вместе, что снова становятся на боевую вахту.

Неожиданно впереди поднялся огненный столб, и выступили из темноты берега в оспинках воронок от бомб и снарядов. Свет все ширится, становится ярче, и теперь видны и упавший перевальный столб, и бакен с разбитым фонарем, и почерневшие от огня листья ивовых кустов. В темную гриву Волги вплелись огненные змейки. Они, извиваясь, ползут к катеру, отклоняются в стороны, отброшенные его носом, шипят, плюются вонючим дымом и плывут дальше, становясь все тоньше, и наконец гаснут, затерявшись в черных волнах.

— Нефть горит, — тихо говорит Агапов.

Курбатов стоит рядом с ним. Руки его засунуты в карманы кителя, плечи приподняты, словно приготовился он взмахнуть руками, как крыльями, чтобы вместе с катером перелететь через распластавшуюся перед ним огненную реку. А она, могучая, бушует, получая подкрепление из развороченной бомбой нефтеналивной баржи. Пламя мечется, красные языки его то вытягиваются вверх, то стремительно прижимаются к воде, и поэтому кажется, что впереди все кипит, клокочет.

— Уха готова, бери ложку и хлебай, — бормочет Захар, но за шуткой чувствуется растерянность.

Бородачев не отступит перед врагом, будь он на земле, на воде, в танке или самолете, но здесь…

Тревожно гудя и отступая перед огнем, прошел пароход. Нос его почернел. Видно, как матросы срывают тлеющую парусину. Пароход гудит непрерывно, он словно уговаривает катера повернуть за ним. Ведь не вечно будет гореть нефть! Можно переждать, а потом и двинуться дальше…

Мичман Агапов сам стоит у штурвала. Отблески огня ложатся на его лицо, и оно кажется высеченным из какого-то блестящего и багрового камня. Тонкий прямой нос, чуть ввалившиеся щеки, козырек фуражки над густыми бровями. Агапов смотрит вперед, стараясь угадать под пляшущим огнем глубокое место, чтобы по нему провести катер. Витя, конечно, не знает, о чем мичман думает сейчас, но чувствует, что Агапов, как и все остальные моряки, безгранично верит своему командиру отряда и выполнит любое его приказание. Витя во все глаза глядит на капитан-лейтенанта.

Курбатов по-прежнему стоит, засунув руки в карманы. Кажется, что он не заметил почерневшего носа парохода и не видит, куда идет катер. Его глаза не отрываясь смотрят вдаль, на вырисовывающиеся на фоне неба черные контуры домов с багровыми глазницами окон…

Вот он произнес спокойно, словно отдал распоряжение об ежедневной приборке:

— Самый полный. Сомкнуться. Набрать воды в ведра, намочить швабры. Пламя сбивать только при появлении его на борту.

Витя оглянулся. Нос катера, идущего сзади, почти у самой кормы «сто двадцатого».

— Юнга! Передайте приказ на другие катера! — слышит Витя.

Когда Витя окончил передачу, клубы дыма уже окутывали катер, а огонь бушевал вокруг, словно злясь на кораблик, который бесцеремонно отбрасывает его в стороны своим носом. По бортам с мокрыми швабрами стоят матросы. Они прикрывают рукавами бушлатов раскрасневшиеся лица. Вот один огненный язычок подпрыгнул, ухватился за борт и побежал на невидимых ножках по шаровой краске. Изотов несколько раз взмахнул шваброй — и огонек исчез.

Но чем дальше идет катер, тем больше дерзких огоньков прыгает на него, и швабры шлепают непрерывно. Их концы высохли, обуглились и рассыпают искры. У Изотова швабра вспыхнула, как смоляной факел. Он размахнулся, разжал пальцы, и она хвостатой кометой мелькнула над катером и потонула в огне. Трофим Федорович посмотрел по сторонам, взгляд его остановился на пустых ведрах, валявшихся на палубе. Он выругался, сорвал с себя бушлат и прихлопнул им язычок пламени, нахально взобравшийся даже на надстройку.

Стало трудно дышать, слезились глаза, а конца огненному морю еще не видно. Витя с тревогой посмотрел на Курбатова. Те же приподнятые плечи, фуражка, сдвинутая набок и немного на затылок. Словно не бушует кругом огонь, словно не несется катер почти вслепую, словно не означает внезапная посадка на мель неминуемую гибель его.

Из моторного отделения выскочил Юсупов.

— Мотор перегревается! Чистой воды надо! — крикнул он и убежал обратно.

Курбатов кивнул, сказал что-то Агапову, и катер повалился на борт, огонь взбежал на палубу, но поворот уже закончен. В дыму виден катер, идущий сзади. Его командир всматривается в Курбатова, спрашивает взглядом: «Что случилось? Помощь нужна?»

Взмах руки, кивок — и немой разговор окончен.

— Вперед! — приказал капитан-лейтенант, и его поняли.

Еще один поворот, и «сто двадцатый» идет в кильватерной струе. Здесь значительно легче: перед ним готовая дорожка, и можно немного передохнуть. Изотов рассматривает бушлат и сокрушенно качает головой:

— Одна вешалка осталась.

— Ну как, Витя? — спрашивает Курбатов.

Витя смотрит на большое красное пятно от ожога на щеке Василия Николаевича и отвечает бодро:

— Полный порядок, товарищ капитан-лейтенант!

Наконец катера вырвались на чистую воду. Почерневшие, с облезлой краской, они быстро приближаются к уже отчетливо видимому городу.

Моторист жадно пьет из ведра, пахнущего бензином. Вите слышно, как булькает у него в горле. Вода стекает струйками на замасленный комбинезон, на потную грудь, а он все пьет и пьет.

— Хороша водица! — говорит моторист, выливает остатки себе на голову и исчезает в моторном отделении.

На левом берегу мигнул огонек и погас.

Катера повернули туда, где он мелькнул, подошли к мосткам, и Курбатов первый спрыгнул на них. Не успел он сделать и трех шагов, как навстречу ему двинулась группа командиров. Витя узнал среди них командующего флотилией. Курбатов начал было рапортовать, но адмирал рукой остановил его и вышел вперед. Его глаза пробежали по корпусам катеров, по оружию и надолго остановились на матросах.

Потом он повернулся к Курбатову и спросил неожиданно просто, по-домашнему:

— Говоришь, пришел?

— Так точно, пришел.

— А это? Почему не переждал? — кивнул адмирал на огонь.

— Приказано было в ноль-ноль.

Адмирал улыбнулся, молодцевато сдвинул фуражку на затылок и сказал:

— Значит, воевать можешь! Бери десант — и в город. Приказ получишь у начальника штаба на командном пункте. — А потом повернулся к одному из сопровождающих его командиров и произнес тоном, не допускающим возражений: — Завтра же заменить обгоревшее обмундирование.

Витя немного разочарован и обижен. Он думал, что командующий скажет что-то особенное и похвалит команду, Курбатова. Неужели все они не заслужили простой благодарности?

Но у себя за спиной он услышал приглушенный голос Изотова:

— Вот и правильно, по-хозяйски… Не такое сейчас время, чтобы в любезностях рассыпаться.

Едва командующий отошел от катеров, как к ним подбежал командир дивизиона. Он стиснул руку Курбатова, несколько минут молча тряс ее, а потом сказал, не скрывая радости:

— Вот теперь весь дивизион собрался!.. На переправах для всех работы хватит… Потерь в катерах не имеешь?

— Никак нет. Даже «сто двадцатый» пришел.

— Совсем хорошо! Здесь каждый катер дорог!

 

Август 1942 года. Знойное небо нависло над землей, высушило ее. В тучах пыли устремились от Дона к Волге отборные фашистские дивизии. Две бронированные клешни охватили Сталинград, полчища гитлеровцев скопищем навалились на него, пытаясь смять, раздавить и сам город, и его защитников.

Фашистское командование, собрав огромные силы, приготовилось нанести советским войскам решительный и сокрушительный удар. По его расчетам, пьяные полчища, воспользовавшись внезапностью нападения именно на этом направлении, должны были за несколько дней покончить со Сталинградом, а потом, точно выдерживая даты, указанные в приказе, двинуться дальше.

Но командование Советской Армии разгадало план, так старательно разработанный в фашистском логове, и советские дивизии мощным заслоном встали на пути врага.

Много сил стянуто фашистами к городу. Сутки, часы и даже минуты решали успех битвы. И на защиту Сталинграда поднялась вся страна. Население города в этой борьбе было в первых рядах. Из цехов тракторного завода вышли танки. На их броне виднелись свежие заплаты. Рабочие, которые сами, под непрерывными бомбежками и обстрелами, отремонтировали танки, теперь вели их в бой. Советские солдаты, утомленные длительным маршем и зноем, закрепились на новых позициях и встретили врага огнем из домов, подвалов и заставили его топтаться на месте, кровью расплачиваясь за каждый метр земли.

Началась великая битва на берегах Волги.

Центр тяжести всей войны переместился на берега великой русской реки: сюда направлялись плотные колонны войск, сюда потянулись бесконечные вереницы пушек, танков, машин со снарядами, патронами, продовольствием, здесь застучали топоры и перекинулись через воложки новые свайные и понтонные мосты. Но через Волгу за несколько дней мост не перебросишь: глубока, широка, могуча, да и фашистские самолеты не жалели бомб. Тогда к городу и подошла Волжская военная флотилия. Ее корабли стали живым мостом, соединяющим город с левым берегом. Они же залпами своих орудий превращали в железный лом фашистские танки, смешивали с землей неровные цепи наступающих.

Огонь, клубы удушливого дыма, грохот выстрелов и бомбовых разрывов да светлые царапины трассирующих пуль на темном небе — вот все, что осталось в памяти Вити от первой ночи работы на переправе.

Витя даже не мог сказать, сколько раз они ходили в город, и опомнился лишь после того, как, забравшись в кусты ивняка, катера заглушили моторы.

Но и наступивший день не принес тишины. В городе все по-прежнему стонало, скрежетало, рушилось, а десятки самолетов с черными крестами на крыльях кружились над ним, засыпали его бомбами или поливали свинцом, проносясь над опустевшими улицами.

Не один Витя смотрел на город. Рядом с ним были и матросы с катеров, и солдаты, уже побывавшие в городе, и командиры частей, которым ночью предстояло переправиться туда.

— Пятые сутки так, — сказал сапер, выжимая мокрую гимнастерку. — Ни днем ни ночью покоя не дает.

— Ну а наши как? — спросил один из командиров.

— Как положено… Вцепились в землю и держатся… Только сила силу ломит…

— Эй ты, стратег! — злобно крикнул солдат с забинтованной головой. — Ты там был? Был ты там, я спрашиваю?

— Нет… Мы на переправе работаем.

— А меня только утром оттуда вывезли. Сходи туда, а потом и говори, кто кого ломит.

— Да ты чего на меня окрысился? Нешто я что неподходящее сказал? — обиделся сапер. — Прет он…

— Не мели! Нас была рота, остался взвод, а мы как стояли, так и стоим!.. Ни одного дома не сдали!

— Вы-то, может, и не сдали, а он уже в городе. Днем и ночью так и валит, так и валит.

— А ты уже и раскис? Эх, был бы я начальником — всех вас, тыловых, в один момент на передок отправил бы.

— По-твоему выходит, что мы здесь даром хлеб солдатский едим? — теперь обиделся и товарищ сапера.

— Даром не даром, а нет у вас настоящего солдатского понимания. «Сила силу ломит»!.. Сила-то, она разная бывает. Вот еще до войны видел я одного припадочного. Сначала трое здоровых мужиков его спеленать не могли, а потом он сам раскис, обмяк и пена из рта. Смотреть противно!.. Фашист-то сейчас и прет, как тот припадочный. Чует, что скоро дрыг-дрыг ногами — и носом в землю.

Кругом заговорили, засмеялись все разом, а солдат неторопливо свернул цигарку и спросил:

— Огонек, земляки, найдется?

Сапер первым достал зажигалку, высек огонь и поднес его к самокрутке солдата.

— Это ты здорово сказанул. Спасибо за науку.

— Кушайте на здоровье! — сверкнул зубами солдат.

Вите тоже легче стало. До этого он смотрел только на дымящийся город, видел лишь его изувеченные дома и над ними — фашистские самолеты, но теперь невольно огляделся по сторонам. Под деревьями стояли пушки, танки. Их пока было маловато, но они грозно нацелились на врага. Немного дальше — полевые госпитали. Около них и на берегу сидели раненые: они ждали ночи, чтобы вернуться в город. И в небе над переправой кружились не только фашистские самолеты. Вот три истребителя врезались в стаю бомбардировщиков и разметали их. Правда, один из наших истребителей задымился, начал было опускаться, но потом, словно передумав, рванулся вперед и полез в самую гущу боя, распластав между облаками хвост черного дыма.

Истребитель все еще в воздухе, а два бомбардировщика уже врезались в землю.

А вечером, собрав матросов на поляне в лесу, капитан-лейтенант Курбатов сказал:

— Враг, товарищи, вырвался к Волге севернее и южнее города. Он намеревается захватить Сталинград. Но мы ему говорим: «Точка! Походил по нашей земле, довольно!» Сюда идут наши свежие дивизии, и от нас с вами зависит, попадут ли они своевременно в город. Вот, коротенько, и все… Сейчас осмотреть катера и приготовиться к походу.

В это время и подошел Сергей Семенович. Он снял бинт, и на щеке его виден косой синеватый шрам от недавнего ранения. Обычно говорят, что шрамы делают лицо строже, мужественнее, но Витя, как ни вглядывался, ничего подобного не заметил. Даже улыбался комиссар по-прежнему широко, открыто, а увидев Витю, подмигнул ему, дескать: «Держись, юнга! Дело будет!»

Да и не только Витя, но и остальные матросы знали, что если появился Сергей Семенович, то дело будет. Вот и сейчас, как только матросы вновь уселись, он сказал:

— Ну, товарищи, ночка у нас сегодня особенная будет. С верховьев к нам прорывается пополнение. Понимаете, что это значит? — Он замолчал, всматриваясь в посерьезневшие лица моряков. — Какой вывод напрашивается? Мы должны работать так, чтобы пополнение сказало про нас: «Настоящие большевики!»

Недолго говорил Нестеров, а потом Курбатов скомандовал:

— Боевая тревога!

Матросы разбежались по катерам, а Витя догнал капитан-лейтенанта и осторожно взял его за рукав.

— Тебя-то мне и надо! — оживился Василий Николаевич. — Сегодня ночью к нам должно прийти пополнение, это ты уже слышал. Так вот… Мы будем работать в городе, а ты встретишь их здесь и покажешь место стоянки… Юнга, повторите приказание.

— Есть остаться здесь и встретить пополнение, — уныло ответил Витя.

— Правильно… Что же ты стоишь? Можешь идти.

— Василий Николаевич… Я не хочу на берег…

— Опять за старое? «Хочу да не хочу»! Приказ, юнга, выполняется без разговоров.

— Так я же их встречу, Василий Николаевич! А потом можно на катер?.. Я вас очень прошу…

Курбатов понял, что Витя не отстанет от него до тех пор, пока не добьется своего, хотел ответить категоричным отказом, даже чуть повысить голос, но тут вспомнился ему день, когда вытралили первую мину. Всплыло много оглушенной взрывом рыбы, однако ее нужно было еще поймать, а матросы стояли на боевых постах. И тогда, получив молчаливое согласие капитан-лейтенанта, Витя захватил сачок и сел в лодку. Сколько рыбы он подобрал, было неизвестно, но времени прошло порядочно, и он, Курбатов, посмотрел в сторону Вити. Тот, видимо, и сам решил, что пора возвращаться, и сел за весла. Он греб, приподнимаясь для усиления рывка на сиденье, но течение относило его все дальше и дальше.

«Придется пойти за ним на катере», — сказал мичман Агапов.

«Сначала запроси семафором, нуждается ли он в помощи», — ответил Василий Николаевич.

Приняв семафор, Витя ответил кратко: «Не надо».

«Не ждать же нам его до утра», — пробовал возразить Агапов.

«Подождем, пока трал осматривают, а там видно будет… Пусть закаляется».

Долго греб Витя, но вперед не продвинулся. Тогда он повернул лодку к противоположному берегу, вылез из нее и, перекинув через плечо цепь, пошел по воде, буксируя за собой лодку. Сначала его не поняли, но когда, поднявшись выше стоявшего у берега катера, он снова сел за весла и стал пересекать реку, Курбатов не выдержал: «Молодец! Догадался!»

Течением лодку прибило к катеру, и, усталый, но улыбающийся, Витя ступил на его палубу.

«Правильно, Витя, — сказал тогда Василий Николаевич. — Если наметил цель, то иди к ней, как бы трудно ни было!»

Вспомнил это сейчас капитан-лейтенант, положил свою руку Вите на плечо и сказал:

— Завтра этот вопрос окончательно решим. Слово даю, Витя… А почему не сегодня — тоже завтра поймешь.

Едва стемнело, катера ушли на переправу, а Витя остался на левом берегу. Он сидел, прислонившись спиной к дереву, смотрел на темную Волгу и злился на Василия Николаевича.

Почему его, Витю, оставили здесь? Новые катера встречать? Одни отговорки: встречать их пришел сам начальник штаба дивизиона. Видимо, просто решили избавиться от Вити, и все! Почему? Неужели из-за того, что он вчера испугался? Не должно бы быть: хотя и испугался, но с поста не убежал.

Багровые вспышки взрывов выхватывают из темноты тучу дыма, нависшую над городом. Весь город в мелькающих огоньках. Где-то там сейчас катера? Как они?..

Прохладный ветерок прошелся по желтеющим листьям, и вороненая чеканка легла на серебристую воду. Вспышки выстрелов стали менее яркими. Побледнели следы трассирующих пуль и снарядов. На тучу дыма лег первый луч пока еще невидимого солнца. Вдали раздалось знакомое гудение моторов, а немного погодя, окутанные паром, показались и катера.

Впереди на буксире у незнакомого катера шел «сто двадцатый». Его винт не вращался, не выбрасывал вверх белого фонтанчика, а у незнакомого катера были перебиты все фалы. И Витя понял, что пополнение не только пришло, но уже и поработало на переправе.

На самом носу нового катера стоит какой-то командир. Он всматривается в берег. Есть что-то знакомое в его коренастой, немного сутулой фигуре.

— Папа! Папа! — крикнул Витя и со всех ног бросился к тому месту, куда подходили катера.

Он сейчас видел только радостное лицо отца, его влажные глаза и протянутые к берегу руки.

Едва катер коснулся берега, как отец спрыгнул на землю, подбежал к Вите, схватил его, обнял, да так и замер, прижимая его к себе и почему-то похлопывая рукой по спине. А Витя уткнулся носом в его колючий подбородок и молчал. Только дышал он как-то странно, словно всхлипывал.

Но вот руки отца ослабели, он тихонько опустил Витю на землю, и глаза их встретились. А вот слов не нашлось…

Георгий Павлович, Витин отец, уже все знал из писем, да и Курбатов успел ему рассказать многое, а Витя просто растерялся от неожиданности.

— Юнга! — слышит Витя голос капитан-лейтенанта. — Приглашай отца чай пить. Там и наглядитесь друг на друга.

— Лучше ко мне! — оживился отец.

— Можно и к тебе, — согласился Курбатов. — Вот распоряжусь на «сто двадцатом» и приду.

— Ошалел я от радости, — смущенно сказал Георгий Павлович. — Ты, Витя, жди меня в каюте. Я ведь теперь за все катера отряда в ответе. — И убежал за Курбатовым.

Но сейчас Витя не мог оставаться один. Ему хотелось смеяться, прыгать, рассказывать всем о своем счастье, а тут предлагают, как маленькому, посидеть в каюте! Насмешка — и только!

И он тоже пошел на «сто двадцатый».

— Лопасти у винта сломаны, товарищ механик отряда, — доложил Юсупов и откозырял по всем правилам.

Сломан винт… Выходит, в такое горячее время этот катер уже не сможет работать на переправе…

— Вот что, — сказал отец и замолчал, осматривая берег. Выражение лица строгое, в углах рта обозначились глубокие морщинки. — Сейчас каждая минута дорога. — И уже Курбатову: — Сколько человек вы сможете мне дать?

— Бери хоть всех.

Скоро отец распределил матросов по работам.

Как все просто у папы получалось! Винт под водой, и для того, чтобы сменить его, нужно поднять катер, обнажить его днище и гребной вал; а специальных подъемных средств нет, и поэтому отец предложил спустить в реку два бревна, а по ним лебедкой (она на любом катере есть и очень мощная) и вытащить катер на берег. Разве не здорово? Просто и быстро!

Вите казалось, что лучше не придумать, и вдруг голос Юсупова:

— Разрешите? Матросы предлагают сменить винт, не поднимая катера.

— Разве у вас есть водолазные костюмы?

— А мы с противогазом.

— Правильно! — обрадовался отец. — Теперь к вечеру мы наверняка все исправим!

Матросы принесли противогазы, Юсупов соединил их трубки в один длинный гибкий шланг, а Бородачев надел маску, присоединенную к шлангу.

— Готов к погружению! — услышал Витя приглушенный маской голос Захара.

К поясу Захара подвесили несколько камней, и он, держась руками за борт катера, пошел в воду. Скоро она сомкнулась над его головой. Только открытый конец шланга шевелился в руке Агапова.

— Уже пять минут под водой, — сказал отец, взглянув на часы. — Вызывать на поверхность будем? Вода очень холодная.

Ему ответить не успели: вода забурлила, и Захар всплыл рядом с катером. В его руке был сломанный винт, лопасти которого свернулись, как лепестки засохшего цветка.

— Он еле держался, — пояснил Захар, стуча зубами.

Потом принесли новый винт, и в воду полез Юсупов.

Вите надоело, и он пошел в каюту отца.

Она точно такая, как и на «сто двадцатом». Только на стенке висит папин китель. На столе лежит расческа.

Как все это дорого Вите!..

Когда в каюту вошли отец и Василий Николаевич, Витя уже спал. Георгий Павлович несколько минут смотрел на Витю, потом осторожно провел пальцем по завитку волос на его шее и тихо сказал:

— Совсем как у мамы…

И отошел к иллюминатору.

Курбатов исподлобья посмотрел на спину механика, потушил папиросу и спросил:

— Ну, а дальше как, Георгий Павлович?

— Что «как»? — переспросил тот, подошел к столу и сел напротив Курбатова.

— С Витей как?

— Что ж… Много я думал над этим, Василий Николаевич… Пусть остается здесь. Больше от себя не отпущу… А твое мнение?

— Честно скажу: привык я к нему и жаль расставаться. Но не здесь бы его воспитывать! Парнишка живой, за ним глаз да глаз нужен… Не испортим?

— Скажешь тоже! — обиделся Георгий Павлович. — Вдвоем-то не усмотрим?

— Вдвоем труднее. Вдруг наши взгляды на воспитание не сойдутся? Тогда что?

— Мудришь, Василий Николаевич! Взгляды на жизнь у нас одни, и никакой двойственности не будет. Оба мы с тобой прекрасно знаем, что если не пройдет парень настоящей школы, не хлебнет трудностей, то и хорошего человека из него не будет!

На палубе катера завыла сирена, раздался топот ног и голос вахтенного:

— Воздушная тревога!

— Опять идут бомбить переправу, — сказал Курбатов, схватил фуражку и бросился к выходу.

Георгий Павлович догнал его у трапа, взял за руку и спросил:

— Значит, вместе воспитывать будем?

И эти простые слова взволновали Курбатова. Он понял, что Георгий Павлович благодарит его, считает как бы вторым отцом Вити. Чтобы скрыть волнение, взбудоражившее душу, комом подступившее к горлу, он стиснул руку механика, помолчал немного и лишь потом сказал:

— Катера твои я видел, а вот с народом еще не познакомился.

— Народ — лучше не надо! Все уже побывали на фронте…

— Ого! — невольно вырвалось у Курбатова.

— А ты как думал? Здесь сейчас главное направление, и партия о нем особо думает.

 

Отец был рядом, но виделся с ним Витя редко. Забежит отец на катер на несколько минут, торопливо потреплет рукой по плечу, скажет:

— Ну, как дела, Витюша? Трудновато приходится? Ничего! Так просто хорошим моряком не станешь! — и снова торопится на катера.

Порой, конечно, трудновато Вите приходилось без нормального сна и отдыха. Но ведь всем остальным, работающим на переправе, было во много раз труднее. Битва за Волгу разгоралась все сильнее.

Фашисты теперь часто обстреливали из пушек и тяжелых минометов и левый берег. Но только один раз произошла маленькая заминка с ремонтом катеров.

Тогда обстрел был особенно яростным, неистовым, и один из матросов спрятался в щель. За ним полезли туда и другие. В это время появился Нестеров. Он спокойно подошел к катерам, потом к щели, остановился перед ней и крикнул:

— Товарищи коммунисты! Пока некоторые товарищи отсиживаются здесь, я думаю, что мы продолжим ремонт?

И хотя после этого разрывов не стало меньше, работы возобновились. С тех пор в щели лежали лишь непримятые опавшие листья.

Вите не удалось побывать в городе, но от раненых солдат, которых переправляли на катерах, он узнавал все, что там происходило. Да теперь и с левого берега многое было видно. Фашистские полчища навалились скопом на армию Чуйкова и прижали ее к реке, а в некоторых местах и сами вышли к Волге. Их пушки и минометы простреливали всю реку, и катера работали только ночью, а днем, спрятавшись от самолетов, исправляли повреждения, чтобы ночью снова пойти в город, приняв десант или загромоздив свои кубрики ящиками со снарядами, минами, патронами, мешками с мукой, концентратами и крупой.

А ремонт бывает разный. Пробоину в борту заделает любой матрос, но как быть, если пробоин много? Вот «сто двадцатый» только за последний рейс получил их двести двадцать четыре! Подумать только: двести двадцать четыре пробоины у такого маленького катера! Но он не утонул, не вышел из строя: два других катера пришвартовались к его бортам и, словно больного под руки, привели к стоянке, а уже через пять дней он снова ушел на переправу.

Или взять «сто тридцать девятый». Его мотор так исковеркало миной, что все даже рукой махнули: этот, дескать, уже отплавал свое. Только мотористы не сдавались. Они долго копошились в моторном отделении, всё осматривали, ощупывали мотор.

— Конец, отплавал красавец, — сказал пулеметчик с того катера. — Хоть пулемет сниму. Он-то мне еще пригодится.

— Уйди, нытик! — прикрикнул на него один из мотористов.

— Это я-то нытик? — вспылил пулеметчик. — Я?.. Да ты знаешь, что я с тобой за такие слова сделаю?!

Тогда и вмешался отец. Он бросил на железный палубный настил гаечный ключ, который держал в руке, выпрямился и сказал, глядя прямо в горящие злобой глаза пулеметчика:

— Ничего не сделаешь. Он прав.

— Так, товарищ старший инженер-лейтенант…

— Правду он сказал! — повысил голос отец. — Ты знаешь, что сейчас в городе творится? Знаешь? Так почему же у тебя язык поворачивается говорить такие слова?! Наших на том берегу меньше, чем фашистов, но они вгрызлись в камни, кровью исходят, но не отступают!.. За каждый дом!.. За каждую ступеньку лестницы дерутся!.. Им нужны патроны, снаряды… Многое нужно… Выйдет из строя один этот катер — они получат на несколько десятков тонн грузов меньше, чем могли бы получить. За одну ночь на несколько десятков тонн меньше! Сколько же это будет за неделю? Молчишь?.. То-то и оно…

— Да разве я не понимаю? Но мотор-то у нас разбит?

— Не разбит, а поврежден!.. Идите, не мешайте работать.

Отец стиснул кулаки, глаза его совсем спрятались под мохнатыми бровями, а губ словно и не бывало: так он их сжал.

— И вы, юнга, идите! — Голос у него властный, и ему невольно подчиняешься.

Хотя и не верил Витя, что тот катер восстановят, но мотористы и отец сдержали слово. Не имея возможности своими силами сделать новые части, они искали и нашли их на затонувших катерах.

Несколько дней Витя почти не видел людей, ремонтировавших катер, не разговаривал с ними: они буквально ночевали в моторном отделении, куда приносили все, что удавалось доставать с затонувших катеров. Работа продвигалась медленно: не так просто без специальных приспособлений заменить части, а еще сложнее — достать их. Да и работать под водой матросам приходилось не в водолазных костюмах, а, как и тогда, при смене винта, в обыкновенных противогазах.

Но однажды из моторного отделения вылез отец. На его подбородке золотились короткие волоски, на лбу темнела полоска сажи, блестел ватник, пропитавшийся маслом, а сам он улыбался, улыбался широко, радостно. На шум ожившего мотора сбежались матросы и тоже заулыбались.

— Живем, Витька! Нашего брата просто так не возьмешь! — похвастался отец.

И у Вити на душе стало светлее.

Не раз после этого слышал Витя, как пулеметчик с того катера говорил кому-то из матросов:

— Не нытик я… Вижу, что мотор разбит, ну, думаю, надо на другую коробочку перебираться… А они вон какое дело придумали!.. Не нытик я, честное слово, не нытик!

В голосе его звучало искреннее раскаяние.

Матросы обычно отмалчивались, и лишь Изотов как-то ответил:

— Тут головой думать надо. Дело не в одном катере. А вот появись у всех такое настроение, как у тебя, — тогда беда. Чуть катер пострадал — ставь его на прикол! Этак мы весь отряд за пару дней разбазарим… А знаешь, какая сейчас международная обстановка? Мне тут один землячок рассказывал, что Япония и Турция только и ждут, когда фашисты разгромят нас на Волге. Сразу на нас с двух сторон они набросятся! Или не слыхал, что солдаты говорят? За Волгой для нас земли нет! Вот что они говорят. Между прочим, очень умные слова… А как они свою эту клятву выполнят, если мы с вами будем только ушами хлопать?

Ночью снова пошли с десантом в город. Витя к этому походу подготовился: из карманов его брюк и бушлата торчали рукоятки гранат, на поясе висели автоматные диски, в вещевом мешке лежала обкусанная хлебная буханка. Зачем он все это взял с собой? А разве вы не читали в газете о матросах со «сто сорок третьего»? Их катер затонул около города, и тогда матросы высадились, как обыкновенные десантники. Они посеяли панику среди фашистов, которые даже и мысли не допускали, что такой шум могут поднять всего семь человек. Это помогло матросам потеснить противника и пробиться к своим.

Может быть, сегодня команда «сто двадцатого» поступит так же?

Витя залез на надстройку к Бородачеву, устроился там и думал, что пойдет в поход вторым номером пулеметного расчета. Однако в самый последний момент, когда трап уже был убран, его увидел Курбатов, позвал, спустился с ним в кубрик к десантникам и сказал:

— Назначаю вас, юнга, старшим и ответственным за кубрик. Если возникнет необходимость, то подбодрите личный состав, а о всех происшествиях докладывайте прямо мне.

— Есть! — ответил Витя и в ту же секунду был готов провалиться сквозь палубу.

Дружный хохот встретил его ответ. Смеялись матросы-десантники, не смог удержаться от улыбки и Курбатов. Но он быстро справился с собой и, дождавшись тишины, сказал:

— Вы служите не первый год и должны понимать, что ни одно приказание не отдается просто так.

Вот и все, а десантники сразу притихли и уже иными глазами посмотрели на «ответственного товарища».

— Почет, как старшему, — сказал матрос в бескозырке с ленточкой, на которой было написано: «Красный Кавказ».

Его сосед кивнул, матросы потеснились, пропустили Витю в центр кубрика и плотно замкнули кольцо вокруг него.

Новая должность не доставила Вите много хлопот. В корпусе катера появилось несколько пробоин, но их тут же заделали, даже не спросив совета у «старшего».

Маленькое недоразумение произошло только в момент высадки десанта. Дело в том, что раненые матросы пошли вместе со здоровыми, а когда Витя попытался остановить их, то один матрос положил ему на плечо руку и спросил:

— Грамотный? Видел, что написано на том берегу?

— Видел.

— А ну, скажи.

— «За Волгой для нас земли нет!» — звенящим голосом отчеканил Витя.

— Ну вот, видишь. — И, поправив автомат, матрос выпрыгнул из кубрика.

Только сейчас понял Витя, что не нуждались десантники в таком «старшем», что нарочно придумал эту должность Василий Николаевич. Но что он, Витя, мог сделать? Приказ всегда остается приказом.

В дальнейшем Василий Николаевич не раз под различными предлогами старался оставить мальчика на левом берегу, посылал его то в госпиталь к раненым матросам, то к командиру базы за боезапасом; но боевых выходов хватало с избытком и на Витину долю: за ночь по нескольку раз ходили катера в город. Бывало, что и Витя не оставался без настоящего поручения.

Особенно горячие дни начались в октябре. Стремясь захватить город до зимы, фашисты напрягли все силы. Много катеров и пароходов, разбитых снарядами и бомбами, утонуло во время ночных рейсов. Часть из них легла грудой обломков на песках, но некоторые утонули на фарватере и теперь мешали другим. «Сто двадцатому» поручили найти их тралом и обозначить.

Когда катер получил это задание, все нахмурились: очень легким, почти безопасным показалось оно.

Бородачев даже сказал:

— Учтя наши прошлые заслуги, видимо, решило начальство перевести нас на пенсию.

— Как ты сказал? — вдруг раздался голос Нестерова, а немного погодя и он сам влез в землянку. — На пенсию, говоришь? — переспросил он, присаживаясь за стол. — Вот уж от кого-кого, а от тебя, Бородачев, не ожидал… Хотя и предупреждал меня Щукин.

— Щукин? Николай Петрович? А где он? Приехал? — зашумели матросы.

— Пока еще лежит в госпитале, а вот письмецо прислал. Хотите прочитаю?

— Зачем спрашивать?

Сергей Семенович прочел письмо. Ничего в нем особенного не было, но все равно стало радостно. Даже Бородачев, про которого Николай Петрович писал, что он парень ничего, башковитый, надежный, но иной раз в спешке может и глупость сморозить, не обиделся, а засмеялся вместе со всеми и сказал немного сконфуженно:

— Не забыл и меня парторг… А раз ругает, значит, наверняка на поправку пошел!

— Получил я это письмо и думаю: «Дай пойду к матросам, прочту им письмо товарища. Ведь они сегодня на особое задание идут». Пришел, а тут мне Бородачев и преподнес сюрприз! Неужели и остальные так думают?

— Не все, — ответил Юсупов и нахмурился.

— Есть и другие мнения, — проворчал Изотов. — Да смысл-то в них один.

— Какой? — встрепенулся Сергей Семенович. — Обидели вас?.. Вот и напрасно так думаете. Мы с командиром дивизиона долго думали, кого послать, и на вас выбор остановили. У вас, как нам казалось, партийная организация крепкая.

— И правильно думали, — снова проворчал Изотов. — Значит, и посылать нас надо туда, где пожарче.

— Мы в самое горячее место вас и посылаем. Вам поручается найти затопленные пароходы и обозначить их… А где их больше всего лежит? Под самым носом у противника. Думаете, он вам так и даст их прощупывать? Ого! Такой огонь откроет, что небо с овчинку покажется!

Нестеров замолчал. Его серые проницательные глаза быстро перебегали с одного лица на другое. От него не ускользнул ни злой взгляд Юсупова, брошенный на Изотова, ни раздумье Бородачева, ни нервная дрожь пальцев Иванова.

— Так, может, вместо вас кого другого послать? — спросил Сергей Семенович после длительного молчания. — Вас отправим на переправу, а другому катеру дадим ваше задание.

И тут матросов прорвало.

— Не было и не будет такого случая, чтобы наш катер на задворках отирался! — гремел Изотов.

— Нельзя так, товарищ комиссар! — горячился Юсупов, пытался что-то доказывать, но его не было слышно из-за общего шума.

Вместе со всеми возмущался и Витя. Ему было до слез обидно, что комиссар хоть на секунду, но усомнился в его товарищах.

— Не пойму, с чего это вдруг вы раскричались? — спросил комиссар, когда шум немного стих. — Не хотите на переправу — воля ваша. Мы-то вас ведь в другое место посылаем! — Н он весело рассмеялся.

Споров больше не было, и с наступлением темноты катер вышел на задание.

Ночь холодная, ветреная. Черные, тяжелые волны вырастают у борта неожиданно, ударяются о него, и брызги заливают переднее смотровое стекло рубки, как из душа, обрушиваются на Витю, стоящего у пулемета. Сегодня он здесь хозяйничает один. Захар ушел на другой катер, так как на нем ночью был убит пулеметчик. Витя закрыл ватником затворы пулемета, а сам съежился в бушлатике под порывами по-зимнему злого ветра.

Впереди — вспышки выстрелов. Там сейчас высаживают десант тральщики и бронекатера. Пожаров в городе нет: то, что могло гореть, давно сгорело.

Тральщик задрожал и остановился. Найден первый пароход. Поставили над ним буек, пошли дальше. И когда осталось протралить последний участок фарватера, трал опять зацепился за что-то. Напрасны были все усилия и старания: трал засел прочно, словно не хотел пускать катер дальше.

Давно прошли из последнего рейса другие катера, а «сто двадцатый» по-прежнему стоял на месте. Скоро рассвет, его могут заметить фашисты, и тогда десятки пушек и минометов откроют по нему беспощадный огонь.

К мичману Агапову подошел Изотов.

— Ничего не выходит, товарищ мичман, — сказал он.

— Что предлагаете?

— Нырять и отцеплять трал. Или бросать его, — ответил Изотов и тут же поспешно добавил: — Только бросать трал никак невозможно.

— Что ж, давайте нырять, — произнес Агапов и расстегнул шинель, словно сам собирался броситься в воду.

Но помощник Изотова, минер Иванов, худощавый, незаметный человек с грустными серыми глазами, уже разделся и стоял на корме, скрестив на груди руки, поеживаясь от холода и ожидания разрешения.

— Эй, Иванов! Постой, постой! — закричал Изотов и побежал к нему, перехватываясь рукой по лееру.

Витя перешел поближе к корме.

— Ты чего это раньше батьки в пекло лезешь? — ворчит Изотов и быстро снимает с себя ватник. — На, оболакайся.

— Товарищ старшина, — пробует возразить Иванов.

— Кому говорю! — рявкает Изотов. — Будешь командиром отделения, тогда и полезешь! Ишь, какие все умные стали!

Изотов разделся, поежился, шутливо сказал:

— Бог не выдаст — свинья не съест! — и плашмя бросился в воду.

Взметнулись брызги, ветер унес их, и снова под кормой клокочущая чернота.

— Ну, как? — спросил Агапов, как только голова Изотова показалась около катера.

— Не допускает матушка, выталкивает.

— Вылезай, рубить трос будем.

— Во, во! Может, и отцепить-то его дело плевое, а мы сразу губить народное добро… Давай-ка груз какой ни есть!

Ему дали чугунную болванку на веревке. Прикрепляя ее к плечу, Изотов еще что-то ворчал, но ветер относил его слова, и до Вити долетали только отрывки:

— Рубить… Ишь, умные стали…

Несколько раз нырял Изотов, потом вылез на катер.

— Готово? — спросил Агапов, набрасывая на него свою шинель.

— Чуток осталось… Передохну малость и…

Мелькнуло белое тело, и расступилась перед ним вода.

Изотов вскочил на ноги и закричал:

— Иванов! Что я тебе… — и осекся.

Волны по-прежнему яростно ударяются о борт. Ветер рвет фалы.

Вдруг трал ослабел, и вынырнул Иванов. Он в несколько взмахов достиг катера.

— Пошла лебедка! — скомандовал Изотов.

Заскрежетали шестеренки, загрохотали железные кошки по палубе.

Трал уложили на место, и тогда Изотов обнял Иванова за плечи:

— Пойдем, дружок, чайком побалуемся. Я, как предчувствовал, и чайник в моторное отделение подсунул. Наверняка уже нагрелся.

Задание выполнено, и катер пошел обратно. Еще издали Витя увидел отца, который стоял на берегу и всматривался в катер. Заметив Витю, он помахал ему рукой, крикнул:

— Ты опять теплые носки не надел? Сейчас же возьми их! — и ушел на ремонтирующийся катер.

Такой порядок выработался давно: отец встретит, скажет что-нибудь и снова за работу.

Продрогший до костей за время вахты, Витя влетел в землянку и крикнул с порога:

— Захар!

Матросы повернули к нему головы, но никто из них не сказал, куда и зачем вышел Захар. Витя постоял немного, потом решительно подошел к матросу, сидевшему у печки, и спросил у него:

— Убит или ранен?

— Кто его знает, — хмуро ответил тот.

Витя убежал в штаб и там узнал, что катер, на котором ушел Захар, с задания не вернулся. Кто-то видел, как в него попал снаряд и он начал тонуть. Ни один матрос из его команды не выплыл на левый берег.

— Может, они на правом, — высказал кто-то предположение, и остальные ухватились за эту мысль.

И тут дверь в землянку распахнулась, влетел матрос и крикнул:

— Семерку видно!

Как бурей, вымело всех на берег. У верхней части острова виден «сто двадцать седьмой». Только сломанная мачта с порванным, развевающимся флагом да верхняя часть рубки возвышаются над водой.

— Есть кто-то живой! — радостно заявил Курбатов.

— Не похоже. Там и примоститься негде, — тихо заметил Агапов.

— Да вы на флаг, на флаг смотрите! Ведь ночью-то катер был без него! — отстаивал свое мнение капитан-лейтенант.

Оживленно, все разом заговорили моряки, но внезапно нахмурились и приумолкли: военно-морской флаг, порванный, но реющий над волнами, мозолил фашистам глаза, лишал их сна и аппетита, и они из нескольких орудий открыли по нему огонь. Всплески снарядов взлохмачивали седую от пены Волгу, а флаг по-прежнему гордо реял, и ярко-красная звездочка была хорошо видна с обоих берегов.

Только ночью удалось подойти к катеру и снять с него единственного уцелевшего матроса. Этим счастливцем оказался Бородачев. Полураздетый, с обернутым кровавой тельняшкой плечом, посиневший от холода, он, шатаясь, вошел в землянку, опустился, почти упал, на чурбачок около печурки и сказал:

— Братцы, а я, кажется, промок.

 

В воздухе мелькают первые снежинки. Скоро поплывет сало и замерзнут катера среди льда в ожидании весны. Поредел отряд, меньше стало в нем матросов. Но зато оставшиеся работают и за себя, и за тех, кто погиб. Перемешались команды. Только на «сто двадцатом» все по-прежнему. Раненый Бородачев не ушел в госпиталь, а обязанности Щукина выполнял сам Агапов. Теперь никто не пытался списать Витю на берег: дорожили каждой парой рук.

Сегодня особенно тяжело. Фашисты вышли к Волге еще в одном месте, и катер идет мимо сплошной стены огня. Всплески от падающих снарядов временами совсем закрывают берег; как слепни, назойливо жужжат рядом пули или впиваются в борт и рубку катера.

Даже не охнув, опустился на палубу Изотов. К нему подскочил Иванов, приподнял за плечи, но окровавленная голова Изотова беспомощно запрокинулась. Иванов прижался ухом к груди Трофима Федоровича, потом осторожно положил его на палубу и прикрыл лицо бескозыркой.

Воздухом сорвало с Вити шапку, яркое пламя осветило корму. Когда осел дым, тела Изотова на палубе уже не было, а на том месте, где оно лежало, виднелась пробоина. Вода плескалась около ее рваной кромки, но попасть в катер не могла. Зажимая рукой бок, сидел на палубе раненый Иванов.

С этого началось. Осколки и пули словно обрадовались, что нашли дорогу к «сто двадцатому», и Витя с Юсуповым не успевали заделывать пробоины. Только разогнут спины, а вода опять журчит, ее струйка опять бежит по борту и прячется под настил или лужей разливается по палубе. Как иглы ежа, торчат из бортов деревянные пробки. Еще немного — и некуда будет их забивать, а пробоин все больше и больше. В иллюминаторах нет ни одного целого стекла. Мелкими осколками густо усыпаны матросский рундук и обеденный стол. Уклоняясь от снарядов и мин, катер все время меняет курс, и при резких поворотах отправляется в плавание от одного борта к другому упавшая табуретка.

Юсупов и Витя ведрами вычерпывают воду.

Взвиваются ракеты, выхватывают из темноты груды битого кирпича, обгорелые танки, скелеты железнодорожных вагонов. Непрерывно строчит пулемет Бородачева.

Не сбавляя хода, катер ткнулся носом в берег, и заскрежетала под килем прибрежная галька. От толчка Витя не удержался на ногах и упал на рундук. Кажется, нет сил подняться, но раздается голос Агапова:

— На выгрузку!

И, вскочив, Витя бежит на палубу.

Обрывистый берег защищает от пуль, и они проносятся высоко над головой. Изредка падают мины, но враг не видит катера и стреляет наугад. Палуба обледенела, и ноги скользят по ней.

С большим ящиком на спине идет Агапов. С берега к нему тянутся руки, и Витя слышит голоса:

— Что тут? В ящике?

— Консервы.

Руки опускаются.

— Патроны, гранаты давай! — требуют с берега.

— Они дальше будут…

— Поберегись! — кричит Бородачев.

Снова поднимаются руки и выхватывают у Агапова ящик. А еще через несколько секунд треснули доски ящика, покатились по гальке консервные банки. Кто-то пытается подобрать их, и тогда, заглушая шум, гремит чей-то гневный голос:

— Ты сюда жрать или воевать пришел?!

Зато ношу Бородачева принимают бережно, и она, передаваемая из рук в руки, плывет к передовой, чтобы там обрушиться на врага потоками раскаленного металла.

Витя старается носить только патронные ящики: снарядные для него тяжелы, а ящики с продовольствием пусть носят другие. Подходя к трапу, Витя уже кричит:

— Кому патроны?

И как приятно видеть мелькающие около ящика руки, слышать похвалу солдата:

— Башковитый братишка! Знает, о чем тоскует солдатская душа!

Не успели выгрузить последний ящик, а к берегу подходят еще два катера.

— Больше двух не собираться! — шутят на берегу и бегут к ним.

Освободившись от груза, катер «сто двадцатый» приподнимается, часть пробоин оказывается выше воды, и он быстро бежит к левому берегу, чтобы взять новый груз и снова идти в город.

Бородачев стоит у пулемета, но не стреляет: не хочет показывать врагу, где находится катер. По-прежнему густо летят снаряды и мины. Скоро и остров, за которым можно спрятаться, и тогда сразу станет легче. Но над самым катером профыркала мина и с треском разорвалась недалеко от него, ударив в какой-то из катеров. Витя видел, как приподнялась на том катере рубка и упала в воду грудой расщепленных досок. Вместо нее на катере теперь черная дыра среди яркого пламени. Горящий катер осветил Волгу и «сто двадцатый». Его сразу заметили. Всплески подкрались к нему, окружили и заплясали, сжимая кольцо.

— Ах ты! — вскрикнул Захар и сел на палубу.

— Захар, что с тобой? — спросил Витя, наклоняясь над ним.

— В ногу попал подлец, — простонал, морщась от боли, Захар и вдруг закричал: — Чего стал? К пулемету!

Витя метнулся к пулемету и схватился за его еще теплые ручки. «Куда стрелять?» — думал он, всматриваясь в берег.

— По вспышкам! Короткими! — подсказал Бородачев.

Вспышек много, но Витя не стал долго раздумывать, а просто нацелил пулемет на одну из них и дал очередь. Дальше все пошло обыкновенно: он выпускал пулю за пулей, и они, как светлячки, мелькали среди почерневших от дыма развалин. Витя даже нашел время покоситься на Бородачева. Оставляя за собой широкую полосу крови, Захар подполз к помпе водяного охлаждения пулемета и лежа вращал ее ручку, в короткие минуты передышки устанавливая около себя ручной пулемет.

Еще одна мина попала в горящий катер, он вздрогнул, задрал нос и быстро пошел ко дну. Зашипело пламя, обозленное, что вода отняла у него добычу. Фашисты сами потушили костер, освещавший реку. Самое подходящее время для того, чтобы скрыться, но осколок мины попал и в мотор «сто двадцатого». Катер опустил нос, сначала замедлил ход, а вскоре и остановился.

Агапов крикнул в машинное отделение:

— Что случилось?

— Осколок! — ответил Юсупов.

— Безнадежно?

— Отремонтирую!

Тихо стало на катере. Слышно, как Юсупов гремит ключами. Бородачев перевязывает ногу. Он не ругается, не стонет и лишь очень часто вытирает пот, выступающий на лбу. Витя хотел было помочь ему, но тот остановил его:

— Сам… Наблюдай, Витя…

Агапов стоит у рубки, всматриваясь в берег. Витя видит, что мичман чем-то взволнован, и тревожно оглядывается по сторонам. Сначала Витя не мог заметить ничего страшного, но когда внимательно присмотрелся к очертаниям домов, то почувствовал, что и у него по спине забегали мурашки. И было от чего: течение несло катер в узкий рукав Волги, один берег которого полностью захвачен врагом.

С другого борта, в нескольких десятках метров, медленно проплывает остров, покрытый голыми кустами.

Нужно во что бы то ни стало удержаться, не пустить катер дальше. Это понимали и Агапов, и Захар, и Витя. Только Иванов по-прежнему сидел скрючившись и зажимая рукой бок.

— Эх, не нога бы… — не то со злостью, не то с сожалением прошептал Бородачев.

Да, единственное спасение — закрепить пеньковый трос на острове.

Агапов взял шест и опустил его в воду. Метра полтора… Можно спрыгнуть и вброд дойти до острова. Но кто сделает это? Бородачев и Иванов отпадают… Мотористы — тоже… Значит, остаются Агапов или он, Витя. Но мичман, как командир, не может покинуть катер ни на минуту…

Витя спрыгнул с надстройки, взял шест из рук Агапова, уперся им в дно и оттолкнулся от катера. Вода тисками сдавила грудь, захотелось немедленно выскочить из нее, но Витя пересилил себя и прошептал:

— Конец и ломик.

Обледеневшая петля троса ударила его по голове, и, надев ее на плечо, взяв ломик и кувалду, Витя пошел к берегу. Вода вымывает песок из-под ног, старается свалить.

— Ломиком, ломиком! — шепчет Агапов.

Тогда Витя набросил на ломик петлю, уперся им в дно и налег на него грудью. Трос натянулся, как струна, ломик дрогнул, но катер, описав дугу, подошел ближе к берегу. Витя качнул ломик, выдернул его, подошел еще ближе к кустам и еще раз проделал то же самое.

Наконец донесся шепот Агапова:

— Хорошо! Забивай свайку!

Это значит, что ломик нужно кувалдой забить в дно так, чтобы он и без помощи человека удержал катер. Забивать его Вите и раньше приходилось не раз, но как быть теперь? В протоке сравнительно тихо, и фашисты услышат стук… Витя положил кувалду на дно около ног, снял бушлат, прикрыл им ломик и вновь взялся за кувалду. Глухие, мягкие удары кажутся необычайно громкими, звонкими.

Временами Витя замирает и прислушивается. На правом берегу все тихо. Тогда снова за работу!

Ломик хорошо входит в грунт, но стоит снять с него руки, как он начинает наклоняться и падает на дно. Витя уже почти потерял надежду сдержать катер, как вдруг немного пониже себя увидел возвышающийся над водой черный предмет. Витя подошел к нему. Это была свая, и он набросил на нее петлю троса. Теперь катер был закреплен надежно. Взвалив на плечо кувалду и ломик, Витя побрел к катеру.

— Брось! Брось их! — доносится шепот с катера.

Две руки протянулись к Вите с катера и втащили его на палубу.

— Одевайся, — шепчет Агапов, подавая белье и форму.

Это парадная одежда Агапова.

Рукава кителя длинны, брюки доходят до груди, нога в сапоге болтается, но зато все сухое и теплое.

— Не жмет в коленях? — шутит Захар, нажимая пальцем на пустой носок сапога.

Иванов пришел в себя и озирается. Ему знаками показали, что нужно молчать. Он кивает.

Странный человек этот Иванов. Всегда молчит и грустно смотрит по сторонам. Захар сказал, что таким он стал после того, как узнал о гибели своей дочки, которую убило осколком во время бомбежки Тулы. Но в трусости Иванова не обвинишь. На любое задание он идет спокойно, а во время налетов фашистских самолетов даже появляется у него какое-то подобие улыбки.

«Ему бы сейчас на самолет, — сказал как-то Захар. — Беспощадный был бы истребитель».

Мотор катера взревел неожиданно. На берегу зашумели фашисты, взвились ракеты.

— Отдать швартовы! — приказал Агапов.

Иванов встал, сделал несколько шагов, потом остановился, согнулся, нелепо раскинул руки и упал, словно нырнул в воду.

Белые и красные нити тянутся от берега к катеру. Стоять ему нельзя ни минуты! Витя подбежал к тросу, рванул его, но тот затвердел ото льда. На надстройке заливается ручной пулемет Бородачева. От ракет светло и хорошо видно Агапова. Он стоит в рубке и смотрит на Витю. Что делать? Руки шарят по палубе, по карманам… Нож! Витя с остервенением режет им трос. Нож соскальзывает, ледяная корка царапает пальцы, но Витя режет и режет…

Осталась только одна прядь.

— Давай! — кричит Витя.

Катер тронулся с места, забурлила вода под его винтом, натянулся трос. Витя полоснул по нему ножом, и катер освободился от пут.

По берегу, стреляя из автоматов, бегут фашисты. Витя направил на них пулемет и нажал на спусковой рычаг. Там, на берегу, падают люди, некоторые из них ползут меж камней, как змеи, а пули прижимают их к земле, не дают возможности вести прицельный огонь.

Молодец Юсупов! Мотор работает безотказно, и катер вырвался из протоки. Но в новые пробоины поступило так много воды, что отливать ее уже не было смысла. Остается одно: ждать; может быть, успеет катер выброситься на берег раньше, чем вода окончательно зальет его.

Витя принес Захару спасательный пояс.

— А ты? — спросил Захар.

— Я на трапе устроюсь… Ты не думай чего! Мне на нем даже удобнее.

Из темноты вынырнул тральщик, и донесся голос Курбатова:

— Кто идет?

— «Сто двадцатый»! — радостно ответил Витя.

Помощь пришла своевременно: катер почти до палубы погрузился в воду.

Раненых перенесли на тральщик Курбатова, а Юсупов и Витя перебрались сами. Юсупов безжалостно отшвырнул ногой свой новый чемодан, но зато не забыл захватить полный набор инструментов.

— Кто его знает, есть ли они на другом катере, — ответил он на немой вопрос Курбатова.

Только Агапов остался на «сто двадцатом» и молча стоит у рубки.

— А вы, Агапов, кого ждете? — спрашивает Курбатов.

— Остаюсь здесь, — отвечает мичман.

— Марш сюда или расстреляю как изменника! — приказывает Курбатов и расстегивает кобуру пистолета.

Никогда Витя не видел его таким злым.

Агапов нехотя перелез через леера.

Покачивается на волнах «сто двадцатый». Безжизненно повисли его фалы. Пустыми иллюминаторами смотрит катер на моряков. Вот он кренится. Звенит кастрюля, упавшая с плиты, словно подламывается мачта, и бурлит вода, ворвавшаяся в моторное отделение…

Только спасательный круг одиноко кружится на месте воронки. Вите кажется, что он видит на нем цифры: «120».

Немного в стороне Курбатов отчитывает Агапова:

— Ну и дураком же ты оказался! Все было хорошо, а тут нате: «Капитан погибает со своим кораблем!» Какому черту нужна такая смерть? Фашистам!.. Понимаешь ты или нет, что по приказу Москвы нам сотни таких катеров пришлют? Понимаешь ты это?

Агапов не оправдывается, а только тихо говорит:

— Понял, товарищ капитан-лейтенант… Понял…

— Как командир ты до последней возможности обязан бороться за жизнь катера, а видишь — конец подходит, — спасай людей, а потом уж и сам спасайся. Понимаешь? В последнюю очередь, но и сам спасайся!

— Понял, товарищ капитан-лейтенант…

Курбатов махнул рукой и отошел в сторону. Вздрагивает от работы моторов палуба. Журчит вода у борта. Белеет у рубки спасательный круг. Палуба другого катера вздрагивает под ногами. У борта другого катера журчит вода, другие цифры на спасательном круге…

— Вот и стали мы с тобой, Витя, «безлошадниками», — печально усмехаясь, говорит Захар.

 

Теперь у Вити много свободного времени. Катеров в отряде мало, и они укомплектованы полностью. Ранение Бородачева оказалось тяжелым, его направили в госпиталь.

— Мало утопить катер, — сказал когда-то Бородачев. — Нужно снарядом попасть еще и в каждого матроса. Да и то — несколько раз!

Это было давно, в начале битвы на Волге. И слова его оказались пророческими. Где бы ни утонул катер, но хоть один матрос да доплывет до берега, отыщет свой отряд и, злой, отчаянный, снова пойдет в бой, заменив убитого или раненого товарища.

Витю назначили связным. Он был обязан передавать приказания и поддерживать связь с соседями. Как много нового увидел он! Витя и раньше знал, что на переправах работают и другие тральщики, бронекатера, армейские саперы и речники, но свой отряд был для него основанием, стержнем всех событий. Казалось, не будет его здесь, исчезни он, и некому будет заменить его.

Теперь Витя думал иначе. Однажды он видел, как вернулись с задания бронекатера. Один из них зарылся носом в воду и затонул у самого берега. Матросы выплыли благополучно, сразу убежали на другие катера, и, приняв десант, «броняшки» снова понеслись к городу. Видел Витя и то, как утонул другой катер недалеко от острова, стоящего почти на середине Волги. Десант спрыгнул в воду, выплыл на остров, нашел там оставшиеся еще от половодья бревна, обломки снарядных ящиков, и немного погодя вновь поплыли десантники к городу.

Замаскированные, стоят канонерские лодки. Длинные стволы их пушек вытянулись по направлению к городу. Но вот раздается трель звонка, или, как его называют моряки, колокола громкого боя, — и все мгновенно оживает. К пушкам подбегают матросы, звучат слова:

— Прицел! Целик!

Стволы пушек приподнимаются, замирают и, выплюнув длинные языки пламени, откатываются назад. Тяжелые снаряды несутся к вражеским блиндажам, скоплению танков и пехоты. Разрывов снарядов с кораблей не видно, но все можно узнать от командира, сидящего у телефонного аппарата. Если он улыбается — значит, взлетели вверх исковерканные, опаленные бревна блиндажа, новый вражеский танк превратился в груду железного лома и отправляются с транспортным самолетом в фашистское логово новые стопки писем с траурной каемкой.

Вот как воюет флотилия! Даже Военный Совет фронта прислал ей телеграмму: «Спасибо, Волга!»

Спасибо, Волга!

В лесу, где Вите тоже приходилось бывать, повсюду солдатские землянки, закрытые маскировочными сетями орудия и «катюши». Не одна, не две, а десятки! Все стоит и ждет своего часа. Когда он наступит? Этот вопрос задают и матросы, и командиры. Об этом спорят до хрипоты, спорят перед выходом на задание и после возвращения с него, но в конце концов кто-нибудь неизменно говорит:

— Командование знает.

Многое узнал Витя и о том, что делается в городах и селах, находящихся в нашем тылу. То один матрос, то другой получает письмо из дома, прочитает его, а потом обязательно подойдет к товарищам, прочтет его еще раз и поделится своими думами. Приходили письма из Сибири, из солнечной Туркмении, из-под Москвы. О разном и разные люди писали, но неизменным в каждом письме было одно: «Мы, родные, даем сверх плана то, что нам поручила партия. Если будет нужно, — добавим. А вы бейте проклятых фашистов!»

Получил маленькую открытку и Витя, Бородачев писал, что лечение его приближается к концу и скоро он вернется на катер, а пока очень скучает о товарищах.

В конце письма была приписка: «Ну, кончаю, Витя. Может, и нет вас по старому адресу, а если ответишь — напишу подробно.

Передай привет всему дивизиону, а Курбатову отдельно. Смотри за пулеметом. Сейчас он заржаветь дважды два может, а смазку густо не накладывай — замерзнет.

Твой друг Захар Бородачев».

Серые тучи громоздятся друг на друга, и падают на землю то снежная крупа, то мелкий дождь. Желтыми блинчиками плывет по реке сало, первый предвестник скорого ледостава.

Матросы отряда собрались в сарае на открытое партийное собрание. Витя проскользнул туда же. На повестке дня два вопроса: прием в партию и о плавании во время ледостава.

За простым обеденным столом, принесенным с одного из катеров, сидит президиум. Лица у всех серьезные. Не слышно обычных шуток, смеха.

В первом ряду сидят Курбатов и Щукин. Капитан-лейтенант — в матросском бушлате (реглан сгорел вместе с одним из катеров), а Николай Петрович — в серой солдатской шинели. Несколько дней назад Щукин вернулся из госпиталя.

Витя как сейчас видит серебристую проседь инея на поникшей, пожелтевшей траве, радостно шумящих матросов и несколько смущенного Николая Петровича. Он тогда хотел видеть сразу всех и, улыбаясь, поворачивался во все стороны, молча жал протянутые руки. Потом подошел Курбатов. Он долго тряс руку боцмана. Для него Николай Петрович, кроме всего прочего, был и старым сослуживцем: вместе восемь лет на одном корабле плавали.

— А к вам у меня дело такого сорта, — начал Николай Петрович, не выпуская руки Курбатова из своей. — Примете или прогоните? Ранение оказалось пустяковым, да вот врачи отпуск месячный дали… Заехал, значит, домой на несколько дней — и к вам. Примете?

— Постой, постой, — остановил его Курбатов. — Почему на несколько дней домой заехал? Ведь тебе месяц отпуска дали?

— А что мне дома делать? Жинка и дети здоровы. На колхоз за заботу о них обижаться не приходится. Повидал — и ладно. Сейчас такое счастье не каждому выпадает… Где же моя совесть, если я буду дома чаи распивать, когда здесь такая заваруха? Вот и пришел…

…Касаясь кончиками пальцев стола, стоит Юсупов. Его немного раскосые глаза смотрят в земляной пол. Юсупов волнуется и от этого торопится, коверкает русские слова, но его слушают внимательно и не перебивают. О себе он говорит скупо. Назвал дату рождения, призыва на флот, и все.

— Кончил, пожалуйста, вопросы, — говорит он и проводит ладонью по жестким черным волосам.

И зачем он так волнуется? Почему не расскажет о своем способе заливки подшипников? Почему молчит о боевом тралении? А набор инструментов? Один этот поступок чего стоит!

Хочется вскочить и сказать все это за него. Но матросы ведь тоже знают об этом, а смотрят на Юсупова так, будто и не встречались с ним до сих пор.

— Почему именно сегодня вступаете в партию?

И чего Агапову надо? Почему сейчас?.. Важно то, что он вступает! Будь Витя постарше, он бы тоже подал заявление.

— Почему сейчас? — переспросил Юсупов и задумался.

Слышно потрескивание махорки в чьей-то самокрутке.

— Почему сейчас?.. Дело такое… Не могу, товарищи, без партии! Давно хотел и все боялся, что не примете… А сегодня осмелился… Хочу коммунистом идти в город сквозь лед!

Моисеев, дожидавшийся очереди, заерзал на скамейке, полез в карман, достал платок и для чего-то вытер им свой сухой лоб.

— А что сделаешь, чтобы ходить во льду? — спросил Курбатов.

— Не знаю, товарищ командир… Но ходить мы будем! Честное слово мотористов, будем! — с жаром ответил Юсупов, стукнув кулаком по столу.

Тут все матросы оживились, и отовсюду послышались уверенные голоса:

— Слово рулевых!

— Минеров!

— Пулеметчиков!

— И во льду ходить будем!

Когда шум затих, отец, которого сегодня выбрали председателем, спросил:

— Есть еще вопросы? Нет? Кто за то, чтобы принять товарища Юсупова, прошу поднять руку.

Витя вместе со всеми высоко поднял свою, но сосед толкнул его локтем в бок и спросил с лукавой усмешкой в глазах:

— И давно ты в партии?.. Голосуют только коммунисты.

Витя убрал руку и съежился от стыда за свою ошибку.

— Ничего, за хорошего человека проголосовать никогда не стыдно, — успокоил сосед.

А расплывшийся в улыбке Юсупов, пожимая протянутые руки, подошел к скамейке и сел. Как завидовал ему сейчас Витя! Юсупов теперь был равный среди равных, а он, Витя, только гость.

Словно отгадав его мысли, сосед прошептал ему на ухо:

— Этак пролетит годик-другой, и тебя в комсомол принимать будут.

Вообще день сегодня выдался особенный. Только закончилось партийное собрание и вышли из помещения, — глядь, идет по дороге солдат в ватнике, опирается на суковатую палку и кричит:

— Витька!

Витя остановился, постоял немного да как крикнет:

— Захар! — и бежит к нему.

Вместо «подробного письма» сам заявился!

От Бородачева пахнет махоркой и лекарствами. Он сильно похудел, но глаза смеются, смотрят на всех ласково и задорно.

— Как пробоина, Захар? Залатали?

— Ишь, в зеленое вырядился!

— Уж больно быстро тебя выписали! — шумят подбежавшие матросы.

— Пробоина ликвидирована, а что в зеленом — не беда! Самое главное я сберег! — смеется Захар, распахивает ватник, и все видят матросскую тельняшку, полинявшую от многих стирок.

— Где направление? — строго спрашивает Курбатов.

— Направление? — У Бородачева даже брови поднимаются от удивления. — Какое может быть направление, если я к себе вернулся?

— Направление в часть, — неумолим Курбатов.

— Да вы не знаете меня, что ли? — возмущается Бородачев.

И вдруг спокойный голос Щукина:

— Сбежал?

Бородачев резко повернулся к нему, кажется, вот-вот ответит грубостью, но неожиданно плечи его опускаются, вздрагивают руки, обнимающие Витю.

— Сбежал, — еле слышен его ответ.

Тут и Курбатов не выдерживает и невольно улыбается. Щукин же кивает, дескать: «Так я и знал. Чего еще можно было ожидать от Бородачева?» Настороженно молчат матросы. Много раненых в эти дни вернулось на катера. Шли с официальными документами и без них. Но разве прогонишь матроса, если он сам пришел на свой катер? Разве можно сказать: «Иди обратно в госпиталь», если видишь его глаза? Да и бесполезно это: никуда не уйдет матрос.

И, махнув рукой, Курбатов пошел к катерам.

Радостно зашумели матросы, а Захар легонько шлепнул Витю пальцем по бескозырке и сказал:

— Что я тебе говорил? Начальство, оно понимает матросскую душу!.. Как пулемет? Пятнышко ржавчины найду — шкуру спущу. Так и знай!

Ночью пошли в город. В рубке, у штурвала, стоит Николай Петрович Щукин. Его усы снова воинственно подкручены. Серая шинель распахнута, и белеет тельняшка. Витя тоже идет в поход, но уже вторым номером пулеметного расчета.

Льдины плывут гуще, чем вчера. Нос катера то и дело врезается в их месиво, раздвигает, колет, подминает под себя. Катер продвигается вперед медленно. Порой даже отступает, чтобы разбежаться и всей тяжестью своей снова обрушиться на сопротивляющуюся льдину. Фашисты стараются сорвать переправу, помешать катерам пройти в город и не жалеют снарядов и мин. Артиллерия левого берега отвечает им, защищает катера, и они идут как бы под аркой моста, по которому непрерывно и в различных направлениях летят снаряды.

Некоторые снаряды и мины падают в реку. Ударяясь о лед, они рвутся, и Волга вся в мигающих огоньках. Одна мина взорвалась так близко, что с Курбатова даже фуражку сорвало. Теперь стоит он на палубе катера и ничем не отличается от простого матроса.

Особенно назойливо ведет себя одна минометная батарея. Установленная за курганом, она держит под обстрелом подходы к участку берега, занятому нашими войсками. По ней стреляют с левого берега, но снаряды либо проносятся над гребнем, либо рвутся на склонах кургана. И вдруг словно ракеты полетели туда. Заклубился огонь, окутался дымом курган, и смолкла та батарея.

— Доигралась, обласкала ее «катюша», — говорит кто-то.

Катер у берега развернулся и, как обычно, принимает раненых, чтобы переправить их через Волгу. Раненых несут на носилках, плащ-палатках и просто на шинелях. Некоторых ведут товарищи, а кое-кто ковыляет сам, опираясь на винтовку, как на костыль.

У трапа остановились трое. Белая повязка вместо шапки закрывает голову одного. Другой прижимает к груди забинтованную руку. И оба они поддерживают третьего, который даже и с их помощью еле держится на ногах.

— Куда его ранило? — спросил Агапов.

— Кто его знает, — пожал плечами раненный в голову. — Идем из санбата, а он на дороге мается. Привели сюда.

Раненого уложили на палубе. Он спрятал лицо в поднятом воротнике шинели и тихо стонет.

— Бувайте здоровы! — сказал солдат, раненный в голову, и сделал шаг прочь от катера.

— Ты куда? — окликнул его Агапов. — Что я, каждого из вас дожидаться буду? Живо на катер!

— А ты на меня не кричи, это я тоже умею, — огрызнулся раненый. — Ты глянь на Волгу. Когда теперь солдат попадет в город?

Лед забивает реку. Льдины шуршат у катера, словно предупреждают, что нужно торопиться. Да, не скоро теперь придет помощь защитникам города… Но Агапов знает и другое: отказывается раненый от эвакуации, храбрится, а пройдет часок-другой — и ослабеет, потеряет силы и будет мучиться до следующей ночи. А тут и без него забот хватает. Вот поэтому и пригрозил Агапов:

— Силой верну!

— А это видел? — ответил раненый, погрозил автоматом и исчез в темноте.

— За этого бояться нечего! — рассмеялся Курбатов. — Давай отходить, мичман.

В серой, предрассветной мгле подошли к припудренному первым снегом левому берегу.

— Да-а-а… Жарковато… А ты говорил: «Зачем приехал?» — сказал Бородачев, забираясь на яр и обращаясь к Вите.

Витя ничего подобного не говорил, но возражать не стал.

 

За многие недели работы на сталинградских переправах для катерников стало уже привычным, вернувшись к левому берегу, быстренько завтракать и сразу ложиться спать. Обязательно ложились поспать хотя бы немного, порой на час или чуть побольше, чтобы попытаться восстановить физические и нравственные силы, растраченные за минувшую ночь. А вот Витя, как правило, спал до обеда. Лег он и сегодня. Даже лицом к стенке повернулся. Будто огонек от коптилки, сделанной из гильзы снаряда малого калибра, мешал ему заснуть. Лежал лицом к земляной стенке, а в голову невольно все лезло и лезло, что раненые солдаты, которых минувшей ночью вывезли из Сталинграда, и матросы с катеров-тральщиков, будто сговорившись, твердили: вот-вот лед окончательно скует Волгу, и тогда уж наверняка ни один катер не пробьется к защитникам города, не подбросит им ни отчаянных десантников, ни снарядов к немногим уцелевшим пушкам, ни патронов к пулеметам, автоматам и винтовкам, ни самого обыкновенного продовольствия, без которого долго не выживешь.

А едва проснулся, услышал:

— Все последние минувшие ночи мы работали вопреки здравому смыслу, работали, опираясь исключительно на необходимость. А идти в Сталинград еще и сегодня…

Это сказал мичман Агапов. Убежденно, с внутренней обидой.

Вроде бы самое время попросить отца или Василия Николаевича расшифровать услышанное, но они дружно вступили в спор с Агаповым, порой перебивая друг друга, говорили, что сейчас советский народ все свои действия подчиняет именно здравому смыслу, подчиняет единственной цели: разгрому фашистских полчищ. А что касается необходимости… Да, она присутствует, она, если вдуматься, сегодня так слилась со здравым смыслом, что и не найдешь грани, разделяющей их.

Витя очень уважал и отца, и Василия Николаевича, и мичмана Агапова. Поэтому ему всегда было как-то неловко, когда они спорили. Пусть и вежливо, пусть и спокойными голосами.

Вот и уходил он, едва начинал разгораться спор. Куда? Чаще всего к Захару Бородачеву, который если не протирал, не смазывал свой пулемет, то уж обязательно сидел в землянке и чинил чьи-то ботинки; Витя был убежден, что для Захара величайшее счастье — оказать помощь товарищу.

Вот и сегодня, когда Витя вошел в землянку, Бородачев маленькими деревянными гвоздиками прибивал новую подошву к ботинку вовсе незнакомого матроса, сидевшего босым возле топившейся печурки. Увидев Витю, Захар пытливо глянул на него, сноровисто, будто играючи, вогнал последние деревянные гвоздики, погладил рукой подошву ботинка, потом небрежно бросил его хозяину и привычно спросил у Вити:

— Чего, кума, зажурылась?

Витя, дождавшись, когда за незнакомым матросом закрылась дверь, понизив голос до шепота, пересказал ему слова мичмана и то, как отец с Василием Николаевичем дружно насели на Агапова. А закончил так:

— Понимаешь, Захар, когда люди спорят, ведь кто-то из них ошибается?

Бородачев ответил, казалось, мгновенно:

— Вовсе не обязательно… Понимаешь, в жизни бывает, что два и даже три хороших человека начинают вдруг одновременно волноваться. Они очень волнуются и не хотят, чтоб подчиненные это заметили. Как считаешь, возможен такой случай или нет?

Витя считает, что очень даже возможен: разве, например, они с Захаром каждый в отдельности и одновременно вместе не волнуются, когда фашистский самолет атакует их катер?

А Бородачев продолжает:

— Вот тогда, прицепившись к какому-нибудь слову, споря друг с другом, они подчиненным, так сказать, и пытаются пустить пыль в глаза. Только зря стараются: матросы и солдаты многое подмечают и понимают исключительно правильно.

А дальше Бородачев объяснил, почему мичман Агапов сказал, что последнее время они работали вопреки здравому смыслу. И оказалось, разгадка лежала невероятно близко!

Действительно, появление редких и робких блинчиков сала многие солдаты и даже матросы вообще не зафиксировали в своей памяти. Зато чуть позднее, когда сало не пошло, а повалило сплошным потоком, его все не только увидели, но и почувствовали; оно и скорость у катеров заметно съело, и, самое страшное, словно нарочно лезло в приемники забортной воды. Той самой, которая идет на охлаждение мотора или моторов. Не догляди самую малость — и ледовое крошево забьет решетку приемника. А случится такое — немедля вырубай мотор. Пока он не перегрелся, пока подшипники не расплавились.

— Между прочим, юнга, остановка катера посреди реки для того, чтобы очистить приемник ото льда, уже сама по себе смертельно опасна: неподвижный катер льдины мгновенно берут в окружение, толкают вовсе не туда, куда ему надо; да и фашистам по неподвижной мишени стрелять легче.

Ну, товарищ юнга, что нам подсказывает здравый смысл, когда река сало несет? То-то и оно, а ты говорил — купаться… Между прочим, Витя, ты, случайно, не заметил еще одной особенности? Не бросилось ли тебе в глаза, чем осенний лед от мартовского или апрельского отличается? Правильно: теперешний лед значительно крепче весеннего, теперешний ой как неохотно колется под ударами форштевней! И, наконец, последний вопросик, товарищ юнга, — входит в азарт Бородачев. — Как вы думаете, товарищ будущий адмирал, вот это самое новое качество осеннего льда о чем-то заставляет начальство думать или нет?

У Вити догадка родилась сама собой:

— Такой лед может запросто прорезать бортовую обшивку катера!

— Насчет «запросто» ты, конечно, подзагнул, не такие уж мы слабенькие, чтобы нас льдинки на куски пластали. Однако и такой факт не будем из внимания вычеркивать… Выходит, мы с тобой, в теплой землянке сидючи, вон сколько вопросов для размышления наковыряли. А ведь капитан-лейтенанту Курбатову, твоему отцу, мичману Агапову и вообще начальству решать надо не только их. Сейчас, когда ко мне шел, на Волгу глянул или она уже осточертела тебе?

На Волгу Витя не просто глянул. Потому и заметил, что вдоль всего ее берега обосновалась ледовая каемка. Еще не очень прочная, но уже есть. Местами явно такая, что выдержит и взрослого человека.

— Короче говоря, еще одна задачка нам с тобой, Витя, сегодня самой природой подброшена. Только нам разве впервой? — ободряюще пробасил Бородачев, обнял Витю за плечи, и они зашагали в затончик, где, прячась от фашистских самолетов, отстаивались днем катера-тральщики.

А едва стемнело, загрузившись так, что ватерлиния сантиметров на пять ушла под воду, катера-тральщики вновь пошли в Сталинград, где по-прежнему грохотали глухие взрывы. Витя и его боевые товарищи — на «сто сорок девятом».

Теперь льдины уже не шуршали вкрадчиво у бортов, теперь от их злых и требовательных ударов ощутимо вздрагивал весь катер.

Были и взрывы вражеских бомб, снарядов и мин. Более опасные, чем вчера; сегодня все это взрывалось не в воде, которая обязательно принимала в себя часть осколков. Но «сто сорок девятый» дошел до правого берега.

Оставалось нырнуть в спасительную тень крутого берегового откоса, и тут нос катера-тральщика врезался в лед. Сначала лед затрещал звонко, обиженно, даже родил трещинки. Но уже через считанные секунды катер окончательно остановился. Нет, «сто сорок девятый» не хотел сдаваться: он отошел назад, разбежался и с силой ударил носом. Лед, поддавшись напору, уступил было катеру около метра, но потом вновь собрался с силами и надежно перекрыл путь к такому близкому берегу. Всего метров сорок, даже тридцать до него оставалось!

Попробовали, насколько позволял боевой приказ, поискать другое место, где было бы можно подойти к берегу. Не нашли. Везде был лед, пробить который катер-тральщик оказался бессилен. Тогда мичман Агапов и предложил всем высказаться по существу единственного вопроса: как экипажу «сто сорок девятого» надлежит поступить в данных конкретных условиях?

Самым младшим был Витя, ему первому, чтобы не давил на него авторитет старших, и было дано слово. Он ответил сразу и категорично:

— Все, что привезли, выгрузить на лед. К утру он окрепнет, вот тогда солдаты все эти ящики и мешки перетаскают на берег!

Очень доволен был Витя своим предложением. Однако Захар вмиг испортил настроение, спросив с ехидцей:

— А ежели к утру оттепель нагрянет?

Вите показалось, что очень долго не было вообще каких-либо предложений. Потом кто-то не совсем уверенно сказал, что можно попытаться и самим доставить груз на берег по льду. А если кто и промокнет, в воду нырнув, то его немедля направить в машинное отделение сушиться и отогреваться, там все время жара, что в самом центре Африки в полдень.

И это предложение отвергли: вдруг кто с головой под лед уйдет? Случится подобное, считай, что ни за понюшку табака погиб человек…

Казалось, положение такое, что хоть обратно на левый берег возвращайся.

А фашисты, хотя и не видят катер-тральщик, из минометов во всю мочь бьют по квадрату, в котором он скрылся и мог быть теперь. Осколки, противно взвизгивая, раздирают воздух буквально рядом с матросами экипажа «сто сорок девятого», впиваются, дырявят надстройку и борта катера.

Когда Витя уже стал подумывать, что приказ о возвращении на левый берег будет отдан вот-вот, мичман Агапов вдруг крикнул:

— Клади катерный трап на лед! Как самую обыкновенную доску, вверх поперечинами клади!

Даже Витя понял, насколько дельная мысль родилась у Агапова: ведь к утопающему в полынье, если лед хрупок, надежнее всего ползти по доске!

Мигом положили катерный трап на лед, и сразу один из матросов (самого тощего выбрали!) осторожно встал, а затем и лег на него. Лед потрещал самую малость, чуток прогнулся, но выдержал.

Однако радоваться еще рано: ведь матросу на том трапе нужно не просто лежать, ему, матросу, необходимо тащить какой-нибудь ящик или мешок. А самый малый вес — ящики с патронами — около двух пудов…

Кажется, снова тупик.

Но не один человек, а весь экипаж катера-тральщика искал выход из создавшегося положения. И вот из носового кубрика уже вытащили деревянные щиты палубного настила, пристроили их на льду так, чтобы они стали своеобразным продолжением катерного трапа.

И опять тот же худощавый матрос, теперь уже с патронным ящиком, лег на трап.

Вроде бы все нормально…

— Пошел! — командует Агапов и почему-то даже машет рукой в сторону берега.

Матрос начинает осторожно ползти. С катера хорошо видно, что патронный ящик невероятно мешает ему, что лед угрожающе прогибается и вот-вот хрупнет.

— Салазки! Сделать салазки!

Почти в полный голос кричит Витя. Его поняли не сразу. Зато потом, чертыхнувшись, Бородачев с помощью мотористов к одному из щитов палубного настила приделал нечто, напоминающее передок саней, и выжидающе посмотрел на Витю, приглашая его опробовать новинку. И тот вместо худощавого матроса лег на трап, пополз по нему без груза. Лед будто и не почувствовал его тяжести. А у Захара уже народилась новая идея. Он привязывает к задней кромке той же палубной елани прочный шнур бросательного конца и азартно говорит:

— Ты, Витя, только доставь эти саночки до пехоты, дай солдатикам в руки вот эту веревочку, — и кладет рядом с Витей еще один бросательный конец. — Разгадал мою задумку? Этими двумя веревочками мы будем тягать наши саночки то туда, то сюда!.. А чтобы наше устройство не забуксовало, кому-то, конечно, придется, лежа на льду, наблюдение вести…

Осторожно, то скользя по льду рядом со сланью, то ложась на нее, Витя заскользил к берегу, где теперь толпилось около двадцати солдат.

Он не знал, сколько времени ему потребовалось на то, чтобы проползти те сорок или тридцать метров, которые отделяли их катер от берега. Но, взмокший от пота до ниточки, обессилевший настолько, что какое-то время не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, он достиг желанной цели!

А потом, когда эта «переправа», рожденная волей и фантазией матросов, заработала ритмично и в полную силу, Вите приказали подняться на палубу катера-тральщика и безжалостно направили в машинное отделение. Витя хотел там только чуть отогреть окоченевшие пальцы. И потому спустился вниз, прижался всем телом к мотору, еще хранившему тепло. А глаза его закрылись помимо воли, и сон обрушился на него вовсе внезапно. Да такой крепкий, что Витя не слышал, как взревел заведенный мотор, как тарахтел все время, пока они шли к левому берегу Волги.

Только один рейс за всю эту длиннющую ночь и сделал «сто сорок девятый».

 

Витя, спавший на берегу в землянке, проснулся от оглушительного свиста, сел на нарах и широко открыл глаза. Дверь землянки распахнута, поземка перекатывает через порог, а около обеденного стола стоит матрос и свистит. Свистит, засунув пальцы в рот, зажмурив глаза, свистит, налившись кровью от натуги, свистит самозабвенно, вкладывая в свист всю свою душу.

— Эк его разобрало, — ворчит Щукин.

Матрос обрывает свист, вытирает ладонью губы и кричит:

— Все на берег!

Прыгая с нар, матросы один за другим, на лету застегивая ремни, суют ноги в валенки или сапоги, набрасывают на плечи шинель, хватают автомат — и след простыл! Только хлопает дверь землянки.

Вместе со всеми бежит и Витя. А свист несется уже дальше, новые и новые люди мелькают в темноте, и все они спешат к берегу, готовые, если потребуется, отразить атаку врага или двинуться в город на помощь сражающимся там товарищам.

Вот и берег. Людей много, но никто не стреляет и не готовится к обороне. Стоят люди и слушают, смотрят.

Мороз сковал Волгу. Белым полем лежит река между левым берегом и городом. В лунном свете город кажется живым. Куда ни посмотришь — везде будто громоздятся дома, образуя кварталы. Но это лишь обман зрения. И осталась от иного дома только одна труба, но за ней виднеется стена другого дома, ну и кажется, что все в порядке.

В городе тихо и темно. Даже ракеты не освещают улиц.

Витя проталкивается через толпу и встает в первый ряд. Говоря откровенно, досталось на его долю порядочно окриков и беззлобных щелчков, но и это можно вытерпеть, чтобы увидеть небо, еще вчера вечером серое, обыкновенное, а сейчас полыхающее зарницами. Красноватые, они сверкают непрерывно, охватив город с двух сторон. Только на западе темно. Там еще глубокая ночь.

Вздрагивает земля, будто передает мерный топот миллионов дружно шагающих в ногу людей.

— Наконец-то началось! — крикнул кто-то и швырнул вверх свою шапку.

— Ура! — кричали люди на берегу, и осыпался иней с ветвей деревьев.

Началось то, ради чего шли сквозь лед, выбрасывали буханку хлеба, заменяли ее лишней парой гранат.

— Вот и на нашей улице праздник! Большущий праздник! — торжествует берег.

С этого дня все время кто-нибудь дежурил на берегу.

— Ну как? — спрашивали у него.

— И не говори! Дает! — радостно отвечал он, и любое дело спорилось в солдатских и матросских руках, словно прибавлялось в них силы и ловкости.

А зарницы постепенно объединяются, неумолимо сжимают круг, приближаются к городу.

— Пора и здесь начинать! Даешь наступление! — все чаще можно услышать в солдатских и матросских землянках.

Где собрались двое-трое, так и знай, что говорят о наступлении.

— Пора или рано — там лучше знают, — отвечают более терпеливые.

Но даже в их ответе слышен вопрос: «Когда же? Когда?»

Фашисты обстреляли парламентеров. Грозой пронеслась эта весть по землянкам и стоящим во льду кораблям.

— Да как они смеют? — наступал Витя на Курбатова. — Сегодня же надо всеми нашими силами ударить по ним! И раздавить!

Василий Николаевич дует на чай, который он пьет из большой зеленой кружки, ласково и немного насмешливо смотрит на Витю.

— Я спрашиваю, почему мы не наступаем отсюда?.. Я не могу…

— А ты, Витя, расстегни ремень. Вот сразу и станет легче, — серьезно советует отец.

Витя понимает, что перестарался, и умолкает. Только глаза по-прежнему спрашивают: «Почему фашисты обстреляли парламентеров? Почему мы не наступаем на город?»

Василий Николаевич поставил кружку на стол, отодвинул ее немного в сторону и сказал:

— Чему ты удивляешься? Да, фашисты обстреляли наших парламентеров. Этим они нарушили международные правила. Но разве это впервые? Разве ты сам не видел, как от их снарядов погибали женщины и дети? Для фашистов нет ничего святого, человеческие законы для них не существуют. От фашистов всегда можно ожидать любой гадости… Скажи: а ты в сентябре и в октябре не кричал вместе с некоторыми матросами, что, мол, пора наступать и выгнать, вышвырнуть фашистов из Сталинграда?

Чего греха таить, кричал. Все кричали, ну и он вместе с ними. С кем ошибок не бывает?

— Вот видишь! Кричал, и лишь потому, что на все смотрел с высоты своего катера. Послушать вас, крикунов, — отогнали бы врага от города, и делу конец! А сейчас? Сколько их сейчас в окружение попало? Все они уже отвоевались!.. Молчишь?.. То-то. И запомни: это, брат, не простое окружение, из этого никто не вырвется!

Да, из такого окружения не вырвешься. Петля все туже затягивается вокруг города, в котором, как в мышеловке, ждет своего бесславного конца целая армия в триста тысяч человек.

Все это понятно, но уж очень хочется поскорее расквитаться с фашистами!

Витя вышел из землянки. Холодный ветер рванул полы его шинели, бросил в лицо колючий снег. Куда пойти? На катерах сейчас неинтересно. Они вмерзли в лед, и только одинокие часовые маячат около них.

Из лесочка показался Захар. На его щеках, как и до ранения, играл румянец, и шел он быстро и нисколечко не хромал.

— Что сейчас, Витя, делаешь? — спросил он.

— Ничего… А ты?

— Пошли.

— Куда?

— Не кудахтай. Раз сказали: пошли, значит, пошли. Или я не старший над тобой?

Витя чувствует, что Захар что-то скрывает, но не расспрашивает: если Захар молчит, из него слова не вытянешь.

В лесу, около первых матросских землянок, стоит лошадь. Рядом с ней — парнишка в полушубке, опоясанный ремнем, в больших сапогах, носки которых даже немного загибаются кверху. Ничего интересного Витя не заметил и хотел было пройти дальше, но Захар остановился, повернулся к нему и спросил:

— Почему не здороваешься? Зазнался?

И тогда Витя посмотрел на мальчика. Знакомые вихры нависли на уши.

— Коля!.. Как ты сюда попал?

— Здорóво, — сказал Коля и, как взрослый, протянул руку. — Не балуй! — Это относилось уже к лошади, которая и не думала баловать, а лишь пошевелила ушами.

— Разрешите идти, товарищ юнга? — спросил Захар, усмехнулся, подмигнул и ушел.

Приятели остались одни. Сначала оба рассматривали друг друга, перебрасывались сухими, отрывистыми фразами, а потом освоились, вспомнили былое, и голоса зазвенели.

— Видишь, какой жеребец? Ему цены нет! — доказывал Коля. — Скакун чистейших кровей! Видишь?

Откровенно говоря, Витя ничего особенного не видел. Лошадь как лошадь. Сотни точно таких же были запряжены в сани, и никто их не называл скакунами. Однако Витя кивнул и с видом знатока провел рукой по мохнатому от инея боку лошади.

— Ничего лошадка, — сказал он неопределенно.

— Вот видишь? — обрадовался Коля. — А знаешь, какая она была? Одни кости! Все говорили, что ее пристрелить надо, а я выходил!

Начав говорить, Коля уже не мог остановиться, и скоро Витя знал все, что они с Ваней делали без него. Ваня, оказывается, наблюдал за минами до самого ледостава, и по его подсказке матросы нашли и взорвали еще семь мин.

— Ему ваш адмирал благодарность объявил и денежную премию дал! — закончил Коля, гордый за друга.

Сам Коля помогал взрослым во время уборочной, а потом вот эта лошадь подвернулась. Отстала она от эвакуируемого скота. И так страшна была, что не надеялись на ее поправку.

— А теперь видишь, какая она стала? — торжествовал Коля. — Спина у нее такая ровная и гладкая, что если даже без седла сядешь, то и тогда ничуть не больно! Не веришь? Садись! Тебе, как другу, разрешаю!

Витя поблагодарил, но садиться на лошадь отказался. Он, разумеется, не сказал Коле, что еще ни разу в жизни не сидел на лошади. Еще упадешь да расшибешься.

— Потом наш председатель на общем собрании сказал, что я хорошо работал, и когда стали отправлять к вам делегацию с подарками, то меня тоже включили.

— Значит, ты отдашь лошадь?

— Скажешь тоже! — обиделся Коля. — Отдать боевого коня?.. Мы скот пригнали. Бабы-то сдают его, а я отпросился повидаться с тобой… Ох и заболтались мы! — заторопился Коля. — Нам ведь еще засветло обратно надо!

Вите жаль расставаться, и он предложил:

— Может, заночуете?.. Я тебе про нашу работу расскажу, с отцом познакомлю.

— Не могу, дел в колхозе много. Весна-то вот-вот нагрянет.

Еще раз пожали друг другу руки. Коля вскарабкался на своего «скакуна» и тронул поводья. Скоро его не стало видно. И Витя, постояв еще немного, пошел к катерам.

А дни идут. Снова шумно на берегах Волги, снова тесно самолетам в воздухе. Но шумно от советской артиллерии, которая выковыривает фашистов из их убежищ; тесно в небе краснозвездным самолетам, блокирующим с воздуха окруженного врага.

Исчезло волнение первых дней наступления. Теперь все действуют спокойно, уверенно. Враг еще сопротивляется, но час его пробил. Это понимают все.

Действительно, прошло еще несколько дней боев — и кончилась великая Сталинградская битва. Замолчали орудия. Не видно в безоблачном небе истребителей и бомбардировщиков. Не садится черная копоть на белые снега.

Отец, Курбатов, Щукин и Витя идут в город. Затянуло льдом воронки от бомб и снарядов. Торчит из снега почерневший остывший осколок…

А что здесь творилось еще недавно!..

Вот здесь в последний раз высаживали десант! Даже скелеты вагонов еще стоят на том же месте.

По изрытому воронками склону поднялись в город. Груда битого кирпича, как баррикада, легла поперек улицы. Навалившись на нее грудью, стоит солдат. Он прижался щекой к прикладу автомата, словно вздремнул, но сейчас проснется и пойдет дальше, измеряя Европу своими русскими, солдатскими шагами. Но не проснется больше этот солдат…

— Сколько плугов из этой штуки выйдет! — мечтательно говорит Николай Петрович, по-хозяйски рассматривая фашистский танк.

Немного дальше на стене дома надпись на немецком языке: «Сталинград наш!» А ниже ее — огромный кукиш и уже по-русски: «На-ка, выкуси!»

С миноискателями бродят саперы, откуда-то появились люди в гражданском, слышен стук молотков, и над развалинами вьется первая струйка синеватого дыма.

Так вот он какой, город-герой… Значит, где-то здесь дрались и тот раненый матрос, и солдат, грозивший автоматом… Только безумец может мечтать о победе над таким народом!

Блестит утоптанный снег. Большой черной буквой «П» застыли матросские шеренги. В центре — столик, накрытый красной скатертью. Витя стоит рядом с Николаем Петровичем Щукиным, и глаза его не могут оторваться от столика. Налетел порыв ветра, зашелестели ленточки бескозырок, и, как живая, приподнялась скатерть.

— Смирно! Равнение на середину!

Ровным, спокойным шагом, с рукой у козырька фуражки идет командующий. Поздоровавшись с моряками, он подходит к столику и подает знак.

— Указ Президиума Верховного Совета… — несется над замершими шеренгами, и кажется, что эти слова слышны по всему левому берегу, что к ним прислушиваются и в городе…

Один за другим подходят к столику моряки, получают из рук командующего награду и, радостные, не зная, прикреплять ли ее сразу, положить ли в карман или подержать пока в руках, возвращаются на свое место.

А командующий называет все новые и новые фамилии моряков Волжской флотилии:

— Старшина первой статьи Юсупов!

— Находится на излечении в госпитале!

— Старший краснофлотец Изотов!

— Пал смертью храбрых в боях за нашу социалистическую Родину! — громко отвечает капитан-лейтенант Курбатов.

И кажется Вите, что стоит рядом улыбающийся Юсупов, что вот-вот раздастся ворчливый голос Изотова…

— …Юнга Орехов!

Витя слышит свою фамилию, но не понимает, зачем его вызывают. Ему никто не говорил, что он представлен к награде. Да и за что? Витя смотрит на Щукина.

«Меня?» — спрашивает он глазами.

— Юнга Орехов!

— Иди, Витька! — чуть шевелит губами Николай Петрович.

— Иди! Тебя! — шепчут соседи и выталкивают его из шеренги.

Расслабленными, словно ватными, ногами Витя подходит к командующему и протягивает руку. Нужно было сказать: «Есть юнга Орехов», а потом: «Юнга Орехов прибыл для получения правительственной награды» и ждать, пока командующий сам подаст красную коробочку, но все это сразу из головы вылетело! Вот и стоит Витя перед командующим с протянутой рукой.

Тот не делает ему замечания, только улыбается широко, добродушно и задерживает пальцы мальчика в своей мягкой ладони.

— Поздравляю, юнга, — ласково говорит адмирал. — Хорошо начинаешь жизнь, сейчас ты на правильном курсе. Так и держи!

— Есть так держать! — радостно отвечает Витя, прижимая к груди заветную коробочку.

А к командующему уже подходит следующий матрос.

Витя не помнил, как снова оказался в строю. Он двигался и говорил как во сне. Нет, это не сон. Орден, настоящий орден Отечественной войны второй степени в руках!

Витя разжал кулак и покосился на орден.

Подошел отец.

— А ну, давай сюда! Ведь вижу, что не терпится! — смеется он.

— Да нет, потом, — смущенно говорит Витя, но орден отдает.

Отец проколол фланелевку, прикрепил к ней орден, отступил на шаг и сказал:

— Вот так… Кавалер!

Как жаль, что мама сейчас не видит его…

Отец обнял Витю, прижал к себе, но, будто устыдившись своей ласки, слегка оттолкнул. Им хотелось остаться одним. И они ушли. А потом долго стояли рядом на высоком берегу и лицом к реке.

Художник В. Аверкиев