Он хотел сказать ей много-много самых прекрасных слов, какие только есть в языке: милая, единственная, прекрасная, неповторимая, любовь моя, лучшая из всех женщин Земли, звёздочка ясная, ненаглядная, солнышко – и говорить ещё и ещё, но на мгновение что-то будто щёлкало в мозгу, и включало в нём зануду и рационалиста: всё сказанное и несказанное казалось вдруг нелепым, смешным и даже глупым. А самое главное, он понимал: это так банально, и старо, как мир, – миллионы мужчин говорили, говорят и будут говорить своим женщинам те же самые слова, и даже любимых животных и птиц перечисляют одних и тех же: зайчик, киска, медвежонок, мышка, белочка, лебёдушка, сокол ясный, пёса и тому подобное (впрочем, в списке любимых животных есть стойкие исключения: почему-то спросом не пользуются носороги, крокодилы, скунсы, олени, а также прочие рогатые, а также парнокопытные: свиньёй или поросёнком редко кто называет другого человека в порыве страсти).

Настя сердилась на него за его короткие «да – нет», ей не хватало только обожания и желания в его глазах; нежные объятия, долгие поцелуи, ласковые прикосновения она считала само собой разумеющимся, а вот слов – глупых, смешных, банальных ей не хватало. Если бы даже он твердил, как попугай, «люблю» – сто, двести, триста раз, это понравилось бы Насте, но Андрей считал, что подобным занимаются те мужчины, которые и самих себя хотят убедить: любят именно эту женщину – самогипноз, так сказать, внушение, медитация, а, может, заклинание – прежде всего, самого себя, а уж потом – женщины.

Увы, Андрей относился к тому типу мужчин, которые не любят разбрасываться словами, сдержанны в своих клятвах и обещаниях – если они кого-то выбрали, то, как правило, это надолго и всерьёз. Даже то, что они сами считают как бы несерьёзным, – всё равно нешуточно: обычный флирт порой перерастает у них в нечто основательное и постоянное.

Андрей любил Настю, но у него была и Надежда. Две женщины. И каждая – необходимая. Только необходимыми они были по-разному: Настя – восторг и счастье, бой барабана в сердце и тихое обмирание, невыносимая лёгкость и головокружительный полёт, её тело – продолжение его, а может, и не продолжение: можно ли створки раковины считать продолжением друг друга? Надежда – совсем другое: он считал её другом, и даже иногда в шутку упоминал известную фразу Антона Павловича Чехова о том, что женщина становится мужчине другом только после того, как побывает его любовницей. Может, он что-то путал, но смысл был точен. Надежда сердилась на него и, шутливо грозя пальчиком, обещала: «Больше не дам! Будешь тогда знать, как обижать женщину».

Она не хотела быть ему только другом, и, скорее всего, даже совсем не стремилась попадать в эту категорию: Надежда желала любви. Она была слишком женщиной, чтобы стать мужчине всего лишь наперсницей.

Впрочем, ему было с ней хорошо: Надежда ничего не стыдилась, и простодушно полагала, что в постели нет ничего постыдного и запретного, забывая о том, что у любовника непременно возникнет вопрос: с кем она так напрактиковалась, и сколько же его предшественников вспоминают теперь Надюшу? Если построить их в ряд, то, может, целая рота получится? «Батальон! – она хохотала в ответ на такие вопросы. – Или взвод! Что больше – взвод или батальон? – и, внезапно сбросив улыбку с лица, утыкалась ему под мышку: Дурачок! Боже мой, какой же ты ещё дурашка! Мог бы и сам догадаться: женщине всегда приятно делать то, что хочет её любимый мужчина. Всё, что угодно. Без оглядки. Понимаешь?»

Настя тоже говорила о том, что нет выше счастья, когда любишь того, кто любит тебя, и за это можно всё отдать. Но всё-таки её что-то сдерживало: например, она не хотела смотреть эротические фильмы, которые Андрей специально купил – пусть знает, как это бывает у других людей. И не желала говорить, какие моменты их близости ей наиболее приятны: «Мы не американцы, – объясняла она, – это у них принято обсуждать, что и куда должно попадать, чтобы добиться фантастического оргазма, – слово „оргазм“ она выговаривала с трудом, краснея удушливой волной. – Это, знаешь ли, техника секса. А я никакую технику, даже эту, не переношу! Я вообще не способная к техническим дисциплинам. Главное – движения души, а не отдельных частей тела! И убери „Кама-сутру“ куда подальше. Потому что все эти позы и способы, – она снова смущённо опускала глаза, – всего лишь приложение. Приложение к философскому трактату. „Кама-сутра“ – это философия любви, а не руководство по сексу…»

Знала бы она, что Андрей рассказал об этом Надежде. Правда, он представил дело так, будто это у одного из его приятелей такие проблемы с любимой девушкой: ни в какую не хочет экспериментов в постели, и развратом считает даже… лёд. Вернее, не сам лёд, а его использование в играх двоих.

– Может, она холода боится? – уточнила Надежда. – Я слыхала: бывает холодовая аллергия…

– Да нет же, какая аллергия! – хмыкнул Андрей. – Коктейль со льдом она пьёт – и ничего. А вот провести кусочком льда по коже – это для неё чуть ли не Содом и Гоморра. Считает: подобные штучки от пресыщенности и скуки. В любви, мол, главное сама любовь, а не всякие приёмчики, её подогревающие…

– А может, она права? – Надежда задумчиво посмотрела Андрею в глаза. – Любовь не нуждается в учебниках, она сама – учебник. Человек в ней всегда дилетант, даже если кажется: всё знает и умеет, но, увы, ему ведомы лишь приёмы обольщения, и то не все, а все эти способы удовлетворения плоти – всего лишь технология секса…

Андрею казалось: Надежда говорит как по писаному, что, собственно, так и было. Она знала: Андрей много читает, и потому тоже старалась не ударить лицом в грязь – начала покупать книги, причём, старательно избегала всяких «дамских» романов, к которым он относился пренебрежительно. Прочитанное иногда помогало ей четче и яснее формулировать свои мысли, открывало неизвестное в, казалось бы, обыденном и привычном, а то и вовсе приходило на выручку, когда говорить уже было не о чем. В таких случаях она усердно припоминала что-нибудь интересное из недавно прочитанного и, стараясь выглядеть умнее, чем есть на самом деле, многозначительно говорила: «А знаешь, я тут недавно вычитала кое-что интересненькое…» И прилежно об этом рассказывала.

Так что её мысли о любви были не совсем чтобы её собственные, но, тем не менее, она верила в то, что говорила. И ещё она была благодарна Андрею: всё-таки именно он невольно приучил её к чтению.

– Извини, но без этой технологии самая возвышенная любовь уже вроде как и не любовь, а мираж какой-то, – не согласился Андрей.

– Скажи своему другу: любовь – сама большая выдумщица, и не стоит её торопить, – покачала головой Надежда. – Знаешь, сейчас все будто помешались на сексе: откроешь газету – обязательно о траханье что-нибудь написано, включишь телевизор, особенно после полуночи, – наглядно демонстрируют все приёмчики, а в каком-нибудь дорогом журнале для богатых дамочек обсуждается техника анального секса или… как там его?… ах, да!… фистинга…

– А что это такое?

– И не спрашивай, – Надежда сконфузилась. – Мне неприятно об этом говорить. Возьми словарь да прочитай!

Вообще-то, он знал. А спрашивал Надежду о фистинге лишь затем, чтобы смутить её. Ему нравилось, когда она сначала тушевалась, а потом, осмелев, показывала на практике, что это такое. Может, говорить о чём-то ей было и неприятно, но её действия свидетельствовали об обратном: ей нравилось всё, что приходилось Андрею по вкусу. А он, между прочим, вёл себя с ней как самый распоследний эгоист: больше заботился о себе, чем о ней.

Он хотел, чтобы и Настя отдавалась ему без всякого стеснения и оглядки на неписанные правила приличия. В своих фантазиях на эротические темы он был безудержен и неистов, порой ему рисовались такие непристойности, что он сам себя пугался: любимая девушка – это всё-таки не полигон для испытаний новых приёмов удовлетворения его вожделения. Надо быть законченной шлюхой, чтобы виртуозно исполнить то, что он нафантазировал.

И что интересно, Ниохта его поддерживала:

– Если ты ей на самом деле нравишься, то она это сделает.

Это было оргиями Вальпургиевой ночи, развратом древнеримских кесарей, утонченной истомой восточных сералей, негой спальни Клеопатры, похабщиной Вавилонской блудницы, восторгом бунинских «Тёмных аллей», наивностью греческих буколик и откровенностью лупанариев с их животной простотой и ясностью. Спешиваясь в воображении Андрея в нечто страстное, тёмное, яркое и невыносимо прекрасное, это напоминало каприз тайного эротомана, который, приличный и вполне партикулярный с виду, жаждал всего и сразу, полностью, без оглядки, и пусть благочестивые граждане называют его выдумку распутством или блудом, ему плевать – он хотел узнать, что есть высшее наслаждение.

– Развратник! – смеялась аоми. – Ах, если бы ты знал, как мне хорошо знакомы такие робкие блудники: в мыслях – всё, что угодно, а наяву – и сотой части того, что хотят, не получают. А знаешь, почему? Потому что ты сам считаешь любовь грехом. В ней нет запретов, милый.

– Ты меня пугаешь…

– Вот-вот! Пуганый ты мой! – аоми хмыкала. – Иногда вы, люди, напоминаете мне домоседа. Сидит такой человек в четырёх стенах, а за их пределами – большой город, в нём кипит жизнь, миллион соблазнов, вечно что-то происходит, но домоседу никуда не хочется выходить. При этом он мечтает о большой жизни…

– Я не мечтаю. Я живу.

– Ага! – язвительно кивнула аоми. – Знаешь, «большая жизнь» – это симптом. Бывает, люди живут на дальнем севере с одной-единственной целью: заработать кучу денег и уехать на «материк», где, по их представлениям, их ждёт большая жизнь. А пока, мол, можно и тут как-нибудь перебиться, без всех этих театров, музеев и красоты. И вот, переезжают они с севера в какой-нибудь благословенный уголок, и всё, вроде, хорошо: красиво, тепло, уютно, а большой жизни как не было, так и нет. Она, оказывается, заключается не во внешних проявлениях. Большая жизнь – внутри человека. И она проходит мимо, если он не живёт, а существует, и боится что-то изменить, и даже в любви – с оглядкой, вечно неудовлетворённый…

Она явно пыталась растормошить его, а, может, даже разозлить своими подначками: кому ж охота без конца слушать одно и то же, и далеко не самое лучшее? Но, скорее всего, аоми добивалась своей цели. Как-то она сказала: шаман и его дух-помощник – это одно целое, и если помощник – женщина, как она, то шаман обязан жить с ней: она становится его женой, и даже лучше всякой жены – его вторым «я», истинной половинкой. Женщина-дух прекрасно осведомлена о всех желаниях тела и души своего носителя, и угадывает малейшие его капризы; она всегда в соитии с ним, и достаточно лишь намёка, чтобы мужчина получил желаемое наслаждение. Оно несравнимо с ласками земных женщин, из которых очень немногие – царица Савская, Клеопатра, Екатерина Великая – знали об истинной природе мужчин, их вожделениях, страстях, честолюбии, влечениях и греховности.

Земных мужчин всегда сводили с ума феи, пери, наяды и прочие то ли небесные, то ли адские создания – названий им придумано много, но на самом деле это женщины-духи, которым не хватает теплой живой человеческой плоти. Лишь в соединении с нею они обретают истинное могущество, а их избранник становится проницательнейшим из смертных.

Однако Ниохта пока что вела себя пристойно, и Андрей порой даже не ощущал её присутствия: казалось, её и не было вовсе, всё ему приснилось, а внутренний голос – это, может, он сам с собой разговаривает? Ну, бывает же такое; может, это то, что называют голосом совести, или что-то иное, всё-таки не связанное с психикой… Хотя, конечно, это был довольно слабый довод, и он понимал: в нём действительно присутствует нечто, что медленно и неотвратимо врастает в него, становится им самим, изменяет его, а хорошо это или плохо, он пока не понял. Вернее, аоми не давала ему поразмыслить над этим вопросом. Как только он начинал задумываться, так она лениво потягивалась, как выспавшаяся кошка, и тихонечко царапала его ноготками, и хихикала, и что-то начинала говорить, смеяться, отвлекать от размышлений.

Порой он вообще ощущал что-то странное, восхитительное, головокружительное – это чувство сродни тому, которое испытываешь выйдя из душного прокуренного зала на свежий воздух, и в лицо тебе ударит ласковый ветерок, и ты почувствуешь запахи солнечного луга, и водяную сырость бегущего где-то неподалёку ручейка, и густой аромат резеды напрочь вышибет смутность настроений. Что-то задрожит в тебе как маленький серебряный колокольчик, и быстрый легкий жар пробежит по всему телу, чтобы смениться холодком восторга, и снова – беглый огонёк, почти неощутимый, но от него будто бы очищается душа и, встрепенув, наполняет тебя чем-то волшебно-прекрасным.

Андрей стеснялся признаться сам себе, что это ему нравилось, и это было похоже на лёгкий оргазм, а может, на нирвану? Что, если это она и есть? Чувствуешь себя частью всего, что вокруг, и в то же время – будто бы паришь над привычными вещами, всё – ярче, полнее и в то же время словно размыто, как на картинах импрессионистов: сочные краски, щедрое солнце, безумная красота, но образ размыт и непредсказуем, как непредсказуема сама жизнь.

Иногда внутренние касания аоми напоминали ему страстные объятия, такие, от которых задыхаешься, и хочешь освободиться, но нет сил, и сам смыкаешь руки, и летишь в губительную пропасть или, напротив, поднимаешься в сияющие выси? Это пугало и в то же время захватывало его, а лукавая Ниохта жарко шептала:

– Нет-нет, ты ещё не готов принять мои ласки, ты – не вполне шаман. Ты, миленький, не выдержишь любви аоми. Подожди ещё немного, всё впереди…

Она не любила его женщин. Он это чувствовал. Когда являлась Надежда, беспечная Аями, до того болтавшая с ним о том – о сём, обиженно замолкала и пряталась куда-то глубоко-глубоко, затихала там и не подавала никаких признаков своего присутствия. Сначала он думал: это, так сказать, от деликатности – аоми не хотела быть свидетельницей любовных сцен. Но тонкостью, однако, она не отличалась, и пару раз довольно резко отозвалась о Надежде: ходит, мол, к молодому парню, навешивается сама – навалиха, одним словом, лучше бы о ребёнке позаботилась, один дома сидит без материнского пригляда…

К Насте аоми вообще относилась как к сопернице. Явно она это не выказывала, но обязательно как-нибудь напоминала Андрею:

– Неслучайно ты видел Настю в образе лярвы. Это её незримая сущность.

Он тут же вспоминал отвратительное чудище и содрогался. Но, поразмыслив, Андрей решил: не обязательно видишь на самом деле то, что видишь. Вот, к примеру, многие наблюдают НЛО, а на поверку выходит: всего-навсего фантом, рожденный собственным воображением или какой-то природной аномалией. А тут… Он вообще то ли спал, то ли бредил, то ли вправду оказался Где-то Там, в ирреальном мире, полном причудливых образов, но это не значит, что всё было самым настоящим.

– Подлиннее не бывает, – подавала голос Ниохта. – Ты был там, куда обычным людям вход заказан.

– А ты не подслушивай…

– Мысль, даже вслух не произнесённая, существует независимо от тебя, – утверждала аоми. – Зачем мне подслушивать? Я знаю всё, что ты думаешь. И даже то, о чём ты только собираешься подумать, мне тоже известно: я – часть тебя…

– А говорила, что ещё нет!

– Мало ли что я говорила, – Ниохта несколько замешкалась с ответом, и по её голосу было понятно: Андрей уязвил её. – Ты уже мой!

– У аоми развито чувство собственности? – язвительно усмехался он. – Если ты сказала правду, что живёшь столетия, то должна бы уяснить: больше всего на свете человек любит свободу. И если я буду чьим-то, это зависит от меня.

– Знаю, я знаю эти человечьи ритуалы! – почти взвизгнула Ниохта. – Мужчины считают: это они выбирают женщин, в то время, как женщины выбирают их. Женщине кажется: мужчина – её, но на самом деле он всего лишь позволяет ей так думать. Аоми плевать на эти условности. Мы выбираем того, кого считаем нужным.

– Ха! Такая древняя, а не знаешь простую истину: насильно мил не будешь, – язвил Андрей. – Народная мудрость, между прочим.

– Хо-хо! – Ниохта изображала смех. – Кажется, у народа и другая есть поговорка: стерптся – слюбится!

Так они порой переругивались довольно долго. Причём, аоми постоянно намекала: без неё, мол, Андрей не устроился бы в престижное «Какао», и его там не ценили бы – ну и что, что он кулинар высокой квалификации, подумаешь: поваров пруд пруди, и лучше его есть, а довольствуются работой в какой-нибудь забегаловке. Так что пусть не мнит себя новоявленным Вателем43 !

Андрей оскорблялся и, обиженный, замолкал. Ниохта же, поняв, что наговорила лишнего, начинала ластиться, но он не поддавался. А пару раз даже наказал аоми, оставив её без запахов еды. Сам ничего не ел, но зато и она была голодной.

– Сама себе добывай пропитание, – мстительно отвечал он на все её увещевания. – Ты же у нас великая повариха. А я что? Я так себе, никчёмный кулинаришка, по твоей протекции, милая, попавший в хорошее место…

Голодная Ниохта неистовствовала. Это самым непосредственным образом отражалось на Андрее: аоми металась внутри него, отчего его корчило, сводило судорогой руки-ноги, в голове шумело и, казалось, она вот-вот лопнет от боли, а хуже всего были щипки женщины-духа, её покусывания и царапанье: коготки вонзались куда ни попадя. Он терпел, сколько хватало сил, и даже пытался подтрунивать над аоми: «Ну-ну, давай – давай! Покажи, на что способна. Только помни, дорогая: не на того напала. Будешь так себя вести – ничего вообще не получишь. Мне-то и сухофруктов хватит, или вот прямо из пакета кефирчика сейчас попью. Прокушу дырочку и выпью, чтоб тебе ни граммульки запаха не досталось…»

Он заметил: аоми почему-то не любила сухофрукты, предпочитала только свежеприготовленную пищу – скорее всего, по той причине, что от неё поднимался вкусный пар. Им она и питалась. Похрюкивая и причмокивая, она смачно глотала испарения, истово вдыхала ароматы, попутно издавая что-то наподобие довольного урчания, сытно отрыгивала и кашляла. После хорошего угощения она становилась покладистой и умиротворённой.

Пары раз хватило, чтобы Ниохта уяснила: себе же делает хуже, когда ругается с Андреем; у него хватит силы воли, чтобы выдержать её бесчинства. Хотя на самом деле ему приходилось терпеть из последних сил, чтобы не взвыть от боли, но он не подавал вида и старался не думать о причиняемых ему неприятностях: аоми читала все его мысли и, ясное дело, тут же воспользовалась бы своим преимуществом. В это ремя он думал о чём угодно, но чаще всего, мстительно сжимая губы, о Тиле Уленшпигеле, особенно о том моменте, когда желчный Иост собирал у себя старых кумушек, самых ехидных и зловредных. Эти старые совы, держа под мышками вязальные спицы, грелись у очага и угощались сладким вином и гренками. В самый разгар пиршества Иост бросал в огонь щётку, и комната мгновенно наполнялась смрадом. «Ух, ах!» – вопили тётушки, и каждая корила другую за то, что испортила воздух, за собой вины никто не признавал, и старушенции немного спустя вцеплялись друг дружке в волосы. Иоста это забавляло, и он всякий раз использовал великую силу запахов, чтобы поссорить кумушек и повеселиться самому, глядя на великое побоище. Осматривая потом поле битвы, он обнаруживал клочья юбок, чулок, сорочек и старушечьи зубы. «Эх! Потерянный вечер! – думал он в глубокой печали. – Никому не вырвали в драке язык!»

Эхе-хе, думал Андрей, с каким бы удовольствием напустил смрадного дыма, чтобы Ниохта расчихалась и раскашлялась, и взмолилась бы прекратить это безобразие, а он бы смеялся в ответ и, закрывая нос полотенцем, бросал бы и бросал на сковородку щетину из щётки для обуви – на, жри, подавись своей блевотиной! Ишь, распускает свой длинный язык. И почему это до сих пор его никто ей не выдрал, ехидине столетней?

Он думал об этом так прилежно, что Ниохта пугалась его мыслей и затихала, стараясь ничем не обнаружить своего присутствия. Андрей старался не вспоминать, что аоми может превращаться в кого угодно, например, в тигра – ух, какой он большой, красивый и могучий! Догадайся она припугнуть его в таком образе, он бы ни минуты перечить ей не стал. Однако аоми, слава Богу, простодушно верила его лукавым размышлениям о том, как хороши зажаренные кошки, и если бы ему попался, к примеру, упитанный амба, то уж он не преминул бы приготовить из него знатное жаркое. Без разницы, что это священное животное, пусть ему всякая чудь поклоняется, а для него это всего-навсего объект для кулинарных упражнений. Ну, Ниохта, давай, где же твой тигришка?

Большинство малых народов, обитающих на Дальнем Востоке, до сих пор отличаются редкостной бесхитростностью и простосердечием. Наверное, и Ниохта, не смотря на то, что многое видела, знала и умела, тоже не избавилась от этого качества, – и даже широкая поступь цивилизации, сметающая на своём пути весь уклад жизни таёжных людей, не смогла растоптать их обычаи и нравы. Древний свет, теплящийся не только в плошках перед сэвенами – они по-прежнему стоят в избах стариков, но и в охотничьих зимовьях, балаганах, шалашах рыбаков, освещает вечно юные и наивные омми малых народов. Впрочем, не обязательно чтобы он тлел в глиняном или каком ином сосуде – этот свет мерцает в глазах детей, освещает темные морщины стариков, играет в зрачках круглолицых девушек, и они смущённо опускают ресницы, столкнувшись с прямым взглядом чужого мужчины…

Может, Ниохта в чём-то была права, когда утверждала: именно она надоумила Андрея добавить кафе «Какао» шарма – ну, например, готовить таёжный чай и подавать к нему лепёшки из черемуховой муки. Эта нехитрая местная экзотика неожиданно пошла на «ура». Публика, падкая до всего новенького, верила в чудесные свойства дикорастущих растений, к тому же в составе травяного сбора были листья и корни элеутерококка, ягоды лимонника, бадан и заманиха, которые, как считается, повышают тонус и, следовательно, возбуждают желания.

Терпкий и приятно пахнувший чай обходился заведению в сущие копейки: всё, что требовалось для него, было буквально под ногами – только не ленись, собирай да правильно суши листья, стебельки, ягодки. Сначала, правда, всё это закупали в аптеках, но потом наняли двух старушек из Сакачи-Аляна, которые и занялись собирательством. Они же и черемуху перетирали в больших каменных ступках. Счастливые, что имеют к своим грошовым пенсиям прибавку, они были рады радёшеньки: хорошо, не отдали эти ступки в музей, уж как их Эдуард Игоревич просил-уговаривал, и денег сулил – целых двести рублей, но умные люди посоветовали не расставаться с раритетами (эва, слово-то какое выдумали!), они, мол, дороже стоят, эти ступки-то… И вот, правда! А Эдуард Игоревич пусть довольствуется халатами и коврами, которые для его музея гордячка Чикуэ вышивает. Подумаешь, художницей считается, её в какой-то союз приняли и даже билет выдали – вроде как удостоверили: настоящая мастерица! А толку-то? Она с одним халатом, считай, полгода возится: кроит, вышивает, петельку к петельке старательно считает, все пальцы исколола, а денег-то меньше ей дают, чем за эти травы, что вокруг села в избытке растут, только не ленись их собирать да сушить, как встарь все женщины делали.

В последнее время, однако, тандем бабулек то ли стал халтурить, то ли на сушилке что-то случилось: травы были чуть сыроватые, отдавали дымком и уже не ломались меж пальцами легко, с сухим потрескиванием, – чай, в общем-то, заваривался густой, но в нём не доставало крепости и того легкого особенного аромата, который витает над чашкой, напоминая о солнце, ярких бликах на глади лесного озера и ветерке, запутавшемся в высоких стеблях медяного шеломайника. Напиток пах просто травой. Это, конечно, был не тот запах, который свойствен аптечным травам: не смотря на самые герметичные упаковки, они, видимо, всё-таки вбирают в себя едкую химию, пусть и в мизерных долях, и, как результат, отдают то ли карболкой, то ли хлоркой. По этой причине в «Какао» от них отказались, и вот – нате вам! – снизилось качество собственных заготовок.

– У чая должна быть душа! – сокрушался Андрей. – Чай без души – это совдеповский напиток из общепита! Он должен не просто жажду утолять, а доставлять наслаждение, понимаете?

– Понимаю, – кивал Роман Викторович. – Ещё как понимаю! Посетители стали меньше чая пить – выручка падает.

– И когда вы наконец съездите в Сакачи-Алян? – допытывался Андрей. – На той неделе обещали – не вырвались. Надо понять, что у сборщиц случилось. Экспедитор рассказывал, будто старушки накрыли сушилку толем. Прохудилась она у них, что ли? Представляете: травы под вонючим толем сушатся!

– Хорошо, завтра съезжу, – обещал Роман Викторович.

Но завтра образовывались какие-то ужасно неотложные дела, вдруг возникала масса проблем – заместителю директора приходилось крутиться не хуже белки в колесе и, взмокший, с посеревшим лицом, он вспоминал о данном обещании лишь к вечеру. Ехать уже было поздно, да и не хотелось: за день насобачился до чёртиков, обещал жене вернуться домой пораньше, чтоб наконец-то сына поучить уму-разуму (учителя жалуются, а соседка заметила: покуивает и сквернословит), а тут – изволь ехать по грунтовой дороге, в потёмках да по колдобинам, ещё чего доброго шину проткнёшь, майся потом до утра. Нет уж, лучше завтра…

Завтра он опять наткнулся на вопросительно-удивленный взгляд Андрея. Роман Викторович почувствовал неловкость, но, впрочем, тут же справился с нею: не в его обычае быть чем-то обязанным подчинённому – пусть знает своё место, но, с другой стороны, это всё-таки ценный кадр, и с ним поделикатнее надо бы обойтись.

– А сам бы и съездил! – сказал Роман Викторович.

Это вырвалось у него так неожиданно, что он даже сам опешил. С какой стати кондитер стал бы разъезжать с проверкой других работников? Это вроде как не его дело. Но слово – не воробей.

– А что? – Роман Викторович непринуждённо развил мысль. – Посмотришь, что случилось. Поговоришь с женщинами. Определишь, что к чему.

– На завтра банкет заказан, – напомнил Андрей. – Авиаторы своего юбиляра чествовать будут. Работы много у поваров. Без меня-то как?

– А! Пустое! – отмахнулся Роман Викторович. – Я смотрел их заказ: меню простенькое, никаких изысков. И вообще, лётчики не какие-нибудь особенные гурманы, что ни поставь на стол – всё сметут за милую душу. Они же к быстрому перекусону привыкли. Ты в самолётах летал – знаешь, что за стряпню стюардессы на обед разносят. Не волнуйся, всё будет хорошо…

Так что ранним утром следующего дня Андрей сел на автовокзале в рейсовый автобус до Сакачи-Аляна. Пассажиров было немного, и он порадовался этому обстоятельству: можно устроиться на двух задних сиденьях и подремать. Последнее время у него был хронический недосып. И всё из-за аоми: она взяла в обычай бодрствовать среди ночи – что-то бормотала, напевала, хихикала сама с собой, возилась и гукала как потревоженная сова, – естественно, он спросонья цыкал, ругал её. Ниохта, однако, нимало не смущаясь причиняемым ему беспокойством, нахально отвечала: «Сам себя вини: ты храпишь! Вот уж выпало мне счастье в теле храпуна оказаться. Глаз из-за тебя не сомкнуть!».

То, что он храпит, для Андрея было открытием. Никогда за собой этого не замечал, да и не говорил ему никто о храпе. Впрочем, кто бы сказал? Надежда у него никогда не оставалась, а с Настей он сам до утра не закрывал глаз, а если закрывал, то по совсем-совсем другой причине.

Ну, хороша же волшебница аоми! Утверждает, что может всё, или почти всё – ей якобы ведомы многие тайны мира, и с разными духами она водится, и от недугов, не моргнув своими узкими глазёнками, избавляет в один присест, а его храп – не по зубам, что ли?

Он решил, что Ниохта ведёт себя так по причине зловредной натуры. Если аоми – дух, иначе говоря сеон, то несёт в себе недобрую силу. Она сама как-то проговорилась: шаман – жрец демонической сущности, но, как человек, он старается обратить её на пользу людям. Зло начинает творить добро. Это ли не парадокс? Но настоящий шаман, став товарищем могущественного духа, лишается слишком многого: у него нет друзей, люди благоговеют перед ним, но и боятся его, чаще всего он остаётся без жены, особенно если его дух – аоми, берущая на себя роль его суженой; он – среди людей, но бесконечно одинок; он собирает блуждающих вокруг сородичей сеонов, ублажает и насыщает их, как иные кормят птиц и тем самым приучают их к себе, – сытые и довольные духи служат ему, но их смирение напоминает поведение тигра в цирке: они исполнительны и послушны, пока чувствуют силу дрессировщика, так же и сеоны: шаман каждый момент должен быть с ними наготове, и если допустит послабление, то злая сила обязательно покажет себя.

Но то – настоящий шаман. Андрей же был обыкновенным человеком и, не случись с ним такого казуса, никогда бы даже и не задумался об этом экзотическом феномене, а если и заинтересовался, то исключительно из любопытства.

Шаманом обычно становится тот, кого изберёт один из сеонов; у амурских народов это чаще всего дух Харги: он является человеку во сне и ведёт его в свой таинственный мир. Отказываться нельзя – обиженный Харги станет мучить, насылать болезни и всячески вредить.

Вообще же, нанайцы без труда определяют потенциального кандидата в шаманы. Такой человек обычно нервический, задумчивый, страдает падучей болезнью. К эпилептикам относились с трепетным уважением: людей поражало, что их сородич без всякой причины вдруг падал, из его рта показывалась пена, а сам он корчился и дёргался, бормотал что-то маловразумительное и, наконец, обессилено затихал. Не сверхъестественный ли дух в него вошёл, заставляя трепетать тело? И почему сородич долго лежит без движения? Может, его душа улетела вместе с сеоном в мир духов? На эти и другие вопросы гольды не знали иного ответа, кроме одного: это – избранный. В чём они убеждали и самого эпилептика, который начинал верить в своё особое предназначение.

Каким образом кандидат в шаманы становился им на самом деле, – всегда особенная история. Но существует один странный феномен, связанный со смертью шамана, и он уже не индивидуальный – общий.

Похоронив шамана, стойбище испытывает уныние. Всё людям не в радость, ничто не любо и не мило. Некоторых из сородичей почившего избранника духов охватывает панический страх. Им кажется: полчища злых духов окружают стойбище, грозят из-за каждого дерева, прокрадываются ночами в жилища и мучают маленьких детей – те кричат, покрываются красными пятнами, тяжело дышат. Взрослые становятся всё более задумчивыми и рассеянными, ничто их не интересует – полная апатия, ни на охоту, ни на рыбалку они не ходят, почти ничего не едят, много спят, а во сне бредят и мечутся, будто от кого-то отбиваются. Иные, не размыкая глаз, встают с постели и с диким криком устремляются в тайгу, оттуда они не возвращаются несколько дней: бродят по урочищам, не подпускают к себе людей, прячутся на высоких деревьях или скрываются в пещерах. Оставшиеся в стойбище чувствуют себя не лучше: на многих нападают истерические припадки, они корчатся в судорогах, боятся света, не узнают своих близких.

– Духи мстят, – шепчутся старухи. – Обрадовались, что теперь люди беззащитные. Только сильный шаман их усмирит.

И новый шаман вскоре объявляется. Каким-то одному ему известным способом он определяет, какие сеоны бродят вокруг его стойбища, одних он вселяет в себя, другим готовит деревянные фигурки-сэвены, куда и загоняет зловредных духов. Чтобы они присмирели, шаман кормит их и доставляет всё, в чем они нуждаются. Бывшие беспризорники довольно быстро привыкают к нему и начинают ему служить. А больные люди идут на поправку, от депрессии и хандры не остаётся и следа.

Один из дореволюционных исследователей шаманизма, С. М. Широкогоров, был убеждён: «Шаманство у тунгусов коррелятивно связано с психическими заболеваниями. Быть может, основною причиною своего существования оно имеет стремление народности освободить себя от распространения вредных, с биологической точки зрения, психических и нервных заболеваний, т. е. шаманство в качестве предохранителя является способом самозащиты и проявлением биологических функций рода».

Андрей об этом не знал, а его аоми предпочитала ничего такого не рассказывать. Ей нравилось молодое, здоровое тело, в котором она чувствовала себя уютно и беззаботно. О пропитании тоже заботиться не приходилось: кондитер всегда при еде, а ей всего-то и надо, чтобы запахи были поаппетитнее и погуще. Спокойный характер Андрея тоже вполне подходил аоми, за долгую жизнь уставшей от своих прежних вспыльчивых и нервных избранников.

Аоми Ниохта не спешила побыстрее сделать Андрея настоящим шаманом. Без желания самого человека ни один, даже самый могущественный дух Харги, не сумеет посвятить его в тайная тайных и открыть мир таким как он есть – неожиданный и прекрасный, ужасный и полный чудес. Не каждый, пусть и трижды храбрец, готов к стремительным изменениям, не каждый откажется от стандартных представлений, и порой даже собственные привычки, милые и забавные, оказываются теми веригами, которые не дают птице Коори вознести человека в блистающий и вечный мир. Иногда легче биться одному против пятерых, чем принять сердцем простые и ясные истины, стать терпимее, добрее и отказаться от своей прежней жизни. Она, конечно, чаще всего была не такая уж и плохая, эта жизнь, но однообразная, обыкновенная, без ярких взлётов и сокрушительных падений – человеку довольно и того, что есть, а с неба звёзды пусть хватают романтики и мечтатели. Но отчего же, отчего же нападает иногда проклятая бессонница, и причин для неё, вроде, нет, а мучает, сжимает сердце холодной лапкой, тормошит и не даёт спокойно спать? И почему, внезапно просыпаясь в серый предутренний час, вперяешь взор в потолок и, не видя его, с отвращением думаешь о том, как заурядно и скучно живёшь: утром – быстро-быстро чистишь зубы, бреешься, наспех готовишь кофе и глотаешь обрыдшие сосиски, потом – скачками к автобусной остановке, давка-тряска, что-то вроде группового транспортного секса, когда в твою спину упирается чья-то грудь четвертого размера, а между ног ощущаешь то ли чью-то трость, то ли – грешно подумать, что; затем – привычная работа, перекуры-пересуды, лёгкий флирт от нечего делать, но не больше, потому что ты умный и знаешь: не е… сь там, где живёшь, и не живи там, где е… ся – себе дороже все эти служебные романы обходятся; а вечером – ужин, который вообще-то готовить неохота, потому кусочничаешь, диван, телевизор, немногословный разговор с женой (если она есть), душ, быстрый секс, потому как не до нежностей и всякого такого, ведь завтра утром, о боже, вставать так рано, и снова всё по кругу.

Но попробуй, однако, вырвать человека из этого привычного круга! Ещё недавно стенающий и скорбящий, желающий хоть каких-то перемен, он мёртвой хваткой цепляется в то, к чему привык, и не отдерешь его побелевших от напряжения рук.

Андрей, однако, не цеплялся за привычное. Ему было интересно всё новое, и он без сожаления расставался как со старыми вещами, так и с людьми, которые становились ему не то, чтобы скучны – вдруг оказывались чужими, не своими. Как, например, Макс. А ведь, кажется, были не разлей-вода… Но Макс – не свой. Свой – такой человек, которого, как увидишь, так сразу и почувствуешь: этот тот, с которым легко и просто, потому что вы оба настроены как бы на одну волну, и даже смеётесь и смущаетесь одинаково, что, однако, не мешает думать и поступать совершенно по-разному, но всегда по справедливости и ради добра. Свой – тот, кто честен и прямодушен, и никогда не заносится, и даже зная твои не самые лучшие черты характера, великодушно мирится с ними: он не хочет никого переделывать, тем более тебя, потому что принимает тебя таким, как ты есть. И он просто не научен творить гадости, как, впрочем, и ты сам в этом деле не мастак.

Но таких своих у Андрея почти не было. Только Настя и Надежда, и он мучительно разрывался между ними: обе были ему нужны.

Может быть, он всё-таки не случайно стал поваром. Ему нравилось смешивать самые разные продукты, порой, кажется, никак не сочетаемые, экспериментировать, соединять, парить-тушить-жарить, искать какие-то новые ингредиенты (например, веточки полыни и стебли конского щавеля – трав, которых полно на любой помойке, он добавил как-то в баранину, получилось: пальчики оближешь!), пробовать самому самые экзотические специи и без страха добавлять их куда угодно, даже чай он научился заваривать с розмарином и щепоткой корицы: вкус, мягко говоря, необычный, но есть же любители кофе по-мароккански – с перцем, а почему чай не сделать ярким и острым? Эта страсть к экспериментам, желание попробовать что-то новенькое не оставляла его и в обычной жизни, что, наверное, и привлекло к нему аоми.

Впрочем, в автобусе он об этом не думал. Его одолевала сонливость, и даже проносящиеся за окном идиллические перелески, поля, луга со стогами сена, красивые озерца, поросшие по берегам рогозом и камышом, его как-то не впечатляли. Андрей откинул ручку-перекладину, отделявшую одно кресло от другого, повозился-попристраивался и, в конце концов, сбросив туфли, более-менее сносно устроился.

– Соня! – проворчала Ниохта. – Проспишь самое интересное!

– А ты на что? – возразил он. – Если просплю – расскажешь!

– Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, – напомнила Ниохта.

– Не будь занудой…

Закрыв глаза и напустив на себя равнодушный вид, он привычно перебранивался с аоми, пока та не замолчала, поняв, что бодрствовать Андрей не намерен.

Проснулся он от резкого толчка. Водитель неожиданно надавил на тормоза, и дремлющие пассажиры чуть не попадали с кресел.

– Чёрт! – выругался шофер. – Что за притча?

Посереди дороги спокойно лежал огромный тигр. Вытянув перед собой передние лапы, он, наклонив лобастую голову, внимательно смотрел на автобус. Его полосатый хвост лениво шевелился, время от времени приподнимаясь и хлопая по земле – тут же взвивался серый фонтанчик пыли. Она попадала в ноздри зверя, и он, зажмуривая желтые глаза, чихал.

– Брысь! – крикнул водитель. – Чего разлёгся тут? Тайги тебе мало!

Гигантская кошка, однако, оскорбилась на это «брысь» и громко рыкнула, оскалив два мощных клыка. При этом тигр и не думал сдвигаться с места.

Водитель надавил на клаксон, думая, что зверь испугается резких звуков. Тот, навострив уши, прислушался к звукам, но, видимо, особого впечатления они на него не произвели. Тигр равнодушно зевнул и положил голову на лапы.

– Не знаю, что делать, – пожаловался водитель пассажирам. – У меня первый раз такое. Никогда не слышал, чтоб в этих местах тигры водились, да ещё вели себя так нагло. На всякий случай закройте все окна. Мало ли что… Вдруг эта образина решит напасть на автобус? Вон как зеньками-то сверкает!

– Да ну! – откликнулся бичеватого вида мужичок, сидевший на переднем сидении. – Тигр уважает людей. Таёжники знают, что он первым ни за что не нападёт. Может, ты попробуешь его объехать?

Водитель, однако, не решился тронуться с места. Объяснил: если, не дай бог, столкнётся со зверюгой, всякое может случиться – раненый тигр, говорят, беспощаден, может наброситься на автобус и, чего доброго, внутрь проникнет, тогда туши свет: лапища-то у полосатой кошечки знатные, раз махнёт – и наповал!

Андрей почувствовал, что аоми напряглась и спросил её, не знает ли она, в чём дело: неспроста ведь таёжный зверь вышел на человеческую дорогу. Однако Ниохта молчала, он лишь ощутил её легкое волнение.

И тут случилось вовсе неожиданное. Пыльные придорожные кусты лещины зашевелились, над ними взлетел потревоженный сорокопут и недовольно застрекотал. Нижние ветки кустарника раздвинулись, и на обочину вышел карапуз лет пяти. Он был одет в нечто белое, напоминающее мешок с прорезями для головы и рук, на ножках – белоснежные чуни, расшитые ярким бисером.

Ребёнок остановился и, как показалось Андрею, укоризненно покачал головой, глядя тигру прямо в глаза. По своему малолетству он, видно, не понимал: это не какая-нибудь домашняя кошара, а лютый зверь. Мама-папа определенно не водили его в зоопарк и не читали ему детский стишок: «Эй, не стойте слишком близко! Я тигрёнок, а не киска».

Но что ещё удивительнее, сорокопут перестал кричать и, покружив над малышом, без опаски опустился ему на плечо. Ребёнок машинально погладил птицу и, не отрывая глаз от тигра, затопал к нему, смешно переваливаясь с боку на бок.

– Эй! Ты что? – окликнул его водитель, высунувшись из окна. – Нельзя! Не ходи к нему! Беги к нам!

Ребёнок даже не обернулся на крик. Он двигался медленно словно сомнабула, и на плече его покачивался молчаливый сорокопут. Птица тоже будто заснула.

– Стой! – вразнобой закричали пассажиры. – Вернись!

– Вот не было печали! – водитель испуганно присвистнул. – То тигр на дороге, то откуда-то пацанёнок берётся. Да не тот ли это ребёнок, которого мой сменщик намедни высадил? Его какой-то древний дедок встречал…

Андрей встрепенулся. Марго рассказывала о странном малыше, который увязался за ней и Сергеем Васильевичем, но неожиданно их покинул. И ещё ему показалось: он где-то уже видел этого ребёнка. Но где?

– Значит, где-то тут жильё есть? – спросил Андрей водителя. – Дайте сигнал. Может, кто с оружием прибежит?

– Да нет тут никакого жилья! – откликнулся водитель. – Сменщик ещё удивлялся, откуда этот дед взялся. Видок у него ещё тот был: халат-не халат, весь побрякушками-железяками увешан, в руке – посох, да дивный такой: будто из змеиной кожи сделан, какие-то фигурки на нём болтаются. Хипповатый дедок! А может, у здешних стариков мода такая? – и вдруг он заорал благим матом. – Эй! Ты что? Не трогай его!

Андрей перевёл взгляд с водителя на дорогу, и его взяла оторопь: ребёнок без всякой опаски приблизился к тигру и положил руку на его холку. Зверь томно потянулся и, совсем как кошка, лёг на бок, подставляя малышу голову – ему определённо нравились поглаживания и почёсывания.

– Чертовщина какая-то! – удивлённо присвистнул мужичок бичеватого вида. – Мы с одним нанайцем в тайгу ходили изюбра бить. Так он рассказывал: у них несколько родов есть, и один называется Ахтанка – тигриный род. Будто бы нанайцы этого рода от амбы произошли, и некоторые умеют тигра заговаривать…

– Сказки всё это! – отмахнулся шофер. – У этого ребёнка, наверно, гипноз или уж не знаю что. Глянь-ко: он тигра, как лошадку оседлал!

Ребёнок спокойно восседал на спине тигра. Он держался прямо и счастливо улыбался, поглаживая холку гигантской кошки. Сорокопут по-прежнему неподвижно сидел на его плече.

Потрясённые пассажиры молча наблюдали, как тигр степенно зашагал по дороге; седок покачивался в такт его шагам и по-прежнему улыбался, его лицо было безмятежно и, казалось, ребёнок совершенно не замечает ни автобуса, ни людей, в нём сидящих, ни всего, что было вокруг – углублённый в себя, он казался маленьким толстеньким божком: таких обычно изображают японские фигурки-нэцке, которые вдруг стали у нас модными. Малыш держался уверенно, словно верховая езда на амбе была для него привычным делом.

Сорокопуту наконец надоело сидеть на плече пацанёнка, и он слетел с него. Ребёнок повернул голову и, как показалось Андрею, что-то сказал птице. Сорокопут затрепетал крылышками на месте и вдруг камнем свалился в придорожные заросли. Тигр тоже повернул лобастую башку в ту сторону, рыкнул и чинно, стараясь не раскачивать седока, двинулся в кусты лещины. Сорокопут тем временем появился снова: он кружил над облюбованным им местечком, громко кричал и всем своим видом показывал, что тигру следует идти именно туда.

– Счастлив тот, кто его видит, – прошептала Ниохта. – Глупые людишки не понимают своей удачи.

– Кто этот удивительный карапуз? – спросил Андрей, уже догадываясь: малыш, видимо, и не малыш вовсе, а какой-то местный дух – слишком уж почтительно аоми о нём говорила, даже дыхание от волнения прерывалось. – Обыкновенный человек себя так с тигром не вести не может…

– А ты припомни: не его ли видел по ту сторону входа? – напомнила Ниохта. – На берегу реки, в которой старухи ловили маньчжурский орех…

Точно! Это был тот самый ребёнок, только он стал чуть крупнее и упитаннее, и на нём была другая одежда – простая, свободная, напоминающая хитон.

– Ты называла его по имени, – сказал Андрей. – Тьфу! Забыл, как именно. Как же?

– Вспомнишь сам, когда будет надо, – совсем тихо произнесла аоми. – Его имя просто так не говорят…

– Всуе не упоминают только имя бога!

– И чёрта, – язвительно заметила Ниохта. – Помянешь амбала – он тут, как тут: готов пакостить, мучить душу, сеять неприятности.

– Значит, этот ребёнок – сеон?

– Таких глупых, как ты, ещё надо поискать, – рассердилась Ниохта. – Или ты специально меня злишь?

Вообще-то, да, он намеренно задавал ей дурацкие вопросы, чтобы аоми ответила определённо, почему она так благоговеет перед этим малышом, который для неё всё равно что божество. Как же его имя? Кажется, Бо-Эндули? Да, точно! Именно так Ниохта назвала тогда малыша…

– Ничего я тебе больше не скажу, – насупилась аоми; он физически ощутил, как она поджала узкие губы и нахмурилась. – Ты недостоин знать его имя…

– Бо-Эндули! – торжествующе выкрикнул Андрей. – Вспомнил!

Аоми цыкнула на него, зашипела как змея и по своему обыкновению ущипнула, да так пребольно, что Андрей невольно поморщился. До самого Сакачи-Аляна он уже не заговаривал с аоми и даже не принимал участия в жаркой дискуссии, разгоревшейся среди пассажиров автобуса. Одни считали: стали свидетелями чуда, и этот мальчик на тигре – не иначе, как какое-то знамение всем. Другие чуть ли не с пеной у рта доказывали: ничего необычного нет, потому что нанайцы близки к природе, с малолетства умеют находить общий язык с дикими животными, а может, знают секреты гипноза, действующего на птиц и зверей.

Спор дошёл до высшей точки кипения: казалось, оппоненты, исчерпав аргументы, вот-вот уже и руки в ход пустят, но тут автобус въехал в село. И, как по команде, дебаты внезапно прекратились. Люди замолчали и, как ни в чём не бывало, с любопытством глядели в окно, зевали, собирали вещи, чтобы поскорее выйти из автобуса, как только он остановится. Казалось, никто и не помнит ни о тигре, ни о странном карапузе.

– Слава богу, без приключений доехали, – шофер довольно улыбнулся. – Дорога-то давно не ремонтировалась, который год обещают её заасфальтировать, эх!

– Отремонтируют! – радостно оживилась одна из пассажирок – полная нанайка неопределённого возраста в теплой серой кофте. – Туристический комплекс начали строить – говорят, даже иностранцев к нам возить станут. Музей скоро откроют, тоже народ в него поедет. Как же без дороги-то? Построят и дорогу!

– Дай-то бог, – вздохнул водитель. – Глядишь, и новые машины нам выделят, а то ездим на разбитых драндулетах…

И никто уже не упоминал о происшествии на дороге.

– А что, тигры-то часто на трассу выходят? – решился напомнить Андрей.

– Какие тигры? – удивился водитель. – Да ты что? Человек давно всех зверей тут распугал. Тигры если и водятся, то в глухой тайге.

Ясно, подумал Андрей, из памяти пассажиров стёрлось удивительное происшествие, свидетелями которого они невольно стали. Малыш, видно, постарался. Ему совершенно не нужно, чтобы люди помнили о виденном. Но, однако, странно: почему одному-единственному очевидцу он всё-таки сохранил память?

– Это ведомо только ему, – уклончиво ответила аоми. – Если всё помнишь – значит, так надо. А почему так надо – всё равно не поймёшь.

Андрею не нравилось, что Ниохта, поначалу обещавшая объяснять ему всё непонятное, постепенно забыла своё слово и даже, напротив, что-то слишком часто стала язвить и многое недоговаривать. Аоми постоянно подчёркивала своё превосходство над ним, обыкновенным человеком, который только по её прихоти может войти в число избранных, а может и не войти – смотря как себя поведёт. «Будто бы я сам напросился к ней в ученики!» – злился Андрей, но вида, однако, не показывал.

Он довольно быстро нашёл дом, в котором жила бабушка Дачи – одна из двух работниц бригады по заготовке дикоросов (так официально именовалось это подразделение кафе «Какао»). Она оказалась невысокой, улыбчивой, в круглых очочках, которым, наверно, было лет сто: оправа, сделанная из серой пластмассы, потрескалась, дужки перемотаны черной изолентой и держались на ушах исключительно при помощи платка, повязанного поверх них. По одной линзе затейливым зигзагом шла глубокая трещина, другую покрывал зеленоватый налёт.

Заметив недоумённый взгляд Андрея, бабушка Дачи шмыгнула носом:

– Очки от мужа мне достались. Культурный был, всегда книжки читал. А я и без очков вижу. Но не пропадать же добру, вот и нацепила их. Так, вроде, тоже культурная.

Дачи сразу повела его к навесам, под которыми сушились травы. По дороге объяснила: недели две назад поднялся сильный ветер, разбесился будто это сам келе44  был, сорвал с построек часть крыши, в клочья растрепал полиэтиленовые занавески, и в довершение всех бед припустил сильный дождь – намочил уже высушенное сырьё, пришлось его выбрасывать.

Старушки сами кое-как подлатали сушилку, накрыли её толем, но, видно, он для этих дел не годится: на солнце от него густые испарения поднимаются – трава впитывает их и дурно пахнет. Попробовали сушить дикоросы на чердаке, так туда умудрились пробраться воробьи – загадили всё.

– Беда! – вздохнула Дачи. – Надо крышу делать.

Тут подоспела её напарница, бабушка Дашка. Сначала Андрей решил, что ослышался – как-то несолидно пожилую женщину так звать-величать, но та засмеялась:

– А! Когда родители пришли в сельсовет имя мне давать, сказали: «Пусть Дашкой будет». А Дашка в селе была тогда одна – русская красавица. На самом деле она, конечно, Дарьей по паспорту-то величалась, но все говорили: Дашка да Дашка. Так меня и записали в метрике – Дашка Ахтанка. Потом уж ничего сделать было нельзя. Да и ладно, – она махнула сухонькой рукой. – Хорошее имя, весёлое!

Дашка подтвердила рассказ своей напарницы, простодушно посокрушалась, поохала: старались, мол, старались, столько всяких травок назаготавливали, даже хато-охто45 ,  подумать только, нашли и высушили, и всё пропало!

– Да что ж вы толком-то ничего экспедитору не объяснили? – удивился Андрей. – Давно бы с ремонтом вам помогли!

– А он траву забирает не отсюда, а из дома Дашки, – объяснила бабушка Дачи. – Ничего сам не видел. И нас, однако, не спрашивал ни о чём.

– Да как бы он спросил, если ничего не знает? – недоумевал Андрей. – Надо было самим обо всем рассказать.

– Всё село знает, а он не знает, как же так? – искренне всплеснула руками Дашка. – Раз он молчит, мы тоже молчим. Думаем: зачем лишние слова говорить?

Старушки наивно полагали: городской человек – особый человек, всё знает и понимает, большой, наверное, начальник, серьёзный такой, и на дорогой машине всегда приезжает, всё время на часы смотрит – спешит, видно. Экспедитор действительно торопился: на рыбацкой тоне неподалёку от Сакачи-Аляна его ждали местные мужики из артели, промышлявшей на законных основаниях калугу. Не смотря на то, что вылов этой рыбы запрещён, хитроумные дельцы придумали способ, как обойти закон. В городе Ха существует научно-исследовательский рыбохозяйственный институт: тамошние ихтиологи, ясное дело, должны как-то изучать рыб Амура, и для этого придуман так называемый научный лов. Институт получает разрешение на добычу калуги, причём, в таких количествах, что ихтиологам всего мира материала хватило бы для исследований на год, а то и больше. Но всегда находятся лукавые обоснования, почему ценной рыбы требуется на опыты так много, а её избытки идут на продажу – якобы в интересах всё той же науки, которую недостаточно финансируют.

Институт заключил договор с местной рыболовецкой артелью на научный лов калуги. Причем, дело обставили так, что получалось: ихтиологи облагодетельствовали коренное население, для которого рыбалка – исконное занятие и, следовательно, институт спосбствует развитию традиционных промыслов малых народов. Но рыбаков эти заявления грели мало, им больше нравилось другое: имея на руках официальные документы на промысел, они ловили калуги, сколько хотели. Вот и экспедитор кафе «Какао» договорился с ними на поставку свежей рыбы для городских гурманов. Этот скоропортящийся товар надо было доставить в Ха как можно скорее, и потому он всегда торопился, не удостаивая травниц долгими разговорами.

Андрей же разговаривал с ними долго. Бабушка Дачи ради гостя из города расстаралась стол накрыть, по её понятиям, щедрый: рыба вареная, жареная, вяленая, свежая картошечка, посыпанная укропом, баночки с соленьями-вареньями, пышные пампушки, щучья икра – густая, на солнце янтарем мерцающая и, конечно, чай из трав.

Женщины старались угодить Андрею, но когда речь снова заходила о сушилке, они как-то смущались и явно что-то недоговаривали. Он подумал, что, возможно, и у нанайцев та же беда, что и у русских: зависть. Кто-то позавидовал удаче старушек, их небольшому, но постоянному приработку – и навредил им.

– Ну, что ты! – Дашка покачала головой. – Это не человек навредил.

– Верно: не человек, – подтвердила Дачи. – Бурэкта, наверное.

– Тсс! Что ты болтаешь? – сердито нахмурилась Дашка, подавая знак: молчи, мол, экэни46 .

Дачи смущенно замолчала, но Андрей настырно не оставал: какой такой бурэкта, да что же случилось всё-таки?

Наконец, Дачи, виновато глянув на подружку, вздохнула:

– Э, какое дело-то! Пошли мы в одно место багульник собирать – он там густо растёт, высокий, красивый. Два мешка веток наломали. Пришли назад, сушить ветки разложили. Довольные такие. Дашка домой ушла, а меня сон сморил. И видится мне, будто входит в комнату старик – весь словно каменный, зеленым мхом порос, а вместо волос лишайник на голове. Протягивает руку, за горло меня схватить хочет, я – от него, он – ко мне, душить начал. Тут я проснулась, вскочила с постели, страшно мне. Всю ночь не спала. За окном, слышу, ветер воет, гроза началась…

– Ага, – кивнула Дашка, – и я глаз не сомкнула. Ко мне тоже этот старик приходил. Душил меня, ругал: зачем священное место оскорбили?

– Какое священное место? – не понял Андрей.

– Багульник в священном месте рос, – пояснила Дашка. – Туда никто не имеет права ходить без надобности, тревожить покой бурэкта – святого камня. Ему наши предки поклонялись, он вроде торо-идола, вокруг него чэктырить водку положено, угощение оставлять, а мы, наоборот, забрали ему принадлежащее.

– Непочтительно со священным камнем обошлись – даже не заметили его, – подтвердила Дачи. – Дух на нас рассердился. Грозу наслал, сушилку ветром порушил, ещё бы натворил бед, если бы мы перед ним не извинились.

– Плохо, шамана у нас нет, – вздохнула Дашка. – Он бы с бурэкта быстрее договорился. А мы два раза ходили чэктэрить, прежде чем он успокоился. Хорошо, Чикуэ помогла: подсказала, как с ним разговаривать надо.

– Э! Ничего-то мы не знаем, всё забыли, что наши предки знали, – нахмурилась Дачи. – Молодые были, в комсомол нас записали, комсомол сказал: сеоны – предрассудки, темные люди в них верят, смеяться надо над шаманами – обманывают они народ. Ничего мы тогда не понимали, думали: неграмотные, совсем глупые будем, если бабушкиным сказкам поверим. А нынешние молодые совсем ничего не знает, даже по-нанайски многие не говорят…

Дачи принялась ругать современную молодёжь, которая не уважает старших, забывает обычаи, предаётся веселью, хочет всего, сразу и бесплатно, совсем от рук отбилась, иные заткнут уши какими-то пробочками с проводами – и ничего не слышат, ровно глухие: оказывается, это у них радио такое – бабушка явно не знала, что такое плейер, а компьютер принимала за телевизор, в котором всякие бесенята прыгают, стреляют-убивают один другого, и что хорошего в таких играх? Дашка вторила ей, сокрушённо покачивая головой и беспрестанно шмыгая носом. Их суждения ничем не отличались от мнений их собственных бабок, вспомнили бы их – наверняка смутились бы: поводы для осуждения молодых почти те же самые, ибо внуки всегда хотят жить своим умом, юность всегда полна максимализма и желания заглянуть за горизонт, а новые идеи и увлечения зачастую просто непонятны старшим: у каждого поколения свои привычки и пристрастия.

– Лицемерки! – вдруг возмутилась аоми, до того не дававшая о себе знать. – Спроси-ка у Дашки, зачем она деревянных сэвенов в костер бросала. А молодая Дачи помогала комсомольцам стаскивать крест с церкви. Кто её заставлял это делать, а? Спроси!

Андрей не хотел спрашивать старушек об этом. Зачем? Как говорится, дела давно минувших дней. Глупые были, да и время такое было: если ты не со всеми, то, значит, против всех, да и поди разберись, где правда, если все углы плакатами увешаны: «Мы к коммунизму держим путь», «Светлое будущее строим сами!», «С отсталым элементом нам не по пути». Кому ж захочется оказаться в таких отсталых?

– Ну, побрани их, что ли, за то, что травы плохо заготавливали, – настаивала Ниохта. – Не давай им спуску!

В последнее время аоми слишком часто заставляла Андрея делать то, что сам он не хотел. Зудела, ныла, даже кричала – делай, мол, как тебе сказано, иначе тебе самому плохо будет. Если он отказывался, Ниохта скребла когтистой лапкой по его сердцу, что-то такое задевала в нём, наверное, нервы – он весь напрягался, дрожал, лоб покрывался испариной, а по спине холодной змейкой пробегал озноб. Чтобы избавиться от этих неприятных ощущений, иногда он всё-таки уступал Ниохте, и та, довольная, злорадничала: «А! Уважаешь мою силу!»

Однако Андрей заметил и другое. Если он резко и категорично говорил «нет», то Ниохта обычно ни на чём не настаивала – побухтев, затихала и не подавала признаков своего присутствия. По каким-то причинам, воля человека оказывалась выше власти вселившейся в него аоми.

– Развесил уши и слушаешь их россказни, – не успокаивалась Ниохта. – Они тебе с три короба наплетут не только про старика-камня… Как это Дашка до сих пор не рассказала о тигре – хранителе своего рода? Она эту сказочку любит вспоминать.

Но о тигре первой вспомнила Дачи. Она вдруг глянула на Дашку и хитро прищурилась:

– А знаешь, наверно, нам и амба помог? Старик-камень просто так не успокоился бы. А как ты почэктэрила на сэвен-тигра, так сеон и перестал нас пугать.

– Может, и тигр помог, – кивнула Дашка. – Род Ахтанка – тигриный род как-никак. Но я не мастерица об этом рассказывать. Вот моя бабка хорошо рассказывала, на разные голоса, в лицах изображала – всё село сходилось её послушать. А я так не могу…

– Скромница, – язвительно хмыкнула Ниохта.

– Тебя пока не спрашивают! – оборвал её Андрей. – Помолчала бы, а? Надо будет – спрошу.

Бабушка Дачи заметила, что Андрей порой о чём-то как бы задумывается или прислушивается к себе – не поймёшь. Она знала: у некоторых людей заводится внутренний голос – это сеон пытается вселиться в тело человека, и плохо, если он не хочет шаманом стать: измучает его злой дух, с ума может свести.

Андрей приметил напряженный взгляд Дачи и нарисовал на губулыбку:

– Извините. О работе подумал. Как-то там без меня?

Обманул старушку. Эх, нехорошо! Но не скажешь же первой встречной, что внутри тебя некто сидит, да ещё и регулярно разговоры разговаривает.

Он решился рассказать Дашке о том, как тигр выходил на дорогу. И о странном мальчике, который на него верхом сел. О том, что пассажиры по какой-то причине тут же и забыли о происшествии, Андрей умолчал.

– Ай, однако что-то случится! – вскрикнула Дачи. – Тигр просто так не приходит.

– И мальчик был не простой, – поддакнула Дашка. – Не знаю, что за мальчик это.

– Может, из вашего рода кто-то? – предположила Дачи. – Род Ахтанка умеет с амбой разговаривать, и не боится его.

– Да! С самого начала не боялись, – гордо подбоченилась Дашка.

Она вспомнила историю о том, как в давние-давние времена, когда люди совсем тёмные были, ничего не знали, жили-были брат и сестра. Как брата звали, старушка не помнила, а имя девушки – Фудин.

Брат на охоту ходит, Фудин домашними делами занимается. Как-то слышит: в дверях что-то шуршит. Поглядела: тигр лапу просунул, в лапе – заноза. Фудин не робкая была, спокойно взяла нож и с его помощью занозу вытащила, рану шёлком зашила. Амба благодарно рыкнул и прочь ушел. Но потом стал каждый день приходить, а однажды взял и унёс девушку в тайгу. Стал её мужем.

Брат везде искал сестру. Нигде не находил. Однажды сон видит: сидит Фудин на накане, качает люльку и говорит: «Не там меня ищешь. Я в каменном доме живу!»

Узнал брат: живёт Фудин в каменном логове тигра, оно всё равно что дом – и дверь, и окна есть. Пошёл он туда и видит: на накане не его сестра, а большая красивая тигрица сидит. Говорит ему голосом Фудин: «Не могу я к людям вернуться. Навсегда тигрицей останусь. Мужа своего не брошу. А вот моих детей забери к себе, пусть людьми растут…»

Забрал брат мальчика и девочку, увез их на лодке до места Ахтар, там жилище построил. От этих детей и пошёл род Ахтанка, а те скал, в которых Фудин осталась, так и зовутся до сих пор – Тигриный дом. Любой человек из рода Ахтанка туда без опаски может ходить: амба – родня им.

– А откуда тот тигр на дороге взялся, ума не приложу, – Дашка покачала головой. – Что-то случилось. Амба просто так людям не показывается.

– Вот и я о том же говорю, – кивнула Дачи.

Аями снова решила подать голос:

– Наругай этих старух, – зашипела она. – Сил нет слушать обманщиц. Всё они знают! Вот только не хотят правду говорить.

– Возможно, это связано с какими-то запретами, – предположил Андрей. – Всё-таки я не нанаец. Наверное, людям чужого роду-племени не полагается знать то, что знает любой нанаец.

– Так-то оно так, но могли бы честно сказать: табу! – настаивала Ниохта. – В любом случае врать нехорошо. Противные старушки! Проклясть их мало…

– Сама же как-то говорила: нельзя другого человека проклинать по пустякам – наказание за это получишь, – напомнил Андрей. – Историю даже мне рассказывала об этом. Что, память короткая?

Аоми пристыжено замолчала, но её замешательство длилось недолго. Она прыснула, будто что-то весёленькое вспомнила, и счастливым голосом протянула:

– Ну, мало ли что старики рассказывают. Сказочки всё это!

Дачи снова что-то заподозрила и, поправив очочки, пристально посмотрела на Андрея.

– Опять о чём-то задумался?

– Да, – честно признался он. – Есть о чём думать.

Дашка тоже глянула на Андрея, по её светло-коричневому от загара лицу мелькнула тень и спряталась в глубоких морщинках на переносице.

– Ай-яй! – Дашка жалостливо качнула головой. – Плохие, видно, думки-то. Печальный ты становишься.

– Прогнать их надо, – поддакнула Дачи. – Молодой весёлым должен быть. Задумчивый – это плохо. Может, тигр на тебя посмотрел, а?

– Посмотрел.

– Плохо посмотрел?

– Не знаю. Просто я его глаза увидел.

– Ты не испугался? Плохих слов не говорил ему?

– Да вроде бы нет.

– Проклинать тигра нельзя, – встряла в разговор Дашка. – В десять раз большими неприятности к тебе вернутся…

Андрей сознался, что слышал старую нанайскую легенду о проклятиях. В ней о двух сёстрах рассказывалось – богатой и бедной. Такто у богатой полон всяких припасов, а у бедной крупинки чумизы не найдёшь. Попросила бедная чашку крупы у сестры. Та ей дала чумизы. Пришло время отдавать долг. Бедная не знает, что и делать: крупы у неё мало. Ладно. Сделала так: насыпала в чашку речного песка, а сверху горсть крупы бросила. Отдала долг. А когда старшая пересыпала чумизу, песок-то и увидела. «Ах, ты, такая-сякая! Пусть тебя Бо Эндули накажет!» – сказала старшая сестрица. Вскоре младшая умерла. А спустя некоторое время во дворе старшей сестры неизвестно откуда чёрная курица появилась. Подошла к женщине, приласкаться хочет. «Ах, негодница! – закричала сестра. – Испачкаешь ещё меня!» И убила её. А ночью ей сон снится. Будто бы пришла к ней младшая сестра, вся в чёрных одеждах, и говорит: «Я приходила к тебе, чтобы свой долг отдать. Бо Эндули меня послал, сказал: „Отдай сестрице долг хотя бы куриными яйцами“. А ты меня убила. Довольная теперь, наверное? Прощай!»

– Э! Знаешь, однако, наши обычаи, – удивилась Дачи. – Нанайцы по пустякам никого не проклинают. Всегда помнят о тех сёстрах.

– Старшей-то стыдно стало, она от плохих дум и умерла, – сказала Дашка и полезла за пазуху, вытащила маленькую трубочку. – Покурить захотелось. Как вспомню старые сказки, так расстраиваюсь. В них бедные в конце концов хорошо жить начинают. А в жизни так не бывает почему-то…

– Глупая ты, глупая! – засмеялась Дачи. – Что у русских, что у нанайцев сказки одинаковые: добро в них всегда побеждает зло.

– Вот я и говорю: в сказках всё хорошо кончается, а в жизни так не получается, – кивнула Дашка. – Помнишь, подруга, молодые были, песню распевали «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»? Старики на нас глядели, да только головами качали: глупые, дескать, пороха не выдумываете – чьи-то чужие слова повторяете, а их смысла не понимаете.

– Ага, – поддержала её Дачи. – Передовыми хотели стать. А того не понимали, что сама наша жизнь и есть самое настоящее чудо.

Слушая её, Дашка насыпала в трубочку табака из кисета, зажгла спичку и закурила. Потянуло лёгким приятным ароматом. Видно, бабулька каких-то особенных травок в табак добавляла.

– Своё курево, – сообщила она Андрею. – Лист дуба, березы сушим, мох в табак добавляем… Мне ещё в детстве бабушка трубку-носогрейку подарила. Привыкла к ней.

– Твоя бабушка, помню, как задымит трубочкой, значит, готова истории нам, ребятишкам, рассказывать, особенно мы про баян-маму и дебой-маму любили слушать, – напомнила Дачи. – Баян-мама – значит, богатая. Дебой-мама – бедная старуха. Однажды дебой-мама повесила свои единственные пэру – штаны сушить. Мимо ворона пролетала, схватила их и унесла за реку. Бедная старуха кинулась за птицей, да как ей через Амур переплыть? Тут видит: стоит на том берегу человек, говорит: «Плыви сюда! Отдам твои штаны!» Да как переплыть-то? Лодки у дебой-мамы нет.

– Ага, шибко бедная была, – кивнула Дашка. – Бабушка изображала дебой-маму маленькой, худенькой, и того человека из-за реки жестами обрисовывала: шея длинная, голова маленькая, руки как крылья. Словом, ворона то была. И говорит этот человек: «Вот щепочка! На ней приплывёшь ко мне…» Старуха удивилась, а щепочка пристала к ногам старухи и лодкой обернулась. Привезла её лодка на тот берег. Видит дебой-мама: две лестницы – одна золотая, другая серебряная. «По какой из них хочешь лезть за пэру?» – спрашивает мужчина. Старуха подумала: «Ой! Не привыкла я к золоту да серебру, мне бы по земляной лестнице привычнее подниматься…» Только так подумала, как ноги её сами собой по золотой лестнице взбежали. «Ну, иди в золтой дворец теперь», – говорит мужчина.

– Ну, ей-то непривычно в золотых дворцах бывать, она и подумала: «Нет! Лучше в хижину какую-нибудь, так мне привычнее…», – подхватила с улыбкой Дачи. – И оказалась, конечно, в золотом дворце. А там слуги ей предлагают трубку покурить, на выбор – золотую или серебряную. А она уперлась: деревянную, говорит, дайте мне!

– Как у меня, – Дашка повертела свою носогрейку, черную от времени и копоти. – Такие трубочки самые лучшие, мне тоже не надо ни золотой, ни серебряной. Однако дебой-мама трубочку выкурила, получила свои пэру, да ещё мужчина-ворона протянул ей узелок мусора в подарок: «Раз ты к хорошему не привыкла, так хоть мусор возьми. Только до самого дома его не развязывай. А как домой придешь, не забудь горшок на печь поставить…» Она так и сделала. В горшке всякая вкусная еда тут же наварилась, а мусор превратился в золото. Хорошо зажила дебой-мама. А баян-маме завидно стало. Она спросила: «Да как же ты разбогатела?» Дебой-мама правду рассказала.

– Ну, повесила свои пэру баян-мама на забор, ворона их схватила, унесла, – со смехом продолжила рассказ подруги Дашка. – И всё было так, как бедная старуха рассказывала. Только баян-мама сразу захотела по золотой лестнице попасть в золотой дворец, там золотую трубку схватила, с жадностью закурила, да губы обожгла: золото-то нагревается, не то, что дерево! Вытерпела, однако. Подарка ждет. Мужчина вынес ей узелок, наказывает: «До самого дома его не развязывай!». Но не утерпела баян-мама, присела на коряжину по пути, развязала, а оттуда как полезут змеи!

– Всякие! И большие, и маленькие, ползут, извиваются, шипят, – всплеснула руками Дачи. – Да такие злые! Напали на богатую старуху, искусали её. От того она и померла. Жадная была.

Эта легенда напомнила Андрею русские народные сказки – в них богатые тоже высмеивались, бедняки становились счастливыми. Сказка – ложь, да в ней урок, добрым молодцам намёк. Что за чудо, эти были и небылицы! В них с незапамятных времён обитает душа народа, освещаемая неярким переменчивым пламенем древних светильников, – она поёт, смеётся, что-то тихо шепчет, окликает, лукаво подмигивает и грустно вздыхает; кому, как не ей, знать: люди слушать слушают, и всё понимают, но тьма низких истин и возвышенность высоких слов, трогая их сердца, не всегда принимаются на веру – каждый проходит свой путь ошибок, тревог и заблуждений. Это одинокое путешествие и есть жизнь, которая порой сама становится сказкой, легендой или былью, в ней – опыт и наука, как прожить одну-единственную свою жизнь достойно; идущие вослед, смеясь и плача, однако, знают, что такое хорошо и что такое плохо, и умнее, и лучше, и образованнее, но мало что принимают на веру, потому что до сути вещей желают дойти не чужим умом. И стоит ли их в том винить?

Бабушка никак не могла успокоиться: у молодого начальника (она упорно считала Андрея важной птицей, коли он приехал её с Дашкой проверять) что-то неладное творится на душе, слишком, мол, задумчив и постоянно прислушивается к себе, да и лицом несвеж, глаза хоть и смеются, но усталые: видно, не высыпается, отчего-то тревожится. Желая не только угодить, но и помочь ему, она снова и снова заводила речь о старой Чикуэ, бабка которой, Дадха, знаменитой шаманкой была. Сколько она лет прожила, никто не знает, и сама Дадха не знала, говорила: так много, что со счёта сбилась, сколько раз на её веку Амур от зимнего льда освобождался – может, сто, а может, больше.

Дадха последние годы своей жизни почти слепая была, плохо слышала, едва-едва ходила, и всё больше на теплом накане лежала, но иногда на неё что-то находило: старуха облачалась в шаманский наряд и, взяв бубен, сидела без движения, совсем как каменная, ничего не говорила, только глядела, не мигая, в одну точку перед собой, и будто что-то ей виделось: глаза оживали, черные зрачки вспыхивали светлячками, и она начинала чуть слышно постукивать в бубен и тихо бормотала что-то себе под нос. Мало-помалу удары бубна становились всё сильнее, Дадха раскачивалась в такт ему, вздрагивала, икала и сморкалась, сердито кричала молодой тогда Чикуэ: «Подогревай скорее другой бубен!»

Шаманский бубен звучит громче, если его постоянно подогревать. Потому у любого шамана всегда есть помощник, который меняет ему остывший бубен на тёплый, да ещё следит за тем, чтобы сенкура на горячих углях не горела, а медленно тлела: листья этого растения давали густой дым с приятным, но одуряющим ароматом – на этот запах слетались сеоны, служившие Дадхе. Она, забыв о своей немощи, вскакивала, кружила вокруг очага, хватала из него горящие головёшки и, не чувствуя их температуры, грозила ими злым бусеу-духам.

У Дадхи не было одного постоянного сеона. Каждый раз она выбирала себе нового духа, и он не обязательно был нанайским – в неё вселялись орочские, якутские, нивхские, китайские и даже русские духи. По тому, на каком языке вдруг начинала говорить шаманка, присутствующие знали, какой иноземный сеон в неё вселился. Иногда люди вообще не могли разобрать смысла слов – значит, дух прилетел к Дадхе откуда-то совсем издалека, и тогда сама Дадха начинала переводить его речь. Давалось это ей с трудом: на коже выступали капельки крови, она страшно вращала глазами, гримасничала, кричала, не переставая при этом яростно бить в бубен и звенеть подвесками.

Сеон помогал Дадхе видеть будущее, подсказывал дни, когда мужчинам следовало идти на охоту или рыбалку, в какие именно места – и эти предсказания всегда были точными; тяжело больные после камланий шаманки быстро шли на поправку, и не было такой хвори, которую бы она не выгнала из тела человека, хотя сама себе помочь не могла или не хотела. Говорят, что она передала внучке Чикуэ какие-то особенные секреты. По крайней мере, Чикуэ умеет выгонять из человека тоску, заключает его несчастья в деревянные фигурки, которые положено зарывать в землю или пускать вниз по течению реки – пусть уплывают прочь и никогда не возвращаются.

Однако стать шаманкой внучка не захотела, это очень тяжело – постоянно жить с духами, которые в любой момент могут обратиться против своего избранника. Чикуэ запомнила другую бабкину выучку – её узоры и орнаменты, которыми украшала свои ковры, халаты, любую одежду и обувь. Она переняла от Дадхи приёмы вышивки, плела затейливые узелки, знала, как сделать краску из разных трав, коры деревьев или корней кустарника – у неё всегда получались яркие, насыщенные тона, и как обработать кожу сазана или кеты, чтобы она годилась на поделки, Чикуэ тоже прекрасно знала. Она многое ведала, и лучше её не было в селе мастерицы.

Бабушка Дачи была доброй, но не только из-за своего сердоболия предложила Андрею сходить к Чикуэ. Её можно назвать патриоткой, в том смысле, что она считала Скачи-Алян ничем не хуже других сёл, а, может, даже и лучше, и не только сёл, а и больших городов: что там, в этих городах-то, – шумно, дышать от машин нечем, сутолока, ничего не поймёшь, а тут, на берегу Амура, – тишина, покой, красота, древние камни с загадочными рисунками лежат и, главное, живёт такая мастерица, как Чикуэ. Ничего, что ей многие завидуют, а местные кумушки косточки то и дело перемывают: мол, жадная Чикуэ – говорят, ей опять почтальонша Шура большой перевод принесла, из какого-то музея, куда, видно, старуха халат продала, а вот надо же, ничего лишнего себе не покупает, в старом во всём ходит, и куда только деньги девает? Злые языки балакали: в тюфяк их складывает, спит на них, как на перине…

Дачи тоже считала Чикуэ странной, но это не мешало ей гордиться, что именно в их селе живёт нанайка, которую знают умные городские искусствоведы, художники и всякие профессора.

– Давай сходим к Чикуэ, – сказала Дачи. – Всё равно автобус в город пойдёт ещё не скоро. Познакомишься с ней.

– Да я вроде с ней уже знаком, – неловко улыбнулся Андрей. – Как-то эта бабушка помогла мне купить одну вещичку у здешнего жителя…

– Тем более! – обрадовалась Дачи. – Нехорошо поступишь, если не зайдешь к ней. У нанайцев в обычае навещать знакомых.

Аоми, однако, встревожилась. Андрей это физически чувствовал: она напряглась, вся спружинилась, сделалась вдруг тяжелой, будто свинцом налилась.

– Глупости какие! – резким скрипучим голосом сказала аоми. – Зачем время зря тратить? Чикуэ не умеет делать то, чем её бабка славилась. Дадху я хорошо знала. Великая была шаманка! А Чикуэ – никто, разве что вышивать хорошо научилась…

– Что ж, посмотрю на её вышивку, – пожал плечами Андрей. – В самом деле, надо же чем-то заняться: автобус ещё не скоро.

– Лучше бы ты пошёл на берег Амура, – шипела аоми. – Давненько свеженькой рыбки не едали. Сторговал бы сазанчика у рыбаков. Что, не хочешь разве сам ухи? И жареный в сметане сазан тоже хорош.

– Хорош, – согласился Андрей. – Но на сегодня рыбному дню конец, – он выразительно поглядел на стол: даже жареного максуна едоки так и не осилили, да и вяленые спинки кеты, нарезанные тонкими ломтиками, покрылись прозрачными желтыми слёзками – казалось: обиделись, что такую вкуснятину оставили на тарелке.

– Ты должен слушаться меня! – прикрикнула аоми. – Разве забыл, о чём я тебе говорила, когда выбрала тебя? Будешь слушаться – откроются многие тайны…

– Ничего я не забыл, – Андрей досадливо поморщился. – Но иногда ты становишься невыносимо занудливой. Извини, но я буду делать, что хочу сам.

Дачи заметила его гримасу, которую истолковала по-своему:

– Что-то с желудком? Может, от моего угощения? Не каждый желудок сразу принимает нашу пищу. Выпей-ка, вот, отвару зверобоя. Вместо чая.

Пришлось выпить. При этом Дашка попыхивала трубочкой и, умильно сощурившись, подзадоривала:

– Ещё! Ещё глоточек. Вот, молодец!

Бабушки явно старались ему угодить, лишь бы он чего лишнего о них в городе не наговорил, а то лишатся, бедняжки, своего приработка.

Дом Чикуэ оказался минутах в пяти ходьбы от жилища Дачи. Невысокая маленькая избушка с весёлыми ставенками стояла наособицу, на небольшом пригорке, поросшем лещиной и высоченным борщевиком: его огромные резные листья не могли скрыть белокипенных зонтиков размером с хорошую подсолнечную шляпку.

По тропинке, протоптанной в густом ковре спорыша и ромашки, они поднялись на пригорок. Запыхавшиеся бабульки остановились и, как по команде, обе уперлись руками в бока. Дачи смахнула бисеринки пота со лба:

– Уф! И как это Чикуэ каждый день не по разу тут карабкается?

– Какое карабкается! – изумилась Дашка. – Да она не хуже чифяку-ласточки летает! Даром, что старше нас.

– Натренировалась, – засмеялась Дачи. – Глянь-ка, она и далдама на огороде сделала. Видно, когда в доме жарко, спит там…

Далдама напоминал шалаш, построенный из прутьев и палок, обтянутых сверху берестой и укрытых пучками сухой травы. Рядом с ним стояла летняя печка, даже и не печка, а нечто, её напоминающее: на кирпичах, выложенных буквой П, лежала треснувшая чугунная плита с донельзя закопченной кастрюлей. Меж двумя берёзками была натянута веревка, но на ней вместо белья болтались в ряд серебристые чабаки с темными спинками – вялились по старому обычаю, и, что удивительно, вокруг рыб не летало ни одной мухи. Да оно и понятно, бугор обдувал приятный свежий ветерок. А может, и другая причина была? Старушки перешёптывались: Чикуэ, мол, какие-то заклинания знает, и мух с комарами тоже умеет прогонять…

Далдама был явно не пустой: полог, закрывавший вход, время от времени кто-то одергивал. Наконец, показалась узкая белая пятерня с ярким маникюром, она ухватила ткань и откинула её в сторону, вслед за рукой появилась соломенная шляпа, причем её полы оказались настолько широкими, что женщине пришлось снять её, чтобы протиснуться в узкий проём. А когда она протиснулась и распрямилась, то Андрей не скрыл своего изумления: это была Марго!

Обмахиваясь шляпой, дамочка с не меньшим удивлением взирала на Андрея и его спутниц.

– О, боже! – наконец вымолвила Марго и надела шляпу задом наперёд. Искусственный цветник оказался позади, а игривые розовые банты закрыли даме пол-лица. – Откуда вы тут взялись? Как приведенье!

– Мимо шёл, – сказал Андрей. – Можно сказать, почти случайно заглянул.

Марго тем временем изменила положение шляпы и, смущаясь своей неловкости, кокетливо опустила глаза:

– А я вот изучала быт нанайцев, – она изящно направила указательный палец в сторону далдама. – Чикуэ Золонговна разрешила мне посидеть в шалаше. Чудо как хорошо там! Свежий воздух, травой пахнет, нежарко…

Дачи и Дашка во все глаза глядели на городскую дамочку, которая, должно быть, казалась им экзотичной дивой, какие ни за что просто так не увидишь, только по телевизору. А тут, надо же, самая настоящая!

– А по делу приехал, – Андрей кивнул на своих спутниц. – Эти женщины заготавливают травы для нашего чая. Проверить кое-что надо было.

– И Чикуэ Золонговну тоже заодно решили посетить? – лукаво улыбнулась Марго. – Она тут вроде местной достопримечательности. Все на неё желают поглазеть…

– А что? Нельзя? – нахально спросил Андрей.

– Она не обезьянка какая-нибудь, – решительно сказала Марго. – Чего на неё просто так смотреть? Но вы-то, Андрюша, уверена, по особому случаю пришли. Угадала? Когда мы на кухне у вас сидели – помните? ах, да! как же не помнить? – я рассказывала, как мы к Чикуэ Золонговне ездили. Она сообщила: вы тот, кто нам нужен. Значит, и вы тут не случайно появились. Ничего в этой жизни случайного, Андрюша, не бывает…

Андрей подумал: если Марго тут, то рядом непременно должен быть и Сергей Васильевич. Эта парочка, похоже, друг без друга жить уже не может. И, словно догадавшись о его мыслях, Марго подтвердила:

– Кстати, Уфименко пошёл в магазин за водкой. Чикуэ Золонговна сказала: чэктэрить надо в пещере, задабривать каких-то духов – может, они сжалятся над нами и откроют вход…

Дачи, как услышала последнее слово Марго, так сразу изменилась в лице: глаза округлились, морщинки на лбу от удивления собрались в гармошку. Она шмыгнула носом и тихо, ни к кому не обращаясь, сказала:

– Тот вход может открыть только шаман. Никому больше нельзя это делать. Беда придёт!

Но Марго пренебрежительно глянула на Дачи, засмеялась и театрально всплеснула руками:

– Ах, уж эти табу! Чикуэ Золонговна то же самое сказала. А ещё она сказала: шаман сам придёт. Только духам почэктэрить всё равно надо. Так положено. Кстати, вон и Чикуэ Золонговна из дома вышла…

Андрей обернулся. На крылечке стояла маленькая сгорбленная старушка в длинном до пят халате, расшитом ярким витиеватым орнаментом. Подслеповато щурясь, она козырьком приставила ладонь ко лбу и, оглядев Андрея с ног до головы, совсем тихо сказала:

– Вот ты и пришёл…