Очередной медосмотр. Воспользовавшись моментом, эскулапы решили меня изучить как можно подробнее. Иначе зачем делать столько дополнительных анализов? Дай им волю, так давно бы разобрали на запчасти, но теперь у них вряд ли получится.
Пожилая медсестра, привычно сжала фалангу моего указательного пальца и отработанным движением воткнула в нее скарификатор. Ее лицо тут же болезненно сморщилось. Похоже, тетя испытала массу острых ощущений. Извините, откат я пока не контролирую.
Но, несмотря на неприятные ощущения, профессионализм взял верх. Выдавив в пробирку капельку крови, медсестра подарила мне удивленно-встревоженный взгляд. В серых глазах метнулась тревога. Да что там тревога — тихая паника! Попросив подождать, она выскочила из процедурного кабинета.
И через пару минут вернулась в сопровождении дежурного врача. От незнакомого доктора веяло усталостью и огорчением. Некоторое время в тесной процедурной царила тишина. Пока ее не взорвала реплика медсестры.
— И он туда же! А если бы этому, этому… практикант какой попался?! — возмущенно произнесла дама в белом халате, взмахнула рукой и удалилась, предоставив врачу возможность разбираться с неожиданно возникшей проблемой.
— Да Юрий Михайлович, одни проблемы с вами — массируя переносицу, констатировал доктор. — И как прикажете вас теперь лечить, если не дай бог что? Говорят, вы частенько во врачебной помощи нуждаетесь…
Опустив глаза в пол, я пробормотал:
— А я что, я ничего…
— Так уж и ничего? И вы ничего, и сестрица ваша ни при чем! Некого Мещерского вы вообще никогда не знали, а такие фамилии, как Карранса и Чугунов, так и слушать не приходилось? — саркастически осведомился врач.
— Да в чем дело-то?!
— А в том, молодой человек, что с вашей командой персонал работать наотрез отказался. А теперь и с Вами не хотят!
Как, спрашивается, сестрице вашей укол поставить, если в самый ответственный момент проводящий манипуляцию вдруг остро ощущает в верхнем наружном квадранте gluteus maximus иглу?! Вы эти шутки прекращайте, тут и до беды недалеко!
— Я не нарочно, доктор…
— Все вы не нарочно! Впрочем, с этим потом. Вас, Юрий Михайлович, гость из Питера дожидается. Давно уже ждет, так что, пойдемте.
В кабинете главного врача пахло хорошим трубочным табаком и кофе. На столе булькал походный серебряный кофейник, подогреваемый спиртовкой, стояли бутылка коньяка и вазочка со сладостями.
А за столом уютно и как-то совершенно по-хозяйски устроился мужчина, выглядевший как типичный профессор дореволюционных времен. Типаж был выдержан настолько безукоризненно, что в иных обстоятельствах я принял бы его за проходимца. Высокий лоб, породистое худое лицо, зачесанные назад волосы, отливающие серебром, седая мушкетерская бородка клинышком, залихватски закрученные вверх ухоженные усы. И полнейшая ментальная непроницаемость. Вместо нормальной человеческой ауры я видел лишь разноцветные рваные фрагменты.
Ничего подобного ни один живой человек иметь не мог.
По спине поползла струйка холодного пота. Сидящая за столом сущность самодовольно оскалилась. Была бы шерсть — ощетинился бы! Время стало тягучим и медленным, как патока.
Растягивая губы в ответной улыбке, я прихватил из воздуха пару шариков. Воздух ощутимо похолодел. Счас будет сюрприз! Всем хватит! Не все же на елках тренироваться.
— Вот оно, значит как, Юрий Михайлович… — произнесло сидящее за столом существо, и успокаивающе подняло руки, развернув их ладонями от себя в древнем жесте умиротворения.
— И ради всего святого, не надо совершать непоправимого! А то я так понял, вы уже научились работать с кластерными образованиями, а это очень, очень опасно… Что до привидевшегося, так это всего лишь технический фокус.
«Профессор», стараясь двигаться очень плавно, медленно и осторожно, переключил тумблер на небольшой эбонитовой коробочке, скрытой за вазочкой со сладостями.
Двигался он, как под прицелом. Впрочем, оно недалеко от истины. Ни одна пуля не способна так уродовать живое, как милые, ласковые, разноцветные пушистые шарики, мирно греющиеся у меня на ладони. В отличие от пуль, они никогда не пролетают мимо цели. Их надо всего лишь попросить. Можно даже в руки не брать — они способны атаковать прямо из воздуха. В руки — это я так, по привычке.
— Последний штрих, — сказал мой визави, и вытянул из волос некое подобие длинной металлической расчески.
— Левушка делал! — гордо провозгласил он. И, уже более спокойным голосом продолжил:
— Позвольте представиться, профессор Военно-медицинской академии Красной Армии, Вельяминов Илья Николаевич.
— Шуточки у Вас, Илья Николаевич! — ответил я, обессилено присаживаясь на стул.
После отключения неизвестного прибора от сети, мой собеседник моментально восстановил нормальную человеческую ауру. Оказалось, что он — никакая не нежить. Просто пожилой человек, обмотанный под одеждой металлической сеткой. Полный набор приличествующих возрасту болячек. Здорово задерган, устал, явно на что-то рассчитывает, но корыстных интересов не просматривается. Скорее неуемное, просто какое-то детское любопытство.
— А сеточки металлические вам в белье зачем? — осведомился я.
— Так это неотъемлемая часть экранирующего контура. Теменную область закрываем вот такой гребеночкой, и она почти незаметна. Волосы я зачесываю назад, так что маскировка полной получается. А чакры на теле — сеточкой. Получается обыкновенный распределенный излучатель, маскирующий характерные для человека биополя. Давно придумано, с успехом применялось. Знаете, с каким контингентом дело приходилось иметь?
— И представления не имею!
— Радуйтесь! Такой иной раз prestidigitateur попадется, что хоть стой, хоть падай. А с оборудованием, люди чувствующие сразу теряются, и разговор складывается легче. Ну и что греха таить, заодно посмотрел, насколько серьезно то, что о вас, молодой человек, рассказывают.
Вы не будете возражать, если я буду к Вам обращаться именно так?
— Не буду.
— Вот и прекрасно! Мне, видя перед собой мальчика, это чисто психологически комфортнее.
— Так вы тоже видите сеть и кластеры?
— К величайшему сожалению, мне не дано. Есть, знаете ли, опыт общения, так что, чего опасаться — знаю памятью паленой шкуры. Soit dit en passant, je vous remercie sincèrement!
— Да, не стоит.
— И тем не менее, только благодаря Вашему появлению, Георгий Максимилианович обо мне вспомнил и вытянул из замечательной в своем роде дыры — поселка Могочи.
— Как же, помню: «Бог создал Сочи, а черт — Могочи. И впридачу — Магдагачи!»
— Не все так плохо, Юрий Михайлович. Люди там уважительные. Как-никак, единственный доктор в радиусе семидесяти пяти верст. Лето жаркое, неплохая охота. Масса свободного времени, китайский выучил. А что, случалось бывать?
— Когда-то довелось съездить в Свободный и Белогорск. Могочи совсем рядом. По местным меркам — рукой подать.
— В общем, вышло так, что благодаря Вам я вновь восстановлен в прежнем своем статусе. Более того, вашу группу измененных теперь ласково величают «метаморфами» и по этой теме работает множество специалистов. А я эту работу, так сказать, возглавляю… Жаль, Глебушка до сего дня не дожил. Вот он бы порадовался! Очень, знаете ли, беспокоятся ответственные товарищи. Что делать, да как быть — они даже не догадываются, вот и просят советов у старика…
Илья Николаевич отхлебнул успевший остыть кофе, скривился, и поставил чашечку на стол.
— Столько бесплодных усилий, бестолковой беготни со стрельбой, экспедиций в забытые богом места, смертей. А разгадка — вот она, напротив сидит.
— Я все-таки не понимаю, о чем вы говорите, Илья Николаевич.
— Я говорю о том, что мы по большей части убеждались в давно известных вещах. Зачем, скажите мне, было исследовать тысячи и тысячи детей, чтобы убедиться в реальности реинкарнации?
— Интересно, много ли вы изучили случаев переселения душ.
— Порядка десяти тысяч. Немцы из «Наследия» — значительно больше. Только Отто опрашивал в день по пятьдесят — шестьдесят человек. И продолжалось это не год и не два.
— Что за Отто.
— Да был у меня там знакомый, Отто Хут. Впрочем, Вы его все равно не знаете, а мне встречаться с ним приходилось. При различных, замечу, обстоятельствах.
Продолжу: сколько случаев перерождения обнаружили американцы, французы и англичане, доподлинно неизвестно. Думаю, что и у них цифры того же порядка.
Дело в том, что дети в возрасте от двух до пяти лет зачастую неплохо помнят свои прошлые жизни, если таковые у них были. По фотографиям, иногда даже удается достоверно установить, как звали прошлого носителя разума. Малыши озвучивали детали своих прошлых биографий с такими подробностями, что сомнениям просто не оставалось места. Потом, разумеется, ненужная память помаленьку вытесняется. Годам к шести — семи от нее и следа не остается.
Это, так сказать, рутина. Перерождения в диапазоне жизни одного поколения. А вот ваш случай — это нечто удивительное. В моей практике, пожалуй, всего лишь второй.
— А первый?
— Дмитриев. Да вы его знаете… Я вот в чем уверен, Юрий Михайлович: там, в будущем, стало настолько abominablement, что у мироздания сработали защитные механизмы.
— А не могли бы Вы пояснить последнюю фразу чуть подробнее?
— Разумеется. Вы уже, наверное, догадались, что бог — это всего лишь результат взаимодействия огромного количества человеческих сознаний. То, что люди называют Богом, состоит из них самих.
— Да. И сам понял, и многое читал. «Общественное бессознательное», и так далее…
— Бессознательное, говорите… Да нет, батенька, очень даже сознательное. Порождение миллионов душ, по определению, создает высокоуровневую систему. Так что, о бессознательном говорить не приходится. То, что обыватель не слышит шепот, доносящийся свыше, еще ничего не значит. Есть несчастные, лишенные слуха. Стоит ли по этому поводу говорить, что человечество глухо?!
— К чему вы говорите очевидные вещи?
— А к тому, что я понял: бывают моменты, когда алчность, глупость, жестокость, скопившиеся в мире, вопиют к небесам.
И Бог, наш, человеческий Бог, созданный нами же из наших же душ, начинает действовать, не считаясь с придуманными человеком законами природы и общества.
Вот, собственно, и разгадка вашего появления, вашей сверхъестественной удачливости, дара убеждения и прочих качеств.
— Начинаю догадываться, почему Вас закатали в Могочи. Глебушка — это Бокий, а Левушка — это, по всей видимости, Термен. Его подслушивающие резонаторы, да и терменвокс — гениальны, только я не мог предположить, что он и сверхчувственным восприятием занимался.
— А куда ему было деваться, молодой человек? Мы его очень убедительно попросили помочь. И он помог! Правду говорят, талантливый человек обыкновенно талантлив во многом.
Впрочем, затронутый нами сейчас вопрос к моему делу никак не относится.
— Хорошо, а какое у Вас ко мне, собственно, дело?
— Есть некий документ, привезенный из Алеппо еще в 1933 году. Расшифровать его мы не смогли, но, подозреваю, что он предназначен Вам.
— Почему вы так решили?
— Есть, знаете ли, основания. Легенды гласят, что автор писал для «идущего сквозь время».
— И кто автор?
— Версий много, слишком много. Представляется наиболее вероятным, что это был Учитель Хаккам. Датировка — вскоре после Иудейской войны и разрушения Храма. Да вы посмотрите текст, если это для вас, то прочтете. Подлинник я, разумеется, привезти не смог, а вот на кальку все перерисовал в меру способностей.
— Что ж, давайте посмотрим — ответил я и взял в руки сухо шуршащий, чуть желтоватый листок полупрозрачной бумаги.
Долго разглядывать копию, тщательно выполненную Ильей Николаевичем, не пришлось.
Интересно, чтобы почувствовали Вы, неожиданно получив письмо от старого, но давно утраченного друга? А ведь учитель — больше чем друг! И наверное, только он бы додумался писать на иврите финикийским квазиалфавитным письмом.
Хотя нет, такие же фокусы откалывал Раши, писавший свои комментарии арабскими буквами.
Не стоит описывать охватившие меня чувства, уж больно они были противоречивы. Радость и удивление, горечь и тоска — и все это одновременно. Закрыв глаза, я вспоминал…
— Сосредоточьтесь, Юрий Михайлович! Если моя интуиция не обманывает, это очень важно! Oui, revenir à la raison!
Нет, ну каков интеллигент, а? Настоящий полковник, тьфу — профессор! Вместо мата — уговоры по-французски!
Ладно, если просят, сосредоточусь. Небольшое усилие, и графемы складываются в понятный текст:
שלום, סטודנט! אתה יכול עדיין שבאת, להציל את עצמם. אני חושב שיש לך גוף חדש ואת עיניו של הזקן. אני יודע שזה זמן השלים…
Чтобы вспомнить, люди поступают по-разному. Южноамериканские индейцы, например, носили на поясе десяток-другой пузырьков с резко пахнущими веществами. Кто-то привозит из странствий сувениры, кто-то хранит милые безделушки, оставшиеся от дорогих и близких. Кому-то хватает и пылинки на карманном ноже. Это — якоря нашей памяти.
Мне, чтобы активировать воспоминания, хватило листочка кальки.
Учителя редко называли учителем, рабби. Чаще в спину ему летело совсем другое слово: שט, сет, или סט, сет, что значит отступник.
Особенно после памятной многим дискуссии в Алеппо. Что, собственно, мы вспоминаем в первую очередь? Правильно, именно то, что послужило поводом испытать сильные эмоции. Человек может не помнить почти ничего о действительно значимых событиях, путаться в датах пережитых войн и революций, но бережно пронесет через годы воспоминание о распахнутых навстречу глазах любимой, гвоздике, вылезшем в ботинке на защите диплома или старшине, нагло зажавшем положенное.
Я не исключение. День, когда Хаккама перестали называть учителем, был длинным, богатым на эмоции, а потому запомнился хорошо.
Яростный спор о путях провидения продолжался с раннего утра до поры, когда звезды стали бледнеть, а факелы почти прогорели. Закончилось все… закономерно.
Сика, выбитая мною из рук почтенного Амара, со звоном прыгает по выщербленным плитам перистилия. По спине учителя течет черная в свете факела, кровь.
— Вы! — и тяжкое навершие посоха вбивает гнилые зубы фарисея в плюющийся мерзкими словами рот.
Воинственно выставив вперед подранную клочковатую бороду, Отступник Хаккам, учитель и друг, идет на прорыв. Да, самое время!
— Должны! — и окованный медью конец на обратном ходе клюет оппонента в солнечное сплетение.
— Понять! — посох перехвачен двумя руками. Коротко крутанувшись в гудящем, вязком воздухе, навершие бьет в голову очередного спорщика.
И поделом! Не стоит увеличивать значимость своих тезисов при помощи длинного кривого клинка. Даже если он выкован из драгоценного дамаска.
— Бог! — мой маленький керамбит полосует неосторожно подставленное предплечье.
— Кроме наших! — вновь гудит в воздухе посох учителя.
— Рук! — крутнувшись на месте, я до костей прорезаю запястья очередного любителя бить в спину.
— Не имеет! — сухой звук встретившегося с медью черепа, завершает дискуссию. Теперь нас будут просто убивать.
И убили бы, если бы не городская стража, вышвырнувшая внезапно спятивших книжников за ворота. Не вдаваясь в личности, тонкости и нюансы. Всех и сразу. Но в разных местах. До сих пор им благодарен.
… - Юрий Михайлович!
— Да. Слушаю, — безразлично бормочу в ответ.
— Вот, кофейку попейте.
Обжигаясь, беру в руки небольшую чашечку, источающую невыразимый словами аромат хорошего йеменского кофе с капелькой явно не ординарного коньяка. Отхлебываю пару глотков. Понемногу прихожу в себя.
— Не могли бы Вы составить перевод? — с надеждой и интересом осведомляется Илья Николаевич.
— Мог бы… Но не стану — это действительно только мне. Личное, — резко отвечаю я.
— Ну, коли личное, то вопросов более у меня нет. Разве что, один: почему именно Вы?
— Потому как Семецкий! — демонстрирую свои 26 молочных зубов. Включая и тот, что начал шататься и вот-вот выпадет.
— ?
— Дело в том, дражайший Илья Николаевич, что некие ухари от литературы объявили, что человека с фамилией Семецкий, именем Юрий и отчеством Михайлович на просторах бывшего СССР не существует.
И на этом основании начали меня вставлять в разные фантастические книги. Была даже серия, в которой меня убивали каждый день и разными способами, иногда — совсем экзотическими. Согласно этой писанине, о каждой моей смерти людям, находившимся в тот момент неподалеку, приходили на коммуникатор сообщения, в которых излагались обстоятельства моей очередной гибели.
— А что такое коммуникатор?
— Для простоты скажу, что это устройство позволяет получать текстовые сообщения. Такие вещи существовали реально.
— Понятно.
— Так вот, на самом-то деле я существовал! Жил, работал, детей растил, внуков нянчил. Надо полагать, старуха Клио решила в очередной раз саркастически ухмыльнуться. И к моменту перехода я был поставлен жизненными обстоятельствами в практически безвыходное положение.
Хлопая дверью, я ни на что не рассчитывал. Как видите, напрасно. Вот, сижу, наслаждаюсь вашим шикарным кофе. И теряюсь в догадках, я ли был тем, кому писал Сет Хаккам, или мне была подарена личность этого парня. А может, он действительно был моим предком? Темно все как-то.
— Не мучайтесь. Знания и воспоминания реальны. Даже если это дар, они все одно — Ваши.
Писавшие о Вас как о вымышленной фигуре, действительно сформировали новую реальность. Им же кто-то да поверил, не правда ли?
— Наверное, поверил.
— Вот вам и лишний камушек в коллективное сознательное.
— Камушек, песчинка, дуновение ветра, в итоге лавина, и вот я здесь. А ведь как спокойно и хорошо я жил до определенного момента! Никаких тебе реинкарнаций!
Хотя… Да пожалуй… Одного несчастного, кричавшего о вселении в него чьей-то души я припомнить все же могу.
— В Городе просто не могло не быть сумасшедшего, вообразившего себя Наполеоном или Марксом.
— Ну таких я не знал, они тихо лечились где-то там. Известных, патентованных шутов у нас два. Ося «Паровоз», грезящий искровыми передатчиками для всех, и бегающий за пару копеек с членом наперевес от Привоза до Екатерининской. И несчастный бездомный Мотя, вообразивший себя бароном Августом фон Эшевальдом.
А вообще-то, Илья Николаевич, — произнес я внезапно севшим, хриплым голосом. — Как по мне, так лучше было к чертям в ад, чем сюда. Я же вижу! И это — проклятие. Вы представить не можете, сколько вокруг мерзости, грязных мыслей, гнилых душ.
Попробуйте влезть в мою шкуру, и вы проклянете день и час, когда обрели способность видеть мир таким, каков он есть!
— Тогда не могу не задать вопрос. Молодой человек, вы догадываетесь, что ваша деятельность вызывает серьезные опасения? Только вот, пока серьезные люди не определились, что с Вами делать.
Все, что Вам удалось осуществить, произошло лишь потому, что никто не успел опомниться и вычислить источник возмущений. Но, как вы сами понимаете, умных людей у нас более чем достаточно, а после того, что вы уже сотворили…
И вот еще что: сe n'est pas bon, подменять базовые характеристики личностей, с вами соприкасающихся. Чревато, знаете ли. Меня охватывает ужас от одной только мысли, что вот так, легко и просто можно стереть с лица Земли что личность, что народ, и заменить его чем-то иным, искусственным, не имеющим истории развития. Неужто по-другому — никак?!
Я ответил ему цитатой.
— Говорилось: «Оставь нас и дай нам идти своей дорогой». И был ответ: «сердце мое полно жалости, я не могу этого сделать». Такие дела, профессор.
— Je veux vous inviter… к себе, в Питер. Вы же понимаете…
— Понимаю.
— Едем немедленно.
Часом позже.
— Вера! Как тебе не стыдно! Тебе не говорили, что подслушивать нехорошо?! А в ментальном пространстве, так и неприлично!
— Ни капельки, братик! Я с детства знаю — тебя только оставь без присмотра, потом убирать замучаешься. И что из того, что ты вырос? Как был разгильдяем, так им и остался. Даже не удосужился заметить, что за тобой присматривали! Так я им магнитофон сожгла — здесь им не тут!
— Гулять с щенком будешь?
— И гулять, и кормить — куда же я денусь… Только возвращайся скорее, мы ждать будем.
— Обещаю!
— Салон-вагон? — удивленно протянул я, войдя вслед за Ильей Николаевичем в правую дверь внешне ничем не примечательного вагона. — Да кто ж вы такой, на самом-то деле, а?
— Не берите в голову лишнего, Юрий Михайлович, — отмахнулся Вельяминов. — Вагон перегоняют в Ленинград, а то, что мы в нем едем, всего лишь дружеская любезность хорошего человека.
Профессор явно лукавил. Судя по подобострастно выпученным глазам одетого в новую, с иголочки униформу проводника, все было намного интереснее.
Неопределенно махнув в воздухе тонкими пальцами аристократа, Илья Николаевич распорядился:
— Тимофей, голубчик, сообрази нам чего-нибудь… эдакого. А то у молодого человека маковой росинки во рту с утра не было.
— Будет исполнено, — произнес наш проводник, после чего скрылся в недрах вагона. Он так напрягался, изображая усердие, что приобрел несомненное сходство с сосредоточенно гадящим котом. Терпеть не могу лакеев по жизни!
— Пока не принесли ужин, мне надо немного поработать, — сказал я своему спутнику.
— Да ради бога! Вот, располагайтесь. Как видите, письменные принадлежности в зажимах. Чувствуйте себя как дома, Юрий Михайлович.
— Ну, дом у меня нескоро будет — пробурчал я, вытаскивая из зажима лист бумаги.
Минут через пятнадцать, Илья Николаевич, глядя на бесконечные столбцы цифр и знаков, соединяемых тонкими, толстыми, прерывистыми линиями и стрелками, не утерпел и поинтересовался:
— Стесняюсь спросить, но что это?
— Расшифровка того самого послания, что вы так тщательно перерисовали на кальку.
— Так Вы же его еще в больнице прочитали?!
— Да нет, Илья Николаевич, то был первый слой понимания.
— А подробнее нельзя?
— Если интересно, можно и подробнее. Серьезные вещи пишутся обыкновенно в пять уровней.
— Почему именно в пять?
— Дань традиции. Не более того. При желании, можно и в семь, и в «n+1». Однако, традиционно выделяется именно пять уровней понимания текста.
— Мне известно лишь четыре, — задумчиво произнес профессор. — Пшат, то есть уровень прямого понимания, ремез — аллегорическое осмысление, драш — толкование с совмещением логических и софистических построений и сод — тайный, мистический смысл.
— С Вами приятно разговаривать, профессор! Добавьте к перечисленному пятый, אמת, и все станет на свои места. Буквальный перевод звучит как «истина», однако, это скорее синтез всего существенного, извлеченного внимательным читателем на каждом из уровней. Без пятого, последнего звена, все предпринятые ранее усилия пропадают втуне.
— Да, это понятно, — задумчиво пробормотал мой визави. — Как же я раньше не предположил такой возможности?!
— Ваш покорный слуга ничем не лучше. — заметил я. — Привык тут, понимаешь, существовать в окружении плоских, как ленточные черви, текстов, и расслабился.
Хаккам не имел привычки зря переводить пергамент! У него все, что он хотел сказать, всегда паковалось плотнее, чем вьюк у бедуина!
— Ну, раз так, не буду Вам мешать.
Карандаш легко скользил по бумаге. Цифры, знаки, линии выстраивали законченный в своем совершенстве узор.
Илья Николаевич без видимого смысла рисовал в блокноте абстрактные фигуры. Тимофей, старая казаться бесплотным духом, споро накрывал на стол. Одышливо выдыхая пропахший махоркой воздух, он расставлял на свободных местах тарелки, судочки, вазочки, рюмки и графинчики.
Судя по обилию спиртного, о детской диетологии представления у него были своеобразные. Никакой Гаргантюа, даже с помощью пары вокзальных грузчиков, не справился бы с той батареей спиртного, которая уже выстроилась на столе, и за неделю.
Проводник занудливо суетился у стола, норовя, если не услышать хоть что-то, так заглянуть из-за моего плеча в записи. Не выдержав, я выдал:
— Тимофей, если ты такой любопытный, подслушивай под дверью или смотри в дырочку, а не воняй тут свой махрой. Утомил уже!
— Да-да, голубчик, — поддержал меня Илья Николаевич. — Иди себе. Мы тебя потом позовем.
После того, как за проводником закрылась дверь, вагон слегка дернуло и поволокло. Поезд набрал ход, с каждым ударом колеса по стыкам, приближая нас к Ленинграду. В салоне царило молчание. Мы даже не притронулись к изобилию, расставленному на столе.
Закончив, я встал, подошел к окну, и долго смотрел на уносящиеся назад серой лентой перелески, слегка припорошенные снегом. На мокрые хлопья, тающие на стекле, на тяжелое, сизое от снеговых туч небо, нависшее над нами.
— Вам нехорошо, Юра?
— Да нет, Илья Николаевич, со мною все нормально. Просто чувствую себя как тот страус, думавший спрятать голову в песок и нечаянно заглянувший в катакомбы.
Собеседник коротко хохотнул.
— Да, я слышал этот прелестный анекдот про ваш городской зоопарк еще до исторического материализма, как модно нынче выражаться. И все-таки, не стоит так расстраиваться! Давайте хотя бы пообедаем!
После того, как проводник собрал со стола, я заметил:
— А ведь Вы были правы, профессор. Частично, мои нынешние способности возникли и оттого, что писавшие о многочисленных смертях организовали достаточно длинную цепь перерождений, фактически, загнав в подсознание тысяч людей сказку о ежедневно возрождающемся и умирающем Семецком. Учитель предполагал, что письмо будет получено много позже…
— Ну да, общественное Сознательное таких терминов, как «понарошку», не воспринимает. А если цепочка перерождений очень, очень длинная, и в промежутках Вы нагрешить просто не успевали, то… Я так понял, что у Вас открылись новые возможности?
— Пожалуй, — криво усмехнулся я, из чистого озорства заставляя стакан с подстаканником растечься бесформенной лужицей стекла и металла. Заплясали робкие язычки пламени. Пахнуло паленой тканью. Илья Николаевич, беззвучно шевеля губами что-то нецензурное, проворно вылил на стол графин воды.
— Теперь главное — ими не воспользоваться!
Салон заволокло паром. Тут же прибежал встревоженный Тимофей. С его помощью мы быстренько навели в салоне порядок, убрали немилосердно воняющую скатерть и выкинули в мусор черную спекшуюся массу, только что бывшую хрустальным стаканом, оправленным в витое серебро.
Захлопывая окно, я обратился к проводнику:
— Будешь подслушивать — спалю.
Тимофей внимательно посмотрел на впечатляющих размеров горелое пятно, и дематериализовался, не произнеся ни слова.
Илья Николаевич долго смотрел на меня, закусив губу, а потом произнес:
— Единственное, что мне осталось сделать, это доставить вас к выбранному Вами вокзалу. Какой предпочитаете, Юрий Михайлович?
— Пожалуй, Финляндский.
— Хорошо, я распоряжусь.
И мы разошлись по купе.
Письмо от Сета Хаккама было не только якорем, активизировавшим память, оно оказалось своего рода спусковым крючком. Добравшись до пятого смыслового слоя, я запустил процесс трансформации, уже непонятно какой по счету.
Было ли больно? Пожалуй, да. Очень и еще немного сверх того, что можно пережить, оставаясь в сознании. Под утро я очнулся, посмотрел на пятна крови, запекшиеся в волосах, на постельном белье и подушке, после чего пошел умываться. Завершив утренний туалет, вышел в салон.
За кофе, попросил Илью Николаевича на всякий случай принести аптечку и, желательно, иголку с ниткой. Ни слова не говоря, он вышел и вернулся с объемистой брезентовой сумкой защитного цвета.
Взяв на кухне поварской нож, я нанес длинный и глубокий разрез на предплечье. Ткани, уступая остро отточенному куску металла, послушно разошлись. Но вот крови не было. Совсем. Рана вспыхнула серебром и затянулась.
Сидящий напротив рафинированный, бог весть в каком поколении интеллигент, забыл французский, на одном дыхании выдал Малый Петровский Загиб и восхищенно закончил:
— Эль-Ихор?!
— Да что хотите, но это только со стороны смотреть интересно!