Заседание Совета Социалистического Интернационала в Москве.

Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и горевать об упущенных возможностях. Вот и тащусь к секретному почтовому ящику, хотя погода такая, что приличный хозяин собаку на улицу выгонять бы не стал.

«Ах Арбат, мой Арбат, ты мое призвание», с нежностью пел Окуджава. Сегодняшним промозглым утром Арбат никаких нежных чувств не вызывает. Московская осень во всей красе. В покинутом мной городе — бархатный сезон, а здесь уже идет дождь со снегом. Набухшие влагой снежинки сразу тают. Кругом лужи и мокрая листва. Брусчатка скользит.

Хлюпают промокшие ботинки. И пальтишко у меня тоже явно не по сезону. Хотя, какая разница, в такую погоду промокло бы любое. Мокрые полы пальто, подчиняясь порывам ветра, звучно шлепают по промокшим до колена брюкам. В такую погоду хорошо сидеть дома, пить горячий чай, топить камин и слушать завывания ветра в дымоходе.

Я уже не обхожу лужи и особенно не выбираю дороги — все равно промок. Кепка надвинута чуть ли не на уши, воротник пальто поднят, но это не спасает от пропитанного влагой холодного ветра. Редкие снежинки прилипают к коже и сразу тают, стекая холодными струйками. Хорошо, что письма, замотаны клеенкой и спрятаны в кармане пиджака. Почему-то я не чувствую холода. Более того, от избытка адреналина время от времени накатывает волна жара. Вот и дом Пушкина. У следующего перекрестка надо повернуть направо, в мешанину кривых переулков, где меня ждет заветный почтовый ящик. Интересно, удастся ли мне сегодня вернуться домой?

Биение сердца отдается в висках короткими злыми толчками боли. Я не спал две ночи, а кроме чая и кофе в доме никаких стимуляторов нет. Поэтому и желудок тоже слегка побаливает. Бесчисленные чашечки кофе и черный как деготь чай не прошли безнаказанно. В общем, чувствую себя мерзко. Но сил на волнения нет. Есть только усталость. Двое суток я портил бумагу. Сначала писал, что приходило в голову, потом сходил на почту, прикинул, какой толщины пакет пролезает в почтовый ящик. Получилось, что не слишком толстый, листов так на пять-шесть. Начал сокращать текст. Получилось слишком кратко. Дописал. Потом снова сократил. И так раза четыре.

Хуже всего, что в той жизни я привык пользоваться текстовыми редакторами и их возможностями по части редактирования. Теперь я портил бумагу десятками листов, извел чуть ли не пузырек чернил, но в итоге все же написал устроивший меня текст. Но он все же оказался слишком велик, и письмо пришлось разделить на два конверта.

Вопрос о том, как заставить адресата поверить в серьезность информации, не стоял. Конец октября будет богат событиями. Англия взорвет свою первую атомную бомбу, Штаты — первую водородную, пройдут испытания грузового вертолета, Иран разорвет с Англией дипломатические отношения — простое перечисление этих событий с точной привязкой по времени — сильный аргумент для понимающего человека. Во второй части письма я писал то, что непосредственно касалось адресата и его семьи. Вот и посмотрим, как дело повернется.

На мгновение я пожелал, оказаться у этого треклятого синего ящика как можно скорее. Пожелал настолько сильно, что боль, стучавшая в виски, резко усилилась. Перед глазами появилась серая дымка. Мир укутался в серую пелену. Сделав еще пару шагов, я обнаружил, что уже пришел. Вот особнячок, вот и почтовый ящик. Странно. Но о странностях я подумаю позже. Сначала — дело.

Засунув моментально впитавшие мелкие капли воды конверты в узкую щель, развернулся и пошел обратно. Проверять наличие слежки счел излишним. Если против меня будут играть профессионалы, то шансов оторваться нет. Поэтому, не стоит дергаться. Будет то, что будет. Лишь где-то на краю сознания появилась и мгновенно пропало ощущение тревоги.

Задумавшись о планах на ближайшие дни, даже не заметил, как оказался у ближайшего к дому хлебному магазину. Уловив запах свежей выпечки, решительно потянул на себя дверь. Мучное и сладкое — первое дело после выброса адреналина! Значит, покупаем вон тот тортик, кулек сладких булочек, и еще коробку конфет Верочке. Она тоже сладкоежка.

Боже, что я творю?! Ведь клялся, что власть консультировать не буду, а делаю все наоборот.

… То, чего я не мог видеть. Вечером того же дня.

Мое письма дошло до адресата. Сейчас оно лежало на дубовом письменном столе, стоявшем под портретом Ленина, читающего «Правду». Хозяин кабинета уже ознакомился с его содержанием, встал и пару раз медленно прошелся по кабинету, держа в согнутой руке известную всему миру трубку.

Его очень интересовала личность отправителя, но из доклада следовало, что установить ее не удалось. Объектив фотоаппарата, автоматически срабатывавшего при подъеме крышки почтового ящика, был залеплен мокрым снегом. На спешно отпечатанной фотографии получилось лишь размытое серое пятно. Оперативного наблюдения не велось, он сам когда-то запретил это делать. Службам, занимающимся наружным наблюдением, не стоило давать возможность видеть спецкурьеров Особой Экспедиции.

Иосиф Виссарионович был твердо уверен, что призраки не пользуются письменными принадлежностями и уж тем более не имеют привычки предупреждать коммунистов о неприятностях. Хотя элемент какой-то чертовщинки, безусловно, присутствовал. Нет в мире людей, достоверно, с точностью до дня и места предсказывающих места ядерных испытаний и судьбы вождей.

Письмо, принесшее недобрые вести лежало на столе, и отправителя следовало найти как можно быстрее.