1

Сквозь метель пробиваются эшелоны от Волги к Днепру. На длинных платформах стоят боевые катера. На рубках видны большие красные звезды. В них цифры. Это количество мин, вытраленных катерами. Временами на железнодорожное полотно косматым валом накатывается снег, платформы тонут в нем, и тогда кажется, что катера сами, нацелившись в небо зачехленными стволами пушек и пулеметов, несутся по снежным волнам.

Это гвардейцы Сталинграда продолжают наступление.

Мохнатый иней осел на бортах катеров, пожелтел вокруг люков. Жиденький дымок стелется по палубам, обвивая кнехты сизыми нитями, но ветер срывает его и уносит.

Закутавшись в тулупы до пят, топчутся около пулеметов вахтенные, бьют рукавицей о рукавицу и лишь по привычке поглядывают на небо. Вахтенные знают, что не появятся в небе фашистские, самолеты: погода нелетная, да и далеко за Днепр перекочевали вражеские аэродромы. Никогда больше не летать фашистским самолётам над Волгой и донскими степями. Пообломали им крылышкд.

В кубрике ещё тепло от недавно топившейся печки. Маленькая, приземистая, она хозяйкой расположилась на самой середине кубрика. Быстро остывает печка, и тогда иней осторожно, исподволь пролезает в кубрик. Сначала скромненько усаживается около входного люка, а потом, осмелев, ползет по бортам, укутывая их в мохнатую шубу.

День, но в кубриках полумрак: плотной коркой льда затянуты иллюминаторы.

В степи раскинулось необъятное кладбище машин. Обгорелые, искалеченные, они стояли длинными вереницами вдоль дорог, ненужным хламом валялись в балках, и так их порой много там было, что на месте балки возникал длинный вал. Из глубокого снега торчали разбитые радиаторы, кабины, выглядывали танковые башни. И все это обгорелое, с рваными краями пробоин. Словно сдаваясь, тянулись к небу стволы пушек, крылья самолетов.

Мимо развалин станций и корявых от пуль и осколков печных труб проходили на фронт эшелоны.

На катере Мараговского не слышно ни обычных песен, ни шуток, ни дробного перестука костяшек домино. Все книги прочитаны, дела переделаны, и матросы молча лежат на рундуках. Лишь изредка поднимется матрос, подбросит в печку несколько чурок и снова ляжет, прислушиваясь к гневному гудению огня, к вою метели и к надоевшему перестуку колес.

Мараговский забился в самый дальний и темный угол кубрика. Глаза его закрыты. Веки вздрагивают. Думал он, что легче ему станет, когда повернет к дому, пойдет на помощь неньке своей Украине. А вышло наоборот. С каждым часом, с каждой минутой все ближе и ближе она, и все острее и мучительнее душевная боль. Кто ждет, кто встретит тебя там, Даня Мараговский? Кого обрадуешь ты своим приходом?.. Никто не встретит. Никто не обрадуется… Нет больше маленького черноглазого Митьки… Не свернется он теплым калачиком у тебя на руках, не раздвинет тонкими пальчиками твои зажмуренные веки и не крикнет радостно:

— Мама, а папа смотрит! Видишь, у него в глазу щёлочка!..

Маратовский судорожно всхлипнул, заскрипел зубами и закрыл лицо полой шинели. Матросы зашевелились на своих рундуках. Переглянулись Копылов с Жилиным, приподнялись и сели.

— И вот был у меня, братцы, такой любовный инцидент, — с напускной веселостью начал Хлебников и заскреб пальцами остриженный затылок, не зная, что соврать дальше.

— Иди ты со своим инцидентом знаешь куда? — злобно сказал Копылов, помолчал немного и начал: — Главный… А, главный… Я тебя учить не собираюсь. Не дорос я ещё до этого… Помнишь, в прошлом году ты как-то сказал, что меня эта война не зацепила?.. Может, ты и забыл, а я помню… Душу ты нам рвешь своим молчанием! Понимаешь?

Копылов сидит на рундуке, поджав ноги, и смотрит на неподвижного Маратовского. Глаза его лихорадочно поблескивают, и кажется, вот-вот он бросится на главстар-шину, схватит за грудь, рванет, приподнимет и встряхнет хорошенько.

— Снежная тревога! — кричит вахтенный, откидывает крышку люка и безжалостно выпускает из кубрика теплый воздух.

Чертыхнувшись, Копылов сует ноги в валенки, стоящие у рундука, на ходу надевает ватник и спешит на палубу, чтобы, схватив лопату, бежать расчищать путь. Ни в одном уставе нет подобной команды. Она родилась здесь, и неизвестно, кто первый придумал ее. Но команда прижилась, вошла в быт. И, бывало, только забуксует паровоз, только начнет замедлять ход, а команда уже перелетает от вахтен-ного к вахтенному, и черными пятнами покрывается насыпь: матросы бегут на помощь паровозу.

Когда впервые вызвали всех на очистку полотна, то собирались неохотно, долго искали запропастившиеся лопаты, и многие к месту работы подоспели, когда путь уже был расчищен.

— Простите за беспокойство, — извинился старший лейтенант Гридин перед опоздавшими, приподняв шапку над потной головой.

Эта насмешка была хуже самого строгого взыскания. С тех пор, услышав, что снежные сугробы опять преградили путь поезду, матросы выбегали из кубриков, как по сигналу боевой тревоги.

Копылов выскочил на палубу. Ветер скользнул под распахнутый ватник, леденящей волной прокатился по разгоряченному телу, заставил застегнуться и потуже затянуть ремень. Копылов осмотрелся.

Железнодорожное полотно огибало неглубокую балку, состав изогнулся, и Копылов хорошо видел все платформы с катерами и классный вагон, болтавшийся в хвосте поезда. На палубах катеров стояли матрссы с лопатами в руках. Видно и старшего лейтенанта Гридина. Он, держась за поручни, одной ногой стоял на подножке вагона, а вторая повисла над насыпью.

— Скажи пожалуйста, мы быстро выскочили, а Лешенька уже прыгать приготовился, — говорит Жилин. — Только ошибся он сегодня. Пока доберется, мы весь снег раскидаем. Глянь, сколько народа высыпало, — кивнул он на катера, помолчал немного и уже другим, мечтательным тоном: — А скажи, пожалуйста, сколько людей потребуется, скажем, чтобы весь снег отсюда убрать, а?

— Смотря по тому, куда убрать, — откликается Копылов.

— Ну, скажем…

— Если тебе в загашник, то и сам справишься!

— Тьфу ты, дьявол! — беззлобно отплевывается Жилин под общий смех. — С ним по-человечески поговорить хочешь, а у него на языке одна срамота!.. Скажи, пожа-луйста, что бы было, если бы все, как ты…

— Человек за бортом! — кричит Копылов и прыгает с платформы.

— И правда, что оглашенный! — усмехается Жилин, достает кисет величиной с мешок, в который школяры кладут свои калоши, придя в школу. Потом сворачивает папиросу, прикуривает, повернувшись спиной к ветру, и подходит к Мараговскому, который стоит у рубки и, слегка прищурившись, смотрит вдаль. — А тебе, как сыну, вот что скажу: напрасно горе от ребят прячешь… Ведь есть ещё дурь у Копылова, не повыветрилась, а в кубрике-то он правду сказал. Что это у нас за семья будет, если друг от друга таиться начнем?

— Не таюсь я, — с какой-то горькой грустью сказал Мараговский. Уголки его губ чуть опустились.

— Скажи пожалуйста, а ведь у меня, почитай, такой же случай был! В один год и мать и старшего сынишку потерял…

— Уж не плакаться ли мне в жилетку?.. Слезы из меня поздно выжимать… — Мараговский засунул руки в карманы и отвернулся.

Жилин покачал головой и пробормотал чуть слышно:

— Ох, и будет с тобой хлопот, чадушко…

Паровоз все же одолел метель, тревога оказалась ложной. Копылов забрался на одну из платформ, и все снова разошлись по кубрикам. Дым повалил изо всех труб.

Много кубриков, много в них матросов, и везде своя жизнь. И если на катере Мараговского, казалось, сам воздух был насыщен грустью, тоской, то у Никишина, наоборот, царило оживление. Александр сыпал шутками, смеялся и был неистощим на смешные истории. И тоже не случайно: перед самой отправкой эшелона он получил письмо.

«Здравствуй, Саша!

Л… тебя Нюра»

Большое тебе спасибо за твое письмо! Все ребята передают тебе большой привет, поздравляют с освобождением Киева и желают боевых успехов.

У нас нового ничего нет. Только разве то, что рассказывали всем о нашей поездке. А так все по-прежнему. До свиданья, Саша!

Письмо маленькое, всего в несколько строк, но Никишин, прочитав его, перестал хмуриться и сыплет шутками.

А в классном вагоне свои разговоры, свои занятия. Здесь едут офицеры и матросы с базы Чернышева. Капитан-лейтенант Чигарев, оставшийся за командира дивизиона, с глубокомысленным видом изучает лоцманскую карту Днепра. Вернее, не изучает, а только делает вид. Ему хочется сосредоточиться, он хмурит лоб, трет его пальцами и ловит себя на том, что вот уже несколько минут смотрит на Ольгу Ковалевскую. Она устроилась у окна и что-то вяжет. Клубок ниток лежит у нее на коленях, крючок неторопливо движется в тонких пальцах. На ее лице такое спокойствие, словно не на фронт она едет, а сидит дома и поджидает мужа, который должен вот-вот прийти.

«Что у них произошло с Мишкой? — думает Чигарев, покусывая карандаш. — Перед отъездом посидели вдвоем полчаса в ее каюте, потом Мишка выскочил оттуда злой, как черт, схватил вещи и ушел».

— Ольга Алексеевна, Михаил что пишет? — спросил Чигарев и, заложив карандаш между страниц, захлопнул лоцманскую карту.

Ковалевская, как ему показалось, покраснела, вскинула глаза и ответила с удивительным спокойствием:

— Прислал одно письмо из Москвы и замолчал. Как в воду канул.

На Мишку похоже. Он с большей охотой на любое задание идет, чем за перо берется.

— Так, значит, больше и не пишет? — чтобы поддержать разговор, вновь не то спросил, не то сказал Чигарев.

Ковалевская ещё ниже опустила голову. Чувствовалось, что разговор ей неприятен.

Везёт Мишке! С Ольгой, допустим, понятно: врезалась, как говорится, по самые уши. А матросы-то что? Только услышали его фамилию — сразу затихли разговоры в соседнем купе. А вон Крамарев свесил голову с третьей полки, ждет терпеливо, не сжалится ли Ольга, не скажет ли, где и что делает Норкин.

У Чигарева пропала всякая охота разговаривать. Он прислонился плечом к стенке вагона, прижался лбом к холодному стеклу. За окном снежная пустыня. Словно в саван облачилась земля.

Ну, скажите, почему так получается, а? Почти три месяца нет здесь Норкина, а его все ещё помнят. За что так любят его? Он ни перед кем не заискивал, никому не делал скидок на личную дружбу или на боевые заслуги. Порой бывал он даже излишне строг, придирчив. А вот его вспоминают, тепло отзываются о нем. Не позже чем вчера Чигарев слышал, как Крамарев говорил обступившим его матросам:

— У прежнего комдива шарики в голове бегали. Го-лованчик, одним словом.

У Норкина они с удовольствием выполняли любое де-ло. У Чигарева они только служат. Михаил умел подойти ко всем, он и пошутит по-товарищески, но всегда все чувствовали какую-то невидимую грань, переступить которую смелости никто не мог набраться.

И Чигарева матросы слушались и оказывали ему знаки почтения, но все это было не то.

— Вы не заняты, Владимир Петрович? — спросил Гридин.

Чигарев вздрогнул и поспешно ответил:

— Нет. А что?

Гридин, как всегда побритый и подтянутый, присел напротив него, облокотился на столик, пригладил рукой карманы кителя и сказал:

— Немножко плоховато у нас получается. Заскучали матросы, да и разговорчики нехорошие появились.

— Например?

— Например, Маратовский открыто говорит, что всех полицаев вешать будет. «Предателей, — говорит, — я сам жизни лишу, а там пускай хоть под трибунал отдают. Дальше фронта не отправят».

— А что плохого в таких разговорах? — вскинул брови Чигарев. — Не целоваться же со сволочью?.. Если хотите знать, то для меня они хуже фашистов!

— Я и не оправдываю их, — ещё более понизив голос, продолжал Гридин. — Но всем этим займутся специальные органы…

— Знаете что, товарищ старший лейтенант, — перебил его Чигарев, демонстративно потянувшись за лоцманской картой. — С этим вопросом будем считать поконченным. Самосуда я не допущу, но и ратовать против справедливой мести тоже не буду!.. Теперь о скуке… Я не конферансье, они не зрители… Мне, может быть, тоже скучно, да я молчу и делаю то, что мне положено.

— Я, товарищ капитан-лейтенант, не о том, чтобы вы смешили матросов. В этом деле они ещё нас с вами поучат, — сказал Гридин, покраснев от обиды. — Делом занять их надо! Сколько лежать можно? Без движения и ключевая вода становится затхлой!

Чигарев рассердился не на шутку. Уж очень много берет на себя этот Гридин. Вчера ещё сам был матросом, а сегодня уже поучать взялся!

Старший лейтенант Гридин прибыл в гвардейский дивизион перед самым началом навигации. Худощавый, с лицом, усыпанным веснушками, он скорее походил на мальчишку, надевшего форму старшего брата, чем на заместителя командира дивизиона по политчасти. Только орден Красного Знамени и медаль «За оборону Ленинграда» несколько смягчали первое впечатление. Из его документов Чигарев и Норкин увидели, что Гридин простым матросом участвовал в обороне Ханко, и уже более благосклонно взглянули на нового своего товарища.

— Что ж, будем работать, — сказал тогда капитан-лейтенант Норкин, протягивая руку.

На другой день Гридин уже начал знакомиться с народом. Он побывал на тралении, поиграл в футбол с базовой командой, и Чигарев с удовольствием заметил, что замполита, хотя бы понаслышке, уже все знают. А он, в свою очередь, тоже познакомился со многими, прочно вошел в семью гвардейцев. Однако ещё несколько дней капитан-лейтенант настороженно следил за каждым шагом Гридина: молодой, неопытный, вдруг ошибется? Сумеет ли он сам заметить ошибку и во-время выправить? А это очень важно: матросы слова не скажут, если ты сам сознаешься, что не знаешь, как поступить в данном случае, но горе тебе, если ты всезнайка, если ты ставишь себя выше других! Тебя будут слушать внимательно, даже внешне — почтительно и… безжалостно высмеивать при каждом удобном случае. Тогда останется одно: писать рапорт и удирать из части, а ещё лучше — и вообще из флотилии.

Но время шло, и успокоился Чигарев, а Норкин даже полюбил нового замполита. Гридин, или просто Леша, как его с глазу на глаз называл Михаил, быстро сошелся со всеми, к Гридину шли с просьбами и предложениями, к нему обращались за советами. Такому быстрому сближению способствовало, может быть, и то обстоятельство, что Гридин ещё вчера сам был простым матросом. Но Чигареву Норкин сказал как-то: «Видно, у каждого политработника есть в характере черточка, располагающая к нему. Нет ее — нет и политработника».

Сегодня Гридин был неприятен Чигареву, и он с неприязнью подумал: «Небось, к Мишке бы с таким советом не сунулся». Чигарев нахмурился ещё больше и решил, что все это оттого, что он слишком либеральничает, что нужно быть построже.

— Со скуки сегодня Копылов на ходу поезда спрыгнул. Ученье «Человек за бортом» устроил, — продолжал Гридин.

— Вот с этого и надо было начинать! Безобразничают? Взять в шоры! Посадить Копылова на десять, а Ма-раговского, чтобы впредь не распускал команду, — на трое, суток!

— Я считаю…

— Вы поняли меня, товарищ старший лейтенант? — повысил голос Чигарев. — Приказаний своих не отменяю.

Гридин поднялся, видимо хотел сказать что-то обидное, но сдержался и вышел, козырнув на прощанье подчеркнуто официально.

Чигарев отвернулся к окну, покрытому замысловатым ледяным узором. Злость и обида не давали сидеть спокойно, казалось мешали даже дышать.

Ну чем он не угодил им? Зря не придирался, личных отношений на службу не переносил. А что из этого получилось? Все сторонятся его, уклоняются от разговоров. Некоторые же, как, например, моторист Коробов, прямо осуждают каждый его шаг, каждое его приказание.

Чигарев поморщился, вспомнив свое последнее столкновение с Коробовым. Оно произошло незадолго до того, как тральщики получили приказ покинуть Волгу. Проходя вечером мимо группы матросов, сидевших у небольшого костра, Чигарев услышал:

— Нет, с таким начальством я служить не согласен. Рыбья кровь. Не посмеется с тобой, не обматерит.

— Тихо, сам! — предостерегающе прошептал кто-то.

— А мне-то что? — вызывающе ответил Коробов и вскинул на проходившего Чигарева свои большие карие глаза, в которых явно сквозил вызов.

Тогда Чигарев сделал вид, будто не слышал разговора, но на другой день вызвал к себе Коробова. Тот, как всегда, пришел немедленно и, отрапортовав, остановился перед Чигаревым. На его лице, красивом и насмешливо-дерзком, не было ни тени смущения или замешательства.

— Я, Коробов, слышал ваш разговор, — начал Чигарев и опять взглянул на матроса. Тот стоял спокойно, словно разговор шел не о нем. — Я вас списываю в экипаж.

— Спасибо. Разрешите идти?

— Идите.

Попроси Коробов оставить его, скажи хоть одно слово — Чигарев отменил бы свое приказание. Но Коробов, кажется, был даже рад такому финалу. Почему так? Ведь ещё недавно списание из части считалось самым страшным взысканием…

Чигарев тяжело вздохнул и лег на свою койку, так и не найдя ответа на эти вопросы.

Темнота выползла из углов, из-под полок и расползлась по всему вагону. Дневальный зажег свечку и вставил ее в фонарь. Маленькое красноватое пламя вздрагивало, изгибалось под ударами невидимых струй воздуха. По стенкам вагона метались изломанные уродливые тени. При таком свете не почитаешь. Остается одно: лежать, разговаривать с соседом или мечтать. Разговаривать не с кем. Все держатся с Чигаревым настороженно. Правда, Ковалевская вроде бы подобрела за последние дни, но сейчас она лежит на полке и, наверное, спит. Чигарев видит ее голову. Косы змеями сползли с подушки и свернулись на одеяле.

В соседнем купе спорят два молодых лейтенанта, командиры бронекатеров. Чигарев не может вспомнить их фамилии.

— Ну и застрянем в днепровской луже до конца войны! Целы будем, а пороху даже и понюхать не дадут! — горячится один. — Весь Днепр свободен. Что там делать?

— Ты вечно в крайности бросаешься, — спокойно и даже немного ласково говорит другой. — Не такое сейчас время, чтобы гвардейцев отстранять от боев. Обживемся на Днепре за зиму, а весной начнем воевать.

— Где? Где ты воевать хочешь?.. Другое дело в Дунайской флотилии! По той речке идти да идти с боями!.. Бывает же счастье людям… А мы и к Сталинградской битве опоздали, и теперь в обоз списаны!

— Не похоже…

— Не похоже!? А ну, взгляни на комдива! Взгляни! Сидит он в вагоне и на катера даже не заглядывает! Если бы воевать шли, то так бы он вел себя? Ни занятий, ни одной боевой тревоги!

Голоса стали тише. Чигарев усмехнулся. Простота душевная! Не потому не занимаются боевой подготовкой, что воевать не придется, не потому. Днепр длиннее, чем он кажется необстрелянным лейтенантам, даже длиннее, чем на всех картах. По нему можно попасть на Березину, Припять, в Польшу, а там… Чем черт на войне не шутит? Реки и в Германии есть.

Скорей бы прибыть на место, узнать, какие стоят задачи, соответствующим образом составить план боевой подготовки. Вот тогда он покажет, как надо учить матросов и как надо воевать!

По старой привычке Чигарев начал фантазировать.

Он отчетливо представил себе, как, озаренный вспышками выстрелов, несется вперед, и только вперед, его дивизион. Разумеется, его посылают лишь в самые сложные походы, дают почти невыполнимые задания, и он всегда возвращается с победой. О нем говорят везде, и в Москве, н там, в Берлине.

— Ну кто, дорогуша, так составляет заявки? — ворвался в сказочный мир Чигарева голос Чернышева. — Никогда из тебя снабженца не получится! Сколько нам нужно снарядов? Сколько?

— Там точно указано, — оправдывался начальник боепитания.

— Вот за это я тебя и ругаю! — торжествовал Чернышев. — Увеличить в два раза! Немедленно увеличить! Глянет там начальство, урежет, а мы свое получим!

— А если там не урежут?

— Как так «не урежут»? — искренне удивился Чернышев. — Где ты встречал такого снабженца, чтобы он не урезал заявок?.. Я, дорогуша, воробей пуганый! Учись, пока меня от вас не забрали!..

Действительно, глупейшее, но справедливое внушение. Все заявки на местах всегда завышаются, так как их обязательно «урежут», а «урезают» их потому, что они завышены. Все знают об этом и делают так, ссылаясь друг на друга. Заколдованный круг какой-то!

Скоро разговоры смолкли. Только дневальный, борясь с дремотой, тенью слонялся по коридору. Ольга перевернулась на спину и закинула одну руку за голову. Ей не спалось, вопрос Чигарева растревожил ее. Почему не пишет Михаил? Ушел на особое задание, или… забыл?

Правда, писать письма он никогда не любил… Дело даже не в письмах. Конечно, неприятно, когда тебя спра-агавают о том, что пишет человек, которого люди считают близким тебе, а ты вынуждена молчать. Но Ольгу беспокоило и даже угнетало другое. Она уже не раз спрашивала себя: «Люблю ли я Михаила?» Спрашивала, пыталась ответить честно и не могла. Михаил нравился ей, она гордилась, что именно на ней он остановил свой выбор; когда ему бывало трудно или плохо, жалость овладевала Ольгой, в такие минуты Ольге казалось, что для нее нет никого дороже Михаила.

Проходили эти минуты, и Ольга вдруг замечала, что Михаил пугает ее своей нервозностью, становится невыносимым из-з-а мелочной придирчивости. И что больше всего задевало и обижало Ольгу, — она чувствовала, что не имеет над ним такой власти, о которой пишут в романах; он живет какими-то иными интересами, нежели ока. Временами она даже недоумевала, что могло сблизить их.

А ведь сначала казалось — все будет хорошо… Вместе с группой матросов, воевавших в морской пехоте, Ольга прибыла на Волгу. Она равнодушно встретила свое новое назначение: не все ли равно, где служить?

И вдруг среди командиров, которые встретили прибывших, она увидела Норкина. Это было так неожиданна, что Ольга даже не сразу поняла, почему все почтительно разговаривали с Михаилом, почему каждое его слово моментально ловилось окружающими. Ольга видела только дорогое для нее худощавое лицо и чуть сутулые плечи. Он или не он? Да, это был Миша Норкин, ее любимый.

Потом, когда прибывшие познакомились со своими новыми командирами, он подошел к ней и сказал непривычно робко:

— Здравствуй… те… А я и не ждал…

Норкин замолчал Ольга от волнения тоже не могла говорить. Вот так встреча! Подумать только: познакомились на фронте под Ленинградом, расстались, вновь встретились под Москвой, и опять война бросила их в разные стороны. Ольга отлично сохранила в памяти тот день, когда Михаил уезжал. Тогда она, провожая, и поцеловала его первый и единственный раз.

Потом переписывались, мечтали о встрече. Но разве можно было предполагать, что она будет такой неожиданной?

— Может быть, я пойду? — робко предложила Ольга, ласково и смущенно глядя в глаза Михаила. Он ответил радостной улыбкой, поднял ее чемодан и пошел к домику;, в котором размещалась санитарная часть.

— Не нужно… Я сама… Тебя ждут, — слабо протестовала Ольга.

— Помолчи, Оленька, — тихо ответил он, и она замолчала.

Вечером Михаил пришел к ней в комнату, и они, вспоминая прошлое, рассказывая о себе, просидели почти до утра. Так продолжалось несколько дней. Михаил явно не высыпался, осунулся. Но однажды Ольга сказала:

— Иди, Миша, спать. Ты сам на себя не похож.

Он начал спорить, доказывал, что ему даже полезно бодрствовать по ночам, но она оказалась непреклонной.

— На тебя, Миша, сотни глаз смотрят, а ты днем слоняешься как сонная муха, — продолжала убеждать Ольга. — Да и неудобно…

Норкин уступил. Разумеется, встречаться они продолжали, присматривались друг к другу; если не было налетов авиации, просиживали вечера в укромном уголке, но старались все это делать незаметно для других.

А через несколько дней Михаил и сказал, разминая пальцами папиросу:

— Давай поженимся, Оля?

Сказал он это каким-то обыденным тоном; стало обидно, немного страшно, неприятно. Она чуть отшатнулась от него и ответила:

— Фу, как грубо!

— Хочешь, чтобы я, как в романах, встал на колени и предложил руку и сердце?

— Нельзя же и так… делячески… Словно в кино сходить предлагаешь…

Тогда Норкин очень обиделся и дня два упорно сторонился ее. Правда, потом они помирились, но хорошая дружба исчезла, появились настороженность и недоверие.

Сколько раз после этого они ссорились и мирились! И все из-за пустяков…

А в день отъезда Михаила, кажется, разошлись окончательно…

Ольга позже всех узнала о его отъезде, сидела в каюте и волновалась: придет проститься или нет? Ведь только вчера поссорились…

В это время послышались торопливые шаги Норкина, а ещё через несколько секунд Михаил порывисто вошел в каюту, опустился на кровать и сказал, бросив фуражку рядом с собой:

— Оля, давай поговорим серьезно.

В волнении Ольга взглянула на Михаила глазами, блестящими от счастья, и чуть было не бросилась к нему. Но ее остановило странное выражение лица Норкина. Его глаза были такими холодными, словно он пришел сюда лишь для того, чтобы отомстить за какую-то смертельную обиду.

— Что же, поговорим, — ответила Ольга.

— Так дальше продолжаться не может, — сказал Норкин, упорно глядя куда-то в сторону.

«Вот оно, начинается», — подумала Ольга и даже подалась к Михаилу. А он, не заметив ее порыва, продолжал:

— Ты не любишь меня — это ясно.

— Ты так думаешь? — иронически спросила Ольга.

— Это и ребенку ясно… Ты, Ольга, во многом изменилась.

— Не замечала.

— Ты омещанилась, от безделья, что ли, — зло сказал Норкин и впервые поднял на Ольгу глаза. Она сидела прямо. Ее лицо побледнело.

— Что же ты замолчал? — спросила Ольга, сдерживая волнение. — Тебе не понравилось, что я не бросилась к тебе на шею? Так ведь?

Михаил понял, что наговорил лишнего, что нужный разговор не состоится, но не хотел сознаться в этом и, сам не желая того, продолжал говорить. Он припомнил Ольге и ее слова о более спокойной должности, и то, что она в последние дни избегала оставаться с ним наедине.

Наконец, Ольга не выдержала, встала, подошла к столу и сказала, машинально перебирая вышивки:

— Мне кажется, Михаил, что сегодня нам лучше прекратить разговор. Ты возбужден и говоришь сам не зная что…

И этот спокойный, почти дружеский тон окончательно сразил Норкина. Он понял, что Ольга не только права, но ещё и жалеет его. Стало обидно от того, что она оказалась спокойнее его, и это, конечно, потому, что она не любит его. Михаил поднялся, рывком надвинул фуражку и сказал, направляясь к двери:

— Все ясно.

Так они и расстались…

Разумеется, Ольга считала во всем виноватым только Михаила; она не могла и заподозрить, что изменился не он, а она сама и что эта перемена произошла незаметно для нее. Ещё в институте за ней ухаживали, часто напоминали о её красоте. Но тогда у Ольги была ясная цель: она хотела стать хорошим хирургом. Попав на фронт, она ревностно выполняла свои обязанности: это приближало ее к заветной цели. Тут Ольга и познакомилась с Норкиным, который, как и она, тоже стремился к своей цели — стать настоящим командиром. Познакомились и вроде бы полюбили друг друга.

Врач в бригаде морской пехоты и в дивизионе катеров, Ковалевская не видела раненых, почти всегда была свободна и от скуки смотрелась в зеркало, вышивала, вязала. Мечта Ольги начала меркнуть, а вскоре осталась в памяти лишь как фантазия милой, невозвратимой юности. Сгубили мечту безделье и скука. Вышивки и вязанье заполняли день и все чаще и чаще наталкивали на мысль, что она, Ольга, создана не для науки. В бессонные ночи Ольга рисовала себе картины тихого семейного счастья в собственной уютной квартире. Какое оно, это счастье — она и сама точно не знала. Ясно было лишь одно — не Норкин создаст его.

Значит, порвать с ним? Кажется, правильно и логично. Но в глубине души Ольги чуть теплилась надежда на то, что Михаил вдруг остепенится, поймет ее. А разве плохо быть женой человека, которого все уважают, ценят, который прочно занял свое место в жизни?

Да и трудно отказаться от Норкина, от всего хорошего, что в мечтах связала с его именем. Особенно здесь, где на каждом шагу ее подстерегают воспоминания о нем, когда все здесь связано с его именем.

Неужели с Норкиным все уже кончено?.. Обидно, когда тебя бросают…

Равнодушно переругивались колеса. Вагон дрожал, скрипел, мотался на стрелках редких станций. Свеча оплыла, длинное коптящее пламя тянулось к потолку. Дневальный, видимо, задремал или задумался и не замечал этого.

2

Штаб бригады разместился в Киеве. Контр-адмирал Голованов хозяином прошелся по четырехэтажному дому, отведенному под штаб бригады, осмотрел его, сказал, кому где располагаться, а себе облюбовал угловую комнату на втором этаже.

— Вот здесь пока и осяду, — сказал Голованов. — Только ее оборудовать так надо, чтобы и отдыхать можно было.

Желание контр-адмирала учли: в кабинет поставили большой письменный стол с массивным чернильным прибором (Голованов считал, что адмирал, как и солдат, может или обходиться без всего, или должен иметь все, соответствующее его чину), несколько стульев, два кресла и книжный шкаф со стеклянными дверками. Изворотливые снабженцы достали не только бархатные шторы на окна, но даже и книги, которые Голованов сам расставил по книжным полкам.

Голованов и Ясенев сидели в кабинете Они уже больше часа говорили о дивизионе Чигарева.

— Это твое окончательное мнение? — спросил Голованов, перебирая радиограммы, лежащие у него на столе.

— Окончательное, категорическое! — Ясенев прошелся по кабинету, подошел к окну, присел на подоконник и продолжал с той же горячностью — Хотя Норкин ещё и не приехал, но Чигарева мы не можем оставить комдивом… Опять в нем зашевелился этот проклятый червяк себялюбия! А как же иначе? Командир такого дивизиона — не баран начихал! Много людей в подчинении, много уважения, а хлопот — и того больше!.. Вот и получилось: головка от радости кружится, нос кверху лезет. Мечется, хватается за все сразу, советов признавать не хочет…

— Не пойму, что же сейчас происходит в дивизионе: спячка или горячку порют? — перебил Голованов, встал и тоже подошел к окну.

— Спячка на бешеном галопе! — почти крикнул Ясенев.

— А зачем табуретки ломать? Ну, не клеится у Чигарева, ну, зарвался он на первых порах… Насколько мне известно, и у твоего Норкина срывы бывали, когда его командиром роты назначили. Или я запамятовал?

— Почему «у твоего»? Ты сам первый предложил вызвать его сюда..

— Да успокойся ты, пожалуйста!.. Ничего страшного пока не случилось.

Легкие судороги пробегали по лицу Ясенева, и, чтобы скрыть их от Голованова, он прикрыл щеку ладонью. Его голубые глаза спрятались под покрасневшими, набухшими веками. Конечно, прав Голованов: надо взять себя в руки, быть спокойнее… Да разве будешь спокойным, если тот, кому ты верил, обманул твои надежды?! Не он ли, Ясенев, уговорил Голованова назначить Чигарева командиром дивизиона вместо Норкина? Он… А теперь самому приходится настаивать на его снятии… Обидно и за Чигарева и за свою доверчивость.

И не в одном Чигареве дело. Неполадки в дивизионе (прав Голованов) — лишь капля, которая, упав, переполнила сосуд. Неприятности, откровенно говоря, начались ещё с самого отъезда из Сталинграда. Когда узнали, что катера перебрасываются на Днепр, то среди офицеров нашлись и такие, которые заявляли во всеуслышание:

— Отвоевались. Теперь будем лягушек на Днепре гонять до конца войны.

Своевременно не дали отпора таким настроениям: в момент отъезда хлопот всегда более чем по горло, всегда в самую последнюю минуту обнаруживается, что эшелон Загружен множеством барахла, но зато некуда положить необходимое, действительно ценное имущество. А разговорчики возымели свое действие: кое у кого появились беспечность и даже равнодушие к судьбе Днепровской флотилии.

— После войны все создадим, восстановим, а сейчас воевать надо, — говорили некоторые, и поток рапортов с просьбой списать из гвардии и направить на фронт хлынул к командирам частей. Кое-кто даже был согласен немедленно сменить свою гвардейскую черно-оранжевую ленточку на простую солдатскую пилотку.

А флотилию нужно было создавать заново не потом, а сейчас, немедленно. На Днепре не оказалось ни кораблей, ни базы. Исчезло оборудование из мастерских: фашисты взорвали все, что не могли или не успели вывезти. Занесенные песком, ржавели бывшие боевые корабли Днепровской флотилии. О том, что здесь раньше были флотилия и база, напоминали лишь рельсы слипов, порыжевшие и изогнувшиеся от взрывов, да истерзанный монитор, который, пробив лед, тянулся к небу стволами пушек.

Работы было много, а события торопили, подстегивали. Не успели фашисты опомниться от внезапного удара на Днепре, ещё не нашли они мало-мальски правдивого объяснения для своего бегства и их пропагандисты по инерции ещё кричали о неприступности «Голубого вала», о том, что русские выдохлись, исходят кровью, как два новых мощных удара обрушились на врага.

Долго советские войска, подобно потоку, встретившему на своем пути затор из бревен, с каждым часом всё больше усиливали свой напор; ждали только, когда командование укажет то самое решающее звено, на которое нужно обрушиться в первую очередь. Наконец это звено было найдено. И как опытный сплавщик взмахом багра разрушает затор, так и советское командование сокрушило вражескую оборону. Фронт был прорван. В образовавшуюся брешь ринулись те самые войска, которые были «уничтожены» в сорок первом году, которые ещё недавно фашисты называли «обескровленвыми»; не с «топорами» и «охотничьими ружьями», а с новейшими автоматами шла советская пехота; не «фанерные танки», а настоящие — быстрые, грозные — вспарывали оборону фашистов и утюжили их тылы; сотни, тысячи краснозвездных самолетов повисли над фронтом.

Под этим дружным натиском рассыпался вражеский фронт вокруг Ленинграда, и впервые за много месяцев жители города смогли спокойно ходить по своему городу.

Фашисты вновь подтянули войска к Ленинграду, вгрызлись в землю, приготовились здесь принять новый удар, но он обрушился на другой участок фронта, и снова по фашистским тылам поползли знакомые и страшные слова: «Котел! Капут!». Эти слова были пророческими: в Корсунь-Шевченковском «котле» окончили свой кровавый путь восемьдесят тысяч фашистских солдат и офицеров.

После этого на фронте наступило кажущееся затишье. Нехотя перебрасывались снарядами пушки, сухо пощёлкивали снайперские винтовки, а в сводках Совинформбюро изо дня в день стала появляться одна и та же фраза: «За истекшие сутки на фронтах существенных изменений не произошло».

Однако с каждым днем всё активнее прощупывали разведчики оборону фашистов, всё настойчивее становились поиски; по «зеленой улице» неслись к фронту эшелоны с танками и пушками; под покровом длинных зимних ночей перегруппировывались войска — тайно создавались мощные тараны.

Хотя Днепр и был ещё скован льдом, хотя и стояли недвижимы на клетках боевые катера, а в штабе Голованова почти не умолкали телефонные звонки, шифровки пачками ложились на столы.

— Когда катера смогут доставить бензин и взять на себя охрану переправ? — запрашивали из-под далекого Мозыря.

— Материальные ресурсы изыскивайте сами, — усталым голосом в который уже раз брюзжал недовольный снабженец.

«Разработайте план боевых операций на период весеннего половодья», — требовала шифровка.

И все нужно обдумать, подготовить, всем ответить, а тут ещё Чигарев…

Голованов вздохнул, пригладил рукой волосы и сказал, возвращаясь к столу:

— Приехал Норкин.

— Когда? — спросил Ясенев и весь подался вперед.

— Часа два назад его видели на вокзале.

— Прямо в часть ушел?

Контр-адмирал покачал головой. Нет, на Норкина это не похоже. Основные правила службы он знает, любит, уважает их и не нарушит без особой причины. Но сомнение вкралось в душу. Разумеется, нет ничего страшного и в том, если он прошел прямо в часть. Вот только обидно: о нем здесь думают, заботятся, может быть даже и любят той скупой фронтовой любовью, которая не позволяет давать волю чувствам, а он не ценит этого. Разве не они с Ясеневым упросили наркома отозвать его с Волги и отправить на курорт, а теперь вновь вытребовали себе?

— Что ж, у него там дружки, — не то с грустью, не то с завистью сказал Ясенев.

— А мы с тобой для него кто? — резко повернулся Голованов, насупился и тем самым окончательно выдал себя.

В это время в кабинет и вошел Норкин.

— Разрешите войти, товарищ контр-адмирал? — спросил он.

Голованов вскинул на него глаза и ответил, усмехнувшись:

— Входи, пропавшая грамота.

Сказал адмирал три слова, но сказал просто, душевно, и Норкину почудилось, что он попал домой и перед ним не строгий начальник, а родной отец, соскучившийся о сыне. И готовая фраза: «Прибыл в ваше распоряжение» — выученная за годы службы фраза, которую он слышал и сам произносил сотни раз, — вылетела из головы.

— Приехал, — сказал Норкин и как-то по-детски радостно и открыто посмотрел сначала на Голованова, а потом на Ясенева.

Адмирал встал, вышел из-за стола, остановился около Михаила и протянул ему руку.

— Ну, здравствуй, раз приехал. Где пропадал? Поезд давно пришел.

— В пэрукарню забежал. Зарос немного за дорогу, — ответил Михаил, радостно улыбаясь.

— Слышишь, комиссар? — Голованов повернулся К Ясеневу, словно призывая его в свидетели. — Он уже одно украинское слово выучил!

Ясенев не отрываясь смотрел на Норкина, прощупывал глазами каждую морщинку на его лице, отметил и аккуратно подогнанный китель и щегольскую фуражку с чересчур острыми и широкими краями. Последнее немного не соответствовало установленной форме, но Ясенев этому даже обрадовался: следит за своей внешностью, франтит — значит, настроение прекрасное, значит, оправился после минной войны. Ишь, глаза так и брызжут смешинками!

— А с комиссаром почему не здороваешься? Забыл или обиду имеешь? — добродушно подзуживает Голованов и легонько толкает Норкина в плечо. — Да вы обнимитесь, обнимитесь! Сегодня я разрешаю, а потом — не обессудьте! Прошли первые минуты встречи, и вот уже Норкин сидит около стола и сухо рассказывает о себе:

— Прибыл в Москву и недели две просидел в экипаже. Потом вызвали в управление кадров, дали путевку на курорт. Два месяца там отсыпался, отъедался — и снова в экипаж. Думал, что заплесневею там, хотел скандалить, да приказ получил. И сразу сюда.

Продолговатое, сухое лицо Голованова неподвижно. Его глаза из-под лохматых бровей смотрят строго, ничем не выдавая того, что адмирал рад и приезду Норкина и тому, что тот так хорошо выглядит.

— Сегодня же принимайте часть, — тихо, но властно говорит он, и Норкин невольно выпрямляется на стуле. — Сроку даю месяц. Потом инспекторская проверка со всеми вытекающими из этого последствиями. Ясно?

— Так точно.

— Особых инструкций не даю: сами увидите, с чего начать. Одно скажу на прощанье… Готовить дивизион нужно к боям, к тяжелым боям. Вопросы есть?

— Никак нет. Разрешите идти, товарищ контргадми-рал?

— Идите, — кивнул Голованов. Норкин встал, повернулся и, твердо ставя ноги, вышел из кабинета, бесшумно притворив за собой дверь.

— Каков, а? — не удержался Голованов и подмигнул Ясеневу, показав глазами на дверь. — Я теперь с него не слезу, пока все хвосты не вытянет!..

А Норкин, сдвинув фуражку немного на затылок, в это, время вышагивал по улицам Киева, чутьем угадывая дорогу к Днепру. Чертовски хорошо вернуться в свою часть! И ничего-то тебе не страшно, и даже слякотная погода кажется чудесной!

По небу катились серые тучи. Мокрый снег хлопьями падал на голые деревья, на завитки чугунных решеток, прилипал к ним, и они, обрастая белоснежным пухом, словно теряли свою окаменелость и весомость. Снегом залепило погоны и верх фуражки, но, не замечая этого, Норкин шел по Крещатику, обходя воронки, согнутые в дугу фонарные столбы, расщепленные деревья. Везде развалину домов, груды битого кирпича, листы прожженного железа.

«Как в Сталинграде, — думает Норкин. — Нет, там пострашнее, пожалуй».

Улица резко повернула и пошла под гору. Над крышами домов видна белая полоска реки. Приукрасил Гоголь! «Редкая птица долетит до середины Днепра. Пышный! Ему нет равной реки в мире». Прямо скажем, прихвастнул Николай Васильевич, прихвастнул! Тут по кораблям с обоих берегов прямой наводкой бить можно. Не Волга. Не разгуляешься на просторе.

И если крестьянин, где бы он ни оказался, в первую очередь попытается определить, на что годится эта незнакомая для него земля, что уродит она, то Норкин мыслен-г но уже воевал здесь, решал задачу обороны Днепра. Многое можно использовать, но одно неизбежно: кинжальные батареи. Будут ли это танки, вкопанные в берег, или орудия, замаскированные в кустах, но они будут непременно, Против них трудно бороться…

Норкин внимательно смотрел на Днепр, сквозь лёд стараясь разгадать характер реки… Отсюда, с горки, река видна на несколько километров. Почти под прямым углом подходит Днепр к Владимирской горке, ударяется о неё, поворачивает и стремится дальше. Ниже города — два моста: Дарницкий, по которому идут эшелоны, и второй — цепной. От него уцелели только каменные быки. Эти мосты мало интересовали Норкина: в другую сторону — к северу — вели его пути-дороги. Там виден третий мост, обрушившийся всеми фермами в реку. Их стальные балки клыками торчали из-подо льда. Есть там проход или нет?..

Вот и Подол. Лепятся дома на крутом спуске и разбегаются по равнине, словно сползая к реке. Где-то там, в затоне, стоят катера. Норкин поправил отвороты шинели, критически посмотрел на потускневшие ботинки и начал осторожно спускаться с горки по обледеневшему тротуару.

Чем ближе Днепр, тем больше моряков. Некоторые из них неторопливо идут в город, но большинство спешит куда-то. И ни одного знакомого! Неужели здесь волжан нет?.. Что ж, возможно: фронт велик. Одно немножко обидно: бежит мимо матрос, развеваются у него за спиной черно-оранжевые гвардейские ленточки, а не знает его Норкин. Новичок… Хотя почему новичок? Может быть, этот матрос уже не раз бывал в боях и кровью заслужил почетное звание гвардейца?.. Все может быть.

Норкин рванул на себя дверь проходной, вошел в узкий коридор. Вахтенный подался ему навстречу и замер.

— Что как на привидение уставился, Копылов? — усмехнулся Норкин. — Ни здравствуй, ни прощай так и не скажешь?

— Здравия желаю, товарищ капитан-лейтенант! — так рявкнул Копылов, вскинув автомат «по-ефрейторски на караул», что из окошечка бюро пропусков выглянул дежурный.

— То-то! — усмехнулся Норкин, очищая снег с фуражки и шинели. — ещё раз прозеваешь начальство — жизни не дам!

— Есть, начальство не прозевывать! — с особой лихостью ответил Копылов и прижился к стенке, уступая дорогу.

На берегу Норкин увидел катера, и показалось ему, — что пахнуло на него свежестью воды, знакомым запахом краски и мокрых тросов. Казалось, ещё немного — и раздастся знакомый плеск волны… Но это только казалось. Красные днища катеров покоились на клетках. Не вился дымок из труб, не было заметно движения на палубах. Только несколько вахтенных с красно-белыми повязками на рукавах полушубков уныло поглядывали на город, растворяющийся в снежной пелене. Норкина раздражали безмолвные, безжизненные катера и сонная одурь, борясь с которой томились вахтенные на своих постах.

Не привык Норкин к такому виду своих катеров, к этому безразличному, скучающему выражению на лицах вахтенных. Ведь не на других, а на этих катерах, не с другими, а с этими матросами работал он на сталинградских переправах, утюжил минные поля. И всегда матросы душу вкладывали в дело.

Невольно вспомнились последние месяцы траления на Волге. Немцы сбросили в реку самые различные мины. Одни из них взрывались от магнитного поля парохода, другие — от шума его винтов или боя колес, а третьим — подай то и другое вместе! Трудно было бороться с этими минами, а ведь осилили! Сами заготовляли себе топливо, ежеминутно могли погибнуть, но никогда не видал Норкин такого безразличия на лицах матросов. Даже не верится, что вот этот сгорбившийся вахтенный и есть тот моторист Жилин, который предложил ощупывать мели жесткими тралами и первый полез в воду, чтобы осмотреть подозрительный предмет, за который задел трал.

Интересно, о чем сейчас так сосредоточенно думает Жилин?

Норкин отвернулся от катеров, зашагал к казарме, поднялся на крыльцо и открыл дверь. У входа незнакомый матрос со штыком на поясе. Он долго вертел в руках удостоверение Норкина, несколько раз сличал фотографию с оригиналом и вдруг крикнул:

— Смирно! Товарищ капитан-лейтенант! Дневальный по первому отряду бронекатеров старший матрос Незнайко!

— Вольно!

А по коридору уже бежал офицер, придерживая рукой подпрыгивающую кобуру. Норкин усмехался и ждал его.

— Товарищ капитан-лейтенант, — тихо говорит Селиванов, и не поймёшь, то ли от радости, то ли от неожиданности не может он больше сказать ни слова и лишь часто-часто моргает длинными ресницами.

— Здравствуй, Лёня.

— Здравия желаю… Здорово, чертушка! Пойдем ко мне в дежурку, пойдем! Посидим, поговорим! А ты, Незнайко, чуть что — просигналишь! — Лёня сыпал словами, обнимал Норкина, подталкивал его.

— Подожди, Лёнчик. Сначала Чигареву покажусь.

— Нет его! Сразу после завтрака ушел с Ковалевской в кино, ведь сегодня воскресенье!

Это сообщение неприятно кольнуло. И года не прошло, а она уже с другим Да и Володенька тоже хорош! Задрал хвост морковкой, побежал за юбкой, дивизион бросил. — Ознакомь меня с размещением личного состава, — сказал Норкин и неторопливой хозяйской походкой зашагал по коридору.

Но так и не удалось Норкину в этот день осмотреть свои владения. Едва они с Селивановым вошли в первый кубрик, как попали в настоящее окружение: матросы спрыгивали с нар, спешили к ним изо всех углов. Конечно, это было нарушением устава, однако Норкин не мог и не хотел поступать иначе: он пожимал руки, протянутые со всех сторон. Только начали немного успокаиваться — дверь настежь, и новая группа матросов во главе с Никишиным ворвалась в кубрик.

— Здравия желаю! — кричит Никишин, локтями пробивая себе дорогу.

Много знакомых лиц, но есть и такие, которые Норкин видит впервые. Эти матросы раньше не служили с ним и пришли просто из любопытства, им не терпелось поскорее увидеть свое новое начальство. С ними Норкин сам старался заговорить, чтобы хоть немного ознакомиться со своими новыми подчиненными. Вспоминали Волгу, товарищей, оставшихся там, делились впечатлениями последних дней и даже просто зубоскалили.

Здесь, в матросском кубрике, Чигарев и нашел Норкина.

Поздоровавшись, Чигарев предложил:

— Может, ко мне пройдем, Михаил Федорович? Кабинет у Чигарева просторный. «Словно специально для оперативок приспособлен», — подумал Норкин. Большой письменный стол солидно расположился в углу, а на нем — обыкновенная ученическая непроливашка. Четыре колченогих стула, кровать под серым одеялом — вот и все убранство жилища командира дивизиона.

— Бедновато живешь.

— И не говори! — живо откликнулся Чигарев. — Семенов и это конфисковать хочет для дома начсостава.

— Какой Семенов?

— А наш, с Волги. Он здесь тылом заворачивает… Дела когда принимать будешь?

— Сейчас. Коротенько сообщи общую обстановку, а подробнее — у дивизионных специалистов узнаю… И ещё одно, Владимир Петрович… Останешься со мной работать?

— Нужен, что ли? — тихо спросил Чигарев, стараясь скрыть волнение.

— Привык к тебе. > Чигарев хрустел пальцами и молчал. С улицы донеслись приглушенный снегом мерный шаг матросов и знакомые слова песни:

Даже песня примчалась сюда, чтобы напомнить матросам о бессмертной славе русского оружия.

— Ну?

— Трудно, Миша… Как-то вдруг…

— Ладно, отложим этот разговор на завтра, — согласился Норкин.

— Нет, не отложим, а просто пока помолчим немного. Норкин бесшумно вздохнул, откинулся на спинку стула и закрыл глаза, словно устал с дороги и приготовился вздремнуть.

— Разрешите, товарищ капитан-лейтенант? — спросил Гридин, входя в комнату.

— Нет, не разрешаю, — сухо ответил Норкин. Гридин в нерешительности остановился. Неужели он ослышался? Или шутит Норкин? Радостная улыбка сменилась жалкой, растерянной.

— Я вызову вас, товарищ старший лейтенант. Гридин даже не скрывал обиды, он покраснел и исчез за дверью.

Чигарев все слышал, видел и понял. Норкин не злорадствует. В душе, может быть, и ругает, крепко ругает его, Чигарева, но не враг он ему. Сразу стало легче. Однако с ответом Чигарев не торопился. Хотелось ещё раз обдумать все, решить окончательно. Разве затем, чтобы его снижали в должности, с таким трудом он добивался возвращения в действующие части? Конечно, нет! Он хочет служить… Может быть, попроситься в другую часть?.. Пожалуй, так и нужно сделать…

Решение, казалось, созрело, оставалось только высказать его, и тут Чигарев почувствовал, что никогда он не сможет поступить так, не сможет убежать ни от Норкина, ни от дивизиона, ставшего родным за этот год.

Вспомнились и госпиталь, в котором он лечился и где его признали инвалидом, и мама, так просившая, чтобы он остался дома. Да, он инвалид, он имел формальное право остаться дома, но он пошел к командующему флотилией а когда тот отказал в просьбе — добился приема у заместителя наркома. Вице-адмирал молча просмотрел его личное дело, прочитал последнюю аттестацию и сказал, выдерживая паузу после каждой фразы, словно давая возможность обдумать сказанное:

— Оказывается, вы с гонором… С коллективом уживаетесь плохо.

Чигарев хотел сказать, что все это в прошлом, но вице-адмирал, видимо, решил, что он собирается оправдываться, и продолжал, предостерегающе подняв палец:

— Я верю написанному… Тут есть и хорошее… Ваше желание похвально… Да, похвально. Просьбу вашу мы удовлетворим, но на какие-либо привилегии не рассчитывайте. Сами решим, на что вы годны… Идите в управление кадров.

В управлении кадров Чигарев попал к щеголеватому лейтенанту.

— Мы можем предложить вам, товарищ капитан-лейтенант, должность начальника штаба дивизиона катеров-тральщиков, — сказал лейтенант, просматривая штатную книгу.

Сказал он это спокойно, не глядя на Чигарева, сказал таким тоном, каким, вероятно, говорил со многими офицерами, приходившими сюда за назначением. Но Чигарев, ещё не успокоившийся после разговора с заместителем наркома, уловил в голосе лейтенанта снисходительные, покровительственные нотки, нахмурился и пытливо посмотрел на него. Да и внешний вид лейтенанта, начиная от старательно расчесанных бачек, тянувшихся почти до рта, и кончая модными остроносыми ботинками, раздражал его.

За всем этим Чигарев безошибочно угадал человека, который слишком рано почувствовал себя начальником. И неудивительно: от него зависела судьба офицеров со стажем; кое-кто из них, надеясь получить желанное назначение, возможно, разговаривал с ним как с равным или даже так, словно признавал его превосходство над собой.

— Согласен, — ответил Чигарев, сдерживая себя.

— Только должен предупредить вас, что у командира дивизиона очень тяжелый характер. Правда, дивизион у него один из лучших, сам он вполне удовлетворяет нас, но вот с начальниками штаба просто беда! Одного выжил, а от второго не мог обычным путем избавиться, так срочно командировал его на учебу. Каково, а? Он, вероятно, не понимает той огромной роли, которую играют органы управления…

— Вы, товарищ лейтенант, какое училище и когда кончили? — перебил Чигарев словоохотливого лейтенанта.

— Высшее военно-морское краснознаменное ордена Ленина училище имени Фрунзе в тысяча девятьсот сорок третьем. А что?

— Не похоже. Не было у нас таких болтливых. Кто вам дал право так отзываться о старшем офицере? Вы знаете его лично?

Лейтенант смутился, явно обиделся и стал яростно стирать в книге какую-то строчку. Чигарев, прищурившись, наблюдал за ним. Раздражение прошло. Осталась одна жалость. «Рано ему за столом штаны просиживать. В адмиралы по выслуге лет, может, и вылезет, но настоящим командиром никогда не станет, — думал он. — Ему бы сначала во флотском котле повариться».

— Как фамилия комдива?

— Норкин, — ответил лейтенант и, как показалось Чи-гареву, почему-то усмехнулся.

— Какой Норкин?

— Капитан-лейтенант Норкин.

— Мишка?!

— Для кого-нибудь и Мишка, а по документам инициалы — эм, эф, — ответил лейтенант. — Вы его знаете?.. Хотя, что же тут мудреного? Сталинградцы все друг друга знают.

Чигарев больше не слушал лейтенанта. Военная судьба вновь столкнула его с Норкиным. И получается как при игре в чехарду: то один сверху, то другой. Вернее, Мишка больше сверху… Может, отказаться, пока не поздно? Характер у Михаила в самом деле тяжелый… Чигарев сидел насупившись, положив руки на тросточку. Лейтенант исподтишка наблюдал за ним и уже торжествовал. Этот самоуверенный капитан-лейтенант явно колебался.

— Готово у вас? — вдруг спросил Чигарев.

— Ещё одну минутку, — заторопился лейтенант. Документы в руках. Володя внимательно просмотрел их.

Все в порядке. Капитан-лейтенант Чигарев приступает к исполнению служебных обязанностей!

— А вам, товарищ лейтенант, мой дружеский совет: проситесь в действующие части, — сказал он, пожимай руку.

— Не отпускают, да и здесь работник нужен.

— Брось, дорогуша, туман напускать! На твое место можно подобрать человека в годах или инвалида, а у тебя кровь играет! Захочешь — добьёшься настоящего назначения. Ну, пока!

— Счастливого плавания!

— И тебе того желаю. Полным ходом выбирайся из этой гавани.

Всю дорогу от Ульяновска до штаба дивизиона Норкина в душе Чигарева боролись два чувства. Ему хотелось как можно скорее начать работать, вновь почувствовать себя не иждивенцем, а необходимым человеком Но стоило подумать о том, что предстоит встреча с Норкиным, — настроение сразу портилось, появлялось желание оттянуть неизбежную встречу хотя бы на один день. Однако, поразмыслив на досуге, Володя решил, что лишний день ничего не даст, что неприятного разговора с Норкиным не минуешь, и даже дома в Саратове не задержался.

Норкин встретил его так, словно и не было между ними никогда столкновений, словно брата родного встретил. Вместе закончили траление на Волге, вместе убирали последние фашистские мины, а потом Михаила и отправили лечиться. И вот он, Чигарев, остался за командира дивизиона…

Не справился — это ясно. Неужели только в зазнайстве корень ошибки?.. Ох, тяжело сознавать, что ты сам виноват в крушении своих планов!..

Чигарев нервно забарабани/ пальцами по козырьку фуражки, лежавшей на столе.

Что же делать, что? Остаться у Михаила начальником штаба?.. А Ольга Ковалевская?.. Уж её-то он и вовсе не надеялся встретить в дивизионе Норкина. Она, пожалуй, стала ещё красивее. И словно забыла ту неприятную встречу под Москвой: разговаривает как с другом. А легко ли Чигареву? Объясняться в любви нет смысла: они с Михаилом с прошлого года любят друг друга. Сунешься с объяснениями — друзей потеряешь и посмешищем всего дивизиона станешь…

Что же тогда делать? Может быть, действительно, уйти из дивизиона? Ведь не сможет он сдерживать себя до бесконечности. Вдруг прервется?.. Нет, нельзя и уходить. Подумают, что напакостил и сбежал…

— Согласен, — тихо, но твердо и даже с каким-то ожесточением сказал Чигарев.

Норкин вскинул на него потемневшие глаза и уставился не мигая, словно гипнотизируя.

— Чего уставился? Думаешь, вру? — не выдержав этого взгляда, спросил Чигарев.

— Нет, верю.

— Ни черта ты не веришь!.. Думаешь, не понимаю, что слаб ещё самостоятельно командовать?. Думаешь, хочу пересидеть горячее время за твоей спиной, а потом воспользоваться моментом и снова забраться на твое местечко? — И так не думаю.

— Так чего же смотришь так, чего? — Голос Чигарева постепенно повышался и теперь перешел в крик. — Мне бы только служить, пользу людям приносить! В части быть! А кто ею командует — какое это имеет значение?

— Вот теперь врёшь.

Чигарев неожиданно почувствовал себя слабым, беспомощным перед спокойствием Норкина.

— Не кривляйся, Володя, — продолжал между тем Норкин. — Не для того нас учили, чтобы мы командные посты другим уступали… Я понимаю тебя. Тяжело сдавать часть, которую привык считать своей…

— Я и не отрицаю этого!

— И хорошо делаешь… Не такое сейчас время, чтобы личными переживаниями заниматься. Не обижайся, но как командир дивизиона ты тут начудил… Здорово начудил!.. Почему у тебя все живут в казармах, а не на катерах? Деревянные нары в три этажа, матросы на них как куры на насесте, а ты где? Куда смотришь? Где твоя противовоздушная оборона стоянки катеров? Ни одной огневой точки я не видел!

— Так ведь…

— На катерах есть пушки и пулеметы? Указаний не было? А зачем у тебя голова?.. Мало я разговаривал с матросами, но и то узнал, что боевая подготовка в дивизионе своеобразная: «Отход, подход, приветствия на ходу и на месте». Ишь, какую темку откопал!.. Не спорю — дело нужное, стоящее, но… не главное!

Долго ещё Норкин отчитывал Чигарева. Тот молчал. Слова Норкина лишь подтвердили его мысли, привели в систему, и он уже в душе ругал себя за то, что не набрался смелости поспорить со штабом бригады и самостоятельно изменить план боевой подготовки.

— Моряк должен жить на корабле все время, пока ему позволяю условия, он все время должен готовиться к будущим боям, а не набивать оскомину азбучными истинами. Давай, Владимир Петрович, так договоримся: сегодня покончим с этим разговором и возвращаться к нему не будем. Завтра — собирай штаб и составляй новый план боевой подготовки. Основное ее направление понял?

— Подготовка к боям в условиях узкого и мелководного речного театра?

— Ишь, какой формулировкой отчеканил! — добродушно усмехнулся Норкин, подождал немного и крикнул: — Рассыльный! — И едва тот открыл дверь — Попросите старшего лейтенанта Гридина.

Гридин словно ожидал вызова и вошел почти сразу после того, как исчез рассыльный. Теперь на его обветренном лице не было ничего кроме обиды, которую он неудачно пытался скрыть под маской официальности.

— Старший лейтенант Гридин явился по вашему приказанию, — сказал он, глядя на Чигарева, стараясь показать этим, что иного начальства он пока не знает.

— Я звал тебя, Леша… Может, поздороваемся? — И Норкин, встав, протянул руку.

— Здравия желаю…

— Ну и обидчивый ты! — засмеялся Норкин, рывком притянул его к себе и обнял. — Нельзя, брат, так. — И шёпотом в самое ухо: — У меня, может, есть на этот счет свои соображения?

Немного погодя все трое уже сидели за столом и с жадностью поедали обед, вовремя подсунутый догадливым коком. Говорили много о боевой подготовке, о возможных боях, и вдруг Норкин отставил в сторону стакан с чаем, закурил и спросил, выпуская к потолку струю дыма:

— Как же это вы, други мои, Мараговского црозевали? Гридин и Чигарев переглянулись.

— Он, говорят, руки опустил от тоски?.. Хлестнуть так, чтобы волчком завертелся!

— Не согласен! — моментально отозвался Гридин. — У человека душевная травма, а мы его хлестать? Партия нас учит бережно…

— Значит, боевую подготовку побоку и лечить травму? — хитро прищурился Норкин.

— Отойдет, а тогда…

— Ты, Лешенька, философию мне не разводи! Пробовали отыскать жену Маратовского?

— Несколько раз увольнительную давали, а он с катера ни ногой.

— Сами искать будем! — неожиданно вспылил Норкин. Глаза его опять потемнели, губы сжались в полоску. — Вот тут-то вы и не пощадили его. А вдруг она не найдется?.. То-то и оно… Завтра же навести справки, опросить соседей… Ищите, одним словом!.. Может, на боковую пора? — закончил он опять неожиданно мирно.

В казарме так тихо, что Норкин слышит, как тикают его часы, Лежащие на тумбочке рядом с кроватью. Норкин отворачивается лицом к стене, натягивает на себя колючее серое одеяло, закрывает глаза, пытается мысленно считать до сотни, но сразу же сбивается. Глаза открываются сами собой. Ещё несколько бесплодных попыток, и вот он уже лежит на спине, смотрит на мерцающий огонек папиросы и думает, думает.

И если с дивизионом скоро все становится ясно, то Ольга Ковалевская долго не выходит из головы. Почему у него с ней так все получается? Кажется, любили друг друга. Мечтали о встрече, а встретились — начались ссоры. Много их было. Особенно запомнилась одна.

Тогда в дивизионе Норкина был праздник. Даже не один праздник, а два в один день: убирали знаки с последнего минного поля и принимали гостей с горьковского завода. Ещё задолго до подъема сигнальщики подготовили флаги расцвечивания. Непривычно и радостно было смотреть морякам на трепещущие флаги: только по большим праздникам поднимали их в последние годы, да и то на одном-двух катерах, стоящих в ремонте. А сегодня словно близкий мир увидели.

Норкин и Ковалевская, воспользовавшись свободным часом и решив хоть немного отдохнуть от праздничной суеты, ушли из штаба и остановились на обрыве под курчавыми дубками. Тихо, прохладно, и главное — никого нет. Только они вдвоем.

Настроение у Норкина прекрасное. Он, прищурив глаза, с гордостью смотрел на катера, которые длинной вереницей стояли у берега, опутанные гирляндами разноцветных флагов, скрывающими крупнокалиберные пулеметы и скорострельные пушки. Но зато почти на всех катерах видны большие красные звезды, нарисованные на рубках. И это не случайно Гордятся моряки Звездами: это награда за вытраленные фашистские мины.

Все по-мирному, но стоит Норкину подать сигнал — и падут, исчезнут праздничные флаги, а катера, грозно урча, ринутся в бой Вмиг небо покроется клубами разрывов и паутиной пулеметных трасс.

Денек выдался под стать празднику: тепло, солнце на безоблачном небе. На душе спокойно: сейчас Селиванов заканчивает траление на последнем минном поле, а потом снимет знаки и… с минной войной на Волге покончено! Не нужно будет больше ползать над минами, не раздастся больше ни одного взрыва. Плавайте где вам вздумается, товарищи речники!

— Миша, взгляни на Сашу, — тихо говорит Ольга и осторожно прижимает к себе локоть Норкина. — Вот уж никогда не думала, что он способен на такие нежности.

Александр Никишин похож на жениха. Китель и брюки утюжили, наверно, всей командой катера, медали начищены до такого блеска, что солнечные зайчики ослепительно играют на них. А сам Александр, по мнению дивизионных остряков, сиял как рында после большой при, — борки. Сейчас он, осторожно придерживая за локоть худенькую девушку, спускался по тропинке к катерам и что-то объяснял, размахивая левой рукой.

Гости прибыли вчера, и со вчерашнего дня Александр почти не отходил от этой девушки. Оказалось, что они начали переписываться ещё зимой сорок первого года. Сначала, как обычно, разрешали в письмах лишь деловые вопросы, но потом дошли и до личных. Никишин, конечно, не докладывал об этом Норкину, но капитан-лейтенант и сам догадался об их отношениях ещё вчера. Никишин зашел к нему на командный пункт и сказал непривычно робко::

— Тут, товарищ капитан-лейтенант, комсорг… того цеха… в котором я до службы работал… Нюра…

— Селезнева! — поправила его спутница и протянула руку.

Норкин, усмехнувшись, назвал себя. Большие серые глаза девушки смотрели на Норкина немного испуганно, словно хотела она спросить о чем-то и в то же время боялась.

— Значит, приехали? — зачем-то спросил Норкин и подумал: «А теперь о чем говорить? Предложить присесть? Нельзя. На командный пункт никого из посторонних не пускают. Это, видно, в честь праздника нарушила дежурная служба основное положение и пропустила сюда Селезневу».

— Вы нам позволите побывать на катерах? Мы в подарок книги привезли и сами оборудуем библиотечки, — выручила Селезнева.

— Пожалуйста, — согласился Норкин, облегченно вздохнув. — Вы, Никишин, свяжитесь со старшим лейтенантом Гридиным и обеспечьте гостей питанием, ночлегом и прочим.

— Есть всем обеспечить! — охотно откликнулся Александр.

Это было вчера, а сейчас Норкин и Ковалевская стояли у обрыва и смотрели на Никишина и его спутницу. Вот они задержались около ручья, бегущего к реке по каменной россыпи. Нюра чуть-чуть приподняла рукой платье, ступила на камешек, покачнулась. Никишин подхватил ее и перенес на ту сторону. Нюра выскользнула из его рук, торопливо оправила платье и с запозданием набросилась на Никишина. Даже по рукам один раз ударила. Однако выговор был не очень строгий, так как Александр беззаботно смеялся и настойчиво предлагал Нюре опереться на его руку, изогнутую крендельком. Примирение состоялось. Норкин не выдержал и засмеялся.

— Что ты? — спросила Ольга.

Михаил глянул на нее, наклонился к ее лицу так, что золотой волосок, колечком торчащий из родинки, оказался почти около губ, и прошептал, хотя близко никого не было:

— Люблю!.. Понимаешь? Люблю, и никаких гвоздей!.. Как Сашка, возьму на руки и унесу! — Он протянул к ней руки.

— Сумасшедший! Ещё увидят, — тоже шепотом ответила Ольга и качнулась к нему.

Михаил осторожно прижал ее к себе и замер, переполненный счастьем. Ведь Ольга не отталкивала его! Значит, конец сомнениям, конец спорам!

— Если бы ты всегда был такой…

— Я всегда такой…

— Другой раз и подойти к тебе страшно, — сказала Ольга и осторожно, но настойчиво освободилась из его рук.

Михаил насупился в достал папироску. И так всегда — только начнешь говорить о любви, Ольга отшатнется, замолчит или сошлется на войну, на его беспокойную жизнь. Будто намекнет, что в действующих частях не должно быть и речи о женитьбе. Разумеется, он может попросить перевод в штаб. Там спокойнее и не так опасно. Кроме того, комнату получит, заживет семьей…

Голова пухнет от подобных мыслей!

Морщины легли на лоб Норкина, опустились утлы губ.

— Знаешь, Ольга, — начал Норкин, глядя прищуренными глазами поверх ее золотистых волос. — Я не понимаю тебя…

— Разрешите обратиться, товарищ комдив? — раздался за спиной голос Чернышева.

И тут нашли! Минуты нельзя побыть просто человеком, забыть, что ты командир дивизиона!.. А Ольга, кажется, рада появлению Чернышева.

— Слушаю вас, Василий Никитич, — ответил Норкин, стараясь сдержать забурлившее внутри него раздражение. Он злился на себя за нерешительность, на Ольгу — за мелочную придирчивость (он искренне считал, что она придирается к нему по мелочам и напрасно мучает его и себя), а на Чернышева — за несвоевременное появление.

— Селиванов снял последнюю минную банку и идет сюда! — доложил Чернышев. — Я не выдержал, сам поспешил сюда.

— Хорошо… Передайте Чигареву, что он остается за меня, а я пройдусь по участку, — сказал Норкин Чернышеву и, осыпая из-под ног мелкие камни, скользнул вниз по отвесному обрыву. Пыль клубилась, пачкая брюки и ботинки. А Норкин стремился все дальше и дальше. Ват он уже у Волги. Прыгнул в полуглиссер, ещё минута — н взревел мотор. Расписавшись пеной на отполированной солнцем поверхности Волги, полуглиссер исчез за островком.

— Что; с ним? — тревожно спросил Чернышев, пытливо всматриваясь в пылающее лицо Ольги.

— Не знаю… Пойдемте, Василий Никитич, пойдемте! — заторопилась Ольга.

Чернышёв покачал головой и тихо последовал за ней.

Ну, что они опять не поделили?..

А Норкин, вцепившись руками в штурвал, нажимал на педаль и все дальше и дальше уходил от базы. Встречный ветер бросал брызги в лицо, пытался сорвать фуражку, а он лишь щурился, сжимая зубы, но не сбавлял хода, не прятался за смотровое стекло. Быстро уплывали знакомые берега, мелькали сигнальные посты, домики бакенщиков, волны бились о яры, с шумом накатывались на песчаные отмели.

Михаил сбавил газ, переложил руль, и полуглиссер скользнул в тихую воложку. Уже скрылось из глаз ее устье, а полуглиссер, чуть пофыркивая, шел и шел. Вот и заросший купавками и лилиями тупик. Липы и дубы склонились над темной, сонной водой. Корни их вылезли из земли и, как чудовищные змеи, уходили в таинственную глубину. Некоторые из дерерьев упали в воду и лежали на илистом дне, протягивая к солнцу свои искривленные лапы. Около одного из таких деревьев Норкин заглушил мотор и откинулся на спинку сиденья.

Он уже не сердился ни на Ольгу, ни на Чернышева. Было только грустно и очень тяжело на сердце. Словно потерял самое дорогое, близкое…

Странно складываются их взаимоотношения с Ольгой. Пока переписывались, ждали встречи, ему казалось, что впереди только счастье. Встретились — и все началось скачала: Ольга охотно выслушивает его планы, заботится о нём, но стоит ему заговорить о любви, женитьбе, — она умолкает. А вот вчера, когда он надоел ей, сказала:

— Ну какие мы с тобой, Миша, муж и жена? Должность у тебя беспокойная, ты себя не бережёшь… А если у нас будет ребенок? Вдруг мы вдвоём останемся без тебя?

Интересно, на что она намекала, когда сказала, что У него должность беспокойная?.. Верно, беспокойная. Что ж, искать теплое местечко?.. Нет, за такую цену не согласен покупать себе счастье. Оно не только в том, чтобы сидеть дома и любоваться красавицей женой. Какая уж тут счастливая жизнь, если ты вечно будешь чувствовать себя виноватым перед товарищами, если… А как быть с совестью? Она не носовой платок. Ее в стирку не отдашь…

И если тогда он, может быть, и не понял Ольгу, то теперь все ясно стало: не любила она его никогда. И лучшее доказательство — уехал и забыла его, уже с другим по театрам ходит…

«Ну, да это ее дело. Обойдемся», — решил Норкин, вздохнул и закурил новую папиросу.

3

Едва по казарме рассыпалась трель боцманских дудок, Как Норкин вскочил с койки, привычным движением натянул на себя брюки, тельняшку, зашнуровал ботинки и вышел в коридор. Там ещё никого не было, кроме дневального. Михаил взглянул на часы и скомандовал дневальному, караулившему каждое его движение:

— Боевая тревога!

И почти тотчас же надсадно задребезжали звонки на всех этажах, вновь запели дудки и разноголосо закричали дневальные:

— Боевая тревога!

— Боевая тревога!

На мгновение стало тихо, словно в замурованном склепе, а потом все здание задрожало, загудело от топота множества ног. Норкин сунулся было в один из кубриков и сразу отпрянул: прямо к его ногам с третьих нар, натягивая брюки, спрыгнул матрос. Норкин усмехнулся и ушел к себе. Он был доволен: матросы не забыли сигналов, не отвыкли исполнять их.

Катера, стоявшие на клетках, обледеневшие и затянутые брезентом, были похожи на каменные глыбы, присыпанные снегом. Почти невидимые в предрассветных сумерках, копошились матросы на своих боевых постах. Кто-то приглушенно чертыхался, пытаясь оторвать прихваченную льдом крышку люка. Норкин с Чигаревым, Гридиным и дивизионными специалистами медленно шли по проходу между катеров, прислушиваясь к отрывистым репликам матросов, упиваясь волнующими звуками: Лязгом железа, шорохом чехлов, спадающих с пушек и пулеметов.

— В норму уложились, — сказал Чигарев, показывая часы.

— А дальше что? — спросил Норкин и остановился так внезапно, что Гридин, шедший сзади, навалился грудью на его спину. — Дальше что, спрашиваю?.. Слушайте! — Норкин приподнял предостерегающе руку И замер.

В городе, на спуске к Подолу, гудел мотор какой-то машины, глухие удары доносились с соседнего судостроительного завода, а здесь воцарилась мертвая тишина. Катера словно вымерли. В другое время, перед боем, это всегда действовало на Михаила возбуждающе: та настороженная тишина была затишьем перед бурей. Ещё мгновение — и грянет орудийный гром, вспышки выстрелов разорвут ночную мглу, и металлический град забарабанит по земле, занятой противником.

Сегодня не та тишина. Нет в ней взволнованной приподнятости. Не сжатая в комок воля, а вынужденное безделье породило ее. Разбежались матросы по боевым постам, привычно сорвали чехлы с орудий и пулеметов и замерли: что делать дальше? Ну, сидим мы на холодных решетчатых сидениях. Ну, держимся за холодные рукоятг ки механизмов. А теперь ещё что? Сидеть? Воля ваша.

— Начать учения! — распорядился Норкин.

— Правый борт! Курсовой сорок! — проскрипел над головой Норкина простуженным голосом Маратовский. — Огонь!

Лязг затворов, и задорный доклад Копылова:

— Противник уничтожен!

— Пробоина у семнадцатого шпангоута! — слышится голос Никишина.

Минутная пауза, топот ног, и опять такой же беспеч ный, игривый ответ:

— Пробоина ликвидирована!

И так везде, на всех катерах: условный противник, условные повреждения, условное их устранение — и доклад. Только тон докладов разный. Если Копылов и некоторые другие играют, порой даже добавляя отсебятину вроде того, что видят танки или плавающую мину, то другие отвечают ворчливо, и за их уставными ответами видна плохо замаскированная мысль: «Да скоро ли ты отстанешь от нас? До чертиков все это надоело!»

— Игрушечки для детей младшего возраста, — не то спросил, не то подвел итог Норкин.

— В зубах навязло, — ответил Чигарев, потирая рукой замерзшее ухо.

— Значит, долой боевую подготовку?

— Зачем всю боевую подготовку? — вмешался в разговор Гридин. Он уже вылез из снега и теперь стоял между командиром дивизиона и начальником штаба. — Любому из нас надоест, когда изо дня в день будешь слушать одно и то же. Каждый знает, что в носу корабля форштевень, а мы настойчиво доказываем это!.. Кое-что и долой придется… Спасибо говорить надо, что они ещё играют, а не посылают нас подальше!

Возразить Гридину было нечего. В душе Норкин и сам был на стороне матросов. Ему тоже давно надоело ежегодно говорить на командирской учебе о том, что основная задача тральщиков—уничтожение минных полей. Заменить бы все это надо, но чем? Да и разрешит ли вышестоящий штаб? Ведь он прислал планы боевой подготовки.

Норкин прошелся между катерами и заметил ещё одну особенность: вместе с ним перемещался и центр учебного боя. Там, где он находился, команды раздавались чаще, доклады сыпались один за другим, но зато сзади все погружалось в сонную дремоту.

— Давай отбой, Владимир Петрович, — наконец сказал Норкин. — Вы, товарищи офицеры, можете идти к себе, а я ещё к Мараговскому загляну. Пойдешь, замполит, со мной?

Офицеры, козырнув, ушли, а Норкин с Гридиным, осторожно ступая по обледеневшим поперечинам трапа, поднялись на палубу катера. Он, поднятый на клетки, казался непривычно высокобортным.

Норкин огляделся. Здесь все знакомо до мелочей: и уже зачехленные пулеметы, и прямоугольник рубки, и каждый подернутый инеем кнехт, и каждый лист палубного настила. Все напоминало о недавних боях на Волге, о товарищах, и Норкин, обняв Маратовского за плечи, сказал просто, по-товарищески:

— Дай в кубряк свет, Даня, и пойдем туда.

— Есть, — ответил Маратовский, и голос его дрогнул, зазвучал для Гридина непривычно ласково.

Втроем они спустились в кубрик. Яркий свет переноски заливает серебром борта, покрытые инеем. Иней везде: на бортах, на стеклах иллюминатора, на матросских рундуках, на зеркале, прибитом к носовой переборке, космами свисает с потолка. Пар от дыхания клубится, расползается в стороны, чтобы через мгновение превратиться в блестящие кристаллы. Сели на рундуки.

— Как живешь, Даня? — спрашивает Норкин.

— По-прежнему, — отвечает Маратовский, и Гридину кажется, будто мягче звучит его голос, будто дрогнули морщинки на его обветренном лице.

— Ну, как говорится, и слава богу, — оживленно подхватывает Норкин. — А я уж было подумал, что ты забыл о семье.

Гридин вздрагивает от неожиданности. Как нетактично поступает комдив, растравляя больное место!.. Мараговский наклоняет голову и исподлобья выжидающе смотрит на Норкина, а тот продолжает как ни в чем не бывало:

— Говорят, даже следов жены не ищешь. — И вдруг резко, стукнув кулаком по столу — Фашистов бить собираешься или нет? Если нет — живо спишу на базу к Чернышеву!.. Не боевой корабль, а похоронное бюро! Ни одной улыбки!

Лицо Маратовского потемнело, вздрогнули ноздря. Гридин ждал вспышки, но Маратовский молча выслушал гневную речь Норкина. Только острый кадык судорожно двигался над воротником полушубка. И тут Гридин понял, что Норкин взял правильный тон: только так — дружески и гневно — давно следовало поговорить с глав-старшиной. Нет, не в слезливом соболезновании нуждался Маратовский. Ему не хватало вот этой грубоватой ласки.

А Норкин все говорил. Он напомнил и пьянку на Волге, и прыжок Копылова с поезда, и сегодняшние учения.

— Разве так нужно проводить учения? — гневно спрашивал Норкин. — Ты командир, и сделай так, чтобы во время учений матрос юлой вертелся, башкой думал, а не выкрикивал, как попугай, давно заученные слова!.. Понял, Данька?

— Так точно, понял…

— То-то, — Норкин помолчал и вдруг спросил опять просто, как товарища — Обиделся?

— Никак нет.

И снова Гридин почувствовал, что между этими двумя людьми большая внутренняя связь. Маратовский не улыбался, не лез целоваться, отвечал официально, сухо, но чувствовалось, что беседа приятна ему.

— Старший лейтенат Гридин вместе с тобой сегодня пойдёт в город. Ищите, — закончил Норкин, вышел из кубрика и спустился с катера на землю.

Маратовский по-хозяйски обошел катер, проверил шнуровку чехлов, задрайку люков и лишь после этого пошел в столовую.

Работы у всех оказалось неожиданно много, и дни первого месяца, как пули, пролетели быстро и незаметно. Боевая подготовка шла почти по старому плану, но теперь никто не играл. Около катеров появился ящик, одна из стенок которого была покрыта самыми различными отверстиями с ровными или рваными краями. Из этих отверстий во время учений, как из настоящих пробоин, хлестала вода. Ее упругая струя, вырываясь из-под щитов, обжигала руки, лица матросов, серебристой хрупкой кольчугой покрывала их шинели, полушубки, но люди работали, боролись с ней, и в конце концов она, обессилевшая, сдавалась, никла, исчезала. Лишь ледяные слезинки, прилипшие к металлу, напоминали о ней.

Пока одни боролись с водой, другие работали в клубах дыма на пустыре, что раскинулся сразу за казармой, где во время почти каждой тревоги горела ветошь, смоченная бензином или пропитанная соляром. Хочешь или не хочешь, а тушить ее надо, и матросы яростно набрасывались на нее с песком, войлоком и плетеными матами.

— Капитан-лейтенант Огонь идет! — говорили матросы, завидев Норкина. Он знал об этом прозвище, знал, что кое-кто даже из офицеров недоволен им, считает его нововведения ненужными, самодурством, но ничего не говорил и лишь украдкой посмеивался: он добился своего. Матросы стряхнули с себя сонную одурь и самое главное — научились так быстро заделывать пробоины и тушить пожары, что Норкину пришлось спрятать часы в карман и взять в руки секундомер.

Не обошлось и без открытых столкновений. Однажды дивизионный механик инженер-капитан второго ранга Карпенко прямо сказал Норкину:

— Не люблю, когда над народом издеваются! Матросам сейчас перед боями отдых нужен, а пробоин и пожаров у них впереди ещё хватит!

— Вы это только мне говорите или и с матросами также? — спросил Норкин и вспомнил, что именно этот вопрос задал ему Кулаков ещё в сорок первом году, когда у Норкина, ещё лейтенанта, с языка сорвалось проклятое слово «окружение»..

Карпенко пожал плечами и ничего не ответил. Он вообще недолюбливал нового комдива. Мальчишка! Давно ли ленточки носил, а уже дивизионом командует! Правда, и Чигарев не из старых, но тот хоть молчал, не вводил новшеств, а этот… Тоже мне Суворов нашелся!..

Подобные высказывания Норкину уже приходилось выслушивать неоднократно. И не то Хько от Карпенко. Многие пытались прикрыть свою лень словами заботы о человеке. Сначала Норкин прислушивался к ним, придирчиво проверял себя, но потом пришел к твердому убеждению, что так говорить могут люди недалекие или дорого ценящие только свое личное спокойствие. Об этом он прямо и сказал Карпенко. Тот, смуглолицый, с чуть заметными оспинками на широком лице, медленно прикрыл веками маленькие черные глаза, посидел так несколько секунд, потом поднялся, одернул китель и спросил подг черкнуто официальным тоном:

— Разрешите идти, товарищ капитан-лейтенант?

Конечно, Норкин его не удерживал, и Карпенко, повернувшись, как новобранец, вышел из кабинета. Даже его мерно покачивающиеся широкие плечи выражали презрение. Они словно говорили: «Ты ещё в пеленках лежал, когда я служить начал. Тебе не учить меня, а молиться на меня надо!»

Норкину было неловко перед этим пожилым человеком, на груди которого поблескивала медаль «20 лет РККА», но он считал себя правым и решил не уступать. Учения продолжались, и тот же Карпенко, пренебрежительно морщась, скоро установил ещё несколько ящиков с отверстиями для воды.

— Доставалось всем, Все ежедневно ожидали чего-либо нового, неожиданного, но больше всех страдал Василий Никитич Чернышев. Норкин долго не заглядывал к нему на склады, словно не знал о существовании базы, и вдруг, когда его меньше всего ждали, явился в канцелярию и потребовал перечень имущества. Он долго листал ведомости, вглядывался в цифры, около некоторых карандашом ставил «птички», а потом спросил:

— Эти сведения уже отправили в тыл бригады?

— Нет ещё, — ответил Василий Никитич и тяжело вздохнул. Он приготовился к разносу и крайне удивился, когда Норкин одобрительно кивнул. — Семенову мы всегда успеем сообщить, — продолжал он уже более уверенно.

— Сколько боезапаса зажилили и не показали в ведомости? — перебил его Норкин.

Чернышев сразу насупился и засопел. Поперек лба легла глубокая борозда. Мясистые губы, как у обиженного ребенка, выдвинулись вперед.

— Сколько боезапаса утаили, Василий Никитич?

Доброжелательный тон Норкина обезоруживал, и, хотя на Чернышева нашла та полоса упрямства, при которой из него нельзя клещами слова вытянуть, он ответил. Норкин, прищурив правый глаз, посмотрел на стену, пошевелил губами, заглянул в свой блокнот и сказал:

— Цифры в ведомости ещё урежь наполовину… Нет — на три четверти. Понял, Василий Никитич?

Чернышев понял, что комдив решил создать на базе тайный запас снарядов и патронов, что никому ничего отдавать не надо, и расплылся в улыбке; он был готов расцеловать Норкина.

— Может, и с вещевым довольствием так же? — спросил Василий Никитич и, будто разрезая что-то, взмахнул рукой.

Норкин молча встал, подошел к карте, висевшей на стене, и ткнул в нее пальцем.

— Киев, — прочел Василий Никитич. Палец полез вверх по Днепру.

— Мозырь, — опять прочел Василий Никитич и взглянул на Норкина. Тот в свою очередь пристально смотрел на него. Чернышев перевел глаза на карту, снова на Норкина, улыбнулся и кивнул головой. Норкин положил руку ему на плечо, легонько подтолкнул к столу, на котором лежали ведомости и спросил:

— Гильзы есть?

— Откуда им взяться? — искренне удивился Чернышев. — С клеток стрельбы не производятся.

— Знаю, — нахмурился Норкин. — А кто их в бою собирать будет? Ты?

Чернышев опять пристально посмотрел Норкину в глаза, понимающе кивнул головой, и они расстались Довольные друг другом. На другой день, чуть стало светать, базовская машина ушла куда-то. Вернулась она глубокой ночью. В ее кузове лежали позеленевшие латунные гильзы. Несколько дней ходила машина за город, и посреди дощатого сарая выросла пирамида из гильз. Чернышев, глядя на нее, улыбался и заговорщицки подмигивал работникам базы. Норкин одобрительно кивал головой.

Большинство офицеров понимало и одобряло сбор гильз, но некоторые скептически отмалчивались, смотрели на это как на одну из ненужных затей. Ольга не знала, кто прав, и не пыталась разобраться. Ей хотелось одного: пусть Норкин ошибется, пусть ему немного попадет. Может быть, тогда хоть за утешением придет к ней. Вот тут-то она и поговорит с ним серьезно и обо всем! А если он не поймет ее, не изменится… Если он не уступит, то она сама перестанет встречаться с ним. Так Норкин лучше почувствует, кого он теряет.

Но офицеры вслух не выражали своего недовольства, начальство тоже молчало, словно все так и должно быть. Особенно раздражал Ольгу Чернышев. Казалось, что для Василия Никитича кроме Норкина никого и не существовало. И Ковалевская не выдержала.

— Ничего не понимаю, Василий Никитич! Зачем все это утильсырье? Ездите по полям сражений, рискуете напороться на мину и собираете хлам!? Разве это ваше дело?.. И вообще вы перед Норкиным точно школьник. Никогда не думала, что вы так начальства боитесь… Даже неудобно за вас, — сказала она однажды вечером, сидя в кают-компании.

Василий Никитич вскинул на нее глаза, усмехнулся, поставил стакан и ответил:

— Начальства на своем веку я, свет-Алексеевна, много повидал всякого, и никто не скажет, чтобы я лебезил перед ним… боялся. А вот Норкина боюсь!

Офицеры, сидевшие за столом, притихли.

— Перед ним — вы правильно сказали! — я как школьник. Он мне каждый день загадки загадывает. Да ещё какие!.. Вот взять гильзы. Утильсырье? Мелочь?.. А ведь он даже эту мелочь увидел, ткнул меня в неё носом!.. Начнутся бои — потребуют с нас гильзы? Потребуют. А вы, товарищи офицеры, сдадите мне их?

Легкий смешок прошелестел по кают-компании, а Селиванов многозначительно кашлянул и бросил:

— Кое-что сдадим.

— Вот именно: кое-что!.. А у нас уже сейчас запасец есть на пожарный случай!

Ольга уже поняла всю нелепость своей претензии. Действительно, разве можно после боя собрать и сдать все гильзы? Да никогда! Большая часть гильз будет сброшена с палубы в воду ногами матросов во время боя. А ведь все гильзы будут числиться за дивизионом.

Оказывается, Михаил заглядывает в будущее…

— Или взять историю с ведомостями, — продолжал Чернышев, польщенный всеобщим вниманием. — Здесь все свои… Уж я на снабженческом деле, кажется, собаку съел, любой комиссии кукиш так покажу, что он ей розой покажется, а Михаил Федорович меня, как слепого котенка, опять носом тычет!.. Фронт-то далеко от основной базы будет? Успеют ее склады за катерами?.. То-то и оно. Пока то да се — на катерах внутренний запас снарядиков имеется!.. Разумеешь, свет-Алексеевна?

Более чем ясно. И тут Михаил прав…

Ольга посидела для приличия ещё немного, потом встала и ушла в свою комнату. Здесь было очень чисто. На подушку была наброшена кружевная накидка, на сером одеяле временно лежал вышитый накомодник, а на стене висел маленький коврик. Все это Ольга сделала сама. Ей казалось, что так уютнее.

Ольга медленно сняла берет и устало опустилась на стул. Ну почему она такая несчастливая?..

Ждала письма от него… Самого ждала… Он приехал неожиданно, и надо же было так случиться, чтобы не раньше и не позже она ушла в кино с Чигаревым!?. Словцо не видит ее… Даже в санчасть ни разу не заглянул. Почему? Может быть, самой пойти, поговорить с ним? Ольга встала, поправила прическу, разгладила пальцами морщинки около глаз, провела влажным пальцем по бровям и пошла к двери.

Но по всем этажам снова раздался сигнал боевой тревоги. Ольга убежала в санчасть, приготовила носилки, ещё раз проверила содержимое сумки. За окном уже металось красноватое зарево, доносились приглушенные голоса, а она одна сидела праздно, сложив руки на коленях.

У катеров, освещённых искусственным пожаром, стояли Голованов, Ясенев и Норкин. Адмирал неторопливо подошел к ящикам, придирчиво проверил работу матросов и хмыкнул что-то неопределенное.

— Слушаю вас, — сказал Норкин.

Голованов повернул к нему лицо, посмотрел так, словно впервые увидел его, и ответил:

— Ничего.

Норкин, заподозрив неладное, стал придирчиво смотреть за матросами.

Матросы молча забрасывали огонь песком, плетеными матами, и он быстро гас, обдавая людей клубами вонючего черного дыма. Так же умело заделали и пробоины.

Да это и понятно: учение было обычным, а матросы хотели блеснуть перед адмиралом. «Полный порядок», — пбдумал Норкин и украдкой облегченно вздохнул.

— Пойдем к тебе, — наконец сказал адмирал. Когда вошли в комнату, Норкин торопливо смахнул со стола табачные крошки, выдвинул из угла вторую табуретку для Ясенева.

— А сам так и будешь свечкой стоять над душой? — усмехнулся Голованов, расстегивая шинель и снимая фуражку. — Садись на чем стоишь. Разговор длинный будет.

Михаил сел на кровать. Его смущали и это неурочное появление начальства и бедность своего жилища. Кровать с облезлой погнутой спинкой, колченогий стол и две табуретки — вся эта обстановка почему-то раньше не казалась такой убогой. Со стыда хоть сквозь землю проваливайся!

— Дела у тебя прилично идут, — сказал Голованов так спокойно, будто продолжал беседу. — Мы с Ясеневым знаем все, и кляуз не бойся.

Норкин встрепенулся и взглянул на адмирала.

— Чего уставился? Семенов жалуется. Закоптил ты у него территорию, — усмехнулся Голованов. — Мы его рапорт в долгий ящик засунем… Все это хорошо, а вот с гильзами… Зачем собираете?

Норкин опять насупился. Его не удивила жалоба Семёнова, а гильзы — совсем другое дело. О них знали только свои. Кто же проболтался? Или нарочно сказал?

— Ты, Михаил, о другом сейчас думай, — вмешался Ясенев. Он старательно разминал пальцами папиросу и не смотрел на Норкина. — Зачем собирал — нам ясно, и не об этом сейчас разговор… В какое положение ты нас с командиром бригады поставил, а?

Ушли Голованов и Ясенев, а Норкин все сидел на койке и думал. Чертовски неприятно, когда тебя уличат в нехорошем поступке! Дернула же нелегкая связаться с этими растреклятыми гильзами, чтоб им ни дна ни покрышки!.. Хорошо хоть, что ещё есть возможность вывернуться…

Ох, тяжела ты, шапка комдива, тяжела…

Гильзы, разумеется, пришлось сдать. Те же матросы, что собирали их на полях недавних битв, теперь, ругая господа бога и его родню, швыряли латунные цилиндры в кузов машины. Только Карпенко не пытался скрыть своей радости. При встрече с Норкиным он чуть заметно усмехался одними глазами, а в разговоре с офицерами, к месту и не к месту, напоминал о том, что выдвижение молодежи дело хорошее, но и опасное. За этими «выдвиженцами» глаза да глазки нужны! Зазеваешься — таких дров наломают, что за всю жизнь не спалишь.

Больше всех переживали Чернышёв и Норкин. И если Василий Никитич страдал от того, что гильзы пришлось «отдать дяде», то Михаила мучило другое. Буквально на второй день после того, как была сдана последняя злополучная гильза, на совещании командного состава бригады один из офицеров посоветовал всем брать пример «с части товарища Норкина», где родилось новое, хорошее начинание. Михаил от неожиданности до того растерялся, что не заметил, как фуражка упала с его колен. Селиванов, сидевший рядом, удивленно взглянул на него, пожал плечами, поднял фуражку и оставил ее у себя. «Что делать? — думал Норкин, стискивая руками колени. — Сознаться?» Он посмотрел на Ясенева. Капитан второго ранга улыбнулся и предостерегающе постучал пальцем по столу. Михаил понял, что они с Головановым оберегают его авторитет. Стало невыносимо стыдно.

Еле дождавшись конца совещания, Норкин, как по сигналу боевой тревоги, выскочил на улицу. Затемненный город, казалось, спал. Из невидимого репродуктора лился спокойный голос диктора, читавшего сводку Совинформ-бюро. Подняв воротник шинели, быстро шагал Норкин по запорошенному снегом тротуару. Селиванов и Гридин еле поспевали за ним.

— Черт длинноногий! — ворчал Селиванов.

И вдруг, заскрипев тормозами, рядом с Норкиным остановился «зис». Отворилась дверца, из машины высунулся Ясенев и сказал:

— Понял, Миша, почем фунт лиха?

 

1

Капитан первого ранга Семёнов, начальник тыла бригады, стоял у всех поперек горла. Вечно хмурый, он в сопровождении неизменного адъютанта «Щурки», поседевшего на военной службе, появлялся в самое неподходящее для визитов время, придирчиво рассматривал все и брюзжал, брюзжал без конца. Критиковал существующие порядки и расхваливал прошлое, иногда бросая через плечо:

— Шурка, помнишь?

— Так точно, было! — следовал неизбежный ответ.

Дело, конечно, заключалось не только в этом нудном брюзжании. После назначения Семенова начальником тыла прошло более шести месяцев. Много раз за это время с ним беседовали Голованов, Ясенев, члены партийной комиссии, но ни характер его, ни взгляды не изменились к лучшему. Он по-прежнему не хотел считаться с мнением сослуживцев, по-прежнему донимал своих подчиненных оперативками и — что ещё хуже — считал себя кровно обиженным и свое новое назначение рассматривал как незаслуженное оскорбление. Все это сказывалось на его обращении с людьми. Стоило какому-либо офицеру появиться у него в управлении с заявкой или требованием, как Семёнов немедленно вызывал его к себе в кабинет, бегло просматривал предъявленную бумагу, брал красный карандаш и безжалостно вычеркивал половину цифр. Часто бывало и так, что под сокращение попадало самое необходимое, без чего катера не могли жить. Увещевания и мольбы не помогали.

— Кому очки втираешь? — обычно гремел Семёнов. — Тебя ещё мать не родила, когда я все тонкости познал!

Оставался единственный выход: обратиться с жалобой к Голованову или Ясеневу. После этого, разумеется, со складов выдавалось все требуемое. Казалось бы, здесь можно и поставить точку: вопрос разрешен, справедливость восторжествовала. Но теперь офицера, который писал жалобу, Семёнов считал своим личным врагом. Семёнов был с ним изысканно вежлив, обходителен и под различными предлогами старался ничего ему не дать.

— Обошел, носатый! — говорил обычно со злостью офицер, возвращая своему начальнику злополучную заявку или требование.

— А как же иначе? Он человек обходительный. Еще в гражданскую научился, — подхватывали другие офицеры. В их словах звучали и обида, и озлобление, и даже страх, что, быть может, завтра именно им придется идти к Семенову с таким же требованием.

Больше других страдал от самодурства Семенова дивизион Норкина, расположенный на территории тыла. И беда была не только в том, что он «влез в хозяйство» Семенова. Норкин был бельмом на глазу начальника тыла. Капитан первого ранга завидовал любви матросов к комдиву; злило его и то, что у Норкина вся жизнь еще впереди, а орденов уже больше, чем у такого заслуженного человека, как он, Семенов; обижало внимание большого начальства к этому «молокососу»: с ним считались, к его мнению прислушивались.

Нечаянно и сам Норкин подлил масла в огонь. Его искусственные пожары, ночная беготня и надсадный вой сирен так надоели Семенову, что однажды он послал Нор-кину записку, в которой требовал прекращения «всех указанных беспорядков».

Норкин прочел ее, пожал плечами и сунул в карман. Он знал, что Семенов не имеет права отдавать подобные распоряжения, надеялся, что тот сделал это в минуту сильною гнева и теперь раскаивается. Действительно, Семенов скоро одумался и, жалея о злополучной записке, приготовился оправдываться, защищаться, но на него никто не нападал. Сначала это его удивило, потом начало раздражать. Поступок Норкина он истолковал как выражение полного презрения. Дескать, подумаешь, величина — капитан первого ранга! Много вас расплодилось, есть на кого обращать внимание!

Несколько дней управленцы тыла дышали свободно: оперативок не было, а сам Семенов не вылезал из кабинета, где за ширмой у него стояла простая солдатская койка. Даже еду Семенову носили в кабинет. И вдруг он, одетый и начищенный гораздо старательнее обычного, появился в комнате дежурного и сказал, пряча глаза под сдвинутыми бровями:

— Комендантский патруль в мое распоряжение.

Скоро в сопровождении трех патрульных матросов Семенов вышел из помещения. На катерах никто не обратил внимания на такое торжественное шествие, но зато к окнам зданий, обступивших гавань, бросились десятки любопытных.

— Товарищ матрос! — резко крикнул Семенов и поманил к себе пальцем Копылова.

Тот осторожно снял с плеча аккумулятор, поставил его на землю, подошел, козырнул и только было хотел отрапортовать, как Семенов закричал:

— Ты матрос или чухонка? Откуда выкопал такой бушлат? Свой на барахолку снес, а в хламиде флот позоришь? Распустились вы, как я погляжу! Забрать!

И Копылов, не успевший ни понять своей вины, ни оправдаться перед грозным начальством, под конвоем зашагал вслед за Семеновым. Скоро Семенов арестовал еще пять матросов и торжественно водворил их на гауптвахту.

Когда Норкину доложили об этом, он разузнал причины ареста и успокоился. Действительно, за годы войны многие несколько небрежно стали относиться к форме одежды и кое-кого следовало подтянуть. Правда, все задержанные матросы выполняли особые работы, но разве Семенов не мог ошибиться? Да и сами пострадавшие склонны были рассматривать свой арест как досадное недоразумение.

Однако подобные случаи вошли в систему, и скоро на катерах появились новые доклады, которые не предусмотрел устав.

— Носач! — обычно кричал один из вахтенных, и все живое исчезало в кубриках, машинных отделениях, орудийных и пулеметных башнях. Косясь на катера, Семенов проходил мимо: его власть кончалась на пирсе. Но горе тому матросу, которого судьба столкнет с капитаном первого ранга! Семенов будет искать за ним грешок до тех пор, пока не найдет, а тогда придется угрюмому матросу шагать между мерно покачивающихся равнодушных штыков.

И Норкин не выдержал. В одно из нашествий Семенова он вылез на пирс и, как почетный конвой, пошел за капитаном первого ранга.

— Ты чего ко мне, как репей к собачьему хвосту, прицепился? — спросил Семенов, неожиданно останавливаясь. Норкин машинально шагнул вперед и почти налетел на него.

— Не позволю издеваться! — сдерживая себя, тихо сказал Норкин.

Семенов удивленно вытаращил глаза, потянул в себя воздух, как конь, почуявший воду, и юркнул в ближайшую дверь. А вечером Норкина вызвали в штаб бригады. Никто не знал, о чем говорили с ним Голованов и Ясенев, но после этого разговора Норкин просидел несколько суток в каюте под домашним арестом, а Семенов заболел (так говорилось в приказе по бригаде).

Разумеется, после этого Семенов и Норкин не стали друзьями. Стычки между ними продолжались по-прежнему, но теперь они оба действовали осмотрительнее, втайне надеясь, что весна разлучит их.

И вот наступила весна. В конце февраля все еще снегом курились и земля и крыши домов. Под ударами ветра беспомощно метались ветви яблонь и вишен. Казалось, что вот-вот не выдержат тонкие деревца сумасшедшего напора ветра и безжизненными обломками падут на землю.

И вдруг ветер стих. По-прежнему хмурилось небо, по-прежнему лучи солнца не могли пробиться сквозь тучи, но на землю сразу полились потоки тепла. За несколько дней стаял снег на улицах города. Лед на Днепре посинел, вздулся. Он еще пытался сдержать взбунтовавшуюся реку, но извилистые трещины уже изрезали его во всех направлениях. Еще одно усилие весны — и лед перестал сопротивляться, и вот уже хрупкие, изъеденные водой и солнцем, льдины, тихо и скорбно шурша о берег, поплыли к Черному морю. А Днепр величаво нес свои волны, увенчанные белыми гребнями, с каждым днем все больше наливаясь силой.

Еще не появились на обнаженной земле бледно-зеленые побеги травы, еще не набухли на деревьях почки, а над Днепром уже поплыли протяжные гудки пароходов; кое-где над его кручами вновь надсадно заревели моторы. Это старые, сто раз ломанные и сто раз чиненные тракторы готовились к первой посевной на освобожденной земле.

Сошел лед — ожили и катера флотилии. Один за другим скользят они с клеток в воду. А Днепр, словно соскучившийся, нежно покачивает их, убаюкивает. Все моряки на ногах с рассвета и дотемна: красят облупившиеся борта, соскабливают кровавые пятна ржавчины, принимают топливо, боезапас, проворачивают механизмы. Над местом стоянки катеров до поздней ночи не смолкают человеческие голоса и рев моторов. Распорядок дня, святыня военного корабля, давно сломан, забыт, и даже Норкин не замечает этого, не пытается вернуть жизнь в привычное русло. Он, как и другие моряки, соскучился по воде, изнемог в ожидании того момента, когда можно будет перевести рукоятки машинного телеграфа на «полный вперед» и ринуться вдаль, подминая под себя, дробя волны.

Да и бесполезно сдерживать матросов. Еще не было отдано распоряжения, а уже целые команды перекочевали из казарм в пока еще не обжитые кубрики, и первые робкие синеватые струйки дыма плывут над рекой, поднявшись из камбузных труб.

— Шабаш! — сказал Норкин, когда последний катер был спущен на воду, снял кожаные перчатки, хлопнул ими по орудийной башне и сдвинул фуражку со вспотевшего лба. Он не крутил розмахов лебедок, не заводил тросов в канифасблоки, не бежал сломя голову по команде: «Шишка, забегай!» — но от волнения так устал, что не меньше матросов рад был передышке.

— Тпру, каурка! — слышится голос Копылова. Норкин оглядывается. Катер Мараговского спускается самосплавом, и Копылов со свайкой в руке идет по берегу. Это он прикрикнул на катер, который, попав в струю основного течения, рыскнул от берега. Он разговаривает с катером, словно с живым. Вот Мараговский выходит из рубки и машет рукой. Копылов рассчитанным движением вгоняет свайку в землю, несколько раз ударяет по ней кувалдой, набрасывает петлю, и катер, дрогнув, останавливается и прижимается бортом к деревянному пирсу.

Немного дальше — похудевший и обветренный Селиванов распекает младшего лейтенанта Курочкина, недавно назначенного командиром бронекатера. Норкину не слышно слов Селиванова, но хорошо видно, как пылает от стыда лицо Курочкина. И ему становится жаль младшего лейтенанта. Ну разве можно так безжалостно взыскивать за какую-то мелочь с такого юнца, да еще в такой день? Ты посмотри, Ленчик, на флаги, посмотри на них! Белоснежные, еще сохранившие запахи склада, они впервые реют над катерами. Вместе с ними, словно живая, трепещет гвардейская ленточка. Каким нужно быть сухарем, чтобы не чувствовать общей радости и ругаться в такой день!

Однако подойти к Селиванову и вмешаться в разговор нельзя: каждый офицер сам отвечает за свой участок, за свои поступки. Да Лёне и виднее. Курочкин его подчиненный.

— Я тебе, чертова перечница, что говорил? — слышит Норкин голос Крамарева и выглядывает из-за рубки. Крамарев в замасленном и перепачканном краской комбинезоне (когда он только успел? Недели не прошло, как получил его!) сидит на корточках около мотора в полуглиссере и етрого смотрит на «чертову перечницу» — Пестикова. За зиму Пестиков возмужал. Теперь в нем никто бы не узнал того добродушного и немного растерянного увальня, что в прошлом году добровольцем записался в отряд подрывников. Черты его широкого лица стали резче, грубее. Глаза смотрели настороженно, пытливо. Даже бушлат сидел на нем так, словно был не одеждой, а частью самого Пестикова. Одним словом, теперь Пестиков был настоящим матросом.

Однако сейчас вся плотная фигура Пестикова выражала такую растерянность, такое виноватое выражение было на его лице, что Норкин невольно улыбнулся.

— Я с тобой или с пулеметной треногой разговариваю? — продолжает наседать Крамарев.

— Воду из-под елани выкачать, — отвечает Пестиков и машинально трет руки ветошью.

— А это что? Святой дух? — спрашивает Крамарев и сует под нос Пестикова консервную банку, на дне которой чуть плещется мутная, пятнистая от бензина вода.

— Так я и говорю — броняшку скатывали и к нам чуток попало…

— А ты зачем здесь? Для модели? Не мог закрыть машинный люк? Может, не умеешь? Иди сюда, научу. Иди, иди!

Пестиков послушно лезет к старшине, терпеливо слушает его рассказ о том, как нужно закрывать створки люка, несколько раз под добродушный смех матросов сам закрывает и открывает их.

— Теперь понял? — не отстает Крамарев. — И ещё одно запомни: я из тебя эту мараговщину выколочу! Хочешь служить — служи. Не хочешь — брысь к чертовой матери!

Разделавшись с Пестиковым, Крамарев набрасывается на матросов, которые по-прежнему добродушно зубоскалят с катера:

— А вы чего иллюминаторы вытаращили? Шеи как у бугаев, а мозги — воробьиные. У того только и дела: «Чик-чирик!»

Матросы хохочут, огрызаются, но все же разбегаются по своим местам: неровен час, появится командир, привлеченный шумом, тогда закаешься смеяться.

И опять радостно Норкину. Пусть ругается Крамарев, пусть смеются матросы, пусть. Не со зла, не от безделья; У всех приподнятое настроение, и каждый выражает свои чувства по-своему. Одни, как Крамарев, готовы с себя последнюю рубашку снять, изорвать в клочья, но добиться того, чтобы их «заведывание» сверкала, как перед инспекторским смотром. Другие — их большинство — веселы, беспричинно смеются, все время в движении. От них не жди сегодня чистой, ювелирной работы. Но прикажи им унести катер на руках — подхватят и унесут, также со смехом и песнями.

А песни — тоже под настроение. Вон десятка два матросов разбирают клетки, на которых еще вчера стояли катеры.

— Жил-был у бабушки серенький, козлик, — старательно и самозабвенно выводит запевала.

— Вот как, вот как, серенький козлик! — дружно рявкают остальные, и со скрежетом вылезают из бревен скобы и «ерши», которых, казалось, даже машиной не вырвешь. Исчезают клетки, растут штабеля пронумерованных бревен. Теперь долго они будут лежать там… А может быть, и недолго… Кто знает, что будет через неделю или две? Может быть, побитые, истерзанные катера приползут сюда и устало приткнутся к стенке. Эти же матросы, только уже без песен, хмурые, сосредоточенные, разберут штабеля и осторожно положат израненные катера на их жесткое ложе… Не все катера придут сюда. Не все матросы вернутся вместе с ними…

— Ты чего, Мишка, бирюком сидишь? — спрашивает Селиванов и присаживается рядом с Норкиным на орудийную башню.

— Так просто…

— За так не вскочит и чиряк! — Селиванов заливисто смеется и вдруг резко обрывает смех.. — Заболел?

Норкину приятна эта заботливость, он охотно поддается нахлынувшему теплому чувству и тихо говорит, прислонясь к другу плечом:

— Взгрустнулось что-то… И радостно, и грустно…

Селиванов внимательно всматривается в его лицо, не находит ничего, способного вселить тревогу, и продолжает по-прежнему радостно, беззаботно:

— А мы с Гридиным постановили, что спуск катеров на воду следует ознаменовать культпоходом в театр. Одевайся и — вперед до полного!

— Что там идет? — спрашивает Норкин для очистки совести. Ему хочется в театр. Ведь всю зиму не только в театре, ко и в кино приличном не был. Всё дела, заботы, да и около касс такие очереди, что посмотришь-посмотришь и обратно в дивизион.

— А бис его знает! — пренебрежительно машет рукой Селиванов и соскакивает с башни. — Пошли!

— Так ведь билетов не достать…

— Да ну тебя! — начинает сердиться Селиванов. — Если ты зиму ушами хлопал, то зато другие не терялись и такие связи завели, что хоть птичье молоко достанут!

Сборы были недолгими, и скоро почти все офицеры веселой гурьбой шагали к театру. Даже такие «солидные дяди», как Карпенко и Норкин, заразились общим волнением и, забыв про свое звание и служебное положение, старались не отстать от молодых лейтенантов, которые сейчас походили на студентов, сдавших последний, самый трудный экзамен.

— Товарищ, комдив! — услышал Норкин и оглянулся. Из кабины полуторки, остановившейся рядом с тротуаром, выскочил Чернышев и, схватив Норкина за пуговицу шинели, затараторил: — Семенова переводят начальником в Северную группу! Обрадовался старик и говорит: «Хватит портянки считать! Пора, видно, опять Семенову за оружие браться: много ли от сопляков толку? А нам к войне не привыкать! Еще с гражданской все знаем!» Я, как услыхал, сразу сюда — обрадовать!

Офицеры заулыбались, но еще воздерживались от бурного выражения восторга: командир дивизиона почему-то вдруг нахмурился. А Норкин нахмурился только на мгновение: он подумал о том, что перевод Семенова не случаен, за ним что-то кроется. Как бы угадать — что? Оживает флотилия? Начинаются бои на Березине?

Так ничего и не придумав, Норкин широко улыбнулся и сказал, пожимая Чернышеву руку:

— Спасибо, Василий Никитич! Сегодня у нас настоящий праздник!

Чернышёв, словно из-за него произошло перемещение Семенова, важно выслушал благодарность, сел в машину и уехал, а офицеры, балагуря и вспоминая чудачества Семенова, направились к театру.

В полутемном коридоре театра неторопливо разделись, поправили прически, ордена, кортики и робкой стайкой, словно впервые попали в театр, вошли в фойе. Здесь много военных. Среди мундиров видны цветастые женские платья. Женщины, постукивая высокими каблучками, ходят по фойе, гордые и будто бы неприступные.

Разумеется, появление группы моряков не осталось незамеченным. Стоять под любопытными взглядами было неловко, и Норкин, чтобы приободрить товарищей, грубовато сказал:

— Ну, чего встали? Пошли!

И вдруг в противоположном конце фойе послышался женский голос;

— Миша!.. Миша Норкин!

От неожиданности Норкин остановился и растерянно, почти с испугом смотрел на женщину, которая бежала к нему. Он успел заметить только синий китель и развевающиеся светлые волосы. А женщина уже налетела на него, обняла и звонко чмокнула в подбородок. Ее лучистые глаза были рядом, Норкин посмотрел в них и тихо прошептал:

— Наташка?!

На них оглядывались гуляющие по фойе, улыбались и проходили мимо, оживленно переговариваясь.

— А мне можно? — почему-то робко сказал Селиванов и протянул Наталье руку.

Наталья отшатнулась от Норкина, мгновение стояла, широко открыв изумленные, неверящие глаза, потом слабо вскрикнула и почти упала Селиванову на грудь. Его она не обнимала, не целовала. Только по-детски прижалась к нему и чуть слышно всхлипывала.

— Барашек мой… Милый барашек, — услышал Михаил ее сдавленный шепот.

Чувствуя себя лишним, Норкин отвернулся и вдруг увидел Ольгу. Она, взяв Чигарева под руку и гордо откинув голову, шла по фойе к залу. Близко никого знакомых. Только какая-то девушка стояла рядом и бесцеремонно рассматривала его. Норкин снова посмотрел в сторону Ольги и Чигарева. Но они уже исчезли в толпе.

Норкин тяжело вздохнул. «Опять лишний», — подумал он и ошибся. Он не видел, как вспыхнула Ольга, когда Наталья обняла и поцеловала его, не видел ее растерянной улыбки и того жеста отчаяния, с каким она взяла Чи-гарева под руку. Он заметил только ее гордо откинутую голову и довольное лицо Чигарева.

— Вы — Миша, друг Лени, да? — спросила незнакомая девушка. — А я — Катя, подруга Наташи… Они, эгоисты, бросили нас, так давайте сами познакомимся.

Последние слова скорее походили на приказание, чем на просьбу. Михаил подал ей руку, отвечал на какие-то вопросы и окончательно пришел в себя только тогда, когда они с Катей уже сидели в зале.

После спектакля, когда Михаил получил пальто Кати, к нему подошел сияющий Селиванов и, даже не пытаясь скрыть своей радости, тихонько спросил:

— Миша… Можно до утра?

Норкин кивнул и отвернулся. Он завидовал чужому счастью.

— Надеюсь, вы меня проводите? — спросила Катя. Она стояла перед трюмо и пристраивала к волосам берет. Именно — не надевала, а пристраивала. В ход были пущены шпильки, приколки, и берет блином, сдвинутым на правое ухо, прилип к голове.

На небе, затянутом тучами, ни звездочки. В окнах домов ни одного огонька Даже за городом не видно белых столбов прожекторных лучей Темно, безлюдно. В узком переулке громко стучат Катины каблуки. Норкин, безвольный и апатичный, молча шагает рядом. Чтобы вовлечь его в разговор, Катя рассказывает о том, что они с Натальей закончили курсы сестер и теперь назначены в госпиталь флотилии, что у нее отдельная комната, но Михаил хмуро отмалчивается или отвечает односложно. Тогда и она замолкает.

Так, молча, они подошли к большому дому, казавшемуся мрачным, нежилым. Катя достала из сумочки ключ, открыла дверь и пропустила Норкина вперед. В темном коридоре он остановился. «Зачем?» — мелькнула мысль, но дверь уже закрылась, щелкнул замок. Потом Катя в темноте взяла его за руку, повела за собой, и он уже больше не думал, хорошо ли он поступает. Да и кого ему стесняться? Никому он не нужен, никого он не обманывает.

Маленькая комната заставлена мебелью. Но сразу бросались в глаза двуспальная кровать с никелированными шарами по углам и потертые, приземистые кресла вокруг стола.

— Это все хозяйское, — пояснила Катя.

Она уже сняла пальто. Ее щеки порозовели от мороза, а глаза возбужденно блестели.

— Выпить хочешь? — спросила она.

Михаил кивнул.

Катя достала из буфета графинчик, поставила на стол рюмки.

Молча чокнулись, выпили, и опять наступило молчание.

— Ты всегда такой?

— Какой?

— Такой… Из-за угла мешком пришибленный.

Катя подошла к комоду и стала у зеркала поправлять прическу. Норкин впервые за весь вечер посмотрел на нее внимательно. Она была, наверное, очень молода, но какая-то скорбная тень лежала на ее лице, что делало ее похожей и на обиженную кем-то школьницу, и одновременно на женщину, уставшую от жизни.

Норкин пересел на стул за ее спиной. Она не обернулась, занятая своей прической. Тогда он осторожно обнял ее и привлек к себе. Катя покорно опустилась к нему на колени. Сделала она это так спокойно, непринужденно, словно села на стул. Так же спокойно она позволила поцеловать себя, а потом осторожно освободилась от его рук, встала, подошла к постели и спросила, снимая кружевное покрывало:

— Ты где любишь спать? С краю или у стенки?

2

Михаил проснулся. За окном разливался молочный рассвет, он, казалось, струился в комнату, падал на стол, на графин с остатками спирта, освещал спящую Катю и груду одежды на стуле.

Норкин осторожно приподнялся на локте и посмотрел на Катю. На белой наволочке темнел овал ее лица в черной рамке волос. И его снова удивило невинное, детское выражение ее лица.

Что знал Михаил о Кате? Много, и почти ничего; Ночью она горячим шепотом сбивчиво рассказала, что у нее есть отец и мать, но где они сейчас — ни слова. Ейсамой уже двадцать лет. (Она подчеркнула «уже».) Училась в институте, была влюблена в лейтенанта, который «оказался не таким, как думала». Бросила учебу и бежала из дома. Хотела попасть к партизанам, стать такой же отважной разведчицей, как Зоя Космодемьянская, чтобы о ней узнали все, а главное — чтобы узнал он. К партизанам она не попала, даже до прифронтовой полосы не доехала: в поездах было невыносимо тесно, то душно, то холодно, а тут еще и есть все время хотелось. Вернулась домой и добилась отправки в армию через военкомат. И вот теперь она медицинская сестра, работает вместе с Натальей.

В этом месте рассказа Катя замолчала, будто ждала одобрения или порицания. Михаил лениво отмалчивался. Он не понимал ее, а спорить не хотелось. В его голове никак не укладывалось, как это можно одновременно мечтать о подвиге и в то же время бояться тесноты в поездах, падать духом из-за того, что один день хлеба во рту не было.

— Ты, может быть, смеешься надо мной? — как-то безразлично спросила Катя. — Ну и пусть. Все вы всегда так: сначала от страсти млеете, а потом сразу очень нравственными становитесь и только нас осуждаете.

— Но ведь я ничего не говорю…

— А тебя я просто пожалела. Смотрю, стоишь один. Взяла и пожалела…

Вчера он почему-то не задумался над этими словами, а сейчас вспомнил, и стало обидно. Неужели он До того дошел, что его первая встречная жалеет, что ему, как последнему нищему, милостыню бросили?

Михаил пошевелился, осторожно слез с кровати. Катя открыла глаза и посмотрела нa него.

— Мне пора, — сказал Михаил, стараясь не смотреть на нее.

Все время, пока он одевался, Катя лежала неподвижно и, казалось, спала. Но как только Михаил надел шинель, она встала, всунула ноги в туфли, набросила пальто и проводила его до двери.

— Соскучишься — заходи, — просто сказала она, стоя в дверях. Ее нисколько не смущали косые взгляды редких прохожих.

— Обязательно, сегодня же, — поспешно пообещал Михаил и торопливо зашагал к Днепру. Ему было стыдно, казалось, что все смотрят на него, знают откуда он идет, И дернул черт Леньку затеять этот культпоход! Ведь как все шло хорошо, спокойно и главное — чисто, а теперь попробуй другим мораль читать. Разумеется, никто возражать не станет, любой матрос терпеливо его выслушает, но сам думать будет: «А ты-то что? Тоже рыльце в пушку?»

Норкин злобно плюнул на тротуар. «Первый и последний раз!» — решил он и быстро зашагал к реке. Но у переправы в гавань он невольно замедлил шаги: к буксирному пароходику, ходившему между правым берегом Днепра и гаванью, спешило много рабочих из судоремонтных мастерских и знакомых из управления тыла. Встречаться с ними не хотелось. Может, переждать?.. Только и не хватало явиться на катера после подъема флага!.. Эх, была не была!

Однако воспользоваться буксиром не пришлось: около мостков стоял полуглиссер. В нем сидел Крамарев. Увидев Норкина, он отогнул воротник бушлата и нажал стартер, как только комдив опустился на сидение. Всем своим поведением Крамарев подчеркивал, что ничего предосудительного не случилось, просто комдив был в городе по делам, а он его ждал.

— Тебя кто послал? — прервал Норкин неловкое молчание, как только полуглиссер отошел от берега.

— Сам, — ответил Крамарев, не поворачивая головы, и спросил — К верхнему мосту?

Норкин кивнул головой и сразу же подумал: «Почему к верхнему мосту?» А Крамарев, подняв полуглиссер на редан, вел его на простор вздувшейся реки. Упругие струи воды с шипением проносились вдоль бортов и ложились за кормой белой полоской пены.

Норкин, насупившись, смотрел на нос полуглиссера. Значит, Крамарев сам решил прийти за ним. Решил помочь… Стыдно: ты сделал плохо, а подчиненный тебя выгораживает… Может быть, повернуть полуглиссер, отказаться от помощи Крамарева? Хотя стоит ли? В дивизионе так и так знают, что комдив прогулял ночь: вахтенные передали это друг другу как особо важное обстоятельство, да и Крамарев не мог самовольно угнать полуглиссер…

Нет, от своих матросов не скроешь. А что работники тыла не знают, так это и не их дело! Пусть за собой следят.

Немного повеселев, Норкин уже более уверенно стал подыскивать себе оправдание. Ну, а что особенного он сделал? Разве комдив не человек и не может одну ночь провести в городе?.. Это, конечно, пустяки. Дело не в том, что провел ночь в городе. С кем провел? Вот о чем говорить будут…

Что ж, за это и ответ держать…

Вот и мост. Развороченные взрывом быки. Между ними железные клыки ферм. Они перегораживают реку. Около них вода пенится, бурлит, клокочет. Пролеты забиты льдинами и деревьями. Они, как плотина, преграждают путь воде. В этом железном заборе есть один только узкий проход. В него стремительно врывается бушующий поток.

Да, трудно будет катерам проходить здесь, а придется. Норкин, забыв, что не по собственной воле пришел сюда, внимательно всматривался в развалины моста. Да, выход только один, только через этот узкий лаз. А дальше — широкий, свободный Днепр.

— Спасибо, Крамарев, — тихо сказал Норкин, когда полуглиссер остановился около флагманского катера.

— Не за что, — так же тихо, но твердо и, как показалось Норкину, со значением ответил тот.

Вскоре Днепр очистился ото льда. Дивизион Норкина ушел из Киева и остановился в заливчике около деревни Мышеловка.

Жизнь вошла в обычную знакомую колею: точный распорядок дня, корабельные учения, работы, ночные тревоги, неожиданные выходы, стрельбы, траление. Опять замелькали дни. Но они не приносили желанного облегчения ни Норкину, ни другим морякам: черноморцы доколачивают фашистов, в Крыму, а ты тут слушай соловьиные трели! Всем казалось, что брось дивизион туда — дело сразу пошло бы быстрее.

Сводки Совинформбюро моряки теперь выслушивали с особым вниманием. Все чаще и чаще начали опять поговаривать о том, что флотилия отвоевалась. Не помогли ни беседы, ни лекции о том, что сейчас Днепровская флотилия нужна как резерв: моряки хотели воевать, чтобы скорее покончить с войной.

Немалую роль сыграла и весна. Она разукрасила берега Днепра яркой зеленью, словно снегом усыпала цветами вишни, яблони и груши. По ночам в кустах неистовствовали соловьи и — отчего ещё больше страдали матросские сердца — смеялись, пели девчата. Ну разве будешь спокойным в такую ночь? Вот и вздыхали моряки, кляли Днепр и командование.

Первым опять не выдержал Мараговский. Как-то после отбоя он постучал в дверь каюты Норкина.

— Войдите, — ответил Михаил. Мараговский вошел, остановился у порога.

Не могу больше, товарищ капитан-лейтенант, — прошептал он. — Хоть в штрафную, но пошлите!

Глаза его подозрительно заблестели, и он поспешно отвернулся к темному иллюминатору. Норкин видел его бледное осунувшееся лицо.

Тяжело было Даньке. Они с Гридиным наводили справки, искали жену — и нашли. Мараговский по каким-то лишь ему известным приметам узнал ее полуистлевший труп в огромном рве. Ни в тот момент, ни позже никто не видел слёз Маратовского. Его катер первым выходил по боевой тревоге, его матросы первыми бросались на огонь, и Норкин думал, что у Мараговского все перегорело, остался только пепел. Но, выходит, ошибся.

— Сделаю, Даня, — сказал Норкин. Мараговский благодарно взглянул на него и вышел.

Долго сидел Норкин, сжав голову руками.

Тошно и Норкину. Запутался он: то ею неудержимо тянет к Кате, то он прячется от нее, стыдясь своей близости с ней. Действительно, хотя бы на фронт скорей!

Ночь спал беспокойно, встал с головной болью. Тут к нему и подошел Селиванов, сказал, смущенно улыбаясь:

— Знаешь, Мишка, мы с Натой решили записаться… То есть записались, а третьего мая свадьбу справляем… Придешь?

Первого и второго мая празднуют матросы, а третьего можно повеселиться и комдиву. Норкин согласился.

Собрались днем. В маленькой комнате было невероятно тесно. За столом, заставленным бутылками со спиртом и самогонкой, просто чудом умещалось пятнадцать человек. Сначала все сидели чинно, говорили преимущественно о служебных делах, недобрым словом помянули союзников с их пресловутым вторым фронтом, а потом, когда посуда на столе несколько опорожнилась, громко кричали «горько».

Однако в маленькой комнатке было душно, а на улице — яркое солнце, молодая зелень, и гости решили прогуляться. Звали и Норкина, но он немного опьянел, ему не хотелось в таком виде показываться в городе, да еще с Катей, и он отказался. Наталья поняла его и сказала:

— Тебя, Михаил, мы никуда не отпустим. И так почти не видались, а поговорить хочется.

Когда гости ушли, Норкин тоже, чтоб не мешать молодоженам, стал собираться, ссылаясь на неотложные дела. Но тут вмешался Селиванов, молчавший до сих пор:

— И кого ты обманываешь? Нашел дела в праздник!.. Кроме того, раз Ната сказала, что останешься — не спорь.

Это была его самая длинная речь за весь день.

— Так ведь это ты, а не я у Натальи под каблуком, — неудачно отшутился Норкин.

— Каблук каблуку рознь, — отпарировал Леня, бесцеремонно снял с ноги жены туфлю и поставил рядом со своим ботинком. — Видал?

— Ленчик, да ты с ума сошел! Отдай туфлю!

— Нашему брату иногда нужно чувствовать каблук на своей шее. Конечно, если он жмет в меру и в нужный момент.

Михаил спорить не стал. Пили чай, и Наташа рассказывала, как они с сестрой Дорой Прокофьевной выбирались из горящего Сталинграда. Говорила она спокойно, как о случившемся давно.

— Там, на переправе, меня и ранило осколком, — сказала Наташа, роднимая рукав. Руку повыше локтя пересекал рубец. Он уже побелел, был чуть заметен, но Леня как-то особенно осторожно и нежно погладил его. — Да все это чепуха! Зато мой Ленчик цел и мы с ним встретились!.. А Дора уехала в Уфу… Хочешь, дам ее адрес? Она будет очень рада весточке.

— Не давай, — вмешался Леня. — Он и домой-то раз в год пишет.

— Правда? — удивилась Наташа. — А ты подумал, каково твоей маме? Ты знаешь, что значат для нее две твои строчки?.. Ну, подождите, мальчики! Возьмусь я за вас!

И она взялась. Конечно, прежде всего за Лёню. Теперь он появлялся на катерах не только тщательно выбритый, выутюженный, но и спокойный, уверенный в себе. От его суетни почти не осталось следа.

С Михаилом она поступила тоже просто. Однажды приехала в дивизион, критически осмотрела каюту и кабинет Михаила и распорядилась:

— Ты пока сиди в каюте и пиши письма, а я в кабинете у тебя приберу. Чисто там, а беспорядок. Никакого уюта! — И уже на палубе, вахтенному: — Капитан-лейтенант сейчас занят и просил никого не пускать к нему. Пусть обращаются к начальнику штаба и замполиту.

И кто бы мог подумать, что у Натальи, которая беспрекословно выполняла все распоряжения старшей сестры, такой властный характер? А живут они с Леней хорошо. Очень хорошо…

* * *

Сегодня Норкину не спалось. Он ворочался на своей койке, прислушивался к шорохам.

Вахтенный пробил четыре склянки. Норкин взял фуражку и вышел на палубу. В ночной тишине еще плыли, замирая, звуки потревоженной меди. Пахло цветами, нагретой землей и молодой зеленью. Луна прочно обосновалась под черным куполом неба и бросала свой свет на землю. Белые домики деревни утопали в зелени садов, а развесистые каштаны и тополя так обступили заливчик, что казалось, будто катера стоят в огромном ангаре под легкой, но в то же время и плотной крышей.

С берега доносились приглушенный смех, торопливый шепот, а изредка и звуки, по которым можно было судить, что там не только разговаривают.

— Стой, кто идет? — окликнул кого-то вахтенный. В его голосе не было слышно ни тревоги, ни требовательности. Он окликнул потому, что этого требовал устав, да и комдив стоял на палубе. Кого остерегаться здесь? Видимо, на вахтенного тоже подействовала майская ночь.

— Свой! — донеслось в ответ, и Норкин узнал голос Гридина. Вот он взбежал по трапу, спросил у вахтенного:

— Где комдив?

— Я здесь, Леша.

— Севастополь освободили! — выпалил Гридин. Минутная пауза, потом вахтенный радостно ругнулся и спросил:

— Разрешите будить команду?

— Боевая тревога! — крикнул Норкин, спрыгнул с катера на берег и, не разбирая дороги, пошел к домику, где расположился штаб. За его спиной прозвучала первая низкая нота сирены, ее на мгновение заглушила звонкая скороговорка звонка, но она все крепла, становилась выше, выше и над притихшей деревней, над сонным Днепром понеслись протяжные, хватающие за сердце вопли сирен. Черные тени метнулись из кустов на катера, загремели откинутые люки, заурчали моторы, раздалось несколько отрывистых команд, и все стихло; катера были готовы к бою.

— Чего стал, как пень? Пройти мешаешь! — набросился на Норкина Чернышев, потом узнал его и уже не так зло, но и без робости — Извините, товарищ капитан-лейтенант. Под этим тополем обмывочный пункт разворачивать будем.

— Не надо, Василий Никитич… Севастополь освободили.

И тут случилось то, чего никак не ожидал Норкин. Он считал Чернышева хорошим хозяйственником, изворотливым снабженцем, для которого всё не относящееся к его делу было второстепенным, недостойным внимания. И вдруг теперь Василий Никитич как-то обмяк, всхлипнул и, сморкаясь в большой платок, тихонько пробормотал:

— Вот и свершилось… Нет сволочей там больше…

А на площадке перед штабом бурлило черно-синее море. Прожекторы, направленные с катеров, освещали возбужденные лица моряков и пеструю стайку смеющихся девчат, державшихся в стороне. Они появились здесь сразу после того, как выяснилась причина внезапной тревоги. И над всем этим возвышался Гридин. С непокрытой головой он сидел на плечах матросов, потрясал листком бумаги и что-то кричал. Его никто не слушал. Зачем? Самое главное уже сказано: Севастополь свободен! Подробности? Это всегда успеется!

Вдруг раздалась басистая очередь крупнокалиберного пулемета, пули, как цветные жуки, вырвались из-под темного купола деревьев и понеслись ввысь, теряясь между звезд. Это послужило сигналом: хвостатые ракеты тоже вырвались на простор, расползлись во все стороны, рассыпались на тающие комочки.

Норкин стоял на берегу и, сдерживая волнение, смотрел на матросов, на темное небо, исполосованное пулеметными и автоматными очередями, и не говорил ни слова, Из-за стволов развесистых каштанов вынырнули два снопа света, подпрыгнули, осветив кусочек белого палисадника, снова упали и поползли прямо на моряков. Нор-кин узнал автомашину командира бригады и пошел к ней. Она остановилась около штаба, фары потухли, и ночь сразу стала непрогляднее. Открылась дверка, и, согнувшись чуть не пополам, из машины вылез Ясенев.

— Я еще с полдороги догадался, что вам все известно, — сказал он, здороваясь с офицерами и матросами, окружившими машину. — Можете не докладывать — все ясно: настроение приподнятое, а поэтому самовольно открыли огонь. Ишь, вторая Москва обнаружилась. Тоже салютует.

В голосе Ясенева не было недовольства. Так иногда ворчит на расточительность сыновей отец, получивший дорогой, но очень понравившийся подарок.

Ясенев походил по катерам, заглянул в штаб, а потом спросил, словно между прочим:

— А отбоя у вас сегодня так и не будет?

Норкин не успел подать команды: матросы, словно листья, увлекаемые ветром, очистили берег, скрылись в кубриках. Наступила тишина. Слышно было, как вздыхал кто-то из вахтенных. Он словно хотел разжалобить пулеметы, около которых нес вахту.

— Ночка-то хороша, — сказал Ясенев, глядя на звездное небо и прислушиваясь к шелесту листьев. — Посидим?

Они вышли на берег Днепра и уселись над безмолвной водой. Луна освещала их лица. Ни журчание, ни плеск не нарушали тишины. Даже соловьи притихли. Словно все вокруг погрузилось в глубокий, радостный сон. Только на западе изредка светлело небо: это прожекторы обходили свои участки.

— Хорошо, — опять сказал Ясенев, снял фуражку и распахнул китель. — Ты, Миша, любишь природу?

Норкин растерялся. Он думал, что разговор пойдет о боевой подготовке, дисциплине, одним словом, о чем угодно, только не о природе.

Любит ли он природу?.. Как-то не задумывался над этим. Мальчишкой любил лазать по горам, спускать с почти отвесных круч камни, а потом следить за их нарастающим бегом; хорошо было и бродить по лесам, выслеживать бурундуков, наблюдать за суетливыми белками, подкрадываться к брошенной берлоге или, связав два бревна, спускаться на них по быстрой, порожистой реке. Все это нравилось. Но о том, что все это — природа, не думал. За годы пребывания в училище не замечал ее. Нравились и море, то маняще-ласковое, то гневное, грозное и непокорное, и далекие берега, спускающиеся к морю неприступными серыми скалами. Даже вздыхал белыми ночами, но это, пожалуй, по другой причине. А в годы войны…

— Я на природу с военной точки зрения смотрю, — ответил он развязно, стараясь скрыть свое смущение. — Водная преграда, возвышенность…

— Возвышенность! — вскипел Ясенев. — Все эти возвышенности по-русски называются горами, холмами, курганами!.. Ха, возвышенность!.. Неужели у тебя так душа зачерствела, что ты всей красоты не замечаешь? Война не вечно будет, да и воевать-то хорошо нельзя, если нет у тебя души, настоящей, большой души!.. Скажи, ты любишь кого-нибудь?

Норкин насупился. Вопрос обидел, кровно обидел. Любит ли он кого-нибудь? Не человек он, что ли?.. Да за одну материнскую слезинку…

— Ты, Миша, меня неправильно понял, — сказал Ясенев потеплевшим голосом. — Я не про это… Кого ты любишь: Ковалевскую или эту… новую?

Михаил обнял руками колени и задумался, глядя на черную, неподвижную воду, казавшуюся сейчас твердой. Вопрос, для него сложный, запутанный. Он еще несколько раз ходил к Кате. Его и сейчас тянет к ней, но в то же время он под различными предлогами оттягивает очередную встречу. Почему? Кто его знает… Вроде бы и то и не то…

Он теперь уже более подробно знал биографию Кати, знал и причину, побудившую «пожалеть» его.

— Война, Миша, не разбирает, кто любил, а кто еще только собирается, — сказала Катя в минуту откровения. — Так и умрешь, не изведав. А про тебя Натка говорила, что ты — отчаянный. Сам смерти в пасть лезешь. Ну вот… Дальше сам все знаешь…

И опять Михаил не спорил с Катей. Он не собирался размениваться на мелочи, но зачем же и отказываться от того, что жизнь дает? Катя была первая женщина в его жизни, но разве это любовь? Если да, то зря поэты на нее столько бумаги и чернил извели…

Или Ольга… Появилась она перед тобой, да еще с Чи-гаревым — желанная, лучше нет никого. А нет се — словно так и надо. Знакомая и только.

— Смог бы ты хоть с одной из них жить так, как Селиванов со своей женой? — требовал ответа Ясенев.

На этот вопрос ответ готов давно.

— Нет, ничего бы не вышло, — ответил Норкин и вздохнул.

— Та-а-ак. Значит, не пришло еще твое время. — Немного помолчали, и опять Ясенев начал первым — Не думай, что я завел этот разговор по долгу службы. Конечно, нам, политработникам, во все нужно вникать, но с тобой статья другая… Дошел до нас слушок, что ты сошелся с этой… Как ее?

— Катей.

— Пусть Катей… А что, думаю, за человек она? Будет у вас счастье? Ведь завести семью — не огород посадить.

— Рано еще о семье думать. Война.

— Тут, Мишенька, дело такого сорта: полюбишь — не станешь философствовать. Так-то… А вообще как дела в дивизионе?

— Ничего, — ответил Норкин и повеселел. — Только вот Маратовский просит перевести его в действующие части. Я поддерживаю. И рапорт заготовил…

— Напрасно, — сказал Ясенев. Он застегнул китель и надел фуражку, как бы подчеркивая, что дружеский разговор окончен. — Так у нас вся бригада разбежится.

— У Маратовского особое положение…

— Знаю! — нетерпеливо перебил Ясенев. — А у других? Возьми Крамарева. Ты знаешь, что его родное село здесь, на Днепре? Сутки хода на катере. Надоедал он тебе просьбами? Ждет, терпеливо ждет, когда комдив вспомнит о нем, догадается и даст ему двое суток отпуска. Понимаешь? Только двое суток!.. Дай ему свой полуглиссер, и он мигом слетает… Между прочим, я не приказываю. Ты командуешь, твое и последнее слово. И вообще, товарищ капитан-лейтенант, мало внимания вы уделяете молодежи. Ты хорошо знаешь молодых лейтенантов? Вряд ли. Ты придирчиво проверяешь их, учишь — и всё. Ничего не скажу, но ты вспомни Кулакова… Теперь о Мараговском. Делом его занять надо. Настоящим, живым делом. Чтобы он чувствовал, что он и здесь необходим. Комсомольцы Киева начали восстанавливать Крещатик. Почему бы вам не помочь? Я, конечно, не приказываю. Вам решать.

Норкин после, отъезда Ясенева до самого подъема ходил по берегу около катеров. Он не замечал косых настороженных взглядов вахтенных, наблюдавших за ним.

Прав, как всегда, прав оказался капитан второго ранга. Тут и спорить нечего.

Запели боцманские дудки, а вахтенные, прокричав в люки уставную команду, добавляли вполголоса:

— Комдив по берегу ходит.

Услышав о комдиве, моментально просыпались самые сонливые, торопливо совали ноги в ботинки и бежали на зарядку. Рабочий день начался. Норкин не делал ни одного замечания, словно он здесь не хозяин, а случайный гость. Он всё ходил, нетерпеливо поглядывая на домик, в котором размещался штаб. Там уже проснулись. Слышалось, как откашливался Чигарев, как Чернышев пилил кого-то, а оперативный дежурный настойчиво вызывал штаб бригады. Наконец появился улыбающийся Гридин. Он остановился на крыльце, прищурившись, посмотрел на небо, на катера, увидел комдива и заторопился к нему.

— Здравствуйте, Михаил Федорович.

— Здравствуй, Леша. А я тебя жду.

Гридин перестал улыбаться, нахмурился и уставился на носки своих ботинок. Молодой, недавно получивший офицерские погоны, он иногда думал, что комдив и другие офицеры только терпят его присутствие по долгу службы. Действительно, чем он заслужил право быть заместителем командира гвардейского дивизиона? Ему ли воспитывать людей, дравшихся в Сталинграде? Эти мысли больно задевали самолюбие и отравили Гридину не один час его пребывания в дивизионе. Прямых поводов для того, чтобы утверждать это, у него не было, но во многом он видел намек. Вот и сегодня. Почему комдив не разбудил его? Небось, Чигарева, Селиванова или кого-нибудь другого он поднял бы за полночь, а его — не потревожил. Значит, чуждается.

— Я бы тебя разбудил, да сначала сам хотел все обдумать, — словно отгадав его мысли, сказал Норкин, и лицо Гридина посветлело. — Ты был прав, когда предлагал начать здесь строительство стадиона. Если мы и уйдем, то он как память о нас останется. И еще. Комсомольцы Киева восстанавливают Крещатик. Поможем?

— Само собой! — ответил Гридин.

— Тогда шуруй по св оей части, а моя поддержка обеспечена… И еще… Ясенев здорово всыпал мне за Кра-марева. Своей вины не отрицаю, ну а ты, замполит, куда смотрел?

После обеда матросы с лопатами и ломами на трех катерах отправились в Киев. Пестиков, устроившись у рубки, рвал пальцами струны гитары, но остальные так шумели и смеялись, что были слышны только отдельные аккорды.

— Десант, к бою! — заглушая все шумы, кричал Копылов, беря лопату на изготовку.

— Перестань барахлить! — одернул его Мараговский. Он был назначен старшим и сейчас внимательно осматривал матросов и их снаряжение.

Не пришлось Крамареву побывать дома, Сначала он отнекивался, ссылаясь на то, что сейчас каждая пара рук на учете, а потом Норкин опять забыл о нем. Дела было столько, что все перестали скучать. В боевых листках наряду с отличниками боевой подготовки говорилось и о лучших землекопах, каменщиках, плотниках. На первых порах офицеры были в стороне от общего дела, но постепенно начали втягиваться и они, превратившись в десятников, прорабов и просто разнорабочих. А Норкин, как заправский начальник строительства, на оперативках требовал «расширения фронта земляных работ», разносил Чернышева за то, что не хватает ломов, лопат, кирок, что обеды привозятся в Киев холодными.

И вдруг всё, к чему привыкли за последние дни, с чем сжились, оказалось ненужным. Началось с телефонного звонка. Он раздался ночью. Оперативный дежурный но дивизиону вялой рукой снял телефонную трубку и сказал, подавляя зевок:

— Тридцать четвертый слушает.

— Комдиву, замполиту и начальнику штаба немедленно явиться к командиру бригады, — сказал адъютант Голованова.

Оперативный дежурный по дивизиону окончательно проснулся, послал рассыльных за Норкиным и Гридиным (Чигарев, как обычно, спал в соседней комнате), и через пятнадцать минут из заливчика вылетел полуглиссер.

— Зачем вызывают — не знаешь, Михаил Федорович? — спросил Гридин, ежась от свежего ветра.

Норкин покачал головой. Он сам вел полуглиссер, казалось, весь был поглощен тем, чтобы не наскочить на какое-нибудь случайное бревно. На самом же деле и его волновал один вопрос: зачем вызвали? Что случилось? А в том, что случилось что-то большое, важное, — никто не сомневался: Голованов не Семенов и по пустякам тревожить не будет.

Киев приближался с каждой минутой. В предрассветных сумерках уже видны купола Лавры, белыми пятнами обозначились дома. Еще немного и, обдав гранитную стенку брызгами, полуглиссер подлетел к Подолу.

— Прикажете ждать? — спросил Крамарев, пробираясь к штурвалу.

Норкин кивнул головой и быстро зашагал к штабу бригады. Там никто не спал. Флагманские специалисты, сидя над картами, торопливо строчили какие-то бумаги и, как показалось Норкину, как-то по-особенному посматривали на него и его спутников. В этих взглядах Норкин заметил и сочувствие, и откровенную зависть.

— Порохом пахнет, — прошептал Норкин, поворачиваясь к Гридину.

Тот чуть заметно наклонил голову. За эти минуты он словно переродился. Всё мальчишеское, торопливое осталось за порогом штаба. Он подобрался и даже по ковровой дорожке ступал так, словно шел в тыл врага по залежам хвороста.

— Контр-адмирал ждет, — сказал адъютант, едва они вошли в приемную.

— Разрешите войти, товарищ контр-адмирал? — спросил Норкин, останавливаясь у порога раскрытой двери.

— Да, да, входите, — нетерпеливо ответил Голованов, швырнул на стол толстый красный карандаш и поднялся. — Здравствуйте и садитесь. Догадываетесь, зачем вызвал? Ну, Норкин? Ты ведь все время говорил, что у тебя нюх особый.

— На фронт? — спросил Норкин. После вступления адмирала он уже не сомневался в этом. Только почему Голованов нервничает и даже злится? Никогда не бывало с ним ничего подобного.

— Драться и здброво драться! — ответил Голованов, заложил руки за спину, подбежал к окну, метнулся обратно к столу, остановился около него и продолжал не менее зло, решительно: — Ваш дивизион передается в оперативное подчинение Северной группы. Немедленно начать подготовку и завтра ночью выйти… Успеете?

— Это к Семёнову в подчинение? — спросил Норкин, до которого только сейчас дошел смысл первых слов адмирала. — Вот это да!

— Что да? Что? — вспылил Голованов. — Разве там не наша флотилия? Или приросли здесь к бабьим подолам?!

Голованов наседал на Норкина, а тот чувствовал, был уверен, что именно вот эта передача дивизиона в подчинение к Семенову и волновала, беспокоила адмирала.

— Один отряд тральщиков и базу со штабом оставить на старом месте, — продолжал командир бригады уже спокойнее. — С ними — начальник штаба. Остальным — немедленно готовиться к выходу. Вопросы есть?

— Все ясно, — ответил, вставая, Норкин. — Разрешите идти?

— Ну, тогда попутного ветра и три фута под килем, — окончательно смягчившись, сказал Голованов, протягивая руку.

Когда Норкин был уже у дверей, Голованов его окликнул. Норкин остановился. Адмирал быстро подошел, положил руки ему на плечи и сказал:

— Ты там смотри… Понял? Я тебя только в оперативное подчинение передаю… Послал бы Чигарева, да ты лучше с Семёновым ладишь, — и он усмехнулся. — Всё понял?

— Так точно, всё.

— Ну, тогда ступай, — сказал Голованов и подтолкнул его к дверям. — А мы с Ясеневым еще заглянем к вам.

Всю дорогу до базы молчали. Норкин мысленно прикидывал, кого ему оставить здесь, что взять с собой, какие отдать распоряжения перед уходом, чем вызвана эта передача дивизиона Семенову. На фронте был, как говорили матросы, устойчивый полный штиль, сводки Совин-формбюро, похожие друг на друга, были 6 езрадостны, как осенние дождливые дни, ничто не предвещало начала больших боев и вдруг — к Семенову! С чего бы?

Гридину, наоборот, хотелось поговорить, но он сдерживал себя, оттого что молчали остальные.

Чигарев злился. Почему адмирал так категорически приказал остаться именно ему? С одним отрядом тральщиков и командир отряда справится. Значит, не забыл еще Голованов старых ошибок, не доверяет. А ему так хотелось попасть на фронт!.. И больше всего, пожалуй, из-за Ковалевской. Чигарев чувствовал, что слишком далеко они зашли, что еще немного — и он признается ей в любви.

Ольга, кажется, не любит Михаила. После того случая, когда он ушел с Катей и ночевал у нее, Ольга даже имени его слышать не может. Самое время сейчас говорить Ольге о любви, да Норкин уходит на фронт. Что ни говори, а толки будут: Норкин уехал — тогда он, Чигарев, осмелел, полез со своей любовью…

Полуглиссер подошел к борту тральщика; Норкин поднялся на его палубу и сказал дежурному офицеру:

— Командиров отрядов ко мне! Командира базы тоже! Потом Норкин быстро прошел в свой кабинет, где всё было прибрано заботливыми руками Натальи, раскрыл лоцманскую карту. Да, дорожка знатная… Сначала по Днепру, потом по Березине… Сотни километров по незнакомым рекам, на которых даже знаки речной обстановки не выставлены! А это значит — определять фарватер только по приметам, днищем катера нащупывать глубину… Когда дверь перестала скрипеть, Норкин спросил, не подымая головы:

— Все собрались?

— Точно так, — сухо ответил Чигарев и отвернулся к окну.

— Начнем, — сказал Норкин и выпрямился. — Объявляю готовность номер три… На фронт выходим сегодня ночью. Немедленно проверить машины, документацию, получить боезапас, топливо. Командиру базы…

Чернышев вскочил и замер, раскрыв блокнот.

— …немедленно выдать всё. Посадить всех писарей, если мало — забирайте штабных, но чтобы к вечеру оформление накладных, требований и прочих бумажек было закончено!

— Слушаюсь, будет исполнено.

— Выдай, Василий Никитич, и эн-зэ. Понимаешь? Те снаряды, что в ведомостях тыла не числятся… У Семенова наверняка на голодный паек посадят.

— Не взять всех…

— Дай, сколько возьмут!.. Ты, Владимир Петрович, чуть я просигналю — гони ко мне тральщики со снарядами.

Чигарев медленно опустил голову.

— Исполняйте!

Непривычно тихо на катерах. Не слышно обычных шуток. Матросы безмолвны, как тени. Рулеметчики набивают ленты, аккуратно укладывают их в коробки, а остальные носят ящики со снарядами. И всё это делается без понукания, без команд. Даже командиров отрядов и катеров не видно: они проверяют карты, журналы, еще раз просматривают таблицы условных сигналов.

Под вечер приехали Голованов с Ясеневым. Они обошли все катера, заглянули в штаб, поговорили с матросами и остались довольны.

— Готов, значит? — спросил Голованов, глядя на матросов, которые швабрами уничтожали последние следы недавнего аврала. — Быстро справились, молодцы… Еще одно запомни: скрытность, скрытность и еще раз скрытность. Без отличительных огней идите. Не побьетесь?

Норкин невольно улыбнулся. Только так и ходили все эти месяцы. Война многому научила.

— Ну, ну, вижу, что умеете, — улыбнулся и Голованов. — Тогда мешать не будем. Счастливого плавания!

Ясенев ничего не сказал. Он обнял Норкина, потом, оттолкнув, почему-то погрозил пальцем и сел в машину.

Ночь неохотно спускалась на землю. Солнце давно уже спряталось, а лучи его всё еще бродили по небу, словно из озорства поджигали кромки облаков, и красноватые отблески небесных пожаров падали на реку. Она, казалось, горела. Только в восточной части неба робко светились две звездочки. Они, как две провинциалки, впервые попавшие в большой город, старались быть незаметными, боязливо жались одна к другой.

Дивизион разделился на два лагеря: уходящие не спускались с катеров и с видом очень занятых людей слонялись по палубам, украдкой поглядывая на берег; остающиеся толпились у самой воды, перекидывались скупыми фразами. Обособленно держались девчата, прибежавшие сюда из деревни. Они смотрели на катера из-под развесистых каштанов.

— Уже разболтал кто-то, — недовольно бросил Норкин. Всё было готово, и он стоял среди офицеров, молча прощаясь с одними и ободряя своим спокойствием других.

— Сарафанное радио работает, — усмехнулся Селиванов. — Наталья о выходе два дня назад знала. Прихожу домой, а она укладывает мне в чемодан чистое белье и носом хлюпает.

Леня умышленно говорил грубовато, с иронией. Ой, как не хотелось ему уходить от молодой жены в неведомую даль… Что ждет там? Ведь он не заколдован ни от пуль, ни от осколков. Всё может случиться. Может быть, вчера последний раз заглядывал он в ее ласковые голубые глаза, может быть, вчера в последний раз обнимала она его.

— Откуда она узнала? — спросил Норкин. Откровенно говоря, это ему было безразлично, Узнала, ну и пусть узнала. Ведь не исправишь? Но на душе у него было тоскливо, почему-то так потянуло к Кате, что хоть плачь, и он спросил, чтобы отвлечься и не смотреть в сторону штаба, на крыльце которого, прижавшись друг к другу, сидели Наталья с Катей… Пришли проводить…

— Проще пареной репы! — охотно откликнулся Леня. — Штабники всю ночь готовили документацию и по домам разошлись на зорьке. Кому-нибудь из них благоверная и закатила сцену у фонтана. Он не выдержал натиска превосходящих сил и под большим секретом сообщил причину своего позднего появления в родных пенатах. Жена успокоилась, чмокнула его в щечку, и примирение состоялось. А утром одна из кумушек задала его жене коварный вопросик. Дескать, поздновато твой-то вчера явился. Погуливать начал? Жена, конечно, возмутилась и, чтобы оправдать честное имя мужа, сказала ей причину, разумеется тоже под большим секретом… Ну, а дальше, думаю, понятно.

Стемнело. Купы деревьев стали чуть заметными на фоне неба.

— Пора, — сказал Норкин, повернулся к Чигареву, протянул руку. — Держи, Володя. Не забудь, о чем я тебе говорил.

Чигарев горячо стиснул её, долго не выпускал из своих рук, будто хотел сказать что-то, потом порывисто притянул к себе Михаила и неумело чмокнул в щеку.

— Даю пять минут, — бросил Норкин через плечо и покосился на Селиванова. Леня благодарно взглянул на него и со всех ног бросился к штабу.

— По местам стоять, со швартовых сниматься! — сказал Норкин, и тишину разорвал гул моторов. Ни огонька, ни человеческого голоса. Плавно отошел от берега первый катер, за ним второй, третий, и их приземистые силуэты, как тени, заскользили по заливчику к Днепру.

Норкин устроился на катере Мараговского и теперь сидел перед рубкой, вглядываясь в ночной мрак. Мимо проплывал Киев. Его дома, громоздившиеся на горах, сливались с ними и походили на мертвые, безлюдные скалы. Кзалось, там все спали и никто не видел катеров, идущих с приглушенными моторами. Но вот вспыхнул яркий огонек и замигал, бросая точки и тире.

— Желаю счастливого плавания, — прочитал и доложил сигнальщик.

— Ответьте.

Теперь замигала лампочка на катере Мараговского, ставшем флагманским. Несколько точек и тире. Только одно слово: «Спасибо». И снова ночь, темнота.

Взорванные фермы моста вынырнули неожиданно. Теперь бы только проскочить в тот узкий проход… Впереди вспыхнули два слабых огонька. Это Крамарев с Пестиковым зажгли фонари на железных балках, торчащих по краям прохода. Шума воды не слышно, но катер уже попал в ее неистовые струи и, как разыгравшийся конь, рыскал, бросался из стороны в сторону.

— Самый полный! — говорит Мараговский. Звенит машинный телеграф, катер делает рывок вперед, еще мгновение — и у самых бортов мелькают изогнутые балки. Дорога свободна!

Без огней, крадучись, следя за белым буруном впереди-идущего, катера вытянулись цепочкой и устремились на север.

В эту ночь не спал ни один из офицеров. Все они или стояли около рулевых или, как Норкин, усевшись перед рубкой, всматривались в реку. Днепр — не Волга. Если там маячили огни бакенов, створов, го здесь нет ничего. Разве только случайно мелькнет перевальный столб, и снова ни одного знака, который показал бы фарватер. Вот и вглядывались все в реку, пытаясь найти под водой предательские мели и камни. Зашуршала вода с левого борта, выросли волны — катер шарахается вправо, уходит подальше от обнаруженной отмели.

* * *

Не сомкнули в эту ночь глаз и Наталья с Катей. Проводив последний катер, они решили идти в Киев. — Подождите, Наталья Прокофьевна. Сейчас машину организуем, — сказал Чернышев, вечно спешащий куда-то.

— Спасибо, Василий Никитич. Мы так дойдем.

— Ведь четырнадцать километров…

— Дойдем.

И они пошли. Камни мостовой еще хранили тепло, накопленное за день. Наталья с Катей шли не торопясь, понурив головы, каждая занятая своими думами.

Каким коротким оказалось счастье Натальи! Только месяц… «Медовый месяц», — грустно подумала она. За всё время замужества только один день и были вместе. В другие дни встречались поздним вечером, а чуть начинало светать — Ленчик уже уходил, чтобы поспеть к подъему. И все-таки она ни в чем не раскаивалась! Пусть мало побыли вместе, пусть разлучила война, — они нашли друг друга, узнали, что такое счастье. Только бы ничего не случилось с Ленчиком… Тоскливо было на душе, но в то же время и верила Наталья, что эта разлука — последнее испытание.

Иначе чувствовала себя Катя. Она шла по обочине дороги, и слезы текли по ее щекам. Даже проститься не подошел… Постеснялся… Действительно, кто она ему? Пе-пе-же. А вот она его, кажется, полюбила. Впервые в жизни полюбила…

Трудными для Кати были последние два года. Уехала она из дома с намерением помогать солдатам, облегчать их страдания и горячо взялась за дело. Её не смущали ни страшные гноящиеся раны, ни длинные бессонные ночи около постели капризного раненого. Но был у нее один недостаток, от которого она не смогла, да и не пыталась, избавиться. Ей всех было жалко, она полностью находилась во власти безрассудной жалости. Попросит у нее раненый наркотик—она знает, что его без разрешения врача давать нельзя, покачает отрицательно головой, но раненый взмолится и… она уступит. Потом кается, чтобы завтра всё это повторить снова. Жалость и сгубила ее, В госпитале, где она работала, лежал капитан-танкист. Лицо его было обезображено ожогами. Он говорил Кате о своей любви, уверял, что без нее и жизнь не в жизнь. Не помогло. Тогда танкист изменил тактику. Начал жаловаться на свое уродство, сетовал, что никогда ему, уроду, не видать счастья, не иметь своей семьи. Катя вступила с ним в спор, а потом, чтобы окончательно убедить его в противном, согласилась стать его женой. «Он любит меня, и я обязана скрасить его существование, — думала она и даже считала свой поступок маленьким подвигом. — Ведь он стал таким, защищая меня!»

Свадьба была отпразднована в лесочке за госпиталем, а медовый месяц длился целых две ночи. Уезжая, капитан пообещал писать и вызвать к себе при первой возможности. Очевидно, так и не появилось у него этой возможности.

После него были другие. Одни домогались её, других, как Норкина, от жалости пригревала сама. Кате казалось, что для нее теперь всё уже кончено, что она навсегда излечилась от глупости, которую почему-то называют любовью. И ошиблась: чувство подкралось исподволь, принесло с собой муку раскаяния за прошлое, вечную тревогу за настоящее и неутолимую жажду, страстное желание быть с любимым всегда и везде.

— Перестань, Катя, плакать, — сказала Наталья, беря ее под руку. — Слезами не вернешь их… Скоро сами к ним приедем.

— А мне что от этого? — Зло спросила Катя.

— Встретитесь…

— Ну? Что замолчала? — Катя остановилась и, прищурившись, с насмешкой посмотрела на подругу. — Встретимся, а дальше что?

Наташа удивленно смотрела на Катю. Та стояла перед ней злая, решительная, казалось готовая на любой самый необдуманный поступок. — Катька… Что с тобой?

— Со мной? Всё со мной! И я сама, и прошлое! А счастья не было и не будет! — Голос Кати забирался всё выше и выше, вдруг оборвался, она захлебнулась в плаче и, не разбирая дороги, бросилась в лес.

Наталья растерянно смотрела ей вслед, Неужели любит?. Нет, этого не может быть! А почему? Мишу стоит любить.

* * *

А на катерах всё было по-прежнему: ровно гудели моторы, спокойно несли вахту матросы. Даже фарватер пока находили легко и ни разу не коснулись мели.

Ночь, словно почувствовав, что она не может остановить движения гвардейцев, начала потихоньку отступать. Сначала стала хорошо видна вода перед носом катера, потом, словно на проявляемой пленке, начали вырисовываться берега, покрытые лесом.

— Фриц, — доложил Копылов, сидевший около своего пулемета.

Норкин глянул по направлению его вытянутой руки. На правом обрывистом берегу головой вниз лежал труп, Мундир вылинял, и казалось, будто фашист лежал в одном нижнем белье.

— Отвоевался, — продолжал Копылов, которому надоело молчать. Никто не поддержал его, и он, вздохнув, опять поднес к глазам бинокль.

Погасли звезды, нежная голубизна разлилась по не-бу. И вдруг разом вспыхнули белые перья облаков и запылали, окончательно прогоняя ночь. Скоро взошло и солнце. Большое, золотистое, оно быстро поднялось над лесом, а поднявшись, сразу уменьшилось, перестало спешить, убедившись, что и здесь за ночь ничего особенного не произошло. Его лучи осторожно и нежно ощупывали лица людей, чуть отпотевшую броню катеров, весело играли в складках трепещущих гвардейских флагов.

— Может, отдохнете, товарищ капитан-лейтенант? — предложил Мараговский. Сегодня он выглядел бодрым и даже жизнерадостным. В глазах его не было тоски, желваки не играли на скулах. Перемена к лучшему произошла не сразу. Когда матросы начали работать на восстановлении Крещатика, он ходил хмурый, почерневший, как головешка. Потом как-то незаметно оттаял и вновь начал наливаться силой, вновь у него появился интерес к жизни.

— Хорошо идем, — сказал Норкин, оглядываясь. Катера, словно связанные невидимой нитью, точно выдерживали равнение и быстро бежали вверх по Днепру.

Впереди пенили воду высокие, стройные тральщики. За ними утюжили реку бронекатера, недовольно ворча, будто жалуясь, что их не пускают вперед, сдерживают накопившуюся за зиму силушку.

— Отдохнуть надо, — продолжал Мараговский.

— Если ничего не случится, придем раньше указанного срока.

— Это как пить дать, а поспать надо.

— Сообрази, Даня, чайку горяченького. Мараговский махнул рукой: «Э-э, да что тут говорить!»—И крикнул коку, копошившемуся около печурки;

— Чаю! Покрепче!

Почти никто не спал ни ночью, ни днем. Матросы еще раз проверяли оружие, выискивали в небе черные точки вражеских самолетов или просто осматривали берега.

Миновали Вышкув, устье Десны, и села исчезли. Потянулись пустынные берега. Только изредка мелькнет вдали деревенька, притаившаяся среди деревьев, и опять луга с их дурманящим запахом цветов и сочных трав, опять леса, прижимающиеся к кромке воды. На реке тоже пусто. Ни пароходов, ни барж, ни плотов, ни пристанских дебаркадеров. Даже бакенов нет. Только покосившиеся, облупившиеся перевальные столбы уцелели кое-где, да трупы фашистов изредка белели на обнаженных глинистых обрывах.

И так весь день.

Под вечер, когда тени катеров стали заметно длиннее, на катере, на котором шел Гридин, замелькали красные семафорные флажки. Копылов торопливо ответил и прочел с явным удовольствием:

— Комдиву. Прошу сличить место с картой. Гридин.

Норкин взял лоцманскую карту и взглянул на нее. Ничего особенного не видно. Та же голубая лента реки. Ни дебаркадера, ни приметного знака. Зачем же Гридин просит сверить место? Норкин сдвинул фуражку на затылок, сморщил лоб и еще раз посмотрел на карту. И вдруг он увидел несколько заштрихованных четырехугольников и около них надпись: «д. Думка». Думка… На берегу ни одного дома. Лишь тропинка вьется по обрыву и кончается у воды. Думка…

Крамарев сидит в своем полуглиссере и не спускает влажных глаз с обрыва. Он словно ощупывает каждый камешек, словно ищет что-то.

— Крамарев, — тихо окликает его Норкин.

Крамарев вздрагивает, растерянно смотрит на командира, молча встает. В его глазах скрытая надежда.

— Здесь? — спрашивает Норкин.

Крамарев кивает.

— Подойти к берегу, — приказывает Норкин.

Катер сбавляет ход и осторожно притыкается носом К обрыву. Крамарев бросается к борту, хочет спрыгнуть на землю, но остается на месте: никто не имеет права сойти раньше комдива. Норкин легонько толкает его в спину. Прыжок — и Крамарев бежит вверх по тропинке. От него ни на шаг не отстает Пестиков. Его никто не отпускал. Он сам пошел за своим другом.

Весь дивизион остановился у деревни Думка. Поднялись моряки на обрывистый берег. Ни одного дома. Несколько печек-времянок — и всё. Из земли торчали железоные трубы. Почти рядом с ними темные ямы — лазы в землянки.

Впереди шагал Крамарев. Нет больше родной деревни. Нет Отчего дома… Никого и ничего не осталось у Крама-рева… Дожди и вешние воды давно смыли пепел, и теперь буйная крапива растет там, где четыре года назад стоял дом. Вытоптан огород. Не найдешь и следа грядок. Нет и сада. Вместо большого тенистого тополя — обгорелый пень… Понурив голову, стоит Крамарев над ним. О чем думает он сейчас? Не угадаешь. Да, пожалуй, и нет у него сейчас мыслей.

Сзади Крамарева, не нарушая его одиночества, стоят боевые товарищи, побратимы по прошлым боям. Ни одной улыбки, ни одного лишнего движения. Подойдет матрос, снимет фуражку и замрет.

Приход катеров не остался незамеченным. Из землянок вылезают люди. Это старики и детвора. Они молчаливо смотрят на моряков, не понимая, почему они без фуражек стоят именно у пепелища хаты бывшего председателя колхоза Крамарева. Тут по всему берегу надо хог дить с непокрытой головой: везде могилы, на каждом метре чья-нибудь жизнь загублена.

Наконец от толпы отделилась пожилая женщина. Лицо ее изрезано морщинами. На иссохших руках, покрытых узловатыми синими венами, она держала белобрысого мальчугана лет пяти. Болезненно бледный, с глазами, налитыми недетским страхом, он прижимался к ее впалой груди, сосал грязный палец и недоверчиво смотрел на незнакомых людей.

— Уж не Иван ли? — не то спросила, не то подумала вслух женщина.

Крамарев медленно повернулся к ней.

— Тетка Степанида…

— Она, соколик ясный, она! — воскликнула женщина, размазала ладонью слезы и начала тормошить мальчонку: — Глянь, Петрусь, кто это приехал? Батько твой приехал!

Крлмарев со стоном потянулся к сыну. Мальчик вынул палец изо рта, обеими руками обнял тетку за шею и спрятал лицо в ее головном платке, свалившемся на плечи.

— Ты чего, Петрусь? — ласково говорила тетка Степанида, пытаясь освободиться от цепких детских ручонок. — Ведь твой батько приехал! Гостинцев привез.

— Петрусь… Петрусь, — шептал Крамарев и по-прежнему робко тянулся руками к сыну.

Выручила тетка Степанида. Она разжала пальцы Пет-руся и передала мальчика отцу, который нежно и в то же время крепко прижал его к себе.

Петрусь сидел с таким видом, словно отбывал наказание, и все время смотрел на тетку Степаниду, не понимая, почему она отдала его этому незнакомому дяде и почему называет его батькой.

— Вон там, где раньше клуб был, и похоронили их всех, сердечных, — тихо, поминутно смахивая слезы, рассказывала тетка Степанида. — А Петрусь-то в то время у меня лежал. Ножку ему бревном придавило… Лечила я… Да разве без докторов с таким делом справишься?

Крамарев посмотрел на ноги сына. Босые, грязные, как у всех остальных ребят. Но одна из них, правая, уродливо скрючена. Крамарев судорожно глотнул воздух, прижал к себе хрупкое тело сына и замер. «Ох, сын мой, сынку… Тяжелое тебе выпало детство. Узнал ты и страх, и голод, и боль… Сиротинушка…»

Крамарев смотрел в землю. Вздувались желваки на скулах Мараговского. Норкин отвернулся к землянкам. А тетка Степанида всё рассказывала. И видели моряки горящую хату Крамарева, слышали доносящиеся оттуда голоса отца, матери и жены Крамарева.

— Время выходит, — прошептал Карпенко, подходя к Норкину.

Норкин взглянул на часы. Да, пора… А Петрусь уже немного освоился. Он теребит ремешок на фуражке отца, пытается открутить блестящую пуговицу. И отец помогает ему: он вырывает ее с мясом. Ничего не жаль ему для сына. За одну слезинку сына готов Крамарев жизнь отдать!

— Мотористы говорят, что наверстают, — прошептал Гридин, пробившийся через толпу. Норкин кивнул головой.

Крамарев, по-прежнему прижимая к себе сына, отошел в сторону, присел на обгорелый пень, между корней которого выбился тонкий зеленый стебелек. Постепенно распалась толпа. Норкин заметил, что некоторые матросы, посовещавшись с товарищами, убежали на катера и скоро вернулись с тугими вещевыми мешками. Несколько мешков исчезло в землянке тетки Степаниды, а остальные разобрали жители.

— Там немного еды и списанное обмундирование. Я разрешил, — тихонько пояснил Гридин, заметив удивленный взгляд командира дивизиона. — Не возражаете, Михаил Федорович?

— Нет, Леша, не возражаю, — так же тихо ответил Норкин, взял Гридина за локоть и предложил — Значит, зачисляем маленького Крамаренка на все виды довольствия?

Только отец не подарил ничего, если не считать пуговицы, которую потребовал сам Петрусь. Да сын и не нуждался в этом — понял, что отец дороже всего, — доверчиво обнял руками сильную отцовскую шею и что-то шептал ему в ухо. Отец радостно улыбался, кивал головой.

— Пора, — наконец сказал Норкин и, словно извиняясь, посмотрел на матросов. — Ты, Крамарев, оставайся, завтра с Пестиковым догоните на полуглиссере.

Крамарев прижал к себе сына, поцеловал несколько раз, передал тетке Степаниде и сказал, поклонившись:

— Спасибо, тетка Степанида… Век не забуду.

…Ревут моторы катеров, и они несутся, наверстывая потерянное время. Сотни матросских глаз шарят по реке, отыскивая притаившиеся опасности.

— Что же ты… не остался? — спрашивает Маратовский.

— Зачем сердце себе и ему рвать? — отвечает Крамарев. — После войны совсем вернусь.

Злобно шипит за бортом вода. Кровавая луна выползает из-за леса.

— А еще говорят, чтобы я злобу свою схоронил, — доносится до Норкина голос Мараговского, и ему кажется, что он даже видит его кривую усмешку, которая сводит губы.

Черная, непроглядная ночь. Такая же черная злоба заливает души матросов. Они с нетерпением ждут встречи с врагом.

А катера идут вперед, пожирая километры безлюдной реки, с каждым часом все больше приближаясь к той незримой черте, где не нужно будет морякам сдерживать злость.

 

1

Последние полтора месяца капитан первого ранга Семёнов был доволен жизнью. Назначение командующим Северной группой льстило самолюбию (не могли обойтись без боевого, проверенного командира!), но еще больше приятных минут доставило сознание того, что удалось даже изменить состав частей, назначенных в группу. По первоначальному плану она должна была состоять из двух дивизионов тральщиков, отряда катеров противовоздушной обороны и трех бронекатеров-малюток, чудом уцелевших на Днепре еще с тридцать девятого года. Разве это силы? Ни о каких наступательных операциях и думать не приходилось: слишком слаба огневая мощь, и, что того хуже—все катеры были укомплектованы молодняком и запасниками, которым уже давно перевалило за сорок лет. Молодежь рвалась в бой, но можно ли сколько-нибудь серьезную операцию доверить необстрелянным головам? Да что операция! Тут и сам головы лишишься! Хорошо, когда горячее сердце, а не голова. «Сорокаты», как любовно называли матросы старичков, наоборот, были чересчур спокойны. Если бы получить что-то среднее!..

Вот и поглядывал Семёнов с завистью на гвардейские дивизионы. Как бы их заполучить под свою команду?

— Эх, и загремел бы тогда Семёнов! На весь мир загремел бы! — изливался. Семёнов перед своим неизменным адъютантом, который, вышивая подушечку, был способен часами выслушивать любые речи своего командира. — Загремели бы, Шурка?:

— Не иначе. Загремели бы.

— То-то и оно… А что Голованов может? Зачем ему такую силищу? Баб на Подоле обхаживать? — Так точно, не нужна она ему.

— А я напишу рапорт командующему, и пусть он, так указать, наведет порядок! Как думаешь, Шурка?

«Шурка» пригладил рукой свой седой ежик, осторожно вздохнул и ответил, не отрывая взгляда от контуров жар-птицы, вырисовывающейся на полотне:

— Непременно наведет.

Вот тогда Семёнов и написал обстоятельную докладную на имя командующего флотилией. В ней говорилось о задачах, которые могут быть поставлены перед Северной группой, о бесспорной слабости ее сейчас и еще о многом другом. Там же, словно между прочим, упоминалось и о возможности большого летнего наступления белорусских фронтов, которые потребуют от флотилии реальной помощи. Семёнов не пожалел красок, и перед командующим оказалось два выхода: усилить группу гвардейцами или в самый последний момент сказать главнокомандующему, что флотилия воевать не может. Командующий флотилией, недавно получивший звание капитана первого ранга, а до того — скромный, незаметный работник штаба Волжской флотилии, конечно, избрал первое.

— Нет, брат Шурка, есть еще у Семёнова порох в пороховницах, и тут не навоз лежит! — сказал Семёнов, прочитав приказ, и похлопал себя по лбу. — Такие сейчас дела будут, что сам Нельсон в гробу от зависти перевернется!.. Хоть сейчас сверли дырки на кителе! Это тебе не сорок первый год!

Адъютанту казалось, что он знал своего начальника, как говорится, вдоль и поперек; он мог по легкому покашливанию безошибочно определить настроение капитана первого ранга, по еле уловимому движению губ, бровей или руки догадаться о том, кого вызвать и зачем, но теперь удивленно смотрел на Семёнова. Хитер старик! Действительно, теперь не сорок первый год.

— Это когда армия отступает, правительство на ордена скуповато бывает и командующим только взыскания лепит, — развивал Семёнов свою мысль. — Там хоть горы свороти — не заметят. Теперь — другой коленкор! Как рванем — дым коромыслом! Погуще, чем в гражданскую!.. Готовь, Шурка, дырки: с Семёновым, брат, не пропадешь!

Одно лишь портило радужное настроение: опять придется работать с Норкиным, с этим зазнавшимся выскочкой. Только теперь, мил-дружок, обстановочка изменилась! Не в Киеве, не побежишь под крылышко к Голованову или Ясеневу!

Так успокаивал себя Семёнов, но на душе у него было смутно. Все-таки командир гвардейского дивизиона — не баран начихал. Его так просто не прижмешь к ногтю.

Семёнов не любил, побаивался, но и уважал Норкина, надеялся на него. Уважал за находчивость, умение обращаться с людьми и за военное счастье, в которое искренне верил Семёнов. «Прибрать бы этого дьявола к рукам, а там дело пошло бы!» — не раз думал Семёнов и хмурился. Пробовал уже. Еще в Сталинграде. Приглашал к себе, говорил, что дочка скучает и рада будет новому человеку, да Норкин отказался, придумал причину. А ведь дело-то ясное: уцепился за юбку своей врачихи и боится выпустить. Эта отцовская обида, пожалуй, больше всего и повлияла на их взаимоотношения.

А пока дивизион не прибыл, Семёнов занимался текущими делами: ежедневно заседал на оперативках, рассказывал офицерам о гражданской войне или уходил на «рекогносцировку», как он называл свои кратковременные отлучки на полуглиссере. Штаб Северной группы располагался в Рыбацкой слободе, до фронта было еще идти да идти, самолеты противника почти не тревожили маленький поселок, вот и позволял себе командир группы эту маленькую роскошь. Для новичка странным показалось бы лишь то, что рекогносцировки неизменно производились в сторону, противоположную фронту. Об истинной причине знали только Семёнов и его адъютант.

Дни стояли жаркие, безоблачные. Ни на реке, ни на берегу не видно ни одной живой души. Все попрятались в тень, отдыхали. Только с наступлением короткой июньской ночи оживали берега реки. Но едва солнце успевало скрыться за волнистой каймой горизонта, как воздух начинал дрожать от гула моторов фашистских самолетов. Сначала создавалось впечатление, что гудят сонные мухи, но потом гул становился все явственнее, мощнее, и скоро в нем тонули все другие звуки. Порой до слободы доносились глухие удары, вздрагивала земля и багровые вспышки озаряли небо. Прожекторные лучи, как ножницы, резали небо, а самолеты все шли, шли и бомбили глубокие тылы. Моряки порой видели черные силуэты самолетов, но огня не открывали: приказ!

Так было не день и не два. И вдруг однажды все изменилось. Ночь, как и предыдущая, была душная; как и раньше, потянулись на восток фашистские самолеты. Первый эшелон уже прошел слободу, и тут в небо ударил густой сноп разноцветных искр. Они, казалось, вырывались из самой земли, будто сама земля поднималась на свою защиту. Искры взметнулись веером, и на темном фоне неба за несколько секунд возникла огненная стена.

— Какой там дьявол стрельбу поднял?! — крикнул Семёнов, вылезая из своей землянки.

Ему никто не ответил.

— Я этому мерзавцу пропишу ижицу! — гремел Семёнов, потрясая кулаком. — Оперативный дежурный! Послать полуглиссер и выяснить!

Фашистские самолеты сбросили несколько бомб, и стена сразу стала плотнее: к трассирующим пулям присоединились снаряды.

— Отставить полуглиссер! — распорядился Семёнов. Он уже убедился, что неизвестные батареи только отвлекают на себя самолеты, что штабу никто и ничто не угрожает, а раз так, то зачем рисковать полуглиссером? Пусть те умники сами выкручиваются.

Коротка июньская ночь. Кажется, давно ли залил землю холодный лунный свет, давно ли вышли на ночную вахту соловьи, а небо уже начало светлеть, и среди соловьиного пения затерялся последний звук моторов последнего улетевшего самолета. Теперь только соловьи и тарахтящий движок радиостанции нарушали тишину. Семёнов зевнул, зябко повел плечами, скрылся в землянке и лег на койку. Самое время спать, а сна ни в одном глазу. И все из-за этих чертовых огневых точек! Откуда они взялись? Вчера пусто было, а тут… Славно лупили! Хотя никого не сбили, но сразу видно, что дело свое знают. Такую завесу поставили, что посмотришь на нее, посмотришь, а соваться — еще по-думаешь.

Нет, что ни говорите, а проще было в гражданскую. Ни тебе самолетов, ни танков, ни огнеметов, ни прочей гадости. Знай рубай да постреливай!

Семёнов размечтался, забылся, и вдруг его привычное ухо вновь уловило гул моторов. Слабый, словно захлебывающийся, он медленно плыл, заполняя ночь.

— Шурка! Опять летят, что ли?

Адъютант, спавший за дощатой перегородкой, перестал храпеть. Секундная пауза, и недовольный сонный голос спросил:

— Слушаю вас?

— Кого там еще черт несет? Или оглох, не слышишь?

Заскрипела койка и, кашляя, адъютант вышел из землянки. Семёнову показалось, что тот отсутствовал вечность, он хотел было встать или крикнуть, но в это время в светлом прямоугольнике двери появился силуэт человека.

— Дивизион Норкина подходит, — сиплым голосом доложил адъютант.

— С луны он, что ли, свалился? Рано еще ему…

— Уже позывными обменялся.

Семёнов быстро оделся и вышел из землянки. По реке плыли редкие, почти прозрачные пятна тумана. Среди них плотным строем клина шли катера. «Ишь, как отражал атаку, так и сюда пришел», — подумал Семёнов. Сейчас он, старый моряк, забыл о своих чувствах к Норкину и на все смотрел глазами профессионала. Молодцы! Такое расстояние прошли, а порядочек образцовый!

Катера, сбавив ход, подходили к берегу. Семёнов нахмурился и скрылся в землянке, бросив через плечо:

— Шурка, лампу!

Керосиновая лампа принесена. Красноватый язычок пламени вздрагивал в закопченном стекле. Семёнов достал из зеленого ящика-сейфа первую подвернувшуюся под руку папку с документами и сделал вид, что очень занят изучением боевой документации, а сам прислушивался.

Вот заглушили мотор последнего катера. На берегу сдержанный говор. Значит, уже встретились с гвардейцами, обнимаются, делятся впечатлениями… Кто-то быстро поднимается к землянке.

— Капитан первого ранга отдыхает? Семёнов узнает голос Норкина.

— Какой там отдых! — ворчит Шурка. — С вечера не ложился. Работа!

Семёнов одобрительно крякает и перелистывает страницу. Молодец, Шурка! — Доложите ему о нашем прибытии. — Давно доложено. У нас не как у других служба поставлена.

Ну разве не золото Шурка!? На все у него готовый ответ, и не просто так, а в самую точку!

— Разрешите войти, товарищ капитан первого ранга? Семёнов торопливо согнал с лица самодовольную усмешку и ответил устало, раздраженно:

— Да, входите.

— Второй гвардейский… — начал было Норкин, но Семёнов перебил его:

— Что это за стрельбу вы там подняли? Вам приказано совершать весь переход скрытно, а вы такую кашу заварили, что в Берлине чуют! Это вам не в Киеве на Кре-щатике девок тралить! Воевать пришли! За такие дела у нас в гражданскую к стенке ставили!

Начав сравнительно спокойно, решив поругать только для вида, Семёнов увлекся, вошел в роль и теперь разносил Норкина от всей души, искренне веря в свою правоту.

— К стенке ставили! Понимаешь? К стенке!

Больше Норкин не хотел и не мог терпеть. Он не рассчитывал на теплую встречу, однако и разноса не ждал. Торопился, ночей не спал — может, завтра в бой, а тут…

— А тех, кто баржи со снарядами без охраны бросает, у вас к стенке в гражданскую не ставили? — выпалил он, тоже повышая голос. — Где это видано, чтобы их, даже не замаскировав, посреди реки на якоря ставили? Вот и пришлось исправлять чужую глупость!

Семёнов осёкся. Как он мог забыть про баржи! Пятую ночь там болтаются! Ладно, что их пока еще не разнесли в щепки… И, чтобы скрыть смущение, Семёнов развернул карту и ткнул пальцем в голубую ленту реки: — Занимайте огневую позицию. Завтра оборудовать эн-пэ, протянуть нитки, выбрать цели и — с богом! Чтобы дохнуть у тебя фрицы не смели!

Норкин нагнулся над картой, измерил расстояние от огневой позиции до линии фронта и удивленно спросил:

— Так и стоять на предельной дальности стрельбы?

Семёнова опять прорвало. Раньше о месте стоянки катеров он не подумал, сейчас ткнул пальцем наугад, но не сознаваться же в этом мальчишке!? Побагровев, он стукнул кулаком по карте и крикнул:

— Умники! Мы здесь ночей не спали, все обдумывали, а он пришел и сразу учить! Ясен приказ? Выполняйте! Идите!

Норкин не спеша нанес на свою карту место огневой позиции, козырнул и вышел. Он был еще в землянке Семёнова, а катера уже облетела весть о том, что Голованчик опять сцепился с Носачом. А когда Норкин направился к катерам, то дежурные телефонисты, прикрывая ладонью микрофон и поглядывая на дверь, уже передавали своим невидимым собеседникам, что гвардейцы прибыли, что командир их успел поцапаться с местным начальством. И как всегда, все преувеличили и переврали.

— Носач поставил его на пределе дальности стрельбы орудий, а он говорит: «Даёшь прямую наводку! Где это видано, чтобы гвардия из-за угла кривым ружьем пользовалась?»— слышалось в одном кружке собеседников.

— «Расстрелять тебя надо за баржи!» — точно так и сказал Носачу! — клялся другой.

Верили этому матросы или нет — «вопрос спорный. Но одно было ясно всем: разговор был неприятный, и матросы спешили убраться подальше с пути комдива. Зачем в такую минуту начальству глаза мозолить? Неровен час, сам виноватым окажешься.

— По местам стоять, со швартовых сниматься! — бросил Норкин, прыгая в полуглиссер, и проложил к фронту первую дорожку. За ним, угрюмо ворча приглушенными моторами, потянулись остальные.

Вот и указанное место. Селиванов даже присвистнул от удивления.

— Ты один думал или кто помог? — спросил он у Норкина.

— В жизни иногда бывает: один дурак напутает, а тысячи умных разобраться не могут! — ответил Норкин и выругался. — Становись к тем кустам!

— Точно! — согласился Леня. — Словно для нас специально готовили!

Отлогий берег, поросший низкими кустами, у самой воды кончался обрывом, и катера подошли к нему вплотную, скрылись под гостеприимными ветвями. Норкин с ненавистью взглянул на высокий голый яр, который Семёнов навязывал ему, и от злости даже плюнул на неповинную землю. Через несколько минут дивизиона как не бывало. Только несколько радужных бензиновых пятен, то ширясь, то сжимаясь, плыло по сонной реке. А по зарослям кустов, продираясь сквозь них, шли матросы-связисты. Чуть заметно, бесшумно вращались у них за спинами катушки с проводом, и „нитка“ ложилась на деревья, соединяя пушки с их глазами и мозгом — наблюдательным пунктом. Красноногие аисты, взлетевшие было при появлении непрошеных соседей, снова опустились на отмель и равнодушно поглядывали на серые коробки, почему-то спрятавшиеся в тени кустов. Скоро такое соседство аистам даже понравилось: время от времени выходил на берег человек и выплескивал из бачков в реку отбросы.

Все к вечеру было готово, связь проверена, но эн-пэ молчал. Началось ожидание. За день броня накалялась, дышала жаром, и матросы большую часть времени проводили на берегу: сидели и лежали в кустах, разглядывая небесную лазурь и слушая „байки“. Скучно. В десять раз хуже, чем под Киевом!

Первый день комендоры почти не отходили от пушек: ждали, что вот-вот запоет тонким голосом зуммер и дежурный телефонист передаст команду. Но молчал телефон: спокойно было на фронте, а вести огонь по одиночным целям мешало расстояние. Глубокие окопы, как трещины, исполосовали землю. Застыли перед ними валы колючей проволоки. Будто вымерла передовая: ни трескотни выстрелов, ни тяжелых вздохов взорвавшихся мин и снарядов. Лишь изредка, будто спросонок, рявкнет какая-нибудь пушка, вздрогнет вздыбленная земля, и опять тихо.

Но тишина и безлюдье были обманчивы. Десятки глаз ощупывали каждый метр земли, и время от времени будто солнечные зайчики мелькали за окопами около развалин домов или в бурьяне. Это солнце играло в стеклах стереотруб притаившихся наблюдателей. Зашевелись противник — оживут окопы и грохот размечет нудную тишину. Но пока всё было тихо, вот и молчал наблюдательный пункт, изнывали от безделья моряки.

К вечеру второго дня зуммер ожил. Комендоры метнулись было к орудиям и, разочарованные, опять опустились на землю: Семёнов вызывал Норкина.

— Может, к фронту передвинут, — высказал кто-то предположение. Норкин, застегивая китель, подошел к телефону, взял трубку.

— Седьмой слушает вас.

— Ты там, седьмой, загораешь или по ягоды все ушли? — задребезжала мембрана. — Стрелять, что ли, комендоры разучились? Если так, то пришлю своих девокписарей. Они у меня всему обучены.

— Целей нет, — сдерживаясь, ответил Норкин.

— А ты ищи! Растревожь, разозли — с избытком появятся! — кричал Семёнов. — Немедленно открывай огонь! Приказываю!

Страшное это слово — приказываю, если его произносит человек, которому не следовало бы и знать его. У осужденного на смерть есть право обжаловать приговор или просить о помиловании: ошибку судьи исправят Другие люди. У воина, получившего приказ, нет этого права. Он обязан, если хочет сберечь свое честное имя, немедленно выполнить приказ. Хорошо и даже приятно это делать, когда ты знаешь, что тобой распоряжается умный человек, когда ты сам веришь в необходимость и возможность выполнения его приказа. У Норкина не было ни того, ни другого. Буква закона стояла за Семёновым, и Норкин, машинально повторив полученный приказ, вызвал к телефону Селиванова, находившегося на наблюдательном пункте.

— Глаза на проводе, — сонным голосом ответил Селиванов.

— Что видишь? Работать надо! — крикнул Норкин. Селиванов о чем-то шепчется со своими управленцами.

— Ну? — торопит Норкин.

— Понимаешь, цели есть, конечно… Да ты сам взгляни в таблицу!

Норкину не нужна таблица стрельбы. Он и без нее знает, что с такого расстояния его пушки могут бить только по площади. Он не Семёнов и помнит закон рассеивания, снарядов. Но приказ…

— Открыть огонь, — роняет в трубку Норкин.

Немного погодя стволы орудий медленно приподнялись, развернулись в сторону кустов и высунули короткие языки пламени. Залп пошел. Обычно в этот момент всё замирало, все, затаив дыхание, ждали сообщения о результатах залпа, но сегодня комендоры спокойно сидели на своих местах и от безделья протирали чистые стекла прицелов. Несколько раз неохотно рявкнули пушки и снова закутались в чехлы.

— Как? — спросил Норкин, тая в душе смутную надежду.

— Как в копеечку! — зло ответил Селиванов. А вечером, когда в штабе группы прочли сводку дивизиона, Семёнов пришел на полуглиссере к месту стоянки катеров и снова ругал Норкина.

— Снаряды выпустили, а толку ни на грош! — кричал он, потрясая кулаком. — Народное добро разбазариваешь!

— Дистанция…

— Она всегда будет! Стрелять уметь надо! Шквалом пронесся Семёнов по дивизиону и ушел в штаб Северной группы, снова запрятался в свою землянку.

Что делать? Отказаться стрелять? Или… врать?

Выход нашел Селиванов. Утром он сам потребовал огня, а потом сообщил:

— Рассеяно до батальона пехоты и подавлено три огневых точки противника!

— Фашисты к наступлению готовятся? — спросил Норкин, которого удивило появление таких сил противника.

Селиванов что-то промямлил. Норкин понял лишь одно: Леня сегодня придет на катера и тогда всё расскажет.

— Видел? Значит, можно и с такого расстояния лущить! — рокотал в телефонной трубке самодовольный бас Семёнова. — Действуй в том же духе! Наградами народ не обойду!

Вечером пришел Селиванов, потный, запыленный. Он долго полоскался в реке, рвал гребнем свалявшиеся волосы и чертыхался, проклиная Березину, жару, войну и тех, кто ее выдумал. Наконец, он вышел на берег, оделся и подсел к Норкину с Гридиным.

— Чего, кума, зажурилась? — спросил он, толкая Норкина плечом. — Начальство жить не дает? Три к носу: на том свете зачтется!

— Точно! Известно — наше дело телячье: обмарался и стой, жди, пока высохнет! — радостно подхватил Копылов, вынырнувший из кустов.

— Геть! — цыкнул на него Крамарев.

— У вас тут не собрание? — спросил Селиванов, оглядываясь. — Весь гвардейский собрался.

— На собрание их палкой сгонять надо, — заметил Гридин.

— Смотря по тому, какое собрание, товарищ старлейт, — опять высунулся Копылов. — Нам всё в порядке профилактики про вред алкоголя да венерические заболевания рассказывают, а тут…

— Что „тут“? Думаешь, я тебе личное письмо Гитлера привез?

— Начхать нам на него!

— На письмо или на самого?

— Да на обоих! — задорно тряхнул головой Копылов. — Сидим в кустах, глядим на небо и отыскиваем там херувимов, а что на фронте — не знаем! Разве порядок?

Норкин приподнял голову, пробежал глазами по матросским лицам — и стих говор, присмирел Копылов, уселся на землю и замер, приглаживая рукой непокорный вихор, торчащий на затылке.

Кратким был рассказ Селиванова. Наблюдательный пункт находился в боевых порядках пехоты, в самом центре фронтовых событий, но ничего радостного, утешительного не заметили моряки: ни новых батарей, ни накапливающихся резервов, ни малейшего намека на близкое наступление.

— Тишина! — будто ругательство, бросил Селиванов это слово. — Наши заняли оборону, для вида постреливают, и всё!.. Да что говорить о наступлении, если в батальонах по пятьдесят-восемьдесят человек!.. На карте у начальства три батальона оборону держат, а если разобраться, то во всех окопах и одной полной роты нет!

— А у них? — спросил Норкин.

— У них? — Селиванов задумался. — Пожалуй, вроде того.

— Тогда кого же мы подавляли и рассеивали?

— Да как сказать, — замялся Селиванов. — Не хотел говорить об этом при всех, да, видно, придется. Уж больно форма-то доклада хорошая… Обтекаемая! Почуяли мы, что кроют вас за отсутствие результатов, ну и…

— Соврали? — резко, злобно, словно выстрелил Норкин.

— Где? Когда соврали? — ощетинился Селиванов. — Замолчал фашистский пулемет после наших залпов? Замолчал!

— Ему стрелять надоело.

— А ты откуда знаешь? У тебя там дружки? — Селиванов отыскивал глазами того, кто бросил последнюю реплику, и не мог найти. Кругом одинаково угрюмые лица. И он закончил уже более спокойно, без задора:

— Раз замолчал — мы считаем: подавили… Да чего тут особенного? В сводках Информбюро и то говорится, что столько-то подавлено, столько-то рассеяно.

Где-то недалеко призывно крякает утка. Булькает вода под ногами аистов. Издали доносится глухой разрыв снаряда. Единственный…

— Скажи пожалуйста, а ведь складно у нас получается, — говорит Жилин, и не поймешь, осуждает или, наоборот, одобряет он эту обтекаемую формулировку. — Большое начальство пером вензеля выписывает, а нам нельзя? Мы — человеки маленькие, незаметные… Не знаю, правда или нет, а рассказывали мне такой случай. Недавно он был. — Жилин говорит неторопливо, спокойно. — Собрал командующий фронтом начальство, обрисовал им обстановку и просит высказаться по существу. Конечно, каждый встает, достает из кармана грамотку…

— И давай сам себя хвалить! — не выдержал Копылов. — У нас завсегда так!

Матросы на него зашикали, а Жилин глянул и продолжал:

— Достает, значит, грамотку и пошел крыть по ней! За ним — второй, третий… А командующий сидит и карандашиком по бумаге водит, водит… Много народа высказалось, а потом и он взял слово. „Скажите пожалуйста, — говорит, — как интересно получается. Подсчитал я сейчас ваши цифирки, и получилась у нас такая картина… Нету фашистов перед нами! Всех мы месяц назад перебили, а тут видимость одна, что фашисты!.. Может, без подготовки займем ихнюю оборону?“ Тут, конечно, шум, гам. Как, дескать, без подготовки? Он всех уложит!.. Так вот оно и получилось… Мы приврали, другой добавит, глянь — и сам себе в глаза такого дыма напустил, что своего носа не видать.

Порыв ветра пролетел над кустами, склонил их к земле, и стал виден белоснежный гвардейский флаг. Он трепетал, сопротивляясь струям воздуха. Норкин встал и сказал, ткнув пальцем по направлению флага:

— Чистый. Ни одного грязного пятнышка!.. И не будет! Понятно?

2

Если бы тогда у Норкина спросили, что он ненавидит, то он, не задумываясь ни на минуту, уверенно ответил бы: гитару. Обыкновенную гитару, увенчанную пышным бантом и прочно обосновавшуюся в матросских кубриках с незапамятных времен. В этот вечер она так стонала, так жаловалась на свою судьбу, что захотелось все бросить и завыть, глядя на луну, насмешливо щурившуюся из-за облаков.

Выручил Гридин. Он боком втиснулся в щель между переборкой и тумбочкой, присел на табуретку и устало облокотился на столик. Его мальчишеское, обычно задорное лицо выражало растерянность, недоумение.

— Я, Михаил Федорович, к вам, так сказать, неофициально, — сказал Гридин и замолчал.

Будь ты проклята, ненавистная гитара! Норкин захлопнул иллюминатор. Звуки стали доноситься глуше.

— Что-то у нас не того, — продолжал Гридин, справившись с первым волнением. Его пальцы машинально терли козырек офицерской фуражки. — Настроение у ребят плохое. А я не знаю, что делать… Наверное, рано мне в замполиты… Только вы прямо скажите! Как коммунисту!.. Я понимаю, что не так это просто: вчера матрос, а сегодня — офицер, замполит гвардейского дивизиона…

Норкин ласково и в то же время немного укоризненно смотрел на своего заместителя. Гридин для него был младшим братом, который по простоте своей душевной запутался, растерялся среди самых простых событий и теперь нуждался в помощи. Почему-то вспомнился Лебедев. Три года назад он так же смотрел на Норкина, направляя его шаги…

Теплое чувство переполнило Норкина; он распахнул иллюминатор: теперь ему не была страшна никакая гитара!

— А как ты, Леша, представляешь себе работу замполита? Настоящего замполита? — спросил Норкин, сделав ударение на слове „настоящего“.

— Если бы знал, — вздохнул Гридин.

— И я не знаю… Отстреляли комендоры на „отлично“— слава дивизионному артиллеристу! Решили задачу минеры — молодец дивизионный минер!.. В том, Леша, их работа и заключается — научить других пользоваться оружием. Всё точно определено параграфами уставов, наставлений, а у нас — особенно у тебя — обязанности значительно шире, их не уложишь в рамки.

Норкин замолчал. Как передать словами мысли, которые теснятся в голове? Как нарисовать словами настоящего комиссара, Лебедева?

— Вот Ясенев…

— С него и бери пример! — оживился Норкин. — На первый взгляд он ничего не делает: только ходит, беседует с матросами, дает советы» А если разобраться? В том и искусство политработника, что он должен уметь незаметно справляться с большой работой!

— Это и ребенку ясно, — ответил Гридин. — А вот как мне быть? С чего начать сейчас?.. Гожусь я или вы меня только из жалости держите?

— Флот не богадельня! — гневно перебил его Норкин. — Для пользы дела не только выгоню, но и к стенке поставлю!

Гридин заметно приободрился: искреннее возмущение Норкина сказало ему больше, чем любая положительная аттестация, подшитая в личное дело.

— У тебя такая должность, что ты везде одновременно быть должен! — продолжал Норкин. — Там, где ты всего нужнее!.. Ведь не случайно в боевом уставе сказано, что комиссар во время боя находится там, где требуется его присутствие… Сегодня ты нужен здесь, у меня в каюте, и ты пришел… Значит, чувствуешь.

Гридин удивленно посмотрел на Норкина. Зачем он потребовался комдиву? Почему тот не вызвал его? Уж не вернулась ли малярия? Нет, не похоже. Лицо у комдива осунулось, глаза блестят. Но это другой блеск. Не лихорадочный, а уверенный, возникший от сознания правоты.

— Да, Леша, ты нужен мне, — продолжал Норкин, разминая папиросу. — Мне ведь тоже трудно приходится… Вспомнился последний год учебы в училище. Мы уже сдавали государственные экзамены, когда приехал нарком. Осмотрел училище, потом собрал нас и говорит: «От всей души желаю, чтобы вы быстро не продвигались по службе». Понимаешь? Не в том смысле, чтобы мы остались вечными лейтенантами, а шире, глубже понимай. Он хотел сказать, что командиру нужно постепенно подниматься по служебной лестнице, чтобы накапливать опыт… Тогда мы недоверчиво восприняли его слова, а теперь я всё это своим хребтом чувствую… Возьми Карпенко. Он слушает меня, а я по его глазам читаю: «Молокосос, а туда же командовать лезет!» — Лицо Норкина потемнело, нахмурилось. Он закончил неожиданно злобно — И буду командовать!.. Мы с тобой виноваты в том, что покривили душой, примирившись с нашим неопределенным положением… А матросы воевать хотят! Да так, чтобы перья от фрицев летели!.. Я по себе сужу… Мы выдержали атаки врага, высидели в Сталинграде, а освобождать род-иую землю — нам еще не довелось. Разве не обидно?.. Вот и тоскуют матросы. Дела настоящего, ждут.

— Точно! — воскликнул Гридин. — Я думал, что только мне это по молодости кажется, а выходит…

— Ты учти, Лешенька, мы с тобой тем же миром, что и матросы, мазаны. Их думки — наши думки… Только колокольня у нас повыше и горизонт пошире, — усмехнулся Норкин, довольный тем, что высказался, облегчил душу, да и Гридину помог. — Завтра утречком пойду к Семёнову и поставлю точку. Воевать будем, Леша, воевать!

Гридин встал и, широко улыбаясь, протянул руку:

— От всей души с вами, Михаил Федорович! Норкин горячо пожал ее, задержал ненадолго в своей и сказал, чуть заметно усмехаясь:

— Видишь, как оно получается: шел ты ко мне как больной, а выступать пришлось в роли доктора.

Гридин ушел, а Норкин так и не ложился в эту ночь: сначала писал рапорт на имя Семёнова, а потом помешала гроза. Она подкралась бесшумно, укутавшись в иссиня-черную тучу, и вдруг распахнула ее, полоснула по земле бичами-молниями, рассыпала раскаты грома и хлынула вниз потоками воды. Крупные капли барабанили по палубам катеров, загоняли под укрытия все живое. Даже комары присмирели, прилепившись к переборкам. В открытый иллюминатор вместе со свежим ветром врывались мелкие брызги дождя. Стол был уже мокрым, влажной стала подушка, а Норкин не закрывал иллюминатора: его радовала гроза, принесшая прохладу после многих дней дурманящей жары.

Утром Норкин отправился в штаб. Семёнова он нашел на берегу Березины. Капитан первого ранга сидел в тени помолодевших деревьев и оживленно рассказывал что-то офицерам штаба, слушавшим его с постными физиономиями. Увидев приближающегося Норкина, Семёнов нахмурился, демонстративно повернулся к нему спиной и продолжал:

— Главное для командира — добейся точного выполнения своего приказания! Начнешь раздумывать, искать более правильное решение — гроб! Пиши пропало!

— Разрешите, товарищ капитан первого ранга? — спросил Норкин.

— Что у вас? Неужели не можете подождать до конца офицерской учебы?

— Очень срочное, — ©тветил Норкин. Он подготовился к подобной встрече, и слова Семёнова нисколько не поколебали его решимости. — Я пришел доложить о том, что сейчас мы напрасно разбрасываем снаряды…

— А вы стреляйте по целям, вот и не будете разбрасывать! — вспыхнул Семёнов.

— Все свои соображения я изложил в рапорте. Если вы письменно подтвердите прежнее приказание, прошу разрешения обратиться с этим вопросом к командующему.

Если бы Норкин волновался и кричал, то Семёнов осадил бы его. Но спокойствие комдива обезоруживало. Семёнов понял, что Норкин решил довести дело до конца, и вырвал рапорт из его рук. Бегло просмотрел его, исподлобья глянул на Норкина и снова впился глазами в ровные строчки рапорта. Офицеры оживились. Кое-кто из них ободряюще подмигивал Норкину — дескать, «дай ему жизни!»

Чем больше Семёнов вдумывался в содержание рапорта, тем яснее понимал, что развивать конфликт опасно. Норкин не просто жаловался, писал не «вообще», а обоснованно докладывал о всех ошибках Семёнова. Не забыл ни «слепой» огневой позиции, ни назойливого требования отличных попаданий. Обвинительный акт был в руках Семёнова. Попади он к командующему или члену Военного Совета — говори спасибо, если только по шапке дадут! Может быть и хуже… А сознаться в ошибках, признать вину… Не таких обводил вокруг пальца! А этого молокососа обвести и бог велел!

Семёнов усмехнулся, аккуратно сложил рапорт и небрежно протянул его Норкину.

— Держи, — сказал он, улыбаясь только углами губ. — Можешь делать с ним всё, что найдешь нужным. Толково написал. Одного не учел… Горяч, горяч очень! А горячность в нашем деле — главный враг!.. Глянул ты с высоты своего воробьиного полета и зачирикал: «Караул! Нас обижают!» А о том не подумал, что каждому овощу свое время! — Семёнов многозначительно поднял палец. — Шурка!

— Точно, было.

— Тьфу, дурак! — Накопившееся раздражение нашло выход, и на адъютанта обрушился поток брани. — Слушай, а не брякай, как попугай!

Адъютант никак не мог понять своей вины и удивленно моргал глазами. А Семёнов сыпал громы и молнии, ругал и штабных офицеров, и Норкина, и начальство, которые, по его мнению, не выполняли своих-прямых обязанностей, взвалили всю тяжесть на плечи его, Семёнова, а сами отсиживаются в холодке. Наконец, капитан первого ранга немного успокоился, прошелся несколько раз по полянке и сказал, ткнув пальцем в грудь Норкина:

— То было сделано по тактическим соображениям. Каким — скоро узнаешь… Со вчерашнего дня обстановка изменилась. Это чадушко, — кивок головы на адъютанта, — видно, ещё не отправило тебе приказ, а ты и рад стараться, иолез в бутылку.

— Никуда я не полез…

— Ладно, ладно! Не такое сейчас время, чтобы к слову придираться! Это в гражданскую войну, бывало, у офицеров голубая кровь поигрывала, чуть что — в амбицию лезли. Был у нас такой случай. Я тогда еще во втором флотском экипаже служил…

— Приказ когда прикажете получить? — перебил его Норкин.

— Ага… Так вот… Обстановочку нужно разведать. Там подходы к фронту по реке, наличие сил и прочее. Сам смени позицию и замри в кустах, а парочку матросов пошли к ним в тыл зипуна пошарпать. — Норкин удивленно вскинул брови. Семёнов заметил это и продолжал уже языком циркуляров — Произвести поиск, взять языка и по исполнении вернуться на исходные позиции. О деталях договоримся. Пошли!

Полуглиссер быстро скользит по реке. Рядом с Норки-ным сидит Крамарев, за ним — Пестиков. Крамарев не отрывает глаз от речной глади, кажется, он целиком поглощен своим делом. Однако Норкин чувствует, что и тот и другой настороженно ждут, что скажет командир.

— Что приумолкли? — усмехнулся Норкин. — Знаем, — ответил Крамарев.

Пестиков вздохнул.

— Как вы можете знать? Ведь не вам говорено?

— Он на всю реку кричал. — Крамарев переложил руль, обходя торчащий из воды топляк. — Я так думаю, товарищ капитан-лейтенант… Можно высказаться?

— Говори.

— Мне идти надо. Что ни говорите, а для меня это дело привычное. Пойдет другой — вдруг завалится?

— Двоих надо.

— Он вторым, — кивнул головой Крамарев в сторону Пестикова.

— Пойдешь, Пестиков? — спросил Норкин и оглянулся, Пестиков выдержал его взгляд.

— Так точно, пойду…

После дождя ожили травы и цветы. Их дурманящий запах льется нескончаемым потоком.

— Не боитесь? — спросил Норкин после длительного молчания.

Крамарев не шелохнулся. Он словно не слышал вопроса. И вдруг, когда Норкин уже перестал думать об этом, Крамарев сказал:

— Добровольно ни за что не пошел бы.

От неожиданности Норкин так резко повернулся к Крамареву, что чуть не разбил локтем ветровое стекло.

— Ты же сам просился? Никто тебе не приказывал.

— Война приказала…

Правильно, война приказала. По ее приказу люди шли на смерть, умирали, и многоголосый вдовий плач, как тенета, опутывал землю. Не будь ее — не пошел бы Крамарев в тыл врага: ему не хочется ни убивать, ни быть убитым. Но война приказывает, и он идет…

Под вечер, сменив обычное обмундирование на солдатские брюки и гимнастерки, Крамарев с Пестиковым набросили на плечи грязно-зеленые маскировочные халаты и ушли с катеров.

Норкин предлагал им дождаться ночи, но Крамарев резонно возразил:

— Лучше засветло до передка добраться. В темноте пойдем — ноги зря навихляем, да и передовой не увидим. А ее бы желательно глазами пощупать.

Осмотр передовой ничего утешительного не дал: земля между окопами была начинена минами, опутана колючей проволокой и, что еще хуже, — каждый метр ее был изучен противником и пристрелян.

— Лесом пойдем, — решил Крамарев.

Как всегда, темнота под деревьями была гуще. Шли след в след: впереди — Крамарев, за ним — Пестиков. Шли чуть раскачиваясь, неуклюжие, громоздкие, немного похожие на медведей. И так же осторожно, как звери. У тех под лапами никогда не хрустнет сучок, не треснет сломанная ветка. Военная тропа петляла по зарослям ивняка, пересекала редкие сосновые боры, взбиралась на косогоры, тонула в болоте. Но они ни разу, не споткнулись.

На рассвете, когда на фоне посветлевшего неба стали хорошо видны темные тучи комаров, вьющихся над головами, сделали привал. Крамарев молча опустился на земли и указал Пестикову глазами на место рядом с собой. Поели и закурили.

— Что будем делать, старшина?

— Спать, — ответил Крамарев.

— Ложись, а мне не хочется.

Крамарев не заставил себя упрашивать. Он лег за упавший и полусгнивший ствол дерева, обнял автомат, закрыл лицо платком и затих. Пестиков залез в куст, прикрылся ветвями и тоже будто заснул.

Солнце пронзило лучами зеленую крышу и покрыло землю белыми пятнами. Словно прихрамывая, прилетела сорока. Она уселась на куст, в котором спрятался Пестиков. Ее заинтересовал таинственный предмет, появившийся около гниющего ствола дерева, и она долго прыгала с ветки на ветку, наклоняла голову то в ту, то в другую сторону, пытаясь рассмотреть его, готовая, чуть что, поднять шум на весь лес. Пестикова так и подмывало протянуть руку и схватить за ноги белобокую сплетницу, но он сдержался. Еще год назад он бы поступил иначе: есть возможность — почему не почудить? Теперь — даже не шелохнулся. Дружба с Крамаревым, которая началась на Дону, пошла впрок. Пестиков и сейчас помнит все подробности, помнит и как Крамарев подобрал часы и как вернул их Пестикову.

Вот и сейчас они лежат у Пестикова на ладони.

С той поры и подружились. У них стали общими патроны, хлеб и махорка. Мало говорил Крамарев, научился молчать и Пестиков: они без слов прекрасно понимали друг друга..

Вдруг сорока пронзительно застрекотала. Пестиков вздрогнул, сжал автомат и осмотрелся. На полянку выскочил молодой зайчишка. Он уселся на задние лапы, приподнял уши, пошевелил раздвоенной губой и, не обнаружив опасности, неторопливо заковылял прочь. Сорока увязалась за ним. Пестиков еще долго слышал ее надоедливую скороговорку. Потом взглянул на часы, прислушался, вылез из куста и тронул Крамарева рукой. Тот мгновенно перевернулся на живот, положил ствол автомата на сучок и выглянул из-за дерева.

— Час прошел, — пояснил Пестиков.

Крамарев встал, посмотрел на Пестикова и спросил: — Спать будешь?

— Нет.

И снова пошли, прислушиваясь к лесным шорохам, осторожно раздвигая сцепившиеся ветви и обходя гниющие стволы. На компас не смотрели — солнце указывало путь.

Легкий ветерок донес сладковатый трупный запах. Остановились, переглянулись. Крадучись, прячась за тонкие стволы, пошли дальше. Деревья неожиданно раздвинулись. В траве лежали трупы. И наши, и чужие. Сцепившись в последней схватке или безмятежно разметав руки, вечным сном спали солдаты. У одного из них на плечах виднелись выцветшие полевые погоны лейтенанта. Пепельные космы торчали из-под каски.

Моряки сняли каски, опустили головы. Кто они, эти неизвестные солдаты? Кто тщетно ждет их домой?.. Не ждите. Не вернутся они к родным хатам. Крепко спят солдаты, убаюканные смертью, оплаканные дрожащими осинами.

Крамарев надел каску, закинул автомат за спину и зашагал, бросив через плечо:

— Далеко мы с тобой забрались. Ишь, сколько месяцев лежат, а с них даже и часы не сняли.

Шли весь день, сделав короткий привал на обед. Потом Крамарев круто повернул на юг и вывел к дороге. Ни скрипа колес, ни одной живой души. Только следы шин на пыли, прибитой дождем.

— Мотоцикл, — сказал Пестиков, осмотрев следы. Крамарев кивнул, свернул в лес и пошел параллельно дороге. Пестиков отстал от него и крался сзади, прикрывая от внезапного нападения товарища, повторяя все его движения. Вот Крамарев остановился, рассматривает что-то. Машет рукой. Пестиков подходит к нему.

— Провод. Проследим.

Провод скоро соединился с другим, третьим. Наконец показалась небольшая деревня, разбросавшая свои дома на перекрестке дорог. Матросы легли на землю, слились с ней. Ни одного звука, ни одного движения. Деревня и дороги — как на ладони. Жителей почти не видно. Изредка между хатами мелькнет женский головной платок и опять скроется. Зато солдат и полицаев хоть отбавляй. Они стоят лагерем в садах, огородах и просто на улицах. Офицеры, очевидно, расположились в домах: около них мерно прохаживаются часовые, туда идут провода. Три станковых пулемета нацелились на лес своими бессмысленными тупыми рылами. С этой стороны нечего было думать проникнуть в деревню. Крамарев решил подойти с дальней околицы. Там лес отступал и большое поле, поросшее кустами, кончалось около приземистого черного сруба — бункера, в котором жили полицейские. Да и фашисты сюда почти не заглядывали. Изредка завернет на минутку кто-нибудь из немцев, отдаст распоряжение и снова уйдет.

— Отсюда пойдем, — сказал Крамарев. — Начнем с полицаев.

Пестиков промолчал: старшина отдавал приказ, а не спрашивал совета. Кроме того, он был согласен со старшиной. Прикрываясь кустарником, можно незаметно подползти к бункеру, посмотреть что к чему, а дальше — в зависимости от обстановки.

Так неподвижно пролежали до темноты, а потом тронулись в обход деревни. «Благодать, что они сами собак перебили», — подумал Крамарев, осторожно раздвигая кусты. Впереди шёл Пестиков: у него глаза как у кошки. Под ногами — кочки, поросшие осокой. Временами хлюпала вода, ноги тонули в жидкой грязи. Ее становилось всё больше и больше. Крамарев уже понял, почему деревня так плохо охранялась с этой стороны.

Вода заливалась за голенища. Всё труднее было вытаскивать ноги. Пестиков решил изменить направление, сделал несколько шагов в сторону — и провалился по пояс. Забулькала вода, и тотчас над болотом взвилась первая ракета, осветив всё вокруг. Крамарев упал между кочек и посмотрел на Пестикова. Его глаза скорее удивленно, чем со страхом, смотрели на старшину. Рот беззвучно раскрывался. «Окно», — прочитал Крамарев по движению губ.

Трясина всё больше засасывала Пестикова: жидкий обруч стягивал грудь. Холодок пробежал по спине Крамарева. Что делать? Сейчас бы наломать веток, бросить их Пестикову. Но как это сделать, когда ракеты хлещут черное небо, не дают подняться и малейший шум на болоте будет слышен в бункере?..

Хотя бы ракеты исчезли!.. Невыносимо видеть тоскливые глаза друга и оставаться простым наблюдателем… Поднять стрельбу и привлечь внимание к болоту? Пестикова, конечно, найдут… Может быть, и вытащат. Но не будет ли это страшнее смерти в трясине?

Крамарев еще раз взглянул на Пестикова, увидел его лицо, окаменевшее как у мертвеца, остекленевшие глаза и отвернулся.

Когда Пестиков посмотрел в ту сторону, где лежал Крамарев, его там уже не было. Лишь помятая болотная трава и зловонная пузырящаяся грязь говорили о том, что только сейчас он был здесь…

Не счесть, сколько раз Пестиков смотрел в глаза смерти, не боялся ее, хотя и любил жизнь. В бою он нашел бы в себе силы встретить смерть с открытыми глазами и погибнуть так, чтобы товарищи помянули его добрым словом. Но умирать одному, умирать бесславно в этой вонючей грязи — было страшно.

Пестиков рванулся, и сразу около него запузырилась грязь, ее холодные тиски поднялись выше. Пестиков вскрикнул и, тотчас бросив автомат, зажал руками рот.

Из-за туч выглянула луна и осветила его бледное лицо, по которому на грязные руки скатилась слеза.

3

Под Киевом, как и на Березине, стояла удушливая жара. Днепр обмелел, обнажив плешины песчаных отмелей. Затончик, в котором раньше стоял дивизион Норкина, тоже стал мельче и уже. Деревья вылезли из воды и теперь казались выше, а густая листва, покрытая сероватым налетом пыли, старила их, и создавалось впечатление, будто они недовольны чем-то и хмурятся, скрестив над водой свои ветви.

Тихо на оставшихся катерах, тихо и на берегу. Правда, и теперь пели девчата по ночам, но что это были за песни!

…Потеряешь ты свою фуражку со своей удалой головой…

Прорыдает девичий голос и оборвется. Не может петь дивчина. Страшно ей, боится она накликать беду на любимого. Бывало и так, что вдруг встрепенется, расправит крылья удалой напев, но тотчас сникнет, упадет на землю, словно птица с перебитыми крыльями: тоской наливаются и тяжелеют эти песни. На плач они похожи. Лучше не петь.

А об ушедших катерах ничего не было известно. Командование бригады хранило упорное молчание, а слухи были настолько нелепы, что им давно перестали верить. Однажды, правда, чуть не поверили. Девушка, пришедшая из Киева, сказала, что катера погибли в бою, и называла даже деревню, под которой это случилось, но в это время один из матросов сказал:

— Брехня, не такой человек комдив, чтобы сложить голову без грома.

Действительно, если гвардейцы и погибнут, то память о себе оставят крепкую, вечную.

Отцвели каштаны и акации, на вишнях появилась зеленая завязь, а в жизни оставшихся катеров ничего не изменилось. Чигарева нельзя было упрекнуть в отсутствии энергии, но жизнь в дивизионе текла спокойно, однообразно. Матросам надоело ежедневно заниматься постановкой тралов, надоело изо дня в день повторять одни и те же правила. Они лениво несли вахту, вернее — делали вид, что несут ее; базовики, как сонные мухи, слонялись по кладовым; оперативные дежурные, боясь в зевоте вывихнуть челюсти, по десять раз перечитывали затасканные страницы какого-то романа. А Чернышёв дневал и ночевал на реке. Он, взяв удилища, обычно уходил на Днепр еще до рассвета, а возвращался лишь глубокой ночью, наскоро уничтожал завтрак, обед и ужин и заваливался спать, чтобы вновь подняться с первыми петухами.

— Что-то раньше, Василий Никитич, не замечал я у тебя этой болезни, — сказал как-то Чигарев.

— В такой обстановке и не этим заболеешь, — безразлично ответил Чернышев, немного помолчал и добавил, даже не пытаясь скрыть иронии — За юбками бегать возраст не позволяет, да и не привык я в чужую жизнь врываться!.. Или по службе есть упущения?

Чигарев смолчал. Что касается службы — тут у Чернышева, действительно, все в порядке. Чигарев, прихрамывая, отошел от Чернышева и сел на скамеечку под развесистым каштаном. Не везёт ему в жизни. И по службе, и в любви, и вообще не везёт. Другие воюют, а ты изволь сидеть здесь вместо огорожа! Невольно вспомнились слова одного из матросов.

— До чего противная эта должность курощупа! — со злостью сказал тот.

— А ты на баб переключись, — невесело пошутил его невидимый собеседник.

— Одна сатана!..

Это обидное слово «курощуп» матросы впервые услышали неделю назад от солдат, отправлявшихся на фронт… Прижилась позорная кличка.

И действительно, как еще назвать здоровых людей, которые изнывают от безделья, когда кругом работы полно?

Странно сложились и взаимоотношения с Ковалевской. Ушли катера на фронт, и Чигарев с Ковалевской стали встречаться чаще. Несколько раз ходили в театр, были в Лавре, на стадионе. Чигарев теперь уже не сомневался в своих чувствах. Он любил, и ему казалось, что любил впервые. Временами ему хотелось сказать Ольге о своей любви, но почему-то в самый последний момент он замолкал или начинал говорить о посторонних вещах.

От этих невеселых мыслей стало еще тоскливее, он решительно поднялся и заковылял к кают-компании.

— Сообрази закусить и водочки, — сказал он вестовому, оторопело уставившемуся на него. — Ну чего встал? Скажи, что я велел.

В тот вечер Чигарев впервые пил один. Так продолжалось четыре вечера.

Чернышев перестал ходить на рыбалку. Он настороженно следил за каждым шагом начальника штаба дивизиона, а на пятый день не вытерпел, подсел к Чигареву.

— Может, вместе выпьем, Владимир Петрович? — вкрадчивым голосом предложил он.

— Не положено, — криво усмехнулся Чигарев.

— Как не положено?

— Субординация не позволяет, — ответил Чигарев и пояснил — Ты мне сейчас подчиненный или нет? Подчиненный. Если я выпью с тобой, то это будет квалифицироваться как пьянка с подчиненным. Теперь понял? С кем бы я ни пил — кругом пьянка с подчиненными!.. Вот только с луной можно. Она светит сама по себе, а я хочу — смотрю на нее, хочу — плюю…

Василий Никитич понял, что Чигарев уже изрядно пьян, чем-то сильно обижен и уговаривать его сейчас или спорить с ним — толку не будет. Чернышев поднялся, вышел из кают-компании и направился к домику санчасти.

Зябко кутаясь в пуховый платок, на крыльце сидела Ковалевская. Василий Никитич молча подсел к ней. Она так же молча отодвинулась, давая место.

— Ну-с, Ольга свет-Алексеевна, пора и кончать, — сказал Василий Никитич, устало снимая фуражку.

— Вы о чем?

— О том же! — неожиданно вспылил Чернышев, но тут же спохватился и продолжал сдавленным шепотом: — Долго это будет продолжаться, а? Одному голову замутила, теперь второго доламываешь?.. Да будь ты моя дочь — не посмотрел бы, что врач, а задрал бы подол да так всыпал, чтобы век помнила!

— Василий Никитич!

— Тут, матушка, не до дипломатии! — отмахнулся Василий Никитич.

— Норкин сам связался с этой…

— Связался! — пренебрежительно фыркнул Василий Никитич. — Ты сама раньше с Чигаревым связалась! Театры, кино, шуры-муры разные!

— Мы просто товарищи…

— Товарищи! — возмутился Василий Никитич. — Я тебя еще такой помню, когда ты к дочкам моим приходила. Вместе с ними ты выросла, институт окончила. Я как родную дочь люблю тебя! Неужели простых вещей не понимаешь?.. Товарищество дело хорошее. Да они-то парни молодые! Они тебя любят!.. Вот тебе мое последнее слово: не любишь — неволить никто не станет, а головы крутить — не дело.

Василий Никитич хотел сказать еще что-то, но безнадежно махнул рукой и устало облокотился на колени. За садом в канаве кричали лягушки. Далеко, на Дарницком мосту, показались две светлые точки. Они медленно переползли через реку и исчезли.

— Сходи ты, Оленька, к нему, — попросил Василий Никитич. — Ведь так и до греха недолго.

Ольга хотела спросить, почему именно она должна отбирать у Чигарева водку. Кто она ему? Жена? Да если бы даже и так, то неужели для этого выходят замуж?

Так Ольга пыталась обмануть себя, хотя прекрасно знала, что Чигарев ей не безразличен, что даже приятно иметь такую власть над любимым человеком. Любимым?..

Да, любимым. Ведь о нем скучала последние дни, его ждала…

Ольга встала и пошла. Сзади, стараясь держаться в тени хат, шел Чернышев.

— Я, свет-Алексеевна, только немножко провожу тебя, — почему-то робко проговорил он.

Чигарев по-прежнему сидел за столом. Лицо его было бледнее обычного, и тонкие дуги бровей, как нарисованные, отчетливо выделялись на нем.

— Володя, — тихо позвала Ольга, остановившись у порога.

Чигарев медленно приподнял голову, внимательно и удивленно посмотрел на Ольгу, встал и, пошатнувшись, подошел к ней.

— Ты зачем здесь?

— Была на катерах, увидела огонек и зашла, — соврала Ольга и потупилась. — Проводишь?

Чигарев надел фуражку и взял Ольгу под локоть. На ногах он держался твердо, и если бы не запах водки, его можно было бы принять за трезвого. Ольга впервые видела его таким. Ей было лестно, что из-за нее мучается человек. И тут вдруг вмешалось еще одно чувство — жалость. Ей захотелось прижать к себе эту буйную голову, убаюкать его, заставить забыть все горести, невзгоды. Чигарев словно почувствовал это, неожиданно и доверчиво прижался лбом к ее холодному погону.

— Эх, Оленька, если бы ты только знала…

Ольга вместо ответа осторожно погладила его волосы, выбившиеся из-под фуражки, и сказала, опускаясь на крыльцо санчасти:

— Давай отдохнем.

— Эх, Оленька… Если бы ты только знала…

— Знаю, знаю, милый…

Солнце встало багровое, недовольное и презрительно заглянуло в комнату Чигарева. Володя, побрившись, растирал одеколоном лицо, смотрел на себя в зеркало и хмурился. По-дурацки все вчера получилось. Разревелся как мальчишка, у Ольги на плече разревелся!

Рывком нахлобучив фуражку, Чигарев вышел из дома. Матросы удивленно переглядывались: давно не бывало такого, чтобы начальник штаба присутствовал на физзарядке. Потом, наскоро позавтракав, он снова ушел на катера. И так весь день, почти до самого отбоя: дела, дела, дела.

Ольга тоже избегала встреч с ним. Она была недовольна собой. Ну зачем она так быстро сдалась, откликнулась на его призыв? Только заикнулся, а она — тут как тут! Однако к вечеру Ольга успокоилась и уже с нетерпением ждала встречи. Даже за вышивку не бралась.

А летний день, как назло, очень длинен, и солнцу, кажется, никогда не надоест идти по небу.

Василий Никитич свой рабочий день начал беседой с вестовым.

— А ты скажи, что все заперто и ключи у меня. Я буду отвечать, а не ты!.. Эх, Нефёдов, Нефёдов. Ведь мы с тобой почти одногодки, в отцы им всем годимся, а ты такого простого дела уразуметь не мог!

— Очень даже уразумел, раньше вас уразумел, да только перечить не смел. Как ни говорите — начальство, — обиделся Нефедов. — А теперь пусть хоть на губу садит — стопки не дам!

Но опасения Чернышева оказались напрасными. Вернувшись с учений, Чигарев и не заикнулся о водке. Он наскоро перекусил и заторопился в санчасть. Около заветного домика Володя замедлил шаги, постоял немного, глядя на окно, затянутое марлей, и нерешительно свернул в переулок.

— Володя, Володя! — раздалось из гущи кустов сирени.

Чигарев радостно улыбнулся, воровато стрельнул глазами по переулку и перемахнул через низкий забор. Ольга стояла под яблоней, смотрела на Чигарева, словно ждала его. Чигарев протянул к ней руки, обнял и осторожно повел к скамейке, стоявшей у стены дома.

Время для них летело незаметно. Они оба забыли о дивизионе, войне и удивились, отшатнулись друг от друга, когда к ним подошел рассыльный.

— Разрешите обратиться к доктору, товарищ капитан-лейтенант? — виновато откашлявшись, спросил матрос.

— Что у вас стряслось? — буркнул Чигарев таким тоном, каким обычно посылают к черту.

— Иванов животом мается.

Ольга тихонько и незаметно вздохнула.

Ольга с катера вышла очень озабоченная.

— У него аппендицит. И, по-моему, последний приступ, — тихо сказала она. — Нужно немедленно отправить в Киев.

Чигарев нахмурился. Легко сказать — отправить! А на чем?* Единственная машина в ремонте, а катера сейчас, ночью, под мост не пропустят. Весь Днепр в наших руках, а ты не смей ходить ночью под мост!

— Вызвать скорую помощь из Киева, — распорядился Чигарев.

— Ему нужна срочная операция, — раздраженно сказала Ольга. — Скорая помощь — только потеря времени.

Наступила тишина. Стало слышно, как на катере сдавленно стонет Иванов.

— На катере прорваться, — посоветовал кто-то из матросов.

Еще два года назад Чигарев поступил бы именно так, но теперь он подумал: «А что из этого получится? На мосту стоят крупнокалиберные пулеметы, около них дежурят солдаты. Приказ обязывает их открыть огонь, и они откроют его. Матросы, бесспорно, ответят. Конечно, катер с Ивановым прорвется, но какой ценой? Не придется ли за одну жизнь отдать несколько?»

— Если Иванов пробудет здесь до утра, то я не ручаюсь за его жизнь, — торопила Ковалевская.

Чигарев бросил на нее один из тег взглядов, которые заставляют даже самого примерного подчиненного находить за собой вину и молчаливо вытягиваться.

И вдруг глаза Чигарева остановились на двух светлых точках, ползущих вдоль склона горы. Они росли, приближались. Скоро стали отчетливо видны фары машины. Она шла в Киев. — Оперативный! — позвал Чигарев.

— Есть, оперативный!

— Выслать пять матросов на шоссе. Остановить любую машину и пригнать сюда.

Оперативный дежурный еще только повторял полученное приказание, а матросы уже стояли за его спиной, поглаживая вороненые стволы автоматов. Ольга нашла руку Чигарева и незаметно, чтобы не видели матросы, прижала ее к своей груди. Она благодарила его и просила прощения за необдуманные слова. Чигарев возликовал: Ольга любит его! Он готов был хоть на себе тащить Иванова до Киева!

Машину пригнали очень скоро. Шофер оказался человеком покладистым и, когда узнал, зачем его задержали, не стал спорить и лишь попросил сделать отметку в путевом листе. Иванова положили на заднее сидение.

— Я скоро… Володя, — шепнула Ковалевская.

— Хорошо… Нефедов! Проводите… Иванова и обратно.

Машина тронулась. Сначала она ползла, переваливаясь с бока на бок, по кривым и узким улицам деревни, потом, выйдя на шоссе, понеслась к Киеву. С каждой минутой все ближе дома города, вот они замелькали по обеим сторонам дороги.

— Куда? — спросил шофер.

Ольга словно проснулась. Никогда еще ей не было так хорошо. И чувствуя себя виноватой перед Ивановым, она спросила:

— Не очень беспокоит? — Отпустило малость.

* * *

Катя читала книгу, когда у подъезда госпиталя остановилась машина и раздался настойчивый, требовательный стук в дверь. Она поморщилась и крикнула:

— Натка! Вставай! Наверное, опять начальство с проверкой приехало!

Наталья приподнялась на диване, поправила волосы, выбившиеся из-под косынки, и проворчала, направляясь к дверям:

— Могла бы и сама открыть.

— Больно мне нужно! — пренебрежительно фыркнула Катя.

Ей, действительно, никого не было нужно. Старые знакомые, навещавшие ее еще совсем недавно, не понимали, чем вызвана перемена, которая произошла с Катей. Она всех их встречала холодно и бесцеремонно выпроваживала за дверь. Даже заместителя начальника отдела кадров офицерского состава выгнала из своей комнаты, когда он явился с очередным предложением руки и сердца! Куда уж дальше?

Все удивлялись перемене в характере «доброй Кати», искали причину, высказывали самые различные предположения и не могли найти. Правда, первое время остряки говорили, что Катя всех прочих променяла на офицеров штаба бригады Голованова. Но и тут их скоро постигло разочарование: Катя искала с ними встреч, охотно беседовала, подробно выспрашивала о делах, но первого из офицеров, который попытался перешагнуть дозволенные границы, так отшила, что он стал избегать ее.

Только Наталья знала, что Катя хочет хоть что-нибудь узнать о Норкине, и одобряла ее поведение.

Внизу хлопнула дверь, и на лестнице раздались шаги. Катя поморщилась, уселась поудобнее и демонстративно уткнулась в книгу.

— Вот сюда, — слышен голос Натальи. Он ласковый и немного взволнованный. Нет, так с начальством не разговаривают. Катя захлопнула книгу.

Наталья быстро вошла в комнату и взялась за телефон.

— Что там, Натка?

— Матроса из дивизиона Норкина привезли, — бросила, не оборачиваясь, Наталья.

Некоторое время Катя сидела неподвижно, соображая, что это за матрос и как он попал сюда. Потом вдруг пришла мысль: «Раненые! Бой был!»

Катя выскочила в коридор, ворвалась в кабинет главного врача, где на диване спал дежурный, и крикнула, срывая с него одеяло:

— Раненых! Раненых привезли!

Дежурный врач еще сонно щурился, а Катя уже убежала дальше, подняла няню и даже единственного больного, скучавшего в госпитале из-за фурункула на шее. Катя всем нашла дело: дежурный врач ушел в операционную, няня побежала готовить палату, а больной матрос был оставлен дежурным у телефона.

Только отдав все эти распоряжения, которые она считала необходимыми, Катя вошла в приемную. Там сидели Ковалевская и незнакомый матрос. Его лицо болезненно морщилось. Кате стало немного стыдно за свою нервозность, но и радостно: нет раненых, не было боя!

Вскоре Иванова увели, и Катя с Ольгой остались одни. Они украдкой, с любопытством рассматривали друг друга. Катя — настороженно и с неприязнью, а Ольга — спокойно. Да это и понятно: Ольге казалось, что она нашла свое счастье, а Катя не знала этого, видела в Ольге только соперницу, может быть счастливую соперницу.

Однако желание узнать хоть что-нибудь о Норкине было так велико, что Катя не выдержала и спросила:

— О нем… вы ничего не знаете?

Ольга была счастлива сегодня и хотела сделать счастливыми всех. Она не могла и не хотела огорчать эту миловидную женщину. Ей захотелось передать другой хоть немного своего счастья, и она поспешно ответила:

— Нет… Да вы не беспокойтесь, он никому не пишет. Боёв еще нет, и не пишет, чтобы не разглашать военной тайны.

Катя оттаяла от дружеского тона, порывисто сжала руки Ольги и сказала:

— Спасибо… Большое спасибо!

Иванова оставили в госпитале. Машина снова несется по знакомой дороге. Ольга нетерпеливо покусывает губы: ей кажется, что машина еле-еле ползет.

Едва машина вошла в узкую улицу деревушки, как луч фар осветил Чигарева.

— Остановитесь! — почти крикнула Ольга.

— Ну как? — спросил Чигарев, нежно беря Ольгу под руку.

— Все в порядке, — ответила она и доверчиво оперлась на его руку. Больше не было сказано ни слова. Так молча они дошли до ее дома. Володя хотел освободить руку, остановиться, но Ольга удержала его. Вместе они и поднялись на крыльцо. Замок открылся бесшумно.

— Зайди, Володя…

Дверь закрылась за ними. Та же самая луна, что так равнодушно взирала со своей высоты на тонущего а болоте Пестикова, светила им до утренней зари.

 

1

Пули гудели в листве деревьев и звонко чмокали, впиваясь в стволы. Крамарев вдруг остановился и, подминая телом ветви куста, опустился на землю. Пестиков, бежавший впереди, вернулся к нему.

— Все, точка. В обе ноги, — облизывая потрескавшиеся губы и сдерживая дыхание, проговорил Крамарев, с недоумением глядя на свои ноги, верно служившие столько лет и отказавшие в самую решительную минуту.

Пестиков перебросил на спину трофейный автомат и осторожно ощупал ноги Крамарева. Да, сомнений быть не может: одна нога сломана, а в икру другой попала пуля. Отходился по земле Крамарев…

А собачий лай, хриплый с повизгиванием, все ближе и ближе. Пестиков осмотрелся. Безгрешными невестами вокруг стояли березки. Укрыться негде.

Крамарев внимательно посмотрел на товарища, глаза его потеплели, разгладились суровые складки на лице.

— Топай, — сказал он, приподнялся на локте и протянул руку.

Собаки подвывали совсем близко. Слышался человевеческий говор. Автоматчики, казалось, начали окружать полянку.

Пестиков порывисто стиснул протянутую ладонь, обнял Крамарева и побежал на восток, пытаясь найти хотя бы слабые признаки воды. Только она одна могла скрыть его следы, сбить собак со следа и сорвать погоню.

Сзади коротко огрызнулся автомат Крамарева. В ответ затрещали немецкие автоматы. Но теперь пули не разгуливали по лесу, не приносились мимо Пестикова: они были направлены в Крамарева. Крамарев огрызнулся еще несколько раз. Потом два взрыва гранат… Минутная тишина, и снова шальные пули засвистели между деревьев. Пестиков понял, что там все кончено, Крамарев выполнил свой долг.

Где-то справа раздалось курлыканье журавлей. Пестиков замер, прислушался и через Несколько минут решительно повернул в ту сторону: где журавли, там обязательно должна быть вода. Действительно, местность скоро стала заметно понижаться. Деревья стояли уже не на зеленых полянках, а на кочках, похожих на папахи, оброненные неизвестными всадниками. Между кочками лежали потемневшие прошлогодние листья. Кое-где проступала вода — темная, холодная, мертвая вода. Ее становилось все больше. Скоро Пестиков погрузился в нее до пояса. Но он, осторожно раздвигая руками шелестящий камыш, шел дальше, шел до тех пор, пока случайно не наткнулся на кочку. Он сел на нее. Теперь ему никакие собаки не страшны. Но он об этом даже не думал. Замерли все мысли. Удивительная пустота. Полное безразличие. Он устало опустил руки на колени и застыл, тупо уставившись на воду, видел прозрачные пузырьки, поднимавшиеся со дна, и не мог понять, что это. Такое состояние длилось недолго. Оно исчезло так же внезапно, как и нахлынуло. Пестиков поднял голову и увидел коршуна, который, чуть шевеля крыльями, бесшумно парил над лесом. И он позавидовал птице: ее никто не преследовал, ее не травили собаками, она беспрепятственно могла лететь в любую сторону, она видела все. Может быть, и Крамарева видела… Что с ним? Лежит ли среди деревьев его труп, или… Нет, об этом лучше не думать!.. А а чем же тогда думать?

Эх, главстаршина… Прошел ты дорогой войны от Ленинграда до Сталинграда и от Сталинграда до Березины. Отыскал ты своего сына, прижал к груди, мечтал о счастье, и вот настигла тебя смерть. За этим ли ты рвался сюда? Конечно, нет. Ты очень любил жить. Так любил, что даже товарищу не позволил умереть в бездонной трясине.

Пестиков вновь вспомнил ту страшную для него ночь; вновь ощутил на груди холодный стискивающий обруч болотной трясины; вновь увидел в мерцающем свете ракеты ползущего Крамарева.

— Держи, — чуть слышно прошептал главстаршина, и тотчас в грудь Пестикова уперлась жердь. За ней — вторая, третья.

Пестиков лег на них, как на помост, и впервые облегченно вздохнул. И хотя тело его по-прежнему была сковано, он поверил в свое спасение.

Сейчас просто невозможно восстановить все подробности борьбы с трясиной, но бесспорно одно: Крамарев вырвал своего друга из лап смерти, оставил ее в дураках.

Потом они побрели прочь от злополучной деревни. Дорогой сшибли связного, ехавшего беспечно на мотоцикле. Его автомат лежал сейчас на коленях Пестикова. И снова поиск, трехдневный утомительный поиск. Наконец, все было разведано, уточнено, проверено, но тут вмешался глупый случай: фашисты устроили облаву на партизан; овчарки напали на след матросов, были спущены с поводков, и травля началась…

Пестиков скрипнул зубами и стиснул руками голову. Так, медленно покачиваясь из стороны в сторону, он просидел несколько минут. Потом вдруг отнял от лица руки, выпрямился. Лицо его изменилось. Если еще недавно на нем не было ничего, кроме растерянности, усталости, то теперь морщины в углах рта стали глубже, глаза запали, налились злобой.

Но сколько Пестиков ни прислушивался — в лесу было тихо. Ни лая собак, ни единого выстрела. Зато птичья перекличка была в полном разгаре. Это смущало и настораживало. Почему фашисты, без устали гнавшие их почти четыре часа, вдруг прекратили погоню? Если бы собаки довели до воды и тут потеряли след, — все было бы ясно. Но они к болоту не подходили. Пестиков попытался восстановить в памяти последовательность событий. Сначала собачий лай стал громче… Потом Крамарев дал несколько коротких очередей… Взрывы гранат… Лай прекратился… Тишина… Нет ли связи между веем зтим?

И Пестиков решил проверить зародившуюся у него мысль. Он осторожно встал и, прислушиваясь к каждому шороху, пошел обратно к зеленой стене леса. Долго он сидел в кустах на опушке, опасаясь засады. Потом, вглядываясь в свои следы, отчетливо видные на сырой земле, двинулся в глубь леса. Шел осторожно, местами — полз.

Вот и знакомое место. Пестиков осмотрел его, притаившись за стволом толстей березы. Крамарева — пи живого, ни мертвого — здесь не было. Полянка перед пнем, за которым была его последняя огневая позиция, истоптана множеством ног. На ней лежали трупы собак. Так вот почему погоня прекратилась!.. Даже в последние минуты жизни Крамарев думал не о себе, а о товарище. Собак он убил в первую очередь.

Пестиков вышел из-за укрытия. Кровь на траве, на белоснежных стволах берез. Откатившись в сторону, лежит каска Крамарева. На ней несколько неглубоких вмятин.

И вдруг осенила догадка: мертвого фашисты не понесут! Пестиков опять бросился к заветному пню, опустился на колени и осмотрел землю. Все сомнения исчезли: Крамарева взяли живым. Что заставило главстаршину поступить так? Неужели он надеялся на милосердие врага? Но эта мысль, как случайная тучка в пустыне, мелькнула и исчезла: не мог Крамарев сдаться в плен. Пестиков ручался за него головой. Но где же разгадка? И он снова начал осмотр. Ну как он не понял этого сразу! Так и есть, все ясно. Они шли оттуда. Первыми выскочили собаки, и Крамарев уложил их. Всех до одной. Потом появились люди. В них он бросил две гранаты. Вон и опаленная взрывами земля. Вокруг нее — кровь и лохмотья серо-зеленых мундиров. Третья граната была оставлена для себя. Но ее бросить не удалось: фашисты обошли, навалились сзади.

Пестиков бесшумно исчез в кустах и там сел на землю. Неписаный закон разведки предопределял то, что он уже сделал: Крамарев не мог идти, унести его не было возможности, а сведения, добытые с таким трудом, хранились в голове Пестикова, и Пестиков ушел, ушел без ненужных споров и пререканий. Так повелевал долг.

А как поступить сейчас? Если бы Пестиков почувствовал хоть маленький намек на опасность, он немедленно скрылся бы в зарослях камыша, и пусть туда лезет тот, кому жить надоело! Но непосредственно ему сейчас ничто не угрожало, и мысли невольно начали вращаться около одного вопроса: нельзя ли помочь Крамареву? И чем больше Пестиков думал, тем больше убеждался, что он не имеет права уйти просто так, даже не сделав попытки узнать о дальнейшей судьбе товарища.

С детских лет слышал Пестиков и дома, и в школе, что товарищество превыше всего; он не мог без волнения читать строки Гоголя, в которых тот славил дружбу степных рыцарей; с первых дней службы во флоте ему твердили: «Сам погибай, но товарища выручай!» А разве сам Крамарев десятки раз не служил ему примером? Разве не он поплыв, тогда на Дону навстречу лейтенанту? Разве не они с лейтенантом, рискуя своей жизнью, полезли в Сталинграде в огонь, чтобы спасти неизвестного им солдата? А ведь Крамарев для него, для Пестикова, не неизвестный. Разве Крамарев бросил его в трясине? Разве ушел? Нет, он сделал все, что мог…

На мгновение из тайных закоулков мозга робко вынырнула масль о том, что он несет ценные сведения и что ему нельзя рисковать. Но Пестиков уже принял решение: он только проследит путь Крамарева, а рисковать общим делом ни за что не будет.

На душе стало легче. Пестиков набил до отказа автоматные диски, протер платком затвор, вставил в гранаты запалы, поднялся и тенью заскользил между деревьями. Следы отпечатались хорошо: фашисты, разумеется, не боялись погони, не принимали мер предосторожности, а влажная почва прекрасно сохранила следы каблуков и подошв, подбитых гвоздями с большими шляпками.

В сумерках, когда в лесу исчезли тени, Пестиков вдруг замер, прислушался. Чуть слышно шелестели деревья, словно поверяли друг другу страшную тайну. Канюк настойчиво просил напоить его. Все это знакомо, привычно и не интересовало Пестикова. Он ждал и дождался: до него снова донеслись невнятные звуки человеческой речи. Пестиков повернул на них и, почти припадая к земле, пошел дальше.

Деревья начали редеть. Пестиков пополз. Вот и опушка. На большой поляне вросли в землю две маленьких хатки с подслеповатыми окнами, до половины забитыми досками. Рядом с хатками — огород, журавль у колодца, а на нем Крамарев, подвешенный за ноги. Волосы у него словно стали дыбом и почти касаются земли. Вокруг толпится около десятка галдящих и хохочущих фашистов. У притолоки стоит женщина в юбке из домотканого холста. Она кончиком головного платка зажимает рот.

Журавль качнулся, опустился, и Крамарев упал на землю. Его подняли, посадили. Разжали зубы и что-то влили ему в рот. Крамарев приподнял голову. Офицер, играя стеком, заговорил с ним. Крамарев медленно покачал головой и уронил ее на грудь. Стек разрезал воздух и полоснул Крамарева по одной щеке, по другой…

Пестиков оттянул затвор автомата, вскинул его, поймал на мушку грудь офицера и… опустил автомат.

Пестиков не имел права стрелять. Ну, убьет он одного фашиста, ранит еще нескольких, но справиться со всеми не сможет. Значит, Крамарев по-прежнему останется у них. Только еще злее пытать его будут, чтобы узнать, кто стрелял.

Да и Пестикову не миновать погони.

А стек мелькает, мелькает… Пестикову кажется, что он видит красные полосы, словно паутина покрывшие вмиг лицо Крамарева.

Из домика выбежал солдат. В руках он держал обыкновенную кочергу. Конец ее светился. Солдат подбежал к Крамареву и уперся кочергой в его ногу. И тут Крамарев закричал.

В голове у Пестикова все смешалось. Он уткнулся лицом в землю и зажал уши. Но от этого крика не так-то просто было уйти.

Нет, этого нельзя вытерпеть!

Пестиков открыл глаза. Приподнялся на локтях, положил в развилку куста ствол автомата и навел его на группу у колодца. Переставил предохранитель на очередь, подумал и перевел на одиночную стрельбу. Ствол автомата чуть шевельнулся и замер. Пестиков нажал на спусковой крючок. Звука выстрела почему-то не услышал, но прекрасно видел, как Крамарев повалился на бок. Щелкнул предохранитель автомата — и теперь уже длинная очередь полоснула по фашистам и внезапно оборвалась. Пестиков торопливо пополз в лес, потом вскочил, побежал. Сзади гремели выстрелы, раздавались голоса, а он все бежал, бежал, не разбирая дороги, продираясь сквозь кусты, налетая на тонкие деревца. Гибкие ветки со злостью хлестали его по лицу, острые сучки рвали одежду, оставляли на теле царапины, но он ничего не замечал и все бежал, стараясь уйти подальше от того страшного места. Он бежал до тех пор, пока не запнулся о кочку и не упал. Встать уже не хватило сил.

Комариный рой восторженно гудел над его головой; дико хохотал филин; из вонючей болотной воды поднялось несколько черных ленточек. Они впились в руки Пестикова. Он ничего не чувствовал и ничего не слышал. Даже позднее Пестиков не мог сказать, спал он в эту ночь или находился в забытьи. Одно он знал твердо: эти часы были сплошным кошмаром. В его воспаленном мозгу, как в калейдоскопе, мелькали самые разнообразные картины. Но в каждой из них жил Крамарев. Он то улыбался страшной улыбкой, вращаясь на журавле колодца, то звал Пестикова, показывая глазами на раскаленную кочергу. Но чаще всего Крамарев наползал на мушку автомата. На ее срезе последовательно появлялись его живот, грудь, лоб…

Пестиков очнулся, когда над болотом уже клубился туман. Солнце еще не поднялось из-за леса. По небу, как разведчики, бродили лишь первые его лучи. Пестиков прислушался, осмотрелся и пошел на восток, откуда изредка доносились одиночные разрывы мин. Там был фронт.

Почти весь день шел благополучно. Выстрелы теперь гремели слева и немного сзади. Пестиков считал, что самое страшное позади, и ослабил внимание. На него вновь навалились думы. Что-то скажут товарищи?.. Их приговора Пестиков ждал и боялся. Поймут или…

Пестиков запнулся о какую-то палку; чтобы не разбиться, вытянул руки вперед, и тотчас же чьи-то сильные пальцы впились ему в горло, тряпка, казалось, сама влезла в рот. Все это произошло так быстро, что Пестиков успел только вырвать из-за пояса нож, взмахнул им. Нож вошел во что-то мягкое, но тут же на голову Пестикова опустился приклад. В глазах замелькали разноцветные искры, и сразу все исчезло, словно темный занавес задернулся. Он не слышал, как человек, ударивший его, сказал на чистейшем русском языке:

— Вот сволота фашистская! Схватили, знает, что капут, а все норовит цапнуть! Здброво он тебя?

— Руку распорол, подлюга, — ответил другой.

* * *

Когда сознание вернулось к Пестикову, он сразу почувствовал, что руки связаны. Это заставило насторожиться, и он замер, украдкой оглядываясь и прислушиваясь.

В помещении, где он лежал на чем-то твердом, стоял сдержанный гул человеческих голосов. Можно было разобрать отдельные родные, русские слова. Пестиков, чуть приподняв веки, осмотрелся. Он лежал на лавке в сарае. Лучи заходящего солнца водбпадом вливались сюда через огромную брешь в соломенной крыше. За столом сидел человек в форме майора советских войск и что-то вполголоса говорил людям в пятнистых плащ-палатках, сгрудившимся около него. У распахнутой двери, лениво поглядывая на улицу, стоял с автоматом дневальный. И одежда, и каска, и оружие были знакомы. Чтобы рассмотреть все получше, Пестиков шевельнулся, колченогая скамейка качнулась, и тотчас несколько человек обернулись в его сторону. Притворяться было бессмысленно, и он открыл глаза. Теперь он заметил золотые якорьки на рукавах солдатских гимнастерок. Презрительная усмешка свела губы Пестикова. Дураки! Переоделись в форму морской пехоты и думают, что он расчувствуется, клюнет на эту приманку.

— А ну, иди сюда, — тихо сказал майор.

Пестиков уже заметил, что ноги его не связаны. Однако он не шевельнулся. Несколько минут он и майор изучали друг друга, ощупывали глазами, стараясь найти зацепку. Перед майором лежал человек, так заросший седоватой щетиной, что возраст его определить было невозможно. Волосы, глубокие морщины и горькие складки в углах губ говорили о трудном пути человека, старили его, но в чертах всего лица, в глазах просматривалось что-то юное, невольно располагающее. Пестиков в свою очередь придирчиво осматривал майора, его одежду, оружие, изучал каждый жест, каждый взгляд.

Наконец майор усмехнулся, закурил и спросил, откинувшись на спинку стула:

— Значит, не хочешь?

— Иди, сучка! — злобно прошипел кто-то за спиной Пестикова и не совсем нежно поддел его под ребра прикладом автомата.

Пестиков поднялся и шагнул к столу. Он уже почти не сомневался, что его схватили свои. Смущало лишь одно: откуда здесь взялась морская пехота? Когда они с Крамаревым уходили на задание, то и за сто верст нельзя было найти ни одного матроса. Майор тоже понял, что перед ним свой. Он приказал развязать Пестикову руки, усадил напротив себя лицом к свету и начал одну из тех бесед, рассчитанных на «измор», которые так хорошо известны всем военнослужащим: собеседники еще полностью не доверяют друг другу и бродят по сходящейся спирали, надеясь, что вот-вот один из них проговорится и тогда можно будет разговаривать откровенно. В этом поединке все преимущества были на стороне майора. По его лицу Пестиков определил, что он выспался, сыт и никуда не торопится. А у Пестикова трещала голова от удара, ныли затекшие рукя, но еще больше его угнетали события последних суток.

Кто знает, сколько времени они прощупывали бы друг друга, если бы в сарай не влетел босоногий вихрастый мальчуган.

— Дядя майор! Мамка велела сказать, что яичня готова! — крикнул мальчуган, хлестнул себя вицей по черным пяткам и был таков.

Взрослые могли разыграть любую сцену, переодеться в любую одежду, подобрать людей, говорящих на любом языке, но заставить мальчишку сыграть так искренно, непринужденно — не в их власти. И Пестиков сказал, облизав обветренные губы:

— Прошу вас, товарищ майор, доставить меня в часть капитан-лейтенанта Норкина… Как можно скорее…

Майор вздрогнул, навалился грудью на стол и спросил, стараясь сдержать непонятное для Пестикова волнение:

— А кто он такой, твой Норкин? — Офицер…

— Знаю, что офицер, а не чертова бабушка! — крикнул майор и так грохнул кулаком по столу, что гильза от снаряда подпрыгнула и упала. — Звать его как? Откуда прибыл?

— Михаил… кажись — Федорович… Из Сталинграда сюда прибыли…

Майор вышел из-за стола, прошелся зачем-то до дверей, вернулся обратно и сказал, теперь уже и не пытаясь скрыть охватившего его волнения:

— Врешь?.. Хотя зачем тебе врать? Словам мы не верим… Ладно, едем! Сам тебя отвезу!

Норкин целый день просидел в каюте, просматривая пачку приказов, которые прислал ему Семенов. В бронированной коробке было душно, как в духовке, и если он и не испекся, то пропотел так, что нитки сухой не осталось. Под вечер жара спала, бумаги были просмотрены, и он бросился в реку, плескался в воде с наслаждением мальчишки, выскользнувшего из-под надоедливой опеки любящей бабушки. Потом растянулся на теплом песке. В это время ему и доложили, что пришли Пестиков с каким-то майором. Норкин сначала хотел было бежать на катер за одеждой, потом махнул рукой — так сойдет! — и распорядился:

— Давай их сюда!

Однако Копылов догадался, что не совсем прилично комдиву в одних трусиках встречать неизвестного майора, и притащил одежду. Едва Норкин успел натянуть брюки, как из леса показались прибывшие.

— Козёл! — вырвалось у Норкина, и он, забыв про свою солидную должность, бросился им навстречу.

— Мишка, черт! — проворковал Козлов и облапил приятеля. — Жив, значит?

Козлов говорил еще что-то, но в это время Норкин увидел Пестикова. Он, заросший пепельной щетиной, исцарапанный в кровь, похожий на оборванца, стоял в сторонке, устало положив руки на трофейный автомат. Норкин нетерпеливо и грубовато оттолкнул Козлова и шагнул к матросу. Майор по-своему истолковал его движение и сказал, положив руку ему на плечо:

— Ты его, Федорович, особенно не ругай. Моих хлопцев пятеро было, навалились на него всем гамузом, да он и то одному руку ножом распластал. Промашка со всяким бывает…

Норкин подошел к Пестикову, пристально посмотрел на него. Пестиков поднял усталые грустные глаза и снял каску. Норкин вздрогнул: голова Пестикова была словно мукой посыпана.

А кругом уже толпились матросы. С каждой минутой их становилось все больше и больше: весть о том, что Пестиков вернулся один, облетела катера.

— Сядем, — предложил Норкин, первым опустился на траву и, поборов волнение, спросил: — Как его?..

— Я… Сам кончил…

Стало так тихо, что все отчетливо слышали жужжание мухи, бившейся в паутине, которая была растянута между веток какого-то куста.

— Переметнулся? — ахнул Копылов.

Пестиков с негодованием посмотрел на Копылова. Как мог он подумать такое и про кого? Про Крамарева!..

Молчать дальше нельзя. Необходимо раскрыть перед товарищами свою душу, а там… Пусть судят.

Он ничего не утаил.

Кончил рассказ и поднял на товарищей глаза, налитые тоской. Товарищи смотрели в землю и молчали. Пести-кову показалось, будто они не верят ему, осуждают.

— Не мог я снести его терзаний, не мог! — выкрикнул Пестиков, закрыл лицо руками и забился в плаче.

Оторопело смотрели на него матросы. Жилин, по совместительству бывший и боевым санитаром, пробился к нему, с глубокомысленным в дом пощупал пульс и сказал:

— Скажи пожалуйста, истерика…

Пестикова увели на катер, влили ему в рот кружку водки и уложили спать.

Тихо стало на поляне. Каждый мысленно ставил себя на место Пестикова. Козлов понял, что его визит не ко времени, тихонько пожал локоть Норкина и ушел. Нор-кин даже не заметил этого. Крамарев для него был не просто хорошим разведчиком, одним из немногих оставшихся в живых представителей «старой гвардии», с которыми он начал боевой путь. Крамарев был для него прежде всего человеком.

Кажется, у Пестикова не было другого выхода; он не мог спасти, выручить товарища, не мог и обречь его на мучительную смерть…

Ох, будь ты проклята, война!..

— А все-таки, братцы, тяжелый случай, — не вытерпел Копылов.

Ему не ответили.

2

— Ты, Борис Павлович, как хочешь, а я не верю этой цидульке! — сказал Ясенев и бросил на стол бланк радиограммы. — Мысли не допускаю, чтобы Норкин стал разжигать антагонизм между плавсоставом и морской пехотой! Чепуха какая-то…

Ясенев говорил взволнованно, а Голованов был совершенно спокоен. Он, затаив в глубине глаз ласковую и немножко нежную улыбку, наблюдал за своим ближайшим помощником. Ясенев ему определенно нравился. Именно с таким прямым, энергичным человеком и работать приятно. Он, если и ошибется, то не из-за корыстных побуждений, а следовательно, увидев ошибку, не станет упрямиться, сам постарается исправить ее; он не простит ошибки и начальству, не будет поддакивать, в душе насмехаясь над его незадачливостью. Все это Голованов понял ещё на Волге, а поэтому радостно встретил назначение Ясенева начальником политотдела своей бригады.

Происходили между ними и стычки, похожие на шквал: такие же неожиданные, бурные и короткие. Высказавшись, даже нагрубив друг другу сгоряча, Голованов и Ясенев обыкновенно выдерживали небольшую паузу, давая возможность успокоиться разыгравшимся страстям, и вновь возвращались к этому же вопросу. Но теперь каждый из них прислушивался к мнению другого, и в конце концов они приходили к соглашению.

Сегодня шумел пока один Ясенев. Голованов тоже не верил Семенову, который лаконично сообщал, что матрос Пестиков подрался с матросами из батальона морской пехоты, пустил в ход нож, кого-то ранил, а Норкин встал на защиту этого хулигана только потому, что Пестиков и его бывший начальник Крамарев еще раньше помогали Норкину скрывать проступки. Дальше Семенов совсем невразумительно писал о каком-то полуглиссере, который приходил в Киев за Норкиным, когда тот прогуливал ночи в обществе девиц сомнительной репутации.

Конечно, не посмеет Семенов распространять заведомую ложь, как говорится дыма без огня не бывает, но, безусловно, не все так, как говорилось в сообщении. И если Ясенев воспринял обвинение в адрес Норкина чуть ли не как личное оскорбление, то Голованов смотрел на все это значительно спокойнее. Ведь Норкин-то ничего не пишет? Не жалуется? Значит, он надеется на себя, вины не чувствует. А раз так, то на каком основании вмешиваться? Семенов тоже ни о чем не просит. Он только ставит в известность.

Однако и отмалчиваться нельзя. Лучше всего Ясеневу побывать в дивизионе Норкина. А если спросят, зачем приехал? Просто посмотреть, проверить идеологическую работу.

Решение созрело, и Голованов заговорил, когда, как ему показалось, шквал миновал:

— Я тебе, знаешь, что посоветую? Поезжай-ка ты туда и разберись на месте. Мне мыслится, что нашла коса на камень, не может Семенов ничего с Норкиным поделать, ну и исходит желчью.

— А здесь?

— Что здесь? — усмехнулся Голованов. — Думаешь, жизнь остановится, замрет? Дескать, уехал иачпо — и растеряется народ? Ничего не случится! Если же завалят без тебя работу, — обратно не возвращайся: мне такой помощник не нужен. Договорились?

Ясенев кивнул головой, взял злополучную радиограмму, сунул ее в карман кителя и вышел из кабинета. Он был согласен с решением командира бригады: такие дела никогда нельзя решать, выслушав только одну сторону, не побывав на месте. Кроме трго, надо предупредить Нор-кина о том, что Ковалевская вышла замуж. Как бы не начудил чего.

Однако Ясенев не уехал: ночью от командующего пришла шифровка с приказом немедленно перебазироваться на Припять и там ждать дальнейших указаний. Разумеется, уехать из бригады в такой момент он не мог. В эту же ночь настойчивые телефонные звонки стряхнули сон со всех дежурных, побежали посыльные в различные концы Киева и заспанные офицеры, проклиная начальство, покинули теплые постели.

Когда Чигарев и Ковалевская, раскрасневшиеся и запыхавшиеся, прибежали к месту сбора, матросы были уже построены в две шеренги.

— Все здесь? — спросил Чигарев, вытирая лицо носовым платком.

— Командира базы нет, — доложил оперативный дежурный и торопливо добавил — За ним послан рассыльный.

Чигарев взял бланк шифровки и внимательно прочел его. Все ясно: начинается то самое, для чего создавалась Днепровская флотилия. Лицо Чигарева стало строже, озарилось каким-то хорошим внутренним светом. Он посмотрел на Ольгу, улыбнулся ей и скомандовал, громко и четко выговаривая каждое слово:

— Катера к походу изготовить! Командиры катеров ко мне, остальные — разойдись!

В это время Василий Никитич сидел на камне у воды и смотрел на чуть покачивающиеся поплавки удочек, закинутых в омут. Настоящий клев еще не начался, да и не интересовала его рыба. А уж если очень приспичит, то скажи матросам, они швырнут гранату — и через несколько минут рыбы столько всплывет, что на всю базу хватит. Скучно было Василию Никитичу, вот и прятался он на реке сам от себя. Действительно, разве это жизнь для уважающего себя интенданта? Склады у тебя полны и ни у кого ничего вырывать не приходится! Мало того: и к тебе никто не идет, никто не подсовывает дутых заявок, не клянчит, не умасливает, пытаясь досрочно получить пару брюк. Тьфу! И не глядел бы на такую жизнь!

То ли дело в Сталинграде! Там толковый интендант мог развернуться, проявить свои способности. Трудно было с продовольствием? Очень трудно. А кто голодал на катерах? Не было на катерах голодных. Откуда взялись запасы? Сам со дна Волги достал! Утонет пароход — он со своими ребятами тут как тут, и пошла работа! Не уйдут, бывало, пока все трюмы не очистят. Спасенное добро сдавали, но, само собой, и себе кое-что оставляли… А снаряды? Мины?.. Да что и говорить! Жизнь была…

С обрыва скатилось несколько твердых комков глины. Один из них ударился в банку с червями, и она опрокинулась. Василий Никитич нахмурился, оглянулся. На обрыве стоял вестовой Нефедов. Он делал какие-то непонятные знаки.

— Ну, чего надо? — спросил Чернышев, недовольный тем, что его воспоминания прерваны.

— Товарищ майор интендантской службы…

— Тише ты! — зашикал на него Василий Никитич, опасливо косясь на поплавки. — Рыбу распугаешь!

— Вас начальник штаба срочно требует, — сдерживая голос, ответил Нефедов.

— Что ему там приспичило?

Нефедов осмотрелся, наклонился и сказал, кося глазами по сторонам:

— Приказ получен. К своим на фронт выходим.

Василий Никитич секунду оторопело смотрел на вестового, потом повернулся и на четвереньках начал карабкаться на обрыв.

— А удочки? — спросил Нефедов, когда Чернышев добрался до гребня.

Чернышев удивленно посмотрел на него, перевел взгляд на удочки. Один поплавок скрылся под водой, а леска, натянутая как струна, резала воду. Василий Никитич рванулся было обратно, но сдержался, плюнул и сказанул такое, что сначала Нефедов широко раскрыл глаза, а потом расплылся в улыбке: не всегда у начальства хорошее настроение. А Чернышев, придерживая рукой кобуру пистолета, бившую по бедру, мелкой рысцой затрусил по направлению к базе.

К вечеру все было рассовано по катерам, и они, перегруженные сверх всяких норм, отошли от стенки. Киев медленно уходил назад, заволакивался сизой дымкой. Зеленоватая днепровская вода пенилась под форштевнями, кружевным валом вылетала из-под винтов и, рокоча, неслась к берегам.

Небо чуть хмурилось. Временами черные тучи прикрывали красный диск солнца, налетал холодный ветер, но на палубах было людно: к фронту двинулись штаб бригады, госпитали, и здесь толпились свободные от вахты матросы, штабные офицеры, работники базы и госпиталя. Все знали, что до фронта еще далеко, что солнце успеет несколько раз обойти землю, прежде чем они встретятся с товарищами, но каждый старался первым заглянуть за следующий поворот реки.

На одном из катеров, прижавшись друг к другу, сидели Катя и Наталья.

— Ох, как я боюсь, Натка! — тихо сказала Катя, прижимаясь к подруге.

Та посмотрела на нее и, поддавшись нахлынувшему теплому чувству, вдруг обняла за плечи, торопливо чмокнула в щеку и прошептала:

— Ничего, Катя. Все хорошо будет!

— Ох, Миша, Мишенька… Погибель ты моя! — не то простонала, не то пропела Катя и беззвучно заплакала.

На другом катере Чернышев, сидя за столом в матросском кубрике, давал последние указания своим подчиненным:

— И чтобы все до винтика было у меня учтено! На любое имущество и в любой час ведомости в двух вариантах: один для комдива, второй для прочих. Ясно? Не будет сделано — комдив с меня шкуру спустит, а я ее с вас вместе с мясом сдеру!

Чигарев и Ольга молча сидели на корме катера. Матросы деликатно старались не появляться там без крайней нужды и даже не смотреть туда. Странное чувство владело молодоженами. Им было и радостно оттого, что они вместе, рядом, и немного грустно свадебный маршрут вел их к фронту, и неизвестно, когда и чем может закончиться их медовый месяц. Да и встреча с Норкиным беспокоила. Ведь словно обворовали его.

И если здесь все думали о скорой встрече, все по-своему готовились к ней, то на катерах, стоявших на Березине, даже не знали о том, что бригада вышла из Киева. А Норкин вообще так был занят последние дни, что если бы у него вечером спросили, какая была погода днем, — он бы только недоумевающе повел плечами. И все из-за Семенова. На другой день после возвращения Пестикова капитан первого ранга вызвал к себе Норкина и начал с места в карьер:

— Поножовщину разводите? Своих резать начали? Под суд! Под трибунал!

Норкин пробовал остановить расходившееся начальство, пытался объясняться, но тщетно. Семенов оседлал любимого конька, сыпал громы и молнии на голову Норкина, на весь дивизион и даже на многочисленных святых. Наконец терпение Норкина иссякло, он козырнул, повернулся и пошел на полуглиссер, словно не слыша несущихся вслед угроз. Мотор взвыл — только комдива и видели! Семенов ещё топал ногами, грозил кулаком, а Норкин уже забыл и о самом Семенове, и об его угрозах. Его потрясла смерть Крамарева. Прав Пестиков или нет? Этот вопрос так и оставался неразрешенным С одной стороны, Пестиков сделал все возможное, чтобы избавить товарища от мук, а с другой… Убить Крамарева!.. Хотелось поделиться с кем-нибудь своими сомнениями, но с кем? Здесь все ждали его решающего слова: и Селиванов, и Гридин, и матросы, и офицеры, и сам Пестиков. Вот бы с Ясеневым поговорить. Тот все поймет…

— Куда прикажете? — спрашивает командир полуглиссера. Он сидит на месте Крамарева и поэтому неприятен Норкину, который невольно подумал, что Крамарев сам бы догадался, куда нужно комдиву.

— В батальон морской пехоты, — говорит Норкин и облегченно вздыхает: ко времени явился Борис Евграфо-вич. С ним тоже можно поговорить. А вообще-то странно ведет себя Семёнов. Морская пехота должна действовать совместно с катерами, а Норкин, пока Козлова не увидел, даже не знал, что здесь стоит целый батальон морской пехоты. Почему? Неужели Семенов окончательно спятил? Или до такой глупости дошли с сохранением военной тайны? Невольно вспомнился анекдот об ездовом, который охотно рассказывал случайным попутчикам, что, сколько, откуда и куда он везет, но нахмурился и замолчал, сославшись на военную тайну, когда у него спросили, сколько ему лет. Разве не похоже? О появлении батальона знают армейцы, население, возможно — противник, но только не командир дивизиона, который будет воевать с ним бок о бок.

Плавное течение мыслей прервал длинный свисток, раздавшийся в прибрежных кустах. Норкин повернулся к берегу, приложил руку к козырьку, затем помахал ею. Два коротких отрывистых свистка, и снова тихо. Михаил придирчиво шарил глазами по берегу и нависшим над рекой кустам. Очень хорошо: ни одного человека, ни намека на то, что здесь притаились готовые к бою катера. Вот только некоторые ветки нужно заменить. Уже завяли в этой чертовой жаре.

Полуглиссер скользнул в протоку и заюлил между стволами деревьев, стоящих в воде. Несколько поворотов — протока расширилась и кончилась. Полуглиссер приткнулся к шатким мосткам, протянувшимся от берега почти до середины образовавшейся здесь чаши.

Норкин сошел с полуглиссера и в нерешительности остановился. Идти или нет? И хочется повидаться, поговорить с Козловым, да настроение такое, что не разговор получится, а скорее всего надгробное рыдание.

— И что это гость примечательное на нашем берегу увидел? Уставился глазами в точку и ни шагу? — раздался с берега знакомый голос.

Михаил тряхнул головой и торопливо шагнул навстречу Козлову, который собирался ступить на жиденькие мостки, еле выдерживающие тяжесть одного человека. Расцеловались по-русски и пошли в лес. Норкин придирчивыми глазами кадрового офицера осматривал хозяйство Козлова. Цепкая память фиксировала землянки, скрытые под кучами хвороста, тонкие нити зеленоватых проводов, одиноких дневальных, которые, заметив офицеров, застывали свечками и брали на караул по-ефрейторски.

— А народ у тебя где? — не вытерпел Норкин. — На учения угнал?

— Они, брат, по части боев академию закончили, — не без гордости сказал Козлов и засмеялся. — Знаешь, что за батальон? Пальчики обли Лешь! — Козлов хотя и говорил восторженно, но голос понизил с таким расчетом, чтобы его никто, кроме Норкина, не слышал.

Норкин не мог сдержать улыбки, слушая это бесхитростное хвастовство: он уже был здесь, знал, что батальон укомплектован в основном участниками обороны городов-героев, но Козлов все так же восторженно говорил об этом при каждой встрече. Однако Норкину захотелось доставить удовольствие Козлову, и он спросил:

— Будто не такой, как другие?

— В самую точку попал! — засмеялся Козлов. — Все воюют с первых дней, все — из госпиталей и в таких переделках бывали, что другому и не снилось! Кто в Одессе был? Козловцы! В Севастополе? Козловцы! В Ленинграде, Сталинграде? Опять же… — Козлов видел, как двинулись к переносице брови Норкина, понял ошибку, но, как тяжеловесный состав, набравший скорость, сразу остановиться не смог и выпалил по инерции: — козловцы!..

— Быстро и далеко шагаешь, Борис Евграфович, — иронически заметил Норкин. — Выходит, без Козлова труба бы нам?

— Ты брось, Миша, за слова цепляться.

— Прежде чем болтать, ты бы подумал, кто их воспитал. К тебе они готовенькими явились, а ты и радешенек свое тавро припечатать — «козловцы!». А ты спросил у них, хотят они сами так называться? Спросил?

Раздражение, накапливавшееся несколько дней, нашло выход, и Норкин не жалел слов для изобличения Козлова. Тот сначала хмурился, пытался оправдываться, а потом вдруг хитро взглянул на гостя, расправил плечи, словно внезапно избавился от невидимого груза, и стал короткими репликами распалять его. Со стороны было смешно наблюдать за тем, как капитан-лейтенант отчитывал майора, и дневальные украдкой улыбались.

— Стоп! — неожиданно сказал Козлов, остановившись около зарослей ольхи. — Я ведь тебе сюрприз приготовил!

Михаил недоумевающе пожал плечами и пошел дальше. Зачем он сюда приехал? Сюрпризы привлекли? Пожалуй, и это… Еще в первое посещение Козлов намекнул, что ему есть чем удивить и обрадовать Норкина.

— Значит, не хочешь? — посмеивался Козлов. Это была его месть за недавнюю нотацию. — А я-то думал — обрадую…

— Что там у тебя, черт конопатый? — начал сдаваться Норкин.

— Да так, ничего особенного… Сам оценишь. Козлов как-то незаметно подтянулся и крикнул голосом, привыкшим повелевать:

— Командира истребителей — ко мне!

— Командира истребителей к майору! — повторил дневальный.

— Командира…

— …истребителей…

— …к майору! — прокатилась по роще затихающая волна голосов.

И вот кусты зашевелились, расступились, и на тропинку вышел человек в пятнистой накидке. Норкин ошалело смотрел на него. Широкие мясистые плечи. Рыжеватые волосы, выбившиеся из-под пилотки… Ксенофонтов! Друг ты милый! Жив, здоров, стоит и улыбается еще, дьявол!

— Вы не знакомы? — посмеивается Козлов. — Могу познакомить.

Иоркин забывает свои горести, любовно тычет кулаком в живот Козлова и бросается к Ксенофонтову.

— Ксенофонтыч…

Вот и все, что он смог сказать.

А мичман, тот вообще ничего не сказал. Он зажал своими клещами руку Михаила и молча тряс ее.

Засиделся Михаил в батальоне морской пехоты: все слушал печальную повесть о последних днях батальона Кулакова. Узнал, что после того, как фашисты разорвали фронт батальона, часть матросов, оставшихся внутри кольца блокады, влилась в одну из бригад морской пехоты и вместе с ней выстояла на восточных рубежах обороны Ленинграда. Выли над матросскими головами железные и снежные метели, тошнило, покачивало от вечного недоедания, но они выжили и главное — выстояли! Не все выжили… От истощения умер Углов, многих скосили осколки и пули…

— А помните, товарищ лейтенант… виноват… капитан-лейтенант, Ольхова?

Чудак Ксенофснтыч! Да разве можно забыть эту одновременно и простодушную и хитрую рожу!?

— Что с ним?

— Танк его раздавил… До этого он их пяток на ветер пустил, а тут… Героя посмертно дали. Книжку о нем написали…

Эх, Ольхов, Ольхов… Не уберёгся и ты от костлявой. Так и не прочел ты, книголюб, многих книг, но зато про тебя книгу написали. Пройдут года, и парнишка в красном пионерском галстуке прочтет о тебе, и встанешь ты перед его глазами как живой, встанешь большой, сильный во всей своей мужественной красоте. Даже веснушек не будет…

Помолчали.

— Да, дела, — неопределенно пробормотал Норкин, разглядывая свои руки, сжимавшие колени. Еще помолчал и закончил: — А все-таки хорошо, Ксенофонтыч, что мы с тобой встретились.

— А как же иначе, товарищ капитан-лейтенант? Фронт-то с каждым месяцем все короче становится, и я мыслю, что в Берлине все наши, какие живыми остались, соберутся.

Крепкая вера была в голосе Ксенофонтова. Другого конца он не представлял себе.

Норкин был согласен с ним.

— Разрешите, товарищ капитан-лейтенант? Норкин нехотя обернулся.

— Вас к телефону просят, — закончил рассыльный. Норкин поднялся с земли и сказал Ксенофонтову, пожимая его руку:

— Счастливо, Ксенофонтыч. Забегай ко мне в любое время. Посидим, поговорим, да кое-что и покрепче слов для старого дружка найдем… Сашка обрадуется. Не забыл Никишина?

— Спрашиваете! — осклабился Ксенофонтов. Телефон был в том же сарае, куда несколько дней назад доставили Пестикова. Норкин сел на табуретку, взял трубку и произнес:

— Норкин слушает.

— Михаил Федорович? — переспросил Гридин, словно проверяя себя.

— Я, Леша, я. Что стряслось?

— Неприятность, Михаил Федорович, — Гридин, видимо, боялся, что кто-то его услышит, так как начал говорить шепотом:

— От Семенова за Пестиковым прибыли… Под суд отдают…

— Чего ты там бормочешь? — вспылил Норкин. — Кто, кого, куда отдает?

— Семенов Пестикова под трибунал.

— Гони их в шею!

— Михаил Федорович…

— Если говорю — гони, значит гони!.. Сейчас сам буду!

Во время этого разговора Козлов молчаливо стоял в тени около стены и внимательно следил за лицом Норкина, на которое падал свет. Сначала его лицо было просто недовольным, чуть усталым. Потом на какое-то мгновение брови взметнулись удивленно и сразу сошлись над переносицей, в углах рта легли глубокие складки и лицо стало злым. Было ясно — Норкин видел перед собой врага, врага настоящего или мнимого — неизвестно, но видел отчетливо, и был готов на любой, даже безрассудный, поступок.

Норкин так грохнул трубкой по столу, что треснула микрофонная коробка, и порывисто встал. Козлов положил руки на его плечи, заглянул в ослепшие от бешенства глаза.

— Мишка, ты мне веришь? — ласково спросил Козлов. Норкин снова сел и сжал голову руками.

— Вот так-то, Мишенька, лучше будет, — облегченно вздохнул Козлов. — Значит, веришь.

Норкин кивнул головой.

— Раз веришь — слушай… И я таким был… Сумасшедшим… Чуть не по мне — пых! — и понесло!.. Ты спокойно подумай: что правильнее с точки зрения общей пользы?

— Да не могу я, не могу! — вдруг закричал Норкин. — За что его судить, за что? Товарища убил? Со злым умыслом убил? Со злым?.. Ты мне вот на такой вопрос ответь: донесет убийца на себя? Никогда!.. А они в тылу были. Там следы легко скрыть. Дескать, напоролись на засаду и прочее… Мог он сказать? Мог!.. А он что сделал? Пришел и душу свою наизнанку вывернул! Чистую душу!.. Э-э, да что с тобой говорить! — Норкин махнул рукой и выскочил из сарая.

Козлов бросился за ним и прыгнул в полуглиссер уже в тот момент, когда Норкин бросил его командиру одно выразительное слово:

— Гони!

Вихрем несся полуглиссер по узкой извилистой дорожке меж стволов, а Норкину все казалось, что они еле ползут, плетутся, словно на похоронных дрогах, и, оттолкнув локтем командира полуглиссера, он так потянул на себя подсос, что в цилиндрах раздался стук.

На берег Норкин ступил совершенно спокойным. От недавней истеричности не осталось и следа. Это больше всего удивило Козлова.

— Что у вас тут стряслось? — спросил Норкин, глядя на хмурые лица матросов и на растерянных Гридина и Селиванова.

— Я докладывал, Михаил Фёдорович, — начал было Гридин.

— Только и всего? — еще больше удивился Норкин. — Давай сюда этих гонцов.

Из толпы матросов вышел старшина с автоматом на груди, козырнул и начал:

— По вашему приказанию…

— Это, старшина, ты врешь, — бесцеремонно перебил его Норкин. — Не по моему приказанию ты сюда прибыл… На чем прибыл?

— На полуглиссере.

— Вот и прекрасно! Иди на него, и попутного тебе ветра!

— Товарищ комдив, да капитан первого ранга с меня шкуру спустит! — взмолился старшина.

— А ты ему немножечко соври, — посоветовал Норкин. — Скажи, что тебя обругали, ну… в шею выгнали!.. Понял? Я на тебя за это вранье в обиде не буду.

Такой вариант пришелся старшине по душе: он оживился, махнул рукой второму автоматчику, и они оба, о чем-то разговаривая, быстро пошли к полуглиссеру.

А виновник всей этой шумихи, которому ничего не сказали, в это время сидел в кубрике и, безжалостно попирая все законы грамматики, писал домой письмо. Он хмурился, сосредоточенно вглядывался в переборки, словно отыскивал на них имена многочисленных родных, которым следовало передать поклон. Не передашь — не только они, но и мать с отцом обидятся: дескать, не уважил сынок родню. А разве всех упомнишь, если полсела родни?

Наконец длинный перечень был закончен, Пестиков облегченно вздохнул, вытер ладонью лоб, и снова, как пьяный, побрел карандаш по бумаге, оставляя за собой кривые строчки букв:

«…и еще прошу вас, дорогие родители, взять, к себе того парнишку, что зовется Петрусь. Белоголовый такой и нога у него немного попорчена фашистами. Так заберите к себе сынка моего закадычного друга, что погиб на фронте борьг бы с врагом. Пусть заместо меня живет кап брат мой кровный».

Пестиков подумал и добавил:

«Не исполните просьбы моей фронтовой — и дамой ке ждите. Не сын я вам».

Написал и сразу старательно замазал: не сделают отец с матерью такого подлого дела, чтобы сиротину не пригреть.

В конце письма он просил не беспокоиться лично о нем, еще раз напоминал о Петрусе, которого нужно взять к себе немедля, послал свой сыновний поклон и поставил точку.

Поздним вечером Семенов вызвал Норкина к телефону.

— Норкин? Ты почему мои приказы не выполняешь? — кричал Семенов в телефонную трубку с таким усердием, что мембрана дребезжала. — Знаешь, что мы в гражданскую с такими делали? Знаешь?

— К стенке ставили, — спокойно ответил Норкин. Семенов немного опешил и продолжал уже более спокойно:

— Приказываю немедленно доставить его мне. Лично доставь!

— Не доставлю.

— Я тебе покажу самоуправство! Приказы не выполнять?

— А почему вы, товарищ капитан первого ранга, вмешиваетесь во внутреннюю жизнь моей части? Я подчинен вам только оперативно. Любой боевой приказ выполню, а как мне поступать с моими матросами — сам решу и только перед своим непосредственным начальством отчитываться буду.

— Не доставишь?!

— Не доставлю.

— Сам под трибунал пойдешь!

3

Норкин не был отдан под суд. Одумавшись, Семенов решил, что нет смысла подымать шум. И главную роль, конечно, сыграли не жалость к молодому командиру, не тревога за его дальнейшую судьбу. Нет, Семенова испугало другое. Допустим, он сообщит о случившемся начальству. Что из этого выйдет? Голованов не из тех людей, которые бросают своих подчиненных в беде. Первым делом он потребует самой тщательной проверки и сам добровольно возьмется за нее (с него и это может статься!). Начнет до всего докапываться, а Норкин (тоже не дурак!) молчать не станет.

В данном случае, конечно, и Норкин немного виноват. Не имел он права так грубо отвечать старшему офицеру.

С другой стороны… С другой стороны, и он, Семенов, переборщил. Ведь гвардейцы-то у него только в оперативном подчинении. То-то и оно. Нельзя было соваться к Норкину на катера. Сначала бы вызвать к себе самого Пестикова, расспросить как и что, а потом и ахнуть по голове строжайшим взысканием! Ведь на строгость взыскания никто не имеет права жаловаться. А там, пока суд да дело, и закатать того черта, что ножом махал. Но теперь сделанного не воротишь…

Может быть, Семенов и попустился бы всеми этими соображениями и поднял шумиху, но была еще одна причина, заставившая временно смириться. Дело в том, что сведения, которые принес Пестиков, оказались очень ценными и пролили свет еще на один участок обороны противника, превратившего в крепость даже реку. Около села Здудичи немцы преградили реку бревенчатым боном, нанизанным на толстый трос. Кроме того, каждое из звеньев бона стояло на трех самостоятельных якорях. Если к этому добавить, что левый берег Березины сплошь минирован, в обрыве правого — дот, а на самом боне, обвитом колючей проволокой, лежат противотанковые мины, то любому человеку станет ясно, что такую цепочку одним махом не разорвешь. А ведь Семенов в таких делах понимал кое-что.

Вот и решил Семенов: пусть-ка Норкин ломает зубы на этой цепочке, очищает проход, уничтожает мины. Он человек молодой, башковитый — ему и карты в руки. А в том, что прорываться придется, Семенов не сомневался. Он знал точно, что на обоих берегах Березины собираются большие ударные силы, которые через несколько дней обрушатся на оборону врага, вспорют ее клыками бронированных дивизий, и тогда настанет черед Днепровской флотилии.

А не раньше? Может быть и так. Замыслы начальства неисповедимы.

Действительно, в эти дни шли последние приготовления к наступлению войск первого Белорусского фронта. Совет-сдое командование знало, что противник придает огромное значение Бобруйскому направлению и не пожалел ни средств, ни времени для создания укрепленной полосы. Оборона его представляла собой непрерывную полосу укреплений глубиной в шесть-восемь километров, состоящую из пяти-шести линий траншей, соединенных между собой множеством ходов сообщений. Перед траншеями и между ними притаились многочисленные минные поля, ржавела под дождями колючая проволока, таились волчьи ямы, как клыки торчали надолбы. Все населенные пункты были превращены в мощные узлы обороны, способные создать плотный огонь на любом направлении и состоящие из системы дотов и укрытых в фундаментах зданий огневых точек. И все это оборонялось двенадцатью пехотными, одной танковой дивизиями и многими частями усиления.

Было над чем подумать командованию Советской Армии, особенно если учесть, что непроходимые топи не давали возможности вести наступление широким фронтом. Но вот приготовления закончены, и в шесть часов утра 24 июня войска первого Белорусского фронта начали одновременное наступление со стороны Корма и севернее Рогачева.

Первые залпы совпали с сигналом побудки, и вахтенные даже немного растерялись: не почудилось ли это им? Но артиллерийские залпы следовали один за другим, точно отсчитывая секунды. Вот они слились в сплошной рев, из которого выделялись октавы орудий крупного калибра. Из кубриков выскакивали сонные матросы. Думая, что проспали сигнал боевой тревоги, матросы, схватив в охапку одежду, спешили на боевые посты.

Одним из первых выскочил на палубу и Норкин. Он привычным взглядом окинул небо, притаившиеся катера — и понял все.

— Отставить! — крикнул он матросам, готовившим катер к бою, скрылся в каюте и скоро вновь вышел на палубу, но уже одетый по всей форме.

— Не вызывали? — спросил Норкин у телефониста, дежурившего на командном пункте.

Тот растерянно и даже с обидой посмотрел на комдива: как можно спрашивать такие вещи? Если бы только звякнули из штаба, рассыльный мигом бы долетел до катеров. Норкин уже и сам понял всю нелепость своего вопроса и, чтобы хоть немного оправдаться, проговорил:

— Я в том смысле, линия не повреждена?

— Никак нет, испаавна, — поспешно ответил телефонист.

Норкин потоптался в надежде, что вот-вот раздастся желанный звонок, но потом терпение его лопнуло и он вышел на берег. Отсюда, с холма, видно далеко. Несколько матросов, облюбовавших это место еще раньше, увидев комдива, хотели скатиться к реке и скрыться в кустах подальше от греха, но капитан-лейтенант выглядел таким праздничным, добродушным, что они осмелели, а Копылов даже сказал:

— Вы, товарищ капитан-лейтенант, в мой бинокль взгляните.

— С каких это пор он стал твоим? — усмехнулся Норкин.

— Сразу после революции, — не моргнув глазом ответил Копылов. — Старший лейтенант Гридин нам каждый день говорит: «Берегите честь своего дивизиона. Берегите честь своего катера». Раз весь дивизион мой, то неужто такая безделица, как бинокль, не моя?

Слева подпирал небо огромный столб дыма. Именно такие столбы Норкин видел в Сталинграде, когда горела нефть. Дальше и чуть правее дым был серым и тучей расползался по небу. Там горела деревня. А может быгь, и несколько…

Но вот воздух наполнился гулом самолетов. Казалось, они бесконечным потоком шли туда, где стоял тот дымный столб. Шли преимущественно бомбардировщики, стлались над землей штурмовики, и лишь несколько истребителей прикрывало их: немецкие самолеты боялись появляться над фронтом. Даже здесь, где стоял дивизион, земля вздрагивала, стонала от взрывов тяжелых бомб.

И так весь день: непрерывный грохот артиллерии справа и слева, вереницы самолетов, стремящихся, словно птицы во время перелета, в одном направлении.

В штаб группы Норкина вызвали только около трех часов дня. Опять бешеная гонка на полуглиссере и… опять Семенов, мирно разглагольствующий в кругу офицеров штаба о делах минувших дней. Одно новое: заметив Норкина, он не поморщился как обычно, встал, шагнул навстречу и сказал, словно никогда между ними не было неприятных разговоров:

— А, комдив прибыл! Ну, здравствуй! — Здравия желаю, товарищ капитан…

— Перестань, — поморщился Семенов. — На фронте не до церемоний, да и мы с тобой не первый день знакомы… Вот прочти боевой приказ, подумай, а потом задавай вопросы или действуй.

Норкин не стал читать пространную вводную часть, в которой говорилось о соотношении сил на участке фронта, об общих задачах, а сразу перешел к пунктам, касающимся непосредственно его дивизиона.

Задача была ясна: четырьмя бронекатерами и двумя тральщиками прорвать фронт и высадить в тылу противника «первый бросок десанта». Остальным катерам, после того как будет решена первая часть задачи, войти в прорыв и высадить главные силы десанта. Десант — батальон майора Козлова.

— Все ясно? — нетерпеливо спросил Семенов, поглядывая на часы. — Учти, что пехота с фронта начнет наступление ровно в восемнадцать ноль-ноль. Не подведи ее под монастырь.

Норкин тоже глянул на часы и воскликнул:

— Так ведь сейчас уже пятый час. Неужели нельзя было раньше приказ вручить?

— Если в части порядок, а не кабак, — времени за глаза хватит, — с плохо скрытым злорадством заметил Семе-Но. Он явно упивался данной ему властью.

— Походный ордер обязателен?

— Обязателен.

— А почему впереди идут бронекатера, а не тральщики?

— Уж это позволь нам знать! — нахмурился Семенов. — И вообще, получив приказ, не торгуются.

Норкин понял, что спорить с Семеновым бесполезно, откозырял и побежал к полуглиссеру: так много нужно сделать, а времени так мало.

— Про пехоту не забудь! — крикнул вслед Семенов и не спеша вернулся к офицерам, по-прежнему тоскливо сидящим на полянке.

Норкина уже мало интересовал сам Семенов. Он имел приказ, и нужно было подумать над тем, как его выполнить. На бумаге все просто: «Прорвать и атаковать!» А как прорвать, как атаковать — решить должен сам комдив, Конечно, проще всего слепо повиноваться приказу. Но какой офицер не задумается над тем, как бы достигнуть таких же результатов с меньшими потерями? Вот над этим И думал Норкин, сидя в полуглиссере. Прежде всего нужно решить, кого послать. Разумеется, Селиванова с его отрядом. Он наиболее опытный, а тут дело серьезное. Хотя бы даже потому, что это первый наступательный бой гвардейцев.

С Селивановым вопрос решен. Теперь с тральщиками. Перед глазами невольно встали спокойный, чуть усмехающийся Никишин и хмурый, глядящий исподлобья Марагов-ский. Эти тоже не подведут.

За время отсутствия Норкина дивизион преобразился: ненужная более маскировка полетела в воду, исчезли чехлы с орудий и пулеметов, а матросы, как перед смотром, оделись в парадную форму. Все было в движении, все что-то делали, куда-то спешили, но придирчивый взгляд Норкина не заметил ни малейшего намека на суету, этот верный признак нервозности. Даже гвардейские, флаги трепетали сегодня как-то по-праздничному.

— Ну что, Мишка? — горячим шепотом обдал его Селиванов, как только он ступил на палубу катера.

— Начинаем.

— Всем дивизионом?

— Собери сюда всех командиров отрядов. Совещание было кратким, и скоро все разошлись, чтобы сделать последние приготовления. Застучали молотки. Это матросы намертво прибивали флаги: теперь они упадут только с флагштоками.

— Михаил Федорович, а, Михаил Федорович, — услышал Норкин за спиной голос Гридина и обернулся. — А мне куда? Вам, понятно, надо с основным ядром оставаться, а мое место на тральцах. Разрешите?

— Хорошо, иди, Леша.

Скоро подошел и батальон морской пехоты. Козлов достал из полевой сумки боевой приказ, показал его Норкину и спросил:

— Такой же?

— Под копирку, — ответил Норкин, бегло взглянув на листы тонкой папиросной бумаги.

— Тогда и говорить нечего. — Козлов бережно сложил приказ, засунул его в сумку. — У тебя особых приказаний нет? На каких катерах размещать первую роту?

— К Селиванову и на те два тральщика.

Короткая, отрывистая команда — и цепочки десантников потянулись к катерам. Послышались шутки, веселая перебранка.

— Браток, а где же твоя броня? — спрашивал Копы-лова десантник с новеньким орденом «Славы» на груди. — Неужто в Киеве пропили?

— Глянь, братцы, на это чадо, — с притворными удивлением и сожалением воскликнул Копылов. — До таких лет дожил, что зубы выпали, а не знает, что у нас броня особая!

— Просвети, сердечный, будь другом, — посмеивался десантник. — Я ведь еще салаженок. Только седьмой год ракушки обдираю.

— Она у нас психическая, — таинственно прошептал Копылов.

— Поясняй, — теперь по-настоящему заинтересовался десантник.

— Он по нам, как по путным, бронебойными, а у нас — русь-фанера. Ясно? Бронебойка швыркнет с борта до борта и пошла гулять дальше. А нам все едино: одной дырой больше, одной дырой меньше.

— А если в тебя?

— А ты что, дурной? Видишь, летит — отодвинься, будь вежливым.

Окончены последние приготовления. Срублены мачты на тральщиках. Закрыты люки орудийных башен. Поданы в приемники пулеметов первые патроны. Около орудий на матах лежат лоснящиеся снаряды. Сдержанно гудят моторы.

— Разрешите сниматься, товарищ капитан-лейтенант? — спрашивает Леня.

Норкии молча пожимает руки ему и Гридину.

Лязгнула за Селивановым броневая дверь рубки. Безлюдно на катерах. Тишину разорвала трель звонка машинного телеграфа. Моторы загудели сильнее. Катера медленно отошли от берега. Пенная дорожка протянулась за ними. Гвардейцы пошли в наступление.

 

1

Полуторку безжалостно подбрасывало на ухабах. Старая, видавшая виды машина стонала и скрипела, как корабль в центре циклона. Казалось просто чудом, что ее кабина, простреленная во многих местах, и кузов, иссечённый осколками снарядов всевозможных калибров, еще не развалились. От мотора несло жаром, пот разъедал лицо, тело, но Карпенко блаженно улыбался, поглядывая по сторонам: артиллерийские залпы доносились все глуше, все реже над машиной пролетали самолеты, полные боевого задора или спешащие на аэродром, чтобы скорее залечить свои тяжкие раны. Карпенко радовался, что все это остается позади, что впереди хотя и длинный, утомительный, но безопасный путь.

Сегодня на рассвете, получив под расписку пакет, он выехал из штаба Северной группы на реку Припять, в далекий город Чернобыль. Все это произошло быстро и неожиданно. Он приехал в штаб, чтобы сдать заявку на топливо, по старой памяти зашел к Семенову поболтать о делах текущих, перемыть косточки начальству, близкому и далекому, и вдруг — езжай, Карпенко, за тридевять земель киселя хлебать! Другой, может быть, и обиделся бы на предложение уехать с фронта перед боем, а ему это было только на руку: чем меньше болтаешься под пулями и осколками, тем целее будешь. Эту аксиому Карпенко вывел еще в бытность свою матросом, когда слушал рассказы ветеранов о мировой и гражданской войнах.

Карпенко еще тогда решил, что лучше быть живым матросом, чем мертвым командиром корабля. Однако недолго пробыл Карпенко матросом: флот возрождался после гражданской войны, работы было много, людей не хватало, и направили его сначала на одни курсы, потом на другие, и завертелось колесо фортуны. Не успел опомниться — нашивок по локоть, да и брюшко из-под кителя выпирать начало. Раздобрел и подобрел инженер-капитан второго ранга Карпенко. Ходил он по своим владениям с вечной улыбочкой и ещё дома придуманными остротами. Служба не казалась ему обременительной. Да и с чего бы ей быть такой? Большинство начальства — свой брат, старые военморы, а если и попадался кто из молодых — тоже не обижал, уважал седину и долгую службу на флоте.

Одна только неприятность и была за все годы. Это когда с женой разводился. Прежняя стара стала, да и по развитию отстала от мужа. Только слава, что жена инженер-капитана второго ранга. А тут приличная женщина подвернулась. Правда, почти ровесница сыну, но зато и вид и обращение — не придерешься. Так ведь позавидовал кто-то: целую бучу подняли, обвинили во всех смертных грехах. И лететь бы Карпенко в тартарары, да послужной список и дружки выручили. Благодаря им отделался только выговором по партийной линии.

Хорошо, спокойно зажил Максим Алексеевич с молодой женой. А тут война грянула, и понесло, помело! Жена эвакуировалась в Сибирь, а его начали перебрасывать С одного места на другое. Попал в Днепровскую флотилию — обрадовался: и от фронта далеко, и Семенов, дру-жок старый, рядом. Все было хорошо, да принесла нелегкая этого Норкина! За несколько дней всех взбудоражил! Конечно, его дело молодое, пусть усердствует на службе, но зачем старых служак трясти?

Пробовал через Семенова посылать с жалобами на Норкина цидульки в штаб и политотдел бригады — не помогло. Видать, там крепкая рука у Норкина. Пришлось смириться. Ну, пока были в тылу, терпел. А на фронте, когда пальба кругом, — совсем другая статья. Тут лучше подальше держаться от командира с такой горячей головой. Не ровен час — овдовеет молодая жена раньше времени.

Вот отчего радовался Максим Алексеевич, удаляясь от фронта, ликовал, везя пакет с просьбой выслать плав-мастерскую и с очередной жалобой на самоуправство Норкина. И настолько велика была его радость, что он не замечал ни хмурого лица шофера, ни выгоревших деревень, мимо которых проносилась машина, ни жалких клочков засеянной земли, теряющихся, как островки, в океане буйно разросшихся трав.

Утром увидели сосновый бор, частоколом вставший на холме, а потом и сам Чернобыль, издали маячивший белой колокольней монастыря.

— Куда прикажете? — спросил шофер, глядя перед собой воспаленными от бессонницы и пыли глазами.

Карпенко, которого изрядно растрясло, осмотрел реку. Ни одного катерка! Неужели проскочили? Или опаздывают? По графику у них здесь сегодня дневка, А откровенно говоря, разве он, Карпенко, виноват? Прибыл вовремя, Значит, можно несколько часочков отдохнуть, а там видно будет.

— Ждать будем, — Аазал Максим Алексеевич, вылеа из кабины и с наслаждением растянулся в высокой траве. Его все еще трясло, укачивало, а земля, лес и небо по прежнему бежали, струились куда-то.

— Сколько ждать-то? Так и до конца войны прождать можно, — проворчал шофер, который, как большинство людей, привыкших к частому общению с начальством, не считал нужным скрывать свои мысли.

— Сколько нужно, столько и будем, — ответил Карненко, стараясь придать своему вялому голосу начальственную строгость.

— До морковкина заговенья? Хотя бы в город заехать и узнать у коменданта. Может, прошли.

Карпенко задумался. С одной стороны, предложение дельное, стоящее. С другой — куда торопиться? Здесь так хорошо, пахнет мятой, полевыми цветами. Да и не так уж часто выпадает моряку счастье поваляться на траве. Лучше полежать, выспаться, а там видно будет. Решение принято, и, положив под голову свернутый китель, Максим Алексеевич блаженно закрыл глаза. Шофер посмотрел на него, пробормотал сквозь зубы что-то невнятное, сплюнул, сорвал пук травы и с остервенением начал стирать пыль с кабины, временами поглядывая то на город, казавшийся погруженным в сладостную дрему, то на реку, лениво ползущую в зарослях ивняка.

И вдруг из-за поворота реки, казалось — прямо из кустов, вылетела стайка полуглиссеров. Рассыпавшись веером, они будто прощупывали реку. За ними, разрезая упругую гладь, появились бронекатера и тральщики. Они шли плотным строем, взбивая винтами белую пену. На головном развевался флаг командира бригады.

Шофер окликнул Карпенко. Тот на мгновение перестал храпеть, потом перевернулся на бок, и вновь заливистый храп заглушил стрекотание кузнечиков. А с катерами творилось что-то странное: на флагманском взмыл к ноку реи красный шар, и сразу сникли фонтаны, бившие из-под винтов, катера развернулись и, как сонные мухи, поползли обратно. Все это было проделано быстро, без сутолоки. Чувствовалось, что этот маневр выполняется не в первый раз.

— Нашли время в бирюльки играть, — проворчал шофер и бесцеремонно потянул Карпенко за ногу. — Наши пришли. Отдавайте свои бумажки и айда на обратный курс!

Разомлевший Карпенко нехотя сел, посмотрел на реку сонными глазами и сказал:

— Чего врешь? Наши должны против течения идти, а эти вон куда прутся.

Шофер не успел ответить: неподвижный воздух задрожал от гула авиационного мотора, и над рекой показался косокрылый «Хеншель». Он деловито прошелся раз, сделал круг над уходящими катерами и потянул куда-то в сторону. Тотчас на флагманском катере вновь поднялся красный шар, вновь катера развернулись против течения, вновь забила пена из-под винтов.

— Вот это порядок! — воскликнул шофер. — Вправили летуну мозги! Сейчас, поди, радирует своим, что русские перегруппировываются, уводят флотилию с Припяти. Ай да Голованов!

Катера миновали город, приткнулись к берегу, и тотчас застучали топоры, зеленые ветви легли на пушки, пулеметы, палубы, и река словно вымерла.

Карпенко надел китель, фуражку и зашагал к месту стоянки катеров. Шофер, достав из-под сидения котелок, побежал следом.

— Максим Алексеевич! Какими судьбами? Карпенко остановился. Продираясь сквозь кусты, к нему спешил сияющий Чернышев.

— Комдив тоже здесь? Или у вас дело серьезное? — спросил Василий Никитич, пожимая его руку.

Карпенко насупился и вяло ответил на пожатие. И зтот о Норкине спрашивает! Будто только он и свет в оке шечке.

— Комдив там, где ему положено быть, — сухо ответил Максим Алексеевич.

— Впереди?

— Как вам должно быть известно, на Березине.

Лицо Чернышева вытянулось. Он посмотрел на Карпенко, на машину, одиноко торчащую среди поляны, и спросил:

— А вы зачем здесь?

— С пакетом к командиру бригады.

Карпенко раздражали и вопросы Чернышева, и его недоумевающие взгляды.

А весть о том, что здесь дивизионный механик, уже облетела катера, кусты трещали, гнулись, пропуская все новых и новых людей. Карпенко не успевал отвечать на приветствия и вопросы, сыпавшиеся со всех сторон. Наконец он не выдержал и сказал:

— Потом, товарищи, потом. Сначала — к комбригу. Услужливые руки раздвинули перед ним кусты. Вот и флагманский катер. На его палубе — Ясенев, голый по пояс. Он склонился над ведром и так яростно чистил зубы, словно в этом заключалось все счастье жизни. Услышав шум, он повернул голову, удивленно взглянул ка Карпенко и невнятно проговорил:

— Заходи, Максим Алексеевич, я мигом.

Ничего особенного не сказал Ясенев, но в голосе его прозвучали нотки, заставившие насторожиться. Впервые. Карпенко подумал о том, что, пожалуй, зря он взялся за это поручение. Не принесет оно ему славы. Скорее — наоборот. Захотелось оттянуть момент встречи с Головановым, и Максим Алексеевич предпочел дождаться Ясенева. А тот, не промолвив больше ни слова, прополоскал рот, умылся, как простой матрос, из ведра, вытерся полотенцем, взял из рук вестового майку, китель, оделся и сказал, застегиваясь:

— Ну, пошли.

Голованов сидел в носовом кубрике. Услышав стук каблуков по трапу, он приподнял голову и, как показалось Карпенко, с плохо скрытой иронией посмотрел на него.

— Здравия желаю, товарищ контр-адмирал, — сказал Карпенко, смущаясь, как новобранец.

— Здравствуйте, Зачем Норкин вас послал сюда? Или ему в бою механик не потребуется? Поломок не предвидится?

— Не Норкин, а Семёнов, — поправил его Карпенко, чувствуя, что почва окончательно уходит у него из-под ног.

— Разве вы теперь у него служите? Давно? От какого числа и чей приказ?

— По согласованию с комдивом прибыл, товарищ адмирал.

— А-а-а… Что у вас там стряслось?

— Вот пакет, — сказал Карпенко, доставая из внутреннего кармана кителя злополучный конверт с сургучной печатью.

— Ваше начальство, видать, бережет матросов, — сказал Голованов, и нельзя было понять, одобрение это или насмешка.

Ясенев с самым безразличным видом чистил ногти. Голованов не спеша вскрыл конверт, достал из него бумагу, бегло просмотрел ее и сказал, словно только сейчас заметив:

— Да вы садитесь, товарищ инженер-капитан второго ранга. Наверное, измотались за дорогу? Путь-то не короткий и не легкий.

В его словах неприкрытая насмешка. Ох, быть, видно, бане.

— Зто, Ясенев, по твоей части, — сказал Голованов, протягивая Ясеневу жалобу Семенова. — Получше любого романа. Капитан-лейтенант чуть не до слез довел капитана первого ранга. Встречался в истории с таким фактом?

Ясенев со скучающим видом начал читать. Карпенко напрягся и сидел на самом кончике стула. Оспинки резче выступили на его лице, налившемся кровью, маленькие черные глазки метались по лицам начальства. Давно он не чувствовал себя так отвратительно. Дернул черт связаться с этим пакетом!

— Ну, как, прочитал? — спросил Голованов. — Инженер-капитан второго ранга, наверное, торопится. Что ни говори, а его катера сейчас бой ведут.

— Интересно… Очень интересно, — словно в раздумье протянул Ясенев, вскинул глаза на Карпенко и выстрелил вопросом — Правда это?

Мысль работала лихорадочно. Что отвечать? Ведь он затем и приехал сюда, чтобы на словах рассказать то, о чем умолчал Семенов. Или… Или переметнуться к Норкину? У кого из них положение устойчивее?

— Вы, товарищ Карпенко, старый коммунист, — как бы между прочим напомнил Ясенев, не спуская глаз с широкого лица Максима Алексеевича.

— Да и моряк старый, — добавил Голованов.

— Поэтому сам и приехал, — выпалил Карпенко, решившись идти напролом. — Семенов травит Норкина, жизни не дает! Вот и решил я воспользоваться случаем, чтобы лично выступить в его защиту.

У Ясенева дернулось плечо. Голованов предостерегающе забарабанил пальцами по столу. Ясенев прикрыл веки, а когда поднял их — в глазах не было ничего, кроме скуки. С таким видом обычно слушают длинный доклад, с которого нельзя удрать потому, что начальство следит за каждым твоим движением.

А Карпенко ничего не замечал. Приняв решение, он пошел в наступление и выкладывал не только действительные, но и мнимые грехи Семенова. Не забыл ни неудачной огневой позиции, ни грубости, ни последнего инцидента из-за Пестикова. Если верить Карпенко, то во всем флоте не было человека хуже и глупее Семенова. Просто удивительно, как ему доверили командование!

— Скажите, а почему вы нам раньше другое писали? — неожиданно прервал его излияния Ясенев. — Еще в Киеве, помните?

— Тогда у меня было другое мнение о Норкине, — не смутившись, ответил Карпенко. — Я считал действия его неправильными, боялся, что может погибнуть талантливый командир, и не мог оставаться равнодушным.

— Поэтому анонимками нас и засыпали? — неумолимо наседал Ясенев.

— Анонимками? — на лице Карпенко неподдельное изумление. — Неужели без подписи послал? Вот это да!.. Забыл, видимо, в горячке. Сами знаете, какие дни тогда были. К навигации готовились.

Пальцы Голованова по-прежнему выбивают предостерегающую дробь. Ясенев прикрывает глаза и словно дремлет. Только временами легкая судорога пробегает по его лицу. Он и Голованов слушают Карпенко, который обстоятельно рассказывает о состоянии катеров, о боевой подготовке, хвалит Норкина как командира и как хозяина, жалуется на самодурство Семенова. Максим Алексеевич думает, что ему удалось отвести удар от себя, он воодушевлен, он прочно сидит на стуле. Его обманывает спокойствие адмирала. Не знает Карпенко мыслей Голованова. А тот думает: почему никто до сегодняшнего дня не разгадал Карпенко? Создается впечатление, что за лишнюю звездочку на погоне он отца родного продаст. И такой человек долгие годы служит, ему пишут прекрасные аттестации! Почему? У нас еще верят представительной внешности, еще много значения придают различным анкетам, у нас любят людей внешне дисциплинированных. Установленных порядков явно не нарушает, с начальством не спорит, не грубит ему, пошучивает с подчиненными — и все в порядке! И вот живет, блаженствует человечишко с мелкой душонкой. Иногда даже в президиуме сидит, напыщенными речами аплодисменты срывает.

Как поступить сейчас? Выгнать Карпенко? Можно. Повод есть: бросил катера в самый ответственный момент, в момент подготовки к бою… Нет, пожалуй, ничего не выйдет из этой затеи. Карпенко — лиса опытная. Первым делом он заявит, что приехал не по своей воле, что он выполнял приказ Семенова.

— Что ж, спасибо, Максим Алексеевич, за правдивую информацию, — почти дружески говорит Ясенев. Голованов прекрасно понимает этот маневр. Они оба пришли к одинаковому выводу: наблюдать за Карпенко, а пока сделать вид, будто ничего существенного не произошло. — Когда обратно?

— Сегодня… Сейчас. Заправим машину и сразу тронемся.

— Зачем такая спешка? — говорит Голованов и добавляет, не совладав с собой — К бою так и так опоздали. Подкрепитесь, отдохните и тогда трогайте. К тому времени и бой кончится.

— Вот поэтому и спешу, товарищ адмирал. Может, повреждения какие? Как ни говорите, а я механик.

— Тоже верно, — поспешно соглашается Голованов и смотрит на Ясенева. Тот кивает головой. — Тогда до свидания, Максим Алексеевич. — Голованов приподымается и протягивает руку.

— А как в отношении плавмастерской? — спрашивает Карпенко с видом очень озабоченного человека.

— Скажите Семенову, что она в ведении Военного Совета. Да он и сам должен знать об этом.

Сияющий Карпенко вышел на палубу. Черт побери, как хорошо, когда у тебя голова на плечах! А ведь чуть-чуть не влип, как кур во щи. Ладно, что своевременно догадался курс изменить. Сейчас зайти к Чигареву (что ни говори, а начальство!), подкрепиться и — в путь-дорогу.

Небрежно козырнув вахтенному, словно отмахнувшись от надоедливой мухи, он сошел на берег.

А после его ухода между Головановым и Ясеневым произошел краткий, но выразительный разговор.

— Хорош? — усмехнувшись, спросил Голованов.

— Беспозвоночный, — ответил Ясенев, бережно складывая листы злополучной информации Семенова.

— Твое мнение?

— Потерпим его присутствие до первого удобного случая. У нас, к несчастью, за паршивую душу не наказывают.

Разговор с Чигаревым не был продолжительным. Карпенко вкратце рассказал о стычках Норкина с Семеновым, добавил от себя, что теперь все в порядке, что сегодня катера пошли в бой, и замолчал. Чигарев больше ни о чем не спрашивал: он знал, что главное могло произойти в отсутствие Карпенко.

Несколько обиженный холодным приемом Чигарева, Карпенко, однако, не лишился аппетита и, плотно закусив, начал собираться в обратный путь. Собственно говоря, сборы его заключались в том, что он прошелся вдоль стоянки катеров, перебросился несколькими словами с мотористами, взял письма и направился к машине. Тут, около поляны, его и догнала Катя.

— Товарищ Карпенко! — крикнула она.

Максим Алексеевич остановился с видом человека, которому дорога каждая минута, но он вынужден тратить их на пустяки. Однако глаза его тотчас стали маслянистыми Катя, порозовевшая от смущения, затянутая в китель, была особенно красива. Ее большие черные глаза смотрели с надеждой, даже с мольбой, а полуоткрытые припухлые губы хотели и не могли выговорить заветного слова.

— К вашим услугам, — галантно поклонился Карпенко, делая к ней несколько шагов.

— Как там?

— Что вас интересует? Погода? Глубины? — игриво спросил Карпенко, уставившись на ее вздымавшуюся от волнения грудь.

— Вы же знаете, что меня интересует, — тихо сказала Катя.

Карпенко, словно только сейчас поняв в чем дело, сдвинул брови, пытливо посмотрел на нее и сказал несколько суше:

— Совсем забыл о вашей симпатии. Между прочим, он вам привета не передавал.

— Это не имеет значения, — вспыхнула Катя. Смущение ее исчезло. Теперь она была прежней Катей, независимой и немного грубоватой.

— Тогда присядем? Разговор длинный.

Катя не возражала, и они уселись в тени куста, отмахиваясь ветками от редких слепней. Карпенко и ей рассказал о злоключениях Норкина, умышленно сгущая краски, и даже дал понять, что Михаилу, пожалуй, не удержаться в должности комдива. Расчет Карпенко был очень прост: он думал, что все это оттолкнет Катю от Норкина, но просчитался. Катя любила, любила впервые и не как легкомысленная девушка, а как женщина, знающая, что счастье само не даётся в руки. Мысли ее все эти недели были с Михаилом, лишь думами о нем она и жила. Известие о том, что катера идут не на Березину, а на Припять, заставило ее сделать опрометчивый шаг: она написала флагманскому врачу флотилии рапорт, в котором просила отчислить ее и направить в госпиталь Северной группы хотя бы санитаркой. Не так была страшна сама просьба, как тон, которым она изложена. Наталья, ознакомившись с рапортом, еле уговорила, упросила Катю не делать глупости, так как ее могут вообще отчислить от флотилии. Как и где она тогда встретится с Михаилом? Последний довод подействовал.

А теперь, слушая Карпенко, Катя думала о том, что вот и ближе она к Норкину, за сутки можно до него доехать, а помочь ему не может.

Катя не заметила, как Карпенко положил свою руку на ее колено.

— Да вы, Катя, не убивайтесь, — напевал Карпенко, осторожно, но все смелее поглаживая ее колено. — Чтобы такая красавица да не нашла себе дружка — никогда не поверю!

Катя молчала. Карпенко осмелел и обнял ее за талию. Катя отшатнулась, несколько секунд удивленно смотрела на Карпенко, потом размахнулась, и две звонкие пощечины отчетливо прозвучали в утренней тишине.

— Вы меня звали, товарищ инженер? — почти тотчас раздался голос шофера, а вскоре показалось и его чуть насмешливое лицо.

Карпенко молча поднялся и, не простившись с Катей, пошел к машине. А Катя, закусив губу, убежала на катер, бросилась там на койку и разрыдалась. Тщетно Наталья пыталась успокоить ее, предлагала воду, валерьянку. Единственное, чего она добилась — Катя рассказала ей, что ударила Карпенко.

— Ну, а зачем расстраиваться, дурочка? — сказала Наталья, ласкаясь к Кате. — Не ты к нему, а он к тебе лез. Не он тебе, а ты ему пощечин надавала!.. Перестань, Катька, выть! Ты мне на нервы действуешь, и я тоже зарезу… Ну, чего ты, чего!? Встретитесь, и все будет по-прежнему.

Катя медленно отрицательно покачала головой.

— Почему? Разлюбила его?.. Значит, только на несколько недель и хватило твоего чувства! — напустилась на нее Наталья.

— В положении я, — всхлипывая, проговорила Катя. Наталья безвольно уронила руки на колени. Помолчала и сказала потом с напускной беспечностью:

— Эка невидаль! Сама не знаешь, что делать?

— Как ты не поймешь! Это же его ребёнок! — гневно крикнула Катя.

2

Когда полуостров, врезавшийся в реку с правого берега, отступил, остался за кормой катера, Селиванов прильнул к узкой смотровой щели. Впереди на высоком яру — Здудичи. Их не видно, но Селиванов точно знает, что они там, что там и вгрызлись в землю немцы. На зеленоватой воде чуть темнеет узенькая полоска. Это противокатерный бон. Какой ничтожной преградой он кажется сейчас! Создается впечатление, будто стбит только катерам разогнаться, рубануть по нему острыми форштевнями — и путь будет свободен. Но так только кажется. Селиванов отлично помнит донесение Пестикова и не думает бронекатерами разорвать бон (для этого идут тральщики), а ищет тот самый дот, который, опять же по словам Пестикова, держит под обстрелом всю реку. Вон там, на самом адысочке, кажется, что-то темнеет. Селиванов берет бинокль и смотрит. Похоже на лаз в гнездо стрижей. Только побольше. Весь обрыв почти в таких же темных дырках: стрижей здесь множество, и они, чуть не касаясь крыльями воды, снуют над рекой.

Противник молчит, словно не замечает катеров. В этой тишине чудится что-то зловещее. Селиванов оглядывается. Сзади, угловатые, как утюги, идут три бронекатера. На их палубах ни души. Но Селиванов знает, что из узких смотровых щелей смотрят на берег острые матросские глаза, ощупывают каждый кустик, каждый бугорок. Отстав от бронекатеров и покачиваясь на поднятых волнах, идут тральщики. Заходящее солнце залило кровавым светом большие смотровые стекла их рубок. В рубках стоят люди. Селиванову кажется, что он узнает и Гридина и Никишина, На машинных надстройках около спаренных крупнокалиберных пулеметов застыли пулеметчики. Они отчетливо вырисовываются на светлом фоне неба. Селиванову становится немного не по себе: он защищен броней, которая спасет его от пуль, а у них, действительно, броня «психическая».

Огненная струя брызнула из отверстия, замеченного Селивановым, и по воде перед носом катера заплясали белесые фонтанчики. Они все ближе, ближе… Нос катера разорвал их ленту, и теперь на его палубе обозначилась искрящаяся полоска. Словно камни забарабанили по рубке, ичень неприятно слушать этот стук: сама смерть стучится около твоей головы, и невольно хочется присесть, спрятаться за что-нибудь.

Фонтанчики взметываются уже за кормой…

Левый борт! Курсовой десять! По доту… Огонь! — кричит в переговорную трубу командир катера лейтенант Волков, любимец Селиванова. Широкоплечий, коренастый, с быстрыми черными глазами, он словно создан для внезапных налетов и войны. Селиванов уже не раз думал о том, что в другое время из него наверняка вышел бы или лихой разбойник, или беспечный рубака-гусар.

И что больше всего подкупало Селиванова — Волков решения принимал мгновенно, нимало не забоясь о том, понравятся они начальству или нет. Вот и сейчас, согрешив против устава, не спросив разрешения у командира отряда, он сам распорядился открыть огонь. Правильно распорядился: пока бы спросил, пока бы Селиванов ответил — потеряли бы драгоценные секунды, столь необходимые в бою, особенно если противники быстро сближаются на дистанции стрельбы прямой наводкой.

Около дота взметнулся столб пламени. Пласт глины сполз, и стали видны броневые плиты.

— Бронебойными! — кричит Волков в переговорную трубу и смотрит на Селиванова. В его дерзких глазах нет робости. Они спрашивают: правильно? Селиванов одобрительно кивает.

Стрелять начали и концевые катера. Снаряды вздымают землю, обрушивают в реку куски яра, но проклятый дот все еще живет! Из него уже не стреляют по бронекатерам: немцы поняли, что тем пули не страшны. Но зато тральщикам приходится туго. Не видно больше сверкающих стекол. Тёмные провалы вместо них. Но тральщики неуклонно идут вперед! И пулеметчики стоят на своих местах, и от них к доту тянутся словно красные четки. След их теряется около амбразуры.

Катера неумолимо, как лавина, несутся вперед Еще мгновение — и дот будет буквально в нескольких десятках метров. Т огда ему не сдобровать!..

— Огонь! — кричит Волков.

Башня немного поворачивается, ствол пушки дергается вверх, замирает, но выстрела нет.

— Огонь! — ревет Волков. Его скуластое лицо побагровело, кулаки сжаты. Подвернись ему сейчас промедливший комендор — в кровь изобьет.

В ответ из башни что-то говорят. Волков безобразно ругается, надвигает на глаза маленький загнутый козырек фуражки и становится рядом с рулевым с таким видом, словно он не в бою, а в обыкновенном походе «за грибами», как называли моряки все выходы, предназначенные лишь для того, чтобы не стоять на базе.

Селиванов теряет терпение, зло смотрит на Волкова и кричит в башню:

— Огонь!

— Выше нормы! — глухо доносится в ответ.

Теперь ругается Селиванов, и есть от чего: очень близко катер подошел к берегу, и угол возвышения пушки мал для стрельбы по доту. А дот чешет, чешет… Даже отсюда видно дыры в бортах и рубках тральщиков. Один из пулеметчиков кулем повис на ремнях, соединяющих его с пулеметом, стволы которого сейчас бессмысленно задраны в небо.

Над рекой взвиваются красные ракеты, лопаются в вышине и падают маленькими красными звездочками. Много ракет взвивается и лопается над рекой. Это немцы указывают цель своим скрытым батареям. И вскоре в воду упала первая мина. За ней вторая, третья. Белые столбы встали между бронекатерами, сгрудившимися у бона. Завизжали осколки, проносясь над катерами, заскрежетали, впиваясь в броню, раздирая борта.

Селиванов схватил ракетницу, чтобы выпустить белую ракету — сигнал тральщикам идти к бону, — оглянулся и опустил ее. Нет смысла подавать сигнал: бронекатера, как пробка, закупорили реку и тральщикам не подойти к бону.

Оставаясь внешне спокойным, Селиванов думал, искал выход. Посылка тральщиков на бон отпала сама собой. Ясно и другое: все дело сгубил походный ордер. Нельзя было посылать бронекатера вперед. Находясь сзади тральщиков, они бы прикрыли их огнем, а не оставили, как получилось сейчас, на растерзание вражеским пулеметчикам. Отойти назад и перестроиться? Заманчиво, но… А вдруг у начальства свои планы, требующие именно такого построения и даже жертв? На войне всякое бывает. Осталось одно — Переговорить с Норкиным, и Селиванов, включив радиостанцию, закричал в микрофон.

— Березина, Березина! — Я коршун! Я — коршун!

В наушниках трещало, пищало, свистело. Невидимые артиллеристы выкрикивали данные прицела и целика, где-то перекликались летчики.

— Васек, Васек! Смотри вверх!

— Сашка, прикрой хвост! Хвост прикрой!

— Ага, попало! — торжествовал другой, добавляя дальше выражения, понятные всем, но не внесенные ни в один из словарей.

Но вот все это заглушил голос Норкина:

— Березина слушает! Березина слушает!

— Лев, камбуз, снег! — проговорил Леня, водя пальцем по таблице условных сигналов.

— Ошалел, дьявол?! — рявкнул Норкин. — Говори открытым!

— Отойду, перестроюсь?

— Нет! — отрезал Норкин и замолчал.

Снова слышны перекличка летчиков, команды артиллеристов.

А фашистские мины и снаряды молотят по воде. Обдает катера брызгами, вонючей копотью. Появились первые раненые. На душе Селиванова тоскливо. Ох, как неприятно болтаться под огнем противника и не иметь возможности дать ему сдачи!..

Норкин раньше, чем Селиванов, понял, что допустил ошибку, согласившись с ордером, предложенным Семеновым. С командного пункта, где он находился с Козловым, были прекрасно видны каждый маневр катеров, красные кляксы ракет на небе, разрывы снарядов на реке.

— Что делаем? — спросил Козлов, когда Норкин кончил разговаривать с Селивановым. — Выбросим десант перед боном?

— Минные поля, — ответил Норкин и тут же накричал на телефонистов: — Когда вы мне вызовете Семенова? Еще час ждать прикажете?

Хотя такого приказания не поступало, хотя выговор и не был заслуженным, телефонисты не обиделись: они лучше других знали обстановку.

— Семенов на проводе, — скоро доложил один из них.

Норкин выхватил у него трубку и сказал, пренебрегая всякими кодами:

— Семёнов? Я меняю ордер…

— Не смей! Знаешь, что тебе за это будет? Да я…

— Почему нельзя? Катера сейчас превратились в мишени.

— Я тебе по-русски говорю! При-ка-зы-ва-ю. — Семенов говорил что-то еще, но Михаил бросил трубку и снова наклонился к стереотрубе.

Катера пока еще все были на ходу, но разрывы сжали кольцо. С минуты на минуту можно ожидать прямого попадания. Норкин повернулся к Козлову и спросил:

— На оставшихся катерах твои все в кубриках? — Все, а что?

— Дежурный! Вызвать дивизион! — и уже через несколько секунд: — Артиллерист? Огонь всем дивизионом по тем батареям!.. Не видишь? Засеки и крой! По площади крой!

Рявкнули пушки, и, гудя, первые снаряды понеслись к Здудичам. Залпы следовали один за другим, и вскоре вокруг катеров всплесков стало меньше. Только несколько неуловимых батарей продолжали засыпать их минами. И тогда Норкйн решился. Он снова вызвал дивизион и скомандовал:

— По квадратам 03–25 и 17–34 огонь из «катюш»! Шипя и посвистывая, оставляя за собой красный шлейф, мины понеслись к окопам фашистов. Немного погодя донесся приглушенный расстоянием взрыв, похожий на раскат грома. Огонь противника ослабел еще больше.

— Мишка, не зря? — осторожно спросил Козлов.

— Что зря? Огонь по ним открыл? На этот счет у меня приказа нет, но я не позволю расстреливать катера. Огнем прикрываться надо, а не бумажками!

— Почему не отведешь, не перестроишь?

— Семенов приказом запретил, — ответил Норкин и насупился. Почему Семенов категорически запрещает перестроение? Что это? Глупое упрямство или хитрый замысел высшего командования? Может быть, здесь место ложного удара? Может быть, гвардейцы должны привлечь к себе внимание? Стянуть сюда силы противника, чтобы в другом месте нашим войскам легче было прорвать фронт?

Много, очень много вопросов встает перед командиром а бою, и на все он должен дать правильный ответ.

Особенно волновали Михаила тральщики. И не только потому, что они были менее защищены, чем бронекатера. Тральщики и их команды составляли часть самого Нор-кина, с ними связал он свою судьбу, на них ушли Гридин, Никишин, Мараговский и другие товарищи еще по Сталинграду.

Действительно, тральщикам доставалось больше, чем бронекатерам. Едва они вошли в зону огня, как дот хлестнул по ним длинной очередью и пули защелкали по бортам, по палубам, зазвенели стекла рубок и, охнув, повалился на штурвал рулевой Анисимов. Его кровь залила лоцманскую карту Березины.

Никишин метнулся к рулевому, осторожно обнял его и спросил:

— Куда, Анисимов? Сам спустишься в кубрик?

Гридин наблюдал за Никишиным и с завистью думал, что он сейчас не смог бы так спокойно и ласково разговаривать с раненым. Вот что значит закалка войной.

Анисимов коснулся рукой груди, стал медленно сползать на палубу. Никишин, придерживая рукой штурвал, помог ему опуститься и взглянул на Гридина. Тот понял его, достал из сумки бинт, склонился над Анисимовым, на губах которого пузырилась кровавая пена. Нагнулся — и вовремя: мина, разорвавшаяся рядом с катером, начисто снесла тот угол рубки, где еще недавно он стоял. В рубке сразу стало светлее, запахло сгоревшей взрывчаткой.

Когда перевязка была закончена, Гридин вышел на палубу и остановился перед рубкой. Это не была пустая бравада. Гридин растерялся. Он впервые участвовал в бою как офицер. Правда, и сегодня его роль сводилась только к наблюдению, но сам он требовал от себя большего. Часто раньше, мечтая о подобном боевом крещении, он мысленно принимал решения, отдавая команды. Ничего подобного сейчас не было. Больше того, Гридин не понимал, почему тральщики остались одни, без прикрытия, перед разъяренным врагом, почему бронекатера сбились в кучу около бона и не пускают их вперед. Не знал он, не мог предугадать и дальнейшего развития событий. Все было непонятно и поэтому немного жутко.

А пули и осколки гуляли внутри катера, звенели о листы палубного настила, прислоненные к бортам, Гридин видел, как вдруг подогнулись ноги у пулеметчика Степанова и он, закинув голову, повис на ремнях. Гридин выскочил на надстройку, склонился над Степановым. Между глаз у него чуть кровоточила маленькая ранка. Гридин выпрямился и только взялся за ручки пулемета, как пуля сорвала с него фуражку, и вслед за этим острая боль пронзила левую руку, что-то ударило между лопаток.

— Товарищ старший лейтенант! — услышал Гридин голос Никишина и спрыгнул в рубку.

Никишин, бледный и осунувшийся за несколько минут, стоял у штурвала, навалившись плечом на стену рубки. Увидев Гридина, он провел языком по губам и тихо, но по-прежнему спокойно сказал:

— Примите командование. У меня нога перебита. Так Гридин стал командиром тральщика. Никишин опустился на палубу рядом с Анисимовым и закрыл глаза. Гридин старался не смотреть в их сторону. Все его внимание было сосредоточено на том, чтобы не налететь на бронекатера и не подставить тральщик под свинцовую струю, бьющую из дота. Гридин так увлекся, что не заметил, когда дивизион открыл огонь по батареям противника, не заметил залпов «катюш». Его только удивило внезапно наступившее сравнительное затишье. В это время и поступил доклад из машинного отделения:

— Товарищ командир! Пришлите замену! У нас все в лежку!

Гридин растерянно смотрел на переговорную трубу, словно она могла подсказать, кого можно послать туда. Но труба молчала. Значит, он один из команды катера еще держится на ногах… Никишин открыл глаза и спросил:

— Что им надо, старлейт?

— Помощи просят. Все лежат.

Никишин снова закрыл глаза, полежал немного неподвижно, потом, скрипнув зубами, перевернулся на живот и медленно пополз по палубе. Сзади, цепляясь за леерыые стойки, волочилась его перебитая нога. Гридин ничего не сказал, ни о чем не спросил. Все было ясно без слов. Катер остался в строю.

— Сколько времени, Борис Евграфович? — спросил Норкин.

— Девятнадцать.

— Почти час дерутся, — в раздумье сказал Норкин и продолжал, словно думая вслух: —А что, если Семенов только упрямится? Ведь если создавать видимость прорыва, то нужно ломиться всеми силами? Как думаешь?

— Факт… У меня там лучшая рота…

— А у меня кто? Не люди? — вспылил Норкин и решительно телефонисту: — Вызывай Семенова!

Семенов ответил сразу, но слушать Норкина не стал. Голос его прерывался от злости или чего-то другого, а на Норкина обрушился поток ругательств, упреков за то, что катера целый час толкутся у бона и не могут прорвать его, Наконец, в голосе Семенова зазвучали слезливые, молящие нотки, и тогда Норкин окончательно понял: Семенов просчитался, у него нет никакого особого плана, никто не нуждается в демонстрации, армии нужен настоящий прорыв фронта. От злости спазма сжала горло, но вместе со злостью пришло и спокойствие, исчезла неизвестность, все стало ясно и понятно.

Не дослушав словоизлияний Семенова, он положил трубку телефона и другим голосом — спокойным и властным — распорядился:

— Всему дивизиону сниматься со швартовых! — и уже в микрофон: — Селиванов! Селиванов! Отходи, перестраивайся! Иду к тебе!

Селиванов хлопнул Волкова по плечу, подмигнул и сказал, сверкнув в улыбке зубами:

— Отходим! Вот сейчас настоящая драка начнется!

Дивизион быстро снялся и, гремя пушками, полным ходом пошел на выручку своего отряда. Снаряды ложились не точно, однако это не волновало Норкина: ему нужно было сдерживать батареи противника, засыпать их снарядами, что он и делал.

Катера быстро сближались. Норкин вышел из рубки и всматривался в них. На бронекатерах, кажется, все в п®г рядке. Но зато на тральщиках… Ни одного целого стекла. Борта в темных пятнах пробоин. По воде волочатся перебитые фалы. На ремнях висит труп пулеметчика…

— Подойти к берегу! — кричит Норкин Селиванову, и катера послушно поворачивают под защиту деревьев.

Сейчас бы нужно осмотреть повреждения, отправить раненых, поговорить с матросами, но время не ждет, оно торопит.

— Селиванов! Как у тебя? — кричит Норкин.

— К бою готов!

— Маратовский?

— К бою готов! — отвечает Маратовский, и из рубки, которая каким-то чудом держится на своем месте, высовывается его голова в чалме из бинтов.

— Никишин?

— На катере команды нет, — это отвечает Гридин. Что-то дрогнуло в груди Норкина. Нет команды… Нет Саши Никишина…

К чертям собачьим жалость, которая выжимает слезы и притупляет ненависть! На фронте жалеть товарища — значит бить врага, бить так, чтобы даже перья не летели!

— Всех раненых на катер Никишина, — сказал Норкин, поперхнулся, помолчал и продолжал: — Я буду на тральщике Мараговского. Селиванов, прикрой!

Снова взвыли моторы, и катера понеслись вслед заходящему солнцу. Опять дот выплюнул свинцовую струю, опять взвились красные ракеты, опять заговорили невидимые батареи, но словно подавились после первых залпов: отряд Селиванова враз ударил по доту, а «катюши» засыпали минами, залили огнем тылы противника.

Тральщик Мараговского у бона. Сквозь воду просвечивают чуть зеленоватые, похожие на тарелки, противотанковые мины. Толстые стальные тросы исчезают в темной воде. Пули фашистов дзинькают, ударяясь о палубу. Шипят осколки, упавшие в воду.

— Кто будет взрывать бон? — спрашивает Норкин.

— Копылов, — так же спокойно отвечает Маратовский. А Копылов уже стоит на носу катера. Он смотрит на Норкина, ждет команды. Норкин кивает головой. Смуглое тело почти без всплеска исчезает в воде. Через несколько секунд голова Копылова показывается у бревен. Он плывет осторожно, чуть шевеля руками. Высматривает что-то… А воду вокруг буравят пули. Звонко шлёпают осколки.

Норкин и Маратовский стоят на носу катера и следят за Копыловым. Вот он ухватился за колючую проволоку, оглядывается. Маратовский протягивает ему отпорный крюк. На конце его — ножницы. Копылов берет их и режет проволоку. Норкину кажется, что он слышит характерный хруст. Норкин забыл об опасности, а Маратовский, наверное, и не думал о ней: они во весь рост стоят на носу катера. Их видят со всех катеров, и люди успокаиваются, выстрелы становятся реже, но точнее. Бронекатера бьют шрапнелью: видимо, к берегу спешат фашистские резервы. Тральщики хлещут по кромке обрыва длинными очередями, вспарывают землю. Никто живой теперь не сможет приподняться над обрывом, помешать Копылову.

Проволока разрезана в нескольких местах. Копылов подплывает к противотанковым минам. Ему очень трудно: течение относит его от бона, ржавые колючки грозятся впиться в тело, но все его внимание сосредоточено на минах. Он уже возится около одной из них, временами с головой погружаясь в воду.

И тут Норкин обнаружил еще одну кажущуюся мелочь, о которой никто не подумал. Куда убирать снятые мины? Втаскивать на тральщик?.. А если в них попадут случайная пуля или осколок?.. Опустить на дно?.. Нечего сказать, хороший подарочек для речников. Долго еще после войны вспоминать будут. Остается одно: пусть Копылов буксирует их к отмели и там складывает. Так и так отмель саперы расчищать будут.

Первая мина в руках у Копылова. Прижимая ее к животу, он смотрит на комдива, ждет распоряжений. И тут Норкина осеняет. Лицо его светлеет, он наклоняется и кричит, стараясь заглушить звуки выстрелов и гудение мотора:

— К тросам! Для усиления!

Копылов понял. Мина будет привязана к тросу и вскоре, взорвавшись от подрывного патрона, разнесет бон, который предназначена была охранять.

Оглушительный взрыв резанул по ушам, воздушная волна ударила в спину и чуть не сбросила Норкина за борт. В воду полетели комки земли, камни, обломки бревен. Потирая ушибленное колено, Норкин облегченно вздохнул: наконец-то какой-то снаряд ворвался внутрь дота!

Плечо у Копылова кровоточило. Кровь тоненькой струйкой текла и по его белым, а сейчас потемневшим от воды волосам.

— Копылов! На катер! — кричит Норкин, — Мграговский — замену!

Маратовский в усмешке кривит губы: «Какой матрос уйдет на катер, не доведя дело до конца? Уйдет — не матрос он. А у нас на катере нет таких». Копылов делает вид, будто не слышит комдива. Он снимает следующую мину.

Бронекатера стреляют беглым. Норкин надевает шлемофон и спрашивает:

— Селиванов! В чем дело?

— К реке стягиваются! Беру под контроль все подходы!

— Милок, милок! Уйди за облака! — врывается в их разговор голос летчика.

— Добро! — отвечает Норкин.

Может быть, немцы и вырвались бы, просочились к реке, но вдали раздалось слабенькое «Ура!» Армейские командиры оказались умными: выждали и бросили в бой свои поредевшие батальоны в самый нужный момент. Противник растерялся, замешкался и опять забился в свои норы.

Копылов кончил работу. Вода около бона дымится, пузырится от горящих бикфордовых шнуров. Копылов подплывает к катеру, хватается за леерные стойки, и сразу несколько рук втаскивают его на палубу.

Норкин передвигает рукоятки машинного телеграфа, и, подняв со дна ил, катер уходит от бона кормой вперед.

— Стоп!

Минуты ожидания.

Бревно подскакивает, из-под него вырывается пламя. Упругая волна бьет по корпусу катера. Знакомый звонкий удар.

Течение скосит бревно. В боне появляется узкий проход.

— Полный вперед! — кричит Норкин.

Отряд Селиванова устремляется к бону. Приподняв нос, бронекатера словно летят, чуть касаясь воды. Скоро они скрываются за поворотом реки.

Но другие отряды остаются на месте, обстреливая позиции врага. Норкин держит катера здесь, чтобы раньше времени не спугнуть немцев. Пусть тешат себя надеждой, что бон еще цел.

— Березина! Березина! Я—коршун! — кричит в эфир Селиванов.

— Березина слушает! — отвечает Норкин. — Туман! Туман!

Молодец, Ленчик! Сейчас так и надо — кодом, чтобы противник не знал, что у него в тылу по дорогам уже растекаются злые, беспощадные десантники. Пусть это будет для него сюрпризом, неприятным сюрпризом.

На уцелевшем фале взвиваются два флага — сигнал бронекатерам, еще стоящим у бона. На языке моряков это значит: «Погоня!» Какое хорошее слово! Два года ждали его, и вот оно прозвучало, радостное, крылатое!

Рев моторов нарастает с каждой минутой: фронт прорван, и гвардейцы пошли в наступление.

3

Капитан первого ранга Семенов, узнав о том, что гвардейцы прорвали фронт, облегченно вздохнул, расправил плечи и сказал сиплым от волнения голосом:

— Распатронили, канальи! Век фашисты будут помнить Семенова!.. Шурка!

— Есть! — ответил адъютант, вылезая из темного угла землянки, где он отсиживался, пока его начальник метал громы и молнии.

— Подготовить полуглиссер. Сам пойду к десантникам!

— Опасно, товарищ капитан первого ранга. Немцев пока только обошли, — заметил кто-то из штабных офицеров.

— Ерунда! Мы и не в таких переделках бывали! Противник сейчас деморализован, значит, куй железо, пока горячо!

Однако полуглиссер как стоял у берега, так и остался стоять там. Да это и понятно: сейчас другое волновало командира Северной группы. А что, если командующий флотилией сличит боевой приказ с записями в журналах боевых действий? Расхождение во времени катастрофическое. Пожалуй, вместо ордена получишь что-нибудь другое. Надо выкручиваться…

Если Семенова волновал этот вопрос, то у Норкина были другие заботы. Они обрушились на него, едва десантники закрепились, а тральщики подошли к берегу.

А как быть с ранеными? Где-то сзади болтается один катеришка с врачами, сестрами и санитарами. На нем много не увезешь. Что же в это время делать с остальными? Нет, так не пойдет, товарищ комдив!

— Михаил Федорович, а Михаил Федорович, — говорит Гридин, дергая Норкина за рукав. Его левая рука лежит на полотенце, перекинутом через шею.

— Ранен, Леша? Когда?

— Не обо мне речь, — морщится Гридин. — Многих ребят зацепило, а у десантников дело только начинается. На чем тоанспортировать будем?

Молодец, Леша! Настоящий комиссар!

— Я думаю, что пару тральщиков мы выделить сможем, — продолжает Гридин и как-то по-детски шмыгает носом.

— Действуй от моего имени. Я — на полуглиссере к тральщику Никишина, — отвечает Норкин, прыгая в полуглиссер, уже успевший прорваться вслед за боевыми катерами.

— Еще вопрос, товарищ комдив! — кричит Гридин, наклоняется к уху Норкина и шепчет: — А как быть с Копыловым и другими? Я думаю выпустить специальные боевые листки и подготовить материал для флотильской газеты. Одобряете?

— Действуй, Леша! А я катера осмотрю.

К тральщику Никишина Норкин подошел хмурый, молчаливый. Небрежно козырнул вытянувшемуся перед ним санитару и напрапился к группе врачей, чьи белые халаты были видны издалека. Поздоровавшись, спросил:

— Как?

— А вы знаете, лично я считаю, что вы дешево отделались, — сказал подполковник медицинской службы.

Норкин с ним встречался несколько раз в штабах флотилии и бригады, они при встречах приветствовали друг друга, но знакомы не были. Михаил знал лишь, что фамилия у него то ли Смоковницкий, то ли Смородинский. Ему не нравилось холеное, какое-то барское лицо врача. Не нравилась и его манера говорить: чуть шепелявя, процеживать слова сквозь зубы и старательно закруглять фразы, делая их обтекаемыми.

— После такого боя — и только один убитый! Прямо скажу — изумительно! — развивал врач свою мысль.

Захотелось оборвать этого благодушного философа, но сдержался. «Только один убитый». Разве мало? Ведь еще одного человека не стало, а все то, что он мог и должен был сделать при жизни, — легло на плечи других. А что значит этот один человек для своей семьи? У Степанова шестеро детей. Им этот один человек был дороже всех остальных. Его не заменят ни медаль, ни пенсия. Да и не в этом дело: может быть, жил бы сейчас Степанов, если бы не тот дурацкий походный ордер…

Все это хотелось высказать врачу, но в глубине каждого человека прячется дипломат. Норкин решил не портить взаимоотношений с врачом: что ни говорите, а от него сейчас много зависит. Он может раненых и в лучший госпиталь направить, и присмотреть там за ними, и в часть обратно вернуть в нужный момент.

— Доктор (опять дипломатический ход!), а как состояние раненых?

— И тут, представьте себе, все обстоит более или менее благополучно. У подавляющего большинства, я бы сказал, временная потеря боеспособности. В основном — пулевые и осколочные ранения в мягкие ткани конечностей и лишь у одного — проникающее в грудную полость. Он, если будут осложнения, в строй не вернется. Проникающие ранения характеризуются…

И слушать бы Михаилу пространнейшую лекцию о ранениях или испортить взаимоотношения с медицинским богом Северной группы, оборвав его, но в это время на берегу, около подошедших тральщиков, раздался крик:

— Не трожь! Разнесу, гады!

Подполковник медицинской службы замолчал, все посмотрели в ту сторону, откуда раздался крик. Там врассыпную метнулись белые халаты.

— Я на минуточку, доктор, — сказал, воспользовавшись моментом, Норкин и побежал.

Около катеров на носилках лежал матрос Кузнецов. Норкин знал, что он с бронекатеров Селиванова, но не любил его за немного фатовской вид: тонкую стрелку усов, чуб, свисающий на лоб из-под заломленной на самую макушку бескозырки. Что еще мог он сказать о Кузнецове? Хороший моторист и превеликий бабник.

— Только сунься, сульфидинная гнида, клочка не оставлю! — кричал Кузнецов, потрясая над головой противотанковой гранатой. В голосе — ярость, бессильная ярость.

От катеров бегут матросы.

— В чем дело? — спрашивает Норкин, схватив за халат одного из санитаров.

— Шалый, вот что! Бескозырку ему подавай! — отвечает санитар.

— Кузнецов, дай гранату, — спокойно и чуть ласково говорит Норкин.

Кузнецов словно подломился: глаза потухли, в них появилась усталость.

— Возьмите, — и граната уже в руках Норкина. — Товарищ комдив, прикажите найти бескозырку… Какой же я матрос, если ее здесь брошу? — В голосе Кузнецова мольба и надежда, вера в то, что теперь его поймут.

— Где она? — спрашивает Норкин, невольно проникаясь уважением к парню, который в трудный для себя час думает не о своих искалеченных ногах, а требует то, что он заслужил в прошлых боях: бескозырку с гвардейской ленточкой.

— Там… В кубрике. Когда выносили, упала… Норкин посмотрел на окруживших их матросов, словно отыскивая того, кто может сбегать за ней. На серьезных лицах матросов — одобрение. Никто не шутит, не высмеивает Кузнецова.

— Ее уже ищут, — говорит кто-то.

И Норкин, и врач Смоковницкий-Смородинский, я другие терпеливо ждут. Наконец, с катера прыгает матрос.

— Она? — спрашивает он, наклоняясь над Кузнецовым.

Тот рассматривает измятую бескозырку, прижимает ее к груди, благодарно кивает головой и говорит:

— Теперь несите… Нам хоть к черту на рога, була бы там горилка да видьмы найкращие! — Усмешка кривит его губы.

Санитары уносят Кузнецова.

— Скорей поправляйся, Кузнецов! — кричит Норкин вслед. — Для тебя всегда место на катерах найдется!

Сказано от чистого сердца. За эти несколько минут Норкин понял Кузнецова лучше, чем за все предыдущие месяцы. Он верил, что человек, так дорожащий своей бескозыркой, его боевой спутницей, скорее умрет, чем опозорит честь дивизиона.

— Спасибо, товарищ комдив… Обязательно! — доносится из темноты дрожащий от волнения голос.

И вдруг подполковник, которого Норкин считал человеком черствым, крикнул:

— Анна Павловна! Анна Павловна! Да где вы там запропастились?!

— Я здесь, Евгений Александрович, — несколько обиженно ответила врач, стоявшая рядом с подполковником.

— Надо сразу отвечать!

— Да вы мне рта раскрыть не дали.

— Достаточно! Я вас, Анна Павловна, очень прошу проследить за этим матросом. Уложить его на катер и в первую очередь на операционный стол. Я сам им займусь!.. И вообще — гвардейцев ко мне!

— Спасибо, товарищ подполковник, — начал Норкин, но врач перебил его:

— Пустое болтаете!.. А кроме того, меня зовут, как вы уже, наверное, слышали, Евгением Александровичем. В крайнем случае можете называть по фамилии. Знаете? Ну, конечно, нет!.. Как это он сказал?.. Ага, вспомнил! Какое вам дело до фамилии глазной суль-фи-ди-но-вой гни-ды?

— Он не хотел вас оскорбить…

— Ха! Не хотел! Да нам, врачам, за годы войны таких прозвищ надавали, что и обижаться охота пропала!.. Моя фамилия — Сковинский. Евгений Александрович Сковинский.

— Норкин…

Тщетно искал Норкин среди раненых Никишина и Гридина. Их нигде не было, и никто ничего о них определенного сказать не мог, хотя они оба числились в списках людей, которым оказана первая помощь.

Заниматься розысками было некогда, и Норкин пошел на катера.

Евгений Александрович оказался прав: они отделались сравнительно легко. У тральщиков только выбиты стекла, борта в пробоинах. Словом, такие мелочи, что катера из-за них не выйдут из строя. Раненых пока тоже только двадцать семь. Цифра сама по себе не страшная, особенно если учесть, что почти все они скоро вернутся обратно. Однако, кем их заменить сейчас? Нет замены. Значит, часть катеров придется оставить здесь. Они уже отвоевались. Мелькнула мысль поживиться за счет Козлова (у него первоклассные матросы), но Михаил тотчас подумал: «Борису Евграфовичу люди тоже нужны». Интересно, как у него идут дела? Стрельба укатилась на запад, а залпов бронекатеров вообще не слышно. Если судить по этим признакам, то батальон решил свою задачу. Почему же молчит Семёнов? Нужны ему катера или нет? Где стоять, к чему готовиться?

Ночь осторожно опустилась на землю. Из маленькой тучки, вынырнувшей неизвестно откуда, нерешительно упало на землю несколько капель. Справа и слева на небо легли красные отблески пожаров. Отдаленный гул артиллерии и редкие взрывы, как тяжелые вздохи, наполняли ночь, глушили все прочие шумы.

Только здесь, где стояли безмолвные и безлюдные тральщики, было непривычно тихо. Очень много пережили люди еще недавно и сейчас молча сидели на траве, попыхивая самокрутками.

— Где комдив? — спросил кто-то из темноты.

— Здесь. Кто там? — откликнулся Норкин.

— Телефонист Дятлов, — ответил матрос, а вскоре перед Норкиным вырос и сам Дятлов — высокий и до тоге сутулый, что казался горбатым. — Куда прикажете телефон поставить? Мы старое ка-пэ перенесли.

— Здесь, — ответил Норкин.

Дятлов нимало не удивился, окинул взглядом полянку, встал на колени, покрутил ручку и зачастил знакомой всем скороговоркой:

— Я—Березина! Я — Березина! Садовник! Садовник! Я — Березина!

С реки донесся шум приглушенных моторов. Прислушались. Сомнений быть не могло; возвращались свои. Действительно, весь дивизион скоро подошел к берегу, Селиванов подбежал к Норкину и, сдвинув фуражку на затылок, выпалил одним духом:

— Полный порядок! Морская пехота оседлала все дороги и уродует фашистов, как бог черепаху! Нам бы сейчас заправиться бензинчиком, дополучить боезапас — и дуй, не стой!.. Ты чего, Мишка, такой дохлый? Опять с тем поцапался?

— Никишин с Гридиным в госпитале… Так и не простился с ними.

— Жаль, конечно, только все это ерунда. Выберешь денек поспокойнее и махнешь в госпиталь.

— Семёнов на проводе, — доложил Дятлов. Семенов был ласков, весел и даже игрив. Он поздравил Норкина с первым успехом, пообещал немедленно выслать все требуемое и разрешил отдыхать до утра. Все это, конечно, было приятно слышать. Но после этого разговора Норкин не успокоился. Почему отдыхать до утра, а не лететь вперед, повиснув на спине удирающего противника? Норкин в сорок первом году сам испытал, как трудно бывает остановиться, когда сзади слышно урчание множества моторов.

Не понравилась и та легкость, с которой Семенов согласился оставить здесь три тральщика, не имеющих команды. Словно рваные калоши бросил. А ведь они еще могут пригодиться: не так много здесь катеров, впереди, возможно, и не такие бои. Если после каждого из них бросать по два или три катера, то с чем кончать придется?

Вот и сидел Норкин около телефона, прислушиваясь к звукам удаляющегося боя. Ему во что бы то ни стало хотелось сохранить тральщики как боевые единицы, но где взять людей? И тут вспомнились Сталинград, траление на Волге. Ведь были же там такие дни, когда команда тральщика состояла из трех-четырех человек? Трудно было людям, они уставали, но катера работали. Что, если и сейчас попробовать так же? Не все же катера и не все время будут прорывать оборону противника. Нужны и посыльные, и санитарные, и другие вспомогательные катера.

Выход был найден. Теперь осталось только так поговорить с матросами, чтобы они сами добровольно взяли на себя дополнительные обязанности.

— Коммунистов и комсомольцев с тральщиков ко мне, — сказал Норкин в темноту. Он знал, что те, кому нужно, услышат его.

И они услышали. Берег заполнился матросами. Они плотным темным кольцом сжали Михаила. Норкин вгляделся в ближайших и среди коммунистов и комсомольцев увидел многих беспартийных и нахмурился. Он сердился не на матросов, а на самого себя: как он мог забыть о них, почему хотел устранить от решения вопроса, волновавшего всех?

— Михаил Федорович, ты что хочешь делать? — услышал Норкин над ухом шепот Гридина и обернулся. Да, это Леша. На лбу повязка, рука лежит на косынке.

— Ты как здесь очутился? — спросил Норкин.

— Звал коммунистов — я и пришел.

— Потом поговорим, — многозначительно пообещал Норкин и добавил — Только не вздумай скрыться. Все катера обшарю, а найду, и тогда пощады не жди!

Гридин и сам понимал, что поступил по-мальчишески. Ну, как зто можно: заместитель командира дивизиона по политической части и вдруг прячется от комдива?! Да, взгреть за это надо.

Норкин говорил сжато, скупо. Он обрисовал положение дивизиона и перешел к главкому:

— Я предлагаю уменьшить штат на катерах, которые будут вспомогательными. Конечно, трудно, однако другого выхода не вижу. Сделаем так — у нас почти все катера останутся в строю. Не сделаем—с чем придем к Бобруйску? Я кончил, теперь слово за вами.

Матросы долго молчали. Потом начали перешептываться. Норкин не торопил их: трудно набраться смелости и сказать, что ты согласен работать за двоих, но уходишь с боевого катера. Как бы трусом не посчитали.

И вдруг толпа заколыхалась, раздвинулась. К Норкину подошел Гридин. С пкм было одиннадцать матросов. Стало тихо.

— Мы, легкораненые, решили так: незачем нам уходить с родных катеров. Мы и здесь вылечимся!.. Очень просим комдива расписать нас по катерам: Жаловаться на трудности не будем и обратным ходом не отработаем, — сказал Гридин.

— Вот это да! Качать их! — восторженно крикнул кто-то, и все загудело, забурлило, словно в водовороте.

Конечно, качать раненых не стали.

Скоро все тральщики получили команду. Матросы разошлись по катерам, чтобы принять тоцливо и боеприпасы. Гридин и Норкин остались одни.

— Ну-с, Лешенька, рассказывай, — начал Норкин, с трудом удерживаясь от того, чтобы не обнять этого смущенного мальчишку, чувствующего себя виноватым. В чем? В том, что с царапиной не удрал в тыл и других удержал около себя? Эх, Леша, Лешенька! Ничего-то ты не понимаешь!.. За такие дела не ругать, а награждать надо!.. Но мы тебя немного помытарим: что хорошо для матроса, даже для офицера — уже плохо для заместителя командира дивизиона по политической части. Он должен был не прятаться, а прямо, при всех заявить о своем решении. — Что же ты молчишь?

— Да что рассказывать?.. Сами знаете…

— Ничего не знаю…

— Ну… Решили мы с Никишиным…

— С Никишиным? А где это чадо прячется? — Норкин заметно повеселел: раз прячется, значит ранение не опасное.

Гридин понял, что проговорился, но отступать было поздно.

— У себя на катере. В уголке за мотором схоронился, — ответил он и фыркнул: уж очень смешными казались теперь свои поступки. Два взрослых человека, как нашкодившие мальчишки, в темные углы забились!

— Час от часу не легче! — сказал Норкин и направился к катеру Никишина. Гридин шел за ним. Что надумал комдив?

На катере хозяйничала новая команда. Матросы сметали с палубы осколки стекла, смывали кровавые пятна, сращивали перебитые тросы, забивали пробоины деревянными пробками. Среди них Норкин увидел Маратовского и даже несколько человек с бронекатеров. Маратовский доложил:

— Товарищ капитан-лейтенант! На наших катерах подготовительные работы окончены. Решили здесь немного помочь.

— Тащите Никишина сюда, — сказал Норкин, сбегая по трапу в кубрик. — Маскировку опустить, включить свет.

Зашуршали падающие шторы. Вспыхнула электрическая лампочка. Норкин достал из рундука матрац, расстелил его, покрыл чистой простыней и сел к столу. Гридин и Маратовский переглянулись, почти одновременно подмигнули друг другу, и лица их просветлели.

Никишина уложили и накрыли простыней. Он смущенно теребил ее кромку. Не был плаксой Александр, а вот теперь слезы сами катятся из глаз и никакая сила не удержит их: приятно, чертовски приятно чувствовать заботу товарищей, сознавать, что ты дорог им. Шутка ли — сам комдив постель заправлял!.. А вот ты, Сашка, сплоховал. В ком сомневался, от кого прятался?

— Как ноги, Саша? — спросил Норкин, и в голосе его нет той проклятой жалости, которая унижает бойца, оскорбляет его лучшие чувства.

— Кости целы, товарищ капитан-лейтенант… Только одна перебита…

— Так, целы или перебиты?

— Одна… Только она уже в шинах.

Норкин укоризненно посмотрел на Гридина, Мараговского и других моряков. И те поняли упрек.

— Как хочешь, Саша, а я тебя отправлю в госпиталь. — Товарищ…

— Не перебивай!.. Ты сам прекрасно знаешь, что мы с тобой значим друг для друга. Побратимы по партии… Так могу ли я оставить тебя здесь, когда от этого зависит быть тебе с ногой или без нее?.. Сейчас же отправлю тебя на полуглиссере, но слово даю, что до командующего дойду, а добьюсь, чтобы тебя далеко не завозили!.. Мараговский, распорядитесь подогнать мой полуглиссер к борту.

Никто не возражал Норкину. Никто не упрашивал его оставить Никишина здесь. Матросы чувствовали себя виноватыми и присмирели, делали все быстро и бесшумно.

Вот Никишин уже на полуглиссере. Норкин поправил одеяло, потом наклонился к Александру, поцеловал и шепнул, сжимая его руку:

— Скорей, поправляйся, Сашка! Скучно мне будет без тебя…

Затерялся в ночи белый бурунчик за кормой полуглиссера. На катерах стучат молотки. Изредка раздается грозный окрик вахтенного: «Кто идет?»

И вдруг на правом берегу Березины, где-то позади Здудичей, вспыхнула ожесточенная перестрелка. Она ширилась, с каждой минутой становилась все яростнее.

— Товарищ комдив! Вас майор просит к рации! — докладывает рассыльный, и Норкин бежит на ка-пэ, торопливо надевает наушники, старается найти среди воя и визга голос Козлова.

Наконец-то!

— Мишка! Мишка! — взывает Козлов, забыв о таблицах условных сигналов. — Подбрось огонька! Подбрось огонька в район развилки дорог, что справа от меня! По площади подбрось!

Снова загремели пушки, обжигая пламенем кусты ивняка, склонившиеся к воде. Стрельба на правом берегу то затихала, то вспыхивала с новой силой: батальон Козлова вел с кем-то бой. На катерах начали волноваться. Все чаще и чаще стали раздаваться голоса, предлагающие «подсобить хлопцам», так как «не к лицу стрелять из-за угла из кривого ружья, когда рядом дружку, может, каждая пара рук нужна». И Норкин, посоветовавшись с командирами отрядов, решил сосредоточите огонь на развилке дорог и одновременно высадить десант в помощь Козлову. И тут первая загвоздка: где взять десантников? Откровенно говоря, каждый матрос — десантник, но можно ли оголять катера? Может быть, они будут главной ударной силой в последующих боях? Оставалось одно — просить пехоту, которая все еще наседала на фашистов с фронта.

Возможно, в другое время решение всех этих вопросов потребовало бы многих часов, необходимых на согласование действий и, главное, на усушку и утруску разногласий начальников различных родов войск, но сегодня, когда всем не терпелось поскорее прорвать фронт, казалось, все делалось «по щучьему велению»: не успели дать наказ делегатам к пехотинцам, как те сами появились на левом берегу.

— К вам, товарищ комдив, — доложил дежурный по дивизиону, подведя к Норкину молоденького армейского старшего лейтенанта.

— Слушаю вас, — сказал Норкин, ответив на приветствие.

— Вам пакет.

Норкин торопливо прочел письмо, благодарно взглянул на старшего лейтенанта и приказал:

— Селиванов! Принять роту десантников! Пехота поможет Козлову!

Козлов действительно нуждался в помощи. Сначала, сразу после высадки десанта, все шло хорошо: морская пехота оседлала дороги, встретила бегущего врага ливнем пуль, засыпала минами и за несколько часов успешно перемолола не один его батальон. Но вот опустилась ночь. Между деревьев темнота стала непроглядной. Связь между ротами и взводами, действующими самостоятельно, сразу ухудшилась. Дрались на ощупь, высматривая противника при неровном дрожащем свете ракет. И тут на правый фланг батальона нечаянно напоролись войска фашистов, удиравшие с юга. Их встретили плотным огнем, но инерция толпы была так велика, что, получив удар в лоб, она не откатилась назад, а обтекла взвод, забурлила вокруг него, как штормовое море у одинокого островка. Вот тогда и попросил Козлов огня.

Матросы дрались упорно. Козлов стягивал свой батальон, бросал его на выручку окруженному взводу, но неравенство сил было слишком велико. Взвод, казалось, погибал.

Козлов еще раз позвонил Норкину, попросил усилить огонь.

Снаряды с бронекатеров и мины пехотинцев валили фашистов десятками, «катюши» заливали землю огнем, а волны бегущих все накатывались и накатывались на взвод, ежеминутно грозя захлестнуть его.

Но вот связист, сидевший у радиостанции, крикнул:

— Товарищ майор! Вас первый взвод вызывает.

Козлов схватил наушники и закричал в микрофон:

— Рудаков! Рудаков! Держись!

— Он застрелился, товарищ майор. Командую взводом я, старший матрос Березкин.

— Держись, Березкин, держись! Слышишь?

— Есть, держаться, — ответил Березкин, начал говорить еще что-то, но тут радиостанция замолчала.

— Что у тебя? — набросился Козлов на связиста.

— Не у меня, а у него, — тихо ответил тот.

Понятно. «У него» — в первом взводе — сломана радиостанция или убит радист… или сам Березкин. Какая же сволочь этот Рудаков! Ему людей доверили, а он застрелился!..

Но ни ругаться, ни жалеть о случившемся времени не было: фашисты по-прежнему наседали на взвод.

— Давай опять Норкина! — приказал Козлов.

В это время с берега и донеслось то затихающее, то вспыхивающее с новой силой протяжное «ура». Это шла в атаку пехота.

Ночь скрывала атакующих. Фашисты не знали, сколько их, и дрогнули, побежали, натыкаясь на штыки, матросские ножи, попадая под безжалостный огонь автоматов и пулеметов.

Когда небо на востоке заалело, побоище прекратилось. На дорогах догорали исковерканные машины. Среди зеленой травы грязными пятнами лежали фашистские трупы. Стонали, просили помощи раненые.

По недавнему полю боя шли Козлов и Норкин. Трупы, трупы, трупы… Они, как магнит железо, притягивали взгляды. Отворачивался от них матрос, а глаза его сами косили в сторону искалеченного человеческого тела, ощупывали труп, отыскивая ту рану, через которую вошла смерть.

Вот и первый взвод. В тельняшках, залитых кровью, лежат матросы.

Руки живых сами потянулись к фуражкам и бескозыркам.

— Товарищ майор! Первый взвод в количестве семи человек построен по вашему приказанию! — рапортует старшина второй статьи и отступает в сторону. Сзади него — короткая шеренга матросов. Короткая даже для отделения. Это весь взвод. Остальные лежат вокруг. У живых — осунувшиеся лица, злые глаза. Гимнастерки и брюки висят клочьями. Руки в крови, в грязи. Но автоматы блестят, как новенькие.

— Где младший лейтенант Рудаков? — спрашивает Козлов.

Старшина поворачивает голову в сторону куста. Там, под кустом, сжимая пистолет окостеневшей рукой, лежит бывший командир взвода. На виске у него запеклась маленькая струйка крови.

— Значит, сам? — спрашивает Козлов, носком сапога поворачивая голову трупа.

— Навалилось на него сразу несколько человек… Отрезали от нас… Думал — не выручим, — поясняет старшина.

Козлов и другие молча смотрят на того, кто еще вчера носил почетное звание офицера. Норкин не испытывает жалости к младшему лейтенанту. Это удивляет и беспокоит. Неужели он так огрубел? Он смотрит на товарищей и ни у одного из них не замечает ни жалости, ни сострадания.

— Пустышка! — вдруг слышит он за спиной шепот и оглядывается. Это сказал Копылов. В его глазах только презрение.

 

1

Карпенко открыл дверцу кабины и вылез из машины. Осмотрелся. Здесь, в штабе Северной группы, кажется, ничего не изменилось: так же стоят у берега полуглиссеры, сонный кок копошится около камбуза, у входа в землянку Шурка чистит китель капитана первого ранга с таким видом, словно это важнейшая его задача. Стрельбы почти не слышно. Она ушла далеко на запад.

Единственная новинка — в тени деревьев виднеется несколько палаток с красными крестами. Карпенко из любопытства подошел к ним: пустые или уже с квартирантами? У одной из них он столкнулся с носилками, на которых несли Никишина.

— Мичман! Что случилось? — окликнул его Карпенко. Санитары остановились, опустили носилки.

— Как видите. — неохотно, чуть прерывающимся от боли голосом ответил Александр.

— Катера целы?

— Пока целы… А вы сейчас в дивизион или опять с поручением куда?

Карпенко понял, что Никишин не хочет разговаривать, и поспешил проститься с ним. Однако уходить, не узнав, что принес дивизиону вчерашний день, он тоже не желал. Его интересовала не судьба дивизиона (дивизионов много, а Карпенко один), ему нужно было знать, кто сегодня Норкин: победитель, которого, как известно, не судят, или побежденный, неудачник, «человек, не справившийся с обязанностями»? Исходя из этого Карпенко и определит, какую роль ему играть.

И он добился своего. Если Никишин не стал или не смог с ним разговаривать, то другие раненые были гораздо словоохотливее, и, направляясь с докладом к Семёнову, Карпенко уже лучше самих участников боя знал все его фазы: те видели сражение, были его участниками только на каком-то одном участке, они находились во власти боевого азарта, а он оставался лишь внимательным слушателем и впитывал в себя все сведения. И поэтому, когда Семенов, самодовольно улыбаясь, спросил: «Небось, уже слышал, как мы тут им хвоста крутили?» — Карпенко тоже улыбнулся, будто бы в порыве благодарности пожал его руку и ответил:

— Мы тоже времени даром не теряли.

— Ну и как? — Семенов насторожился, впился глазами в лицо Карпенко. — Что говорят?

— Как вам сказать, — словно в раздумье, замялся Карпенко старавшийся выиграть время, чтобы еще раз уточнить обстановку и не ошибиться. — Встретили меня неприветливо и, я бы сказал, недоверчиво.

Карпенко выдержал паузу. Семенов нетерпеливо сопел. Адъютант, будто бы занятый приборкой на заваленном бумагами столе, тоже старался не пропустить ни одного слова из разговора, который мог повлиять и на его личную судьбу.

— Но я им выложил все, как есть, и расстались мы почти друзьями, — продолжал Карпенко, решивший, что пока еще ничего не ясно, что успешные действия на Березине могут сильно укрепить позиции как Норкина, так и Семёнова, а следовательно, принимать открыто чью-либо сторону пока опрометчиво.

— Ну и что?

Нет, Семенов сегодня положительно не способен разговаривать по-человечески! Только и слышишь: «Ну и как? Ну и что?» И Карпенко, заверив его в искренней дружбе, поспешил удрать, сославшись на необходимость осмотра катеров. Семенов его не удерживал. Ему показались подозрительными бегающие глазки Карпенко и его уклончивые ответы. Однако на прощанье он сказал:

— А ты, чуть что, информируй меня. Как ни говори, а мы с тобой крепко связаны, Думаю тебя перетащить к себе флагманским механиком. Как смотришь на это?

Еще спрашивает! Флагманский механик — хозяин всех дивизионных механиков, не подвластен никаким Норкиным, никогда не суется под выстрелы; флагманский механик — повышенный оклад, хорошая квартира в тыловом городе и возможность вытребовать к себе жену. Трудно сейчас ехать поездом? Ерунда, а не препятствие! Всегда можно найти двух матросов, которые почтут за радость прокатиться в любой уголок страны. Особенно, если у них в той же стороне родные или знакомые.

Все это мгновенно промелькнуло в голове Карпенко, и он, теперь уже искренне, поблагодарив Семенова, вышел из землянки.

— А это видел? — сказал Семенов и ткнул по направлению закрывшейся двери костлявым кукишем. — Тоже мне флагманский механик нашелся!

Карпенко, выйдя от Семенова, решил немедленно отправиться в дивизион. Осталось только найти оказию. Обращаться к Семенову не хотелось: чем меньше народ знает о их дружбе, тем лучше. И случай поспешил к нему на выручку.

Едва он вышел на берег, как увидел тральщик, деловито буксирующий вверх маленькую деревянную баржонку. Шел он не очень быстро, борясь с сильным течением, но Карпенко это не волновало: ему нужно быть в части, а разве этот тральщик не частица дивизиона? Самая настоящая, да еще выполняющая задание. Ступить бы только на его палубу, а там пусть хоть месяц догоняет дивизион!

Тральщик сбавил ход и тихонько подошел к берегу.

Карпенко решил, что с тральщика заметили своего механика и подходят к берегу для того, чтобы взять его. Он неторопливо подошел к катеру, перевалился через леера и повелительно крикнул;

— Отваливай!

— Минуточку, товарищ инженер, — остановил его Гридин, высунувшийся из рубки.

— Прошу прощения, я не знал… Просто не ожидал, что комиссар дивизиона пойдет за командира катера.

— Разве я не офицер? — не без гордости ответил Гридин и добавил: — Очень мало нас, офицеров, и каждый на счету.

В этих простых словах Карпенко уловил намек на свое путешествие, обиженно поджал губы и, словно спеша взглянуть на мотористов, подошел к машинной надстройке.

— Вас, может быть, интересует то, что мы делали эти сутки? — не отставал Гридин. — Спуститесь в кубрик. Там все материалы.

— Мне уже всё известно.

— Как хотите, — пожал плечами Гридин и крикнул матросам, которые копошились на корме: — Скоро вы там?

— Сейчас! Айн момент! Еще чуток! — разноголосо, но дружно ответили ему.

Карпенко решил задержаться на палубе. Он старался принять вид скучающего человека, которого ничто не интересует, который сидит здесь просто так, от нечего делать. Но с матросов глаз не спускал. Что они там затевают, зачем собираются сходить на берег?

Чтобы лучше рассмотреть все происходящее, Карпенко поднялся, подошел к борту катера. Брови его удивленно полезли вверх, и было отчего: матросы несли жареных гусей, рыбу и, что еще удивительнее, огромные букеты полевых цветов.

С неменьшим интересом наблюдал за непонятными действиями матросев и Семенов. Он вышел из землянки, чтобы посмотреть, не зайдет ли Карпенко к кому-нибудь из работников штаба, но сейчас забыл о своем намерении.

А матросы с катера уже вышли на берег. Семенов не выдержал и крикнул с обрыва:

— Куда?

— В госпиталь, — ответил Гридин, и Карпенко опять заметил, что за эти сутки словно подменили старшего лейтенанта. Куда делись его смущение и робость?

— Отставить! — рявкнул Семенов. — Незачем захламлять палатки! О раненых государство позаботится!

— А мы государство и не подменяем. От себя даем, — . отрезал Гридин и прошел мимо Семенова, словно тот был не командиром группы, а случайным прохожим, повстречавшимся на пути.

Карпенко, чтобы не быть свидетелем конфликта, юркнул в кубрик.

Матросы с Гридиным скоро вернулись, звякнул машинный телеграф, легко задрожала палуба, и катер отошел от берега. Карпенко навалился грудью на стол, задумался. Неужели он что-то упустил, недодумал, в чем-то просчитался?..

А катер настойчиво молотил винтом воду и, казалось, шел даже быстрее, чем ему положено, словно торопился двгнать товарищей. Мимо иллюминатора проплыла старая позиция, потом разорванный бон, Здудичи. На берегу, почти у самой воды, фашистские трупы. Медленно махая крыльями, поднялись с них вороны. Темная вода Березины плескалась около трупов, будю хотела унести их, очистить берег от падали.

* * *

В эту ночь на катерах не спали, и рассвет застал всех на ногах. Редакторы боевых листков торопливо дописывали последние строчки, матросы, так и не снимавшие нового обмундирования, писали письма или, собравшись кучками, судачили о вещах, не имеющих никакого отношения к войне. Нашлись даже любители рыбалки. Они, устроившись в тени кустов, ловили на кузнечиков и мух юркую уклейку.

Офицеры, каждый в соответствии со своим характером, отдыхали. Закадычные друзья лейтенант Волков и младший лейтенант Курочкин лежали на полянке отдельно от других и безмолвно смотрели на небо, наливающееся красками.

Волков, как всегда, был в кирзовых сапогах с загнутыми голенищами. Его рабочий китель лоснился от множества масляных пятен. Фуражка чудом держалась на взлохмаченной чубатой голове. Короче говоря, было ясно, что ему нет дела, до своего внешнего вида. Курочкин, наоборот, был одет очень тщательно и даже с некоторой претензией на шик. Его разглаженные брюки не топорщились на коленях, а пуговицы кителя блестели, как маленькие электрические лампочки.

— И чего ты, Витька, вырядился как на бал к десятиклассницам? — лениво задирал Волков. — Глянешь на тебя — и тошно станет: чистюля!

Лицо Курочкина, почти не тронутое загаром, порозовело, он вскинул на приятеля задумчивые голубые глаза и тотчас прикрыл их веками. Не стоит связываться с Петром, Не со зла он, а из-за своего беспокойного характера. Любит задирать, это всем известно. А так он добрый, отзывчивый.

Дружба их началась недавно, а свел их неприятный инцидент, о котором они, по обоюдному молчаливому согласию, не рассказывали никому. Это произошло вскоре после прибытия дивизиона на Днепр. Волков и Курочкин встретились в библиотеке.

— Мне бы про войну, да такое, чтобы душа взыграла — громко заявил Волков, бесцеремонно отстраняя от барьера какого-то младшего лейтенанта, просматривавшего книги. Он не хотел оскорбить или обидеть незнакомого офицера; поступил Волков так лишь потому, что считал себя полностью правым: во-первых, он старше по званию, а во-вторых, не стоять же командиру бронекатера в ожидании, пека какой-то писаришка выберет себе книгу.

— Я раньше вас пришел, товарищ лейтенант, — неожиданно заявил Курочкин и решительно занял свое прежнее место. Волков растерялся, удивленно взглянул на неге. Лицо у младшего лейтенанта было точь-в-точь как у девушки, выросшей в тепле домашней оранжереи: бледнее, со слабым румянцем на щеках и невероятно нежное. В довершение сходства — большие голубые глаза, стыдлияо прячущиеся под длинными черными ресницами.

Молоденькая библиотекарша, как показалось Волкову, с усмешкой смотрела на него, одобряя неизвестного младшего лейтенанта. И вот тут Волков потерял власть над собой, сделал вторую глупость, поступив как уличный забияка.

— А вы заплачьте, — иронически сказал он, достал из кармана носовой платок и протянул его. — Держите, чистый.

Но этот тихоня не платок, а самого Волкова взял за плечи и вытолкнул в коридор.

— Ты что? — только и сказал Волков.

— Стыдно! Ведь вы офицер!

— Иди ты от меня!.. Чистюля! — огрызнулся Волков и ушел.

Несколько дней Волков не встречался с младшим лейтенантом, но не забыл его. Неисправимый задира, он уважал только людей сильных, смелых, и поэтому незнакомец понравился ему. И в конце концов Волков решил его разыскать. Оказалось, что тот был командиром взвода в экипаже. Там, словно случайно, они встретились снова, разговорились и как-то незаметно стали встречаться все чаще и чаще. Знакомство перешло в дружбу. Однако все это не мешало Волкову задирать, высмеивать, порой — не понимать своего друга. Он, например, знал и мирился с тем, что при Викторе нельзя ругаться, говорить сальности: покраснеет и уйдет. Но почему? Возможно, потому, что у него никого не было, кроме матери и сестры.

Вторая особенность Виктора — болезненное стремление к чистоте и вежливости, вежливость до приторности. Уж, кажется, чего проще разговаривать с ним, с Петькой Волковым? Так нет! И тут все на «вы», с извинениями и так вежливо, что рот сводит!

Первое время Волкова смущала и еще одна деталь в биографии Курочкина. Как-то разговорившись, они коснулись комсомола, и Петр спросил приятеля, почему он не подает заявления. Тот покачал головой и ответил:

— Мне пока нельзя.

— Почему? Или, как некоторые, ждешь, когда тебя пригласят?

— У меня… отец считался вредителем…

До Волкова не сразу дошел смысл этих слов, а когда дошел, он осмотрелся и спросил шепотом:

— Скрываешь?

— В биографии все сказано.

К этому вопросу они не возвращались, старательно обходили его, но Волков исподтишка долго наблюдал за Курочкиным. Однако ничего «вредительского» не обнаружил. Дружба осталась нерушимой.

Укреплению ее способствовало и то, что вскоре после прибытия Норкина Курочкина назначили командиром бронекатера, да еще в отряд Селиванова. Волков искренне обрадовался этому, ввел приятеля в семью гвардейцев и даже помогал ему в первые дни осваиваться с особенностями управления бронекатером.

Теперь они могли встречаться еще чаще и болтать о чем угодно. Вернее, болтал один Волков, а Курочкин отмалчивался, краснел или вежливо осаживал расходившегося приятеля. А Волкову это и нужно было; у него появился слушатель, которому можно было доверять свои тайны.

Сейчас было свободное время, и Волков использовал его для зубоскальства или, как он сам любил говорить, «для обращения Витьки в катерную веру».

— Молчишь? — продолжал он. — В таком параде тебе только девок на Невском тралить, а не бронекатером командовать, не десант высаживать!

— Вчера, кажется, я не был последним?

— Нашел чем хвастать! А если в воду прыгать придется? Если нужда заставить в грязь лезть? Я — раз, два и в дамках! А ты? Переодеваться побежишь?

— Тоже прыгну.

— Ручки испачкаешь! Штанишки изомнешь!.. Эх, Витька, Витька… Не водным танком тебе командовать, а служить секретарем в каком-нибудь посольстве. Познакомишься с женой иностранного дипломата, и она тебе все секреты будет выбалтывать!.. Скажи, Витька, по совести: много по тебе девчат сохнет?

— Неужели вы не можете без гадостей? Ведь вы совсем не такой…

— Какой «не такой»? Весь, с потрохами, на виду!

— Командиров отрядов к комдиву! — крикнул кто-то С катеров.

Волков вскочил. Глаза его заблестели, сам он напрягся, словно готов был сию же минуту броситься на катер. Курочкин встал не спеша, снял с брюк прилипшую сухую травинку и сказал, поправляя фуражку:

— Я к себе… А вы?

— Что мне на катере делать? Хоть сейчас залп давай… Лучше пошатаюсь около начальства. Может, новость подцеплю.

Волков с видом отъявленного бездельника направился к катерам.

В это время Норкин еще раз прочел расшифрованную радиограмму, уставился глазами на карту, по которой извивалась синяя ленточка Березины, и спросил, не поднимая головы:

— Все собрались?

Ответа не последовало. Норкин удивленно посмотрел на командиров отрядов. Все были здесь и ожидали приказаний. Четыре человека — четыре различных характера.

Леня Селиванов возмужал за последние годы; в бою — вцепится зубами в противника, сожмет челюсти — не оторвешь.

Рядом с ним — капитан-лейтенант Латенко. Он разглаживает свои ржаные усы с будто отточенными кончиками и не спускает глаз с карты. Латенко — медлителен, раскачивается с ленцой. Его лучше всего постепенно включать в бой.

Ястребкоз — юноша с мечтательными глазами, пишет стихи и, как всякий поэт, загорается быстро, горит ярким, жарким пламенем, но так же быстро ему все и надоедает. Он еще не приобрел командирской выдержки.

И четвертый — старший лейтенант Баташов. Татарин. Прибыл в дивизион перед самой отправкой на фронт. Командовал на Черном море отрядом торпедных катеров, проштрафился и направлен сюда до первого положительного отзыва. В чем его вина, что он за человек — большому начальству известно.

— Фронт прорван на всех участках, и наши войска продвигаются успешно вперед двумя большими клиньями, — каким-то вялым голосом произнес Норкин суконную фразу. — Фашисты везде бегут, — снова пауза. — Они хотят переправиться через Березину по мосту у Паричей. Вот здесь, — красный карандаш уперся в узенькую полоску, пересекающую реку, — нам приказано выйти к нему на прямую наводку — бить и сюда, и сюда, и сюда! — Жирные красные стрелы перерезали и мост и оба предмостных участка. — Бить так, чтобы как можно меньше фашистов ускользнуло из мешка!.. А где сейчас противник — пока точно не знаю. Он может встретить нас и у самого моста, и за десять километров от него. Такова ситуация, — закончил Норкин опять глупой фразой и, злой на себя за то, что хорошие слова сегодня прячутся от него, швырнул карандаш в траву.

Волков, словно случайно проходивший мимо, нагнулся, поднял карандаш и подошел ближе, держа его перед собой как самый надежный пропуск.

— От Семёнова — ни бе, ни ме, ни кукареку! — продолжал Норкин еще нлее. — Сунул шифровку, сообщил, что батальон морской пехоты пойдет по берегу. А куда?

Зачем? Ни слова!.. По общей обстановке есть вопросы? (Опять казенная фраза!)

— Все сразу навалимся? — спросил Ястребков, потирая руки.

— Об этом потом… А вы как думаете? Нам нужно До конца операции держать мост под огнем. Сможем решить задачу, всем дивизионом навалившись? Нет: придется уходить на заправку, трудно будет маневрировать…

— Ага, значит, атакуем поотрядно, — резюмировал Ястребков.

Волков узнал, что будет бой, и длительный, положил карандаш на карту и отступил к катерам. Как ни быстро он это сделал, но успел получить от Селиванова чувствительный толчок кулаком в бок: не подслушивай!

Дивизион снялся со швартовых и устремился на запад. Впереди бежали легкие полуглиссеры. Они заглядывали во все протоки, за острова, пролетали под нависшими над водой ветвями кустов.

Остановились около высокого яра, утыканного большими соснами. Несколько матросов полезли по желтым стволам, скрылись в темно-зеленых шапках. И скоро оттуда поступили первые доклады:

— Паричи и мост в пределах видимости!

— Как на ладошке!

— Сколько немчуры прет!

— Командный пункт будет здесь, — сказал Норкин, скинул китель, поплевал по привычке, еще сохранившейся с детства, на ладони и тоже полез на сосну. Чем выше он поднимался, тем шире становился горизонт. Извилистая полоска Березины вьется внизу. На правом берегу разбросаны дома Паричей. От них к левому берегу перекинут деревянный мост на сваях. Взорвать его трудно, но можно, и тогда сразу, оборвется серый поток фашистских войск, ползущий по нему. Однако такой вариант отпадает: мост пригодится нашим войскам, и его нужно сберечь.

Вот так, сидя на сучке и обняв руками покачивающийся ствол, разрабатывал Норкин план будущего боя. Всего, конечно, нельзя было предусмотреть, жизнь сама внесет коррективы, но основное уже созрело в голове. Атаковать только отрядами; река слишком узка, и чем больше около моста скопится катеров, тем лучше цель для фашистских батарей. Их пока не видно, но, надо полагать, они хорошо замаскировались и в нужную минуту покажут себя.

Первым бросить отряд Ястребкова. Он, как вихрь, взбаламутит все, расшвыряет и, как вихрь же, исчезнет. Латенко пусть сначала позлится на огневой позиции, а потом заменит Ястребкова. Одним словом, должна быть карусель: один отряд штурмует мост, второй — стоит на закрытой огневой позиции, готовый к выходу, третий — отдыхает, четвертый — принимает снаряды, топливо.

Отряд Селиванова ударит последним.

Рядом раздалось тяжелое дыхание. Норкин оглянулся. На соседний сук вскарабкался Дятлов. Через плечо у него висел телефонный аппарат, а за спиной радиостанция. Усевшись и прикрепив себя к стволу поясом, он раскинул свое хозяйство и замер, похожий на нахохлившуюся птицу. Норкин крикнул, чтобы к телефону подозвали Ястребкова и Латенко, отдал им последние распоряжения и добавил:

— Все понял, Ястребков? Больше шума, напористости!.. А ты, Латенко, чуть что — прикрой его огоньком. Как видишь, и тебе работа по характеру. — Последние слова предназначены для того, чтобы вывести капитан-лейтенанта из состояния равновесия. Норкин с удовольствием заметил, что тот начал усиленно теребить ус, закручивать его: верный признак закипающей злости.

Отряд Ястребкова рванулся от берега и, вздыбив носы катеров, понесся к мосту. Видимо, мотористы выжимали из моторов последние лошадиные силы, не значащиеся в формулярах.

На соснах замерли наблюдатели. Внизу — остальные моряки, ожидавшие сведений о бое. И вдруг тишину нарушило ровное гудение одинокого мотора, и тотчас кто-то доложил:

— Гридин баржу ведет!

Норкин оживился. Еще ночью он послал Гридина за снарядами на тыловую базу. Леша задание перевыполнил: не часть снарядов, а всю баржу привел. Значит, можно не скаредничать.

Отряд Ястребкова вылетел на последнюю прямую перед мостом. Теперь противник видит его. Из орудий катеров вырвались короткие языки пламени. Молодец Ястребков! Ведь догадался, ударил из пушек по спуску с моста и сразу закупорил проход.

Фашисты заметались по берегу, открыли ответный огонь из автоматов. А бронекатера, не сбавляя хода, несутся дальше, кромсают берег длинными пулеметными очередями, засыпают его снарядами. В наушниках шлемофона писк, треск и ни одного человеческого голоса. Тоже очень хорошо: командиры катеров так вышколены, так поняли свою задачу, что Ястребкову не приходится отдавать лишних распоряжений.

Пылающий костер возник на мосту. Это горят фашистские машины. Бронекатера уже у моста. Эх, сейчас бы сюда батальон Козлова! Зацепились бы десантники за берег, катера прикрыли бы их огнем в упор — и точка поставлена на переправу!.. Но нет здесь батальона. Плетется он где-то в хвосте…

— Вас Усатый просит к телефону, — говорит Дятлов, умышленно сдваивая букву «с», из-за которой Латенко терпеть не может прозвища, прилепившегося к нему.

— Мне пора? — спрашивает Латенко.

— Подождешь, — усмехается Норкин: Латенко «завелся» и налетит на фашистов с неменьшей яростью, чем Ястребков. — Ястребков скоро будет возвращаться.

Ястребков вернулся, недовольный скоротечностью своего налета, готовый ринуться обратно, но комдив его словно холодной водой облил:

— Иди за снарядами. Да истеричность не забудь там сдать Гридину.

Ястребков посмотрел вверх на Норкина, махнул рукой и пошел к катерам, сразу ослабший, вялый. И опять Норкин был доволен: пока Ястребков обижается, матросы примут снаряды и немного отдохнут.

— Товарищ капитан-лейтенант! Товарищ комдив! Это кричит Карпенко. Он стоит внизу, задрав голову, отчего кажется, что его широкое лицо закрывает все тело.

— Слушаю вас.

— Прибыл в ваше распоряжение! — кричит Карпенко, хотя можно разговаривать и обыкновенным голосом. — Все в порядке!

— Хорошо, — говорит Норкин, не столько отвечая инженеру, сколько одобряя действия Латенко, который уже вступил в бой.

— Мне вам нужно что-то сказать!

— Попозже немного.

— Срочное и очень важное!

Норкин поморщился, еще раз взглянул на мост, на катера, снующие около него, и, наказав Дятлову докладывать ему о всех действиях и бронекатеров и противника, спустился вниз.

— Слушаю вас, — сказал Норкин, опустившись на землю и рассматривая руки, липкие от смолы.

Карпенко подошел к нему вплотную и шепотом подробнейшим образом передал ему и содержание письма Семенова, и свою беседу с Головановым и Ясеневым.

— Из минометов бьют по нашим! — докладывает Дятлов.

— Но я им так и сказал, что все это вранье, злостное вранье, — зудит Карпенко.

— Латенко переносит огонь в тыл врага!

— Отставить! Его цель — мост! Селиванову прикрыть Латенко огнем! — приказывает Норкин.

Хлопают выстрелы у Паричей. Рявкают пушки здесь, у соснового бора.

— И еще одна новость, товарищ комдив, — продолжает Карпенко. — Ковалевская и Чигарев поженились…

Ага, задело! Неприятно, голубчик? То-то и оно…

— И вообще у них там на этот счет свободно. Из работников госпиталя только одна жена Селиванова и держится. Остальные гуляют напропалую!

— У вас всё?

— Всё. — На лице Карпенко злорадство.

— Осматривайте катера, возвращающиеся из боя. Со мной держите связь, — говорит Иоркин и снова лезет на сосну.

Нечего сказать, хорошие новости привез Карпенко. Чигарев и Ковалевская — этого и следовало ожидать. А вот Катя… Ведь верил ей, скучал, ждал встречи… Видно, правы люди, когда говорят, что ни одной женщине, кроме матери, нельзя доверять…

— Товарищ комдив! — кричит Дятлов.

— Иду, иду, — отвечает Норкин и быстрее карабкается по сучкам.

2

Бой у моста напоминал борьбу людей со взбунтовавшейся рекой: вода бросается на земляную перемычку, просачивается сквозь нее, ежеминутно грозится вырваться из водохранилища, куда ее загнали люди. Однако строители зорко следят за поведением воды. Стоит ей просочиться где-нибудь, как к этому месту подбегут люди, и глядишь — заделана накрепко лазейка.

Здесь вместо беснующейся воды были фашисты: за то короткое время, пока сменялись отряды, они, подобно струйке, робко, но торопливо бежали на мост, за ними широкой серой лавиной устремлялись остальные.

«Карусель» безнаказанно заканчивала второй оборот. Норкин забрался на самую вершину сосны и не отнимал бинокля от глаз. Ему не нравилось, что фашисты не оказывают сопротивления. Неужели у немцев нет ни танков, ни пушек, ни крупнокалиберных пулеметов? Конечно, есть. Тогда где они сейчас? Почему молчат?

А время торопило, подстегивало: отряд Селиванова, готовый к выходу, ждал только сигнала. И тогда Норкин приказал вызвать к телефону Селиванова и Курочкина, а когда они пришли, — сказал:

— Вот что, Ленчик… Курочкин пойдет сзади тебя в засаду… Курочкин! Слышишь меня?

— Так точно, товарищ…

— Ну и хорошо. Твоя «катюша» должна выждать момент и ударить в самую решительную минуту. Ясно?.. Тогда — марш!

Селиваноз, шагая к катерам, пытался разгадать мысли Норкина. Что он задумал? Почему посылает Курочкина? В каждом отряде есть один катер с «катюшей», но раньше комдив держал все эти катера около себя, создав как бы особую группу, способную мгновенно нанести мощный огневой удар. Это было понятно и возражений не вызывало. Почему же теперь он отказывается от первоначального, как Селиванову казалось, правильного варианта?

Так и не ответил Селиванов на этот вопрос. А командиры катеров не задумывались: комдив приказал, значит — делай. Ему с сосны виднее.

А что же видно Норкину? Только одно: противник что-то затевает. Значит, нужно внести какие-то изменения в характер боя, чтобы опять ошеломить противника, спутать его расчеты на первое время. Вот он и послал катер Курочкина в засаду. Что из этого выйдет — видно будет.

Курочкин, вернувшись на катер, еще раз посмотрел на лоцманскую карту Березины. Как командир, он уже изучил этот участок реки до моста, но тогда смотрел на фарватер, а теперь особое внимание обратил на береговую черту.

— Командир отряда отходит, товарищ лейтенант, — докладывает Курочкину пулеметчик из верхней башни.

— Хорошо, — отвечает Курочкин и снова ищет на карте место для засады. Ага, кажется, нашел. Вот тут, у правого берега, карандашом нанесена полузатонувшая баржа. Интересно, можно или нет втиснуться между ней и берегом?

— Весь отряд снялся! — теперь уже нетерпеливо Докладывает пулеметчик.

Что ж, попытка не пытка…

— Отдать носовой! Малый вперед!

На середину реки вышли три бронекатера серо-стального цвета и понеслись к мосту, залпами усиливая неразбериху в рядах отступающего противника. Четвертый — зеленый с желтыми пятнами на бортах — крался вдоль берега, прячась за кустами.

В узкую прорезь смотровой щели Селиванову видны торцы толстых бревен настила на мосту, трупы, разбитые остовы машин. Несколько солдат, работая оглоблями, как рычагами, торопливо скидывают в реку машины, трупы лошадей, повозки. Вслед за ними, почти во всю ширину моста, двигаются тупорылые грузовики, которые, словно сердясь на медлительность продвижения, выбрасывают из выхлопных труб черные сгустки дыма. Вдоль перил цепочками бегут пехотинцы. Все это знакомо по предыдущему налету. Только тогда, кажется, машин было значительно меньше и на их дверцах виднелись другие знаки. Чтобы проверить себя, Селиванов спросил Волкова, стоявшего рядом с ним в рубке катера:

— Волков, эти были или нет?

— Нет…

Значит, к переправе подошла новая часть. Что ж, посмотрим, из чего они сделаны.

— Открыть огонь! — приказал Селиванов.

Длинная очередь крупнокалиберного пулемета хлестнула по солдатам, расчищавшим проход, потом прошлась и по тем, которые жались к перилам. Селиванову невольно вспомнилась трава, падающая под скользящим ударом косы: она падает так же последовательно и таким же плотным рядом.

Вот снаряд ударил в передние колеса грузовика, взбиравшегося на мост. Грузовик подпрыгнул, словно спасаясь от ожогов пламени, вспыхнувшего у него под, мотором, и рухнул грудой пылающих обломков.

По броне зацокали фашистские пули, забарабанили осколки. К этим звукам уже привыкли, и никто из моряков не обращал на них внимания. Вдруг свинцовые брызги ворвались в смотровую щель, в которую смотрел Селиванов. Обожгло лицо. Селиванов инстинктивно прикрыл ладонью глаза. Нет, все в порядке. Только лицо чуть покалывает и кровь сочится.

— Перевязать? — спрашивает Волков.

— Вперёд, а не на меня смотри! — кричит Селиванов, Волков опять наклоняется к смотровой щели. Рокочут пулеметы. Часто-часто, с предельной скоростью рявкают пушки. Катер Селиванова наращивает темп боя.

И вдруг от удара вздрогнул весь катер.

— Пробоина в носовом кубрике, — докладывает матрос.

Новый удар. Селиванов и Волков видят, как на носу катера взметнулся столб пламени. Теперь доклада не поступает. Значит, погибли там матросы…

— Самый полный вперед, — тихо говорит Селиванов.

Ревут моторы, катер еще больше приподымает нос. Селиванов украдкой вздыхает облегченно: пробоина оказалась выше воды и пока не страшна. Теперь бы только обнаружить эти пушки, бьющие из-за угла. Селиванов и Волков осматривают берега и прибрежный лес. Ничего подозрительного не видно.

Мимо проносится катер лейтенанта Загороднего. Катер — пылающий костер. Огонь пляшет, беснуется около рубки, вырываясь из пробоины в бензиновом отсеке. Вокруг быстро и спокойно, как на учении, работают матросы: они засыпают огонь песком, закрывают матами. Лейтенант Загородний закрыл пробоину своей кожаной курткой и что-то кричит. Огненные струйки бегут по рукавам его кителя.

— Танки! Танки! На левом берегу! — врывается в наушники голос лейтенанта Никифорова, идущего последним. — Переношу огонь на них! Прикрываю вас!

— Лево руля! — командует Селиванов. Катер валится на борт, в смотровой щели мелькают мост, горящие на нем машины.

Еще один удар потрясает катер. Глохнут моторы, зарывается в воду нос катера. Теперь вода наверняка заливается через пробоины… Селиванов и Волков, словно сговорившись, распахивают обе двери рубки и выскакивают на палубу. На корме — пожар.

Матросы мгновенно затушили его.

«Тысячу раз прав был Мишка, когда гонял нас по пожарным тревогам!» — вихрем проносится в голове Селиванова, но спрашивает он о другом:

— Что с моторами?

— Оба временно вышли из строя, — говорит Волков, уже успевший заглянуть в машину.

Селиванов ругается и со злостью и тоской смотрит на берега, на мост. А пули и осколки свистят, гудят, фыркают. В кубрик тащат первых раненых. Катер течением медленно относит от моста. Но башня стрельбы не прекращает.

Селиванову виден катер Никифорова. Он развернулся носом к кустам ивняка и яростно бьет по ним из пушки, В воздух то и дело взлетают комья земли и вырванные в корнем кусты. Оттуда, будто дразнясь, всовываются красные языки. Так вот вы где засели, голубчики! Эх, добраться бы до вас! Но моторы не подают признаков жизни.

Серо-желтое облако неприятно пахнущего дыма ваползает на катер. Селиванов чихает и морщится. Из дыма вылетает катер Загороднего: он выручил товарища, хоть на время спрятал его от противника за спасительной пеленой дымовой завесы. Селиванов перескакивает на катер Загороднего, осматривается. Палуба засыпана песком, на ней валяются зацепившиеся за острые углы железа обрывки истлевших матов, одежды; из пробоины пузырем торчит пробковый матрац; руки лейтенанта Загороднегв в волдырях ожогов.

Еще секунда на размышление: куда идти? К танкам или к мосту? Катер Волкова пока считать нечего. А что может сделать один Никифоров против танков? Да еще и неизвестно, сколько их. Два? Пять? Одиннадцать?

И все-таки Селиванов командует:

— К мосту!

Эх, сейчас бы побольше пушек! Тогда можно показать им, где раки зимуют! Но что сделаешь с двумя катерами? Курочкин, Курочкин, где ты? Почему спишь, когда в бею гибнет твой родной отряд?

Молчание Курочкина взволновало не одного Селиванова. Норкин со своего ка-пэ прекрасно видел, как отряд Селиванова атаковал мост, как неожиданно из кустов ивняка блеснуло пламя, как окутался дымом один иа катеров. Михаил понимал, что эта танковая засада и была как раз тем сюрпризом, который исподтишка готовил противник. По мнению Норкина, именно сейчас и должен был вступить в игру катер Курочкина: взять под свой контроль мост и тем самым развязать руки Селиванову для борьбы с танками. Но катер Курочкина словно утонул где-то между местом боя и огневой позицией. А Селиванов нуждался в немедленной помощи. И Норкин бросил в бой сразу и отряд Латенко и отряд Ястребкова. Отряд Баташова—последний резерв, с которым решил идти сам.

Норкин тщательно осматривал реку, но катера Курочкина не мог найти. И тут неприятный холодок пробежал по спине: а вдруг Курочкин умышленно подводит и его и дивизион? Вдруг он умышленно обрекает на провал всю операцию? Не мстит ли он за отца?..

Михаил обнял качающийся ствол дерева и прижался щекей к золотистым чешуйкам коры. Все может быть, все Может быть… Что знает он о Курочкине? Окончил морской техникум, судоводитель, но в заграничные плавания его не пустили; младший лейтенант запаса, командир взвода в экипаже; скромный, застенчивый, исполнительный, дело свое знает…

Дернула же нелегкая выпросить его к себе командиром катера! Почему? Да так просто. Не было одного командира, а он попался на глаза, понравился…

Вспомнились и слова Ясенева, которые он сказал, узнав о желании взять Курочкина к себе в дивизион:

— Что ж, у нас дети за отцов не ответчики… Только все же присматривай.

Присмотрел, так присмотрел, что хоть в петлю лезь!.. Отсиживается, наверное, этот скромник в кустах и посмеивается… И что обиднее всего — его не привлечешь к ответственности. Выскочит из засады после боя и прикинется дурачком, скажет, что этот момент считал самым подходящим…

А Курочкин в это время стоял между берегом и полузатонувшей деревянной баржой. Ее надстройка прекрасно маскировала «катюшу», а сам катер сливался окраской с берегом. Курочкин со своей позиции видел больше, чем Норкин и Селиванов: один из них был далеко, второй невольно распылял внимание между противником и своими катерами. А у Курочкина и задание было — наблюдать. Он даже, правда случайно, заметил первый выстрел танков, Тогда снаряд не попал ни в один из катеров, пронесся над ними и остервенело, словно со злости, рявкнул среди своих солдат, уже сгруппировавшихся на правом берегу. Курочкина так и подмывало предупредить товарищей, но он сжал кулаки в карманах и промолчал: вдруг противник засечет его радиостанцию? Тогда из затеи с засадой ничего не выйдет. А ведь комдив вполне определенно сказал: «Главная задача — не дать им переправиться».

— Катер Волкова вышел из строя, — говорит рулевой, словно Курочкин не стоит с ним рядом и не видит этого сам.

— Катер Загородиего горит! — докладывают из орудийной башни.

— Катер Никифорова один с танками дерется! — кричит пулеметчик.

Это не были просто уставные доклады матросов. Нет, матросы упрекали своего командира в бездеятельности, намекали, правда пока еще очень туманно, на то, что не трусит ли он?

Обычный нежный румянец сошел со щек Курочкина. Он сейчас походил на больного или труса, боящегося покинуть свое убежище, обнаружить свое присутствие. Даже губы у него обескровели.

И действительно, Курочкин боялся, но это был страх, нисколько не похожий на тот, который ему довелось испытать однажды. Тогда (это было еще до поступления в техникум) он вышел из библиотеки с томиком Пушкина, раскрыл его и так увлекся музыкой стиха, что пришел в себя только лишь услышав совсем рядом рев сирены машины скорой помощи. Курочкин вскинул голову и увидел наползающий на него радиатор. Вот тут на него и напал страх. Он сковал руки, ноги и горло.

Теперь совсем иное. Курочкин, нимало не задумываясь, немедленно вылетел бы из засады и сунулся в самую гущу боя, но будет ли это правильно? Этого ли от него ждут? Настал ли тот момент, ради которого его послали сюда?

Оказывается, принимать решения гораздо труднее, чем выполнять чужие приказы.

Борьба с самим собой была еще мучительнее и оттого, что он верил в товарищей, знал, что командир дивизиона придет на помощь отряду. Когда это произойдет? Вот этого Курочкин и не знал. Может быть, пройдет еще несколько минут, и поздно будет вылезать ему из засады: без него справятся с фашистскими танками.

Кому-кому, а ему, сыну человека, которого обвиняли во вредительстве, нельзя ошибаться, ему не простят опоздания.

Над рекой прокатился оглушительный взрыв. Там, где еще недавно был катер Никифорова, сейчас кружилась и пузырилась вода. Катера Волкова и Загороднего снова понеслись к мосту. Курочкин всмотрелся и понял, почему. По мосту на полном ходу шли два тяжелых танка. Первый, как мощный снегоочиститель, толкал перед собой кучи лома, откидывал их к перилам, треснувшим под таким напором, и сваливал все лишнее в реку. Второй прикрывал его и почти непрерывно стрелял по двум катерам, мечущимся у моста. А за танками, уверенные, что проход будет очищен, из леса шли машины с пехотой, вскачь неслись повозки. Громоздкие лошади неуклюже вскидывали толстые зады. В промежутках бежала пехота. Этот поток временно сгрудился около входа на мост и, как вода, встретившая на своём пути неожиданное препятствие, пополз в стороны, залил все поле. Словно ярмарка раскинулась перед мостом.

Курочкин, впервые в жизни, матюкнулся от радости неокрепшим юношеским баском, сдвинул фуражку с мгновенно вспотевшего лба и толкнул ручки машинного телеграфа до отказа вперед. Катер рванулся и вылетел из-за баржи. Грозная «катюша» приподнялась, чуть развернулась, и первые мины взорвались среди фашистов. За первыми последовали вторые, третьи.

На мосту пылали оба танка. Вот башня одного из них подпрыгнула, упала в воду, а еще через секунду и сам он раскололся. Но зато и катер Загороднего вспыхнул, как пакля, пропитанная керосином, лишился хода и, покачиваясь на волнах, поплыл по течению. К нему подлетел катер Волкова, и Курочкин видел, как Селиванов в одной черной от копоти тельняшке перескочил на него.

В этот момент что-то похожее на гром ахнуло рядом, и Курочкина захлестнула непроглядная мгла. Когда она рассеялась, он увидел покачивающиеся берега и нос катера, неудержимо катящийся куда-то в сторону. Курочкин хотел прикрикнуть на рулевого, повернул голову в его сторону и не увидел рулевого. Его окровавленное тело лежало около большой пробоины в двери рубки. Тогда он взялся за липкий штурвал и, переложив руль, повернул катер к мосту. В голове, казалось, работали тысячи кузнецов. Они безжалостно били по каждой клеточке мозга. Левая рука не поднималась, а по спине ползли горячие струйки…

Не успела успокоиться вода там, где еще недавно бился катер Никифорова, а на танки фашистов, стоявшие в засаде, уже обрушился первый залп «катюш».

Дело в том, что Никифоров, желая наверняка попасть в танки, все время крутился вблизи их засады, и залп с других катеров с одинаковым успехом мог поразить как танки, так и его. Теперь же залпы «катюш» легли на берег, огонь сожрал листву кустов, и танки стали отчетливо видны. Это послужило сигналом: армейская артиллерия обстреливала танки с закрытых позиций, отряды Ястребкова и Латенко били их в упор, а десятки штурмовиков закружились над берегом, полянками, лесом. Скоро с танками все было кончено.

И тут мост вздулся, приподнялся и одним своим пролетом рухнул в воду.

— Успели, дьяволы! — выругался Норкин и начал спускаться со своего наблюдательного пункта.

Курочкин еле справлялся с катером, который бросался то влево, то вправо, то начинал почему-то лезть к облакам, хлопьями застывшим на небе. Курочкин вглядывался в реку, отыскивая фарватер, и все-таки вел катер, хотя конец реки терялся между облаков, принимавших самые причудливые формы.

— Что он там рыскает, словно надрызгался, — проворчал Волков, которому катер Курочкина не давал выйти вперед. — А все-таки, товарищ старлейт, здорово выбрал он момент и пластанул их!.. Куда, куда прешь!? — Это уже Курочкину, который чуть не протаранил дымящийся катер Загороднего.

— Обгоняй его, — сказал Селиванов Волкову.

Волков включил сирену и несколько раз махнул с левого борта белым флагом. И случилось странное: дверь рубки на катере Курочкина не открывалась, но все видели, как из нее высунулась кисть руки, вяло приподнялась, опустилась и снова исчезла.

Обгоняя катер Курочкина, Селиванов осмотрел его и невольно вздрогнул: три больших пробоины — под безмолвнои башней, в рубке и у машинного отделения — пугали своей чернотой.

Катер Курочкина круто повернул к пескам чуть повыше соснового бора и, не сбавляя хода, выбросился на берег. Мотор заглох. Но не откинулся ни один люк, не вышел на палубу ни один человек.

Норкин, а за ним Селиванов, Волков и другие моряки подбежали к катеру Курочкина, взобрались на его палубу. В лучах заходящего солнца она нежно поблескивала тонким слоем смазки. Все аккуратно лежало на своих местах, и если бы не это зловещее безмолвие да не опалины от залпов «катюш», то можно было бы подумать, что катер и не участвовал в бою.

Селиванов открыл дверь рубки и посторонился, пропуская вперед Норкина. Солнце, ворвавшееся в рубку, сверкнуло позолотой надраенной медяшки и осветило три неподвижных тела, лежащих на палубе. Сверху лежал Курочкин. Его белые волосы потемнели, слиплись на затылке. Китель был разорван на спине. Из раны чуть сочилась кровь. — Норкин осторожно взял со столика журнал боевых действий и вслух прочел последнюю запись:

«18. 52. Убиты пулеметчик и рулевой. Башня и машинное отделение не отвечают; командир катера младший лейтенант Курочкин ранен в голову и спину. Выхожу из боя…»

3

Задача, стоявшая перед дивизионом, была решена; фашистам не удалось прорваться по мосту. Однако никого из катерников это не радовало: много товарищей убито и ранено в этом бою. Досталось и катерам. Три из них надолго вышли из строя, один — взорвался.

Куда бы ни заглянул Норкин — везде кровь, везде следы отчаянной борьбы со смертью за свою жизнь и за жизнь своего катера.

Новая партия раненых уже отправлена в госпиталь к Сковинскому. Скоро тральщики поведут в Киев первые искалеченные, истерзанные катера. На высоком берегу под соснами мелькают лопаты. Там роют братскую могилу. В нее одним из первых будет положен младший лейтенант Курочкин.

— Всё осмотрел, товарищ капитан-лейтенант, — говорит Карпенко, вытирая руки паклей. Он взволнован и бледен.

— Ну?

— Своими силами ни один не восстановить.

Норкин предвидел такое заключение и все-таки вздрогнул, услышав приговор специалиста. Тает дивизион, тает. Вчера — тральщики, сегодня — бронекатера…

— Отправить в Киев.

— А я?

— Что вы?

— С ними?

Норкин вскинул на него удивленные глаза. Что за человек Карпенко? Дурак или… трус? Неужели не понимает, что в Киеве и без него специалистов — пруд пруди, а здесь он единственный,?

— Я к тому сказал, что во время ремонта хозяйский глаз нужен.

Тоже верно. Хозяйский глаз везде нужен. Но где нужнее? Здесь идут бои, и, если судить по результатам первых двух дней наступления, флотилия скоро упрется в Бобруйск. Тогда всем придется возвращаться в Киев или идти к Голованову на Припять. Это и ребенку ясно. Успеют за это время отремонтировать катера? Нет. Едва ли дотащат до мастерских.

— Останетесь здесь, — твердо говорит Норкин и отворачивается.

Тела моряков, зашитые в тюфячные наволочки, несут к соснам. Норкин поспешно встает и вытягивается, как при встрече самого высокого и уважаемого начальства. Медленно поднимаются в гору провожающие.

— Комендоры… по катерам! — командует Норкин, и десятки людей скатываются с обрыва, исчезают в башнях. — Волков! — Лейтенант Волков подходит. Он в наглаженных брюках, в чистом кителе. Даже фуражка не заломлена на затылок, а сидит строго по-уставному. — Командуй салютом… Двенадцать залпов…

— Есть, товарищ капитан-лейтенант, — чуть шевелятся дрожащие губы.

— Фугасными, фашистам вдогонку и на дальнем прицеле, — поясняет Норкин.

Гремят дружные залпы. Шуршит осыпающаяся земля… Опустив обнаженные головы, стоят моряки над холмиком свежей земли. Сколько подобных холмиков уже поросло травой, сколько сравняли буйные ветры и воды… Сколько их еще будет впереди?

К берегу бесшумно подошел полуглиссер. Из него вылез Семёнов и неторопливо поднялся на горку.

— Не мог подождать-то меня, — сиплым голосом говорит Семёнов. Чувствуется, что он взволнован по-настоящему, и Норкин прощает ему все несправедливые нападки, грубости и даже вчерашнюю нераспорядительность.

Так уж получилось, что начальство здесь бросило последнюю горсть земли.

— Всех их сегодня же представить к награде, — говорит Семёнов, громко и долго сморкается в носовой платок. — Всех, кто отличился… Вообще, всех!

Летняя ночь плывет над землей. Ветер утих. По стойке «смирно» замерли сосны. Комендоры дерном обкладывают холмик. На вершине его растет пирамида из гильз. Все знают, что гильзы соберут безжалостные интенданты, но носят их, носят: кто будет брать гильзы, тот невольно поклонится павшим.

— Теперь слушай новый приказ, — сказал Семенов, как только моряки разошлись по катерам. — Пошли тральщики к мосту. Пусть разведают, есть проход или нет. Потом дальше думать будем.

— А не опасно одним тральщикам? Немцы наверняка прячутся по берегам. Может, послать прикрытие? — осторожно предложил Норкин.

— Я ведь тебе только задачу дал, а дальше — твоё дело, — охотно согласился Семенов.

Карпенко с тревогой прислушивается к спокойным голосам недавних, казалось бы непримиримых врагов: неужели помирятся?

Норкин отдал приказ, и два тральщика и отряд старшего лейтенанта Баташова исчезли в темноте.

После ранения Никишина, по молчаливому согласию командиров других тральщиков, Мараговский стал ведущим. Он правдами и неправдами добивался права участвовать во всех операциях. Вот и сейчас, когда потребовалось выделить два тральщика, он заявил, что нужен лишь один, а на другом пойдет он сам, так как получил на это личное согласие комдива.

— Не верите? — спросил Мараговский у командиров тральщиков. — Проверьте сами.

Конечно, никто, даже Гридин, который шел с катерами, не осмелился обратиться к Норкину с таким вопросом. Катер Мараговского пошел головным.

Мараговский, надвинув на глаза козырек фуражки, как в обыкновенном походе, сидел перед рубкой на надстройке кубрика, изредка бросая короткие указания рулевому Моисееву.

Вот и Паричи. Столбы огня подымаются над горящими домами. Между ними бегают солдаты. Они тушат пожары, тушат так же яростно, как недавно шли в бой. На берегу около вещей, сваленных кучами, толпятся жители. В Паричах и на берегу изредка рвутся тяжелые немецкие мины, прилетающие сюда из ночи. На них никто не обращает внимания.

— А-а-а, чтоб тебе повылазило! — вдруг дико орет Моисеев и разражается таким потоком отборной брани, что все опешили.

— Моисеев! — наконец кричит Мараговский и показывает кулак.

— Да спасу же нет, товарищ главный! — уже более спокойно отвечает Моисеев и левой рукой зажимает рану ниже поясницы. — Ведь угораздило же сволоту!

Копылов, уже просунувший в рубку свою плутоватую рожу, переводит глаза с рук Моисеева на маленькую дырку в стенке рубки и кричит не менее дико, чем недавно Моисеев:

— Санитары! Носилки в рубку!

Моисеев выпускает из рук штурвал, бросается за Копыловым, но спохватывается и возвращается на свое место. Катер, рыскнув, снова поворачивается к мосту.

А неугомонный Копылов уже проталкивает в рубку Жилина, через плечо которого перекинута санитарная сумка.

— Кого перевязать? — спрашивает Милин.

— Моисеева, — подсказывает из-за его спины Копылов.

— Иди ты! Изничтожу! — орёт Моисеев.

В ответ раздается хохот. Всем давно нужна разрядка, и теперь до слез хохочут прибежавшие минёры, катается от смеха по надстройке Мараговский, не может сдержать улыбки Гридин. Моисеев несколько секунд удивленно смотрит на них, потом улыбается, безнадежно машет рукой и говорит:

— Давай носилки! Ранение почти смертельное, поскольку в зад угодил.

Мараговский становится к штурвалу, а Моисеева осторожно выносят из рубки и кладут на надстройку. Жилин склоняется над ним.

— Скажи пожалуйста, даже кончик осколка видать…

— Ты тащи его, а глядеть потом будешь! — злится Моисеев.

Жилин смотрит на свои руки, перепачканные маслом, и качает головой.

— Пусти, — говорит Копылов и протискивается вперед. Осторожно нащупывает осколок.

Моисеев прижимается ртом к рукаву фланелевки. Резкий рывок. Моисеев дергается.

— Скажи пожалуйста, вырвал… Моисееву накладывают повязку, а он ворчит:

— Ну почему я с детства такой несчастливый? Все люди как люди, а я рыжий. Сколько из-за своих волос натерпелся — не счесть!.. Попал на фронт — и тут не повезло. Ни медали завалящей, ни благодарности приличной. Другой хоть раной похвастается, а я…

— Мы тебе справку дадим, что ты шел на врага грудью, а он ударил с перелетом, — успокаивает Копылов.

— Иди ты со своей справкой знаешь куда? — беззлобно огрызается Моисеев.

У моста оказался взорван только один пролет. Его быстро расчистили, обозначили проход. А теперь что делать? Возвращаться в Паричи и тушить пожары? Там и так народу хватит.

— Может, пройдем дальше, разведаем? — предлагает Баташов. — Повиснем на хвосте у фашистов и будем дожидаться своих. Мимо нас не проскочат.

— Пошли, — соглашается Гридин после недолгого раздумья.

— Только теперь я головным. Сам понимаешь. Гридин кивает головой.

Чуть слышно журчит вода под форштевнем катера. Темная от склонившихся над ней деревьев, она кажется плотной, густой, вязкой. С приглушенными моторами крадутся катера вдоль обрывистого, заросшего ивами берега. Моряки всматриваются в гладкую поверхность реки, прислушиваются к шепоту леса, подступившего к самой воде. Волны плавно набегают на берег, ползут по обрыву и откатываются назад, обнажая уходящие в воду корни деревьев, похожие на узловатые вены на старческой руке.

Черное небо с яркими точками звезд — в багровых заревах пожаров. Изредка над лесом вздымаются длинные трепещущие языки пламени, они мечутся по небу, тянутся к звездам и падают вниз, не найдя опоры.

Но не слышно набата, никто не тушит пожары: отступая, фашисты жгут деревни.

Временами короткие вспышки озаряют небо и прилипшие к нему облака. Это бьет советская артиллерия, протягивают к фашистам огненные щупальцы гвардейские минометы.

Белорусский фронт продолжает наступление.

Огромная петля захлестнула немецкую группировку и неумолимо сжимается, душит врага, парализуя его действия. По дорогам ползёт серый поток врагов: обмундирование их посерело от пыли, поднятой во время бегства, а лица — от страха. Страшно фашистам на нашей земле, хочется поскорее уйти подальше, но земля не пускает, держит, хватает сучьями за одежду, расступается под колесами. Машины вязнут, остаются ржаветь среди болотных кочек. А смерть гонится за фашистами по пятам, даже забегает вперед и ждет, притаившись за каждым кустом, за каждым деревом.

Катера отряда Баташова несколько раз встречали противника. Это были небольшие группы, стремящиеся перебраться на правый берег Березины и ускользнуть из мешка. И тогда молчаливые берега оживали: трещали автоматные очереди, и, как искры из кузнечного горна, трассирующие пули отскакивали от брони катеров. В ответ катера разворачивали башни, секундная выдержка, яркая вспышка и — удар! Несколько залпов — и снова тишина. Мощные прожекторы освещают воронки, опаленные, сваленные взрывом ивы, скрюченные трупы.

Прислушиваются моряки. Где-то там, в лесу, слышен треск сучьев: туда бегут фашисты. Их не преследуют. Зачем? Не стоит. Фашистам не уйти: если не солдат в пилотке с красной звездочкой, то партизан или простой крестьянин грозно крикнет им: «Стой!»

Нет, не уйти фашистам от расплаты. Не уйти. Старшему лейтенанту Баташову показалось, что от воды к кустам метнулся человек, и тотчас раздался крик сигнальщика:

— Правый берег! Курсовой шестьдесят! Люди! Лязгнули вечно голодные затворы пулеметов и замки пушек. Баташов уже готов был дать команду «Огонь!», ко люди на берегу опередили его.

— А-а-а!

— Мамка! Мамка! Где ты?

— Не стреляйте! О, господи!

— Ложись сюда! Здесь яма! — кричали на берегу.

Белые лучи прожекторов скользнули по берегу и замерли на толпе людей. Босые, некоторые в лаптях и лишь немногие в сапогах, стояли люди у самой воды, тесно прижавшись друг к другу. Они щурились от яркого света прожекторов.

Баташов понял, что эти люди возвращаются из лесов в свои дома, и скомандовал:

— Подойти к берегу!

Катера развернулись, люди на берегу зашевелились и замерли под гипнотизирующим взглядом пушек и пулеметов.

Сдавленно урчат моторы, работающие вхолостую. Прожекторы шарят по кустам, но там, кажется, нет никого.

Баташов и два автоматчика спрыгнули на песок. Теперь старший лейтенант видит, что среди людей нет здоровых мужчин. Перед ним стоят старики да женщины. За широкими юбками из домотканого полотна прячутся дети. То здесь, то там виднеются маленькие босые ноги или детское личико с широко открытыми настороженными глазами.

— Здравствуйте, товарищи, — говорит Баташов.

В ответ одни снимают картузы, шляпы, другие только кланяются, а кое-кто ворчит что-то неопределенное.

— Куда путь держим?

Люди переглядгяваются, а встретившись взглядами с Баташовым, отворачиваются, опускают глаза и рассматривают свои исцарапанные, искусанные комарами ноги.

— До дому, — наконец отвечает за всех один старик.

Ок сразу привлекал к себе внимание. Одежда его ничем не выделялась из общей массы, но сам он стоял как-то по-особенному прямо, положив обе руки на толстую суковатую палку, а в его глазах не было той растерянности, которая замечалась у других. Похоже было, что он вринял какое-то решение и непременно выполнит его.

— А дом-то где? Туда или сюда?

— Кому куда, — неопределенно ответил старик, пошевелил губами и немного погодя добавил — На том берегу.

Было ясно: люди почему-то замкнулись, не доверяли морякам, сторонились их Только детвора немного осмелела. Один мальчик, не выпуская из рук материнского подола, даже потянулся к золотому галуну на рукаве кителя. Баташов воспользовался моментом, протянул руки и схватил мальчика. Тот сразу сел на землю, уперся пятками во влажный песок и откинулся назад.

— Ишь, какой сердитый мужичок! — засмеялся Баташов, беря его на руки. — Как тебя зовут, пузырь?

Мальчик засунул палец в рот и сосредоточенно обсасывал его.

— Как звать тебя? Ну, вынь палец! — Гридин боднул «козой» вздутый живот мальчишки. — Меня звать дядей Лешей. А тебя?

— Скажи, Микола, дяде, скажи, — вмешалась мать в подошла поближе.

— Ух, какой ты упрямый, Микола! — засмеялся Баташов. — Давай разговаривать… Где твой папа?

Микола покосился на мать, еще глубже засунул палец в рот и отвернулся.

— И про папку говорить не хочешь? — Баташов понимал, что попал в неловкое положение. «И дернула меня нелегкая затеять душевный разговор», — подумал он, но сдаваться не хотелось. — А конфетку надо? Нет?.. А сахару? Тоже не надо?.. Так чего же ты хочешь?

— К мамке, — искренне ответил Микола и уперся руками в грудь старшего лейтенанта.

Моряки невольно рассмеялись. Улыбнулся и кое-кто из людей, толпившихся на берегу. Микола спрятался за мамкину юбку и, осмелев под такой надежной защитой, высунул свое личико и сказал, строго глядя на Баташова:

— Хлеба дай.

Пять буханок хлеба, весь запас катера, разрезаны на небольшие кусочки. Ребята едят, а взрослые смотрят на них и перешептываются.

— Вопросик можно, — тут старик замялся, видимо, подбирая слово, — мил человек? — закончил он, рассматривая свой посох.

— Давай, давай, папаша! — обрадовался Баташов, что люди заговорили.

Старик оглянулся на людей, переступил с ноги на ногу, вздохнул и начал:

— Уж ежели что не так — не обессудьте… Я за всё в ответе, значит. — Голос его чуть заметно дрогнул. — Вы из каких будете?

— Как из каких? — удивился Баташов.

Старик по-прежнему стоит, величественно опираясь на палку. На его седых волосах красноватый отблеск пожаров, по лицу мечутся тени, а он спокойно и требовательно смотрит на Баташова.

— Русские… Ну, моряки… Ведь по форме-то видно?

— Это конечно, — согласился старик. — По форме, оно конечно… Тут недавно, так с годик минуло, пришли в одну деревню люди… Говорили — парашютисты к партизанам. Конечно, встретили их, угостили… Да… Оно, время, конечно, военное…

— Договаривай, папаша…

— Чего договаривать-то? И сейчас нет деревни… Даже печи разворочены… Форму всякую, надеть можно, — закончил старик и вздохнул.

— Хочешь, документы покажу? И удостоверение, и партийный билет, и орденскую книжку?

— Что ж… Документы, конечно, главное… Тут недавно был такой случай…

Баташов развел руками. Ну что скажешь этому старику? Он по-своему прав: фашисты надевали любую одежду, прятались за любыми документами.

— Ну чем я тебе докажу, папаша? Чем? — взволнованно спросил Баташов.

Старик пожал плечами и еще ниже опустил голову. Действительно, чем докажет человек, что он свой, советский? Кажется, нет ничего святого для фашистов, ко всему они приложили свою грязную лапу… А как хочется, чтобы это действительно были свои!

— Что ж, Баташов, не получилось у нас разговора по душам. Жаль, но ничего не поделаешь — сказал Гридин. — Пусть остаются со своими молчанками. Приказывай заводить моторы и пойдем дальше.

— До свидания, — сказал Баташов, козырнул и прыгнул на катер.

Пушки и пулеметы отвернулись от берега, катера попятились. И вдруг на берегу все заговорили враз, а старик шагнул к воде, замахал рукой. Баташов неохотно спрыгнул на берег.

— Марья! Вылазь! Наши!

— Ой, точно ли?

— Наши! Наши! — кричали люди на берегу.

И кусты, казавшиеся мертвыми, ожили. Идут люди, измученные ожиданием, неизвестностью, и все они тянутся к морякам, каждому хочется оказаться поближе к ним, перекинуться с ними хоть словом. Старик завладел Баташовым, признав его старшим, и сказал проникновенно:

— Ты, товарищ, не обессудь. Всего мы навидались за эти годы. А ты, поди, и сам знаешь, что обжегшись на молоке, на воду дуть начинаешь…

— Да я и не обижаюсь, папаша.

— Нет, ты не спорь. Обидели мы вас, но понимать надо, от чего обида идет. У нас она от осторожности. Глянь, сколько нас. Окажись вы фашистами, что бы тут сейчас творилось? Страсть!.. Немец после моих слов первым бы делом в морду раз! Ты — опять разговаривал… Ничего не вышло — немец бы развернул пушки да как трахнул!..

— Дядя, а дядя, — теребит за китель Микола. — А мой папка партизан! Во!..

— Так куда путь держите? — спросил Баташов, когда волнение немного улеглось.

— До дому!

— В Паричи!

— А наша деревня вон! Еще крест церкви над огнем торчит!

Отвечали охотно, подробно, Баташов и Гридин узнали, что за несколько дней до начала наступления наших войск фашисты стали угонять людей на запад, сжигать дома тех, кто уходил в лес. Народ не пошел на запад — и запылали деревни.

— А как на ту сторону перебираться будете? — спрашивает Гридин.

— На ту сторону? Переберемся!

— На бревнышках! Или вплавь! Вода теплая!

— Может, лодку найдем!

Матросы жадно прислушиваются к этим репликам. Им, тоже оторванным от родных мест, понятна эта тяга к дому. Они о чем-то перешептываются, подталкивают Маратовского.

— Товарищ старший лейтенант, — говорит Мараговский, тихонько отводя Гридина в сторону. — Матросы говорят, что можно бы и перевезти. Ночку не поспим, зато драться завтра злее будем.

Гридин и Баташов согласились с предложением матросов. Заурчали моторы, и первые счастливцы зашли по трапам на палубы катеров.

Всю ночь работали катера, а люди все идут, идут, идут.

Яркое солнце вышло из-за туч дыма, обогрело опаленную боями землю, зашелестели ивы, и поднялись с болот розоватые клочья тумана. В ближайшей деревне заливисто запел петух.

С востока приближался нарастающий шум моторов. Скоро он заглушил пение птиц, стук топора, и из-за поворота реки появился дивизион Норкина. Отряд Баташова и два тральщика присоединились к нему и пошли дальше, неся на своих краснозвездных флагах отблески утренней зари.

 

1

Противник отступал беспорядочно, катера флотилии часто натыкались на его отдельные части, останавливались, готовились к бою, но чаще всего, постояв немного, шли дальше: фашисты разбегались по лесам.

Во время одной такой остановки Гридин решил поговорить с Норкиным.

— Где комдив? — спросил Гридин, подымаясь на катер Ястребкова, над которым трепетал по ветру брейд-вымпел.

— В моей каюте, — ответил Ястребков.

— Спит?

— Кто его знает… По-моему, всех ловкачей, что к войне примазываются, каленой метлой из армии гнать надо! — В голосе Ястребкова звучала неподдельная страсть. Он, казалось, дрожал от гнева.

— Ты про кого? — насторожился Гридин.

— Будто сами не знаете!

— Конечно, нет. Ведь я ушел сразу после похорон.

— Вот голова моя садовая! Так все это без вас произошло? — удивился Ястребков.

— В чем дело?

— Опять Семёнов кашу заварил, — Ястребков увлек Гридина к носовой башне, усадил там на раскидной стульчик и продолжал — Сначала разговор у них шёл—лучше не надо! Откровенно говоря, мы все радовались, что они поладили. Ведь что ни говори, а нам, мелкой сошке, больше всего достается, если начальство на ножах.

— Слушай, Ястребков! Ты мне антимонию не разводи!

— Закругляюсь!.. Потом, слышим, Семенов на басах начинает петь: «Я гебе покажу! Мы в гражданскую!» Наш тоже не отстает и октавою его глушит: «Плевать я хотел на фальшивые приказы! Очковтирательство!»

— Да ну тебя! — рассердился Гридин, которому сейчас многословие Ястребкова казалось самым страшным пороком, и спустился в кубрик.

В кубрике темно. Броневые крышки иллюминаторов опущены, и свет падает только через четырехугольный входной люк. Еще одна узкая светлая полоска выбивается из-под, двери каюты командира катера, в которой расположился Норкин. Гридин направился к ней.

— Разрешите, Михаил Федорович?

— Входи, Леша, входи.

Внутри катера даже самый маленький матрос, чтобы пройти несколько шагов, должен согнуться почти под прямым углом. Так же, крючком, Гридин и вошел в каюту. Норкин, тоже не разгибаясь, приподнялся, пожал его руку и сказал:

— Ну, комиссар, давай думу думать. Или я чего-то недопонимаю, или… Ну, да ты сам разберешься…

Оказывается, после того как катера ушли к Паричам, Семёнов еще немного выждал, а потом спросил:

— Что в сводке сегодня показываешь? Какие потери у противника?

— Батальона два пехоты, тридцать пять грузовиков, около двадцати повозок и восемь танков.

— Как восемь танков? — ужаснулся Семенов. — Я своими глазами видел, что их там было больше десятка!

— Остальные подбиты летчиками и армейцами.

— А ты откуда знаешь? — Семенов накалялся все больше и больше.

— По записям в журналах боевых действий. Комендоры своего не упустят.

— Не упустят! — передразнил Семенов. — Что, у них снаряды меченые? Вот посмотришь, те (понимай — армейцы и летчики) и твои танки себе припишут!.. Включай все в свою сводку!

— Не могу.

— Приказываю!

— Очковтирательством заниматься? Дайте письменный приказ: «Включить в счет дивизиона все танки, оставшиеся на поле боя…»

— Конечно, Леша, он мне такого приказа не дал, — закончил Норкин и усмехнулся. Впервые Гридин видел такую усмешку: губы иронически скривились, а в глазах — недоумение, грусть и странная усталость. — Я не боюсь, Леша, ответственности… И смерти, пожалуй, не испугаюсь… Но другой раз, понимаешь, так невмоготу становится, что бросил бы все, сорвал офицерские погоны и зашагал рядовым в штрафную роту!.. Честное слово, рядовому во сто раз легче.

— Я не понимаю, Михаил Федорович, из-за чего ты так расстраиваешься? Ты абсолютно прав, и я вместе С тобой готов нести ответственность…

— Не в этом дело!.. Я голову, Лешенька, дам на отсечение, что он припишет себе эти танки!.. Плавучим батареям отдаст!.. А что, если у армейцев и летчиков такое же начальство? Представляешь, какая сводочка в Москву полетит? Закачаешься!.. А кого обманываем?.. Вранье мне надоело!

— Семёновых единицы…

— Единицы! Они всю картину искажают!.. Да, слушай дальше. — Норкин выкинул в иллюминатор изжеванный окурок и продолжал: — Посидели мы с Семеновым еще немного, он и попросил меня дать старый приказ на операцию у Здудичей. Я, конечно, вызвал секретчика. Семенов прочел приказ и дает мне вместо него вот эту бумажку.

Гридин прочел приказ и, не найдя в нем ничего предосудительного, недоумевающе посмотрел на Норкина. Тот молча протянул ему измятые листы, на которых был напечатан другой приказ, помеченный тем же числом. Первые части приказов отличались друг от друга только опечатками, но зато дальше творилось что-то невообразимое: время и действия расходились самым невероятным образом.

— Что это? — удивился Гридин.

— Как видишь, приказ и филькина грамота, написанная по нашим журналам боевых действий. Понятно? Теперь любой поверяющий поймет, что все мы только безупречные исполнители воли Семенова. Что он сказал — так и сделано. Все он предусмотрел. Ни одной ошибочки! Как по нотам!.. Вот оно, Лешенька, как карьера делается.

Гридин покраснел, насупился и сказал, глядя на палубу:

— В этом вопросе я не могу согласиться с вами. Так, Михаил Федорович, карьеру не сделаешь!

— Он сделает!

— Не выйдет!

— Кто ему помешает? Не ты ли?

— Я!

Они в упор посмотрели друг на друга. И Норкин сдался первым: в глазах Гридина, в его голосе, в выражении лица была та уверенность, которая свойственна только людям, чувствующим за собой большую правду.

— И вы тоже, — продолжал Гридин. — Сегодня… мы С вами напишем письмо члену Военного Совета. Не поможет — выше писать будем!.. Я и один написать могу!

— Вы, товарищ старший лейтенант, говорите, да не заговаривайтесь.

Гридину стыдно за свои необдуманные слова, но как сказать об этом комдиву? Да и неудобно: еще подумает, что испугался.

— Как раны, Леша? — первым нарушает молчание Норкин.

— Зудят только, — улыбается Гридин, довольный, что все в лорядке и не нужно ни извиняться, ни оправдываться.

— Температуру измерял?

— Понимаешь…

— Не измерял, — делает вывод Норкин. — Очень прошу тебя, Леша, понаблюдай за ранеными, что на катерах остались. Мы с тобой за них перед всеми в ответе. А яр видно, не скоро выберусь из склочных дел… Выйдем на палубу?

Катера уже опять пошли вперед. Прохладный встречный ветер освежает кожу, несет запах цветов. Огромной извивающейся змеёй петляет Березина по Белоруссии. Излучины порой так велики, концы их так близко подходят друг к другу, что человек, идущий к цели напрямик, может спокойно обогнать самый быстроходный катер.

На несколько километров растянулся дивизион. Куда ни посмотришь—везде мелькает белый военно-морской флаг с голубой полоской и красной звездочкой.

Артиллерия гремела уже не так, как вчера. Кругом было тихо, по-мирному тихо. Лишь изредка проносились над катерами патрульные истребители: основные пути наступающей пехоты пролегали в стороне от Березины.

— Расскажи, Лёша, как это тебе удалось заполучить ту баржонку со снарядами, — попросил Норкин, расстегивая китель.

— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — засмеялся Гридин, — Понимаешь, прихожу туда, думаю, что каждый снаряд выклянчивать придется, а начальник боепитания встретил меня как спасителя. «Будь другом, выручай!»— молит меня. В чем дело? — .спрашиваю. Оказывается, Михаил Федорович, у него баржа на берегу обсохла! Чуешь, откуда ветер дует? Мы вперед движемся, а боезапас на берегу обсох!.. Начбоепит человек умный: понял, что пулей пахнет, и отдал баржу мне.

— Товарищ капитан-лейтенант, полуглиссер под флагом командира бригады подходит, — доложил Ястребков, появляясь из рубки.

Норкии и Гридин переглянулись. Что еще надумал Семёнов?

— Я с вами останусь, — сказал Гридин.

Семенов небрежно козырнул на приветствие офицеров и крикнул:

— Подойти к берегу! Пока мы с тобой калякаем, пусть матросы поразомнутся!

Катера подошли к берегу, заглушили моторы. Воздух наполнился стрекотанием кузнечиков и пересвистом птиц в ивняке, плотной стеной опоясавшем берег. Белый ковер ромашек, как живой, чуть колыхался под порывами легкого ветерка.

Семенов, не выходя из полуглиссера и развалившись на сидении, сказал:

— Обстановка, значит, такова: немца бьем в хвост и гриву. Бежит так, что догнать не можем.

Обыкновенная фраза, но столько вложено тайного смысла в слово «бьем», что каждый должен был понять, что бьет врага главным образом Северная группа Днепровской флотилии.

— Твой дивизион разделим. Бронекатера пойдут вперед до соприкосновения с противником, а тральщики оставь вот тут, около этого хуторка, — Семенов ткнул пальцем в карту. — Запомнил? Здесь будет переправляться дивизия, и тральщики должны помочь ей. Над тральщиками поставь старшего… Кого выделяешь?

Норкин, словно ища ответа, скользнул глазами по катерам, прижавшимся к берегу, по лицам офицеров, наблюдавших за ними издали. Кого назначить старшим над тральщиками? Может, Селиванова? У него фактически нет отряда: способны драться только катера Волкова и Загороднего. Нет, нельзя, обидится Лёнчик. Конечно, можно и наплевать на его личную обиду, но ведь и дела-то большого тральщикам не предвидится. И тут глаза нечаянно остановились на Гридине, который жадно ловил каждое слово разговора.

— С тральщиками, товарищ капитан первого ранга, пойдет старший лейтенант Гридин.

Гридин с благодарностью взглянул на Норкина и сразу потупился.

— А справится? — спросил Семенов. — Что ни говори, нет у него специального офицерского образования.

— В гражданскую войну многие люди совсем без образования даже полками командовали, — не удержался Норкин от шпильки.

— Что ты меня агитируешь? Наколбасит — тебе отвечать.

Гридин шагнул вперед. Норкин предостерегающе поднял руку, но в это время кто-то крикнул:

— Немцы!

Норкин метнулся в верхнюю пулеметную башню, оттолкнул пулеметчика, схватился за рукоятки, приготовился к стрельбе и лишь тогда осмотрелся. Десятки пулеметов и пушек смотрели на ивняк, на ромашковый ковер, по которому медленно, подняв руки, шли около сорока фашистов.

— Что там? — спросил Семенов из рубки.

— В плен сдаются, — пояснил Норкин. — Высадим десант?

— Действуй!

Черная полоска автоматчиков опоясала берег.

Немцы охотно выворачивали карманы, помогая обыскивать себя. Норкин понял, что случилось долгожданное: противник убедился в бесполезности сопротивления, сломалась фашистская военная машина!

Норкин и Семенов сошли на берег. Капитан первого ранга, заложив правую руку за борт кителя, важно вышагивал во главе немногочисленной свиты. Пленные понимали, что их дальнейшая судьба зависит от решения этого большого и строгого начальства, и «ели его глазами». Но Семенов смотрел не на лица немцев, а на их имущество, валявшееся на земле. Здесь были и часы, и бритвы различных марок, зажигалки затейливой формы и фотографии, фотографии. С них на моряков смотрели дородные мужчины и дамы, прилизанные дети и почтенные старцы.

— Майн муттер! Майн фатер! Майне киндер! — охотно поясняли немцы.

Голоса были заискивающие, слезливые. В них звучала мольба о пощаде. И странно: Норкин сейчас к ним ничего не испытывал, кроме презрения. Ну зачем они раскинули этот семейный базар? Неужели надеются спастись от заслуженной кары, выложив эти доказательства своего семейного благополучия людям, которым они же изломали жизнь? Глупо и неосторожно. И так Мараговский с Пестиковым смотрят на пленных, как удавы на кроликов. Немцы пятятся, сжимаются под их тяжелыми, ледянящими взглядами.

Но больше всего было порнографических открыток. На них немцы надеялись больше всего и поэтому положили на самые видные места.

— Обыскать кусты — распорядился Семёнов, и цепь автоматчиков двинулась вперед.

Скоро пленных стало больше сотни. А сколько кустов еще не прочёсано, сколько там еще прячется фашистов?

— Мне кажется, товарищ капитан первого ранга, нам нельзя больше задерживаться. С ними мы до ночи провозимся, — осторожно напомнил Норкин.

— Ладно, хватит. Только в сводку включи!.. А этих отправляй на тральщиках, да скажи своим, чтобы побыстрей возвращались. Нельзя срывать переправу.

— Мигом обернемся, товарищ капитан первого ранга! — заверил Мараговский.

— Ты, Мараговский, немедленно пойдешь к месту переправы, — осадил его Норкин.

Мараговский с Пестиковым переглянулись.

— Есть, идти прямо к переправе, — сказал Мараговский и подавил тяжелый вздох.

Луг опустел. Только ромашки, измятые тяжелыми солдатскими ботинками, обрывки фотографий и прочий хлам, безжалостно вываленный из солдатских ранцев, напоминали о том, что еще недавно здесь толпились люди.

Бронекатера полным ходом пошли за убегающим противником. Тральщики, все больше отставая от них, шли сзади. Глаза устали от блеска воды, рулевым надоело вписывать катера в причудливые изгибы реки, а ей, казалось, конца не было. Несколько раз видели немцев. Они выходили на песчаные отмели, поднимали руки и просили взять их в плен. Моряки проходили мимо: зачем терять драгоценное время, распылять силы? Никуда не денутся эти молодчики. Если не солдаты, то местные жители заберут их и доставят куда нужно.

Гридин с тральщиками к месту переправы прибыл точно в назначенное время, а под вечер начали подходить и части дивизии. Первыми, как и следовало ожидать, появились саперы. Их командир, седой майор с молодыми живыми глазами, деловито расспросил Гридина о грузоподъемности, осадке катеров, отдал несколько распоряжений, переплыл реку и исчез на противоположном берегу. В лесу застучали топоры. С треском падали деревья. В воде копошились голые саперы. Они забивали сваи для мостков, укладывали на них настил.

За саперами подошла пехота.

Шла пехота в запыленных, стоптанных сапогах, в выгоревших на солнце гимнастерках, с лихо заломленными пилотками. Шла вольным широким шагом, шла уверенная в своих силах и позтсму непобедимая. Лес наполнился переливами гармошек, вздохами аккордеонов и звуками несен, песен раздольных, победоносных, как сама Русь.

Река готова выплеснуться из берегов от массы тел, разом бросившихся в нее, разом ударивших по ней сильными солдатскими ладонями, способными сжимать винтовку и нежно ласкать лицо любимой.

Но вот раздалась первая команда:

— Вторая рота… становись!

Казалось, что и не найти роты в этом круговороте человеческих голов, казалось, что не услышат солдаты команды, но она проплыла над рекой, бережно хранимая всеми, — и вот рота выстроилась на берегу.

— Справа по два…. марш! Переправа началась.

Гридин с интересом наблюдает за солдатами, по-прежнему прибывающими к реке. Солдаты не только идут, но и едут. Едут на трофейных лошадях, спины которых так же широки, как знакомые с детства печи; едут и на низкорослых русских лошаденках, невзрачных на вид, но способных, потряхивая головой, обойти вокруг всего земного шара; едут на трофейных велосипедах, мотоциклах и даже машинах.

— Расступись, пехота! Стопчу! — задорно орет усатый солдат, мешком подпрыгивая на костлявой спине какой-то обозной клячи.

Неизвестный шутник тычет коню под репицу колючую веточку, конь взбрыкивает задними ногами, всадник шлепается на землю и говорит под одобрительный хохот:

— Ишь, до чего умная скотина! Знает, что хозяин прибыл к месту назначения, — сама на землю ссадила!

Внимание Гридина привлек молоденький пехотинец. Сняв сапоги, ремень и гимнастерку, он бегает от одной гармошки к другой. И где бы он ни появился — обязательно звучала плясовая. Будь это «русская», «цыганочка», «лезгинка» — одинаково светилось радостью, расплывалось в улыбке лицо солдата, одинаково выбивали дробь его белые пятки, изопревшие в сапогах.

На поляну вышла низенькая зеленая машина. Из нее вылез генерал-майор и, прищурясь, посмотрел на своих солдат. Выслушав рапорт подполковника, он неторопливо подошел к переправе, осмотрел катера и спросил Гридина:

— Как считаете, старший лейтенант, успеем за ночь переправиться?

— Так точно, успеем, товарищ генерал-майор, — ответил Гридин. Переправить за ночь дивизию — выше всяких норм, но разве можно не переправить таких солдат?

Да солдаты и сами не ждали переправы. Вот рота подошла к катерам, солдаты разделись, сложили обмундирование и оружие на катера, а сами вплавь перебрались на правый берег Березины. Там они быстро оделись и тем же свободным шагом двинулись дальше.

— Ты мне только пушки переправь, — говорит генерал. — А они поместятся на твои коробки?

— Мы катера попарно швартовать будем. И переправите?

— Через Волгу так переправляли, — не скрывает обиды Гридин.

— Верно, верно, — поспешно соглашается генерал-майор, протягивает на прощанье руку и спешит на плотик, на который солдаты уже втащили его машину.

Дивизия продолжала переправляться, не переставая преследовать врага.

2

Волков, навалившись грудью на маленький штурманский столик, стоял в рубке. Казалось, что он поглощен наблюдением за рекой, за ее причудливыми изгибами. Но так только казалось. На самом же деле Волков не видел ни самой реки, ни деревьев, стоящих по берегам, ни верениц самолетов, летящих на запад. Не искал он в зарослях и противника. Перед его глазами все еще стоял Курочкин. Застенчивый, чистенький, краснеющий по всякому поводу. Волков как бы вновь видел его рядом с собой, вновь слышал его тихий голос, вновь читал запись в журнале, сделанную его дрожащей рукой.

И что хуже всего — Волков не мог отделаться от чувства вины перед Курочкиным. Ну зачем нужно было постоянно задирать, высмеивать его? Волков не плакал ни во время похорон Курочкина, ни после, готовя его вещи к отправке родным. Но зато он перестал зубоскалить, спрятал под фуражку чуб, забросил в рундук грязный китель, сапоги и неглаженые брюки. Даже ругань, которую он считал обязательной для настоящего катерника, всё реже срывалась с его языка.

Разумеется, все заметили эту внешнюю перемену. Многие верили в неё, но были и такие, которые считали ее временной блажью и только гадали, когда же она надоест Волкову. Но никто не знал, что у Волкова появился свой герой — Курочкин, который затмил всех книжных героев. И теперь Волков мечтал о бое, страшном, свирепом бое, когда все будет висеть на волоске и он ценою своей жизни спасет положение. Тогда про него скажут: «Он был как Курочкин!»

Но пока ничего особенного не случилось: бронекатера гнались за врагом, изредка становились на огневую позицию, посылали черт знает куда по нескольку снарядов и снова шли вперед, чтобы немного погодя опять приткнуться к берегу.

Все это не то, не то…

— Катера подходят к берегу, товарищ лейтенант, который раз за сегодняшний день доложил рулевой.

— Вижу, — ответил Волков и вздохнул: опять стрельба из кривого ружья.

Едва катер сбавил ход, как на палубе появился Селиванов. Пальцами, кончики которых выглядывали из-под грязных бинтов, он открыл дверь рубки и спросил:

— Почему не докладываешь?

— Ещё сам ничего не знаю, товарищ старлейт. Подошли к берегу, и все.

Селиванов ничего не ответил. Он захлопнул дверь рубки и уселся около башни на раскидушку. Паршивое, поганое настроение. Половину отряда как корова языком слизнула!.. Конечно, войны без жертв не бывает. Однако не виноват ли он, Селиванов, в том, что жертв так много?

Невольно вспомнились рассказы фронтовиков о сгоих переживаниях после того, как убили первого врага. Чего тут только не было! И потеря сна, аппетита, и кошмарные сновидения, и многое другое. Селиванов многих убил. И в рукопашном и из винтовки. Никогда убитые не снились ему, никогда не мешали жить. А тут… Перед каждым человеком Селиванов в ответе за тех людей, которых потерял в бою.

Вот это лишило сна, аппетита, спокойствия.

Конечно, можно бы облегчить душу откровенной беседой, но с кем? С Мишкой? Он поймет, подскажет. Только нельзя к нему сейчас: у него и с Семёновым хлопот больше чем по горло. С другими офицерами — смысла нет: не поймет тот, кто сам не распоряжался человеческими жизнями, не отдавал приказа идти играть в пятнашки со смертью. Вот если бы здесь была Натка… Он скучал о ней не только как о любимой женщине, но и как о хорошем друге, способном рассеять все сомнения. На ее фотокарточку смотрел он часами, закрывшись в каюте.

Но Натка далеко, а сомнения рядом…

— Командиров отрядов к комдиву! — пронеслось от катера к катеру.

Селиванов на мгновение оживился и сразу же опять нахмурился: он командир не отряда, а лишь двух катеров. Растерял он свой отряд…

К катеру Норкина Селиванов подошел последним и сел в сторонке. Норкин мельком взглянул на него. Осунулся Лёнчик. Лоб изрезали морщины. Пообмякли щеки. В черных кольцах волос заметна первая седина. Во всем облике — усталость, страшная усталость. Захотелось подойти к нему, обнять, но… не время сейчас для нежностей! Не умрет, если и потерпит до подходящего часа.

— По сведениям воздушной разведки, противника прижали к реке, — сказал Норкин, рисуя красным карандашом на карте подкову, опирающуюся на полоску Березины. — Нам приказано контролировать реку, исключить возможность переправы противника на правый берег… Два отряда пойдут в этот район, а остальные останутся здесь и помогут переправиться полку.

На лицах командиров отрядов катеров разочарование: опять кому-то торчать в тылу, заниматься нудными перевозками.

— Здесь я останусь, — продолжал Норкин, стараясь хоть этим приободрить офицеров и в то же время подчеркнуть, что контроль реки — дело менее ответственное и интересное. — Контролировать реку будут отряды Ястребкова и…

Ястребков улыбнулся и подмигнул сразу всем. Он доволен.

Кого послать еще?.. Пожалуй, Селиванова. Он тащится за дивизионом, как побитая собака за хозяином. Считает себя виноватым, даже обузой для остальных. Надо подбодрить его.

— … и отряд Селиванова, — уверенно закончил Норкин. — Исполняйте!

Еще издали, только увидев бегущего Селиванова, Волков понял, что они идут дальше и крикнул:

— По местам стоять, со швартовых сниматься! Катера Селиванова снялись первыми и пошли к далекому Бобруйску. Берега реки были безлюдны. Но зато воздух дрожал от грохота: гремела артиллерия, рвались бомбы, над головами гудели десятки бомбардировщиков, штурмовиков, истребителей.

— Доколачивают фашистов, — сказал Волков. Справа пикировщики «катились с горки». Скатился один, сбросил бомбу, и земля, кажется, готова расколоться от взрыва. А за первым уже несутся второй, третий…

И вдруг за поворотом мелькнула лодка. Селиванов и Волков прильнули к смотровой щели. Сомнений быть не могло: на лодках, понтонах и просто вплавь фашисты старались удрать из расставленного для них мешка.

— Огонь! — крикнул Селиванов.

И катер вздрогнул от орудийного залпа. Огонь сверкнул в одной из лодок, а сама она нелепо подпрыгнула и упала в воду грудой обломков.

Залпы гремели беспрерывно. Казалось просто чудом, что пулеметы не захлебывались в своей скороговорке. А шесть бронекатеров носились по реке, подминая под себя легкие лодки, дробя форштевнями понтоны. Вот катер Ястребкова влетел в самую гущу плывущих немцев и завертелся там. Одна за другой скрываются под водой человеческие головы: многих утянули вниз водовороты, поднятые пинтами, а еще больше пострадало от ударов о бронированные борта катеров.

Чиста поверхность реки. Даже пузыри перестали подниматься с ее дна. Бронекатера торопливо посылают в лес фугасные снаряды, прочесывают кусты и подлесок бесконечными пулеметными очередями. Валятся деревья, вырванные с корнем, падают на землю ветви, срезанные пулями. А над рекой повисают десятки штурмовиков. Селиванов слышит в наушники голос незнакомого летчика:

— Отойди, браток, отойди! Сыпану!..

Бронекатера торопливо покидают место побоища, где уже грохочут «катюши», где штурмовики уже приглаживают берега, доколачивают фашистов.

Волков достает папиросу, хлопает себя по карманам и скрашивает у Селиванова:

— У вас нет спичек?

— В каюте.

— Пойду прикурю на камбузе.

Селиванов кивком головы отпускает его. Волков неторопливо идет на корму катера, где около маленькой печурки копошится кок.

Много песен сложено о рулевых, о комендорах, минерах, сигнальщиках. Даже каторжный труд кочегаров увековечен. Но обошли поэты коков. А если и вспоминают о них, то лишь в шутливом тоне, порой же — и не скрывая иронии. Так вот, около маленькой печурки копошится настоящий морской кок, а не тот, которого берут напрокат поэты. Сегодня он встал задолго до подъема, наколол чурок, затопил печурку и приготовил завтрак. Потом, когда зазвучал колокол громкого боя, кок, чертыхаясь, быстренько убрал немудреную посуду, прикрыл продукты и стал подавать снаряды. Он наравне со всеми подвергался опасности. От его быстроты и точности подачи снарядов зависела стрельба комендоров. И если вы представляете их к награде за предельную скорострельность и меткость, — не забудьте кока.

А теперь, когда все наслаждались заслуженным отдыхом, кок, отскоблив с рук оружейное масло, взялся за приготовление обеда. Да не такого, о котором говорят: «Сойдет! Проголодались — сожрут и топор!» Нет, кок священнодействовал у печурки, пытаясь приготовить что-то новое и вкусное из набивших оскомину круп.

Волков, сунув в печку чурку, подождал, пока по ней не забегали дрожащие языки пламени, потом достал ее и с наслаждением прикурил. Уходить не хотелось: после недавних волнений душа просила покоя, тишины. И языки пламени, мечущиеся в печурке, и дымок, чуть заметной струйкой вьющийся из трубы, и запах разопревшей каши — все напоминало родной дом.

— Фашисты! Прямо по курсу! — донесся до Волкова крик пулеметчика.

Волков вскочил, забыв бросить чурку, которую держал в руках. На обрывистом мысочке, почти у самой кромки его, стояла пушка. Около нее замер расчет. Волков бросился к носовой башне и крикнул, открывая люк:

— Не видишь?! Огонь!!!

— Снарядов нет, — устало и как-то безразлично ответил комендор.

Тоже правда. Погорячились в бою, все выпустили…

Волков медленно выпрямился и посмотрел на пушку. Вот она, проклятая! Стоит и не шелохнется, уставившись на катер немигающим зрачком своего ствола. Немцы, видимо, догадались, что катер беззащитен, и умышленно подпускали его к себе.

Волков посмотрел кругом. Лес, обыкновенный лес, мимо которого шли все эти дни. А впереди — река, река узкая, мелкая. Здесь не вильнешь в сторону. Да и поздно: стоит катеру начать поворот — беспощадный снаряд вопьется ему в грудь, разорвет ее. Осталось одно — ждать, терпеливо ждать развязки.

Но кто может равнодушно ждать своей смерти? Волков, взбешённый своим бессилием, злобно выругался и швырнул в артиллеристов чурку, которую все еще машинально сжимал в руке. Она, кувыркаясь, полетела к берегу и упала около пушки. И тут случилось то, о чем Волков совсем не думал: фашисты попадали на землю, старались вжаться в нее. Несколько ничтожных секунд, на которые люди часто не обращают внимания, сослужили свою службу: катер, чиркнув днищем, юркнул за мысок — и запоздалый снаряд прогудел где-то за кормой.

Еще не успели прийти в себя от неожиданного спасения, а сзади уже раздалось несколько выстрелов и все стихло. Скоро, показались катера Ястребкова. Их пушки, казалось, задорно поглядывали на лес.

Прошли минуты радости, прекратились рассказы о том, как лейтенант «оглушил» фашистов чуркой. Волкова хвалили, превозносили за находчивость, приписывали ему такие мысли, каких у него и не было. А он угрюмо сидел на берегу в тени деревьев и слушал, как Норкин распекал Селиванова.

— Значит, местью увлеклись? — говорил Норкин, не скрывая злости и издевки. — Месть — дело хорошее. Но только тогда, когда мстит умный человек! А месть дурака — ему же самому боком выходит!.. Говори еще спасибо, что я послал тебя в паре с Ястребковым. И сам, и Наталье скажи, чтобы молилась за здоровье его!

— Понимаешь…

— Давно все понял!.. Честное слово, еще один такой ляпсус — спишу тебя на базу к Чернышеву. Да такого и туда нельзя: за один день все имущество разбазаришь!..

Долго отчитывал комдив Селиванова. Его слова били и по Волкову: ведь это он командир, ведь он в первую онередь был обязан заботиться о боеспособности катера.

— Сейчас принимай снаряды и догоняй нас, — закончил Норкин. — Только помни: такие ошибки один раз счастливо с рук сходят!

Майор Козлов, вытянувшись перед зеркалом, пегим от времени, осмотрел себя, собрал за спину складки гимнастерки, поплотнее надвинул пилотку и решительно зашагал К штабу бригады. Его батальон после прорыва фронта у Здудичей был придан бригаде Голованова. Борис Евграфович был зол на себя, а еще больше — на начальство, играющее батальоном, как жонглер шариком. Кажется, чего лучше: прорвали фронт, плохо ли, хорошо ли — сработались с Норкиным. Теперь бы только и преследовать, добивать противника. Так ведь нет! В самый горячий момент повернули батальон на Припять, и иди представляться новому своему начальству. Словно на войне и делать больше нечего.

А на себя Козлов злился за то, что по-прежнему волновался, являясь к начальству. В такие моменты все сразу на него наваливалось: боязнь, что лично он может не понравиться, что начальство пренебрежительно посмотрит на какой-то батальонишко (хотя он и полнокровнее другого фронтового полка). Но больше всего страшило—а вдруг отстранят от командования? Теперь не сорок первый год, много командиров, окончивших академию, в действующие части прибывает, и долго ли в резерве оказаться? Таких майоров, как он, Козлов, за годы войны много расплодилось. Правда, у него кое-какой боевой опыт накопился, но разве это учтут, если вопрос встанет принципиально? Другой раз личная симпатия начальства больше всего значит.

О своем новом начальстве Козлов ничего не знал, если не брать во внимание прощального напутствия Семёнова:

— Езжай, голубчик, езжай! Там сто раз меня с благодарностью вспомнишь!

Трудно верить, что есть ещё человек, после знакомства с которым будешь вспоминать Семёнова добрым словом.

Командира бригады Козлов нашел в просторной палатке, раскинутой среди сосен на высоком холме. Здесь все подчеркнуто мирно: и дорожки, посыпанные чистым речным песком, и часовые, прохаживающиеся на границе этого своеобразного лагеря, и главное — отсутствие людей, болтающихся без дела. Чувствовалось, что каждый знает свое место, свое дело и не слоняется как сонная муха в ожидании очередной кормежки или случайного приказания.

Дежурный офицер ввел Козлова в палатку. Там за настоящим письменным столом сидел адмирал. Казалось, что у него на голове парик: до того белы были его волосы. Адмирал стоя выслушал рапорт Козлова и сказал, протягивая через стол руку:

— Голованов… Садитесь и давайте поболтаем.

И на Козлова посыпались вопросы, которые, на первый взгляд, были только для того и заданы, чтобы «поболтать». Голованов спрашивал о том, как дошли, много ли отставших, какая погода на Березине, когда читали последнюю сводку и многое другое. Только позднее Козлов понял, чего адмирал хотел и что он добился своего: Борис Евграфович освоился с обстановкой, разговорился, увидел в адмирале не только начальника, но и человека. «Наблюдателен, не пустомеля», — так отметил про себя Голованов.

В самый разгар беседы полы палатки раздвинулись, на землю легла солнечная полоска и исчезла. Козлов почувствовал на своем затылке чей-то упорный взгляд. Но адмирал продолжал засыпать вопросами и оглядываться не было времени.

Вдруг две руки, как в детстве, обхватили его голову. Козлов рванулся и, чувствуя, что краснеет, взглянул на Голованова. Тот усмехнулся одними глазами.

— Никогда не думал, что у тебя в армии столько друзвей, — сказал он немного погодя.

— Пока только он, — ответил неизвестный. Голос его казался знакомым. Козлов пытался вспомнить, вырвать его из хора других голосов, возникших в памяти, и не мог.

— Да отпусти ты его! Он так вертится, что и уши у тебя в руках оставит! — наконец засмеялся адмирал.

Руки разжались. Козлов оглянулся. — Комиссар! Товарищ, Ясенев!

— Институт комиссаров упразднен! — смеясь, поправил Ясенев, но было понятно, что ему приятно слышать свое старое звание.

— Из души его никаким решением не упразднишь!.

— Мне выйти или остаться? — спросил Голованов, делая вид, будто тянется за фуражкой.

Больше часа длилась беседа, а Козлов ни разу не вспомнил о Семенове с благодарностью.

— Значит, мы с тобой так договоримся: сегодня на открытом партийном собрании ты всем подробно расскажешь о бое у Здудичсй? — подвел итог Ясенев.

Козлов не успел ответить. Голованов спросил его;

— Пьете, майор?

Козлов сначала растерялся от неожиданности, потом немного справился с волнением и решил отделаться шуткой:

— Воробей, говорят…

— Ясно, — остановил его Голованов. — До собрания будешь у меня в палатке под домашним арестом.

Теперь уже и Ясенев с удивлением смотрел на адмирала. Что за неуместная шутка? Человек только прибыл, осваивается и может понять ее превратно.

— Не понимаешь? — усмехнулся Голованов. — Пока вы разговаривали, я несколько раз слышал голос Чернышева, Он так и кружит вокруг палатки. Теперь ясно? Поймает майора, уведет к себе и с помощью катерников так накачает, что к собранию он и не проспится.

Ясенев откинулся на спинку стула и захохотал.

— Это точно!.. Да и госпиталь, наверное, во втором эшелоне не останется!

Так и не побывал у себя в части Козлов до собрания, которое началось в вечерних сумерках и кончилось около полночи. Борис Евграфович с интересом рассматривал собравшихся, прислушивался к выступлениям. Ему понравилось и то, как свободно выступали коммунисты с критикой, и как Ясенев и Голованов давали справки. В этом откровенном разговоре участвовали не начальники и подчиненные, а равные перед партией товарищи. Только у одних было больше жизненного опыта, знаний, и к их мнению все прислушивались.

Едва Ясенев сказал, что слово предоставляется майору Козлову, как зашумел лесок, люди зашевелились, устраиваясь поудобнее, и замерли. «Дружная часть — как пальцы одной руки», — отметил Козлов и начал рассказ. В лесу было темно. Отблески небольшого костра, за которым стоял Козлов, освещали только нескольких человек. Все они были незнакомы Козлову, и лишь майор интендантской службы сразу привлек его внимание. Он протискался сюда уже после того, как Козлов начал говорить, зашикал на матросов, заворчавших на него, и уселся на самом виду. Он внимательно выслушал все и лишь после этого спросил:

— А в чем особенно нуждаются катера? Я имею в виду снабжение.

— Вроде бы не жаловались, — уклончиво ответил Козлов, которому как-то и в голову не пришло интересоваться этим вопросом: Норкин командует — у него и голова болит.

И тут собравшиеся зашумели:

— Так они и будут жаловаться! — Не на таковских напали!

— Кого больше всех кроет комдив, тот и виноват!

— Это и есть Чернышев, — шепнул Ясенев, кивнув головой на майора интендантской службы. — Ишь, как ест тебя глазами!.. До утра к себе в батальон не попадешь.

Чернышев в это время что-то говорил одному из матросов. И хотя тот кивал головой, майор интендантской службы в заключение погрозил кулаком. До Козлова долетел только обрывок фразы:

— Как для его лучшего друга…

Ясенев закрыл собрание, и сразу кто-то взял Козлова за локоть. Это был Чернышев.

— Зайдем ко мне на базу, товарищ майор? Тут две особы страстно желают побеседовать с вами, — предложил он и показал глазами в сторону.

Козлов посмотрел туда же и увидел двух женщин.

— Кто это? — спросил он.

— Одна — жена Селиванова, а другая… Норкиным интересуется.

— Норкин разве женат?

— Не так чтобы официально, — вильнул в сторону Чернышев. — Пойдем, а? Ночью и Чигарев должен подойти с катерами. Знаешь его? Он теперь человек семейный. Да, наверное, и жену его знаешь? Ковалевская? Врачом была в ополчении под Ленинградом. Пришла к нам девчонка девчонкой, а теперь такая дама, глянешь — посторонишься!.. Так пойдем, а?

Предложение было заманчивое: хотелось и поговорить о Норкине, и познакомиться с его новыми друзьями, да и самому повидать старых знакомых. Но не случайно и Голованов и Ясенев, правда в шутливой форме, намекали на то, что он до утра в свою часть не попадет. Пренебрегать таким предостережением не стоит: на первых шагах споткнешься — долго замаливать вину придется. И Козлов решился:

— Не могу, товарищ майор…

— Просто — Василий Никитич. А тебя?

— Борис Евграфович, — машинально ответил Козлов, — Как так не можешь? Да мне комдив голову оторвет, если узнает, что я его дружка не угостил!

— Спасая свою голову и приглашаете? — съехидничал немного обиженный Козлов.

— Да разве ее спасёшь? С этой стороны солому стелешь, а тебя в другой угол бросает!.. Зайдем, а? Всем хочета; про своих послушать.

— Ведь сейчас рассказывал.

— Э-э, пустое! — перебил его Чернышёв и махнул рукой. — Я, наверное, не меньше твоего прослужил и знаю, что не обо всем на собрании расскажешь! Демократия демократией, а в армии язык не распускай. Особенно по части взаимоотношений с начальством… Ну на часок заскочи?

— Честное слово, не могу! Ведь я ещё с утра в части не был.

С лица Чернышева сразу слетела напускная слащавая улыбка, и он не стал настаивать. Козлов правильно понял эту перемену: здесь делами службы не пренебрегают, манкировать — никому не позволено.

— А завтра? — только и спросил Чернышёв. — Обстановка не изменится — зайду.

3

Шел шестой день наступления белорусских фронтов. Остались позади укрепленные полосы. Больше половины своей техники растеряли фашисты на дорогах. Замкнулись кольца вокруг их войск, но они еще сопротивлялись, тешили себя надеждой на возможность спасения. Одна такая группировка, зажатая на левом берегу Березины, уже кончила свое существование: сначала самолеты и танки, а потом пехота сломили ее сопротивление, и первые тысячи пленных потянулись на сборные пункты. Но вторая группировка, засевшая в самом Бобруйске, еще сопротивлялась, бросалась в атаки, надеясь пробиться. Отчасти это удалось: несколько тысяч фашистских солдат прорвались севернее города, но их загнали в леса, где они и нашли их.

Бронекатера все эти дни преследовали убегающего противника, помогали своим дивизиям переправляться через реку. Ни люди, ни моторы не знали минуты покоя, но жертв не было. Смерть, собрав с катеров дань под Здудичами и Паричами, словно насытилась.

Вечером бронекатера подошли к Бобруйску. Черное небо прорезали трассирующие пули и снаряды. Отблески пожаров золотили воду. И справа, и слева, и сзади гремела невидимая артиллерия. Норкин сошел на берег, бросил на землю реглан, растянулся на нем и сказал, закинув руки за голову:

— Так бы и проспал суток двое… Все косточки болят. Рядом с ним разлеглись Селиванов, Ястребков, Латенко, Баташов. Они тоже мечтали об отдыхе: за все эти дни не разделись ни разу, пистолет натер бедро, ноги все еще гудели, чувствовали под собой дрожание палубы, а главное — хотелось спать, спать, спать. Не урывками, минут по двадцать, да ещё скорчившись около штурвала, а спать долго, спать, вольно разметавшись.

— Все-таки до армейцев дойти надо, — сказал Селиванов, устраиваясь поудобнее.

— Следует, — согласился Норкин и замолчал. Конечно, напомнить о себе нужно, нужно и задание попросить, ко как хорошо лежать вот так и ни о чем не думать…

— Давайте я схожу, товарищ капитан-лейтенант? — < предложил Волков откуда-то из темноты.

— И верно, пусть сходит, — поддержал его Селиванов.

— У него ноги молодые, — откликнулся Ястребков и облегченно вздохнул: из командиров отрядов он был самым молодым, и не предложи Волков своих услуг — быть бы ему гонцом.

— Ладно, иди, Волков, — согласился Норкин. — Все ясно?

— Чего яснее, товарищ комдив. Приду доложу, что мы прибыли, и попрошу указать цель.

— Точно… Только быстрей возвращайся.

— Есть, побыстрей!

— Автоматчиков для охраны прихвати!

— Взял двух.

— Добро, иди.

Где-то поскрипывали колёса поеозок, пофыркивали лошади. Это подтягивались обозы, которые наконец-то догнали свои части, ранее стремительно продвигавшееся по бездорожью. Временами слышался человеческий го ор, неторопливый, степенный, хозяйственный: солдат уверен, что поспеет ко времени.

Начальник артиллерии расположился в маленьком домике, чудом уцелевшем в огненной буре, пронесшейся здесь недавно. Сюда тянулись многочисленные нити прогодов, сюда стекались связные, здесь, в кустах, трещали движки радиостанций. Дверь домика непрерывно хлопала, пропуская спешащих офицеров. Вместе с другими вошел и Волков. Скудный свет керосиновой лампы был неспособен пробиться через плотную завесу мохорочного дыма, который не успевал выходить в распахнутое окно.

На мгновение все разговоры стихли, а танкист, хотя это и казалось невозможным, подался в сторону. Полковник посмотрел на Волкова, пожевал тонкими губами и спросил:

— У вас все в порядке? — Так точно.

— А начальство живо-здорово?

— Комдив остался с катерами. Готовится к стрельбе. — Свои слова Волков не считал ложью, за которую нужно наказывать, которая является самым страшным недостатком офицера: он соврал, спасая покой комдива. Почему полковник спрашивает о начальстве? Недоволен, что Норкин не пришел сам? Ну и глупо: комдив не мальчишка, чтобы быть на побегушках! Он тоже обязан отдыхать. Небось полковник-то спит в машине? А Норкину когда? Минутки свободной нет. А кроме того, и отдых у него сейчас особенный: лежит на земле и рассказывает офицерам особенности тактики катеров. Разве это не подготовка к стрельбе, к новым боям?

— Вот это напрасно, — покачал головой полковник. — Отдыхать надо.

Волков удивился: как так отдыхать? Тут вон какая горячка, и об отдыхе речи быть не может. Или смеется полковник? Начальник артиллерии заметил нахмуренное лицо лейтенанта, усмехнулся добродушно и сказал неожиданно просто:

— У всех косточки отдыха просят. Пусть отдыхают морячки. Поработали, спасибо. Представление о вас сделал Верховному. Может, и благодарность от него получите, а теперь — отдыхать.

— Но у нас, товарищ полковник, пушки.

— Знаю, что не рогатки. — Полковник нахмурился, его начала раздражать настойчивость лейтенанта. — Если бы у вас были не пушки, ты бы не ко мне и явился.

— У нас много пушек… и «катюши», — пробормотал растерявшийся Волков. У него просто не укладывалось в голове, что можно отказаться от помощи катерных артиллеристов. Разве армейцы так стреляют?

— А сколько их у вас, пушек-то? — хитро прищурился полковник.

Волков назвал цифру, услышав которую, в сорок первом году обрадовался бы не один командир корпуса.

— Подожди девять минут, — неожиданно предложил полковник, посмотрев на ручные часы. — Потом продолжим разговор.

Девять минут, казалось, тянулись бесконечно. Наконец, полковник, еще раз взглянул на часы, встал, вышел из переднего угла и сказал:

— Пошли.

На крыльце остановились. Слабый ветерок чуть доносил запах гари. На фронте вроде бы стало тише. Полковник присел на ступеньки крыльца, показал Волкову место рядом с собой и сказал:

— Благодать-то какая! Сейчас бы с удочкой посидеть…

Волков промолчал. Да и что он мог сказать на это? Конечно, хорошо посидеть и с удочкой, но время ли сейчас говорить об этом?

— Самое хорошее время для рыбалки, — продолжал полковник таким тоном, словно только рыбалка и интересовала его. — Ночи короткие, теплые…

И тут где-то слева яркая вспышка озарила небо, ослепила кособокий месяц, приподнявшийся над лесом, а вслед за ней раздался грохот. Он покатился дальше, усиливаясь с каждой секундой. Полковник немного посидел, то ли любуясь работой артиллерии, то ли все еще находясь по власти мечты. Молчал и Волков. Он понял полковника: Сейчас у него в руках была такая сила, что пушки гвардейцев могли отдыхать. Наконец полковник поднялся, торопливо сунул Волкову ладонь и сказал уже в дверях:

— Привет от меня Норкину и скажи, что ещё, может, встретимся.

На катера возвращались не торопясь.

— Ну, значит, пока отвоевались, — сказал Норкин, выслушав доклад Волкова. — Давайте отдыхать, братцы.

И дивизион погрузился в сон, который не могли потревожить ни залпы артиллерии, ни комары, тучами вьющиеся над спящими. Норкин не слышал, как утром подошли тральщики, не чувствовал, как матросы осторожно перетащили его в тень под куст: все эти дни нервы были напряжены, но вот теперь все кончено, и он сразу ослаб, поддался усталости. И эта реакция была настолько сильной, что напрасно Гридин тормошил его, крича в ухо, что получен приказ Верховного Главнокомандующего, в котором дивизиону объявлена благодарность, напрасно Селиванов и Ястребков пытались посадить его, напрасно подносили к его рту кружку с самогоном — он спал, спал без сновидений, выключившись из этого мира.

Проснулся он от ощущения непривычной тишины. Открыл глаза. Ветви куста почти касались лица. Солнце еле пробивалось сквозь их завесу. Норкин вскочил на ноги и с тревогой осмотрелся. Нет, все на своих местах: и притихший Бобруйск, и катера. Только стрельбы не стало.

С тральщика спрыгнул Гридин, подбежал и сказал, вцепившись в его рукав:

— Ну и спите вы, Михаил Федорович! Мы вас будили, будили, потом митинг провели, отсалютовали, а вы все спите! Даже не шевельнулись!

— А что, Лешенька, случилось?

— Бобруйск освобожден! Верховный Главнокомандующий нам благодарность объявил и приказал впредь именоваться «Бобруйскими»!

— Врешь?!

Нет, Гридин не врал. Это Норкин понял сразу, как только увидел бегущих к нему офицеров и матросов. Они смеялись, кричали что-то. Селиванов, подбежавший первым, облапил Норкина, и тотчас несколько рук стиснулаего ноги, приподняли над землей, и вот он, придерживая рукой кобуру, уже взлетел над кустами.

— Стой! Стой, стрелять буду! — кричит Мараговский, Норкина, наконец, поставили на землю. Мараговский не идет, а выступает. В руках у него диск от ручного пулемета, покрытый петухастым полотенцем. На нем кружка и кусок ржаного хлеба, посыпанный солью. Мараговский кланяется и говорит:

— Просим откушать нашей хлеб-соли во здравие всего гвардейского Бобруйского дивизиона!

Норкин смотрит на товарищей, на внушительную кружку, бесшабашно срывает с головы фуражку, бросает ее на землю и берется за кружку: нельзя не вылить в такой день!

Во второй половине дня на берегах Березины стали появляться пленные. Они шли сюда в одиночку и целыми подразделениями, под конвоем и самостоятельно. Шли поникшие, с опаской поглядывая на пушки катеров и на матросов и солдат, стирающих свое белье, блаженствующих в прохладных струях реки. Не верили фашисты в свое спасение: много числилось за ними тяжелых грехов. Но кругом всё было спокойно, ничто и никто не угрожал их жизни, и они, постепенно успокоившись, начали присматриваться к этим непонятным солдатам, столь страшным в бою и таким миролюбивым, добродушным сейчас.

Одна группа пленных расположилась вблизи тральщика Мараговского. Какой-то немец до того осмелел, что подошел к самому катеру и попросил прикурить, выразительно пощелкав пистолетом-зажигалкой.

— На, сатана, — буркнул Пестиков, протягивая ему свое кресало.

Рассыпая искры, немец зажег фитиль, прикурил от него сигаретку и сказал, возвращая «катюшу»:

— Благодарю. Может быть, закурите?

Пестиков знал очень мало немецких слов, да и то большинство их предназначалось не для печати и не для разговора с пленными. Однако он понял, что его благодарят, а протянутая пачка пачка сигарет объяснила остальное.

— Держи при себе свою траву, — проворчал Пестиков, отстраняя рукой пачку.

В это время на палубу вышел Мараговский.

— Жалеешь? — усмехнувшись, спросил он.

— Не душить же? — огрызнулся Пестиков и отошёл к пулемету. Пестиков сейчас не понимал себя. Что-то неладное творилось у него в душе. Ведь ненавидит он фашистов! Греха таить нечего: бывали и такие моменты, что в бою некоторые из них подымали руки. Не хотел видеть и не видел этого Пестиков: он бил и тем самым ставил матросскую точку в конце биографии фашиста. А вот сегодня вышли эти из леса, и нет у него желания раздавить их. Пустота в душе какая-то, и не знаешь, чего хочется. Людей почему-то в них увидел.

— Ты на меня не злись, — говорит Мараговский, присаживаясь рядом на коробку из-под пулеметных лент. — Думал, что дорвусь до них — кровью умоюсь…

Хрустят пальцы Мараговского. В глазах растерянность, тоска.

— Мараговский! Даниил! — крикнул кто-то из толпы пленных.

Мараговский вздрогнул, посмотрел на берег, прыгнул с катера и какой-то крадущейся походкой направился к группе пленных. Пестиков схватил автомат и последовал за ним.

Человек в немецком обмундировании — в нескольких шагах. У него хорошее русское лицо. Даже россыпь веснушек хорошая, русская. Но в глазах его застыл животный страх. Голос уже не радостный, а дрожащий.

— Мараговский… Мы же рядом жили…

Пестикову противно смотреть на его прыгающие губы, И он повернулся к пленным. Они перешептывались, жались друг к другу.

— Узнаю, — проскрипел Мараговский. — Хоть форма и чужая, но морда твоя мне знакома… Иудин.

— Юдин…

— Расскажи, соседушка, с какого года на фронте, в каких боях прославился? — спрашивал Мараговский, с усмешкой глядя на Юдина. — Может, ты и дружков моих уложил? Под Здудичами, под Паричами… Говори, говори, соседушка. Что же ты приумолк? Говоришь, обрадовался встрече? Защиты ищешь? — голос Мараговского зазвенел и оборвался. Нервный тик обезобразил, перекосил лицо. Мараговский рванул кобуру и выстрелил, почти не целясь. Голова предателя, казалось, раскололась, а сам он, будто его ударили под коленки, рухнул на землю.

— А ну, соседи, выходи! — крикнул Мараговский, шагая на толпу пленых. — Выходи, соседушки! Всех возьму под свою защиту! Негоже вам быть вместе с немцами, негоже!

Пистолетный выстрел громко прозвучал в июньском зное. Встрепенулись вахтенные. Солдаты и матросы, беззаботно плескавшиеся в реке и, казалось, не замечавшие пленных, выскочили на берег, схватили оружие и грозной лавиной покатились на пленных. Еще немного, только одно неосторожное слово, движение, которое можно истолковать неверно, — и не остановить побоища. Но сюда бежали и офицеры. Они окружили пленных. Гридин подбежал к Мараговскому и властно потребовал:

— Сдай пистолет!

Мараговский ошалело посмотрел на него, на бледного казанского татарина, которого фашисты вытолкнули из своей толпы, на пистолет и протянул его Гридину. Лицо Маратовского окостенело в усмешке. Злые глаза прищурились, смотрят в одну точку. Он готов перебить всех предателей, а потом хоть под трибунал!..

Зловещая тишина повисла над катерами. На берегу сидят коммунисты. Перед ними — Мараговский. Он уже сказал все: никогда ни одного пленного немца пальцем не тронул, а иуду убил и не жалеет об этом. Зубами рвать таких будет!

Суровые сидят коммунисты. Трудно им говорить. Обвинять Мараговского? Что ж, он виноват. Поэтому и вызвали сюда. Хоть и паскуду убил, но все же закон нарушил. Пятно на всю часть наложил. А с другой стороны, глянешь на Даньку — душа кровью обливается. Мужик всю семью потерял, с первого дня на войне — разве выдержишь, когда перед тобой гнида?!. Ну и нажал палец на спусковой крючок…

— Скажи пожалуйста, какая сложная ситуация, — пробормотал Жилин к покачал головой.

— Вам дать слово? — обрадовался Гридин.

— Так ведь, товарищ Гридин, вопрос, можно сказать, как заноза в сердце. И тащить больно, и оставлять нельзя!.. Конечно, поругать надо: не самовольничай! Передать бы того соответствующим органам — и дело в шляпе, а Мараговский — самовольничать!.. А как ругать его, если бы и я того застрелил? Сложная ситуация, как в кино.

Никогда так мало и так несвязно не говорил Жилин, но никто не заметил, никто не бросил шутки, не прицепился к слову. Молча сидели моряки. Норкин кусал стебель травы. Не сказано пока то живое слово, после которого по-новому взволнуется сердце. А не сказано оно потому, что не найдено.

— А я так мыслю, — вспылил Ястребков. — Довольно душу выматывать! Одним подлецом меньше — нашли о чем горевать! Этого добра и для органов хватит, безработными не останутся! Я считаю — вопрос исчерпан.

— Я тоже присоединяюсь к мнению товарища Ястребкова, — говорит Латенко. Только Норкин видит в его чуть косых глазах хитрую усмешку. — Убил человека — начхать! Кругом люди умирают, да еще какие! Верно я говорю? Прекрасные люди умирают!.. Я вообще не понимаю, зачем разводить эту волынку с пленными? Чего проще: выстроить их на берегу или там в поле, пройтись меж рядов и сразу одних — домой, других — в землю! Так, Ястребков?

— Ничего подобного я не говорил!

— Но к этому вел!.. Мне тоже наплевать на того гада. Хоть бы он и не родился вовсе!.. Дело к тому идет, что скоро перевалим мы за границу. Там кругом фашисты будут. Что получится?.. Глянет Мараговский на семью какого-нибудь ихнего офицера, вспомнит своих — и чирк из автомата! Может так получиться? Запросто!.. Мое последнее слово: комдив по своей линии взыскание наложит, а мы должны объявить Мараговскому для первого раза строгий выговор. За анархизм!

Какое неприятное слово: анархизм! Мараговский морщился, ежился, но оно прочно прилипло к нему, и казалось, даже пахло от этого слова чем-то затхлым.

* * *

Медленно идут катера вниз по Березине, Вчера ночью снялись они из-под Бобруйска и вот все идут, идут. Матросы на палубах. Они заделывают в бортах пробоины, плетут маты, заготовляют чопы, покрывают краской подпалины и свежие заплаты. Радостная песня плывет вместе С катерами, не отстает от них ни на шаг. Да и как же не радоваться: операции на Березине окончены, теперь на отдых в Киев!

Торопиться некуда, а бензин дорог, и бронекатера идут на буксире у тральщиков.

Миновали Паричи. Мост уже восстановлен. Вот и те кусты, из которых стреляли фашистские танки. По зелено му полю разбросаны изуродованные, покрытые копотью бронированные коробки. А где-то здесь же, но под водой, и катер Никифорова…

Ненадолго задержались у братской могилы. Гильзы интенданты, конечно, уже растащили. Вместо сверкающей позолотой пирамиды — столбик и дощечка с надписью: «Здесь похоронены моряки, павшие смертью храбрых в боях на реке Березине в июне 1944 года». Дёрн на холмике завял. Рассыпаны, втоптаны в землю высохшие полевые цветы.

Матросы нарезали нового дерна, вновь убрали могилу. Глухо звучит последний салют. Снаряды рвутся в береговом обрыве. Комья земли падают в Березину, и она морщится, волнуется.

— Радиограмма, товарищ комдив, — говорит радист, протягивая бланк.

Норкин читает короткую строку: «Немедленно идти Припять распоряжение Голованова. Семёнов». Ох уж этот Семёнов! Даже тут не мог толком ничего сказать! Сам принимай решениет.

Шипит вода, а из ночных сумерек наплывают на катера Здудичи. Только несколько часов и дрались здесь, а, кажется, на всю жизнь запомнился каждый кустик, каждый бугорок. Бревна бона уже утащили в деревню. На что они пошли? Легли венцом в новый сруб или распилены на дрова? Хотя это и не важно: лишь бы на пользу человеку, на его мирные дела.

— Слушай, Копылов, а почему ты назвал его пустышкой? — вдруг спрашивает Норкин. Он сидит перед рубкой тральщика. Рядом с ним сидят матросы. Они еще недавно резались в «козла», а теперь притихли. О чем они сейчас думают?

Копылов поднимает голову, растерянно смотрит на Норкина и в свою очередь тоже спрашивает:

— Вы о ком, товарищ комдив?

— А помнишь… этот… командир взвода.

— А-а-а, — разочарованно тянет Копылов. По интонации его голоса можно безошибочно угадать мысль: «Нашли о ком спрашивать».

— Почему ты его назвал пустышкой?

— Пустышка он и есть, — с неожиданной злостью отвечает Копылов. — Настоящий человек в трудную минуту себе в лоб пулю не пустит. Драться будет!.. Ведь этак все просто решить: трудно тебе — пулю в лоб, и кончены счёты на этом свете!.. А что врагу надо? Смерти твоей. Значит, ты делай наоборот! Плачь, реви, но живи!

— Скажи пожалуйста, как расфилософствовался, — говорит из темноты Жилин. — Знавал я в пароходстве одного человека. Он все, бывало, кричал, что бросить курить — плюнуть и растереть.

— И бросил? — спрашивает самый нетерпеливый слушатель.

— Так он же некурящий был, — отвечает Жилин и замолкает.

Норкин усмехнулся. Интересную загадку ты, старик, подбросил. Значит, говоришь, он некурящий был? Что ж, есть и такие люди. Они любят рассуждать о том, что бы они сделали в том или ином случае. А дойдет до дела — лапки кверху и штаны мокрые.

И все-таки Копылов прав! Да и не один он думал так.

Только сможет ли Копылов делами подтвердить свои мысли?…

Шипит вода. Перед катерами расступаются темные берега, отступают вместе с ночью.

 

1

Днище катера скребло по песку. Волны с загнутыми белыми гребешками накатывались на отмель, обгоняли и приподымали тральщик, который, поминутно останавливаясь, полз по перекату. Много пройдено таких же перекатов, где глубина была мала для катеров и они пробирались дальше лишь благодаря упорству, настойчивости команды. Но это последний. Одолеть его, потом пройти еще двенадцать километров — и тральщики подойдут к базе, избавятся от надоевших барж, и можно будет забежать домой, к Оленьке! Она, милая, наверняка заждалась, истосковалась.

Чигарев усмехнулся и с опаской посмотрел на матросов: не заметили? Ведь любому покажется странным, что начальник штаба дивизиона улыбается в тот напряженный момент, когда катер еле ползет, а баржа угрожающе надвигается сзади, готовая при первой оплошности команды тральщика навалиться на него, выбросить на пески.

А все-таки непривычно и как-то необыкновенно весело звучит — домой! Какой же это дом? Обыкновенная баржонка, каких тысячи на всех речках, — дом, а маленькая каютка на корме у нее — своя собственная квартира, где тебя ждет жена! Давно ли, кажется, мама сдувала пылинки с него, считала мальчиком, а теперь… Теперь у него самого скоро может быть мальчик, а мама, хоть ей этого и не хочется, превратится в бабушку!

И хотя каюта очень маленькая (в ней с превеликим трудом помещаются только две койки одна над другой и столик-полочка, прибитый под маленьким окном), Чигареву она дороже прекрасно обставленных хором: это первый его собственный семейный уголок, здесь везде видна заботливая рука Ольги. На дощатых стенах ее вышивки, на столике салфетка ее работы. Даже пододеяльники подшиты к казенным одеялам ее руками и поэтому становятся дорогими сердцу.

Одно плохо — очень редко удается побывать дома. Припять извивается меж заболоченных берегов, дороги идут в стороне; она, словно нехотя, лишь изредка делает крюк, чтобы подбежать к деревне или селу, раскинувшемуся на косогоре. А Голованов, чтобы как можно меньше людей знало о бригаде, упорно избегает стоянок около населенных пунктов, норовит забраться в непролазную глушь. Вполне естественно, что тральщикам нет покоя ни днем ни ночью: они подвозят продовольствие, бензин, боеприпасы. Последние дни и вздохнуть некогда: флотилия вступила в бои, помогла освободить Петриково, Лунинец и движется к Пинску. Правда, ее движение задерживают армейцы, застрявшие где-то в болотах, но работы у тральщиков от этого не убавилось.

— Вы — мои транспортные суда. Справитесь с перевозками, не сорвете снабжения — считайте задачу выполненной. Будут перебои — пеняйте на себя, — так сказал Голованов.

Вот и бороздили тральщики Припять, слышали отголоски далеких боев, но сами пока к противнику и на орудийный выстрел не подходили. В первые дни надоедали только самолеты фашистов: они кружили над рекой, как пчелы над ульем, были готовы ужалить очередью. Однако скоро их прогнали наши истребители, и теперь фашисты осмеливаются появляться лишь поздними сумерками, чтобы в случае необходимости скрыться под покровом ночи.

— Полтора! — радостно крикнул матрос, стоявший на носу катера, и, взмахнув полосатой наметкой, снова опустил ее в воду.

Чигарев облегченно вздохнул и, прихрамывая, спустился в кубрик, подошел к зеркалу, потрогал рукой подбородок: Оленька терпеть не может щетины. Чигарев сбросил китель, быстренько побрился, освежил лицо одеколоном и снова вышел на палубу. Теперь он, вычищенный, сияющий, нетерпеливо вглядывался вдаль, отыскивал признаки близкой стоянки катеров.

Наконец тральщик вышел на прямой участок реки, сбавил ход и осторожно приткнулся к баржонке с маленькой будочкой на корме. Чигарев старался не смотреть на баржонку, умышленно отворачивался от нее, но взгляд невольно бежал туда и останавливался на Ольге. До чего она хороша!

Мотор заглушили. Стальные тросы прочно соединили катер с баржой. Больше притворяться занятым нельзя, и Чигарев ступает на трап. Первым налетает на него Чернышев. Он, как всегда в последние дни, возбужден, полон желания действовать.

— Как с продовольствием, товарищ капитан-лейтенант? — спрашивает Чернышев, загораживая дорогу. — < Привезли муки и крупы?

— Нет ничего, Василий Никитич. Армия все подчистила. Водки привез…

— Да мне муку надо, муку! Матросы второй день сидят на одних консервах. Бедная моя головушка! — Чернышёв действительно хватается за голову. — Дайте мне катер на одни сутки! Только на одни, и я всех мукой обеспечу! Засыплю по клотик!

— Не могу, Василий Никитич. Сами знаете, адмирал катерами распоряжается.

— Думаете, побоюсь обратиться к нему? — гневно бросает Чернышев, резко поворачивается и убегает.

Теперь путь свободен, Чигарев спешит навстречу Ольге. Она, улыбаясь, смотрит на него.

— Здравствуй, Оля. Все в порядке? — спрашивает Чигарев. Ему хочется обнять жену, но кругом люди.

— Зайдешь на минутку? — стараясь казаться спокойной, говорит Ольга.

Чигареву нечего делать в комнатке, нужно спешить с докладом к Голованову, но очень хочется приласкать жену, побыть с ней, и он перешагивает порог. Ольга входит следом, закрывает дверь и тотчас обнимает его. Чтобы не упасть, Володя делает шаг в сторону и опускается на узкую койку. Еле уловимое мгновение — и Ольга уже сидят у него на коленях, трется щекой о его лицо. Ее пушистые волосы лезут в глаза, в рот, но Володя не пытается отстраниться от встречи с ними: они мягкие и так приятна пахнут.

Наконец он взял Ольгу за голову, сжал руками ее щеки и чуть отстранил от себя. Глаза у жены радостные, ясные. Щеки горят, полуоткрытые губы так близко, что Володя не может удержаться и снопа целует Ольгу.

— Как жила, Оленька? — спросил он, переводя дыхание.

Ольга положила голову на плечо мужа и тихо сказала:

— Скучно без тебя, Вовик…

Голос звучал искренне, и Чигарев был счастлив. Он, чтобы еще раз услышать эти слова, готов хоть сегодня уйти в поход. Конечно, не надолго. На денек. В крайнем случае — на два.

— Что здесь новенького? — спросил он.

Ольга пожала плечами: «Какое мне дело до всего, если ты где-то далеко?» Чигарев поставил ногу поудобнее. Ольга освободилась от его объятий, встала и сказала, прижимая его голову к своей груди:

— Какая я глупая. Ведь у тебя нога болит…

— Мне пора, Оленька…

— Уже уходишь?

— Надо, милая, доложить начальству.

— Дай хоть подворотничок сменю, — предлагает Ольга и начинает расстегивать пуговицы его кителя.

— Не надо, он чистый, — слабо сопротивляется Володя. Откровенно говоря, он любит смотреть на хлопочущую жену, ему приятна ее забота, он рад под любым предлогом затянуть эти минуты.

Иголка мелькает в тонких пальцах Ольги.

— Значит, ничего нового? — спрашивает Чигарев, причесываясь перед зеркалом.

— Ничего… Только Норкина и Селиванова орденами наградили… Почти всех, кто был на Березине, наградили.

Рука, державшая расческу, дрогнула и замерла. Опять обскакал Мишка! И невольно зависть подсказала мысль: «Везет дьяволу! Ну, да это и понятно: любимчик Ясенева и Голованова». Чигарев со злостью рванул спустившуюся прядь волос. Это не ускользнуло от внимания Ольги, она отложила китель в сторону, подошла к Чигареву, прижалась к нему и прошептала:

— Что взволновало моего мужа? Ведь я с ним. Нет, Чигарев больше не сердился и не волновался.

Разве он не счастливее Михаила? Орден, конечно, тот получил, но это ли главное в жизни? Кроме того, Мишка заслужил. Опять, наверное, себя не жалел. Да и голова у него стоящая. Соображает, не как у некоторых.

— Чем наградили?

— Не знаю, Вовик. Если бы тебя…

Вот именно: если бы его, Чигарева!

Чигарев снова нахмурился, надел китель и сказал:

— Ну, я пошел, Оленька.

— Скоро вернешься?

— Думаю, что не задержусь.

— Дай поцелую на счастье…

Поцелуй, действительно, оказался счастливым. Голованов и Ясенев встретили Чигарева тепло, подробно расспросили о походе, фарватере, настроении матросов, а потом и сказал Голованов, предварительно переглянувшись с Ясеневым:

— Сейчас обстановка изменилась, товарищ, капитан-лейтенант. Вы работали хорошо, обеспечивали бригаду, и мы представили вас к правительственной награде.

И если в начале разговора Чигарев сжался, приготовился внешне спокойно выслушать неприятное известие, то теперь он не выдержал и, чтобы скрыть радость, полез в карман за носовым платком.

— Радуйся, и жену обрадуй, — ободрил его Ясенев. Работал очень хорошо и наградой гордиться можешь… Говори лучше ты, Борис Павлович. Это ведь по твоей части.

— Так вот, Чигарев, — продолжал Голованов таким тоном, будто Ясенев и не прерывал нити его разговора. — Из вашего дивизиона делаем два. Норкин будет командовать бронекатерами, а тебя думаем назначить комдивом тральщиков.

Голованов замолчал, пытливо глядя на Чигарева. Чтобы не выдать торжества, захлестнувшего его и готового вырваться наружу, Чигарев прикрыл глаза веками. Вот когда сбылась давнишняя мечта! Комдив!

И Чигарев словно наяву увидел свой дивизтон, идущий длинной кильватерной колонной. На мачте головного катера реет брейд-вымпел комдива, его, Чигарева!

— Только не задирай нос! — оборвал его мечты строгий голос Ясенева. — Ты уже переболел этим. Смотри! Мы с адмиралом за каждым твоим шагом следить будем!

— Все ясно, товарищ капитан второго ранга… За доверие спасибо.

— Еще приказ не подписан, а ты уже глупость сказал, — поморщился Голованов. — За что благодаришь? Мы назначаем тебя комдивом, исходя из пользы дела, а не из личных соображений. Норкин идет сюда и здесь передаст тебе тральщики, а ты ему — базу.

— У меня базы не будет?

— Создадим. В Пинске, — сказал Голованов таким тоном, что Чигарев сразу понял: освобождение Пинска — дело ближайших дней. — Чернышев пускай сам выбирает, с кем ему служить. Между прочим, почему ты ему катера не даешь? Перед тобой приходил жаловаться.

— Вы же сами им задание даете.

— А у тебя язык есть? Наберись смелости и скажи начальству, что снаряды и бензин — вещи хорошие, но и хлеб нужен. Учти на будущее.

Возвращаясь на катер, Чигарев охотно отвечал на приветствия встречных матросов и офицеров. Ему казалось, что все уже знают о его новом назначении, радуются вместе с ним. Около тральщиков увидел Чернышева. Василий Никитич, сдвинув фуражку на затылок, командовал матросам, которые вкатывали по узкой сходне большую бочку;

— Левее! Еще левее!.. Наддай, наддай!

Матросы, стоявшие в воде, не возражали, не прерывали Чернышева, но и не выполняли его распоряжений: они сами решали, куда им разворачивать бочку и когда следует наддать.

— Василий Никитич! — крикнул Чигарев. Чернышев оглянулся, поправил фуражку и подбежал мелкой рысцой.

— Мне сам Голованов разрешил взять этот тральщик. А бочка — под соленую капусту, — выпалил Василий Никитич и замолчал, вытирая платком потное лицо.

— Я не об этом, Василий Никитич, — сказал Чигарев. — С сегодняшнего дня наш дивизион расформирован. Вместо него будет два. Одним командовать назначен Норкин, другим — я.

— А я? Чигарев улыбнулся.

— Вы по-прежнему будете командовать базой.

— Чьей?

— Адмирал предлагает вам решать.

Василий Никитич машинально тер красную полоску на лбу, оставленную фуражкой. Легко сказать «решай сам». Допустим, он останется у Норкина. Это значит: в ближайшие дни нагрянет сюда весь дивизион, дивизион голодный, оборванный, и сразу потребует одежду, еду, снаряды, топливо. Ему все сразу вынь да положь! А откуда взять? Прийти и сказать: «Здрасте, я ваш командир базы»? Сумасшедший Норкин такое пропишет, что и звание свое забудешь!

Другое дело остаться с Чигаревым. На тральщиках потери небольшие, катера почти не пострадали во время боев, а на базе припрятано кое-что. Тут затруднений не будет. Конечно, Норкин рассердится, шум подымет, но Чигарев в обиду не даст.

Чернышев вздохнул. Он отчетливо представил себе, как Норкин стоит перед ним и шумит, призывая всяческие бедствия на него самого и на всю его прошлую и будущую родню.

— Ну как, решили, Василий Никитич? — торопил Чигарев.

Чернышев взглянул на него, словно только сейчас вспомнил о его присутствии. И сразу память извлекла из-под спуда другие доводы, теперь уже в пользу Норкина. Василий Никитич увидел его таким, каким он был: энергичным, решительным, расчетливым и хитрым хозяином. А какой настоящий хозяин не сердится, не шумит, если видит непорядок? Норкин, небось, не заставил бы бегать за катером к командиру бригады…

— Я жду, Василий Никитич.

— Понимаете, Владимир Петрович… Ведь броняшкам сейчас все нужно: и хлеб, и штаны, и снаряды. А тут — еще и новые бои вот-вот начнутся. Разве один Норкин свернет всю эту гору? Я считаю, что…

Чигарев больше не слушал: повернувшись, он пошел к барже. Одна Ольга и поймет и порадуется вместе с ним. А Чернышев… Что ж, пускай служит у Норкина. Видно, мало еще Мишка ему крови испортил. В конце концов, был бы дивизион, а командир базы найдется!

До поздней ночи Чигарев пробыл на катерах: проверял документацию, давал задания на утро. В свою каморку пришел усталый и почти сразу лег. Но не спалось Чигареву.

Где-то на берегу трещал движок радиостанции. Шелестели узенькие полоски бумаги, которыми Ольга заклеила форточку. Луна нескромно заглядывала в окно и смотрела на Олю, разметавшуюся во сне. Койка узкая, Володя лежал почти на одной перекладине, но шевельнуться боялся: Оленька так хорошо спала, положив голову ему на руку.

Вот это настоящая жена! Она и порадовалась вместе с ним, и даже кое-что посоветовала. С таким другом можно спокойно шагать по жизни и не бояться, что устанешь или собьешься с пути, как бы тяжел и длинен он ни был. И Володя, по старой привычке, размечтался. Он уже видел себя не комдивом, а командиром бригады, молодым, чуть прихрамывающим, всем известным адмиралом. К нему шли люди за советами, от него ждали решения самых сложных боевых задач, и он, конечно, оправдывал общие надежды.

«Лезет же такая чертовщина в голову!» — мысленно выругался Чигарев, поймав себя на том, что дошел до командующего флотом, и шевельнулся. Ольга открыла глаза, удивленно взглянула на него, обняла теплой рукой и спросила:

— К себе, Вова, пойдешь?

К себе — значит на верхнюю койку. Интонация голоса выдала и желание Ольги: ей хотелось спать, а Володя мешал. Он осторожно прикоснулся губами к ее виску, встал, закурил и полез на свою койку.

Но сон упорно не приходил. Вспомнились родной город, дом, мама. Как-то они живут сейчас? Мама, наверное, по-прежнему гоняет отца из-за всякой мелочи и ждет не дождется своего Вовочку. А он вот возьмет да и явится к ней! Не один, а с женой и сыном!.. Интересно, почему Оленька отмалчивается, когда он заводит разговор о ребёнке? Ведь так хочется иметь сынка! Он бы, разумеется, порой мешал отцу работать, шалил. Но зато приятно было бы и пройтись с ним по катерам, показать матросам человека, которому ты дал жизнь. Или прижать бы сейчас к себе маленькое тельце, чувствовать его тепло на своей груди. Чигарев улыбнулся, вздохнул и тихонько позвал:

— Оля… Оленька!..

— Что, Вова? Раны тревожат? — спросила Ольга сонным голосом.

— Слушай, Оленька, а когда у нас будет маленький Чигаренок? — спросил Володя, свесив голову.

Ольга натянула на грудь простыню и ответила полусерьезно, полушутливо:

— Да спи же ты, дурной!

— Я серьезно, Оленька.

Ольга помолчала немного и ответила, глядя куда-то вверх:

— Рано еще… Посуди сам, где мы сейчас его поместим? Неужели его, как котенка, держать в бельевой корзине? Или в ящике из-под снарядов?.. Подожди, будет у нас квартира, будут соответствующие условия…

Чигарев откинулся на подушку. Пожалуй, Ольга права. Зачем мучить ребенка?.. А все-таки хорошо бы…

— Вовочка, завесь, пожалуйста, окно. Луна спать мешает, — попросила Ольга.

Чигарев приподнялся, опустил шторку, сделанную из старой плащ-палатки. В каюте сразу стало темно. Тихо. Даже движок радиостанции замолчал. Все спят. Не спят только часовые. Они всматриваются в темноту, прислушиваются к робким ночным шорохам. Но даже их настороженное ухо не может уловить далеких вздохов артиллерии, переместившейся в сторону реки.

И еще не спит в своей землянке командир батальона морской пехоты майор Козлов. Сбросив ремень и расстегнув ворот гимнастерки, он сидит на койке и смотрит в землю. Локти его лежат на коленях, а сжатые кулаки подпирают голову. Тяжело Борису Евграфовичу. Давно ли он был командиром полнокровного батальона, а теперь… Много матросов полегло под Петриковым и Лунинцом. А ведь это только начало. Впереди Пинск, Польша, возможно и Германия, Вот и ломает Козлов голову, стараясь отыскать ошибки прошлых боев. Он заново высаживался с матросами на берег, вместе с ними прибивался к окраине Лунинца, штурмовал его. Матросы дрались дружно и, что больше всего радовало, умело. Они не перли на немцев во весь рост, как зачастую бывало в начале войны, а подкрадывались к ним, били только короткими и от этого кажущимися злыми очередями; бросали гранаты не для шума, а для того, чтобы поразить врага.

И несмотря на это, потеряли почти шестьдесят человек. Шестьдесят лучших в мире бойцов! Козлов вдруг выпрямился. Кажется, разгадка найдена… Не опоздай пехота, навались она на немцев вместе с матросами, — потери были бы гораздо меньше!

Козлов встал, несколько раз прошелся по землянке, остановился около телефона, снял трубку и сказал телефонисту, что-то брюзжащему на коммутаторе:

— Дай первого или второго.

— Спят оба, — вяло возразил телефонист. Козлов взглянул на часы. Без пятнадцати минут три. Самое время для сна.

— Соединяй со вторым!

Трубка долгое время оставалась немой. Наконец в ней что-то зашипело, потом раздался голос Ясенева: — Слушаю. Кто звонит?

— Извините, товарищ капитан второго ранга, это я, Козлов.

— Что случилось, Борис Евграфович?

— Да вот мысли спать не дают… Все думаю, думаю, почему я столько людей потерял?

— Ты откуда звонишь?

— От себя…

— Тогда иди ко мне.

— Неудобно как-то тревожить. Почти утро.

— А по телефону не тревожишь? — Слышно было, как Ясенев смеялся. — Иди, Борис Евграфович, жду.

Когда Козлов вошел в палатку, Ясенев полулежал на койке и читал какую-то книгу. Увидев майора, он заложил страницу листком бумаги, закрыл книгу и бросил ее на стол.

— Чай пить будешь? — спросил он, спуская с кровати босые ноги.

— Не хочется.

— А я буду. Скоро вестовой принесет… Ну, что у тебя? Только говори потише: Голованов недавно уснул, а стена между нами, сам знаешь, звуконепроницаемая. — Он ткнул пальцем в полог палатки.

— Собственно говоря, я ошибку нашел… Плохо мы дрались под Лунинцом…

— Эй, Ясенев! — раздался из соседней палатки голос Голованова. — Кто там у тебя?

— Козлов зашел, Борис Павлович. Покой потерял после Лунинца.

— Вот это хорошо! Пусть говорит погромче!.. Хотя подождите. Я — мигом!

Скоро в палатку вошел Голованов. В отличие от Ясенева, он был одет так, словно и не собирался ложиться.

— Ну, выкладывай, — сказал он, положив на стол фуражку и проверяя рукой пробор в волосах. — Не красная девица, а по ночам не спишь, томишься.

Козлов сбивчиво рассказал о своих сомнениях и выводах. Ясенев внимательно слушал его, а Голованов неопределенно хмыкал, дергая плечом.

— Извечная причина — плохая связь армии и флота! — сказал он, как только замолчал Козлов.

— А я считаю, что Козлов прав! — моментально заявил Ясенев. — Связь была плохая!

— Ну, ну…

— Не плохая, а… недостаточная, — поправился Ясенев. — Однако Козлов прав, подымая этот вопрос, и я не вижу причины фыркать!

Козлов меньше всего желал поссорить между собой Голованова и Ясенева и сейчас.

— Не понимаю, чего ты кипятишься? — пожал плечами Голованов. — Козлов, конечно, прав. Ведь связь между частями — первейший залог успеха. Знали мы об этом? Знали. Так в чем же дело? Установили личный контакт с армейским начальством и успокоились, передоверили остальное офицерам связи… Впредь будет так: командиры наших частей сами лично будут договариваться с командирами соответствующих армейских частей. И не спорь! Я тоже ночей не спал, пока пришел к этому решению, и таков мой приказ!

— Не понимаю, чего ты кипятишься? — воспользовался Ясенев моментом и ввернул шпильку: — Мы все за то, чтобы было лучше, выгоднее для нас!

Потом пили чай, и Козлов с удивлением наблюдал за Головановым, который как-то вдруг сразу предстал перед ним не требовательным начальником, а простым, душевным человеком.

— Значит, вы сегодня же отправитесь к соседям и договоритесь обо всем, — сказал Голованов, вставая. — Относительно катеров — молчу. С Норкиным вы, по-моему, хорошо спелись.

— Почему с Норкиным? Он на подходе? — не пытаясь скрыть радости, воскликнул Козлов.

— Ждем сегодня, — ответил Голованов, надел фуражку и снова превратился в строгого, требовательного начальника.

Козлов козырнул, четко повернулся и вышел из палатки.

Небо на востоке чуть розовело. Начинался новый день военной страды.

2

Неизвестно от кого матросы узнали о прибытии гвардейского Бобруйского дивизиона, но факт остается фактом; едва из-за мысочка показался острый приподнятый нос головного бронекатера, как кто-то крикнул: «Идут!» — и берег сразу ожил. Из землянок и палаток, в которых размещались штаб и госпиталь, с катеров, спрятавшихся под ветвями кустов, с барж, казалось бы заброшенных, забытых и доживающих свой век в этой непролазной глухомани, хлынул на берег людской поток. Зеленые гимнастерки морской пехоты перемешались с темно-синими фланелевками матросов.

Впереди, несколько в стороне, стояли Голованов и Ясенев. Робко, стараясь спрятаться за чужие спины, жалась к Наталье Катя.

— Пойдем вперед, Катька? Ну чего ты в меня вцепилась? — шипела Наталья.

— Ой, не могу, Натка!

— Я одна пойду!

— Ой, Натка…

И Наталья осталась. С Катей вообще что-то странное происходит в последние дни. Она то сидит часами, задумчиво глядя перед собой и улыбаясь неизвестно каким видениям, то вдруг начинает реветь, прятаться от людей. Или взять сегодняшний день. Катя встала раньше солнца, заправила постель, умылась и, напевая, долго копошилась перед зеркалом. Она сменила не одну прическу, наклоняла берет то в одну, то в другую сторону, пока не закрепила его шпилькой на самой макушке. Такой веселой, жизнерадостной она была до тех пор, пока не раздался этот крик: «Идут!» Тут Катя побледнела, как-то сразу увяла, ушла к себе в палатку и бросилась на койку. В палатке Наталья и нашла ее, заставила встать и пойти к реке.

Теперь опять трясется, норовит сбежать. Вот уж никогда не думала, что Катька такая трусиха!

Катера быстро приближались. Они шли как в бой: все люки задраены, с пушек и пулеметов сняты чехлы, на палубах ни души. Вот на головном по фалам поднялись к рее три темных комочка. Еще мгновение — и, как цветы в старых сказках, они распустились, затрепетали, радуя глаз пестрой расцветкой.

— Просит разрешения подойти к берегу, — доносится из группы офицеров.

— Дайте «добро», — говорит Голованов. Матрос-сигнальщик пробивается вперед, разворачивает красные семафорные флажки и пишет ими непонятное Кате слово. На катерах Норкина лязгают откинутые люки, из кубриков и башен вылезают матросы, разбегаются по боевым постам и замирают. Еще мгновение — и, повернув все разом, катера подходят к берегу, стопорят моторы.

— Подать швартовы! — отчетливо звучит первая команда.

Стальные тросы летят на берег, их подхватывают матросы, накидывают на ломики, вбитые в землю, или обвивают вокруг стволов деревьев.

Упал на берег легкий трап. Норкин, чуть коснувшись его ногой, спрыгнул с катера, подошел к Голованову и отрапортовал. Катя не слыхала его слов, да она бы и не поняла их. Она всматривалась в дорогие ей черты лица. От нее не укрылись ни морщинки, бегущие от глаз к вискам, ни давно не стриженные волосы, зачесанные за уши. Ей казалось, что у Михаила усталый, недовольный вид.

— Подробности доложишь потом, — сказал Голованов, протягираяруку. Голос адмирала прозвучал сухо, официально. Норкин удивился и посмотрел на Ясенева. Но и тот смотрел на Норкина словно на чужого, незнакомого человека.

Норкин обиженно поджал губы и нахмурился. Что ж, он тоже может быть только строго официальным.

Голованов почти час лазил по катерам, осмотрел все заделанные пробоины, беседовал с матросами, проверял записи в журналах боевых действий. Он сейчас больше походил не на командира бригады, который рад прибытию своей лучшей боевой части, а на привередливого поверяющего.

Ясенев словно сторонился Норкина, избегал оказаться с ним рядом. Он завладел Гридиным, беседовал с ним, читая боевые листки, и к Норкину обратился лишь один раз, когда уже уходил:

— Сегодня у меня в палатке ровно в двадцать заседание партийной комиссии. Вам с Гридиным явка обязательна. Ваш вопрос разбираем.

— Есть, явиться ровно в двадцать, — машинально ответил Норкин и козырнул, глядя в спину удаляющегося начальства.

Начальство ушло, и на берегу около катеров стало еще оживленнее. Вокруг Норкина толпились Чигарев, Чернышев и многие другие офицеры. Михаил скрывая нетерпение, отвечал на поздравления, бросал ничего не значащие вежливые слова, хотя ему очень хотелось побыть одному, разобраться в случившемся. Почему его вызывают на парткомиссию? Чем объяснить холодность и мелочную придирчивость Голованова и Ясенева? Кажется, не заслужил такого приема.

А кругом толпятся люди, и нельзя командиру дивизиона обнажать перед ними свою душу. Вот и улыбается Норкин, стараясь не глядеть в лицо собеседника.

— Михаил Федорович! Да уделите вы мне в конце концов пять минут! — нетерпеливо просит Чернышев.

— Слушаю, Василий Никитич, слушаю. У вас никак брюшко выросло?

— У кого есть точные цифры? Кто мне скажет, сколько и чего надо?

Лицо у Василия Никитича радостное и в то же время озабоченное. Норкин, поддавшись необъяснимому порыву, чуть привлек Чернышева к себе и сказал просто, с затаенной грустью:

— Многое необходимо, Василий Никитич… На тебя надежда.

Впервые Норкин так откровенно признался Чернышёву в том, что ценит его, и Василий Никитич, немного взволнованный, забыв, что еще вчера называл Норкина сумасшедшим, уже спешит в тыл бригады. Он хочет, пока не налетели другие, попробовать вырвать кое-что с центральных складов.

Михаил старается оттянуть тот момент, когда они останутся вдвоем с Чигаревым. Он лично не имел ничего против Чигарева, но было неприятно видеть в нем, кроме начальника штаба своего дивизиона, еще и мужа Ольги. Но вот количество любопытных значительно уменьшилось, уклоняться от разговора стало уже неудобно, и Норкин переходит в наступление.

— Тебя, Володя, говорят, поздравить можно? — спрашивает он.

— Да, понимаешь, поженились, — отвечает Чигарев и краснеет.

— Поздравляю и желаю счастья.

Сказаны эти обязательные слова, и на душе сразу стало легче: теперь к этому вопросу можно больше не возвращаться. По крайней мере вслух. А если говорить откровенно… Наверно, только в романах герой легко примиряется с потерей женщины, которую он, как ему казалось, любил.

— Ты уже знаешь о новом приказе? — спрашивает Чигарев, стараясь перевести разговор на менее скользкую тему.

Норкин кивает головой.

— Когда начнем?

— А чего нам начинать? Забирай тральщики со всеми потрохами и командуй, — небрежно отвечает Норкин, пытаясь под напускной грубостью скрыть боль разлуки с теми катерами, на которых он начал службу, с которыми связано так много воспоминаний.

Чигарев понимает его, сочувствует и предлагает:

— Если надо кого, то бери. Возражать не буду. Норкин грустно улыбается и качает головой. Некого ему брать. Вернее, ему всех жалко отдавать, а так выделять некого. Разве только Сашу Никишина. Но он еще долго пролежит в госпитале, и о нем рано говорить.

— Может, пойдем в штаб? С документами ознакомишься, — Предлагает Чигарев.

Чтобы только не оставаться одному, Норкин пошел за Чигаревым в землянку, которую занимал штаб, и начал просматривать бумаги. Здесь были приказы по флотилии, бригаде, циркуляры и указания флагманских специалистов, донесения разведчиков и наблюдателей. И вдруг на глаза копались два листка. Под грифом «секретно» стоял адрес: «Контр-адмиралу Голованову. Копия — командиру первого гвардейского дивизиона капитан-лейтенанту Норкину», Норкин прочел несколько первых строк, потом посмотрел на подпись и усмехнулся. Теперь понятно, почему его так холодно встретили: Семёнов длинно, пространно и с явной тенденциозностью ставил Голованова в известность о «случаях грубого нарушения уставных положений личным составом указанной ранее части».

Норкин снова погрузился в чтение и, как в кривом зеркале, увидел всю жизнь дивизиона на Березине. Здесь были упомянуты Пестиков, он, Норкин, Мараговский, «собственноручно застреливший несколько пленных», я даже много мелочей, о которых вообще не следовало бы вспоминать. Михаил прочитал последний лист и задумался. Ну и змея Семенов! Правой рукой наградной лист подписал, а потом этой же рукой и кляузу настрочил. Расчет его ясен: он хотел показаться беспристрастным начальником. Дескать, «за подвиги награждаю, за беспорядки — взыскиваю», Даже понятно появление копии в бумагах у Чигарева, а не у него, Норкина. Ведь это письмо явилось для Норкина ударом из-за угла, он не приготовился к защите, а что взять с Семёнова? Если его даже и спросят, почему он не поставил Норкина в известность, то он все свалит на писарей: «Перепутали проклятые! Наказать за халатность? Щедрой рукой отсыплю!»

Норкин представил себе злорадную носатую физиономию Семенова и, сдерживая кипящую злость, захрустел пальцами.

— Прочел? — спросил Чигарев.

— Жирная свинья подброшена, — усмехнулся Норкин, встал и сказал: — Я, пожалуй, пройдусь немного.

Чигарев не удерживал. Он понимал Михаила, которому хотелось побыть одному, собраться с мыслями, приготовиться к защите. Володя сочувствовал Михаилу, жалел его хорошей товарищеской жалостью, рад бы помочь, но нечем. Не был он там, ничего точно не знает, а кроме того, Мишка — комдив и сам отвечает за дела дивизиона. Да и грехи наверняка не такие тяжкие, как расписывает Семенов.

А Норкин вышел из землянки, со злостью пнул метлу, которая стояла у порога, и зашагал в лес. Ему, действительно, хотелось собраться с мыслями и главное — успокоиться. И вдруг из-за деревьев показалась зардевшаяся Катя и тихонько окликнула его. Михаил остановился, взглянул в ее наполненные счастьем глаза, вспомнил рассказ Карпенко и опять насупился.

— Мишук, что случилось? — спросила Катя, подойдя к нему вплотную и тревожно заглядывая в глаза.

— Сама не знаешь?

— Неприятности?.. Подумаешь, невидаль! У кого их нет?

— А у тебя что за неприятности? Тебе-то что за дело до меня?

Тревога в глазах у Кати сменилась удивлением, потом они часто замигали, из них выкатилась первая крупная слеза.

— За что… Миша?

— Иди ты, шлюха, от меня подальше! — зло выпалил Михаил, сбросил Катины руки со своих плеч и широким шагом направился в чащу леса. Некоторое время слышался треск сухих ветвей, шелест листьев, а потом все стихло.

Катя зажмурила глаза, сжала щеки руками и так, медленно покачиваясь из стороны в сторону, стояла несколько минут. Казалось, силы вот-вот оставят ее и она рухнет на траву, примятую ногами Михаила, вцепится в нее руками и забьется в неудержимом плаче.

Катю ошеломили слова Норкина. За что он бросил ей это позорное слово? Будто раскаленное клеймо к сердцу приложил… Да, она встречалась со многими мужчинами. А кто ее толкнул на это? Не они ли сами?

Или Михаил раньше не знал этого? Знал. Почему же тогда он сам ходил к ней? Почему был ласков, почему целовал?

Шлюха!.. Эх, Мишук, Мишук. Ничего ты не понял! Тебя одного любила. Тебя одного ждала, о тебе одном тосковала. Только твоего ребенка и сберегла под сердцем!.. Шлюха, говоришь?.. Что ж… Разорванное платье можно зашить, чулки — заштопать, а если на любовь плюнешь… Не смыть, не соскоблить этого плевка!

Но вот Катя оторвала руки от лица. Глаза ее были сухи. Поправив берет, Катя решительно пошла к берегу. Она не боялась людей, не чувствовала себя виноватой ни перед кем.

А Норкин в это время лежал, уткнувшись лицом в прелые листья. Распроклятая жизнь! Или, может быть, только ему так не везет? Старался, головой рисковал, сколько костей уже переломано, а чего дождался? Вызвали на парткомиссию!.. И кому поверили? Семенову. Этому балоболке! Да он детей своих заложит за лишнюю звездочку на погоне!

Нет справедливости на белом свете, нет. И друзей тоже нет. Где они сейчас? Ясенева другом считал — волком смотрит. Ленька Селиванов, небось, около Натальи… А про Ольгу — и говорить нечего. Подвернулся случай подходящий — раз замуж!.. А эта… Наверное, ещё не знает, что, может быть, последние часы он комдив… Пожалуй, и Чигарева неспроста комдивом назначили? Что дали ему только тральщики — временная уловка… Ну и черт с ними! Пускай списывают, разжалуют, пусть в штрафную. Если служба так пошла, то дотянуть бы до конца войны, а там — забирайте ваши игрушки, я больше не играю!..

Напрасно Михаил думал, что у него нет друзей. Всезнайки — писаря под строжайшим секретом передали матросам содержание письма Семенова, и забурлил, заволновался дивизион.

— Я ту гниду убил, я и в ответе! — скрипел Мараговский, потрясая кулаком. — Так и на парткомиссии скажу! Мне рот не зашьешь, штрафной не запугаешь! От смерти я не бегал и бегать не собираюсь!

— Скажи пожалуйста, какая неприятная история получилась, а? — философствовал Жилин в другом кружке матросов. — А все же я так думаю, что напрасно весь этот шум. В парткомиссии люди головастые, разберутся что к чему. Конечно, может быть и на старуху проруха, но ведь и мы грамотные.

— Уж не в цека ли лезть собираешься? — перебил его Копылов, который уже успел побывать на многих катерах. — Пока туда доберешься — жил-был у бабушки серенький козлик, — пропел он.

— Скажи пожалуйста, кадровый матрос, всех выше на тральщике — пулеметчик, а дальше своего носа не видит? Партийное-то собрание всех коммунистов, может, повыше комиссии будет?

— Катька, где Михаил? — налетела Наталья на Катю, одиноко идущую по берегу.

— Я за ним не бегаю, — отрезала та и передернула плечами.

— Поцапались? Небось, миловаться лезла? Дура! У него такая неприятность, такая, — протараторила Наталья и сказала уже Лене, который молча держался за её локоть — Пошли, Ленчик!

Катя, растерянная, опять осталась одна. Ее злости как не бывало. Она уже себя считала виноватой во всем и, повернувшись, быстро пошла в лес. Вот и та полянка. Куда же он ушел? Она, кажется, стояла здесь, а он — здесь… Все кусты так похожи друг на друга…

А деревья шумели, словно перешептывались. Шепот был не злорадный, шипящий, какой иногда доносится из-за угла, а дружеский, успокаивающий. Над лесом кружили самолеты. В гуле их моторов тоже не было ничего угрожающего: это свои самолеты охраняли бригаду от внезапного нападения врага. Даже солнце, прорываясь сквозь густую листву, становилось не безжалостно палящим, а нежным, ласковым.

Прошло волнение первых минут, и Норкин теперь уже более трезво рассуждал о предстоящем объяснении. Да, многое наврал Семенов, и доказать это будет нетрудно. Но есть доля правды в его обвинениях, и придется сегодня попариться. А разве в жизни все гладко? Разве не бывает выбоин на прекрасном асфальтированном шоссе? А жизнь — не шоссе, человек — не машина. У каждого человека свой собственный непроторенный путь, и идет он по нему как первооткрыватель. Мудрено ли ошибиться?

В это время Пестиков входил в палатку Ясенева. Входил боком, насупившись, исподлобья поглядывая то на адмирала, со скучающим видом просматривавшего газету, то на Ясенева, нервно дергавшего плечами.

— Матрос Пестиков явился по вашему приказанию, — пробурчал Пестиков и вздохнул. В голосе его прозвучала неподдельная тоска. А вздох как бы поставил точку. «Опять всю душу взбаламутят», — вот что скрывалось за этим вздохом.

Голованов быстро вскинул на него свои живые глаза. Адмиралу показалось, что он понял этого на первый взгляд мешковатого матроса.

— Садитесь, Пестиков, — предложил Ясенев.

— Ничего мы постоим, — ответил тот.

— Разговор длинный будет.

— Постоим.

И Ясенев растерялся. От матроса веяло таким несокрушимым мужицким упорством, такой силой собственной правоты, что капитан второго ранга сразу понял всю нелепость заранее подготовленного разговора. Но с чего начать, чем расшевелить эту глыбу, застывшую у входа? Конечно, можно приказать сесть, но что от этого изменится?

— Ежели сомневаетесь, отдайте под трибунал, На любые муки пойду. Совесть моя чиста, — прервал молчание Пестиков. Его голос, вначале ровный, глухой, вдруг оборвался.

Голованов резко поднялся, подошел к Пестикову, легонько ткнул его кулаком в грудь и сказал тепло, проникновенно:

— А ты дурь из головы выбрось. Слышишь? Мы тебя за тем и вызвали, чтобы это сказать. Иди! Ну, чего уставился? Иди!

Пестиков растерянно посмотрел на хмурого Ясенева, на улыбающегося Голованова.

— Верите? — не то простонал, не то всхлипнул он.

— Иди, тебе говорят! — прикрикнул контр-адмирал. Пестиков повернулся и вышел, ткнувшись плечом в полог палатки.

— Давай, Ясенев, отменяй сегодняшнее заседание, — сказал Голованов. — Самое главное обвинение отпало, а остальное выеденного яйца не стоит.

— Не могу, Борис Павлович.

— Почему? Неужели не видишь, что не было у Пестикова иного выхода? Не видел он его, понимаешь, не видел!

— И не проси, Борис Павлович.

— Да я и не прошу, черт тебя побери! — крикнул Голованов. — Я в конце концов требую! Как командир бригады, своей властью, прекращаю всю эту пачкотню!

— Норкин еще и коммунист. По своей линии ты ему хоть благодарность объявляй, а как с коммуниста мы с него спросим.

— Да за что, за что спросите? Или еще и Мараговского сюда вызовешь? Да я ему скомандую: «Кругом!» — и хвоста не увидишь!

— В своей палатке скомандуешь, — наливаясь злостью, но еще сдерживаясь, ответил Ясенев.

Голованов взглянул на него, швырнул на землю журнал, который машинально вертел в руках, и выбежал из палатки.

Ясенев поднял журнал, прошелся по палатке и лег на койку. Да, трудно разбираться в человеческих взаимоотношениях. С Пестиковым — все ясно. Мараговский — другого от него ожидать и не приходилось. Вспыльчив, невыдержан, переполнен ненавистью… Хотя здесь не только в этом дело. Пожалуй, любой на его месте, встретив среди врагов соседа, вспыхнул бы так же… Письмо Семенова — это только предлог для того, чтобы накрутить хвост Норкину. Ох ты, буйная, непутевая головушка! Оторвался от бригады, оказался один на один с трудностями и подставил свою шею. Дескать, валите, выдержу! Хорошо, что делом Семенова занимались представители наркомата и вывели его на чистую воду. Тю-тю Семенов! Голову, может, и сохранит, но с партийным билетом наверняка расстанется.

Полог палатки откинулся и вошел Голованов. Теперь он не метал громы и молнии.

— У тебя есть курить? — спросил Голованов таким тоном, словно и не ругались они недавно. Ясенев пододвинул к нему папиросы и спички.

Пуская к потолку кольца дыма, Голованов спросил:

— За что же мы Норкину вздрайку давать будем?

— Как за что? За отрыв от бригады, за то, что возомнил себя одиноким путником в пустыне, за то, что благодаря его упорному молчанию Семенов смог наломать столько дров. Ведь если бы Гридин не написал того письма и комиссия не проверила фактов, то Семенов, может быть, и по сегодняшний день командовал бы группой. За это мы Норкину всыплем по первое число. Согласен?

— За это следует. А так — смотри, Ясенев, не перегни. Чугун — хрупкий, чуть что — лопается, железо — хоть веревки вей, а сталь — она особого обращения требует.

— Не беспокойся, не перегну! — засмеялся Ясенев. — Так согнем, что он потом выпрямится и зазвенит! Или думаешь, он мне безразличен? Да я за него, чертушку, души не пожалею!

— Кому она нужна, душа твоя? — усмехнулся, вставая, Голованов. — Теперь такой товар не в моде. Ты нам цветные металлы подавай!

3

Вечером, когда багровое солнце окуталось дымкой и скрылось в грозовой туче, нависшей над горизонтом, пришел долгожданный приказ высадить десант в Пинск и освободить город. Откуда-то из болот появилась молчаливая пехота, по-хозяйски расположилась на тральщиках, и снова все замерло. Потекли мучительные минуты ожидания последней команды.

Чигарев еще раз обошел свои тральщики, не нашел к чему придраться и, немного успокоенный, возвращался к себе на флагманский катер.

— Разрешите обратиться, товарищ капитан-лейтенант? — окликнул его Карпенко, взбираясь на невысокий обрыв.

Чигарев остановился. Не любил он инженер-механика. Было в его поведении и манерах что-то отталкивающее. А после вчерашнего разговора Чигарев и вовсе не терпел его присутствия. Вернее, терпел только по долгу службы. Вчера, когда Норкин был еще на парткомиссии, Карпенко подсел к Чигареву и сказал со вздохом притворного сожаления:

— Доигрался наш комдив. До ручки дошел.

Никогда до этого не слыхал Чигарев от Карпенко такого откровенного высказывания и, чуть отодвинувшись, удивленно взглянул на него.

— Если бы вы знали, Владимир Петрович, что у нас в дивизионе творилось! — торопливо зашептал Карпенко.

— Не нужно, — остановил его Чигарев. — Лучше пойдите туда и выложите все в глаза Норкину. Так честнее будет.

— За кого вы меня принимаете? — обиделся Карпенко. — Что я знаю — умрет во мне! А что вам хотел сказать, так ведь нам вместе служить…

В это время и появились Норкин и Гридин. Они шли быстро и о чем-то оживленно разговаривали. Норкин даже смеялся. Чигарев понял, что все обошлось, гроза прошла стороной, и невольно улыбнулся.

— Михаил Федорович! — окликнул он Норкина.

Тот остановился, всмотрелся в темноту и ответил радостно:

— Вовка? Ты с кем здесь сумерничаешь?

— Я здесь, товарищ комдив! — ответил Карпенко, и Чигарев с удивлением отметил, что голос его звучит заискивающе.

— А, Карпенко. — Чувствовалось, что Норкин разочарован. — О чем сплетничаете? Небось, мои косточки перемываете?

Чтобы замять неприятный разговор, Чигарев спросил:

— Порядок, Миша?

— Какой черт порядок! — засмеялся тот. — Как упрямому волу, хвост накрутили и отпустили пастись!

— Ну?

— Выговор схватил, — ответил Михаил, вздохнул, помолчал и продолжал серьезным тоном — Сегодня же принимай тральщики. Расстанемся с тобой на время.

— Куда?

— Головным пойду, — шепнул Норкин, пригибая к себе голову Чигарева. — Чуешь? Вон какая честь опальному боярину Михаилу!

— Вы не поверите, как я рад, что все так хорошо кончилось! — залепетал Карпенко.

Норкии словно не слышал, не замечал его и продолжал разговаривать только с Чигаревым:

— Ты, Володя, уж не задерживай меня.

Это было вчера, а сейчас Норкин уже ушел в Пинск, может быть, подкрадывается к его окраинам… Скоро тронется и он, Чигарев, но пока надо разговаривать с Карпенко. Зачем только таких людей держат в армии? Только одна радость от них — не пьют и начальству не грубят. Но от неприятного разговора не уклониться, и Чигарев говорит:

— Слушаю вас.

— У нас в старом дивизионе, товарищ комдив, механик обычно не ходил в бой.

— А что он делал? В тылу отсиживался?

— Зачем отсиживался? Готовился к ремонту и… вообще.

Чигареву показалось, будто он видит бегающие глаза Карпенко, замечает дрожь его колен, — и, чтобы раз навсегда покончить с попытками Карпенко уклониться от участия в бою, сказал резко:

— Выполняйте мой приказ. Пойдете обеспечивающим на сто пятьдесят четвертом. Повторите приказание.

— Есть, идти обеспечивающим, — промямлил Карпенко, отступил в сторону и растворился в темноте.

Карпенко был зол и немного растерян. Как мог он так просчитаться? Кому поверил? Семенову, пустомеле! Где сейчас Семенов? Словно корова языком слизнула бывшего командира Северной группы!.. Сгорел и дыма нету! Был, да весь вышел! — как говорят матросы.

Думал, что и с Норкиным все покончено, а он отделался легким ушибом и, кажется, еще быстрее в гору полез. Надо бы держаться за него. Да сделанного не воротишь: сам выпросился у Голованова на тральщики. Надеялся, что с Чигаревым легче будет, а он ишь какую штуку выкинул! Всех офицеров штаба расписал обеспечивающими на тральщики! Ну где это видано, чтобы инженер-капитан второго ранга шел в бой рядом с каким-то мичманишкой, командиром катера-тральщика?!

Если бы это был обыкновенный поход — куда ни шло, А с десантом, да еще в Пинск… Карпенко тяжело вздохнул, выругался про себя и, перевалившись через леера, ступил на палубу катера. Нет, нужно быть воистину сумасшедшим, чтобы идти в такой поход! Кругом болота. Припять петляет между ними, как скаженная, а там, на западе, распластав крылья кварталов на невысоких холмах, стоит на страже Пинск. Остроконечные купола его соборов отчетливо видны отсюда, а если видны они, то ведь видно и с них. Немцы не дураки и наверняка посадили там наблюдателей, которым не только катера, но и каждый матрос виден. Можно ли в таких условиях мечтать о высадке десанта? И плюс — тридцать шесть километров ползти между берегов, сжимающих реку, и ежесекундно ждать залпа из кустов!

— Снимаются, товарищ инженер! — докладывает командир катера мичман Ткачев. Он прибыл во Флотилию недавно, у него от волнения дрожит голос, все ему кажется необычайным.

«Даже этот молокосос, наверное, понимает бессмысленность операции», — с неприязнью глядя на Ткачева, думает Карпенко и отрывисто бросает:

— Снимайтесь.

Катер осторожно крадется между притихших темных берегов. В звездном небе степенно тарахтят «кукурузники». Они, как и катера, идут к Пинску, который сейчас притаился где-то там в ночном мраке. И даже самолеты ненавистны Карпенко. Ненавистны только потому, что они высоко, по ним не могут внезапно ударить прямой наводкой. Карпенко кажется, будто за каждым кустом прячется по крайней мере взвод противника и держит на прицеле именно его. По спине пробегает волна дрожи.

— Замерзли, товарищ инженер? — спрашивает Ткачев. Карпенко чудится насмешка и в голосе и в словах.

— Оденьте мой бушлат или спуститесь в отсек машинный. Там тепло.

Идея! Оказывается, и молокосос может предложить дельное! Карпенко юркнул в машинный отсек и торопливо захлопнул за собой люк. Около мотора, машинально комкая в руках ветошь, стоят мотористы. У каждого из них есть свое определенное место, свой боевой пост, на котором он стоит. У Карпенко нет боевого поста. Он подходит к черной трубе газогенератора и присаживается на корточки около него. Самое безопасное место на катере: с двух сторон от пуль и осколков защищают мотор и газогенератор, а с третьей — металлические листы настила. Они сейчас подняты и стоят вдоль бортов.

Карпенко зябко поводит плечами и еще плотнее прижимается к теплому телу мотора. Тепло, идущее от газогенератора, и ритмичный шум мотора успокаивают. Карпенко вспоминает жену. Вчера получил от нее письмо. Пишет, что скучает, с нетерпением ждет того дня, когда они снова будут вместе. Страшно хочется верить ей, но червяк ревности все глубже и злее вгрызается в сердце. И чем больше думает Карпенко над письмом, тем больше сомневается в его правдивости. Почему это вдруг, например, она назвала его «милым старикашкой»? И вовсе он не старик, а просто мужчина в годах… Нет, надо просить у начальства отпуск по семейным обстоятельствам. Обстановка для этого, кажется, благоприятная: Пинск будет взят со дня на день, а после него идти некуда. Вынужденная остановка. Надолго ли? Кто его знает. Может, и канал разрушен… Самое главное — вырваться отсюда, добраться до наркомата, а там можно будет и попытать счастья. Если клюнет — занять соответствующее местечко в тылу, немедленно вызвать Кисулю, обставить квартиру, и жить можно. Прощай тогда беспокойная кочевая жизнь и вы, товарищи Норкин и Чигарев. Карпенко вам больше не слуга!

Мечты унесли Карпенко в уютную комнату, он мысленно уже сидел в глубоком кресле и неторопливо потягивал чаек, наблюдая за раскрасневшейся, улыбающейся женушкой, когда его привычное ухо уловило изменения в работе мотора. Мотор захлебывался, временами срывался на торопливую скороговорку. Мотористы, недавно переведенные на тральщик с погибших бронекатеров, еще плохо знали особенности этого мотора и теперь с излишней поспешностью суетились возле него. И тут Карпенко пришло в голову; «А что, если мотор заглохнет? Красота!» Катер приткнулся бы к берегу и спокойнехонько стоял в кустах, пока остальные высаживают десант! Правда, тут же Карпенко испытал нечто похожее на слабый протест, но не дал ему вырасти, оформиться и убил его в зародыше доводом, что на задание вышло много катеров и один катер ровно ничего не значит. Начальство даже не заметит его отсутствия.

Сдерживая волнение, Карпенко поднялся, вылез из своего угла и подошел к мотористам.

— Что у вас? — спросил он, угрюмо сдвинув брови.

— Барахлит, — неопределенно ответил командир отделения мотористов, зачем-то завел пускач, и в этот момент мотор, чихнув в последний раз, заглох. Даже ушам стало больно от внезапно наступившей тишины. Слышно, как за бортом, постепенно затихая, журчит вода.

Задребезжал звонок, и из переговорной трубы донесся глухой, немного растерянный голос Ткачева: — В машине! Что случилось?

Командир отделения мотористов взглянул на Карпенко, моля глазами о помощи, но широкое лицо Карпенко ничего не выражало, кроме крайней озабоченности.

— Мотор вышел из строя, — отчаявшись, сказал командир отделения.

— Скольку времени потребуется на ремонт?

— Становимся на переборку, — уклонился командир отделения от прямого ответа.

Катер чуть качнулся, накренился, начав поворот. Вскоре под днищем заскрипел песок и, приподняв нос, тральщик замер на песчаной отмели. Карпенко для видимости немного поболтался около мотора, наблюдая за мотористами, снимавшими крышки цилиндров, и вылез на палубу. После машинного отделения ночной воздух был особенно свеж, но Карпенко больше не дрожал, «не мерз». Он прошел к рубке и сел около нее на надстройку кубрика. Река была пустынна. Только издали доносился приглушенный расстоянием шум моторов.

— Что там, товарищ инженер? — спросил Ткачев, выходя из рубки. — Скоро?

— Плохо, товарищ мичман, подготовлены ваши мотористы. От них все зависит.

Ткачев вздохнул, понурился и отошел к пулемету. Он признавал свою вину, но кое-что мог бы сказать и в свое оправдание. Хорошо, он виноват (с командира не снимается ответственность, если он командует частью без года неделю), но где раньше были вы, механик дивизиона? О чем вы думали, когда соглашались на перевод мотористов с бронекатеров на газогенераторные тральщики?.. Но пререканиями делу не поможешь. Спорь или не спорь, а катера уже ушли вперед.

На душе у Карпенко было спокойно. Он не верил в успех десантной операции, с минуты на минуту ждал яростных залпов притаившихся в засаде пушек, а что должно последовать за этим — и ребенку ясно: Припять слишком узка и мала для того, чтобы маневрировать, уклоняясь от снарядов, и катера собьются в кучу, часть из них выбросится на отмели, превратится в мишени для вражеских артиллеристов. Только счастливцы вырвутся оттуда. Вот после этого побоища, действительно, каждый катер будет цениться на вес золота, и никто не спросит с Карпенко, почему он отстаивался в кустах.

Пока Карпенко тешил себя подобными надеждами, дивизион Норкина уже подошел к Пинску. «Кукурузники», тревожившие гарнизон почти всю ночь, сделали свое дело: утомленный город спал. Не было видно ни одного огонька, не слышалось человеческих голосов. Даже мерная поступь патрулей не нарушала мертвой тишины.

Норкин осторожно подвел дивизион к берегу и в нерешительности замялся. Если бы противник встретил его ливнем пуль, засыпал минами и снарядами, он бы знал, что делать. Но эта мертвая тишина пугала. Не верилось, что дерзкий замысел осуществлен так удачно и легко.

— Молчат? — тихо спросил Козлов, стоявший рядом с Норкиным на носу катера. — Начинаю высаживаться.

Норкии молча стиснул его руку. На берег спрыгнули первые черные фигуры матросов, и темнота поглотила их. Михаил и другие офицеры тщетно всматривались в темноту, тщетно прислушивались к неясным ночным шорохам: ночь не выдавала десантников.

Сзади подошли тральщики. Они втиснулись между бронекатерами, торопливо высадили десант и, пятясь, отошли от берега. А Норкин все ждал. Он изжевал уже не одну папиросу, обругал Гридина, сунувшегося к нему с вопросом, а город по-прежнему был нем. Заряженные пушки искали цели и не могли найти их. Сдерживая нервную дрожь, вздыхали пулеметчики в башнях, а город все молчал.

И вдруг в ночные шумы, ставшие уже привычными, ворвался новый звук. Слабый, неясный, возникший где-то среди городских кварталов, он постепенно приближался, становился отчетливее, громче. Скоро всем стало ясно, что к берегу идет толпа людей. Кто они? Немцы, уничтожившие десант в молчаливой ночной схватке? Не похоже. Не такие у Козлова матросы, чтобы дали себя зарезать как ягнят. Хоть один да бросил бы гранату, хоть один да облегчил бы душу длинной очередью. Но кто же идет, кто?

Прямо перед катерами неожиданно возникает толпа людей в одном нижнем белье. На борт бронекатера подымается матрос-десантник и протягивает Норкину записку.

— От майора, велено в собственные руки, — говорит он.

Норкин идет в рубку и при свете ручного фонарика разбирает торопливые каракули Козлова:

«Порядок, Мишка! Фрицы спят как сурки. Ходим по домам и вытаскиваем их из-под перин. Направляю к тебе первую партию пленных, а сам начинаю пробиваться в порт и к вокзалу. Гони к начальству и возвращайся с подмогой. Сообща мигом фрицев скрутим. Да заодно шурани там и насчет мин. Какая-то сволочь застряла с ними. А на что мне минометы без мин? Козлов».

Тральщик Маратовского вместе с другими высадил десант и возвращался обратно, осторожно маневрируя между отмелями, которые угадывались по накатывающимся на них волнам. Было пройдено уже больше половины пути, когда Копылов, бессменно дежуривший у пулемета, крикнул:

— С правого борта катер!

Мараговский вышел из рубки и наклонился вперед, вглядываясь в смутные очертания катера, еле видного в предрассветных сумерках. Силуэт был знаком, на палубе виднелись люди, и Мараговский скомандовал:

— Подойти к его борту!

Еще минута, и катера стукнулись бортами. Первым человеком, которого узнал Мараговский, был Карпенко.

— Куда идете? На базу? — спросил он, держась за леера и перенося через них ногу.

— Что случилось? Разгрузились или нет? — в свою очередь спросил Мараговский.

— Понимаешь, мотор скис, — пояснил Ткачев. — Только досюда и дотянул.

— Что за груз?

— Мины.

Маратовский думал недолго. Он представил себе десантников, безмолвно сидящих около никому не нужных минометных труб, и сказал просто, словно пригласил пообедать:

— Крепись швартовыми за мои кнехты. Утащу в Пинск.

Услыхав это, Карпенко мысленно поморщился, но овладел собой: спорить неприлично, опасно, да и катера возвращались из Пинска, как с прогулки. Тем временем пеньковые тросы легли на чугунные кнехты, винт поднял со дна ил, замутил воду, катер задрожал, напрягся и тронулся. Тральщики борт о борт пошли в Пинск. Навстречу им попались бронекатера.

— Какой катер? — окликнули с головного.

— Скажи, что Карпенко с минами, — подсказал Карпенко сигнальщику.

— Торопись!

Бронекатера пронеслись, исчезли, а тральщики все еще покачивались на поднятых ими волнах.

Рассвет застал катера в пути. На посветлевшем небе сначала выступили, как зубцы, островерхие соборы, а потом и дома. В городе уже трещали автоматы. Но берег был безлюден, если не считать нескольких раненых десантников, которые терпеливо дожидались здесь отправки в госпиталь. Мараговский подвел оба тральщика к берегу, сбросил трап, и тяжелые ящики заскользили на траву, примятую множеством ног. Неизвестно откуда появившиеся солдаты подхватывали ящики и тащили к каменной ограде парка, из-за которой кое-где торчали стволы минометов.

И вдруг из подвала дома, одиноко стоявшего на самом берегу, вырвалась струя огня и с противным цоканьем пули впились в борта катера. Зазвенели разбитые стекла. Вскрикнул Копылов и тотчас послал ответную длинную очередь. Красные трассирующие пули сначала втыкались около отдушины, словно разведывали путь, потом несколько их скользнуло внутрь подвала, и вражеский пулемет захлебнулся. Но начало было положено: едва он замолк, как новая очередь разорвала воздух, и пули снова впились в тральщик. Мараговский, заметив, что Копылов, переваливаясь с ноги на ногу, как утка, медленно разворачиваетея со своим пулеметом, хотел прикрикнуть на него, но в это время по трапу скатился последний ящик.

— Полный назад! — крикнул Мараговский, и тральщик, таща своего больного собрата, начал медленно разворачиваться.

Карпенко, как только просвистели первые пули, исчез в машинном отсеке и забился в свой уголок между мотором и газогенератором. Мотористы все еще возились около мотора. Вот один из них охнул и как-то странно повалился на бок. Около его головы расползалась темноватая лужица. «Как куропаток перебьют!» — мелькнуло в голове Карпенко. Он вскочил, за несколько минут заменил злополучную поврежденную деталь, и, когда тральщик Маратовского начал поворот, сто пятьдесят четвертый неожиданно дал полный ход. Катера развернулись словно вокруг оси, катер Маратовского выскочил на мель, швартовы лопнули. Это никого не удивило и не взволновало: в бою всякое бывает. Мараговский пробовал сняться с мели своим мотором — ничего не вышло: катер засел крепко. Вся надежда была на товарища. Но напрасно ждали его моряки. Сто пятьдесят четвертый уже скользнул в Припять и теперь полным ходом удирал от города. Некоторое время над берегами виднелась его мачта с развевающимся на ней флагом, потом исчезла и она. Катер Мараговского остался один под хлещущими по нему свинцовыми струями. Правда, пехотинцы открыли огонь из минометов, стреляли из винтовок, пулеметов, но противник торопился наверстать упущенное и бил со всех сторон, бил не переставая. Казалось невероятным, что Копылов еще стоит около пулемета, что его не снесло этим вихрем.

Мараговский понял, что долго так продолжаться не может. Он осмотрелся. Ничего утешительного: или снимать катер с мели, или бросать его здесь и вплавь добираться до десантников. Но как можно бросить катер, если он еще живой? Один мотор не может снять или хотя бы раскачать его; значит, нужно помочь ему. И Мараговский решился. Он встал на борт и крикнул: — За мной! В воду!

Еще не понимая в чем дело, матросы попрыгали за своим командиром. А он, стоя в воде по грудь, уже подпирал плечом борт катера.

— Все в воду! Копылов! Прыгай! — кричит Маратовский.

— Не могу. Ноги побиты.

На катере, кроме тяжелораненых десантников, осталось три человека: моторист, рулевой и Копылов, по-прежнему огрызающийся из пулемета на каждую вспышку.

Укрывшись от пуль за бортом катера, моряки подвели под него бревна и нажали на них. Струя, взвихренная винтом, рвала одежду, вымывала из-под ног песок, норовила свалить, но матросы упрямо добивались и добились своего. Катер нерешительно дрогнул, замер, как бы в раздумье, и вдруг пополз все быстрее и быстрее.

— По коням! — крикнул кто-то из раненых десантников, помогавших команде катера, ухватился за леера и только выпрямился, как очередь прошлась ему по груди. Потемнела тельняшка, покрылась растущими темно-бурыми пятнами, и матрос, нелепо раскинув руки, упал в воду. Она сомкнулась над ним.

— Буксируемся! — крикнул Мараговский и, уцепившись руками за леерные стойки, потащился за катером, который уже спешил за спасительный выступ берега.

Так и вышли они из боя: у пулемета — побледневший, ослабевший от потери крови Копылов, в рубке — Моисеев с разбитой пулей скулой, в машинном отсеке — моторист, а остальные — за бортом.

Отсутствие в Пинске сопротивления оказалось неожиданностью не только для непосредственных участников десантной операции. Крепко призадумался Голованов, а командующий армией, которому была придана бригада, просто считал, что фашисты заманивают в ловушку, и наотрез отказался посылать подкрепление до тех пор, пока обстановка не станет более ясной. Прибытие дивизиона Норкина тоже не внесло ясности. Правда, были пленные, на первом допросе они единодушно показали, что не ждали нападения, не приготовились к сопротивлению, но разве не могли они умышленно соврать? И опять мнения разделились: Голованов настаивал на немедленной высадке главных сил, а командующий армией предлагал подождать.

Взошедшее солнце залило город светом, и стены домов порозовели, будто на них легли отблески пожаров. Теперь стрельба не смолкала ни на минуту. Голованов, заложив руки за спину, нетерпеливо ходил по берегу около застывших в ожидании бронекатеров. Немного в стороне от него стояли Норкин и командиры отрядов. Голованов видел их хмурые лица, чувствовал на себе взгляды, полные недоумения и осуждения, но ничего поделать не мог. Нужно было немедленно высаживать войска в город, а где их взять? Он отдал все, что было у него.

Тарахтенье мотора привлекло внимание Голованова. Он остановился и посмотрел на реку. По ней, окутанный клубами белого пара, шел тральщик. На его борту виднелись цифры «154». Тральщик, описав дугу, подошел к берегу. Карпенко спрыгнул на землю и, словно не замечая Чига-рева, сверлившего его глазами, направился к Голованову.

— Разрешите доложить, товарищ контр-адмирал?

— Докладывайте, Карпенко, — ответил Голованов и заметно оживился. Он надеялся, что Карпенко доставил ему те последние данные, которые убедят командующего армией.

— Задание выполнено, потерь не имею.

Лицо Голованова оставалось по-прежнему спокойным, но глаза налились гневом. Не того ждал адмирал. Карпенко — старый служака, мог бы и сам догадаться, что сейчас важнее всего общая обстановка в городе, а не формальный доклад одного катера. Эку невидаль сообщил! «Задание выполнил»! Все катера задание выполнили.

— Разрешите? — спросил Чигарев, останавливаясь в трех шагах от адмирала.

Голованов взглянул на его хмурое решительное лицо, иочувствовал, что у нового комдива есть особые причины вмешиваться в его разговор и ответил:

— Да.

— Где вы оставили катер Мараговского?

В глазах Карпенко мелькнуло подобие растерянности, но он быстро справился с собой и ответил, глядя прямо в глаза Голованова:

— Мы с ним были вместе. Маневрируя около берега, Мараговский выбросил катер на мель… Мы не могли его снять.

— Товарища в беде бросили? — Голос Чигарева даже слишком спокоен, и от этого становится страшно. Пальцы теребят кобуру пистолета.

За мгновение, не поддающееся учету, Карпенко заново пережил все: и чмоканье пуль, и страх смерти, и рывок, катера, и треск лопнувших швартовых. И, как это всегда бывает с трусами, ему теперь казалось, что по ним било множество пулеметов и даже батарей. Не уйди он — лежал бы сейчас сто пятьдесят четвертый грудой обломков, как и катер Мараговского. А в том, что тот погиб, у Карпенко не было сомнений. Погиб катер Мараговского — нет лишних свидетелей (команда сто пятьдесят четвертого наговаривать на себя не станет), и Карпенко, умышленно повысив голос, чтобы его слышали и офицеры, стоявшие в стороне, сказал:

— Некого бросать было… Развалина….

— Чем его так? — спросил Голованов. — Пушки и пулеметы.

И столько уверенности было в голосе Карпенко, что никому даже в голову не пришло усомниться в правдивости его слов, хотя никто не слышал ни одного пушечного выстрела. Да и не это волновало сейчас. Всех задела за живое гибель тральщика Мараговского. Все время был такой удачливый, вылезал, казалось бы, между зубов смерти, а тут погиб, погиб, когда все остальные не имеют даже пробоины. А каково сейчас десантникам?

— Норкин! — сказал Голованов, и Михаил подбежал к нему. — Вышли два отряда для стрельбы с закрытой позиции. Снарядов и мин не жалей.

— Есть, — ответил Норкин и только хотел идти, как к Голованову подошёл Ясенев и сказал, почему-то подмигивая Норкину:

— Командующий армией приказал высадить в город главные силы. Пехота уже на подходе.

— Отставить, Норкин! Сначала выбросишь подкрепление десантникам, а потом становись всем дивизионом на огневую и не давай вздохнуть фрицам!

Но не успел Норкин убежать на бронекатера, не успел отдать приказания командирам отрядов, как кто-то радостно крикнул:

— Идет! Катер Мараговского идет!

Все враз повернулись к реке. Катер Мараговского, накренившись на правый борт и зарываясь носом, медленно шел к месту стоянки. Стволы спаренного пулемета смотрели в небо. Между коробок с пулеметными лентами лежал Копылов. Жилин что-то колдовал над его обнаженными ногами. Тральщик шел вдоль притихших катеров, и всюду молча стояли моряки, приветствуя товарища, которого уже считали погибшим.

На Карпенко никто не обращал внимания. Он мог бы бежать, скрыться в лесу, болотах, но ноги его отяжелели, казалось вросли в землю. С землисто-серым лицом стоял он безучастно около Голованова.

Петля стального троса, брошенная нетвердой рукой, плюхнулась в воду. Матрос, стоявший впереди других, зашел в воду, поднял трос, вынес на берег и набросил на ломик. Мараговский, засунув забинтованную руку за борт кителя, сошел на берег, направился к Голованову. И тут он увидел Карпенко. Судорога искривила губы, и, сделав еще шаг, Мараговский закатил ему звонкую оплеуху. Карпенко молча схватился за щеку.

— Арестовать обоих, — сухо сказал Голованов.

А с тральщика уже выносили раненых. Норкин, увидев Копылова, подумал: «Да, этот не пустышка».

К бронекатерам подошла пехота.

Начался первый день боев за освобождение Пинска.

 

1

Противник умело использовал те два часа передышки, которые невольно дало ему командование советскими войсками, и едва катера Норкина, принявшие подкрепление десантникам, оказались вблизи Пинска, как около них начали рваться мины и снаряды. Однако катера упрямо шли вперёд, подминали под себя не успевающие осесть фонтаны разрывов. Но в том месте, где Припять почти под прямым углом сливалась с Пиной, ее перегораживал пляшущий частокол белых водяных столбов. Катер Баташова, который шел головным, с полного хода врезался в него. Катер вздрогнул от удара, на носу его вспыхнуло пламя, и ос-колки застучали по орудийной башне и рубке. Один осколок, врезавшись в смотровую щель, заклинился в ней. В лицо Баташову брызнули тысячи раскаленных иголок. Страшная боль электрической искрой ударила в голову. Баташов вскрикнул, закрыл лицо руками и рухнул к ногам рулевого. Тот бросил быстрый взгляд на командира отряда и снова прильнул к смотровой щели: берег рядом, и рулевому нельзя ни на секунду оторваться от штурвала.

Норкин ничего не знал о несчастье с Баташовым. Его удивило только то, что Баташов, один из опытнейших командиров отрядов, не попытался пройти к центру города, а выбросился на берег, едва оказавшись на окраине. Но фашисты стреляли все чаще и чаще, огненные вспышки разрывов засверкали уже и на других катерах, и. Норкин забыл о странном поведении девяносто третьего. Капитан-лейтенант искал невидимого врага, и вдруг, когда он был готов сказать, что стреляют батареи, стоящие вне города, из-за угла каменного дома высунулся ствол орудия, потом показалась и лобовая броня самоходки. Секундная выдержка, яркий сноп пламени опаляет листву кустов, окружающих дом, — и с боевой рубки девяносто третьего летит в воду пулеметная башня, сорванная снарядом.

А самоходка исчезла, чтобы через несколько минут высунуться вновь, но уже в другом месте, и опять послать снаряд. Из-под рубки девяносто третьего вырвались короткие языки пламени, клубы густого черного дыма скрыли его.

— Горит Баташов, — словно про себя сказал Селиванов.

— Сам не слепой! — огрызнулся Норкин. Он понимал состояние Селиванова, хотел броситься на помощь товарищу, но еще не была решена первоочередная задача: десант по-прежнему сидел в кубриках. А как его высаживать, когда весь берег ощетинился пулеметными и автоматными трассами? Задерживаться тоже нельзя: кольцо разрыгов сжимается, а сзади напирают тральщики Чигарева. Норкин отвел глаза от того места, где горел девяносто третий, и бросил рулевому, будто выругался:

— Лево руля!

…Когда Баташов очнулся, непроглядная ночь уже нависла над ним. Кто-то лизал его руку палящим языком. Жарко, душно. Баташов нащупал рукой горячую броню и, придерживаясь за стены рубки, встал.

— Кто здесь? — спросил он и не узнал своего голоса: не грозный оклик, а мольба о помощи.

Баташов хотел закричать, и вдруг поток свежего воздуха ударил ему в лицо, чьи-то сильные руки бесцеремонно схватили его, почти волоком протащили по палубе, потом приподняли, и Баташов почувствовал, что его опускают в какой-то люк. Голова раскалывалась от боли, мысли путались, хотелось пить, хотелось лежать тихо, неподвижно, хотя бы на мгновение забыться сном, чтобы избавиться от этой раздирающей голову боли.

— Положи ему мокрую тряпку на голову, — слышит Баташов словно сквозь сон. Кто это говорит? Кажется, Насыров. Значит… Значит, его из рубки вытащили комендоры и спустили к себе в башню… Баташов хочет поблагодарить, открывает рот, но вместо слов вырывается протяжный стон. Что-то с силой ударяет в борт катера, голова его, Баташова, кажется, разлетается на тысячи мельчайших частиц, и он больше ничего не чувствует: сознание покинуло его…

Противник обнаглел, его самоходные орудия даже не прячутся за дома, а стоят в проулках и методично посылают снаряд за снарядом. Да и кого им бояться? Пушки на катерах вынуждены молчать: около их грозных стволов медленно, морщась от боли, бредут раненые десантники. Катера не могут уйти и оставить их в городе, где кипит бой.

— Поторопи их, Селиванов! — кричит Норкин.

Селиванов стоит у открытой двери рубки, подбадривает раненых матюками, а сам косится на самоходки. Просто удивительно, как плохо они стреляют. Если не считать девяносто третьего, который погрузился уже по самую палубу, ни одного прямого попадания! Постойте так, голубчики, еще немного! Подождите, пока погрузим раненых, а потом мы покажем вам, как нужно целиться!

Пламя вспыхнуло под гусеницей самоходки. Она рванулась и замерла, зацепившись пушкой за угол дома. Перебитая лента гусеницы, как шкура змеи, поблескивая, распласталась на мостовой.

— Истребители танков подтянулись! — радостно кричит сигналыцик.

Норкин всматривается в дымящиеся груды кирпичей. Ему кажется, что за одной из них шевелится кто-то, накинувший на себя пятнистый маскировочный халат. Так и есть! Вот он на секунду приподнялся, взмахнул рукой, и на булыжниках около самоходки снова вспыхнуло пламя. Точно: истребители подтянулись! Значит, увидел Козлов, что туго приходится катерникам, и поспешил к ним на помощь. А может быть, истребители сделали это и по своей инициативе: крепка дружба матросская!

А раненые все идут, идут…

И вдруг Норкин с изумлением различил в грохоте боя знакомые звуки выстрелов семидесятишестимиллимитровой пушки с бронекатера. Кто этот счастливец, который мог уже по-настоящему вести бой?

Стреляли из носовой башни девяносто третьего.

Катер сел на дно. Вода, хлынувшая в рваные пробоины, залила огонь начинающегося пожара, и умирающий катер вдруг ожил. Искалеченный, почерневший от копоти, полузатопленный, он пока еще выплевывал снаряд за снарядом, и самоходки поспешили укрыться за домами.

Только минутная передышка, но ее оказалось достаточно для того, чтобы принять на катера последних раненых десантников. Бронекатера, урча моторами, один за другим отошли от берега и нацелились на опасные проулки грозными зрачками орудийных стволов.

— Ястребкову подойти к девяносто третьему и снять с него команду! — приказал Михаил радисту, забыв, что у его губ висит не отключенный микрофон.

— Есть, снять! — ответил Ястребков, развернул катер и полным ходом понесся к девяносто третьему, который, чувствуя скорую гибель, торопился выпустить все снаряды.

И все-таки Ястребков опоздал. «Королевский тигр», подмявший под себя палисадник, неожиданно вышел на берег. Его заметили, несколько фугасных снарядов разорвались, ударившись о его мощную броню и оставив на ней еле заметные углубления и подпалины. Длинный ствол орудия «тигра» уставился на девяносто третий. Яркая вспышка, страшный грохот — и башня девяносто третьег® раскололась.

Бронекатер Ястребкова резко отвернул в сторону от никому не нужных теперь обломков и скрылся между берегами Припяти. За ним ушли и остальные бронекатера. Река перед городом снова спокойно несла свои ленивые воды, ласково плескалась около зияющих пробоин в бортах девяносто третьего и затопляла искалеченные, опаленные тела моряков.

Норкин, расставив катера на огневой позиции, швырнул в реку окурок и сказал подошедшему Гридину:

— Нет Баташова…

— Я уже распорядился и насчет писем родным, и насчет «Боевого листка»…

— Иди ты к богу со своим листком! Кому от него легче станет? — вспылил Норкин. — Ты мне скажи, кого вместо Баташова назначим?

Гридин обижен. Он хочет сказать, что «Боевой листок» — не его личная прихоть, что через него тысячи людей узнают о девяносто третьем, будут подражать его команде. Но он видит Селиванова, который выглядывает из-за, плеча комдива. Сдвинув брови и выпятив губы трубочкой, Леня грозит пальцем.

— Так кого же, а? — спросил Норкин. В голосе его слышна острая боль утраты и даже растерянность. Гридин посмотрел на комдива, увидел усталое, какое-то растерянное лицо и забыл про свою обиду. Что случилось? Никогда до этого не замечал он у комдива таких глаз. Словно у затравленного зверя.

Гридин понял, что Норкин не может примириться с тем, что из-за излишней осторожности батальон Козлова оказался отрезанным, что бронекатера вынуждены болтаться на месте, выжидать удобного момента, а ведь еще час назад они могли стать хозяевами положения.

— Волков злой, а? — спрашивает Норкин.

— В нем злости — хоть отбавляй, — подтверждает Селиванов, и Гридин соглашается с ним.

— Волкова назначу командиром отряда, — думает вслух Норкин. — Сейчас нужны злые командиры… очень злые… Эх, Мараговского бы сюда.

Так Волков стал командиром отряда, а Гридин, даже не смея мечтать о таком счастье, временно принял от него катер.

Днем тральщики не дошли до Пинска: противник встретил их таким огнем, что отступили самые забубённые головушки. Чигарев, проклиная в душе весь свет, повернул дивизион и стал позади бронекатеров. Но вечером, когда черные тени легли на реку, тральщики вновь сделали попытку проскользнуть в город, озаряемый вспышками взрывов снарядов. Тральщики почти бесшумно прошли мимо бронекатеров; казалось, что еще немного и они будут в городе, но из чернильной тьмы кварталов выползла ракета, огромным знаком вопроса повисла над рекой, осветила ее. Дружно рявкнули самоходки, и головной тральщик пылающим костром закачался на волнах. Остальные сбились в кучу, начали разворачиваться, чтобы уйти из опасной зоны, но на одном из них оказался безумно злой командир, который желал противнику быстрейшей погибели. Он повел свой катер вперед. Его тральщик оттеснил горящего к отмели и проскочил в город. Это был тральщик Мараговского, а вёл его сам Чигарев, взбешенный и предательством Карпенко, и неожиданными неудачами в первый же день самостоятельного командования.

Трассирующие пули впивались в борта, срезали фалы, но катер упрямо рвался вперед. За ним, словно только теперь увидев путь, устремились остальные.

— Полную скорострельность! — услышал Гридин в шлемофоне голос Норкина и забыл о тральщиках: пушка его катера открыла огонь по отведенному ей кварталу.

Через полчаса тральщики возвращались обратно. С развороченными рубками, со сломанными мачтами, они медленно шли к месту стоянки. Строй замыкал горящий тральщик. Кто управлял им — не знали, но ясно было — у руля человек с головой: неизвестный командир умышленно держался подальше от товарищей, принимая на себя весь огонь противника. Он даже не подвел катер к дивизиону, а приткнулся к берегу примерно в одном километре от общего места стоянки.

По берегу пробежали с носилками санитары. Сзади них, припадая на больную ногу, шел Чигарев. Но еще раньше к неизвестному тральщику убежали матросы с бронекатеров. Они захватили с собой огнетушители, кошму, санитарные сумки.

Пламя пожара на тральщике ослабело. Оно опало, съежилось. Лишь изредка кое-где мелькали его красноватые языки. Замолчали пушки и минометы. Усталые комендоры вылезли из башен и с жадностью вдыхали прохладный, чистый ночной воздух. Как он сладок после пороховой гари! Тихо. Только в городе по-прежнему трещали автоматы да изредка доносились глухие разрывы гранат.

Поддался искушению и Норкин. Бросив Селиванову: «Останешься за меня», — он спрыгнул с катера и, догнав Чигарева, спросил:

— Потери большие?

— Точно не скажу, но приблизительно человек двадцать.

Норкин присвистнул. Дорого обходится Пинск… Около обгоревшего тральщика в воде копошатся матросы. Доносятся обрывки фраз: — Держи ему голову…

— Давай еще разок!

— Фланельку сними!

— Крепкая.

— Ножом!

Ольга тоже здесь. На лбу у нее красная полоса, щека в саже.

— Только один жив. Остальные… — говорит она и замолкает, устало махнув рукой.

— Что с тобой? Ранена? — тревожно спрашивает Чигарев, всматриваясь в лицо жены.

— Ничего. Устала страшно.

— А на лбу?

— Ударилась… Разговор оборвался.

— Готовь носилки! — кричит кто-то из воды. Санитары разворачивают носилки и ставят их у кромки берега.

— Дальше, дьяволы! — ругается неизвестный. — Вон туда, на бугорочек..

Булькает вода, чавкает ил. Бережно несут матросы полураздетого человека. Его руки безвольно болтаются, порой касаясь земли. Безжизненное тело осторожно кладут на носилки. Моряк дрожит. Откуда-то появляются полушубок, одеяло. Все это наваливают на раненого.

Ольга стряхивает с себя оцепенение и говорит властно, как тогда, на фронте под Ленинградом:

— Дайте свет. Нужно немедленно сделать перевязку. Чигарев посмотрел на Норкина. Легко сказать: «Дайте свет!» И дать его легко, а что будет потом? Несколько мин просверлят темное небо, расколют тишину, и еще несколько жертв?

Норкин пожал плечами. Дескать, делай как знаешь, а я тебе ни помогать, ни мешать не буду. Чигарев благодарен и за это: Мишкины катера стоят ближе всех, только он и протестовать может.

А матросы уже вбили в землю четыре кола, натянули на них плащ-палатку, все это прикрыли сверху кошмой — и перевязочный пункт готов. В руке у Норкина зажужжала динамка, и дрожащий пучок света остановился на тяжело вздымающейся груди матроса, пополз к его лицу.

— Пестиков! — как вздох, вырвалось у Норкина и Чигарёва.

Пестиков, словно услышав свою фамилию, приподнял веки, открыв бессмысленные глаза. Как по пустому месту, скользнули они по склонившимся над ним лицам и опять спрятались под веками. Лицо — неподвижная маска с уродливо большим, заострившимся носом.

Ольга бесцеремонно распорола намокшие брюки, и все увидели две кровоточащие раны. Еще несколько минут, и их скрыли белые бинты. Теперь Ольга перебинтовывала скрюченные обожженные пальцы.

Норкин не мог больше оставаться здесь и, сунув фонарик кому-то из санитаров, вышел.

Баташов, Насыров, Моисеев, Копылов, а теперь еще и Пестиков… Смерть, как на выбор, подстерегает дорогих сердцу сталинградцев.

— Товарищ комдив, разрешите? На тральщике матросы нашли же-бе-дэ. Чигареву отдать прикажете? — спрашивает Волков. В руках у него чуть подмокший журнал боевых действий. Он теперь собственность истории, его место в архиве флотилии, но отослать его, не узнав о последних минутах героического катера, Норкин не мог.

— Дай сюда, — потребовал он. — Чигареву скажешь, что я взял.

В каюте душно, однако Норкин не замечает этого. Он сидит под лампочкой, заливающей каюту ровным светом, и неторопливо, осторожно перелистывает страницы журнала. Но вот оборвались аккуратные записи. Дальше идут измятые страницы, заляпанные бурыми пятнами крови, некрытые торопливыми закорючками букв. Норкин всматривается в них, разбирает, порой — угадывает слова.

«…Часы разбиты и время не знаю. Вступил в командование матрос Пестиков».

Очень лаконичная запись. А Норкин видит: лежат в рубке бездыханные командир и рулевой; катер, не управляемый никем, рыскает к берегу, вот-вот выбросится на него; пулеметчик Пестиков заглядывает в рубку и становится на место павших. Что заставило его поступить так? Что заставило его лезть в пасть смерти, когда спасение было рядом, когда до него в полном смысле этого слова можно было дотянуться рукой? Ведь катер шел к берегу, никто бы не упрекнул Пестикова в трусости: не может один человек вести катер в бой.

«В машине живой только один моторист Аниконов. Иду в Пинск. Десантники сами выгрузят боезапас».

«Выгрузка закончена. Раненых брать не стал, потому что катер от мины горит». «Аниконов, видать, убитый. Иду к своим».

А дальше — размашисто на обе страницы журнала:

«Ранили в ногу и в грудь. Пока смогу, буду вести. Ежели помру, то прошу передать комдиву Норкину, что про Крамарева я сказал сущую правду. Сынишку его отправьте к моим родным. Пусть заместо меня будет».

Ниже рука вывела привычное:

«Передайте поклон»,

— но в последнюю минуту Пестиков, наверно, решил, что нельзя этого писать в журнале, зачеркнул написанное и подписался:

«Гвардии матрос Пестиков».

Норкин прочел последние строки, однако у него не хватало сил закрыть журнал: глаза снова и снова возвращались к этим строкам. Он как бы слышал голос матроса, который первый зашел на катер:

— Заходим, а там все вповалку. Только он один как повис на штурвале, так и висит. Железо-то накалилось, притронуться нельзя, у него пальцы припеклись. Ватник тлеет. Ну, взяли мы его за руки, за ноги — и в речку… Затушили огонь…

Вот она, настоящая матросская порода! Нет, не Карпенко и ему подобные, а Крамаревы, Копыловы, Пестиковы — настоящий костяк флота. Что такое Карпенко? Радужный мыльный пузырь. Пшик, как говорят матросы… Жалко Даньку Мараговского… Он матрос настоящий, злой.

Норкин, погруженный в невеселые думы, не слышал ни приглушенных команд над головой, ни топота ног и даже вздрогнул от неожиданности, когда, согнувшись почти пополам, в каюту вошел Ясенев. Капитан-лейтенант попытался встать, но капитан второго ранга коснулся рукой его плеча и присел рядом на койку.

— Что читаешь? — спросил Ясенев.

— Записи Пестикова.

Ясенев молча взял журнал, бегло просмотрел его и, осторожно закрыв, вернул Норкину. Несколько минут оба молчали. Ясенев распахнул на груди китель и сказал:

— Душно у тебя. Открой иллюминатор. — Тогда свет гасить надо.

— Или нам впервые в темноте разговаривать?

В каюте темно. Синеватым кругом кажется иллюминатор. К нему тянутся струи табачного дыма, его изредка пересекают трассирующие пули, похожие на падающие звезды.

— Что с тобой, Михаил? — спрашивает Ясенев.

— Как что? — удивляется Норкин. — Все в порядке.

— Нет, не то… За парткомиссию обижаешься?

— С чего вы это взяли, товарищ капитан второго ранга?.. Такой, как всегда.

— Вот и врешь!.. Потому и завернул к тебе, что ты не такой, как всегда. Угрюмый ты, Михаил, какой-то стал.

— Нечему радоваться, — буркнул Норкин. Он стиснул руку коленями, приподнял плечи и замер.

— Давай выкладывай… Разрешим сомнения и забудем о них.

— Одним махом всех убивахом? — усмехнулся Норкин.

— Не хочешь говорить? Тогда я скажу… — Ясенев вздохнул, щелкнул портсигаром, закурил и продолжал: — Конец войны близок, ты его видишь и…

— Товарищ комиссар! — невольно вырвалось у Нор-кина. Ясенев замолчал: он знал, что если Михаил-называет его комиссаром, то, значит, он сильно взволнован. Минуточку терпения — и заговорит сам.

И Норкин заговорил. Он долго возмущался поступком Карпенко, потом замялся на мгновение, раздумывая, говорить дальше или промолчать, и решил сказать.

— Глянешь — вокруг тебя Семеновы, карпенки разные! Ты бьешься лбом о стену, жизни не жалеешь, а они… Откуда они взялись?.. Я понимаю, что служили они и до войны, и в сорок первом году. Но почему их не видно было? Словно прятались где-то.

— Да, они прятались, — подтвердил Ясенев. — Рядом с нами жили, а мы их не видели. Не видели потому, что они в то время маскировались. Приспосабливались к народу, к нам. В те годы они не давали свободы себе. Страшно им было… А сейчас, когда на нашей улице праздник, выпрямились, раскрываются… Да и мы добрее стали. В сорок первом году сразу бы их за шиворот взяли, а теперь либеральничаем… Только единицы у нас Семеновых и Карпенко. Сам знаешь, что с ними кончено.

— Это у нас не стало ни Семенова, ни Карпенко. А сколько их еще в других частях? Почему сегодня дали возможность немцам подтянуть силы? Теперь, пока вышибем их, сколько голов положим?.. Злость меня душит! Взял бы всех гадов за горло и задушил собственными руками!

Окурок, описав дугу и рассыпав красноватые искры, вылетел в иллюминатор.

— Про злость — очень хорошо, — сказал Ясенев. — Сейчас ты правильно сказал. Да, нужно быть злым. А дальше все от лукавого… Хорошо, согласен, что утром мы просчитались. Кто не ошибается? Грешны и мы… Хитришь ты, Михаил. Другое гложет тебя… Конец войны видишь и смерти боишься? Невольно о ней часто думается?

Норкин вздрогнул и понурил голову.

— Что ж, и это объясню, — продолжал Ясенев. — Может быть, последние бои, может быть, еще денек, другой — и цел останешься, а тут на рожон лезть приходится.

— Я ни от какого задания не откажусь!

— Знаю, — повысил голос Ясенев. — Знаю, поэтому и говорю с тобой… Пойми, что иного выхода нет. Кто-то и в самый последний час войны должен будет умереть… Печальная истина, но от нее никуда не спрячешься. Я не требую, Миша, чтобы ты шел в бой улыбаясь. Или плясал над трупами. Дело не в этом… Кто-то говорил, что учитель всегда должен быть спокойным, уравновешенным. Пусть он болен, пусть у него дома крупнейшая неприятность — никто из учеников, глядя на него, не должен догадываться об этом. Командир — больше чем учитель. Он не только учит людей, но и посылает их, может быть, на смерть… Ты понимаешь меня? Пусть у тебя кошки скребут на сердце — ты будь спокоен. Внешне спокоен. Не походи на представителя похоронного бюро… А у тебя, Михаил, авторитет сейчас большой, за каждым твоим шагом сотни глаз наблюдают… А знаешь, что матросы говорят о сегодняшнем дне?

Нет, об этом Норкин ничего не знал и насторожился.

— Они говорят, чтй ты потерял только один катер, — Ясенев особо выделил слово «только». — Верят они тебе, Михаил, верят! Потеряй ты в два раза, в три раза больше — они по-прежнему сказали бы свое «только»… Эх, Мишка, Мишка! Честное слово, завидую тебе! Еще мальчишка, а такой авторитет!

Норкин смущенно молчал: он был обыкновенный человек, и похвала льстила его самолюбию.

— Договорились? — спрашивает Ясенев и хлопает Нор-кина по колену. — Если опять меланхолия навалится, приходи к нам с Головановым. Вылечим!

— Это вы мигом, — усмехнулся Норкин, вспомнив заседание парткомиссии. Потом помолчал и вдруг спросил: — А как с Мараговским будет?

— Пойдет под трибунал, — голос Ясенева прозвучал сухо, безжалостно.

— За Карпенко? Под трибунал? Да тому гаду пулю, а не оплеуху влепить надо было!

— Возможно… так и будет… Но Мараговский пойдет под трибунал.

— За оскорбление офицера? Да не офицер Карпенко!

— Не кричи. Не в лесу, — осадил его Ясенев. — Глубже смотри. Первый это случай у Маратовского? Нет: он шел к этому концу… Наша задача — спасти Марагов-ского от самого себя. Как?.. Пусть посидит в тюрьме, подумает… А Карпенко… С Карпенко разговор другой. Ему одна дорога — в штрафную. Пусть посмотрит смерти в глаза, пусть… А Маратовского нужно судить не только за оскорбление офицера. Ты сам знаешь, что у армии свои законы. Перелезать через них или проскальзывать под ними никому не позволено… Что будет, если мы начнем хлестать по физиономиям? У армии и государства соблюдение законов — основа всего… Между прочим, характеристику Мараговского придется писать тебе. Ты слушаешь меня или спишь?

— Дам характеристику.

— Какую, если не секрет?

— Смел, находчив, честен… Предан партии и Родине… Только страшный анархист.

— Что ж, хотя немножко и нелогично, но тут, пожалуй, твоя правда. Нельзя чернить человека, нельзя его делать грязнее, чем он есть на самом деле.

— Да Мараговский и не пропащий человек!

— А кто с тобой спорит? Зачем горячишься? Ясенев посидел еще немного и стал прощаться. Норкин вышел проводить его. Погода резко изменилась. Над землей медленно плыли плотные тучи. Холодный северный ветер шумел листвой деревьев, покрывал реку чешуйчатой кольчугой ряби. Изредка падали мелкие капли дождя. После жаркой каюты Норкину стало холодно, он поежился и сказал:

— Возьмите мой плащ, товарищ капитан второго ранга.

— Зачем? У меня на полуглиссере все имущество, вплоть до полушубка.

Чуть слышно пофыркивая, полуглиссер отошел от борта катера и скоро скрылся из глаз. Норкин посмотрел в сторону города, где по-прежнему перекликались автоматы, зябко повел плечами и ушел в каюту. Он не спал уже больше суток, но сон упорно избегал его. Думал Норкин И о Пестикове (выживет ли? не останется ли калекой?), но больше и чаще — о батальоне Козлова: как и чем помочь ему?

Ведь сейчас и ребенку ясно: Пинск не удалось захватить неожиданным налетом; фашисты стянули к городу войска, и батальон Козлова, отрезанный от своих рекой, один принимает на себя удар врага.

Трудно ему сейчас, а что будет завтра? Выход только один: помочь морской пехоте, помочь и пушками, и живой силой. Но как это сделать, как?!

Норкин включил свет, развернул на столе план города и склонился над ним. Он всматривался в перекрестки дорог, в четырехугольники кварталов, старался представить себе сеть незнакомых улиц. Он искренне жалел, что на плане не было даже намека на то, мощеная эта улица или нет, какие здесь дома — каменные или деревянные. И больше всего злило — город свой, кровный. Будь он вражеский — развернул бы «катюши» и так сыпанул, чтоб от пепла солнце померкло!

Из матросского кубрика доносились сочный храп, сонное бормотанье, а Норкин все колдовал над планом, шагал по нему циркулем, и красная штриховка постепенно шла от реки к центру города.

А когда за иллюминатором так посветлело, что стала видна тонкая косая сетка дождя, Норкин отбросил циркуль, потянулся и сказал рассыльному, явившемуся по его вызову:

— Хоть за ноги стаскивай с коек командиров отрядов, по чтобы через десять минут все были у меня.

Рассыльный осклабился, (у комдива настроение хорошее — дело будет!), лихо повторил приказание, прогремел подковками сапог по трапу и исчез.

А еще часа через полтора Норкин услал куда-то два отряда.

Слух об этом, дойдя до госпиталя, как камень, упавший в муравейник, расшевелил всех. Сковинский, брюзжа, прошелся по операционной палатке, обругал своего заместителя за то, что люди не спят, приказал врачам идти отдыхать, а сам тут же, не раздеваясь, прилег на койку; раненые шушукались, высказывали самые фантастические предположения, вплоть до того, что гвардейский дивизион решился проскользнуть в город по всеми забытой речушке, которая даже на карту не нанесена.

Наталью и Катю слух застал в постелях.

— Ой, лишенько! — сказала Наталья, натягивая юбку. — И когда только твой Мишка угомонится? Целые сутки дрожали, все поглядывали на реку: не везут ли? Только отлегло от сердца, только подумала — пронесло, а он опять зашевелился!.. Ну чего ты как воды в рот набрала?

— Чего ты ко мне пристала?.. Не мой он, — сказала Катя, зло рванув шнурок ботинка.

— Вы что, серьезно поругались? — спросила Наталья, глядя на подругу из-под волос, свалившихся на глаза. — Дурные, вот и ругаетесь.

Катя смолчала. Тяжело ей было говорить на эту тему. Тогда в лесу, когда он бросил ей грязное слово, все казалось простым, ясным. Подойди Норкин к ней в тот момент — она, не задумываясь, отчитала бы его и указала, где бог, где порог. Но он не подошел. И любовь опять победила. Катя нашла тысячи причин, оправдывавших Нор-кина, и хотела уже только одного: пусть забудется, как сон, все нехорошее, пусть он снять будет с ней. Хотя бы даже так, как раньше…

Сегодня она вздрагивала каждый раз, как только около госпиталя останавливались катера с ранеными; она с тревогой смотрела на приближающиеся носилки: не он ли?.. А если бы действительно это был он? Что тогда? Кто она ему? Натка-то с чистой совестью подбежит к Лене, будет за ним ухаживать, а она? Вдруг Михаил опять бросит ей то черное, липкое слово?

Ох, скорби бы кончились бои за Пинск и наступила передышка. Пройдет после этого месяца два, прежде чем флотилия тронется дальше (если вообще тронется), а она к этому времени демобилиззуется, уедет домой и никогда, никогда больше не увидит Михаила. А ему (Катя имела в виду будущего сына) она скажет, что папа погиб на войне…

И вдруг Катя вздрогнула: до госпиталя, как раскат далекого грома, докатился орудийный залп. Катя набросила плащ и вышла из палатки. Холодный ветер рванул полы плаща, забросил их за спину, косой дождь струйками побежал по разгоряченному лицу.

Залпы следовали один за другим, и багровые вспышки свещали серую пелену туч, стелющихся над землей. Сомнений не было: дивизион Норкина опять вступил в бой.

2

Третий день дул холодный ветер, по небу ползли серые гучи. Исчезли яркие краски, и все вокруг казалось застиранным, выцветшим. Даже лица моряков стали иными. Но это не от погоды. Вот уже третий день фашисты упорно сопротивлялись в Пинске, удерживали в своих руках и железнодорожный узел и шоссейную дорогу.

Но Карпенко это мало интересовало: он сидел под аре-стсм в маленьком домике, который спешно переоборудовали под гауптвахту. Все «благоустройство» фактически свелось к тому, что из пустующей комнаты убрали висевшее на стене мутное зеркало, а на окна прибили рейки. В щели между ними были видны улица деревни, проходящие по ней моряки и серая река, казавшаяся застывшей. На завалинке под окнами устроился караульный, а его товарищи разместились в кухне, отгороженной от арестантского помещения такой тонкой перегородкой, что каждое слово было отчетливо слышно. Мало утешительного было для Карпенко в подслушанных разговорах. Матросы обсуждали идущие бои, хвалили Козлова, Норкина, а он, Карпенко, для них словно не существовал. Если же и заходил разговор о нем, то говорили примерно так:

— Чего тот делает?

— Своди-ка его в гальюн, что ли. Пусть проветрится.

И не только это угнетало Карпенко, заставляло подумывать о том, что его карьера, пожалуй, окончена, что никогда ему не носить фуражки с золотым ремешком. Несколько раз он просил дать ему возможность поговорить с Головановым или Ясеневым. И однажды адмирал зашел к нему. Карпенко вскочил, вытянулся и даже попытался изобразить на своем лице подобие радостной улыбки.

— Какие у вас претензии? — сухо спросил Голованов.

— Товарищ адмирал… Я почти двадцать пять лет отдал флоту…

— У меня время очень ограничено, — перебил Голованов и, заметив Мараговского, кивнул ему. Карпенко был готов поклясться, что при этом глаза командира бригады засветились участием.

— Слово старого служаки… Коммуниста! — выпалил Карпенко, стараясь разжалобить командира бригады (он, как и многие другие, знал, что адмирал неравнодушен к старослужащим, и захотел сыграть на этом).

— Трибунал разберется, — ответил Голованов и спросил Мараговского — Есть претензии?

— Есть, — ответил Маратовский. — Разрешите до суда в боях участвовать?

Голованов испытующе посмотрел на него и ответил, чуть приметно вздохнув:

— Не в моей власти это, Мараговский, — повернулся и вышел из комнаты.

Едва стихли шаги командира бригады, как Карпенко бросился плашмя на койку и закричал, колотя кулаками по подушке:

— Бюрократы! Солдафоны!.. Живого человека не видят!

— Ты там полегче, — пренебрежительно бросил Мараговский. — Тебе надо было самому живого человека видеть. Вот и не сидел бы.

И давно бурлившая злоба нашла выход. Карпенко св-скочил с кровати и, потрясая кулаками, подбежал к Маратовскому, который опять сидел на своем излюбленном месте у окна.

— Молчать! Ты знаешь, кто я?

— Арестант, — криво усмехнулся Мараговский.

В ответ Карпенко разразился потоком брани и размахнулся. Мараговский встал, коротким толчком кулака в грудь отшвырнул Карпенко к противоположной стене, Привлеченный шумом, в комнату заглянул караульный и спросил, обращаясь к Мараговскому:

— Что тут у вас происходит?

— Воспитательную работу провожу.

Караульный перевел смеющиеся глаза на Карпенко и сказал, прежде чем исчезнуть:

— Дело хорошее. Только… Сам понимаешь. Не дозволяется…

Нет, не люди это, а выродки! Ни капли сострадания. Маратовскому тайком передают табак, еду и даже компот, а что перепадает ему, Карпенко? Какая-то отвратительная баланда!

К Мараговскому, смотришь, нет-нет да и заглянет кто-нибудь, перебросится несколькими словами, поддержит в трудную минуту. А к нему, Карпенко, никто не приходит. Правда, вчера вечером Карпенко увидел Волкова, направляющегося к домику, и у него затеплилась надежда. Однако новый командир отряда, словно не заметив его, поздоровался с Мараговским, присел с ним рядом, передал привет от товарищей, коротенько рассказал о боях в городе и закончил:

— Судить тебя, Данька, будут обязательно. Но мы думаем, что дальше штрафной не пошлют.

— Мне только бы не за решетку, — ответил Мараговский.

Волков посидел еще немного и ушел, даже не кивнув на прощанье Карпенко.

Муторно на душе у Карпенко, мрачные мысли лезут в голову. Хоть бы к следователю опять вызвали, что ли. Тот хоть разговаривает, спрашивает, где и когда служил, терпеливо выслушивает все объяснения и не позволяет себе никаких грубых выпадов. Сразу видно интеллигентного человека…

Воспоминания о следователе несколько подняли настроение, заронили в душу искру надежды на то, что весь этот кошмар скоро кончится. Попугают, создадут видимость всеобщего осуждения, а потом, отругав основательно и нагнав страха, простят. Не зачеркнут же они всю долголетнюю безупречную службу?

Карпенко сел, посмотрел на Мараговского, окутанного клубами табачного дыма, пошарил в своих карманах и сказал ласково, будто не враг ему главстаршина:

— Дай, Мараговский, закурить…

И опять тихо в маленьком домике. В щели между рейками смотрят арестанты. Оба они без погон и ремней, оба заросли черной щетиной, у обоих тоска в глазах. Но каждый тоскует о своем. И если Мараговский, кажется, впитывает в себя далекую стрельбу, если он мысленно там, где дерутся товарищи, то Карпенко улетел далеко-далеко. Он уже вне войны, и не злой Мараговский, а она, дорогая женушка, сидит рядом с ним.

Окурок ожег пальцы, Карпенко очнулся, швырнул его на пол, прижал ногой и снова завалился на кровать. Его глаза остановились на клопе, который вылез из щели в бревне. Клоп застыл на самом краю щели и, казалось, рассматривал своих кормильцев. Карпенко шевельнулся. Клоп поспешно втянул в спасительную щель раздувшееся брюшко. Карпенко позавидовал ему: был и нет его. Вот бы так и ему…

3

— Найди! Хоть лопни, но найди мне его! — кричит Козлов в телефонную трубку. — Пока не найдешь и не снимешь — на глаза не появляйся!

— Есть, хоть лопнуть, но на глаза не появляться, — умышленно перевирает на том конце провода Миша Аверьянц.

Козлов медленно кладет трубку на рычаг аппарата и долго не снимает с нее руки. Глаза закрываются сами собой. И не потому, что дела батальона плохи. Нет, батальон не только выдержал натиск обрушившихся на него самоходок и танков, но и заставил их отступить, спрятаться и продолжал теснить противника, отодвигая его от берега.

Но немецкие автоматчики залезли в подвалы, забрались на чердаки домов. Конечно, выбить их можно, но это очень дорого обойдется батальону, который уже и сейчас так поредел, что его можно свести в одну нормальную роту.

Козлову пришлось отослать в цепь всех своих связных.

Все было бы ничего, да у противника появились снайперы. Особенно досаждает один из них. Где он — неизвестно, а пули его бьют по связным именно здесь, около командного пункта батальона. Еще час назад это было терпимо, но сейчас, когда должно начаться общее наступление, снайперы могут сорвать операцию. Вот и пришлось отдать приказ своему снайперу отыскать того молодчика. Если же говорить точнее — не снайперу, а матросу Мише Аверьянцу.

Козлов невольно улыбнулся, вспомнив Аверьянца. Маленький, в шинели почти до пят и в огромной каске, нависающей над глазами, он казался мальчишкой, приклеившим себе для солидности черные усики и переодетым в военную форму.

Военная специальность у Миши — барабанщик в оркестре экипажа Балтийского флота. Как и когда он попал на фронт — Аверьянц не рассказывал, а сам Козлов не расспрашивал: во время войны все дороги ведут на фронт. В батальоне Миша, на первый взгляд, был незаметным: о нем не писали в «Боевых листках», его фамилия не упоминалась в приказах. Но не было такой черной работы, такого опасного дела, где бы он не участвовал. И его любили матросы за постоянную веселость и неунывающий характер.

Козлов познакомился с ним перед отправкой батальона на Березину. Матросы уже садились в машины, когда из казармы вышел Аверьянц в своей неизменной шинели. К ремню были прикреплены две противотанковых гранаты, они оттянули ремень и болтались около колен. Козлов хотел уже прикрикнуть на командира взвода, который не привел в порядок это чучело, но Аверьянц вдруг вскинул вверх руки и залопотал неимоверной скороговоркой:

— Митотальни, митотальни!

И так это было похоже на сдающихся в плен немощных тотальников, что батальон грянул хохотом. Дюжие матросские руки подхватили Мишу, и он, придерживая оружие, взлетел в кузов машины.

Козлов пригляделся к нему, а вскоре, как и все матросы, полюбил и даже сделал своим личным связным. Аверьянц платил ему тем же и охотно выполнял любые приказания своего командира. Казалось, он вечно был занят больше всех, но у него всегда находилось время для шуток, порой рискованных и всегда неожиданных. Особенно запомнилась одна из них.

Во время стоянки на Березине матросы занимались штыковым боем, бросали учебные гранаты и делали еще много других солдатских дел. Козлов в сопровождении Аверьянца обходил роты и хмурился: матросы лениво тыкали штыками в воздух, вяло бросали гранаты и при первой возможности норовили юркнуть в спасительную тень, чтобы, как они выражались, «припухнуть минуток на триста». Сонная одурь овладела и офицерами… Они молча выслушивали разнос комбата, отвечали, что им все ясно, все будет исправлено, но Козлов понимал, что все это просто слова, что ничего не изменится, пока не исчезнет сонливость. А вот как ее разогнать? И тут Козлов случайно остановился глазами на гранате. Он выхватил ее из сумки, вставил запал, размахнулся, и граната, кувыркаясь в воздухе, полетела к кустам, стоявшим стенкой вдоль бровки оврага. Вот она упала, подскочила и улеглась окончательно. Еще секунда, и… из кустов вылез Миша. Все замерли. У Козлова противно задрожали колени, во рту пересохло. Аверьянц схватил гранату и, высоко подняв ее над головой, побежал на застывших в недоумении матросов. Из-под черных Мишиных усов блестели оскаленные зубы, вытаращенные глаза казались безумными. Кто-то не выдер* жал и бросился в лес. За ним побежали другие. Козлов остался на месте: у него словно отнялись ноги.

— Держи, товарищ майор, вставляй новый запал и бросай снова, — сказал Миша, протягивая Козлову гранату.

Козлов машинально взял ее, так же машинально выбросил пробитый запал и только тогда облегчил душу руганью и вытер пот тыльной стороной ладони. Смущенно посмеиваясь, на поляну потянулись моряки. От недавней сонливости не осталось и следа.

Позднее, уже сидя в землянке, Козлов подробно расспросил Мишу, и тот сознался, что давно приметил а овраге полуразвалившийся блиндаж, думал, что комбат будет долго разносить матросов, решил воспользоваться моментом и вздремнуть. Уже залезая в блиндаж, он услышал знакомый щелчок, оглянулся и увидел падающую гранату. Миша припал к земле, мысленно сосчитал через ноль до трех и тогда выскочил из укрытия. Дальнейшее видели все.

— Очень нехорошо, когда у командира автомат не стреляет или в гранате запал не сработает, — закончил он. — Матрос может думать — плохо командир оружие знает.

— А если бы она около тебя взорвалась? — воскликнул Козлов.

— Теорию вероятности знаешь? Сколько гранат надо бросить, чтобы в блиндаж случайно попасть? — усмехнувшись, спросил Аверьянц.

Вот этот самый Миша теперь вышел на охоту за фашистским снайпером.

Козлов снял руку с телефона, потер виски и подошел к амбразуре, прорубленной в фундаменте. До серой, как и небо сегодня, реки — рукой подать. Вдали чуть видны катера. Сейчас они молчат, но Козлов с благодарностью смотрит на них: если бы не они, туго пришлось бы десантникам, и особенно в первый день. Катера тогда тишком вешли в Пину и так дружно ударили вдоль берега, что противник очистил его, отошел к вокзалу.

Эх, сейчас бы еще немного пехоты, давнуть бы в последний раз!

Зазвонил телефон. Козлов снял трубку и бросил привычное:

— Слушает девятнадцатый.

— Говорит Миша. Потяни, пожалуйста, провод, а? Очень прошу!

— Чего ты там опять затеял?

— Очень прошу! Сам должен понимать, лопаться неохота, а найти надо!

Аверьянц был взволнован, сыпал «ты», чего он никогда не позволял себе в обычных условиях, и Козлов понял: это не просто причуда.

— Хорошо, потяну, — ответил он и тут же спросил — Какой провод?

— По которому говоришь.

Козлов подошел к выходу из подвала и, прячась закосяком, выглянул. Перед ним распласталась мертвая улица. На булыжниках, смоченных дождем, лежали неубранные трупы. Больше — немецкие. Но вот те — свои связисты. Их срезал снайпер. Где же прячется он? Молчат, не отвечают дома с окнами, закрытыми ставнями. Молчат и черные провалы продухов в их фундаментах. Все молчит. Даже стрельба затихла. Козлов вздыхает, мысленно призывает все беды на голову неизвестного стрелка, появившегося так некстати.

Провод в руке Козлова ожил, забился, затрепетал. Борис Евграфович потянул его к себе. Провод поддавался с трудом. Словно кто-то временами его задерживал.

Прошло минут пять. Козлов начал злиться: нечего сказать, хорошенькое дельце для комбата нашлось! И вдруг звонко хлопнул выстрел. Козлов инстинктивно отпрянул к стене. Пуля пролетела стороной, и свиста ее не было слышно.

Проволока снова забилась в руках, и Козлов снова потянул ее к себе. Раздалось еще два выстрела. Козлов выглянул из подвала и увидел чучело матроса, которое дергалось и ползло вместе с проводом. В этот момент неожиданно и одиноко прозвучал выстрел русской винтовки.

Немецкие автоматчики всполошились, открыли сумасшедший огонь, но скоро успокоились: целей не появлялось.

В подвал вошел Аверьянц. Он расправил полы шинели, заткнутые за пояс, бережно поставил в угол винтовку со снайперским прицелом и доложил:

— Приказание выполнил, товарищ майор.

— Свяжись со всеми ротами и соседями. Пусть приготовятся, — сухо бросил Козлов: приближался решительный час, и было не до сентиментальностей.

Точно в назначенное время бронекатера озарились орудийными вспышками и понеслись к городу. Волны, поднятые ими, бились о берега, отскакивали и толклись на месте, не зная, где им укрыться от все несущихся катеров. Снаряды бронекатеров рвались на шоссейной дороге и около вокзала, где все еще группировались фашистские войска.

Вот первый отряд катеров уже в городе. Из кубриков выскакивают солдаты и, пригнувшись, бегут к домам. Весь берег в серых пятнах шинелей. Козлов, выжидая момент, застыл у телефона. У порога, не спуская с командира глаз и готовый вскочить по первому его слову, сидит Аверьянц и машинально протирает затвор винтовки обрывком тельняшки.

Высадка десанта прошла удачно, и, приняв раненых, катера Норкина пошли обратно. Шестнадцать километров, отделявших город от госпиталя, пролетели мгновенно.

Врач Сковинский, заложив руки за спину, встретил Норкина еще на берегу и сказал, поблескивая стеклами очков:

— Вас, товарищ комдив, я скоро буду считать своим личным врагом.

— За что такая немилость?

— Как только вижу ваши катера — знаю, что опять искалеченных людей везете.

— Мы не извозчики и никого не возим, — обиделся Норкин.

— А мне наплевать на тонкости флотского диалекта, — отмахнулся Сковинский, придирчиво осматривая цепочку носилок, поднимавшуюся в гору. И уже совсем другим тоном, в котором слышалась искренняя боль — Скоро ли все это кончится? Даже подумать страшно, сколько страданий человеческих!.. А у нас и обезболивающего ничего нет.

— Скоро, — ответил Норкин, искоса наблюдая за Катей, выбежавшей из операционной и что-то делавшей около носилок. — Сегодня с Пинском кончим.

— Дай бог, дай бог, — проворчал Сковинский, нахмурился и ушел.

К Норкину подбежал какой-то капитан с интендантскими погонами и торопливо, заикаясь, выпалил:

— Скажите, вы здесь главный? Мне нужно срочно доставить в город гранаты и патроны. Подбросьте, пожалуйста!

— Где вы раньше были? — набросился на него Норкин. — Спят, а потом горячку порют! Растреливать за это надо!

— Понимаете, дороги развезло… Машины застряли и еле выбрались, — оправдывался интендант таким тоном, будто и сам был согласен с тем, что за такие вещи нужно расстреливать. — Пехоте плохо будет. Очень прошу…

Норкин нахмурился. В груди появилась какая-то необъяснимая противная пустота, и сразу, все стало немилым: и моросящий дождь, и Пинск, тонущий в серой дымке. Он хотел ответить грубым отказом, но тут глаза его остановились на Гридине, который стоял рядом. «За тобой, Михаил, сотни внимательных глаз смотрят», — вспомнились ему слова Ясенева, он пересилил себя, подмигнул Гридину и сказал, пряча за напускной беспечностью беспричинную тоску:

— Сходим, что ли, Леша? Надо же этого чудака от трибунала спасти.

— Есть, идти в Пинск! — живо откликнулся Гридин, — Разрешите самому идти?

— Вместе пойдем, Леша.

Который уже раз идет катер знакомым фарватером. С каждым поворотом реки все ближе город. Норкин стоит перед рубкой и беспечно покуривает. Вокруг него громоздятся ящики с гранатами и патронами. Если придерживаться инструкции, то курить нельзя. Но Норкин нарочно курит. Пусть все видят, что ничего страшного нет в этом походе.

Стреляют на окраинах города. Теперь, кажется, он действительно освобожден…

Почти все ящики были уже сгружены на берег, когда разорвалась первая мина. Норкин не слышал взрыва. Он стоял на носу катера, наблюдая за выгрузкой, и вдруг между ящиками вырвался сноп пламени. Не успел осесть черный дым, как солдаты разбежались, попрятались в щели. Одинокий катер, как мишень, торчал на реке. Мины, постепенно сжимая кольцо, начали наползать на него. Больше стоять нельзя ни одной минуты, и Норкин, чтобы поскорее отделаться от опасных ящиков, нагнулся, схватил ближайший, положил его на доски и толкнул. Ящик скатился и упал у самой кромки воды. Матросы, увидев это, выскочили из башен, машинного отделения и поскидали ящики на берег.

— Отходи! — разрешил Норкин. Гридин отдал команду, и катер начал медленно разворачиваться.

Катер отошел, и, как привязанные, за ним двинулись разрывы мин. Невысокие столбики воды то и дело вырастали у бортов. Норкин подошел к рубке и остановился в нерешительности: заходить или нет? В рубке, бесспорно, безопаснее, но оттуда хуже видно. А впереди, как назло, два километра узкого извилистого фарватера, да еще перегороженного полузатонувшей землечерпалкой. Долго ли до греха?

Норкин остался на палубе.

Боли он не почувствовал. Просто ему вдруг показалось, будто кто-то невидимый толкнул его в бедро. Вслед за ощущением толчка в ноге появилась тяжесть, по коже прокатилась горячая волна. Норкин навалился плечом на рубку и попробовал пошевелить пальцами ноги. В сапоге захлюпала кровь.

Землечерпалка уже рядом. Еще несколько минут, и она останется позади, обстрел прекратится… Но это через несколько минут. А пока мины все рвутся, их горячие осколки раздирают воздух и воду. Вот один из осколков впился в броню рубки. На пять сантиметров ниже — и нет головы.

Может быть, постучать в рубку? Стук услышат, откроют дверь и втащат его… А вдруг именно в этот момент, когда дверь будет открыта, и разорвется мина?.. Нет, лучше, потерпеть…

Странно ведет себя сегодня землечерпалка. Ее надстройка дрожит, качается из стороны в сторону… И берега тоже куда-то плывут, сливаются с водой, ползут к небу…

Норкин тряхнул головой. Все встало на свои места.

Когда катер проскочил землечерпалку, мина ударила в один из ее ковшей, и звук взрыва, сливаясь со звоном металла, долго плыл над рекой.

Дверь рубки распахнулась, высунулся сияющий Гридин и крикнул:

— Порядок, Михаил Федорович! Совсем было накрыл нас, да мы тоже не лыком шиты!

— Леша, помоги сесть, — тихо сказал Норкин, протягивая руку.

Гридин не разобрал слов. Но он увидел бледное лицо командира дивизиона, его руку, ищущую опоры, и выскочил из рубки.

— Куда, Михаил Федорович?

— В ногу…

— А еще? Весь реглан в дырах.

— Больше не зацепило…

А кругом уже толпятся матросы. Один притащил матрац, второй готовится наложить жгут, третий подносит к запекшимся губам кружку с водкой.

А голова кружится, кружится…

Мелко дрожит палуба катера, и каждый толчок рвет ногу, перетянутую жгутом. Норкин под полушубком полулежит на палубе, навалившись спиной на орудийную башню. Вон и родной дивизион. Катера уже встали на старую огневую позицию. На их палубах толпятся матросы. Один из них подносит к глазам бинокль. Что-то кричит. Из кубрика вылетает Ленчик, выхватывает у матроса бинокль.

Катера поравнялись.

— Мишка, — не то спрашивает, не то думает вслух Селиванов.

— Порядок, хлопцы, — говорит Норкин. Голос его предательски дрожит.

Шестнадцать километров от города до госпиталя. Чепуха, а не расстояние! Только не для раненого, который пластом лежит на вздрагивающей палубе. Его тело тоже дрожит, и боль с каждой минутой становится невыносимее. И Норкин еле сдерживался, когда катер наконец-то подошел к знакомой деревушке.

На берегу было пусто. Гридин спрыгнул с катера и побежал к операционной.

— Где врач? — спросил он у Натальи.

— Операцию делает, — ответила она и спросила в свою очередь — А зачем он? Может, я выручу?

— Комдива ранило, — ответил Гридин и решительно откинул полог палатки. Тазик выскользнул из рук Натальи.

Сковинский посмотрел на Гридина поверх очков. В его взгляде вопрос: «Зачем врываетесь сюда, молодой человек? Кто вам дал такое право?»

— Комдив ранен, — почему-то робея, повторил Гридин фразу, которую мысленно твердил всю дорогу.

— Какой?

— Норкин.

Зазвенел пинцет, ударившись о таз. Сковинский недовольно поморщился, посмотрел на побледневшую Катю и сказал:

— Пусть вас Селиванова заменит, — и когда Катя вышла — Какое ранение?

— Осколочное, в ногу.

— Немедленно на стол.

Норкина положили на стол. Он приподнялся и осмотрелся. Так вот как выглядит это таинственное место, где за последние дни побывало столько матросов… Обыкновенная палатка, стол, табуретки и металлическая коробка на шипящем примусе.

— Ну-с, как это случилось? Не первый год воюешь, голова на плечах, а сунулся под такой дурацкий осколок. Видишь, сам наружу просится. Мы его сейчас подцепим и выдернем! — ворчал Сковииский, а с Норкина уже сняли штаны, чьи-то умелые руки ослабили жгут.

— Только придется потерпеть. Обезболивающего у нас ничего нет, — опять ворчит Сковинский, мбя руки. — Все матросы терпели, так неужели комдив подкачает? Выдержим, а?

Норкину и больно, и стыдно, и смешно: кругом женщины, а он лежит на столе в чем мать родила, да еще и отвечать на такие глупые вопросы должен.

— Хотя у меня есть одно обезболивающее, от которого ни один фронтовик не отказывается. Дайте ему… двести граммов спирта.

Все приготовления закончены. Сковинский испытующе смотрят на раскрасневшегося Норкина и говорит:

— Для страховочки мы его все же прижмем.

Кто-то грудью ложится Норкину на ноги, а плечи нежно обнимает Катя. Норкин смотрит в ее глаза и успокаивается.

— Комдив, возьмитесь за плечи сестры и держитесь крепче. Она женщина с характером… Очень больно будет — кричите.

Норкин кладет руки на Катины плечи. Она крепко обнимает его и замирает.

Что-то холодное и острое входит в ногу… Пока еще можно терпеть… Боль пронизывает все тело. Норкин судорожно напрягается, закусывает губу.

— Миша… Мишенька, — шепчет Катя. На глазах у нее слезы.

4

Сковинский подошел к Норкину, локтем отстранил Катю, прильнувшую к груди любимого, и сказал, показывая зазубренный осколок:

— На память возьмешь или в утильсырье?

Боли не чувствовалось, по ноге разлилась необъяснимая легкость, и Норкин ответил, блаженно улыбаясь:

— В утиль! К концу войны авось ещё не один поймаю! Кто-то сдержанно фыркнул, а Сковинский погрозил пальцем:

— Ты мне эти штучки брось! И операцию делать не буду, и водки не дам! Несите в палату!

Норкин осторожно перебрался на носилки, улегся, закинул руки за голову. На улице носилки остановили матросы. Они появились неожиданно, плотным кольцом окружили санитаров.

— Сами донесем, — сказал Волков и прикрикнул на санитаров — А ну, отойди!

Санитары, разумеется, не стали спорить. Пусть несут, если охота. И снова, покачиваясь, поплыли носилки.

— Поправляйтесь, товарищ комдив! — услышал Норкин, когда его проносили мимо гауптвахты.

Это крикнул Мараговский. Норкин помахал ему рукой. Матросы свернули к реке.

— Не туда, товарищ лейтенант, вон куда надо, — подсказал один из санитаров Волкову, показывая на сарай, где лежали раненые.

— Думаешь, сам не знаю? — ответил тот.

Вот и катера. Они, как всегда, стоят дружной стайкой. Между ними — тральщик Мараговского. Широкий настил из нескольких трапов, положенных рядком, соединяет его с берегом.

— Осторожно, — предупреждает Волков, и еще несколько матросов берутся за палки носилок.

— Стойте! Немедленно прекратите безобразие! — доносится сзади голос Сковинского.

Матросы смотрят на Волкова. Тот кивает головой. Носилки опускают на землю.

— Что за самоуправство? — кричит Сковинский. — Немедленно в палату!

— Товарищ военврач…

— Я не с вами разговариваю, лейтенант!

— Тогда не болтайтесь под ногами! — кричит и Волков.

Спор разгорается, переходит в перебранку. Спирт берет свое, боль затихает, и Михаил с интересом, посмеиваясь в душе, прислушивается к словесному поединку. Из слов Волкова он узнает, что «офицерская палата» — обыкновенный сарай с земляным полом, набитый ранеными. А на катерах и постель, и питание, и уход — лучше не надо! Сковинский постепенно сдается. Чувствуется, что противится он только из-за оскорбленного самолюбия.

— А как вы втиснете его в ваши люки? Там и здоровый человек кости сломает! Да и душно в каюте, а раненому нужен свежий воздух, — настаивает Сковинский.

— И это учтено, доктор, — отвечает Волков, умышленно подпустив «доктора» (докторов медицинских наук не так часто встретишь в полевом госпитале, а майоры и подполковники — на каждом шагу). — Видите вон тот тральщик? Команды на нем почти нет, комдив расположится в кубрике, а матросы переберутся в машинное отделение. Ясно? Тишина, покой, уют!

Сковинский неопределенно хмыкает и вдруг не без скрытого торжества заявляет:

— А как быть с обслуживанием раненого? Надеюсь, вы понимаете, что ему ни в коем случае нельзя вставать? Минимум — с недельку.

На лице Волкова растерянность.

— Это уже организовано, — спешит на помощь Жилин и торжествующе подымает над головой стеклянную «утку».

В толпе матросов приглушенный смешок.

— Где взяли? — спрашивает Сковинский.

— Мобилизовали, — отвечает невозмутимый Жилин. Сковинский берет сосуд в руки, рассматривает его, краснеет и гневно кричит:

— Как она попала к вам? Это моя «утка»!

— Скажи пожалуйста, неужто личная? Поди, еще и именная?

У Сковинского округлились глаза. Волков стиснул зубы, чтобы не расхохотаться. Только у Жилина самое невинное выражение лица. Норкин не выдерживает и хохочет. Уже не сдерживаясь, смеются Волков и матросы. Сковинский несколько секунд еще крепится, потом фыркает и тоже смеется.

— Только чтобы уход за ним был настоящий, — наконец говорит он, вытирая глаза. — Лично проверю!

Так и оказался Норкин на опустевшем тральщике Ма-раговского.

Ласковый солнечный луч настойчиво пытался пролезть под опущенные веки. Чтобы избавиться от него, Норкин шевельнулся и тотчас глухо застонал: волна боли обрушилась на раненую ногу.

— Что, товарищ комдив? — слышит Норкин чей-то знакомый голос и открывает глаза.

Над ним склонился Жилин. Лицо у него заспанное, измятое. На щеке заметен отпечаток пуговицы бушлата, который в эту ночь служил ему подушкой.

— Я тут задремал, — извиняется он. — Если что нужно, я в момент организую.

— Ничего не надо, Жилин, — отвечает Норкин и опять закрывает глаза. Как жаль, что все это сон… И горы, и мама, стоящая на крыльце…

— Может, нужда какая? — не отстает Жилин. — Тоже можем. Ребята ночью «судно» мобилизовали.

— Спасибо, Жилин, — сдерживая невольную улыбку, отвечает Норкин. — Вот попить бы…

— Чайку? Или молочка парного?

— Да где ты возьмешь молочка?

— Скажи пожалуйста, неужто уж и молока достать нельзя? Матросы-то без рук и головы, что ли? Ежели бы вы знали, как они инвентарь мобилизовали…

Норкин устал лежать на спине, шевельнулся и опять поморщился от боли. Жилин истолковал это по-своему, оборвал свой рассказ и сказал, подымаясь по трапу:

— Одним духом слетаю!

Где-то на берегу заливисто кричит петух. Ему отвечают второй, третий. Эта своеобразная перекличка растет, ширится, постепенно удаляясь от катера. Обыкновенное мирное утро на окраине провинциального городка. Норкин отчетливо представил себе маленькие домики, озаренные восходящим солнцем. Утренний ветерок чуть колышет занавески на окнах. Кое-где хлопают двери, и хозяйки, разомлевшие от сладкого сна, неторопливо приступают к своей большой незаметной работе.

А ведь еще вчера здесь все казалось вымершим.

Действительно, почему во время боев он никогда не слышал петушиного крика? Странно…

Норкин уже знал, что вчера в Пинске прекратилась перестрелка. Остатки недобитого гарнизона бежали на Кобрин, Брест. Бронекатера попытались по Пине преследовать врага, но вынуждены были отказаться от этой затеи: за годы войны мелководную Пину ни разу не чистили, она заросла травой, которая огромными пучками наматывалась на винты катеров. Как и предполагал Норкин, бригада остановилась. Над двухэтажным домом, стоявшим у реки, взвился военно-морской флаг. Здесь разместился штаб флотилии.

Почти всю ночь над землей рассыпались ракеты, почти всю ночь звучали песни. Это матросы и солдаты отмечали победу. А Норкин лежал на матросском рундуке и прислушивался к ликующим голосам. Потом в кубрик ввалилась целая толпа моряков, мелькнуло и Катино лицо.

Все побывали, а Катя так и не зашла в кубрик, будто избегает встречи с ним. Норкин вздохнул, закрыл глаза и задумался.

Вскоре пришел Жилин в сопровождении Василия Никитича. Чернышев, тщательно выбритый и надушенный, выглядел именинником. Осторожно пожав руку Норкина, он сказал:

— Поздравляю, товарищ капитан-лейтенант. Теперь я, так сказать, командир базы Бобруйско-Пинского гвардейского дивизиона.

— Так вы, Василий Никитич, меня или себя поздравляете? — засмеялся Норкин.

— Конечно, себя, — не смутился Чернышев. — Вас, небось, все поздравят, а кто вспомнит о каком-то командире базы? Да и стоит ли он того? Выдавал хлеб, считал портянки, собирал стреляные гильзы. — В голосе слышна обида. И не напрасная. Норкин согласен с Чернышевым. Действительно, поздравил бы он базовиков или кет? Пожалуй бы, забыл.

Норкину стыдно, он хмурится.

— Виноват, товарищ комдив, — неожиданно вмешивается Жилин. — Запамятовал и не сказал товарищу интенданту, чтобы он по такому случаю привел своих.

Второй раз матросы выручают его! Норкин от злости и стыда кусает губы. Чернышев смотрит на расстроенного комдива, на покаявшегося Жилина, расплывается в улыбке и говорит, стараясь скрыть охватившее его волнение:

— Пустяки, товарищ, комдив! Я ведь так… К слову пришлось… А матросам я обязательно передам, что вы хотели их специально вызвать. Сами увидите, как они радешеньки будут.

Посидев еще немного и пообещав забежать попозднее, Чернышев ушел.

На столе стоит большая кринка парного молока. Рядом с ней лежит вкусно пахнущая горбушка хлеба домашней выпечки.

— Жилин.

— Слушаю.

— Зачем ты соврал?

— Нельзя иначе, товарищ комдив. Вы за ранением, может, и забыли, а матрос любит, чтобы о нем помнили, — убежденно поясняет Жилин и, считая вопрос исчерпанным, уже тоном старой доброй няньки: —Чего не пьете-то? Самое парное. Можно сказать, при мне и доили… Или, может, чего покрепче? Там уточку или гусятинки?

— Откуда ты возьмешь?

— Так ведь место здесь дикое, раздолье для охотника, — поясняет слбвоохотливый Жилин, но смотрит куда-то мимо Норкина.

— Тоже мобилизовали?

— А если и так? — озлился Жилин. — Для себя, что ли? Да мы и на пшонке (чтоб ей сгнить на корню!) проживем! Неужто командира раненого нельзя побаловать? А хозяин этого гусака где? Кто он? Если свой человек — поймет, не осудит. Фашистский прихвостень, куркуль проклятый — так ему и надо, сатане лапчатому!

Со всем согласен Норкин. Не понял только, почему вражеский пособник — сатана лапчатый. Вперед, гвардия!

Давно выпито молоко. Не обойдена вниманием и тусятинка. Солнце не жалеет лучей, нескончаемым потоком шлет их на землю, и в кубрике становится душно. Норкин то и дело вытирает полотенцем пот, струйками бегущий по телу. Никто почему-то не заходит, и настроение портится, кажется будто нога чешется, кость мозжит. Заболели даже ребра, перебитые еще под Ленинградом. А тут еще и мухи. Они влетели в иллюминаторы и кружатся около лица, садятся то на лоб, то на щеки, то на самый кончик носа.

Обидно и за свою беспомощность, и за товарищей, которые так быстро забыли его. Один только Жилин терпеливо сидит с ним. Он даже пробовал читать вслух какую-то книжонку, в которой лихой писака заставил двух наших солдат принудить к сдаче почти роту фашистов, но то ли ему стало стыдно читать об этом, то ли по какой другой причине вскоре замолчал и он.

Случайный порыв ветра занес в кубрик звуки марша. Норкин приподнялся на локтях.

— Что там, Жилин? — спросил он.

— Партизан встречают.

— Чего же ты молчал?

— А зачем расстраивать?

— Кто есть на катере?

— Вахтенный.

— Тащите меня на палубу.

— Мигом, товарищ комдив! — Жилин подскочил к трапу, остановился, подумал и спросил — А как с медицинской точки зрения? Не вредно?

— Давай!

И вот Норкин уже лежит на надстройке кубрика. Здесь гуляет приятный ветерок. Омытый дождем, стоит город. Его железные и черепичные крыши яркими пятнами мелькают среди зелени деревьев. Флаги, флаги, цветы, хвойные гирлянды и снова флаги. Звуки марша, словно прорвавшиеся сквозь невидимую преграду, мощно и торжественно зазвучали над рекой. Из переулка на набережную выходит оркестр. За ним, неумело печатая шаг, идут люди в шинелях, немецких френчах, пальто и пиджаках, идут с оружием самых различных марок. Это проходят партизанские бригады, сжимая в руках оружие, добытое в боях. Казалось, сама грозная Беларусь вышла из болот и лесов.

Несколько часов шли колонны партизан.

А вечером, когда жара немного спала, к парку потянулись вереницы людей. Они провожали в последний путь героев, павших в боях за Пинск. Не играли оркестры похоронных маршей (не разучивали их), не было и огромных венков, увитых широкими траурными лентами. В простых, наскоро сколоченных гробах несли останки героев.

В парке гробы опустили в братскую могилу. Слетели с голов каски, фуражки, бескозырки и пилотки. Ясенев сказал короткую речь. Комья земли застучали о крышки. Взвод матросов вскинул винтовки. Грянул первый залп прощального салюта. И, вторя ему, дружно ударили пушки с реки. Над высоким холмиком склонились знамена…

Все это рассказали Норкину товарищи, которые под вечер все перебывали у него.

Уже после отбоя ушли от Норкина последние посетители. Норкин устало откинулся на подушки. Хоть и приятно товарищей видеть и чувствовать их заботу, но и утомительно.

— Стой, кто идет? — окликнул кого-то вахтенный.

— Свои, из госпиталя.

Норкин приподнялся и подоткнул под себя простыню. Этот голос он узнал бы из тысячи схожих. В кубрик, щурясь от яркого света электрической лампочки, вошла Катя. Черные глаза ее возбужденно блестели, на щеках играл лихорадочный румянец. Но голос ее прозвучал на удивление официально:

— Как вы себя чувствуете? Доктор Сковинский приказал мне навестить вас и сделать перевязку.

— А так, без приказания, не могла прийти? — вырвалось у Норкина.

Катя вскинула на него глаза, в глубине которых на мгновение мелькнул упрек, но тотчас же потупилась и сказала еще суше:

— Прикажите принести воды. Мне нужно вымыть руки.

Норкин решил больше не разговаривать с Катей. Подумаешь, цаца! Возомнила о себе бог весть что! А если приглядеться — ничего особенного. И не красивая даже… Вернее, и красивой-то лишь потому кажется, что других женщин близко нет. А по бесптичью, известно, и лягушка соловей.

Катя окончила перевязку и хотела уйти, но, словно в растерянности, остановилась. В глазах ее, как и тогда в операционной, появилось что-то особенное, нежное. Норкин осторожно взял ее руку и сжал безвольные пальцы.

— Не уходи… Катя, — робко попросил он.

Она послушно присела у стола и от нечего делать взяла книжку, забытую Жилиным. Полистала ее и сказала так просто, будто они и не ссорились никогда:

— Хочешь, почитаю?

— Читай…

Катя читала, а Норкин, убаюканный ее голосом, задремал. Сквозь сон он слышал, как она закрыла книгу, почувствовал, что она подошла к нему, наклонилась, обняла, чуть приподняла за плечи и поправила подушку. Ее губы коснулись его лба. Норкин открыл глаза и прижал ее к себе. Катя не сопротивлялась.

— Значит, помирились? — шёпотом спросил Норкин. Катя осторожно освободилась от его рук, выпрямилась, исправила берет и ответила, покачав головой:

— Нет, Миша… К старому дорожка заказана…

— Почему? Не любишь?

— Ох, если бы было так! — вырвалось у нее.

— Так в чем же дело? Почему раньше было можно, а теперь нельзя?

— Я буду матерью, — помолчав, сказала она и медленно пошла к трапу.

— Катя! Постой!

Она, придерживаясь рукой за борт, продолжала подыматься.

— Ты еще придешь?

— Не знаю…

Норкин откинулся на подушки. Чего-чего, но только ее зтого ожидал от Кати! Что же это получается, а? Выходит, скоро он будет отцом? Появится на свет этакое сморщенное краснолицее существо, начнет пачкать пеленки, кричать «уа», а потом и называть его папой?.. Прямо скажем, пренеприятная история. А может, этот ребенок вовсе не его? Интересно: придет завтра Катя или нет?

В кубрик спустился вахтенный, посмотрел на комдива, который неподвижно лежал с закрытыми глазами, потушил свет и вышел, ступая на носки.

Катя пришла не только на следующий день: она навещала Норкина ежедневно, и визиты ее становились все продолжительнее и продолжительнее.

Первое время после ее столь неожиданного признания Норкин держался настороженно, опасаясь, как бы она не предъявила к нему претензий, не набросила на шею невидимую петлю и не заарканила бы на всю жизнь. Однако Катя держалась просто, по-дружески, и постепенно он успокоился, стал смотреть на нее будто другими глазами. И если раньше он видел и замечал только одну ее физическую красоту, то теперь ему бросились в глаза ее серьезность и какая-то особенная женственность, свойственная лишь будущим матерям. Движения Кати стали более плавными, сама она ходила осторожно и уже не перепрыгивала с катера на катер, как прежде. Это была не прежняя беспечная хохотушка. Вообще Катя сильно изменилась.

И Норкин не заметил, как начал относиться к ней иначе, нежели раньше. Он уже не стеснялся, не краснел, когда кто-нибудь заставал их вдвоем.

Обычно беседы их текли мирно, но вот сегодня уже несколько раз поспорили. Началось с того, что Катя ни свет ни заря прибежала на катер, растормошила спящего Норкина, подняла на ноги матросов и заявила:

— Сегодня командир бригады будет вручать правительственные награды. Потом зайдет сюда. Нужно сейчас же привести все в божеский вид.

— Ну и пусть приходит, — вяло ответил Михаил, хотя его сердце беспокойно забилось. — Мы всегда к встрече начальства готовы.

— Не говори, пожалуйста, чепухи! — напустилась на него Катя. — Может быть, по-вашему это и порядок, а у нас то же самое называется свинарником!

— Какой свинарник? — возмутился Норкин. — Пылинки не найдешь!

— А это что? — спросила Катя и подняла с палубы окурок.

— Понимаешь, ночью…

— Несите мне воды, тряпку и убирайтесь все отсюда, — распоряжалась Катя таким тоном, словно только и дела у нее было всю жизнь, что командовать матросами. — На верхней палубе пусть хоть черт ноги сломит — слова не скажу, но сюда вы ко мне не суйтесь! И комдива заберите. Пусть проветрится.

— С такой жинкой не пропадешь, — пряча усмешку в углах губ, проворчал Жилин, помогая Норкину перебраться на его излюбленное место перед рубкой.

— Бешеная, — заметил Норкин.

— А с нашим братом иной раз только так и надо. Вот возьмем, скажем, такой случай из моей семейной практики… — начал Жилин и полез в карман за вместительным кисетом.

— Долго мне еще придется воду ждать? — неожиданно раздался у его ног голос Кати. Он глянул вниз, увидел в иллюминаторе ее голову, поспешно спрятал кисет и сказал:

— Несу, несу…

Больше часа Катя мыла кубрик. Норкин слышал шлепки мокрой тряпки, журчание воды. Потом в кубрик спустился Жилин, а еще немного погодя до Норкина донеслась его негромкая скороговорка:

— Тут, товарищ сестрица, тоже с умом прибирать надо. Вот, скажем, палубу ты выдраила прилично. А если адмирал в трюм заглянет? Что тогда? Водичка-то грязная туда стекала?

— Не заглянет он…

— Голованов не заглянет? Это ты, сестричка, брось, Адмирал у нас ушлый. У него особый нюх на непорядки.

Жилин заговорил тише, а потом до Норкина донеслись Катины слова:

— А вы про меня комдиву не говорите. Он смеяться будет.

— Скажи пожалуйста, а мне какое дело? Ваше дело семейное.

Но всё это были только цветочки, а ягодки начались после того, как Норкина торжественно водворили на старое место. На рундуке лежала белоснежная простыня с кружевным подвесом (Катя принесла или матросы «мобилизовали»?), подушки были взбиты, а на столе в консервной банке стоял букет полевых цветов. Катя ждала справедливой оценки своих трудов и выжидательно смотрела на Норкина, а он, чтобы немного позлить ее, небрежно бросил:

— Мещанство. Канарейку бы еще.

— Где мещанство? — приняла вызов Катя.

— И подвес, и цветочки…

— Много ты понимаешь! Если хочешь знать, уют — тоже показатель культурности человека! Или тебе гаечный ключ вместо цветов поставить?

Долго они спорили — он шутя, а она серьезно. Потом Катя махнула рукой, что на ее лексиконе означало: «Чего с дураком связываться?», — и подала Норкину его парадный китель.

— Надень, пожалуйста.

— Это еще зачем?

— Как зачем? Голованов тебе два ордена сразу вручать будет, так не к нижней же рубашке их привертывать?

— Вот что, Катя, я тебе скажу, — начал Норкин, нахмурившись. — Всему есть предел. Понятно? Не забывайся и особенно не командуй.

В это время вошли Чигарев и Селиванов. Катя немедленно набросилась на них, надеясь получить поддержку:

— Леня, Володя! Да уговорите хоть вы это идолище! Он меня ни вот столечко не слушает!

Чигарев, для которого такие сцены после женитьбы не были новинкой, улыбнулся, присел на рундук рядом с Норкиным, а Селиванов, более сговорчивый, принял удар на себя и спросил участливо:

— Чего он опять натворил?

— Китель надевать не хочет! К нему сам Голованов придет, а он…

— Замолчи, пожалуйста! — поморщился Норкин. — Надоело! «Сам Голованов»!..

— Да ты, Миша, не горячись, — вмешался в разговор Селиванов. — Все же адмирал, и желательно…

— А если я не могу? Он знает, к кому идет?

— Китель-то ты можешь надеть?

— Представляю себе картину: в кителе с погонами и без штанов! Да вы что, смеетесь надо мной, что ли? — у Иоркина задергалась губа, он побледнел.

Катя была уже не рада, что затеяла этот разговор. Пусть хоть совсем голый лежит, только бы не волновался, не психовал.

— Ведь не видно… — начал Селиванов.

— Тебе еще и видеть надо? Голову даю на отсечение, что ты первый в стенгазету «дружеский шарж» ахнешь!

— Ну чего ты на меня орешь? — обиделся Селиванов. — Я тебе как человеку говорю, что так принято…

— Что принято? Что?

— Ну, есть особые положения… Установки…

— Которые выполнять обязательно? — докончил Норкин. — А я не хочу слепо тащиться за установившимися порядками! Не буду, и точка!

— За это тебе недавно шею и мылили.

— Характеристику Мараговского имеешь в виду? Был такой случай. Видишь ли, нашлись умники, которые стали мне доказывать, будто человек, находящийся под следствием, не может быть положительным, будто я даю ему фальшивую характеристику! Черта с два я их послушался! Чего Мараговский заслужил, то и написал!..

— Давайте сменим пластинку? — предложил Чига-рев. — Я ведь, Миша, вот зачем к тебе пришел… Может, спрыснем вечерком награду?

— Что ж, приходите…

Пока Норкин и другие моряки считали минуты в ожидании наград, к тюрьме, стоявшей на окраине города, конвой подвел двух арестантов. Это были Мараговский и Карпенко. Карпенко еле волочил ноги, слезы застилали ему глаза, он запинался почти на каждом шагу. Ведь только подумать: десять лет тюрьмы!.. «Приговор окончателен а обжалованию не подлежит» — еще звучали в его ушах заключительные слова председателя трибунала. Десять лет…

Мараговский держался хорошо. Только дергающееся веко и неестественная бледность выдавали его волнение. Хотя его и поразил приговор, по которому он на пять лет лишался свободы, он не терял надежды выкарабкаться. Как? Там видно будет…

Скрипнула калитка, и арестантов ввели во внутренний двор. Обыск, унизительный для честного человека, каким считал себя Мараговский, и переход в камеру. В пустом длинном коридоре гулко раздаются шаги надзирателей. Шаркает подошвами Карпенко. Звук противный, коробящий. Двери, обитые железом. Около одной из них остановились. Надзиратель вставил в замочную скважину большой ключ, повернул его, и дверь открылась. Полумрак, а впереди окно, стянутое толстой железной решеткой.

Мараговский на мгновение замер перед порогом, закрыл глаза, потом, решившись, тряхнул стриженой головой, вскинул ее и вошел в камеру. Следом протиснулся Карпенко.

За ними лязгнул замок.

 

1

В результате летнего наступления тысяча девятьсот сорок четвертого года советские войска почти полностью освободили от немецких захватчиков родную землю и даже перешли за ее границы. Немецкий фронт, как лед во время полозодья, трещал, ломался, и обломки его, подобно льдинам, неслись по воле хлынувшего потока. Но если половодье длится сравнительно недолго, то напор советских войск не ослабевал со временем, а усиливался, удары наносились неожиданно и в самых невероятных местах. Давно ли, кажется, немецкое командование подтягивало резервы к Ленинграду, потом спешно перебрасывало их ка юг, как вдруг под угрозой уничтожения оказалась одна из важнейших его группировок — «Центр».

Не успели фашистские радиокомментаторы закончить цикл бесед о неприступности линии обороны немецких войск в труднопроходимых болотах Белоруссии, как им пришлось перестраиваться и кричать уже о том, что самое разумное сейчас — отойти за Вислу и тут окончательно закрепиться. Да такое заявление и пора было сделать: советские войска взяли предместье Варшавы — Прагу; перед их глазами была Варшава, окутанная дымом пожаров. Этого ни от кого не скроешь.

На запад шли вереницы эшелонов: по «зеленой улице» проносились к фронту танковые и артиллерийские подразделения, эскадрильи самолетов снимались с обжитых аэродромов и порти безбоязненно располагались по соседству с наземными войсками. Да и чего км было бояться? Уже не существовало вопроса о господстве в воздухе. Давно и бесповоротно советские летчики решили его в свою пользу.

И куда бы ни упал взгляд — везде видны следы поспешного бегства фашистов: исправные машины, сваленные в кюветы или застрявшие меж ухабов проселочных дорог; танки с перебитыми гусеницами и невдалеке от них — склады снарядов, мин и патронов; неепаленные деревни и факелы, валяющиеся как вещественное доказательство на их улицах; приказы о том, что немецкая армия не отступит ни на шаг, и дощечки с надписью: «Минное поле». И везде — трупы, трупы, раздетые и ограбленные фашистскими мародерами.

В потоке наступающих войск шла и Днепровская флотилия. Ее эшелоны растянулись от Пинска до Треблинки. Головным, как и раньше, шел гвардейский дивизион, которым временно командовал Селиванов. Катера стояли на длинных платформах и, казалось, летели в погоню за убегающим противником. Матросы и офицеры разместились в кубриках. Под зовущий вперед перестук колес жизнь шла своим чередом: около пулеметов дежурили зенитчики, а остальные штудировали набившие оскомину наставления, инструкции и памятки. Зато блаженствовали редакторы «Боевых листков», просматривая пачки корреспонденции. Да это и понятно: за время боев о многом захотелось рассказать матросам, а где же лучше всего писать заметку или вымучивать стишок, как не на занятии, когда ты заранее знаешь, какое слово скажет сейчас руководитель?

Но сегодня, хотя время было и неурочное, моряки толпились на палубах и молча всматривались в даль. Селиванов, переняв от Норкина его привычку, сидел на раски-душке около орудийной башни. Хотя не предвиделось никакого смотра, он надел парадный китель со всеми правительственными наградами и даже пуговицы надраил до белесого блеска. И причина была одна: на этом перегоне эшелон пересечет государственную границу — так неужели можно предстать перед поляками в затрапезном виде?

Граница. Сколько мыслей, воспоминаний порождает это слово. Граница — за ней уже чужая земля. Из-за границы ползли к нам в дом диверсанты, шпионы и бандиты. Она первая всегда принимала удар вражеских полчищ.

Граница… Каждый твой метр обильно полит кровью многих поколений и поэтому священен.

— Вон она, смотрите!

Полосатый столбик с государственным гербом и около него часовой. Немного дальше — другой такой же столбик, но на нем уже другой герб, около него другой часовой в непривычной для глаз форме. Вот и все. Как просто и неожиданно…

И земля, по которой бегут поезда, — обыкновенная земля. И не отличишь ее от той, что осталась позади. Здесь она такая же истрескавшаяся от жары, так же плотно утрамбованная солдатскими сапогами. Даже елки и березы точь-в-точь такие же, как на родине.

— Скажи пожалуйста, какая пакость на мою голову, — тихо говорит Жилин.

— Что случилось? — спрашивает Гридин, который по старой памяти завернул на тральщик.

— Погибну я теперь со своим образованием, — сокрушается Жилин. — Вот демобилизуюсь, вернусь в пароходство, а мне и всучат листок по учету кадров. Дескать, заполняй. Раньше-то я на все каверзные вопросы кратко отвечал: «За границей не был», «В контрреволюционерах не состоял». А теперь ведь все подробно описывать придется? И когда, и с кем, и где, и с какой целью. С ума сойти!

— А ты пиши кратко: «По приказу начальства, а зачем — ему виднее», — шутливо подсказывает кто-то.

— Начальству-то что? С него всегда взятки гладки, а ашему брату отдуваться придется.

И не поймешь, над кем издевается Жилин.

Вдруг вахтенный пулеметчик будто переламывается пополам, падает грудью на острую кромку пулеметной башни. Каска сваливается с его головы, ударяется о платформу, подскакивает и скатывается с насыпи.

Топот ног, лязг железа. Все готово к бою, но воевать не с кем. Труслив враг. Ударил из-за угла и скрылся. Найди его сейчас…

Бережно оцускают на палубу матроса, отстоявшего свою вахту. Кровавый венчик вокруг маленького багрового пятнышка на его виске. Лицо спокойное и даже немного добродушное. Его потускневшие глаза без злобы смотрят на плывущую мимо землю. Нет, не виновата она, эта земля, в его смерти, хотя и вырос на ней убийца. И народ не виноват.

Гридин считает момент подходящим и говорит:

— Я ведь к вам делегатом пришел. — Матросы окружают его, стихают разговоры. — Что ни говорите, а мы с вами одной кости. Вот и просили меня матросы с броняшек передать вам, что они понимают, какая судьба им выпала, и честь флотскую не замарают. Сами понимаете — здесь не дома. Промашку злопыхатели за преступление выдадут.

Тоже правда. Здесь не дома. Не одни друзья будут вокруг. В этом убедились еще по пути в Брест. Сильна кое в ком старая закваска, еще бредит кое-кто Великой Польшей от моря до моря, не понимает происходящего, надеется на возврат прошлого. А когда рушатся все надежды — достает из тайника припрятанное оружие и всю злобу вкладывает в выстрел из-за угла. Есть такие людишки. Бродят они по лесам, отсиживаются в болотах и лишь темной ночью, как тати, вершат свои дела.

А здесь для них вовсе раздолье.

— Ясно, товарищи? — спрашивает Гридин.

— Куда яснее, — отвечает Жилин и, сгорбившись, лезет в кубрик.

Столь неласковый прием заставил насторожиться: теперь матросы без нужды не появлялись на палубе. Пулеметы всегда были заряжены и готовы дать очередь.

Но к месту назначения прибыли благополучно. Паровоз подвел состав к берегу реки, свистнул на прощанье и ушел. Моряки попрыгали на землю и с интересом смотрели на реку, которая должна была теперь нести их дальше на запад. Кем будет она для них? Любящей матерью или злой мачехой? На взгляд трудно определить. Западный Буг здесь немного шире Припяти в верховьях, но мелководен (проселочная дорога спокойно уходит в воду и выныривает на том берегу). Но и это радовало: что ни говорите, а противно сидеть без дела в бронированной коробке и со скуки считать телеграфные столбы. Да и как-то неловко. Словно велосипедисту, который бредет по дороге с велосипедом на плече.

Пока матросы осматривали берег, реку и местных жителей, робко наблюдавших за ними издали, появились Селиванов с каким-то поляком. Одетый в довольно потертые пиджак и брюки, с непокрытой головой, на которой ветерок шевелил жиденький пушок, и болезненно бледный, он казался слабым, даже забитым.

— С этой цацей кровушки попортим.

— А чего ее портить? Саботировать начнет — Буг рядом, а трибунал в Пинске остался.

Так рассуждали некоторые матросы, наблюдая за беседой своего командира с поляком. Однако скоро мнение изменилось. Поляк оказался местным начальством и, вопреки обманчивой внешности, очень скорым на слова и действия. Едва кончилось совещание, как он крикнул что-то, и немедленно от толпы, стоявшей в стороне, К нему подбежал пожилой мужчина, вытянулся по-военному, выслушал, приказание, а еще через несколько минут берег огласился стуком топоров: начали сооружать скат для катеров.

— Видать, шарики у него не заржавели, — одобрительно заметил кто-то.

— Он их, не то что ты, частенько проворачивает, — моментально откликнулся другой.

— Во время работы прошу разговаривать только о деле. — Это сказал уже поляк, неожиданно вырастая около них.

Матрос выпрямился, играючи всадил топор в бревно, хотел было обрезать непрошеного указчика и осекся: в изможденном лице поляка было что-то такое от чего пропала вся охота разговаривать.

Поляки и матросы работали с краткими перерывами для еды и на сон, и уже к вечеру следующего дня первый бронекатер, взметнув брызги, неуклюже съехал в реку и лениво закачался на затихающих волнах.

Стоянка около Треблинки не была напрасной тратой времени. Моряки не только спустили все катера на воду и подготовили всё для следующих эшелонов, но и познакомились с населением, убедились, что и здесь очень много друзей. Побывали они и в лагере смерти, увидели своими глазами и бесконечные рвы-могилы, и ненасытные печи. Матросы своими руками осторожно перебирали детскую обувь, разложенную фашистами по сортам, сами находили в жирном пепле обломки нехитрых детских игрушек. И не стало благодушия, начавшего было зарождаться в головах некоторых людей, которые считали, что турнули фашистов со своей земли — и ладно, нечего торопиться добивать; дескать, пусть союзнички поработают, а свою голову и поберечь не грех.

Ко дню отплытия бригада была по-прежнему подтянутой, злой, охочей до драки.

* * *

— Ясно, Селиванов? Сейчас сентябрь, а в середине октября мы ждем тебя под Сероцком, — сказал Голованов и испытующе посмотрел на молодого комдива. Адмирал не особенно верил в расторопность Селиванова и не скрывал этого, чем не только обижал его, но и сердил.

«Что я, маленький, что ли? — думал Селиванов, глядя на карту. — Будто впервые поведу катера! Добро бы еще в бой, а тут простой переход в несколько сот километров», — В конце этого месяца будем на месте, товарищ контр-адмирал, — ляпнул Селиванов. — Если мы пойдем даже экономическим ходом…

— Арифметику и мы когда-то изучали, — поморщившись, перебил его Голованов, — Что вы знаете об этой реке?

Леня замялся. Река как река. Наверняка есть перекаты и плесы. Но раз выбросили здесь, значит, плавать по ней можно.

— То-то и оно, — неожиданно подобрел Голованов. — Ни вы, ни я толком ничего не знаем. Железная дорога подходит к реке здесь, ну и выбросили нас. Дескать, плывите!.. А у нас даже ни одной лоцманской карты нет. На ощупь пойдем… Ну, счастливого плавания!

Как хорошо, когда у тебя под ногами гудят моторы, а катер, чуть приподняв нос, на крыльях вздыбленной им волны несется вперед. Берега уплывают назад, сосновый бор сменяется лугами, на которых серыми смушковыми шапками торчат маленькие копенки. За лугами — березовая роща. И кажется, что нет никакой войны и плывешь ты по родной реке, еще немного и… дом.

Большой белый дом с колоннами рельефно выделяется на фоне темной зелени парка. И невольно брови сходятся над переносицей. Барский, панский дом это. И большой крытый скотный двор, и машины, и пруд, и теплицы — всё панское. У панов даже дороги свои. Они, асфальтированные, начинаются от порога усадьбы и стрелкой бегут до шоссе.

У простого люда свои дома и свои дороги. Маленькие, вросшие в землю хатки, покрытые потемневшей, полусгнившей соломой, тонут в море непролазной грязи. Здесь нет не только асфальта и клумб, но даже и деревянных полоп. Вместо них — земля. По ней ходят и люди и скот, живущие под одной крышей.

Такой моряки видели Польшу.

Вдруг тошнотворный скрежет железа о камни. Катер резко остановился, и не ухватись Селиванов вовремя за леера, так бы по инерции и слетел в мутную воду, шипящую у бортов.

— Сели, — говорит Волков, глушит мотор и выходит из рубки. Вместе с Селивановым он смотрит на волны, все ещё расходящиеся от катера, и хмурится: ползут они с загнутыми гребнями, шипя. Значит, справа и слева тоже мель.

Только несколько секунд размышления, а на мели уже сидят и второй, и третий, и четвертый катера. Остальные застопорили моторы и сбились в кучу.

— Первая, — говорит Селиванов и чертыхается. Вот тебе и приду к концу месяца! Трепло несчастное…

Катера снялись с мели и, как слепые котята, тычутся в нее носами, пытаясь найти фарватер. А солнце не останавливается, у него на пути нет препятствий, и оно идет, идет, отсчитывая часы. Давно миновала пора обеда, а фарватер все не найден. Полосатые футштоки торчат свечками, чуть погрузившись в воду.

— Дозвольте скупаться? — скаля зубы, предлагает Губанов, кряжистый и неимоверно конопатый матрос. Он уже расстегнул пуговицы, крючки и ждет только слова начальства, чтобы сбросить одежду.

Холодный ветер рябит воду, продирает даже сквозь шинель. Но иного выхода нет, и Селиванов говорит:

— Давай.

Губанов, стыдливо прикрываясь красными широкими кистями рук, прыгает в воду, ахает, секунду стоит, не смея вздохнуть, потом окунается, не то восторженно, не то подбадривая себя гогочет и медленно бредет поперек реки. Долго он петляет, но ни разу вода не может скрыть его белого зада.

— Влипли! — констатирует Селиванов. — Какой черт только выдумал плавать по этой речушке?

— Разрешите кормить команду? — спрашивает Волков. Селиванов зло смотрит на него, потом его вдруг охватывает апатия, и он говорит усталым, безразличным тоном:

— Команду накормить, и пусть отдыхает… Сколько мы прошли за день?

— Пока двенадцать километров.

— Да, дела….

Остаток дня тоже ушел на бесплодные поиски фарватера.

— Хоть на плечах тащи, — ворчит Селиванов и сдвигает фуражку на затылок. Этот жест говорит: «Бейся, не бейся — толк один».

— А ведь это идея! — оживляется Гридин. — Положим на дно реки катки — и волоком через перекат!

— Скажешь тоже, — недоверчиво косится на него Селиванов. — Как при царе Горохе…

— При чем здесь царь Горох? — обижается Гридин. — Иного выхода нет.

— Да ты думай, что говоришь! Кто полезет в такую воду и станет в ней целый день копошиться? Добро бы еще июль…

— Губанов снова полезет! Коммунисты полезут!.. А если прижмет, то и ты!

Но лезть в воду не пришлось. Поздним вечером на полуглиссере прибыл Голованов. Он молча внимательно выслушал Селиванова, просмотрел составленную им карту глубин, покачал головой и сказал:

— А ты говорил… Ну да с кем промашки не бывает… Завтра пришлю тебе два трактора. Выпросил у армии. Пойдешь на буксире у них.

И смешно и обидно: бронекатера, «водяные танки» — на буксире у тракторов! Слыхал ли кто-нибудь о подобном плавании?!

— Ты нос не вороти, — продолжал Голованов, заметивший гримасу недовольства, скользнувшую по лицу Селиванова. — Я до седых волос на флоте дослужился, да и то не гнушаюсь такой помощи, а тебе сам бог велел!.. День они у тебя работать будут, на весь день и поставь трактористов к себе на питание. И аттестатов не спрашивай. Так своему Чернышеву и передай, он ведь у тебя жмот порядочный. Даже с меня и то норовит содрать… Чернышев! Слышишь, про тебя говорю?

— Так точно, слышу, товарищ адмирал, — поспешно ответил Чернышев, немного помялся и выпалил — Только ставлю в известность, что это незаконно. У самих продуктов тютелька в тютельку!

— Знаю, все знаю, да молчу до поры до времени, — > усмехнулся Голованов. Ои еще не сердился, хотя в голосе и появились предостерегающие нотки.

— По ведомости проверить можно, — попытался отстоять свое добро Чернышев, не чуя беды.

— Для начала завтра же сдашь Чигареву два ящика консервов. Из тех, что еще под Пинском с базы флотилии незаконно получил. Законник!

— Товарищ адмирал…

— Мало? Я про обмундирование пока еще молчу.

— Все будет в ажуре, товарищ адмирал! — поспешно заверил Чернышев и как сквозь палубу провалился.

— То-то, — усмехнулся Голованов, посмотрел вслед Чернышеву и сказал неожиданно тепло, сердечно — Хороший командир базы. Из-под земли достанет, а обеспечит!.. Только за ним глаза да глазки нужно… Все понял, Селиванов?

— Так точно…

— И нос не вешай. Сообща и этот переход осилим… Чует мое сердце, что войдет он в историю… А почему бы я нет? Был Ледовый поход флота, почему, допустим, не быть Каменному? Ведь по камням днищем скребем, по камням, а все же идем вперед!

* * *

Селиванова разбудил топот ног над головой. Он взглянул на часы. До подъема оставалось еще около часа, значит что-то случилось. Наскоро одевшись, Селиванов вышел на палубу.

— Разрешите доложить, товарищ капитан-лейтенант? — спрашивает Латенко. Его усы свисают к подбородку тощими крысиными хвостиками, лицо осунувшееся, злое. Будто он только что вернулся из боя и разгорячен, взволнован.

— Докладывайте.

— Минут пятнадцать назад выстрелом с того берега убит матрос Загоскин.

А на том берегу нежно розовеют стволы берез. Как и на родной земле, беззаботно перекликаются птицы. Будто из-под Москвы перекочевала сюда эта рощица.

— Как это произошло? — спрашивает Селиванов и свиной ощущает неприятный, липкий холодок: может быть, сейчас его спину взял на мушку неизвестный стрелок, притаившийся в мирной рощице.

— Обыкновенно, — объясняет вахтенный, выступая из-за спины Латенко. — Он, Загоскин, значит, вышел на корму, постоял. В это время на том берегу словно обухом по сухому дереву кто ударил. Мне и невдомек, а потом сомнение взяло. Подошел, глянул—он лежит….

Тело Загоскина покрыли старым военно-морским флагом. Матросы разошлись по катерам. Селиванов спустился в каюту, прилег на койку, однако уснуть не мог. Странной и страшной казалась ему подобная война. И главное — кто стрелял? Может быть, это он вчера стоял на берегу и приветливо помахивал шляпой? Может быть, с ним вчера матросы поделились хлебом?

Нет, что ни говорите, а Мишке везет! Подсунул Лене дивизион, а сам отлеживается в тылу, нагуливает жирок. Конечно, не так-то уж приятно бродить на костылях, но все же лучше, чем сидеть на этих камнях и гадать, откуда прилетит очередная пуля.

Леня вздохнул и закрыл глаза. Ему вспомнились проводы в Пинске. На перроне, опираясь на костыли, стоял капитан третьего ранга Норкин. Тот самый Мишка Норкин, с которым в один день надевали новенькую шуршащую робу, — капитан третьего ранга! Рядом с ним, готовые помочь ему в любую минуту, — Ната и Катя. На лице Кати нет ничего, кроме беспредельного счастья и спокойствия. Ната — крепится. Она выревелась ночью и сейчас старается улыбаться, машет ему издали рукой, но близко не подходит: еще дома условились не обниматься при людях и не расстраивать друг друга.

Паровоз отрывисто свистнул, лязгнули буфера платформы, и поезд тронулся.

— Жми, Ленчик! И чехлов с пушек снять не успеешь — догоню! — крикнул Мишка.

Катя немедленно набросилась на него, начала за что-то выговаривать, а Натка взмахнула несколько раз носовым платком, потом поднесла его к лицу, согнулась и спряталась за Мишкину спину…

Что она делает теперь?..

— Команде вставать, койки убрать! — зычно выкрикнул дневальный привычную команду.

Селиванов потянулся и встал: начинался новый трудовой день. Его точно рассчитанный распорядок не должны ломать ни мели, ни выстрелы.

И если Селиванов мало спал в эту ночь, то Ясенев совсем не ложился. В штаб бригады поступили сведения не только об убийстве Загоскина. Перед Ясеневым лежала целая стопка шифрованных радиограмм. В них говорилось и о выстрелах, и о листовках, в которых всем морякам предсказывалась скорая смерть, и о многом другом, чего следовало ожидать на чужой земле и что в то же время явилось неожиданностью. Ясенев, как и Голованов, верил в своих людей, и случись все это чуть раньше, когда еще не так много гвардейцев легло в госпитали, решение было бы одно: усилить бдительность и не поддаваться на провокации, какими бы они порой вызывающими ни были. Но в бригаду прибыло пополнение. В отличие от предыдущего, оно почти целиком состояло из молодых матросов, недавно окончивших школы специалистов. Большинство — необстрелянная, зеленая молодежь. Какое впечатление произведут на них все эти неурядицы? Не породят ли они ненависти ко всему населению? Не найдется ли человека, который осмелится сорвать свою злость на неповинных жителях?

Если да, то это страшно. Мараговского нет, но мараговщина еще есть. Уже и сейчас можно услышать разговоры о том, стоит ли миндальничать. «Они» первые стрелять начали… А до того, кто эти «они», некоторым дела нет.

Армейцам значительно легче: солдаты невольно общаются с населением, присматриваются к нему и имеют возможность правильно оценить обстановку. Матросы лишены такой возможности. Они в одиночестве идут по реке, слышат выстрелы, а если и видят поляков, то насупленных, настороженных. Отношение поляков тоже понятно: чего только не наговорила фашистская пропаганда, чего только не приписала «черной смерти»!

А что будет, если с катеров раздастся хоть один, только один выстрел?

В комнату, как всегда без стука, вошел Голованов, посмотрел на утомленное от бессонницы лицо Ясенева, увидел стопку радиограмм и крикнул:

— Вестовой!

Тот моментально вырос на пороге.

— Проветрить комнату, это убрать. — И палец небрежно коснулся пепельницы, забитой окурками.

Вестовой исчез бесшумно.

— Ну? — спросил Голованов, садясь на стул и придвигая его к Ясеневу. — Все куришь и мудришь, мудришь и куришь?

— Должность такая, — вяло ответил Ясенев и тут же пожаловался — Ни черта в голову не приходит!

— И наплевать! Что можно сделать в нашем положении? Провести беседы и… Пожалуй, все? Да и от бесед, чует мое сердце, толку мало будет. Ты ему о братской солидарности говорить будешь, а у него друга убили…

— Значит, сидеть и ждать, пока наши не озвереют?

— Допустим, этого я не говорил, — перебил его Голованов и нахмурился. — Беседы ты запланируй и обязательно проведи. А я знаешь что думаю?

Ясенев посмотрел на адмирала, потянулся за папиросой и тут же отдернул руку, словно обжегся.

— Чего ты?

— Ну ее. И так во рту кислятина.

— Мы, и особенно вы, политработники, — продолжал Голованов, — частенько допускаем ошибку. Мы часто и очень многословно уговариваем. А мне кажется так объяснил — и требуй по всей строгости законов!.. Я распорядился, чтобы работники трибунала ознакомили всех с соответствующими статьями уголовного кодекса… За мародерство и бандитизм — трибунал!

Желваки на скулах адмирала окаменели. Он так смотрел на Ясенева своими беспощадными глазами, будто уличил его в одном из этих страшных преступлений.

— Твое мнение?

Ясенев машинально собрал радиограммы и сказал, ее скрывая сожаления:

— К несчастью, это единственный выход… Между прочим, здесь есть донесение о том, что матрос из батальона Козлова напился и разодрался с поляками.

— Немедленно под трибунал! — отрезал Голованов и поднялся.

Светлоликое солнце степенно выплыло из-за горизонта, поднялось над лесом. Ожил городок: открылись первые окна, потянулись на рынок домохозяйки, а из ворот штаба бригады выехал мотоциклист. У него в сумке лежал приказ о передаче дела матроса Абабкина военному трибуналу. Асфальт шуршал под шинами, мелькали белые столбики, стоявшие по обочинам. Редкие пешеходы, заслышав треск мотора, поспешно уходили с дороги и с опаской поглядывали на мотоциклиста, с сумасшедшей скоростью несущегося куда-то. А он, поглощенный наблюдением за дорогой и чтением мелькающих указателей, не видел ничего, не подарил улыбки ни одному встречному, не подмигнул лукавым глазом ни одной заглядевшейся на него панночке. Только около развилки дорог мотоциклист остановился и спросил у солдата, сидевшего за рулем трактора:

— Дзень добжий, пане. Пшепрошу пана бардзе… я, я маю дзийти до Вишкува?

Солдат заглушил мотор, неторопливо вытер руки ветошью, сдвинул на затылок пилотку и степенно ответил:

— Туточки, прямиком. А ты, земляк, откудова?

— Черниговский.

— А мы из Костромы. Закурим?

— Не время. Дзенькую пана!

— А подь ты к лешему.

Трактор взревел мотором, сверкнул на солнце отшлифованными гусеницами, перевалился через канаву и напрямик через поле пошел к белеющей за кустами полоске Западного Буга. Там его встретили моряки.

А еще немного погодя, раздирая гусеницами плотный дерн, трактор медленно пошел по берегу. За ним на длинном буксире тащился бронекатер Волкова.

Так начался второй день плавания по Западному Бугу. А сколько еще таких дней впереди? Не счесть.

2

Ушел дивизион, и Норкин сразу почувствовал себя вырванным из привычной обстановки, лишенным самого главного, без чего и жизнь не в жизнь. Жил он теперь в маленькой комнатке мезонина. Узенькое, как бойница, окно выходило на реку, и он мог часами наблюдать за катерами. Да что толку? Чужие были эти катера.

Норкин вначале думал, что это чувство одиночества ослабнет со временем, стоит только несколько дней просидеть вот так, ничего не делая, в своей каморке. И он сидел. Глядел в покатый потолок, слушал радио, опух от сна, зачитал до дыр случайно попавшуюся ему книгу, но тоска только усиливалась. Пробовал сойтись с офицерами штаба флотилии, которая пришла сюда, — не получилось: они жили своей жизнью, у них были свои заботы. Даже разговаривали они не о том, как тот или иной катер вел себя в бою, что бы нужно было сделать командиру, а подолгу спорили, где лучше — в Киеве или Пинске, гадали, будет или нет очередное присвоение званий к годовщине Октября, и судачили еще о многих подобных вопросах, над которыми Норкин никогда не задумывался, которые его никогда не волновали.

А вечером — «женатики» спешили под семейный кров, холостяки садились за преферанс, просиживали за ним до глубокой ночи и вели опять те же разговоры.

Даже вечерние прогулки по набережной скоро пришлось прекратить. Дело в том, что вслед за флотилией в Пинск вошла, взяв его без боя, целая орава барышень неопределенной профессии. С наступлением темноты они пестрой толпой наводняли набережную — единственное место, пригодное для гуляния, — и настойчиво осаждали офицерские сердца. Может быть, и закружился бы Норкин в этом на первый взгляд заманчивом хороводе, но девицы перестарались. Одна из них, подсевшая к нему, едва он опустился на скамейку, промолвив несколько ничего не значащих фраз, сказала, что с ним очень хочет познакомиться ее подружка.

— Уж и очень, — неохотно усмехнулся Норкин. — Она меня, поди, и в глаза не видела.

— Да вас здесь все знают! Как можно не хотеть с вами познакомиться? — необдуманно выпалила сводня.

Норкин понял, что этим девицам нужен муж с положением, что сам человек для них что-то второстепенное. Это обидело, насторожило, заставило избегать подобных знакомств.

Одно утешение — Катя. Она каждый день навещала его, и, хотя прежние взаимоотношения не были восстановлены, Норкин все больше и больше привязывался к ней, все больше попадал под ее влияние. Катя командовала им, стараясь выставить все это в таком свете, будто он сам хотел сделать так, а не иначе, установила строгий режим и даже изредка читала ему нотации.

Сегодня Норкин был явно не в духе. Мелкий дождь нудно стучал о крышу, ветер посвистывал в щелях, и он, накинув на себя шинель, лежал на кровати. Из невыклю-чаемого репродуктора вырывались хриплые звуки, отдаленно напоминающие музыку и почему-то называемые симфонией.

Так же нехорошо было и на душе у Норкина: врачи опять отклонили его просьбу, опять прописали постельный режим, а Голованов, случайно находившийся в штабе флотилии, подкрепил их решение своим приказанием.

— Тошно, Катюша, тошно, — продолжал Михаил начатый разговор. — Отвык я от такой спокойной жизни. Ты только подумай: целые дни лежу на кровати и гляжу в потолок!.. С тоски и запить не долго.

— Глупости, — не повышая голоса, сказала Катя. Она сидела на единственном стуле и не спеша пришивала новые нашивки к рукаву кителя Норкина. — Я просто не понимаю, удивляюсь, как ты можешь жаловаться на безделье? Тебе дали заслуженный отдых, ну и используй его. — Наотдыхался, баста! Все кости болят.

— Неужели для тебя отдых — только лежать на кровати?.. А я вот больше всего люблю книги. Как много в них интересного!

— Держите меня! Она Америку открыла!

— Ничего ты не понимаешь! — вспыхнула Катя. — Если бы понимал — не хандрил, а радовался бы!

Норкин закрыл глаза и нарочито зевнул, давая этим понять, что разговор осточертел ему и он не прочь вздремнуть.

— Хочешь, Миша, принесу тебе хорошую книгу?

— О чем там? Нежные влюбленные лобзаются под соловьиные трели? Читывал, и неоднократно… А настоящей книги здесь днем с огнем не найдешь.

— Миша! — мягко, но с упреком проговорила Катя. — Откуда в тебе такая злость, пренебрежение? Ты посмотри кругом, вникни в жизнь…

— А ты сама-то знаешь жизнь? — Норкин сел на кровати и продолжал горячо, страстно: — Все мы не знаем жизни! Разве мы видели ее? Ни минуты свободной!.. За эти дни, Катя, я посмотрел на жизнь и, откровенно говоря, многое узнал… Как-то за боями и не приметили мы своего тыла. Знали, что все работают, ну и так далее. Считали, что раз мы воюем, жизнью своей рискуем, то остальные должны обеспечивать нас, и никаких гвоздей!.. А глянул… Немного глянул, одним глазком глянул… Ведь народ-то последние силы в войну вкладывает! Недоедает, недосы-вает!.. Ничего для победы не жалеет.

— Знаю.

— Знаешь? Откуда ты можешь знать?

— Мама писала. Они с сорок первого картофельные очистки варят и едят. Только из-за карточек папа пошел опять на завод… В цехе им даже дополнительный обед дают…

Катя замолчала и подозрительно долго откусывала нитку, закрыв лицо кителем. Норкин закурил. Он мысленно перенесся домой, и острая боль резанула сердце: ведь опять за несколько месяцев не послал домой даже открыточки… Как-то живет мама? Да и живет ли?..

Норкин швырнул окурок на кол, раздавил его каблуком и спросил глухим голосом:

— Почему ты мне ничего не говорила?

— О чем?

— Ну… о своих родных. И вообще.

— А ты спрашивал? Разве тебя это интересовало?

Тоже верно. Катина биография интересовала его только с одной стороны: как она дошла до жизни такой? Теперь Норкину стыдно за свою черствость, он мысленно поклялся сегодня же написать письмо маме, а потом писать ей регулярно и как можно обстоятельнее.

— Ты что задумался?

— Так… И разве после этого я могу спокойно отсиживаться в тылу?

— Всему свое время.

Катя сняла с кителя обрывки нитей, встряхнула его и спросила:

— Хорошо?

— Ага… Слушай, Катя… Расскажи о себе… Все расскажи.

— Только не сегодня… Потом…

Скоро Катя ушла, и в комнате сразу стало холоднее, сумрачнее. Норкин подошел к окну. Темно, ничего не видно. Только по стеклу бегут извилистые струйки воды да вдали мерцает одинокий огонек, бессильный рассеять мрак. Неизвестный огонек, но он манит, влечет к себе.

Так и Катя. Она, как этот огонек, манит к себе оставаясь неизвестной. И что еще странно — когда он с ней был очень близок, то думал, будто знает ее, а на поверку — ничего подобного! Душа Кати, оказывается, была скрыта для него.

Он считал Катю просто смазливой и взбалмошной бабенкой. Она оказалась красивой, настойчивой и главное — душевным товарищем. Все ли это? А не утаила ли она и сейчас от него чего-нибудь?

Норкин задернул штору, прошелся по своей клетушке и сел за стол чтобы написать письмо матери. Сидел больше часа, но лист бумаги остался чистым: не мог он сегодня писать.

На следующий день Катя долго не приходила. Он уже начал волноваться, хотел звонить в госпиталь, и вдруг ома вошла и заявила, едва перешагнув порог:

— Тебе, Мишенька, привет от Мараговского. Большущий! Вот такой!

До Норкина не сразу дошел смысл сказанного, а потом, когда все стало ясно, он засыпал ее вопросами:

— Где ты его видела? Когда? Оправдали? Почему не привела сюда?

Катя неторопливо сняла шинель, берет, стряхнула с него дождевые капли и ответила, копошась у вешалки: — Я к нему ходила. Передачу отнесла.

Норкин нахмурился. Он рассердился на себя: ведь Данька ему гораздо ближе, чем Кате, а он забыл о нем.

— Почему ты мне ничего не сказала?

— Решила, что тебе не совсем удобно идти в тюрьму, нести передачу. Кто знает, как взглянут на это? А я? Мелкая сошка, и с меня взятки гладки.

— Умный не осудит, а на дураков мне наплевать! — фыркнул обозленный Норкин. — Почему я не могу навестить Мараговского? Что он, гаденыш какой-то?

— Не в этом дело, Миша, — спокойно ответила Катя. — Мараговский не гаденыш, но тебе идти к нему не следует. Это будет похоже на демонстрацию.

— Все равно пойду! — уперся на своем Норкин. — Завтра же пойду! Не веришь?

Катя пожала плечами, сняла чайник с плитки и сказала:

— Давай лучше чай пить.

Потом слушали концерт из Москвы, посплетничали немного, и Катя начала собираться домой. Норкин помог ей надеть шинель и вдруг сказал, привлекая ее к себе:

— Оставайся… Совсем…

Катя удивленно вскинула на него глаза, зарделась, на мгновение прильнула к нему, потом вздохнула, отстранилась.

— Нет, Миша.

— Почему?.. Я ведь тебе серьезно говорю.

— Не надо….

— Почему? — начал сердиться Норкин.

— Потому… Ты хочешь, а не любишь меня. До свидаиия! — Катя рванулась и сбежала по лестнице.

— Катя! Катя! Ты придешь завтра? — крикнул Михаил, стоя над лестницей и вглядываясь в темноту.

— Приду….

Нет, Норкин не сердился на Катю. Он был готов оправдать даже и не такой ее поступок. И лежа в постели, он думал о ней, сравнивал ее с другими известными ему женщинами, и сравнение, разумеется, было не в их пользу.

И вообще Катя исключительная: она добрая, красивая, душевная, бережет его авторитет, не навязывается, она… Да разве все перечислишь? Взять, для сравнения, ту же Ольгу. Она нисколько не похожа на Катю. Они — как ледяшка и капелька ртути. Ольга — представительная, солидная дама. Многие заглядываются на нее, но она сама — только на Володю. Он для нее — центр мира. Кажется, все в ней хорошо, однако не лежит душа к ней и все тут! Каким-то холодом веет от ее рассудительности, от слов, движений. Она бы никогда не осмелилась пойти в тюрьму к товарищу мужа. Ей семейный уют, тишина — дороже всего.

Да, тюрьма… Много страшного говорено про это заведение. Как-то там Мараговский… Нет, обязательно надо сходить к нему, обязательно! Трудно ему сейчас.

Мараговскому действительно было трудно. Его не испугали ни теснота, ни вонючие испарения множества грязных тел, ни скудный паек, про который говорят: «Жив будешь, а гулять не захочешь». Все это можно и перетерпеть. Страшило, сгибало к земле то, что рядом с ним сидели те, кого он презирал и ненавидел больше всего: вчерашние полицаи, старосты, лесные бандиты и дезертиры. Мараговскому хотелось выть только от одной мысли, что кто-нибудь поставит его на одну доску с ними.

Первые часы пребывания в камере прошли в борьбе за власть, и Мараговский, которого поддержало несколько таких же, как и он, случайных «гостей», кулаками отвоевал для себя лучшее место на полу и право неприкосновенности. А затем потянулись однообразные до тошноты, бесконечные дни. Даже ночь не приносила облегчения: преследовали кошмары, а если и снилось что-либо приятное — тем горше было пробуждение.

Карпенко, проскользнув в камеру за спиной Марагов-ского, прочно держался за него, превратился в некое подобие его тени. Он ни с кем не разговаривал, считал всех ниже себя и в первый же день попросил бумаги, чернил и все время писал пространные жалобы всем, кто, по его мнению, мог вызволить его из беды. Мараговский написал только одно письмо на имя Калинина, да и то просил не о помиловании, а о замене тюрьмы отправкой на фронт.

Карпенко изо дня в день писал письма, отправлял их и упорно ждал счастливого для себя ответа. Стоило стукнуть окошечку, как он подскакивал к нему и с мольбой и надеждой смотрел на надзирателя. Но дни шли, а ответа не было. Лишь однажды ему вручили измятый конверт. Карпенко схватил его, пробился сквозь завистливую толпу к окну, затянутому толстыми железными прутьями, и разорвал конверт. И вдруг счастливое выражение слетело с лица Карпенко, руки задрожали, опустились, из глаз полились слезы обиды. В камере раздался хохот. Вчерашние дезертиры и полицаи издевались над чужим горем. Маратовский размахнулся и со всего плеча ударил ближайшего. Тот захлебнулся и упал. А Мараговский уже шел дальше, лупя всех встречных. И наступила зловещая тишина. Конечно, Мараговский не был сильнее всех, сидящих в камере. Среди заключенных нашлось бы много таких, которые один на один связали бы его в узелок, но все отступились от него. Они боялись дежурных надзирателей, которые открыто держали сторону этого непонятного, задиристого и ненавидящего всех матроса.

Мараговский подошел к Карпенко и остановился напротив него. Тот с какой-то тайной надеждой в глазах протянул ему злополучный листок. На нем было написано небрежными кудреватыми буквами:

«Выкручивайся сам, как знаешь. А у меня есть законный муж, и до бандитов мне нет дела».

Мараговский скомкал бумажку и тихо, но гневно прошипел:

— А ты на что надеялся? За погоны, а не за тебя она замуж выходила!

Весь день Карпенко был молчалив. Даже к окошку не бегал. Лишь ложась спать, он сказал:

— Как же так. Ведь я ее любил… Как только выйду, устроюсь — она еще пожалеет…

Мараговский не верил в скорое освобождение Карпенко, но промолчал. Зачем бить лежачего?

А вот в свое освобождение Мараговский верил, как и всякий заключенный. Но время шло, а ответа все не было. Надежда сменилась покорностью судьбе, тупым отчаянием, на смену которому пришла злость. Не он ли, Мараговский, жизни не жалел для Родины? А что он получил за это?

Мараговский окончательно замкнулся и волком смотрел на всех.

И вдруг сегодня ему вручили передачу! Мараговский даже не сразу подошел к окошечку. Потом он долго вчитывался в неровные строки, набросанные карандашом. Дошел смысл записки — запершило в горле, поволока легла на глаза, затуманила их. Нет, это не ошибка, его не забыли, у него есть друзья! Радость была так велика, что он, счастливо улыбаясь, роздал почти всю передачу. Только письмо спрятал в грудной карман кителя.

— От кого? — тихо спросил Карпенко с завистью.

— От комдива… Он тебе тоже привет передает, — соврал Мараговский: у него снова затеплилась надежда, и он был готов обласкать всех.

В размышлениях о свободе проходит ночь. Серый рассвет вползает в камеру. Осторожно перешагивая через скрюченные тела, Мараговский подходит к окну.

— Эй, прочь от окна! — кричит часовой с угловой башни и рвет затвор винтовки.

* * *

— Стой, кто идет? — в это же время кричит и вахтенный матрос на Западном Буге.

— Свои, — отвечает ему звонкий голос. — Их превосходительства Копылов и Пестиков из госпиталя пожаловали!

Час был ранний, ни одним распорядком не предусмотрен подъем в это время, но на катерах уже никто не спал, и задорный ответ Копылова слышали многие. Бронекатера Селиванова и тральщики Чигарева шли теперь вместе, будто снова стали одной частью, и много матросов высыпало на берег встречать прибывших. Впереди всех бежал Жилин. Он налетел на Копылова, облапил его, зачем-то несколько раз ударил его кулаком в грудь, а потом с такой же стремительностью набросился на Пестикова. Прибывших затормошили, задергали, засыпали вопросами. Пестиков отмалчивался, потирая руки, исчерченные еще не побледневшими шрамами. Зато Копылов, распахнув бушлат и сверкая новеньким орденом, охотно отвечал на все вопросы с такой уверенностью, будто все это он знал из самых достоверных источников. Особенно много и долго он разглагольствовал о Варшаве. Если верить ему, то Варшаву взять — раз плюнуть.

— Понимаете, флотилия ударяет вдоль по Висле, армия форсирует реку и точка! Силищи у нас — не сосчитать!

— Скажи пожалуйста, как просто, — удивляется Жилин.

— А ты как думал? Я уж говорил, силища у нас собрана огромная, все готово!.. Только высшему начальству немного побольше решительности — и ударить по немцам. Ходом бы до Берлина шли!

Матросов явно забавляет самоуверенность Копылова, они украдкой посмеиваются, перемигиваются, но не перебивают его: что ни говорите, а это неожиданное развлечение, да и зачем портить встречу, зачем огорчать товарища? Пусть треплется, раз ему охота. Вреда от этого никому нет.

— У меня, Копылов, вопросик к тебе, — неожиданно говорит Жилин.

Копылову неприятно, что его перебивают, он хмурится, но пересиливает себя и кивает головой.

— Корова и коза ведь траву едят? — совершенно серьезно спрашивает Жилин и смотрит на Копылова своими ясными и добродушными глазами.

— Ну, траву, — осторожно соглашается Копылов, ожидая подвоха.

— Значит, пища у них одинаковая?

— Ну…

— А почему одни лепешками, а другие орешками ходят?

Проще всего — послать Жилина подальше, но любопытно узнать, к чему развел он эту волынку, и Копылов сдерживается, выжидательно молчит.

— Значит, не знаешь? — спрашивает Жилин.

— Не знаю.

— Скажи пожалуйста, как интересно получается; в дерьме разобраться не может, а о государственных делах судит, — сокрушается Жилин, прячет усмешку в углах рта и неторопливо идет к катерам.

— Купил, черт плешивый! — громче всех смеется Копылов и, перебросив через плечо полупустой вещевой мешок, подымается по трапу на палубу катера.

Чигарев слышал разговор матросов, но не вмешался в него, хотя Копылов безбожно врал о силах, собранных, по его мнению, на берегах польских рек. Не так уж они были велики, как думал Копылов. Конечно, если смотреть на карту, читать условные знаки, испестрившие ее, то можно вообразить и не это. Но какова цена всем цифрам? — вот в чем вопрос. За время летнего наступления все части потеряли почти половину личного состава, и теперь перед противником стояли не грозные дивизии, готовые к бою, а полки и даже батальоны, сохранившие знамена и номера своих прежних дивизий. Да и оставшиеся в строю солдаты были далеко не те, которые вели недавно наступление. Оборванные, усталые, они охотно отлеживались в блиндажах, не отказывались передохнуть в населенном пункте, но в наступление не рвались. Правда, и у немцев силы были не ахти какие. Однако на них работала природа: закрепившись на гористых берегах рек, они просматривали и простреливали подступы к ним. Сломить их можно было только мощным огневым ударом, задавить массой, но этого-то и не хватало советским войскам. Осенние дожди так расквасили проселочные дороги, что на них тонули, вязли в грязи не только автомашины. Даже русские лошади, которым ничто не в диковинку, тщетно вытягивались в струнку и налегали на постромки: жидкая грязь засасывала и колеса и ноги. Вереницы подвод и машин стояли на дорогах. Появись в воздухе фашистские летчики — целей для бомбометания им долго искать не пришлось бы.

В армию поступило и пополнение. Это были в большинстве своем молодые парни, вчерашние школьники. Шлепая по грязи огромными ботинками, они угрюмо брели к фронту. И нужно было время для того, чтобы пополнение влилось в части, освоилось с обстановкой. Время, время и еще раз время сейчас решало все. Передышке были рады обе стороны, и лишь самые забубённые головушки, вроде Копылова, привыкшие судить обо всем со своей колокольни, не хотели смотреть правде в глаза.

Чигарев, как командир дивизиона, знал это лучше других и теперь, услышав голоса приближающихся матросов, надел фуражку и вышел из каюты.

— Товарищ капитан-лейтенант! Матросы Пестиков и Копылов явились для дальнейшего прохождения службы! — нарочито громко, чтобы порисоваться перед безусым молодняком, отчеканил Копылов и вскинул руку к заломленной набекрень бескозырке.

— Вольно, — ответил Чигарев и растерянно замолчал. Когда шел сюда, хотел сказать что-нибудь хорошее, отчего потеплели бы сердца, а сейчас ничего, кроме казенных фраз, в голову не шло. — Значит, выписались?

— Так точно!

— Ага… Хорошо… А ты, Пестиков, так и цветешь. Улыбка, румянец во всю щеку.

— У него, товарищ каплейт, пополнение семейства, — доложил Копылов, искоса поглядывая на Пестикова и легонько толкнув его локтем. Пестиков переступил с ноги на ногу, зачем-то провел рукой по лицу и сказал, улыбаясь:

— Мать приезжала и Петьку домой увезла… Заместо брата мне будет.

— И еще у него коржики домашние есть, — не унимался Копылов. — Страсть вкусные и в хозяйстве полезные. Когда мы до вас версты меряли, у меня из подошвы гвоздь вылез. Кругом ни одного дома, ни одного камня. Как быть? Я взял один коржик и тюкнул им по гвоздю. Ничего, подходящие. Гвоздь согнулся.

— Ты, смотрю, такой же зубоскал, как и раньше, — невольно улыбнулся Чигарев. — На каком катере служить хотите?

Матросы посерьезнели, переглянулись, и ответил опять же Копылов:

— Если дозволите, на старом. Привычные мы к нему.

— Хорошо. Устраивайтесь.

Скоро катера опять тронулись в путь. Первые дни плавания научили многому. Теперь катера шли не вслепую. Еще вчера, когда они только подходили к этому месту стоянки, здесь и дальше работала специальная группа, которая отыскивала фарватер, обозначала его вешками, воткнутыми в песчаные отмели. Но Западный Буг упрямился, не признавал себя побежденным. Он часто расплывался по отлогим пескам, как пролитое молоко по столу, и тогда исчезало даже подобие фарватера. Куда ни глянь — везде ленивая вода, неспособная даже промыть себе русло. В таких местах вешек не ставили. Не помогут.

Но зато именно у таких перекатов и кипела работа. Десятки матросов, беззаботно балагуря или безбожно ругаясь (это зависело от погоды и полноты желудка), стояли в воде и ждали катера. Вот они появлялись, с них замечали живую стенку. Катера останавливались. Один из них разбегался и с полного хода выбрасывался на песок между матросами, стоявшими в реке. Шипя и пенясь, накатывалась на него волна, ударяла в корму, приподнимала. Катер делал последний рывок, и тогда матросы облепляли его борта, подхватывали, подпирали вагами, вталкивали на катки и тащили дальше, чтобы, столкнув на глубину, вернуться обратно и так же перетащить следующий.

И так весь день.

А когда вечерние сумерки падут на землю — остановка у незнакомого леса. Мокрая одежда, как компрессы, опутывает моторы, а матросы, кутаясь в тощие байковые одеяла, торопливо поедают селедку с хлебом, запивают ее чаем и ложатся спать, стараясь не коснуться холодных, леденящих бортов.

И так изо дня в день, уже четвертую неделю.

Однако никто не жалуется, не ропщет. Всем ясно, что только вырвавшись на глубокую воду они вздохнут свободно. Правда, многие тихонько поругивают начальство, заставившее тратить силы на борьбу с песками, но и то вполголоса: на военной службе не терпят философов.

Зато Чернышева крыли все, кому не лень. Василий Никитич огрызался, божился достать все необходимое в ближайшие дни, но не обижался.

— Такая уж должность собачья, — говорил он, вздыхая, и при первой возможности исчезал с катеров, чтобы всеми правдами и неправдами раздобыть несколько мешков муки или картофеля.

В день прибытия Копылова и Пестикова настроение у всех было неважное. Во-первых, слегло от простуды несколько матросов, а во-вторых, перекат попался просто на удивление: почти пятьсот метров длиной, потом метров сто хорошей воды и опять перекатище метров на четыреста. Работали молча, без перерыва на обед, но к вечеру перетащили через оба переката только половину катеров.

— Шабашим, Володя? — спросил Селиванов, присаживаясь на кнехт.

— Придется, — ответил Чигарев и посмотрел по сторонам. Густой сосновый лес молча взирал на катера с обоих берегов. Солнце уже село. Его невидимые лучи кровью залили белые облачка, которые казались клочками ваты, приклеенными к темной чаше неба. Слабый ветерок доносил с берега запахи смолы, перестоявших трав и грибов.

Почти вровень с палубами катеров раскинулась большая поляна. Она заросла сосенками. Они все как на подбор: мохнатые, разлапистые, в рост человека. Так и манит на бережок, посидеть среди сосенок, а еще лучше — разложить бы сейчас там костер, печь картошку и сумерничать, прислушиваясь к ночным шумам. Но нельзя на берег. Меж юных и непорочных деревьев торчат колышки с прибитыми к ним дощечками. На них кратко и выразительно написано: «Минное поле».

— Благодать, — тихо сказал Чигарев, и было непонятно, искренне восхищается он или иронизирует.

— И не говори, — в тон ему ответил Селиванов и вздохнул. По его мнению, вся эта природа выеденного яйца не стоит: матросы измотались за день, Чернышев с продуктами не продерется сквозь такой лесище, а тут еще и больные. Особенно плох поляк. Он пристал к катерам еще на прошлой неделе, когда штурмовали перекат напротив какого-то панского поместья. В плаще, немецких бутсах, он вышел на берег, постоял там, посасывая трубочку, и вдруг заявил, что он знает реку и берется помочь отыскивать фарватер. Если верить ему, то в армию он не попал по возрасту, дом у него сожгли немцы, и он, как перст, один на свете. Зовут его Юзек. Юзек и только.

И правда, все время Юзек работал вместе с матросами, даже в воду лазил, а вот теперь третий день лежит пластом и с тоской смотрит на потолок. Не дай бог, если он умрет! Тут такой переполох подымется, что хоть святых выноси: смерти его не скроешь, придется хоронить в каком-нибудь населенном пункте, а там наверняка найдутся злые языки, которые воспользуются случаем и пустят слушок, что поляка замучили моряки.

Да и жалко Юзека. Он такой работящий, душевный. Совсем другой, нежели те поляки, что порой стоят на берегу и прячут в прищуре глаз злорадную усмешку.

— Значит, я пошел, — говорит Чигарев. — Заночую по ту сторону переката.

Селиванов пожимает ему руку и спускается в кубрик. Юзек лежит на матросском рундуке. Услышав шаги, он смотрит на командира, и тот отводит глаза.

— Плохо, Юзек? — спрашивает Леня, присаживаясь рядом. — Потерпи немного. Завтра доберемся до деревни и сдадим тебя врачу.

Юзек слабо шевелит пальцами и говорит:

— Не надо отдавать… Армия краева…

Он не договаривает, но и так все ясно: бандиты никогда не простят ему того, что он помогал морякам. Леня опускает голову. Прав Юзек. Не простят. Вспомнился недавний случай. Тогда ночь тоже разделила катера. Селиванов засиделся у Чигарева, и возвращаться к себе ему пришлось в полной темноте. Чигарев предлагал ему взять в сопровождающие автоматчиков, но он отказался: неужели без провожатых не пройдет какие-то четыре километра?

Дорога шла лесом, и едва Селиванов вошел в него, как тьма стала непроглядной. Он в нерешительности остановился. Идти дальше или вернуться? Вернуться — назовут трусом. И Леня, переложив пистолет в карман шинели, на ощупь тронулся вперед.

И вдруг из чащи леса донесся страшный крик. Слов не разобрать, но сомнений не было — кто-то взывал о помощи. Селиванов стоял в нерешительности считанные секунды, но успел продумал различные варианты. Самым верным в его положении было — немедленно вернуться назад, а с другой стороны — неужели отказать в помощи пострадавшему и опозорить себя? Правда, он ничего не видел, мог сам оказаться в ловушке, но глупое самолюбие заставило сделать необдуманный шаг.

Дорога показалась ему бесконечной. Он уже начал успокаиваться, когда руки, вытянутые вперед, вдруг нащупали ногу висящего человека. Селиванов метнулся в сторону и тотчас почувствовал, как что-то легонько стукнуло по затылку. Это были ноги второго повешенного.

Дальнейшее Леня помнил плохо. Увлекаемый диким, необузданным страхом, он направил пистолет в ночь и выстрелил.

Пришел в себя Селиванов только увидев матросов, бегущих к нему с фонарями.

Как выяснилось позже, повешенные были местными активистами.

Да, негоже отдавать Юзека в первые попавшиеся руки, негоже…

— Тогда, Юзек, ты ешь. Понял? Ешь! Скоро придем в Попово-Костельню, там наш госпиталь, и о тебе будет кому позаботиться.

Селиванов выходит на палубу. Ему кажется, что между сосенок ползают люди. Вон один, второй, третий…

— Дежурный! — кричит Селиванов.

— Есть, дежурный, — появляется из рубки Волков.

— Что это?

— Матросы для больных грибы собирают.

— Мины…

— Мины можно вынуть или обойти… Конечно, если осторожно, — Волков говорит спокойно. Он не сомневается в правильности действий матросов.

— Взорвется хоть один… — начинает Леня и замол-кает: под одной из сосенок вспыхивает пламя, она подпрыгивает и, подрубленная под корень, падает на землю.

Леня всматривается в ползающих матросов и облегченно вздыхает: они чувствуют себя так, как будто ничего особенного не случилось.

— Больные слабеют без питания. Не селедкой же их кормить! — говорит Волков.

Селиванов не спорит.

Ночью больных накормили грибовницей, а сами опять поужинали хлебом с селедкой и легли спать, чтобы завтра с зарей снова лезть в воду и упрямо пробиваться к Сероцку, к первому польскому городу, под которым флотилия должна вступить в бой.

3

К Сероцку подошли точно в назначенное время, темной осенней ночью ворвались в него, а к утру над городом уже полоскались флаги победителей. Разглядывать город было некогда: в нескольких километрах от него топорщилась орудиями крепость Зегже. Глубоко пустив корни в гористый берег, скрытая под толщами земляных валов, она казалась неуязвимой, несокрушимой и, на первый взгляд, прочно, намертво оседлала и реку и шоссейную дорогу, вдоль которой костенели трупы фашистов.

Но армия продвинулась вперед, крепость угрожала ее флангу, и советское командование решило ночью начать общий штурм. И, как бывало уже много раз, главными козырями опять выдвигались внезапный бросок катеров и ярость морской пехоты, которая, уцепившись за берег, скорее погибнет, чем откатится назад. Все было продумано, решено, и катера ждали только условного часа.

Норкин, заткнув за пояс полы реглана, шагал по обочине дороги и с интересом посматривал на Нарев, который лениво и методично лизал своими черными волнами глинистые берега. Норкин прибыл в Польшу перед самым штурмом Сероцка, о прелестях плавания по Западному Бугу только слышал и теперь по внешним признакам старался угадать, похож Нарев на него или нет. Кажется, не похож. Широкий, он течет ровно, местами покрыт цепочками водоворотов, убегающими к Висле. Плавать по нему вроде бы можно, а вот с крепостью опять дрянь получается. Попробуй-ка, вскарабкайся на такой обрывище, да еще если по тебе стреляют! Успокаивало одно: батальон Козлова, как всегда, прибудет с наступлением темноты, погрузится без суеты и шума, а следовательно, можно надеяться, что ночной штурм будет неожиданностью для вражеского гарнизона.

— Эй, подбери пятки! Отдавим! — резанул по ушам чей-то задорный окрик. Норкин перепрыгнул через канаву и остановился. Окутанные паром, переваливаясь на ухабах, как утки, шли две полуторки. Номера их и опознавательные знаки были заляпаны, грязь висела сосульками, но любой человек, взглянувший на них, не задумываясь, определил бы их принадлежность к флотилии: в кузовах сидели матросы. Они беззлобно посмеивались над чудаком, вышагивающим по самой грязи. Норкин был одет в реглан без погон, вместо фуражки голову обтягивал катерный шлем, но он даже радовался, что никто не угадывает в нем офицера: захотелось хоть немного побыть не комдивом, а простым моряком.

Поравнявшись с Норкиным, головная машина остановилась, и шофер спросил, высунувшись из кабинки:

— Слушай, до Зегже далеко? Сутки маемся в этой грязюке, а ей и конца не видно.

— Километра два и стоп. Дальше все простреливается.

— А до катеров?

— Как встанешь — до них рукой подать.

— Ни хрена! Дотопаем! — беспечно ответили из кузова. — А ты куда? На катера? Лезь в кузов!

Норкина забавляла эта непосредственность. Он перепрыгнул через канаву, поставил ногу на колесо, приподнялся над бортом, и тотчас несколько рук помогли ему. В это время машина дернулась, поклонилась очередному ухабу, и Норкин упал на чьи-то ноги.

— Ну ты, полегче, — проворчал матрос, на ленточке у которого было написано: «Красный Кавказ». — Изомнешь складочку!

Прошло еще несколько минут, и Норкин узнал, что это «безлошадники», то есть матросы с погибших кораблей, остатки бригад морской пехоты, направленные в батальон Козлова.

— Не скажешь, как он тут? — спросил матрос с «Красного Кавказа».

— Обыкновенно, — ответил Норкин излюбленным матросским словечком, потом добавил: —Легкой работы ищешь?

Матрос пренебрежительно фыркнул, покосился на воротник кителя, выглядывающий из-под реглана, и сказал:

— А ты кто? Главстаршина, мичман или офицер?.. Хотя не надо, не называйся: и тебе, и нам так легче говорить. Встретились случайные попутчики, побалакали по душам, и воспитывать некого… Дело в том, браток, что тут мы все вййной меченые. Ты не смотри, что голова, руки и ноги на месте. Душа у нас выворочена. Черная ночь у нас на душе… Гляну сам в нее, и аж дрожь прошибет: как же я с такой лютой злобой после войны жить буду?

— Опять антимонию разводишь, — неодобрительно проворчал щербатый матрос и с особым шиком плюнул через борт. — Еще подумает товарищ, что мы все такие же малохольные.

— Умный не подумает, а дурак… Всего мы натерпелись за эти годы, всего насмотрелись, и ничегошеньки нам не страшно! Убить, говоришь, могут? И на это наплевать. Может, так и лучше будет? Кому я такой издерганный нужен?

— Наложи стопора! — прикрикнул щербатый и пояснил Норкину: — Он с похмелья завсегда плакаться начинает, а до фашистов дорвется — пальцы оближете!

— Я, может, душу свою выворачиваю, а ты…

— Последний раз, Петька, предупреждаю!

— Ладно, ладно, кончаю, — усмехнулся матрос и продолжал уже другим тоном — Катерники-то у вас нормальные или с бору да с сосенки? Нам ведь только до берега добраться.

— Какие катерники — сам потом скажешь, а насчет берега зря волнуешься. По всем правилам высадим.

— С этого бы и начинал! Через речку перетащите, а там мы и сам с усам! Адью, оревуар, гуд бай, мадам! — загоготали в кузове.

На опушке Норкин выскочил из машины и пошел к своим катерам, серыми глыбами прижавшимся к яру.

Остаток короткого дня прошел в хлопотах. Надо было отдать последние приказания, ликвидировать недоделки, которых, как всегда, оказалось очень много, и Норкин забыл о недавней встрече с матросами.

А когда сгустилась темнота, пошли к Зегже. Норкин стоял в рубке рядом с Волковым, вглядывался в ночь и молчал, зло жуя мундштук папиросы: темень — хоть глаз выколи.

Но вот слева замигал огонек.

— Маяк! — почти одновременно крикнули Волков и рулевой.

— Делать поворот! Десантникам приготовиться! — > распорядился Норкин.

Катер повалился на борт и пошел к правому берегу. Где-то там, залитая чернотой, притаилась крепость. Самое время осветить ее прожекторами, только вот на бронекатерах жалкие мигалки и приходится идти вслепую.

Но, как это иногда бывает, в крепости нашелся солдат, слишком хорошо знающий свои обязанности: ему почудился шум, и он выпустил в небо ракету. С валов рявкнули пушки, затараторили пулеметы, и еще несколько хвостатых ракет повисло над черной рекой. Конечно, катера стали видны как на ладони, но зато и с них увидели лоснящийся обрыв, провалы амбразур, колья проволочных заграждений. На катерах заговорили пушки, и началась та свистопляска, в которой так хорошо разбираются историки, но ничего не понимают сами участники. Снаряды буравили ночь, трудно понять, какой катер куда стрелял, да это никого и не интересовало: противники стреляли больше для того, чтобы напугать друг друга и приободрить себя.

И все-таки катера успешно решили свою задачу.

Едва нос катера коснулся берега, как откинулся люк кубрика и из него, согнувшись, выскочил матрос, у которого на ленточке была надпись: «Красный Кавказ». Ощерившись в крике, он сделал шага два, выпрямился и рухнул на палубу. Бескозырка свалилась с его головы и, кружась в бесчисленных водоворотах, поплыла к Висле.

Вслед за этим матросом выскочил щербатый. Он мельком глянул на товарища и, крича что-то несуразное, прыгнул с катера. Брызги взметнулись выше палубы. Когда они опали, Норкин увидел щербатого уже карабкающимся на обрыв. Мокрая глина ползла из-под ног, матрос хватался за невидимые бугорки, чахлые кустики завядшей травы и полз, полз кверху, все так же раздирая рот в крике. За ним по всему обрыву лезли десантники.

Десант высажен. Норкин отвел дивизион от берега и обрушил залпы на вспышки орудий и пулеметов крепости. Он теперь ждал условной ракеты Козлова, чтобы перевести огонь в глубину. А Козлову было не до ракеты. Еще подходя к крепости на катере Селиванова, он заметил лог, идущий в обход крутого ската и в глубь обороны противника. И, очутившись на земле, Козлов повел часть десантников этой дорогой. Голые ветви кустов хлестали по лицам, норовили выцарапать глаза.

Все, казалось, шло хорошо, и вдруг яркие вспышки засверкали на земле, и почти тотчас вездесущий Аверьянц доложил:

— Минное поле, товарищ майор!

Матросы, словно подкошенные, попадали на землю, зазвенели лопаты, еще немного — батальон окопается, засядет в ячейках, и тогда трудно будет выжить его оттуда не только противнику: матросы, прижатые огнем, вряд ли с первого раза послушают даже своих командиров. Чтобы не потерять темпа, Козлов приказал не окапываться, а тронуться в обход минного поля. Чертыхаясь, батальон начал поиск. В это время Козлова и нашел запыхавшийся связной.

— Скатываемся с обрыва! — выпалил он одним дыханием, ойкнул и упал.

Аверьянц приподнял его голову и сразу осторожно положил ее на землю. Случайная пуля ударила связному точно в лоб. А случайная ли? Вон сколько матросов распласталось между кустов, а огонь противника все крепнет. Уж не в ловушку ли влез батальон?

— Аверьянц! Туда полным ходом! — сказал Козлов, подтолкнув Мишу кулаком в спину, и крикнул уже вслед — Пусть атакуют! Принимают удар на себя!

Аверьянц шариком скатился к реке, а в воздухе нарастал скрипящий, рвущий нервы звук. Вот он замер, и гнетущую тишину разорвал грохот. Земля дыбится, свистят над головой осколки и камни. Козлов вжимает лицо в след чьей-то ноги и замирает. А к шестиствольным минометам присоединяются немецкие пушки и минометы. Они так точно кладут снаряды и мины, словно гвозди вколачивают. Земля дрожит и колышется.

Только несколько залпов дали немецкие «скрипачи», а кажется, что они хозяйничали вечность. Но вот хвостатые мины «катюш» потянулись с реки, артиллерийские залпы сливаются в один несмолкающий рев. На какое-то мгновение противник стихает, и Козлов слышит рядом с собой громкую скороговорку:

— Матка бозка Ченстоховска! Матка бозка Ченстоховска!

Козлов оглядывается. Рядом уже лежит Миша и, старательно целясь, бормочет эту тарабарщину.

— Пан поляк? — немедленно откликается кто-то.

— Поляк, из Еревана, — отвечает Миша матросу. И уже Козлову — Будут лезть до последнего.

— Как там?

— Больше половины как корова языком слизнула…

Только под утро, когда на сером фоне неба обозначились валы крепости, удалось найти проход в минном поле, и батальон снова пошел в атаку. Разозленный неудачей, промокший до нитки и промерзший до костей, Козлов бежал вместе со всеми. Он сейчас не командовал, а был простым бойцом, одним из тех, из кого слагались десятки этих упрямых людей, которые по-прежнему зло лезли прямо на плюющие огнем амбразуры. Как сквозь туман, Козлов видел фашистский танк, остановившийся над обрывом, и Ксенофонтова, бросившего под него гранату. Водитель танка не справился с машиной, не смог удержать ее, и она, задрав к небу гусеницы, упала вниз, подмяв под себя Ксенофонтова.

Однако Козлов понимал, что рано говорить о победе. Противник еще крепко сидел в своих укреплениях. Эх, сейчас бы только одну свеженькую роту! Но роты не было, не было даже взвода, и наступающие замедлили бег, невольно начали искать прикрытия. Вся надежда была на матросов с катеров. Только они могли помочь. Но догадаются ли?

Норкин догадался. Он внимательно следил за боем и понял, что именно сейчас наступил критический момент: батальон Козлова ворвется в крепость или… или скатятся к реке трупы.

Норкин, охваченный боевым азартом, выскочил из рубки, выхватил пистолет и крикнул, спрыгнув на берег:

— Вперед, гвардия!

В это время Козлов вскарабкался на вал и увидел жиденькую цепочку матросов, штурмовавших обрывистый склон. Среди них он различил и реглан Норкина.

— Вперед, гвардия! — плыло над рекой и мокрыми валами крепости.

Значит, катерники верны старой дружбе… Потом Козлов столкнулся с немцем. Тот занес над его головой приклад автомата. Козлов нажал на спусковой крючок своего пистолета — выстрела не последовало: патроны давно кончились. Не видать бы майору начала атаки пехоты, если бы не Миша Аверьянц. Он выскочил неожиданно откуда-то сбоку и поддел фашиста своим штыком. Немец скорчился, Козлов перескочил через него.

Прямо по шоссе к крепости шла пехота. Короткими перебежками она подбиралась все ближе, ближе. Еще немного — и ее серые ручейки потекут к казематам, затопят их.

— Не зарываться! Мой ка-пэ здесь! — крикнул Козлов и медленно опустился на землю. Небо вдруг завертелось, все потемнело вокруг. Для Козлова наступила ночь.

Аверьянц склонился над ним и не выпрямился: пуля того же снайпера нашла и его. Так и легли рядом командир батальона и его бессменный личный связной.

Много матросов осталось лежать на подходах к крепости и внутри ее. Они лежали и у черной воды Нарева, и плотно прильнув к обрыву, словно даже мертвые хотели вскарабкаться на него. Угрюмые санитары сносили их к братской могиле, ко второй братской могиле моряков в Польше.

Хоронили их без орудийных залпов, никто не лил слез над ними, никто не клялся отомстить: грохот боя пополз вниз по Нареву, и вместе с ним ушли катера, ушли, чтобы бить врага, бить на берегах этой же реки, но уже под другим городом, под другой крепостью.

4

Злой ветер свирепствовал за тонкими стенами каюты: косой дождь нудно барабанил по деревянной крыше. Маленькая баржонка покачивалась на волнах и угрожающе скрипела.

Чигарев лежал на своей койке, лежал не шевелясь уже который час, но сон не шел к нему. И это была не первая ночь без сна. И все из-за погоды. Еще дня за два до начала дождей ноги стало ломить, потом боль, казалось, проникла во все тело, и он был вынужден лечь в постель. Вот тут-то и началось! Боли стали еще невыносимее и, что хуже всего, — окончательно испортилось настроение, в голову полезли мрачные мысли. Даже воспоминания, которым он так любил отдаваться, сейчас порождали грусть, а сегодняшний день казался ему сплетенным из одних неприятностей. Он был недоволен и погодой, и тем, что его дивизион приткнулся около какой-то невзрачной деревушки, и тем, что тральщики не участвуют в боях, и тем, что Ольга довольна последним обстоятельством. Неужели она не поймет, что тошно ему бездельничать? Ведь только подумать: бронекатера ежедневно сталкиваются с противником, бьют его, а тральщики? Нет мин в польских реках. Вот и превратились краснозвездные катера в обыкновенные буксировщики, день и ночь мотаются они по реке, подтаскивают к фронту баржи с продовольствием, боезапасом, обслуживают переправы. Разумеется, все это очень важно: не справятся тральщики со своей задачей — не одни бронекатера выйдут из боя; но разве о таком участии в войне мечтал он, Чигарев? Ни одного минного поля, ни одной десантной операции!

В этот момент баржонка вдруг угрожающе накренилась, застыла на мгновенье в таком положении, потом что-то ударило в маленькое окошко. Чигарев слышал звон стекол, посыпавшихся на палубу. В каюту тотчас же ворвался сырой холодный ветер.

— Ой, что это? — испуганно вскрикнула Ольга. Чигарев, морщась от боли, спустился со своей койки.

Ольга сидела, прижавшись к вздрагивающей стенке и укрывшись одеялом так, что было видно только ее лицо.

— Что случилось, Вова? — спросила она.

Чигарев прислушался к топоту ног над головой, попытался разобраться в обрывках речей, которые швырял в разбитое окно разбушевавшийся ветер. Но в вое ветра не так-то просто было понять что-либо. Чигарев торопливо оделся и вышел из каюты, сказав Ольге как можно ласковее:

— Ты спи, Оленька. Я сейчас.

На палубе ветер свирепствовал так, что Чигарев вынужден был схватиться за леера, широко расставить ноги и наклониться вперед. Еще несколько секунд, и он понял главное: ветром сорвало баржу, и теперь она, подгоняемая волнами и ветром, выходила на середину реки. Чигарев не успел еще принять решения, как на него налетел оперативный дежурный по дивизиону Жуланов, толкнул его за угол будки, где ветер был менее чувствителен, и прокричал:

— Тралы сорвало!

Чигарев оглянулся и в неровном свете выпущенной кем-то ракеты увидел тралы. Большие металлические баржи, болтавшиеся за кормой катеров на длинных буксирах, взбесились, вышли из повиновения, сорвали швартовы, скреплявшие их с берегом, и угрожающе наваливались на катера. Чигарев сразу понял, что если они только доберутся до тральщиков, то раздавят их так же легко, как упавший молот крушит скорлупу ореха. Один из тралов, который был прикреплен к барже, уже почти подкрался к ней. Еще мгновенье — и он своим острым углом врежется в баржу.

Выход был один: отдать буксиры, и пусть ветер и волны сами отбросят тралы на безопасное расстояние. Чигарев рванулся на корму и чуть не упал, налетев на матроса, склонившегося над буксиром.

— Отдавай! — крикнул Чигарев, махнул рукой, словно рубя трос, и тяжелая петля, скользнув с откинувшегося крюка, бесшумно исчезла в клокочущей воде.

Трал, двигаясь бесшумно как тень, скользнул рядом с бортом баржи. Но это только один прошел, а осталось их еще восемь.

В это время матросы завели новый трос, подтянули баржу к берегу. Чигарев не стал больше ждать и прыгнул в темноту. Земля остервенело бросилась ему навстречу, обхватила корнями подмытых деревьев. Чигарев упал. Горел лоб, расцарапанный сучком. Проторенная тропинка, в обычные дни ровная, гладкая, как асфальт, завалена обломками веток, камнями, скатившимися с гор, размыта ручьями. Каждый шаг давался с трудом, и прежде чем Чигарев добрался до ближайшего катера, у него за спиной вспыхнул луч прожектора, мигнул несколько раз, скрылся за металлическими шторками и снова вспыхнул. Все катера включили прожекторы. Чигарев устало навалился на ствол дерева, прижался к его шершавой коре щекой и чуть не заплакал от обиды. Четыре года учился, три года — командир, в каких только переделках не бывал; а тут так растерялся, что про световую сигнализацию забыл!

Лучи прожекторов пляшут по косматым волнам, выхватывают из темноты то бревно, которое грозно приподнялось одним концом из воды и словно приготовилось таранить маленький перевернутый шитик, прыгающий на волнах, то тралы, плавно качающиеся среди пены.

Как быть с ними? Пусть плывут по воле волн и ветра? А если один из них налетит на переправу, по которой идут наши войска? Чигарев отчетливо представил себе картину: из темноты перед понтоном переправы появляется острый угол трала, раздается треск сломанного дерева, скрежет железа, раздираемого страшным клином, в огромную пробоину хлещет вода…

И Чигарев решился. Он, поминутно спотыкаясь и падая, стал пробираться на катер Жуланова.

Наконец Чигарев свалился на палубу катера, дернул Жуланова за полу кителя, кивнул головой и скользнул в люк машинного отделения. Гремя по ступенькам трапа подковками каблуков, за ним сбежал и мичман.

Здесь было тихо и спокойно. Электрические лампочки бросали ровный свет на блестящие смазкой части машины и на металлические плиты настила. Мотористы, стоявшие на своих боевых постах, повернулись к командирам. В их глазах Чигарев не увидел ни страха, ни растерянности. Катер метался, бился днищем и бортами о берег, но матросы и не думали выглядывать на верхнюю палубу, напомнить о себе: устав требовал, чтобы они находились именно здесь и ждали.

— К выходу готовы? — спросил Чигарев, опускаясь на ящик, намертво прикрепленный к палубе.

— Так точно, — ответил командир отделения мотористов, хотел было по привычке поднять руку к замасленной фуражке, но катер резко качнулся, и он, взмахнув руками, ухватился за борт.

Решение, зародившееся еще на берегу, теперь созрело окончательно. Тралы нужно было поймать, и Чигарев решил послать за ними катер Жуланова. Причина, побудившая остановить выбор на этом тральщике, была одна: Жуланов, как речник, был опытнее других.

— Сможешь, Жуланов, отвалить от берега? — спросил Чигарев, прикладывая платок к кровоточащей царапине на лбу.

Жуланов, словно пытаясь взглянуть на реку сквозь борт, повернулся лицом к железным листам, пожевал губами и ответил:

— Сперва задним, а потом малость увалить нос под ветер.

— Так и действуй. Снимайся. И… — тут Чигарев задумался. Ловить тралы — дело трудное, опасное. Еще подумает Жуланов: «Других, товарищ командир дивизиона, посылаете, а сами на бережок?» И почему-то вспомнилось лето сорок первого года. Босой Норкин стоит перед Кулаковым, который сурово отчитывает его: «Командиров у нас разве лишка, чтобы ты во все дыры совался?» — И ловите тралы! — закончил Чигарев твердо, решительно. — Я останусь здесь с остальными катерами. Связь — клотиком.

— Когда прикажете?

— Немедленно.

И снова косой дождь и ветер, валящий с ног. А катер Жуланова уже посреди Нарева. Прожекторы остальных тральщиков освещают его и ближайший к нему трал. Жуланов осторожно подводит свой «532». Вот между носом катера и тралом осталась полоска воды метра в два-три, и тотчас на борт встал матрос, приготовившийся к прыжку. Его окатывает волной, кажется, вот-вот она сорвет его, закрутит, но матрос, как сжатая боевая пружина, подстерегает мгновение. Чигарев поймал себя на том, что он тоже согнулся, у него тоже напряглись все мышцы, как и у того матроса.

Неуловимый миг, черная фигура мелькнула над водой, и вот матрос уже на трале. Он торопливо крепит буксир на крюке трала.

Чигарев облегченно вздыхает и только сейчас чувствует, что промок до нитки и замерз. Теперь бы стаканчик горячего чайку или чего другого, покрепче, но сначала додожить начальству.

В землянке у матросов-связистов, вырытой в склоне кургана, сухо и даже тепло от маленькой печурки. Чигарев прошел к столу, опустился на чурбак, заменявший стул, и сказал, устало облокотившись на пирамиду для карабинов:

— Вызывай командира бригады.

Вода струйками стекала с его одежды, расползалась по полу.

— Готово, — сказал матрос, протягивая телефонную трубку.

— Контр-адмирал Голованов? — спрашивает Чигарев, еле шевеля непослушным языком.

— Голованов слушает. Кто у телефона?

О чем же ты будешь докладывать, товарищ командир дивизиона?..

— Докладывает Чигарев… Шторм у нас… Волны и ветер бешеные. — Чигарев не решается сказать о своей беде. Нечто подобное испытывает ныряльщик, забравшийся на вышку. Отступать поздно, смотреть вниз страшно.

— Вы не Айвазовский и не Станюкович. Лирическое описание шторма можете оставить при себе! — перебивает Голованов.

— Тралы у меня сорвало и унесло, — наконец, пересилив себя, говорит Чигарев, и сразу становится легче, словно решился на отчаянный прыжок с вышки.

— Сколько?

— Все.

— Какие меры приняты?

Чигарев торопливо рассказывает, как все это произошло, о внезапно пришедшем решении, но опять Голованов резко обрывает его:

— Без переживаний. Конкретно!

— Пятьсот тридцать второй уже забуксировал один. Голованов, видимо, прикрыл микрофон рукой, так как стало слышно лишь его невнятное бормотание. Чигарев уже хотел напомить о себе, когда вновь услышал голос Голованова:

— Чигарев? Прими все меры к поиску тралов. Ясно?. — Так точно, ясно.

— Где днем будешь?

— У себя… В штабе.

— Там и встретимся, — проговорил Голованов после небольшой паузы, и в голосе его теперь слышалась усталость, обыкновенная усталость человека, который смертельно хочет спать.

Телефонная трубка положена на аппарат. Немножко знобит. Но Чигарев счастливо улыбается: сам Голованов говорил с ним на «ты»! А это значит — он справляется с обязанностями командира дивизиона.

— Разрешите обратиться, товарищ комдив? — спрашивает рассыльный.

— Что у вас?

— Военврач просила вас в каюту.

— Хорошо, идите.

На лице рассыльного растерянность. Наконец он понял, что командир дивизиона не собирается прятаться от непогоды, И в глазах его Чигарев уловил новое выражение. Именно так смотрели матросы на Норкина.

Перед рассветом ветер стих. Только сломанные деревья на берегу да волны с маленькими пенистыми гребнями напоминали о недавней буре. Солнце, как всегда, поднялось румяное, широколицее, и все кругом засверкало.

Чигарев осмотрел еще раз катера, трапы, баржи. Кажется, все в порядке.

И только теперь он почувствовал, что чертовски устал, что теперь можно и отдохнуть, — и, припадая на больную ногу, пошел в каюту.

Ольга встретила его градом упреков. Она сердилась и за то, что он, больной, пробыл всю ночь на ветру, под дождем, что она бог весть чего не передумала, сидя в каюте, что он, как и Норкин, прежде всего думает о службе, а семья для него не существует.

Чигарев молча выслушал ее упреки. Он был доволен: Ольга ухаживала за ним, беспокоилась о его здоровье.

5

Осень кончилась внезапно: еще вчера размокшая земля липла к ногам, а сегодня она покрылась твердой колючей коркой, окаменела. Ветер с залихватским свистом налетал на полуразрушенные войной деревни, безжалостно срывал листья с деревьев и гнал их перед собой, в порыве безрассудной расточительности устилая ими землю.

Потом хлопьями повалил мягкий снег. Елки набросили на себя белые накидки. Нарев огромной извилистой траурной лентой бежал среди белых берегов. Вода, казалось, стала тяжелее. Волны, умерив свой пыл, не так шумно плескались у берегов. Попав на ветви кустов, Еода мгновенно замерзала, превращаясь в звонкий, крепкий осенний лед.

Берега словно вымерли. Только около фронта, который еще ближе подошел к Висле, над землей стелется сизоватый дымок, похожий на легкий туман раннего летнего утра. Это топятся печурки в солдатских землянках. Сидят солдаты под тремя накатами, покуривают около раскаленной печурки и тихонько, чтобы не спугнуть сон спящих, судачат о том, скоро ли кончится война и всех отпустят по домам. Но еще чаще гадают, когда наступит настоящая зима. Сейчас самая проклятая пора для солдат: в сапогах ноги мерзнут, а если валенки наденешь, да еще промочишь их — пиши пропало. Чего доброго, и на култышках домой вернешься.

И если трудно солдатам, то на катерах хоть плачь. Тонкие борта нисколько не спасают от холода. В кубриках стоят «буржуйки». Пока они топятся, можно сидеть раздетым, душно и влажно, как в парилке. Но только погас огонек — колючий иней везде располагается хозяином, и матросы поспешно натягивают полушубки.

Бывает и так: отрывает, отрывает матрос свой полушубок от борта, потом выругается, махнет рукой, схватит шинельку, подбитую рыбьим мехом, и бежит на вахту.

А если катера идут — и того горше. Волны сбрасывают свои гребни на палубы, покрывают их льдом. Палубы становятся бугристыми, скользкими. Один неосторожный шаг — и окажешься за бортом. Но хуже всего — опять-таки с ногами. Тонкие подошвы промерзают за несколько минут. Одно спасение — нырнуть в машинное отделение и поблаженствовать там, пока окликнут с вахты.

А плавать приходится. Вот и сейчас, хотя река забита «салом» и льдины со скрежетом налезают друг на друга, среди них пробиваются тральщики. Нет даже подобия строя, и какой-нибудь штабник с ужасом схватился бы за голову, увидев их. Каждый идет там, где надеется проскочить. Вперед вырвался тральщик Мараговского. Теперь им командует мичман Никишин. Выписавшись из госпиталя и попав в Пинск, он зашел к Норкину. Встретились как любящие братья. Не обошлось даже без неуклюжего мужского поцелуя. Поговорили о жизни вообще, о планах на будущее, а потом Норкин предложил:

— Иди, Саша, ко мне?

Никишин отвел глаза и с интересом стал рассматривать эмблему на своей фуражке. Норкин истолковал его замешательство как смущение или как невысказанное чувство благодарности и продолжал еще увереннее:

— Чигарев возражать не будет, с Головановым тоже договорюсь… Ну, что молчишь? Решай.

— Не обижайтесь, Михаил Федорович, а я иначе думаю, — ответил Никишин и положил фуражку на стол. — Получается вроде бы подшефным я у вас… Хочу сам дорожку в жизни протаптывать. Ведь не все же время вы будете меня за ручку водить?

Норкин не ожидал отказа, был поражен словами Александра и нахмурился, обиженно засопел. От всей души предлагал, а он… Однако здравый рассудок взял верх, Норкин пересилил себя и ответил даже равнодушным тоном:

— Я и не настаиваю. Просто предложил.

Вот и оказался Никишин опять командиром тральщика. Он не обижался ни на команду, ни на отсутствие работы: матросы один к одному, а задания и того лучше. Сначала подвозили боеприпасы, продовольствие, участвовали в высадке десантов, а сегодня пробиваются к бронекатерам Норкина. Засел Михаил Федорович со своими катерами у Демби! Который день драка идет, снаряды вот-вот кончатся, а не уйдешь: десантники и пехота все время просят огонька подбросить.

Никишин стоит в рубке и постукивает ногой об ногу. Руки его засунуты в карманы шинели, плечи приподняты. Хочется поднять воротник, но Никишин сдерживается: Копылову, который с утра торчит у пулемета, и вовсе тошно.

Фронт уже близко. Орудия бьют с обоих берегов, и снаряды, противно воя, то и дело проносятся над катером. А он, то взбираясь на льдины, то зарываясь в них, идет вперед. Его борта покрыты глубокими царапинами: осенний лед крепок, упрям, сдаваться не хочет. Того и гляди, прорежет тонкую обшивку.

«Сало» идет гуще. Оно временами так сжимает катер, что он почти останавливается. Это страшно нервирует. Еще затрет, чего доброго, и протащит через фронт прямо в лапы фашистам, под залпы их пушек. Никишин то и дело выходит из рубки, всматривается в левый берег. Где-то здесь должен быть штаб дивизиона Норкина.

Снежный заряд обрушивается на катер неожиданно. Белая пелена вдруг закрыла правый берег, наползла на нос катера, и мокрые хлопья снега залепили смотровое стекло.

— Ориентиров не вижу, — доложил рулевой. Никишин открыл дверь, хотел выйти, но кто-то из матросов уже протирал стекло.

В полной темноте нашли штаб дивизиона Норкина. Тральщик подошел к берегу, и Никишина сразу засыпали вопросами:

— Что привез?

— Когда раненых грузить?

— Где комдив? — в свою очередь спросил и Никишин.

— В штабной землянке. Как на обрыв подымешься, сразу направо.

Никишин спрыгнул на землю и, неуклюже переваливаясь, направился на розыск штаба. Но искать его не пришлось: тропинка, протоптанная в снегу, обрывалась у штабной землянки. Никишин толкнул дверь, шагнул вперед и замер у порога. Только грубый окрик: «А дверь за тобой кто закрывать будет?» — вывел его из столбняка. Да и было чему удивляться. Посреди землянки Норкин почти кулаками отбивался от матросов, которые сдирали с него обледеневшую одежду. Рядом с Норкиным суетился Чернышев. Против обыкновения, в его действиях не замечалось робости. Он так же бесцеремонно, как и матросы, покрикивал на комдива.

Сначала Никишин ничего не мог понять в этой сутолоке, но потом догадался. Оказывается, Норкина недавно вытащили из воды, заставляют переодеться, а он все рвется к микрофону радиостанции, чтобы отчитать за что-то Гридина.

— А ну! — вдруг выкрикнул Чернышев. Два матроса сорвали с Норкина мокрую тельняшку, а третий набросил ему на голову свитер. Михаил Федорович обрушил на них поток брани, одним рывком натянул свитер на себя и крикнул:

— Кому сказано — не мешать?!

— Теперь валенки! — невозмутимо командовал Чернышев, и, как по мановению волшебного жезла, на ногах Норкина оказались валенки.

— Оставите вы меня в покое или нет? — взревел Норкин.

— Еще кружечку выпейте.

Норкин залпом осушил вместительную кружку водки, придержал дыхание, поморщился и уже спокойнее спросил у радиста:

— Связался с Гридиным?

— Готово, товарищ капитан третьего ранга. Норкин выхватил у него микрофон и закричал:

— Гридин, Гридин!.. Какого дьявола ты там мудришь? Я требую от тебя конкретной обстановки, а ты мне шлешь обтекаемую фразу!

Гридин, должно быть, начал говорить, оправдываться, так как Норкин замолчал и лишь сопел, зло глядя на микрофон, — Я тебе, когда вернешься, голову оторву! — наконец отрывисто бросил он, выпрямился и тут увидел Никишина — Пришел? Все в порядке? Где Чигарев?

— Комдив болен, — ответил Никишин, вытягиваясь. — Который день лежит.

Норкин поморщился. Жалко Чигарева. Сырая осень, резкая смена температуры в кубрике — все это доканало Володю. Слег окончательно. Нет, видно, не командовать дивизионом с таким здоровьем.

— А я прибыл, все в порядке.

— Немедленно сниматься. Сам с тобой пойду.

Темно. Почти не видно узких разводий между льдинами. Катер фактически идет на ощупь. Впереди — кажется, за следующим поворотом реки — отрывисто лают пушки бронекатеров. Стреляют редко, будто огрызаются.

— А у меня, Саша, Ястребкова убило, — неожиданно говорит Норкин. — Понимаешь, прямое попадание, взрыв боезапаса — и нет катера!.. Меня в воду сбросило… Пошел прикурить на камбуз, а он в это время и влепил…

Никишин не отвечает. Соболезнование не поможет. Да и непонятно, удивляется или радуется комдив, что именно в это время ушел прикуривать.

— А Лешенька-то мой тоже отчудил! — перескакивает Норкин на другой волнующий его вопрос. — Я у него запрашиваю по рации как дела, а он отвечает: «Деремся по-гвардейски!» Каково, а? Догадывайся комдив сам, то ли он погибает, то ли побеждает по-гвардейски!

Дверь рубки распахивается, появляется Жилин и торопливо говорит, забыв даже спросить разрешения обратиться:

— Товарищ мичман! Лед забил приемник! Мотор перегревается!

Какая-то шальная мина рвется, ударившись о лед.

— Нельзя останавливаться, Жилин, нельзя, — говорит Норкин. Он не кричит, не приказывает, но тон у него такой, что сразу становится ясно: останавливаться нельзя.

— Разрешите идти? — спрашивает Жилин.

— Там последние снаряды расходуют, — говорит Норкин.

Жилин закрывает дверь рубки и одиноко стоит на палубе. Да, останавливаться нельзя. Но ведь и идти на перегревшемся моторе тоже нельзя. Где же выход?

Конечно, можно тянуть, мотор терпит. А потом что? Лазаря петь? Заглохнет мотор — тогда смерть. Затрет льдом катер и потащит за собой. Где он остановится? Кто воспользуется его снарядами?

Весь катер окутан паром…

Жилин спустился в машинное отделение. Молодой моторист, прибывший с последним пополнением, выжидающе смотрит на своего начальника и, желая предупредить его приказание, берется за рычаг, чтобы выключить мотор. Жилин нагибается, выхватывает из гнезда большой гаечный ключ, заносит его над головой ничего не понимающего моториста и кричит:

— Только тронь!

Моторист шарахается в сторону. Жилин смотрит на мотор, прикладывает руку к его кожуху и тотчас отдергивает ее.

— Без меня не самовольничать! — грозит Жилин мотористу и уходит.

Норкин и Никишин, вглядываясь в сверкающие впереди вспышки выстрелов, настороженно прислушиваются к шуму мотора. Нет, с ним пока все в порядке. Вроде бы даже лучше стал работать.

Прямо по курсу катера обозначился темный силуэт. Норкин выскочил из рубки. Так и есть, глаза не обману* ли его: один из бронекатеров выходит из боя.

— На бронекатере! Подойти к борту! — кричит Норкин.

Но бронекатер и сам подворачивает к тральщику.

— В чем дело? Куда идете? — спрашивает Норкин.

— Снарядов нет.

— Принимай боезапас! — командует Норкин и удивляется: почему-то все матросы бегут на корму тральщика, почему-то никто не спешит выполнить его приказание. Норкин тоже направляется туда.

На палубе тральщика лежит человек. Его волосы, туловище покрыты ледяной корочкой. Руки опущены в воду, словно ловит он там что-то.

Пестиков и Копылов бережно подымают его, завертывают в полушубок, несут в машинное отделение. Норкин узнает Жилина и понимает все: Жилин руками очищал приемник ото льда.

Ящики со снарядами исчезли в башне бронекатера. Норкин спустился в машинное отделение, подошел к Жилину. Тот лежал около теплого мотора и ласково и немного виновато смотрел на толпящихся моряков. Норкин протянул руку и тотчас опустил ее: обе руки Жилина — как белые куклы.

— Спасибо, Жилин, — тихо и проникновенно сказал Норкин.

Жилин заморгал веками, слабо улыбнулся и ответил:

— Стоит ли… Свои люди…

Многое хотелось сказать, но время подгоняло, и Норкин, простившись с командой тральщика, перешел на бронекатер. А еще через секунду оттуда донесся его приказ:

— Вперед, гвардия!

6

Замерзли реки в Польше — остановились катера Днепровской флотилии. Не похожа была эта зимовка на все предыдущие: всего два месяца. Да и не могла она продолжаться дольше. Дело в том, что американцы и англичане, всевавшие в Западной Европе, получили крепкий удар в Арденнах и, чтобы спасти их от разгрома, советские войска вновь начали наступление, наступление мощное, всесокрушающее. Висло-Одерская, Сандомирско-Силезская, Восточно-Прусская и Будапештская операции создали все ус-ловия для решительного удара в сердце фашизма — по берлинской группировке врага.

Подготовка к этому наступлению началась в феврале, когда войска первых Белорусского и Украинского фронтов вышли на реки Одер и Нейсе. Готовились быстро, но основательно: враг тоже не спал, он тоже стягивал к Берлину силы, укреплял его. Огромный город опоясали три оборонительных полосы глубиной в 20–40 километров; каменные здания немецкие инженеры превратили в мощные опорные пункты; вросли в землю огневые точки, сделанные из железобетона и брони; поперек улиц города легли баррикады, за которвши и около которых притаились солдаты с фаустпатронами; мины, колючая проволока, надолбы, волчьи ямы подстерегали наступающих на каждом шагу; около миллиона вооруженных до зубов гитлеровцев хотели дорого продать свою жизнь.

В апреле советские войска были готовы к удару. Под Берлином командование советскими войсками сосредоточило крупные войсковые соединения, 41 600 орудий и минаметов, более 6 300 танков и самоходных орудий и 8 000 самолетов.

Приготовилась вместе с армией к решительному штурму и Днепровская флотилия. Она пополнилась людьми, техникой и вышла к Кюстрину, откуда и намеревалась ударить в назначенный час. Здесь же стояла и бригада Голованова. Моряки знали, что впереди последние бои, но бои тяжелые, бои не на жизнь, а на смерть.

— Тебе, Норкин, придется сдать дивизион Селиванову, — сказал Голованов и, заметив, что Норкин нахмурился, добавил: — Временно сдать. Понимаешь, не хочется нам, чтобы батальоном Козлова командовал человек, пришедший к нам только сейчас. Да и многих катерников мы туда направляем. Тебе легче будет столковаться с ними.

— Есть, принять батальон Козлова, — ответил Норкин и уехал на левый берег Одера, где располагалась морская пехота.

Кате о своем новом назначении он сказал, заехав в госпиталь. Катя побледнела, глаза ее налились тоской.

— Возьмешь? — так тихо спросила она, что Норкин скорее понял, чем услышал это слово.

— Не возьму. Из-за него не возьму, Катюша… Катя обняла его, поцеловала и сказала, всхлипывая:

— Иди… Иди… Только береги себя, Миша… Я ведь с сыном буду ждать тебя… Иди!

Норкин торопливо поцеловал Катю и побежал к машине. Он не мог оставаться здесь больше ни минуты: зачем мучить себя и Катю? Ей сейчас нельзя волноваться…

Катя, закрывшая лицо руками, и сейчас еще стоит перед глазами Михаила, хотя произошло все это семь дней назад. Неделя прошла с тех пор… Да, неделя. Сегодня шестнадцатое апреля тысяча девятьсот сорок пятого года. Сегодня начнется штурм Берлина. Норкин смотрит на часы и выходит из землянки: нужно успокоиться перед боем.

В окопах, прижавшись к стенкам, сидят матросы. Сидят молчаливые, сосредоточенные.

— Еще семь минут, — говорит кто-то и вздыхает.

И, глядя на матросов, Норкин вдруг понял, почему сегодня все так взволнованы, почему и сам он не может найти себе места: все давно готово, все рассчитано до мелочей. За четыре года войны бывало всякое, но никогда еще не было такой подготовки, как перед этими боями; всегда в последнюю минуту приходилось что-то уточнять, дотягивать, а тут… Тут все готово! Даже направление атаки указано почти каждому матросу.

— Сейчас, — шепчет тот же матрос.

Кажется, все затаили дыхание…

Земля вдруг будто треснула там, где стояли пушки и минометы, треснула, выбросив огонь, который, полыхая, стоит над трещиной. Грохот такой, что ничего больше не слышно.

Так продолжалось ровно двадцать минут. Потом земляная завеса, поднятая рвущимися снарядами и стоявшая над немецкими окопами, поползла к Берлину, а сзади окопов, в которых сидели солдаты, ожидавшие атаки, враз вспыхнуло двести прожекторов, враз уставилось своими раскаленными глазами на немецкие окопы, освещая путь своим и слепя врага. Легли на землю лучи прожекторов — на позиции немцев покатилась огнедышащая волна танков и самоходных орудий.

Прошли танки и самоходки через советские окопы — поднялась из окопов советская пехота. Поднялась пехота молчаливая, уверенная в своем превосходстве и поэтому особенно страшная врагу.

Норкин тоже выскочил из окопа и крикнул:

— Вперед, гвардия!

Он сам не слышал своего голоса, но был уверен, что его поняли: матросы шли дружно, напористо, быстро подавляя всякое сопротивление.

Фронт немцев дал трещину, советские войска умело расширили ее и пошли вперед. Все дни стали похожи друг на друга. Опомнился Норкин только двадцать первого апреля. Его батальон, поредевший за дни боев, вошел в Берлин. Кругом полуразрушенные серые коробки домов, скрюченные взрывами фонарные столбы, груды битого кирпича и белые флаги, свисающие из окон. На углу улицы фанерный щит. На нем написано:

«21 апреля 1945 года войска 1-го Белорусского фронта вступили в Берлин!

Да здравствует наша Великая

Советская Родина!»

А в углу его, чтобы не испортить основной надписи, еще одна строчка, химическим карандашом:

«Точно, вошли! Коробов».

Очень хорошо, Коробов, что и ты здесь. Вместе с тобой били фашистов в Сталинграде, вместе доколачиваем их и в Берлине!

Однако отдыхать и радоваться рано: враг не добит, впереди рейхстаг.

— Вперед, гвардия! — кричит Норкин, и начинается штурм новой баррикады, перегородившей улицу.

Много в Берлине улиц, еще больше домов и баррикад, но ничто не может остановить гвардию, рвущуюся к рейхстагу, купол которого возвышается над серыми домами.

— Даешь рейхстаг! — мечется призывно и требовательно в улицах города, и люди, черные от усталости и пороховой копоти, бросаются опять вперед.

Так было все дни наступления, а сегодня, тридцатого апреля, когда до рейхстага рукой подать, остановился батальон. Пятый час лежат матросы в развалинах дома! Еще на рассвете они выбили немцев отсюда, попытались идти дальше и… залегли. Широкая площадь преградила дорогу. Площадь — «ничья». Гладкая, без скверов и памятников, она просматривается и простреливается со всех сторон.

Разгоряченные боем матросы попробовали с хода пробежать через нее, но из отдушин в фундаменте и окон огромного дома, стоявшего на противоположной стороне площади, ударили пулеметы и автоматы, к ним присоединились минометы, рассыпавшие по мостовой дробь разрывов, — и батальон отступил. Он залег в развалинах дома, в ожидании, пока артиллерия не подавит огневые точки противника.

Конечно, морская пехота могла преодолеть это препятствие. Ей приходилось брать и более укрепленные участки. Но сегодня… Умирать сегодня… Начали драться в Сталинграде, а сегодня перед глазами улицы Берлина! Сегодня только жить и жить…

Прижавшись щекой к холодному шершавому камню, Норкин время от времени бросает взгляд на раскиданные по площади тела. Это его бойцы. Еще утром, веселые, полные сил, выскочили они из развалин, а сейчас лежат неподвижно на иссеченных пулями и осколками чужих камнях.

Дом дрожит от взрывов, но не от того, что в него попадает много снарядов. Нет! В его крепкие стены только изредка ударяются мины. Дрожит он потому, что невиданной силы молот бьет по земле, и от его ударов, как игрушечные, покачиваются большие каменные дома.

Матросы лежат у проломов в стене. Одни злыми глазами смотрят на площадь, другие, положив кирпичи под голову, пытаются уснуть. Лица хмурые, злые. Соседи давно ушли вперед, а они лежат тут и ждут, пока пушкари расчистят дорогу.

Вокруг валяются жалкие остатки мебели: разбитый стол, сломанные стулья, распоротый матрац. Все это чужое, ненужное. Берлинская пыль лежит на обмундировании, оружии, на лицах и вот уже которые сутки скрипит на зубах.

Дома рушатся то и дело, но тот, на дальней стороне площади, все еще стоит. В его стенах огромные проломы, едва держатся изогнутые взрывами балки, но дом стоит!

Вот по его темной стене мелькнула огненная змейка. Мелькнула на мгновение и исчезла. В стене появилась маленькая трещина. Зигзагом пошла она рт одного пролома к другому… Стала шире, шире, стена качнулась, вдруг наклонилась — и упал угол дома, рассыпался по мостовой битым камнем, взметнув тучу пыли.

«Еще немного, и пойдем», — подумал Норкин.

— Гляньте, товарищ капитан третьего ранга, как они ныряют, — говорит Копылов. Он связной командира и лежит рядом с ним.

В небе очень много самолетов. Непрерывно летят к центру Берлина бомбардировщики, над самыми крышами проносятся штурмовики, а выше их, как орлы, парят истребители. Они то взмывают вверх, то стремительно бросаются вниз. В их полете заметна закономерность. Самолеты носятся чаще всего парами. Один догоняет другого. Выстрелов же не слышно. Видны лишь светлые точки, летящие от самолета к самолету. Вот один самолет задымил и, выйдя из боя, пошел на восток.

— Наш! — как вздох вырвалось у всех.

— Дотяни, милый! Дотяни!

И самолет «тянет». Пламя показалось на плоскости, но летчик бросил машину на крыло и сбил его.

— Еще немного! Еще! Да-ва-ай!!!

Повалил густой дым, и черный хвост потянулся за самолетом. Огненные языки переплелись с черными прядями дыма…

От самолета отделилась точка, понеслась к земле, и вдруг закачался человек на стропах под раскрытым парашютом. Видно, как летчик натягивает стропы и старается скользить к фронту…

Все ближе и ближе… Скоро он будет вне опасности… Но светлые нити вдруг поднялись от земли к парашюту… Даже зенитная пушка выпустила по нему несколько снарядов.

Норкин не выдержал. Он сорвал с телефонного аппарата трубку и закричал что есть силы:

— «Сирень»! Дай «Гром»… Я тебе дам — занято!.. «Гром»? Ты ослеп, что ли?.. Приказа нет?.. Ах, ты… Что?… Даешь?.. Давно бы так. Всю душу вымотал. — Положив трубку, Норкин вытер ладонью вспотевшее лицо.

И грянул «Гром». Новые столбы пыли встали там, где стояла зенитка, и она, тявкнув еще раз, замолчала.

Летчик немного не дотянул до своих. Он опустился на середину площади. Норкин отчетливо видел, как подогнулись ноги летчика, как он пластом упал на мостовую на несколько метров впереди матросских трупов. Тугой, упругий купол парашюта обмяк, сморщился и осторожно лег на землю, прикрыв летчика.

На той стороне площади словно только этого и ждали. Темные, провалы окон замигали вспышками очередей. На этот раз пули не свистят, а как-то жалобно взвизгивают: они направлены в летчика и рикошетят от камней.

Несколько минут моряки лежали неподвижно. Первым поднялся Норкин, высокий, сутулый, рванул ворот кителя и крикнул:

— Ах, так!?.

Крикнул не командир, а человек, потерявший терпение, но для матросов это было как долгожданный сигнал. На площадь выскочил один, другой, третий…

Пули и осколки мин, как град, падают на камни, высекая искры. Искрится вся площадь, но батальон бежит. Бежит вперед, пересекая огромную площадь, и ничто, никакая сила не способна остановить его сейчас.

Упал один, вытянув вперед руки, упал другой, откинувшись назад. К трупам подползают раненые, прячутся за них и ведут огонь по вспышкам, мелькающим в окнах… А остальные, перепрыгивая через раненых и убитых, бегут вперед. Они не думают о смерти. Прочь всё! Война еще не кончена!

— Даешь! Полундра! — неслось над площадью, и гневный крик матросов заглушал порой и разрывы мин, и треск выстрелов.

Что-то белое мелькнуло перед Норкиным. Он остановился и провел рукой по лицу, словно смахнул что-то. Осмотрелся с удивлением. Где он? Как попал сюда?

У ног его лежал парашют.

Матросы, более быстрые на ногу, уже пересекли площадь. Они швыряют гранаты в окна, лезут туда, не дожидаясь взрывов. Из дома доносится глухая, сдавленная воркотня автоматов.

Когда в доме стало тихо и Норкин опустился на камни, к нему подошел Копылов.

— Он вас требует, — сказал Копылов, кивнув в сторону площади. И тогда Норкин вспомнил белое пятно парашюта. Матросы уже догнали соседей, командир батальона минут на пять может передать командование заместителю. Норкин поднялся.

— Идем.

— Разрешите, я здесь останусь! — не спросил, а выкрикнул Копылов и показал автоматом в сторону купола рейхстага. Впервые он отказался сопровождать своего командира, и тот не настаивал.

Летчик лежал все там же на камнях. Под его голову кто-то сунул свой бушлат. Лицо у летчика серое, осунувшееся. Губы сжаты. В углах рта струйки крови. Дышит он порывисто. Каждый вздох — подавленный стон.

Летчик медленно приподнял веки. На Норкина глянули глаза — строгие, глубокие. Что-то забулькало, заклокотало в горле.

— Возьмите…

Глазами летчик показал на грудной карман. Норкин, стараясь сдержать дрожь пальцев, осторожно достал из кармана партийный билет и пачку документов.

— Вот… тут все… передайте…

Глаза опять закрылись. Пальцы рук судорожно комкают комбинезон.

Норкин махнул рукой врачу и санитарам, шедшим от дома.

Они подбежали. Врач, молодой, с узенькими погонами на плечах, опустился на колени рядом с раненым. Увидев, что ранение тяжелое, он заговорил тем тоном, каким уговаривают родители маленьких детей:

— А мы сейчас перевязочку сделаем, доставим в госпиталь, а месяца через два и полетишь…

Летчик, не открывая глаз, отчетливо проговорил: — Не тронь… Я знаю… Не боюсь…

— Даешь рейхстаг! — пронеслось над площадью. Это батальон опять пошел в атаку. Норкин еще раз глянул на летчика и побежал через площадь к знакомому дому. Когда он был уже возле него, то над куполом самого высокого в этом квартале здания уже развевалось огромное красное полотнище. Ветерок ласково перебирал его складки. Рейхстаг взят! Теперь только сломить сопротивление последних!

— Вперед, гвардия! — восклицает рядом какой-то незнакомый майор.

— Вперед, гвардия! — кричит и Норкин.

Из развалин домов выскакивают одинаково злые солдаты и матросы; они бегут вперед, чтобы водрузить красные знамена Победы и над другими зданиями павшего Берлина.

 

— Иди в вагон, Вова, — говорит Ольга. — Через десять минут поезд отойдет.

— Через пятнадцать, — отвечает Чигарев и смотрит вдоль перрона. Да, через пятнадцать минут отойдет поезд, а Михаила все еще нет. Обещал прийти проститься и не пришел. Почему? Что могло помешать ему?

Чигарев достает из портсигара новую папиросу, закуривает, и немедленно Ольга говорит:

— Ты очень часто куришь, Вова… Может быть, он только пообещал?

Чигарев пожимает плечами: и откуда Ольга взяла такое? Просто пообещал! Разве можно обещать просто так, из вежливости? Нет, на Норкина это не похоже. Кроме того, и не такие у них взаимоотношения, чтобы расстаться не простившись. Четыре года вместе учились, пять лет вместе служили, и не пожать друг другу руки при расставании? Скорее всего — занят Мишка… Даже смешно—Мишка! Не Мишка, а капитан второго ранга Норкин Михаил Федорович! Да и он, Чигарев, уже капитан третьего ранга. Отстал, конечно, от Михаила, но тут, пожалуй, здоровье виновато. Болит нога, болит. Из-за нее и демобилизуется капитан третьего ранга Чигарев. Едет к месту жительства в Саратов. Ох, и переполох сейчас, наверное, дома! Мама загоняла отца, все готовится к встрече сыночка… Как-то пойдет гражданская жизнь…

— Вовка, дьявол! — слышит Чигарев голос Норкина и оглядывается.

Сдвинув белую фуражку на затылок, Норкин продирается к вагону сквозь толпу провожающих. Нарядился как на парад: черная тужурка, все ордена, кортик. Сзади него, прижимая к себе Витюшку, идет Катя. Она улыбается тепло, ласково. Чигарев невольно думает, что эти двое созданы друг для друга: оба непосредственные, прямые в словах и делах, оба непоседы.

— Заждался? — смеется Норкин, обнимая Чигарева. — Ей-богу, не виноват! В наркомат вызывали. — Тут Норкин понизил голос. — Получил назначение на Тихий.

— И согласились? — спрашивает Ольга.

— Конечно! — отвечает Норкин.

— Разве он усидит дома? — говорит Катя. — Он убежденный морской бродяга!

Ольга улыбается, но в душе удивлена: семейный человек, заслуженный, и едет в какую-то дыру. Неужели нельзя было попросить назначение хотя бы в Ленинград?

— Понимаешь, Вовка, бригаду предлагают, — с жаром продолжает Норкин.

— Рад за тебя, Миша, — говорит Чигарев. И он действительно рад и приходу Норкина, и его новому назначению, и тому, что Катя радуется вместе с мужем.

— Отказался я от бригады, — неожиданно говорит Норкин и смеется.

Чигарев удивленно поднимает бровь.

— Сначала начальником штаба послужу. Понимаешь…

— Товарищ капитан второго ранга, держите Витьку. У меня руки устали, — перебивает его Катя.

Норкин замолкает и берет на руки сынишку. Тот восторженно улыбается и шлепает отца ладошкой по щеке.

— За что? — спрашивает Норкин и смеется.

— Не хвастайся! — отвечает Катя за сына.

— Помнишь, Вовка, когда он родился? — спрашивает Норкин.

Чигарев кивает. Он помнит не только то, что Виктор родился двадцать первого апреля, когда Норкин вошел в Берлин, но и то ошалело-радостное лицо, какое было у Мишки, когда он впервые взял своего сына на руки. Больше года прошло с тех пор…

Разговор оборвался. Да и о чем говорить? Вчера все обсудили, а сегодня просто прощанье. Когда придется встретиться вновь, да и придется ли? Вот и стоят они у вагона, пряча грусть за обыденными фразами. Только Ольга неизменно покровительственно и снисходительно улыбается из окна вагона.

— От Сашки письмо получил. Грозится ко мне на практику приехать, — говорит Норкин.

— От Никишина? — оживляется Чигарев. — Как у него дела?

— Пишет, что хорошо. В нашем классе побывал, кубрике…

Да, училище. Сколько связано с ним воспоминаний…

— А Мараговский демобилизовался, — продолжает Норкин. — Сегодня случайно узнал. Выпустили его из тюрьмы по амнистии, год служил, а теперь демобилизовался.

О чем еще говорить?

— Вова, поезд сейчас отходит, — торопит Ольга.

— Ну, Володя… — сказал Норкин и посмотрел на Чигарева. Тот молча обнял его.

— Не поминай лихом…

— Дружба не ржавеет, — отвечает Норкин.

Вот и тронулся поезд. На площадке мягкого вагона стоит Чигарев и машет рукой. Норкин прижимает к себе сынишку, который играет его орденами, смотрит вслед поезду. Еще один товарищ по прошлым боям уехал от него… Где-то сейчас другие?

— Давай, Миша, Витюшку мне, — говорит Катя.

— Я не устал, — отвечает Михаил и, нежно прижимая к себе сына, идет в город, в город, помолодевший за этот год, в город, полный сил.

Художники

С. С. Дьячков и А. Н. Тумбасов